Бесплатный фрагмент - Патриаршие пруды — вблизи и вдали

Предисловие автора

Дорогие читатели! Эта книга написана в виде монологов, обращённых к читателю. По мере того, как я писала, вспоминались те или иные события моей жизни, жизни моих родных и друзей. Когда же я систематизировала все свои «записки», то поняла, что написала про «свой 20-й век».

Так сложилось, что волею судьбы я оказалась в водовороте многих исторических событий 20-го века. Ведь даже моё рождение и жизнь на Патриарших прудах само по себе уже событие.

Я написала о том, что было моими личными переживаниями, болью и, наоборот, радостью. Некоторые из «записок» были опубликованы в израильском «Магазине Вести» и были встречены с интересом.

Я надеюсь, что вам, моим читателям, тоже будут интересны эти «записки».

Я уверена, что многие описанные мною события происходили и в вашей жизни, в особенности людей, рожденных в 30–40-е годы. Может быть, прочитать это будет интересно и людям моложе, чтобы узнать о жизни поколения их родителей, бабушек и дедушек. Ведь История, тем более, недалёкая, всегда интересна. Я очень советую всем вам написать и о своей жизни. Ведь чем больше фактов, тем ярче картина истории любого времени.

Спасибо.

Ирина Алмазова

Патриаршие пруды в нашей жизни

Вот эта повесть ясная не очень,

Она туманна, как осенней ночью

Туманны Патриаршие пруды.

Е. Евтушенко «Патриаршие пруды»

Мы с тобою станем старше

Загрустим, начнём седеть,

На прудах, на Патриарших

Не придётся нам сидеть.

И. Уткин «Философское»

В час заката на Патриарших прудах появились двое мужчин…

М. Булгаков «Мастер и Маргарита»

Что же такое эти знаменитые Патриаршие пруды?

В самом центре Москвы есть одно заповедное, романтическое, а теперь и суперэлитное место — бульвар на Патриарших прудах. Пруд, он, собственно, один. По легенде раньше там была система прудов, где разводили рыбу, поставлявшуюся к патриаршему двору. Есть ещё легенда, что на улице, соседней с бульваром, когда–то был дом патриарха. Я прожила на Патриарших прудах всю свою сознательную, даже несознательную жизнь, до отъезда в Израиль в 1990 г. В моём детстве эти пруды назывались Пионерскими и переулки вокруг прудов тоже были Пионерскими. Я родилась на Большом Патриаршем переулке, жила на том же месте, но это был уже Большой Пионерский переулок, потом — улица Адама Мицкевича, а теперь снова Большой Патриарший переулок. Моя племянница Ляля обнаружила, к великому её изумлению, что древнее название переулка — Алмазников! Точно, что это наш — Алмазовых переулок.

Патриаршие пруды — это сочетание «карре» пруда и бульвара вокруг него. Бульвар с липами, которые в июле благоухают потрясающим романтическим ароматом. Мне когда–то одна знакомая парижанка привезла в подарок духи «Soir de Paris» («Вечер в Париже»). Это был один в один запах лип на Патриарших прудах.

Моя подруга Инна Галинская, (а теперь Фридлянд), которая сейчас живёт в Америке, всегда говорила, что «девочки с Патриарших прудов это особая раса». Возможно. Мои подруги с Патриарших — они «элита», не в смысле их принадлежности к верхам, а в смысле их интеллигентности. Это «рафинированные девочки», то есть для них главное не быт и не «тряпки», а духовная жизнь. «Но наша песня не о том». Я думаю, что этот кусочек Москвы, как бы олицетворял ту прелесть «одноэтажной» Москвы, то достоинство, которое в ней было и это делало Москву уникальным городом. Но эту прелесть разрушали во все послереволюционные периоды. К сожалению, все властители страны разрушали Москву и строили что–то, в соответствии со своими моральными и эстетическими понятиями. На Патриарших сносили маленькие дома, в одном из которых, опять же по легенде, находились масонские ложи, посещаемые Л. Н. Толстым и описанные им в «Войне и Мире». Кстати, дом, в котором я жила с самого рождения, тоже был построен на месте маленьких домов.

Мы много гуляли на Патриарших. Сначала с нянями, потом с подружками, потом были романтические посиделки юности, потом мы «выгуливали» своих детей, потом уже внуков. У меня внуков тогда ещё не было, но была племянница Ляля и я её «выгуливала». У нас было выражение «обмотать Патрики», то есть обойти несколько кругов вокруг пруда. На пруду летом плавали лебеди. Прилетали утки из недалёкого Зоопарка. Периодически на пруду были лодки, катание на которых была целая «аттракция». Лодок было много, была толкотня. Я помню, как–то ещё в детстве мы катались с моим кузеном Лёней, с нами стали задираться какие–то парни. Лёнька и они толкались лодками, били вёслами по воде. Я была уже вся мокрая и — о, ужас, моё новое платьице становилось всё короче и короче и, когда мы пристали к берегу, я была уже более, чем в «мини», чего ещё вообще не было в моде. Я в ужасе бежала домой. Синтетика тогда только появилась. У Бидструпа есть картинка тех времён: новая рубашка папы после стирок становится всё меньше и переходит от папы к маме, от мамы к сыну, от сына к дочке, от дочки к собачке. На пруду стоял павильон типа «ампирного» домика, где зимой была раздевалка, так как там был каток.

В институтские годы мы с подругой Талой Чанышевой иногда готовились вместе к экзаменам на бульваре. Мы встречались в 7 или 8 часов утра, на бульваре было тихо, светило солнце сквозь листву лип, было очень хорошо. Мы учили часов до 10–11. А потом появлялись в изобилии дети с нянями или группами с руководительницами, которых звали «фрёбилички», по имени немецкого учёного Фридриха Фрёбеля, предложившего групповую систему воспитания малышей и впервые создавшего детские сады. Омрачало наши занятия на бульваре то, что мы были вынуждены долбать «Капитал» Маркса.

А ещё на бульваре был воздвигнут многофигурный памятник великому баснописцу И. А. Крылову. Мы с детства привыкли к виду Крылова довольно старого, грузного, а на памятнике молодой высокий мужчина, полулежащий в кресле. Вокруг памятника расположены двенадцать досок с изображениями героев басен Крылова. Облик Крылова был явно странен и непривычен. Однажды один наш друг, гуляя с дочкой на Патриарших, изменил песню: «А Ленин такой молодой» на «А Ваня такой молодой и юный на кресле сидит»! Распевая эту песню, они маршировали вокруг памятника. Эти скульптуры зверей не давали покоя хулиганам. Они их регулярно калечили — сворачивали шею Лебедю, выламывали очки у Мартышки, крали сыр у Вороны и т. д. Руководству района приходилось систематически ремонтировать этот памятник.

Кто же гулял на Патриарших прудах? Вы, конечно, помните начало гениального романа М. Булгакова «Мастер и Маргарита»:

«В час заката на Патриарших прудах появились двое мужчин». Роман этот ещё и мистический. Его мистика и в том, что никто из старожилов района не помнил, ходил ли здесь трамвай. Было точно известно, что трамвай ходил по Б. Садовой, где в доме №10 была знаменитая «нехорошая квартира». Но трамвай на Патриарших? А там ведь отрезало голову Берлиозу! Моя «старожилка» мама тоже не могла точно сказать, ходил ли трамвай. Она говорила, что «смутно помнит», вроде трамвай с Садовой делал какой–то поворот на Ермолаевский переулок, то есть на Патриаршие и, как будто, уходил снова на Садовую. Роман этот был написан ещё до войны. Мама жила здесь с 1933 г. После публикации романа в 1966 г., когда мама гуляла на Патриках, её постоянно об этом спрашивали. Неужели Булгаков всё это придумал? А ведь он описывает с удивительной точностью и правдоподобием даже сцены в Иерусалиме и всё связанное с Христом так ярко, как будто он сам присутствовал при этом. Ну, прямо, сам Воланд!

Не выдумал трамвай Булгаков! Как сейчас выяснили историки Патриарших прудов, трамвай ходил до 1929 г. Многие московские «celebrates» гуляли здесь. Так я встречала знаменитую певицу Изабеллу Юрьеву. Она была ещё очень хороша, когда я её видела, а лет ей было не менее 80. Помню, что она была в каракулевой шубке с собольим воротником. Её всегда кто-то сопровождал. Гуляя с маленькой Лялей, я познакомилась со знаменитой актрисой Ленкома Е. А. Фадеевой. У нас дома у неё была кличка: «Мать Его». Ведь это она играла мать Ленина во всей киношной лениниане. Я не раз видела на Патриарших моего любимого артиста Ростислава Яновича Плятта. Он шёл по скверу, или по М. Бронной улице, очевидно, из театра Моссовета, к дому на углу Малой и Большой Бронной, где он жил. С годами его походка менялась. Если в 70-е годы, когда только выстроили их дом, Плятт был ещё строен и величав, то, в 80-е он уже потерял прежнюю осанку и опирался на палочку. По Патриаршим прудам гуляли или просто проходили актёры Малого театра, дом которого находился на Спиридоньевском переулке. В нашей школе учились дочери М. Царёва и Н. Анненкова.

Скажу честно. Фаину Георгиевну Раневскую я там не видела. Но… моя свекровь Лариса Захаровна, жившая с нами, была копия Фаины Раневской. Её даже в эвакуации мальчишки сопровождали криками: «Муля, не нервируй меня!» Она часто приходила домой с рассказами, что её опять приняли за Раневскую, говорили комплименты, подносили сумку до дома. Она пыталась отказаться, говорила: «Я не она», но ей не верили. Ведь все знали, что Раневская жила в Южинском переулке, рядом с Патриаршими. Ну, никто не хотел так разочароваться, что моя свекровь — не она. Она была очень хорошим человеком, но иногда я приходила в изумление её «эскападам». У неё был вариант «фетишизма», она не могла расставаться со старыми вещами. Даже, если они, казалось бы, были негодными к употреблению. Как–то она взяла какую–то очень старую кастрюльку, любимую, на дне которой образовалась дырка. И она понесла эту кастрюльку «лудить»! Я не успела её выбросить. Свекровь вернулась очень довольная «заплаткой» на дне кастрюльки. Она с гордостью рассказала, что в этой мастерской работники были очень ласковыми и даже отказались взять деньги за заплатку. Я пришла в ужас! «Лариса Захаровна, вас же приняли за Раневскую! Представляете, в какой позор вы её ввергли! Великая Раневская „лудит“ дырку на кастрюльке для каши».

А ещё я помню, что гордостью нашего дома №8 по тогда Большому Пионерскому переулку, была кинозвезда 30–40 годов Лидия Смирнова. Она тогда жила в маленьком двухэтажном доме во дворе нашего большого «генеральского» дома. Лидия Смирнова об этом доме пишет в своих воспоминаниях. Кстати эта звезда показала свою завидную жизнестойкость и была звездой ещё в 70–80-е и даже в 90-е годы. А в нашей школе №125 училась одна из будущих звёзд советского кино Наташа Кустинская. Она обожала нашу маму, которая преподавала немецкий язык в её классе. Девочка была очень красивая, пожалуй, самая красивая в её возрастной категории в нашей «округе». Она с детства была очень популярна: на всех скамейках нашего бульвара был написан номер её телефона и комментарии. Время ужасно её изменило. Это мы видели по русскому TV.

Разнообразие в нашу жизнь вносили съёмки кинофильмов на Патриарших прудах. В 1964 г. М. Хуциев снял фильм «Мне двадцать лет» («Застава Ильича»). Некоторые эпизоды этого фильма снимались возле дома напротив нас. Я помню, как мы лежали на подоконниках и с интересом взирали на процесс съёмок. А в 1983 г. Е. Евтушенко снимал фильм «Детский сад». Нашим прудам были приданы приметы военного времени. К нам в квартиру пришли сотрудники съёмочной группы и попросили разрешения заклеить окна бумажными крестами, как это было во время войны. А на детской площадке Бульвара поставили аэростат — огромный баллон с воздухом. Во время войны аэростаты были только на площадях, не у нас. Но художественное кино и не должно быть документальным. Я знаю, что после нашего отъезда в Израиль была громкая история с нашим бульваром. «Новые русские» пожелали всего лишь… ликвидировать пруд и построить гараж для, очевидно, «Мерседесов» и «Бентли». А ещё была идея заполнить весь бульвар изображениями героев Булгакова. Народ на сей раз не безмолвствовал. Демонстрации, митинги и другие протесты помогли отбить Патриаршие пруды! Ну, как же не вспомнить вещие слова Виссариона Белинского: «Неужели мы Иваны, не помнящие родства?» Его боль понятна.

Погуляем по улицам вокруг Патриарших прудов. Это будут улицы: Большая и Малая Бронные, Малая Никитская, Спиридоньевка. Переулки: Большой Патриарший, Ермолаевский, Гранатный и Вспольный. На Ермолаевском переулке стоит «Дом со львами». На этом месте когда–то был другой дом, обычный жилой, но во время войны его разбомбили. Здесь пленные немцы построили «псевдоампирный» трёхэтажный дом для шести маршалов (6 квартир). В 70-е годы в этом доме поселилась знаменитая певица Елена Образцова. Аня довольно часто бывала в этом доме у дочери певицы, Лены Макаровой, которая училась в том же классе.

Дом, в котором я прожила большую часть своей жизни, находится на Большом Патриаршем переулке. Трагическая судьба жителей нашего дома в сталинские репрессии — особая тема, и я рассказала о ней в разделе «Сталинская авиация».

На Б. Патриаршем переулке стоит большой дом, построенный в виде венецианского дворца. Строил дом купец Тарасов в 1912 году для своей любимой женщины. Тарасов в революцию бежал в Европу, а его сын — известный французский писатель Андре Труайя. Он описывает жизнь в этом доме в своих воспоминаниях. До войны в этом доме было немецкое посольство, так как немцы были друзьями СССР. Я ещё помню (детская память цепкая), как на бульвар выходили две девочки — немки с большой немецкой овчаркой. В начале войны их, видимо, депортировали в Германию на смену персонала советского посольства, впрочем, не знаю точно. Потом в этом доме было Польское посольство. В его честь улицу назвали — Адама Мицкевича.

Мы ежегодно с балкона, с большим любопытством взирали, как после приёма в честь Дня Независимости (или другое название) национального праздника Польши, высокие гости шли к своим машинам. В рупор кричали: «Машину посла такого-то к подъезду». Но улица была узкая, так что не все машины успевали подъехать к подъезду, и многие персоны были вынуждены идти на Патриаршие к своим машинам. Мы были в восторге, когда после слов: «Машину Аркадия Райкина», мы увидели идущего прямо мимо нас Аркадия Исааковича, тогда самого популярного человека в СССР. Недаром тогда говорили, что Леонид Брежнев — мелкий политический деятель в эпоху Аркадия Райкина. Впоследствии главы страны менялись и сменилась эпоха — это уже была «Эпоха Аллы Пугачёвой». Это здание посольства потом было отдано институту Африки. Видимо, поляки получили большее здание.

Другое знаменитое здание — это бывший дворец миллионера Саввы Морозова на Спиридоньевке. Это роскошный дворец с огромным садом, и даже, якобы, с озёром. Здание было построено Морозовым для его жены Зинаиды. Дворец спроектировал архитектор Ф. О. Шехтель. Этот дворец имел очень большое прошлое. Савва Морозов был один из самых богатых людей России, он был меценат, и в его дворце встречались самые известные люди России, давались роскошные балы, были встречи актёров и писателей. Он был одним из основателей МХТа, заведовал его финансовой частью, был инициатором строительства здания в Камергерском переулке. В МХТе он влюбился в одну из самых красивых и интересных женщин России актрису Марию Фёдоровну Андрееву. Эта женщина — легенда. Она была женой генерала, но влюбилась в М. Горького и стала его гражданской женой. Имела связь с революционерами и по её «наводке» многие из них бывали в доме Морозова и он не жалел для них денег. Связь Морозова со всей этой компанией закончилась для него плохо. Он то ли покончил с собой в Каннах, то ли, по другой версии, был убит чуть ли ни Красиным, находившим убежище в его доме. Интересно, что наша мама, Серафима Абезгауз, была в молодости связана с М. Ф. Андреевой, когда в 20-х годах 20 века работала во Внешторге переводчицей в её отделе русского народного творчества в советском павильоне во время Всемирной выставки в Милане, где мама тогда жила. Но к этому дворцу у мамы было особое отношение. Когда наш папа был зам. возглавлявшего авиацию П. И. Баранова, в Москву приехали деятели французской авиации, и в их честь давался приём и бал в этом дворце. Мама была прелестна, красавица, знала прекрасно французский язык и была «королевой бала». В самые страшные годы арестов, войны, тревог, страха она вспоминала этот бал. Это была история Золушки наоборот — нищета после бала у короля. Идём дальше по Спиридоньевке.

