Бесплатный фрагмент - Переполох в художественном музее

Глава 1.

— Весной пахнет! — воскликнул первый заместитель министра культуры, по пояс высунувшись в распахнутое настежь окно четвёртого этажа, выходящее на столичную набережную.

Этот тучный и ухоженный мужчина средних лет, одетый в строгий серый костюм и обутый в начищенные до блеска туфли, был, к счастью своему, ведь он любил вспоминать о юности, выходцем одного из районных городов Рязанской области. И потому, набрав теперь полные лёгкие весеннего воздуха, вспомнил о Скопине — доме, в котором не был чуть более двадцати лет. «А не разузнать ли мне, как обстоят дела с объектами культуры в моем родном городе?» — спросил себя первый заместитель, обрадовавшись озарившей его голову мысли.

— Оленька, — протянул он, сложив толстые губы трубочкой и зажав пальцем кнопку селектора.

— Слушаю, Аполлинарий Иванович, — прохрипел динамик женским голосом.

— Будь любезна, пригласи-ка ко мне одного из наших советников. Иноземцева Филиппа Филипповича.

— Здравствуйте, Аполлинарий Иванович, — поздоровался тотчас вошедший в кабинет сутулый, разменявший пятый десяток мужичок в поношенном клетчатом костюмчике, брюках и толстых очках. — Вызывали?

— Вызывал, дружочек, вызывал, — улыбнувшись, проговорил Аполлинарий Иванович, усаживаясь в кресло за рабочий стол. — Дело у меня к тебе. Проходи. Присаживайся.

Робко опустившись на указанный ему стул, советник, не решаясь поднять глаз на первого заместителя, заинтересовался перекидным настольным календариком пятьдесят третьего года, о котором он давно мечтал.

— Помниться, Филипп Филиппович. Ты говорил мне, что родом с рязанщины, как и я.

— Всё так, — произнёс советник, чуть заметно улыбнувшись и покраснев ушами. (Его самолюбию льстил тот факт, что Аполлинарий Иванович и он, будучи выходцами из Рязанской области, сумели добиться положения в министерстве). — Я с самой Рязани.

— Прекрасно! Прекрасно! — воскликнул первый заместитель, зажав кнопку селектора. — Оленька, а принеси-ка нам с Филиппом Филипповичем по чашечке твоего знаменитого весеннего травяного чая. И сахару. Сахару не забудь добавить.

Спустя несколько секунд принуждённого, воцарившегося между начальником и подчинённым молчания, в кабинет с подносом в руках вошла худенькая молодая девушка, одетая в красное с белым горошком платье. Молча выставив на стол две чашки чая, она повернулась к двери и поспешно вышла в секретарскую.

— А что, дружочек, скажи, бываешь ли ты в краях наших? — спросил первый заместитель, проводив секретаршу похотливым, но совершенно безопасным для неё взглядом.

— Бываю, — ответил советник коротко.

— Да ты не тушуйся, — сказал Аполлинарий Иванович, втянув губами вместе с воздухом глоток горячего чая. (Он рассчитывал на приятное времяпрепровождение за разговором с земляком о родимых сердцу местах). — Не тушуйся. Вот возьми чаю выкушай да рассказывай, когда ездил и как там?

Уловив промеж участливых фраз первого заместителя нотки раздражённости, а все в министерстве хорошо знали об этом взрывном недуге Аполлинария Ивановича, советник, будучи человеком не глупым, решил не тушеваться более, а взять да и изложить всё так, как оно по его представлению и было.

— Плохо, — распрямив спину, заявил Филипп Филиппович скороговоркой. — Очень плохо! Бывал я в том году весной. Вокзалы, как и прежде, остаются стоять грязными. Бабки, торгующие на площадях вязанными носками да соленьями, сидят голодными. Всюду слякоть. Мусор. Общественный транспорт никудышный. Цены в магазинах совершенно, совершенно столичные. Выдохнуть нельзя. Хоть не живи.

Первый заместитель, будучи не готовым к перемене разговора. С весеннего, пахучего, тёплого на серый и вонючий, сдвинул от недовольства брови.

— Не знал, что всё так, — сказал он с недоверием. — Ведь раньше же хорошо было.

