Бесплатный фрагмент - Параллели

Пролог — Память

Был прекрасный майский день, воздух, словно переполненный цветением сирени, источал мягкий приглушенный аромат. Легкий ласковый ветерок, набегающий со стороны низкого берега реки Жабай, шуршал молодыми листочками тополей, а те отвечали ему игрой светлых листочков, какими они бывают только весной. Сергей сидел на парковой скамье, на бывшей парковой аллее, в бывшем городском парке районного города Атбасар.

Здесь он родился в далеком уже 1961 году в мае месяце, на тогдашней станции одноименного города. Он очень любил свою родину за ее бескрайнюю степь, усыпанную благоухающими тюльпанами, красотой и вкусом которых он всегда безмерно наслаждался. Где, как не здесь, можно было искупаться в море цветов, когда от горизонта до горизонта ты видишь благоухающее разноцветье крупных жёлтых, красных, белых тюльпанов, которые покоряют тебя с первого раза и навсегда. Степной ветер приносит к тебе запах разнотравья, пьянящий твои ноздри, а ковыль, как мягкое ласковое одеяло, стелется перед тобой, покачиваясь большими перекатами и, как волны морей, зовет тебя в свои бескрайние просторы.

Весна, особенно ее последний аккорд — май — всегда пленяли воображение Сергея, рождали в нем новые мысли и мечтания. Еще он очень любил осень, особенно теплую, сухую и продолжительную. Она дарила непревзойдённые запахи пшеничных полей, таких же бескрайних как сама степь, буйство красок в парках и скверах, по которым он так любил ходить, оставаясь один на один со своими чувствами и самой природой. Именно прохаживаясь здесь, вдали от сует городских, он отчетливо понимал Пушкина и его поэзию.

Казахстан, где волей судьбы ему посчастливилось родиться, научил его очень многому, что так пригодилось ему во всей жизни. Его разнообразные красоты всегда притягивали и поражали. Восточный Казахстан с его изумительными пейзажами лесов и предгорий, с хрустально чистой водой в скромной горной речке Ульба, которая весной вдруг становилась могучей и широченной, и с ревом и грохотом катилась в низину. А закаты и восходы солнца над «Медвежьей горой» в маленькой затерянной деревушке Черемшанка дарили такую неописуемую красоту, что хотелось стоять и смотреть на это явление, не отрываясь, боясь пропустить любую крупинку парящего в лесной глуши счастья. Все невзгоды и неприятности пропадали в эти минуты, земные заботы становились мелкими и незначительными перед этой величественной природой. А служба, проходившая в этом живописном месте, уже не казалась чем-то обыденным и нудным. Особую экзотику придавало само население деревеньки, люди здесь жили крепкие и умелые, потомки раскольников петровской поры, не принявшие новое учение церкви — старообрядцы. Они любили все, что было вокруг них, и эту любовь передавали из поколения в поколения. А южный Казахстан, особенно со своей жемчужиной Алма-Атой, которая лежала как драгоценный брильянт в оправе Заилийского Алатау, и горы своей широкой статью создавали в городе особый микроклимат. Тенистые аллеи дарили щадящую прохладу в знойный день, а многочисленные парки и скверы летом просто поражали красотой клумб и их обилием. Чем выше к горам подымался путник, тем ароматнее и ароматнее становился воздух. Особенно радовала дорога на Медео, где в изобилии цвели сады с райским яблоком «Апорт», гордостью местных селекционеров. Вкус и запах этого яблока не передать словами, его можно только попробовать, но раз вкусив, вы уже никогда его не позабудете и навряд ли какое-либо яблоко на земле может соперничать с алма-атинским «Апортом».

Алма-Ата — как много чудесных, сказочных дней подарила она ему, как он ее любил преданно и нежно, словно сдержанный юноша гордую и недоступную красавицу. Она щедро одаривала его прохладой вечерних улиц и проспектов, живительной влагой своих фонтанов, коврами своих роз и вершинами седых гор, но всегда оставалась чарующе манящей и загадочной, как ослепительная царица для своих подданных. Здесь он закончил 8 класс средней 101 школы, которую тоже очень любил, здесь он бежал почти ежедневно на занятия в секции бокса, испытывал самые благоговейные чувства ученика перед своим учителем-тренером, который воспитывал мальчишек настоящими мужчинами, и чьи уроки остались с ним на всю его жизнь. Жаль, что он так мало прожил в этом благодатном городе, в котором так любит бывать.

Казахстан, Казахстан такой разный и такой прекрасный, хранящий в себе так много памяти и событий — его родина, страна его детства, юности, молодости. Именно он подарил ему лучшего друга — Виктора, который прошагал с ним всю свою такую небольшую по человеческим меркам жизнь. Был его сослуживцем в армейские годы, его свидетелем на свадьбе, с которым после армии сдружились уже семьями и с которым мечтали как-то приехать сюда, на свою родину, пройти по улочкам родного Атбасара, где оба родились, откуда ушли в армию. Куда первым вернулся Виктор, а затем, после годичной разницы, и сам Сергей, где так спорно-благополучно протекала их жизнь, вплоть до отъезда Виктора с семьей в Германию.

Всматриваясь в реку их так далекого детства, Сергей думал, как причудливо складывалась их с Виктором жизнь, словно два ручейка, имеющие разные начала, в некоем месте вдруг сошлись в одном мощном русле, пробежали совместно какую-то определенную кем-то дистанцию и, словно вынырнув перед высоким порогом, обошли его каждый своим индивидуальным путем, надеясь соединиться там, где река делала крутой поворот, но, к сожалению, не все учли. И прежде всего внешние обстоятельства, окружающую среду, и, конечно, собственные силы. Сергей встал на этом берегу, он оказался один — его друг по независящим от него причинам не смог стоять с ним вместе. Они после этого высокого порога в их жизни как две параллельные линии, бегущие в бесконечность рядом, там за горизонтом. А может, вопреки законам геометрии, линии в бесконечности сходятся?

Мы оказались здесь разными путями, разными народами, прожившими где-то одинаковую, где-то разную жизнь. Нас то вела нужда, то гнали власти. Мы то были счастливы, то несчастны, но, главное, на этой земле в нашем Казахстане родилась какая-то уникальная общность. Мы научились выживать в этих суровых условиях. Эту природу мы уже не воспринимали как какие-то выселки, мы приняли эту землю всем своим сердце, мы считали ее своей родной, своей родиной и нам не было ущербно в этой степи, так далеко от цивилизованных центров. В нашем маленьком пятидесятитысячном городке мы старались жить полнокровной жизнью, ценить то, что имели, и не гнаться за сверхжеланиями, не замыкаться в собственном эгоистичном мирке, а быть открытыми для всего такого интересного и увлекательного мира. Нам было достаточно съездить в отпуск к морю или в какой-то большой или сверхбольшой город. Мы не чувствовали себя ущербными от того, что живем в нашем маленьком городе, потому что долгие годы отлаживался определенный ритм жизни, выстраивались определенные правила, многое или почти все вокруг нас было понятно и предсказуемо, мы могли планировать. Мы никогда и ни в чем не зацикливались на так называемых мировых проблемах, не стремились кого-то учить жизни, мы просто жили. Здесь и сейчас. Мы растили своих детей и желали им лучшего будущего в соответствии со своими представлениями о таком будущем. Мы были теми, кем сделали нас наши родители, а они — теми, кем сделали их наши деды и прадеды, неся на себе весь опыт предшествующих поколений. Этот опыт был разный, но часто говорил об одном. Можно бесконечно говорить: «такое время, такие люди», однако сама жизнь подсказывает то, что несмотря на разные эпохи, столетия, года, во все времена, во всех обстоятельствах недостойный человек только и ищет, и находит себе оправдания «на все случаи жизни», а сильная настоящая личность остаётся ею на века, и над нею не властно время. Таким и был Виктор, его лучший друг, который незримо стоял с ним плечом к плечу и любовался их общей родиной.

Всматриваясь в прошлые года и столетия, Сергей силился понять, как так случилось, что на этой благодатной земле Казахстана в исторической перспективе сошлись судьбы многих народов, репрессированных и прибывших сюда по доброй воле, в период столыпинских реформ, и всех эта земля приняла и взрастила, дала кров и убежище, пропитание и сочувствие. Именно здесь родилось такое явление как равенство и уважение к культуре любого народа, живущего по соседству. Интересный опыт исторической ассимиляции европейцев, в частности, немцев, реже иных европейских народов, представляющей целый пласт судеб, берущий свое начало с «указов» российской императрицы Екатерины II, получившей нарицательное имя — «Великая» и одинаково уважаемой как на западе, так и на востоке. И как хочется помнить о том, что ту историю — историю золотого Екатерининского правления — творили конкретные люди, в том числе и переселенцы с тогда еще раздробленной Германии.

Процесс укоренения новых подданных Российской империи нес в себе значительные трудности и даже трагедии, но, несмотря на это, европейские крестьяне и ремесленники решились на переселение, и прежде всего их гнала нужда и бесперспективность собственной жизни. Они осваивали Россию не менее трудно, чем «Старый свет» осваивал Америку, но здесь они обходились без насилия по отношению к местному населению. Создаваемые ими колонии позволяли ему сохранять собственную культуру и язык, в тоже время они не могли быть полностью защищёнными от влияний местных культур народов, проживающих вокруг, на конкретной территории расселения. Следовательно, возникал процесс обмена культурными традициями, так сказать, некая территориальная субкультура — явление на редкость интересное и до настоящего времени не получившее должного внимания общества. При этом, живя колониями, немцы были вынуждены много информации, касающейся истории своих родов, передавать устной речью, путем бережного пересказывания «из уст в уста», такой информацией изобилует любая семья немцев — колонистов — переселенцев — репатриантов. Интерес также вызывает исторический опыт немцев как разделенного народа, особенно с 1917 г. по 1991 г., когда данный народ не имел реальной возможности к воссоединению. За этот период немцы понесли наиболее тяжелые потери, связанные со Второй мировой войной, и, как следствие, «Отечественной войной Советского Союза 1941—1945 годов, повлекшей ликвидацию «Поволжской» республики немцев, их массовую депортацию в Казахстан и значительные ограничение в гражданских правах.

На протяжении многих лет, особенно после «оттепели 60 годов», 22 съезда партии, на котором Н. С. Хрущевым была объявлена борьба с «культом личности Сталина», немцы добивались от центральной власти своей реабилитации, возрождения «Поволжской» республики немцев. Наконец, в 1979 году ЦК КПСС была создана комиссия для решения данного вопроса, и было принято решение о создании на территории Казахстана, в Целиноградской области, Ерментауском районе, немецкой автономной области. Однако данное решение не было воплощено в жизнь из-за начавшихся в 1979 году в ряде областей Казахстана националистических выступлений казахов против такого решения властей. В значительной степени это и послужило основным спусковым крючком для массового отъезда немцев на историческую родину в Германию. Сам процесс этот шел трудно с частыми столкновениями с откровенным криминалам и саботажем местных властей. К тому времени возникло множество смешанных браков немцев с представителями других национальностей, что порождало, в том числе, дополнительные трудности при подаче документов на выезд. И, конечно, в жизни немецкого народа на территории Российской империи, Советского Союза, Казахстана, Федеративной республики Германии, как и в любом другом, всегда тесно сосуществовали: любовь между мужчиной и женщиной, профессиональные успехи и достижения, межличностная конкуренция, дружба и благородство, ложь и предательство. Конечно же, не обходилось без внутрисемейных конфликтов, конфликтов между семьями и целыми фамилиями. Одним словом, всего того, что так красочно и всестороннее наполняет человеческую жизнь, делает ее осмысленной и продуктивной, а к преклонным годам позволяет с гордостью оглянуться назад и прозорливо вглядываться в будущее!

«И всё-таки как же это все было», думал Сергей и напряженно вглядывался в даль ушедшего двадцатого столетия. Обрывки услышанных рассказов. сведений и пересказанных легенд выстраивались в четкую линию событий, за которыми мелькали конкретные люди, знакомые и не очень, но настолько интересные, что он не мог отделаться от мысли о том, что они продолжают существовать пусть сейчас только в его голове, и ему казалось, что многое из того, о чем он точно знает, они пытаются донести до своих потомков, увлеченных действительностью, погруженных в такой быстро меняющийся мир новых технологий и возможностей. Но для того, чтобы этот мир состоялся, им, ушедшим в историю, еще как пришлось потрудиться и пережить не одну трагедию в своих собственных жизнях. А так хочется своих потомков предостеречь от вольного и не уважительного отношения к их многотрудному опыту.

Екатерина II

Всматриваясь в широкие окна дворца, молодая Екатерина перебирала мысли о своем будущем в этой пока еще чужой, но чем-то манящей стране — России. Она видела, как огромна ее территория, неровность развития отдельных частей, слабость науки и современных методов развития. Образ Петра Великого не давал ей покоя, как сумел он провести, казалось, немыслимые реформы. И как дело его рук постепенно угасало и скатывалось на зыбкую почву державного блаженства. Ее муж, увенчанный однобоким копированием чужого опыта, был сосредоточен на себе, своей, наконец-то наступившей вольности — свободе. Но отчего, думала Екатерина — от женского давления, ограничений, указаний, дождавшись периода абсолютной власти, он оказался неспособным к ее ношению, человеком, не видящим далее своего дворца, щедро раздаривавшим завоевания своей армии, не щадящим чувств собственного народа. Ему было достаточно собственной власти и собственного величия, он не соединял его с судьбой своей империи и судьбой своих поданных — народа. Можно ограничиться ролью правящей императрицы, хорошо жить и сладко спать, размышляла молодая Екатерина, но ей очень хотелось править сильным, могучим государством, которое бы уважали соседи, которое могло бы влиять на политику и развитие мира. С таким мужем этого не достичь, может, попытаться его переубедить, может, не все потеряно, думала Екатерина и тут же натыкалась на ответ: «Нет, муж испил власть, проявил первый опыт ее применения и не желает меняться, его уровень — это уровень захолустного правителя-самодура и ничего большего не желательно».

— Но ведь мне, мне лично, этого мало, слишком гнетет прошлый опыт, этот уровень я прошла, в нем ничего привлекательного нет. Да, я немка, и народ, которым я управляю, мне изначально чужд и непонятен, но я привыкаю к нему, к его культуре и быту. Я вижу его таланты, сердечность, привлекательность. Кем и чем! Кем и чем, — думала Екатерина и тут же отвечала: — Народом, дарованным мне богом! Я, именно я, хотела бы править просвещенной и сильной империей, раздвигающей свои границы и преуспевающей в мире. А для этого нужны головы, руки, способные принести новые опыты, современные уровни труда, повести за собой окрестное, работящее население. Как это сделать, как?

Екатерина до боли всматривалась в окно, а мысли бежали и бежали, то теряясь вдали, то всплывая ясным образом первостепенных дел. В такие мгновения Екатерина понимала, что для реализации задуманного ей нужна полнота власти и надежные, разумные соратники.

— Ах, если бы, — думала Екатерина, — ах, если бы… Но Петр, нет, это невозможно, — тяжелый вздох сдавливал ее красивую грудь, она энергично спускала и подымала руки, и все же в ее голове все зрело и зрело убеждение, что и как нужно делать с Россией. Ее Россией, сильной и развитой, уважаемой соседями…

Фрицы

Еська от своего друга Роберта услышал о приезде в соседнею деревню вызывателя. Роберт скороговоркой стрекотал о том, что русская императрица зовет работящих немцев, французов, голландцев и других в свою империю, на работу по освоению земель, коих в России великое множество, что за это она готова платить деньги, и немалые. Всего, что говорили в соседней деревне, Роберт пересказать не смог, слишком невнимательно слушал, но главное он понял четко — привилегии переселенцам обещались немалые.

Любопытство так и распирало Еську, наскоро собравшись, он отправился в соседнюю деревню Альхольт, через час он уже рассматривал вызывателя Щульца в небольшой группе людей — местных крестьян. Вызыватель был человеком крепкого телосложения, одет он был скромно, в зеленый камзол с красными отворотами, на голове был белый парик. Шульц размахивал какими-то бумагами, часто тыкал в них пальцем и заострял внимание слушателей на материальных выгодах предприятия.

— Это Указ русской императрицы Екатерины II, — говорил Шульц. — Она обещает каждому переселенцу свою защиту и покровительство, обещает, что все желающие поселиться в России и добывать себе лучшее пропитание обработкой плодородных, но еще невспаханных земель, могут обратиться к русским посланникам, которые и отправят их в Россию. Ныне сим объявляется, что все являющиеся во Франкфурте-на-Майне русскому комиссару и им принятые в колонисты, будут пользоваться следующими выгодами: на прокормление будет выдано ежедневно взрослому мужчине 16 крейцеров, взрослой женщине и каждому подростку, обоих полов, — по 10 крейцеров, и ребенку — 6 крейцеров. Отправленные в Любек колонисты будут пользоваться бесплатно квартирой, а в пути для женщин и детей будет дана подвода. В Гамбурге или Любеке колонисты также будут размещены по квартирам и довольствованы кормовыми деньгами до посадки их на суда для отправки в Россию, причем на суда будет также доставлен провиант. По набору в Любеке достаточного количества колонистов будет нанят для них особый корабль, на который, кроме колонистов, никаких пассажиров допущено не будет. Также гарантируется доставка до места за счет казны, гарантируется свобода вероисповедания, освобождение от воинской повинности и беспрепятственное возвращение на Родину.

Сказанное ласкало слух и манило перспективой. Еська дождался конца выступления вызывателя, а также окончания всех расспросов местных крестьян. Как только вызыватель остался один, Еська подступил со всей решительностью узнать больше и точнее о кампании.

— Скажите, — бегло протараторил Еська, — а выделенные деньги не надо будет возвращать?

— Нет, — ответил вызыватель и продолжил, — ведь они идут на твое обустройство, то есть ты их проживешь. Как же ты их сможешь вернуть?

— А как же тогда вы узнаете, что я их употребил по назначению? — парировал Еська.

— Видишь ли, — неспешно отвечал вызыватель, — страна у нас большая, чтобы по ней даже вернуться обратно, нужно будет их приумножить, а приумножая, мы уверены, ты, естественно, втянешься в работу. Осядешь, заживешь лучше, чем здесь и, поверь мне, ты и сам не захочешь бросить все, что приобрел, и уехать, да и к чему, к той вот твоей нищете?

— Тебя как зовут-то? — спросил вызыватель.

— Иосиф — гордо ответил Еська.

— Послушай, Еська, сколько человек у тебя в семье? — спросил Шульц.

— Так семь со мной будет, — ответил Еська.

— И что же, вы хорошо живете, всего вдоволь? — продолжил вызыватель.

— Да живем как-нибудь, хотелось бы лучше, но все так живут, — ответил крестьянин.

— Хотелось?! Так я тебе и предлагаю самому сделать что-то для этого. Воспользуйся Указом императрицы, с нажитым-то везде хорошо, а вот наживешь ли ты что-то здесь, я сомневаюсь! — убеждал Шульц.

Беседа длилась еще полчаса, за которые Еська успел хорошо ознакомиться с Указом, условиями и личностью Шульца. Желание попробовать щекотало ноздри, голова и руки Еськи покраснели, сердце колотилось в тревоге и восхищении. Видя томительное терзание Еськи, Шульц покровительственно улыбнулся и почти распевно сказал:

— Ну, ты, парень, поговори с семьей-то, я в харчевне Кляйна еще два дня буду, решитесь, приходи, оформим, ну, а нет, думаю, прогадаете, но дело ваше.

С этими словами Шульц резко развернулся и пошел по направлению к харчевне.

— Бывай, — бросил он Еське.

— До-сви-да-ния, — протянул Еська и заспешил домой.

Отец Еськи был уже дома, когда тот вошел в дом.

— Пап, можно с тобой поговорить, — протянул Еська.

— Что еще? — сурово спросил отец.

— Я был в деревне Альхольт, там слушал вызывателя, так вот он от имени русской императрицы Екатерины II приглашает в Россию, осваивать земли.

Отец Еськи был человеком рассудительным и сметливым, но, к сожалению, не сумевшим выбиться из бедноты. Его рыжеватые волосы слегка вздернулись, натруженные ладони раскрылись, и он медленно произнес:

— Ну-ка, ну-ка расскажи, а мы послушаем.

Остальные домочадцы с интересом переглянулись. Еська быстро, как умел только он, передал весь рассказ вызывателя, посвятил в суть вопроса, добавил свои комментарии и замер, ожидая реакции отца.

— Да…, — заманчиво ответил отец, — только, видишь ли, сынок, здесь мы у себя дома, а там, в этой земле, кому мы нужны?!

— Папа, но ведь там у нас будут деньги на подъем, а здесь, когда мы хоть что-то подобное заработаем, сколько пройдет лет? — убеждал Еська.

— Так-то оно так, но все же здесь наша Родина, здесь мы все знаем — обычаи, порядки, природу. А там? — возражал отец.

В голове Якова бурлили мысли, они то вспыхивали ярким пламенем, то гасли падающей звездой. Он понимал, что его старшему сыну хотелось вырваться из беспросветной бедности, ощущать себя более свободным человеком. А если ничего не получится, если эти радужные надежды только на бумаге царского указа да в устах вызывателя, всего-то выполняющего свою работу за деньги. А ты тронешь семью из девяти человек, семеро из которых дети, а старшему всего-то 16 лет. Что тогда? А если ты ошибаешься, и твой старший сын прав, и должно и нужно попробовать, может быть, это шанс для всех нас, и он единственный в этой жизни, а ты его отсечешь, загубишь? Что тогда? А как узнать? Не попробовав, как понять? А пробовать боязно, такая ответственность на твоих плечах. Он взглянул на свою жену Марию, которая из-за тяжелого труда раньше времени постарела, куда-то ушла ее румяная девичья краса, улыбка, руки загрубели и, самое главное, не видно никакой перспективы сегодняшнего положения. Мария и дети его самое большое богатство. Он бился и жил ради них.

— Что поделать, что? — думал Яков. Наконец он поймал на себе взгляд жены.

— Решать тебе.

Этот взгляд он понимал давно с первых дней совместной жизни. Яков втянул в себя воздух и медленно выдыхая, проговорил:

— Ну, вот что, Еська, завтра сходи в Альхольт, встретишься с вызывателем, я подойду позже, как закончу работу, вечером примем решение… Мария, давай ужинать!

Семья мгновенно ожила и стала привычно занимать свои места за столом…

Циммерманы

Дорога до Санкт-Петербурга показалась довольно утомительной, семья Циммерман, состоящая из пяти человек, двоих взрослых и троих детей, с интересом вглядывалась в чужую страну, в ее просторы, нравы и обычай. Ганс, глава семьи, был отменным плотником, но на родине, в Германии, еле сводил концы с концами, прокормить троих детей было сложно, а с женой, милой его сердцу Матильдой, они мечтали о большом количестве отпрысков. Ганс решился на такое резкое изменение только после совета с женой, он ее очень любил, дорожил ею и поэтому в сложных вопросах всегда прислушивался. Матильда была женщиной, что называется, с характером. Черные как смоль глаза, упругая талия и озорной характер делали ее привлекательной невестой. Но, к сожалению, ее семья не была зажиточной, и потому она могла рассчитывать только на себя. Ганса она заприметила далеко в детстве, уж больно ловко он работал руками, трудолюбивый и доброжелательный, он еще тогда понравился Матильде, хотя она всячески скрывала это. Даже когда от парней стало не продохнуть, а случилось это после наступления 16 лет, когда Матильда расцвела, как нежный бархатный цветок и от нее всюду распространялось благоухание, поражающее парней наповал, то ей стоило немало хитрости и усилий для того, чтобы расшевелить застенчивого Ганса, подвигнуть его на ухаживания, вступление в соперничество с другими крестьянскими детьми с целью завоевания ее внимания. Ганс был застенчив и не так поворотлив, как хотелось, лишь «случайные» встречи и «случайные» разговоры с красавицей Матильдой смогли зажечь робкое пламя зарождающейся любви в сердце Ганса. А это пламя надо было уберечь от встречного ветра, от бурь и порывов, а также от иных неожиданных опасностей на деревенских тропинках. Матильда терпеливо и изобретательно выстилала начальную тропинку их жизненной дорожки россыпью своего смеха, улыбок, движением грациозного девичьего тела. И лишь убедившись, что условия созданы достаточные, предоставила право Гансу действовать самостоятельно. Ганс и не заметил, как в его сердце разгорелось настоящее пламенное чувство к Матильде. Теперь он надеялся только на одно, на ее желание ответить ему взаимностью, теперь он не мог уже отступить, он был готов сокрушить любую преграду на этом пути. Матильда была желанной и труднодостижимой целью. Но это лишь подзадоривало Ганса. И он смело шел вперед, пока не добился сватовства и женитьбы на Матильде. Поэтому, когда семья стала расширяться и средств к проживанию стало не хватать, Ганс ухватился за возможность обустройства на новом месте в России.

— Вот заработаю и вернусь, — планировал он, — и тогда мы заживем!

Наконец они прибыли до места своего расселения — среднего течения Волги, и стали обустраиваться. Благо для трудолюбивого Ганса работы было не то, чтобы достаточно, ее было так много, что делать — не переделать. Колонисты подселились в крестьянских избах местного населения, предстояло построить жилье для колонистов-немцев, вдали от стоящих деревень, на выделенных участках земли. Так как основным материалом был лес, коего было выделено в изобилии, плотницкой работы было предостаточно. Дети Ганса были еще сравнительно малы, мальчикам было по 3 и 5 лет, девочке 7 лет, конечно, работники с них были пока неважнецкие. Пришлось собирать бригаду из местных крестьян и своих соплеменников-колонистов. Спасало умение работать слаженно и верно. Так как Ганс был человеком терпеливым и добросердечным, к нему охотно шли в помощники, ведь иметь хозяина работ незлобливого и справедливого всегда большая редкость. Первым делом на сходе немцев-колонистов поделили границы выделенных земель, расположение административных и вспомогательных зданий общей надобности.

Так рождалось немецкое хозяйство, включающее в себя элементы общего и индивидуального пользования. Начальство, отряженное на положение немцам, всячески старалось помочь, ведь оно отвечало за то, чтобы крестьяне, население укоренилось, расширилось и стало верными поданными империи. Сами немцы поначалу рассматривали эту экспедицию в далекую Россию, как временное явление, главной задачей которого является благосостояние, способствующее удачному возвращению на Родину с иными возможностями для доживания своего века в сытой и удобной старости. То есть, в основной массе немецкие обездоленные крестьяне и мастеровые прибыли на российские просторы попросту на заработки, на временную вахту.

Вот и Ганс поставил перед собой цель заработать побольше средств и вернуться с детьми и Матильдой в Германию, более мягкую по климату, привычную по мышлению и хозяйствованию. Где, конечно же, будет лучше детям расти в своей среде. Но, как говорится, «человек предполагает, а господь располагает», так и у Ганса работа захлестнула его с головой, по мере накопления колонии соплеменниками он почувствовал комфорт в этом оазисе немецкой культуры на обширных русских просторах. Колорит местного населения не пугал, а даже обогащал. Люди вокруг были отзывчивы и доброхотливы, а блага цивилизации постепенно проникали и сюда. Никаких препонов в развитии местной власти не имели. Дети росли дружными и здоровыми. Матильда расцветала все краше и краше, одним словом, жизнь потекла размеренно и спокойно…

Миллеры

На мелкой речке, одном из многочисленных притоков Волги, в среднем течении располагалась мельница семейства Миллеров. Вся дружная семья была занята работой на ней. Одни обеспечивали подвоз сырья — пшеницы, скупаемой у соплеменников: жителей немецкой колонии, переселившихся сюда в конце 18 века, другие члены семейства обеспечивали сбыт муки, полученной в качестве оплаты помола. Дело спорилось до тех пор, пока русский император Николай II не объявил войну Германии. Сразу же после этого в окрестном коренном народе, испытывающем и без того значительные тяготы и лишения, появилась настороженность по отношению к ним. И хотя зажиточные крестьяне и другие миряне хорошо отличали причину войны, но беднота стала смотреть искоса. А когда ситуация на фронте ухудшилась, из деревень пошел массовый рекрутский набор в действующую армию, от которого немцы-колонисты были освобождены по указу Екатерины II, прозванной в народе Великой, то отношение многих из окружающего населения и вовсе стало недоброжелательным. По слухам, в Санкт-Петербурге даже прошли немецкие погромы. Народ искал причину своих бед и несчастий, пытался заглушить боль от потери сыновей, мужей и отцов. Лишь достойное поведение местного начальства да провинциальная послушность позволяли удерживать ситуацию в норме. Глава большого семейства Иоганн был из мужчин не робкого десятка, смышлёный и предприимчивый, он с детства был приучен к труду. Знал многих успешных немецких колонистов, поставивших свое дело на широкую ногу. Эти примеры были для него притягательные, он стремился к ним и мечтал построить еще несколько мельниц и расширить производство, обзавестись складами и транспортом. Его родственники в Германии, которых он изредка посещал, жили значительно скромнее и не имели больших перспектив. Поэтому Иоганн свое будущее связывал с Россией, не забывая свою историческую родину, благо жизнь немецкой колонии позволяла сохранить историю, культуру и язык своего народа и не давала повода оторванности от него. Вот и сейчас Иоганн вместе с двумя сыновьями и несколькими местными подсобными работниками ловко управлялся с очередной партией поставленной пшеницы, как вдруг неожиданно дверь открылась, и на мельницу вошел Иван — один из подсобных рабочих, воскликнув:

— Хозяин! В Петербурге революция, царь отрекся! Мужики сказывают, Временное правительство у власти. Что будет, не знаю, мужики говорят, прежние порядки менять будут.

Сердце Иоганна сжалось в предчувствии чего-то смутного, еще неизведанного и поэтому страшного, непредсказуемого.

— Ну, чего ты несёшь? Как это царь отрёкся? Что за новые порядки? Работать надо, вон еще, сколько зерна на телегах. Не мути народ, и так проболтался пол-утра, — ответил Иоганн.

— Так я чё, я же давеча отпрашивался, теперь вот прибег. Правду, мне кажется, говорят, уж больно начальство озабочено, — ответил работник.

Сыновья Иоганна замерли, подняли глаза на отца, как бы вопрошая, что делать-то?

Перехватив их взгляд, Иоганн твердо сказал:

— Ну, чего опешили, работаем, хлеб — он всегда нужен, что бы и где бы ни происходило, работаем, — пробормотал, и, не вдаваясь в подробности, стал подниматься на верхние этажи мельницы. Шаги глухо отдавались под ногами, тонули в общем шуме вращения колеса, движения жернова и шума зерна и пшеницы. Поднявшись наверх, Иоганн всматривался в сторону большака, идущего по дороге на Москву, словно пытался понять, что ждать от своего будущего. Зимой у Иоганна работала мельница, приводимая в движение силой течения реки. Зерно из запасов поступало круглый год, это позволяло обеспечивать работой свою семью и окрестное население круглый год, и вроде бы все наладилось, отстроилось и действовало в привычном ритме, так надо же этой проклятущей войне начаться, теперь это отречение царя. Столько надежд и планов словно упали на зыбкую почву без фундамента.

— Что делать, — думал Иоганн, — жаль, если все сломается.

Он до боли вглядывался в заснеженную даль большака, словно хотел увидеть, не идет ли оттуда из Москвы, Петербурга какая-либо беда, но лишь морозный свежий воздух отвечал ему покоем и размеренными порывами. В природе ничего, абсолютно ничего не предвещало перемен. Народ вокруг тоже вроде бы всё делал, как всегда, но внутренняя тревожность появилась у всех. Пришла осень, октябрь.

Урожай этого года получился неплохой. Временное правительство вроде бы декларировало неплохие лозунги, но в народе появилось брожение. То там, то тут замелькали агитаторы, ратующие за свержение Временного правительства, окрестные крестьяне стали более жестки и несговорчивы, особенно дерзко вела себя беднота, среди неё появились горлопаны и многого не умеющие, но ратующие за передел собственности, установление других порядков, более справедливых с их точки зрения…

Гееры

Октябрьская революция в России для немецкого населения была как гром среди ясного неба. Вот и для семьи Гееров, Питера и Марии, мелких торговцев, она стала полной неожиданностью. Проживая в немецкой слободе губернского города Саратова, Гееры совсем не строили каких-либо далеко идущих планов. Но неожиданно для себя были вовлечены в самую гущу революционных событий. В городе быстро заполнялся вакуум власти, когда старая власть, не сумевшая сориентироваться и поэтому допустившая полное бездействие, пала, а ей на смену пришла вовсе не окрепшая власть рабочих и крестьянских Советов. Питер счел за благо примкнуть к инициативной группе, создавшей на базе немецких колоний-поселений Немецкую Коммуну. Эта идея столь понравилась немецкому населению, что она стремительно стала искать поддержку у новой власти, тем более, среди немецких колонистов, как и положено, со временем появилось социальное расслоение, неизбежное по человеческой природе. Одни колонисты стали более успешными, превратившись во владельцев мануфактур и фабрик, другие, менее успешные, выполняли роль наемных работников, профессионалов в своем деле, но не более того. То не хватало таланта на более высокое положение, то попросту недоставало средств для своего внутреннего развития. Так как прежней власти уже не было, а необходимость выживать в новых условиях стала невероятно актуальна, то думы были как у всех людей в подобной ситуации, когда бросить всё жалко, да и не известно, как и на что вернуться в Германию. Жить дальше можно было только приняв новую действительность и найдя место в ней. Обширное местное немецкое население среднего Поволжья к тому времени разрослось и укрепилось, а Советская власть была хрупка и неустойчива. Она явно нуждалась в союзниках любого плана, только бы удержать зыбкую власть. Поэтому создание Немецкой Коммуны было принято большевистской верхушкой «на ура». Среди немцев тоже прошёл раскол на имущих и неимущих. Первые ретировались, так как официальная власть их записала в эксплуататоры. И, следовательно, их имущество подлежало национализации. Но какое бы время ни приходило, любой власти нужны были специалисты, знающие и умеющие наладить любое конкретное дело. Именно здесь и пригодилось умение мелкого торговца Геера Питера налаживать и организовывать доставку и распределение, с элементами торговли, различной продукции, в которой была нужда новой власти. А сюда входило несметное количество разного товара. От продовольственного, до самого что ни на есть разнообразного. И здесь, как нельзя кстати, пригодились профессиональные навыки Питера и его жены Марии. Нельзя сказать, что Питеру и его супруге новая действительность сильно нравилась. Однако выбирать не приходилось, надо было выживать самим и помогать выживать многочисленным родственникам. Дело, вначале показавшееся непонятным и временным, постепенно становилось интересным. Питера очень ценили новые товарищи, немецкая коммуна крепла с каждым годом, помогала предприимчивость и основательность немецкого характера, те качества, которые, может быть, в других условиях были бы препятствием в развитии, такие, как педантичность и органичность, в данном случае сыграли ключевые роли. В совокупности удачливые решения Коммуны, а также значительное распространение среди немецких коммунаров грамотности и деловитости, подкрепленное ленинским лозунгом «Каждый народ имеет право на самоопределение» и стали краеугольным камнем в основании возможности возникновения в Среднем Поволжье Автономной Советской Социалистической Республики немцев Поволжья в 1922 году. В это время Питер уже на основании завоеванного авторитета занимал должность в Наркомате промышленности Республики и его личные дела шли как нельзя лучше. Мария стала учителем немецкого языка, у них росли пятеро здоровых ребятишек. Питер и Мария виделись по времени очень мало, всё время отбирала работа, которой супруги отдавались самозабвенно. Однако, устоявшаяся традиция воспитания детей в больших немецких семьях, где роль старших, как и уважение к ним, традиционно были высоки, позволяла совмещать удачный карьерный рост с должным воспитанием детей. Мария и Питер были крепкой семейной парой, сдержанно эмоциональной, ограничивающей проявление обоюдной симпатии достаточностью и необходимостью, умеющей сдерживать чувственные проявления в рамках дозволенности и благоразумия. Создавалось впечатление о том, что семья Гееров живет строго по определенному сверху циркуляру, не позволяющему никаких вольностей. И хотя иногда казалось, что такая жизнь довольно однообразна…

Иван Елисеевич

Маленькая уездная станция встретила их почти полным безмолвием. Поезда ходили очень редко, их расписание постоянно менялось. Скромность неспешной жизни уездного городка ощущалась буквально во всем. В неторопливой походке станционных работников, в раздумчивых разговорах малочисленных пассажиров. Иван с семьей вошел в здание вокзала и, подойдя к билетной кассе, спросил:

— Когда будет ближайший поезд до Самары?

Кассир, женщина преклонного возраста, бегло взглянула на расписание движения поездов и, сочувственно глядя на усталое лицо пассажира, учтиво ответила:

— Ближайший поезд до Самары будет в пять утра.

Иван взглянул на станционные часы. они показывали девять вечера, ну что ж, подумал он, хорошо, не так и долго осталось ждать.

— Дайте мне два взрослых и один детский.

Кассирша выдала ему билеты, и он поспешил к семье. На скамеечке его ждала женщина с ребенком, они явно были измучены дорогой, лица отливали серой дорожной пылью. Анастасия — так звали жену Ивана — держала на коленях дочку Фросю, красивую девочку лет семи-восьми, она прижималась к матери и, казалось, всем своим существом пыталась раствориться в ней, как в надежном убежище от всех внешних угроз и неприятностей. Иван очень любил дочку, но в силу своего крутого нрава не всегда мог выразить свою любовь языком, понятным ребенку. Фрося тоже любила отца. но часто его стереглась, так как он многое контролировал в их с мамой жизни. Его надо было слушаться беспрекословно и быстро, чего она в силу своего детского характера не всегда успевала. Мама, напротив, была всегда ласковой и долготерпимой, с ней было спокойно и безмятежно, конечно, если было сытно. Фрося отличалась цепким умом, была сообразительной девочкой и обладала редкостным трудолюбием. Красивые серые глаза Фроси часто смотрели на ее сверстников как-то излишне строго и даже как-то колюче, словно пронизывали собеседника насквозь. Редко кто мог выдержать этот строгий взгляд. Сверстники старались с ней держаться осторожно, особенно в начале знакомства. Обладая приятной внешностью, она притягивала к себе друзей, которых близко подпускала крайне медленно и очень осторожно. Отец ценил эти качества в дочери и всегда доверял ей даже уже вполне взрослые заботы, чем Фрося дорожила, изо всех сил стараясь не подвести отца.

Пристроившись на скамью рядом с женой, Иван сообщил ей о поезде в пять утра. Хотя в здании вокзала было прохладно, но всё-таки гораздо лучше, чем на улице. Осень 1933 года выдалась сырой, то и дело шли осенние затяжные дожди, дороги и тропки маленького городка превращались в непролазное месиво, ходить, а тем более ехать на любом транспорте было крайне затруднительно. Дорог ведь почти не было, и хотя Атбасар славился конными ярмарками, но мероприятие это было сезонное, проходило раз в год, все же остальное время городок жил тяжелой размеренной жизнью, в ожидании своего очередного рассвета. Анастасия взглянула на мужа, на его усталое лицо и сказала:

— Вань, давай перекусим, тебе нужно отдохнуть.

— Хорошо, давай — ответил Иван и, ласково взглянув на нее, стал расстилать между дочерью и женой запасённую впрок старую газету. Нехитрая провизия состояла из сала с черным сухим хлебом и лука, приобретенного здесь же, у местных жителей. Кипяток взяли у дежурной по вокзалу. Хотя ужин и не отличался обилием, но это было достаточно хорошее питание. В особенности, на фоне всепроникающей нужды в обществе. Бережно сложив остатки пищи в старый армейский мешок, Анастасия положила девочку головой к себе на колени. Мягкая ласковая рука матери коснулось ее головы.

— Спи, Фросенька, спи, до поезда еще далеко, спи.

Девочка охотно растянулась на скамье. Мягкое материнское тепло растеклось по всему ее телу, наполнило ее любовью и заботой, принятая пища расслабляла, и девочка вскоре уже спала крепким сном уставшего от дневных забот ребенка. Иван сидел рядом с Фросей, ее ноги легли на его колени, он поглаживал ножки дочери и напряженно о чем-то думал.

— Ты подремал бы, Ваня, — обратилась к нему жена, — что ты все думаешь о чем-то, тебе нужно отдохнуть. Поспи, я посижу, покараулю.

Иван благодарно улыбнулся.

— Да нет, Настя, отдохни, пока Фрося спит, вижу, как вымоталась вся. Отдохни, я посижу, чего-то не спится. Давай, давай, подремли, я пригляжу за вами.

Настя покорно кивнула головой, она знала, спорить с мужем бесполезно, если что сказал — надо делать. Благо его строгость всегда компенсировалась его же заботливостью. Вскоре Иван услышал спокойное и мягкое сопение Насти, жена спала, уверенная в надежности своей с дочерью защиты. А Ивану было о чем подумать. Скупой на внешнее выражение своих тревог, он всё-таки крайне переживал о будущем своей семьи. Его отец — потомственный казак Елисей, в конце 19 века был отправлен с семьей в Западную Сибирь, где влился в Сибирское казачье войско, выполнявшее задачи по укреплению и обустройству земель Прииртышья. Иван продолжил дело отца, служил в Сибирском казачьем войске. Февральская революция застала его врасплох, как и многие из его товарищей, он не втягивался в политику, спокойно занимался тем, что знал и умел, а именно земледелием, да столярничал. Но так как служба с его характером давалась ему легко, то он быстро дослужился до офицерского казачьего звания, чем и был умеренно доволен. И всё-таки к службе Иван относился как данной от бога повинности, а душа его пела, когда он столярничал — изготавливал мебель. Особенно ему нравилось ее делать сослуживцам, родственникам, знакомым, это придавало особый смысл труду, грело память.

Армия Колчака, куда он был призван, поначалу успешно наступала, но неоправданной жестокости было в ней более чем достаточно. Разрыв между офицерством и солдатом был колоссален. Долгое время живя в Сибири, Иван привык к особенному характеру этих земель, широте и богатству мест, сплоченности жителей. Сибирь сближала людей разной национальности и вероисповедания, суровая природа не позволяла выживать, не помогая соседу, путнику, даже сопернику, а подчас и врагу. Здесь сложилась особенная культура, особенный характер, особенный тип жителя этих мест. Тесные связи возникали между крестьянами и казаками, между местным самым разнообразным населением и пришлыми людьми. Так у Ивана появился друг Михай из крестьян.

Эта дружба, как часто бывает, зародилась из жёсткого соперничества двух пацанов, затем подростков и, наконец, молодых мужчин. Михай был высокого роста. белокурый и широкоплечий, он легко стал лидером в своей деревне среди равных себе. Для Ивана лидерство никогда не было самоцелью, оно рождалось естественным путем. Первое знакомство будущих друзей произошло неожиданно, во время рыбалки. Крестьянские ребята выуживали раков на старице реки Иртыш, когда к этому же месту подъехала на конях казачья ватага. Обычно крестьянские дети не вступали в спор с ребятами-казаками. Но в этот раз все пошло не по привычному сценарию. Старший среди казачат, черно смольный Григорий, уверенным тоном гикнул тогда:

— Бегите отсель, пока мы добрые.

Вопреки сложившейся практике крестьянские дети собрались в кучку, из них вышел белокурый паренёк и, скрестив на груди руки, заявил:

— Сами бегите, это общая земля, мы первые пришли, вас не ждали.

Григорий тогда направил на наглеца коня, он вообще был горяч, да и не принято было казачеству уступать, тем более крестьянам. Но наглец не только не струсил, но и смело сделал шаг по направлению к нападавшему. Иван схватил лошадь Григория под уздцы, тот вопросительно взглянул на Ивана. Иван с детства чувствовал любую несправедливость. Тогда он тоже почувствовал то, что они не правы.

— Ты чего, на лошади на пешего, что ли?

Григорий тогда смутился, и, хотя он был старший, но с уважением относился к Ивану, знал твердость его характера. Как-то надо было разряжать ситуацию Иван тогда понимал — еще минута, и крестьянские дети будут опрокинуты лошадьми. Он обратился к выступившему из крестьянских детей. Спросил, как его зовут. Тот, гордо откинув голову, ответил:

— Михай я.

Тогда Иван посмотрел ему в глаза с некоторой угрозой и спросил, что он предлагает. Михай, широко расставив ноги, выкрикнул:

— Выйдем один на один, кто победит, тот и остается.

Тогда у Ивана не осталось выбора, он этот разговор затеял, ему и пришлось разбираться. Дрались честно, только осилить друг друга не могли, оказались ровней. Усталые и злые, но не уступчивые, тяжело дыша, всматривались в глаза друг друга, несколько раз сцеплялись с тем же результатом. Иван видел то, что Григорий вот-вот готов был спустить лошадей, смять крестьян. Иван красноречиво на него не раз подымал взгляд, и это возвращало Григория к благоразумию. Когда выбившись из сил, Михай и Иван, еле удерживаясь на ногах, а по сути удерживая друг друга, в очередной раз встретились глазами, Михай сказал ему:

— Поди, ничья, что ли?

Иван отказался принимать ничью и ответил:

— Продолжим.

Они еще несколько минут отчаянно толкались, пытаясь зацепить друг друга хлестким ударом, потом, одновременно повернувшись к своим, почти одновременно сказали:

— Уходим.

Тогда в воздухе повисла пауза, и крестьяне, и казачата замялись, никто не понял, на чьей стороне правда, кто победил, а кто уступил. Михай уловил это замешательство и усталым голосом сказал:

— Ладно, буде, давай вместе рыбачить, че, места мало, че ли?

И протянул Ивану руку. Крепко сжав руку Михая, Иван тогда дал ему понять, что он не уступил, но считает продолжение выяснения правоты друг друга глупым и бесполезным занятием. И хотя Григорий всем своим видом выражал недовольство, но и он, чувствуя правоту ситуации, согласился с необходимостью ее завершения миром.

В тот день и началась их с Михаем дружба, в истоках которой бежала красивая речка — Старица, да сияли разбитые носы и фингалы под глазами. В своей жизни Иван не раз убеждался в том, что не все то, что начинается с напряжения, несет затем плохое, либо порочное. Чаще случалось наоборот, вроде бы и дело-то успешное, но не успев начаться, приводит к катастрофическим последствиям в своем итоге. Волна октябрьской революции, стремительно начавшаяся в Санкт-Петербурге, дошла и до Омской губернии, дороги старых друзей пошли по разным направлениям: Иван был призван в армию верховного правителя Колчака, следы Михая затерялись.

Судьба снова свела их у поселка Исилькуль. Как-то на очередной стоянке для отдыха вверенный под начало есаула конный отряд был привлечён для конвоирования в Омск красноармейцев. Пленные передвигались на подводах, по обе стороны колонны двигались казаки ивановского отряда. День катился к закату. У начальника конвоя, подпоручика Лейбовского, Иван поинтересовался составом конвоируемых и их дальнейшей участью. Тот охотно ответил на вопрос. Среди конвоируемых были солдаты, дезертировавшие из армии Колчака, а также командиры и солдаты-красноармейцы, потерпевшие поражение под Петропавловском. Их ожидал военный трибунал, так как у верховного должно быть все по закону, констатировал свою речь подпоручик.

Проезжая мимо очередной подводы, Иван обратил внимание на связанного и лежащего на боку красноармейца с отличительной нашивкой на рукаве, измождённое лицо было знакомо. Иван присмотрелся и узнал своего друга Михая. Правда, Михай не подал и вида, что тоже узнал Ивана. Вечером, на стоянке, они долго говорили о революции, о выборе каждого ее сторон, о правде и неправде, о правоте тех и других. Ивану запомнились основные эпизоды их разговора. Так, к примеру, на вопрос Михая, почему он, Иван, служит Колчаку, Иван прямо ответил, что он присягал царю и отечеству, и выполняет свой долг перед Богом и людьми. Он служит России, как служили его деды и прадеды. Он присягал ей на верность, а революция открыла дорогу немцам до самого Петербурга. Это грозит потерей ее самостоятельности, распаду и расчленению, охотников к тому великое множество. Михай спросил его, почему же столько карательных операций проводят белогвардейцы против несогласных крестьян. Почему на стороне Колчака столько чужих, охочих до Российской земли. На севере англичане, на востоке японцы, даже в Сибири французы, чехи, кого только нет. Неужели они пекутся о нашей России? Интервентов столько, что диву даешься. Кого они хотят обмануть, они радеют за русскую землю? А Колчак, он на какие деньги воюет, и чем будет расплачиваться? И неужели Иван надеется, что именно они — белое движение — будут управлять Россией? Ивану и самому не нравились в принципе карательные операции против собственного народа, но он находил им оправдание в велении военного времени. А вот противопоставить что-либо иностранной интервенции и ее целям он не смог. Получалось, что красные как бы за Россию, а они против?! Он не мог не видеть того, что многие офицеры, вплоть до высших, стали переходить на сторону красных, и несли с собой богатейший боевой опыт. Что ими двигало, думал Иван и верную ли сторону я выбрал? Тогда Иван задал вопрос Михаю о том, что красноармейцы не прислушиваются и к священникам, на что Михай парировал ему ответом, что священники в массе своей перестали видеть бедственное положение народа, его проблемы часто остаются незамеченными, а призывы к бесконечному терпению часто не касаются их самих. Они не выходят на заступничество, даже если видят несправедливость властей или конкретных людей, облеченных властью. И народ перестает им верить. Война, в которую втянули Россию, одним позволяет наживаться, а других гонит на убой и сиротит семьи. И хотя Иван каждому доводу Михая находил контраргументы, но и не мог не видеть голой правды.

Иван и сам считал, что России эта война была не нужна, видел то, что внутреннее противостояние русского народа на руку только его врагам. Он не был согласен с гражданской войной, был глубоко убежден в том, что в ее пламени погибнут лучшие представители этого народа, а уцелеют лишь те, кто так искусно могут менять свой окрас в зависимости от окружающей среды. Время хамелеонов, приспособленцев, и всякой, всякой непоследовательности. Тогда он смотрел на Михая и понимал, он не отступит, погибнет, но не сдастся, как тогда на рыбалке. Михай, Михай, думал Иван, как же быть, оставить — погибнешь, что трибунал, его решение — только видимость порядка. На самом деле это тупая машина убийства. Что ей человеческая жизнь? Лишь один из множества эпизодов, и только! Тогда он думал, как спасти друга, как ему помочь? Наверное поняв, о чем он думает, Михай сказал, как будто освобождая совесть Ивана:

— Ты ничего не думай, иди, служи, не рискуй, вдруг ничего не выйдет, погубишь и себя, оба в итоге сгинем, а так-то, глядишь, хоть ты уцелеешь. — И после минутной паузы добавил: — моим, если че, помоги, и буде, прощай.

