Бесплатный фрагмент - Пазлы

Той, которую я не знаю…

Паззлы

«Женщина знает, что мужчина должен быть старше, чем она. Но где их взять — стольких взрослых мужчин?» — думая примерно так, Женя в конце концов приучила себя к мысли, что ей здорово повезло с мужем, ее ровесником. Она могла смотреть на него снизу вверх, перестала ходить на каблуках с «Той самой Встречи» и как-то незаметно научилась задавать интересные ему вопросы и зачарованно слушать, кивать, непонимающе и наивно хлопая ресницами.

Его, как она привыкла думать, покорила в ней какая-то «внутренняя красота», которую он однажды сумел увидеть, хотя, что это такое, Женька себе не представляла и ограничивалась одним абстрактным словосочетанием, за которым якобы присутствовал некий непостижимый и прекрасный мир.

Как-то, еще до свадьбы, они стояли на крутом волжском обрыве, и она, раскинув руки и закрыв глаза, позволяла ему гладить свои волосы и шею; была неподвижна так долго, что он спросил:

— Что ты делаешь?…

— Я ловлю ветер… — ответила, и тогда он легко поцеловал ее и подхватил на руки, словно и был тем самым ветром, а она — птицей. А над рекой и впрямь гулял ветер — она помнила, как он развевал ее расстегнутую на груди блузку и заглядывал в глаза, со слезами умиления от странной радости — единственной возможной в этой жизни радости, для которой и слезы, и улыбка, и грусть — все отражает одно и то же чувство.

Этот волжский ветер проник в них, заставляя иногда ежиться от озноба или беспричинно смеяться друг над другом… И их жизнь началась, как начинается жизнь сотен молодых семей в этом мире, где через год за порогом юности ждет неизвестное завтра, через два десятки событий происходят и забываются, в третий женщина постепенно теряет подруг, и в четвертый находит домашнее хозяйство в совершеннейшем запустении…

— А знаешь, какой завтра будет день? — она приподнялась на постели и застенчиво улыбнулась, — Ты знаешь? — а он лежал неподвижно, словно не мог надышаться домашним запахом подушки… — Нет, ты же помнишь?! — Женя стянула с мужа одеяло и вся укуталась в него, продолжив, мечтательно глядя в потолок, — Годовщина нашей свадьбы!

— Неужели? — он проснулся, сел, посмотрел на часы, нашаривая одеяло, … и опять лег, умудрившись завернуть свои горячие пятки в простыню — совсем близко от ее ног… — Ладно… — зевнул, закинув на нее руку как на спасательный круг. Она, старательно пытаясь последовать его примеру и задремать, закрыла глаза, обняла ладонью щеку и загадала желание.

«Сегодня, вернувшись с работы, он принес подарок — большую, интересно шуршащую изнутри коробку, и показал ее мне: «Это паззлы, — сказал он, — самое то, чтобы занять массу твоего свободного времени…»

Сказано это было с усмешкой, годом раньше я никогда не отнесла бы ее на свой счет. Теперь, наверное, времена изменились… или я стала хуже выглядеть, или он вдруг решился и выразил ночами мучающие меня кошмары о том, что ему одному трудно, что мне надо найти работу, а не сидеть дома в ожидании, ожидании… в каком-то ожидании».

— Зачем ты подарил их мне? Я никогда этим не занималась… — она опасливо подошла к коробке и, склонив голову, изучающе на нее посмотрела. Белая, тонкая и ощутимо плотная, с лежащей на ней сверху большой рукой мужа, коробка притягивала и манила Женю, одновременно вызывая чувство некоторой запретности и запредельности того, что так ненавязчиво прикрывает мужская пятерня… «Интересно, стоит ли?..»

— Ничего, это не трудно. Когда все соберется, получится прикольная картинка, — он ткнул пальцем, — Видишь, такая же маленькая есть здесь на крышечке. Замок сбоку и еще что-то… Мы ее склеим и прибьем к стене, чтобы разнообразить интерьер.

Секунду Женька любовалась его неподвижным лицом, не сочетающимся с рублеными жестами, которыми он помогал себе говорить, потом, задумавшись, испугалась — уж лучше бы он сказал, что прихватил подарок случайно, вдруг вспомнив о дате, а иначе — ее труд, и все, что она делает по дому, он считает прикольным? Их любовь он бы тоже повесил на стену — как вешают на стену распятье в некоторых домах, будто заново распинают Христа? Стало страшно, но рассмотрение этих своих жутких ассоциаций она решила отложить на неопределенное время. Пока.

— Я не смогу — Женя задумчиво вытерла о фартук ладони и убрала их за спину.

— Да ты что, Жень? Чего накуксилась? Я же просто купил, тебе же скучно… говорят, нормальный… — недоуменно пожимая плечами, он прошел на кухню, а она, наконец, решившись — а больше от того, что он не смотрит, взяла коробку и тихонечко потрясла, вслушиваясь в недолговечный шорох, — Странно… Подарок купил… просто…

«Может быть, это какой-то вызов? Справлюсь ли я? И если я не справлюсь с этим, то с чем я вообще смогу справиться? Не знаю…» — она прикоснулась кончиками пальцев к тому месту, где показывал он, и решила попробовать.

«Собирая этот рисунок, я буду словно заново собирать себя, по осколкам находя ту внутреннюю красоту, о которой совсем забыла… из этой кучи цветных картонок нужно построить мир, вспоминая все самое хорошее…»

С утра Женя села за паззл. Это выглядело как несложная головоломка, однако деталей было целых четыре тысячи, и все они были перепутаны. Рисунок, который предстояло собрать, на крышке смотрелся омерзительно нечетко, принадлежал перу какого-то Джевана, где на фоне леса и сереющего рядом замка чернела дорога с двумя мелкими фигурками — неясно, чьими, но по странному капризу, Женю это только вдохновило.