— Ну, лет двадцать назад, может, и было хорошо, — продолжил советник, точно знавший, сколько лет первый заместитель не был на малой родине. — Тогда и вода из крана бежала чистая. Не то, что теперь. Одна грязь льётся. Грязь и зараза. Представляете, люди, чтобы не отравиться, стали воду в магазинах покупать. Подумать только. Покупают воду! Воду!

Не желая более портить себе хорошего настроения, которое случалось с ним редко, Аполлинарий Иванович легонько стукнул ладошкой по крышке стола.

— Я вас, голубчик, не за тем позвал, чтобы вы мне про воду рассказывали, — проговорил первый заместитель, перейдя на вы и стараясь при этом оставаться доброжелательным. — Меня интересуют объекты культуры. Как обстоят дела с ними?

— С объектами культуры?

— Да, да, с ними.

— Но я. Я же. Я не знаю, — проговорил Филипп Филиппович, сложив промеж коленей вспотевшие от чрезмерного волнения ладошки. — Наверное, также, как и с вокзалами. Плохо.

— Так вот, поезжайте в мой родной город Скопин и выясните, — отрезал Аполлинарий Иванович. — А через неделю. Нет, не торопитесь. Лучше через две возвращайтесь на доклад.

— Слушаюсь, — сказал советник, облегчённо выдохнув.

— Оленька, — протянул первый заместитель, сложив губы и нажав на кнопку селектора. — Проводи Филиппа Филипповича.

Глава 2.

— Вы, Иван Павлович, зря так ревностно относитесь к этому молодому, подающему надежды живописцу Лавочкину, который возглавляет в нашем музее отдел реставрации и консервации, — сказал Илья Валентинович, седой старичок в старомодном пиджаке, занимающий должность директора Рязанского художественного музея. — Зря. Этот юноша вам не конкурент. У вас с ним разные задачи. Да и вообще, Лавочкин не карьерист. Ему место заместителя по развитию ни к чему. Он, как я слышал от моей помощницы, жениться намерен. Но вот беда, родственники невесты согласия не дают. А та супротив их воли пойти не может.

— Ах, вон оно что, — протянул сорокалетний заместитель по развитию, сбросив соринку с рукава своей новой рубашки. — То-то я смотрю, Лавочкин в последнее время сделался какой-то несговорчивый, скрытный, задумчивый.

В распахнутую дверь выставочного зала, в центре которого возле прошедшей у Лавочкина реставрацию картины Айвазовского «Штиль на море» беседовали Илья Валентинович и Иван Павлович, торопливо вошла худенькая, лет тридцати помощница, одетая со вкусом и, не отводя глаз в сторону, прямиком подошла к директору.

— Илья Валентинович, — проговорила девушка торопливо. — Илья Валентинович. Едет!

— Кто едет? — спросил директор, вскинув кверху брови и оглянувшись на заместителя.

— Проверяющий едет! Из столицы!

— Проверяющий, — повторил Илья Валентинович, точно не расслышав. — Из столицы. Но зачем?

— Не сказали.

— А не по тому ли случаю направили проверяющего? — прошептал Иван Павлович, скосив глаза на картину Айвазовского.

— Спасибо, Катенька, можешь быть свободной, — сказал директор, поспешив избавиться от лишней пары ушей. — Вы думаете, что из-за этого?

— Угу.

— Но как они могли узнать, — прошептал директор. — Ведь мы же не только картину отреставрировали, но и ремонт успели сделать, и даже журнал переписать.

— Мы то успели, но факт остаётся фактом. Пожар был! И картина пострадала!

— Был, да вот только кто об этом говорить станет. Нашим ведь трепаться не выгодно. Все рискуем без работы остаться.

— Наши не станут. Уверен. А вот Лавочкин мог бы и доложить наверх. (Иван Павлович всегда считал Лавочкина чужим).

— Да бросьте вы! — воскликнул Илья Валентинович. — Что же он, Лавочкин, по-вашему, дурак, что ли. Сначала картину отреставрировал, а потом докладную написал.

— Кто же его знает. Может, он это от отчаяния сделал. Своя жизнь не складывается. Так пусть и все остальные пропадут пропадом.