Вернувшись в расположение своего отряда, Иван никак не мог уснуть, перебирал разные планы спасения друга, но так ничего и не придумал тогда. Утром был ожидаемый трибунал и ожидаемый приговор — расстрел. Командиров-красноармейцев расстреливали отдельно от рядовых, это была их единственная привилегия. Тогда он действовал спонтанно, на свой страх и риск. В леску, за ложбиной, привязал коня, напросился посмотреть на казнь и вместе с подпоручиком, взяв двух казаков, отправился к месту казни. Когда он увидел Михая, ему удалось сообщить ему о лошади, ложбине и скрытно сунуть Михаю нож. Как только расстрельная команда приготовилась к стрельбе, Иван ткнул соседнюю лошадь своего казака шилом, та взвилась от боли, сделала прыжок, расстрельная команда рассыпалась, опасаясь увечья. Михай сообразил, в чем дело, и бросился бежать к леску. Подпоручик выхватил наган с намерением пресечь побег беглеца. Секунды решали исход дела. Иван поднял своего коня на дыбы и с криком «Не стрелять!» бросился в погоню за Михаем. Тогда он старался лошадью и собой перекрыть сектор обстрела пути, по которому бежал Михай. Тот бежал что было мочи, лесок он достиг быстро. Иван, догнавший его у леска, выхватил шашку и крикнул:

— Как пройду над головой, падай и лежи, потом поползешь к лошади!

С этими словами он просвистел шашкой над головой Михая, тот упал. Сделав вид, чтобы со стороны казалось, что он вытирает шашку о траву, Иван вложил ее в ножны, вскочил на коня и рысью вернулся к расстрельной команде. Подъехав к ним, угрюмо произнес:

— Кончено.

Подпоручик не имел никакого желания идти убеждаться в этом, он равнодушно посмотрел на лесок, махнул на него рукой и отдал команду солдатам возвращаться в расположение. Иван также забрал своих подчиненных и вернулся в расположение. Всем было абсолютно безразлично, погребен ли казненный, никто из присутствующих на расстреле не хотел обсуждать случившееся в опасении последствий.

В период отступления Колчака моральный дух в войсках стал стремительно падать, иногда целые подразделения переходили на сторону Красной армии. Этому способствовали тайная пропаганда между солдатами, нехватка боеприпасов и вооружения, невыполнение союзниками своих обязательств и, конечно, элементарная усталость от гражданской войны. Не было исключением и моральное состояние в подразделении, которым командовал Иван. Все чаще они оказывались в пекле, в том числе в окружении, из которых все труднее было выходить. Теряли людей, испытывали нехватку в пище. Однако казачьи подразделения армии отличались стойкостью и надежностью, сказывалась многолетняя выучка и вскормленное с молоком матери понятие казачьей чести. Иван воевал доблестно и твердо, имел награды за отвагу от верховного, однако эта братоубийственная война угнетала все больше и больше. По армии поползли слухи о красном терроре, которому подвергались, в том числе, близкие родственники членов белого движения, эти слухи часто обрастали самыми ужасными подробностями. Иван переживал за близких. Армия верховного несла поражение за поражением, казалось, уже нет сил отразить натиск наступающей Красной армии. Враги были повсюду, не единожды в тылу вспыхивали восстания и бунты крестьян и рабочих. Это действовало на воюющих особенно угнетающе. Казалось, сама земля уходит из-под ног. При отступлении с Омска — столицы, по сути, на тот период белой России — конный эскадрон Ивана попал под удачно замаскированный огонь пулеметных расчетов и артиллерии красных. Уцелели немногие.

Находясь в плену, в бараке, Иван долго размышлял об этой войне, ее целесообразности, значимости для России и ее будущего, рядом находились подчинённые, которых он вел в бой, по его воле они сейчас здесь и, скорее всего, их участь незавидная. Его взгляд часто устремлялся в прошлое, выискивая там ответы на настоящее и ища дорогу в будущее. Потом бесконечные допросы с пристрастием, упадок сил и стремлений к жизни, то хотелось, чтобы быстрее все закончилось. То, напротив, охватывала злость и жгучее стремление вырваться из плена и мстить, мстить, мстить!

Так продолжалось около недели. Пропагандисты, беседующие с пленными, всячески старались склонить последних на сторону большевиков, призывали бороться за справедливость, равенство и братство, против угнетения и за светлое будущее родины нашей, России. Если это не помогало, людей попросту расстреливали. Их расстреливали и с этой, и с той стороны, их вели за собой лидеры, преследующие свои собственные, понятные только им цели, которые щедро, словно охапку дров, подкидывали в топку этого разогнавшегося локомотива расходный материал — собственный народ — ради такой высокой идеи с той или иной стороны. И всему было объяснение, всему оправдание, всему причина, каково, думал Иван, как ловко-то!

В начале второй недели в барак вошел военный человек в кожаной куртке со скрипом в сапогах и уверенной походкой. Он медленно продвигался по бараку, стараясь внимательно всмотреться в лица пленных, проходя мимо Ивана, военный задержался, покачал головой и, не окончив начатый осмотр, спешно вышел вон. Что-то очень знакомое в нем показалось Ивану, но свет бил в лицо, за спиной вошедшего было солнце, и Ивану не удалось его рассмотреть. Через некое время Ивана вызвали на допрос. Он уже не боялся этих жестоких процедур, они были данностью, и от них некуда было деться. Войдя в комнату допросов, Иван остановился на середине. Прозвучало:

— Свободны, вас вызову!

Конвоиры вышли в соседнее помещение, в комнате остались двое: военный в кожаной куртке и военнопленный Иван.

— Садись Иван, — сказал ему человек в кожанке. Иван сразу узнал Михая. Они поздоровались за руку. — Я искал тебя, — продолжал Михай, — увидел тебя в списках военнопленных. Знаю, воюешь хорошо, жаль только, не за тех, за кого надо.

Они проговорили до самой темноты. Михай старался убедить Ивана перейти на сторону Красной армии.

— Нет, — ответил Иван, — не могу сказать того, что мои во всем правы, есть и откровенные сволочи и подонки, но страна у меня одна, я ей присягал, ей и служить буду, а что до моей шкуры, то умирать рано или поздно придется всем, не избежишь смерти-то.

— Так-то оно так, да ты, Иван, смотришь назад, а я тебе будущее показываю, да и мужик ты хороший, проиграете вы, против народа идете, а так нельзя.

Они еще долго обменивались спорами, но так и ни к чему не пришли. Беседу прервал сам Иван просьбой отпустить его в барак.

— Дурак ты, — в сердцах сказал ему Михай, — ладно, буду думать, как тебя отсюда вытащить, иди пока.

Думать Михаю не пришлось, ночью пехотный полк, прорываясь из окружения, натолкнулся на их барак, и Иван был освобожден. Только радость его была недолгой. По пути отступающих разрозненных подразделений все чаще встречались следы мародерства, грабежа и бесчинств. Загнанные в угол солдаты превращались в озлобленную неуправляемую толпу вооруженных людей. Иван, сколько мог, пресекал варварские начала в пехотных частях. У самих казаков это было недопустимо, так как кроме общевоинских законов еще действовали казачьи уставы и наставления, в частях служили соседи, станичники и попросту родственники, не разгуляешься, но братоубийственная война делала свое дело, и в казачьей среде стали появляться бреши, в которые сразу же устремлялась всякая грязь. А вот с дисциплиной в красных частях становилось все лучше и, как следствие, народ потянулся именно к ним, перевес становился все ощутимее, влиятельнее, явнее.

Последней каплей послужила карательная операция против маленькой деревеньки, затерянной в таежной глуши. Когда на марше Иван со своими подчинёнными увидели последствия этой операции, то их оставили все сомнения. Особенно не сговариваясь, они полным подразделением перешли линию фронта. В то время у военачальников Красной армии не было времени сильно фильтровать да проверять перешедших на их сторону, ибо фронтов было много, а людей и вооружения мало. Потому перешедшее подразделение, как правило, бросалось на опасный и крайне тяжелый участок фронта, где и проявляло себя полностью, при этом сразу решалось несколько задач: шла проверка на сознательность и преданность, и уменьшалось количество голодных ртов. Часто вчерашние товарищи по оружию встречались в смертельной схватке на поле брани, и тут уже было не до компромиссов. Одни для своих бывших товарищей — предатели, другие — упертые враги, где уж здесь до человеколюбия и всепрощения. Иван воевал хорошо, чужой крови зря не лил, старался везде, где было возможно, решать все с позиции справедливости и взвешенности, чем и снискал себе добрую славу подчинённых, в основном казаков, хотя к концу 1920 года в эскадроне под его началом было немало сибиряков из крестьян.

В этом же году его подразделение влилось в бригаду под командованием Михая, чему оба были несказанно рады. В конце того же года Михай пошел на повышение и оставил бригаду своему заместителю, Ивана же командарм назначил заместителем комбрига. Судьба свела их вновь в 1933 году, в это время Иван руководил МТС в Исилькульском районе Омской губернии, был женат, имел дочь восьми лет, и давно позабыл свое военное прошлое. Михай же закончил школу реввоенсовета и прибыл в Омск очищать губернию от контрреволюционеров.

Был теплый осенний вечер, колхозники торопились завершить полевые работы. С закатом к МТС подъехал автомобиль, из него вышел широкоплечий мужчина и направился в главное здание. На подходе к нему они и встретились. Радости Ивана не было предела. Приезжий же вел себя сдержанно, эмоций не проявлял и, тихо отстранив объятия Ивана, шепнул:

— Пройдем с глаз, есть разговор.

Когда они зашли за стену здания, крепко обнялись. Иван настороженно спросил:

— Ты чего?

И тогда Михай ему рассказал о том, что по заданию ЧК по Сибири прибыл в Омск, в местное отделение, выкорчевывать контрреволюцию из районов Омской губернии. Подготовлены списки и досье на людей неблагонадежных, имевших отношение к белой армии или к бывшей власти.

— Такое дело лежит и на тебя, Иван, утром тебя заберут, боюсь в итоге расстреляют как бывшего казачьего офицера.

Михай предложил бежать с семьей через казахские степи на Украину и там схорониться. Михай с горечью смотрел в глаза Ивана, когда-то поверившего советской власти.

— Прости, это все, что я могу для тебя сделать. У нас в ЧК хватает дуроломов, они ни перед чем не остановятся, лишь бы выполнить установку, врагов найдут там, где их и нет. Не рискуй, Иван, у тебя семья, я-то один, и то боюсь их рвения, ты пойми меня, система — ее не сломать. Плетью обуха не перерубить, беги ночью, никого не предупреждай. Может, свидимся еще, вот тебе бумага на жену, думаю, поможет при случае. Прощай! — с этими словами Михай зашагал прочь, сел в авто и быстро скрылся из вида.

Ночью Иван снарядил подводу, побросал нехитрый скарб, полевыми дорогами двинулся в сторону казахской степи. И вот теперь он сидит на этой станции в ожидании поезда, с тревогой в сердце и с полной неизвестностью о своем будущем. Жена, уютно уткнувшись в плечо, мягко и вкрадчиво плыла на волнах сновидений, ее рука бережно прикрывала голову спящей Фроси, периодически соскальзывала вниз, пугая хозяйку. После очередного такого соскальзывания Иван ласково взял руку жены и удобно уложил ее рядом с головой дочери. Анастасия на минуту открыла глаза и улыбнулась мужу

— Спи, спи, — повторил ей Иван, — я слежу.

Примерно часа в три ночи зашевелилась Фрося, затем открыла глаза и сказала:

— Пап, мне надо в уборную.

Осторожно высвободив плечо из-под Насти, Иван поднялся, взял воинский мешок, подал руку дочери и тихо произнес:

— Пошли, только быстро!

Они спешно направились к выходу и вскоре снова вошли в здание вокзала. Иван посмотрел на спящую жену, потянулся и шепотом сказал дочери:

— Ложись, спи.

Но Фросе отчего-то не спалось, она крутилась, пытаясь устроиться поудобней, но сон так и не шел, словно вовсе растворился в зябкой осенней пелене. Усталость брала свое, и Ивана, помимо его воли, клонило ко сну все больше и больше. Видя, как мучается отец, Фрося взяла его за руку и с детской непосредственностью произнесла:

— Пап, ты поспи, я выспалась, спать не хочу, я посторожу нас.

Отец улыбнулся, ему была приятна эта забота, это усердие маленького человека в стремлении оказать посильную помощь своему отцу. В конце концов сон настолько сковал все тело Ивана, что он решился и сказал дочери:

— Лады, дочка, я посплю часок, но смотри, ты обязательно разбуди меня через час, не больше, да смотри сама не засни, если вдруг захочешь спать, буди меня немедленно, хорошо?

Фрося с радостью закачала головой в знак согласия. Через несколько минут и Иван, и Анастасия спали глубоким сном. Как только вокруг Фроси засопели два ее родителя, один слева, другой справа, ей самой сделалось столь хорошо, что она и не заметила, как предательский сон прокрался в ее детское тельце, схватил в свои цепкие объятья и убаюкал в этот ранний рассветный час.

Когда семья в полном составе безмятежно спала на вокзальной скамье, в здание, крадучись и неслышно ступая, вошел низкорослый молодой человек. Он беглым взглядом пробежал по пассажирам и их вещам. Затем выхватил из присутствующих спящую семью Ивана, прошелся раз-другой мимо, оценил обстановку и уселся на скамью напротив. Перебрав все возможные варианты и убедившись в их безопасности для себя, он ловким движением вытянул воинский мешок, залез во внутренний карман Ивана и, вытащив его содержимое, торопливо зашагал прочь из здания.

Резкий гудок паровоза пробудил Ивана, он проснулся, посмотрел на часы, услышал приближение к станции поезда и стал будить своих девчат.

— Настя, Фрося просыпайтесь, поезд, нам пора, — его взгляд скользнул по скамье в стремлении увидеть воинский мешок, и тут же неприятный холодок стал предательски вползать в его сердце, захватывать грудь и разливаться неприятной прохладой по всему телу. Мешка нигде не было. Сохраняя последнюю надежду, Иван заглянул под скамью, осмотрел пространство вокруг, ничего, пусто. Иван потянулся к своему внутреннему карману и обомлел. Карман был пуст. Обворовали, стучало в висках, ах ты, как же так, проворонили. Что теперь?

Настя взглянула на мужа и моментально все поняла, ужас охватил ее женское сердце. Что теперь делать, что с ними будет?

— Фросенька, — обратилась она к дочери, — ты мешок папин не видела, папа не может его найти?

Фрося повела глазами вокруг, мешка нигде не было, и тут она поняла то, что она уснула и прокараулила папин мешок. Теперь и ее охватил ужас от того, что она проспала, от того, что она так подвела отца и просто от неизвестности. Фрося подняла глаза на отца, ее взгляд был умоляющим, бесконечно виноватым, отец смотрел строго и холодно. На лбу выступил пот, он явно волновался, но не хотел подавать вида.

— Посидите, я пройдусь вокруг.

Иван встал и быстрым шагом зашагал по направлению к выходу на привокзальную площадь. В голове крутилось, может, недалеко ушел, может, узнаю, увижу, мешок-то приметный, не один день со мной, перехватить бы, успеть. К сожалению, его поиски не дали результата. На этой маленькой станции Атбасар они остались ровным счетом без ничего. Без еды, без денег и без документов. Приближался рассвет нового дня с неясными перспективами и полной неопределенностью.

Вернувшись в здание вокзала, Иван подошел к семье и? обращаясь к ней, воскликнул:

— Ну, что ж, будем начинать здесь, выхода нет, давайте покумекаем.

Он обнял жену и ласково погладил Фросю по голове, произнес:

— Эх, мы, раззявы, ну, ничего, главное, вместе. Да, дочка?

Выходя из вокзала, Иван первым делом поинтересовался, есть ли в городке базар и где он находится. Получив необходимые сведения, он направился с семьей в сторону базара в надежде получить там, на месте, необходимые сведения. Анастасия во время ходьбы лихорадочно шарила по всем своим карманам, пока случайно не наткнулась на свою справку о том, что она пострадала от белогвардейского террора и нуждается во всяческом содействии советской власти в местах обращения.

— Ваня, я справку нашла, — сказала она, протягивая ее мужу. Справка была единственным документом, которым обладала семья на данный момент времени. Именно с нее и надо как-то начинать, подумал Иван. Он еще и еще вчитывался в строки справки, перебирал возможные варианты ее использования. И наконец-то определившись, обратился к первому встречному.

— Уважаемый, не подскажете, как пройти к совету народных депутатов?

Прохожий, мужчина лет 40—45, в форменной одежде железнодорожника, поспешно указал Ивану на ближайшее к станции казенное здание, где и располагался Атбасарский районный совет. Ведомая Иваном семья зашагала в указанном направлении.

— Настасья, — обратился Иван к жене, — послушай меня внимательно. Анастасия подняла взгляд на Ивана и приготовилась внимательно его слушать. — Мы крестьянская семья с Омска, приехали сюда к своим родственникам по линии отца и в надежде более сытной жизни. Родственник, к сожалению, уехал на Украину, мы об этом не знали, на станции нас обворовали, украли документы и деньги. Вернуться назад нам не на что и есть тоже нечего. Из документов случайно осталась только эта справка. Мы вынуждены просить содействия в работе, жилье и пропитании. Ты поняла меня Настасья?

— Да, — взволнованно ответила Анастасия, — поняла. Иван, ты хочешь остаться здесь, но ведь это омская губерния, тебя наверняка будут проверять, и это так близко, что, если нас найдут? — закончила она.

— У нас нет другого выхода, — отвечал Иван, — ехать дальше не на что, есть тоже нечего, надо попробовать затеряться здесь. Они, скорее всего, будут искать нас по крупным станциям, по дороге на Украину, эта станция очень мала, наверняка сведения сюда приходят с большим опозданием, если приходят вообще. Думаю, здесь не самый оживленный городок на нашем пути. Твоя справка может сыграть огромную роль для нас, надо пробовать. Хорошо?

— Хорошо, Ваня, делай как знаешь, — ответила растерянная Анастасия.

— Вот и ладно. — Иван повернулся к дочери и ласково спросил: — Фрося, как твоя фамилия? и, прежде чем ребенок успел ответить, произнес: — Правильно, дочка, Никоненко. — Изумленные глаза Фроси продолжали судорожно хлопать ресницами, она было попыталась возразить отцу, но, встретив его суровый взгляд, покорно повторила: — Никоненко.

— Вот и ладно, дочка, что ты хорошо помнишь нашу фамилию, молодец!

Фросе безумно хотелось спросить отца, почему они должны так говорить, но чувство вины за то, что она проспала и прозевала воровство, подсказывало ей необходимость слушать отца беспрекословно. В здании совета народных депутатов их встретил дежурный истопник и охотно проводил в кабинет председателя райисполкома. Оказавшись в кабинете, Иван с искренней настойчивостью изложил ему нехитрую историю кражи на вокзале и, представив справку жены, попросил о содействии в их судьбе. Во время рассказа в кабинет вошел вооруженный человек, как оказалось, начальник здешней милиции Спиридон Иванович, чем не преминул воспользоваться председатель, явно куда-то спешивший.

— А, Спиридон, заходи, заходи, скажи мне, когда ты наведешь порядок у себя под носом?

— А что случилось? — недоуменно спросил вошедший.

— Что, что, — продолжил председатель, — грабят у нас на вокзале, вот опять обворовали семью! Все документы и деньги свистнули. Каково?

Председатель, укоризненно покачивая головой, вопросительно мерил с ног до головы начальника милиции. Спиридон осмотрел присутствующих в кабинете и грозно спросил:

— Почему на станции сразу не обратились? Может, и поймали бы лиходея.

Иван, повернувшись к начальнику милиции, спокойно проговорил:

— Так мы не сразу-то поняли о краже, на базар решили перед поездом сходить, за продуктами, там и обнаружили пропажу. А как поняли, что произошло, то пошли в горсовет, к советской власти, куда еще-то?

— Ты, Спиридон, на них не кичись, обратились, не обратились, сразу или потом! Они и так пострадали от всякой нечисти. Наша с тобой задача — содействие да участие к этой семье проявлять, на-ка, почитай, — с этими словами председатель протянул начальнику милиции справку Анастасии.

Начальник быстро пробежал по справке, остановил свой взгляд на Омской печати и уважительно вернул председателю. В кабинет вошла секретарь и, обращаясь к председателю, торопливо сказала, что к заседанию все готово, народ уже волнуется, что им сказать? Председатель вспомнил о назначенном им же самим совещании и, повернувшись в сторону секретаря, произнес:

— Вот что, Люба, возьми под контроль этих товарищей, займись их обустройством. Подыщи работу какую. Вечером мне доложишь, поняла?

— Хорошо, — ответила Люба.

— Вот что, товарищи, оставляю вас в надежных руках своего секретаря, если будут какие-то сложности, милости прошу. Да, Спиридон Иванович, ты тоже помоги, выправи им документы. Не затягивай.

Спиридон охотно кивнул головой и поспешил за выходящим председателем. По пути в красный уголок, где и проходило совещание, председатель с долей раздражения сказал:

— Спиридон, ну, наведи ты порядок на вокзале, городок с гулькин хвост, постоянно воруют, пассажиров обворовывают, что, нам ждать какой-нибудь выволочки сверху, что ли, ну, стыдно уже, я тебя в начальники милиции рекомендовал, как сметливого и верного большевика, вычисти всю эту заразу, наведи порядок, прошу!

— Да я ж стараюсь, уже и соглядатаев приставляю, поймать не могу, больно ловкий кто-то, — отвечал начальник милиции. — Наведу порядок, обещаю, дай еще чуток времени-то.

— Добро, добро, ладно, пошли, и так дел полно, — с этими словами председатель потянул на себя ручку массивной двери красного уголка, и они вошли в зал заседаний.

Оставшись наедине с семьей Ивана, секретарь председателя стала расспрашивать у Ивана, какой профессией он владеет, какой профессией владеет его жена Анастасия, сколько лет их ребенку и другие анкетные данные. Так, в течение каких-то неполных двух часов она составила для себя полную картину о семье Никоненко Ивана Елисеевича, его жене Анастасии Алексеевне — пострадавшей от белогвардейского террора и их дочке Фросе — весьма сообразительном ребенке. Из предложенных работ Иван выбрал работу плотника на железнодорожной станции, жену на работу он отпускать не стал, Фрося была еще слишком мала для самостоятельного времяпрепровождения. Осмотримся, подумал Иван, потом начнем, будет видно. Затем они были определены в служебный вагончик для временного жилья до обретения жилья постоянного. Также Люба выяснила, когда они могут прийти в отделение милиции для выправления утраченных документов. И, наконец, она снабдила их нехитрым набором продуктов питания, как она сказала, на первое время. Вообще Люба оказалась очень исполнительным и кропотливым работником, пользующимся заслуженным доверием своего начальника.

Выйдя из здания райсовета, семья направилась обратно на станцию, где легко в одном из тупиков разыскала вагончик временного служебного жилья и, предъявив ордер, полученный от Любы, была принята на обустройство. Служебное жилье представляло собой выделенные три полки в отдельном так называемом купе со столиком и нехитрым постельным сопровождением. Соседей по их отсеку не оказалось, и, разместившись на нижних полках, они первым делом соорудили себе простенький перекус на основе сваренной картошки и ломтиков хлеба. И все-таки это было огромным счастьем после утреннего потрясения и грозящей опасности. Не хотелось думать о завтрашнем дне, о предстоящих трудностях, о хрупкости этого временного счастья, о многом из того, что впереди, и о том, что осталось позади.

Фрося, закутавшись с головой в одеяло, заснула уже через несколько минут крепким и опять безмятежным сном. Природа оберегала ребенка, отключая механизмы тревоги и напряжения. Анастасия была одновременно счастлива и напугана. Счастлива от того, что у них есть хоть какая-то крыша над головой, и напугана от того, что это так зыбко и ненадежно. Мысли кружили роем в ее голове, а что если., а что если… И, хотя она тоже понимала то, что иного пути у них нет, но природная женская осторожность не давала спокойно расслабиться, спокойно вдохнуть без боязни за их общее будущее.

Иван был вторым мужем Анастасии, ее первый муж Демид погиб в борьбе за дело революции, как он любил говорить. Демид по природе своей не был человеком осторожным-благоразумным, он всегда лез на рожон, даже если обстоятельства этого просто не требовали. Вспыльчивый и неуемный, он не очень считался с чьим-либо мнением, кроме своего собственного. Они поженились еще до революции, но это, скорее всего, был выбор родителей Демида, а не выбор сердец. Потому в замужестве Анастасия часто терпела унижение, переходящее частенько в побои, но так как дело это было привычное и повсеместное, то оно и не вызывало каких-либо удивлений или отторжений, так жили все или почти все в их окружении. Потому, когда Демид погиб при подавлении белогвардейского мятежа, Анастасия приняла это как неизбежное и вовсе не неожиданное событие, а вполне естественное по его характеру. Но так как она была его женой и, следовательно, осталась его вдовой, то памятуя о его дерзком неустранимом характере, руководство оказало ей всяческую помощь. И вот теперь именно эта справка помогала ее семье обрести хоть какую-то надежду на будущее. Иван, в отличие от Демида, был сдержан и рассудителен, они познакомились в госпитале, куда Иван попал после ранения, а Анастасия подрабатывала санитаркой. Щупленькая молодая женщина, обладавшая огромным терпением и кротким нравом, сразу приглянулась Ивану, к этому времени он вдоволь навоевался, насмотрелся на человеческие страдания и страсти, что хотел только одного — спокойствия и домашнего уюта. И хотя казачки, как правило, были во множестве своем крепки станом и не хилы костью, но Ивану приглянулась именно Анастасия с ее хрупкостью и ее кроткостью. Анастасии же было ох как трудно поверить этому крепкому вояке. Ей часто казалось, что он слишком суров и, возможно, будет позволять себе рукоприкладство. То есть все то, от чего ее избавила судьба. Но чем больше его узнавала, тем все больше и больше проникалась к нему доверием. Когда она наконец-то приняла его ухаживания, а затем и согласилась стать его женой, то первое, что узнала, так это твердое убеждение Ивана о невозможности поднять руку на женщину. В его семье такое поведение мужчины было постыдным и недопустимым. И хотя нельзя было сказать то, что Иван так уж мягок, он никогда не нарушал принятые в его роду правила поведения с женщиной. Для Анастасии этого было более чем достаточно, ведь вокруг было множество примеров насилия над женщинами со стороны их мужей. Что касается управления семьей, то Иван проявлял здесь все права главы и не терпел несогласия по важным вопросам, оставляя внутреннее устройство полностью на видение Анастасии. Особое место в его сердце занимала дочка Фрося, к ней он относился с искренней любовью и терпением, хотя непременно ждал в семье казака и наследника своего имени, но так привязался к дочке, что уже и не так настойчиво говорил о рождении сына, оставив решение этого вопроса на естественное течение событий.

Утром Иван отправился в локомотивное депо, где и устроился на работу плотником. В его обязанности входил ремонт вагонов, а именно ремонт дощатых стен, заготовка досок для полатей в вагонах и их перегородок, в зависимости от назначения конкретной перевозки груза. Дня через два их пригласили в отделение милиции, где и выдали новые документы взамен утраченных. Так и возникла их новая жизнь, на новой земле, на окраине Омской губернии, в маленьком уездном городке Атбасар, основанном как казачья застава для охраны путей торговли. Самым большим событием в данной местности была ярмарка, на которую сгонялся скот, особенно табуны крепких степных лошадей. В этот период городок оживал, в нем слышались различные наречия и говоры, шли горячие торги, одним словом, жизнь кипела в течение благодатного месяца торговли, затем она затухала и возвращалась как река в свое русло после бурного весеннего половодья. Остатки былой кипучести стекались к многочисленным лавочкам, лавчонкам, но, конечно, особенно ритмично действовала железнодорожная станция, движение на которой хоть и было редкостным явлением, но никогда не прекращалось. а потому требовало к себе постоянных людских ресурсов.

Утром следующего дня Иван направился в контору железнодорожной станции. Его встретила женщина лет 40—45 с худым оскаленным лицом и черными сверлящими глазами.

— Здравствуйте, — войдя в помещение, произнес Иван. Женщина оценивающе прошлась по нему взглядом и безразлично ответила: — Здравствуйте, что вам?

— Да я насчет работы к вам, — продолжил свой диалог Иван.

— Какой работы? Вы кто по профессии?

Женщина скинула свою безразличность и смотрела теперь на мужчину с явным интересом.

— Я-то, — продолжал Иван, — плотник, если что, по дереву, это мое.

Женщина явно ожидала чего-то большего, слишком хорошо выглядел мужчина. Одет он был скромно, но одежда хорошо сидела, да и подобрана была как-то удачно. У мужчины наблюдалась армейская выправка, осанка выдавала умение носить армейскую форму, а сапоги на ногах были аккуратно вычищены и не были стоптаны, скособочены. На голове у мужчины была еще фронтовая фуражка, и, хотя ее носили многие из бывших солдат, однако манера ее ношения бывшего военного выдавала сразу. Женщина потянулась и, как бы с напускным безразличием, спросила:

— Бывший военный, что ли? — Иван напрягся и, не желая более продолжать беседу, постарался ее вежливо прекратить. — Да, нет какой там, плотник я, а что до вида, так братка служил, погиб он, от него и осталось.

— А… — многозначительно протянула любопытная женщина. — Так вам к начальнику, вот его кабинет, вторая дверь справа, проходите.

Интерес женщины так же молниеносно улетучился, как и возник. Иван с облегчением выдохнул и прошёл в указанном направлении. После непродолжительного ожидания начальник станции его принял и, как выяснилось, уже был предупрежден сотрудником райисполкома о его визите. Испросив разрешения, секретарь начальника предложила Ивану пройти в кабинет. Как только Иван приоткрыл дверь, он увидел пожилого суховатого человека в форменной одежде железнодорожника и знаками отличия на ней, и, хотя Иван ничего не понимал в этих знаках отличия, но сама форма внушала некое уважение и придавала вес носящему ее.

— Здравствуйте, — начал разговор Иван.

— Здравствуйте, — ответил начальник станции, — наслышан о вашей беде. Как же так, прокараулили вы свои вещи, в наше время нужно за всем следить. Люди-то разные на станции бывают, да и время непростое, все строим, подымаем, охотников до чужого, к сожалению, предостаточно. А я слышал, ты с женой и ребенком едешь. Куда? — закончил начальник свою речь.

— Так на Украину думали, к родне поближе, там мои родители под Черниговом, посытнее вроде. Вот и хотели дочку подкормить, слабенькая она у нас. А теперь документы надобно выправить, без них куда же поедешь-то, — закончил Иван.

— Да, документы…, это верно, без них никуда, живо снимут с любой станции. А что ж сразу-то не обратился в милицию на станции? — задал вопрос начальник и с прищуром вгляделся в Ивана. Боясь выдать свое волнение, Иван с нарочитой смелостью ответил: — А кто знал-то, что их свистнули, утром пошли в сторону базара, хотели еды какой присмотреть, кинулись за деньгами, тут и обнаружили пропажу, первое, что пришло в голову, в райсовет идти, правды искать, так и попали к председателю, — ответил Иван.

— Да знаю я, уже доложили, только пойми, вроде городишко маленький. а вот такие случаи случаются, никак не изловим этих воров, может, и не местные вовсе, а может, кто из своих промышляет. Одно дело — нехорошо это, да и стыдоба одна, что никак не справимся. Пока одни упреки получаем да замечания, благо еще председатель у нас понимающий-то. Так, ну ты чего делать-то умеешь? — закончил свою речь начальник.

— Плотник я, с деревом работать могу.

— Плотник, говоришь, тогда давай в цех плотницкий, они вагоны ремонтируют. Как документы выправишь, дальше поедешь, или как?

— Не знаю, загадывать не буду, посмотрим, как работа пойдет.

— А что, на хлеб заработаешь, мы, хоть городишко не большой, но, кстати, с питанием не бедствуем, да и с жильем можем помочь, правда, пока что у нас только землянки наши работники себе строят, но с материалом помогаем, лесом снабжаем, а там, глядишь, разживешься, да и дом построишь. Было бы желание, — закончил свою речь начальник.

Что-то в этом Иване ему понравилось, чувствовалась какая-то мужская хватка в нем, заботливость о семье, внутренняя крепость. Ивану, в свою очередь, тоже понравился разговор с начальником, он перебирал в уме различные варианты последующих событий. Тревожила опасность телеграфирования по станциям о его с семьей розыске, но из опыта он знал, что на таких мелких станциях не всегда даже был телеграф, да и стояла она как-то в стороне от основных путей движения. Основной путь проходил севернее, туда на Петропавловск, в сторону южного Урала и только далее шло разделение на запад и восток.

Выйдя из конторы, Иван сразу направился в локомотивное депо и, выяснив, где находится плотницкая, поспешил к ней. Когда он достиг цели, перед ним открылась убогая картина: цех представлял собой огромный, продуваемый всеми ветрами, крытый сарай, внутрь которого загонялись искалеченные судьбой вагоны, где работники цеха их возвращали к жизни. Иван нашел бригадира, который, выслушав Ивана, быстро сунул ему в руки инструменты и, наскоро рассказав о сути выполняемой работы, предоставил его самому себе и, собственно, самой бригаде плотников. Работники плотницкой бригады долго к Ивану не приглядывались, так как в этот день, как говорится, шла некая запарка, и многое попросту не успевали, то, увидев, что в бригаду влился не новичок в профессиональном деле, а человек умеющий и хорошо владеющий своей профессией, вся бригада приняла его с уважением как дополнительную подмогу, пришедшую как нельзя вовремя. Ивану тоже понравилось то, что так удачно сложилась ситуация и срочная работа по ремонту какого-то нужного вагона пришлась так кстати, это исключило время на разговоры и ненужные расспросы. Защищал его сам труд, выполняемая им работа положительно и красноречиво говорила о его личности, как человеке труда, умеющем и знающем свое дело. И хотя трудовая неделя началась не с самого начала, а только со среды, но под ее конец, в субботу, Иван уже был абсолютно своим в тесном коллективе плотников. Несмотря на то, что он начал трудиться совершенно недавно, его семья уже была поставлена на продовольственное, хотя и скудное, но все же обеспечение. А к концу недели подоспели и выхлопотанные Анастасией документы. Как оказалось, бригадир плотницкой бригады очень тяготился своим положением, его давила ответственность, необходимость руководства людьми. Это был мягкий и покладистый человек, довольно пожилой, ему было глубоко за 50, трудовая деятельность порядком поизносила его, но и это было не главным. Основным препятствием в его работе была безграмотность, он, к большому сожалению, не умел читать и каждый раз был вынужден прибегать к чей-либо помощи. Ему часто приходилось подписывать соответствующие документы, и он страшно переживал о том, что может что-то упустить, не доглядеть. А это было чревато большими последствиями.

Поэтому через месяц работы Ивана, поняв, что тот грамотен, он предложил своему начальству его кандидатуру вместо себя. Иван не стал отказываться от подвернувшейся возможности и смело принял предложение, так он стал бригадиром. Работа с деревом всегда нравилась Ивану, и хотя он был больше столяром и часто увлеченно что-то мастерил для близких из предметов мебели, но запах свежих пиломатериалов всегда приятно щекотал его нос, он его преданно любил и тяготел к нему. Наконец, к концу второго месяца работы начальство выделило ему участок земли недалеко от станции в сторону городка, чему Иван очень обрадовался, его стали уважать на работе подчиненные, такие же плотники, как и он, и его оценило начальство. При этом для всех окружающих они были семьей, пострадавшей от белогвардейского террора, что само по себе обеспечивало сочувствие и желание помочь. Землянку-жилище вырыли быстро, помогала вся бригада в свободное от работы время, это было общей практикой, так было принято на железной дороге, люди здесь были сплоченные и быстрые на подъем, а организованность и ритмичность работы самой железной дороги прививала такие же привычки и всем работникам. Конечно, и в этой среде находились лентяи и пройдохи, куда же без них, но на фоне всеобщей самодисциплины и самоотдачи им не хотелось выглядеть белой вороной, и они старались не выпадать из общих дружных рядов.

Сама землянка представляла собой жилище, вырастающее из самой земли, так как нижняя часть этого жилища уходила в землю на метр-полтора, а верхняя, высотой до двух метров, находилась над ней. Состав почвы, ее слоев, позволял сохранять тепло внутри при минимальной площади внешнего охлаждения. Кровля засыпалась либо вынутой из грунта глиной, либо шлаком, в изобилии находившимся вокруг, так как в основном отопление помещений было углем. Стены внутренних и внешних помещений обмазывались той же глиной и покрывались густым раствором гашеной извести. Пол, как правило, был деревянным при наличии материала, либо глиняным, что тоже было не редкостью. Внутренняя поверхность потолков также обмазывалась глиняной штукатуркой на рейке, замазывалась глиняным же раствором и покрывалась густым раствором гашеной извести. Снаружи, по низу, для отделения от влаги жилище опоясывалось цоколем — вылетом из раствора на основе песка, битого камня-сланца и цемента, и обмазанного какой-либо густотертой краской. Даже такое жилище было труднодостижимым, если не иметь ни работы, ни какой-либо помощи от людей.

К осени Иван с семьей уже вселились в землянку и были счастливы этим. Анастасия, как и свойственно любой матери, приступила к мужу с просьбой как-то забрать в семью и старшую дочь от первого брака — Варвару, которую она оставила на попечение у родителей первого мужа, сказав им, что они с Иваном уезжают на Украину, и как только освоятся, заберут девочку. Родители Демида — первого мужа Анастасии, очень любили свою внучку Вареньку и даже обрадовались возможности общения с ней. Они были не против и того, чтобы Варенька и вовсе жила с ними, но относились к своей бывшей снохе с глубоким уважением и понимали то, что прежде всего она сама будет определять будущее Вареньки. После гибели их сына Демида минуло уже три года, поначалу было тяжело и больно видеть осиротевших Анастасию и Варю, затем понемногу пришло понимание того, что снохе необходимо жить дальше и как-то устраивать свою жизнь.

Они обрадовались, когда Анастасия познакомила их с Иваном, он показался им крепким и заботливым, хорошо относился к Вареньке. Повоевавший достаточно долго, он тянулся к домашнему уюту. И хотя вокруг было достаточно незамужних барышень, однако Ивану приглянулась Анастасия, работающая санитаркой в госпитале в Омске. Иван попал туда по ранению в ногу, сильно мучился, рана долго не хотела заживать, вот тогда-то лечащий врач Осип Давыдович и попросил санитарку Настасью помогать сестре милосердия Клавдии чаще и осторожно менять повязки на ноге Ивана. Осколок с ноги извлечь не удалось, лечащий врач решил, что это и вовсе делать не нужно, тот лежал рядом с артерией, но ничему не мешал, нужно было только «уговорить организм принять осколок как свой», как поговаривал Осип Давыдович. «Ну и пусть себе сидит, привыкнешь и замечать не будешь, а разворотим, не ровен час, ногу отнять придется, оно тебе, батенька, нужно?» — сказал он после операции Ивану. Конечно, меньше всего Ивану хотелось быть калекой. Он тогда тут же вспомнил свою станицу, и как нелегко было искалеченным фронтовикам ощущать себя эдакой обузой в работящем организме семьи. Хуже смерти казаки боялись увечья. С такими установками и жили. Семьи, как правило, были большие да разновозрастные, но всем всегда находилось дело. Тогда, в госпитале, медсестре вечно было некогда и она просила перевязку Ивану делать санитарке Настасье, так и прикипел он к ее заботливым рукам, да нескончаемому усердию, видел, что работы у нее было много. Ведь еле успевала, с ног валилась, а ни разу не сорвалась, упрека никакого не высказала. Всегда все делала с терпением, тщательно и с сочувствием к чужой боли и страданиям. А пока делала Анастасия перевязку, было время и вопросы задать, о жизни поговорить, к человеку приглянуться, и чем больше они общались, тем большую симпатию и доверие вызывала у Ивана Настасья.

Когда лечение закончилось, Ивану уже не хотелось расставаться с Анастасией, и он робко испросил ее разрешение на свидания, но Анастасия, словно напугавшись продолжения их знакомства, ответила уклончивым отказом, чем только усилила интерес к себе со стороны Ивана. Судьба столкнула их месяца через два после выписки Ивана из госпиталя, в Исилькуле, где Иван оказался по работе. Зайдя в продовольственную лавку, он столкнулся в дверях с Настасьей, она тоже явно обрадовалось этой встрече, расспрашивала его о здоровье, о состоянии ноги, о цели его приезда и еще о многой чепухе, не имеющей ровно никакого значения, разве только для поддержания разговора. Иван долго и охотно отвечал, затем столь же долго и тщательно расспрашивал о ее делах. Они так увлеклись разговором, что не заметили, как вместе вышли из лавки и машинально пошли по улице в непонятном для обоих направлении. Именно тогда Иван осмелился и повторно попросил Анастасию о свидании. На этот раз Анастасия ему не отказала и попросила прийти вечером на чай по указанному адресу.

Весь оставшийся день Иван старался побыстрее закончить все свои многочисленные задания. Вечером, прикупив нехитрых гостинцев, он спешил к ней. Дверь дома, где жила Анастасия, отворил пожилой мужчина лет 60, с густой седой шевелюрой.

— К кому? — строго спросил он.

— К Анастасии, — растерянно ответил Иван.

— Проходи, — вежливо добавил хозяин, — в комнате она.

— Спасибо, — ответил Иван и поспешил войти.

В комнате хлопотали две женщины, старшая, вровень с возрастом хозяина, и сама Анастасия. Следом в комнату вошел хозяин. Анастасия повернулась к Ивану и ласково, словно хотела приободрить Ивана, сказала:

— Папа, мама, познакомьтесь, это Иван, я вам о нем сегодня говорила, — и, повернувшись к Ивану, продолжила, — а это мои родители, Спиридон Иванович и Лукерья Петровна.

— Здравствуйте, — протяжно и уважительно произнес Иван.

— Здравствуй, Иван, — ответила Лукерья Петровна, — мы не совсем родители Настеньки, мы родители ее мужа, а нашего сына Демида. Погиб он у нас, не сберег себя, белые убили. Теперь вот живем вчетвером, мы с мужем, да Настенька с Варей, внучкой нашей.

Иван знал о Варе еще по рассказам Настасьи во время перевязок, и о погибшем муже он знал, не знал он только о том, что живет Настасья в семье родителей бывшего мужа, дедушки и бабушки Варвары. А впрочем, мог бы догадаться, думал Иван. Инициативу перехватил Спиридон.

— А ты, Иван, тоже воевал, из каких будешь? — он стоял, с прищуром покручивая усы.

— Из казаков я, — начал ответ Иван, — воевал в гражданскую, теперь вот производство в Омске налаживаем. Жизнь-то надо налаживать, идти дальше.

Они говорили долго и основательно, и о жизни, и о семье, и о планах, и о чем только не говорили, пока Спиридон не спросил у Ивана прямо:

— Тебе, Иван, вижу, Настенька наша нравится, планы какие имеешь, аль как?

Иван растерялся, прямой вопрос не смутил его, он для себя давно и все решил, но, видя, как зарделась Настасья, он кожей почувствовал весь ее трепет и смущение, всю ту неловкость, с которой она не могла уже совладать. Ему стало ее отчаянно жалко и, набрав в грудь побольше воздуха, расправив плечи, он выпалил:

— Настенька мне очень нравится, ребенок ее не помеха и помехой быть не может, и если я ей хоть чуточку интересен, хочу у вас просить ее руки!

В комнате повисло тягучее молчание. Спиридон, переживая за судьбу снохи, а самое главное, за судьбу любимой внучки Вареньки, осознанно шел на пристальный допрос Ивана, но даже он не был готов к тому, что тот вот так, неожиданно для всех, сделает предложение Насте. Дрожащую паузу прервала Лукерья.

— Ну, что ж, за откровенность спасибо. Отец, надо бы и у Настеньки спросить ее мнение.

Спохватившись, Спиридон обратился к Анастасии:

— Что думаешь, дочка, как решишь-то, ведь тебе жить?

Смущенная Настасья не знала, что ответить, ей хотелось дать свое согласие, но родители мужа, в семье которых она жила, за это время стали для нее родными людьми, как они отреагируют, как поймут ее, не осудят ли, не обидит ли она их? Вопросы, вопросы, вопросы, и на них нужно знать точный ответ. Здесь нельзя ошибиться, подвести их, ухудшить будущее Вареньки. Иван ей казался человеком хорошим, надежным. Она видела, как мужественно он переносил операцию и свою не хотящую заживать рану. Но одно дело госпиталь, разговоры, другое дело, семья с ее каждодневными трудностями и заботами. Конечно, одной жить ох как не просто, но пока, слава богу, живы родители мужа, своих она давно схоронила, они заботливы, любят внучку, да и к ней всегда относились по-доброму, даже от Демида не раз защищали. И обижать, задевать их никак не хотелось. Немного поразмыслив, Анастасия ответила:

— Мне нужно подумать, я не готова ответить сразу, извините.

Спиридон глубоко вздохнул, хлопнул себя по коленке и протяжно произнес:

— Ну, что ж, дочка, подумай, пожалуй, подумай, дело ответственное, с маху-то не решишь, подумай. Что, Иван, подождешь, что ли, ты наскока к нам в Исилькуль-то?

— Я до завтра еще здесь, послезавтра вернуться надо.

— Ну, и хорошо, вот завтра и поговорите, а пока давайте чайку попьем, как ты, не против?

— Да нет, — ответил Иван, чувствуя, как у него горят уши.

Общее напряжение сняла Варенька, вбежавшая в комнату и сходу взобравшаяся на колени деда, видно было, что между ними сложились тесные отношения. Дед Спиридон любил Варю, она это чувствовала и возвращала ему сторицей. Баба Лукерья засуетилась с пирожками, Настасья ей помогала, и через минуту все уже дружно пили чай, беседуя на самые разные темы, обстоятельно избегая разговоров о предложении Ивана. Ивану было в этой семье уютно, он смотрел на Настасью, на ее плавные движения: и всюду-то она успевала, словно была в своей стихии. Видела все, в чем нуждались сидящие за столом, как-то успевала предугадать желания и украдкой, виновато поглядывала на Ивана, словно мучилась за то, что не смогла ему ответить сразу, но ее неответ не только не отпугнул его, но, напротив, заставил уважать ее еще больше. Иван понимал, что Анастасии нужно обсудить его предложение с членами ее семьи, и только после этого она будет готова ему ответить. Он был готов ждать ее ответа гораздо дольше, только б ответ был положителен. Это чаепитие окончательно убедило его в правильности собственного выбора.

После ухода Ивана родители долго и подробно расспрашивали Настю о ее планах собственного будущего, об ее чувствах к Ивану. Наконец, закончив эту утомительную процедуру, Спиридон сказал:

— Вот что, дочка, ты не думай, что мы тебя ревновать будем, что ж поделаешь, нет больше Демида. А жить дальше надо, тебе дочку растить, сама то еще молода, да и Иван вроде человек не плохой. Конечно, в жизни разное случается, от всего не убережешься, поди. Мы тебе как родителями были, так и останемся. За это не переживай. И Вареньку, если что, растить подсобим, но семью тебе восстанавливать нужно, как ни крути. А если что с нами, как вы одни-то? Лукерья, ты что думаешь? — закончил Спиридон.

Лукерья ответила не сразу. Глаза ее наполнились слезами, было понятно, что она вспоминала Демида. Ее материнское сердце боролось между памятью о сыне и необходимостью смотреть в будущее. Прежде всего в будущее своей внучки Вареньки, и она понимала, конечно, лучше будет, если ребенок будет жить в полной семье, ведь надо и ему опираться на какое-то сильное плечо, иметь защиту. Повздыхав и вытерев уголками платка слезы, она ответила:

— Да, Спиридон, я согласна с тобой, им опора нужна, мы-то старые, сколько протянем, одному Богу известно. Повернувшись к Анастасии, продолжила: — Что здесь сказать, дочка, ты и сама знаешь, не замужняя баба, она ведь всегда без вины виновата, кто где посмотрел, кто когда зашел, всюду пересуды, придумают и то, что и близко-то не было. Да и у мужиков одинокая всегда легкая добыча. Что уж греха таить. Ты у нас нрава кроткого, каждый обидеть может, да и ты биться за себя не сможешь, характер не тот, не сволочной. Если Иван человек хороший, по сердцу тебе, ну, что ж, соглашайся. Да и мы вам всегда поможем, у нас с отцом-то больше никого и нет, ты да Варенька. Не уживешься, не бойся, вернешься к нам, примем, не упрекнем. А все хорошо будет, и нам радостно, и мы довольны будем. Мой тебе материнский совет — соглашайся.

Чувство высокой благодарности охватило Анастасию, эти люди, ставшие ей единственной опорой после смерти мужа, еще и еще говорили ей о своей любви к ней и ее дочери. Они не просили ее о вечной памяти о своем сыне, о сохранении верности ему, они просто желали ей и своей внучке счастья и делали это искренне, с полной самоотдачей. Анастасия в порыве благодарности подбежала к Лукерье и, ласково обняв ее, зашептала:

— Спасибо, мама! — затем она метнулась к Спиридону и, склонив голову, уткнулась ему в плечо. — Спасибо, папа!

Лукерья подошла к ним и, промокнув уголки платка у своих глаз, произнесла:

— Ну, вот и славно, вот и решили, скажи Ивану завтра «да», и не плачь, все образуется, вот увидишь. Они еще какое-то время просидели на кухне, ведя уже незначительные разговоры. Затем отправились спать, назавтра их ждал ответственный день.