«Это моя жизнь», — показалось ей, когда левая часть паззла воплотилась в поле вечерних цветов, убегающих в сторону редкого леса, сразу за которым начиналось почти ночное небо. «А замок такой же прочный и странный, как он», — думала она, когда собирала правую половину. Женя на миг задумалась, откуда в ее мире вдруг взяться ему, потом решила, что он и так взялся ниоткуда, а значит, тоже является частью этого ее мира. Она ощутила себя чуточку ведьмой, которая вот сейчас предсказывает не ей, а какой-то другой Женьке ее судьбу: «Пускай, мне так захотелось, так будет увлекательнее».

Почему-то именно правая часть захватывала ее больше, да и собиралась быстрее: «Боже, неужели я знаю его лучше, чем знаю себя?!» — поразилась она, когда замок окончательно собрался и на две трети превзошел по размерам противоположную половинку рисунка. Из рубленых кирпичей вырастало фантастически мрачное здание, основательно вросшее в землю грубыми зубами камней. Меж ними горело всего несколько окон, в остальных будто обитали приведения. А над темно-синей крышей яростно пылал закат.

«Изо дня в день, из года в год я встречаю его с работы и замечаю, что его взгляд угасает… становится чуть более застывшим и будто застекляневшим… чуть более усталым и отрешенным… Он смеется и говорит, что „остепеняется“, что так выглядят все „заматеревшие“ мужики, но я в это не верю — мне достаточно посмотреть на то, как он ест или мешает ложечкой чай, и вспомнить, как он делал это раньше — вчера или год назад… И все равно он меня любит…»

Выкладывая сверху узенькую полосу неба, связывающую половинки, Женя улыбалась: облака на картине двумя лентами тянулись друг к другу как руки, — слева ночь пыталась потрогать закат, справа закат впитывал ночь и от этого становился еще ярче.

«Да. Паззлы — очень необычная вещь…» — кивала она самой себе, и каждый день, проводив мужа на работу, садилась за рисунок.

«Однажды вечером я сидела дома, а он ходил в магазин и надолго пропал. Потом сказал, что встретил друзей, и они „выпили по баночке пива — вспомнили прошлые времена“ — такими точно были его слова. Подумалось — А с какой стати он вспоминает свое прошлое и ведет себя так, словно оно никуда и не уходило, а она вынуждена как собака сторожить дом и только по телефону общаться с подругами, подобно ей запертыми в домах ревнивыми друзьями мужа и придирчивыми соседскими языками?..»

Воспоминания заставляли иногда вздрагивать, и паззл выпадал из пальцев, волшебным образом указывая на свое место в картине…

Потом Женька откладывала головоломку в сторону, кипятила на кухне воду, чистила картошку или перебирала крупу — готовила ужин, но мысленно возвращалась к паззлам…

Приходил с работы он, часто, а затем и вовсе неизменно приносил с собой пиво, ел, перечитывал и перечеркивал какие-то свои отчеты, изредка ругая начальство и соря своими шутками, половину из которых Женя не понимала, но вежливо смеялась под его взором. Скоро наступала ночь, они шли спать и спали до утра. А утром он уходил на работу, а она снова садилась и перебирала цветную мозаику…

От самых женькиных колен тянулась в сторону замка узенькая каменистая тропинка, разделяющая рисунок надвое — на осязаемо неподвижный пруд и на чуть склоненные верховым ветром венчики полевых цветков. «Почему ветер не попадает на пруд?» — поражалась, но все же находила ответ: «Потому, что тогда замок отразился бы в нем с искажением…", «Это как бы разные времена — на одной половинке ветер есть, а до другой он еще не дошел…»

— Может, тебе спинку помять? — она садилась рядом и странно смотрела на его голую, отвлеченно глядящую в потолок спину. Не дождавшись ответа, клала руки ему на плечи и начинала легонько его гладить, пощипывать, стараясь изгнать то усталое равнодушие, которое, ей казалось, там поселилось. Кожа у него странная, темная и совершенно упругая, будто под ней, залитые под самую завязку, находятся грелки с маслом, — Это массаж… массаж, — успокаивающе говорила она, едва он начинал шевелиться. Руки он раскидывал в стороны, одна падала на пол и лежала там неподвижно, пока Женя не останавливалась.

— Еще, а?… — мечтательно и сонно говорил он тогда, подбирая эту свою упавшую руку и пряча ее к груди, — Так хорошо… — закрывал глаза и начинал сладко посапывать, будто видел приятный сон. Когда она уставала, он либо уже спал, либо неожиданно изворачивался, и она оказывалась в его объятиях… — поэтому она верила, что любима.

Но иногда он был совершенно равнодушен к ее полунамекам, вздохам и заискивающе ластящимся словам — продолжал чего-то там делать, бросая в ее сторону раздраженные взгляды и фразы, типа: «Ну уйди, а?… Не стой над душой!…»

О душе он тоже говорил довольно часто, бережно и аккуратно смахивал пыль с икон в углу, философствовал на тему смерти и любви так усердно, что невольно Женька сравнивала себя с надгробием, около которого сама же и пытается оправдаться.

Картина собиралась и становилась все больше и размашистей. Неизвестно, как насчет внутренней красоты, но некоторая непонятность, ей сопутствующая, присутствовала определенно: «Может, внутренняя красота проявляется тогда, когда он на меня смотрит?»

Наконец, поправив пальцами съехавшее на бок полотно, Женя сосчитала, что в ладони у нее осталось лишь четыре небольших центральных паззлика… Тогда, остановившись на миг, она окинула взглядом пейзаж, на котором пока не было людей, и задумалась. Конечно, замок бросался в глаза в первую очередь, и Женька не слишком бы удивилась, обнаружив где-нибудь за ним маленькое уютное кладбище, тщательно замаскированное кустарниками и цветником…

Вздохнув и мечтательно закрыв глаза, она на ощупь выложила центральную часть, отодвинулась и взглянула, ожидая увидеть гуляющую по дорожке влюбленную пару — к замку или от него…

— На что ты все время смотришь?… — она дергала его за рукав, и он равнодушно поворачивал голову.