— Ну, даже если и так, — сказал директор. — В чём я совершенно сомневаюсь. То мы же с вами с этим соглашаться не станем. Скажем проверяющему, что никакого пожара не было. Следов ведь нет, да и в журнале поверки пожарной безопасности стоит подпись инспектора. Кому поверит проверяющий? Этому молодому и не опытному реставратору. Или нам, заслуженному деятелю культуры и его заместителю.

— Уверен, что нам, — с сомнением в голосе проговорил Иван Павлович.

— А когда Катя сказала должен приехать проверяющий?

— На этот счёт она ничего не говорила.

Переглянувшись друг с другом, Иван Павлович и Илья Валентинович поспешили вслед ушедшей в сторону малого зала секретарши.

Пока директор и его заместитель гонялись по этажам и залам за Катей, некстати зашедшей на чашку чая в бухгалтерию, мимо парадного входа в музей, толкая перед собой коляску для новорожденных на скривившихся колёсиках, набитую разной утварью, шла полная старушка, одетая в светлую болоньевую куртку и бардовый вязанный берет. Перед ней, точно нарочно сорвавшись с крыльца музея, упала заглавная буква Ха.

— Ах ты, батюшки! — завопила старушка, перекрестившись. — Что же это такое делается. Посреди белого дня людям на головы железки падают.

Оглянувшись по сторонам и поняв, что причитать ей не перед кем, старушка, притихнув, осторожно пихнула ногой лежавший на асфальте предмет.

— Медная, что ли, — сказала она себе, подняв с земли букву и положив её в коляску. — Али латунная. Возьму. Небось, сгодится.

В туже секунду, как старушка скрылась из виду, завернув за угол соседнего здания, на крыльцо музея вышли одетые в чёрные пальто Илья Валентинович и Иван Павлович.

— Не успеем, — протянул Иван Павлович, на ходу оборачивая шарфом шею и застёгивая пуговицы пальто.

— Успеем! — возбуждённо сказал Илья Валентинович, переложив под левую руку большой свёрток бумаги и подойдя к краю дороги, вскинул в сторону правую.

Через мгновение чёрная волга с «шашечками» на крыше, подобрав двух пассажиров, мчалась в сторону железнодорожного вокзала.

— Иван Павлович, нет ли у вас с собой авторучки или карандаша? — спросил Илья Валентинович, развернув в просторном салоне автомобиля лист белой бумаги.

— Нет. А что, позвольте узнать, вы собираетесь нарисовать?

— Я написать хочу, — ответил директор заместителю, после обратившись к водителю: — А у вас, случаем, не найдётся ли чем на бумаге написать?

— Есть, — ответил водитель и, не оборачиваясь, протянул руку с фломастером.

— Что вы собираетесь писать? — заинтересованно спросил Иван Павлович, придвинувшись ближе.

— Диву даюсь! Какой вы, однако, не догадливый, — проговорил Илья Валентинович, посмотрев в глаза своему заместителю. — А вот скажите мне, как, не имея представления о внешности проверяющего, вы собираетесь узнать его среди сотен прибывших поездом пассажиров?

— Так, ну. Я не думал об этом, — замялся Иван Павлович, заёрзав на широком сиденье автомобиля. — А действительно, как мы его узнаем?

— Не мы его узнавать будем, а он нас, — сказал директор, начав выводить большие буквы. — Напишем на листе бумаги два слова. Художественный музей. Встанем напротив выхода из вокзала, и тот, кто подойдёт к нам, будет проверяющим.

— А если проверяющий напротив, увидев плакат, не подойдёт. Захочет, так сказать, сохранить анонимность.

— Какая ему, скажите, с этого может быть польза, если проверяемым, вставшим с плакатом перед зданием вокзала, уже известно о приезде проверяющего? Правильно, никакой! — воскликнул директор, вернув фломастер водителю. — Вот увидите. Проверяющий подойдёт к нам, поздоровается и ещё рад тому будет, что мы возьмём его в нашем с вами городе под свою опеку.

Спустя два часа троллейбус по требованию рассерженных работников культуры остановился у обочины, аккурат напротив входа в здание музея.

— Всё же не подошёл к нам проверяющий, — укорительно проговорил Иван Павлович, нарушив молчание.

— А с чего, интересно узнать, вы решили, что проверяющий должен был приехать непременно сегодняшним поездом? — вспыхнул уставший от дороги Илья Валентинович, остановившись у края крыльца, с которого несколько часов назад упала буква. — Быть может, он только завтра собирается приехать. Вы не подумали об этом. Или послезавтра. Ведь информация о его приезде могла быть не точной.