Зайдя вечером следующего дня к родителям Настасьи, Иван после жгучих тревог и томительного ожидания, наконец-то услышал такое долгожданное Настасьино «Да». Они проговорили до позднего вечера, обсуждая планы их совместного будущего. В Омск Иван возвращался полным надежд и будущих планов. Теперь он думал, как бы поскорее забрать и перевести в Омск Настасью и дочку Варю, которую он уже принял и, пожалуй, полюбил, но которую все же побаивался, ведь сердце ребёнка ему нужно было еще только завоевывать, а как это получится, он пока не знал. Зато он знал точно, что Настасья никогда не предпочтет его своему ребенку, и он за это ее только еще сильнее уважал. Наверное, такой и должна быть настоящая мать, думал Иван.

Работа встретила очередными задачами и преодолениями, но теперь он понимал, что-то радостное вошло в его холостяцкую жизнь. И это что-то он намерен лелеять и растить, оберегать его от всех бед и стараться приумножить. Вскоре Ивану удалось перевести семью в Омск, Варя пошла в школу, а Настасья устроилась в центральную городскую больницу, и жизнь потекла размеренно и счастливо, как и у многих окружающих и друзей вокруг. Ровно до того момента, когда его боевой товарищ не зашел к нему поздно ночью с этой ужасной новостью и свинцовыми словами: «Иван, тебя утром арестуют, приехали люди с округа, у них на тебя приказ об аресте, как бывшего белогвардейца. Даже твое прошлое в Красной армии не поможет, поверь, я знаю, о чем говорю. У меня есть уже опыт. На моих глазах уже расстреливали бывших белогвардейцев. Ничего не помогает, ни работа, ни бывшие заслуги, ни ранения, ничего. Уходи, Иван, увози семью.» Тогда ему не верилось, что такое возможно, ведь он несколько лет воевал на стороне красных, имеет боевые награды, ранения, теперь на заводе не последний человек. Трудится честно, растит двух дочерей, Варю и Фросю, какой он враг, при чем тут его прошлое. Он живет настоящим и думает о будущем. Но Михай был непреклонен, он прошел путь от рядового сотрудника ЧК до начальника одного из отделов, он знал, о чем говорил, и очень рисковал. Но их общее боевое прошлое, когда не раз приходилось спасать друг друга в бою, не позволяло ему сподличать, отсидеться. Они давно и без слов понимали друг друга, и, хотя все реже и реже виделись, но остались верны своему прошлому. «Уходи на подводе, так меньше внимания привлечешь, под Акмолой где-нибудь сядешь на поезд, да старшую Варю оставь родителям, не тащи с собой двоих, тяжело, еще заболеют.» Эти слова друга были последними, которыми они обменялись перед прощанием в Омске.

Под утро Иван с Анастасией были уже в Исилькуле. Спиридон без слов все понял. Велел Лукерье собрать на дорогу, отдал все деньги, что на тот момент были в доме, принял спящую Вареньку и пожелал им доброго пути. К восходу солнца они уже двинулись в сторону степи. Там Иван рассчитывал продать лошадь с подводой, и уже оттуда двинуться в далекий путь на Украину. А теперь, теперь все круто изменилось, он работает на маленькой станции бригадиром плотников, носит фамилию жены, построил землянку и собирается здесь пустить корни. Отсюда и до родных мест не так далеко, а там видно будет — думал Иван. Вскоре вслед за Фросей у них с Настасьей появилось два сына, жизнь помаленьку налаживалась, к суровым краям они помаленьку привыкали, и все ничего, да вот старое ранение в ногу все больше и больше беспокоило Ивана. Нога к вечеру начинала ныть, нытье превращалось в нестерпимую боль, и как-то Иван обнаружил на месте осколочного шрама темное растущее пятно. Иван не придал должного значения болячке и не сказал об этом Анастасии. Как следствие, в один из вечеров он занемог и был не в силах более сдерживать зловещую боль. Сообщил о происходящем Настасье. Увидев рану мужа, Настасья ужаснулась и, не слушая его убеждений о ничтожности беспокойства, побежала к доктору-хирургу, что жил неподалёку. Осмотрев ногу, доктор констатировал начало гангрены и требовал немедленной госпитализации. Предстояла ампутация ноги, это было единственным на тот момент решением, способным спасти жизнь Ивана. Тот ни в какую не соглашался. «Что за казак без ноги,» твердил Иван, он не хотел и слышать об этом.

— Настасья, — говорил он жене, — давай примочки, мази какие-то, вылечим, не впервой, что сразу резать, придумал твой доктор, не дам. Бог даст — выздоровеем, а нет, так с ногой хочу быть.

Ни слезы, ни уговоры жены на него не действовали. Иван стал жутким упрямцем. Через несколько дней ему стало совсем худо, и он умер, оставив жену и четверых детей решать жизненные вопросы без своего участия. Думал ли он о смерти, возможно, да, и всё-таки не верил в то, что в этот раз не справится. Но и жить без ноги не хотел, судьба сделала выбор по его желанию, только окружающим — членам его семьи — было от этого выбора не сладко. Кто может определить верность этого решения, пожалуй, никто, кроме Ивана, ведь именно ему предстояло примерить эту новую судьбу, но, видно, он сам этой примерки не захотел.

Иван Васильевич — Василий Иванович

Иван был из Екатеринославской губернии Малороссии, из крестьянской семьи, семья была большая, жила в деревне и состояла в сельской общине, после отмены крепостного права она имела в сельской общине свои полосы земли, исходя из расчета трех десятин на работника. Потому в семье всегда ценились бережливость и сметливость. Население деревни росло довольно быстрыми темпами. Оно увеличилось за промежуток времени с конца 1900 по 1906 годы резко, почти в 2,2 раза, потому-то выделенной земли стало не хватать. В среде крестьянства рождалось недовольство властью, то там то здесь вспыхивали волнения, которые подавлялись полицией.

Его жена Ксения родила ему шесть сыновей и пять дочерей. В живых к тому времени остались три сына и две дочери. К сожалению, урожайность полос земли была низкой, часто приходили и вовсе неурожайные годы, при этом хромала и производительность труда из-за низкой оснащенности и отсталой технологии. Так как приходилось вести земледелие в условиях чересполосицы, то есть выделении сельской общиной земли для общих нужд: прогона скота, проездных путей для выдвижения на сенокосы, к лесам, водоемам, то и севооборот на выделенных конкретной семье полосах не мог быть интенсивнее общинного. Он подчинялся законам сельской общины: севообороту и выплате податей государству. Неудобство также составляла практика выделения полос на разных полях, которые также, в свою очередь, иногда находились, как говорится, в разных концах общинной земли и нередко граничили с «неудобствами». Общинные земли частенько перераспределялись из-за изменений в составе семьи, то есть ее увеличения или, напротив, уменьшения. Появились тенденции ухода семей, либо части семьи — взрослых детей в город на заработки, а то и постоянное жительство. При этом сам город развивался все интенсивнее, там появлялись различные блага цивилизации, а деревня все больше и больше отставала в своем развитии от города. Старшие дети Ивана выросли, посматривали на город. Образовав свои семьи, все больше хотели жить своим умом.

Аграрная реформа Столыпина, целью которой была ликвидация нехватки пахотных земель и придание так необходимого промышленного развития российской империи, позволяла крестьянам центральных губерний и Малороссии получить свой надел земли, и в тоже время вела к освоению огромных окраинных земель Сибири и Алтая. Как-то, вернувшись из Екатеринославля, Иван заговорил с женой Ксенией.

— Я был в городе, там все судачат о земельной реформе. В Сибири будут землю давать переселенцам, ссуды опять же, да и другие послабления обещают. — Ксюша слушала мужа внимательно, из года в год терпя нужду, ей, конечно же, было интересно услышать о каком-то просветлении их будущего, но женская осторожность настраивала на вдумчивое, взвешенное решение. — Так вот я здесь подумал, не махнуть ли нам куда-нибудь в Сибирь, может, из нужды выбьемся?

— Так-то оно, так, — отвечала Ксюша и, поразмыслив, продолжила: — Так хозяйство у нас вроде бы крепкое, не хуже, чем у людей. Сыновья поднялись, теперь полегче станет.

— Чем легче? — не унимался Иван. — Им свои семьи строить нужно, своих детей растить, а землицы-то у нас маловато, где ее взять-то?

— И что ты предлагаешь?

— Да честно я, конечно, и сам побаиваюсь, но, думаю, надо бы нам рискнуть, пока силы еще есть, давай поговорим с сыновьями вечером, там и решим.

— Хорошо, давай, — ответила Ксюша.

Вечером, когда вся семья собралась вечерять, помолилась и, усевшись за общим большим столом, смотрела на отца, ожидая от него какие-то новости из города, Иван обратился к своим старшим сыновьям.

— Я в городе услышал о реформе Столыпина, Правительство землю дает в Сибири, ссуды обещает, и еще многое чего. Вот хотел бы с вами посоветоваться. Думаю, дело стоящее. Надо бы попробовать.

Старшие сыновья внимательно выслушали отца. Первым заговорил старший, Микола.

— Сибирь, — протяжно произнес он, — там, бать, же холодно, как мы там жить-то будем?

— Везде люди живут, — ответил отец и продолжил: — Холодно, это да. Зато земли дают вдоволь, здесь-то у нас ее нет, где ее взять-то?

— У помещиков забрать! — заговорил средний сын.

— Я тебе заберу, лихой казак! У меня и думать не смей, на чужое рот не разевай!

— Все равно пустырем стоит много, а у нас не хватает, что это, батя, справедливо? У кого густо, а у кого пусто!

— Ты такие разговоры, Федор, говорить не смей. Сколько уже людей пострадало за такие мысли. До братоубийства доходит. Не нашего ума это дело, вот Правительство думает, как это затруднение разрешить. Коль здесь земли свободной нет, так в Сибири ее полно, там населения не хватает. Нечего у других отбирать. Вот ты бы помещиком был, а я бы у тебя пришёл и забирать стал, как бы ты тогда думал, правильно это или просто грабеж?

— Так я бы, бать, пустые земли не держал.

— И он, сын, не держит. Хочешь, бери у него в аренду, обрабатывай, только плати за использование. А ты как хотел. Она же по закону ему принадлежит, не тебе!

— Конечно ему, бать, он же помещик, а я крестьянин.

— Да дело не в том, что он помещик, а ты крестьянин. Так сложилась жизнь. Она могла сложиться иначе, и на его месте мог бы быть ты. Только негоже это чужое отбирать. Надобно свое наживать, трудом своим, смекалкой. А присваивать чужое дело-то нехитрое, да только все под Богом ходим, а там все равно, кем ты здесь был, главное, что в душе своей приобрел, каким человеком жил, как к людям относился, это главное! Ну, так что, интересно вам новое дело или нет?

Старший сын расправил плечи, взглянул на свою жену и ответил:

— Бать, ты же знаешь, мы ребенка ждем, я думаю, нам рисковать не нужно, пусть родит, там посмотрим.

— Ясно, — протянул отец. — Ну, а ты чего скажешь? — обратился он к среднему сыну.

— Если честно, бать, мне не хочется в неизвестность, да я подумываю в город податься.

— Понятно, — с сожалением выдохнул отец и продолжил: — Ладно, остальных и спрашивать нечего, вижу общую картину и так. И всё же, повернувшись к младшему сыну, Васильку, он спросил его: — Василек, а ты-то как, поедешь со мной в Сибирь?

Василек был самым младшим сыном в семье, он привык смалчивать, не лезть в разговор старших. Услышав вопрос отца, Василек с гордостью ответил:

— Поеду, батя, отчего же не поехать.

— Ну, вот и славненько, сынку. На том и порешим.

Помолчав какое-то время, он обратился к жене.

— Ксения, давай-ка сами вначале попробуем, как там, будет хорошо, сладится все, тогда и семейством тронемся, а пока что пусть сыновья здесь похозяйничают, а мы там попробуем. Что скажешь-то, мать?

Ксения растерянно ответила мужу:

— Да как же так, они здесь, мы там, далеко-то как, что ж мы от детей-то поедем в тьмутаракань, зачем? Ну, не хотят дети ехать и нам не нужно, здесь как-нибудь проживем, совсем уж не бедствуем.

— Совсем нет, да и совсем уж хорошо тоже не живем, — не унимался Иван. — Будет плохо, вернемся, чего ты переживаешь. А так, не попробовав, как можно судить, хорошо или плохо будет. Ксенья, чего ты боишься, год-другой проживешь без сынов, не выдержишь, что ли? Куда они от тебя денутся? В общем, дорогие мои, я думаю, надо пробовать. Ксения, да не печалься ты, будет плохо сразу же вернемся домой.

— Ой, — вздыхая, отвечала Ксения, — боюсь я, да и от детей опять же не хочется никуда ехать.

— Да ладно, мама, — вступил в разговор средний сын. — Я тоже хочу в город податься, надоело здесь сидеть, может, там чего себе найду. А будет у вас хорошо получаться, может, к вам присоединюсь. Сразу в Сибирь не хочется, а потом не знаю.

— Я, — заговорил старший, — ни в город, ни в Сибирь, батя, не хочу. Да и здесь кому тогда оставаться? Так что я здесь остаюсь, буду работать. Посмотрю, как у вас получится.

— Ну, лады, — ответил отец, — так и решим, мы с матерью и Васильком будем пробовать, вы оставайтесь.

Иван повернулся к Ксении, только своей волей он не хотел заставлять ее подчиниться. Нет, он больше рассчитывал на ее стремление понять и поддержать его. Он обращался к соратнику своей жизни, к единственному человеку, который эту жизнь строил с ним совместно с самой молодости. Ксения, не выдержав вопросительного взгляда мужа, стала отвечать.

— Хорошо, Ваня, мы поедем, но обещай мне, что если там будет плохо, если Васильку не будет приживаться, мы вернемся, хорошо?!

— Я обещаю тебе, если вам с Васильком будет там плохо, мы сразу же вернемся, только я уверен в том, что все у нас будет однозначно хорошо.

Семья продолжила ужинать. Иван решил вскорости ехать в Екатеринославль с целью обратиться в переселенческую команду за полным разъяснением процедуры переезда и сопутствующих этому механизмов. Утром он так и сделал, уехал в город и, вернувшись поздним вечером, сообщил своим домочадцам о том, что заключил с переселенческой командой соответствующее соглашение, на следующей неделе нужно приехать к ним опять, они подготовят необходимые документы и определятся, куда именно направят семью, каким образом будет необходимо добираться, какая ссуда на месте им полагается и сколько средств на переезд им выделят.

Пока они ждали обозначенного времени, Иван подготавливал свое хозяйство к передаче сыновьям, решал вопросы с сельской общиной, проверял, все ли так, как ему хотелось, много разговаривал с сыновьями, наказывая им различные свои установки. Он был чрезвычайно занят, ведь времени было крайне немного, и уже совершенно не думал о состоянии Ксении. Та же напротив, с каждым днем все больше сомневалась в правильности мужнего решения, с тревогой смотрела на Василька и боялась последствий длинной дороги. Как бы там ни было, время неизбежно приближало их к расставанию с родными местами. Они очень любили родные места, эти поля с черным слоям чернозема, эту мягкую часто зимнюю погоду, эти распевные украинские песни, чистые реки, возвышенности и впадины, разнотравье и перелески. То есть все то, чем славилась Малороссия. Лишь уверенность о планируемом в итоге возвращении и придавало, по крайней мере, Ксении силы к сборам. Василёк, как и было свойственно всем детям, не имеющим собственно никакого опыта, попросту ожидал этого переезда, как некой очередной детской забавы.

Наконец, после всех необходимых процедур, в компании таких же малоземельных крестьян своей губернии они семьей тронулись, как оказалось, в долгий и мучительный путь. Как и все крестьяне их губернии, Иван не только работал в общине, но успевал работать и в поместье Митрофана Климчука. Иван был крепкого телосложения и чуть ниже среднего роста. Красивый и статный, с умелыми руками и недюжинной силой, он легко нашел себе красивую жену — Ксению. Однако с каждым годом жизнь становилась все трудней, не хватало средств на покупку семян, орудий, не все нравилось в общинном хозяйстве. Поэтому, когда Иван узнал об аграрной реформе правительства, он схватился за эту призрачную возможность изменить жизнь к лучшему. Реформа, которую проводил премьер-министр П. А. Столыпин, предполагала выделение 15 га земли из государственных фондов, а также 400 руб. подъёмных, 200 руб. из которых выделялись безвозмездно и 200 руб. в виде беспроцентной ссуды, при этом крестьянское хозяйство на 5 лет освобождалось от всех податей в доход государства. Как человек сметливый и смелый, Иван решился на переезд и освоение новых земель. Переселение предполагало переезд из губерний южной и западной России далеко за Урал в восточные и северные, с низкой плотностью населения. Земельный банк России определил семье Ивана надел земли на окраине Омской губернии, где Западная Сибирь плавно переходила в степи Приишимья. Дорога заняла долгие недели, благо переселенцев опекали различные государственные люди, перед которыми и стояла задача по переселению крестьянских семей — дорога к месту переселения, выделение земли, подъёмных денег и беспроцентной ссуды, а также начальный этап обустройства. Теперь переселенческая семья Ивана состояла из трех человек: сына шести лет, жены Ксении, да и, собственно, его самого. И хотя старшие дети и родители самого Ивана и родители Ксении были против их переезда, но упрямство и крутой нрав Ивана сделали свое дело, а так как программа по переселению была объявлена самим правительством, родители не стали проявлять отчаянное сопротивление «государеву делу».

Самого Ивана влекло что-то неизведанное, далекое, крестьянское чутье подсказывало манящую выгоду от предприятия и попросту хотелось что-то кардинально изменить в своей жизни, сотворить для детей какую-то лучшую долю. Для этого, именно для этого необходимо решиться и шагнуть в полную неизвестность. Со своей деревни Иван и его теперешняя переселенческая семья уезжали первыми, потому было особенно тяжело сохранять спокойствие. Любитель кулачных боев «стенка на стенку» Иван привычно не показывал своих волнений. Однако красавица жена явно не хотела ехать в необозримую даль от своих старших детей, родных и близких, и при каждом удобном случае старалась, как могла, переубедить мужа, изменить свое решение.

— Иван, — ласково говорила она мужу, когда они оставались одни и их не могли слышать дети. — Ну, зачем нам куда-то ехать?! Мы живем здесь совсем неплохо.

— Неплохо, но и не хорошо! — возражал ей Иван, — сколько бы мы здесь ни работали, а где еще землицы взять? На что ее прикупить?!

Карие глаза Ивана зажигались зелеными огоньками.

— Да если я даже буду работать здесь с утра до ночи, без передыху, земли-то не прибавится, где ее взять-то?

— И этого нам хватит, чай, не бедствуем, — кротко отвечала Ксения, боясь рассердить мужа.

Ксения хорошо знала твердолобость своего Вани и все же не оставляла попыток переубедить его.

— А дитя как? Мало оно еще для переезда, а вдруг очень далеко придётся ехать? Ты подумал о нем?!

При этих словах Иван нахмурился, скулы стиснулись до боли. Он вскинул голову, посмотрел на Ксению со льдом в глазах и жестко проговорил:

— Даже Василёк согласен со мной, а ты сомневаешься. Ничего, с божьей помощью доберемся, не хуже других, поди!

Ксения беспомощно опустила белые красивые руки на свои бедра, руки скользнули по юбке, закружили волчком по резинке и заломились за поясницей. Черная густая коса туго коснулась левой руки и колыхнулась к правому бедру. Ксения стала переминаться с ноги на ногу, затем вобрала в легкие воздуха и выпалила:

— Съездил бы, сначала порасспрашивал у других, как оно-то там, так ли хорошо, как говорят служивые люди. Да и люди есть те, что вернулись обратно, куда ехать-то, не знающе?

Иван опять нахмурил брови, поднял взгляд на Ксению и в сердцах сказал:

— Будет плохо, вернешься с сыном, здесь, со старшими, с родителями побудешь, пока построюсь там!

— Так может, ты пока сам поедешь, посмотришь, обустроишься, потом и нас заберешь? — ответила Ксения.

— Ты чего, как мне без тебя? Да и подумай, как мужчине без женщины, зачем семье рисковать ее целостностью! Переезжать надобно семьей, даже если она у нас не вся едет. Да опять же и деньги выделяются на каждого, ты об этом подумала?

Ксения подумала об этом, но что-то тревожное таилось в ее душе, обычно кроткая и послушная, она не хотела никуда ехать, отрываться от всего привычного и рисковать здоровьем младшего сына. Малый возраст дитяти не давал ей уверенности в благополучности переезда. Ну почему именно сейчас это нужно делать, почему не подождать, пока Василек подрастет, наберется сил и сможет быть помощником отцу. Ею руководила женская осторожность, но Иван уже все решил, его раздражали лишние препятствия, частью которых и была Ксения. Конечно, он любил жену и ценил ее, но нужно идти вперед, считал он, а не топтаться на месте.

— Ксения, не переживай, все будет хорошо, — как завороженный, твердил он в этих бесконечных, скрытых от детей диалогах. Однако продолжая видеть на ее лице сомнения, твердо продолжал: — Мы едем, Ксения, и едем вместе, собираемся и больше я об этом говорить не хочу!

С этими словами он выходил из хаты. Для него самого вопрос был решен окончательно.

Когда они прибыли на место после изнурительной многодневной дороги, то с удивлением увидели, что и здесь, оказывается, живут люди. Местное население состояло из казахов-кочевников, занимающихся скотоводством и перегоняющих большие стада скота с пастбища на пастбище, казаков, служивших в этих местах на заставах и охраняющих торговые пути, ссыльных, русских и украинцев, реже других народов, по разным причинам сосланных на окраины империи, татар, ведущих промысловую и обрабатывающую деятельность. Реже встречались осевшие здесь по разным причинам немцы, поляки и китайцы, но количество их было настолько мало, что совершенно растворялось в палитре основных народов. Атбасарский уезд, куда, собственно, и прибыла семья Ивана Васильевича, находился в северо-западной оконечности Омской губернии и начинался со сторожевого поста, превратившегося постепенно в казачью станицу, а затем и в уездный городок Атбасар. Здесь весной проходила большая конная ярмарка, на которой продавался также всяческий скот и даже сопутствующие товары из средней Азии и Китая. Сам уездный городок стоял на правом — высоком — берегу реки Жабай, впадавшей в Ишим, который, в свою очередь, нес свои неторопливые воды в могучий Иртыш. Место было удобным для выпаса скота, так как левобережье открывало простор бескрайней степи с могучим разнотравьем.

Через две недели они втроем уже были на территории Западной Сибири, в казачьей станице Акмола, откуда и отправились получать свой земельный удел вблизи казачьей станицы Атбасар Омской губернии. Здесь же, в переселенческом пункте, были еще несколько семей из Малороссии, пожелавших переселиться в эти явно не приветливые и не приспособленные для земледелия окраины Российской империи. Местное население, называемое киргиз-кайсаками, занималось исключительно скотоводством и находилось на стадии родоплеменного развития, некогда теснимые джунгарами, они почти были выдавлены в самые непригодные для скотоводства земли. Однако, обратившись к российскому императору за помощью и защитой, были приняты в российское подданство, отчего приобрели мощную защиту и покровительство, а отдаленность от центральной власти позволяла ему жить, не теряя своих привычек и верований, сохраняя всю свою историческую сущность. Само же приобщение к русской культуре вносило множество элементов передового и двигало коренной народ к большему развитию. Следует отметить и то, что и российские переселенцы достаточно многое заимствовали у коренного населения, прежде всего, это навыки выживания в этом суровом, резко континентальном климате, когда летом вы сталкиваетесь с невыносимой жарой и недостатком влаги, а зимой со всепронизывающими морозами и недостатком кормов для скота, равно как и убежищ для его содержания. А ведь надо было еще примериться к земле, которая хоть и являлась черноземом, но при отсутствии достаточной влаги становилась либо сыпучей бурей, либо каменным плато, не уступающим по прочности слоя любой каменной мостовой. Степной ветер легко и непринуждённо переносил любое количество сорняков на огромные расстояния, делая почти невозможным всходы и прорастания зерновых культур. И всё-таки крестьяне-переселенцы, засучив рукава, принялись за освоение этих крайне неблагоприятных земель.

Ивана с семьей определили в Атбасарский уезд, наделив земельным наделом из массива земель, ранее выкупленных у местного населения и определенных в фонд земельного банка, используемых под государственную аграрную реформу. Переселенцы прибыли на место в марте, а в это время в этих краях еще стояли крепкие морозы, однако солнышко светило уже ласково, по-весеннему. В воздухе уже чувствовался приятный аромат приближающейся весны. Несмотря на огромные сугробы, землемеры выезжали на выделенные переселенцам участки, масштабировали их на местности, определяли границы и устанавливали ориентиры. После проведенных процедур можно было смело приступать к началу освоения земли. Ивану с семьей достался надел земли на возвышенности, в пяти километрах от уездного города, при этом возвышенность плавно переходила в низину и совсем спадала к примыкающей к ней реке Жабай. Ивану очень понравился выпавший ему участок, он нутром чувствовал его выгодное месторасположение, а крестьянская смекалка давала уверенность в том, что он справится с его освоением. Ксению же, напротив, пугала далекая и пока еще неизвестная перспектива. Чужой для ее представления коренной народ, живущий непонятной кочевой жизнью скотоводов. Их громкая обрывистая речь сильно отличалась от украинского мягкого наречия. Они исповедовали мусульманство, мужчины носили длиннополые халаты — чапаны, женщины — длинные юбки и верхние куртки-душегрейки. Близость скота и постоянный контакт с ним пропитывал их жилище специфическими ароматами, непривычными для переселенцев, как, впрочем, и сами переселенцы пахли для местного населения по-иному — необычно.

Сама семья Ивана расположилась в Атбасаре в бараке переселенцев, где на каждую переселенческую семью был отведен угол с нормой шесть метров на человека. И хотя само жилое пространство было отделено от общего объёма всего лишь жидкой деревянной перегородкой, но это была отдельная жилая площадь семьи, позволяющая ей прожить какое-то первое время, привыкнуть к климату и двинуться к освоению своей земли. Иван не ошибся, его участок действительно оказался плодородным, а забота правительства действенной. Особой опорой было казачество, оно уверенно охраняло торговые пути, помогало и словом, и делом, многочисленная татарская община развернула множество лавок и производств, способствующих торговле. Среди татарского населения было значительное число грамотных людей в различных областях, при этом они создавали мелко-ремесленное производство, что также благотворно действовало на общее экономическое развитие. Всем живущим в этой суровой земле находилось дело. Так, казахи, специализировавшиеся на разведении скота, давали сырье мясникам и сыроделам, а также кожевенным мануфактурам, делавшим теплую верхнюю одежду из овчины — шубы и полушубки, так необходимые в лютые зимние морозы. Немцы строили перерабатывающие ремесла для продуктов земледелия, прежде всего зерна пшеницы, изготавливали орудия труда, торговали различными приспособлениями и механизмами для обработки почвы. И всем здесь находилось дело. Никто не оставался без занятий по своему умению и на общую пользу. Находясь далеко от центральных властей, люди больше всего полагались на свои силы, правила добрососедства и взаимовыручки.

К 1911 году хозяйство Ивана уже было крепким и устойчивым, он и не помышлял о возвращении на Украину, хотя один раз ездил туда. Василий подрастал, набирал рост, иногда Иван с удивлением подумывал: «В кого он такой у меня?» Сын становился все выше и выше, раздавался в плечах и так же, как отец, забавлялся уличными кулачными боями. Он все чаще и чаще вспоминал тот далекий разговор в родной деревне, когда Василёк без сомнения поддержал отца и пацаненком отправился в эти степи строить их новую жизнь. Прошло пять лет, за это время он окреп, и Ксения перестала беспокоиться за его здоровье, ему исполнилось четырнадцать лет, он был подростком, но, несмотря на юный возраст, легко справлялся с работой в поле и дома, отцу вырос настоящий помощник, гордилась сыном Ксения.

Весть об убийстве Столыпина очень огорчила Ивана, он понимал, что именно благодаря его реформе его семья крепко стоит на ногах, имеет плодородный участок земли, да еще может позволить себе наем работников в сезон посевных и уборочных работ. Они построили крепкий дом на берегу реки, и, хотя сам дом не стоял в уездном городке Атбасар, однако был крепким и уютным, с большим хозяйственным двором. Вообще, надо сказать, что обилие земли и низкая плотность населения позволяла развернуться на славу, оставляя далеко прежние возможности на Украине.

Все шло замечательно до 1914 года, когда началась первая мировая война. Патриотический подъем гнал российский народ «За царя и отечество!» защищать национальные интересы. И хотя в центральных губерниях отношение к немецкому населению изменилось, в окраинных землях к их изменению оснований не было вовсе. В конце 1914 года Ивана призвали на фронт. У него была возможность остаться, но не привыкший юлить и отсиживаться, когда отечество в опасности, он без особых возражений отправился на фронт. Сыну Василию на тот момент только-только исполнилось 17 лет. Уходя на фронт, отец строго-настрого наказал ему беречь хозяйство, мать и ждать его с победой. Василий к тому времени стал молодым здоровенным мужчиной, в селе его сверстники часто называли «кувалда» за огромных размеров кулак. Василий без труда мог сшибить с ног быка, настолько сильным ударом он обладал.

Прибыв на фронт, Иван увидел хорошо оснащенную и вышколенную российскую армию, вначале им сопутствовала удача, однако удачное наступление на немцев в начале войны захлебнулось, кадровых военных становилось в войсках все меньше и меньше, пока армия не прошла рубеж, за которым правительству ее пополнять стало уже нечем. Не хватало не только людей, но уже и боеприпасов. Началась окопная — позиционная — война. В одном из таких боев их пехотный полк нес огромные потери, но, несмотря на них, командование требовало прорыва обороны противника. Иван оказался на фланге, где скопление живой силы немцев и русских было растянутым и прерывистым. Когда их рассыпанный взвод получил очередной приказ к атаке, переданный сигналом, Иван осторожно стал высовываться из окопа, пытаясь осмотреть местность, по которой придется бежать, его взгляд выхватил взгляд вражеского солдата, целящегося в него и готового выстрелить. Иван выстрелил из винтовки наугад, без подготовки, он увидел, как лицо немца искривилось болью и резко осело. Иван с товарищами бросились в атаку, но хлесткий пулеметный огонь уложил бегущих в трех-четырех метрах от окопа противника, не позволив в него ворваться, пошла позиционная перестрелка. У противников не было никакой возможности довести свои намерения до конца, одни не могли продолжить атаку, другим было некем их атаковать.

Наконец, прошел сигнал к отбою атаки и возвращению на позиции. Но это было не так легко сделать, так как поверх голов постоянно работал пулемет, вынуждая возвращаться только ползком. Иван уже хотел было ползти обратно, как после стихнувшей стрельбы услышал стоны, похожие на вой. Стон был буквально перед ним, метрах в трех-четырех, во вражеской траншее. Поколебавшись еще короткое время, Иван пополз к траншее противника, опустив через бруствер голову, он увидел немца, корчившегося от боли и истекающего кровью. Иван рывком вполз в траншею, и так бледное лицо немецкого солдата побелело еще больше, ослабленный кровопотерей, он не мог оказать какое-либо сопротивление, и, наверное, подумал о неминуемой смерти. Иван бросился к нему, тот закрыл глаза и безнадежно застонал. Иван вскрыл перевязочный пакет и быстро стал перевязывать солдата, тот пришел в себя и с изумлением уставился на Ивана, что-то невнятно бормоча ему. Иван понял — немец благодарил его за помощь. Закончив перевязку, Иван с удовлетворением увидел, что кровь остановилась, он поправил сидящего солдата и похлопав по плечу сказал:

— Ничего, будешь жить. Пополз я к своим.

Немец благодарно улыбался. Иван рванулся к брустверу, как неожиданно для него, согнувшись, в траншею вбежали два немецких солдата. Один из них вскинул оружие, намереваясь выстрелить в Ивана, но перевязанный им немец что-то заорал и рывком заслонил Ивана, он что-то говорил своим. Наконец, все трое повернулись к Ивану, их лица уже не выражали ненависти. Они махнули ему рукой в сторону своих и помогли выползти из траншеи. Ползя к своим, Иван лихорадочно думал, убьют или нет его сейчас. Но даже пулемет замолчал, и пока Иван не вполз в свою траншею, со стороны противника не прозвучало не единого выстрела. Война, которая не казалась теперь ему ни чистой, ни оправдывающей какие-либо даже самые патриотические цели, все же показала то, что человечность гораздо выше ее примитивных законов. Иван провоевал уже два года, за которые было и ошеломительное наступление, когда русская армия вошла в Восточную Пруссию, и столь же ошеломительное отступление русской армии, когда была уступлена Галиция. В 1916 году под Верденом французы, союзники по Антанте, отчаянно защищали форт за фортом. Французские генералы Анри Петен и Робер Нивель понимали, что в случае поражения под Верденом немцам будет открыта дорога на Париж. Николай II приказал 18 марта 1916 года 2-й русской армии начать наступление в районе озера Нарочь. В этой армии и служил Иван. И хотя наступление русской армии было остановлено, оно потребовало переброски дополнительных дивизий немцев и позволило французам подтянуть к Вердену резервы, провести перегруппировку сил. Нарочская операция не привела к победе, но сыграла свою роль, предоставив долгожданную двухнедельную передышку французам. Первого июня немцы, оправившись после наступления русских, вновь пошли в наступление под Верденом и резко продвинулись, захватив форт Во, и в этот раз им помогли выстоять русские — на Восточном фронте началось наступление русских под Луцком, получившее название «Брусиловский прорыв». Австро-Венгрия не выдержала удара русских, и ее войска резко покатились на запад, теряя Восточную Галицию и Буковину. Немецкому командованию пришлось срочно перебрасывать войска на помощь незадачливому союзнику. Таким образом, под Верденом французы выдержали и защитили свою столицу.

К сожалению, во время «Брусиловского прорыва» Иван был тяжело ранен и вскоре скончался в госпитале. В этот июньский день стояла замечательная теплая погода. Ксения была во дворе, посыпая растения тальком от вредителей, к дому подъехал вестовой, он поздоровался и, спешившись, протянул ей казенную бумагу. В ней уездными властями сообщалось, что ее муж, Афанасьев Иван Васильевич, рядовой пехотного полка, умер от ран в военном госпитале и похоронен на церковном кладбище. Так же ей сообщалось о его героической службе, перечислялись его награды и разъяснялись ее привилегии в связи со смертью главы семьи, как вдовы фронтовика. Дочитав казённую бумагу до конца, вестовой низко ей поклонился и, вскочив на коня, унесся прочь.

Небо резко наклонилось, прижало Ксению к земле, а затем, покачавшись какое-то время, упало ей на голову. Не выдерживая напряжение и боль, она схватилась за плетень, осела и, сорвав с головы платок, во всю мощь своего горла заголосила:

— Что же ты наделал, Ваня, на кого ты меня кинул, как же я теперича, — слезы хлынули из ее глаз непрекращающимся потоком.

Напрасно услышавшие ее соседи пытались ее успокоить, она только заходилась все с новой и новой силой, пока с поля не вернулся сын Василий и обмякшее, почти безжизненное тело его матери не затихло в его объятиях. Василий и сам еле сдерживал слезы, но он не мог позволить себе такую роскошь. Боль за отца душила его, лоб покрывался холодным потом, но теперь он здесь был старшим мужчиной и просто обязан был держать удар. Как бы ни было тяжело, но надо было жить дальше.

Они знали, что старшие братья также были на войне и боялись подумать, как же они там, живы ли. Как их семьи на Украине, с которой тоже давно уже не было никаких вестей. Шла середина 1916 года, печальные известия с фронтов еще не раз заглядывали в эти края. Пережив бурные годы революции, гражданской войны и, как многие, пройдя процессы коллективизации, Василий с матерью выжили и даже приспособились к новой жизни. Ксения прожила до 1923 года, она ехала на Украину, когда заболела и, не доехав до старших детей, умерла дорогой.

Василий остался один, но ему было уже 26, и он женился на односельчанке Дарье. Девушка была стройной и очень красивой, все село бегало за ней, но Дарья с самого детства положила глаз на Василия, он был таким сильным. К тому времени Василий вырос, набрав рост в два метра и два сантиметра, выглядел он гигантом, нрав сложился боевой. Потому в 20 годы он был мобилизован в ряды Красной армии, где честно и прослужил почти до конца 1923 года, после чего вернулся в родное село Смирновка, где к тому времени расцвела Дарья. Василий посватался к ней, чему, впрочем, Дарья была неслыханно рада. В 1928 году у них наконец-то, после долгих усилий и лечений, родился единственный ребенок Гриша. Дарья носилась над ним, как квочка над цыпленком. Гриша всем походил на отца, кроме роста, это он наследовал от мамы, в ее родне мужчины были не выше среднего роста. Гриша неплохо учился, любил читать, с удовольствием помогал по хозяйству, но, как любой мальчишка, больше всего любил играть с ребятами. В 1939 году мать Гриши простыла и, не обратив должного внимания на простуду, неожиданно попала в больницу с воспалением легких, к сожалению, болезнь была запущена настолько, что врачи не смогли ей помочь, и Гришина мать умерла. Гриша стал жить с отцом, в осиротевшей хате, село было населено в основном украинцами, поэтому и говорили все в основном на украинском. Вечерами на околице плыли мелодично распевные украинские песни, Грише они очень нравились, это стремление подметил сосед Василия, дед Харитон. Он прекрасно играл на гармонике, Гриша часто видел его, играющего на свадьбах. Вот бы и мне так, думал Гриша. Дед Харитон всегда любил побаловать хлопцев села съестным из своих частых гостевых угощений. Заприметив интерес Гриши к музыке, он с удовольствием стал учить его играть на гармони. Гриша обладал хорошим вкусом и с легкостью запоминал на слух и заучивал музыкальные мелодии. В 1941 году отца Гриши призвали в армию, и хотя он у Гриши остался один из родителей, Василий не стал искать пути отклониться от призыва. Он попросил свою сестру, тетю Гриши, забрать его к себе на время войны, и отправился на фронт. На сборном пункте Василия с таким же призванными, как и он, отправили в Алма-Ату, где шло формирование 316-й стрелковой дивизии под командованием генерала Панфилова. Прибыв к месту формирования, Василий сразу окунулся в нелегкий солдатский труд. Панфилов главной задачей при формировании дивизии обозначил военную подготовку ее дивизионного состава. Людей учили выдерживать марш-броски, форсировать реки, рыть окопы и траншеи, брать высоты, возводить переправы, и, конечно, тактике самого боя.

Чтобы побороть в людях страх противоборства с танками, Панфилов ввел свою методику противотанковой борьбы. Он заставлял личный состав рыть окопы, и когда солдаты занимали позиции, направлял на них трактора. Когда трактора проходили окопы, в которых сидели солдаты, те забрасывали их учебными гранатами. Подобное тяжелое обучение сплачивало людей, учило их понимать друг друга без слов, что само по себе подымало выучку на порядок выше. Личный состав 316-й стрелковой дивизии проходил проверку лично Панфиловым, который каким-то интуитивным способом отмечал людей по их потенциальным бойцовским качествам. Конечно, предпочтение отдавалось комсомольцам и коммунистам, но немаловажную роль играли и физические качества человека.

Присягу бойцы 316-й стрелковой дивизии приняли 30 июля. А 18 августа прибыли под Великий Новгород, где и влились в 52-ю армию. Непосредственное участие в боевых операциях дивизия еще не принимала, однако бойцы дивизии провели ряд успешных разведывательных операций. Масштабные операции под Ленинградом 316-я стрелковая дивизия не проводила и в начале осени была переправлена на московское направление в 16-ю армию Рокоссовского. 316-я стрелковая дивизия Панфилова преграждала путь фашистам на Волоколамск и заняла 50-километровый отрезок фронта. Панфилов в своей дивизии носил нарицательное имя «батя» или «аксакал», так как дивизия была многонациональна и состояла из выходцев с Казахстана: украинцев, русских, казахов и других, даже малочисленных, народов, иногда бойцы не знали русского языка, но все они видели особое — бережное отношение командира к личному составу.

Панфилов часто говорил: «Я не хочу вашей смерти, учитесь усердно военному делу. Я хочу, чтобы вы прошли до конца войны, до самой победы, выжили и увидели своих близких и родных, вырастили детей и внуков. В бою самая выгодная тактика — это наступление, даже в самых тяжелых ситуациях стремитесь к наступлению. именно наступлением, когда противник уже уверился в своей победе, вы можете его опрокинуть и, разгромив, уничтожить. Никогда не теряйте духа, на войне все изменчиво и тогда, когда вам кажется, выхода нет, он только и находится».

Много новшеств было введено Панфиловым на фронте, одно из них даже стало называться «петлей Панфилова» и с успехом применялось на других участках фронта. Суть этого новшества была в рассредоточении войск по наиболее важным — выгодным для ведения огня точкам для уничтожения танковых соединений. В ходе таких маневров подразделение быстро отходит на 8—10 километров в глубь обороны, затем неожиданно для противника создает мощный оборонительный узел, а когда противник вновь сосредотачивается для удара, опять маневрирует на флангах, чем изматывает и растягивает силы наступающих, как бы затягивая петлю, то слева, то справа, и тем самым подводя его силы под удары артиллерии или пехоты.

15 октября фашисты начали мощнейшую атаку, бросив на дивизию панфиловцев большое количество танков, так, на левом фланге, где мужественно сражался 1075-й полк, танков было более 150. Только дальновидность и стратегическое мышление Панфилова предотвратили неминуемую катастрофу. Он бросил на выручку полка большое количество противотанковой артиллерии. Через четыре дня фашисты подобрались к Москве ближе и заняли отдельные деревни. Немцы рвались к Москве, не считаясь со своими потерями. Уже 25 октября они бросили на дивизию Панфилова 120 танков. Чтобы сохранить жизни солдат, Панфилов приказал отступить и сдать Волоколамск. Окрыленные успехом, фашисты продолжали атаковать. Наступило 16 ноября, день самого тяжелого боя за Москву. С рассветом началась мощнейшая артподготовка, на волоколамское направление фашисты бросили две танковые дивизии и одну пехотную. Кровопролитные бои шли на каждом клочке земли, Дубосеково, Крюково, всего и не перечислить, бойцы-панфиловцы, неся тяжелейшие потери, снова и снова сдерживали врага, уничтожая его живую силу и технику. На танках фашисты усадили пехоту, которая вела настолько интенсивный огонь, что было невозможно обороняющимся поднять голову, чтобы видеть, куда бросить гранату. Василий со своим напарником Бауржаном вели огонь по наступающим танкам из противотанкового ружья. Обливаясь потом и вытирая с лиц грязь, они, как и учил их «батя», часто меняли позицию, быстро передвигаясь по извилистому окопу. Это позволяло избежать прицельного огня фашистских танков по их расчету. Василию с Бауржаном удавалось произвести выстрел в наиболее незащищенную боковую часть брони. Уже несколько фашистских танков было подбито расчетом, атака фашистов стала захлебываться.

— Ничего, погоди у меня, — бормотал Василий, — нечисть проклятая, погодя, дай только срок.

На очередной перебежке он уже прицелился, напрягся и с нетерпением закричал:

— Патрон, патрон, Бауржан!

Но патрона не было. Бауржана скосила пулеметная очередь во время перебежки, в руке он так и остался держать патроны для ПТР и с открытыми глазами вглядывался в дымно-грязное небо. В следующую секунду залпом фашистского танка Василия подняло вверх и разметало во все стороны, оставив большую воронку и обожжённую глину вместо человека. За время тяжелейших боев 316-я Панфиловская дивизия понесла огромные потери: из 11 347 бойцов, на момент формирования, после боя их осталось не более 7000. Фашисты уже видели в бинокли башни Кремля, но мужество, в том числе и панфиловцев, не только не позволило им взять Москву, но и стало их первым крупным поражением. После боев 316-я стрелковая дивизия получила звание гвардейской. А Василий, как и многие ее бойцы, попал в списки пропавших без вести. Такова оказалась гримаса войны.

Григорий

Получив весточку с фронта о том, что Василий пропал без вести, тетка Гриши, у которой он жил, подозвала его к себе и сказала:

— Гриша, ты уже большой и должен знать, — она сделала паузу и продолжила, — твой отец, Гриша, пропал без вести на фронте.

Лицо подростка застыло в недоумении, в голове заметались мысли: «Как пропал, разве можно пропасть, вот так, среди своих? И что теперь? Он может найтись? А где он сейчас?» И хотя этот случай был не первый в их селе, но пока его самого не касалось такое, он не так чутко реагировал на такие явления. Затем Грише пришло в голову, как иногда ребята реагировали на подобные события. Всем почему-то казалось, как и ему сейчас, что на фронте невозможно пропасть без вести. Как же так, куда же он делся? Неужели струсил и убег к немцам, предал своих? Что теперь будут думать его друзья? Видя, как то краснеет, то сереет лицо Гриши, тетка сказала:

— Ну, вот что, ты загодя не переживай, может, вскоре найдётся Василий, мало ли чего непонятного на войне бывает. Он у нас богатырь, под два метра, сдюжит, может, ранен и без документов оказался, верить надо, Гриша, что с батей ничего не случится. Понял?

Она произнесла последние слова, как и многие из Гришиных родственников, с ударением на последний слог, по-украински.

— Ты вот что, ребятам пока не сказывай, может, вскоре все ясно будет, соображай! — закончила тетка и, потрепав его по голове, вышла во двор.

Гриша какое-то время стоял у хаты, затем решился-таки выйти на улицу. Его закадычный друг Ленька встретил его как-то сочувственно, со словами:

— Че, Гриш, батя пропал?

— Ты откуда знаешь?

— Че здесь знать-то? Почтальон с теть Дуней говорил, ты же знаешь, какая та болтливая, уже все село знает. Да ты не бери в голову. Чай, не у тебя-то первого батя пропал, вон, у Петьки уже год как никаких вестей нет.

Гриша взглянул на Леньку и вспомнил, как они же с Ленькой в своих разговорах не верили, что можно на фронте куда-то пропасть. И вдвоем же пришли к полному убеждению, раз пропал кто, и так давно не объявился, значит, к немцам убег, может, даже полицаем теперь у них служит. И тогда постепенно они перестали дружить с Петькой, не задирали его, но и не впускали особо в свой круг. Петька поначалу пытался как-то за батю оправдываться, а потом замкнулся, перестал набиваться в друзья, пока совсем не откололся от их ватаги и начал большую часть времени проводить дома с матерью, братьями и сестрами. В начале этого отдаления от всех часть ребят ему сочувствовала, но через какое-то время, забыв то, что они сами отстранились от него, ребята стали относиться к нему плохо, а иногда даже жестоко. Только и судачили о том, что его батя где-то у немцев. Петька не терпел любую шутку или издевательство в свой адрес, отчего случались частые драки. В семье он был старшим, ему уже было 16 лет, он никогда не позволял обижать своих младших сестер и братанов. Потом стал ездить в город и заниматься в каком-то стрелковом клубе. Скоро в селе узнали о том, что он ходит в военкомат и просит отправить его на фронт. Но там его по возрасту не брали, это его сильно расстраивало, и он отчаянно занимался военным делом. Через год его забрали в военное училище, куда-то под Челябинск. И только когда односельчане узнали о его учебе в военном училище, косые взгляды в адрес этой семьи прекратились.

Такое же отношение Гриша ждал и к себе. Тетка, видя, как переживает племянник, пошла к начальству. Она долго и нудно убеждала дать Грише любую работу, лишь бы он был занят. Тем более, что работы было невпроворот, а вот рабочих рук. в особенности мужских, отчаянно не хватало. Гришу взяли на ферму скотоводом, теперь он был занят, очень уставал и реже контактировал с ребятами. Конечно, работал он не без выходных, но в это время он старался что-то делать по дому, не любил чувствовать себя обузой. У тетки было трое собственных детей, поэтому забот ей хватало. Так как из сестер она была старшей, то, уходя на фронт, Василий и попросил ее присмотреть за Гришей, оставив ей и весь свой дом с имуществом. Тетка забрала Гришу к себе, а дом закрыли. Грише совсем не хотелось покидать свой дом, здесь он чувствовал себя хозяином, но выбирать не приходилось, и он был вынужден подчиниться своей тетке. Тем более, что, уходя на фронт, Василий ему строго-настрого наказал слушаться тетку во всем и не перечить.

Как-то Гриша помогал агроному и по работе они оказались на центральной усадьбе в поселке Новосельский, пока Гриша сидел на крыльце, в контору то и дело входили работники по разным нуждам или рабочим вопросам. Усевшись на скамье, Гриша лускал семечки, когда к конторе покатила подвода и с нее, хохоча во все горло, спрыгнула девочка лет 14. Пробегая мимо Гриши, она озорно на него взглянула и с недовольством выпалила:

— Фу, всю скамью шелухой засыпал, щелкал бы в кулек!

Гриша растерялся. а когда уже было хотел что-то сказать ей в ответ, на крыльцо вышел председатель Новосельского сельсовета Клименко и, обращаясь к девочке, спросил:

— Мотя, ты чего прискакала?

— Мама велела у тебя телогрейку взять, мы с ней в город завтра собрались.

— В город. Ах, да, она у меня в кабинете, погоди, сейчас вынесу.

Он опять скрылся за дверью, а Мотя уселась ждать его на скамью. Она смела рукой с доски семечную шелуху и опять стала ворчать:

— Вот, скажи, — обратилась она к Григорию, — ну, чего ты, не мог в сторонке пощёлкать?

Григорий смутился, он чувствовал, что она права, но согласиться с нею не позволяло самолюбие.

— А что? — раскатно, с начинающими нотками баса, протянул он, — что, я один здесь щелкаю, умная какая!

— Может, и не один. а все равно здесь щелкать не надо. Грязь только делаете.

— Да че ты ко мне привязалась! Я тебя чего, трогаю?

— Еще чего, больно надо, чтоб такой неряха меня трогал!

— Ты чего обзываешься, по шее хочешь получить?!

— Что? По шее? Это от тебя, что ли? Герой нашелся!

— Вот отец выйдет, сейчас сам от него получишь!