— Да так… Дома… фонари… Хорошая ты у меня… Небо…

— А давай в магазин зайдем? — она выжидательно остановилась у витрины с разными платьями и маечками, посмотрев на свое отражение, которому как раз впору пришлась бы вон та голубенькая, с серыми цветочками и желтой окантовкой. — Я чего-нибудь нам пригляжу?…

Он, сделав по инерции шаг, остановился, скользнул взглядом по внешней стороне стекла, ничего там не увидел…

— Иди, сходи, я пока покурю…

— …Да нет, пойдем домой… — она представила себя одну среди холодных занавесей, ни для кого примеряющую блузку, а он в это время нервничает, так как сигарета давно закончилась, и ходит около,… и смотрит на часы…

А днем он работает.

«Знаешь, милый, мне так хочется, чтобы ты был дома и спал. Занавесить шторами окна, скользнуть к тебе, прижаться. Мне не надо больше ничего, ни секса, ни разговоров о любви… ничего… просто мне хочется обнять тебя и уснуть спокойно и счастливо. Почему по глупым людским законам это невозможно сделать сразу, как захотелось? А может быть, ты этого не хочешь?»

Работа. День. И паззл, который вот-вот будет собран…

Целиком рисунок почему-то выглядел куда беднее и проще. А фигурка была всего одна… То, что Женька принимала за другую, оказалось всего лишь мольбертом, над которым косынкой торчал солнечный зонтик… Единственная фигурка принадлежала мужчине и стояла на месте… Женя ощутила какою-то неприязнь к незнакомому ей художнику — Джевану, законченному шовинисту, ибо кто еще с таким бесстыдным эгоизмом может изобразить себя в самом центре ее, Женькиного мира…

Проснувшись утром, она обнаружила, что собранный паззл аккуратно перенесен на большой обеденный стол. Рядом стояла баночка с клеем и лежала небольшая кисточка. «Неужели я проспала и он ушел на работу не поев?» — испугалась, но в это время позади хлопнула входная дверь и вошел он.

— Утро доброе, — усмехнувшись, он чмокнул ее в щеку, — Я мусор выносил… Сейчас руки помою…, — и быстро скользнул к раковине.

— Ой, а поесть успеешь? — она как-то вдруг засуетилась, заметалась… Он вытерся, обернулся и крепко обхватил ее дрожащие ладони:

— Женька, сегодня воскресенье!!! Я дома. И поесть мы еще успеем… Ты посмотри… — жестом указав на лежащий на столе рисунок, усмехнулся, — Даже не ожидал, что он будет… таким.

— Каким? — она вся напряглась, ожидая услышать что-нибудь критическое и наивно-грубое, но он задумался и ответил совсем тихо, непонятно:

— Когда я впервые его увидел, то сразу подумал о тебе… мне показалось, что в нем есть что-то от тебя… Нет, я не хочу сказать, что ты такая же, — быстро добавил, заметив, что она хочет что-то возразить, — Но часть тебя, какая-то мне неясная, которая в тебе всегда… как головоломка… — от недостатка слов он покачал головой и застенчиво замолчал, с выражением, которое она уже забыла с тех пор, как они вместе…

Она удивилась и принялась рассматривать свои руки, удобно лежащие в его ладонях:

— А я увидела в нем и тебя тоже, когда собирала… и …испугалась…

— Правда? — он нахмурился, потом как-то устало вздохнул и обнял ее, — Жень, я все понимаю… Ведь в самом деле мы скучаем друг по другу, хоть и живем рядом… — потянулся губами к самому ее ушку и договорил, — Просто мы оба слишком гордые, чтобы в этом признаться.

Она подняла на него взгляд:

— Даже друг другу?…

А потом они вместе были на балконе и он курил, а она просто стояла рядом и смотрела вниз, вслед за каждым листком, уносимым ветром к земле, к небу, к соседним домам. И еще она смотрела на него, гадая — что же такое непонятное есть в ней…

— И что теперь? — решилась она нарушить томную негу ранней осени, на что ветер недовольно мазнул ей по лицу крылом, вызвав ясную слезу. Он обернулся:

— Жить будем… Расскажи мне про этот паззл. — выкинул докуренную сигарету вниз… — А потом пойдем, я хочу посмотреть, как ты выглядишь в том платье, на которое так долго смотрела.

— В каком платье? — она нахмурилась, пытаясь вспомнить, потом вспомнила и улыбнулась. Он вскинул брови:

— В каком же еще «каком»?! В том красном! — и всезнающе и властно притянул ее голову к себе на грудь.

Женя попыталась отстраниться, но все окружающие силы были явно против…

— Да я же… — она немного посопротивлялась, а затем, с мыслью: «Да что же я такое делаю?», — сама прижалась к нему, — Ладно. Пойдем. И в красном тоже…

Снег

— Сыпется на улице снег?

— Да, еще как! Пожалуй, к утру навалит по колено. Завалов, вроде, правда, не обещают, но валенки пригодятся… — Я закончил протирать стаканы и выставил их на полку. Мой посетитель был последним, прочие давно сбежали по домам — по ящику сегодня футбол.

— Когда еще увидишь такой снег…

Говоривший был мне не виден, судя по голосу, мужчина лет сорока. Обычный тип, ищущий, с кем бы поговорить.

— Здесь у нас такой каждый год. — Что ж, дал втянуть себя в разговор, до закрытия все равно есть время — Как зарядит под рождество, все рассветы потом с веником встречаешь… Так к обеду лопатой отмашешься, что… — Только теперь я сделал полуоборот к окну… — Но сегодня действительно крупный… Да…

Снег валил хлопьями. Нет, не валил, а падал, вернее, «ниспадал» на землю, как невесомая мантия из белой ткани. Фонари сквозь него не просвечивали, свет их рассеивался, и потому создавалось ощущение постоянного колыхания тени на однотонном полотне, которое то прижималось к внешней стороне стекла, то снова отодвигалось.

— Мне этот вот снег всегда навевает… — неведомый собеседник замер, облокотившись о стойку, отчего та слегка скрипнула, я провел пальцами по окну. След руки оставил за собой ледяной шум и капельки, сбежавшие в деревянную складку рамы. Близко в окне я видел только размытый его силуэт, сквозь который, снаружи сыпались хлопья. Последний посетитель. Вероятно, он пришел вместе с толпой рабочих, иначе я бы его запомнил. И он точно не относился к числу постоянных клиентов.