Слева от дворца расположена усадьба и дом писателя Алексея Толстого. Помните — «Петр Первый», «Хождение по мукам» и другие произведения. Ограбление этого дома в 70-х годах было представлено в сериале «Охотники за бриллиантами». Напротив дома А. Н. Толстого стоит знаменитый «дом–утюг». От острого угла этого дома расходятся две улицы — Спиридоньевка и Гранатный переулок. Такой необычный фасад дома напоминает «нос» корабля, рассекающего волны. В этом доме жили многие деятели советской науки и культуры. Например, здесь жила моя одноклассница Таня Баранская. Она принадлежала к нескольким очень известным русским семьям. Так она была внучатой племянницей известного академика — географа Н. Н Баранского, по учебнику географии которого, учились многие поколения советских детей. Мать Тани — писатель и основатель Музея Пушкина в Москве — Наталья Баранская. Она прославилась тем, что в 1969 г. (в возрасте 61 года) написала «бестселлер», опубликованный в «Новом Мире». Это была повесть «Неделя как неделя». Потрясающее произведение! Н. Баранская, очевидно, описала повседневную жизнь и Таниной семьи и семьи своего сына Николая. Это было «списано» с жизни всех нас в эти годы. Мы были ещё совсем молодыми. Как же мы пытались быть безупречными женщинами во всех своих ипостасях — жены, матери, работника, пытающиеся ещё и быть «светскими дамами», ещё и учёными, но буквально погибающие под гнётом ужасного совкового быта. Совсем, как в анекдоте: «Чем отличается женщина на Западе от советской женщины?» Ответ: «На Западе она или жена, или любовница, или проститутка, а у нас она ещё и работает!» И ещё мы были и кухарки, и прачки, и уборщицы, и снабженцы, и т. д. и т. п. За прошедшие более 40 лет с момента прочтения этой повести, мы все помним «крючок на юбке» героини, пришить который у неё нет времени целую неделю, а юбка у героини всего одна. Этот «КРЮЧОК» стал символом женской доли в СССР.

Ну вот, мы подошли ещё к одному легендарному дому. Это дом Максима Горького. Дом этот до революции принадлежал миллионеру Рябушинскому. Построил дом архитектор Шехтель. Теперь там музей и я несколько раз там была. Он построен в стиле «Ар–деко» (модерн начала 20-го века). Дом очень интересен. Особенность его в том, что ни одна архитектурная деталь не повторяется, то есть каждая — окна, двери, дверные ручки и т. д. и т. п. выполнены в единственном экземпляре. Кроме того, там имеется необыкновенная лестница в виде «волны», которая, как говорят, описана во всех учебниках по архитектуре. Дом этот, кроме того, мистический. Много легенд об этой семье я слышала. Зловещие, пугающие истории о тесной связи обитателей этого дома с самыми страшными властными структурами СССР. Непонятные отношения невестки Горького Тимоши со страшным Ягодой, и апофеоз — замужество одной из внучек Горького (Марфы) с сыном Берия (?!). Другую из внучек — Дарью, я видела на сцене Театра Вахтангова. А однажды еще в сталинские времена поздно вечером, возвращаясь домой по Спиридоньевке (была или весна или лето), на улице, у глухого высокого забора дома Горького я увидела пару — очень красивая девушка, наверное, Марфа, сидевшая на стуле, и стоявший красивый парень. Калитка в заборе была открыта. Вероятно, это был сын Берии (впоследствии, муж Марфы).

Идём дальше. Мимо забора горьковского дома выходим на Гранатный переулок. На стыке улиц стоит величественный Храм Вознесения. Я уверена, что теперь он другой, не такой, каким он был в момент нашего отъезда (февраль 90 года). Тогда это был сарай–склад или что-то в этом роде. Тем не менее, храм был одной из главных достопримечательностей нашего района. В этом здании когда-то венчались Пушкин с Натали Гончаровой (!). А также здесь отпевали Щепкина и Ермолову — великих русских артистов. Кстати, квартира М. Н. Ермоловой находится совсем рядом, на Тверском бульваре. Там на втором этаже видны окна её квартиры, почему-то фиолетового цвета.

Если пойти по Гранатному переулку, то здесь тоже есть несколько интересных зданий. Дом Архитектора — красивый оригинальный с восточным колоритом. У меня к нему приятные эмоции: там мы отмечали Валину защиту диссертации и несколько раз просто были в ресторане. А напротив Дома Архитектора сооружён, занимающий большую площадь переулка ужасный гигантский монстр — дом для вождей СССР, членов Политбюро. Если посмотреть на его фасад, то на 6-м этаже окна большего размера чем на остальных этажах. Этот этаж планировался для проживания самого Брежнева. Я однажды была в подъезде этого дома, когда Аня находилась в гостях у своей одноклассницы Маши Архиповой–Байбаковой, внучки председателя Госплана СССР. Я пришла за Аней. Охрана связалась с квартирой, и Аня вскоре вышла. Моя душа была переполнена ненавистью к этим людям из-за того, что они испортили один из самых уютных переулков Москвы.

Там же в этом переулке находился знаменитый Дом Звукозаписи. Директором его раньше был отец моей подруги Лены — Владимирский Борис Давидович. Эта была семья близких нам людей и очень интересная, но о них я пишу в другом разделе.

Ещё дальше, ближе к Садовому кольцу находился один из самых зловещих и пугавших нас в детстве и юности домов — особняк Берии. Мне с детства было категорически запрещено даже приближаться к этому дому. Мама, видимо, была осведомлена о том, что было страшной тайной, открывшейся впоследствии. Там на улице дежурили «клевреты» Берии, выискивая хорошеньких девушек и даже девочек, для сладострастия этого чудовища. Глухие слухи ходили, что потом их убивали. После расстрела Берии, моя подруга Тала рассказала, что чудом избежала этой страшной участи. Она была красивая девочка, студентка, её выследили и шли за ней до её дома, а потом пытались у дворничихи узнать, в какой квартире она живёт. Дворничиха этих людей «послала», сказав, что если хотят общаться, то должны узнать сами, где она живёт. На следующее утро Тала улетала в экспедицию в Среднюю Азию, это её спасло. А тем же летом Берию расстреляли. Такими были наши детство и юность. Как мы выжили во всём ужасе той жизни, непонятно.

А теперь о доме на Спиридоньевке, на вид вполне стандартном без всяких видимых украшений, хотя бы встроенном на месте снесённого дома, а не как тот «монстр» в Гранатном переулке, занявший половину переулка. В этом доме жил «хозяин Москвы», первый секретарь горкома КПСС, член Политбюро В. В. Гришин. Как ни странно, но у меня имелись с ним свои «отношения». Его роль в некоторых эпизодах нашей жизни была, как у Чудовища из сказки «Аленький цветочек». Рассказываю.

Мой первый «контакт» с Гришиным был на почве катка на Патриарших прудах. Мы всю жизнь прожили на Патриарших. На пруду был каток, он работал даже во время войны. Когда дочка была маленькой, этот каток нас просто спасал. Мы за неё не волновались: Аня каталась и посматривала на окно. У нас был сигнал: если я зажигала свет — она снимала коньки и приходила домой. Раньше наш район считался «Богом забытым» местом, но в какой–то момент здесь начали строить дома для партийно–правительственного начальства. Дети этого начальства пришли в Анину школу. И вдруг закрывают каток. Оказывается, высоким чинам музыка мешает думать о судьбах страны. Я начинаю борьбу: пишу письма, собираю подписи, подключаю к этой суматохе своего главного врача, депутата райсовета… И вот в один прекрасный день, под Новый год приезжают рабочие и начинают ремонтировать старую раздевалку. Заливают каток совершенно хрустальным льдом, устанавливают красавицу–ёлку, развешивают объявления о торжественном открытии катка… Все мне звонят, я счастливая принимаю поздравления: справедливость восторжествовала! Мчусь к главному врачу: «Юрий Михайлович, мы победили!» Он хохочет: «В доме по соседству с вами поселился товарищ Гришин. Его внучка обожает кататься на коньках…»

Рассказываю о втором «контакте». В январе 1978 г. жесточайшие морозы поразили Москву. В нашем доме замёрз водопровод, отключился лифт. Мы попали в «блокадную» ситуацию. Мой муж Валентин таскал воду сначала из нижних квартир, но потом и у них тоже отключился водопровод. Мы вспомнили, что прямо напротив нашего дома, на Патриарших, есть туалет. Бедный Валя мужественно таскал воду на 5-й этаж (!) уже из этого туалета. Никто из ЖЭКа, райсовета, райкома КПСС и других учреждений не внимали нашим многочисленным просьбам, жалобам, звонкам, мольбам. Я человек, очень чувствительный, пришла в состояние отчаяния, плакала от ощущения безнадёжности. Однажды ночью, в слезах, я позвонила в… горком КПСС Москвы! И вдруг… меня соединили с дежурным инструктором! Потряс! Я, собрав всё своё самообладание, твёрдо сказала, что мы живём рядом с домом Гришина, и что завтра утром, когда он, как и каждый день, поведёт свою внучку в ту же 20-ю школу, где учится наша дочь, я подойду к нему и расскажу про весь этот ужас «блокадной» жизни. Вы не поверите! Рано утром у нашего дома уже была толпа партийно–правительственных персонажей в длинных чёрных пальто, и тут же начались работы с нашим водопроводом. Вот вам и польза от КПСС.

Наконец, моё визуальное «знакомство» с Гришиным произошло, когда моя племянница Ляля была ещё совсем малышкой (1984–1985 гг.), я часто гуляла с ней на Патриарших, освобождая для сестры Лены время для домашних дел или отдыха. Итак, мы гуляли с Лялей на Патриарших. Ляля что–то копала на газоне, я сидела на скамейке. Вдруг, как будто буря напала на наш сквер, забегали какие-то люди, было что-то непонятное. По наружному краю сквера — по улицам, поехали машины с мигалками, появилась «туча» то ли военных, то ли милиционеров. Оказалось, что «хозяин Москвы» вышел на прогулку. Это было то ещё зрелище. Впереди, по бокам и сзади шла охрана. «Сам» шёл рядом с женой, друг к другу они не прикасались, шли очень чинно и важно, в длинных пальто. По наружному квадрату бульвара, по улицам, с минимальной скоростью, в соответствии с движением «хозяев» шла машина милиции со всеми «причиндалами» и шёл ЗИЛ, не знаю, какого выпуска. Ляленька не подняла головы, продолжала копать, а я «квадратными» изумлёнными глазами взирала на это шествие.

Идём по М. Бронной улице. Здесь находится школа №125, в которой я училась, в этой же школе училась Лена и работала мама, преподавала немецкий язык. Мамина красота, обаяние, артистизм нашли своё прекрасное применение в сфере преподавания. И, конечно же, она великолепно знала язык, была выпускница Берлинского университета. Школа была девичья. Маму обожали все ученицы. Они часто приходили к нам домой, а при встрече с мамой обнимали и целовали её. Одна из маминых подруг звала их «симины внучки». Мама дружила и с родителями своих учениц, и эта дружба была очень крепкой и многолетней. В школе нас воспитывали так, как будто мы были дворянские дети: была введена школьная форма, в точности как дореволюционная, нам преподавали «рукоделие», нас учили танцевать бальные танцы, мы изучали французский язык. С чем была связана такая «дворянизация» нашей учёбы, непонятно. Возможно, что у Сталина была мечта возобновить в России тот образ жизни, который был до революции. Наверное, эта мечта преследовала его с детства. Но это мои предположения. Жизнь всех нас в те годы была очень бедной. С 8-го класса образование было платным. Мы с Леной были освобождены от платы как дети учительницы. Надо сказать, что все девушки, окончившие наш 10-й класс, получили высшее образование.

Напротив школы находился Еврейский театр (ГОСЕТ). О его роли в моей жизни я написала отдельно, в разделе «Моя вовсе не счастливая юность». Теперь театр называется «Театр на Малой Бронной». От Малой Бронной отходит Большая Бронная, как буква Т. В самом начале Б. Бронной стоит многоэтажный дом, построенный в 70-е годы для деятелей искусства и литературы. В нём жило очень много знаменитых людей: это были такие «титаны», как пианист Святослав Рихтер, артист Ростислав Плятт, режиссёр театра Сатиры Валентин Плучек, балетмейстер Надежда Надеждина — создатель легендарного танцевального коллектива «Берёзка», руководитель военного хора и композитор Александр Александров, Юрий Никулин и другие знаменитости.

В этом доме жил и тогдашний председатель Литфонда Алим Кешоков, народный поэт какой-то республики. Его внучка Надия училась в одном классе с Аней. Надия обладала удивительными способностями к стихосложению. Она могла «озвучить» любую вещь, любой материал, который они проходили в школе. Когда они учились ещё в 4-м классе, на Анин день рождения Надия написала стихотворение каждому из детей. Я была в удивлении и восторге. Но однажды стихи Надии повергли меня в ужас. Девочки, Надия и Аня, с гордостью прочитали мне:

«Задают нам Конститьюшен,

Конститьюшен нам не нужен,

Нам бы лучше поиграть,

Конститьюшен под кровать.»

И такие стихи в период эпохи застоя и царствования КГБ!

Идём дальше по Б. Бронной по направлению к Тверской улице (быв. ул. Горького). По пути, справа находится синагога, которая когда-то примыкала к Еврейскому театру. Я помню ещё то время, когда мама покупала там мацу к еврейской Пасхе. А потом в конце 40–х годов, в годы гонения на евреев и ликвидации Еврейского театра, синагогу тоже ликвидировали. Вместо неё сделали Дом народного творчества. Чем там занимались, я не знаю, так как у меня было неприятие смены функции этого здания, я туда не ходила. Где-то в 1991–1992 гг. это помещение вновь стало синагогой. Теперь там идёт служба и, насколько мне известно, оказывается благотворительная помощь евреям–пенсионерам. И моя сестра Лена и кузен Леонид туда регулярно ходят.

Дальше по Б. Бронной справа остаётся задний фасад Театра им. Пушкина. Раньше, до конца 40-х годов, это был знаменитый Камерный театр, во главе с режиссёром Таировым и с великой актрисой Алисой Коонен. В детстве я бывала в этом театре, но Алису Коонен увидела гораздо позднее, когда она играла в какой-то древнегреческой пьесе то ли «Медея» то ли «Федра». Спектакль шёл в концертном исполнении. Но это уже было не в театре, а в другом помещении. В конце 40-х годов Камерный театр разделил судьбу Еврейского театра, так как его так же ликвидировали.

Мама рассказывала, что она в эти годы встречала Таирова и Коонен на Тверском бульваре. Они с тоской смотрели на «свой» театр.

Идём дальше. Здесь где-то есть дом, в котором находилось учреждение, одно название которого повергало в ужас почти всё население СССР. Это был ГУЛАГ, главное управление лагерей! После книги Александра Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ» это зловещее слово знает весь мир. Потом в этом доме сделали музей МВД. Мы с Валей пытались даже туда зайти, но не удалось.

Перейдём во Вспольный переулок, где находится самая элитная школа в бывшем СССР. Теперь я предоставляю слово нашей Ане, которая училась в этой школе и рассказала о ней в интервью уже в Израиле.

«Про 20-ю московскую школу знают все, по крайней мере, все москвичи. Со мной в классе учились: дочь Елены Образцовой, внучка председателя литфонда Кешокова, внук редактора «Вечерней Москвы» Индурского, сын Никиты Михалкова Стёпа, ещё у нас училась внучка Байбакова, председателя Госплана СССР.

«Хозяин Москвы» Гришин, построил для любимой внучки, а заодно для всей школы, шикарный бассейн, роскошный концертный зал, снабжённый супер-киноаппаратурой — такой не было даже в Доме кино. Просмотры всех «крутых» фильмов проходили в нашей школе: во-первых, у нас учились дети всех актёров, во-вторых, такой аппаратуры больше нигде не было. На премьеру «Тегеран–43» к нам приезжал Ален Делон. Дочка Белохвостиковой тоже училась с нами. Никита Михалков все свои картины у нас показывал.

Как-то я, активистка, организовала для всего класса поездку в Таллинн. Всё уладила, осталась только маленькая деталь — билеты на поезд, которые в то время были жутким дефицитом. Сидим, плачем — как достать билеты? «В кустах» оказалась Маша, внучка Байбакова. Приносит нам всем билеты в 15-й вагон. Являемся на вокзал всем классом, родители провожают… Подходим к поезду — 14 вагонов?!

Вдруг видим — из депо выезжает белоснежный шикарный вагон, шире всех остальных. Красоты невероятной. Загружают нас всех в этот дворец. Купе на двоих, в каждом туалет, телевизор…

А 8 Марта мы хотели поздравить учительниц, но кроме «обсмоктанных» гвоздик в цветочных магазинах ничего не продавалось. Пришла на помощь та же Маша. Привозят её 8 марта, как всегда, на машине, и выгружают грандиозные букеты. О существовании подобных в «совке» тогда просто не подозревали. Розы, гвоздики, гладиолусы — вся школа была в шоке от «коммунистических подарков».»

