Бесплатный фрагмент - Парадоксальная эволюция

К ЧИТАТЕЛЮ

«Из того, что мне — или всем — кажется, что это так, не следует, что это так и есть. Но задайся вопросом, можно ли сознательно в этом сомневаться?», — писал Людвиг Витгенштейн. Согласно естественного отбора в процессе эволюции выживают выдающиеся особи за счёт гибели слабых. Иначе говоря, более адаптированные, то есть в биологическом плане более «информированные», «сообразительные» и «безжалостные», добиваются приоритетов в развитии, питании, спаривании, размножении. А почему, на основании универсализма приспособительных механизмов, нельзя допустить мысль о том, что на каком-то вираже эволюции, отдельные простейшие организмы получил приоритет, прежде всего, за счет своего умения накапливать и пользоваться информацией. В этом аспекте, мысленные эксперименты ученых-биологов (Каримов, Набиев, Салимов) вокруг концепции «мозг-паразит» / «тело-хозяин» превращается в долгий и извилистый путь познания с немыслимыми зигзагами и всевозможными отступлениями в теоретических конструктах эволюции животного мира. Кто знает, возможно, тот самый простейший случайно или намеренно с какой-то целью занесен к нам из других Галактик. На то и научная фантастика.

Молодой ученый Каримов размышляет на счет некоего существа — «мозга-паразита», которого он обозначил, как Х-онтобионт («онтос» — сущее, «бионт» — организм). Подтекст романа — эволюция Х-онтобионта, что, по сути, является вымыслом, созданном на основе единичного полубредового наблюдения Набиева в горах Саркента, доселе неизвестного хвостатого клеща, удивительно схожего с головным и спинным мозгом. Но… интересен процесс осмысления значимости головного мозга, его эволюции, деятельности, взаимосвязи с телом, а также ныне с новыми когнитивными технологиями, в аспекте проблем-последствий. В этом плане, наверное, нельзя было изображать личность ученых бледной тенью на фоне проблем, а нужно было приоткрыть дверь не только в научную их деятельность, но и вникнут в стиль их жизни, работы, мышления. По сути, гипотеза о Х-онтобионте — это провокация в научном мире, а потому имеет значение, как отнеслись к ней профильное научное сообщество. Речь идет о разбросе мнений по поводу возможного вектора эволюции животного мира, а также об особых стилях жизнедеятельности ученых на современном этапе. Ученые различных отраслей, их многочисленные диалоги, почти протокольные обсуждения на научных форумах и собраниях — это не столько фабульные элементы романа, сколько своеобразная технология «продвижения» в умах и сердцах проблем эволюционного процесса, формирования мозга, взаимоотношения его с сознанием, подсознанием.

Хочу сразу же предупредить, что все события, персонажи, имена — вымышлены, а любые совпадения — случайны. Чего не скажешь о научной выкладке. Они вполне реальны, хотя отдельные утверждения спорны, по существу. Что касается мотивов. Все началось с любопытства — а что если? Как известно, научно-фантастическая литература отличается от научно-популярной, узаконенным правом опровергать основные законы естествознания. Я этим и воспользовался. Итак, в подтексте романа две необычных провокации в научном мире. Первая — это новая подстрекательная версия вектора развития эволюции животного мира, когда эволюция — есть эволюция не вида, а Х-онтобионта. Вторая — формирование нового мира ученых-индивидуалистов (Каримов — ученый-одиночка, Набиев — ученый-отшельник, Салимов — ученый-фрилансер) в противовес коллективной науке, когда в интересах результата науки не нужно испытывать судьбу отдельных ученых-индивидуалистов, отпустив их на «вольные хлеба».

Заранее согласен со всеми замечаниями читателя, во-первых, по поводу «мозаичности» в изложении материала, а во-вторых, по поводу того, что пришлось соединить социально-психологические мотивы с научно-фантастическими при помощи вымышленных ситуаций. Уверяю, что все это мною предпринято лишь во имя раскрутки интересной научной проблемы. Книга рассчитана на широкий круг читателей, может привлечь внимание студентов и научных работников, а также всех тех, кто интересуется вопросами биологической эволюции и теории познания.

Парадоксальность эволюционной версии ученых состоит в ведущей роли икс-паразита как первопричинность. В эволюционном процессе для отражения динамики сохранения, при изменении среды обитания, его необходимо связать с элементом проникновения элементов, как «живущего», так и «не живущего» внешней среды, в «живущее». Нужно искать ответ на вопрос — сохранение каких конкретных многообразий может обеспечить существование, развитие вида и его эволюцию, не наблюдаемый феномен, но «вещь в себе», невидимый икс-существо? Означает ли это, что эволюцию как развитие, и в самом деле, отражают изменения феномена или же это отражение вторично, а первично сохранение того самого икс-существа?

Допускаю, что сюжет книги получился «разрисованным», но, однозначно, в нем нет бытовой приземленности. Когда данная книга была мною сдана в типографию, поступил критический отзыв на нее от профессора А.Т.Токтомушева. Я подумал, что не будет лишним, если опубликую его вместе с книгой. Полагаю, что такая рецензия, по- своему, будет способствовать поиску истины. Благодарю его за неравнодушие.

Исабек Ашимов

ГЛАВА 1

ИКС-НАСЕКОМОЕ

Пожилой, но не по возрасту подвижный, ученый-энтомолог, профессор Набиев пешим ходом, наконец, добрался до Саркента — высокогорного, труднодоступного, а потому самого малоизученного и загадочного заповедника, что в далекой юго-западной оконечности страны. Это его десятая по счету экспедиция в эти края. И на этот раз заповедный лес и горы жили своей жизнью, скрывая от него и людей еще много неизвестных науке представителей фауны и флоры. Вокруг девственные горы, ущелья, леса, луга, родники, горные речки и небольшие озера. Воздух наполнен ароматами цветов и растений так сильно, что можно просто задохнутся от пряных запахов.

— Настоящее блаженство! — воскликнул профессор, зажмурив глаза и полной грудью вдыхая горный воздух. — Вот она природная гармония! Вокруг ни души, а под твоими ногами огромный, неизведанный мир и ты — единственный его повелитель. Вот она свобода -абсолютная свобода! — восклицал он, чувствуя, как его целиком охватывает чувство эйфории и блаженства.

Набиев был ученым-отшельником и гармоничность такого образа жизни и работы складывалось у него, как вполне естественное предназначение. Во-первых, его пытливый ум ученого. Всем хорошо известен афоризм «Одна голова хорошо, а две — лучше», а парафраз по Набиеву звучит так: — «Одна голова не только хорошо, но и вполне достаточно». Во-вторых, его любовь к одиночеству. Ему — страстному исследователю живой природы, известному ученому, труды которого известны далеко за пределами страны, высококвалифицированному специалисту по энтомологии, несказанно повезло, когда десять лет тому назад Швейцарская академия наук в рамках сотрудничества с Академией наук нашей страны предложила совместный долгосрочный научный проект по изучению фауны и флоры, относительно молодого в то время природного парка Саркент. В рамках этого проекта, там, недалеко от озера Ай-кёль, был даже построен небольшой финский домик для исследователей. Набиев, как ответственный исполнитель проекта, начиная с ранней весны до поздней осени проживал там, проводя полевые исследования в самом сердце заповедника, который оказался настоящим кладезем биологической науки. Каждая экспедиция сюда приносила ученому немало сюрпризов в плане находок доселе неизвестных видов насекомых, в том числе пауков, клещей.

Набиев уже прошел три-четыре километра с момента предыдущего привала, чувствовалось высокогорье, нахлынувшая усталость, сердцебиение и одышка. Весь покрытый испариной, он решил передохнуть, присел на большой, покрытый трещинами и мхами камень. В ту же минуту его внимание привлек необычного вида насекомое, который медленно неуклюже выполз из трещины. Внешне какой-то мясистый, округлый, красно-оранжевой окраски, не то клещ, не то паук, не то скорпион.

— Скорее это клещ, — подумал профессор, разглядывая насекомое.

Необычность его заключалась, прежде всего, в том, что внешне тело насекомого удивительно напоминал головной мозг человека. Такие же узоры-борозды, похожие на извилины мозга, такая же продольная борозда, разделяющая тело насекомого на симметричные половинки-полушария.

— И все же это клещ, относящейся к классу аргасовых, то есть не имеющим твердого покрова, — сомневался Набиев, пытаясь разглядеть ножки и хоботок насекомого. — Но, что это! Хвост? — удивлялся он, — да-да, самый, что ни есть хвост, длиной сантиметров полторы-два, внешне напоминающий уже спинной мозг. Прям, как изолированный препарат головного и спинного мозга человека, рисунки которого можно найти в любом анатомическом атласе нервной системы, — подумалось профессору.

Профессор был поражен увиденным, не верил своим глазам. Ничего подобного не видел в своей жизни и практике энтомолога. Безусловно, перед ним совершенно неизведанный вид клеща. На вскидку даже такому специалисту как он, трудно было отнести этот вид к какому-либо известному классу клещей.

— А может быть, это и вовсе и не клещ, — засомневался он, внимательно разглядывая насекомое и в слепую одной рукой ища в недрах рюкзака увеличительное стекло.

Автоматом проносились мысли, как же его поймать, не повредив. Насекомое замер, затем медленно развернулся и направился обратно в трещину на камне. Не раздумывая, профессор двумя ладонями успел накрыть паука. Однако, в ту же минуту понял свою опреметчивость и неуклюжесть.

— О, проклятье! — вскрикнул Набиев, увидев, что он просто раздавил насекомого.

На камне и на его ладонях остались лишь мокрые пятна темно-красного цвета. Профессор чертыхнулся, сожалея о том, что упустил шанс поймать и исследовать этот необычный экземпляр загадочного насекомого, так похожего внешне на головной и спинной мозг человека. Теперь уже не спеша, он внимательно разглядывал под лупой останки клеща.

— Что это? Это кровь? Да, точно кровь! Значит это клещ паразит, причем, экзотрофный, — размышлял он вслух. — Но, тогда, где же животное, кровью которого этот паразит питался?

Оглянулся. Вокруг ни души. Полдня профессор потратил на тщательный осмотр этого места в радиусе пяти-шести метров вокруг в надежде обнаружить такой вид клеща. Каждый сантиметр он осмотрел с упорством отчаяния, но все было напрасно. Почти без сил ученый опустился на траву.

— В конце концов не один же такое насекомое существует в этих местах! — утешал он себя, лежа на спине, давая отдых своему измученному телу.

Немного отдохнув, поднялся, посмотрел на часы. Клонило к вечеру.