— Я доверился вашей помощнице, — невнятно проговорил Иван Павлович, почувствовав себя оскорбленным тоном директора.

— В общем, так, — сказал Илья Валентинович решительным голосом. — Продолжаем работать, как работали. И больше никакой паники. А ежели проверяющий приедет, так пусть приезжает. Бояться нам нечего.

Закончив говорить, директор пристально посмотрел в обе стороны улицы и, выбросив лист бумаги в мусорное ведро, вошёл в парадные двери музея. Вслед за ним вошёл и его заместитель.

Глава 3.

Прибывший из столицы в Рязань точно по расписанию пассажирский поезд, сбитый из обветшалых вагонов, остановился у первого перрона под часами.

Приподнявшись с полки и уткнувшись в спины толпящихся в проходе попутчиков, обременённых тяжёлым багажом, Филипп Филиппович опустился на место. «Обожду, — сказал он себе, — Пусть сперва эти выйдут».

Несмотря на вошедшую в свои законные права весну, за пределами согретого вагона оказалось довольно прохладно, сыро и грязно. У входа на вокзал по обеим сторонам пешеходной дорожки, как символы уходящей снежной зимы, стояли сморщенные и почерневшие сугробы. Там и тут из-под таившего снега выглядывали кусочки разноцветного мусора. «Эх, — с сожалением подумал советник, — показать бы всё это безобразие Аполлинарию Ивановичу. Вот тогда бы он мне поверил».

В здании вокзала, через которое Филипп Филиппович должен был пройти, прежде чем выйти в город, в самом центре зала, без какой-либо причины толпилась неповоротливая масса людей. То ли только что прибывших в Рязань, то ли, напротив, собирающихся её покинуть.

— Чего встали, — проговорил недовольно советник, начав пробираться сквозь толпу. — Ну же, разойдитесь. Дайте пройти. Дорогу.

С трудом пробравшись к выходу и с силой толкнув плечом массивную дверь, он вышел на воздух и, обернувшись, демонстративно сбросил с будто бы приставшей к рукаву его кожаной куртки грязь. А поймав на себе косые взгляды двух мужчин, стоявших у здания вокзала с листом бумаги, хлопнул дверью и, поправив на голове шляпу, пошёл прочь.

Пройдя с десяток метров по асфальтированной пешеходной дорожке, советник услышал чей-то хриплый, до боли знакомый голос, раздававшийся сбоку.

— Смотри, мать, всё же дождались мы нашего Филиппка. И года не прошло, как он собрался, да и приехал навестить родителей. Ну куда ты головой вертишь. На право обернись. На право.

— Ах, отец! — воскликнул советник, покраснев и сконфузившись. — Твоему сыну уже пятый десяток пошёл, а ты, как и прежде, продолжаешь звать его Филиппком.

— Ну не Филиппом же Филипповичем мне его называть.

— Зови Филиппом.

— Ладно, Филиппок, иди к отцу, обниму тебя с дороги, — сказал заметно постаревший за последний год Филипп Васильевич, одетый в старенькое тёмно-серое шерстяное пальто и вязаную чёрную шапку.

Уколовшись о небритую щёку отца, советник отпрянул. Но, поддавшись крепкому объятию старика, ощутил всё тот же источаемый от его кожи и одежды знакомый запах табака.

— А ты всё продолжаешь курить, — укорительно проговорил Филипп Филиппович, похлопав старика по спине.

— Ну а куда же я теперь без табаку, — проговорил тот, закашлявшись. — Уже никуда.

— Филя! — послышался голос матери, торопливо подошедшей к сыну в своём новом плаще, сапожках и берете, одетых по случаю его приезда.

Советник обернулся и тут же прильнул к поседевшей, но ещё крепкой старушке, поцеловав её в высокий лоб.

— Я узнаю этот запах! — воскликнул он радостно. — Ты, как и прежде, моешь волосы ромашковым мылом.

— Оно моё любимое, — проговорила Лидия Владимировна и, улыбнувшись, отступила в сторону.

Глядя поверх очков, Филипп Филиппович не мог поверить тому, что эта шедшая к нему в объятия ладно сложенная, с красивым лицом девушка, одетая в тёмно-синее с розовыми полосками пальто, его сестра.