От мамы: «Эта школа была типа „потёмкинской деревни“ для высокого руководства, так как в школу привозили „на посмотреть“ жён руководителей государств, приезжавших с визитами в СССР. Так называемая „женская программа“. Школа вполне справлялась с этой функцией». Даже королева Елизавета посетила школу где-то в 90-е годы, когда мы уже жили в Израиле, но в этой школе ещё училась моя племянница Ляля.

А теперь Патриаршие пруды показывают по телевизору почти каждый день. Я хочу завершить своё повествование о Патриарших прудах стихами моего друга Анатолия Воробьёва. Это отрывки из его поэмы «Патриаршие пруды», написанной в 1964 г. Эти стихи не были напечатаны, но мне они дороги.

«Наш дом, как океанский пароход,

Темнел над Патриаршими прудами.

Отсюда в трудный жизненный поход

Мы уходили разными путями.

Но как бы ни сложились наши дни,

Куда б нас не забросила судьбина,

Сквозь непогоду посылал огни.

Наш добрый и приветливый домина.

Могилы друзей разбрелись по военным дорогам,

На них неприметно фанерные звёзды стоят,

И страшно подумать, как много погибло до срока

Хороших, московских, с прудов Патриарших ребят.

Но вот салютов кончились огни,

Военные отговорили марши,

И потекли обыденные дни

В квартирах, на прудах, на Патриарших.

Сердце Москвы, в твоих уголках затаённых

Далёкие годы свои сохранили следы,

И стали давно уже гаванью многих влюблённых

Под сводами лип Патриаршие чудо-пруды.

Становимся мы постепенно умнее и старше,

Но если захочется детство припомнить в тиши,

На тёмной скамье, у заснувших прудов Патриарших

Взгляни на тропинки своей беспокойной души.

Сталинская авиация в нашей жизни

Наш отец — папа — Герц Зиновьевич Алмазов–Зорохович. Он — предмет нашей гордости, любви, нашего горя и комплексов. Это — действительно «наше всё». Мы — это я, моя мама, младшая сестра Лена, и наша третья (сводная) старшая сестра Белла, трагически погибшая в 1972 г. с мужем и сыном в самолёте, упавшем в Чёрное море возле Адлера. И это — ещё горе.

Наш папа родился в 1893 г. в местечке Яблонево на Украине. Был прапорщиком в Первую Мировую войну. В 1918 г. вступил в партию большевиков. В Гражданскую войну был комиссаром Украинского отряда коммунистов. Словом, такая биография, какую имело большинство новой элиты молодого государства СССР. Учился в Военно-Воздушной академии им. Жуковского, выпуск 1928 года. И стал одним из организаторов советской авиационной промышленности. Блестящий ум, образованность, организованность, качества лидера, сделали его ведущим специалистом по авиационным моторам. Но авиамоторов в стране в начале 30-х годов ещё не было, их надо было закупать за границей, и по их примеру создавать свои моторы. Папу назначили председателем Государственной закупочной комиссии. Он много работал за границей (Германия, Франция) во славу сталинской авиации.

Наркомата авиационной промышленности ещё не было. Вся оборонная промышленность была сосредоточена в НКОП — Народный комиссариат оборонной промышленности.

Наркомом был Серго Орджоникидзе. Папа был заместителем Петра Ионовича Баранова — руководителя авиационной промышленности. П. И. Баранов погиб в какой–то, как тогда писали «нелепой» авиакатастрофе. Когда, впоследствии, этот наркомат разделили на четыре части, то Наркоматом авиационной промышленности руководил Михаил Моисеевич Каганович, брат Лазаря Моисеевича. А папа стал директором авиазавода №20 (нумерация менялась). А ещё он был доцентом в МАИ — преподавал моторостроение.

Брак с нашей мамой был вторым. У папы уже была жена и росла наша сводная сестра Белла. Но произошла какая-то романтическая история, папина жена влюбилась в его друга, тоже авиационщика, К. Беляевского, и она оставила папу. Судьба К. Беляевского тоже была трагична. В 1937 г. он, опасаясь ареста, покончил собой, отравившись газом. Я думаю, что такой вид самоубийства он избрал, чтобы не было подозрений в самоубийстве и семья не пострадала бы. После смерти Беллы мы связаны с братом Беллы Игорем.

Спустя несколько лет папа встретил нашу маму, которая приехала из Италии и работала переводчиком в Главном управлении авиационной промышленности. Не влюбиться в маму было невозможно. Она была ослепительно красивая, обаятельная, весёлая, очень образованная, владела многими иностранными языками. Они поженились. Родилась я, а через 5 лет — Лена. Я думаю, что всё в жизни предопределено, наверное, что-то особенное было, в том, что мы родились в такой необычной семье. После моего рождения в 1933 г. в семье было несколько лет счастья, если оно было возможно вообще в то время.

Окружение наших родителей составляли генералы авиационной промышленности. Конструкторы: Туполев А. Н., Архангельский А. А., Илюшин С. В., Яковлев А. С. Друзьями были и соседи — коллеги, директора авиационных заводов, начальники главных управлений Наркомата авиационной промышленности: И. Кацва, И. Марьямов, Н. Харламов, Г. Королёв, И. Побережский и другие. Они создавали советскую, «Сталинскую авиацию». Все интересные, умные, образованные люди. Они — настоящие мужчины, прошедшие Первую Мировую и Гражданскую войны. Их жёны — молодые в то время, тоже достойные партнёрши таких мужей. Это один круг, у них одни интересы. Им хорошо вместе, им бывает весело на совместных, как теперь сказали бы, «корпоративках». И… «все ещё живы». Это — элита советской авиационной промышленности. Это — цвет народа. Такая же элита была и в других отраслях промышленности.

Судя по рассказам родных и друзей родителей (чудом уцелевших), и по редким фотографиям, я была милым, развитым ребёнком. Кругом разговоры о достижениях авиации, об испытаниях, полётах. Наверное, я всё слушала и впитывала. В семье была легенда, что свою первую внятную фразу я сказала, где–то в два года. Летая на качелях, я воскликнула: «Коккинаки полетели!» Владимир Коккинаки был одним из первых советских асов, лётчиков–испытателей. В то время он совершил какой-то особенный перелёт.

Жизнь нашей семьи, по тем временам, была прекрасно устроена. Трёхкомнатная квартира в новом доме НКАП на Патриарших прудах. Дом построен для генералов авиационной промышленности и авиа-инженеров. Дом был своеобразным. Он был как бы кооперативным, и жильцам разрешалось занимать столько места, сколько они хотели, и планировать свои квартиры, как хотели.

У меня была няня — Аннушка, про таких домработниц сын маминой подруги как-то сказал, что они «остатки крепостного права». Мама в то время не работала, вела светскую жизнь. У папы был шофёр — Тимофеевич. Летом он, его жена и дочка Веста жили с нами на даче. У них был отдельный домик, а с Вестой я дружила. Дача была государственная, на станции Малаховка. Я помню, что у папы были две машины, но не одновременно, а вначале «Эмка», а потом «ЗИС». 10 января 1938 г. родилась Лена, и я была счастлива, что у меня есть сестричка, о чём я мечтала.

В семьях маминых родителей, сестёр и братьев тоже благополучие. Тётя Минна замужем за Андреем Михайловичем Бодровым, он — директор Первого шарикоподшипникового завода. У них растёт сын — Леонид, наш кузен. У сестёр мамы есть мужья. Дяди — молодые, умные, образованные, целеустремлённые. Все — блестящие. Дедушка и бабушка живут у тёти Иды в Серебряном Бору. Она — главврач детского санатория по профилактике рахита, пишет диссертацию. У неё есть муж и падчерица Люба. Словом, у всей семьи есть убеждение, что они не зря покинули Ригу, где жили до 1931 г.

Но… приближались окаянные годы в жизни всех моих родных, как и миллионов других людей. Мама мне рассказывала много позже, что в одну из ночей 1936 г. ей приснился «пророческий» сон. Как будто она входит в какое-то помещение и видит много чемоданов, и эти чемоданы начинают падать, и падают на неё. Мама очень испугалась и во сне стала кричать. Она кричала так громко, что несколько наших соседей прибежали, стали звонить и стучать в дверь, и все они были с револьверами. Этот страх был неспроста. Начинались репрессии, вернее шквал их.

Я не знаю, по какой логике отдавались приказы об аресте директоров авиазаводов. Страной правил не человек, а каннибал или дракон. Для его счастья нужно было уничтожить 20 млн. человек!!! Это же население целой европейской страны!

Принцип управления Сталина страной был чудовищным. Если в любых отраслях промышленности, и, в частности, авиации, возникали какие-то неудачи, неполадки, то был закон — начальника арестовывают и… расстреливают. Как мог народ жить и работать в таких условиях?! Неужели, потому что правды не знали, все верили фальшивой информации и лозунгам?! А ведь Сталин теперь — «эффективный менеджер».

Анна Ахматова писала в «Реквием»… «и несчастная корчится Русь под кровавыми сапогами и под шинами чёрных „марусь“». Арестов было так много, и это было так ужасно, что люди, уцелевшие в лагерях, говорили, что «ещё до начала войны с фашизмом у нас был свой Освенцим и свой Бухенвальд».

В нашей семье погибли: наш папа, дядя Шай и дядя Моня, мужья моих тёть. Дядя Боря был в лагере в Воркуте, тётя Минна провела 17 лет в тюрьмах, лагерях и ссылке, тётя Соня была в тюрьме и ссылке с 1951 и до 1954 г. — амнистии после смерти Сталина. Какой ужас перенесли мои родители, дяди, тёти. И это убило мою бабушку. А какой генофонд был уничтожен?! А переживания нас детей, наши страхи, наша жизнь с клеймом «детей врагов народа».

Советская авиация в 30-х годах, безусловно, отставала от авиации главного супостата СССР — Германии. В этом убедились во время войны в Испании, где Германия помогала Франко, и дала ему свою авиацию. Война республиканцев против фашизма была проиграна. Советская авиация показала свою несостоятельность. Реакция Сталина была однозначной — всех арестовать и… расстрелять.

Одним из первых репрессированных в 1937 г. был… Андрей Николаевич Туполев, человек масштаба Ренессанса! Его можно сравнивать с Леонардо да Винчи! 100 видов самолётов! Его арестовали 21.11.1937 года. И четыре года этот титан был в тюрьме и подвергался пыткам. И его жена Юлия Николаевна тоже была арестована.

На наш дом на Патриарших прудах обрушился шквал репрессий. Были арестованы и расстреляны друзья папы — директора авиазаводов: Г. Королёв, И. Кацва, И. Марьямов, Н. Харламов, И. Побережский. Это только те, о которых я знала. О чём помню и знаю, расскажу.

Папу первый раз арестовали летом 1938 года. Почти год он пробыл в тюрьме, в совершенно нечеловеческих условиях. И вдруг… папа вернулся. Я помню только этот короткий период общения с ним до его повторного ареста 4.06.1941 г. Ордер на арест был подписан самим Берия. После мук первого ареста папа был очень болен. Я помню, он лежал в клинике Первого Мединститута, где мы с Леной впоследствии учились. Моя сестра Лена, которая на 5 лет меня моложе, совсем не помнит папу, и это её боль на всю жизнь.

Впоследствии, когда мы познакомились с одним из друзей папы — С. Млынаржем, который был с папой в тюрьме, он рассказал: когда папа был в тюрьме, ему сообщили, что А. Н. Туполев потребовал его участия в работе секретного конструкторского бюро. Это было вскоре после начала войны. Несостоятельность советской авиации была подтверждена в самом начале войны. Тогда Сталин, видимо, спохватился. Директора главных авиационных заводов и авиаконструкторы к тому времени были репрессированы, а большинство уже расстреляно. Тогда возникла идея создания секретного, тюремного авиаконструкторского бюро. Вообще же, такие бюро были в СССР ещё в 30-х годах. В одном из них работал один из крупнейших советских авиаконструкторов Н. Н. Поликарпов.

К счастью в 1941 г. был жив А. Н. Туполев. История создания и работа в условиях «Туполевской шараги» — так назвал её сам А. Н. Туполев, очень интересно и впечатляюще описана в книге Л. Д. Кербера под этим названием. Папа, к сожалению, был очень болен и не смог работать в этом бюро. Но ему смягчили условия пребывания в тюрьме. 14 июля 1942 г. он умер в городской больнице г. Пензы. Его могилу разыскать не удалось. А 23 февраля 1942 г. (в разгар войны!) был расстрелян друг папы, тоже директор авиазавода — Борис Акимов. О семье Акимовых я напишу отдельно.

Я хочу сказать, что наша мама во все эти страшные годы, сделала всё, чтобы сохранить в нас любовь и восхищение папой. Она не развелась с ним, как это делали многие другие жёны, она рассказывала нам о тех событиях из жизни папы и авиации, которые она знала и помнила. И всех удивляло, что на двери нашей квартиры была табличка «Г. З. Алмазов». Мама не сняла её, и она сохранилась на двери до сих пор.

Есть целый сюжет о нашей квартире, где мы продолжали жить в доме Наркомата авиационной промышленности. После первого ареста папы у нас отняли самую большую комнату в квартире. Там поселили семью Решиных, тоже репрессированных. Когда папа вернулся, комнату нам вернули. Потом, после второго ареста, её забрали снова, и мы 20 лет жили в своей же квартире в условиях коммуналки. Соседи менялись. Одной из них была семья Соболь, репрессированного работника авиационной промышленности, который чудом уцелел; его освободили, вероятно, по болезни. Подробности не знаю. Они были странные люди, вероятно, из-за такой трагедии. Но как только началась реабилитация, поскольку он был жив, его сразу же реабилитировали. Надо сказать, что в первые годы реабилитации была даже попытка возвращать отнятые квартиры. И семье Соболь вернули их же квартиру в нашем доме. Но очень быстро власти поняли, что в реальности возвращение квартир практически невозможно, и это решение отменили. Наша мама была так запугана, что она даже боялась подавать запрос на папину реабилитацию. Решение об этом мы получили из Министерства авиационной промышленности (а, может быть, из Верховного суда, точно я не помню). Когда это произошло, вернуть комнату было уже невозможно. Нашими соседями после семьи Соболь была прекрасная семья Савчуков. Иван Леонтьевич работал в авиационной промышленности, его жена Анастасия Васильевна была врач. У них был сын Юра — ровесник Лены. Нам с ними было очень комфортно. Анастасия Васильевна всегда мечтала о девочке и очень любила нас с Леной.

Так продолжалось лет семь. И вдруг однажды, когда я была в квартире одна, позвонили в дверь, я открыла. В дверях стояли мужчина и женщина. Они сказали, что пришли смотреть комнату Савчуков, у них есть ордер, а Савчукам дают квартиру. Я очень твёрдо сказала, что я их не впущу, так как комната вообще-то наша и была несправедлива отобрана. Я, конечно же, обиделась на Савчуков, что они не сказали нам об этом, хотя я понимала, что им очень тесно. В этот момент в Москве из нашей семьи была только я одна. Мой муж Валя уехал в командировку, а мама и Лена отдыхали на юге. Друг нашей семьи Михаил Ильич Оратовский, знавший всю ситуацию, посоветовал мне идти к министру авиационной промышленности. Я позвонила в министерство, меня соединили с секретариатом министра — Петра Васильевича Дементьева. Я встретилась с секретаршей министра. Она очень благожелательно ко мне отнеслась и сказала, что назначит мне встречу с министром. Когда я пришла на назначенную встречу, то мне сказали, что министр не может меня принять, но будет говорить со мной по телефону. Я спустилась в «лобби», где были телефонные будки с сиденьями, меня соединили с министром. Я жутко волновалась, почти плакала. Запинаясь, я сказала, что я Алмазова, что я дочка… Министр прервал меня и сказал: «Детка, про вашего отца вы мне не рассказывайте, я молодым инженером начинал свою работу на его заводе». Тут уж я расплакалась. Он спросил, какая у меня проблема. Я рассказала об этой истории с нашей квартирой. Он задал мне пару вопросов и сказал: «Не волнуйтесь, у вас с квартирой будет всё в порядке!» Вдохновлённая, я вернулась в секретариат, и мне дали телефоны двух (а может больше, не помню) великих конструкторов А. Н Туполева и А. А. Архангельского. Кажется, когда вернулась из отдыха мама (ситуация была форс-мажорная, и она вернулась сразу же) ей дали координаты Ильюшина и Яковлева.