— Пожалуй, здесь поставлю палатку и заночую, — решил он.

Развернул палатку, разжег костер, вскипятил чай, немного поел и снова с лупой пустился в поиск. Напрасно. Этот уголок заповедника был молчалив, как миллионы лет назад.

Наступила ночь, в темном небе рассыпались мириады ярких звезд, как будто мерцая прямо перед глазами, вокруг девственная тишина и лишь одинокий костер, да палатка. Мысли о необычном клеще назойливо мучали Набиева, практически он и не спал, всю ночь ворочаясь в спальном мешке, в неугасаемом намерении с утра вновь обследовать участок. Его интересовала только вчерашняя жертва его любознательности.

Основными качествами для любого ученого являются: любознательность и трудолюбие от природы, способность абстрагироваться, проявить терпение и настырность. Самое же главное в научном труде, все же является — не пройти мимо непонятного. Так и Набиев, увидев необычного и неизвестного клеша с головой ушел в поиск следующего экземпляра неизвестного насекомого.

— Все же это новый вид паукообразных, — думалось ему даже во сне.

В кратких беспокойных снах ему мерещилась картина, когда они смотрели друг на друга несколько минут — человек и хвостатый клещ, два существа, разделенные, возможно, полумиллиардом лет происхождения. Высоко в горах, среди скал, вдали от людей, в кромешной тьме арчового леса, у профессора невольно пробуждался страх далеких предков человека перед мастодонтом в виде мясистого и хвостатого клеща.

Забрезжил рассвет. Ночной туман начал рассеиваться. Набиев проснулся с тяжелой головой, как после похмелья. С трудом поднялся, вышел наружу. Его бил озноб. Погода была ясной, но ветренной. Наскоро поев, профессор, несмотря на недомогание вновь тщательно, сантиметр за сантиметром прошелся по вчерашним местам, с лупой рассматривая каждую расщелину в скале и камнях, пробираясь в гущу кустарников и высоких трав, но все напрасно. Время шло, солнце уже стояла на зените, когда его склонила ко сну. Он уснул крепким сном человека, уставшего до полного бесчувствия. Через час он проснулся от холода. Забравшись в спальный мешок, несколько раз забывался в полудреме и тут же просыпался от кошмарных сновидений. Ему вновь приснился тот самый хвостатый клещ, которого, он напрасно искал уже второй день. В голове вновь пронеслась картина полной аналогии этого клеща с внешней формой и строением центральной нервной системы животных или человека. Перед глазами стояло видение, как будто головной и спиной мозг, как некое существо, только-что и каким-то образом выбралось из черепной коробки наружу. Покинув тело это существо с удивлением оглядывал окружающий мир.

— «Я, Набиев, первый открыл такой вид клеща в природе», — пронеслась в мыслях. Тут же заговорило многоголосие мыслей в голове. «Что за наваждение?», «Что за чепуха?», «Разве такое возможно?», «Что за иллюзия?». От таких мыслей профессор внезапно проснулся. — «Неужели я сошел с ума? — почему-то подумалось ему.

Набиев выбрался из палатки. Хотя солнце светило, было прохладно из-за ветра со стороны ущелья. Прохлада вернула профессора к действительности. Поднялся, потянулся и, посмотрев на солнце, пошел в сторону ручья, протекающей неподалеку. Утолив жажду, присел на траву, задумался. Один в горном ущелье среди девственного леса. На сотни километров вокруг нет ни души. Маленькая палатка, спальный мешок, несколько пакетиков с лапшой быстрого приготовления, пара пачек печенья и несколько консервы с тушенным мясом, туристический котелок, ножик, ложка, а также его научные принадлежности: увеличительное стекло, шприц, булавки, пинцеты — вот и все, что составлял содержимое его рюкзака.

Выпив чай и наскоро поев тушёнки, профессор вновь приступил к поиску. Все тщетно. К вечеру недомогание усилилось, поднялась температура тела. Видимо сказалась простуда накануне. Ночью он лихорадил, бредил, ему снились кошмарные сны. Бывают сны, которых человек помнит всю жизнь. Примерно такое случилось у Набиева в те дни. В один момент он в бреду снова увидел огромного мясистого клеща с длинным расщепляющимся, как у коней, хвостом, который спустился по вертикальной паутине с неба и впился в его голову, охватив ее огненными ножками-щупальцами. Во сне он кричал от ужаса, пытаясь оторваться от воображаемого клеща. Но, не тут-то было. О, ужас! Клещ намертво приклеился к голове и медленно начал внедрятся под его черепную коробку. Профессор провалился в черную бездну тяжелого и кошмарного сна. Проснувшись, он не смог определить сколько времени пролежал в бреду, но ощущение того, что клещ влез в его череп был настолько явственным. Даже окончательно проснувшись ото сна чувствовал, что не все гладко с головой. Она гудела, будто внутри черепа поселился тот самый клещ.

Солнце поднималось все выше, сырость и прохлада исчезли. Набиев почувствовал себя лучше, смог подняться на ноги. Однако, вновь пуститься в поиск таинственного хвостатого клеща нынче он уже не решился. Меж тем, трудности нисколько не ослабило желание исследователя все же разыскать этот вид клеща. Вот-так страсть исследователя, как всегда, взяла верх над здравым смыслом.

— Надо бы подумать об оседлом существовании именно здесь, так скажем в ареале обитания необычного клеща, — подумал профессор.

До сих пор он жил, как турист, ночью в палатке, а днем в поиске того самого злосчастного клеща. Но долго так продолжаться не могло. Набиев не высыпался. Несколько дней подряд лил дождь. В палатке развести огонь невозможно, а сверлящий ночной холод пронизывал даже спальный мешок. Продрогший до костей он выскакивал из палатки, пытаясь хотя бы чуть-чуть согреться, размахивал руками, бежал на месте. Едва утих дождь, как белая пелена тумана застилала все вокруг. О поиске клеща не было и речи. Профессора приводила в ужас мысль, что ему придется отложить исследования на следующий год. В отчаянии он, забрав рюкзак с научными приспособлениями и запасом пищи, пошел по берегу речки в верх по ущелью. Наконец добрался до исследовательского домика, где переночевал, а утром поднялся на плато каменного завала. Перед ним открылось огромное пространство меж трех горных вершин, залитое водою. Это было высокогорное озеро Ай-кёль.

— Ну, здравствуй, Ай-кёль! Я снова здесь! Мне тебя очень не хватало! Ну, здравствуй родимое? — восклицал Набиев, омываясь студеной водою.

Вокруг стояла первобытная тишина, раскинулась девственная природа — высочайшие скалы со снежно-ледяными шапками, множество горных речушек, несущих воды прямо из-под ледников. Пройдя по кромке озера впереди он увидел тропинку, спускающегося прямо к озеру с левого склона. Вдали, на склоне горных скал паслось небольшое стадо яков.

— А что, если поискать тот самый вид клеща здесь, у кромки озера, куда яки спускаются на водопой? — подумал профессор. — Ведь клещ то паразит, а носителем, то есть хозяином, вполне могут быть яки.

Целый день он потратил на тщетный поиск того самого вида клеща. Его уже не интересовали другие виды насекомых.

— Неужели всю оставшуюся жизнь я буду вынужден искать неизвестное доселе вида клеща? Что бы ни было, рано или поздно мне посчастливится найти его, — профессор задавался вопросом и убеждал самого себя.

Вокруг та же унылая картина — громадины темно-серых скал, сверкающая громада нескольких снежных пиков. Вдали высились высочайших два пика, соединенных меж собой пологим хребтом. Внешне они напоминали детскую колыбель. Это был Алтын-бешик, что в переводе означает Золотая колыбель.

Взошла луна, небо прояснилось, то тут то там стали появляться ранние звезды. От озера потянуло холодом и сыростью. Побросав сухие ветки арчи в костер и, зябко кутаясь Набиев вновь погрузился в размышления. Один, высоко в горах, среди дикой природы, уставший и измученный, сидя на голом каменистом берегу холодного озера, ему хотелось плакать от отчаяния. Невольно ему вспомнилась легенда об Ай-кёль.

«Когда-то в этих краях жил один хан. Его единственная дочь встречалась с парнем. В один из дней хан сватает свою дочь за другого человека. Девушка, не подчинившись решению отца, сбежала в глубь ущелья. Там она долго и безутешно горевала о своей судьбе, плакала, причитая „зачем мне жить на этом свете, если не могу быть вместе с моим любимым“. Вот так несчастная девушка превратилась в призрак, уйдя в мир живых, но не видимых существ. С тех пор говорят, что озеро Ай-кёль произошло из слез той самой девушки. Ее звали Айдан. Поверхность озера всегда ровно поблескивает, но дно закручивается и выбуравливается в землю, затем соединяется с водами горы Саркент и выходит снова на поверхность. Это озеро получило имя той девушки. Вначале оно называлось Айдын-кёль, но потом, люди стали сокращенно называть Ай-кёль».

Набиев еще долго сидел на берегу и любовался ночным видом озера. Впервые этот природный водоем он увидел еще в девяностые годы, когда с учеными из Франции, приехал сюда на полевые исследования здешних тюльпанов. Впервые он тогда побывал в Ляйляке, расположенном в самой западной оконечности страны в горах Туркестанского хребта, который относится к системе Памиро-Алая. Вместе с сотрудниками Института водных проблем ему удалось побывать во всех пяти высокогорных озерах — Жашыл-кёль (Зеленное озеро), Сут-кёль (Молочное озеро), Бойрок-кёль (Разноцветное озеро), Жаш-кёль (Молодое озеро) и самое большое и самое высокогорное озеро — Ай-кёль (3000 метров над уровнем моря).

В те времена вообще не принято было упоминать национальные мифы, легенды и предания. Говорилось о том, что название озера с кыргызского переводится как «лунное озеро», из-за своей изогнутой формы, отдаленно напоминающей полумесяц. Набиев внимательно смотрел на озеро, на его берега, которые на большей их протяженности являются отвесными скалами.

— Ничего подобного, лишь продолговатая форма водоема, так, что легенда об Айдане более привлекательна и метафорична, — подумал он. — То же самое с названием Алтын-бешик.

Оказывается, есть две версии появления этого названия. Первая связано с именем Бабура — великого правителя Ферганы. После дворцового переворота ему, вместе с семьей и стражниками, пришлось бежать в Индию через Саркент. С собой они взяли недавно рожденного их младенца в золотой колыбели. У подножья гор, Бабур, его семья и свита, понимая, что младенцу не выжить в суровых горах Туркестанского хребты и Саркента, решили оставить его в той самой золотой колыбели у подножья снежных гор, надеясь, что местный люд найдет и сохранит жизнь их ребенка. Так и случилось. Местный пастух, заметив младенца в золотой люльке принес домой и вместе со своей женой они выходили и вырастили ребенка, ни в чем не испытывая нужды и помощи.