— Воспоминания… — продолжил мужчина, и в голосе мне почудился грустный смех, — В двадцать лет на многое смотришь иначе. Не сомневаешься в том, что сможешь видеть такой вот снег много-много лет спустя, что все впереди. В чем-то, конечно и так, но… Я возвращался с работы, остановился. Знаете, как бывает, вдруг вспоминаешь, не забыл ли чего, все ли сделал. Остановился и выпал из своих размышлений прямо в идущий снег. А я шел и даже не подозревал, что вокруг меня снег, считал: так себе… Вот как этот кружился. Дома, дороги закрывал, подрезал столбы… Я, замер и следил за хороводом, все пытался запомнить какую — то одну деталь, а их было так много: красивых, больших… И тогда увидел белую шубку, так похожую на снег, что… Может, и игра света — трудно сейчас судить… Очертания.

Кому как, а для меня, сквозь снег шла девушка в белом, не замечая, взмахивая руками — белые варежки как птицы взлетали над снежным воинством, ничуть не боясь пораниться о снежинки. И девушка смеялась, и в ее смехе чудилась музыка. Я подумал, что она должна пройти рядом со мной — и тогда я загляну в ее глаза, какие они, может быть, тоже снежные, глубокие, звонкие? Но эти мелочи жизни… Как всегда! Будто нарочно порыв ветра забросил горсть ледышек за воротник, разлегся на груди, отвлек. Это было делом секунды, но пока я поправлял шарф, они ушли… Девушка и ее снежинки, оставив растаявшие минуты на моих ладонях как добровольную жертву. А я ведь был готов безоглядно влюбиться, набрался бы смелости…

Ушли… В такой же вот снег, мне тогда было двадцать лет… — неведомый собеседник замолчал, его искаженное смутное отражение замерло. Я поправил недовольно ползущую по подоконнику струйку тепла и до боли в глазах вгляделся в снег — что там, за ним?

Когда повернулся, у стойки селилась тишина, собеседник, оказывается, уже ушел, оставив мерцающий в свете лампы пустой стакан. А позади, за стеклянной гранью летел снег.

Светлячки

Это про Тебя…

Не самый крупный Дракон, возрастом в 5 или 6 тысяч лет, уныло лежал посередине лесного пейзажа, глядя в пустоту перед собой. В ночь и под утро шел дождь, а он даже не шевелился, потому что всё вокруг ему откровенно надоело.

Тот же лес, что и вчера, тот же воздух, что и неделю назад. Даже горы — те же самые, лишь немного просевшие за последнюю тысячу лет.

Вдруг на его морду откуда-то сбоку вывалилась бабочка и стала торопливо отряхиваться. Бабочка была совсем юна, её крылышки раскрылись, вероятно, лишь несколько часов назад — она не понимала, что с ними делать, потягивала их и недоумённо поводила плечиками из стороны в сторону. Глаз дракона она, видимо, приняла за большое зеркало и вертелась перед ним, как модница перед трюмо.

— Извините… — вдруг неожиданно для себя проговорил дракон, почти не раскрывая рта, — Но Ваша пыльца падает мне прямо в нос…

— Ой! — воскликнула Бабочка и прижала лапки к груди.

Она опасливо огляделась, не понимая, что это такое с ней заговорило, но не испугалась, потому что даже представить себе не могла целого дракона.

— А Вы… где?…

— Для Вас я, вероятно, везде… — помедлив, ответил Дракон и сочувствующе спросил, проявив участие, — Чешется?!

— Очень!… пожаловалась Бабочка, — А еще они болят. И вот тут, — она указала на свой полупрозрачный животик.

— А Вы попробуйте ими помахать… — предложил он.

— Да?… — Бабочка взмахнула крыльями, они распрямились и приподняли её над драконьим носом…

— Ого! — восторженно запищала она и крутанулась в воздухе, продолжая рассматривать себя в Драконе, — И как я Вам так?!

— Замечательно! — поощрительно чуть не кивнул Дракон, а Бабочка продолжала крутиться и лепетать:

— А я и не знала… Слышала, конечно… Но всё утро мне пришлось лезть вверх одними только лапками, понимаете?! А потом я доползла до самой вершины куста! — она гордо вскинула голову и медленно приземлилась, сложив крылья, которые выглядели на ней уже не столь неуместно, как вначале.

— Вау! … — восхищенно протянул Дракон и подумал, что вот ему в жизни не приходилось ползать по кусту.

Вершина этого куста была где-то под носом, ведь головой Дракон лежал на самой земле.

— А Вы не знаете… Бабочка сделала танцевальное «Па» и продолжила интригующим голосом, — Что это такое вон там?

— Где? — скосил глаз Дракон, — А-а-а, это…. Это еще один куст.

— А за ним — снова куст? — проявила сообразительность Бабочка.

— Нет, — Дракон улыбнулся, — За ним уже дерево, потом снова дерево, дерево, дерево, дерево, моя лапа, потом дерево… В общем …потом еще горы…

— Го-ры… — произнесла Бабочка незнакомое слово, — А что это такое «го-о-ры-ы-ы»?

Дракон задумался, и опять, абсолютно неожиданно для себя, предложил:

— А Вы… хотите увидеть горы?

— Конечно хочу! — Бабочка подпрыгнула и затрепетала, зависнув в воздухе, перебирая в нетерпении ножками, — Куда мне лететь!?

Дракон слегка втянул воздух, от чего Бабочка сразу же непроизвольно приземлилась.

— Вы лучше присядьте-ка и- посоветовал он, — Прижмитесь ко мне поудобнее…

— Хорошо, — согласилась Бабочка и распласталась крылышками, уцепившись лапками за самую маленькую чешуйку, которую только могла обхватить. Каким-то лишь одним бабочкам доступным чутьём она выяснила, что и голос, и зеркало, в которое она смотрелась, и эта вот чешуйка, на которой лежала — единое целое.