— Щас, держи карман шире, чтоб мне какая-то пигалица здесь указывала.

— Сам ты пугало огородное, расплевался здесь, как верблюд.

— Отстань от меня по-хорошему.

— А кто к тебе пристает? Не сорил бы, я б тебя и не заметила б вовсе. Ты видишь, вон тетя Дуся цветы тут посадила, дядь Митя скамьи сделал, все чтоб красиво здесь было, а такие увальни, как ты, сидят и плюются.

— Да отвяжись ты от меня, репей!

— От репея слышу!

С этими словами Мотя забежала в открытую дверь конторы, через минуту, как вихрь, оттуда вылетела с огромным веником в руке. Подбежав к Грише, она, запыхавшаяся, выпалила:

— На-ка, подмети за собой!

Гриша взглянул в глаза этой сумасшедшей девчонки. Перед ним стояла красивая черноокая дивчина с косой по пояс, щеки ее отливали зарницей, черные глаза не терпели возражений, руки крепко протягивали веник. Гриша даже не понял, как начал заметать шелуху и, управившись с мусором, протянул ей веник обратно.

— Молодец! — невозмутимо сказала Мотя и побежала с веником обратно в контору.

Скоро она вылетела оттуда с телогрейкой в руке и проходя мимо Гриши, строго сказала ему:

— Смотри, не сори больше, а то всю жизнь только и будешь мусор выметать!

Поражённый такой наглостью, Гриша спросил:

— Так ты Мотя, а живешь где?

— А тебе зачем?

— Да так, просто, — замялся Гриша.

— Да здесь я живу, тебя как зовут?

— Гриша.

— А живешь ты где?

— В Смирновке.

— А, так ты нашенский, а чего так соришь? У вас в Смирновке грязь, что ли, кругом?

— Че ты придралась, не грязней, чем в Новосельском, поди.

— Как же не грязней, ты же там живешь, ты, кстати, чей будешь?

— Василия Афанасьева сын, а ты?

— А мой папа председатель Новосельского сельсовета Клименко, слыхал, наверное.

— Слыхал, конечно, так ты его дочь, а…

— А что, не похожа?

— Не знаю.

— Ну, ладно, Гриш, пора мне, ты забегай, если что. Пока.

— Пока, — ответил Гриша, провожая ее взглядом.

Мотя удалялась быстрым шагом по центральной улице усадьбы. Гриша сел обратно на скамейку и потянулся было за семечками. как вдруг ему стало как-то неловко от своего желания, и он резко перехотел щелкать семечки здесь, у конторы. Сознание вновь и вновь прокручивало эпизоды разговора с Мотей, перед ним всплывало ее раздраженное, но очень красивое лицо. И он поймал себя на мысли о том, что ему хотелось бы ее увидеть вновь. Вот егоза, думал он, прям командир такой, куда деваться. Ход его воспоминаний прервал агроном:

— Гриш, ну что, заскучал, поди? Пошли на склад, бумаги я получил, надо забирать подводу.

И они зашагали в сторону склада.

— Теперь, если что, сам будешь сюда ездить, по накладной получишь и без меня. Понял?

— Да, конечно, — ответил Гриша, обрадованный возможностью приезжать на центральную усадьбу.

Времена были трудные, для фронта от сельчан требовалось все больше продовольствия, с рабочими руками становилось все сложнее и сложнее. Мужчины уходили на фронт, обратно возвращались только с увечьями, становились инвалидами и, конечно, в полную силу уже работать не могли. Вся надежда была на женщин, вскоре властям пришлось прибегнуть к детскому труду. Сельские дети и раньше все время были задействованы в уходе за домашними животными, но теперь этого стало мало, село остро стало нуждаться в их помощи в основном производстве. Уклад жизни на селе не позволял сильно выделяться семьям руководящего состава. Их дети также работали наравне со всеми.

Осенью, во время уборки зерновых, не стали справляться с хранением и отправкой зерна на элеватор в город. Руководством было принято решение усилить этот участок привлечением труда школьников, которым сокращали занятия. Гриша и Мотя встретились во время занятий на току. Мотя смотрела, как Гриша ловко управляется со все прибывающим зерном, при этом не отлынивает от всякой побочной, вспомогательной работы. Это вызвало у нее уважение. Гриша был веселым рассказчиком, забавлял ребят, чем во многом сбивал накатывающуюся усталость, придавал дополнительные силы. Гриша был хорошо сложен, имел умные карие глаза и густую черную шевелюру. Его крепкие крестьянские руки с большой ловкостью передвигали по площадке солидные бугры свежей пшеницы, не давая зерну запреть и загореться. Девчонки на подборе еле успевали за ним. Во время частых перерывов и перекусов Гриша отходил куда-нибудь за ток, скрываясь из виду. Курит, подумала Мотя. Но как-то проработав с ним целый день, так и не почувствовала запах табака. Наконец, ее осенило. Во время перерывов ребята частенько перекусывали скудной едой, которой их снабдили матери при выходе из дома. У Гриши она ни разу не видела никакого мешочка. У Моти возник вопрос, что же он кушает во время перерывов. Задавшись такой целью, она как-то прошла вслед за Гришей. Тот сидел за углом тока и что-то напевал. Мотя подошла к нему ближе и заговорила:

— А я думаю, куда ты все время ходишь во время перерыва? А ты песни поешь, что ли?

Гриша посмотрел на нее смущенно, но быстро нашелся и ответил:

— Да, ты знаешь, мне нравиться петь. Во время работы, боюсь, мешать буду, а так, в перерыв, что не попеть то.

— Песни — это хорошо, только их и во время работы петь можно, зачем для этого от ребят прятаться?

— С чего ты взяла, что я прячусь? Просто здесь вольготней, смотрю на поля. на птиц. Вон, река вдалеке красиво блестит.

— А ты что, уже перекусил?

— Давно уже, теперь отдыхаю.

— Когда успел-то, я следом пришла?

— Да успел, было время.

— Врешь?

— Моть, ты чего, мама моя, что ли? Тебе какой резон справляться?

— Раз спросила, значит интересно.

Гриша встал и, как бы желая закончить беседу, произнёс:

— Ладно, пошли, пора.

— Пошли, — ответила Мотя и зашагала рядом в сторону тока.

Наблюдая за Гришей в течение следующей недели, она сделала вывод о том, что он не приносит с собой еду из дома, уходит каждый раз за ток во время длительных перерывов в работе и там отдыхает. В один из последующих таких перерывов Мотя опять отправилась за Гришей и, найдя его лежащим на траве и распевающим песни, пристала с новыми вопросами. Подойдя неожиданно к нему, она спросила:

— Ты чего с собой ничего не приносишь из еды?

Гриша растерялся и, оправдываясь, ответил:

— Приношу, с чего ты взяла?

— Что-то я не видела, чтобы ты ел во время нашей работы!

— Я не люблю есть при всех.

— Ох ты, барин какой! Это что, это мы такие гордые?

— Слушай, Мотя, твое какое дело? Ты что, мне мать родная, чтобы спрашивать?

— Нет, не мать, я вообще хотела бы спросить у нее, что это она тебя на работу без еды отправляет!

— А что это ты у нее спрашивать будешь, ты кто, чтоб спрашивать? И вообще, чего ты ко мне пристаешь? Я же к тебе не лезу.

— Понять хочу, что у тебя за родители.

— Оставь ты моих родителей в покое. Они у меня не хуже твоих будут.

— Я не говорю, что хуже, я хочу понять, почему тебя не кормят?

Гриша вскочил с места.

— Кормят меня, кормят. Отвяжись!

Он раздражённо зашагал на ток. Вечером дома Мотя спросила у отца:

— Пап, у нас на току хлопец работает, Гриша Афанасьев. Так знаешь, он никогда не ест во время работы.

Отец посмотрел на дочь и ответил:

— Не ест? Странно. Он живет у тётки, отец недавно на фронте без вести пропал, а матери у него давно нет, они с отцом жили. Не ест, говоришь, надо с теткой поговорить. Хорошо, что заметила, может, гордый, не хочет у тетки лишний кусок просить. Да, это не порядок, эдак его надолго не хватит. А как он работает, Мотя?

— Так, пап, как раз в этом и дело, работает он хорошо. А чтобы мы не видели, что он не ест, он уходит далеко за ток, там песни поет.

— Что делает?

— Песни поет. Лежит или сидит на траве и песни поет.

— А поет на каком языке?

— На украинском. Иногда на русском.

— Так, ты, Мотя, подкорми пока его. А я с теткой поговорю, узнаю, в чем дело.

— Пап, а почему солдаты без вести пропадают? Ребята, смотрю, потом плохо относятся.

— Мотя, без вести пропасть может любой. Война, она и есть война, там всякое случается. Кого ранило, в плен попал не по своей воле, кого землей засыпало, не найдешь. Кого и вовсе по воздуху разметало. Конечно, бывает, и к врагу переметнуться могут, что и говорить. Только я Василия знал, отца его. Он, знаешь, какой богатырь был. Кувалдой звали. У него кулак был как кувалда большая, мог быка с ног сбить. Здесь его вся округа боялась. Любитель кулачных боев по старой русской традиции «стенка на стенку», так его частенько просили в сторонке постоять, за честностью такого боя посмотреть. С одной стороны, никому не хотелось под его тяжёлую руку попасть, а с другой стороны, никто не осмеливался во время его судейства шельмовать, с ним-то не поспоришь, а за неправду можно было и схлопотать, как говорится! Его в Алма-Ату отправили, там шло формирование 316-й стрелковой дивизии, из наших земляков. Подбирали из комсомольцев и партийных, да крепких мужчин. Вот и Василий, с его ростом 2 метра 2 сантиметра, туда был отправлен. Москву они защищали, там и пропал без вести. Только фашистов мы там разбили, а потерь было много. Может, лежит Василий где-то в земле подмосковной или в госпитале без документов. Знаю одно — такой ни с поля боя не побежит, ни в тыл, ни к врагу. Одним словом, мужик он надежный. А что до кривотолков, так где от них схоронишься, на то они и злые языки, потому как любой чужой беде рады. Гришу мне жалко, но сколько ребят война уже осиротила. А скольких еще осиротит. Стерпеть надо, выдержать, все равно победим, вот и хлеб фронту, во, как нужен. Вот и Гриша, смотрю по твоему рассказу, старается и об отце верно думает. Ждет его, понимаешь?! А ты ему, Мотя, помогай, ты у меня дивчина умная, найди подход, переубеди. Одним словом, шефство над ним возьми, глядишь, и фронту тем поможешь.

Отец ласково провел ладонью по Мотиной голове и вышел заниматься другими делами. Он, может быть, тоже с удовольствием отправился бы на фронт, но только партия его оставила здесь, и это был тоже фронт, и здесь нужно было тоже выполнять требования страны, растить хлеб, обеспечивать и мясом, и шерстью, и кожей. Каждый на своем рабочем месте теперь должен был работать и за себя, и за ушедшего воевать товарища. И эта цепь была неразрывная и влияла как в одну, так и в другую сторону. И за недоработки или невыполнения планов здесь также действовали строгие законы военного времени.

Утром следующего дня председателю удалось встретиться с теткой Гриши. Он спросил ее, почему она не дает Грише еду с собой. Та покраснела и рассказала о том, что Гриша сообщил ей, что их на току кормят, и он потому не будет брать ничего с собой. Разве ж она не положила бы ему, зная правду, что нужно. Затем она рассказала о том, что Гриша очень стесняется, он почему-то вбил себе в голову, что является для них обузой. Вот и старается всячески на себе экономить. Она обещала, что теперь будет следить, как он уходит, и собирать ему с собой.

Следующим днем Мотя решительно пошла вслед за ушедшим Гришей и, подойдя к нему, уселась рядом. Развернув свой сверток с едой, она смело сказала:

— Гриш, давай ешь, я и на тебя сегодня взяла.

Гриша смотрел на нее с изумлением, и, хотя под ложечкой сосало, он ответил:

— Спасибо, Моть, я не хочу!

Мотя подняла на него глаза и сурово спросила:

— Что, уже поесть успел?

— Да.

— Это когда же, позволь спросить? Пока сюда шел, что ли? Что-то я не видела, врешь опять, поди.

— Нет, поел, я тебе говорю!

— И что ты ел?

— Да какая тебе разница!

— Да есть разница, коль спрашиваю.

— Слушай, что ты ко мне все пристаешь, у тебя других забот нет, что ли?

— Нет, у меня теперь одна забота, ты и твоя дурость. Я над тобой шефство взяла, чтоб ты с голоду не упал прям посреди работы. Вот закончим уборку, я сразу же отстану, а пока тебе меня терпеть придется, понял! Давай ешь, перерыв кончается!

И Мотя смело протянула ему хлеб с вареным картофелем, да так ловко, что Гриша и сам не заметил, как оказался с картошкой и хлебом в руках. Он не выдержал налетевшего на него смеха и рассмеялся во все горло. Мотя тоже громко рассмеялась, и они стали есть. Да, думал Гриша, ну и девчонка. Как трактор прет.

Вечером его ждал колкий разговор с теткой, которая много упрекала его, каждый раз приговаривая одно и то же — «что люди подумают». На следующий день Гриша уже принес с собой еду и не стал отделяться от ребят, но он каждый раз ловил на себе взгляд Моти, которая строго следила за тем, с едой ли он пришел, поел ли он. С одной стороны, его угнетало ее внимание к вопросам его питания, с другой стороны, ему это было приятно и, наконец, Мотя ему нравилась, и с каждым днем все больше и больше.

Наконец, он осмелился и как-то после работы решил ее пригласить погулять. Уловив момент, он обратился к Моте:

— Моть, давай погуляем сегодня, ты не против?

— Ты что, меня на свидание приглашаешь, или на прогулку?

— Че сразу на свидание, погуляем просто.

— Потому что, если на свидание, значит, я тебе нравлюсь, а если на прогулку, то ты еще не определился.

— Слушай, Мотя, что ты все время все усложняешь? Нравишься, не нравишься, что, погулять нельзя просто.?

— А что ты покраснел так? И почему я не должна знать, нравлюсь я парню, с которым буду гулять, или нет?

— Тебе что, это действительно так важно?

— Слушай, Гриша, а то ты не знаешь, это важно любой девчонке. Ты уж мне поверь. Потом мне интересно, парень собирается просто погулять, хотя живет на отделении от центральной усадьбы, и он просто преодолеет десяток километров ради «погулять»?

— Ну и что?

— А то, что ты, как всегда, не можешь смелости набраться и признаться, что я тебе нравлюсь! И ты даже готов на центральную к нам ездить, вот так просто гулять, после работы, да?

Гриша краснел и бледнел, он уже не знал, правильно ли, что он позвал ее погулять. Ну, и характер, думал он, палец в рот не клади, откусит. Только влекло его к ней, он понимал, что, конечно, она ему нравится, только признаваться в этом ему совсем не хотелось, хотя бы сейчас, так рано. Мотя смотрела на него с вызовом, смелая и решительная, она привыкла все делать, не таясь, определяться моментально, никому не морочить голову, в ее понимании. Она ждала от Гриши смелого признания в том, что она ему нравится, не меньше. Гриша колебался. Тогда инициативу опять в свои руки взяла Мотя.

— Давай, Гриш, так определимся, ты подумай, и если я тебе нравлюсь, ты так и скажи. А если ты хочешь со мной погулять, то это лучше сделать с твоим другом Ленькой. И это не потребует столько усилий.

Гриша в этот момент готов был придушить ее на месте, выругать, обозвать дурой, но вместо всего того, что клокотало у него в душе, вдруг тихо сказал:

— Мотя, ты мне нравишься, и я хотел бы с тобой сегодня погулять, ты не против?

— Вот видишь, Гриша, это не так уж и тяжело, говорить правду. То, что ты думаешь, а не то, за чем ты прячешься. Хорошо, Гриша, давай погуляем с тобой вечером, часов в 9.

— Хорошо, Мотя.

Теперь Гриша спешил домой, придя, он постарался побыстрей управиться. Затем подошел к тетке и спросил:

— Можно мне взять вечером Орлика, мне нужно на центральную съездить, я Мотю пригласил погулять?

Тетке не хотелось позволять ему брать лошадь, но Мотя все же была дочерью председателя, и вдруг тот опять спросит ее о Грише. Она еще чуть-чуть поразмышляла и ответила:

— Возьми, только смотри, долго не будь, не запозднись. Хорошо?

— Хорошо, — радостно ответил Гриша.

Вечером он уже несся по полям на центральную, боясь опоздать. Гриша прибыл к дому Моти гораздо раньше намеченного срока и, коротая время, уселся на скамейку под ее окнами. Проходя по хате, в окнах его увидел председатель, он с первого разу понял цель приезда Гриши. Обращаясь к Моте, он сказал:

— Это что за кавалер к нам пожаловал, не к тебе ли случайно, Мотя?

Мотя подбежала к окну и, ничуть не смутившись, ответила:

— Ко мне, только рановато что-то, видно, время не рассчитал. Теперь пусть сидит, ждет.

— Что ж ты его томить теперь будешь, иди, раз пригласила.

— Да, пап, это он меня пригласил погулять. А сам приехал рано.

— Значит, торопился. Ладно, иди давай, не томи парня.

— Хорошо, пап, — ответила Мотя и, стремглав, вылетела из хаты.

Через минуту они уже шагали по улице, а за ними брел конь. Так и началась их дружба с Мотей. С каждым следующим годом Мотя становилась все привлекательнее, а Григорий постепенно превращался в ладно сложенного молодого парня. Наконец-то пролетели трудные годы войны, страна приступила к восстановлению народного хозяйства.

Шел 1946 год, осенью Григория призвали в армию, прощаясь с Мотей, Григорий спросил:

— Ждать будешь?

— Не знаю, как будешь служить! — со смехом ответила Мотя.

И хотя их дружба давно переросла во что-то большее, и как бы не требовала каких-либо подтверждений, все же ответ Моти Григория огорчил. Служить он попал в инженерные войска, в понтонный полк. Они помогали строителям возводить разрушенные во время войны мосты. А так как на восстановительных работах использовался труд пленных немцев, то понтонёры были вынуждены участвовать в их конвоировании и охране во время работы.

В это утро при восстановлении моста через небольшую речку Григорий, как всегда, охранял пленных строителей. Временно возведенная секция мостового пролета была наскоро перекрыта настилом из соснового горбыля. Григорий шел по нему смело, так как делал это не раз, впереди него шли военнопленные, вдруг доска под Григорием подломилась, и он моментально провалился в образовавшуюся дыру. Автомат, сорвавшийся с рук, каким-то чудом перекрыл своей длиной дыру, и Григорий беззащитно повис на ремне. Он посмотрел вниз, на стремительно бегущую воду, затем вверх, на своих конвоированных, и тут только осознал всю свою уязвимость и безвыходность своего положения. Над ним склонились немецкие лица, говоря ему что-то на немецком, схватили его за руки. Григорию почему-то пришло в голову, вот, сейчас выдернут автомат, ударят по голове и сбегут. Он уже приготовился к необратимому, как почувствовал, что несколько крепких немецких рук, схватив его за одежду, рывком потянули его наверх. Сгруппировавшись, немецкие военнопленные выдернули его наверх, на мост, и, что-то громко говоря ему, хлопали его по спине, не скрывая свой радости. Григорий сидел на мосту, поодаль лежал его автомат. А немцы уже перекладывали доски в месте его падения. Они стремились устранить даже самую малую вероятность повторения подобного случая. Сколько раз до этого его старшина предупреждал его об осторожности и готовности к любым неожиданностям. Он не раз испытывал неприязнь к немцам-военнопленным из-за пропавшего отца, войны и многочисленных жертв. Но теперь страх и настороженность перед ними, а тем более вражда, куда-то ушли. Он был благодарен им за свое спасение, он стал доверять им. После этого случая Григорий перед работой всегда встречался со своими спасителями как со старыми знакомыми, был приветлив и не усложнял их и так нелегкую жизнь. К концу второго года службы пришло письмо от Моти, в котором она сообщала о том, что выходит замуж, что она полюбила и просит ее простить. Для Григория это был удар ужасной силы. Благо, его армейские друзья смогли его вовремя поддержать и как-то переключить его внимание.

Вернулся он из армии в 1948 году, стал работать в совхозе. В этом же году в совхоз по распределению прислали учительницу начальной школы. Должность эта была уважаемая на селе и очень ценилась. Григорий вернулся завидным женихом. Обладая отличными внешними данными, с военной выправкой и умением играть на баяне, он стал желанным гостем на любом сельском мероприятии, будь то свадьба или просто любая вечеринка. Надя — так звали учительницу, была родом из Джезказгана, закончила педучилище и по направлению попала в село Смирновка — отделение Новосельского. Статная русская девушка, с большой русой косой, стала завидным, недосягаемым трофеем для местных парней. Они с охотой откликались на любые ее просьбы и стремились завоевать ее сердце. Надя жила в квартире, в доме, выделенном председателем для работников образования и культуры. Квартира находилась недалеко от дома Григория, его отцовского дома, в который он вернулся после возвращения из армии. Этот дом имел давнюю историю, его поставил еще его дед Иван, когда получил здесь землю, затем здесь жила семья Григория, отец, мать и он сам. К сожалению, в их семье Григорий оказался единственным ребенком. После смерти матери они жили вдвоем с отцом. Когда отца призвали на фронт, малолетний Гриша остался в доме один, но и тогда он не хотел покидать дом. Настояла тетка, на попечение которой оставил его отец. Все время, пока он жил у тетки, Гриша не переставал тосковать по своему дому. Наконец, он возмужал, отслужил и с полным правом вернулся в свой родной дом.

Дом его отца и деда был ладно сложен, в отличие от окрестных домов, дед его поставил на высоком каменном фундаменте, высота которого достигала полметра, и, хотя стены дома были выложены из самана, но добротная штукатурка внешних и внутренних стен делала их идеально ровными. Высота внутренних помещений достигала 2м 50 см, что по тем временам было большой редкостью. Дом стоял на холме, который плавно сбегал к пойме реки. Еще одним необычным отличием дома были его две печи, равномерно обогревающие левую и правую половины дома. Дом также имел огромный хозяйственный двор с постройками для скота, лошадей, свиней и птицы. Между домом и скотником были возведены баня, сеновал, дровяник-углярка и большой крытый сарай с мастерской внутри. Постройки были выстроены квадратом вокруг внутреннего двора с широкими воротами. За скотным двором шел огромных размеров огород, сбегающий по склону к реке. Такая постройка замкнутого типа преследовала две цели. Первая — это было удобно для контроля, вторая — это позволяло обезопасить жителей дома во время мощных буранов и метелей, когда можно было запросто потеряться, уйдя в степь и попросту замерзнуть. Раньше за их «усадьбой», как любил говорить его дед Иван, а затем и отец Василий, шли 30 десятин земли, полученные дедом по столыпинской реформе. Но годы шли, сменялась власть, приходили другие порядки и в конце концов в семье остался только дом с постройками и примыкающий к нему огород. Тем не менее, Григорий помнил, как уважительно относился к их усадьбе отец, это же уважение к ней он передал и ему. Поэтому, как только появилась возможность у Григория жить в отцовском доме, он тут же ею воспользовался.

Многому научившись во время службы в армии, Григорий был желанным работником в совхозе. Ему не составило труда найти в совхозе занятие по душе. Он стал трудиться в мастерских по подготовке и ремонту сельхозтехники. Когда Надя появилась в их отделении и стала преподавать в начальной школе, сельчане сразу заговорили о ней. Многим она нравилась и как учительница, и как человек образованный, а потому интересный. Надя тоже искала, чем развлечься во время таких редких выходных и потому ходила на танцы в сельский клуб — место, где обсуждались самые свежие новости. Надежда с интересом смотрела на молодых ребят-односельчан и, конечно, ей, как и любой молодой девушке, хотелось нравиться.

Как-то вечером к Грише забежал его друг Леня и предложил ему сходить на танцы. Гриша с охотой поддержал предложение Лени, и они отправились в клуб на танцы. Вечер уже был в разгаре, когда друзья прибыли в клуб. Молодежь стояла стайками, девушки и парни, разбившись на мелкие группы, с интересом изучали друг друга, по-видимому выбирая себе партнера для танцев. Гриша оглядел зал и остановил свой взгляд на Наде. Та стояла, опиравшись на руку своего коллеги по работе. Гриша подошел к ним и, обратившись к спутнику Нади, спросил:

— Можно пригласить вашу даму на танец?

— Пожалуйста, — ответил ему тот и закончил: — Если она не против.

— Разрешите пригласить вас? — произнёс Гриша, обращаясь к девушке.

— Пожалуйста, — ответила она и протянула ему руку.

Григорий смело взял ее за руку и уверенно повел к центру танцевального зала. Здесь, в селе, все друг друга хорошо знали и поэтому парни предоставили самой девушке решать, с кем ей хочется танцевать. Они закружились в танце и, совсем осмелев, Гриша заговорил.

— А вы к нам надолго?

— На два года. Я сюда приехала по распределению, отработаю, поеду домой.

— А вы откуда приехали?

— Из Джезказгана, там живут мои родители.

— Красиво у нас, правда?

— Да, красиво. но уж очень у вас холодно.

— Что верно, то верно. Зато простор какой, глаз радует. А весна у нас какая, степь шикарная, вся в цветах!

— Вы о подснежниках?

— Почему? Не только. Вы тюльпаны наши видели?

— Нет, не приходилось. Я стараюсь в степь одна не ходить. Мне эти места не знакомы, сами понимаете.

— Хотите, я вам покажу красивые места у нас.

— Так сейчас лето, какие сейчас цветы?

— Да вы что. Цветы, они в степи постоянно цветут, одни отцветают, другие появляются.

— А вы любитель цветов?

— Нет, просто знаю, о чем говорю, но вообще это красиво, здесь не поспоришь. Я родился здесь, с пацанов в поле работал, всякие сезоны видел-перевидел, так что знаю, о чем говорю.

— Вы русский, ваши предки из России?

— Нет, я украинец, мой дед сюда по реформе приехал, так мы здесь и осели. А вы?

— Мы… Дед здесь служил когда-то, так и остались в Джезказгане. Мои родители на фабрике работают, а я, вот, закончила педучилище.

— Можно мне проводить вас после танцев?

— Пожалуйста, если вы этого хотите.

Гриша с охотой закачал головой. После окончания танцев он дождался Надю в фойе клуба и стал ее провожать. По дороге они говорили о многом, и о пустом в том числе. Поравнявшись с домом, где проживала Надя, Гриша осмелился спросить ее:

— Можно, я завтра после работы приду к вам, мы погуляем?

— Нет, завтра я буду занята, если хотите, то приходите в среду, там у меня посвободней будет.

— Договорились.

Молодые люди попрощались, и каждый отправился к себе. В среду Гриша прибыл в точно оговоренное время, Надя уже ждала его, поэтому быстро вышла из дома, и они направились к реке. По дороге Гриша много шутил, стараясь развлечь спутницу как можно лучше, какие-то его шутки вызывали у Нади смех, а какие-то и вовсе ей не понравились.

Наконец, они пришли к реке, где она делала красивый изгиб. Здесь было место, которое выбирали многие молодые пары для своих гуляний. Река весело катила свои воды поверх песчаного дна, то почти выступая на поверхность своей прозрачной серебристой вязью, то ниспадала вниз и терялась в зияющей черноте глубины. Реку надо было знать, ее можно было легко перейти в засушливое лето, когда ее воды истончались, и невозможно было преодолеть весной, когда к реке устремлялись потоки талой воды с полей. А так как земля промерзала здесь за зимний период почти до 2 метров и более, то она не могла принять талую воду, и та направлялась по естественным уклонам в русло реки. Разлив в это время становился мощным и даже иногда угрожающим. Первой активно заговорила Надя:

— Гриша, вы умный парень, вы хотите учиться?

— Учиться, для чего?

— Как для чего? Для того, чтобы профессию получить, поступить куда-нибудь. Вы вот о чем-нибудь мечтаете?

— Что вы имеете в виду?

— Ну, как вы дальше жизнь построите? Чем займетесь после армии.

— Так я вроде бы работаю в совхозе. Все нормально. А мечтаю я о своей семье, хочу жениться на красавице, хочу, чтоб она мне детей нарожала, да чтоб не одного, как я у отца с матерью был, троих, а то и больше.

— Что ж, ваши мечтания ограничиваются только семьей, детьми, вашим совхозом?

— А вы, Надя, о чем мечтаете?

— Я… Я мечтаю об образованном муже, о возвращении в мой родной Джезказган, об успехах на работе, в частности, о талантливых учениках!

— Да, тяжело с вашими мечтами-то, с мужчинами не густо, где ж вы такого возьмете, чтоб всем вашим запросам отвечал?

— Да, с женихами тяжело, но коль не найду такого, так придётся его самой сделать, воспитать, вырастить. Понимаете?

— Да я-то понимаю, только не очень верится. что взрослого человека можно таким образом воспитать.

— Ну, почему вам не верится, есть такая наука — педагогика! Я для этого училась, что же я, имея специальные знания, не смогу их в жизни применить?

— Да нет, применить вы, может, и сможете, а вот добьетесь ли результата, что-то я сомневаюсь.

— А вы не сомневайтесь, я думаю, у меня получится!

— Да мне как-то даже неловко стало от вашей уверенности.

— Почему неловко? Я считаю, в жизни всегда надо ставить и добиваться своих целей. Ни один человек ничего не делает бесцельно, понимаете? Вот вы для чего меня пригласили гулять?

Гриша растерялся, но нужно было отвечать. Надя смотрела на него вопросительно, как на ученика у доски, по спине Гриши покатились капельки пота.

— Хотел, вот и пригласил — выдавил он из себя.

— Ну, чего вы хотели? Обратить на себя внимание, добиться моего расположения? Покрасоваться перед друзьями, односельчанами, чего?

— Понравились вы мне, вот и пригласил.

Надя вздернула плечи вверх и резко их опустила.

— Понравилась, потому что интересна, интересна, потому что образована, образована, потому что поставила и добилась своих целей. Понимаете?

Гриша терялся в разговоре с Надей, он упускал из рук нить управления, Надя явно довлела над ним. Но мужская гордость не хотела уступать, она требовала хоть какого-то реванша.

— Послушайте, Надя, всем нам в конечном счете хочется одного и того же, простого семейного счастья, верно?

— Конечно, Гриша, но построить его с кем попало нельзя. Нужно быть нацеленным на определенные задачи, тогда придет успех. Вы хотите создать семью, для этого необходимо иметь единомышленника, человека, который согласен с вами решать такие сложные задачи. И, конечно, они, эти задачи, должны быть ему под силу. Понимаете?

— Да все я понимаю, я не могу, может быть, так гладко говорить, как вы, но понимаю, думаю, не меньше. Вам замуж нужно, а то вы какая-то слишком заумная.

— Какая?

— Ну, такая, слишком много умных слов говорите. У меня уже голова не переваривает всего, что вы мне наговорили.

— Думаю, что вы меня прекрасно поняли, и для этого вам каких бы то ни было специальных знаний не нужно. Человек вы, еще раз говорю, не глупый. Только зря не учитесь.

— Не хочу учиться, а хочу жениться! — с юмором выпалил Гриша.

— Так женитесь, — с таким же юмором вторила ему Надя.

— Так на ком же? — продолжал шутить Гриша.

— Как, на ком? Да хотя бы на мне! — опять со смехом произнесла Надя.

— Хорошо, Надя. Тогда завтра же и распишемся, согласна?

— Не поняла, вы шутите?

— Нет, я на полном серьезе.

— Но ведь вы знаете мои требования к мужу. И вы с ними согласны?

— Согласен! Ну, что, договорились, Надя?

Теперь растерялась Надя. Ее будущее было для нее понятно и предсказуемо. Гриша вызывал у нее симпатию. Она была почему-то уверена в своих педагогических талантах. Она вообще редко когда сомневалась в себе. Конечно, шаг, о котором говорил Гриша, был серьезен и ответственен. Но она была уверена, что именно у нее все получится.

— Хорошо, Гриша, завтра же и распишемся.

Смущенные своим таким внезапным решением, они какое-то время сидели молча, вглядываясь в шумящие воды реки. Затем взялись за руки и побрели к Надиному дому. По дороге они уточнили время встречи в сельсовете и простились, как заговорщики, смотря в глаза друг друга.

— До свидания, Надя, до завтра, — сказал ей Гриша, разжимая руку.

— До свидания, Гриша, до завтра — ответила она ему.

На следующий день они встретились в сельсовете, где их, при всеобщем удивлении, расписали. Так они стали мужем и женой. Гриша настаивал на том, чтобы они шли к нему в дом и начинали совместную жизнь, но Надя ему ответила, что спешить она не будет, ей надо спокойно собраться, и как только она будет готова, она сразу перейдет к нему. В селе с удивлением наблюдали, как пара молодоженов живет в разных домах и каждый вечер гуляет, при этом что-то оживленно обсуждая.

Только через две недели Надя переехала жить к мужу. Гриша был счастлив, что это наконец-то случилось. Он устал от шуток в его адрес со стороны друзей и товарищей по работе. Но, как выяснилось, радость его была преждевременной. Семейная жизнь у них с Надей начиналась крайне сложно. Так, Надя сразу же определила, что детей им заводить рано, и она не хочет рожать ребенка, пока не отработает положенный по направлению срок в два года. Так же она предупредила Гришу о том, что ему придется пользоваться средствами контрацепции для мужчин, а также выполнить свое обещание и пойти учиться. Одним словом, Гриша оказался не готов к такому способу семейной жизни. Он как-то смотрел на все гораздо проще, по-колхозному, как говорил он сам. Однако требования Нади были высокими, и она не желала хоть в чем-то поступаться ими. И если по поводу интимной жизни Гриша смирился, то вот в остальных своих привычках он никак не хотел уступать, особенно он не хотел бросать курить или иногда, как было принято, в конце рабочей недели посидеть с мужиками за бутылочкой беленькой. И хотя молодость и сильное здоровье не давали ему сильно захмелеть, однако запах спиртного Надя не переносила вовсе и возвращение мужа «навеселе» вызывало ее стойкое отторжение. Дело всегда заканчивалось минискандальчиком, Надя укоряла Гришу за нежелание противостоять дурным привычкам, Гриша обижался на нее за излишнюю придирчивость.

Так неоднозначно они прожили до окончания Надиной отработки. Уговоры директора школы, ее коллег, не приводили к изменению ее устойчивого желания вернуться домой. Вечером, дождавшись Гришу с работы, за ужином она затеяла с ним серьезный разговор. Уставший и наспех умывшейся, Гриша уселся за стол, Надя подала пахучий борщ, Гриша его особо любил. Как только он справился с борщом и, довольный, откинулся на спинку стула, Надя, обращаясь к нему, начала:

— Гриш, у меня заканчивается отработка, я довожу ребят до каникул и могу уволиться из школы. Я хочу, чтобы мы с тобой уехали ко мне домой, в Джезказган, там и город крупный, рудник есть, ты там сможешь поступить учиться. Не всю же жизнь рабочим быть.

Гриша напрягся, он почувствовал, что разговор будет сложный. У него еще теплилась надежда на то, что она его поймет, услышит. Должна же она меня понять, думал он, ведь она человек образованный, детей учит. Повернувшись к ней лицом, он с улыбкой, пытаясь убрать напряжение, заговорил:

— Что ты так резко решила, давай не будем спешить, взвесим все «за» и «против».

— Гриш, у нас с тобой был уговор — ты будешь учиться, был?

— Ну, был, я же не спорю. Но ведь учиться можно и здесь. Я вот на железную дорогу хотел бы пойти работать.

— Ну и прекрасно, поступишь на нее в Джезказгане, там крупная станция.

— Так и здесь станция растет, тоже крупная будет.

— Вот именно, будет, а там уже есть.

— Здесь дом у нас, ты говорила, он тебе нравится.

— Дом и впрямь хороший, я не лукавила, но стоит он где? В селе, до города 5 километров. Ты как собрался работать на станции, будешь каждый раз попутными добираться? А зимой, а буран или метель, как ты это себе представляешь?

— Продадим дом, в город переберемся.

— Гриш, здесь у нас дом хороший, а что в городе возьмем, не известно.

— Ну, подстроимся, подумаешь, а то, может, ты пока в селе в школе поработаешь.

— Гриша, я тебе говорю о другом климате, что у вас здесь хорошего-то? Зимой морозы да бураны, нос не высунешь, летом жара несусветная с пыльными бурями. Я устала ноги от пыли мыть. И ты хочешь, чтоб наши дети здесь жили?

— Люди везде живут.

— Так кто же спорит, коль у них выбора нет, они и живут. А у нас с тобой как раз выбор есть. Мы можем на юге, в более благоприятном климате жить, чем плохо? Какие витамины ты здесь своим детям сможешь дать?

— А что, у нас в саду ранетки есть, ягоды, мало, что ли?

— Мало, Гриша, для детей мало!

— Ну, я тоже, знаешь ли, вырос, и ты за меня вышла, значит, не такой уж заморыш получился, и наши дети вырастут.

— Нет, я здесь жить не хочу. Мне мой дом нравится. Мы сначала сможем жить с моими родителями. Там я пойду работать в школу, может, жилье дадут. А пойдут дети, получим служебное. Пока-то жить есть где, что тебя смущает?

— Надь, ты мне, имеющему свой дом и работу, предлагаешь в примаки пойти? Жить у твоих родителей? Нет, это не по мне. И потом, я считал, что жена за мужем должна идти, а не наоборот.

— Послушай, Гриша, что у тебя за «домостроевские» взгляды, я никогда не скрывала, что не являюсь сторонницей отсталых патриархальных взглядов. Ты видел, за кем ухаживаешь, и на ком женишься. Я не сельчанка и такой кроткой, как некоторые женщины вокруг тебя, быть не могу, да и, честно, не хочу!

Гриша увидел ее распалённое лицо и понял, что нужно тушить пожар, иначе беды не миновать. Он потянулся к ней и, нежно увлекая ее за собой на кровать, зашептал:

— Ну, буде, буде, разошлась, кипяток, иди ко мне, конечно, мы все решим.

Увлекаемая им в постель, Надя не успела собраться и проконтролировать процесс. Все произошло естественным путем. Но и она думала в этот момент:

— Вот упрямец, ну, ничего, сейчас закончит, размякнет, будет посговорчивее.

Они растянулись в кровати. Надя с нежностью положила свою голову ему на грудь и, поглаживая его, взялась за свое. Гриша тоже намеревался переубедить жену, в особенности после такой яркой и нежной близости, без всяких средств контрацепции.

— Гриш, ну нам же хорошо?

— Отлично, Надя.

— Так ты чего сопротивляешься, пойми, надо ехать, зачем нам здесь время терять.

— Надюш, я в примаки не хочу, да и дом мне, честно говоря, очень нравится, его еще дед строил. Мне его бросать жалко, да и стыдно, это ведь тоже память о них.

— Ну, не бросай, отдай тетке, у нее детей много, вот и память об отце и деде сохранишь, родные ему люди жить будут.

— Да, верно ты все говоришь, только он и мне нравится, и природа эта мне нравится, привык я к ней, и морозы с буранами не пугают. А какие у нас поля бескрайние, любо-дорого посмотреть, а?!

— Это ты наши края не видел, а тепло там как, разве сравнишь с вашей стужей и пылью! Глина такая, что ног не вытянешь, сапоги тонут, что же, мне всю жизнь в сапогах прикажешь ходить?

— Ну, чего ты в сапогах, да в сапогах, летом без дождей кто здесь в сапогах-то ходит?

— Ты что не хочешь ехать, все отговорки ищешь? Имей в виду — не поедешь, я одна уеду, придётся следом бежать, куда ты денешься.

— Ну, ну, Надюш, не заводись, дело-то, о-го-го, какое серьезное.

— Ладно, Гриш. У меня остаётся месяц до конца учебного года и начала у детей каникул. Так что ты с решением не тяни, я одна уеду, если ты не решишься, подумай!

Надя откинула его руку со своего бедра, встала с кровати, накинула халат и вышла в другую комнату. Гриша вздохнул, встал с кровати и пошел управляться. Он всегда охотно шел к животным, которые его понимали, требовали только еды и старались ему не перечить. Через несколько минут его распевные песни уже доносились со стороны хозяйственного двора. Со своей стороны, Гриша думал: «Никуда она не денется, позлится, позлится, да успокоится. Куда баба денется от мужика! Мужики нынче в цене! Война вон сколько их покосила, не разбежишься, нет их, мужиков-то».

Надя была не из тех женщин, что послушно следуют за мужчиной, она обладала сильным и упрямо- независимым характером, она привыкла выполнять свои обещания и не могла позволить никому, даже Грише, не выполнить ей данные обещания. Поэтому видя, что муж никуда не собирается, она продолжила следовать своим курсом. Рассчитавшись с работы и выждав время, когда Гриши не будет дома, она собрала свои вещи, зашла к его тетке и, отдавая ей ключ, сказала:

— Я уезжаю к нам домой, здесь жить мы с Гришей не хотим. Будем жить в Джезказгане, Гриша закончит все дела, оставит вам дом и приедет ко мне, передайте ему ключ, пожалуйста.

Она сунула удивленной тетке ключ и с чемоданом зашагала к большаку. Через полчаса совхозная попутка уже везла ее в город на станцию. Придя с работы, Гриша уткнулся в запертую дверь и, нисколько не удивившись, отправился за ключом к тетке. Они часто оставляли ей ключ. Подойдя к ее дому, он попросил двоюродную сестру вынести ключ, чтобы не заходить в дом. Но вместо сестры на крыльце с его ключом показалась тетка.

— А, Гриша, — сказала она ему, и продолжила: — Забегала Надя, передала ключ, ты почему не сказал, что вы уезжаете в Джезказган? Мы хоть проводили бы вас по-человечески, дом нам оставляешь?

Гриша, не понимавший ровно ничего из сказанного теткой, стоял опешивший, широко раскрыв глаза.

— Сам то когда ехать решил? — не унималась тетка.

Гриша стал туго, но все же соображать, что он ошибся в степени упорности жены в своих решениях. Да, думал он, это я маху дал. Но, собравшись с мыслями, ответил тетке, что не скоро еще, после уборки, наверное.

— Куда сейчас-то поеду, некогда, да и подсобраться нужно. А она там пока устраиваться будет.

— А-а, — протянула тётка, — ладно, забегай, — и скрылась в хате.

Придя домой, Гриша с тоской ходил по комнатам большого дома, вспоминал счастливые минуты их жизни. И чем больше он предавался воспоминаниям, тем все больше и больше обида обхватывала его душу и сердце. Она накатывала приступообразно, рвала в клочья светлое и на его место обильно стелила темное, непроницаемое. Она начинала его давить всей своей тяжестью, отнимала разум, будила злость и опустошённость. Как только разум говорил о том, что нужно что-то предпринять, пока еще не слишком поздно, как тут же обида вонзала свое выжигающее жало в сердце, говорила о его собственной правоте и неправоте Нади. О том, что она непременно пожалеет о совершенном поступке и еще приедет, прилетит просить у него прощения. Что он может сейчас сделать, что? Ехать за ней глупо, ее, вероятно, уже не догнать. Она, небось, уже едет к своим в поезде. Утром нужно идти на работу, самовольно ведь не уедешь. Нужно отпрашиваться. А что говорить? Сказать, что от него сбежала жена, и он едет ее вернуть? Поймут ли? А если нет, если он превратится в посмешище? А может, перебесится и вернётся? Может, нужно дать ей паузу, показать себя мужчиной, которым невозможно крутить, как собака крутит хвостом. Так, надо набраться терпения, спокойно подумать, завтра, наверное, все будут судачить о ее отъезде. Надо придумать что-то правдоподобное. Мысли путались и перемешивались в разной последовательности. Одно становилось ясно — он не знал, что с этим делать!

Гриша встал и двинулся кормить животных, за этим привычным делом ему стало спокойней, ему даже показалось, что животные, как никто другой, понимали его и сочувствовали ему. Он был им благодарен. Закончив дела. он вернулся в дом, есть не хотелось, он, не раздеваясь, лег на кровать и, промучившись еще до позднего вечера, стал уговаривать себя заснуть. Наконец, естественная усталость от нервного напряжения стала брать верх и в какой-то миг выключила его сознание.

Утром на работе он был сумрачен и подавлен. Работа не клеилась, все валилось с рук. В таком положении — «между небом и землей» — он провел все время до конца первой после отъезда Нади недели. Оставшись на выходные один, он не выдержал и, увидев в окно Леню, позвал его к себе. Леня уже, конечно, знал об отъезде Нади, но спокойно на это реагировал, сожалея только о скором отъезде своего друга. Они пили весь день, пока тетка, заподозрив что-то неладное, не явилась к Грише и не стала разгонять их по домам.

Придя в дом Гриши, она была поражена, как тот за такое короткое время буквально запустил дом. Белое белье наволочек выглядело засаленными тряпками, всюду стояла немытая посуда, одежда была раскидана по всему дому. Гриша сидел в грязных галошах на кухне, которая была просто окутана клубами серого дыма. В доме стоял устойчивый запах табака и самогона.

— Ты, вот что, Гриша, — обратилась она к нему, — вы с Надей в своих делах сами разбирайтесь, мы здесь не советчики. А Леньку моего ты не спаивай, да и сам не раскисай, мужиком будь. Вам завтра на работу, а вы лыка не вяжете. Смотри у меня, а то не посмотрю, что вырос, закачу тебе добрую взбучку. Ленька, марш домой!

И она грозно вышла из дома. Гриша провожал ее ничего не понимающим взглядом, пока его голова не упала на стол, на скрещенные руки, и он не забылся в тяжелом сне. Дни летели один за другим, но никаких вестей от Нади не было. Так, незаметно для себя, Гриша дождался осени. Все больше появлялось охотников его утешить, выпивая за его счет. Наконец, он осознал, что Надя не приедет к нему, не вернётся, он остался один. Какое-то время он тешил себя мыслью, что вот-вот сходит в школу, возьмет ее адрес и напишет, пока это желание само по себе не угасло. Гриша стал понемногу отходить от боли и досады. Затем стал подумывать о дальнейшей своей судьбе и, наконец, пришел к мысли о том, что прекрасно справится и без Нади. Тем более, что парнем он был видным, и многие местные дивчины продолжали смотреть на него с нескрываемым интересом. Гриша тоже стал посматривать в их сторону и, как водится, ответная реакция не заставила себя долго ждать. Люба — его соседка — давно и безнадежно влюбленная в него, в этот сезон уборочной была переведена на их участок. Им обоим стало удобно уходить из дома и вместе возвращаться. Во время работы они часто игриво общались на совершенно разные темы.

Люба обладала скромным характером и, хотя не имела сверхпривлекательной внешности, но была очень обаятельна и добра. Отца у Любы не было, она жила с матерью и сестрами, была старшей и потому много работала, стремясь во всем помогать матери подымать младших детей. Люба всегда скромно, но со вкусом одевалась, была улыбчивой и живой. Гриша все чаще и чаще засматривался на нее. Ему уже хотелось иметь в доме хозяйку покладистую и скромную, которая не будет им командовать. Как-то вместе возвращаясь с работы, Гриша обратился к Любе:

— Люб, поздно уже, пошли ко мне, переночуем.

Люба вспыхнула, как загоревшаяся лампочка.

— Как переночуем, ты же женат?

— Да нет уже, разошлись мы с Надькой, к себе она потому и уехала.

— Так говорят, ты после уборки к ней уезжаешь?

— Да кто тебе все говорит? В разводе мы, штамп, конечно, стоит в паспорте, ну, схожу в сельсовет, сниму его, что с того? Пойдем ко мне?

— Ты что, мне предложение делаешь?

— Да, делаю, а ты что, не соображаешь?

— Соображаю как раз, поэтому приходи в выходной и сватай, как положено, тогда пойду, а так чего я пойду к женатому мужчине!

— Во, как, не пойдешь, значит. Ну, хорошо, жди в воскресенье сватов, Леньку, наверно с братьями двоюродными пришлю, больше мне слать некого.

— Хорошо, буду ждать, — ответила Люба и с огромной радостью поспешила домой.

Гриша провожал ее с благодарностью за то, что она не отвергла его предложение. Странное его положение начинало его угнетать. Женатый, он не имел жены, вынужден был постоянно оправдываться и ускользать от любопытных разговоров. Гриша уже давно стал тяготиться своего двоякого положения. И в тоже время сейчас он так боялся отказа, ведь Люба была права, как при живой жене он мог делать кому бы то ни было предложение. Но и ждать он устал, и ехать за Надей не хотел.

В воскресенье утром его сваты прибыли в дом к Любе и, как положено, сосватали ее, свадьбу сыграли этим же днем, вечером перед работой. Люба перешла жить к Грише и, главное, в селе это никого не только не удивило, но даже было негласно одобрено. Сельчане сердились на Надю за то, что уехала, за то, что не полюбила их село, оставила их детей и еще за многое, за что, они уже и не помнили, а Гриша, он был свой, понятный, выросший здесь на их глазах, не пожелавший уехать. Поэтому ему больше сочувствовали и негласно поддерживали и Любу, и его.

Жизнь покатилась своим чередом, Гриша уже не собирался уезжать ни в какой город, через 9 месяцев у него родился сын Коля, он отточил свое умение игры на баяне и стал часто приглашаться для игры на свадьбах. Все шло обыденно и хорошо. Гриша любил возвращаться домой, посвящать свое время маленькому Коле, он вообще любил маленьких детей и те отвечали ему взаимностью.

В этот день Люба, как всегда, сама управлялась с хозяйством, а к вечеру у нее разболелся правый бок. Привыкшая к различным недомоганиям и имеющая идеально терпеливый характер, Люба не подавала вида, превозмогая боль, она уложила Колю спать и прилегла в надежде, что покой поможет ей. К сожалению, Гриша был в это время на дальних полях и приехал домой только под утро. Увидев неестественную бледность Любы, он, не мешкая, запряг лошадь и отправился с ней в город. Принявшие Любу врачи не смогли ей помочь, воспалившийся аппендицит перерос у нее в перитонит, и она скончалась, не приходя в сознание.