Вторая версия — это то, что те самые высочайшие горные пики, соединенные меж собой серповидным хребтом, покрытые вечными снегами, внешне напоминает детскую колыбель. Говорят, что оттуда и произошло название Алтын-бешик. Действительно, в ясную погоду вечные его снега в лучах солнца блестят как золото.

Вечером неумолимо надвинулась черная туча, разразилась гроза. Ничего подобного Набиев не видел в жизни. Небо разламывалось яркими молниями на тысячу осколков. Каждая молния на доли секунд белым золотом высвечивали Алтын-бешик. В эти минуты Набиев подумал, что все же правда во второй версии названия «Алтын-бешик».

Громовые раскаты следовали один за другими с ужасающим грохотом. Хлынул ливень. Гром постепенно прекратился. Под шуршание ливневого дождя Набиеву вновь мыслились версии появления названия «Алтын-бешик».

— Интересно, кем стал тот самый младенец ханских кровей? Проявил ли он себя сыном великого правителя Бабура? — думалось ему. — Ведь законы наследственности непререкаемы. Бабур известен не только, как великий правитель, но и как мудрец, любитель и покровитель искусства, поэзии, культуры. Кто знает? Прямые потомки того самого спасенного малыша, возможно, живут сейчас в Ляйляке, совершенно не ведая о том, что их родоначальником был сам великий Бабур. Невольно Набиеву вспомнились лица, с которым ему приходилось общаться в этом дальнем, благодатном краю — скромные, добродушные, приветливые. А какие знаменитости вышли из местного народа — Герои, писатели, поэты, ученые, артисты, — не без восхищения размышлял он.

Снаружи дождь не прекращался, ливень перешел в моросящий холодный дождь. Прям за окном исследовательского домика клочьями проплывали серые дождевые облака. Холодно и сыро. Положив полено в огонь на печке, зябко кутаясь в плед Набиев снова впал в свои думы.

— Безусловно, инстинкт самосохранения и инстинкт продолжения рода являются одними из самых сильных инстинктов, которых «изобрела» эволюция. Некогда такая дилемма стала перед Бабуром, — думалось Набиеву. — В тот момент Туркестанский хребет являл собой некий рубеж — возьмет вверх инстинкт самосохранения или же, наоборот. Он принял единственно верное в тот час решение — оставить ребенка, надеясь, что он будет подобран людьми и останется живым.

Набиев еще долго размышлял о мудрости эволюционного процесса. К утру дождь прекратился, туман рассеялся. Ближе к полудню он пустился в обратный путь. Он решил, что немного отдохнет, а потом построит временную хижину там, где он впервые увидел того самого клеща. А это было почти двадцать километров книзу от исследовательского домика. Шастать туда-сюда не входило в планы исследователя. Однако, дойдя до палатки на минуту его охватило колебание. Справится ли он с задачей обустроить временное жилище здесь? Но уже в следующую минуту с жаром принялся за работу. А работы было немало. Теперь все его мысли были сосредоточены на одном — построить временную хижину. Разумеется, она, пусть и примитивная, а все же имеет преимущество перед палаткой. Итак, на постройку ушли две недели. Вот и жилище готово, теперь он имеет очаг, где можно развести огонь даже в непогоду, есть лежак, на котором можно растянутся на сон, есть место, где можно вести исследования, готовить препараты, измерять параметры коллекционируемых насекомых.

Профессор уже давно привык к одиночеству, всегда был углублен в себя, потому не очень-то и страдал от отсутствия общения с людьми. С лупой на изготовку он часами неподвижно сидел на том самом камне, где впервые увидел загадочного клеща. Проходили дни, недели, месяцы. Вокруг не осталось ни одного камня, дерева, бугорка, где бы не прошелся ученый с лупой. Однако, все напрасно. Постепенно он погрузился в этот безграничный океан научного поиска, впадая в состояние полного одичания. Он действительно дичал, запустил свою внешность, волосы отросли до плеч. У него постепенно угасало само чувство общественности. Изредка внизу от его жилья проезжали верховые на конях, осликах и яках. Это были пастухи яков либо геологи. Он не обращал на них никакого внимания, даже не отвечал на их приветствия. Поиск загадочной формы хвостатого клеща для него стал самоцелью.

В голове крутились назойливые мысли о клеще-паразите. Овальное мягкое тело со складками, без панциря….

— Наверняка, ротовой аппарат с острыми челюстями и хоботком находится внизу, — размышлял профессор. — Так. У клеща маленькие, едва заметные три-четыре пары конечностей, на которых он передвигается довольно медленно. Однозначно, этот клещ относится к классу аргасовых, которые являются самыми крупными представителями клещевых паразитов, — подумал он. — Но, а откуда хвост? Ни у одного из известных клещей этого класса хвост не описан. Что еще? Как правило, окрас этой особи паразитов зависит от того, напился он крови или нет. Обычно, в голодном состоянии аргасовые клещи серого цвета с заметной каймой по окружности. Когда же клещ напивается крови, он раздувается и становится багрово-лилового цвета. Причем, взрослая особь способна поглотить крови в несколько раз больше, чем весит сама.

— Итак, что я знаю? Это аргасовый клещ, паразитирующий на теле мелкого или крупного животного….

В науке — как и в жизни. Попадаются всякие попутчики. Иногда на этом пути встречаются осторожные доброжелатели, советующие вести себя правильно и все у тебя будет — почет, уважение, звания и награды. А если это тебе претит, ты этого не хочешь и не можешь? Лучше идти своим, пусть трудным и тернистым, путем, а что касается авторитета, наград, то это неважно, — думалось Набиеву.

За постоянными размышлениями профессор почти не замечал течения времени. Время, отведенное ему на экспедицию в Саркент давно прошли. Разумеется, он и не ведал о том, что в Институте биосферы, где он работает главным научным сотрудником лаборатории энтомологии, уже всерьез заговорили о его пропаже. Тому были все основания. Сотрудники Института водных проблем, будучи в экспедиции в Саркенте по исследованию озера Ай-кёль, обнаружили исследовательский домик пустым, необжитым. Когда об этом поведали руководство Института, те обратились в Ляйлякскую районную милицию с запросом разыскать их сотрудника в горах Саркента. При этом они в придачу направили на поиск двух сотрудников.

Вот так, в один из дней к Набиеву в Саркент завалились трое верховых — заместитель директора Института Салимов, аспирант Каримов и сопровождавший их участковый милиционер Текенов. По их рассказам они далеко не без труда добрались до Саркента. Действительно, путь сюда оказался неблизким. Унылый однообразный каменистый склон поднимался долгим серпантином, местами достаточно круто. Процессия, наконец, преодолев еще один перевал, в одном из глухих ущелье заповедника с трудом отыскали временную хижину профессора Набиева. Наводку дали погонщики яков, стойбище которых располагалось в десяти километрах отсюда. На вопрос о том, видели ли вы чужака в этих краях, они указали на то место, где обитает их человек.

— Вон за той горой, в глубине ущелья живет какой-то одичавший человек, — сказали они в один голос, — весь обросший, совершенно нелюдимый, даже на приветствия не обращает внимание.

— А казалось бы белобородый аксакал. Шастает где попало, что он потерял в этих горах? Что ему не сидится дома. Сидел бы дома, нянчил бы внуков, — раздраженно сказал один из них.

Наконец, все трое — Салимов, Каримов и милиционер, измученные, сердитые, спешились возле набиевской хижины, размяли затекшие ноги, поздоровались с профессором. Седовласый и обросший патриарх встретил их явно недоверчиво и сухо, с удивлением посматривая то на Салимова, то на Каримова, будто бы никак не понимая, зачем они здесь — в его владении. Он явно недоумевал приездом и милиционера. В его глазах читалась недоумение — при чем тут этот служивый. Лицо Набиева оставалось неподвижным, как фестивальная маска.

— Гражданин! Сколько времени вы пребываете здесь? Почему вы столь долго здесь пребываете? Кто или что вас удерживает здесь? — с неприкрытой строгостью милиционер приступил к допросу, даже не присев.

Лейтенанта можно было понять — уставший, недовольный тем, что у него столько важных дел на участке, а его посылают к черту на куличках на поиски какого-то чудного ученого, который не то потерялся, не то увлекся, потеряв счет дням и месяцам. Он с недоверчивостью работника милиции рассматривал Набиева, внешность которого ничем не отличался от внешности пьянчуг и бомжей, коих он видит ежедневно.

— Не знаю, должно быть, не меньше полгода. Поверьте, меня никто здесь не удерживал. Я работал, — оправдывался профессор, как провинившейся школьник перед учителем.

— И за это время даже не пытались известить своих коллег или милицию? — зло спрашивал и упрекал одновременно милиционер, — это же безответственность, товарищ профессор.

Милиционер внимательно рассматривал беглеца.

— Черт побери, вроде взрослый человек, а поступок увлеченного мальчишки, — думалось ему, — бродит по горам и лесам, исследуя черт знает что, гоняясь за насекомыми, которых вокруг пруд пруди даже в городе, а приперся сюда. Чудила. Уже пожилой человек, что ему не сидится дома или в офисе. А если бы умер здесь в горной глуши? Странные люд эти ученые — чудаки в очках, — удивлялся он, наблюдая за Набиевым.

— Здесь я работал и даже на ум не приходило кого-то предупреждать о моем пребывании здесь, — неуверенно, переминаясь с ног на ногу промямлил профессор.

— А вы знаете, что вас объявили пропавшим без вести? Казалось бы, взрослый человек, ученый и такая вот наивность, — продолжал допытываться милиционер с тем же полунасмешливым тоном. — А ведь пастухи яков были правы. Вот он стоит впереди меня. Какой он ученый, он просто одичавший человек, — читалось на лице у участкового лейтенанта милиции.

— Невелика птица, а сколько у него надменности и спеси, — подумал Набиев, понуро опустив голову и разведя руками. — Поверьте, мне было некогда.

— Что? Некогда? Вы, что издеваетесь? — возмущался милиционер. — Что? Нашей милиции дел других нет, чтобы гонятся за такими, как вы по горам и ущельям?

Разморенный и злой, милиционер стоял на ветру и пытался заполучить от него внятный ответ. Робость человека для них как красная тряпка для быка. Так и на этот раз, милиционер все больше входил в раж.