— Лиза! — воскликнул он, широко улыбнувшись, — Не верю глазам своим. Как ты выросла! Как похорошела! Ангел! Вы посмотрите, ангел!

— У нашей девочки в этом году второй юбилей, — сказала гордо мать, проведя рукой по русым, спадающим с плеч волосам дочери. — Ей исполнится двадцать лет.

— Одна беда только — женихи покоя не дают, — вставил Филипп Васильевич, сдвинув брови. — Повадились под окнами ходить.

— Ну, папа! — вспыхнула Лиза, заметно покраснев.

— Ну что, папа. Ходят ведь. От учёбы отвлекают. А тебе готовиться надо, поступать, — сказал старик, с прищуром посмотрев на сына. — Да ладно бы ещё статные ходили. Высокие. С усами. Гусары. А то ходят какие-то сморчки. Ни рожи, ни кожи.

— Папа.

— Хорошо. Молчу. Молчу.

— Сколько можно её стращать, — заступилась за дочь Лидия Владимировна. — Дал бы девочке хоть в выходные передохнуть. Она и так всю зиму из-за книг головы не показывала.

— Долго ли до осени, — сказал старик, изменившись в лице. — Оглянуться не успеете, как она вам пятки щекотать станет. Или вы и на этот год пропустить думаете?

— Нет, папа, что ты! — вспыхнула Лиза. — В этом году обязательно поступать буду. Дальше откладывать нельзя.

— Хоть на этом спасибо, — произнёс Филипп Васильевич, с недоверием взглянув на дочь и на жену. — Пойдёмте-ка скорее домой. Зябко. Начинаю подмерзать.

Ни одна другая улица Рязани, кроме этой, вытянутой дугой от вокзала к дому, не оголяла в мыслях Филиппа Филипповича столько острых и, казалось бы, оставленных в прошлом воспоминаний. Потому что всё, что составляло жизнь его, было связанно именно с этой улицей.

И бегство по ней из дома в двадцать четыре года, когда он более не мог оставаться на содержании своего отца. И триумфальное возвращение из столицы в отпуск с первыми заработанными за год деньгами. И даже любовь, та, которую он предпочёл оставить ради карьеры. У голубой обветшалой стены трёхэтажного здания, теперь уже сильно накренившегося в сторону.

— Сынок, — спросил старик советника, придержав его за рукав куртки. — а ты надолго ли к нам приехал? Или как всегда.

— В этот раз, отец, я собираюсь гостить у вас не менее двух недель.

— Вот так радость! — воскликнула мать.

— Правда, на несколько дней мне всё же придётся отлучиться по делам в Скопин.

— В Скопин, — повторил старик. — Так это ничего. Это недалеко.

Пройдя ещё чуть более сотни метров по правой стороне улицы, советник, точно приметив что-то на левой стороне, перебежал автомобильную дорогу. Следом за ним, не отставая, бросилась его сестра.

— Филипп, Лиза, вы куда? — крикнула удивлённая внезапным поступком детей мать.

— Идите домой! — крикнул советник, проведя рукой по коре старого тополя, на которой были едва различимы две вырезанные ножом заглавные буквы Ф и Т. — Не беспокойтесь. Мы придём позже.

— Сынок, слышишь? — крикнула Лидия Владимировна, сделав короткий шаг по направлению к детям. — Только прошу вас, не опоздайте к ужину.

— Хорошо! — ответила Лиза. — Мы обязательно будем к ужину.

— Да оставь ты их, — проскулил старик, сморщив от боли лицо. — Пойдём скорее домой.

— Опять колено?

— Колено, — проговорил Филипп Васильевич, массируя коленную чашечку. — Будь оно не ладно.

Убедившись в том, что родители продолжили идти по улице в сторону дома, Лиза, кокетливо улыбнувшись, спросила брата:

— А почему ты с ней расстался?

— С кем?

— Ну, с этой Т.

— Она отказалась уехать со мной в столицу, а я не хотел оставаться в Рязани, — ответил он и вдруг, замявшись, покраснел.

— И что же с ней теперь?

— Не знаю.

— Быть может, она вышла замуж, — сказала Лиза и, добавив, закружилась в танце. — А может, и не вышла!