Так Гриша остался один, на руках с маленьким Колей. Сельчане, как могли, помогали ему пережить эту утрату, мать Любы постоянно забирала мальчонку к себе и заботилась о нем. Но после этого случая Гриша все чаще стал задумываться о городе, даже его любимый дом стал угнетать его. Правда, Гриша напрочь гнал эти мысли от себя.

Как-то в районной газете он прочитал о том, что идет набор учеников для работы на железнодорожной станции. Железная дорога сразу же захлестнула Григория своей мощной организованностью, по-военному строгой иерархией, для сельского жителя сам переезд на работу в город был шагом более чем ответственным, он почти равнялся успеху, свободному развитию потенциала сельчанина. Безусловно, далеко не всем жителям села нравилась городская жизнь, но Григорию она явна помогла оправиться от потери жены, позволила обрести уверенность в себе, найти новые цели и зашагать к ним, уже не оглядываясь назад. Однако, как часто бывает, с переездом в город появились и новые соблазны — это, прежде всего, шумные компании после рабочего времени с обильной выпивкой, долгими разговорами и другими забавами. Жизнь в железнодорожном общежитии не только не мешала этому, но придавала явлению свою привлекательность.

Вскоре Гриша стал пользоваться заслуженным авторитетом товарищей, сметливый в работе и умелый баянист, он всегда оказывался желанным членом любой компании. К тому же у него открылся дар рассказчика-юмориста. Шутки и юмористические присказки сами рождались в его голове, удачным образом ложились в канву любого рассказа или разговора и поражали своей точностью и остротой. Собеседникам или слушателям оставалась только удивляться меткости и своевременности сказанного Григорием. С ним любили обмениваться мнениями, он становился выгодным музыкальным товарищем в вечерних посиделках с представителями женской половины человечества. Его старенький баян был его второй половиной, он не только играл на нем, он с ним беседовал, тот его внимательно выслушивал и старался передать настроение своего хозяина в бескрайнее море звуков. Слушатели не были людьми, искушенными в музыке, но те популярные песни, которые неслись с радиостанций, по их просьбе легко воспроизводились Григорием, ласкали слух и создавали нужное настроение. Под них можно было петь и плясать, отдыхать культурно и с огоньком, и все это было в пределах досягаемости, удобно и комфортно. Сам Григорий не спешил заводить себе новую подругу, во-первых, сохранялся страх перед «городским», во-вторых, мешало наличие малолетнего ребенка, Коли, и, хотя двоюродная сестра взяла на себя заботу о ребенке, но это, конечно, не могло продолжаться слишком долго, тем более, у нее были свои дети, о которых ей нужно было заботиться.

Так и проходили многочисленные дни нового горожанина, лишь когда поздним вечером он оставался один в комнате общежития, к Григорию подкрадывалась тоска по родному селу, его добротному дому, крестьянской размеренной жизни и односельчанам, в особенности, многочисленной родне, но страх попасть в число людей, у которых в городе ничего не получилось и они были вынуждены вернуться обратно в село, заставлял его решительно отказаться от мысли возвращения и продолжать карабкаться вверх. За короткое время он приобрел большое количество друзей на станции, его с удовольствием приглашали на свадьбы, где он охотно играл, веселя гостей и всегда хорошо подкармливался хозяевами. Одним словом, жил, не тужил, надеясь на свой успех.

Как-то, возвращаясь с работы, он был встречен комендантом общежития — женщиной преклонного возраста, сохранившей внешнюю привлекательность. Она стояла у входа и перебирала корреспонденцию, увидев Григория, она, обращаясь к нему, заговорила:

— Гриша, тебе письмо из Джезказгана, возьми.

Григорий удивленно протянул руку, взял маленький конверт и, поблагодарив, зашагал в свою комнату. Обратного адреса на конверте не было, лишь штемпель указывал на место отправления. Гриша с любопытством вскрыл письмо и сразу увидел ровный, каллиграфический почерк Нади, да, это была она. Судорожно пробежав по строчкам, он остановился на абзаце, где Надя писала: «Гриша, я живу одна со своими родителями, узнала, что ты переехал все-таки в город, хотя убеждал меня о невозможности такого твоего решения! Мы все еще муж и жена. Прошу тебя подумать о нас. Приезжай сюда, мы сможем жить с моими родителями, отец тебе подыщет достойную работу. Тем более, что ты, как я знаю, стал железнодорожником. Тебе надо учиться, ты способный. Я жду тебя, не дури, что там держаться? Джезказган большой и перспективный город, здесь много больших производств. Ты сможешь хорошо устроиться и получать высокую зарплату и, конечно, учиться заочно. Не всю же жизнь ты будешь простым рабочим! Приезжай, я тебя жду. Твоя Надюшка».

Гриша еще и еще перечитывал маленькое письмецо, словно хотел что-то прочесть между строк, складывал его в конверт, затем вновь вынимал и опять перечитывал, пока, наконец, не положил его во внутренний карман кителя. После чего он, не раздеваясь, во весь рост вытянулся на кровати и предался своим мыслям. Они стрекотали во всех самых потаенных уголках его головы, взлетали в ней, подымались к самым вершинам и вдруг катились с оглушительным громом вниз, падали у подножья, рассыпались вдребезги, но тут же собирались и устремлялись обратно к вершинам, покорив их, опять натыкались на леденящий холод, вгрызались в лед и опять стремительно катились вниз и рассыпались белоснежной пеленой.

Чувство к Наде, казавшееся утратившимся, исчезнувшим, вовсе неожиданно для Григория вспыхивало глубоко в груди, жгло чем-то обидным, тяжелым, и не давало исчезнуть дорогим сердцу воспоминаниям, обида, притупившаяся за последнее время, проявляла себя как-то слабо приглушенно, светлая память о счастливых минутах с его Надюшкой как-то рождала какие-то совсем необъяснимые надежды, больше похожие на грезы. Наконец, из самой глубины груди поднялись размышления, но вместо продолжения светлых мыслей, раздумья нахлынули какие-то унылые, а подчас и вовсе тревожные. Так, ему порой казалось, как после того, что между ними произошло, особенно после ее буквального бегства, как он может ей довериться, строить ту самую жизнь, куда она его звала. В ту же минуту, как сомнения стали потихоньку закрадываться в его душу, стали появляться и другие неоспоримые возражения, которые были основаны на его убеждениях, установками отца, многочисленной родни, односельчан. Григорий вдруг отчетливо осознал, как это она представляет, он должен пойти в ее семью, в примаки?

Напичканный различными установками, рожденными обычаями, Григорий соткал образец своего мира, его представления о нем прочно укоренились в его голове и никакими силами невозможно было изменить их. По своей натуре он был слишком упрям. Убежденный в полной бесполезности образования, как не вполне достаточного основания для успеха в жизни, он его недооценивал, хотя любил читать книги, обладал хорошей, цепкой памятью и достаточным любопытством. Однако, как часто бывает, считал себя достаточно образованным человеком и нисколько не смущался отсутствием своего профессионального образования. Крестьянский мир, в котором он родился и вырос, был для него самодостаточен. На этой почве у них с Надеждой, в пору их семейной жизни, часто возникали конфликты, так, ей хотелось переделать его, так сказать «дотянуть до своего уровня сельской интеллигенции», Григорий же считал ее саму не совсем приспособленной к жизни, «неумехой» в простых житейских делах. Они так и не смогли принять мировоззрение друг друга, попытаться понять его, терпеливо изучить. Как и следовало ожидать, непонимание приводило к бесконечным обидам и отчуждению, ровно до того момента, когда Надежда решилась на отъезд, она настолько была уверена в своих силах, что даже не рассматривала развитие других вариантов решения, кроме как единственно возможный приезд Григория следом за ней. Любила ли она его? Ей казалась, да, вот только она не считалась с его дремучей, сельской, мужской гордостью, с его прошлым, средой, где его воспитали, и где он стал мужчиной. Как два путешественника с разных планет, они стремились навязать друг другу свой миропорядок, свой уклад окружающей жизни и никак не могли выработать какой-то усредненной модели.

Григорий еще долго лежал на кровати, уставившись куда-то в потолок, пока окончательно не стал отметать все предложения Надежды. После того, как он окончательно решил никуда не ехать, ему стало как-то легче, жгущий клубок мыслей стал отступать, и почти под утро он уснул крепким, временами тревожным сном.

Утро застало его бодрым и почти выспавшимся, он открыл глаза и сосредоточенно вгляделся в потолок. «Так, ладно, пора вставать, идти на работу, подъем», — подал он сам себе команду, наспех побрился, подкрепился остатками ужина и бодро зашагал на станцию. Работая вагонником, он научился быстро ходить, а музыкальный слух позволял моментально определять проблемную «буксу», требующую ремонта. Его смекалка в деле нравилась руководству, и его ценили. Заканчивая обход очередного грузового состава, Григорий поздоровался с поездной бригадой, сообщил машинисту, что все нормально и уже было направился к комнате отдыха, когда его окликнул Павел — помощник машиниста, они не так давно познакомились, но сразу же прониклись друг к другу дружеской симпатией.

— Привет, Гриш, че, как дела? Сегодня твоя смена?

— Нормально, состав прошел, все в порядке, можете ехать.

— Ты завтра в ночь? — спросил Павел.

— В ночь.

— А-а, значит, завтра мы без музыки.

— Да ничего, обойдетесь, или Петро на гармошке поиграет, какая разница?

— Не скажи, баян, он-то лучше.

Павел свесился с кабины тепловоза, его рука скользнула по подлокотнику и поднялась в доброжелательном взмахе.

— Ладно, Гриш, давай!

— Давай! — ответил Григорий и, подхватив поудобней молоток обходчика, зашагал прочь.

Отработав смену, Григорий как-то во время отдыха встретил Павла в красном уголке резерва, тот оживленно разговаривал с Фросей — кондуктором со станции, разговор их явно не клеился. Павел то и дело повышал голос, то о чем-то уговаривая Фросю, то бурно реагируя на ее ответы. Лицо Павла было красным, то ли от стыда, то ли от гнева, в конце разговора Фрося жестко произнесла «нет» и, не давая Павлу опомниться, ушла по коридору.

Ефросинья

В 1940 году семья Фроси осталась без отца, старшая сестра Варвара была замужем и жила отдельно, в семье, кроме Фроси, еще оставались два брата, старший — Анатолий, 1934 года рождения, и младший — Юрий, 1937 года рождения, мать по-прежнему работала в узловой больнице и, конечно же, не могла обеспечить семью всем необходимым. Даже несмотря на то, что умерший отец семейства Иван пользовался на работе заслуженным уважением, и начальство, а также члены его бригады старались помочь им всем, чем только могли, семья чрезвычайно нуждалась в средствах. Фросе к тому времени исполнилось 16 лет, она превратилась в цветущую молодостью девушку. Темно-русые волосы, опрятно заплетенные в косы, подчеркивали ее статность, и хотя она не отличалась высоким ростом и крепостью фигуры, но часто казалось, что где-то там, глубоко внутри, спрятаны недюжинные силы в ее хрупком теле. Серо-голубые, отчаянно прозрачные глаза подкупали своей искренностью, а очаровательно-открытая, добрая улыбка обдавала любого беседующего с ней какой-то трогательно-доверчивой теплотой. При ней не хотелось лгать, грубить, вообще вести себя недостойно. Парням Фрося очень нравилась, между ними непрестанно велась борьба за ее внимание. Тщетно, у Фроси были иные приоритеты.

Она очень любила своего отца, сдержанный и довольно строгий в быту, он всегда как-то по-особому относился к ней, берег ее и очень гордился ее красотой, она была его первая помощница во всем. Иногда казалось, что отец растит из нее некое подобие себя, только в женском обличье. Фрося любила заниматься с отцом чисто мужскими занятиями. То что-то чинили по дому, то мастерили нехитрую мебель, то занимались огородом. Помимо этой помощи, на ее плечах лежало и немало женских забот — ухаживание за меньшими братьями, стирка и готовка. Мать Анастасия сильно уставала на работе, ее труд был тяжел и не очень дорого стоил. Фрося часто попросту жалела свою матушку и старалась как можно больше успеть до ее прихода.

В этот страшный день, когда отцу стало совсем плохо, Фрося была дома, отец подозвал ее к себе и, ласково погладив по голове, сказал:

— Какая ты у меня стала, дочка, красавица. Прости меня, видно, я не оклемаюсь, не рассчитал силы-то. Что-то захудало мне совсем, боюсь, и мать не дождусь, не попрощаюсь!

— Ну, что ты, папа, давай я сбегаю, я мигом, ты потерпи, что, нога опять разболелась?

— Разболелась дочка, да еще как. Ты не бегай за матерью, не тревожь, да и, честно, не хочу ее пугать-то. Ты, вот что, обещай мне, что если что худое со мной случится, мать не бросишь, трудно ей будет с Толиком и Юрой на руках, на тебя вся надежда, большая ты у нас уже, должна понимать. Варвара вам чем сможет, поможет, да семья у нее, ей, поди, тоже нелегко.

Из глаз Фроси брызнули слезы, она уже не могла их сдерживать, в тот момент она вдруг все поняла. Отец прощается с ней, он не выживет. В это было трудно поверить, в это не верилось, но холод, сковывающий весь низ Фросиного живота, до боли кричал ей об этом. Отец, видя это смятение и боль, отразившиеся на лице дочери, сказал:

— Дай-ка я тебя поцелую, занимайся своими делами, да и мать придет скоро, все ли сделала, что велела?

Он приобнял наклонившуюся Фросю, нежно чмокнул ее в щечку и нарочито, по-отечески, хлопнув чуть ниже поясницы, произнес:

— Ну, все, беги!

И Фрося побежала, ее сердце не хотело принимать неизбежного, она надеялась на что-то, что, к сожалению, не случилось. Занявшись младшими братьями, она не заметила, как пролетело часа три и на пороге появилась мать. Анастасия была, как всегда, уставшей, валилась с ног, и все же первым делом спросила:

— Как отец, ел, что-то тихо?

Она направилась в большую комнату, где лежал отец, и почти сразу заголосила. По ее стенаниям и плачу Фрося поняла, папа умер, и в этот момент жесткое оцепенение охватило ее. Младшие братья, словно почувствовав неладное, прижались к старшей сестре, словно искали в ней надежную защиту от непонятной для них угрозы.

Теперь перед нею встали новые многотрудные задачи, надо было жить дальше, заботиться о младших братьях, о матери, строить свою жизнь. И в этой новой действительности она могла опираться только на себя, отец передал ей волевой характер и снабдил в дорогу своей безграничной любовью. Она ощущала его присутствие, словно кто-то невидимый оберегал ее и продолжал подбадривать, ответственность перед ним заставила ее окончательно стать взрослой. Поэтому, когда она в один из череды трудных июньских дней пришла к начальнику станции с просьбой взять ее на работу, то сразу же получила его согласие. Сказалась и ее располагающая внешность, и доброе имя отца.

Так Фрося стала железнодорожником и этой профессии никогда в дальнейшем не изменила. Конечно, вначале было ужасно трудно, но, освоившись, Фрося просто влюбилась в свою профессию, так ей нравилась железная дорога, вечно шумящая звуками паровозных гудков, стуком колесных пар, сцепок вагонов. А сама станция представлялась ей неким ульем, где ни на секунду не прекращается работа. Да и мужчины здесь были с выправкой, в форменной одежде, все при деле и чаще всего грамотные. С ними приятно было общаться, они, как правило, много чего видели, в особенности бригады паровозов. Фрося работала посменно, а это, в свою очередь, было очень удобно для дома. За младшими-то соседки присмотрят, то мама с собой заберет.

Так и жили ровно до того момента, когда в июне 1941 года началась война. Вся жизнь резко изменилась, сводки передавали с каждым днем самые нерадостные известия, железная дорога, а с ней и узловая станция Атбасар перешла на военное положение. Появились эшелоны с эвакуированными. Население городка резко увеличилось

Отработав тяжелейшее военное время, Фрося подросла профессионально, перешла на работу в «резерв», так называлось одно из основных зданий станции, где работали служащие-железнодорожники, здесь возникали наряды для плановых заданий, для всех вспомогательных структур станции, здесь же отдыхали смены локомотивов, осмотрщиков, кондукторов. Шел 1947 год, трудящийся народ напрягал все свои силы для того, чтобы восстановить разрушенное войной хозяйство, и это во многом получалось, благодаря вечному стремлению человека к лучшему.

В одну из многочисленных смен в резерве отдыхала поездная бригада пассажирского поезда. Машинист, видный молодой парень лет 30, охотно шутил с местными девушками-кондукторами. Все были молоды и активны, потому разговоры складывались в одну шумную карусель, то замирая на отчаянных поворотах, то стрелой спадая вниз по направлению течения речи. Василий, так звали активного говоруна, явно был в ударе, и вместо того, чтобы, не нарушая строгой инструкции, идти отдыхать, явно заигрывал с молодыми конторскими девчатами. Те охотно отвечали ему взаимностью. Лишь одна девушка, Фрося, не вступая в разговоры, кропотливо и упорно делала свою работу, вовсе не обращая внимания на бравого заводилу Василия. Тот неоднократно и тщетно пытался поймать ее взгляд, пока их глаза не встретились, и он не произнес:

— Девушка, а вы что такая строгая, не улыбнетесь даже?

— Да особо улыбаться некогда, работы много, да и вам я бы посоветовала идти отдыхать после поездки.

— Так я не устал!

— Вам так кажется. Только водите вы пассажирские поезда, а это всё-таки такая ответственность.

— Ничего, ответственности я не боюсь, еще немножко, и пойдем отдыхать. Как же нам ваше общество оставить, заскучаете ведь.

— Да некогда нам здесь особо скучать, работы невпроворот, управиться бы. Да и вам негоже инструкцию нарушать, наверное, ее не с потолка люди писали. Идите отдыхайте!

— Ого, какой вы командир, кем командуете здесь?

— Нет, я не командую, просто не люблю праздных разговоров, да отвлечений от дела, а особенно мне не нравится пренебрежение инструкциями, написанными в целях безопасности на железнодорожном транспорте.

— Вот как, ну что ж, придется вам подчиниться, а то, не ровен час, какие последствия будут.

Девчата, до этого шумно и с охотой точившие лясы с поездной бригадой, недовольно повернулись к Фросе, члены поездной бригады засобирались на выход. Василий обратился к Фросе:

— Как зовут-то тебя, такую правильную?

— Вам это зачем, идите отдыхайте.

— А я, может, на свидание тебя хочу позвать.

— Не тебя, а вас, а что касается свидания, опоздали вы, есть у меня, с кем на свидания сходить.

С этими словами Фрося подхватила журнал учета и вышла в соседнее помещение, где и продолжила свою работу. Как только за ней закрылась дверь, Василий, не привыкший к невнимательному отношению к собственной персоне, обратился к остававшимся в помещении девчатам.

— Это кто же такую дивчину отхватил, а, девоньки?

— Да выдумывает она, — ответила Нюра, девушка с лицом, усыпанным конопушками, — пытаются ухаживать многие, да она всем «от ворот поворот» указывает, в семье она старшая, младших братьев поднимает, вот и осторожничает, чтоб не ошибиться. Не видела я, чтобы кого подпустила, даже на танцы не ходит. Дом да работа, а ухажёры еще не подросли до ею заданного уровня.

С этими словами и Нюра, и другие девушки нарочито углубились в работу, поняв, что более говорить как бы не о чем, а бригада отправилась в комнату отдыха. Василию очень понравилась Фрося, да и требования ее были разумны, им нужно вовремя отдыхать, всё-таки их труд требовал концентрации внимания и здесь без отдыха никак нельзя. Володя, помощник Василия, как бы между прочим, протянул, мол, да, хороша девка, да больно уж строга, такую и дома пугаться будешь, зашпыняет, как пить дать. Но это уже было не важно для Василия, зацепила она его, затревожила, в его сердце зарождалось к ней чувство. Было как-то одновременно неловко и интересно, хотелось с ней непременно встретиться, он почувствовал, как его к ней потянула какая-то непреодолимая сила.

Когда все уже уснули, Василий вышел из комнаты отдыха, направился к комнате кондукторов, но, подойдя к ней, не решился войти, резко развернувшись, он пошел обратно. В коридоре навстречу ему попалась Фрося, она, видимо, куда-то ходила и теперь возвращалась с улицы, со стороны станции. Поравнявшись с ним, она укоризненно покачала головой, медленно и строго произнесла:

— Не спите всё-таки, не хорошо!

— Не спится, Фрося.

— Вы знаете мое имя?

— Девчата сказали.

Василий покраснел, теперь он был один на один с ней в этом длинном и пустом коридоре, и вроде бы удобное стечение обстоятельств, но слова словно предательски прилипли к небу и не хотели слетать вниз, а тем более выходить наружу. Фрося видела смущение Василия и решилась задать ему вопрос:

— А что, собственно, вы хотели?

Василий покраснел.

— Я… я хотел вас пригласить на танцы в воскресенье, сможете…

— Не знаю, до воскресенья еще дожить надо, сегодня только вторник, ничего вам ответить не могу, извините.

И Фрося зашагала дальше по коридору.

— А когда сможете? — выпалил ей вслед Василий.

Фрося ничего не ответила, лишь пожала плечами и скрылась, войдя в комнату кондукторов. Василию ничего не оставалось как вернуться в комнату отдыха и забыться в тяжелом сне в полной тревожности о возможности ответа или неответа Фроси. Самой Фросе Василий понравился, но не в ее привычке было показывать свою заинтересованность в противоположном поле, нет, конечно, он видный парень, но слишком увлечен собственной персоной, а это крайне нескромно, да и пренебрежение к требованиям безопасности его не красит, людей возит всё-таки, не дрова. Надо побольше узнать о нем, кто и откуда, как работает, нет ли каких-либо ляпов по работе, уважаем ли в своем коллективе среди равных, на каком счету у начальства. Да и вообще, что за человек сам по себе, с каких краев здесь, и так далее…

Фрося ко всему относилась серьезно, основательно. Послевоенное время обнаружило огромный дефицит на сильный пол, всё-таки много мужчин выкосила война и, честно сказать, не самых плохих. Потому мужская часть населения, почувствовав дефицит в своих персонах, явно стала злоупотреблять этим явлением. Появлялись быстрые, не регистрируемые браки, люди не расписывались. а вдоволь нажившись, бросали семьи и уходили, как правило, к более молодым и энергичным, очень часто переставая заботиться об оставленных детях. Мужчин она еще понять как-то могла, хотя не могла им этого простить, а вот женщин, которые легко разрушали сложившиеся семьи, простить и понять никак не могла. Потому что считала такое поведение безнравственным и безответственным, и крайне вредным для развития всего общества. Потому дала себе зарок — выбор делать тщательный и ответственный. Дабы твой выбор не отразился на будущем ребенке и не портил ему жизнь. Фрося вошла в комнату кондукторов, как всегда, привычно взялась за карандаш, открыла рабочие документы, но вдруг образ Василия возник в ее воображении, и она, поспешно взяв клочок бумаги, который чаще всего использовала для черновиков, быстро стала писать рифмованные строки:

Когда бы я в твоих объятьях

вдруг замирала, не дыша,

и, чувствуя шуршанья платья,

осознавала — я твоя.

Ты приласкаешь океаном

и успокоишь пеньем звезд,

всю душу я тебе открою,

по капле как счастливый дождь.

И этой млечною тропою,

соединяя звенья рук,

семейный мир с тобой построим,

преобразим себя, мой друг.

О, как же нам возможно чудо,

и дотянуться нам легко,

ни с кем делиться я не буду,

когда нам вместе суждено.

Лишь для тебя подмогой буду,

опорой на пути твоем,

в разлуке я не позабуду

и сохраню наш крепкий дом.

И все мы вместе превозможем,

преодолеем на пути,

и ангел нам с небес поможет,

ты только правильно живи!

Ты не качайся понапрасну,

и не сбивайся на пути,

ведь отчуждение ужасно,

его, молю, не пропусти!

Закончив последнюю строку, Фрося в смятении осознала, что она, помимо своей твердой воли, обратила на Василия внимание и, пожалуй, даже увлеклась им. Эти мысли пугали ее, они не были свойственны ее трезвому рассудку, она старалась гнать их прочь, но они не уходили, а только затягивали все глубже и глубже в бездну так неожиданно и так спонтанно родившихся чувств. Девчата вокруг все еще щебетали, перебирая, как всегда, достоинства и недостатки мужчин, с которыми только что общались. Нюра, обращаясь к Фросе, сказала:

— Фрось, если тебе не интересно с мужчинами общаться, ты нам-то не мешай заводить знакомство. Нам ведь замуж нужно выходить, а то ты так всех кавалеров поразгонишь. Чего ты на Василия напустилась, не маленький, сам знает, когда спать, когда балагурить. Я вот, девушка видная, хочу и парня подобрать себе под стать!

— Ты и впрямь у нас видная, только ветер у тебя в голове, порхаешь, как бабочка, с цветка на цветок, смотри, останешься ни с чем. А с женатыми зачем заигрываешь, чужих мужей смущаешь?

— Ну, и что ж, я виновата, что ли, что мужиков у нас меньше, чем баб, расхватали некоторые, а мы, такие видные, ни с чем остались, ты считаешь, это справедливо?

— Я считаю, каждому товару свой купец, ты чужое не тронь, семью не баламуть. А то выйдешь замуж, а вот такая, как ты, ровно так же считать будет, да уведет у тебя мужа, посмотрим, как ты тогда запоешь.

— У меня не уведет, я никого к своему близко не подпущу, это только раззявы всякие не следят за настроениями мужей, он у меня вон, где будет.

Нюра сжала кулак и продемонстрировала жесткую хватку мужа. Вид у Нюры стал смешным, и девчата, не выдержав ее вида, рассмеялись дружным хохотом. Нюра смутилась.

— Ну, ну, увидим, какая ты грозная, погоди, выйдешь замуж, посмотрим, — сказала Фрося и вернулась к своей обычной работе. Диалог с Нюрой пошел ей на пользу, она отвлеклась, выдохнула, и ее стало отпускать. Дома, после работы, она была погружена в хлопоты с братьями, мамой, хозяйством и потому короткий вечер быстро закончился. «Ну, и слава Богу, — думала Фрося, ложась спать, — наваждение какое-то, чего на меня нашло».

Следующий рабочий день прошел как обычно, ничем не отпечатавшись в ее сознании, а потом еще, и еще один, и так ровно до конца рабочей недели. К последнему рабочему дню Фрося совсем уже успокоилась, и все, произошедшее с ней, начинало ей казаться какой-то неправдой, как к концу рабочей недели к ним в кондукторскую зашел Василий и неожиданно для всех пригласил Фросю в выходной на танцы в клуб железнодорожников. Фрося так смутилась, что, желая как можно быстрее закончить разговор с ним, неожиданно даже для себя самой дала свое согласие. Василий, не скрывая своей радости, выскользнул за дверь, пообещав зайти за ней домой перед танцами. Как только дверь закрылась, девчата, переглядываясь и перешептываясь, дружно разразились смехом и стали подтрунивать над Фросей и ее серьезностью. Особенно в ударе была Нюра.

— А, — говорила она, — так вот о каком товаре ты мне прошлый раз говорила, вот чего я не должна была трогать. Это когда же то у вас все сладилось, Фрось, ты вроде с нами всегда была и как ты успеваешь и нас поучить, и парней приструнить, да еще и на танцы с ними сходить, а?

Смущенная Фрося стала оправдываться.

— Я, что ли, на танцы кого приглашаю? Ну, пригласил этот баламут, это же не значит, что мы таки пойдем на танцы, и я ему что, мать, сестра, чтоб за него отвечать вам, у меня, может, свои планы на выходные!

— Ну, конечно, планы у нас, как же! Посмотрим, посмотрим.

Нюра фыркнула и повернулась к окну. На ее слова откликнулась Валя — подруга Фроси.

— Ну, пригласил и хорошо, ты, Фрося, иди не смущайся, а ты, Нюра, не нападай, может, мы все не против на танцы-то сбегать, да не всех приглашают, а у Фроси и так забот полно, сама знаешь, она и баба, и мужик в своей семье, пусть свое счастье ищет, А Васька вроде мужик неплохой, болтает много, так его понять можно, а как нас, девчонок, завлекать, молчанием, что ли? Больно мы молчунов жалуем.

Среди девичьего коллектива послышались одобрительные отклики, и ситуация мирно перетекла в рабочую деловую обстановку. Василий ждал воскресенье с нетерпением, волновался, все думал о том, как пройдет вечер, не откажется ли Фрося от танцев, не помешает ли им что-либо. Много девушек высказывали ему свое расположение, однако ни одна из них не цепляла как-то. Так было приятно общаться и с интересом чего-то ожидать, но ни одна из них не западала в душу, как только заканчивался контакт, так тут же с ним и угасал интерес к девушке и возобновлялся только при ее появлении. А тут что-то другое, о ней он думал постоянно, с ней хотелось непременно встретиться, и как можно скорее. Василий начинал понимать, что внутри него рождается большое настоящее чувство к Фросе, и чем больше проходило времени, тем оно становилось сильным и всепоглощающим. Куда-то делась прежняя бравада, появлялась скованность и неуверенность в себе. Разрешить такие сомнения можно было только при личном общении, и он ждал этого общения и тщательно готовился к нему.

К вечеру воскресного дня Василий зашел за Фросей, его встретила пожилая женщина, ее мать Анастасия, приветливо ответившая на его приветствие и пригласившая гостя в дом. Это была землянка, состоящая из трех комнат, семья Фроси жила скромно, но в доме было чисто и светло, бросилась в глаза красивая мебель, часть из которой была бережно накрыта накрахмаленными скатертями-покрывалами с вышитыми на них узорами. Такая кропотливая работа была доступна только женщинам с терпеливым и усидчивым характером. Анастасия пригласила Василия присесть и позвала Фросю. Та вышла в домашнем очень красивом халате, чем дополнительно обворожила Василия. Поздоровалась с ним и, присев напротив, спросила:

— Пришли, значит, все же.

— Так мы на танцы собирались, неужто вы забыли, Фрося?

— Да нет, это вы собирались, я же вам ничего не обещала.

Смотревшая со стороны Анастасия, видя, как растерялся Василий, строго посмотрела на дочь и, выдержав паузу, сказала:

— Ты, дочка, и впрямь, сходи на танцы-то, что дома все время сидишь, не убежит твоя работа-то, успеешь еще дома насидеться. Вас как зовут, молодой человек?

— Василием кличут.

— Вы не смущайтесь, у нашей Фроси характер стойкий, да справедливый, добрый. Это она снаружи такая строгая, привыкла после смерти папы на себя все взваливать, я ей помощник маленький, а братья, что с них взять-то, маленькие совсем были, вот только и стали подыматься — взрослеть. Не очень-то у нее детство было детским, вот и стала взрослой раньше времени. Идите на танцы, коль собрались, развеетесь, отдохнёте немного.

Слова этой женщины настраивали Василия на бережное и уважительное отношение к Фросе. Василий встал и, обращаясь к Фросе, с волнением в голосе произнес:

— Фрось, давай пойдем, не понравится тебе, уйдем, ты переодевайся, я тебя на улице подожду.

Он встал, словно не хотел оставить Фросе возможность ответить отказом, попрощался с ее матерью и быстро вышел. Фрося осталась сидеть на стуле в какой-то нерешительности. Ей в действительности очень хотелось сходить на танцы с Василием, она была рада его визиту и его настойчивости, только ноги почему-то не слушались ее, совсем не слушались. Они замерли и, подогнувшись под проекцию тела, все больше и больше затекали. Молчание нарушила мать.

— Фрось, ну, что ты, в самом деле, я же вижу, тебе хочется сходить на танцы, иди, собирайся, а то совсем замордовала парня, вон уже ходит взад-вперед, видно, что волнуется, и ты, вижу, волнуешься, давай иди уже, собирайся.

Последние слова матери, словно спусковой крючок, толкнули Фросю к действиям, она, как ошалелая, сорвалась со стула, вбежала в свою комнату и стала одевать давно уже выбранный наряд. Как бравый солдат, поднятый по тревоге, Фрося через несколько секунд уже стояла перед матерью и, виновато сжимая красивую блузку, произнесла:

— Мам, что, я пойду?

Анастасия, видя смущение дочери, заулыбалась и ласково, с материнской любовью и терпением, произнесла:

— Да, иди уже, Фросенька, иди.

Фрося пулей вылетела на улицу, тут же спохватилась и, приблизившись к Василию неспешным шагом, сказала:

— Идемте, Василий.

Тот услужливо подал ей руку, Фрося секунду подумала, затем взяла его под руку и зашагала рядом. Они сразу же превратились в красивую молодую пару, не замечающую ровно ничего вокруг, беседующую на различные пустяковые темы и попросту светящуюся каким-то внутренним светом. Василий и Фрося продружили около трех лет, прежде чем Фрося приняла предложение Василия стать его женой. На то были весомые основания, прежде всего это подрастающие братья Анатолий и Юрий, младшему из которых в 1948 году только исполнилось одиннадцать. И хотя это уже были подростки, но все же пока не работающие, а, следовательно, находящиеся на полном иждивении старших. Василий был готов нести дополнительное материальное бремя совместно с Фросей, но этого не хотела сама Фрося, она не желала быть материально зависимой от мужа, потому и замужество все время отодвигала на более поздний срок.

Как часто бывает в подобных ситуациях, дело с мертвой точки сдвинулось благодаря случаю. Старший брат Василия, Володя в 1948 году был назначен на должность главного инженера локомотивного депо города Киева. Он написал письмо Василию с предложением вернуться в Киев и помогать родителям, так как у него в связи с новым назначением совершенно не остается времени на них. Да и Киев он считал более перспективным местом для жизни, нежели далекий Казахстан в которым он никогда не был и имел самое смутное представление о жизни там. Василий был младше Володи всего на два года, но старший брат всегда довлел над ним, он и учился лучше, и как-то быстро двигался по работе, родители всегда ставили его в пример. Оказавшись волей армейских начальников в Казахстане, Василий как-то легко прижился на новой земле, свыкся с суровым климатом. И вовсе не хотел возвращаться домой, в Киев. Он регулярно писал родителям письма, успокаивал их относительно местных холодных зим и каждый раз под разными предлогами отклонял предложения о возвращении домой. Вот и теперь он сообщил о предстоящей женитьбе, в надежде в очередной раз объяснить свое нежелание что-либо менять в окружающей действительности. На что получил ответ, в котором писалось, что вся их родня находится в Киеве и целесообразно жениться здесь, где могут присутствовать и родители, и многочисленные родственники. Мать Фроси, Анастасия, после разговора с дочерью, сказала ей о том, что жена должна все-таки ехать за мужем, а мальчики подрастают, и они смогут справиться как-нибудь. Конечно, что еще Анастасия могла сказать своей дочери, которой она желала простого женского счастья. К концу 1948 года Василий и Фрося расписались, скромно отметили это событие с друзьями и коллегами, и отправились в Киев.

Город встретил их ослепительной красотой Днепра, уютностью Крещатика и великолепием Киево-Печерской лавры. Фрося впервые была в таком большом городе с такой древней историей. Киев ее очаровал. Семья Василия встретила Фросю приветливо, но настороженно. Всю жизнь проживя в одном городе, они словно и не хотели вовсе познавать иную, не такую благоустроенную жизнь, словно ее и не существовало вовсе. Мария Николаевна и Петр Федорович, родители Василия, были людьми интеллигентными, оба преподавали в институте, хотя им было уже далеко за семьдесят и проблемы со здоровьем уже, ох как, сказывались. Володя с ними не жил, он не был женат, но, как и подобает начальствующему составу, имел собственную квартиру в поселке железнодорожников, к сожалению, это было достаточно далеко от родителей, и, как следствие, он не мог часто бывать у родителей по причине своей занятости на работе. Во время ужина у родителей много говорили о Казахстане. Марии Николаевне и Петру Федоровичу было интересно все: какая там природа, как живут люди, каковы перспективы тех мест. Родителям очень понравилась скромная и учтивая Фрося. Они увидели, что их сын выбрал в жены красивую и умную девушку с проницательным взглядом и покладистым характером. Единственное, что их удивило, так это четкое желание Фроси остаться на своей девичьей фамилии, но видя, что сын Василий реагирует на это спокойно, они не стали более возвращаться к этой теме. Хозяйка Мария Николаевна угощала гостей наваристым борщом и котлетами по-киевски.

— Фрося, — обратилась она к снохе, — кто у вас остался из близких родственников в Казахстане?

— Мама, старшая сестра и два брата.

— У вас большая семья, а что с папой?

— Папа умер, у него было заражение крови. С тех пор мы живем с мамой и братьями одни.

— А как же старшая сестра?

— Она вначале жила с бабушкой и дедушкой, а после мы ее забрали, сейчас она замужем и живет отдельно.

— А как вы оказались в Казахстане?

— Случайно, Мария Николаевна, при переезде на Украину у нас украли документы и деньги, папа был вынужден остаться, работать и выправлять утраченные документы, так мы и остались в Казахстане.

— А куда же вы ехали на Украине?

— К кому, теперь уже не помню, помню только, что мы ехали в Черниговскую область, там у нас какие-то родственники, к сожалению, точнее сказать не могу. Наверное, мама знает, я как-то об этом с ней не говорила, извините.

— Ну, что ты, Фрося, я попросту поинтересовалась, — ответила Мария Николаевна.

В разговор вступил Петр Федорович.

— Мария Николаевна, ну, что ты, смутила нашу гостью своими расспросами, право, дай человеку пообвыкнуть, прийти в себя, будет у вас еще время поговорить.

И Петр Федорович перевел разговор на младшего сына.

— Василий, ты в Казахстане, смотрю, машинистом стал, может, пойдешь работать к Володе, в локомотивное депо?

— Ну, да, пап, куда же мне еще-то идти, пойду по своей профессии работать. Да и Фрося со мной пойдет на станцию, она в резерве работала, так что нам-то от железной дороги никуда.

— А, ну, вот, и славненько, с работой порешили… Вася, жить сможете у нас, зачем нам двоим трехкомнатная квартира, занимайте вашу с Володей комнату, она большая, вам будет просторно, дети пойдут, будет, куда кроватку поставить.

Пётр Федорович был мужчиной основательным, любил сразу расставлять все точки над «и» В разговор вступил Володя, обращаясь к Фросе, он спросил:

— Фрося, как давно вы работаете?

— С 16 лет.

— Последнее место работы?

— В резерве — кондуктором.

— Ответственно, — покачивая головой, произнес Володя. — Что же, у вас там все такие молодые?

— Почти все, старым взяться неоткуда, дорога новая, людей набирали недавно. Многим пришлась работа по вкусу, теперь и опытные появятся, пройдет время.

— Да, это безусловно, а у нас обратная картина, больше, как вы тактично выразились, опытных. Только внедрять что-либо новое с ними, ох, как не просто!

— Это естественно, кому же хочется постоянно меняться? — ответила вопросом Фрося, их глаза встретились, и Фросе показалось, что Володя оглядывает ее как-то уж очень пристально — оценивающе. Она подняла глаза и смело взглянула на него, Володя не вынес ее пронзительного взгляда и тотчас же ретировался. В процессе ужина она не раз еще ловила на себе его взгляд, ей приходилось каждый раз как бы приструнять Володю своим прямым и острым взглядом. И всё-таки Володя с интересом смотрел на Фросю при каждом удобном случае. Она явно ему нравилась больше, чем позволительно.

Между двумя братьями с раннего детства присутствовал дух состязательности — соперничества. С разницей в три года они постоянно смотрели на одни и те же вещи по-разному. Так, старший всегда считал, что он обладает приоритетным правом первого выбора чего угодно — априори, младший же не считал себя обязанным проявлять по отношению к старшему какого-либо дополнительного уважения, считал их равными во всем. Ни тот, ни другой не хотели рассмотреть позицию другого и потому оставались соперниками, даже в пустяках. Пока родители не состарились, они могли сдерживать проявление негативных реакций, но как только мальчики стали большими и самостоятельными, а влияние родительского авторитета убывало, то старые, не решённые в прошлом задачи, возникали и накатывались на них с новой силой. Спустя два дня Василий и Фрося уже работали, он в локомотивном депо, она в резерве. Работа была им знакома и потому особых хлопот не вызвала. Мария Николаевна и Петр Федорович привязались к покладистой и отзывчивой снохе и с трепетной застенчивостью ждали пополнения семьи, которое, как и ожидалось, должно происходить через 9 месяцев после женитьбы. Василий часто отсутствовал дома, его работа, как и ожидалось, была связана со сменным графиком поездных бригад, но так как графики смен и не только смен, но и движения поездов видоизменялись в соответствии с конкретной ситуацией на дороге, то Василию приходилось частенько задерживаться на станциях перегона, возвращаться позднее обозначенных сроков, одним словом, сильно уставать и отсыпаться в свободное время. Работа Фроси, напротив, была ритмична и предсказуема, она уходила в одно и то же время и приходила точно в обозначенное. С приездом Фроси и Василия Володя стал появляться у родителей более часто, чем раньше, он стал любить задерживаться в родительском доме, подолгу пить чай, а иногда и попросту оставался ночевать. Поначалу ни Мария Николаевна, ни Петр Федорович не придали этому явлению должного внимания. Им нравились долгие вечера, особенно когда вся теперешняя семья собиралась за столом, ужинала, а затем подолу играла в застольные игры.

Прошли два месяца, и, несмотря на сложившиеся доверительные отношения между Марией Николаевной и Фросей, сноха не сообщала им радостную новость о своей беременности. Родители терпеливо ждали. В один из очередных вечеров Василий был в поездке, в зальной комнате после ужина собрались родители, Фрося и Володя, играли в лото, весело шумели, Фрося выкрикивала номера бочонков, окружающие торопливо закрывали названные цифры. Володя много шутил, выпивая маленькими глотками чай из чашки, всем было весело.

— Шестьдесят, — произнесла Фрося, вынимая бочонок из мешочка. Володя пробежал взглядом по своим картам, затем в очередной раз взглянул на Фросю и выкрикнул:

— Фрось, это 90.

Фрося еще раз посмотрела на бочонок и тихо произнесла:

— Да нет же, 60, — она уже намеревалась поставить бочонок на стол, как в тот же миг рука Володи цепко подхватила ее кисть снизу, и Володя стал рассматривать номер бочонка в ее руке. При этом он не только не взял этот бочонок из руки Фроси, но, продолжая одной рукой держать Фросю за руку, другой вертел бочонок в ладони Фроси. Переместившись ближе к ней, он наклонил голову настолько близко, что она чувствовала его дыхание своей ладонью, а его волнистый волос то и дело касался ее щек. Фросе было неловко от такой близости Володи, она попыталась высвободить свою ладонь с его ладони. Но он еще крепче сжал ее ладонь продолжая рассматривать номер бочонка.

— Ну, как же, — говорил в этот момент Володя, — вот же точка, это 90!

В комнату вошел Вася, за шумным выяснением номера бочонка никто ровным счетом не услышал, как вернулся с поездки Василий, как он вошел в комнату, где играли в лото. От взгляда Василия не ускользнуло, как покраснела Фрося, как она отдернула руку, как близко к ней сидел Володя. Первый раз он испытал омерзительное чувство ревности, и оно не давало ему мыслить рационально, спокойно и осознанно. Он видел то, что брат непозволительно вел себя с его женой, что она не оказала ему должного в этой ситуации отпора, а родители словно ничего не замечают или не хотят замечать. Володя всегда был их любимцем, Василию приходилось с детства довольствоваться вторыми ролями. Но Фросю он ему не уступит, это чересчур, это перебор, как ни скажи.

— Да… — протянул Василий, — весело здесь у вас, кто выигрывает?

Он вопросительно обвёл взглядом окружающих и, не получив ответа, ответил сам на свой вопрос:

— Опять Володя, опять ему везет.

Игроки смутились, Володя убрал свою руку от руки Фроси, все замерли в недоумении, продолжать игру или нет. Первым нашелся Петр Федорович.

— Ну, что ж, закончим, пожалуй, иди, Фрося, корми мужа.

С этими словами он встал со своего места, сложил карты и с видом, не терпящим возражений, направился в свою комнату, за ним поспешила супруга В зале оставались Володя, Фрося и Василий. Фрося встала, посмотрела строго на мужа:

— Умывайся, сейчас накрою на стол, — она вышла в кухню.

Василий повернулся к брату.

— Ты чего домой не едешь?

— Здесь переночую, — небрежно ответил Володя, — поздно уже.

— У тебя что, работы поубавилось? — спросил Василий.

— С чего ты взял?

— Так ты у нас частенько стал ночевать.

— У кого у вас, я дома ночую.

— Так у тебя вроде своя квартира есть.

— Ты что, Василий, я не могу у родителей бывать?

— Нет, можешь, только ты нас перед переездом уверял, что не можешь часто навещать их по службе.

— Уверял, не спорю, но на работе тоже разные дни бывают, сейчас посвободней, будет аврал, опять пропаду.

— Когда?

— Что когда?

— Аврал, спрашиваю, когда будет?

— Да кто его знает, ладно, иди ешь, да отдыхать ложитесь, я тоже ложиться буду. Спокойной ночи, Василий.

— Спокойной.

Василий вышел на кухню, а Володя, закрыв за ним дверь, стал готовиться ко сну. Он понимал, что неправ, что Василий имеет право сердиться на него, тот с детства чувствовал любую несправедливость в свой адрес. И дернуло меня бочонок этот рассматривать, думал Володя, но вместо угрызения совести он почувствовал приятно разливающееся тепло от памяти нежной руки Фроси. Нет, думал он, надо бывать здесь реже, а то, не дай-то бог, приревнует Василий, на голову он горяч, на выводы быстрый. Ладно, успокоится, а я пореже буду приезжать, только по необходимости. Успокоив себя вновь взятыми обязательствами, Володя лег и быстро уснул.

Василий и Фрося поначалу просто молчали, пока она его кормила, он не проронил ни единого слова, обычно словоохотливый, он нарочито молчал, медленно и тщательно пережёвывая пищу. Наконец, закончив, он поблагодарил жену за ужин и, встав из-за стола, направился в спальню. Фрося молча убрала со стола и прошла в их комнату. Какое-то время они молча лежали в кровати, каждый со своими мыслями, пока наконец-то Фрося не решила прервать эту молчаливую блокаду мужа.

— Устал? — участливо обратилась она к мужу.

— Да так себе.

— Ты чего у меня, все молчишь?

— А ты не догадываешься?

— Догадываюсь, но я-то причем?

— А ты не причем?

— Да, не причем!

С этими словами Фрося отвернулась к стене, не желая более продолжать этот бессмысленный и, как ей казалось, беспредметный разговор. Василий понял, что обидел жену. Какое-то время он лежал, силясь заснуть, но без примирения с Фросей, как он понял, у него ничего не получится. И действительно, думал он, она-то здесь при чем, привез ее на чужую территорию, ей и так тяжело, все время думает о матери и братьях. Здесь я еще со своей ревностью. Если будет что-то подобное продолжаться, обязательно поговорю с братом, подумал Василий, и, обняв жену, прошептал ей на ухо: «извини». Они обнялись и стали засыпать, каждый со своими мыслями.

Следующие дни бежали своей мерной чередой, работа — дом — работа. Редко, когда им с мужем удавалось вырваться на отдых в кино или парк, но если удавалось, это время для них было самым счастливым. Недели две Володя не появлялся в их доме, но как-то вечером он позвонил, трубку снял Василий. Они о чем-то поговорили, и когда Василий положил телефон, он передал привет всем присутствующим от Володи. Володя позвонил по незначительному поводу, он поинтересовался здоровьем всех членов семьи, спросил о работе и попросил передать всем свой привет.

Когда разговор закончился, Володя еще долго стоял у окна, всматривался в его черное полотно и, покачиваясь на носках ступней, разговаривал сам с собой: «Ну, и что ты прячешься, от самого себя не убежишь, брат, нравится она тебе, и ты боишься себе в этом признаться? Да, задачка. Взялась она на мою голову. Ты же сам их вызвал, сорвал, жили бы в Казахстане, и тебе спокойно, и родителям. Согласен, надо себя взять в руки, вырвать ее из собственного сердца. А что, она уже в твоем сердце живет? Ну, тогда я тебе не завидую. Не посещать родителей глупо, они-то здесь причем? Да, верно, надо как-то отрегулировать свои посещения, они не должны быть спонтанными. Лучше будет посещать их, когда Василий в поездке, наверное. По крайней мере, это исключит его косые взгляды, неправильные выводы и, в конце концов, защитит и Фросю, и родителей. Ну, вот, так и решим.»

Володя отошёл от окна, в его голове уже выстраивался план-график посещений. Он тяжело вздохнул и отправился в кровать, однако уснуть смог только под утро, когда сам с собой все согласовал, все подписал и все утвердил! Ах, если бы жизнь подчинялась прописанным инструкциям, всегда и во всем, конечно, это желаемое действие. но не гарантируемое. Так случается почти всегда, когда самоуверенный человек стремится подчинить себе окружающую действительность. И случай с Володей не был исключением. Как только он стал успокаиваться и выстраивать разумные ограничения, именно они и привели его к тупиковой ситуации. Так, хотя и не такие частые посещения родителей, где однозначно он встречался с Фросей, преимущественно в дни, когда Василий находился в поездках, последнему казались наиболее подозрительными и странными. Стремление исключить прямой контакт с братом рассматривался последним, как и подлые уловки отбить у него жену. И чем дольше это происходило, тем более и более подозрительным становился Василий по отношению к своей жене.

В один из дней отдыха между поездками Фрося с радостью сообщила мужу о том, что она ждет ребенка. К своему удивлению, она не только не дождалась от мужа радостной реакции, но, напротив, встретила настороженность и мрачную озадаченность. Василий задал ей вопрос, смутивший и ввергнувший ее в оторопь. Он спросил, почему проживя в Киеве три месяца, она только сейчас забеременела, почему не сразу, а только теперь. На слова жены о том, что этого не предугадаешь, он больно уколол ее шуткой: «Прям как слоны, 12 месяцев потребовалось». Фросе не захотелось тогда больше продолжать с ним разговор, и она, обидевшись, замкнулась.