— Сеит Казиевич! Что вас так заинтересовало, что вы забыли о сроках экспедиции? — спросил Салимов, пытаясь как-то смягчить милицейский допрос и, в то же время, догадываясь о том, что далеко неспроста профессор копошиться в этом краю. Наверняка, он нашел что-то важное, значимое для науки, — думалось ему. — Может быть Вы расскажете, что вас побудило задержатся именно на этом участке? Геологи, побывавшие в исследовательском домике возле озера Ай-кёль, нашли его совсем необжитым. Что побудило вас построить хижину здесь?

Набиева как будто поменяли. Лицо просияло, в глазах появился блеск, сам он оживился.

— Знаете, я обнаружил новый вид хвостатого клеща.

И тут профессора понесло. Ученый с живым интересом сообщил, что увидел новый, совершенно необычный вид паукообразного насекомого — хвостатого, напоминающего головной и спиной мозг человека. Монолог о клеще длился минут десять.

— К сожалению, мне не удалось поймать экземпляр. Вообще, все это время мне так и не удалось встретить экземпляра того самого клеща, — закончил свой монолог профессор с неподдельной печалью.

Видели бы как передернуло милиционера это сообщение Набиева.

— Что? Какой-то клещ, паук? О, боже! Что за бред? И это причина тому, что вы — образованный человек, ученый копошились в этих суровых горах почти четыре месяца? — с издевкой в голосе и с ехидной улыбкой задавался вопросом милиционер.

Недоумение, горечь и обида читались у него на лице. Метнув колючий взгляд на профессора, он что-то хотел сказать еще, но затем видимо передумал и, обхватив голову руками весь сник. Услышанное им было сверх его понимания. Потом встал и отошел в сторону, видимо ругаясь уже матом.

— Да, ему не понять нас — ученых, — подумал Каримов, глядя на милиционера. — Но, с другой стороны, как ответственное лицо он был прав.

— Сеит Казиевич! Мы вас долго ждали, искали. Решили, что вы попали в беду, а возможно, как считали некоторые из нас, даже погибли где-то в горах, — тихо сказал аспирант Каримов.

— Вы никуда отсюда не отлучались? Чем питались? Как жили? — не выдержал милиционер, снова допытываясь, но уже откровенно зло и запальчиво.

— Пару раз спускался в село Андарак за продуктами. Кроме того, здесь ягоды, птичьи яйца, насекомые, рыбы, — оправдывался Набиев.

— Спускались в Андарак? И даже не попытались известить о себе? Там ведь телефон, телеграф. Вас ведь ждали на работе, дома. Неужели из-за какого-то насекомого вы сами себя сослали на такую каторгу? Ведь даже пастухи отказываются перебираться сюда в суровый Саркент, где летом вольготно для полудиких яков. Это же безлюдный суровый и голодный край? Я вас не понимаю профессор, — признавался милиционер, качая головой.

— Мне нечего сказать. Виноват!

На несколько минут воцарилось молчание. Каждый думал о своем. У Набиева раскалывалась голова, в ушах стоял звон, а в глазах пошли круги.

— Видимо вновь наступил гипертонический криз, — подумал он. — Вот так, всегда, когда встречаешь неприятного собеседника. Ну, что за допрос? Оставили бы меня в покое, — злился он на непрощенных гостей.

— Ну, что же уже солнце прошел свой зенит. Нам нужно поторопится, к вечеру мы должны спустится в Андарак, — устало и невозмутимо сказал милиционер.

— Зачем, почему? — забеспокоился профессор, понимая, что волей судьбы целиком и полностью оказался во власти поиска неизведанного, неописанного, в его примере — мозгоподобного клеща. Идея найти, описать его проник в мозг ученого, как отравленная стрела. Ныне он уже не мог отказаться от той идеи и цели, а потому противился уезжать отсюда. Зачем идти туда, откуда вырвался? Зачем идти в противоположную сторону от задуманного?

Надменный милиционер зло чертыхнулся, встал и отошел в сторону, явно ругаясь, а точнее матерясь, при себе.

— Как? Мы приехали за вами, чтобы забрать вас, — удивился и Салимов, — разве вы не хотите поехать домой?

Милиционер вновь чертыхнулся. Ну, а потом тихо спросил у аспиранта.

— Слышь. Может он сошел с ума? Он явно вне себя. Он точно одичал. Много раз слышал, что кто много читает, тот обязательно в конце концов, свихнется с ума. Я доложу своему начальству и пусть они свяжутся с медиками. Его надо забирать в психушку.

— В конце концов вас ждут в Институте с отчетом, — уже со злостью напомнил Салимов.

Услышав это, профессор долго и молча сидел неподвижно, обхватив руками голову. Своими длинными, не расчесанными волосами, худой, отрешенный от мира сего, в глубокой задумчивости, он в эти минуты действительно был похож на сумасшедшего.

— Природа всегда загадочна и неповторима, — тихо и задумчиво сказал профессор. — Я, чуть с ума не сошел, когда увидел того самого клеща, который внешне был очень похож на изолированный препарат головного и спинного мозга человека. Появилась еще одна сложнейшая загадка природы, которую надо разрешить. Что за аргасовый клещ, обладающий наподобие хвоста? Каков ареал его обитания? Какова его морфология, параметры жизнеспособности? — уже живо и с интересом задавался вопросами Набиев.

— Вообще, непонятного в мире пруд-пруди, черт возьми! — нервно вскричал милиционер. — И этому удивляться вам — ученым? Вообще непонятно! Да разгадаете вы и эту тайну. Что вы делаете из этого проблему. Удивляюсь, что на поиск какого-то клеща, букашки или таракана отдаете полгода жизни и страданий. Я вообще не понимаю вас, — злился он. — Все, с меня хватит! Вот вам лист бумаги, вот вам авторучка. Пишите объяснительную о вашем отказе ехать с нами. А потом, что хотите, то и делайте, — махнув рукой он закурил и отошел в сторону.

Чувствовалось, что ему — милиционеру, необъяснимое желание профессора найти тот самый злосчастный экземпляр нового вида клеща было непонятным, не говоря о том, что необъяснимое отступление от закона природы ему было совершенно неинтересным. Между тем, для истинного ученого, как Набиеву, наоборот, такой зигзаг природы было столь же невыносимо, как для астрофизика непонятные возмущение во Вселенной.

— Не скрою, вот уже, наверное, полгода я думал о неизвестном клеще дни и ночи, искал его, но не мог найти. До тех пор, пока я не отыщу экземпляр, я не успокоюсь, — устало, но категорично заявил Набиев.

— Но поймите же, — рассердился Салимов, — упрямый вы человек! Мало ли здесь научных объектов. Вы и так отклонились от задачи научного проекта, вообще забыли о существовании других эндемичных видов и классов насекомых. Вбили себе в голову клеща, похожего на головной и спинной мозг. Может быть вам он причудилось, как знать? Наука для науки — это бессмыслица! Вы же это прекрасно понимаете. Наконец, в этом, богом забытом краю, вы можете умереть, — сердился он.

У профессора словно прорвалась плотина молчания. Он готов был говорить целую вечность о новых, совершенно неизвестных людям насекомых, в том числе паразитах, обитающих в теле человека. Не только милиционер, который на данный момент выполнил задачу, поставленную перед ним районным начальником — нашел потерявшегося в заповеднике нелепого и наивного исследователя-биолога, но и его соратник по цеху науки — Салимов, не могли понять упорство профессора.

Набиев сел, помолчал и устало сказал:

— Уважаемые! Не буду больше убеждать вас. Мне нужно время, оставьте меня в покое. Обратившись к милиционеру, сказал: — Товарищ лейтенант! Я вам написал докладную, что несу ответственность за себя лично, претензий к вам не имею. Обратившись к Салимову, сказал, что, если, пребывая здесь сверх лимита нарушаю трудовой кодекс, то извольте оформить отпуск без содержания. Всем стало понятно, Набиева уговорить невозможно.

* * *

Для Каримов поездка в Саркент была впервой. Он, будучи стажером в течение двух лет, а ныне аспирантом первого года обучения, знал, что практически каждый сотрудник Института биосферы мечтал когда-либо попасть сюда для полевых исследований. Дальний и дикий заповедник представлял собой нетронутый пласт природы с огромным потенциалом для научного познавания. По рассказам сотрудников, в самом начале нового столетия, в Оше был организован научный симпозиум, в котором участвовали ученые из двадцати стран мира и, по итогам форума Саркенту был дан статус Национального природного парка. С тех пор сотрудники ежегодно выезжают сюда на плановые полевые исследования фауны и флоры.

Если Набиев приехал в Саркент в рамках выполнения научного проекта, то Салимов и Каримов на этот раз прибыли сюда, чтобы отыскать Набиева, вот уже почти полгода, пропавшего в этих краях. Их поездка сюда был довольно долгим и трудным. На лошадях он, Салимов и участковый милиционер, выехали утром из села Кёк-таш. Пройдя перевалы Наумина, Чашмагилдан и Джакурут, наконец, они вступили на территорию заповедника. На пригорке в тени большой березы путники спешились, чтобы передохнуть и поесть. Вокруг поразительная природа — высокие белоснежные горные сопки, арчовые леса, леса из берез и тополей, ив и боярышника. А в пойме реки целый бурелом рябины, облепихи, барбариса, шиповника, миндаля.

— Здесь по-настоящему кладезь природного разнообразия и новизны, — подумалось Каримову. — Теперь понятно, что именно в этом заповеднике, недавно сотрудники Института обнаружили и описали два новых растения — кустарник «жимолость странная» и цветок «Араладай юнона», а Набиевым, Лазьковым, Давлетбаковым, открыт целый ряд новых для науки насекомых. А сколько еще предстоит сделать открытия.

Итак, несмотря на уговоры, Набиев, все же решил еще на некоторое время остаться в этих местах и продолжить свои исследования. Переубедить его так и не удалось. Когда вся троица — милиционер, Салимов, аспирант спустились с гор, прощаясь милиционер признался:

— Чудак этот ваш профессор. Он, в одиночестве, явно тронулся умом, — сказал милиционер, демонстративно покрутив пальцем у виска. — А ведь похоже, что тот самый клещ, о котором он так красочно рассказывал, забрался ему в голову и зудит оттуда, — безапелляционно и ухмыляясь заявил он.

Немного помолчав, лейтенант сказал:

— Этот ваш чудак хоть знает, что в этих краях есть медведи, кабаны и волки, наконец? Есть гюрза и кобры. Тоже мне погранзастава, — злорадно ухмылялся он. — Ведь именно по тому ущелью, где он построил хижину, много лет тому назад прошли головорезы из таджикской стороны заповедника, нарушив госграницу, а далее развязав нам ту самую баткенскую войну. Ясно, что ваш чудак совершенно не дружит ни с головой, ни со здравым смыслом.