Дракон медленно поднял голову, потом встал на лапы и неторопливо и долго протянул над лесом крылья…

……………………………………………………………………………………

Они летали до вечера и приземлились у небольшого круглого озерца, на опушке леса. Дракон положил голову на землю — к самой воде и кустам, где, как он полагал, Бабочке будет потом удобно карабкаться.

Бабочка после полёта изменилась, она словно резко повзрослела, стала молчаливее, удивительно строже и серьёзнее. Под вечер она даже слегка начала светиться.

Понятно, ведь сегодня она увидела горы! Она и сейчас их рассматривала — сразу за своим отражением, дальними острыми силуэтами в глазах дракона.

— Горы… — прошептала Бабочка и сделала шаг вперед, заставив зрачки так уменьшится, что Дракону стало больно, — А что там… выше гор?…

— Выше гор… — Дракон удивился, потому что этот же вопрос раньше очень часто занимал и его самого… — Выше гор …небо, а за ним — черная чернота и белые яркие звёзды… — его пронзило чувство понимания, и он закончил совсем невпопад, очень и очень тихо, — Это такие огоньки, похожие на светлячков… на таких же светлячков, как ты.

— Как я? — Бабочка развела лапки в сторону и вздохнула… — Это я? Значит, мне не нужно было никуда лететь?

Дракон сморгнул, и Бабочке показалось, что её отражений в его глазах стало ровно в два раза больше, да и сами её отражения стали значительнее выше ростом и ярче.

— А мы туда когда-нибудь полетим? — она развернулась и посмотрела вниз, на спокойную водную гладь.

— Да. — ответил Дракон, — …Может… завтра?

Он тоже посмотрел на спокойную гладь воды, и ему показалось, что озеро таинственно ему подмигнуло.

Там, в зелёной глубине пряталось звёздное небо, на фоне которого легко можно было рассмотреть Дракона и Бабочку, которая сияла, переливаясь множеством собственных отражений.

Дурачок

— Ну, дурачок он и есть дурачок. Подыми глаза! Во-о-он его домишко стоит. Да выше подымай — на самом холмике дом-краюшка! Старая избушка лесничего там, это потом до неё повырубали. Только от избушки вглубь и остался. Родник дальше есть, но сам не найдешь его, зря тока проплутаешь — первый раз с Колькой надо идти — лес там не прибран. Колька-то, хоть и за лесничего, а или не прибирает, или прибирает по-своему — дурачок же, — все ноги себе скопытишь.

— А ты, Владимир Михалыч? Покажи мне хоть направление, а я там не собьюсь — географ же, да и карту знаю — соврал я. Приехав не так давно, я еще не привык к многочисленным обязательным знакомствам, долгим разговорам за жизнь и, честно говоря, за три дня слегка от них подустал и нового не очень-то и хотел.

— Гео-ограф, — Михалыч усмехнулся. — Недосуг мне сегодня, забор надо поправлять — машкина коза всю мою капусту пожрёт. А что гео-ограф — это хорошо! В нашей школе они во как нужны! Да Колька и покажет — чай не сломается!

— Да дома ли он? Может, и нет его?

Михалыч задумался…

— Как ни заходил — всегда он дома есть. Ну, и сейчас я же тут стою, а значит, попадешь на него! Во-о-он краюшка, и тропинка еще сбоку! Иди-иди, тут недалеко!

Михалыч — мой коллега и практически, как он сам дал понять, родной тут мне отец — школьный завхоз, а по совместительству учитель труда и ОБЖ, низкий, но чрезвычайно широкий мужик, сошел с тропки и указал ладонью вперед и вверх:

— Иди. Колька нестрашный, ему чужая нужда своей ближе!

Иду. Родник мне и впрямь был до зарезу нужен. На картах, что взял я в управлении, его нет, а местная артель остро нуждалась в лесе, вот управление, устав с арендаторами скандалить, и постановило — пройти этот лес, да разведать, что к чему. Потому как если родник, то особо охраняемая земля, и рубить на ней — ни-ни. А начальство местное — то ли не указало место, то ли вообще не в теме. В общем, надо было.

С лесником здесь тоже выходила бюрократическая путаница — по документам им числилась жена председателя, которая по факту уже 6 год жила в райцентре, причем и председатель и все вокруг указали в качестве ответственного за угодье какого-то «Кольку», и звучало это как-то совершенно безумно:

— Родник в лесу? Да есть! Большой? Большой! За лесника кто? Да есть! Кто за лесника-то? Да Колька — дурачок!

Вот природа здесь мне, безусловно, нравилась. И люди нравились — спокойные, неторопливые, как и всё вокруг. Такие места! Меловые холмы, поросшие рощами и сосняком, под ними — речушки ли, ручьи, текущие неизвестно куда; в расходящихся стрелках слева и справа — поля, давно нетронутые, заросшие молодой порослью.

Само село раскинулось за спиной позади — вкруг небольшого пруда и яркого пятна зелени, оставшегося от старинного барского сада. Впереди — пресловутый лес, льющийся от середины огромного холма, даже не холма, а горы, в вышину, куда ни дорог, ни просек. Видно, что гора изломанная, будто разбитая двумя оврагами на три чести, из которых правая, дальняя — самая большая, даже отсюда отдавала холодом и каким-то ожиданием, стояла в мрачной неприступности.

И лес впереди другой — ни тебе веселого шелеста, ни ярких вспышек яркой листвы. Старый лес. Сосны — не сосны, а какие-то кедры — я даже усмехнутся эдакой своей неосведомлённости, вспомнив недавнее язвительное «гео-ограф»…

Понятно, почему именно на него точат свои пилы частники-артельщики: таких деревьев по всей области еще поискать. Вырубил, продал — тебе не заброшенные поля поднимать. Нет, господа, это мы еще посмотрим!

Только теперь я разглядел домишко, к которому направлялся. Виновато было зрение — я-то оперировал привычными категориями, не сразу оценив размер и холма, и деревьев на нём. Гора!

Домик казался чуть заметным мышонком, прижавшимся к краю одного из оврагов с крутым меловым оползнем. Позади него — довольно широкая поляна, а за ней сразу ствол. Нет, не весь лес, а именно ствол — высоченный, морщинистый, зеленоватый, как из меди литой. Поодаль — еще один, а над всем этим — крона. «Ого!»