И ещё был волнующий эпизод. Мама пошла на квартиру Туполевых, так как раньше была дружна с его женой Юлией Николаевной. Дверь открыла домработница. Мама спросила, может ли она видеть Юлию Николаевну, и вдруг из глубины квартиры раздался крик: «Симочка, Серафима Львовна»! и вбежала Юлия Николаевна, она узнала маму по голосу. Комнату нам вернули. Впоследствии и Туполев, и Архангельский очень помогали нам. Правда, мама старалась обращаться как можно реже. От Туполева и Архангельского приходили маме постоянно поздравления с праздниками…

Кстати, у папы была довольно большая родня. Так, его двоюродным братом был кинорежиссёр — Леонид Луков. Он создал такие фильмы, как «Большая жизнь», «Два бойца», «Разные судьбы» и многие другие. Мама в те страшные годы не звонила никому, а общалась только с теми, кто сам этого хотел и не боялся общаться с нами. Луков не звонил. Связи не было. Но когда я приехала в Израиль, мне рассказали, что по радио выступала сестра жены Лукова и рассказывала про нашего папу. Мне она тоже звонила. Стало почётно иметь репрессированных родственников.

Из моего «контакта» с наркоматом авиационной промышленности был такой сюжет. Как я уже писала, папу арестовали 4 июня 1941 г. 22 июня началась война, и почти в те же дни маме позвонили из Наркомата и предложили отправить меня в пионерлагерь в Звенигород. Мама согласилась. Нас собрали во дворе наркомата, там я увидела Свету Дорфман из нашего дома, но она была в старшем отряде, а я в младшем. Нас посадили в автобус, и мы поехали на… Запад, навстречу немцам! Я помню эту поездку. Параллельно с нами двигались войска на фронт! Нам махали руками солдаты (тогда — красноармейцы), которых везли на грузовиках. В лагере я пробыла дней девять, я успела увидеть ещё открытие лагеря и даже участвовать в какой-то сценке из американской жизни! Я играла девочку, а Света Дорфман мою маму. Там был какой-то забавный диалог. Зато у меня был дебют на сцене! Но шла война — немцы приближались к Москве. На каждой линейке объявляли фамилии детей, которые должны были собрать вещи и ехать в Москву. Настала и моя очередь. Я помню, что сама собирала свои вещи, и чуть не забыла всю свою обувь. (!) Мама меня встретила у наркомата. Москва готовилась к войне и бомбёжкам. Окна уже были заклеены крест–накрест бумагой.

Я хочу рассказать о том, что я знаю о наших соседях по дому, арестованных директорах авиазаводов и их детях. Как я теперь установила по Интернету, первым был арестован и расстрелян Г. Н. Королёв. Он был каким-то очень важным человеком в авиапромышленности. И был директором завода №26. Они жили под нами. Их квартира занимала целый этаж. У него была дочка Татуся, старше меня. Её после ареста отца поселили в какую-то тёмную комнатку, а у неё был туберкулёз. А их квартира была превращена в ужасную коммуналку с одним туалетом! Но Татуся сумела выучиться на рентгенотехника и впоследствии работала в 1-м Мединституте, и мы с ней общались. Она была очень добрая, и я иногда обращалась к ней за помощью и советом. Она всегда помогала. После реабилитации отца ей дали двухкомнатную квартиру.

Н. Харламов, — он был директором не более и не менее как ЦАГИ. ЦАГИ — это Центральный аэрогидродинамический институт. Без обследования на аэродинамической «трубе» не выходит в полёт ни одна модель самолёта. Этого человека расстреляли.

У меня был такой эпизод. Когда я готовилась к защите диссертации (я была в заочной аспирантуре Центрального института усовершенствования врачей), была научная конференция. Программа выступлений была напечатана и роздана заранее. После моего доклада, ко мне подошла молодая женщина и спросила: «Скажите, вы Ирина Григорьевна?» Я сказала, что в быту моего папу звали Григорий Захарович, хотя его имя было Герц Зиновьевич и, поэтому, я — Ирина Герцевна. Она мне сказала: «Я — Наталия Харламова». Я была изумлена, их семья исчезла из нашего дома после ареста её отца. Но, видимо, она знала моё имя и фамилию. Она тоже врач — мы с ней иногда перезванивались.

И. Побережский. Он был расстрелян. У него оставался сын Витя. Чудовищный парадокс! После войны в коридоре школы №125, где я училась, висела памятная доска: «Они погибли за Родину», и там было фото Вити Побережского.

Семья И. Кацва. Это были наши друзья. Они жили в соседней квартире. Исаак и Ида. У них не было детей. А они очень хотели ребёнка. В 1936 г. была война в Испании. Известно, что республиканцы были побеждены. Детей республиканцев эвакуировали в СССР. Корабли везли их в Одессу, а оттуда — в Москву и другие города. Я была совсем маленькая, но хорошо помню, что вблизи нашей дачи был интернат испанских детей. Мы с мамой поехали туда. Я только помню, что мама говорила с детьми по-итальянски, а он близок с испанским. Дети были счастливы. Наверное, они очень тосковали по дому и родителям. Так вот. Семейство Кацва искали ребёнка, ездили по детским домам. И однажды в одном из них в комнату вбежал малыш лет трёх, очаровательный, черноглазый, весёлый. Ида Исааковна рассказывала впоследствии, что этот ребёнок «вошёл к ней в сердце». Она хотела только его. Но усыновить его было не так просто. Оказывается, что усыновлять можно только детей, о которых было известно, что они сироты. Для этого «Красный крест» должен был получить всю информацию в Испании. Ведь он был испанец — Альфонсо. Они ждали несколько месяцев и, наконец, усыновили мальчика. Он стал Александр Исаакович Кацва. Они были счастливы. Но Исаак Кацва был арестован и расстрелян. Ида и Алик остались одни. Их выселили из квартиры, дали какую–то комнатушку. Они уехали в Ленинград, где жили её мама и сестра, и какие-то ещё родные. Время шло. Ида очень любила Алика. Когда ему исполнилось 15 или 16 лет, она попросила, чтобы его устроили в военное училище. Испанское землячество было особым. Этим детям, даже усыновлённым, помогали. Его взяли в военное училище. Но Ида должна была сказать ему правду. И что она — не его биологическая мать, что он не еврей, а испанец. Это было очень драматично. Алик был в шоке, плакал, сердился на Иду, зачем она ему это сказала. Он ведь так её любил, и очень чтил память отца.

Они появились в нашем доме уже после реабилитации наших отцов. Они снова стали для нас близкими людьми. Приезжали к нам в Москву. А я однажды отдыхала в Гаграх, в доме у сестры Иды. И Алик там отдыхал. Он преданно ухаживал за мной. Я ведь была ему, как сестра. Потом он женился, родился сын. Ида обожала внука. Мы встречались в Ленинграде, куда мы с Валей приезжали. Алик ушёл из армии, работал на ювелирном заводе. Мы уехали в Израиль, Ида умерла, связь прекратилась. Алик, скорее всего, вернулся в Испанию, как и другие испанские дети. Кстати, Ида очень заботилась о том, чтобы он учил испанский язык.

В конце своего грустного повествования я осмелюсь высказать несколько мыслей. Во-первых, я думаю, что две вещи, произошедшие в Европе в 20-м веке, не имеют рационального объяснения. Это геноцид евреев и сталинский террор. Не может быть такой ужас следствием ума и воли только одного человека. Не может быть такого человека. Не знаю, возможно ли это, что было какое-то, «потустороннее» влияние. И ещё, что поражает. Сталин уничтожил всю верхушку армии. Известно, что генералитет составляли очень мужественные, смелые, отважные люди, доказавшие свою храбрость во время Первой Мировой и Гражданской войн. Возможно, что все были так унижены и запуганы, так как Сталин арестовывал членов их семей тоже. Известно, что даже у Микояна дети сидели в тюрьме. Но, неужели же, страх был так велик, что не нашлось никого, кто бы попытался убить Сталина?! Из истории известно, что Гитлер не уничтожал так катастрофически свой генералитет. И тем не менее нашлись смелые люди, пытавшиеся убить Гитлера. Может быть, есть кто-то, кто попытается объяснить этот феномен.

В завершение я хотела бы сказать, что, несмотря на страдания нас, детей уничтоженной элиты, в частности, в авиации, мы все вполне состоялись и стали достойными людьми. Наши отцы могли бы нами гордиться. Спасибо им, что такой генофонд мы успели получить.

Наше «Пионерское» детство

«Пионерская» — это название нас буквально преследовало. В Москве мы жили на Пионерских прудах (раньше и впоследствии они назывались Патриаршими), в Большом Пионерском переулке, а все наши каникулы мы проводили в дачном посёлке Дубки на станции Пионерская, Белорусской ж.-д. в 30-ти километрах от Москвы. Но посёлок всегда называли «Пионерская». Что такое была «Пионерская»? Это были несколько прямых, параллельных улиц, которые шли от станции до леса. Их называли «просеки», и у них были номера, прямо как авеню и стриты.

Посёлок состоял из маленьких домиков, старых, и, конечно же, без всяких удобств. У всех владельцев были участки разной величины, но довольно большие. Раньше у многих жителей была живность — куры, козы, коровы, но постепенно эта живность исчезала в соответствии с указами Хрущёва. Никогда никакой логики не было в той стране. Вся жизнь протекала в соответствии с указами основного правителя. Это, к сожалению, продолжается и теперь, а на дворе 2013 год!

Первый раз мы отдыхали» на Пионерской», как тогда говорили, аж в 1940 г. До этого у нас была роскошная по тем временам «госдача» в Малаховке. Мы её имели как семья директора завода. Но так как папа был арестован в 1938 г., то у нас дачу отняли. К счастью, папа вернулся в 1939 г. (увы, не надолго). И мы отдыхали в 1940 г. в «Пионерской». Я это помню плохо, отдельные отрывки в памяти.

Были мы трое — маленькая Лена (2 года), Леня-кузен (6 лет) и я (7 лет). И жили с нами бабушка и дедушка. Из отрывков памяти я помню, что все восхищались Леной, так как она была очень кудрявая, что не было обычным. Я помню, что почему-то мы играли с Лёней так, что он был собачкой, и я ему завязала чем-то вокруг шеи и привязала к ножке стола, а он был доволен и лаял. Помню, что бабушка, увидев эту сцену, ужасно сердилась и запретила нам такую игру.

Как ни странно, но я отчётливо помню ещё два события: по просеке шла группа детей, очевидно их водили в лес, и я очень испугалась, увидев мальчика, у которого вокруг шеи был какой-то аппарат, типа поддерживающего голову «воротника». Я часто вспоминала этот аппарат. Как же я могла знать, что более чем через 20 лет я буду детским неврологом, и увижу такие же аппараты в Филатовской больнице.

И ещё, рядом с нами жила молодая женщина с ребёнком. Во время прогулки она разговаривала с другой женщиной и сказала ей, что в наших тюрьмах бьют заключенных. Я, семилетняя девочка, уже знала, что мой папа был в тюрьме, что в тюрьме находятся родители Лёни, и я была просто потрясена этим рассказом.

Я была развитая, читала с 5 лет и сразу запоем. Ровно в 5 лет у меня появилась младшая сестра, и с этого дня мне не прочитали ни строчки. Я помню, что были маленькие книжечки, главы из классических произведений. Так мне попалась «Козетта», отрывок из «Отверженных» В. Гюго. Я прочитала, разрыдалась и помню, что пряталась за дверью.

Снова о «Пионерской». В лесу построили дома для руководителей строительного ведомства. Там, на продолжении нашей просеки, был дом Зильберквитов. Мы тогда познакомились с Наной (Анна), моей любимой подругой впоследствии.

А вдали от посёлка было село Лайково. Обычно с московского поезда сходили мужчины и бегом бежали по дорожке через лес домой, в село. А из села в Москву женщины–молочницы возили молоко. Жаль, что об этом явлении не написали. Женщины были все в ватниках, на голове платки, на плечах наперевес спереди и сзади висели бидоны с молоком. У них были свои «анклавы», куда они возили молоко и разносили его по квартирам. У нас тоже была молочница Нюша из… Лайково. Она много лет носила нам молоко. Потом молоко стали продавать «пастеризованное» в бутылках, потом в пакетах, и этот промысел исчез.

Наша тётя Ида в молодости окончила Берлинский университет, и стала одним из ведущих врачей–педиатров во Фрунзенском районе Москвы. Её всё время ставили на административные должности. До войны она была главным врачом детского санатория по профилактике рахита — это такое нарушение обмена витамина Д и кальция. Тогда это было самое распространённое детское заболевание. У детей становились мягкими кости, и было ещё много проблем организма. Когда я работала участковым педиатром в Подмосковье, я часто видела рахит. Тогда условия жизни народа были просто ужасающими. И… не было солнца, которое стимулирует обмен витамина Д. В последующие годы я работала в больнице и рахита почти не видела.

В эвакуацию тётя Ида вывозила Дом младенца, где были дети-сироты до двух-трёх лет. После эвакуации она вернула их ВСЕХ в Москву. В 1944 г. тётя стала главным врачом Детского противотуберкулёзного санатория Фрунзенского района Москвы. Санаторий находился на станции Пионерская. Так мы стали как бы жителями посёлка Пионерская.

У тёти Иды был домик на территории санатория, где мы провели всё своё свободное время во все школьные годы. По-моему, тётя Ида работала там до 1955 г. Это было просто самоотверженно

Трудно теперь представить эту жизнь, в домике без удобств, почти без света, конечно же, без телевизора, с радио, которое не всегда работало. И всё это было ради нас, её любимых племянников. Ведь у нас не было отцов, их уничтожил сталинский террор. А мама Лёни, тётя Минна, до 1946 г. была в лагере. Вернулась и в 1949 г. была сослана в Сибирь откуда вернулась только после 20-го съезда партии. Наши тёти, Ида и Соня, заменили нам отцов.

С тетей Идой в санатории жил дедушка, и несколько лет жила постоянно наша Лена. Она там же училась на дому, приходила учительница из местной школы, тётя Ида ей платила. Считалось, что Лена слаба по здоровью, наверное, так и было. Ведь ещё о нас всё детство была тревога, что мы были в контакте с туберкулёзом. Это было потому, что Анца, младшая сестра в семье мамы, во время войны умерла от туберкулёза. Умерла она в городе Ставрополе — на Волге. Этот город теперь не существует, так как его залили водой при каком-то строительстве на Волге. Я только впоследствии поняла, какая это была трагедия в семье — смерть 28-летней Анци, одинокой, в чужом городе. Наша дочь Анна была названа так в её память.

В Москве маме было трудно обеспечить нас двоих теми условиями, которые бы нам подходили. Ведь была ещё война и первые ужасные послевоенные годы. Теперь стало известно, что Америка предлагала Сталину «План Маршалла», на котором так сказочно восстановилась Германия. Но Сталин предпочёл, чтобы «его» народ голодал, вымирал и в городах, и в деревнях и, особенно, в лагерях. Я отвлекаюсь, простите. Но я помню прекрасный западногерманский фильм «Мы — вундеркинды», где герои поют песню: «Нам повезло, мы побежденная страна».

Лена была на пять лет моложе меня. Но там, в санатории, было несколько сотрудников с детьми, у них образовалась своя компания, и они резвились все вместе на территории санатория.

А ещё у нас в санатории было средство передвижения — лошадь, эдакая старая кобыла. У лошади был кучер — старик Афанасий. Наш бедный дедушка, живший в том же доме, что и мы (дом главврача), видимо, был лишён возможности общения. Тётя Ида была всё время занята, а мы были ещё детьми. Так получилось, что Афанасий стал дедушкиным собеседником. О чём они беседовали, не знаю. Эта лошадь служила и «скорой помощью» для пациентов санатория, для персонала, и даже жителей посёлка, когда надо было срочно кого-нибудь везти в больницу, довольно далеко. Тётя Ида никогда никому не отказывала. С этой лошадью были связаны разные воспоминания. Например, как-то в зимние каникулы нас было несколько детей сотрудников и почему-то мы везли бочку с квашеной капустой из филиала санатория, который был за железной дорогой. Непонятно, как получилось, но мы управляли лошадью сами и, наверное, наши крики и смех ей надоели, она сделала какой-то «вираж», и мы все, включая бочку, упали в снег, а бочка опрокинулась и капуста рассыпалась по дороге. Мы как-то пытались это исправить, но не сумели, и нам был «втык» от тёти Иды. Она была права.

А ещё я помню, как-то летом мы поехали с тётей Идой на другую станцию, где были то ли ясли, то ли детский сад того же Фрунзенского района. Кстати, всех «организованных» детей летом вывозили на дачу. Как правило, эти дачи были постоянными у всех учреждений. Итак, мы в телеге с сиденьями поехали на другую станцию. Ехали мы по Можайскому шоссе, машин почти не было. Ехали как в «дораньшие» времена. Тётя Ида была нарядно одета, в какой-то красивой шёлковой накидке. Это был подарок от кого-то после войны с Японией. У меня до сих пор хранится японское шикарное кимоно, видимо, из этого же подарка. Я надевала это кимоно на сцену, когда в институте играла какую-то «красотку» в самодеятельной театральной постановке. А потом, спустя много лет, моя дочь Аня надевала его на карнавал в школу, изображая японку. И это с её огромными еврейскими глазами!