Нутром, конечно же, он чувствовал, что данное открытие этого чудака, похоже на взрыв, переворачивающий вверх дном биологические законы. Точно такие же мысли возникли и у Салимова и Каримова. В особенности, мысли Набиева задели Каримова. Он всегда ценил этого ученого за трудолюбие и преданность науке, ведь в зоологии и энтомологии он был не только зачинателем новых идей, но и первопроходцем многих направлений.

— Трудно прокладывать дорогу в неизвестной территории науки, среди зависти, непонимания, равнодушия коллег, — думалось Каримову. — Над ним посмеивались, говорили о том, что, будучи вечно в экспедициях, в поиске неизвестных науке насекомых, он явно одичал.

Лишь его коллеги знали, что все, что касается его научных идей, гипотез — это результат серьезной, кропотливой, до седьмого пота труда ученого, которому посчастливилось найти и описать то, что не видели и не сделали другие.

— Восторжествовала бы справедливость если журналисты, организаторы и историки науки, наконец, заметили бы роль таких скромных от природы ученых-отшельников, признали бы и огласили бы талант, знания, упорство, умение мыслить, трудолюбие, смелость в поиске и утверждении нового, — с такой мыслью, Каримов возвращался из Саркента.

Из Исфаны Салимов и Каримов рано утром выехали на автомобиле в Баткен, а дальше им предстоял вылет на рейсовом самолете Баткен-Бишкек. Ровная, только что завершенная автотрасса Исфана-Баткен, располагала на неторопливую беседу.

— Странный и чрезмерно абстрактный ученый — это наш Набиев, — начал Салимов. — я понимаю, что он хороший ученый-энтомолог, но его фантазия о клеще, имеющего внешнюю схожесть с головным и спинным мозгом — это нечто из области фантастики. У меня создалось впечатление, что Саркент для Набиев-ученого — это его лежбище, это его судьба — судьба ученого-отшельника.

Вот так, речь зашла о Набиеве, о его деятельности, о значении научной фантастики для развития науки, научно-технического прогресса, формирования у людей современной научно-мировоззренческой культуры, в целом.

— Азиз Раимович! Вы хорошо знаете личность Набиева?

— Ну, да. Вот, уже лет двадцать, — сказал Салимов. — Интересная личность — профессионал своего дела, страстный ученый, настоящий трудоголик. Работа для него, как мне кажется, отдушина, смысл его существования. Для него семья, родственники, быт всегда были на втором месте. Он привык работать безостановочно — в лаборатории, дома, на даче. Всегда неприметный, ровный, безропотный. «Великие дела делаются тихо» — вот его девиз.

— Интересно, а есть ли у него какое-либо хобби?

— У него нет и не было хобби. Все его свободное время забирала наука. Если он погружался в работу, то окружающий мир переставал для него существовать. Он уходил в себя, никого не видел, ничего не слышал. У него и дача в горах, где он всегда живет отшельником, так, что к суровым условиям гор он человек привыкший.

— То есть он уже до этого слыл ученым-отшельником?

— Ну, да. Он и есть ученый-отшельник, — отозвался Салимов и продолжил: — Набиев в науке, как и мы все, долго был самым стандартным винтиком: лаборант, аспирант, младший, старший научный сотрудник, завлаб. Однако, в отличие от многих из нас, он бесконечно пропадал в экспедициях и полевых исследованиях. Странно, что такая рутина ему было по душе. Где бы он не находился, понимаешь, как на маленьких пространствах — в лаборатории, на даче, в экспедициях, у него все продумано, заточено под ученого-одиночку.

— Азиз Раимович! Вчера ночью мне приснился странный сон, связанный с образом хвостатого клеща. Понимаете, Набиева, как истинного ученого-аналитика интересовала сам факт обнаружения нового вида клеща и, вероятно, его морфология, физиология. В моем сне причудилось, что, наоборот, центральная нервная система человека и животных удивительным образом напоминает хвостатый мозгоподобный клещ, обнаруженного Набиевым. Проснувшись, я почти до утра размышлял о том, не является ли он живым паукообразным существом, внедрившемся в животный мир еще на заре своего эволюционного развития.

Каримов по странному взгляду понял, что Салимова не совсем уловил, что сказал он, а потому поспешил высказаться, что было уже похоже на отчаяние и самооправдание.

— Я понимаю, что это откровенно фантастическое допущение, мысленный эксперимент, вымысел и свободное размышление. А с другой стороны, это новая версия эволюции. Как вы находите такое предположение?

— Однозначно, фантастичной, — категорично ответил Салимов.

— Однако, в какой-то мере, мы — ученые должны быть фантазерами, с недюжинным воображением. Разве не так?

— Пожалуй…

— Как мне кажется, именно такой ученый ставит проблему, а «что будет, если…», — продолжал допытываться Каримов.

— Что это? Каримов с подачи Набиева выдвигает новую версию биологической эволюции? Однако…. Смело, очень смело! А то, что у него богатое воображение и настырность, то это качества настоящего ученого, — с удовлетворением подумал Салимов, кивая в знак согласия.

При себе он смутно начал представлять, что где-то он уже читал о том, что внешне головной мозг человека похож на паука. Салимов силился вспомнить.

— Возможно, на страницах журнала «Юный натуралист», — строил догадку он.

— Согласен, что научная фантастика подстегивает науку, приводит к раскованности воображения, открывает новые горизонты для мыслей, стимулирует научный бросок в неведомое и невозможное, — ответил Салимов. — Однако, человек с таким богатым воображением, как ты, рискуешь впасть в круг вымыслов по Канту.

— Вы имеете в виду….

— Да, то самое — свихнутся умом, — рассмеялся Салимов.

Теперь уже оба смеялись, вспомнив поведение того самого милиционера, который сопровождал их в Саркент.

— Пожалуй, он до встречи с Набиевым уже догадывался о том, что имеет дело с явно свихнувшимся чудаком, — смеялся Салимов, — ему, как мне показалось, не терпелось в этом убедится воочию. Увидев и услышав профессора, он так и остался убежденным в том, что этот чудак-ученый сошел с ума, одичал и потерял уже человеческий облик. Теперь, представь, что милиционер тот услышал бы твою версию о хвостатом, так сказать, клеще-мозге, то он — милиционер, точно бы сам сошел с ума.

Вдоволь насмеявшейся оба некоторое время ехали молча. Салимов размышлял о том, что нынешняя фантастика оглушает читателя, сеет в народе смуту, страх, хаос. Перебирая в памяти наиболее одиозные фантастические вымыслы в книгах и фильмах, он обратился к Каримову.

— Слушай, Тимур. Как, по-твоему, какова современная тенденция в научной фантастике?

— Ну, прежде всего, радио, телевидение, печать и кино наводнили фантастика ужасов, когда разные чудовища, привносимые из других миров, грозят уничтожением человеческой цивилизации.

— А на мой взгляд, первенство все же за фантастикой о сумасшедших ученых — неких современных Франкенштейнах, когда их открытия и разработки грозят уничтожить миры.

— Согласен. А еще фантастика хаоса, когда техногенные катастрофы, межзвездные войны и галактические экспансии грозят уничтожить планету или даже галактику, — сказал Каримов.

— Ты прав. Взрывы сверхновых звезд, черные дыры, столкновения миров, появление АнтиМира, АнтиПространства, АнтиВремени, АнтиМатерии — вот предметы такой фантастики. В таких произведениях зашифрована идея пересмотра всех законов мироздания.

Салимову думалось о том, что в мире происходит нечто невиданное.

— Гуманизм теряет свое лицо. Может быть, что появление трансгуманизма, карианства показывает его несостоятельность, а появление криоционизма свидетельствует о несостоятельности дарвинской эволюции? Что дальше? Какова судьба человечества и миров вокруг? Имеет ли какую-либо конечную цель эволюция? Или же кто-то, что-то навязывает нам мировой хаос и тотальную гибель? — задавался вопросами он.

И Каримову думалось о тех же идеях современности, в том числе о некой «запрограммированности» земной цивилизации высокоразвитыми пришельцами из космоса, либо генетической трансформацией животного и человеческого мира вирусами, патогенами, привнесенными из других миров. Возможно, перебирая в памяти киношные и литературные сюжет такого рода, он ловили себя на мысли о том, что вполне вероятно вообразить нечто фантастическое зло в виде паука или клеща, вместо головного и спинного мозга.

Вот так, ученым старшего и младшего поколения мыслилось многое, связанные с новыми и сверхновыми технологиями. Однако, как биологам им, конечно же мыслилось уникальность природы Человека. Если Каримов понимал, что с точки зрения биологической науки, природа Человека отличается от природы высших животных лишь по качеству, когда богатство мыслей, чувств, упований и надежд человечества возникает, по всей видимости, из электрохимических процессов в мозге, а не из нематериальной души, способы действия которой не может обнаружить ни один прибор, то Салимов размышлял про себе о том, что в научной фантастике расписывается неизбежное сращение человека с машиной. И какое сращение! Рисующиеся их воображению «киборги» лишь в принципе напоминают симбиоз машины и мозга. Все клонится к снятию контроля разума, обход без взлома критическое начало самого человека разумного, проникновение в тайны чужого сознания, перенос собственной индивидуальности в постороннее тело, либо на какой-то искусственный носитель.

Молчание прервал Салимов.

— А ты знаешь, меня почему-то не покидает тревога, — сказал он, как будто бы предугадывая мысли Каримова. — Что-то должно произойти — вражда, ненависть, упадок, гибель.

— Да, наш мир до предела эсхатологична именно сейчас, — кивнул Каримов, соглашаясь. — Весь негатив — иллюзии, абстракции, вымыслы, вера в потустороннее. Лишь бы человечество не заболело всеобщей дереализацией мира. А вы знаете, каковы признаки этой болезни?

— Представляю. Мир станет неотчетливым, странным, тусклым, застывшим и безжизненным, — с грустью в голосе ответил Салимов. — На фоне всего того, что ты сейчас перечислил, человеческая добродетель, наука, культура покажется чем-то мелким и не нужным.

— Вы хотите сказать, что сама жизнь станет ложной, а истинная жизнь «переместится» в другие миры?

— Вот-вот. Так и хочется крикнуть: — Опомнитесь! Для чего вы явились в этот мир? Вы же дитя природы, а не комок грязи! — возмущался Салимов. — На мой взгляд, научная фантастика является той самой прикладной философией. Если утилитарной задачей первой является создание Мечты, то второй — осмысление взлета мыслей при попытках реализации той самой Мечты.