С каждым днем после этого разговора отношения с Василием были все напряженней и напряженней, они ухудшались без видимых причин. «Он не рад ребенку», думала Фрося с полной решимостью его родить вопреки всему. Родители, напротив, отнеслись к новости с радостью, предвкушая долгожданную мечту — успеть понянчить внуков. Володя тоже отнёсся к этой новости с восторгом и стал еще более восхищенно смотреть на Фросю. Сделав ошибочный вывод о том, что теперь, когда Василий и Фрося ждут ребенка, он может, не вызывая неприятных чувств у Василия, чаще видеть Фросю, он стал опять часто бывать у родителей, иногда вызывая прямую агрессию со стороны Василия. Однажды, когда он забежал к ним во время обеденного перерыва, а родители оказались дома, они попытались поговорить с ним. Петр Федорович встретил его в прихожей.

— Здравствуй, пап, как дела?

— Хорошо, ты чего, на обед что ли?

— Да, был здесь, в вашем районе, дай, думаю, забегу, не буду время тратить на дом.

— Проходи, сынок, — откликнулась Мария Николаевна, — здравствуй, как дела, все ли хорошо?

— Спасибо, мам, все хорошо, а что, Фрося на работе?

— Ну, конечно, — ответил отец. — Она на обед не ходит, там перекусывает с девчатами. А зачем она тебе?

— Да нет, я так просто спросил, как у нее дела со здоровьем?

— Да со здоровьем у нее все хорошо. Я вот что хотел тебе сказать, Володя, ты же видишь, что Василий тебя к ней ревнует? Хотя и мы с матерью не слепые, видим, она тебе нравится, она молодец, поводов тебе никаких не давала. Ты не тревожь их, сынок, ребеночек у них будет!

— Мам, пап, чем же я тревожу-то, что, мне и ходить к вам не надо теперь?

— Надо, сынок, но очень редко, и только тогда, когда Василий дома, извелся он совсем, видим, ревнует к тебе, голову теряет. Фрося-то все молчит, нас не тревожит, так и без слов нам с матерью все видно.

В разговор вступила Мария Николаевна.

— Ты пойми, ты же старший, людьми руководишь, пример должен подавать подчиненным, младшему брату. Раз так реагирует, учитывай это, не давай ему поводов к дурным мыслям.

Володя покраснел, он понимал, то, что говорят его родители, сущая правда, и ему действительно нужно было сразу это учитывать. Только Фрося нравилась ему очень, и чем больше он с ней общался, тем больше терял голову от нее. Вот вам и проклятый треугольник. И как с него выпутаться, не известно! Видя его смущение, отец хлопнул его по плечу и заговорил:

— Ну, ты все понял, сынок, мы с матерью надеемся, ты на нас не в обиде?

Володя тяжело выдохнул и признался:

— Люблю я ее, такие вот дела, родители.

Мария Николаевна вскрикнула после слов сына, всплеснула руками и, смотря на него в упор, строго спросила:

— Как любишь? А Фрося что?

— Да ничего, мам, Фрося, она Василия-дурака любит. Только что я могу с собой сделать, тянет меня домой теперь, чтоб хоть краешком глаза ее увидеть. Сколько раз зарекался к вам без нужды не приходить, а ноги сами несут. Простите вы меня!

— Ах, беда-то какая, — запричитала Мария Николаевна, но, собравшись с духом, все же продолжила. — Нет, сынок, если любишь, боль ей не причиняй, ни ей, ни брату, вы для нас одинаково дороги. Тебе придется с этим чувством жить и терпеть. А семью брата рушить не смей. Вот тебе мой материнский наказ.

Ее поддержал и Петр Федорович, добавив к сказанному женой:

— Любовь, Володя, должна быть обоюдной, а так это каторга для одного из супругов, любить надо обоим, тогда, глядишь, что-то и выйдет, и то гарантий мало, сколько еще труда и терпения нужно применить. Ты потерпи, сынок, и к тебе любовь придет такая, как нужно — обоюдная, не безответная, правильная, а брату поперек дороги не стой, не хорошо, да и нам тяжко на это смотреть. Проходи, покушай. да иди на работу, и мой тебе совет, погрузись в работу полностью, это поможет тебе отвлечься. Ну, проходи. проходи.

Володе стало от признания как-то легче, родители не осудили его, выслушали, поддержали, как смогли, как хорошо, что у меня есть семья, думал Володя, ловя на себе сочувственные взгляды матери. После этого разговора Володя стал заходить к родителям реже и только тогда, когда Василий был дома, однако, когда он приходил и был предупредительно вежлив с родителями, с Фросей, Василия не покидало чувство ревности, какой-то незримой опасности, он, со своей стороны, видел, что все, включая и Фросю, общаются с Володей с удовольствием, подолгу, лишь их разговоры превратились в колкие короткие стычки ни о чем. К моменту, когда Фрося родила ребенка, Василий из приятного и энергичного собеседника превратился в жуткого и не последовательного зануду. Родителям все чаще приходилось одергивать его при не совсем сдержанном обращении с Фросей или с Володей, да и самим родителям иногда приходилось выслушивать нелепые саркастичные монологи в свой адрес.

У них родилась девочка. Наверное, из-за нервозности, особенно последних месяцев беременности, уж очень неспокойная, она часто плакала, просыпалась от любого шума. Особенно беспокойно вела себя, находясь на руках у Василия. Тот пристально вглядывался в лицо девочки, пытаясь понять, на кого она все же похожа. Пока однажды не услышал неосторожную фразу матери, та перепеленала внучку и разговаривала с внучкой.

— Ну, чего ты у нас не спишь, не хватает тебе маминого молока, наверное, Фрося, ты знаешь, мне кажется, ее надо подкармливать, давай хотя бы сладким чаем ее будем поить.

Фрося, стоявшая у окна и гладившая пеленки, ответила:

— Хорошо, давайте чаем будем поить. Мне просто казалось, что с молоком у меня все в порядке, груди аж разбухают иногда, она не съедает всего. В кого она такая?

Мария Николаевна взяла внучку на руки и скороговоркой сказала:

— В кого, в кого, в папу и маму, в деда и бабу, вот в кого, она еще не раз меняться будет, пока вырастет. Иногда мне кажется на Василия похожа, и что-то Володиное есть, Володя ведь на отца похож, следовательно, внучка на деда. А так сейчас какая разница, наша она, вот и все.

Из всего услышанного Василий только и запомнил «на Володю похожа» — эта фраза, словно шальная пуля, застряла в его голове, свербила, не давала покоя, жгла. Фрося наконец-то услышала вошедшего мужа и, радостная, подскочила к нему.

— Василий, ты уже здесь, чего молчишь, раздевайся, кормить тебя будем.

Василий, мрачнее самой грозовой тучи, раздевшись, прошел и плюхнулся на диван. Он не подошел к дочери, не поприветствовал мать, жену. Он просто тупо сидел и молчал, находясь где-то за тридевять земель от всего, что окружало его сейчас.

— А мы решили с мамой подкармливать нашу малышку сладким чаем, — промолвила Фрося отрешенному мужу.

— Кормите, — буркнул он в ответ.

— Устал? — вступила в диалог Мария Николаевна, — Фрося тоже устала, на-ка, походи с дочкой, усталость вмиг снимет.

Она протянула ему дочку, Василий ее взял с неохотой и, всматриваясь в девочку, колко произнес:

— Да, мам, ты права, на Володю похожа.

Только теперь Мария Николаевна поняла непростительность своего вольного толкования похожести внучки. Она стала лихорадочно спасать положение.

— Я имела в виду, что она на Володю похожа, когда он маленьким был, а так он всегда был похож на отца, вот и в ней черты деда твоего, отца, а ты что-то против отца имеешь, право. Так часто бывает, что внуки больше похожи на своих дедов либо прадедов, а не на своих родителей.

Но Василий ее уже не слушал, он опять только и крутил в своем воспалённом воображении: «Похожа на Володю, на Володю…». Фросе от реакции мужа было очень больно, она догадывалась, о чем думает ее Василий, ночью она пыталась с ним поговорить, но он замыкался и не вступал с ней в диалог. Малышка все чувствовала и практически не спала, все плакала, замолкая лишь на руках у матери. Чтобы не мешать мужу отдыхать, Фрося забрала девочку и перешла с нею в зальную комнату, где они, наконец, успокоились и уснули в полулежащем состоянии, в уголке на диване.

Следующие три дня к грудному вскармливанию прибавили питье сладкого чая из бутылочки. Малышка стала заметнее спокойнее. Фрося кормила ее через каждые четыре часа, в том числе и один раз ночью. Вечером, перед сном, дополнительно давали теплый сладкий чай.

Той ночью Фрося, как всегда, встала по привычке накормить девочку, она подошла к кроватке, прикоснулась к носику. чтобы пробудить ребенка и, с ужасом почувствовав ее холодный носик, схватила застывшее тельце ребенка на руки и подбежала к выключателю. Ребенок не дышал, он был бледен и холоден. Ледяной холод сковал ее сердце, она в бессилии закричала:

— Вася, Вася, она не дышит!!!

Василий открыл глаза, протер их, и как-то спокойно произнес:

— Что ты говоришь?

— Она не дышит, слышишь, не дышит!

Она в бессилии сжимала крохотное тельце девочки в своих объятиях, словно хотела поднести ее к самому сердцу, зажечь, как от огромного и живого пламени. И, наконец, осознав весь ужас случившейся беды, громко и натужно заголосила:

— Ой-яей, ой-яей…

На ее крик прибежали перепуганные родители. Мария Николаевна бросилась звонить в скорую. Скорая приехала быстро, но ничем девочке уже помочь не могли, врачи констатировали остановку сердца.

К обеду следующего дня малышку похоронили. Родители, как могли, успокаивали Фросю. Они говорили, что нужно крепиться, они еще молодые, у девочки, видно, было слабенькое сердечко, и оно не выдержало трудности первого самого трудного месяца. Володя тоже пытался успокоить Фросю, как мог, и чем только мог. Фрося, убитая горем, все не могла поверить в то, что с ними произошло такое. В какой-то из дней она стала перебирать в памяти все последние дни, и ей припомнился последний вечер перед смертью малышки.

Она, как всегда, покормила малышку молоком, ласково покачала ее на руках, подождала, когда та срыгнет лишнюю пищу, и по просьбе мужа передала ему, встала, приготовила теплый чай, принесла в бутылочке. Муж с дочкой ходил по комнате, малышка разнервничалась на его руках, она хотела было забрать ребенка, но он не дал. Затем он попросил принести ему полотенце, она вышла, когда она вернулась, ему полотенце уже не было нужно.

— Засыпает, — сказал он ей, — ложись.

Он кормил малышку из бутылочки. Она обрадовалась тому, что муж возится с ребенком, легла в кровать и моментально провалилась в глубокий сон, сраженная дикой накопившейся усталостью. А дальше, дальше был этот ужас. «Он отравил ее!» — мысль влетела в ей голову, как свинцовая тяжёлая пуля.

После похорон Василий заговорил с ней о необходимости снять квартиру и съехать от родителей, но Фрося уже не слушала его. Ей было страшно оставаться с ним в одной комнате, в одной постели. Чувство, которое она питала к нему, боролось с чувством страха, любовью к погибшему ребенку и обиды за него. Дождавшись очередной поездки Василия, она написала ему откровенное письмо, объяснилась с родителями, которые отказывались верить в ее подозрения, и, попросив их отдать ее заявление об увольнении в отдел кадров, после чего выслать трудовую и другие документы на ее домашний адрес, поехала домой, к матери. Ее провожали родители Василия, посеревшие от горя и переживаний. Она не услышала от них ни одного упрека, только пожелания добра, да просьбу простить их за все, что не так. Фросе было искренне жалко родителей, за это время она тоже привыкла к ним, они были хорошими, интеллигентными личностями, искренне ее полюбили и оставались с чувством огромной вины перед нею и их первенцем — внучкой, которую так желали.

Вернувшись к матери в Атбасар, Фрося честно рассказала ей о случившемся с ней горе. Мать, внимательно выслушав дочь, сказала:

— Дочка, как же могло произойти такое, а вдруг ты ошиблась?

— Нет, мама, я чувствую это сердцем, я не могла больше оставаться с ним, я ему больше не верю.

— А что скажут люди? — сказала про себя Анастасия, а вслух продолжила: — Будут злословить. Что же нам делать, как быть?

Ее раздумья прервала Фрося:

— Мама, Василий для меня умер, прошу тебя, больше мне о нем не говори, так будет лучше для нас с тобой.

— Хорошо, Фрося, что же ты хочешь делать дальше.?

— Вернусь на прежнюю работу.

В комнату вошли Толик и Юра, вот уж кто был искренне рад ее возвращению. Их молодые головы не видели всех сторон взрослой жизни, но это само по себе не было их недостатком, а, скорее, стало их, хоть и временным, но все же преимуществом. Отдохнув и дождавшись прихода документов с Киева, Фрося отправилась хорошо знакомой дорогой, на станцию, устраиваться на работу.

В резерве ее встретили с восторгом, было видно, что ей искренне рады. Быстро пройдя по коридорам резерва, Фрося вошла в кабинет начальника, он обрадовался ее приходу и поспешил задать несколько вопросов:

— Ты в отпуск? С мужем или одна? Как устроились в Киеве?

Какое-то время Фрося молчала, колебалась, в ее голове роем теснились мысли, одна за другой, одна за другой, наконец, она решилась и ответила:

— Александр Иванович, я на работу, возьмете?

— А что случилось с Василием, повздорила что ли?

Фрося еще раз смутилась, но, сжав кулаки, ответила:

— Василия больше нет, я одна, вот, решила вернуться к матери.

Ее лицо резко налилось пурпурно-свинцовым цветом. Александр Иванович растерялся и поспешно произнес:

— Конечно, Фрося, возьмем тебя, напиши заявление, я подпишу, выходи завтра же, как оформишься.

— Спасибо, — ответила Фрося и поспешила выйти из кабинета.

Инспектор отдела кадров попыталась о расспросить Фросю о том, что случилось, но, видя, как та огорчена произошедшим, оставила свои безуспешные попытки, приняла заявление и трудовую и отпустила Фросю домой. Через непродолжительное время уже весь женский состав резерва знал о том, что у Фроси умер муж, и она вернулась из Киева к ним на прежнюю работу.

Когда Фрося пришла на свое прежнее рабочее место, ей показалось, что здесь ничего не изменилось, те же лица, за исключением двух новых девушек, Наташи и Любы, да передвинутого на полметра ее рабочего стола. Но это было не самым радикальным изменением. Конечно любопытство женской натуры брало свое, в особенности у Нюры, но, видя то, что их попытки разговорить Фросю не имеют успеха, девушки оставили ее в покое, так как были уверенны, что рано или поздно Фрося сама им все расскажет. Но этим ожиданиям не суждено было сбыться, так как сама Фрося не говорила о случившемся абсолютно ни с кем. Словно этого — случившегося — и не было вовсе.

Шел 1049 год, боль не уходила, но Фросе удалось ее уложить в какой-то один из самых дальних, сокровенных уголков своей памяти. Василий за почти год с момента их расставания не только не появился, но даже не прислал ни единой весточки. Признаться, Фрося не только не огорчалась этому, но искренне была рада. Она часто думала, не дай бог, он появится здесь, что они будут говорить друг другу, как посмотрят в глаза, что почувствуют. И тут же сама себя успокаивала, нет, это не нужно ни ему, ни мне, то, что между нами произошло, что произошло с нашей малышкой, выжгло ее чувство к Василию до самого предела, до самого глубокого дна. Она другая, а ее Василия больше нет, его убила ревность. Она поглотила его безвозвратно, жаль, что он оказался ей подвластен. С таким мужчиной она не желала иметь ничего общего.

А годы шли, в семье подрастали братья, и с каждым годом они становились все большей и большей опорой им с матерью. Молодые люди продолжали ей оказывать искреннее внимание, а у нее появился страх перед замужеством, потому она становилась все придирчивее и придирчивее к ним, теперь все больше опасаясь красивых речей и красивых ухаживаний. Поездные бригады по-прежнему отдыхали в комнате отдыха резерва и, как следствие, пути кондукторов и пути членов бригады пересекались на постоянной основе.

Отделение дороги становилось все интенсивней, на станции стал возникать дефицит подъездных путей, и руководством было принято решение об увеличении количества путей с целью увеличения ее пропускной способности. На станцию были прикомандированы несколько бригад грузовых поездов для бесперебойного подвоза щебня с местного каменного карьера в Макенке, который и использовался для строительства дорожного полотна станции.

В один из многочисленных рабочих дней в резерв прибыла акмолинская бригада, машинистом в этой бригаде был Майер Александр — немец по национальности, что было большой редкостью, а помощником у него Юнак Павел — поляк, что само по себе вызывало дополнительный интерес окружающих. Сами ребята они были разговорчивые, веселые, Александр играл на гармошке, Павел виртуозно пользовался гитарой. Конечно, их музыкальные данные позволяли быстро заводить нужные знакомства и пользоваться заслуженной популярностью у противоположного пола. Их часто просили спеть или сыграть, их слушали и с ними охотно знакомились. В том числе девушки, как с потенциальными кандидатами в мужья. Александр был среднего роста, имел светлые волосы, прямой нос и губы правильно нарисованной формы. Павел был значительно выше него, тоже имел светлые волосы и голубые глаза. Они были друзьями с детства, родились на юге Украины, под Одессой, вместе закончили курсы машинистов паровозов, Александр более успешно, Павел менее успешно, пройдя путь помощников машинистов, они попросились у руководства ездить в одной поездной бригаде, при этом Павел не хотел занимать позицию машиниста в принципе. Руководство учло их пожелания, и когда пришло время, объединило их в одну поездную бригаду, назначив Александра машинистом, а Павла его помощником, с тех пор друзья так и работали всюду вместе, каждый на своей выбранной позиции.

Время шло, работы прибавлялось, опыт накапливался. Со временем они стали одной из самых лучших бригад грузовых поездов, им не раз предлагалось перейти, как говорится, на более высокий уровень, но Павел не хотел, а Александр терпеливо ждал, когда тот созреет. Оба были холосты, и оба не стремились к женитьбе. В таком молодецком состоянии они и прибыли на станцию Атбасар, на строительство дополнительных путей для приема, сортировки и отстаивания составов. К концу второй недели своей командировки ребята уже знали всех девчонок резерва по именам, кому-то симпатизировали, кому-то нет, но одна из девушек вызывала у обоих пристальный интерес.

Это была Фрося, она не ходила на танцы, всегда была скромно, но с большим вкусом, одета и сторонилась праздных разговоров. Именно ее и выделили среди девчонок оба друга, именно за ней стали ухаживать. Часто, когда приходило время отдыха, они оба спешили в комнату кондукторов с единственной целью, мешать работать Фросе и заслужить тем самым ее внимание, но Фрося, как пуганая ворона, сторонилась любых ухаживаний и даже намеков на них. Нюра, которая по-прежнему работала с ней рядом и была, как всегда, остра на язык, не раз упрекала ее за то, что, как она считает, она отбивает у них парней, а ведь, в отличие от нее, многие из них еще не были замужем. «Посторонись, Фрося, дай и нам попробовать замужней жизни, может, и у нас неплохо получится!» — говорила она в полушутливом тоне, но как бы с большим намеком. Фросю не обижали слова Нюры, она и сама понимала, есть в ее словах какая-то просящая правда. Она ведь действительно попробовала, правда, сильно обожглась, так пусть и другие девочки попробуют, не надо им мешать. Лишь дома мама не переставала ей твердить: «Ты не думай, дочка, и твое счастье найдётся, ходит оно где-то, все дорогу к тебе отыскать не может. Ты только верь, дочка, оно есть, счастье-то твое, ты терпи и жди, придет оно, я знаю!»

Фрося терпела, ждала и боялась ответить кому бы то ни было, ее сковывал страх быть обманутой, в особенности здесь. Куда отсюда бежать-то, спрашивала себя, и сама же себе отвечала, что отсюда бежать некуда. Вот и остерегалась, как могла. Но ведь женскую природу не обманешь. Женщина рождена для того, чтобы сама дарила жизнь, несла добро и свет вокруг себя, делала этот мир лучше. А что может быть лучше и возвышеннее рождения нового человека. Когда рождается малыш, сколько света и чистоты он приносит с собой, кажется, это ты даришь ему всю свою любовь, все возможное время. И вдруг чувствуешь, сколько силы дает тебе твое дитя, сколько света посылает к тебе. И ты становишься, несмотря на все свои трудности, таким счастливым, целостным и объяснимым самому себе. Именно поэтому детская улыбка разрушает всю твою негативную память о родах, угрозах, хронической усталости и нежелании жить. Именно женщине даровано это великое счастье безусловной любви. Природа понуждает ее через все преграды двигаться к счастью материнства и изливать из себя безмерную любовь к миру.

Поэтому, как ни сопротивлялась Фрося естеству природы, но ей все труднее и труднее было не замечать настойчивые ухаживания Александра и Павла. Те же, в свою очередь, только на ней и сосредоточились. Как-то, оставшись одни в комнате отдыха машинистов, Александр и Павел как-то разом почувствовали, что им надо поговорить. Александр начал первым:

— Паш, тебе нравится Фрося?

— Нравится. а что, Саня, тебе тоже?

— Тоже, Пашка, точно!

— Ну, что делать теперь будем?

— Что, ничего, а что здесь сделаешь, Паша, ей самой и решать придется.

— Предлагаешь, пусть сама выберет?

— А у тебя есть другие предложения, да и потом, чего мы раздухарились, может, она никого из нас не выберет, — произнес Александр, почесывая затылок.

— Тогда вот что, — заговорил Павел, — давай договоримся с друг другом не подличать, не хитрить.

Александр рассмеялся.

— Ты чего, Пашка, чушь несешь, какие могут быть хитрости. Это с Фросей не пройдёт. Да и завоевать ее сердце не так легко. Видишь, она какая серьёзная, взглянет, аж оторопь берет. Сколько ребят к ней подкатывают, а все от ворот поворот. Серьезная она барышня, не пустышка какая. Так что, Пашка, я не уверен, что и у нас с тобой какие-то шансы есть.

Павел кивнул в согласии головой, потом немного подумал и, широко улыбаясь, сказал:

— Ты, Саня, как хочешь, а я упускать ее не хочу, буду брать приступом.

— Ну-ну, попробуй, Паша, ты у нас еще тот приступатель, что-то я не видел твоих осадных успехов!

— Так и цели достойной не было, — парировал Павел.

— Ну, хорошо, — задумчиво пробормотал Александр и полушепотом пробормотал себе под нос: «Все равно Фрося сама выберет, чего здесь спорим».

Теперь они после смены стали частыми гостями комнаты кондукторов, где непременно бывали вместе и вместе же оказывали внимание Фросе. В конце концов девчата смирились с их частым присутствием и тем, что они были два актера одного постоянного зрителя — Фроси. Вот только та не жаловала их своим вниманием, иногда она их просто выгоняла, в особенности, когда работы было невпроворот, а эти двое отвлекали ее внимание. Боясь сделать ошибку, Фрося вставала из-за стола, подходила к двери, распахивала ее и, строго глядя на них, произносила:

— Так, идите оба отдыхать, у меня много работы, не до вас!

К удивлению окружающих, Александр и Павел покорно следовали в указанном направлении и исчезали за захлопывающейся дверью. Многие завидовали силе ее характера. Шло время, Фрося привыкла к Александру и Павлу, к их вечному присутствию в комнате кондукторов, к их вечному вниманию к себе и стала помаленьку вступать с ними в пустопорожний разговор. Иногда они говорили весьма занятные вещи, но чаще всего несли всякую ахинею, как два павлина, распустившие свои хвосты на всеобщее обозрение публики. В это время она проникалась к ним сочувствием и где-то даже жалостью. Но, как говорится, вода камень точит, вот и Фросино сердце стало оттаивать. Она стала к нему все больше и больше прислушиваться, пока не поняла, что все же из них двоих ей больше импонирует Александр — немец по национальности, он нес в себе природные черты аккуратности, точности и вкуса во всем: в одежде, в обстановке вокруг, в выборе досуга, эти же качества от природы были присущи и самой Фросе, казались ей значимыми и необходимыми для жизни. Так они и общались втроем, не отдавая окончательного предпочтения кому-либо. И хотя девочки на работе частенько просили Фросю сделать какой-то выбор между Александром и Павлом, дабы не забирать на себя слишком много внимания, но это зависело не только и не столько от нее. И Александр, и Павел продолжали кружить вокруг нее. А Фрося никак не могла сделать выбор, сделать его окончательно и осознанно.

Между тем работы по укладке дополнительных путей приближались к своему логическому концу. Они велись почти два года и этот изнурительный человеческий трудовой подвиг, безусловно, достигал своей главной цели — создание узловой станции с несколькими ветками подъездных путей. К концу трудовой вахты и Александр, и Павел уже не просто симпатизировали Фросе, но были в нее страстно влюблены, и каждый все отчаяннее предпринимал усилия первым пробиться к ее сердцу. А Фрося все колебалась в своем желании довериться новому чувству, честно спросить себя, кто из них ей нужен, с кем она бы хотела связать свою жизнь.

В одну из очередных смен, когда они уже заканчивали работу, дежурный по станции вызвал их к себе и предупредил о том, что эта смена у них последняя, велел им подготовить паровоз на перегон в Астану в составе грузового поезда. Вагоны, которые они должны повести за собой, были уже сформированы и ждали сцепки с паровозом. Как люди полувоенные, они взяли этот приказ под исполнение. И, выйдя от дежурного, отправились в сторону резерва, собирать вещи. По дороге в резерв Александр, обращаясь к Павлу, заговорил:

— Ну, вот и подошла наша с тобой командировка к концу, с Фросей что делать будем?

Павел тоже был озадаченный и хмурый. Они знали, что рано или поздно их работа здесь закончится, но, тем не менее, она закончилась как-то неожиданно для обоих. Подумав, Александр продолжил:

— Паш, ты как хочешь, а я Фросе сегодня сделаю предложение.

При этих словах Павел побагровел и, тяжело выдавливая с себя слова, произнес:

— Так не пойдет, что значит, я сделаю предложение, я считаю это нечестно, мы с тобой договаривались дать ей право самой сделать выбор, вот пусть его и делает.

— Как делает, что ты имеешь в виду?

— Я считаю, мы вместе должны сделать ей предложение, она пусть сама решает, кого из нас выбрать.

— И как ты это себе представляешь?

— А что здесь представлять, вместе к ней придем и вместе предложение делать будем. Ты согласен? — закончил Павел.

— Да я-то согласен, только ответит ли нам Фрося или посчитает, что это очередная наша выдумка.

— Не посчитает, — не унимался Павел, — что ей так считать? Я думаю, так будет честно между нами.

— Ну хорошо, тогда идем в резерв, соберемся, а потом сходим к Фросе домой, там и поставим вопрос, согласен?

Павел довольно кивнул головой, и они быстрым шагом пошли к резерву. Фрося была очень удивлена их поздним визитом к ней, но ребята так настаивали, что их пришлось впустить. Сели пить чай, к столу вышла мать Фроси Анастасия, она поздоровалась с гостями и поинтересовалась, что так поздно, но Александр с Павлом объяснили ей, что они утром возвращаются в Акмолинск и, следовательно, не смогут сделать то, за чем сегодня пришли. В этот раз они говорили путано и бесконечно перебивали друг друга. Наконец, они собрались с мыслями и приступили к делу. Первым, как всегда, заговорил Александр:

— Фрося, ты давно нам очень нравишься, мне и Паше, мы завтра возвращаемся в Акмолинск. Поэтому мы оба пришли к тебе с предложением.

Ребята явно волновались, краснели и пот выступал у них на лице.

— Мы, — продолжил Александр, — хотим, чтобы ты выбрала кого-либо из нас и вышла замуж! — выпалил Александр.

— Фрося, — продолжал Павел, — выбери одного из нас и стань кому-то женой!

Фрося опешила от неожиданности, первой из замешательства вышла мать Фроси.

— Да, ребята, первый раз я вижу, чтобы предложение девушке делали сразу двое парней, да еще и одновременно, где же вы такое видели? Как-то принято предложение делать одному, так и девушке спокойней, да и вам, мне кажется, сподручней было бы. Ну, уж коли сделали, так теперь дайте ей хотя бы подумать, как же ей вот так сразу ответить, не обидев кого из вас?

Паша не унимался.

— Мы, мать, давно за Фросей ухаживаем и давно договорились, что она сама, кого выберет, то и уважать будем. Обид здесь не будет, так договорено!

Анастасия сочувственно посмотрела на ребят и произнесла:

— Ну, раз договорено, что ж здесь поделаешь. Только на ответ время нужно, с этим вы, надеюсь, согласны?

— Конечно, — ответил Александр, — мы подождем, — продолжил он.

Фрося, красная от волнения, решила заговорить.

— Дома-то у вас знают, домашних в известность поставили? Вдруг они против будут? С родителями согласовали ли?

— Так время еще есть. Да я и сам взрослый, — вступил в разговор Паша.

— Взрослый-то, ты взрослый, а с родителями посоветоваться нужно, с ними сориться не надо, — назидательно высказалась Анастасия.

— Хорошо, — вторил ей Паша. — До осени еще два месяца, тебе два месяца, Фрося, на раздумья хватит?

Фрося улыбнулась, никогда она еще не попадала в такую смешную ситуацию сватовства. «Да, удивили!» — думала Фрося.

— Не знаю, — нерешительно ответила она.

Но Павел не унимался:

— До конца сентября и не больше! — и, обращаясь к Александру, предложил: — Пойдем, Сань, собираться надо.

Попрощавшись с хозяевами, они вышли из землянки и быстрыми шагами направились к станции. Утром следующего дня они уже вели грузовой состав в Акмолинск.

После смены Александр отправился в село Рождественка, где жили его родители и многочисленные родственники. Дома его встретил отец. Семья Александра была верующая и придерживалась лютеранского направления христианства, сам Александр сильно не углублялся в верования, но все требования, установленные отцом с матерью, выполнял неукоснительно. Так у них в семье было принято далеко до них, и никому и в голову не приходило что-либо менять в этих установках. Отец Александра, Андрей Робертович, очень гордился сыном, тем, что он работает в городе, да еще машинистом, что для выходцев из немецких семей было большой редкостью, сказывались последствия войны и сталинских репрессий. Потому отношения между отцом и сыном всегда были теплые.

— А, приехал! — радостно воскликнул отец, увидев входящего во двор сына, — как командировка, все ли хорошо у тебя, сынок?

— Здравствуйте, папа, все хорошо, как вы с мамой, как все?

— Да что с нами будет, сынок, как работали, так и работаем, мать сейчас подойдет, она еще не пришла с вечерней дойки. Что, построили, что хотели?

— Построили, пап, потому и вернулись, даже на неделю раньше запланированного.

— А, ну добро, заходи, умывайся, мать подойдет, ужинать будем. Скажи Ирме, пусть готовит на стол.

— Хорошо, пап.

Александр вошел в дом, поздоровался со старшей сестрой Ирмой, передал ей распоряжение отца и пошел умываться. Через каких-то минут 40—50 вся семья Майеров уже была в сборе. Перед едой все встали, отец семейства прочитал молитву и пригласил к ужину, и только после этого за столом полился спокойный, в меру шумный разговор. Наконец, все поужинали, но из-за стола у Майеров было не принято выходить без обсуждения дня прошедшего и хотя бы приблизительных планов на будущее. Улучив момент повисшей паузы, Александр обратился к родителям:

— Пап, мам, я хотел вам сказать, — он чуточку растерялся, было видно, что он волнуется и слова застревают у него в горле. — Я, — продолжил Александр, — полюбил девушку и сделал ей предложение.

За столом повисла полная тишина, братья и сестры с изумлением смотрели на Алекса, так они звали его в семье, и все ждали реакции родителей, прежде всего, отца. Тот вздохнул и бесстрастно спросил:

— Кто она, сынок, расскажи о ней нам.

— Пап, мам, она работает кондуктором на станции Атбасар, была замужем, но муж умер, я сделал ей предложение!

Зная своих родителей, Алекс последнею фразу говорил именно для них, как увесистый аргумент. В семье свято чтили правило: «Дал слово — держи его, чего бы тебе это не стоило». Поэтому и обещания членами семьи давались осознанные, не терпящие поверхностного значения. В разговор вступила мать.

— Как зовут ее, сынок?

— Ее зовут Фрося.

— Так она русская, сынок?

— Да, она русская, мама.

— Сынок, значит, она православная или неверующая?!

— Я не знаю, мама, вы всегда учили нас любви. Я полюбил ее, мама.

— Ах, бедный ты мой! — всплеснула мать руками.

Отец тепло посмотрел на сына и сказал:

— Что же ты не посоветовался с нами, сынок, прежде чем делать предложение?

— Папа, вы всегда учили нас, что создавать семью надо только с любимым человеком, иначе наживешь только трудности и холод в семье. Почему же сейчас, когда я говорю вам о своей любви к этой девушке, вы словно меняете свои же установки?

— Нет, сынок, то, что мы говорили, было истинной правдой, но мы так же не переставали учить вас народной мудрости наших предков: «Каждая свинья должна знать свое корыто»! Мы не такой большой народ на территории огромной страны, и чтобы нам сохраниться, сохранить нашу веру и культуру, необходимо сохранять нашу национальность, а не расплескивать ее налево и направо! Мы с матерью не сказали бы тебе ни слова, если бы твоя Фрося была немкой, и даже то, что она вдова, не играло бы существенной роли для нас, но Фрося не немка, она не лютеранка, возможно, она очень хороший человек, раз ты ее полюбил, но это приводит к размыванию нашей семьи, с которым мы не можем согласиться. Да, ты дал свое слово ей, ввел девушку в заблуждение. Тебе придётся туда съездить и принести ей свои извинения. Другого пути нет, Алекс, пойми, мы с матерью не можем благословить ваш брак. А без родительского благословения вступать в брак нельзя, и ты это знаешь не хуже меня! Пока я жив, через меня с тобой отец наш небесный. Я сожалею, сынок, что наношу тебе эту рану, но я уверен. если я сейчас не предостерегу тебя, в будущем ты станешь несчастен, чем еще больше нанесешь урон всему роду Майеров.

— Отец, отец, как же так, вы не можете со мной так поступить!

Слова слетали с дрожащих губ Александра, летели к отцу, но разбивались о непреодолимую стену его слова и рассыпались мелкими, звенящими пылинками, искрились в воздухе и угасали — безвозвратно и навсегда. Мать Алекса смотрела на сына с глубочайшем сочувствием и состраданием, но даже она полностью была на стороне мужа. Так будет лучше, конечно, так будет лучше, для всех. Дальнейший ужин проходил так спокойно, будто и не было вовсе этого накаленного разговора. В конце ужина отец еще раз поднял всех за столом, прочитал молитву и все члены большой семьи занялись каждый своими обозначенными обязанностями.

К вечеру второго дня, когда Александр засобирался в Акмолинск, где и жил в общежитии железнодорожников, отец подозвал его к себе и строго сказал:

— Алекс, не тяни с объяснением, поезжай к девушке, чем раньше она будет это знать, тем меньший грех на тебе, сынок, на нас с матерью не сердись, возмужаешь, пойдут свои дети, сам поймешь правду.

С этими напутственными словами Александр возвращался в общежитие. Минула очередная рабочая неделя, а он все не решался съездить к Фросе и объясниться с ней. С Павлом они больше старались не говорить о Фросе, после последнего разговора с ней, помимо их воли, в их отношения вкралось какое-то напряжение. Каждый в душе надеялся на то, что Фрося выберет именно его, и каждому не хотелось скатиться к чувствам ревности или, еще хуже, зависти. Совсем не было желания утратить дружбу или стать соперниками, тем более, что слишком многое пришлось преодолеть по работе. Они ценили свое нынешнее положение и старались ему соответствовать.

После очередной смены Александра в общежитии ждала новость, вахтер передала, что его в комнате ждет младший брат Ваня. Александр поспешил в комнату, с чувством тревоги он открыл дверь. На его кровати сидел Ваня и читал книгу. Войдя в комнату, Алекс спросил:

— Что случилось, почему ты здесь?

— Папа прислал, просит тебя домой сегодня же приехать.

— Что-то срочное, выкладывай!

— Да я знаю немного, только они с матерью всю неделю о тебе говорят, о том, съездил ты к этой девушке или нет.

— Нет, еще не съездил, не соберусь никак.

— Я тебя понимаю.

— Что ты можешь в этом понимать, мал еще.

— Что могу, то и понимаю, — обиженно ответил Ваня и продолжил: — Алекс, по-моему, они с дядей Иосифом говорили насчет их Тамарки.

— Как — говорили? — лицо Александра исказилось отчаяньем.

— Как, как, сам, поди, подумай, после того разговора родители сами не свои, нервные ходят, часто к разговору к тому возвращаются. Ты же с Тамаркой все детство дружил, в школе она тебе нравилась, у нас она часто бывает, вот они и решили, по-моему, вас обженить.

— Ты думай, что говоришь-то. Я что, совсем не имею права на свой выбор?

— А кто раньше с каждым приездом к Тамарке бегал, не ты, что ли, сам виноват, нравилась же она тебе, сам говорил.

— Говорил, только все изменилось.

— Вот и разбирайся сам со своими изменениями! Короче, отец тебя домой требует, поехали?!

Александр понимал, требование отца необходимо выполнять, иначе какой пример он будет подавать младшим. Ваня, видя, как мучается брат, сказал ему:

— Я б на твоем месте сперва женился, а потом уже родителям говорил!

— Ты у меня поговори еще, что я, как вор, скрывать бы стал, что ли. Тем более, от родителей, они у нас и так из кожи лезут, чтобы всех поднять, и тебе не советую с ними неуважительно мыслить, мал еще на такие мысли, гляди, я за тебя возьмусь.

— Ну, тогда поехали домой, сам с ними разбирайся.

— Поехали, — ответил твердо Александр.

Они вышли из комнаты и направились на автобусную станцию. Всю дорогу Александр настраивал себя на то, что он непременно отстоит свое мнение и свое право сделать свой собственный выбор. А родители, они поймут и разрешат, хотя бы в качестве исключения. Они всегда учили их быть ответственными за себя, собственную жизнь и собственные слова. Они должны его понять и разрешить, непременно понять. В их любви к себе он не сомневался нисколько. Все будет хорошо, думал он, может быть, и лучше, что к Фросе еще не ездил, вот сейчас объяснюсь с отцом, с матерью и можно будет ехать. Возможность какого-то другого развития событий он просто даже не рассматривал.

Дорога пролегала по просторам бескрайней Северо-Казахстанской степи, буйное разнотравье приятно ласкало глаз и убаюкивало путника. Село Рождественка раскинулось в живописной холмистой местности, с искрящейся маленькой степной речушкой, огибающей село с северо-запада и ниспадающей в Ишим, вода в котором изобиловала холодными ключами и рыбой. Здесь прошло его детство и юность. Именно здесь, в ковыльной степи, они ловили рыбу, варили уху и пели песни под звуки потрескивающего костра. Здесь он встретил свою первую привязанность к девочке, переросшую в первую любовь. Девочка-соседка вначале была просто друг по играм. Затем одноклассница и, наконец, предмет пылкой юношеской любви. Тамара как-то всегда была рядом, часто бывала в их доме, дружила с его сестрами. Одним словом, давно стала почти членом их семьи. Когда он уехал на курсы машинистов, а потом остался работать в локомотивном депо Акмолинска, Тамара загрустила, но он стал часто приезжать домой, и они постоянно встречались. Александру она нравилась. Тамара была хрупкой застенчивой девушкой, ее кожа почему-то имела темно-золотистый оттенок. Он частенько шутил над ней, называя ее цыганкой. Она действительно больше была похожа на цыганку. Раскосые черные глаза, разлётные брови, в меру втянутые щеки, с изумительными ямочками на щеках, придавали им особое очарование. Характер же Тамары заслуживал отдельной похвалы, сдержанная и рассудительная, она всегда находила единственно правильное решение из любой сложной ситуации. Тамара провожала его в армию, дождалась и как бы естественным путем ожидала его предложение. И вероятно бы так все и случилось, как только он заработал бы достаточно средств на свадьбу. Если бы не эта командировка, так многое изменившая в его жизни.

Когда они с Ваней прибыли домой, на дворе стоял уже вечер, дома в спальнях шумела детвора, отец что-то мастерил на веранде, мать накрывала на стол. Алекс с Ваней вошли через хозяйственный двор и потому не были услышаны матерью. Зато отец, благодаря круговому обзору с веранды, сразу же их заприметил. Он кивком головы подозвал Алекса, приоткрыв для него уличную дверь веранды. Алекс вошел и почтительно поздоровался с отцом.

— Здравствуй, папа!

— Здравствуй сынок, ты был у Фроси?

— Нет, еще не решился, прости.

— Это естественно, я тебя понимаю и, поверь, сочувствую. Но это нужно сделать, сынок!

— Папа, я прошу тебя, выслушай меня.

— Хорошо, говори.

— Пап, я люблю ее!

— Любишь? Как же ты успел полюбить? Ты был в командировке не так уж много времени, может быть, ты путаешь, сынок, это большое чувство с влюблённостью? В твои годы это немудрено. Люди даже женятся, а потом вдруг, к своему удивлению, обнаруживают то, что их чувство куда-то испарилось, ушло. От их необдуманных и поспешных решений остаются самые незащищенные — дети! Потому создание семьи, сынок, это не только и не столько любовь или не только она, но взросление и ответственность двух личностей и огромный кропотливый труд. Это только кажется, что тебе все понятно, любишь, и все будет хорошо. Но как часто в семейные отношения вмешиваются традиции, культура народа, привычки и воспитание в семье, внешнее окружение. Наши с тобой предки бережно и осознанно относились к такому выбору, потому как понимали свою ответственность и перед своим народом, который не так многочислен, чтобы позволить себе роскошь размывания национальной культуры, растворение в народах, окружающих его.

— Папа, ты всегда говорил о равенстве всех людей перед богом. О том, что у всех народов одни прародители, Адам и Ева, теперь ты убеждаешь меня о необходимости какой-то замкнутости внутри нашего народа.

— Нет, сынок, я не противоречу самому себе, только со времен Адама и Евы минуло не одно тысячелетие, и за этот большой срок возникли племена и народы, по-разному построившие свои культуры. Я не призываю тебя к изоляции, к самолюбованию, зарождению какого-либо чувства превосходства или ущербности к любому народу, живущему с нами по соседству. Я пытаюсь только достучаться до тебя с целью, чтобы ты своими необдуманными действиями не обрек себя и другого человека на страдания и разочарование. Потому что чем больше в вас различий, тем трудней создать что-то общее, стоящее таких усилий. Люди одной национальности, одной веры часто в браке сталкиваются с неразрешимыми проблемами, идущими за ними из их прежнего опыта, что частенько становятся чужими друг для друга, калечат своих детей и подают им совершенно недостойный пример для подражания. Еще раз говорю тебе, на одной любви семьи не построишь, а жизнь, тем более, не проживешь! И дело вовсе не в твоей Фросе, я полностью допускаю, что она чудесная девушка, раз мой сын, буду осторожно говорить, испытал чувство влюбленности в нее. Но жизнь со своей суровой правдой, гораздо сложнее, и, зная тебя, я глубоко сомневаюсь в том, что ты будешь счастлив с ней, а она с тобой. А мои внуки будут стоять все время перед нелегким выбором, к кому себя отнести, к русским или к немцам, и боюсь того, что люди вокруг будут воспринимать их то немцами, то русскими, без всякой определенности. Подумай, хотел бы ты сам оказаться на месте такого ребенка?

Отец встал, переложил ножницы на подоконник, словно закончил какую-то работу, подошёл к сыну и, обняв его за плечи, добавил:

— Ты у нас старший, от твоего решения будет многое зависеть в нашей семье, на тебя смотрят младшие, если ты ослушаешься нас с матерью, поступишь по-своему, мы огорчимся, но это не самое плохое. Ты подашь пример младшим, подорвешь наш авторитет, как родителей и свой собственный в глазах своих будущих детей. Как бы тебе потом не пришлось пожинать горькие плоды сегодняшнего своего решения. Подумай, сынок, подумай! Вот видишь, ты не готов к такой ответственности, ладно, пойдем ужинать.

И отец вышел с веранды. Александр остался стоять, ему нечего было возразить отцу, его авторитет в семье всегда был непререкаем. Этот авторитет не насаждался силой, он произрастал естественным путем, его всегда поддерживала мать, бабушка и дедушка, и он был каким-то естественным и постоянным. Им хотелось быть похожим на своего отца во всем. Даже если он и не ругал их за что-то, его тихое неодобрение было достаточным для принятия соответствующих выводов. В полной растерянности Александр вошел на кухню, мать радостно обняла его, словно он вернулся после долгой, долгой разлуки, и как-то по-особому спросила:

— Как дела, сынок?

— Хорошо, мама, вот, отец попросил приехать.

— Ты с ним уже говорил?

— Да, мы встретились на веранде.

— Ну, что ты, Алекс, такой расстроенный, все будет хорошо, вот увидишь.

Ласковые материнские руки коснулись его головы, он почувствовал с ними ее любовь и нежность. Ему не хотелось ей показывать свою слабость, обнаруживать перед матерью свои чувства, но ей и не нужно было ничего объяснять, материнское сердце и так сострадало любым печалям детей.

— Проходи, Алекс, сейчас будем ужинать, — добавила мать и продолжила свои хлопоты за столом.

Из спальни девочек вышли Тамара и его сестра Лиля, о чем-то весело жужжа. Тамара взглянула на Александра и с большой радостью с ним поздоровалась. Девчонки стали помогать матери, не переставая что-то обсуждать и смеяться. Наконец, после молитвы все уселись за стол и приступили к пище. Разговор принял обычный спокойный тон и потек размеренно и неторопливо. Александр то и дело поглядывал на Тамару, она действительно становилась все краше и краше, словно расцветала. Тамара, поймав на себе взгляд Александра, истолковала его по-своему и кокетливо ответила ему глазами. Улыбка пробежала по ее лицу, и легкий румянец подсветил темно-золотистые щеки. Неожиданно для всех отец обратился к ним обоим:

— Александр, Тамара, долго вы еще будете нас томить ожиданием, не пора ли о свадьбе подумать?

Этот вопрос прозвучал для Александра, как гром среди ясного неба. Для Тамары он хоть и был неожиданным, но больше был приятен. Хотя, конечно, вопрос вызвал ее смятение и вогнал ее в краску. Отец продолжил:

— Сколько уже дружите, выросли вместе, пора и семьей обзаводиться. Ты, Тамара, пойдешь за нашего Александра или нет?

Тамара вспыхнула как яркое пламя.

— Дядя Андрей, — отвечала Тамара, — мне не делали никаких предложений.

Но отец не унимался.

— Так в чем же дело! — и, обращаясь к сыну, сказал: — Александр, нравится тебе Тамара, возьмёшь ее в жены?

За столом повисла тишина, смятый авторитетом отца Алекс тяжело выдавил из себя:

— Возьму!

Отец повернулся к Тамаре и ласково спросил:

— Тамара, пойдешь ли за моего Александра?

— Да! — ответила смущенная девушка.

Отец радостно посмотрел на жену, словно выполнил какую-то тяжёлую работу, и, обращаясь к присутствующим, проговорил:

— Ну, и ладно, после ужина идем сватать, мать, костюм приготовь, а ты, Тамара, своих предупреди, а то нагрянем неожиданно, перепугаем сватов.

После ужина смущенная Тамара пулей вылетела из дома Майеров, ноги несли ее к своему дому, мысли путались и терялись. Вбежав в собственный дом, она заголосила:

— Мама, папа, к нам сейчас сватать придут Майеры.

Родители растерялись.

— Чего это, на ночь глядя? — спросила мать Тамары.

— Дядя Андрей так решил, у Александра, видно, мало времени, он сегодня только с Акмолинска приехал.

В разговор вступил Иосиф:

— Какая разница, мать, раз сватать идут, надо готовиться.

Весь дом вдруг ожил, как растревоженный улей, домочадцы готовились к приему гостей быстро и дружно. Через примерно полчаса в дверь постучали, и на пороге появился отец Александра со своей немногочисленной свитой. Вскоре гости уже сидели за столом и весело обсуждали предстоящее мероприятие.

Утром следующего дня Александр встал абсолютно бодрый, с чувством, что отступать некуда, и выбор сделан. Он сконцентрировался на замечательных качествах своей невесты и всеми силами старался не думать о Фросе. Благо и домашние ему всячески в этом помогали. Затем соответствующим образом он оделся и отправился к Тамаре, отцы договорились о том, что они утром распишутся в поселковом совете. Тамара встретила его обворожительно красивой, в шикарном голубом платье, так выгодно подчеркивающем ее точеную фигуру. Они поздоровались и отправились в поссовет. Председатель поссовета прекрасно знала их с детских лет, знала, что они долго и преданно дружили, поэтому с большим удовольствием их расписала. Они пригласили ее на торжественный обед и вернулись к дому Алекса, где и проходила их свадьба. И Александр, и Тамара настолько были ошеломлены этими событиями, что полностью в них утонули и уже ни о чем не думали.

Ранним утром следующего дня молодожены проснулись рано уже в своей комнате, в доме Алекса, который, наскоро позавтракав, понесся на остановку и оттуда на свою работу. Тамара была счастлива, Александра мучила совесть. Он ехал в Акмолинск и пытался разобраться в собственных чувствах. Это получалось с трудом! Забегая в общежитие за своим поездным чемоданчиком, он столкнулся с Павлом. Тот с удивлением спросил:

— Привет, ты куда пропал, я тебя обыскался.

— Я женился, Пашка.

Паша открыл рот, но, быстро опомнившись, заорал:

— Как женился, да ты чего, мы же договаривались вместе ответ услышать, ну, и друг!

— Паша, я женился на Тамаре, я тебе о ней говорил.

— Как на Тамаре, да какая тебя собака укусила? Что случилось, можешь нормально рассказать?

— Ты Тамару знаешь, моя соседка, мы с ней все детство дружили, она меня в армию провожала.