— «Недалеко, Михалыч?…» — непечатно чертыхнулся я и полез вверх. Не совсем чтобы полез, пошел, но с усилием, сберегая дыхание. И шагать было, действительно, тяжко. Но раз надо!

— «Коль-ка — ду-ра-чок, Коль-ка — ду-ра-чок…» — хоть помогал я себе, пока шёл, а к середине пути всё равно выдохся. Остановился, оглянулся. Красота!

Холмики и село остались далеко внизу, Михалыч выглядел мухой, присевшей на веточку дороги. Он дружески помахал мне лапкой и что-то не больно торопился к своей козе — Машке с её забором…

Я отдыхал. Действительно, дураком надо быть, чтобы периодически мотаться отсюда туда-сюда. Если только этот Колька не домосед. Вряд ли, судя по услышанным мной рассказам.

Обычный деревенский парень, которого чем-то Бог обидел, даже не пойми, чем. С детства он тут: родителей схоронил, дом родительский сестра забрала — потом продала и с семьёй в город уехала, а он остался. Как с армии пришел, так и остался. Жена? Нету жены. Было, заглядывались девки да бабы, но… дурачок же…

— А дурачок-то почему? — плечами пожимают. Не знают, привыкли.

Потому, что помогает всем и иногда пугает — рассказывали, что у одной бабки корова обезножила, резать хотели. Пришёл, всех разогнал, помял ногой ей живот — встала корова.

Соседям — картошку копает — они зашиваются, торопят, а у самого она стоит, на корню гниёт… Умно ли? Из города ему угля привезли — в школу отдал, — «На что, говорит, мне, пропадёт…»

А Михалыч говорит — в школе если что надо сделать — хочь глобус, хочь микроскоп — надо Кольку попросить. Ничего себе, «дурачок»… Еще рассказывал, что когда в школу он, Михалыч, работать пришел, то бывало, сильно на зелёного змея налегал и раз в лесу потерялся, и его Колька чуть живого домой притащил. С тех пор лет двадцать уже — ни-ни… боится, «Колька сказал — «помру!»

Стоп! А почему тогда «парень»? Вот ведь, стереотипы! Слышу все время «Колька — Колька»… а по всему, и не парень должно быть, а старше меня, а я уж давно парнем не считаюсь, мужик молодой.

Хотя… Как там, рассказывали — однажды с ребятами вокруг курятника веточек навтыкали — лису, говорят, ловим… К ночи ребят-то мамки по домам разобрали, а этот остался — взрослый ведь, кто его загонит? И поймал лису-то. Потом по деревне ходил, рыбу просил — отучал лису от птицы, рыбой кормил. Дурачок!

Медленно в раздумьях поднимался я в гору. Ох и тяжело! Ноги наливались чем-то мягким и ватным, коленки дрожали, когда приподнимал ступню. Медленно тащился, полз. Родник этот! И что один пошёл?

Ближе к дому тропинка стала поприветливей, полегче.

А домик и в самом деле небольшой. Конечно, и не игрушечный, обычная изба, раза в полтора — два поменьше нижних деревенских. За ним сразу — банька, ничем не огороженное подворье — ну, правильно, чего ж тут бояться? Медведей только!

Пара сараюшек, клубника перед крыльцом и сиреневый куст, скрывающий обрыв. Ради интереса я обошел сирень и приблизился к меловому склону. Осыпался он, вероятно, давно, так как сейчас уже край его зарос крыжовником, а в верхней части был выдолблен терраской, на которой — я не поверил своим глазам — разбит огромный, метров в семь шириной и в сорок длиной, цветник.

— «Почудилось» — пробормотал я и вернулся к дому.

«Как много нам открытий чудных…» — как молитву прошептал про себя, поднялся и постучал в дверь.

— Так не заперто, заходи уж, да?! — сразу же отозвалось из-за неё, словно в сказке, заставив непроизвольно отшатнуться — на миг показалось, что говорит сама изба.

Опасливо потянул ручку на себя, перешагнул порог — проём был высоким, даже нагибаться не пришлось, вошел, щурясь и готовясь к полумраку.

— Да разлепи, не темно у меня, да?! — голос как будто отдалился, что-то в нём сразу было непривычным, нерусским или наоборот — до такой степени… что непроизвольно шагалось вперёд и разлеплялось. Мягкое это «Да!» в конце — звучало одновременно и вопросом и утверждением, как будто напрашивался кто-то или уговаривал — «согласись!» или «можно?».

— Есть кто дома? — с опозданием спросил я, после чего добавил, — Здравствуйте!

— И тебе здоровья, добрый человек! — ответил голос.

Вокруг был дом. Светлый, спокойный и чистый, с ковриками под ногами, травяными запахами чая и солнца. На коврике прямо у ног было нарисовано английское «Hello» со смайликом на конце.

— Сестрёнка привезла, — похвалился хозяин, появляясь из-за шторки справа, — Ноги, говорит, чтобы не мёрзли, ну, и грязь не тащить, да?! Чай готов, пошли!

— Да. — непроизвольно повторил я, глядя на стоящего передо мной. Потом протянул руку, — Александр, Саша по-нашему.

— Николай, — так же просто протянул он руку в ответ, — по-вашему — Коля.

Рукопожатие вышло крепким и удачным — мужики поймут — оно было уверенным и правдивым.

— Не Колька, — чуть подумав, улыбнулся хозяин, — Не люблю. Сюда, — он гостеприимно распахнул шторку и шагнул вперёд.

А я так и не успел запомнить его лица, выделить в нём какие-нибудь выдающиеся или наоборот, отталкивающие, но запоминающиеся черты.