Изредка у нас бывал праздник. Это когда приезжали «шефы» на машине и катали нас на этой машине в замечательные места. Это было Успенское шоссе, а за ним, через Москву-реку, было самое элитное по тем временам место — Николина гора. Там были дачи самых знаменитых людей в СССР, где жили Михалковы–Кончаловские, семья Нобелевского лауреата Петра Капицы и многие другие известные люди. Там мы купались в реке и были счастливы. Иногда мы ездили кататься по шоссе, доезжая до совершенно эксклюзивной теперь Рублёвки. Но и тогда, в 40–50 годы, здесь уже витал дух «гламурности», так как были элитные посёлки. Где-то поблизости была даже дача Сталина, и поездка по тем местам становилась не то, чтобы опасной, но напряжённой, так как было много милиции и другой охраны по всей дороге.

В санатории летом я много занималась с детьми — моя всегдашняя любовь. В основном, конечно, в старшей группе. Я готовила праздники и проводила их с детьми. Мы читали стихи, танцевали. Я не решалась только петь, зная свою полную неспособность к пению. Вообще же эта была «та ещё» самодеятельность, но всем нравилось. Ведь «на безрыбье и рак рыба». С другими развлечениями у детей было бедно. Но тётя Ида очень старалась их лечить и хорошо кормить. Ведь дети были, как правило, из неблагополучных, бедных семей. Из пребывания в санатории, видимо, выросло моё неуёмное желание быть детским врачом.

Мы много времени проводили на просеках, играли в разные игры с мячом. Никакого транспорта ещё не было, понятия о педофилии тоже не было. Тётя Ида могла о нас не волноваться. Единственное, чего она от нас требовала — не поздно являться домой. Калитки в санатории запирались часов в 8–9 вечера. На большой территории находился ночной сторож Яков и собака. Но мне не раз приходилось кричать у калитки: «Дядя Яков, откройте!». Когда у нас в компании появлялись мальчики, они помогали мне перелезть через забор. Тётя Ида всегда в таких случаях сердилась. Но мы её, хоть очень любили и уважали, совсем не боялись. Правда, с персоналом она была строга. Она мне много раз говорила, когда я уже училась в Мединституте: «Только не становись администратором». Я и не пыталась. Наверное, наша дочь Анна унаследовала эту жилку от тёти Иды и от своего дедушки, моего папы, который был директором авиационного завода. Анна — прирождённый администратор.

Личность тёти Иды была тем примером, на котором я формировалась. На вопрос: «Сделать жизнь с кого?» я точно знала ответ, что с тёти Иды. Когда у Ани родилась моя чудо–внучка, и Аня, всегда идущая против любого течения, выбрала имя Идан, что тогда было ещё только именем мальчиков, я была рада этому имени.

А ещё «на Пионерской» я научилась кататься на лыжах, даже съезжать с горок. Везде было спокойно, тихо, и главное — совершенно безопасно. Я даже одна на лыжах гуляла по лесу. Лыжи были широкие, тяжёлые, как говорили «охотничьи», но я как-то с ними справлялась. В дальнейшем, все годы жизни в Москве я каталась на лыжах или с Валей или с подругами.

«На Пионерской» я обрела своих подруг на всю жизнь. Это были: Ирочка Файнзильберг, Наталья Гранберг, Нана Зильберквит, Лора Гаусман. Все, кроме Ирочки, были дачники, приезжавшие только на лето. Мы с Наной были еврейки на 100%, Наталья и Ирочка на 50% — по отцам.

Национальность Лоры выяснить не удалось. Фамилия у неё была Гаусман, но непонятно, была ли это фамилия еврейская или немецкая. Во всяком случае, Лора сменила эту «подозрительную» фамилию на русскую фамилию её мамы в 16 лет при получении паспорта. Это был период страшного антисемитизма в СССР.

С Ирочкой мы познакомились ещё до войны, они постоянно жили «на Пионерской». Её папа погиб на фронте, остались три девочки. Мама, Клавдия Васильевна работала в санатории у тёти Иды. Жили они в те годы после войны очень бедно. Тётя Ида, чем могла, помогала им. У них была часть большого дома и там мы все встречались. Это был наш «клуб». Семья была очень гостеприимная. Девочки выросли, учились, удачно завели семьи. Появились дети. Словом, уже в конце 50-х годов всё было хорошо. Мы часто приезжали к ним из Москвы в более поздние годы.

На просеке я познакомилась с Натальей. Эту сцену знакомства я помню очень хорошо. Год 1944 или 1945, на просеке сидит компания девочек, и среди них новая, очень хорошенькая пухленькая девочка. Я подошла и спросила: «Ты родственница Покровских?» Все сидели возле дома Покровских. Девочка взглянула на меня с невероятным презрением: «Мой папа кинодраматург, моя мама кинооператор, как я могу быть родственницей Покровских?» Это была Наталья Гранберг, после замужества Аскоченская. Но рассказ о Наталье был бы неполным, если бы я не рассказала об её родителях и их доме, что было важно для меня и моего развития. Отец Наташи — Гранберг Анатолий Семёнович — интересный человек, по образованию юрист, по призванию — литератор. Он стал кинодраматургом и был автором и соавтором нескольких известных фильмов — «Сердца четырёх», «Гранатовый браслет», «Дело пёстрых» и других. Великолепный рассказчик, с юмором, саркастичный, общение с ним было безумно интересно. Мама Наташи, Клавдия Филипповна Красинская, была красавица, умница, острая на язык. В её биографии был такой незаурядный факт, то, что она была одной из первых женщин-кинооператоров, окончивших по этой профессии ВГИК. Она участвовала в съёмках у великого Сергея Эйзенштейна, когда он творил «Иван Грозный». Дома у Гранбергов хранятся фотографии, где Клавдия Филипповна вместе с Эйзенштейном, Николаем Черкасовым и другими участниками съёмок. А съёмки происходили в Алма-Ате, столице Казахстана, где «Мосфильм» был в эвакуации.

По образованию Наталья была биолог. Безусловно, что она была одним из наиболее ярких и своеобразных людей, встреченных мною в жизни. Сложная, с не всегда приемлемыми для меня особенностями характера, она была очень образована, с яркой речью, юмором. Могла быть безумно обаятельной или, наоборот, отталкивать от себя. У неё было какое-то особое отношение ко мне, неоднозначное. Мы часто ссорились, я злилась на неё, а она звонила мне, как будто ничего не было. Наталья была разносторонне талантлива. Но, возможно, по состоянию здоровья, не смогла достичь желаемых ею высот. А вернее, она родилась раньше своего времени. Сейчас она могла бы процветать, иметь свой бизнес, быть владелицей дизайнерского бюро или что–то в этом роде, со штатом работников, миллионами и т. д. Увы! — это не сбылось.

Наталья вышла замуж за Сашу Аскоченского. Он был прекрасный парень — высокий, красавец, умница, добрый, моногамный, прекрасный отец. Был сыном А. Н. Аскоченского, академика аж даже двух академий — сельского хозяйства и Узбекской ССР. Саша по образованию был физик, он работал в Академии наук СССР, а после крушения СССР очень успешно преподавал физику в Тимирязевской Академии и в школе. У них родилась очень хорошая девочка Настя, супер-образованная, журналистка. Мы с ней часто общаемся по телефону.

В годы моего детства дом Гранбергов был очень привлекательным, хотя они жили в коммуналке. У них были четыре комнаты, очень красиво обставленные антикварной мебелью. Стол всегда был сервирован в соответствии с этикетом, всегда было вкусно. В квартире жили ещё родители Анатолия Семёновича, дедушка и бабушка Натальи, чудесные люди. Фаина Павловна была прекрасной акушеркой, оказалось, что она всем нам помогла появиться на свет.

Главное в доме Гранбергов — это были застолья. В доме бывали интереснейшие люди, удивительные беседы, для меня это всё было увлекательно. В этом доме я встретила просто уникальных людей. Михаил Михайлович Морозов! Это ведь очаровательный мальчик, Мика Морозов с известнейшего портрета В. Серова. Конечно же, это он, Мика, те же чёрные удивленные огромные глаза. Тот же мальчик, который опирается на ручки кресла, и вот-вот вскочит с него, и побежит играть. Он из знаменитой семьи Морозовых–Мамонтовых, предпринимателей и меценатов. Это его родственница — Верочка Мамонтова, изображена тем же В. Серовым — «Девочка с персиками». А ведь это — профессор М. М. Морозов, ведущий в СССР специалист по шекспироведению и переводчик.

С Михаилом Михайловичем был связан один эпизод, который мы с Натальей помнили долгие годы. Как-то на даче, Наталья пригласила нас с Лорой на прогулку с родителями. Нам было лет 14–15. Мы пришли на дачу к Гранбергам. На даче мы застали пару — пожилой мужчина, одетый вполне по–летнему, но на рубашке были подтяжки, что было странно тогда. Это был М. М. Морозов и его жена, довольно молодая дама, которая была одета в белое длинное платье и с белым кружевным зонтиком! Мы просто онемели, это была буквально иллюстрация к Тургеневу или Чехову. Мы, трое девочек, были в сарафанах. Язвительная Наталья сказала, что мы выглядим, как служанки «тургеневской девушки», имея в виду мадам Морозову. Михаил Михайлович рассказал нам, что, в его «морозовское» детство, у него был гувернёр–англичанин. Однажды семья собралась на прогулку в деревню Пяткино, там было вроде всего пять изб. Гувернёр явился народу в «колониальном костюме», бриджах, пробковом шлеме и со стеком. Он заявил, что он готов к прогулке в «русский Пяткин». С тех пор мы наши прогулки в деревню Лайково — наш любимый маршрут, именовали прогулкой в «русский Пяткин». Кстати, во время той знаменательной прогулки в Лайково — «русский Пяткин», наша компания выглядела так живописно и необычно, что за нами бежала толпа деревенских ребят с криками.

Тотя! Антонина Николаевна Орбели. Это была ослепительная женщина, но не по внешности, а по уму, образованности, яркости и «пикантности» речи. При встрече с ней, я просто замирала с открытым ртом. Тотя жила в Ленинграде, была одним из ведущих искусствоведов Эрмитажа и… женой директора, академика Иосифа Абгаровича Орбели (!). Я даже как-то воспользовалась её протекцией и посмотрела «закрытое» тогда «золото скифов».

И ещё — профессор-экономист Павел Петрович Маслов, человек очень остроумный, ироничный. Он был сыном министра финансов Петра Маслова в правительстве Керенского! А его дочь Аня вышла замуж за одного из Асафов Мессерер — знаменитая балетная семья, давшая миру Майю Плисецкую. Словом, сплошной «бомонд».

В доме Гранбергов я видела известных тогда кинодраматургов — Н. А. Коварского (сценарии — «Мать», «Капитанская дочка»), М. Ю. Блеймана («Подвиг разведчика»). Михаил Григорьевич Папава был сценаристом таких знаменитых фильмов, как «Высота», «Иваново детство» и многих других. Впоследствии, мы с Валей с ним много общались. Он был очень обаятельный человек.

Хочу сказать, я очень благодарна родителям Гранбергам, что они «привечали» меня, демонстрировали своё уважение ко мне, хотя я была ещё подростком. Я же на застольях, как правило, молчала, но так как я была потрясающе начитана, всё помнила, то изредка вставляла по делу какие-то слова. Но главное, конечно же, они всё понимали; как и то, что я из семьи репрессированных. Думаю, что у них в родне тоже это было. Но я всегда была у них желанной гостьей.

Лора. Красавица, с лучистыми серыми глазами и великолепной фигуркой. Она имела удивительное влияние сначала на мальчиков, потом мужчин. Успех её у них был особенный. У меня с ней были хорошие отношения. Но она всегда была не такой, как другие мои подруги, без непосредственности. Семья её была очень «партийная». Мама профессор, но была слишком «ортодоксальной» коммунисткой — «правильной» женщиной. Говорила она обычно пафосно, лозунгами. Я её побаивалась. Лора в подростковом возрасте, как-то повергла меня в некоторый шок своим серьёзным вопросом: «Кого ты больше любишь, Ленина или Сталина?» По сути, вопрос был страшный, любой ответ на него грозил проблемами. Я как-то вывернулась, наверное, сказав, «Обоих». Но щёки мои пылали. Интересно, что среди людей, близких для её мужа Игоря, были такие личности, как Ярослав Голованов — знаток и летописец космоса, артисты Игорь Кваша, Олег Анофриев и другие молодые артисты МХАТа и «Современника». Я иногда тоже бывала в этой компании, но только тогда, когда все бывали на вечеринках у Натальи. Лора, к сожалению, погибла в 40 лет, невольно спровоцировав дорожную аварию. Дочь Катя осталась без матери в 14 лет.

Нана Зильберквит. Очаровательная тоненькая девочка. Мы в начале знакомства почему-то конфликтовали, но потом, преодолев проблемы переходного возраста, стали близкими подругами, и очень любим друг друга. Наверное, этому способствовало ещё и то, что мы обе были еврейками. Нана и её муж Никита Кашкин были морские биологи. Никита — сын Ивана Кашкина, знаменитого переводчика Э. Хемингуэя. Их брак был «лав стори», и вот уже более 50 лет они вместе. Сын Кирилл — учёный, хороший сын и семьянин. Мы очень дружили с Наной и всей её семьёй. Мама — Ревекка Марковна — прекрасный педагог фортепьяно, учила нашу Лену музыке. Она и Александр Абрамович — папа Наны, и её младший брат Марик были для нас близкими людьми. «На Пионерской» у них остаётся та дача с большим участком, которую они построили ещё до войны. Дача старая, требует постоянных работ, но всё равно мы с Валей любили там бывать, приезжали почти каждое воскресенье в последние годы нашей жизни в Москве. Мы все привыкли к этим воскресным встречам, Валя, с его обаянием, входя на участок, кричал: «Вам гости нужны?» И мы все радовались встрече. Нана очень переживала и даже плакала, когда мы решили уехать в Израиль. Я очень благодарна ей, что после нашего отъезда у неё на даче два года жили летом мама, Лена и Ляля. Я очень сожалею, что вскоре после нашего отъезда Нана стала болеть и даже, несмотря на своё и наше большое желание, не сумела приехать ко мне в гости. А вокруг дачи стали «как грибы» расти дворцы «новых русских». Печально. У Наны есть две внучки, уже большие. И это уже счастье.

Я хочу рассказать о младшем брате Наны, Марике. Марик моложе Наны на 11 лет. Я помню его малышом, даже в такой судьбоносный для него день, как поступление в музыкальную школу. Он был очень торжественен с бантом на шейке. Он всегда был очень хорошим мальчиком, юношей, мужчиной. Марик — воплощение обаяния, коммуникабельный, добрый, отзывчивый и заботливый. Он стал пианистом и музыковедом. В конце 80-х годов он уехал в США с семьёй — красавицей женой Леной и прелестной дочкой Юленькой. Марик сейчас живёт и работает в Москве. Он очень успешен и я счастлива, что у моей подруги есть такой брат, заботящийся о ней.

А Юля пошла по стопам бабушки и отца и стала пианисткой. Интересно, что Марик очень дружен с Владимиром Спиваковым, и я знакома немного с его семьёй. Об этом я напишу отдельно в рассказе о знакомых музыкантах.

Я отвлеклась от основной темы: «Пионерское детство». Возвращаюсь. Я хочу рассказать ещё о двух запомнившихся мне эпизодах из того времени. На днях я снова посмотрела фильм «Сердца четырёх», соавтором сценария которого был Анатолий Семёнович Гранберг, отец Натальи. Последний кадр фильма — это когда герои машут руками вслед уходящему поезду. И вдруг — вспышка памяти. Наша железнодорожная станция была таким же притягательным местом прогулок, как вокзал в фильме «Безымянная звезда». Полотно дороги было внизу, а по краям две высокие насыпи — «горки» –зелёные, там были деревья. Поезда ходили редко, и мы даже любили ходить по шпалам. Однажды, мы с Натальей гуляли по горке. Это был, наверное, 1945 год. И вдруг появился поезд, идущий на запад. Поезд был украшен флагами, состоял из «теплушек». Это были такие вагоны, типа «ящиков» с одной широкой дверью. К счастью, я внутри не была, не знаю, как там было. Так вот, двери вагонов были широко распахнуты и в них стояли мужчины в полувоенных костюмах. Мы поняли, что это были польские солдаты, воевавшие вместе с Красной армией и возвращавшиеся домой. Мы с Наташей стали махать им руками. Нам ответили все, стоявшие в дверях вагонов люди. Шёл этот поезд, из открытых дверей нам махали руки. Поезд уходил, а руки, машущие нам, были видны издалека. Мы очень впечатлились этому случаю. Это было символом полного окончания войны.