— Ну, знаю, а как это ты говорил, что Фросю любишь, а на Тамаре женился, что, ошалел, что ли? Если ты мне решил не мешать, так знаешь, мне таких жертв не надо, я предпочитаю по-честному играть, пусть бы Фрося выбирала, к кому ее сердце лежит, это, брат, достойнее, чем твой поступок. Удивляюсь я тебе, Саня, ты слово дал девушке, голову ей заморочил, она, между прочим, нам никаких поводов не давала. Ты же ее оскорбил! Хотя бы поговорил с ней, прежде чем жениться, извинился, что ли, меня поставил в известность, а то, на тебе, выкрутасы какие-то выкинул и был таков.

Лицо Павла стала каменным.

— Ну, что ты несешь, Паша, так получилось у меня, извини.

— Всегда получается так, как сам человек делает, — пробормотал Павел.

За такими разговорами они подошли к депо и зашли для получения инструктажа перед поездкой. Неожиданно Павел обратился к начальнику смены:

— Евгений Николаевич, я что-то себя неважно чувствую, замените меня, в поездку идти не могу.

С подмены был вызван другой помощник, и в поездной бригаде произошли необходимые изменения. После инструктажа Александр подошел к Павлу и спросил:

— Ты чего, Паша, правда, приболел, или со мной не хочешь ехать?

— С тобой не хочу, Сань, боюсь, как бы чего не вышло, не по нутру мне твой поступок, ты уж извини. Я, наверное, больше с тобой ездить не буду, попрошусь в другую бригаду перевести меня.

— Спасибо за откровенность, Паша. Желаю тебе с Фросей удачи. Я к ней, пожалуй, не поеду, стыдно. Ты сам объясни ей.

— Да нет, Саня, я ей ничего объяснять не буду, сам, будь добр, объясняйся, а то я тебя совсем уважать перестану. Прощай, счастливой дороги тебе.

С этими словами Павел вышел на улицу и побрел в сторону общежития. Пролежав на кровати около часа в глубоких раздумьях, он встал и занялся тем, к чему пришёл, лежа на кровати и покуривая сигарету. Сначала он подошел к коменданту общежития и попросил перевести его в другую комнату, затем отправился к начальнику поездных бригад, которого также попросил перевести его к другому машинисту. Управившись с делами, он стал размышлять, как быть с Фросей. То, что она, возможно, мучается выбором между ним и Александром, когда к концу обозначенного срока узнает о женитьбе и в обиде выйдет за него замуж, совершенно не устраивало Павла, задевало его мужскую гордость. В конце концов, он решился и поехал в Атбасар. К счастью, он приехал в рабочее время и застал Фросю на работе. Заглянув в комнату кондукторов, он попросил ее о встрече после работы, тем более, что до конца рабочего дня оставалось всего полчаса. Освободившись, Фрося заспешила к Павлу.

— Фрося, — начал сходу Павел, — я приехал сказать тебе…

Фрося, видя смущение Павла, решила ему помочь и вступила в разговор.

— Ты приехал, чтобы извиниться и сказать, что не хочешь на мне жениться, что ли?

Фрося озорно поглядывала на Павла.

— Нет, я приехал сообщить тебе о том, что Александр вчера женился и у тебя нет теперь необходимости выбирать из нас двоих. И что мое предложение в силе и по срокам у тебя есть время, ничего не меняется.

Фрося заметно погрустнела, но, быстро совладав с собой, ответила:

— Что же он сам не приехал сказать мне, было бы честнее. Спасибо, Паша, тебе, что хоть ты сообщил.

— Фрося, я прошу тебя помнить, мое предложение остаётся в силе, я приеду за ответом, как договорились.

— Да, да, Паша, я поняла, спасибо.

Павел проводил ее домой и, не став задерживаться, вернулся в Акмолинск. Весь вечер Фрося думала о Паше и об Александре, ловя себя на мысли, что ее как-то огорчила новость о женитьбе Александра. Но обида делала свое дело, застилая его образ каким-то холодным, отталкивающим покрывалом. Ее состояние не ускользнуло от матери, которая спросила ее:

— Фрося, у тебя неприятности на работе?

— Нет, мама, просто сегодня приезжал Павел, он сообщил мне, что Александр женился.

— Женился? Да, хороших парней разбирают быстро. Ты расстроилась, он тебе больше нравился?

— Да, мама, но теперь какая разница.

— Не говори так, дочка, разница всегда есть. Видно, не твоя судьба был Александр. Суждено было бы быть вместе, были бы, поверь мне. А что, Паша тебе не нравится совсем?

— Не знаю, мама, легкий он какой-то, мне кажется, ветреный.

— Этого не узнаешь, пока не поживешь с человеком. Что он тебе сказал по поводу своего предложения?

— Сказал, что оно остается в силе и даже не сократил время для ответа.

— Ты знаешь, дочка, вот ты говоришь, ветреный, а ведь Александр к тебе не приехал, не извинился, не предупредил о своей женитьбе, а ветреный Паша приехал, за друга извинился, тебе время не сократил для ответа, предоставил тебе возможность осознанного выбора с холодной головой. А это свойственно только здравомыслящему человеку, поверь мне. Ты присмотрись к Павлу повнимательнее, бесстрастно, что ли. Я на твоем месте так бы и сделала, надо устраивать собственную жизнь, братья вот-вот вылетят из гнезда, семьи создадут, дай Бог, останемся мы с тобой вдвоем.

— Да ладно, мама, где же я возьму такого, как наш папа.

— Тебе его, дочка, нужно искать пробовать, а не в одиночестве сидеть, в девках-то засидеться не трудно, да жить очень нудно!

— Ладно, мама, давайте ужинать.

— Давайте, — ответила Анастасия и принялась хлопотать у стола.

Отведенные на ответ два месяца пролетели быстро, хотя за это время событий произошло много. Павел перешел для работы на станцию Атбасар, они стали чаще видеться, привыкать к друг другу. Ходили на танцы, встречались вечерами. Фрося стала забывать Александра, тем более, что обида, все еще живущая в ее сердце, была самым вернейшим союзником в этом. Когда подошел оговорённый срок ответа, Фрося ответила Павлу согласием. Они стали жить отдельно и в 1952 году у них родилась прекрасная девочка Валя. Павел казался хорошим, заботливым отцом.

Все было у них в семье хорошо ровно до того момента, пока многочисленная родня Юноков не стала жить в непосредственной близости от их семьи. Павел стал часто пропадать у сестер, потом увлекся выпивкой с их мужьями и, хотя не вел себя агрессивно, но и пьяным его видеть терпение заканчивалось. Фрося не один раз пыталась поговорить с его сестрами, к сожалению, в живых родителей Павла уже давно не было, и ей не к кому было апеллировать. Павел каждый раз обещал больше в рот не брать ни капли, но каждый раз с легкостью забывал свои обещания и принимался за прежнее. Прожив полтора года в замужестве, Фрося собралась и съехала с дочерью к матери. Павел неоднократно пытался ее вернуть, но каждый раз приходил уговаривать вернуться ее с ребенком в пьяном виде, что само по себе не только не помогало достучаться до Фроси, но еще больше и больше отдаляло их друг от друга.

В конце концов, наступил момент, когда Фросе уже не хотелось видеть Павла в принципе, все чувства к нему умерли, так и не успев набрать силу. Неожиданно для себя Фрося столкнулась с пониманием незавидного статуса матери-одиночки. Многие мужчины рассматривали ее как легкую добычу в своих вожделениях, отнюдь не стремясь взваливать на себя бремя воспитания чужого ребенка. Фросе приходилось непросто, часто нужно было держать ухо востро, не подавая сомнительных поводов, особенно женатым мужчинам, и в то же время, в случае ухаживания со стороны мужчины холостого, тактично предупреждать его о наличии ребенка. Часто на этом ухаживания и заканчивались. Но это не заботило Фросю, она смирилась с существующим положением и сосредоточилась на своей семье и работе.

Сиючи

Варвара

Варвара — старшая сестра Фроси, была оставлена родителями в Омской губернии у своих родственников, у двоюродного брата Ивана — Андриана, жившего в Исилькульском районе, в маленькой деревеньке. К тому времени Варвара уже стала девушкой, и брать ее с собой было бы даже опасно. Варвара выросла, превратилась в привлекательную молодую женщину, обладающую весьма непростым характером. Ей было трудно угодить, неуступчивая и грубоватая, она, тем не менее, обладала одним свойством своего характера, которое способствовало сохранению людей в ее орбите. Уж если человек ей нравился, то она всегда находила способ и сдержать свой крутой норов, и сохранить свою привлекательность для этого человека. Демид, ее родной отец, оставивший их с матерью почти сразу после ее рождения, тем не менее подарил дочери отменное здоровье вкупе со скверным характером. Варвара носила длинную косу и частенько слышала от коллег по работе шуточное приветствие «Варвара — краса, длинная коса», впрочем, она никогда не обижалась на это приветствие, так как оно ей все-таки нравилось, хотя и смущало одновременно. Когда она окончательно повзрослела, встал вопрос: что делать дальше, где работать или учиться? Отчим Иван — отец ее младшей сестры Фроси — с ее матерью позвали ее к себе в Атбасар, чем она и поспешила воспользоваться. Перепробовав множество работ, она остановилась на позиции подсобной рабочей в станционной столовой, где и встретила свою любовь — старшего повара Си Ю-Ши, китайца по национальности, случайно оказавшегося на территории Союза.

Местное население, не шибко разбирающееся в форме строения китайских фамилий и имен, произносило и фамилию Си, и двойное имя, Ю и Ши, как одно целое, нисколько не задумываясь о правильном или неправильном произношении. Ю-Ши настолько устал поправлять людей, произносящих его фамилию и имя неверно, что уже сам махнул на происходящее рукой и только всегда дружелюбно улыбался в ответ. Хотя сам он очень гордился своей фамилией, гордо звучащей на русском как «размышляющий о мире», то есть философ-мыслитель. Ю переводилось на русский язык как «друг» и только Ши — вторая часть сдвоенного мужского имени — переводилась на русский не совсем благозвучно, как «передний брусок на вагоне или телеге». Эта часть его имени несла в себе смысловую нагрузку, указывающую на профессию его предков — мастеров по изготовлению телег и для самого Ю-Ши она была ценна, и ничего, кроме гордости, не вызывала. Однако он заметил, что для русского слуха было удобней произносить Сиючи и хотя в этом обращении и фамилия, и сдвоенное имя произносились как просто имя, а правильный звук «Ши» подменялся на неправильный «Чи», но частые его исправления, растолкования и объяснения забывались раньше, чем успевала стихнуть звуковая волна его голоса.

В конце концов Ю-Ши бросил заниматься неблагодарным делом и незаметно для себя стал привыкать к неверно и слитно произносимому Сиючи. Работая старшим поваром в станционной столовой, он больше ценил сияние довольных рабочих улыбок, нежели правильное произношение и понимание китайских фамилий и имен. У окружающих же не приходило в голову отличить имя от фамилии, многие понимали эти звуки как имя, и вовсе не задумывались над тем, а какова же фамилия. Да и то верно, слишком маленькими были перерывы на обед, а ведь еще нужно было покурить, побалагурить, обменяться анекдотами да забавными историями. Ю-Ши относился к тем редким типам людей, которые живут полностью открытыми к миру, к окружающим людям. Обладая устойчивым жизнерадостным характером, он, как магнит, притягивал людей. Стройный и подтянутый, он не очень походил на повара, обычно человека, мягко говоря, располневшего и неторопливого. Нет, Ю-Ши был, напротив, подтянут, быстр и ловок. Да и телосложение Ю-Ши было и вовсе каким-то явно выходящим за стереотипы о среднестатистическом китайце.

Чуть выше среднего роста, с хорошо развитой фигурой Ю-Ши пользовался успехом у противоположного пола. Обладая природной скромностью и порядочностью, Ю-Ши никогда не позволял себе каких-либо фривольностей и, тем более, в своем женском коллективе. Такое поведение вызывало у окружающих его женщин полное восхищение. Когда Варвара появилась в его коллективе, Ю-Ши не мог не обратить внимание на ее характер. Работая подсобной рабочей, Варвара так жестко пресекала любые ухаживания и знаки внимания, не только мужчин-холостяков, вполне достойных уважения, но тем более и яростнее мужчин-ловеласов, различных повес и просто, как она считала, пустых мест. При этом если горе-ухажёр не понимал с первого раза «от ворот поворот», Варвара могла провести против такого мужчины или парня такую свирепую атаку, что навсегда отбивала у последнего охоту к шуткам или дополнительному вниманию к себе.

В результате после короткой, непродолжительной работы в столовой, Варвара вызывала опасения не только у мужской части, но даже у части женской, так как решительно пресекала любое вольнодумное баловство на «вверенной ей территории». Ю-Ши с первых дней работы Вари обратил на нее особое внимание. Ее стройный стан, жгучая ругательная натура не только не отталкивала его, но, напротив, влекла к ней с какой-то неудержимой силой. Хотелось с Варей как-то сблизиться, понять ее.

Знакомый с китайской философией, с гармонией инь и янь, Ю-Ши всегда понимал о равновесии миров, о закономерности каких-либо событий. Обладая абсолютно уравновешенным характером, он с нескрываемым любопытством наблюдал за ее кипучей натурой, неуправляемой энергией и полной уверенностью в исключительно своей правоте. Как-то, придя на работу, они узнали о смене станционного начальства, бывший начальник станции получил повышение и отправился в областной центр, а новый ходил по территории и принимал хозяйство, путем знакомства с людьми и раздельными частями подведомственного хозяйства. Очередь пришла и к столовой, как особенно важному узлу большого станционного организма. Войдя в столовую, начальник первым делом спросил старшего повара, и долго недоуменно смотрел на него выпученными глазами в полном недоумении, почему китаец работает старшим поваром, кормит его подчиненных, да еще будет кормить его самого. Коротенький и весь какой-то неказистый, с широко расставленными ногами, он долго из-под густых черных бровей смотрел на повара, пока не сказал:

— Как вас зовут?

— Си Ю-Ши, — четко, с интервалами, ответил Ю-Ши.

Начальник попытался повторить его фамилию и имя, но только прошипел что-то себе под нос.

— Как? — с раздражением произнес он.

— Си Ю-Ши, — терпеливо повторил Ю-Ши и продолжил: — Фамилия Си, а имя Ю-Ши.

По непонимающему взгляду начальника он понял, нет, начальнику его фамилия и имя трудны в произношении, может быть, даже труднее, чем многим из его подчиненных. Начальник еще какое-то время пытался произнести его фамилию и имя правильно, но так как он старался сделать это правильно и раздельно, ровно как он только что понял, а не так, как привыкли окружающие «Сиючи», то, естественно, у него сразу и не могло все получиться. Как человек находчивый, он спросил:

— А как это можно перевести?

Получив полный, развернутый ответ от собеседника, сделал лично свои единственно правильные выводы. Набрав побольше воздуха в развернутые легкие, он неожиданно выпалил:

— А! Ну, правильно, по-нашему ваше имя Иван. Будем звать вас Иваном!

Небрежно похлопав Ю-Ши по плечу, он спросил:

— А что у нас на обед?

Растерявшийся от такого точного перевода своего имени Ю-Ши тихо ответил:

— Борщ.

— Ах, борщ, борщ — это хорошо, пожалуй, я попробую ваш борщ, давайте!

Не обращая на растерянность Ю-Ши ровным счетом никакого внимания, он крейсером проследовал к приглянувшемуся ему столу и, деловито закинув ногу на ногу, с нетерпением стал ждать свой борщ. С этого самого дня, с легкой руки вновь испеченного начальника станции Си Ю-Ши, поначалу превратившейся в Сиючи, в окончательном варианте стал наименоваться Иваном.

Как часто и происходит в рабочей, самой многочисленной среде, с соизволения вышестоящего появляется нарицательное имя, очень удобное для окружающих, с которым приходится мириться его носителю. Что касается Ю-Ши, хотя он и не был в восторге от своего переименования, и уважение к своим родителям крепко жило в его сердце, но, как всякий умный человек, он понимал, придётся согласиться с вновь возникшими обстоятельствами, это разумно и дальновидно и вполне соответствует китайской жизненной философии. Через несколько месяцев начальника перевели куда-то еще, а вот имя, которое он присвоил со своей легкой руки, так и осталось аналогом «точного» перевода фамилии и имени Си Ю-Ши с китайского на русский язык.

Самому Ю-Ши ничего не оставалось, кроме как согласиться с окружающим миром. Надо отметить, что вокруг было достаточно примеров очень «точного» перевода, особенно имен тюркоязычного населения на русский, удобный и понятный, на язык государственный, являющийся в тоже время языком межнационального общения. Ближе к зиме Ю-Ши осмелился начать ухаживать за Варей, к его удивлению, Варя не отвергла его ухаживания, а проявила к ним неподдельный интерес. Варе нравился Ю-Ши как человек и как мужчина, но ее как-то уж очень смущала его национальность. Пока, наконец, ее деревенское воспитание не стало уступать воспитанию интернациональному — советскому, и она перешагнула некую черту невосприятия чужой культуры.

Фактором сближения послужили еще частые танцевальные вечера для рабочей молодежи. Именно на таком вечере Ю-Ши осмелился пригласить Варю на танец. Когда она почувствовала его горячие руки на своей талии, то последний сохраняющийся у нее самой барьер стал таять, как весенний снег. Ю-Ши был безукоризненно внимателен с ней. Окружающие парни, хотя и смотрели на Варю с вожделением, не посмели мешать их отношениям, уж слишком большим уважением среди рабочих и служащих пользовался Ю-Ши. Варя не изменила своего характера, прямая и неуступчивая, она сразу же взяла инициативу в свои крепкие руки и твердо обозначила границы дозволенного! Ю-Ши не спорил, с каждым днем он все больше и больше тонул в ее сердитых глазах, нуждался в ее обществе и мирился с ее неуживчивым характером. Они сближались медленно, никуда не торопясь и ничего не форсируя. Работали, встречались и никогда ни к чему не торопились.

В конце зимы, после очередного вечера молодежи Ю-Ши, с трепетом держа Варю за руку, сказал:

— Давай распишемся!

Варя на несколько секунд задумалась, смерила его строгим взглядом и, пожимая плечами, ответила:

— Хорошо.

Весной они расписались, стали жить вместе. Она взяла фамилию мужа и стала Варварой Си, хотя окружающие, не вдаваясь в тонкости официальных бумаг, стали говорить на нее Варя Сиючи — жена Ивана, это нарицательное имя так прочно прилипло к ней, что при рождении детей в метриках значилась фамилия Сиючи, а отчество — Иванович. В браке супруги прожили более десяти лет родили троих детей, двух девочек, Лиду и Любу, и мальчика Гену, имена выбирали трепетно, с большой нежностью.

Ю-Ши оказался замечательным мужем, с супругой и детьми он был ласков и заботлив. Чтобы разгрузить супругу от домашних дел, он старался максимально принять участие в них, не делил работу на мужскую и женскую. Часто сам стирал для детей, любил готовить, старался максимально возможное время уделить семье и детям. Все, кто знал их семью, в особенности женщины, завидовали Варваре, видя, как ее холит и лелеет муж, они часто с нескрываемой грустью сравнивали Ю-Ши со своими мужьями не в пользу последних.

Как следствие подобной зависти, в их дом неожиданно постучалась беда. Кто-то написал на Ю-Ши донос, работники НКВД ничем ни отличались от своих коллег по всей стране, они не стали долго разбираться и опровергать написанное. Ю-Ши вскоре осудили и отправили в места «не столь отдаленные». А через полгода Варваре сообщили о том, что ее муж Иван Сиючи умер от болезни в лагерной больнице. Окружающие люди не стали от нее отворачиваться в этой сложной жизненной ситуации, всё-таки это был северный Казахстан — край с резко-континентальным климатом, длительными зимами и жарким засушливым летом, ну, куда здесь ссылать, сами природно-климатические условия были уже как ссылка.

Люди жили бедно и старались всегда приходить на помощь, но даже здесь оказался «писатель», единственной целью которого было стремление оболгать, совершить подлость. Варвара поначалу замкнулась, утратила доверие к окружающим, но постепенно, видя искреннее сочувствие, оттаяла, настроилась на преодоление невзгод. Дети росли смышлёные, чуткие. Сама она оставалась женщиной привлекательной, совсем еще молодой и крепкой.

После годового траура за ней стал ухаживать осмотрщик вагонов Копатилов, они после непродолжительных встреч расписались. От него она родила своего четвертого ребенка, Сережу, жизнь стала потихоньку налаживаться, дети росли, ходили в школу, все было, как у всех. Только вот Копатилов, как звала его Варя, все чаще стал увлекаться спиртным, все реже Варя видела своего мужа трезвым, в особенности в промежутках между работой, и, как следствие, семья распалась. Варин характер не позволил ей терпеть рядом с собой деградирующего мужчину. Уж лучше я сама выращу детей, чем они будут смотреть на этого пьяницу, думала Варя, да и почему трое старших должны мириться с его пьянками, ведь он им не родной. Их родной отец совсем не пил, как жаль, что судьба отняла его у нас, думала Варя.

И действительно, дети выросли, Лида и Люба превратились в роскошных красавиц, за ними стали гурьбой ухаживать ребята. Геннадий выучился на помощника машиниста, и мать им очень гордилась. Смуглость кожи и небольшая раскосость глаз у детей как-то выдавала в них наличие чего-то восточного, но чего, угадать было трудно. Лида — старшая дочь Ю-Ши и Варвары, вышла замуж за железнодорожника-вагонника и после замужества стала Коробовой, Геннадий удачно женился на хохотушке и веселушке Тамаре Леонтьевой и при регистрации брака взял фамилию жены, младшая дочь Люба вышла замуж за немца Ивана Моор. Так всего лишь через одно поколение славное имя замечательного человека Си Ю-Ши растворилось и совсем пропало только из-за того, что он на тот исторический момент развития страны имел несчастье быть китайцем.

Люба и Иван Моор

Первенец Любы и Ивана — Валера родился в 1964 году, период хрущевской оттепели и расцвета целинных земель Казахстана. Молодые купили небольшую землянку по улице Абая, где и стали жить совместно с престарелой матерью Ивана. Свекровь относилась к жене сына с излишней придирчивостью и никогда не упускала малейшую возможность обнаружения ее недостатков как хозяйки. Лишь частое и твердое заступничество матери — Варвары заставляло свекровь сдерживать поток претензий. Иван вырос крепким и видным мужчиной, перешёл на работу шофером в локомотивное депо станции Атбасар. Как и все шофера, Иван любил шумные застолья, а так как основным досугом для горожан являлись частые хождения к друг другу в гости по многочисленным поводам и без таковых, то Иван быстро вошел во вкус. К тому же он шикарно играл на гармошке, чем обеспечивал дополнительное внимание и уважение к себе.

День рождения Любы отмечали шумно, почти всей родней, поздравить ее пришли брат Геннадий с женой, сестра Лида с мужем, а также сестра Варвары — Ефросинья с мужем, и ее брат Толик с женой. Иван с охотой раздвигал меха гармошки, из которой вылетала задорная, распевная мелодия. Собравшиеся за столом с удовольствием пели, объединённые в певческом порыве. Песня летела легко и свободно, окутывая собравшихся своей энергией. Как только музыка закончилась, кто-то из собравшихся предложил в очередной раз выпить за здоровье именинницы. Люба, видя, как по румяному лицу мужа уже плывут радужные волны горячительного, с робкой надеждой, обращаясь к нему, сказала:

— Вань, ты б придержался, завтра на работу.

Из угла стола послышались колкие фразы свекрови:

— Вот еще, жена будет мужу указывать!

У Ивана сжались скулы, заработали желваки, по только что добродушному лицу пробежала тень ярости. Повернув голову к жене, он сердито высказался:

— Что ты мне здесь указываешь? Сам знаю свою норму, не лезь!

— Вань, тебе завтра за руль, зачем? Хватит уже, посидим, попоем, ты закусывай. Вот картошечка горячая.

Люба придвинула тарелку с картошкой ближе к мужу. Высвободив руку из ремня гармошки. Иван хлестко ударил по краю тарелки. Со словами «Ты еще мне будешь указывать!» он схватил Любу за длинную густую и очень красивую косу, потянул к себе и резко отшвырнул в сторону. Испуганная женщина отшатнулась от него всем телом и в мгновение, словно маленькая пичужка, сжалась в комочек. Ее губы дрожали, стройная грудь вздыбилась, а на смуглом лице отразился испуг и боль.

— Что ты сказала? — заревел Иван и потянулся к ней всем своим мощным торсом.

Гости-мужчины, стоявшие позади стола, подхватили Ивана за руки, попытались удержать его пружинистое тело на стуле, но Иван нетерпеливо отбросил их руки и все же встал. Испуганное лицо Любы скользило взглядом по сидящим гостям. Словно ища поддержки, она вопросительно, с какой-то мольбой в глазах взглянула на мать Ивана. Однако безучастное лицо Эльзы только подчеркивало ее нейтралитет. Эльза и так недолюбливала сноху, а при их ссорах всегда занимала сторону сына. При этом ей было совершенно безразлично, прав ли Иван, достойно или нет он себя ведёт. Общество хотя и формально декларировало равноправие женщины и мужчины, на деле частенько закрывало глаза на примеры домашнего насилия и мужской тирании. Поэтому в такие минуты Люба чувствовала свою полную беззащитность, стремилась попросту исчезнуть с глаз мужа, дать ему остыть и образумиться. И совсем не важно было нахождение на руках маленького ребенка, он не только не защищал свою мать, но делал ее наиболее уязвимой и беззащитной.

Инстинктивно прижимая сына к груди, Люба попятилась назад.

— Что ты, Ваня, — полушепотом бормотала она, — успокойся, что я такого сказала? Что ты разошёлся?

Она сделала еще несколько шагов, отступая по направлению к двери, пока перед ней, заслоняя ее всей своей крепкой фигурой, не возникла мать — Варвара. Она не боялась грозно раздувавшего щеки Ивана. Обращаясь к нему она выпалила:

— Ты че разошёлся? Руки чешутся? Иди вон, во двор, почеши! Любку не тронь, ишь повадился, не мне ты достался, я б тебя давно отвадила руки распускать!

Иван гневно уставился на тёщу. В голове крутились множество бранных слов, хотелось их вылить в полную меру на эту «защитницу», но благоразумие взяло верх. Варвара ему никогда не спускала любую несправедливость в адрес дочери. Здесь же были ее многочисленные родственники: сын, дочь, сестра с мужем, брат с женой. Нет, эти тут же вступятся за его тёщу, еще бока намнут, подумал Иван, и, махнув рукой, как ни в чём не бывало, сел на стул. Компания с облегчением переглянулась и продолжила застолье.

Через какое-то время вернулась к столу и Люба. В глаза Ивана она не смотрела, занялась столом, то что-то приносила, то вновь что-то убирала со стола. Твердо она знала только одно — буря миновала. Теперь веселье продолжится допоздна, пока Иван окончательно не охмелеет и не уляжется спать. Утром он проснётся, абсолютно ничего не помня из застольного вечера. Поспешит на работу и все будет нормально, ровно до того, пока его головушку не одурманит очередная выпивка.

Так и текла ее женская жизнь, состоящая из череды взаимоотношений с трезвым, работящим и веселым мужем, и мужем, одурманенным выпивкой, горячностью, отчаянно жестоким, цепляющимся за каждое неудачное слово, нередко прибегающим к жестоким побоям и надменным издевательствам над ней. И все-таки общественное мнение довлело и заставляло терпеть всякое, только б гордо носить звание замужней женщины, имеющей «нормальную» семью с мужем и детьми. Удивительно было другое — как же высокая мораль общественных установок, положительные герои художественных фильмов, обретающие просто всеобщую любовь и почитание, были бессильны перед замкнутым миром семьи, где подчас царили невежество и насилие, граничащее с угрозой самой жизни наиболее незащищенных — матери и детей.

Тем не менее, семья Мооров разрасталась, с каждым годом прибавляя в детях, пока в ней не родилось пятеро сыновей и одна дочка. Иван был отличным работником, пользующимся заслуженным уважением своих коллег по работе. Он и впрямь стал опытным шофером, аккуратно водившим автомобиль, за техническую исправность которого начальству можно было не беспокоиться. Люба работала в столовой и была рада возможности подкормить многочисленных деток избытками продуктов рабочей столовой. Ее великолепная фигура, длинная густая коса и «цыганистая» внешность, словно магнитом, притягивала противоположный пол, доставляя ей множество неудобств и проблем. Однако это же мужское внимание приятно льстило, давало уверенность в собственной ценности, самодостаточности себя как женщины.

Частенько сравнивая Ивана с другими знакомыми мужчинами, она не могла не замечать, что во многих семьях происходили подобные явления, спровоцированные выпивкой мужей. Иван, как и следовало ожидать, без выпивки был спокоен, занимался домашними делами, одним словом, не доставлял никаких хлопот, всегда был чем-то занят вне дома, работа же часто отнимала слишком много времени. Рабочие недели неслись одна за одной, где уж здесь расслабишься. За неделю-другую все обиды забывались, и семья опять плыла по жизни обычным курсом. У Ивана устойчиво держалось в голове: «Да что спьяну не выкинешь. Что на это внимание-то обращать!» У Любы в свою очередь: «Да с пьяного что возьмешь? Мой не хуже других-то. Да и кому я нужна с детьми-то? Да и как их поднять без родного отца? Ладно уж, как-нибудь сладим».

Спасением в этой ситуации была короткая женская память, сосредоточенность на детях, да на нуждах семьи. Может быть, с рубежа какого-то времени такая позиция для кого-то и покажется странной, даже ущербной, но в 70-е годы двадцатого столетия в Казахстане, заполненном массами высланных с центральных районов страны людьми, эта позиция была не только общепринятой, но и рядовой, обычной, не нуждающейся в дополнительном обсуждении. Землянка, в которой обитала семья Мооров, давно уже стала слишком тесной для такого количества людей. Так как земельный участок сам по себе был довольно просторен и составлял более 10 соток, Иван решил ставить новый дом. Работа шофером давала дополнительные преимущества, можно было использовать грузовик, в том числе для доставки домой стройматериалов.

Второй и основной удачей, редкостной для города, была возможность выписать на станции использованные шпалы. И хотя в других условиях шпалы, пропитанные «креозотом», были слишком опасны для здоровья человека, но здесь, в северном Казахстане, с его лютыми и продолжительными зимами до шести месяцев, деревянные шпалы были дефицитным и ценным стеновым стройматериалом. Обладая двумя параллельными идеально плоскими сторонами, шпалы плотно ложились одна на другую, обеспечивая сцепные и теплоизолирующие свойства. Затем они скреплялись мощными железными скобами. Шпалы годились под дверные и оконные проемы, обеспечивали связку внахлёст, пересечение с перегородками, и таким образом позволяли строителям создать обширный по площади и высоте короб, стоящий на прочном высоком каменном фундаменте. Камень-сланец добывался в пригородном карьере, был прочен, легок в применении и доступен для населения. Шпальный дом, обитый внутри дранкой, а снаружи, как правило, металлической сеткой-рабицей и оштукатуренный, представлял немалую ценность и становился желанным и комфортным жильем. А если дом еще к тому же оснащался водяным отоплением, что позволяло заменить две печи одной, то такое жилье было достойно самых высоких похвал.

Старую землянку Иван с Любой не стали сносить, в ней продолжала жить мать Ивана — Эльза, чему сама Люба была несказанно рада, так как это исключало пересечение женщин на замкнутой территории кухни. Очень многое в жизни супругов изменилось к лучшему, росли дети, сыновья становились надежными помощниками отцу, улучшились жилищные условия, появился кое-какой достаток. Одним словом, сама семья проходила свой путь собственной эволюции. Жизнь вокруг становилась более спокойной и сытной, прошла «хрущевская оттепель», расцветала брежневская стабильность, строились школы, сады, предприятия, одним словом, город рос, менялся, хорошел. Вот только Иван у Любы, его поведение после выпитого горячительного не менялось вовсе. И ей по-прежнему приходилось прятаться, убегать, ожидать, когда он уснет, и в итоге дожидаться его отрезвления. Любу это печалило и тяготило, но что-то менять не было никаких сил, и они плыли и плыли далее по своему жизненному течению. Каждый со своей правдой!

Кадыр

Маленькое татарское село под Казанью было населено в основном небогатыми, но большими семьями. Зухра, младшая дочь Касыма и Флюзе, была замужем. С мужем Галимом и дочерью Сонией они жили по соседству с родителями Зухры, в семье мужа с его родителями. Жизнь в семье мужа не была для нее легкой, но она очень надеялась на то, что они вскоре обзаведутся своим домом, и они с мужем перестанут ютиться в маленькой комнате, отведённой им после женитьбы. Зухра очень любила своих родителей и во всем их слушалась, поэтому, когда отец заговорил с ней о замужестве, она внимательно его выслушала и смело сообщила ему о том, что еще не готова создавать семью. Однако отец настаивал на приходе такого времени, а также на солидности жениха Галима, который только-только вернулся из Казани, где успешно закончил ремесленное училище и теперь будет работать бригадиром полеводческой бригады.

— Тебе, дочка, — говорил отец, — пора устраивать свою жизнь, ты выросла, мы стареем и пока можем тебе помочь, нужно устраиваться.

Зухра знала Галима с детства, любознательный мальчишка, всегда рассказывал какие-то забавные истории, о которых прочел в книгах, был всегда словоохотлив и пользовался за это заслуженным вниманием. Подростком он уехал в город и, как потом выяснилось, остался там учиться в семье своего дяди. И вот теперь, возмужавший и образованный, вернулся в свое село работать. Через какое-то время к ним пожаловали родители Галима и долго о чем-то говорили с ее родителями. Спустя некоторое время отец стал заводить с ней разговоры о будущем. Зухра, как могла, отбивалась от этих разговоров, но сильно перечить отцу не могла, это в их семье не поощрялось. Она действительно выросла, стала стройной и красивой девушкой, и ей действительно хотелось замуж, так было принято. В этом отец был прав, наконец, она согласилась с его доводами и осенью 1933 года вышла замуж за Галима.

Вначале все в их семье было хорошо, она вскоре родила дочку Сонию, вышла на работу. К сожалению, у мужа что-то не ладилось с работой, он не находил общий язык со своими работниками в бригаде, часто приходил домой раздраженный и срывался на дочке и жене. Зухра терпеливо относилась к этим придиркам, да и в чужом доме она не могла себя вести иначе. Как-то зимой Галим заговорил о переезде в Казань, там якобы его ждало выгодное предложение по работе. Родители поддержали сына и посоветовали им ехать в Казань, жить и работать.

Галим уволился, собрал семью, и они переехали в Казань. Там сняли квартиру и начали осваиваться. Галима на работу взял его дядя, и вроде бы все пошло помаленьку налаживаться, но, к сожалению, как всегда, вмешался случай. Помощь дяди сыграла для их молодой семьи плохую службу. Галим почему-то уверился в своей исключительности, стал плохо обращаться с людьми, становился все заносчивее и невнимательнее. Работники это видели и не старались ему помогать в работе. После нескольких неудач Галим стал находить утешение в забытье, которое все чаще приходило вместе со спиртным. В семье Зухры спиртное было под запретом, ее отец Касым был человеком очень строгих правил, не позволяя ни себе, ни своим детям каких бы то ни было вольностей. Зухра ни с кем не делилась проблемами, возникшими в семье, внешне у них все было благополучно, они работали, ждали жилье, растили дочь. Галим часто по работе ездил во всевозможные командировки. Возвращался оттуда усталый и взвинченный, с ним было сложно первые два-три дня. Лишь после этого периода он вновь входил в быт семьи и как бы окончательно возвращался в нее. Соние исполнилось три годика и ее определили в садик. Зухра попросила мужа разрешить ей работать, Галим не возражал, и она устроилась на соседнее с ним предприятие.

К ним часто приезжали командировочные налаживать вновь поступающее оборудование, а иногда и целые производственные линии. Обычно это были инженеры из Москвы, Ленинграда или Горького. Они подолгу задерживались на заводе, а иногда приезжали по одному и тому же направлению и не раз, и не два. В октябре 1935 года к ним в очередной раз явилась такая группа инженеров наладчиков. Надо было запустить новую линию по производству подшипников. На такой линии станочницей и работала Зухра. Работа ей крайне нравилась и хотя операции, производимые ею, были несложными, но само ощущение о рождении готового изделия всегда подымало собственную самооценку в ее глазах.

Новое изделие, которое они мучительно запускали в производство, никак не хотело производиться без брака. Технологи-наладчики, прибывшие с профильного ленинградского завода под руководством инженера, должны были решить эту проблему в кратчайший срок. Утром к ее станку, на линию по установке сепараторов подшипников, прибыл технолог, молодой парень со светло-русыми волнистыми волосами и голубыми, как небо, глазами. Он был невысокого роста, но всюду успевал и при этом умел замечать неполадки на линии с первого взгляда. Звали его Андрей. Станок Зухры был одним из основных в поточной линии, и он был концевым станком. Потому Андрей по прибытию сразу направился к ее станку и стал над ним колдовать, стремясь заставить его выполнить назначенные операции качественно и без сбоев. Он бился над ним уже 3 часа, но станок продолжал партачить. Зухра обратила внимание на силу характера Андрея, уставший и весь испачканный, он продолжал упорно настраивать станок на нужную ритмичность и точность работы. Его не смущало ни потраченное время, ни череда неудач. Андрей снова и снова принимался за работу, не обращая внимания на ее любопытство. Но ни в этот день, ни в два следующих ему не удавалось решить эту сложную задачу. Зухра выполняла все указания наладчика четко, ничего не выходило. После работы она вновь и вновь анализировала работу своего станка, пытаясь понять, в чем несогласованность технологических операций, которые она на нем выполняла, где здесь ошибка, думала она, засыпая, и просыпалась с той же мыслью.

Наконец, Зухру осенило: «А что, если поменять шкив подачи, может быть, тогда подача станет более плавной, и сепаратор перестанет перекашивать?» Утром она уже летела на работу с этой единственной мыслью. Войдя в цех, она вновь увидела Андрея, который, судя по всему, уже давно опять возился с настройками ее станка. Его озабоченный, усталый вид говорил сам за себя. Подойдя к станку и поздоровавшись с ним, Зухра робко поговорила:

— Андрей, а может быть, вам стоит поменять шкив подачи, установить шкив большего диаметра, если это возможно, конечно.

Андрей взглянул на нее с нескрываемым удивлением, задумался, затем потер себе кончик носа, отчего тот стал блестеть станочной смазкой и нерешительно произнес:

— А при чем здесь это? Шкив подачи большого диаметра, а войдет ли? А что это в итоге даст? Не знаю.

Зухра смутилась. В самом деле, думала она: «Они эти станки проектируют, производят, отлаживают, что я в них понимаю». Ей стало как-то стыдно за свою наивность, а может, даже дерзость. А Андрей все стоял, уставившись на станок и почесывая свой нос. Наконец, он вышел из своих раздумий и, обращаясь к ней, сказал:

— А что, Зухра, давайте попробуем.

Потом он куда-то на время исчез и появился в проеме цеховой двери с новым шкивом. Какое-то время он возился со станком, затем отошел от него и с нескрываемым волнением обратился к Зухре:

— Попробуйте, пожалуйста, посмотрим, что получится.

Зухра подошла к станку, запустила его и тот выполнил конечную операцию так, как будто делал это в тысячный раз по хорошо отлаженной технологии. Радостный Андрей подскочил к Зухре и неосознанно приобнял ее, стараясь выразить ей свою благодарность и восхищение. Зухра, как ошпаренная, отскочила в сторону, растерянная, она смотрела в его голубые глаза и уже хотела было высказать что-то не очень хорошее в его адрес, как прозрачный свет его глаз погасил в ней смятение и гнев, а его улыбка вдруг обезоружила ее полностью. Андрей стоял перед ней, смущённый и не менее растерянный.

— Извините меня, Зухра, — быстро выпалил он, — я забылся, извините.

Из соседнего цеха к ним подошел инженер и, увидев, что операция успешно выполнена, стал нахваливать Андрея.

— Молодец, Андрей, додумался. А я-то все кумекаю, и не пришло в голову. Вот как просто, надо же! — восхищался он.

— Это не я, — возразил ему Андрей, — это Зухра молодец, это она меня надоумила.

— Да ты что!

И инженер с удивлением и интересом посмотрел на Зухру.

— Вы? — спросил он у нее. — А как догадались?

Зухра пожала плечами, вот, мол, и сама не знаю, как.

— Как-то так само собой случилось, — ответила она.

На что инженер ей ответил, что само оно редко, что собой случается, а интуиция она тоже на опыте и знании рождается. А ей стоит подумать об учебе в их политехническом с такими задатками. Довольный, он ушел докладывать руководству о том, что причину неполадок нашли и устранили. Андрей остался стоять с Зухрой в цехе и, проводя инженера взглядом, спросил у Зухры:

— А вы давно здесь работаете?

— Нет, — отвечала она, — третий месяц.

— Так мало, — удивился он, — и смогли уловить причину и найти решение. Вам, Зухра, действительно надо учиться, я вас уверяю, у вас есть задатки технолога-наладчика.

Зухра стыдливо отмахивалась от таких заключений. Наконец, они закончили разговор и каждый занялся своими прямыми обязанностями. Уходя из цеха, Андрей поглядывал на Зухру, на ее уверенные действия по управлению сложным станком, на то, как красивое девичье тело гармонировало на фоне сложной техники, словно повелительница управлялась с рядами воинов.

Так как причина неполадок была найдена, перед ними встала задача переналадки всех станков всей линии. Работу предполагалось завершить за три дня. Все последующие три дня наладчики занимались перенастройкой станков, переустановкой приводных шкивов. Андрей использовал любую свободную минуту для того, чтобы лишний раз подойти к Зухре и что-то обсудить с ней. Его тянуло к ней, она начинала ему нравиться все больше и больше. Зухре было почему-то приятно его излишнее внимание, но никаких поводов она стремилась ему не давать. Дома Зухра частенько ловила себя на мысли о том, что слишком много и часто думает об Андрее. Она гнала эти мысли, но они возвращались к ней снова и снова, с еще большей силой и периодичностью.

К концу недели Андрей с частью своих товарищей был переброшен на соседнее предприятие с таким же заданием. К своему удивлению, читая на табличке у входа в цех фамилию мастера, он встретил знакомую фамилию: Зарипов Г. Е. Потом была встреча с мастером участка в цехе Улучив момент, Андрей спросил у мастера, не родственница ли его работает на соседнем заводе.

— Жена, — недовольно ответил мастер. — А что?

— Да нет, ничего, она нам помогла причину неисправности найти, — ответил Андрей.

— Зухра? — удивился мастер, — да что она может понимать?!

В его голосе прослеживалось недоверие и неуважение к способностям собственной супруги. Андрей не стал вдаваться в подробности и поспешил свернуть разговор, который явно не клеился. Галим тоже не настаивал. Проработав здесь около трех дней, Андрей заметил, что Галим не жалует своих сотрудников ни вниманием, ни вежливостью. Впрочем, они отвечали ему скрытым неуважением, на которое он тоже не обращал никакого внимания. Как-то придя в склад за необходимой в работе деталью, Андрей услышал какое-то странное шуршание в глубине склада, затем шептание, после чего из глубин складских помещений вышел Галим и через несколько секунд появилась кладовщица Нария, явно смущенная появлением на складе Андрея. Галим быстро выскользнул, открыв дверь, а Нария еще долго перебирала карточки учета движения запчастей, пытаясь скрыть свое раскрасневшееся лицо. Наконец, она успокоилась и, как ни в чем не бывало, спросила:

— Что вы хотели?

Андрей спросил ее о наличии нужной запчасти и, получив отрицательный ответ, вышел на территорию. В течение этих дней ему не раз приходилось обращаться на склад, и он частенько сталкивался там с Галимом и смущенной Нарией. Вернувшись на первый завод, Андрей со своими ребятами-наладчиками продолжали отлаживать работу линий одну за другой. Он поглядывал на Зухру и понимал, чувство к ней все больше и больше охватывает его, оно завладевает им, не считаясь ни с его волей, ни со здравым смыслом. Зухра, в свою очередь, гнала от себя все мысли об этом красивом голубоглазом мужчине. Но мысли предательски возвращались, и все же, как ей самой показалось, ей удалось справиться с собой, взять себя под контроль и проявить благоразумие.

Ситуация обострилось ровно через два месяца, когда во время посещения базара она случайно встретила свою давнюю знакомую и та сердобольно рассказала о романе ее мужа с кладовщицей Нарией. Зухра пресекла распускаемые ею сплетни и решила спросить обо всем мужа сама. Вечером, уложив дочь спать, она попросила мужа задержаться и без обиняков рассказала ему об услышанном. Галим долго молчал, а затем, прикрыв дверь в комнату дочери, ответил ей:

— Зухра, когда мы поженились, наверное, это было не совсем верным решением. Наши родители решили, что нам пора пожениться. Мои родители видели в тебе хорошую пару для меня, твои, я предполагаю, хорошую пару для тебя. У нас родилась дочь, но за это время в моем сердце не зажглась любовь к тебе. Не знаю, как у тебя, какие чувства испытываешь ты ко мне. Но я действительно полюбил Нарию и ничего с этим сделать не могу. Возможно, это пройдет само собой, нужно подождать.

— И ты так спокойно говоришь мне о своей неверности? Что с тобой, Галим? Ты не должен так был поступать ни со мной, ни с бедной Нарией. Это непорядочно, Галим.

— Порядочно, не порядочно. что я мог сделать? Страстное чувство захлестнуло меня. Я не в силах ему сопротивляться! Я предлагаю все оставить как есть, дать времени самому решить, что будет с нами дальше.

— Но это невозможно! По крайней мере, в нашей семье эти вещи недопустимы. Я не смогу с этим смириться. Ты должен оставить эту женщину, не морочь ей голову. Ты должен заниматься семьей, нашей дочерью!

— Чем я должен заниматься, я и сам знаю, в указаниях женщины я не нуждаюсь. Мусульманин может иметь несколько жен, так гласит Коран.

— С каких пор ты стал так религиозен? А как же твои пламенные речи о строительстве нового мира?

— Эти речи звучат для внешних слушателей, в своем доме я могу устанавливать свои правила.

— Нет, не можешь, я твоя жена и подчиняюсь определенным требованиям, не только потому, что делю их на внешние и внутренние, а потому, что это справедливо, в первую очередь, для тех, кого мы любим.

— А мы что, с тобой по любви женились? Так решили наши родители и все.

— Легко искать себе оправдание и винить во всем родителей, мы могли воспротивиться их решению, в особенности ты, мужчина. И тогда не было бы такой нелепой ситуации.

— Какая разница, есть ситуация или ее нет. Кому до нас есть дело?

— Прежде всего нам самим, Галим.

— Если ты не хочешь оставлять эту женщину, сделай для себя самого выбор. И, я думаю, расскажи об этом своем увлечении своим родителям.

— Зачем мне родителям об этом рассказывать, беспокоить их!

— Если ты этого не сделаешь и не оставишь эту женщину, тогда это сделаю я сама.

— И кто тебе поверит? Я лично буду настаивать на том, что это твое воображение, больное женское воображение. Не более.

— Галим, ты слышишь себя? Что ты говоришь? Ты способен на обман своих родителей?!

Зухра встала, подошла к окну и, открыв форточку, закончила их разговор.

— Опомнись, прошу тебя, не губи ни себя, ни меня. Пора спать.

Она устало посмотрела на мужа и вышла в спальню. Галим еще долго сидел на кухне, пил чай, рассуждал о том и о сем. Наконец, встал, хлопнул себя по колену и со словами: «Возомнила о себе! Будет меня еще учить, женщина! Да куда она денется!» вышел в общую комнату и беззаботно растянулся на диване. Эту ночь они спали порознь. Утром, наскоро позавтракав, он ушел на работу как ни в чем не бывало, словно вовсе и не было этого разговора.

Через месяц Зухра с дочерью отправилась проведать родителей. Те встретили их радостно и поинтересовались, почему она приехала без Галима.

— Вероятно, он сильно занят?

Зухра ответила утвердительно. Она не хотела расстраивать родителей рассказом о неблагополучии в их семье. Тем более, что Зухра искренне считала необходимым, что бы сам Галим рассказал родителям и с той, и с другой стороны о создавшейся проблеме, если он все-таки решит бросить их с Сонией. Если же он оставит все как есть, тогда она будет принимать сама решение относительно будущего их семьи.

Но время шло, а муж по-прежнему ничего не предпринимал, его полностью устраивала сложившаяся картина. Через месяц Зухра с дочерью перешли в заводское общежитие. Поначалу Галим даже разволновался, но затем как-то успокоился, словно ровным счетом ничего не произошло. Узнав об этом, к ним в общежитие приехал отец Зухры, он долго добивался от дочери причины ее поступка, пока она ему не сказала обо всем как есть. Не поверив в случившееся, отец поехал к Галиму. Тот все отрицал и обвинил Зухру в самодурстве, в том, что она бросила его, верит досужим сплетням и, несмотря на то, что у них дочь, она не хочет возвращаться. Отец приехал к дочери и опять стал допытываться у нее, что случилось, верна ли она мужу и почему не хочет возвращаться домой. Затем отец стал жестко настаивать на сохранении семьи и благоразумии поведения дочери. И, наконец, дав ей срок до понедельника, выругав ее упрямый характер, в сердцах уехал домой.

Зухра понимала, что перед всеми она получалась виновата во всем, в том, что не слушает отца, в том, что не слушает мужа, не жалеет дочь, не борется за сохранение семьи. И все-таки Зухра решила не сдаваться, а добиться нормальных — правдивых — отношений с мужем. Но время шло, а ничего не менялось. Брат, навестивший ее в городе, привез дурную весть. Отец запретил ей появляться в доме без Галима, по крайней мере, до того момента, пока она с ним не помирится.