На небольшой, но вполне себе на двоих, кухоньке, мы сели за стол и я выделил одну черту, пропущенную секунду назад — хозяин был очень высок, крупен и удивительно ладно сложен — не странно, что он смог отсюда, на своих плечах вытащить целого Михайловича — по габаритам он раза в два превосходил меня, голова его касалась макушкой притолоки. А он будто продолжал отвечать на чуть было не заданные мной вслух вопросы:

— Вижу я, что вы с Михалычем идёте. Понял, что по мою берлогу — куда тут еще идти-то? Воду пока поставил — сюда ж подниматься еще. С сахаром? — и не спрашивая ответа, чуть внутренне прислушавшись к самому себе, Николай кладёт мне ровно три ложки, моё число, — Смотрю, Михалыч остался, а ты идешь, медленный такой, раздумывая опять же — зайти, не зайти… Э-э-э, думаю, в лес странник собрался. По что в лес? Ягодам не сезон, да и с другого угла сподручнее, грибы здесь отродясь не водились, значит, по иному поводу. И по какому же? — он пытливо взглянул мне в глаза.

— Да на родник мне надо. — опешиваю я, не привыкший к столь скоро заданному вопросу о настоящей цели. — На картах нету его, а нанести надо, чтобы лес не трогали.

Хозяин хмыкнул:

— Хм. Лес не тронут. А на родник надо, это ты верно знаешь, да? Ну пей, после сходим. Вот варенье моё с мёдом вперемешку пробуй. И блины — мне Вадимовна с утра дала — сам-то я не пеку, а чего мне одному печь-то, раз целый день внизу? А ты, значит, учитель?

Диву я потом давался — с чего это как на духу рассказывал я другому, менее часа назад встреченному человеку, и о себе и о своих поисках и переживаниях: «С кем был! Куда меня закинула судьба…» О том, что приехал ненадолго — на замену — в самом начале, потом — чем занимался, чего хотел, но так и не достиг… затем вообще пустился в какую-то метафизику, самому мне не очень-то понятную.

Николай улыбался и отвечал. И я понимал, что не я, приезжий и городской тут странно выгляжу, потому, что как раз я — и приезжий и городской, — а вот он выглядит тут странно. В чем именно, объяснить я не мог — но он ощущался еще более приезжим, чем я, иногда и вовсе представляясь мне иностранцем — японцем или, может быть, калмыком.

— Места здесь интересные, ненаглядные. С детства тут гляжу, а наглядеться не могу — что ни листок, так точёный, резчишком по нему боженька прошёлся, и времени зря не потратил, потому как мне показал, а потом ещё ежонка им укроет до весны. Иной листок ма-аленький, а пользы от него — больше чем от целого веника — и хворь снимет и тоску развеет. Да и трепещет на ветке смешно, радует. Это же великая сила — радость дарить — и человек человеку не каждый может! А тут — листочек на ветке. Да?

Не согласиться было невозможно — так просто и ясно всё выходило, так верно и друг за другом шло. И встали из-за стола вовремя, и умылись у колодца — «надо так», оказывается, было перед дорогой, и посошки тут же нашлись, и тяжесть в ногах куда-то в землю сгинула, ничем себя не проявляя.

Брели по лесу — тому самому, ненаглядному, большому, где от дерева к дереву нужно было сделать шагов по сто, не меньше. Стволы и уходящие далеко вперёд ветви поражали — не видел я раньше такого леса, даже не слышал о таком. Понимал, что ни о какой вырубке, конечно же, и речи идти не может — стоит любому мало-мальски образованному человеку лишь раз увидеть эти деревья…

— Так это не каждый увидит, а увидит, так не каждый поймет. Для кого-то — деревья живые, каждое постарше целой деревни будет, а для кого-то -кубометры, дрова, пепел.

Звуков тут почти не было, как и валежника под ногами — тонкая, мягкая и очень уж газонная какая-то травка. Прохладно скрипели сапоги, и громче всего я слышал своё дыхание.

— Поют птицы, поют. Только высоко, отсюда не слышно. А это капли бьют — им тоже высоко лететь. Ветер сюда не доходит, поэтому тихо, слышно, как шишка летит, когда падает. — мой спутник говорил много, будто хотел выговорится, с немножко неправильной интонацией постоянно удивлённого ребёнка.

Небо было невидимым за высоким и плотным пологом леса, а мы шли именно под пологом, куда не проникнет случайно налетевший дождь. Свет проникал не сверху, а откуда-то сбоку, крался тут и там редкими лучами, появляющимися и исчезающими, как в стоячей воде.

— Почему же не вырастить такое? Можно и такое. Вон, шишку бери и лущи. А потом как человека — возделывай, корми и лелей, чтобы не диким рос, а ценность своей жизни умом понимал.

Иногда Николай останавливался, поднимал с земли то кусочек коры, то длинную, с ладонь длиной сухую иголку, размахивал ею, как дирижер палочкой, спрашивал меня о чем-то и перебивал, договаривая за меня мои же слова:

— К каким звёздам? А, к этим звёздам! Тут не хитринка нужна, а искра, чтобы правдивое желание было, а не только так вот — пальцем указать и название дать. Хотеть можно и к звёздам, но вот ведь — к звёздам хочется едва, а от ближнего спрятаться — ещё больше хочется, да?

«Мы как медведи тут, — думал я, — Большие, непонятные медведи, облаченные в странные скафандры — пыхтящие, шумные и очень торопливые. Нам и дел-то — мимо пройти, а мы делаем это с шумом, сами того не ведая.» А Николай уже рассказывал про свою избу:

— Бывает, что изнутри места больше, чем снаружи увидишь. Это кому как она кажется. Некоторым малой и тесной себя кажет, другому — большой и просторной. От ауры зависит — ха-ха-ха, — смешно, что слово это знаю? Да знаю, да. Где чисто, там не тесно! А где хорошо, там и не жмёт. Живу, мне хватает, да и любому хватит, если лишнего не хватать. С любым домом так, где человек мал, там и дом его мал, пусть хоть дворец это.

К одному из деревьев Николай подошел очень близко. Не без страха подошёл и я. Внутри этого дерева, наверное, целиком поместился бы дом Николая, а может, и не один. Ствол был замшелый, широкий, как подножие маяка, доспехи коры больше напоминали чешую удивительного зверя, в котором даже на расстоянии руки чувствовалось мощное, ритмичное движение.