Ещё эпизод. Сын маминой, ближайшей подруги, Надежды Владимировны Дымерской — Роман — Ромочка, всегда был нашим верным другом. Ромочка учился в Высшем Военно–Морском училище в Ленинграде. И вот в 1946 или 1947 год, когда Ромочка окончил училище, он устроил нам праздник. Приехал к нам на дачу! В форме! С кортиком! В нашей дачной компании началось волнение. Мои подружки-подростки (мы все находились в периоде «гормонов») были взбудоражены. А уж что делалось в лениной «компании», где были дети от 6 до 11 лет. Просто переполох! Офицер приехал, с кортиком! К нам в санаторий! Ведь был ужасный послевоенный дефицит мужчин. Мы решили прогуляться по нашему традиционному маршруту по лесу до озера. Что было?! Ромочку «оккупировала малышня», они висели на обеих его руках, и визжали, и толкались. Ромочка мужественно терпел. Лена вдруг «потеряла» своё место на руке Ромочки, (а ведь знала, что больше других имеет право на свою часть руки, он ведь НАШ гость). Она упала на тропинку и стала рыдать. Ромочка остановился, вернулся к ней и «статус кво» был восстановлен. Барышням была дана отставка. А ведь там была даже Лора, уже привыкшая к «мужскому вниманию», несмотря на её 14 или 15 лет. Дамы были разочарованы. Оставалось довольствоваться своими ровесниками — мальчишками.

В 1950 г. я окончила школу. Хотелось повидать новые места.

Моё «Пионерское» детство закончилось.

Моя вовсе не счастливая юность

Я тогда была с моим народом,

Там, где мой народ, к несчастью, был.

А. Ахматова. «Реквием»

С самого детства я знала, что я еврейка, что мой народ самый умный, и что нас ненавидят. Моё первое воспоминание об антисемитском выпаде против меня относится к нашему пребыванию в эвакуации. Это было село Григорьевское, Молотовской (Пермской) области где мы спасались от войны и немцев. Мы — это мама, тётя Ида, сестра Лена, кузен Лёня и я. Однажды на сельской улице мне повстречалась местная баба, которая ехала на телеге. И увидев меня, она прокричала: «Вы все вакуированные жиды, скоро к нам придут немцы и всех вас убьют». Мне было страшно и плохо от этих слов, но ни маме, ни тёте я этого не рассказала, боясь их огорчить. А было мне 8 лет.

Мама и тётя говорили по-немецки, когда хотели от нас, что-нибудь скрыть. А что скрывать — было. Я знала, что в тюрьме был наш папа, тётя Минна была в лагере. Мужья моих тёть и трое моих дядей были в тюрьмах и в лагерях — сталинские репрессии безжалостно прошлись по нашей семье. Правда, тогда мы ещё не знали, что двоих дядей убили, кроме одного, дяди Бори, который, к счастью, выжил. У меня там начались приступы «паники». К сожалению, они повторялись и позже, при каких-то плохих ситуациях. Нас, москвичей, бежавших из Москвы в эвакуацию, только теперь, спустя 67 лет после войны, начали признавать как «жертвы нацизма», «спасённые от Катастрофы». А ведь в Москве нас бомбили. Мама была одна с нами тремя — Леной, Лёней и мной. Мне было 8 лет, Лёне 6 лет, а Лене всего 3 года. И мама водила нас в бомбоубежище, надев нам на головы кастрюли и дуршлаг — от осколков бомб и других опасных предметов!

Мама очень надеялась, что папу выпустят из тюрьмы. Выехали мы в эвакуацию только 12 октября 1941 г., когда немцы уже стояли вблизи Москвы. По пути на Урал, наш поезд бомбили. Поезд, шедший до нас, разбомбили, и к нам в вагоны вносили раненых. Мне было очень страшно. Я это очень хорошо помню. А кстати, я всегда очень пугаюсь, когда бывают обстрелы израильских городов, и очень жалею детей, которые вынуждены идти в убежище.

Когда мы вернулись в Москву, то тут, то там были слышны и от детей и от взрослых антисемитские выпады. Даже одна девочка из нашего дома — Ванда, как-то мне в лицо сказала ужасные вещи, перечислив еврейские имена, а лет ей было тех же десять, что и мне. И ещё сказала, что мой отец — враг народа. Я была вынуждена молчать. Я это переносила очень тяжело. Я понимала, что папа мой ни в чем не виноват. Мама мне как-то сказала, что его посадили за то, что он бывал за границей и в Германии. Но ведь он закупал там авиационные моторы для советских авиационных заводов.

В нашей №125 школе я не слышала явных антисемитских выпадов до 9-го класса. К нам пришла новая девочка с татарской фамилией. Надо сказать, что после 8-го класса обучение было платное. Мы с Леной, были освобождены от платы, как дочери учительницы. В 9-м классе продолжали учёбу не более 20 человек, почти все были из интеллигентных семей. Так вот эта девочка, вновь пришедшая, стала открыто произносить антисемитские речи. Наша комсорг (мы уже были комсомолками) — Кира Пущевая (по-моему, она тоже была еврейка) собрала нас всех и произнесла хорошую интернациональную речь. Та девочка от нас ушла, видимо из–за того, что не встретила поддержки своего антисемитизма.

В эти годы в нашей семье уже происходили ужасные вещи. В 1946 г. из лагеря вернулась тётя Минна. Она отсидела 8 лет за мужа Андрея Михайловича Бодрова — директора Первого Шарикоподшипникового завода Москвы. Тёте нельзя было жить в Москве, и она решила ехать жить поближе к Риге. Поехала в Даугавпилс. Там она преподавала пение в музыкальном училище. Туда с ней поехал её сын Лёня, который все годы её ареста жил с нами. Наконец-то он был с мамой. Но дракон, правящий страной, приказал всех освобождённых из лагерей снова арестовать в 1949 г. Сцена ареста тёти Минны, видимо, в точности воспроизведена в фильме «Покаяние». Лёня, как и маленькая Кетеван в фильме, бежал за машиной, увозившей тётю, с криком «Мама»! Мои тёти его снова забрали ко всем нам. А тётю Минну отправили в ссылку в Сибирь.

В это же время разыгралась трагедия Еврейского театра. Мама всегда была как-то связана с Еврейским театром (ГОСЕТ). Подруга мамы Биба Вайнер была племянницей С. М. Михоэлса, муж подруги работал пожарным в театре. Мама, конечно же, знала прекрасно идиш, и ходила на все спектакли в ГОСЕТ. Театр находился на Малой Бронной улице, прямо напротив нашей 125 школы, и театр был нашим «шефом». В 1948 г. я подружилась с дочерью директора театра С. Фишмана — Инной. Мы вместе поставили у наших подопечных октябрят спектакль «Хрустальный башмачок», и театр помог нам с декорациями, бутафорией и костюмами. В это время я часто бывала у Инны дома. Жила она в помещении театра, где тогда жили многие артисты. Там же мы общались со звездой театра, очаровательной Этель Ковенской. Теперь Этель — актриса в Израиле. Дорога в общежитие вела через сцену и мы проходили тесно прижавшись к задней стороне декорации, чтобы нас не было видно из зала.

Вообще же такое соседство театра с бытом не всегда соответствовало высокому предназначению театра. Много раз я слышала историю о том, как во время одного из трагических монологов короля Лира в исполнении С. М. Михоэлса, по авансцене театра, гордо подняв хвост, прошествовала кошка Фишманов. Говорили, что гнев Соломона Михайловича по этому поводу был ужасен. Время это было очень страшное. В 1948 г. не стало С. М. Михоэлса. Кстати, на его панихиде наши старшеклассницы стояли в почётном карауле. Ведь тогда ещё считалось, что он погиб в автомобильной аварии.

Театр начал агонизировать. В 1949 г. начались аресты, арестовали нескольких артистов театра, в том числе В. Зускина, ведущего актёра театра. Евреи Москвы стали бояться ходить в театр. Театр сняли с дотаций, и артисты, и весь персонал были на грани нищеты и голода. Все были подавлены и напряжены. Мы все это чувствовали, и я внутренне содрогалась при мысли о том, что же будет со всеми ними. Прекрасно проявил себя тогда Ю. А. Завадский. Он взял к себе в театр Этель Ковенскую и ещё несколько артистов. В 1949 г. театр был ликвидирован. Это было ужасное событие.

Приближался конец школы. Надо было окончательно решить, куда идти учиться. Я давно хотела в медицинский, но были ещё мысли о театроведении, искусстве и т. д. Точку над i поставила тётя Ида. Она категорически сказала: «Ты должна идти только в медицинский. Врач всегда нужен, даже в лагере». К какой же жизни нас готовили?!

Во время нашей учёбы в школе, в 1948 г., состоялась печально знаменитая сессия ВАСХНИЛ — сельскохозяйственной академии, где царил лжеучёный академик Т. Д. Лысенко. Он загубил советскую генетику, которая тогда успешно развивалась. Всё это было сделано, конечно же, с одобрения Сталина. С «подачи» Лысенко был арестован и расстрелян великий учёный — генетик Н. И. Вавилов. По иронии судьбы, а главное, по любви Сталина к демоническим ситуациям, брат Н. И. Вавилова — С. И. Вавилов стал президентом Академии наук СССР. Эта сессия ВАСХНИЛ показала, что начались гонения на евреев, «открывали» псевдонимы для разоблачения «скрытых» евреев. Всё это было ужасно. Надо сказать, что практически ни одна сторона жизни людей в те годы, а тем более наука, искусство, музыка, не остались без следов страшных сапог Сталина и его пособников.

Так как я собиралась в медицинский, тётя Ида сказала, что абитуриенты должны знать об этой последней сессии ВАСХНИЛ, что мне надо ознакомиться. Я честно старалась читать материалы сессии, но не поняла ничего. Тётя Ида пыталась что-то мне объяснить. Я лишь поняла, что «Генетики больше не существует». По чьему-то выражению «Генетика — продажная девка капитализма». Как же этот факт «отсутствия» генетики чудовищно отразился на нашем образовании!

Кстати, дочь Лысенко Люся училась с нами на одном курсе. У нас на курсе была такая группа, где учились дети членов правительства. Там училась и Люся. Наш любимый староста группы Эдик Бинецкий, с большим чувством юмора, давал всем какие-то прозвища. О Люсе Лысенко он сказал, что «она воспитывает своего ребёнка квадратно–гнездовым способом». Этот способ посева растений Лысенко пытался ввести в сельское хозяйство! А Веру Булганину, отец которой после смерти Сталина был премьер-министром, Эдик прозвал «Дочь тамбур–мажора» — в те годы была оперетта с таким названием. А меня он прозвал «Ирондель» — «Ласточка» по-французски. Но это было потом, когда мы уже учились в институте.

А пока, 1950 г., август месяц. Медалисты–абитуриенты не сдают экзамены, но должны пройти «собеседование» — встречу с членами ректората института. Мы, еврейские дети–медалисты, даже не понимали, что нас ждёт немалое испытание. И вот началась эта экзекуция — собеседование абитуриентов–медалистов в Первый Московский ордена Ленина Медицинский институт — I МОЛМИ. Моё поступление, как и почти все этапы моей жизни, было незаурядно. Мы заметили, что всех еврейских детей–медалистов соглашались после уговоров принять только на санитарно–гигиенический факультет, но не на лечебный. Когда я вошла — маленькая испуганная еврейская девочка перед этим ареопагом великих профессоров, включая ректора, — мне тут же стали говорить, что я должна идти на санитарный факультет, что будущая медицина профилактическая и прочие «доводы». Я заплакала, но не соглашалась. Меня отправили домой «подумать»! Вызвали опять, снова стали уговаривать идти на санитарный. Я снова плакала, но не соглашалась. Со мной уже говорили довольно раздражённо. Велели уходить. Я поняла, что дело плохо, но идти на санитарный всё же не соглашалась. Словом, мне прислали мои документы. Но меня спас протекционизм, процветающий там, где нет справедливости. Моя великая тётя Ида была в то время главврачом детского санатория, относившегося к Фрунзенскому району Москвы. К тому же району относился и I МОЛМИ. У райздрава были связи с райкомом партии (большевиков), словом, моим делом занималась чуть ли ни сама Е. А. Фурцева, бывшая в то время секретарём райкома. Меня приняли в институт. Happy end!

Моя ещё одна великая тётя Соня, зав. отделением немецкого языка в АН СССР, была на приёме у ректора института по моим делам, и он ей сказал «Ваша племянница плакса, но упрямая». Я всю жизнь была упрямой, но и очень чувствительной. Много слёз было мной пролито по самым разным поводам, а их хватало. Моё упрямство же играло в моей жизни, как ни странно, только позитивную роль.

Итак, я студентка I МОЛМИ! Всё замечательно, хорошая группа, мальчишки, общение с которыми непросто. Мы, девочки, учившиеся в девичьих школах, были совсем непривычными к этому общению. Постепенно привыкли друг к другу. В группе — почти все медалисты, почти половина евреи. Но в институте как бы не было явного антисемитизма, хотя какие-то приметы его были: отношение некоторых профессоров не было равным ко всем студентам.

Но вот снова начались несчастья. Весной 1951 г. арестовали мою тётю Соню. Для всех в нашей семье это было ужасно. У меня снова начались приступы паники. Я была так подавлена и травмирована, что все годы, пока тётя Соня не вернулась, я не могла даже приближаться к улице Полянка, вблизи от которой она жила. После страшных Бутырок её приговорили к 5 годам ссылки, и отправили в село Тюхтет, где уже жила тётя Минна. А между прочим, сейчас, в Израиле, в нашем городе Кфар-Саба, живут две «девочки», которые жили тоже в ссылке, где были мои тёти. Они все жили в одном доме. А девочки Катя и Саша Сонгайлло были крошками. Их семья жила там с моими тётями в одном доме, они дружили. А спустя много–много лет эта дружба продолжается теперь уже в Израиле.

Тогда в 1951 г. мною всё время владел страх, что с мамой и тётей Идой может случиться такое же. Маму однажды вызвали в КГБ, эта была страшная для нас, детей, ночь, но, слава Богу, её отпустили. Тётя Ида жила в своём санатории, а на неё уже писали письма в КГБ из-за постройки дома. Дом пришлось продать.

Боже, как же мы выжили в той страшной жизни?! Жизнь была просто чёрной. И это в мои 18 лет, а Лене всего 13. Но это ещё было только начало. На втором курсе стали исчезать наши профессора. Всякие слухи, разговоры об арестах. Кошмар! Мы потом узнали, что в 1948 г. арестовали членов Еврейского Антифашистского комитета (ЕАК). Это была паранойя у чудовища. ЕАК был образован во время войны для получения помощи СССР со стороны евреев мира. Члены этого комитета во время своих поездок по американскому континенту собрали многие миллионы долларов для Красной Армии. Но вот почти всех членов ЕАК арестовали, объявив их, естественно, шпионами. Несколько лет их продержали в тюрьмах. К ним же «присоединили» и уже убитого Соломона Михоэлса, который был председателем ЕАК. А в августе 1952 г. расстреляли 13 человек из этого комитета! Среди них были: наш любимый детский поэт Лев Квитко (помните: «Скок лошадка, стук–стук дрожки! В лес поедем к бабке Мирл, по кривой дорожке!»). Я это читала много раз своей маленькой внучке уже в Израиле.

Убили В. Зускина, прекрасного актёра ГОСЕТа. Я его видела на сцене и в общаге за кулисами этого театра. Убили замечательного главного врача Боткинской больницы — Б. Шимелиовича. Впоследствии я познакомилась с его сыном Львом Борисовичем, чудесным человеком и блестящим врачом, и с его женой, тоже врачом и учёной, очаровательной Мариной Ходос. Они сейчас живут в Иерусалиме.

Среди уцелевших членов ЕАК была Лина Соломоновна Штерн, единственная женщина–академик в СССР. В детстве почему-то мне прочили, что я буду, как она — учёной. А может, это и получилось?

Начинается 1953 г. Мы на третьем курсе. Многих профессоров нет, их арестовали. Но об этом пока не пишут.

13 января 1953 г. Сообщают о деле «врачей–убийц». Ещё одно чудовищное деяние Сталина. Нам объявляют, что наши профессора–гиганты, великие врачи, основа советской медицины, были шпионами, убийцами и замышляли… ну, конечно же, убить Сталина. Я никогда не забуду этот день. Серый, почти тёмный. У моей подруги Майки Бушканец в этот день родился племянник, мы с ней идём в акушерскую клинику, проведать её сестру. У меня было ощущение, что это серое небо упало на меня, такую тяжесть в душе я чувствовала.

Страшные, окаянные дни. Мама в ужасе, вздрагивает от каждого звонка по телефону и в дверь. Кругом слухи об арестах. В это время по Майкиному поведению и частым появлениям у нас в институте её подруги Нэры Зарубинской стало ясно, что родителей Нэры арестовали. Прошло очень много лет, но я помню, как моя Майка мужественно и бескорыстно помогала Нэре. По решению Майкиной мамы, Надежды Марковны, они взяли её к себе в огромную коммунальную квартиру, несмотря на угрозы их многочисленных соседей. Уже здесь в Израиле, где Нэра живёт с мужем Мишей Маргулисом, узником Сиона, она рассказала мне, что каждый раз, когда её вызывали в КГБ, разыскивала Майку и говорила ей, куда она идёт, на случай, если её арестуют. Это ужасно, что люди в юности должны перенести такое!