— Я целиком согласен с вами, — кивал головой Каримов. — Действительно научная фантастика запускает мечту. К примеру, фантазия Жюля Верна «Из пушки на луну» послужило поводом для разработки космической ракеты у Циолковского, а фантазия «тысяча лье под водой» — для разработки подлодок. Если первая фантастика была неправдоподобной, то вторая — вполне правдоподобной. Но в любом случае, они вызывали благородные мечты.

Некоторое время ехали молча. Каримов и Сабитов продолжали каждый при себе размышлять о значении научной фантастики. Научная фантастика должна быть правдоподобной хотя бы на первый взгляд, иначе они не захватят читателя и не выполнят свою главную функцию — не зажгут у него Мечту. В этом отношении, человек пишущий научную фантастику должен ориентироваться в научных и технических вопросах. Отсюда следует, что, именно ученые, безусловно, являются обладателями творческого дара, как по выдвижению фантастических идей, концепций, гипотез и теорий, как по популяризации достижений наук, а также как созидателей соответствующих технологий.

Салимов перебирал свои мысли о поездке к Набиеву, о его реакции на их приезд.

— Безусловно, Набиев — это ученый-отшельник, неутомимый и разносторонний исследователь, но вместе с тем и с немалою степенью ученого тщеславия и нетерпимости, — размышлял профессор, — хотя, его огромной учености немного не доставало здравого смысла. А с другой стороны, как быть ему собранным, если его разносторонний интерес, кругозор, нестандартность было его преимуществом. Действительно, его научные и литературные труды были весьма разнообразны — начиная с познания микромира насекомых, завершая глобальной философией.

Каримов также размышлял о Набиеве.

— Надо же, каждый год семь-восемь месяцев жить в одиночестве, отрешится от мира, отшельником проживать в далекой горной глуши — один, посвятив все дни на поиск какого-то клеща неизвестного науке, — удивлялся он. — Надо же построил себе настоящее жилье отшельника в горах. Он, что хотел навсегда поселиться там? — удивлялся он.

Его мысли вновь захватили события в Саркенте. Та одинокая хижина Набиева была небольшой, рассчитанный на проживание в нем только одного человека. В нем умещалась небольшая лежанка из жердей и палок. Вместо матраца сложенная палатка, а вместо подушки — рюкзак. Рядом импровизированный стол из плоской формы камня, на котором разместился микроскоп, тетради, фонарик. Тут же рядом импровизированный очаг из рванных камней, а на нем котелок, алюминиевые чашка и кружка.

— Мне здесь намного удобнее и безопаснее, чем в палатке, — признавался тогда Набиев, показывая обустройство хижины, — здесь тихо спокойно, никто не мешает, не мельтешит перед глазами, ничего не отвлекает, здесь покой и комфорт. А что касается исследовательского домика вблизи Ай-кёль, то он, во-первых, далековато отсюда, а, во-вторых, там сыро и одиноко среди голых скал. А здесь вокруг леса, поляны и гораздо теплее, чем там выше. Когда сильно похолодает, наверняка, переберусь в тот самый исследовательский домик возле Ай-кёль.

Каримову, признаться, было очень интересно то, что еще совсем недавно интеллигентный человек, ответственный ученый, законопослушный гражданин, вдруг возьми и пропал на долгие месяцы в далеком и глухом заповеднике. И, когда в дирекции Институте речь зашла о том, кто поедет на поиски пропавшего профессора, он откликнулся первым. То есть, получается, просто сам напросился на поездку в те края. Всю дорогу, а путь туда был далеко не близким, в его голове крутились разные мысли не только о Набиеве, но и об ученых-отшельников в целом. Вспомнил, как-то в газете писали об ученом-отшельнике, который не только прожил 15 лет в глухой тайге, но и продолжил свои селекционные исследования и вывел свой особый сорт женьшеня. Самое интересное то, что это был академик, ранее работавший в российской Академии наук.

А тогда, в Саркенте, Каримов пытался разговорить Набиева.

— Уважаемый Сеит Казиевич! Интересно, что вами движет в одиночестве? Легко ли быть отшельником? Что происходит, когда человек уходит от контактов с внешним миром? И к каким выводам вы пришли, чем вам пришлось по душе отшельничество? Есть ли закономерности или какие-то общие причины, которые побуждают человека уйти от всего мирского?

Вот исповедь Набиева.

— Вы знаете, что Саркент, главным образом, в силу отдаленности региона и высокогорья является самым неисследованным природным заповедником нашей страны. До этого в течение последних десяти лет мне приходилось с ранней весны до поздней осени проводить исследования здешней фауны и флоры. В эту поездку, совершенно неожиданно увидел уникальный экземпляр хвостатого клеща. Это был, действительно, необычный экземпляр, так как по форме был удивительно похож на головной и спиной мозг. Точь-в-точь. Как будто бы только, что внезапно ожил и выпал из знакомого всем анатомического атласа головного и спинного мозга. Я не верил свои глазам. К сожалению, поймать его не удалось. Две недели потратил на поиск этого экземпляра. Но увы…

Нависло молчание. Каримов понял, что мысли Набиева уже не здесь, а где-то далеко-далеко. «С ним такое часто случается», — говорили его коллеги и в такие моменты лучше его не беспокоить советовали они. Каримов минут двадцать молча наблюдал за Набиевым — спокойное одухотворенное лицо и совершенно отрешенный рассеянный взгляд куда-то вдаль. О чем он думает? Какие мысли его обуревают в этот момент?

— Жаль, что невозможно прочесть его мысли — мысли ученого-отшельника, — подумал Каримов и решил все же услышать и дальше исповедь профессора. — Сеит Казиевич! Что было дальше?

Набиев тогда встрепенулся, странным взглядом обвел Каримова, затем Салимова, а потому уже, придя в себя и вспомнив, что от него ждут, продолжил свой рассказ.

— Вот-так, в поисках проходили дни, недели, месяцы. Блуждал по окрестностям, было неимоверно тяжело, но я твердо решил не прерывать поиск. Построил вот эту хижину, немного стало уютнее. Вот так протекали мои дни, которым я уже потерял счет. Такое со мною случалось и ранее, когда подолгу бывал оторванным от людей, так сказать, выпадал из социокультурного контекста. Однако, после вот этих месяцев жизни в одиночестве в горах, в глуши, среди дикого леса и зверей с меня начали спадать социальные слои, и даже впервые пришлось задуматься, насколько я вообще являюсь на самом деле тем, кто я есть. Странно? Вот и мне кажется странным сам себе.

Каримов поймал себя на мысли о том, что в какой-то момент Набиев понял, что жить в одиночку и в одиночестве заниматься исследованиями для него гораздо интереснее, чем в тиши кабинета в его родном Институте. Признаться, ему вначале не верилось в байки сотрудников о профессоре, который все время пропадает на полевых экспедициях и почти две трети года бывает в разных регионах.

— За время работы здесь в Саркенте, я научился быть более свободным от влияния общества, — Набиев продолжал свою исповедь. — Думаю, я обрел больше индивидуальности. Вообще все отшельники — глубокие индивидуалисты, у них какие-то свои, особенные точки зрения, вам этого не понять.

Размышления Каримова прервал водитель автомашины, который предложил подкрепится в придорожном кафе. Предложение было поддержано, сытный обед с терпким зеленным чаем был очень кстати на дальней дороге. До Баткена оставалось час езды. Салимов и Каримов повеселели, их вновь затянули разговоры о работе, науке, ученых.

— Азиз Раимович! Вообще, объяснимо ли происхождение мозга человека, с позиций дарвиновской теории эволюции? — спросил Каримов. — Ведь в основе эволюционного процесса лежат случайная изменчивость и естественный отбор?

— Прежде всего, ты должен уяснить то, что дарвиновская теория построена, как негативный процесс, в котором не выживают сильнейшие, а погибают слабейшие, — сказал Салимов. — Так вот, согласно современных данных, в основе эволюции мозга лежит не дарвиновский отбор, не мутации, а индивидуальная внутривидовая изменчивость, которая существует постоянно во всех популяциях. Понятно?

— Не совсем…

— Именно индивидуальная вариабельность дает основу для сохранения в популяции тех или иных функций. А сохранение, как известно, определяется генами.

Салимов, недавно назначенный заместителем директора Института биосферы, был хорошим ученым, слыл высококвалифицированным специалистом в области морфологии и физиологии нервной системы. Каримову все время хотелось расспросить у него на счет эволюции головного мозга. И когда он заикнулся об этом, еще будучи в Саркенте, он посоветовал Каримову тщательно проштудировать раздел «Особенности развития головного мозга хордовых» учебника по эволюционной биологии. Однако, сейчас, как прикинул Каримов, выпадает шанс услышать от самого Салимова, хотя бы общие сведения об эволюции мозга.

— Азиз Раимович! Извините за назойливость. Не могли бы вкратце рассказать мне об эволюции головного мозга? — неуверенно попросил Каримов.

— А что вдруг? — удивился Салимов, посмотрев в глаза Каримову. — Вроде это и не по вашей теме диссертации. Хотя, впрочем, есть у нас время. Так вот, слушай. Головной мозг наряду со спинным мозгом выполняет ряд очень важных для организма хордового животного функций, а именно: позволяет наладить процесс работы всего организма, интегрирует в единую систему отдельные функции каждого органа и всего организма в целом. Ну, это понятно! Центральная нервная система отражает адаптационный потенциал и эволюционную приспособленность всех хордовых животных. Это тоже понятно!

Внешне было видно, что Салимов перебирал в памяти то, о чем можно было бы рассказать этому молодому коллеге. В один момент, он поймал себя на мысли, что Каримов, возможно, заинтригованный отчетом Набиева о неизвестном мозгоподобном клеще, заинтересовался именно эволюцией мозга. Более того, в его мозгу шаг за шагом строится некая полуфантастическая версия о мозге-леще. Теперь профессору становилось понятным, в каком ключе продолжить рассказ.

— Слушай, Тимур. Ты читал монографию Б.Ф.Сергеева «Парадоксы мозга»? Если не читал, то советую как-нибудь прочесть.

— К сожалению, не читал. Но я постараюсь эту книгу найти и прочесть.

— Так вот, в этой книге есть глава, посвященная инфузориям. Некогда А. Левенгук обнаружил в водной среде анималькулы — одноклеточные микроорганизмы, по форме похожие на туфельку. Самые крупные из них — спиростомумы амбигуумы отлично видны невооруженным глазом. Однако, их реакция на изменения окружающей среды обусловлена лишь химическими механизмами.

— А когда же у них появились признаки нервной регуляции?