— Ну как это не вышла. Она была очень красивой и умной девушкой. Наверняка и замуж вышла, и детей нарожала. Она всегда любила детей.

— А где она жила?

— В девятом доме, на Липовой.

— Так это же в одном из тех частных домов, рядом с которыми мы вечерами любим гулять с Бо! — воскликнула девушка, сумев сдержаться и не произнести целиком имени своего возлюбленного.

— Кто этот Бо? — спросил Филипп Филиппович, улыбнувшись.

— Он, — замялась Лиза, на ходу придумывая объяснение. — Он мой друг.

— Ах, друг!

— Хочешь, прогуляемся к её дому?

— Ну уж нет, — возразил советник, сделавшись серьёзным. — Мне там делать нечего. Да и холодает уже.

— А что, если она так и не вышла замуж? И даже теперь продолжает ждать одного тебя.

— Ждать! Меня! Да что ты! Что ты! Столько лет прошло. Столько не ждут.

— А вот я бы ждала, если любила.

Глава 4.

Следующим утром, ещё затемно, к автобусным и трамвайным остановкам со всех улиц и переулков начали стекаться люди, торопящиеся на работу. Многие из которых, как это часто бывает в межсезонье, были одеты не по погоде. Идучи по выстуженному за ночь холодным ветром городу, они были вынуждены прятать за воротниками своих тонких курток замёрзшие мочки ушей.

Советник же сладко спал в своей кровати под тяжёлым ватным одеялом, убаюканный чередой ярких и сладостных воспоминаний о Тамаре. Точно не было этих долгих шестнадцати лет, разделяющих влюблённых. Точно они и не прощались вовсе, а, как и прежде, расставшись у двери её дома, сказали друг другу: до свидания.

А в выставочных залах художественного музея, продолжаясь с вечера, шло приготовление ко встрече проверяющего. Иван Павлович, одевшись в свободные брюки и вязаный жилет поверх рубашки, со знанием дела распоряжался двумя вызванными к семи утра уборщицами и одним хромым завхозом.

— Вы, Зинаида Фёдоровна, не правильно подоконники протираете, — говорил он старенькой уборщице, выхватив из её шелушащихся рук тряпку и начав елозить ею по поверхности крашеного белой краской дерева. — Вот как мыть надо! Вот как!

— Да их не мыть треба, а ужо красить пора, — отвечала старушка, поправляя сдвинувшийся на бок павлопосадский платок.

— Скажите тоже красить. Эта грязь отмываться должна!

— Ну какая же это грязь, когда даже мне, слепой старухе, видать, что из — под белой краски коричневая проступает.

— Ничего тут не проступает, — отрезал Иван Павлович, сдвинув брови. — Мойте так, как я вам показал, и не пререкайтесь.

А завидев за плечом уборщицы согнутую на здоровую ногу фигуру завхоза, устанавливающего стремянку не под нужной люстрой, он бросил на подоконник тряпку и поспешил заняться освещением в зале.

— Эй! — крикнул Иван Павлович, подходя к пятидесятилетнему жилистому мужику. — Никита, как вас там.

— Дмитриевич, — устало проговорил завхоз, нехотя обернувшись.

— Вы зачем под этой люстрой лестницу поставили, когда лампочки не светят в другой? — спросил заместитель, заподозрив завхоза нетрезвым.

— Так у нас же во всём музее последовательное соединение электрической цепи. Потому, я думаю, сперва надо проводку в этой люстре посмотреть, а затем уж к той переходить.

— В первую очередь надо начальство слушать, а уж потом самим думать, — перебил Иван Павлович глупого работника, вырвав из его рук стремянку и установив её под нужной люстрой.

Осторожно поднявшись по ступенькам и выкрутив из одного патрона лампочку, он стал вертеть её перед своим лицом в надежде распознать признаки перегорания искусственного источника света.

— Сгоревшая, — сказал вдруг заместитель директора утвердительно и опустил вниз руку. — Дайте-ка мне другую.

Завхоз быстро вынул из кармана спецовки лампочку, дунул на корпус цоколя и, иронично улыбаясь, передал её начальнику.

— Не светит, — огорчённо проговорил Иван Павлович, вкрутив лампочку в патрон. — А почему? Не рабочая, что ли.