А в это время в институте идут сплошные митинги. Наши преподаватели произносят речи, клеймящие «врачей–убийц», которые были их коллегами, их учителями, их научными руководителями, и призывают их убить?! Уже ходили слухи, что евреев вывезут в Сибирь, а врачей казнят публично на Красной площади. И всё это в «цивилизованной» стране! Мама потихоньку собирала тёплые вещи. Была сплошная безысходность.

Я помню как мы с Майкой пошли к нашей общей подруге, однокурснице, её мать была большой «партийной дамой». Так она торжественно произнесла: «Вы должны запомнить фамилию этой героини» — имея в виду пресловутую Лидию Тимашук. Я чуть не потеряла сознание от ужаса при этой речи. Неужели эта дама ничего не поняла! Кстати, эта подруга всю жизнь была счастливо замужем за евреем. Но это будет через много лет, а пока мы в жуткой депрессии и страхе.

3 марта 1953 г., в разгар антисемитизма, угрозы выселения в Сибирь на верную гибель всех евреев, угрозы публичной казни врачей–убийц, полной депрессии, страха и ужаса перед надвигающимся кошмаром, вдруг раздаётся сообщение, что тяжело болен… Сталин! Это совершенно невероятно, ведь все привыкли считать его бессмертным. Впоследствии, профессор Яков Рапоппорт — патологоанатом, сидевший в тюрьме по делу врачей-убийц, писал, что его вызвал следователь и спросил: «Что должно произойти с человеком, если у него дыхание Чейн–Стокса?» На что профессор ответил совершенно однозначно: «Такой человек должен умереть, это уже агония». Словом, это чудовище всё-таки умирает! Но никто не знает, как на это реагировать и, главное, что же будет дальше, а вдруг ещё хуже…

Мы, студенты Первого мединститута понимаем, что надо идти на похороны, пройти через Колонный зал, где лежит тело вождя. О том ужасе и трагедии, которыми сопровождались похороны Сталина, написано много, но ведь мы сами это испытали.

День похорон Сталина был одним из самых ужасных дней в моей жизни. Рассказываю. Была огромная толпа, в которой мы шли к Колонному залу. Когда мы дошли до Трубного бульвара, где скопилась огромная толпа людей, вдруг взявшиеся за руки то ли милиционеры, то ли солдаты, стали придавливать людей к стенам домов. Это было ужасно! Я только помню, что мой приятель–однокурсник, очень высокого роста, выхватил меня из толпы и буквально на руках перебросил через ограду бульвара, где ещё лежал снег, и мы с ним побежали к транспорту, чтобы уехать домой. Но самое страшное ждало меня дома. Моя, тогда 15-летняя, сестра Лена тоже отправилась на похороны. Мама побоялась ей это запретить. Ведь всем надо было демонстрировать горе. Это уже теперь — в 21 веке — мы видели, что происходило в Северной Корее после смерти диктатора. Когда я пришла домой, Лены не было. Я же видела, что творилось на улице. Моему ужасу и отчаянию не было предела. Я просто металась по квартире в слезах, как раненый зверь, мамы дома не было, я не помню, где она была. Я рыдала до той минуты, когда пришла Лена. Она, плача, рассказала, что её сдавили, она стала кричать и оказалась возле милиционеров или солдат, державших цепь, сдавливающую народ. Солдаты, которые, увидев возле себя орущую девочку с огромными глазами, расцепили свои руки и выбросили её из сдавленной толпы на платформу одного из грузовиков, которые тоже давили на толпу. С грузовика Лена сбежала домой. Говорили, что на похоронах Сталина погибло две или три тысячи людей, в основном студенты и молодёжь. Как бы сегодняшняя Россия не докатилась до такого ужаса.

Репрессии ещё продолжаются, арестовали маминых друзей в Риге. УЖАС, УЖАС, УЖАС!

В таком подавленном настроении 4 апреля я еду в институт в троллейбусе. Солнечное утро. Троллейбус идёт по Большой Пироговке, где много вузов, полно студентов. Меня кто-то спрашивает: «Ты слышала, что врачей выпустили, они невиновны». Я в таком шоке, что с трудом понимаю, что произошло. Бегу в аудиторию, там все обсуждают новость, шум, галдёж. Я говорю подружке, мать которой просвещала нас, чтобы мы помнили о Лидии Тимашук: «Ты слышала»? Она тихо сказала: «Нехорошо получилось». Я не поняла, что было не хорошо, или что посадили, или что выпустили. Я была, конечно же, в эйфории, стало хорошо, очень! Хотя ещё ничего толком неизвестно. Мы узнали, что наших профессоров выпустили, они больны после пыток и страданий.

Я хочу рассказать, как началась на нашем четвёртом курсе первая лекция по терапии профессора В. Н. Виноградова. Он был одним из главных «фигурантов» дела врачей. То есть, там были и русские профессора, кроме евреев. Торжественная обстановка в аудитории. Присутствуют все сотрудники кафедры. Мы все в чистых, накрахмаленных халатах и шапочках. В аудиторию вошёл профессор Владимир Никитич Виноградов. Все мгновенно дружно встали. И аплодисменты, которые продолжались очень долго. Я, конечно, плачу. Другие тоже, это дети репрессированных, но все это скрывали.

А наш папа умер в тюрьме. Но тётя Соня вскоре вернулась. Несмотря на освобождение из ссылки, она не имела права жить в Москве. Её приняли работать в Калуге по её профессии — немецкий язык. Она там жила, лишь раз в несколько недель приезжала в Москву. Только после 20-го съезда она была реабилитирована и принята на работу заведующей отделением немецкого языка в Академии Наук. Тётя Минна же вернулась в Москву только после 20-го съезда. А ведь до 1956 г. папа, все мои тёти и дяди не были реабилитированы. Это произошло в 1956 г. после 20-го съезда. Спасибо Хрущёву, уже это было великое деяние.

Такая ужасная была моя юность. А ведь принято считать, что юность — всегда счастливое время. И ещё мои две отягощающие причины — еврейка из семьи репрессированных, очень помешали мне в личной жизни. Но из неудач и страданий тоже может быть позитивный вывод — теперь я знала точно, что семьи с неевреем у меня не будет.

Но антисемитизм явление неисчезающее. Когда я после ординатуры искала работу, то на собеседовании со мной были главврачи или заведующие кафедрой. Все они, если не были евреями, задавали мне сакраментальный вопрос: «Что это за отчество у вас»? Я — Ирина Герцевна. Я всегда отвечала, что это от еврейского имени Герц. Со мной тут же прощались.

У нас в доме тема евреев и антисемитизма присутствовала постоянно. Так как наш умненький «магнитофон» — Аня, всегда был включён, когда она была малышкой, то мы заменили слово «еврей» на «ex nostris» — по-латыни «из наших». Аня, слушая наши частые разговоры о теме и с употреблением этого выражения, стала спрашивать, когда говорили о ком-то «А он нос-рис?» думая, что это связано с носом и рисом.

Ну вот, я уже уважаемый врач, пишу диссертацию, мой научный руководитель — самый лучший детский невролог СССР — профессор Мария Борисовна Цукер. Я с успехом защищаю диссертацию, Мария Борисовна говорит мне: «Ира, прости меня, я не могу взять тебя ассистентом к себе на кафедру, у меня и так слишком много евреев.» Это было правдой. Но меня это огорчило только, как факт, что даже легендарная М. Б. Цукер боится антисемитского начальства Центрального Института Усовершенствования врачей. Работа у меня была, она меня удовлетворяла — эта была Филатовская больница, самая престижная детская больница в СССР.

Перестройка, как ни странно, породила волну антисемитизма. Стало «легитимным» быть антисемитом. В Филатовской больнице, где евреи–врачи составляли гордость больницы, «козырь» начальства, появились неприкрытые антисемитские высказывания даже тех врачей, которых я считала «подружками».

И вот ещё эпизод. Наша главный администратор, зам. главного врача, которая в душе всегда была антисемиткой, но со мной она старалась быть «парламентарной», не выдержала и однажды мне заявила, что у меня есть плохая черта моей национальности. Я спросила — какая из возможных? Она сказала: «Цепкость». Я ей не ответила, но не забыла. Уже из Израиля я написала письмо в больницу, и там было написано: «Мы были лишены истории нашего народа. А теперь мы знаем, что наш народ очень цепкий. Так за свою историю евреи воевали с 32 народами, и все эти народы исчезли с лица земли, а евреи продолжают жить в своей прекрасной цветущей стране, и украшать жизнь в других странах, в том числе и в России».

К сожалению наша космополитичная дочь Анна тоже сталкивалась с антисемитизмом. Начать с того, что как-то в детстве, ей было лет 10–11, на катке Патриарших прудов она была с подружкой, русской девочкой. К ним подъехала какая-то девчонка и сказала аниной подружке: «Ты знаешь, она ведь еврейка?», а подружка ответила: «А я тоже еврейка!»

В возрасте 12 лет Аня была в пионерском лагере от Филатовской больницы. Она прислала нам письмо, что подружилась с девочкой, а та оказалась ярой антисемиткой. Это была дочь врача из Филатовской больницы и профессора (!) 2-го Медицинского института. И ещё, когда Аня училась во ВГИКе на экономическом факультете и работала в «Ленкоме», ей предложили работу на телевидении в Останкино, в литературно-драматической редакции, что очень подходило Ане по её профессии. Все сотрудники редакции очень хотели с ней работать. Но когда она пришла оформляться, девочки, работавшие там, пряча глаза, сказали, что им отказали в её приёме, так как там уже есть евреи.

Но, слава Богу, это уже был наш последний год в Москве. А теперь мы все в Израиле, у нас в семье прибавился муж Ани Эйяль и их чудесные дети — дочь Идан и сын Амит, мои обожаемые внуки. Мы все вполне полноправные израильтяне, патриоты своей страны. Я счастлива в Израиле.

А в России появился анекдот: «Скажите, вы берёте евреев на работу? — Да, берём! — А где вы их берёте?» А многие там ещё грезят о Сталине.

Я была советской Джульеттой

В детстве и юности я была очень хорошенькая — брюнетка, с большими зелеными глазами, правильными чертами лица, очаровательной улыбкой, с хорошей фигуркой и главное, я была начитанная, с потрясающей памятью и чувством юмора. Со мной было приятно и весело, и подруг у меня было много. А еще я была способная, целеустремленная, жаждущая учиться, и добрая, готовая помочь всем друзьям. Как написала впоследствии про меня одна из моих подруг: «С таким характером не страшно одиночество».

Но при всех этих прекрасных достоинствах я была ужасно закомплексована. Арест и смерть папы, арест всех дядей, тёти Минны и тети Сони, клеймо дочери «врага народа», война, встречи с антисемитизмом, постоянный страх за маму и тётю Иду. Всё это очень повлияло на мое душевное состояние.

У меня случались «панические атаки», приступы тоски, слёзы по любому поводу. Мама, несмотря на её кажущуюся весёлость, контактность, тоже была закомплексована. Ею владели страхи. Тёти очень много ей помогали, заботились о нас с сестрой, но это не избавляло маму от постоянных страхов. А ведь по натуре она была солнечной, её все обожали. К нам с Леной она была строга, не хвалила, мы её побаивались.

Моя внешность была оценена помощником режиссера Анненского, фильма «Княжна Мери», и меня очень просили пройти пробы на эту роль. Но у меня начиналась врачебная практика под Москвой, и я отказалась приехать. А ещё во всех студенческих самодеятельных постановках мне поручали играть роли красоток, иногда даже глупышек.

Я училась в женской школе — в то время было раздельное обучение. Вопрос любви нас, уже почти девушек, очень интересовал. Мы старались, где можно, читать про любовь. Это была и русская классика, и французская: Мопассан и Стендаль, и любимая английская «Сага о Форсайтах». А потом появились трофейные фильмы. Но вся эта литература и все фильмы оставались для нас загадочными, так как были очень скромны и почти без какой-либо эротики. Ну может быть, чуть-чуть у Мопассана.

С мальчиками мы почти не общались — для нас это была другая раса. Встречались мы только на редких межшкольных встречах. И мы, и они были очень скованны, общение было почти невозможным. В те редкие встречи с мальчиками я чувствовала, что нравлюсь, но я не «раскрывалась», и меня, очевидно, побаивались.

Общаться с парнями дружески мы стали только в институте. У нас, в Первом московском мединституте, были прекрасные ребята, образованные, начитанные, весёлые. Среди них было много евреев. На курсе учились и девочки с опытом элементарного общения с противоположным полом. У некоторых начали завязываться «романы». Здесь я уже понимала, что привлекаю однокурсников, меня часто провожали до дома, но они меня не вдохновляли, я даже не пыталась, да и не умела, кокетничать.

В начале второго курса я познакомилась с Лазарем (Ляликом) Берманом, гениальным пианистом. Мы стали друзьями, даже больше — братом и сестрой. Мы много общались, разговаривали, рассказывали и развлекали друг друга. Но никакой романтики у нас не было. Лялик стал родным для всей нашей семьи.

На третьем курсе я заметила, что на меня обратил внимание самый красивый мальчик нашего курса — Сережа Лавров. Но общение наше началось очень сдержанно, с трудом. Я только помню, что он вначале всегда подавал мне пальто, говорил: «До свидания» и исчезал. Был застенчив.

У моей подруги Иры Гальпериной был кузен — красавец, похожий на Иисуса Христа с картин, Эдуард Гальперин. Он был старше меня на год и тоже учился в нашем институте. Он мне очень понравился. Мы какое-то время встречались, иногда прогуливались, ходили в кино. Но дальше простого общения у нас отношения не сложились. У него до меня уже была подруга, на которой он впоследствии женился. Эта девушка обладала сильным характером, лидировала во всем. А я не хотела, да и не была готова бороться за него. Сам Эдик был очень целеустремлён, занимался наукой с первых курсов и стал известным ученым. Как-то, через много лет, одна из моих подруг встретилась с Мариной, женой Эдика, в доме отдыха и рассказала ей, что я дружила с её мужем. На что Марина ответила, что больше всех влюбленных в Эдика девушек, а их было много, она боялась именно меня.

У меня появились ещё друзья, например, энциклопедически образованный Игорь Рушанов. Он оставался моим хорошим товарищем очень много лет, до самой своей смерти. Был период, когда он объяснялся мне в любви, просил моей руки, но я всегда отказывалась, говоря, что у меня очень сложный характер, и он не будет счастлив со мной. Позже Игорь удачно женился. Во время свадьбы он подошел ко мне и сказал: «Ты видишь, её тоже зовут Ирочка, и она на тебя похожа». У них было трое детей. Мы продолжали общаться семьями, и наши супруги не ревновали нас. Я любила его как брата, но не более.

Во всех поездках на отдых ко мне обязательно «приклеивался» какой-нибудь парень. А когда, после окончания института, я впервые поехала одна на Кавказ, там образовалась целая свита кавалеров. Но они не были мне интересны. Целую зиму мои мама и сестра отбивались от бесконечных телефонных звонков, выдумывая различные причины, почему я не могу продолжать с ними общение. А Лена впоследствии рассказала мне, что умудрялась подделывать мой голос, «совсем как Максим Галкин».

Через много лет, на какой-то юбилейной встрече в институте, я была очень удивлена, когда ко мне подошли несколько ребят и признались, что были очень влюблены в меня в институтские годы, но не решались объясниться со мной. Да и у меня был страх, что однокурсники не захотят связываться с дочерью «врага народа».

Было ещё несколько безнадёжно влюбленных в меня парней, с которыми я сохранила хорошие отношения на много лет, так как они были мне интересны только как друзья.

Итак, я душевно свободна, не влюблена. Даже с Эдиком Гальпериным я рассталась безболезненно.

Обычно летом мы с мамой и Леной отдыхали на Рижском взморье. Там, конечно, появлялись какие-то мальчишки моего возраста, но я была беспечна и на их попытки завести какие-то отношения со мной никак не реагировала.

Туда часто мне писал Лялик, а я ему, что меня очень радовало. И никаких любовных чувств.

До XX съезда КПСС мы жили под гнетом клейма «семья врага народа». Никто не надеялся на какие-либо изменения к лучшему. Умирает Сталин. Из ссылки возвращается тетя Соня — это большая радость. Но никаких глобальных перемен в нашей судьбе не видно. К власти приходит Хрущев.

Я хочу сразу предупредить читателя, что не буду касаться интимной части моей жизни.