— Вот-тут-то не совсем понятно. Природа так до сих пор и не приоткрыла завесу, каким же образом складывалась нервная регуляция. Хотя, выдвигались разные версии о природе того самого «промежуточного», — сказал Салимов. — Так, что изволь опустить этот этап и перейти к формированию нервной системы у хордовых.

— Слушай дальше! Нервная система хордовых животных развивается из эктодермы и выглядит как нервная трубка с полостью — невроцелем. У ланцетника, так называемые глазки Гесса расположены внутри нервной трубки.

— То есть, вы хотите сказать, что именно эта область является гомологом головного мозга более эволюционно развитых хордовых?

— Так оно и есть, — кивнул Салимов и продолжил свое повествование. — Во время эмбриогенеза формируется передний и промежуточный мозг, затем средний и задний мозг. Лишь затем мозжечок и продолговатый мозг. Для пресмыкающихся характерно максимальное развитие переднего отдела головного мозга, поскольку в нем развиты полосатые тела или высший интегративный отдел. У них на крышке больших полушарий формируются уже островки коры.

— Ну, а что же происходит у млекопитающих?

— У них начинается формироваться крыша переднего мозга. К основным эволюционным преобразованиям нервной системы позвоночных также относят: усиление координирующей функции за счет увеличения численности нервных клеток и их дифференцировки с образованием нервного центра и узлов. Также эволюцию головного мозга хордовых животных сопровождает замещением архикортекса неокортексом.

— Получается, расширение числа функций, выполняемых головным мозгом связано с синтетическим единством высшей нервной деятельности и гуморальной регуляции?

— Именно так. В основе эволюции лежит именно расширение функций и налаживание приспособительных свойств организма, — сказал профессор и продолжил: — Постепенно увеличивается объем мозга, формируются изгибы, наступает дифференцировка отделов и коры головного мозга.

— Азиз Раимович! В чем причина образования извилин и борозд головного мозга?

— Банальная причина. Они дали возможность мозгу уместиться в черепной коробке, — улыбнулся Салимов. — Слушай дальше! Хорошо развивается средний отдел мозга, который служит зрительным нервным центром. У рыб также хорошо развит мозжечок, поскольку они совершают массу разнообразных движений. Рептилии обладают в более разнообразных условиях, поэтому у них более крупным становится передний мозг. Появляются зачатки коры головного мозга. Интеграцию берут на себя полосатые тела.

— А что происходит дальше?

— В коре головного мозга млекопитающих расположены центры органов чувств и психической деятельности. Кора берет на себя функции интегрирующего центра.

— А в чем причина разделения на полушария? — не унимался Каримов.

— Прежде всего, это взаимоконтроль, обеспечение дубль-функций, а также дифференциация отдельных функций. Правое полушарие переднего мозга реализует контроль над образным мышлением, а левое полушарие вбирает в себя центры письменности и устной речи. Межполушарная асимметрия позволила млекопитающим рационализировать работу нервной системы и привести к общему знаменателю работу всех систем органов.

Каримову становилось ясным, что эволюция головного мозга хордовых животных проходила по принципу усложнения и повсеместной дифференцировки. Но на эту тенденцию также наложил отпечаток тот факт, что все животные обитают в различных средах обитания и по-разному приспосабливаются к особенностям собственного оригинального образа жизни.

— Но, что же было в тот самый «промежуточный этап» формирования элементов нервной системы? Значит, до сих пор механизмы формирования остаются невыясненными? — задавался он вопросами.

Размышление Каримова прервал водитель.

— Ну, уважаемые, — бодро сказал он, — вот, мы и приехали в аэропорт. У вас еще целых два часа до вылета самолета. Вы можете неспеша пройти регистрацию, сдать багаж и пообедать вон в той чайхане.

* * *

Зал ожидания аэропорта города Баткен был до отказа забит людьми. Пройдя регистрацию Салимов и Каримов решили отобедать. В жаркий летний полдень, чайхана была единственным местом, где можно было посидеть в тени старого чинара и насладится терпким зеленным чаем. За чаем разговорились, вновь и вновь вспоминая Набиева, о его интересах и заботах. Речь, безусловно, зашла и об условно-фантастической посылке или, иначе «невозможном вымысле» мозгоподобного клеща, предположения Каримова. Оба, как современные ученые, понимали, что и условные допущения могут перейти на уровень не только научно-фантастических, но и реальных проектов. То есть срабатывает сформулированный Жюль Верном закон фантастики: все, что человек способен представить в своем воображении, другие сумеют претворить в жизнь».

Салимов вспомнил высказывание немецкого ученого-натуралиста Людвика Флека, который считал, что в коллективе ученых, вместе размышляющих над определенной, сначала даже туманной, не точно сформулированной темой, мысли, передаваемые от одного к другому, как бы непроизвольно «крепнут», «оформляются», и в результате коллективным убеждением выкристаллизовывается новый «научный факт». По мнению автора, в этом заключается суть его модели «совместного вращения новых мыслей» в среде ученых.

— «Модель не исключает то, что представить „понимание“ некоего конкретизируемого предмета лучше всего можно там, где этого предмета никто раньше не видел, никто его не понимал», — утверждал Л. Флек.

Фантастика, фантастикой, но в какой-то момент, сам того, не замечая, Салимова осенила догадка, что ему уже невольно мыслится каримовский «мозг-паразит».

— Может ли такое быть? — спрашивал он у самого себя, удивляясь неожиданному повороту собственных мыслей о фантазии природы головного и спинного мозга.

— Итак, до сих пор, считалось, что возникновение и последующая эволюция человека было процессом линейным и несколько одноколейным. А в ракурсе каримовского «мозга-паразита» много миллионов лет тому назад сложилась исключительно важный симбиоз между элементами «мозг» и «хозяин», вначале простейших, а затем животных и человека, — робко подумал Салимов, начиная в себе борьбу аргументов на сей счет. Но так как речь идет о вымыслах и соответствующей конденсации мыслей, то почему же нельзя выдвигать идею или даже рабочую гипотезу? — размышлял он.

— Никто не слышал, не видел и даже не предполагал, что головной и спинной мозг представляет собой не что иное, как паразит, вселившейся и эволюционировавший в организме хозяина. Ну, нет такого «научного факта», — вполне категорично и трезво утверждал в мыслях Сабитов. — Но повод у Каримова, а впрочем, возможно, и у него самого он появился?

Размышления Салимова прервал голос диктора о начале посадки в самолет. Разместившись в своем кресле Салимов, вновь углубился в свои думы о каримовском «мозге-паразите».

— Итак, что мы имеем? Набиев в дальнем углу дикого заповедника обнаружил клеща, внешне напоминающего головной и спиной мозг. Идея подана, но факт требует подтверждения. А по большому счету и, по сути, такой факт не может подтвердится, — убеждал самого себя Салимов. — Что будет дальше? Одни ученые будут говорить: да, такое возможно, а другие — будут придерживаться прямо противоположного мнения. Хотя обе стороны, возможно, будут согласны по крайней мере в том, что они знают, о чем идет речь. То есть обе стороны понимают, в чем суть спора, и могут спорить, понимая друг друга. Причем, обе стороны будут исходить из теории множеств.

— А что в конечном итоге? В конечном итоге, в выигрыше будут обе стороны, — размышлял Сабитов. — Наука должна развиваться именно таким образом, знания и интуиция очень нужны и полезны исследователям именно при выдвижении и аргументации научной идеи, построении научной гипотезы, выработки соответствующей мезотеории, а далее в построении научных принципов и формирования полноценной научной теории.

— Каковы будут прогнозы, ожидания, противоречия? — раздумывал Салимов. — Основная загвоздка будет в том, что если о понимании известно хоть что-то, то об интуиции ученых, неизвестно.

— Каждый из ученых, принявших участие в обсуждении той или иной идеи, гипотезы, теории будут исходить из исследовательской интуиции, а также опыта и уровня своего мышления. Однако, в итоге все они останутся в выигрыше, — размышлял он. — А потому, свою задачу он, в качестве организатора науки, видел в полноценном научном арбитраже выявленного факта, выдвинутой идеи, сформулированной гипотезы.

Салимов, как опытный ученый и хороший организатор науки понимал, что около 90% всего, что мы «понимаем», возникло не через личный контакт с тем, что нужно было «понять», а пришло к нам, в наш разум, мозг, благодаря какому-либо виду сообщения — интервью, беседы, лекции, газеты, интернет, соцсети. Осмысление всего этого информационного багажа позволяет найти как бы семантический «контур» «научного факта», а далее идея, гипотеза и мезотеория всплывает в сознании ученых.

— Но….. сначала этим сознанием «воспринимается» как-то странно, чуждо, что это ложно, потому что выглядит как намерение построить дом, начиная с трубы на крыше, — думалось ему. — Потому что фундаментом являются эмоции и вместе с ними ориентация на что-либо или от чего-либо. В этом отношении прав автор, высказавшую такую истину: «То, что мы думаем, всегда намного менее сложно, нежели то, чем мы думаем».

Научный коллектив Института биосферы Академии наук даже и не догадывался о том, что перед ним будет складываться три парадигмальных мировоззренческих подхода, не сводимых к одному знаменателю. Им еще предстояло понять, что водораздел пройдет в соответствие зрелости ученых, в их самобытности, глубине мышления и интуиции, когда Набиев представляет собой ученого-отшельника, Каримов — ученого-одиночку, а Салимов — ученого-фрилансера. Даже в этом качестве все трое будут работать «в одной упряжке», над одной и той же проблемой — поиску новых знаний в интересах биологической науки. Между тем, каждый из троих отправится своим путем «на шатких ногах самоописаний», когда все остальные лица в коллективе вскоре исчезнут, «как лица, начертанные на песке». Итак, один научный факт и три фигуры — три системы взглядов — три подхода к научной деятельности.

Научный коллектив Института биосферы Академии наук даже и не догадывался о том, что перед ним будет складываться три парадигмальных мировоззренческих подхода, не сводимых к одному знаменателю. Им еще предстояло понять, что водораздел пройдет в соответствие зрелости ученых, в их самобытности, глубине мышления и интуиции, когда Набиев представляет собой ученого-отшельника, Каримов — ученого-одиночку, а Салимов — ученого-фрилансера. Даже в этом качестве все трое будут работать «в одной упряжке», над одной и той же проблемой — поиску новых знаний в интересах биологической науки. Между тем, каждый из троих отправится своим путем «на шатких ногах самоописаний», когда все остальные лица в коллективе вскоре исчезнут, «как лица, начертанные на песке». Итак, один научный факт и три фигуры — три системы взглядов — три подхода к научной деятельности.