— Она новая, — сказал завхоз, предупреждая череду возможных обвинений в свой адрес.

— Если новая, тогда почему не светит! — возмутился заместитель, задумавшись. — А может, заземления нет? Точно! Да ведь на люстре, по всей видимости, нет заземления. Потому и не светит!

Обрадовавшись озарившей его голову мысли, Иван Павлович осторожно спустился на пол. Передал лампочку завхозу и оправился.

— Ищите заземление, — сказал он после и, приметив за окном идущего к музею директора, поспешил ко входу.

— Какое ещё заземление, — прошептал завхоз, провожая взглядом самодура начальника. — У нас во всём музее отродясь заземления не было.

Проведя бессонную ночь, директор, тяжело передвигая ватными ногами, поднимался на крыльцо музея, проклиная в мыслях проверяющего. «Как мальчишка, — упрекал он себя, — Не мог уснуть. Ворочался. Думал. А о чём, спрашивается, я думал? О том, как бы проверяющему угодить. Как бы обмануть его. Как бы задобрить. Откуда он только свалился на мою голову. Да ещё и теперь. Неужели и впрямь доложил кто-то в министерство о пожаре. Неужели Лавочкин».

— Илья Валентинович, доброе утро! — воскликнул Иван Павлович, встретив директора у входа. — Вижу, вы не в духе сегодня. Что-то случилось?

— Не спал, — отрезал директор, продолжив идти в сторону своего кабинета. На второй этаж.

— Может, распорядиться, чтобы вам принесли кофе? — спросил заместитель, последовав за директором.

— Пожалуй, — согласился тот. — Вы видели Лавочкина?

— Нет. Он ещё не приходил.

— Нам нужно как можно скорее с ним поговорить.

— Вы что же, тоже думаете, что именно он мог доложить наверх? — спросил оживившийся заместитель.

— Ничего я не думаю! — воскликнул Илья Валентинович, остановившись перед распахнутой дверью кабинета. — Но поговорить с ним до прихода проверяющего необходимо.

«Значит перестал старик доверять Лавочкину, — сказал себе Иван Павлович, наблюдая за закрывающейся перед ним дверью. — Это хорошо. Если проверяющему удастся накопать что-то на музей, то директору долго в своём кресле не усидеть. А значит, меня вместо него назначить могут. Как есть меня. Больше некого. Вот тогда-то я разгуляюсь. Первым делом от Лавочкина избавлюсь. Уволю его к чёртовой матери, чтобы он больше никогда у меня под ногами не путался».

— На ловца, как говорится, и зверь бежит! — воскликнул заместитель, краем глаза увидев поднимавшуюся на этаж секретаршу.

— Доброе утро, — поздоровалась девушка, заставив себя улыбнуться.

— Катенька, — сказал Иван Павлович, приобняв секретаршу за талию и увлекши её на первый этаж музея. — Илья Валентинович просил вас ему кофе приготовить. И ещё. Вы Лавочкина сегодня видели?

— Так Бориса же не будет сегодня.

— С чего вы это взяли?

— Он звонил. Сказал, что приболел.

— Ах, вон оно что. Значится, звонил. Значится, приболел. Как замечательно всё складывается.

— Что, простите?

— Нет. Нет. Ничего. Не обращайте внимания, — ответил Иван Павлович, сощурив глаза. — Это я так. Сам с собой. Идите, Катенька, приготовьте директору кофе. Он ждёт.

Оставшись в одиночестве посреди вестибюля, заместитель директора растянулся в улыбке, потирая от удовольствия руки. «Может и не придётся мне самому об этого Лавочкина руки марать. Уволит его старик, да и конец истории».

Глава 5.

Истосковавшаяся по сыну мать проснулась рано и, ещё не поднявшись с постели, стала прикидывать в уме, чем бы таким особенным и вкусным порадовать на завтрак Филю.

«Помнится, — сказала себе Лидия Владимировна, — мой мальчик по утрам любил лакомиться блинчиками, начинёнными творогом. Но где же я теперь достану творог? Евдокия Николаевна уж лет как шесть назад померла. А Егор Петрович больше не возит в город. Да и вообще, пожалуй, уже и корову продал. Куда ему в семьдесят лет с коровой совладать. Может, испечь пышки? Мука у меня есть. Яйца тоже. И молоко».