— Это не шишка, это желудь такой. Другие они, эти дубы, а может, и не дубы они вовсе — сами себя то помнят, то не помнят. Им-то вот уходить и пора, внутри сердцевину железо ест — гора хоть и меловая, но железо снизу идет с водой, подтачивает. Любого железо подтачивает, когда снизу оно и много его, и непонятно, зачем так много.

Как-то неожиданно я понял, что мы вышли на самую вершину холма. Пологий подъём сошёл на нет, стало светлее и оживлённее. Еще одна нотка вплелась в потревоженную нами тишину. «Родник журчит» — догадался я…

— Человек похож на компас. Он может идти прямо, твёрдо указывать направление и достигать своих целей. Или может бесполезно крутиться на одном месте и никуда не идти. Как и компасу — ему не обязательно нужен Северный Полюс, чтобы указывать на него. Иногда достаточно просто положить рядом магнит. Обман ли это? Для компаса — да. Но даже тогда стрелка намагничивается сильнее и впоследствии точнее указывает направление. Да и какая разница — магнит это или мифологический Полюс, который существует только в воображении и на рисунках, если это притягивает? Притягивает — иди. Вон, видишь, крутится. Вот, остановился. И иди…

А вечером, у Михалыча, в доме которого я квартировал, была небольшая разборка.

— Конечно дурачок, — Михалыч вздохнул, — Добрый дурачок. Ну сам посуди, какая еще аура? А этот лес? Нам он не нужен, мы в него не ходим. Жёлуди — шишки! Ты сам себя слышишь? Председателю смотри, не ляпни. Пахомыч — хоть и сволочь, но мужик умный, ухватистый. Ему свиней кормить нечем, а ты ему про гигантские какие-то дубы! Нахрен они!

— Так ведь их изучать можно! Да и Николай знает, что к чему. Сюда бы учёных! — я пытался быть понятным и логичным. Увы, но мои логические построения были понятны только мне, и сидящий рядом Михайлович методично и четко их разрушал:

— Если он такой умный, чего же он один там? Зачем другим всем помогает, а у самого захудалой коровёнки, лошадки — и то нету?

Взял бы часть своего любимого лесу, срубил бы и вывез — он же лесничий, списал бы как сухостой, Пахомыч бы подмахнул, и всем хорошо! Пахомычу — новый свинарник, себе — лес, что останется арендуй, хоть до скончания времён. Еще и на новый дом хватит. Что, часть отрезать — ума не хватило, зато тебе, студенту мозги запудрить — это мы да!

— При чём здесь это-то? — пытался я возразить — очень уж задевали намеки на собственную мою умственную несостоятельность, — Не в деньгах дело же!

— Не в деньгах, а в их количестве! А при том! Думаешь, твою карту прямо ждут все в управлении хозяйствования, да? Да-а-а! Сто раз, поди уж, всё давно поделили, спят и видят, чтоб только когда по закону. Нет, если по закону рубить нельзя — это мы за! Нельзя тогда рубить! Кто за? Я — за!

— Так и я — тоже за!..- несмело начал я, но Михалыч тут же и перебил, достав откуда-то снизу фляжку и гранёный прозрачный стакан:

— Мне нельзя, а тебе налью. Пей у меня! Чтобы голова работала. И кури еще, кури — а то свежий воздух, он, знаешь ли, пьянит. Особенно когда много его… Дураки. Ему про реальность говорят, про документы и про подписи, а он… Не пойму я, а значит, никто не поймёт. Ведь всегда дурак человек, если ему не надо ничего! Если своего ему не жаль другому отдать, а за чужое он горой стоит, нас от самих себя сторожит. Колька-то дурачок, ему в руки насрать, он простит, утрётся и дальше тебя любить будет. Такой он потому что, знаем мы его! А ты-то куда? А я-то куда с тобой? Эх, дурачок!

Карту в управлении все-таки приняли. С Николаем мы потом ещё год общались, посиживали и бродили по окрестностям — хотел привести к нему детей, чтобы он рассказал им о родном крае и поведал о удивительных его историях и преданиях — их он, оказывается, знал множество, — но сам Николай воспротивился, дескать, рано им. Думаю, причины были иные. На переданные мной слова Михалыча, он пожал плечами и хмыкнул:

— Отрезать часть того, что любишь? И при этом пытаться остаться собой? Глупо ведь, да?

Да, это было бы глупо. Через год я уехал в город, где в университете, оказывается, никто и слухом не слыхивал ни о каком реликтовом лесе. Да и средств на исследования у нас теперь уже не выделяют, а потому все современные исследовательские работы делаются по материалам уже существующих исследовательских работ — такой вот замкнутый круг…

А ещё через год Николай исчез — и ни Михалыч, да и вообще никто не знал — куда. Тогда я вернулся в деревню, в истории которой стало одной легендой больше.

У местного арендатора умерла дочь — приехала из города, купалась и утонула. Хоронили её на деревенском кладбище — арендатор был мужик местный, все его предки там лежали. И уже почти было похоронили, да только остановил процессию Колька-дурачок. Хотели его мужики шугануть от гроба — куда там — здоровенный он, всех раскидал и перепугал. А потом подошёл к гробу, потряс покойницу за плечи и закричал: «Ну чего ты лежишь? Вставай! Подыми глаза!»

Михалыч там был, картина, по его словам, была жуткая:

— Там как с коровою. Вылезла девка из гроба и пошла. В белом платье, как была и в церковь — молиться. Батюшку чуть кондрашка не хватила. А попов слетелось потом — целых пять! Велели никому не сказывать ничего. Этот — ясно дело, сразу и дочь увёз, и всю аренду свою задаром раздал… а Колька исчез… Вот ведь, я, дурачок, ему после тебя всё про лес продать, да про деньги. Зачем ему деньги, раз он такое творить мог? Вон его домишко, живи теперь. Иди, дорогу ты знаешь…

Возвращение

Я вышел из машины и вдохнул знакомый морозный дух Карпских гор. Иногда их называли по другому, другие, но не я. Потом огляделся вокруг. Как будто ничего не изменилось. Во многих местах на Земле что-то остается неизменным, но здесь… Здесь никогда ничего не меняется и не может измениться.

Вдали на значительном удалении мигали теплые огоньки.