Равиль Кадырович был из тех татарских мужчин, что крепко помнили традиции своего народа, чтили своих предков и не допускали непослушание в семье. Они с женой Розой имели четырех сыновей: Касыма, Рустама, Марата, Ленара и трех дочерей: Зухру, Минзию и Гульнару. Особенно отец любил старших детей, сына Касыма и дочь Зухру. Воспитывая их в особой строгости и все же не обделяя любовью, Равиль Кадырович смело возлагал на старших детей свои надежды, как на опору всей их семьи в будущем. Между детьми сложились искренние и добрые отношения. Особо тепло общались Касым и Зухра, часто деля между собой ответственность за младших. Мать — Роза — была женщиной мягкой, и никогда не перечила мужу ни в чем. Все свое внимание и любовь мать посвятила детям. В их доме часто бывали братья матери: Хайдар и Давлет, которые с удовольствием играли с племянниками, приносили им подарки, да и просто баловали их. Дети любили маминых братьев, охотно бывали у них в гостях или напрашивались с ними на какое-либо дело. Поэтому, когда в семье и среди ближайших родственников узнали об уходе Зухры от мужа, никто не мог понять, что случилось, но ее поступок все же вызвал неодобрение. Равиль не позволил Розе съездить к дочери, поговорить с ней, выяснить, что же у них с Галимом происходит. Строгость Равиля загоняла и его самого в угол, из которого ему все труднее было выйти, сохранив лицо. Здесь еще и родители Галима пришли к ним в гости и выдвинули множество упреков в адрес их дочери.

Наконец, Равиль не выдержал и вновь поехал в Казань. Разыскав дочь в общежитии, он вошел в ее комнату и, не раздеваясь, с порога посыпал на нее упреки.

— Зухра, что ты творишь, почему не живешь с мужем? Зачем ты позоришь нас с матерью?

— Отец, я рассказала тебе правду, Галим продолжает жить с той женщиной, неужели ты считаешь это допустимым? У нас дочь, она не должна знать такое о своем отце!

— Только терпение, Зухра, может помочь нам всем. Ты разрушаешь семью, показываешь дурной пример нашей внучке и своей дочери. Сония добрая, хорошая девочка, она сама сможет, повзрослев, разобраться во всем. Ты ее лишаешь отца. Поступая так, ты разрушаешь авторитет отца в ее глазах, учишь непослушанию. Это очень плохо для всех! К нам приходили родители Галима, что прикажешь им отвечать, мне стыдно, что моя дочь не имеет женского терпения и мудрости своей матери. Собирайся, вы поедете с Сонией домой, там будем разбираться в сложившейся ситуации.

— Отец, я не могу уехать с тобой домой, я работаю, так делать нельзя, мне потребуется время. Ты пойми, завод — это не наша деревня, нельзя, не предупредив начальства, вот так, сесть и уехать.

— Я знаю, дочка. Только я вижу по твоим глазам, что ты и вовсе не хочешь ехать.

— Ты прав, не хочу. Ты предлагаешь мне смириться с недостойным поведением мужа, у которого я посмела попросить вернуться в семью, и только.

— Галим все твои упреки отвергает, кто из вас прав, кто нет, это нужно спокойно разбираться, и лучшего места, чем родной дом, не найти.

— Так почему Галим не возвращается домой к своим родителям, не покажется перед ними и вами одновременно?

— Зухра, ты забываешь, Галим взрослый мужчина, он руководит людьми. Я не могу диктовать ему условия. Для этого у него есть его родной отец.

— Тогда зачем возвращаться мне, если все равно все зависит от Галима? Я потеряю работу, ты знаешь, что она мне нравится. А он возьмет и не приедет, а я буду сидеть и ждать его в деревне?

— Ты поступишь так, как должна поступать женщина в нашей семье.

— То есть женщина в нашей семье должна униженно просить мужа вернуться?

— Не униженно, а терпеливо!

Равиль встал, этот разговор с дочерью давался ему с трудом, терпение заканчивалось. Он стал похаживать по комнате взад и вперед, потом резко остановился и заговорил.

— Вот что, Зухра, ты знаешь, что я тебя всегда любил, но даже моему терпению приходит конец! Если ты в ближайшее время, минимум к концу следующей недели, не появишься дома… последовала длинная пауза, после чего, выдыхая с силой воздух, Равиль продолжил: — Тогда можешь забыть о нашей семье, я вычеркну тебя из своего сердца!

Он встал и, не дождавшись какого-либо ответа, вышел в коридор. Дверь за ним закрылась с шумом свалившейся глыбы. Зухра попыталась кинуться вслед за ним со словами «отец!», но ее ноги, словно став ватными, отказались ей подчиниться, а в горле застряло громкое «отец!». Она не сделала ни единого шага, как скошенная трава, она опустилась на пол и, уткнувшись в собственные руки, тихо разрыдалась. В таком положение она просидела ровно до того момента, пока к ней не постучали и вежливый мужской голос спросил: «Можно?» В следующую минуту дверь приоткрылась и на пороге появился Андрей. Какое-то время он стоял в нерешительности, затем набрался смелости, вошел и, наклонившись над Зухрой, спросил:

— Что случилась, Зухра, что с вами? У вас все в порядке?

Зухра сидела на полу в полуобморочном состоянии. Слезы катились с ее красивых карих глаз и сбегали тонкой струйкой на грудь, смачивая обхватившие лицо руки. Она покачивалась из стороны в сторону и тихо подвывала себе. Андрей, не на шутку испугавшись, заговорил скороговоркой:

— Вот те раз, зашел за солью, да что случилось, Зухра, вы можете мне ответить?

Он тряс ее за плечи, пытаясь отвести ее руки от лица. Наконец, ему это удалось, и перед ним открылось несчастное, но отчаянно красивое лицо молодой женщины, влажные карие глаза блистали кристаллами и переливались в свете комнатной лампы, розовые щеки подрагивали с какой-то нежностью, влекущей к себе. Он поймал себя на мысли, что несмотря на то, что перед ним сидела заплаканная, угнетенная молодая женщина, но как же она была красива. Андрей с еще большим усердием стал подымать ее с пола, наконец, ему это удалось, он усадил Зухру на стоящий рядом стул, налил ей стакан воды и, дождавшись, когда она выпьет, снова заговорил с ней.

— Здравствуйте, Зухра, а я вот зашел к вам соль попросить, вы извините меня, я, наверное, не вовремя, у вас какие-то неприятности?

Зухра внимательно посмотрела на Андрея, почему-то он не вызывал у нее опасение. Нет, напротив, ему хотелось доверять, с ним хотелось поделиться своей болью.

— Ах, — начала она, — это вы, извините, я тут разревелась.

— Ну, что вы, Зухра, это я явился не вовремя. Это вы меня извините. У вас что-то случилось?

— Да, у меня все плохо.

— Ну, что вы, не преувеличивайте, у вас все наладится, вот увидите.

— Нет, к сожалению, это невозможно. Для этого я должна перестать быть собой.

— Зухра, да что такого у вас произошло, что вы говорите такие страшные вещи?

Зухра выровнялась, посмотрела на собеседника, словно искала его понимания и сочувствия, и с грустью произнесла:

— Недавно от меня отказался муж, а только что от меня отвернулась моя семья!

И, опустив голову на сложенные руки на столе, она вновь разрыдалась. Андрей стоял в замешательстве, он не знал, как ему здесь быть, как успокоить ее. Только сердце его рвалось из груди, переполненное сочувствием и любовью.

— Зухра, — обратился он к ней, и вдруг, взяв смело за руку, продолжил: — Зухра, выходите за меня замуж, я люблю вас.

От этого внезапного признания Зухра опять выровнялась, ее глаза заблестели изумлением, красивый рот приоткрылся, слова повисли в воздухе, а кровь прильнула к щекам. Раскрасневшаяся и смущенная, она смотрела на Андрея в полной растерянности.

— Как, я же замужем?

Теперь покраснел Андрей, но, собравшись, он твердо выдавил из себя:

— Вы сказали, муж от вас отказался, значит, мы сможем оформить развод.

— Мы? — вопросительно сказала Зухра.

— Извините, — опомнившись, отвечал Андрей. — Конечно же, вы сможете это сделать, извините.

Они молчали какое-то время, не решаясь заговорить. Слова шепотом слетали с их уст и, достигая цели, растворялись в глубинах комнаты. Но с каждой минутой им становилось легче. Наконец, Андрей продолжил, вкрадчиво обращаясь к Зухре.

— Вы не торопитесь с ответом, я подожду столько, сколько будет нужно.

Эти слова, как бальзам, упали на израненное сердце Зухры, она вдруг почувствовала такое доверие к стоящему напротив мужчине, так потянулась к нему своим сердцем, что и сама не поняла, как ответила.

— Андрей, я согласна.

Они проговорили еще около часа. Андрей сам вызвался поговорить с Галимом и попросить его дать Зухре развод. Затем они простились, завтрашний день был слишком важен, необходимо было хорошо отдохнуть. Отпросившись с обеда, с работы Андрей поспешил к Галиму. Он нашел его быстро, застав в его обычном месте пребывания, на складе у Нарии. Галим сильно удивился просьбе Андрея поговорить, но, думая, что это касается рабочих вопросов, охотно согласился. Они уединились в свободном пространстве цеха. Андрей, не оттягивая суть, начал:

— Галим, это касается тебя, меня и Зухры.

Галим стал мрачнеть на глазах.

— Так вот, Галим, у нас с Зухрой к вам просьба, дайте ей, пожалуйста, развод!

— Что-о-о? — протянул с явным неудовольствием Галим, — ты кто такой, чтобы мне говорить об этом. Ты что лезешь в мою семью, думаешь, ленинградец и все девки твои?

Лицо Галима стало страшным, злоба перекосила его в неестественной гримасе. Андрей спокойно продолжил.

— Вы из себя незаслуженно обиженного не стройте, не за чем. Ведь вы давно уже живете с другой женщиной и даже не стремитесь этого скрывать. Зачем же вы мучаете Зухру, не любите, так отпустите человека.

— Тебя забыл спросить! Вали-ка с наших краев, пока голова цела!

— С каких это пор завод стал «вашим краем». И когда поведение, подобное вашему, стало примером в нашем обществе? Поверьте, я не собираюсь вас учить жизни. Да и в семью «вашу», как вы выразились, не лезу. Только мне почему-то кажется, что вы давно уже сами разрушили эту семью, только продолжаете мучить некогда близких вам людей.

Галим понимал, что возразить ему Андрею и впрямь нечего. Но чувство собственника, эдакого повелителя чужих судеб, не давало ему покоя. И он ответил с нескрываемой злобой в голосе:

— Никакого развода я этой… не дам, еще морду набью и прав буду!

Андрей вскипел.

— Слушай, — проговорил он, и, схватив его за грудки, так их сжал, что на пол полетели пуговицы от рубашки. — Да ты ногтя ее не стоишь, посмей только ее обидеть! Я тебя из-под земли достану! Я не шучу!

Спесь слетела с Галима, он понял, что перед ним стоит мужчина, и у этого мужчины достаточно решимости защищать Зухру. Высвободившись из крепких рук Андрея, он в отчаянье проревел:

— Развода не дам, не хочет жить со мной, скатертью дорога!

— Хорошо, — спокойно ответил Андрей, — добьемся через суд.

И зашагал прочь. Когда он входил в общежитие, вечер уже был в полном разгаре, подойдя к комнате Зухры, он постучал и, услышав ответ, вошел. Зухра сидела за столом и что-то шила, рядом возилась ее дочь со своими куклами.

— Здравствуйте, Зухра, — начал разговор Андрей. — Я говорил с Галимом, он наотрез отказался давать вам развод.

— Я ожидала этого, — тихо ответила Зухра.

— Знаете, Зухра, мы сможем добиться развода через суд. Вы только не расстраивайтесь. Через неделю у меня заканчивается командировка, я хотел бы, чтобы мы уехали в Ленинград вместе, у меня там комната в коммуналке на Невском проспекте. Мы сможем там жить, а Сония пойдет в садик.

— А ваши родители, Андрей, где они?

— Зухра, я детдомовский, у меня нет родителей.

— Извините, я не знала.

— Может быть, мне остаться здесь, получить развод и потом нам с вами устраивать нашу жизнь?

— Боюсь, вам не дадут здесь спокойно жить. И я боюсь вас потерять. Поедемте, Зухра, доверьтесь мне, пожалуйста, не волнуйтесь о своем будущем. Мы с вами справимся, ведь теперь мы вместе.

Андрей повернулся к Сонии и, приветливо улыбнувшись ей, ласково спросил:

— Сония, ты хочешь поехать в Ленинград?

Сония застеснялась от такого внимания и, спрятавшись за маму, лишь озорно выглядывала.

— Она плохо говорит по-русски, Андрей.

— Ну, ничего, и по-русски тебя научим говорить, и по-английски, — улыбаясь, проговорил Андрей.

Через неделю они уже были в Ленинграде, правда, с пропиской Андрею пришлось помучиться, Зухру с дочерью никак не хотели прописывать к одинокому мужчине. Дело спасла соседка Софья Петровна — работник административного подразделения райисполкома. Ей очень понравилась Зухра и ее дочка. Она стала называть Сонию на русский манер Соней, а потом и Зухру стала называть Зоей. Обозначив их, как своих родственников, она прописала их к себе, благо сама Софья Петровна занимала две комнаты. Таким образом, Зухра превратилась в обращении в Зою, а Сония в Соню. Зухру Андрей устроил на свой завод на такой же станок, на котором она работала в Казани, Сония пошла в садик и быстро освоила там русский. Все пошло как бы своим чередом, вот только им никак не удавалось оформить развод Зухры и Галима. Время шло, наступил 1937 год, в марте Зоя узнала, что ждет ребенка. Она сообщила об этом Андрею, тот был на седьмом небе от счастья. В конце апреля Андрей опять уехал в командировку, что-то отлаживать на автомобильном заводе в Горьком.

Придя вечером после работы и забрав Соню из садика, Зоя встретилась у дверей общего парадного с начальником Андрея, Петром Аркадьевичем. Взглянув в его глаза, Зоя поняла, случилось что-то ужасное. Петр Аркадьевич, обращаясь к Зое, сказал:

— У вас есть с кем оставить ребенка? Нам надо поговорить.

— Да, конечно.

Зоя быстро сунула Сонечку в руки Софьи Петровне и вышла из квартиры вместе с Петром Аркадьевичем. Углубившись во внутреннею сторону двора, Петр Аркадьевич, обращаясь к ней, сказал:

— Вы только не волнуйтесь, Зоя, мы с товарищами считаем это досадным недоразумением.

И, решившись, продолжил.

— Андрей арестован, его сняли с поезда в Москве. Мне очень жаль, берегите себя. Я буду держать вас в курсе дела. Буду заходить к вам, до свидания, Зоя.

С этими словами Петр Аркадьевич зашагал прочь. Зоя, вся в смятении, вернулась в комнату Софьи Петровны, та поняла, что что-то случилось. Не выпуская из комнаты Зою, она усадила ее на диван и приказным тоном велела рассказать, что случилось. Зоя рассказала ей о разговоре с Петром Аркадьевичем. Софья Петровна моментально все поняла и начальствующим тоном стала давать Зое указания.

— Сонечка сейчас будет у меня, а вы, Зоя, ступайте в вашу комнату и соберите все ваши с Соней вещи, теперь вы с ней будете жить вот в этой маленькой комнате. Тем более, вы здесь прописаны. Постарайтесь убрать все на кухне так, словно Андрей жил один. Ничего не должно напомнить о женском присутствии там. Будьте внимательны, не забывайте даже любую мелочь, ни вашу, ни Сонечкину. Поймите, это очень важно. Скорее всего, в вашей комнате вскоре будет проведен обыск. Запомните — вы моя дальняя родственница по линии моего мужа, вы из-под Казани и приехали в Ленинград по моей просьбе, помогать мне по хозяйству и в надежде продолжить учебу в школе, а затем поступить в институт. Старайтесь это время больше задерживаться на работе, я сама буду забирать с садика Сонечку. Пожалуйста, ни с кем не говорите о муже. Постарайтесь вообще о нем ни с кем не говорить, кроме меня. Надеюсь, что все обойдётся, но нам нужно быть готовыми ко всему, Зоя. Теперь идите и постарайтесь управиться как можно быстрее.

Зоя стремительно выпорхнула из комнаты Софьи Петровны и приступила к тщательному выполнению ее задания. Через час она уже все закончила и сидела в маленькой комнате с Соней. В комнату вошла Софья Петровна и по-деловому скомандовала:

— Зоя, идите кушать в большую комнату, я пойду, пройдусь по соседям.

Зоя беспрекословно отправилась кормить Соню, внутреннее чутье ей подсказывало, что нужно слушаться Софью Петровну. Наконец, Софья Петровна закончила обход соседей и, как ни в чем не бывало, уселась пить чай. Поздно вечером в парадную громко и настойчиво постучали. Дверь открыл ближайший к парадной сосед, работающий библиотекарем. В коммунальную квартиру вошли люди в форме, они выяснили, где комната Андрея, затем вскрыли в ней замок, отворили дверь и около часа все слышали, как в комнате что-то падает, двигается мебель, слышались обрывки фраз. Наконец, видимо, старший из них произнес:

— Пора заканчивать, ничего нет, опросим соседей.

Затем еще час-полтора они опрашивали соседей об Андрее, его круге общения, друзьях, кто к нему приходил, как часто, о чем говорили. Наконец, закончив свой допрос, они опечатали двери комнаты, наказали чтобы никто даже случайно без их разрешения не входил в комнату и вышли из квартиры. Через неделю в комнату въехал неприятный тип, которого, по счастью, почти не бывало дома. В июне у Зои заметно подрос плод и уже невозможно было скрывать свою беременность. Софья Петровна стала настаивать на том, чтобы Зоя дала имя ребенку по собственному выбору, не указывая на отцовство Андрея. Так, говорила она, ребенку будет лучше, а придут иные времена, перепишите. Зоя привыкла доверять Софье Петровне. По крайней мере, в Ленинграде у них с Соней никого ближе не было. Письма, отправляемые ею домой, оставались без ответа. Никто оттуда к ней не приезжал и ничего не передавал.

В ноябре 1937 года у нее родился мальчик, Зоя долго думала, как его назвать, и решила дать сыну имя в честь своего любимого деда Кадыра, а отчество в честь отца. «Если что случится со мной, думала Зоя, может быть, это имя и отчество помогут сыну найти дорогу к счастью, или хотя бы напомнят моим родным обо мне, заставят их понять, что я их всегда любила». Между тем вестей от Андрея так и не было, словно он сквозь землю провалился. Однако надо было жить дальше. Хорошо, что у них была Софья Петровна, она постоянно о них заботилась, заставляла много гулять, изучать город. Зое очень нравился Ленинград, ее поражали его стройные, прямые улицы, водные каналы. Она любила в выходные с детьми гулять вдоль набережной, любоваться красивыми закатами, разводными мостами, фонтанами. Незаметно для себя она настолько свыклась с городом, что иногда ей казалось, словно она всегда жила здесь и только здесь. Дети росли здоровыми и смышлёными. У обоих был веселый, миролюбивый характер. К сожалению, эту мирно развивающуюся жизнь нарушила война.

Фашистская Германия, начав свое наступление 22 июня 1941 года группой армий «Север», продвигалась к Ленинграду с темпом по 30—35 км в сутки и практически продвинулась на глубину 600 км от государственной границы. Положение усугублялось еще и тем, что в войну вступила Финляндия, наступающая на Ленинград с севера, а также итальянская эскадра, запершая балтийский флот в порте. Таким образом, Ленинград, несмотря на его отчаянную защиту, постепенно окружался немецкими, итальянскими, испанскими и финскими войсками. Руководством Ленинграда в период с 29 июня по 28 августа было принято решение о первой эвакуации детей Ленинграда. К тому времени еще оставалось не перерезанным железнодорожное сообщение Ленинграда и востока страны. Как только Зоя услышала об эвакуации с малыми детьми, она стала советоваться с Софьей Петровной, та сразу стала настаивать на этой возможности.

— Зоя, — говорила она ей, — у тебя малые детки, ради них надо ехать.

Соне к тому времени исполнилось почти 7 лет, а Кадыру 3,5 года.

— Я буду ждать вас здесь, — успокаивала она ее, — вы обязательно вернетесь, будет к кому. Здесь ведь тоже надо кому-то жить, следить за квартирой, да мало чего.

Зое не хотелось ехать, но страх за детей был еще больше. И она решилась.

После долгих и изнурительных допросов Андрея в начале июля отпустили. Шла война, и за него постоянно хлопотали его коллеги. Он летел домой, словно на крыльях, вбежав в парадную, он даже не заметил, как поднялся к своей двери, позвонил, ему открыла Софья Петровна.

— Андрей, — удивленно и одновременно обрадованно сказала она, — вас отпустили?

— Да, здравствуйте Софья Петровна, как мои? Где они?

— Ой, Андрюшенька, они уехали в эвакуацию.

— По лицу Андрея пробежала тревога.

— Как уехали? Когда?

— Недавно, в начале месяца. Знаю, их вывезли в глубь страны, не переживайте. Отыщите. Как я рада, что вы вернулись, Андрюша. Я привязалась к вашим, они жили у меня. Извините, это я настояла на том, чтобы они ехали в эвакуацию. Я грешным делом думала, что вас уже в живых нет, так сейчас быстро все решается.

— Ничего, Софья Петровна, может, оно и к лучшему. Немец-то как прет, кто знает, что будет завтра.

— Что вы, Андрюшенька, не говорите так, не дай Бог, услышат.

— Ничего, Софья Петровна, я теперь воробей пуганый, что уж там. Комната, смотрю, моя занята.

— Да ее заняли на следующий день после вашего ареста, но мы жильца никогда не видим. Я даже не знаю, кто там живет.

— Зато я, Софья Петровна, кажется, догадываюсь, кто.

— И кто же?

— Тот, кто написал на меня донос, уж больно ему мои успехи в работе не нравились. Теперь, наверное, счастлив, добился своего!

— Андрюшенька, вы можете жить у меня, я отдала вашим маленькую комнату. Мне и веселей будет.

— Да нет, Софья Петровна, спасибо, не хочу с этой сволочью встречаться на общей кухне. Боюсь не сдержаться.

— Ой, что мы все стоим в коридоре, проходите, Андрюшенька, я вас чаем напою, заодно и о ваших расскажу.

Они прошли в большую комнату Софьи Петровны, и она долго рассказывала ему о Зое и детях. Андрей терпеливо слушал Софью Петровну, смотрел на фотографии детей. «Как же они выросли, — думал он, — как изменились. Соня стала такой красавицей, Кадыр, почему Зухра назвала их сына этим именем, наверное, у нее были на то причины, — думал Андрей. Надо узнать, что означает с татарского это имя». Сынишка ему понравился, с фотографии на него смотрело открытое солнечное лицо мальчишки, здесь ему было 3 года. Он сидел в белой панамке, коротких штанишках на лямках. Он так жизнерадостно улыбался, словно передавал через время привет своему отцу. Андрей встал, подошел к портрету и ласково провел по его поверхности рукой. Тепло солнца, светившего на портрет ребенка, плавно перетекло в его ладонь, он почувствовал это тепло и заулыбался. «Ну, вот, сынок, мы и свиделись. Ты прости меня, что я так долго не приходил к тебе. Меня не пускали разные нехорошие дяди, но теперь я вас обязательно найду, мы выиграем эту войну и обязательно заживем счастливо в нашем Ленинграде, я обещаю тебе, сынок, ты береги, пожалуйста, маму и сестренку. Ты теперь у меня мужчина, я на тебя надеюсь, ты меня понял?» Луч света сбежал с лица ребенка, и ему показалось будто он услышал утвердительный ответ сына.

Софья Петровна была женщина чуткая и много чего повидавшая. Она без слов поняла внутренний монолог Андрея и старалась ему не мешать. Андрей повернулся к соседке и вежливо сказал:

— Спасибо вам, Софья Петровна, за мою семью, век не забуду вашего участия. Я теперь на своем заводе буду работать. Нас обязали по три часа на укреплениях трудиться, будем окопы рыть, да противотанковые рвы. Я в ополчение записался, на фронт не берут пока. Не знаю, как судьба сложится, но вы, если что, держите со мной связь, я тоже забегать к вам обещаю. Вы, если что-то будет нужно, говорите, мы теперь с вами родственники. И еще раз спасибо вам за семью.

— Да что ты, Андрюша, мне это в радость было. Вот, возьми это у меня фотокарточки твоих остались, пусть с тобой будут.

— Спасибо, Софья Петровна, огромное спасибо за все. Я пойду, у меня сегодня еще дежурство в ночную смену, опаздывать нельзя, сами понимаете.

— Понимаю, Андрюшенька, иди, конечно, заходи ко мне, я буду тебя всегда ждать.

— Спасибо и до свидания, Софья Петровна.

Андрей вышел из квартиры и зашагал на свой любимый завод. Его руки соскучились по узлам и механизмам, отличный техник, теперь он снова нужен своей стране. Осознание этого грело его душу, придавало смысл его жизни. Теперь он мечтал, быстрей бы закончилась война, он сможет найти свою семью. Увидит свою дочь и, главное, увидит своего сына. Ах, Зухра, бедная, как же ты намаялась здесь без меня. Запрет на переписку оборвал возможность передать какую-то весточку домой. Такое длительное время как в вакууме, думал Андрей, а она молодец, ждала все эти годы, ничего не знала, а ждала.

После ночного дежурства Андрей присоединился к своим товарищам, которые налаживали токарные станки для производства снарядов. Теперь Ленинград со своим мощнейшим машиностроительным потенциалом сплошь и рядом перестраивался на выпуск военной продукции, люди работали посменно, фронту многого не хватало, и город старался производить все, что только мог. Все понимали, сдать Ленинград, значит, утратить символ Великой октябрьской революции. Прекрасно развитый научно-производственный комплекс ленинградцев не надо было убеждать в чем бы то ни было, особенно в ценности своего свободного существования.

Но, однако, войска, оборонявшие город, несли тяжелые потери, никак не могли отбросить наступающие части «вермахта» на безопасное для города расстояние. Где-то оборона трещала по швам, так, большое напряжение сил потребовала оборона «невского пятачка». Кольцо вокруг города сжималось все с большей и большей силой, городу потребовалось напряжение всех возможных сил. Для удержания позиций на «невском пятачке», помимо регулярных частей пришлось бросить, в том числе, как силы второго эшелона обороны, народное ополчение. Это были те же гражданские, наспех вооруженные винтовками и кое-как обученные.

Как часто бывает на фронте, одно планируют, другое корректируют в ходе боя. В конце июля 1941 года, в один из тяжелых моментов обороны Ленинграда, Андрей оказался в ополчении на участке фронта, где в нужный момент у командования не осталось иных резервов, чем народное ополчение. Необходимо было помочь регулярной армии удержать невский выступ. Потеря его означала бы в будущем необходимость проведения операции форсирования Невы, что, конечно, было сопряжено с колоссальными потерями в живой силе. Красноармейцы дрались отчаянно, к сожалению, им не хватало огневой поддержки артиллерии. А враг наседал, развивая свой натиск, казалось, еще немножко, и он опрокинет обороняющихся в Неву.

Ополчение срочно перебросили на передовую. Андрей бежал по окопу, часто еле продираясь сквозь завалы из погибших бойцов. Наконец, он достиг намеченной цели. Его встретил усатый старшина, в закопченной гимнастерке.

— Прибыл в ваше распоряжение, — прокричал он ему.

— Ты откуда, браток? — Я с Ленинграда, с ополчения.

— Воевать приходилось?

— Нет, но я военнообязанный, техник на заводе.

— Ладно, слушай сюда, — сказал старшина, — ползи к вон тому пулемету, будешь им помогать, прикрывай второй номер в пулеметном расчете, понял? — прокричал он почти в самое ухо Андрею.

Андрей закивал, ответил, что понял, и пополз к пулеметному расчету. Поравнявшись с ним, он опять прокричал:

— Прибыл в ваше распоряжение!

Ему кивнул второй номер и показал на позицию, которую Андрей должен был занять. Андрей моментально сообразил, переполз с другой стороны, снял винтовку с плеча и приготовился к прицельному огню. Красноармеец наклонился к нему и прокричал:

— Ты без необходимости не высовывайся, как полезут, тогда и стреляй, а так под пули не лезь, понял?

— Да, — ответил Андрей и стал внимательно наблюдать за боем.

Враг молотил так, что иногда и головы-то поднять было нельзя. Как только смолкала его артиллерия, вперед начинала двигаться пехота, и так с частотой до получаса. Измотанные красноармейцы еле удерживали свои позиции, казалось, достаточно еще небольшого усилия наступающих, и они будут сброшены в воды Невы. Но люди стояли, часто практически оставаясь без боеприпасов. В редкие минутки передышки они рыскали вокруг себя, забирая боеприпасы у погибших товарищей.

Очередная атака неприятеля закончилась прорывом к самым окопам красноармейцев, началась рукопашная, в ход шло буквально все: штык-ножи, саперные лопатки, приклады винтовок. То есть все, что могло убить или изувечить противника. Люди с обеих сторон озверели от крови и страха. Пошла такая рубка, что от стонов стало ломить в ушах. Никто не хотел уступать. На Андрея навалился плотный немецкий солдат, он пытался проткнуть Андрея ножом, Андрей схватил его за руку, потянул на себя и, используя силу противника, перекинул через себя, в тот же момент его ударил прикладом кто-то из красноармейцев. Андрей увидел тень и отпрыгнул, как кошка. В следующую секунду рядом с ним в сырую стенку окопа вонзился штык-нож. Андрей передернул затвор и выстрелил, ему опять повезло, он остался жив.

Атаку удалось отбить, понеся тяжелые потери, враг отступил. Как только последний наступающий оказался в своих окопах, артиллерия продолжила массированный обстрел. Подошло подкрепление. Неожиданно по рядам прошла команда: «Приготовиться к атаке!» Командир пулеметного расчёта потрепал Андрея по плечу.

— Жив, браток? Молодец, сейчас пойдем в атаку. Ты не беги во весь рост, соберись в колесо, пригибайся к земле, как заляжем, ищи любое углубление. Понял ли?

— Понял, — ответил Андрей.

Как только замолчала вражеская артиллерия, справа вдалеке от Андрея, выскочил командир и со словами «За родину, за Сталина, в атаку!» повел бойцов вперед. Андрей, помня совет, бежал, пригнувшись как можно ближе к земле, по направлению вражеских окопов. Добежать им не удалось, сильным встречным огнем пулеметных точек и артиллерии наступающих заставили залечь. Атака захлебнулась, толком не успев начаться. Увидев воронку от снаряда, Андрей сиганул в нее и плотно прижался к земле. Вскоре он услышал, что противник теперь опять атакует, то здесь, то там возникали местные бои. Андрей выполз на край воронки и стал вести прицельный огонь по наступающим. Он любил в мирное время ходить в тир, где довольно метко стрелял. Это умение пригодилось ему и сейчас. Расстреляв весь боезапас, Андрей сообразил, что теперь нужно как-то вернуться к своим. Петляя по полю между позициями, то падая, то подымаясь вновь, он, ловко лавируя, двинулся к своим. Вдруг он почувствовал, что пулемет, стреляющий со своих позиций, как-то ложит пули поверх него, отсекая врага. Андрей рванулся и, что есть силы, побежал к своим. Впрыгнув в окоп, он услышал, как бешено бьётся его сердце. Живой, подумал Андрей. Согнувшись, к нему подошел старшина.

— Молодцом воюешь, где служил?

— Нет, я не служил, работал все на заводе машиностроительном.

После к ним подошел лейтенант и строго спросил:

— Кто народное ополчение в атаку повел? Их задача сегодня в обороне сидеть, только в случае острой необходимости привлекать. Вы молодец, как ваша фамилия?

Андрей произнёс свою фамилию, лейтенант наскоро записал ее в своем планшете. И продолжил:

— Отходите вглубь обороны, там ваших собирают. До встречи.

Андрей недовольно стал продвигаться по поперечным окопам вглубь обороны. Неожиданно для красноармейцев немецкая артиллерия нанесла мощный массированный удар. После артподготовки в атаку опять пошла пехота. Ей удалось достичь первых окопов и занять их. Видя бедственное положение на участке боя, советское командование бросило на ликвидацию прорыва все свои последние резервы. Перевеса никак ни наступало. И тогда было решено помочь солдатам силами ополчения.

Ополченцы и последние красноармейцы ринулись в атаку отбивать захваченные неприятелем передовые окопы. В этом бою уже было не разобрать, где и кто с тобою бежит рядом. Под остервенело шквальным огнем люди шли вперед, все понимали ценность «невского пятачка». Их гнал не только долг, но и какое-то чувство несправедливости происходящего с ними. Неся колоссальные потери, удалось вернуть передовые позиции. Но, как водится, командованию, по только ему понятным причинам, захотелось развить успех. И атакующие были подняты опять в атаку. Может быть, это и верный способ: «ворваться на позиции противника, наседая на его плечи», только противник был особый, хорошо вооруженный, надежно закрепившийся, умеющий воевать, потому, как только основная часть немецкой пехоты достигла своей передовой линии, по наступающим тут же открыла шквальный огонь артиллерия и пулеметные расчеты.

Наступающих просто косили, как траву в поле, размашистыми обстрелами по всей площади. И в этом аду некуда было скрыться, разве что взлететь в небесную высь на недосягаемое для снарядов и пуль расстояние. Андрей бежал вперед, не чувствуя ног под собой, он то падал, спотыкаясь о многочисленные препятствия, то вновь подымался и, пытаясь не выпустить из рук винтовки, оглядывался по сторонам. Неожиданно жгучая боль пронзила его грудь, он осел, инстинктивно схватил себя за грудь рукой, и вдруг осознал, что его прошила пулеметная очередь, в глазах темнело, и звуки боя уходили куда-то вверх, они становились все менее и менее слышны, пока не исчезли вовсе. Раскинув руки он упал набок, сердце его перестало сокращаться и сознание оставило его.

Поздно вечером в квартиру Софьи Петровны позвонили. Она поспешила открыть дверь. На пороге стоял Аркадий Петрович.

— Здравствуйте, — сказал он. Софья Петровна догадалось, что-то случилось.

— Здравствуйте, Аркадий Петрович, что-то с Андрюшей?

— Он сегодня погиб, на «невском пяточке», во время атаки. Его обещали представить к награде.

— К награде, — Софья Петровна грустно закачала головой.

— Вот, это было при нем, — Аркадий Петрович протянул ей маленький сверток. — Вы знали его семью, им надо сообщить.

— Да, конечно, надо, только я не знаю их адреса. Они в эвакуации.

— Жаль, — ответил он.

Софья Петровна со слезами в глазах прижала этот сверток к груди и почти шепотом произнесла:

— Проходите, Аркадий Петрович, расскажите, как это случилось.

— Спасибо.

Аркадий Петрович прошел в большую комнату, присел на предложенный стул. Софья Петровна села напротив него за стол и бережно раскрыла сверток. Там оказались фотографии жены Андрея, его детей, Сони и Кадыра, все они, улыбаясь, каждый по-своему всматривался в ее комнату, вот только лица были пропитаны кровью Андрея. «Какое несчастье, каким хорошим Андрюша был мальчиком!» Софья Петровна всматривалась в их лица и шептала:

— Какая счастливая семья, ах, если бы не война. Сколько они вытерпели, Андрюша совсем немножко не застал Зою. Его отпустили гораздо позже, и они разминулись. Какое жуткое время, Аркадий Петрович.

— Да, конечно, Софья Петровна, — согласился он.

— Расскажите мне, как погиб Андрюша, я при первой же возможности отпишу Зое.

Они еще долго сидели за столом, пили чай. И грустные расстались. Зима 1941—42 годов оказалась необычайно суровой. Ленинград еще был не готов к блокаде, городские службы только приспосабливались к выживанию. В эту зиму город понес одни из самых больших потерь среди гражданского населения. Оставшись одна, Софья Петровна умерла от истощения и голода, так и не успев выяснить, куда отправили Зою с детьми. Многочисленные ее запросы часто оставались без ответа…

Июльским утром поезд с эвакуированными уже отошел от Ленинграда на 10 километров, когда пассажиры услышали звуки приближающихся самолетов. Машинист стал тормозить состав. И вдруг люди в поезде услышали жуткий вой авиабомб. Они летели отовсюду, рвались рядом с вагонами, а где-то врезались в сами вагоны и разрывали их на куски. Зоя, ополоумев от ужаса и страха, выскочила с детьми из вагона и, услышав, как какой-то мужчина в железнодорожной форме истощенно орет: «Быстрее бегите дальше от вагонов!», почти волоком тащила испуганных детей прочь от вагонов. Набежавшая такая же ополоумевшая горстка людей ударилась в их руки и, разбив ее с детьми, стала увлекать куда-то под откос. Зоя силилась догнать уносимых этой горсткой людей своих детей, как что-то ухнуло, и глыбы сырой земли встали дыбом перед ней, еще секунда и сознание ускользнуло от нее окончательно. Соня увидела, как мать словно кто-то подбросил и резко бросил на землю. Подбежав к матери, она увидела ее, лежащую с открытыми глазами, с головой, покрытой кровью. Соня замерла, рядом, уткнувшись в сестру, стоял ее младший брат, перепуганный до смерти, он вцепился в ее юбку и плакал, пристально уставившись на мать. Кто-то из бегущих женщин закричал им: «Не стойте, бегите в лес!»

Этот крик оживил Соню, она схватила маленького брата и, увидев, что люди бегут по направлению к лесу, со всех ног пустилась за ними. Кадыр еле успевал за ней, но тоже отчаянно старался не отстать. Они вбежали в лес, люди стремились раствориться в нем, так как самолеты снова и снова кружили над растерзанным поездом, довершая свое злодеяние. Наконец, они стали удаляться. Из леса послышался громкий мужской голос:

— Кто живой есть, идите сюда!

На поляне стоял мужчина лет 50 в форме лесника. Люди стали потихоньку выходить на его голос, все, кто уцелел. Собрав уцелевших, лесник первым делом постарался сам и силами пассажиров оказать помощь раненым. Затем повел их к своей усадьбе. Кое-как накормив и разместив перепуганных людей, он отправился в ближайший сельсовет, где еще была телефонная связь. Через три дня на усадьбу к леснику пришли машины, их погрузили и вывезли до ближайшей станции. Оттуда после сортировки и проверки Соня и Кадыр были отправлены в Татарстан, вглубь страны, в детдом с такими же детьми, потерявшими родителей.

К растерзанному фашисткой авиацией составу были направлены санитарные отряды. В их задачу входило — осмотр местности бомбежки, вагонов железнодорожного состава, определение количества убитых и раненых, уборка погибших и оказание помощи раненым. Санитар, осматривавший Зою, обнаружил, что она дышит, оказал ей необходимую помощь и в бессознательном состоянии отправил в госпиталь. Придя в себя, Зоя стала спрашивать о детях, но никто ей ничего сказать не мог. Как только она смогла ходить, она обратилась к начальнику госпиталя с вопросом о судьбе детей. Тот сказал, что детей без родителей с этого поезда отправили в Татарстан, в детдом. У них уходит санитарный поезд с ранеными туда же, и он может отправить ее туда же. Зоя была благодарна начальнику госпиталя за заботу.

Через два дня их поезд уже стоял на маленькой станции Чистополь. Первым делом по прибытию Зоя кинулась искать детей и нашла их в Чистопольском детском доме. Дети уже были разведены по возрастным группам и очень скучали по матери. Несмотря на то, что ей еще нужно было лечиться, Зоя прибыла на пункт распределения, уставшая, но счастливая, с обоими детьми, и была отправлена распределительной комиссий в Устькамское, совхоз N 55, где и приступила после окончательного выздоровления на работу.

Вначале Зоя трудилось на ферме, но ей явно не хватало сил прокормить детей. Так как мужчины уходили на фронт, в маленьком Устькамском порту не хватало грузчиков. Кормили их хорошо, да и им часто перепадало что-либо. При первой же возможности Зоя напросилась на работу грузчиком. Несмотря на тяжелый труд, она теперь могла накормить детей. И это было самым главным ее достижением.

После окончания войны Ленинград еще долго оставался закрытым городом. Возвращаться в него можно было только доказав свои родственные связи, либо со своим рабочим коллективом, с мест эвакуации заводов, либо по прямому разрешению властей. Ни того, ни другого у Зои не было. И она все продолжала работать на старом месте. Семья ей тоже так и не ответила, ни на письма до войны, ни на письма во время войны, ни на письма после войны. У нее создалось впечатление, что они ее вычеркнули из своей памяти. Хотя теперь она жила в 3 часах езды от родных мест, Зоя часто тешила себя мыслью, что как только вырастут дети, она обязательно повезет их в родные края и тогда, если отец еще будет жив, он обязательно простит ее и примет. Так она и жила из года в год, изо дня в день.

Война закончилась, и с фронта стали возвращаться солдаты. Их встречали, как героев, по праву заслуживших почет и уважение. Вот и в их Устькамское вернулись фронтовики — женихи завидные, женская часть населения охотно принимала их ухаживания, а они, чувствуя цену себе, не все и не всегда вели себя корректно. Случалось всякое, уходили от жен, что честь по чести ждали их всю войну, сберегая детей. А чаще погуливали, используя свое выгодное положение. Обещали жениться на одних, а женились на других. Далеко не всех война сделала честными, да порядочными, кого и вовсе искалечила. Если б не награды, да участие, смотришь на такого человека и диву даешься, как же он выжил-то. Но в основном все-таки вернулись способные ценить эту жизнь, беречь ее в любом проявлении, их было гораздо больше среди фронтовиков. Мальчишки, ушедшие безусыми юнцами, возвращались зрелыми состоявшимися мужчинами. Конечно, за такого героя и мечтали выскочить девушки. Начальство охотно ставило фронтовиков на различные руководящие позиции.

Вот и погрузочной площадкой назначили руководить молодого фронтовика Федора. Мужчиной он был статным, прошагал всю войну от начала до конца, многократно был ранен и имел многочисленные награды. Федор не любил рассказывать о войне, каждый раз отговариваясь, что о ней говорить, мало там чего хорошего. Приступив к руководству погрузочной площадкой, Федор первым делом стал знакомиться со своими подчиненными, делал это, не торопясь, вдумчиво. Когда дело дошло до Зои, она поразила его своей прямотой и скромностью. На такой тяжелой даже для мужчин работе Зоя была по-прежнему привлекательной, а ее природная скромность и обаяние тянули к себе, как магниты. Постепенно Фёдор стал оказывать Зое свое внимание, она все больше и больше нравилось ему. Наконец, он заговорил с ней о планах их будущего. Зое этот разговор показался смешным, и она ему прямо сказала:

— Федор, ты что, слепой, смотри, сколько девчонок вокруг, я женщина с двумя детьми. Твоя мать не позволит тебе испортить свою жизнь.

— Причем здесь моя мать, я решаю сам за себя. Ты, Зоя, хочешь пойти за меня или нет?

— Я не могу тебе так ответить, у меня дети, они тоже могут тебя принять или не принять. И с этим ничего не поделаешь. Дочери уже 12, она подросток, сыну 8, но и он имеет право голоса.

— Хорошо, Зоя, так и решим, если я понравлюсь твоим детям, ты выйдешь за меня, если нет — они дадут мне отказ. Договорились? Ты только сама детей против меня не настраивай, пусть сами определяются. Хорошо?

— Хорошо. Экий ты быстрый, у тебя мать Тамара Ивановна, вон какая строгая, разрешит ли тебе, сомневаюсь, ты в начале бы у нее спросил.

— Я взрослый мужчина, Зоя, мать у меня, хоть и строгая, но справедливая, и в мою жизнь, думаю, вмешиваться не будет.

— Поживем, увидим, — ответила Зоя.

Теперь Федор стал частенько захаживать к ним, общался с Соней и Кадыром, играл с ними, приносил какие-нибудь угощения. Постепенно дети приняли его, подпустили близко и стали доверять. Федор настойчиво ухаживал за Зоей, но вел себя уважительно и не форсировал события. Наконец, Зое стало казаться, что у них все хорошо, постепенно начинает складываться семья.

Осень 1946 года выдалась на редкость теплой и сухой, сельчане собрали хороший урожай, его грузили на баржи и отправляли вниз по течению, на хлебоприемные пункты. Кама несла этот груз бережно, словно понимала, сколько трудов было потрачено людьми для его сбора. Наконец, после страды в совхозе проводили праздничные мероприятия с танцами в местном клубе. Играл духовой оркестр, и труженики, как могли, отдыхали. Кавалеры приглашали нарядных дам, они долго кружились в танце, затем столь же долго вели задушевные беседы. Федор с Зоей тоже весь вечер танцевали, разговаривали, смеялись. По окончанию Федор вызвался проводить Зою домой. Зоя не возражала, и они отправились в путь. Шли неторопливо, часто останавливаясь, смеялись над чем-то пустым и вновь шли. Наконец, они взяли чуть в сторону от основной тропинки и побрели медленнее, все ближе и чаще соприкасаясь друг с другом. Наконец, Федор набрался смелости, притянул Зою к себе и нежно поцеловал ее. Она не сопротивлялась, не отстранилась, только стояла, с нежностью и готовностью раскрыв губы навстречу его поцелуям. Мужчина и женщина настолько за эту войну истосковались по человеческому счастью, что шли навстречу ему доверчиво и охотно.

Осмелев, Федор взял Зою за руку и повел ее в сторону к ближайшему стогу сена. Душистая трава приняла их в свои пахучие объятья, укрыла их от нескромных глаз и позволила вдоволь насладиться близостью. Откинувшись на спину, они долго всматривались в ночное прозрачное небо, на котором звезды словно благословляли их чувства и желали им счастья. Она лежала на его плече и с замиранием сердца прислушивалась к его дыханию. Он глубоко, глубоко вдыхал запах ее волос, словно хотел испить ее до самого дна. Они не ощущали время и пространства, они действительно были счастливы. Счастливы ровно настолько, насколько им позволила сама природа своим естеством.

Вернулись они почти под утро, незаметно проскользнув каждый к своему дому. Выходя после выходных на работу, Зоя смотрела на Федора совершенно по-иному, впрочем, как и он на нее. Теперь они часто задерживались на работе, стремились друг к другу, скучали. Стали подумывать о том, чтобы сойтись и жить вместе. Одно препятствие все же оставалось у них. Федор никак не мог решиться поставить в известность свою мать. Герой-фронтовик пасовал перед своей строгой матерью и никак не мог набраться силы воли для разговора с ней. Зоя терпеливо ждала разрешения ситуации. Прошел месяц, другой, вот уже побежал третий, ей стало тяжело управляться с работой.

Наконец, Федор решился. Вечером за ужином он заговорил с матерью:

— Мама, я давно собираюсь тебе сказать, я хочу жениться на Зое Зариповой.

— На ком, сынок? — словно не расслышав, переспросила мать.

— На Зое Зариповой.

— А что так, сынок, неужели у нас девок без детей нет?

— При чем здесь это. Она мне нравится, и дети не помеха.

— Это как не помеха, ты своих детей заводить не собираешься?

— У нас будет общий ребенок.

— Когда же вы успели?

— Успели, мама. Что с того?

— И ты уверен, что ребенок твой?

— Уверен, мама.

— Ну, что ж, коль уверен, женись, сынок, что здесь скажешь. Думала, дождусь тебя, ты придешь, на молодой женишься, а ты поди-ка бабу себе выбрал.

— Мама, Зоя ненамного моложе меня, ну что значат эти три года. Мы их в дальнейшем и не почувствуем вовсе. Прошу тебя, отнесись к ней по-доброму, меня и ребята ее уже полюбили, славные они у нее. Да и твоего она внука под сердцем носит. Прими мой выбор, мама, я люблю тебя.

Федор подошел к матери, нежно обнял ее за плечи, и материнское сердце не выдержало.

— Ладно, сынок, коль любишь, женись, что уж теперь, — ответила мать и потрепала его за затылок.

Утром во время работы Федор, улучив момент, рассказал Зое о разговоре с матерью и попросил определиться с тем, когда они вместе поговорят с матерью. Зоя была счастлива и порхала весь день. Они определились навестить мать Федора в ближайшее воскресенье. Во-первых, потому что был выходной день, во-вторых, потому что это было удобно. Рано утром Зоя встала раньше обычного, волнение не давало ей хорошо отдохнуть. И хотя она знала, что мать Федора согласна на их женитьбу, но как тут будешь спокойной, вдруг ей что-то не понравится. Дети это всё-таки, конечно, ей хотелось иметь своих — родных внуков, а не готовых.

Наконец, яркое солнышко заглянуло к ним в окно, расплескалось лучами по всей комнате и заиграло зайчиками по посуде, зеркалу, шкафу. Пора будить, подумала Зоя. Она подошла к кроватям детей и очень ласково произнесла:

— Вставайте, уже и солнышко встало, и вам пора.

Соня потянулась, приоткрыла один глаз и протянула:

— Мам, сегодня же воскресенье, можно поваляться.

Кадыр, услышав сонный Сонин голос, перевернулся к стене и исчез под одеялом с головой.

— Вставайте, умывайтесь, мы сегодня идем в гости к дяде Федору и его маме.

Дети заинтересованно посмотрели на мать.

— В гости? — удивленно спросила Соня.

— Да, нас пригласил дядя Федор к себе в гости, он хочет познакомить вас со своей матерью.

— Мам, мы же ее знаем, мы видим бабу Шуру постоянно, в магазине, — не унималась Соня.

— Так то в магазине, а мы идем к ней домой, и это не одно и то же, вставайте! Соня, мне еще тебя заплести нужно. Ну-ка живо, Кадыр, сколько ты будешь прятаться под одеялом?

— Встаю, мам, встаю.

Кадыр выскользнул из-под одеяла и понесся умываться. Соня села на кровать и заинтересованно обратилась к матери:

— Мам, а чего ты светишься вся?

— Настроение хорошее, вы проснулись и мне веселей.

— Мам, мы что, к дяде Федору свататься идем?

Зоя покраснела, но, не выдавая своего смущения, спокойно ответила:

— Свататься, дочка, ходят только к девушкам, а к мужчине не свататься. И потом, что же, нам и в гости ни к кому сходить нельзя, по-твоему.

— Мам, мы же видим, он тебе нравится, и ты иногда поздно приходишь.

— А что, вам дядя Федор не нравится, что ли?

К своей кровати подбежал Кадыр и, обращаясь к матери, выпалил:

— Нравится, мам, с ним всегда интересно.