— Испеку — ка я пышки, — приказала она себе и, кряхтя, сползла с высокой кровати.

Расчесала перед зеркалом в бронзовой раме седые волосы. Надела нарядное платье и, повязав на ходу новый фартук, вышла из комнаты.

— Ты посмотри! — воскликнул сидевший за столом с чашкой горячего чая Филипп Васильевич, увидев вошедшую на кухню жену. — Новое платье надела и фартук. Неужто для Филиппка вырядилась.

— Ну не каждый же день в доме сын ночует, — обиженно проговорила Лидия Владимировна, — чтобы я могла себе позволить перед ним в лохмотьях расхаживать. Пусть запомнит меня красивой.

— Ничего — то для вас, женщин, нет важнее внешней красоты.

— Так, — отрезала старушка, подойдя к столу. — Давай-ка, дорогой мой, допивай скорее свой чай и сходи куда-нибудь. А я тем временем пышки испеку.

— Пышки! — воскликнул старик и закашлялся, подавившись чаем. — Да ты же их уже лет десять не пекла.

— И теперь бы не стала, да вот только творогу купить негде. А магазинный, ты знаешь, я не люблю. Он не натуральный.

— А я догадался! — воскликнул старик. — Ты хотела пожарить Филиппку, свои фирменные блинчики с творогом! Припоминаю, как он их за обе щёки уплетал, когда был маленьким. Паразит никогда мне не оставлял. Все до последнего съедал.

Филипп Филиппович проснулся на час позже привычного ему времени, почувствовав себя совершенно выспавшимся и отдохнувшим. Он приятно потянулся и, продолжив нежиться в кровати, укутался в тёплом ватном одеяле. «Точно и не уезжал из дома, — сказал себе мужчина, надев очки и обведя глазами комнату, — Всё, как и прежде, на своих местах. На стенах висят мои юношеские рисунки и школьные грамоты. У окна стоят любимые игрушки. И пахнет детством».

Услыхав нетвёрдые шаги отца, проходящего мимо приоткрытой двери его комнаты, советник, притворившись спящим, замер. (Ему хотелось в это первое утро в доме побыть одному). Когда же шаги стихли, он выдохнул и, уткнувшись носом в подушку, подумал о Тамаре. «А ведь где-то в моём старом альбоме могла сохраниться её фотография», — сказал себе Филипп Филиппович и, тихонько поднявшись с кровати, крадучись подошёл к дубовому шкафу. Осторожно, стараясь не издать скрипа, открыл дверцу и, схватив с полки альбом, быстро вернулся в кровать под одеяло.

«Вот она, моя Тамара, — проговорил он, взглянув на пожелтевший от времени снимок, — Я очень хорошо помню, как взял в тот день подаренную мне отцом Вилию, и мы долго гуляли по центру города. Кажется, ей было семнадцать».

В следующую секунду, напугав советника и заставив его в очередной раз притвориться спящим, в комнату вбежала Лиза. Девушка остановилась у изножья кровати брата и, затаив дыхание, прислушалась.

— Я знаю, что ты не спишь, — проговорила она играючи, спустя несколько секунд выжидания. — Знаю.

Советник не реагировал на громкие возгласы Лизы. Продолжал дышать ровно и не шевелиться. И если бы сестре не пришло на ум пощекотать ему пятку, он мог бы еще долго выдавать себя за спящего.

— Лиза! — вскрикнул Филипп Филиппович, захихикав. — Ну нельзя же таким бесчеловечным способом будить спящего человека.

— Ты ведь не спал! — воскликнула девушка, усевшись на кровать брата. — Я слышала, как ты ходил по комнате.

— Ничего я не ходил.

— Ходил! Ходил! Я слышала!

Лиза задорно рассмеялась и, уличив момент, стянула с Филиппа Филипповича одеяло.

— А что там у тебя? — спросила сестра, успев вырвать из рук брата фотокарточку. — Это она? Та самая?

— Она.

— Красивая! Может, всё-таки сходим сегодня к её дому.

— Вздор! — вспыхнул советник, приподнявшись на спинку кровати. — Я тебе ещё вчера сказал, что мне там делать нечего!

— Вот ты опять боишься.

— Да ничего я не боюсь. Только не вижу никакого смысла в том, чтобы ворошить давно забытое прошлое.