Моя подруга детства Инна Галинская (сейчас Фридлянд) замужем, прекрасный муж и т. д. Однажды они с мужем пришли за мной то ли взять меня погулять, то ли пойти куда-то ещё. С ними приходит их друг — Леонид Заславский. Он очень красив, блондин, умён, интеллигентен, еврей, родом из Киева, но работает в Москве. Впервые я ощущаю какие-то чувства, просыпается интерес, желание общаться. И как будто он чувствует то же. И начинает ухаживать за мной. Леонид старше меня на пять лет, уже мужчина, а не мальчишка подросткового и пост-подросткового возраста, что очень чувствуется мной. Наши встречи продолжаются не более 2—3 месяцев. Похоже, что я влюбилась.

Я ещё не думала о замужестве, понимая его невозможность. Но теперь я начинаю чувствовать, что меня любят, а если любишь то, наверное, готов на всё, даже на женитьбу на дочери «врага народа». Я была наивна. И получила удар «под дых».

В один из дней Лёня мне прямо и цинично сказал, что в связи с моими проблемами (мой отец «враг народа») он вынужден прервать наше общение, так как связь со мной может повредить (вернее, точно повредит) его карьере. Не было сказано слово «карьера», а «работа». Я была подавлена, хотя и понимала, что это правда. Но ведь, если любишь, всегда можно поменять работу и быть счастливыми. Ведь уже умер Сталин, хотя никаких настоящих изменений в жизни страны не произошло. Конечно, если бы я знала лучше историю Англии, я тогда могла бы привести в пример английского короля Эдуарда VIII — уже в XX веке отрекшегося от престола ради женитьбы на любимой женщине. Я же не сказала ни одного слова, лишь указала ему на дверь. Видимо, для него это тоже было шоком. Эта история закончилась. Я рассказала маме, она поняла и не комментировала, но было видно, что ей больно за меня. Тема была закрыта. Мне было 22 года.

В это время Серёжа Лавров стал не только подавать мне пальто, но и провожать меня домой после лекций. Кстати, он спас меня от гибели на похоронах Сталина, выхватив из сдавливаемой толпы и на руках перебросив через ограду бульвара.

После истории с Лёней я уже не думала о будущей жизни. В Серёжу я еще не влюбилась. Мне было очень хорошо и весело с ним. Мы шли и смеялись, играли в слова, читали стихи, словом — студенческие отношения. Кстати, количество девочек, влюбленных в Серёжу, было большим.

Последнее студенческое лето я провела в турлагере в Карелии с моими однокурсниками — Мусей Каверзневой и Вадимом Самойловым. Вадим был чудесный и умнейший парень. Был влюблен в Мусю, они вскоре поженились. Они оба дружили с Серёжей и получили от него письмо со словами «Большой привет Белоснежке» — я в то время носила ленточку в волосах, как диснеевская Белоснежка.

Наши «отношения» с Серёжей продолжались весь шестой курс. Я помню, что он ждал меня очень долго на выходе из метро в день свадьбы Муси и Вадима. Я была приятно удивлена, увидев его в этом месте, так как ехала из каких-то гостей, и он знал, что по-другому, кроме как на метро, я не приеду.

Наши прогулки были очень продолжительными, так как клиники Первого мединститута в Москве были разбросаны по всему городу, а мы старались подольше быть вместе. Пока была только романтика. Я помню многие наши прогулки. Например, он провожал меня в военкомат, где я, как офицер запаса, должна была встать на учет. Выглядела я много моложе своих 22-х лет. Я даже помню, что на мне было розовое ситцевое платье с юбкой-клеш, которое я сшила сама! Когда я подошла к окошку дежурного офицера и сказала, что я офицер запаса, тот посмотрел на меня с изумлением, кому-то позвонил и сказал: «Тут к вам девочка пришла — генерал запаса».

Иногда мы гуляли по набережной Москвы-реки. Однажды мы даже поспорили на какой-то набережной и разбрелись в разные стороны. Так он бегал и искал меня. А я влюблялась в него все больше — красавец, высоченный, с чувством юмора, умница и, вроде, влюблён в меня. Иногда он приходил ко мне домой, иногда мы ходили в кино или театры. Мне не раз тогда говорили однокурсники, что нами любуются — такая мы красивая пара. Хотя у меня был рост 156 см, а у Серёжи 182.

Мама, вроде, была довольна, что у меня такой парень. Но его мама, наверное, совсем не была довольна нашей дружбой. Девочка — еврейка. А мама Серёжи, между прочим, работала в ЦК КПСС, занимала там какую-то солидную должность. Но при встречах со мной она была приветлива. Если бы она еще узнала, что мой отец умер в тюрьме! Но об этом мы с Серёжей не говорили. Его отец погиб на войне и был похоронен в братской могиле.

Матримониальных устремлений после истории с Лёней у меня не было.

Во время нашего шестого курса прошел ХХ съезд КПСС с разоблачением сталинского террора и репрессий. Нам это зачитали в аудитории. Все были потрясены. Оказалось, что на нашем курсе было немало детей репрессированных. Меня очень удивило, что Серёжа (мы сидели на разных сторонах аудитории), когда закончилось это собрание, первый вскочил с места и выбежал за дверь, даже не оглянувшись на меня. Видимо, он был потрясен и, то ли понял, то ли уже знал, да и его мама могла выяснить, что я причастна к этому ужасу, и не хотел показать своё волнение мне.

Я уже не помню, как произошло, что у меня в жизни снова объявился Лёня Заславский с неуёмным желанием, чтобы я вышла за него замуж. ХХ съезд ему это разрешил. Но в это время я стала грустить о невозможности выйти замуж за Серёжу (это было табу). Но как-то так случилось, что я простила Лёню, понимая, что это могло произойти и с другими парнями. Серёжа не делал никаких попыток жениться, но наше общение продолжалось. Меня мучила «одна, но пламенная страсть» — я хотела замуж и детей. Ведь на курсе и в моей группе были девочки, ожидавшие детей, и свадеб прошло много.

Моя история с распределением после института была тоже незаурядна. Меня хотели отправить в какую-то «тьмутаракань». Маме пришлось пойти к зам. министру здравоохранения. Теперь у мамы был «козырь» — отец выпускницы был репрессирован. Но реабилитации еще не было — это особая история. Меня «помиловали» и послали куда-то в конец Московской области. Я поехала туда одна, посмотреть. Впала в депрессию, плакала всю дорогу до дома и продолжала дома. Лёня заявил, что мы должны срочно пожениться, и он меня никуда не отпустит.

Он очень старался, был нежен, было видно, что он влюблён. На работе он уже занимал какую-то большую должность. Словом, меня «добил» и я дала согласие. Были цветы, просьбы моей руки у мамы, её согласие. Колец ещё в ту пору не дарили. Но почему-то у меня стало «падать настроение». Я стала подавлена, временами были элементы депрессии. Вроде должна быть счастлива, а я тоскую.

Как-то я оказалась у Никитских ворот, и вдруг вижу Серёжу. Стали разговаривать. Я понуро говорю, что выхожу замуж, а он мне отвечает, что женился, но еще не расписался. И тут я начинаю рыдать. Иду к своему дому на Патриарших и рыдаю. По дороге я понимаю, что не должна выходить замуж, наверное, я Лёню не люблю. Приходит Лёня, я плачу. Он в ужасе — что случилось? Я уже не помню точно, ведь более пятидесяти лет прошло, но, наверняка, я ему говорю, что не пойду за него замуж! Он в шоке, но видит мое состояние и уходит.

Когда я поняла, что не иду замуж, у меня сразу поднялось настроение. Ведь Серёжа сказал, что он женится не на мне. Что ж, это его право, его мама никогда не позволила бы ему жениться на мне.

В итоге, меня распределяют в Реутово. Это почти Москва. Я каждый день возвращаюсь домой. Учусь французскому на курсах. Я весела, счастлива. Я свободна!

Меня всячески опекает мой лучший друг Лялик (Лазарь Берман). В его компании я отдыхаю то в Крыму (Никитский сад), то по его «наводке» еду в Палангу — там прекрасная компания, за мной кто-то ухаживает, но меня это не трогает. Меня считают «девушкой Лялика», но мы только друзья.

Все родные, знакомые в шоке — первая красавица всего окружения и не замужем. Я всех появляющихся «женихов» отвергаю.

Но ведь время идёт. С Серёжей иногда говорим по телефону. Меня гложет тоска, но разговоры мы не прекращаем. Он вовсе не женился, врал мне. Рассказываю ему, что меня ждут в Гаграх, там, где у знакомых есть дом и они сдают комнаты летом. Я еду туда. Там Алик Кацва — сын маминой подруги, офицер и, вообще-то, усыновленный испанец. Его отец также был репрессирован, как и мой папа. Алик привязывается ко мне, опекает. Мы гуляем по морю, ездим в Пицунду.

Однажды мы идём с Аликом по Гагре, смеёмся. И вдруг!.. Я головой упираюсь в чей-то живот. Поднимаю голову — Серёжа! Я чуть не теряю сознание. И тут же заявляю Алику, что покидаю его. Алик обижен и грустен. Но!

Серёжа говорит, что живет в пансионате ЦК КПСС (мама!) и он оставил открытку на почте «До востребования» для встречи со мной. Не буду рассказывать о нашем времяпрепровождении с Серёжей. Это было прекрасно.

Дальше, в Москве, продолжается дежавю. Мы опять встречаемся, но никакого серьёза, хотя я очень надеюсь.

Мой день рождения после приезда из Гагры (25 января). С хронологией проблема — ведь наша история Ромео и Джульетты тянется много лет. На дне рождения много народа — и!.. — Серёжа. И вдруг у меня появляется дикая тоска и я начинаю не просто плакать, а рыдать. Тут компания, веселятся, на лестничной площадке поют песни, а бедная виновница торжества рыдает и не может говорить.

У нас в гостях был Алеша Акимов, сын наших близких друзей. Его родители тоже были репрессированы. Он моложе меня на пять лет и после армии. Алеша без разговоров берет меня, рыдающую, на руки и носит так по квартире, пока я не успокаиваюсь. Но при взгляде на Серёжу у меня снова текут слезы.

Мой жизненный опыт показал, что любовь — это болезнь, и секс здесь ни при чём. Любовь — это когда болит сердце, на нем лежит камень, льются слезы и это, наверное, продолжается всю жизнь. Теперь трактуют любовь как болезнь, тогда этого ещё не знали. А ведь суициды от любви — не редкость.

Я понимаю, выбора нет. Я больше не выдержу. Надо расстаться. И это происходит.

Я поступаю в ординатуру по неврологии. Много учёбы, дежурства в клинике. Я вроде не вспоминаю Серёжу, но сердце напоминает о нем. На кафедре всеобщее удивление — как это, такая красавица и не замужем. Время идёт.

Мне сообщают, что Серёжа женился на девочке моложе нас, у них родился сын. У нее отец на какой-то большой должности. А Серёжу отправили по «обмену» в Англию. Недаром его мама настаивала на изучении английского языка.

В это время я знакомлюсь с Валей и выхожу замуж. Но об этом я напишу чуть дальше.

На очередном десятилетнем юбилее по окончании института мы с Серёжей сидим рядом, и он провожает меня домой! Мы разговариваем о детях, работе. Я молю Бога — только бы не сорваться! Только бы не изменить Вале!

А ведь все последующие годы Серёжа часто появлялся в моём поле зрения. Чаще всего на Патриарших прудах. Опять обсуждаем работу, семейные дела, «обматываем Патрики». Я уже «стихла», очень загружена, пишу диссертацию, он тоже.

Проходят годы. Мы в курсе происходившего в наших семьях. У него рос красавец-сын Володя, актёр. А у меня Аня, которая работала в «Ленкоме». И у меня в глубине сердца был страх, что они познакомятся. Но этого не произошло — случилось горе — Володя погиб. У него было уже трое детей.

А когда Серёжа узнал о нашем отъезде в Израиль, он приходил несколько раз, якобы помочь мне в разных делах. Он уже был разведен. И сказал, что очень порадовался за меня, когда познакомился с Валей. Еще он мне сказал, перед нашим отъездом: «Я сломал жизнь прекрасной женщине (имея в виду свою жену Наташу), а ты не выдержала бы жизни со мной и погибла бы». Видимо, и он страдал, но этот «пассаж» был как бы самооправданием.

Во время нашей жизни в Израиле мы иногда продолжали общаться. Я звонила два раза в год в наши дни рождения. Жизнь Серёжи в эти годы, видимо, была тяжелой. Он очень радовался моим звонкам, ждал их. Однажды сказал: «Ты была звездочкой всей моей жизни». А потом, в 2016 году он исчез — я узнала, что он умер. Мне очень жаль его.

О Вале

После разлуки с Серёжей у меня все время появлялись какие-то претенденты на мою руку. Чаще всего я «по-быстрому» прекращала общение с ними — никак не могла усмирить свое сердце. Однажды меня позвала в гости моя бывшая учительница французского языка Елена. Она недавно вышла замуж, уже родила мальчика Её муж Игорь (Гаррик) Гаршин из одесской медицинской элиты. Его отец — профессор ЛОР. У Гаррика есть близкий друг — Валя Горник, отец которого, Михаил (Моисей) Аронович, лучший невролог Одессы, друг отца Гаррика. У Вали даже была книга с подписью: «Сыну моего друга и другу моего сына». Валя старше меня на два года, но уже кратковременно побывал в браке. Он врач-невролог, как я. Его мама, Лариса Захаровна, преподает иностранный язык, как и моя мама.

Валя красавец, брюнет с зелеными глазами, как у меня. Умница, образованный, обаятельный, добрый, и ещё мы оба Водолеи, и оба евреи. Мы как будто из одной детской. Я всем своим организмом чувствую — это он! Мой муж! Так и получилось.

Снова были: предложение, цветы, согласие мамы, свадьба в тесной комнате и так далее. И он стал совсем своим в нашей семье.

Главным чудом после нашей свадьбы было то, что нам вернули самую большую комнату, которую забрали после ареста папы. Через год родилась наша дочь Анечка. Она особенный человек — красива, похожа на отца, умная, способная, умелая. И родила нам двух прекрасных внуков. После нашей свадьбы было более 50 календарных, а фактически 40 лет счастливой жизни. А 40 лет потому, что Валю сразил Альцгеймер. Он умер в 2015 году.

Но до этого у нас было всё: любовь, интересная работа, творчество, друзья, поездки за границу, наука, диссертации, книги, кино, театры, музеи, концерты. Взросление Ани, ее лидерство в школе, работа в «Ленкоме», учёба во ВГИКе, её семья, радость от внуков. И сама репатриация в Израиль в 1990 году была счастьем для нашей семьи.

Но я любила Сережу всегда, хотя и была в счастливом браке. Разве любовь не болезнь? А горе — мы каждый получили свою порцию его, ведь мы прожили долгую жизнь.

И последнее. Моя история любви наглядно демонстрирует, в каком ужасе мы жили при советской власти. Ведь мы все — и я, и Сережа, и Лёня были жертвами этой власти. Моя история — это подтверждение того, что человек, живший в СССР и пострадавший от сталинских репрессий и, тем более, еврей, был обречен на несчастье в личной жизни. И таких людей были многие миллионы.

Я была советской Джульеттой. Я бы не хотела, чтобы мои внуки узнали о пережитых мною страданиях. Надеюсь, они просто этого не поймут. К счастью.

Про Аню

Рождение ребёнка, это, наверное, как рождение новой планеты. Это очень интересно, когда у тебя растёт умный незаурядный ребёнок. Особенности личности видны с самого раннего детства. Но оказывается, что самое трудное это «приспособиться» к личности. У меня есть такой «постулат»: личность — вещь в хозяйстве неудобная. Я почувствовала это в самые первые годы жизни нашей дочери Анны, которая была лидером буквально с двух–трёх лет. Развитие её было очень быстрым. Она рано начала говорить и сразу так, как будто окончила филфак. В эти годы у неё была няня для гулянья. Няня водила её в сквер на Патриаршие пруды, где они присоединялись к группам детей, которые гуляли с воспитательницами. Этих дам звали «фрёбеличками» по имени немецкого психолога Фридриха Фрёбеля, который ратовал за групповое воспитание детей и был основателем детских садов. В этих группах дети, как правило, были старше Ани, но возглавляла группу всегда только она. В 3–3,5 года на всех играх она шла впереди, а за ней покорно шли 5–6-летние дети. Няня, когда приводила её домой, говорила: «Все, как пеньки, а наша — особенная». Я помню, как однажды мы спросили Аню, что было на прогулке. Она ответила: «МарМихална меня ругала, а я — своё». Это «своё» — особенность личности быть другой, не похожей на всех, выделяться из массы. Я, человек не слишком сильный, мой муж Валентин — тоже, и вдруг наша дочь — впереди всех, эдакая «железная женщина». Правда, её дед — мой отец Герц Зиновьевич Алмазов–Зорохович, был одним из основателей авиационной промышленности, директор авиационного завода. Аня родилась через 24 года после его смерти и вот, гены дедушки, наверное, и сыграли определяющую роль в её характере.