ГЛАВА 2

ИКС-ВЕКТОР ЭВОЛЮЦИИ

Вероятно, именно во время поездки в Саркент и встречи с Набиевым, у Каримова впервые появилась интуитивная, стихийная догадка о том, может же стать, мозг, как мы привыкли воспринимать, и не мозг вовсе, а нечто подобное набиевского клеща, который эволюционировал много миллионов лет уже паразитом на теле хозяина. То есть, возможно, именно в этой поездке у него появилась расплывчатая вначале мысленная экстраполяция «мозг — это паразит» в соответствии с его внутренней закономерностью.

Нельзя исключить и то, что, возможно, именно по пути из Исфаны в Баткен, а оттуда в Бишкек, в беседах с Салимовым, у него появилось понятие «мозг-паразит» / «тело-хозяин». Кто знает? Возможно, именно в те дни у Каримова появилось намерение обязательно попытаться сделать сводный анализ и прогноз, объединяющие многие научные частные в этом вопросе. Вот так, вероятно, постепенно зарождалась новая гипотеза о «мозге-паразите» с двойственной системой: конкретный / отвлеченный; эмоциональный / интеллектуальный.

Каримов вернулся в Бишкек задумчивым и несколько потерянным. Кто знает, возможно, у него, как молодого и настырного исследователя, возникла жажда познания мыслимого предмета «мозг-паразит», которая держала в напряжении все его мысли и суждения во весь период поездки в Саркент и все больше укрепляется в нем сейчас. Накануне, вечером после ужина, удобно разместившись в кресле, он попытался фантазировать про «мозга-паразита».

— Само слово «Мозг-паразит» ему показалось неприятным, в некотором роде даже оскорбительным, ведь речь идет о самом Мозге, а в смысловом значении это словосочетание, режущим слух, показалось ему вообще негативным, а потому, — подумал он, — словосочетание «мозг-паразит», наверняка, нужно заменить на нечто нейтральное название.

— А что, если обозначить словом «Х-онтобионт»? — размышлял Каримов. — Если подумать, «Икс» (Х) — неизвестный, «онтос» — сущее, «бионт» — организм. То есть неизвестный организм, живущий в биомассе. Вроде понятно, нейтрально, научно и благозвучно, — решил он.

— Итак, каковы мои фантастические догадки и вымыслы? — Каримов погрузился в фантазию. — А может такое случится? По воле Верховных правителей одной из планет далекого созвездия, на межгалактическом космическом корабле, ничтожно малого размера простейшие — Х-онтобионт в будущем, с набором собственных генов, доставили на нашу планету.

— То есть допустим, что это было неким социально-биологическим экспериментом другой цивилизации в целях экспансии и порабощения нашей планеты. Если это завоевание или испытание то, в чем заключается их сущность? — призадумался Каримов.

— Возможно, этот простейший был призван адаптироваться под этот мир, в котором оказался. Ведь он до «переброски» сюда существовал по другим законам, а теперь он должен приспособится к новым условиям выживания, — фантазировал Каримов. — Причем, с помощью заложенной в него программы.

— Что же получается? Здесь, то есть на нашей планете, «привнесенное» извне простейшее существо внедряется в тело «местного» простейшее, переподчиняет его своим нуждам, встраивает свои гены в их гены, — подумал Каримов, а в следующие минуты у него сверкнула не менее сумасшедшая догадка:

— А может быть это и был тот самый неизвестный «промежуточный этап», когда «привнесенный» простейший, который, согласно биологического закона естественного отбора, утверждающий о том, что в процессе эволюции выживают выдающиеся особи за счёт гибели слабых, оказался более биологически приспособленными, то есть более «информированными», «сообразительными», «безжалостными», а потому добился приоритетов в питании, размножении, внедряется в тело «местного» простейшего. Таким образом, создает некий симбиоз, когда «привнесенный», «прибрав все в свои руки», — образно говоря.

— Скажем такое произошло. А что дальше? — задался вопросом Каримов. Мысли понеслись дальше… — «Привнесенное» простейшее очень скоро понимает всю полезность паразитического образа жизни. Что значит паразит? Даже в научных кругах его значение может варьироваться. Оно может означать все, что живет на поверхности или внутри другого организма за счет этого организма. Ученые предпочитают называть паразитом все, что ведет паразитическую жизнь. Их бесчисленное множество, — размышлял Каримов.

— Но этот паразит был особенным — биологически «хватким», «сообразительным», «наглым», «жестоким», — рисовалось в воображении Каримова. — Пробравшись во внутрь другого простейшего, который явился для него хозяином, он начал воровать у него кислород, аминокислоты, углеводы, белки.

— Что дальше? А дальше, удачно «вклеив» свои гены в генную структуру хозяина, скажем, того самого спиростомума амбигуума, начал размножаться, а по ходу приобретая все новые и новые управленческие функции, — продолжал фантазировать он.

— А что же организм хозяина? Разумеется, организм хозяина противился, как мог, но затем сдался и целиком отдался распоряжению этого паразита, — делал свободное допущение он. — Вот-так образовался симбиоз Х-онтобионта и организма простейших.

Каримов на минуту задумался, страшась собственных мыслей.

— Что, эволюция видов отныне и целиком был обусловлен Х-онтобионтом? Получается, когда говорят об эволюции вида, нужно понимать, как эволюцию Х-онтобионта?

Поднявшись с кресла, Каримов нервно отмерял шагами из угла в угол. Он пытался мысленным взором представить как Х-онтобионт еще в начале эволюции, еще долгое время уходил от преследования защитных свойств хозяина, постоянно научившись создавать оболочку за оболочкой, трансформируясь в удобную для концентрации своих нейронов округлую форму.

— Разумеется, с увеличением различных функциональных параметров росло его масса и энергопотребление. А что дальше? А далее, в целях обеспечения дополнительными энергетическими ресурсами, помимо тонких химических механизмов, Х-онтобионт усложнил все чувства организма хозяина, его мобильность, универсальность, а создав эффективную питательную систему, он окончательно добился своей энергетической безопасности уже на уровне животного, а далее человеческого организма.

Каримов, налив себе очередную порцию черного кофе, присел у окна. Терпкий напиток заново обострил ход и без того лихорадочных мыслей.

— Вот-так эволюционировал мир животных и человека, а если точнее, то Х-онтобионт эволюционировал этот мир, в конце концов, поставив высшие организмы, в том числе человеческий, на верхушку пищевой цепочки. Что же получается?

Каримов образно представил себе, как по ходу своей эволюции Х-онтобионт, выпуская свои нервные отростки начинал пробираться во все ткани и органы, а чтобы обеспечить себе механическую безопасность создает черепную коробку и спинномозговой канал, в котором разместил спинной мозг.

— Отныне все потайные двери в организме хозяина оказались под его контролем, — размышлял Каримов. — Нужно предполагать, что уровень таких достижений были разными у разных животных и человека, в особенности. Постепенно, Х-онтобионт создал особый облик, идеально приспособленный к нему.

— Итак, Х-онтобионт со своим симбиотическим хозяином уже на стадии простейшего научился передавать гены. То есть Х-онтобионт окончательно нашел прибежище в животном мире, начиная от хордовых, завершая животными и человеком, — делает заключение он.

Размышляя об этом, Каримов поймал себя на мысли о том, что человеческое тело — это крохотный и почти неисследованный остров, где обитает особое существо, внешне похожее на хвостатый клещ, экземпляр которого будто бы видел профессор Набиев в Саркенте. Но, вспомнив о том, что человек, а также животные — это миллиарды, размер воображаемого им острова расширился до размеров Земли. А если учесть тот факт, что, вероятно, простейшие с набором генов в будущем «мозга-паразита», привнесены из других планет, то масштабы оккупаций увеличиваются до размеров бескрайней Вселенной.

Каримов еще долго сидел в оцепенении от мыслей о глобальности эволюционного процесса на Земле и Вселенной, о кардинальных зигзагах и векторах эволюции всего живого, о масштабах и темпах формирования биологического разнообразия на планете.

— Конкретно на Земле выбор Х-онтобионтом своей цели оказался очень удачным, — подумалось Каримову. — Но, куда больше «повезло» организмам, то есть хозяевам, куда вселился этот Х-онтобионт, — посчитал он. — Об этом свидетельствует многообразие позвоночных животных, включая человека, которые в процессе эволюционного развития под контролем того же самого Х-онтобионта, приобрели невиданный арсенал защиты, с помощью которых они научились постоять сами за себя, результативно адаптироваться, размножаться и безгранично эволюционировать.

— Итак, симбиотическое существование, развитие Х-онтобионта и организма хозяина все больше оказался оптимальным, — фантазировал Каримов. — Вот-так, организм хозяина перестал, наконец, чувствовать свою зомбированность со стороны Х-онтобионта. А что касается конечной цели Х-онтобионта, то он настроен, возможно, победить не только нашу планету, но и Вселенную.

Вот так в голове Каримова выстраивалась концептуальная идея о Х-онтобионте. Отныне, мысль о том, что вся эволюция животного мира является ничем иным, как эволюцией Х-онтобионта, не покидала Каримова. Он вспомнил книгу Савельева С. В. «Происхождение мозга», посвященной теории адаптивной эволюции нервной системы. Из этой теории следовало, что нервная система живых существ в процессе эволюции прошла долгий путь от совокупности примитивных рефлексов у простейших до сложной системы анализа и синтеза информации у высших приматов. Невольно Каримов снова ударился в фантастику, предметом которого была эволюция Х-онтобионта. Сам себе задавая в мыслях вопросы, сопоставляя с известными теориями современных ученых, он строил почти немыслимую научную догадку.

Какая-то непонятная сила вновь подняла Каримова с кресла. Он вновь начал отмерять шагами свою комнату. Ему уже казалось, что его тесная комната и не комната вовсе, а целая Вселенная в котором шли непрерывные эволюционные преобразования, а он их немой свидетель.

— Итак, первый примитивный элемент Х-онтобионта «влез» в организм простейшего и целиком подчинил себе. Это понятно! А далее? Что же послужило стимулом к дальнейшему формированию и развитию Х-онтобионта? Итак, он сам и его функции отчетливо появились уже у пресноводной гидры. У примитивных животных уже появляются различные его формы в виде нервной трубки, узлов, а далее — в сером желеподобном округом веществе, что у развитых животных и человека. Это также можно понять, — прикинул Каримов.

— Но, что же послужило причиной не только появления, но и развития Х-онтобионта в целом? — задавался вопросом он. — Пожалуй, нестабильность окружающего мира, требующего постоянной адаптации живого существа к нему. Вот таким органом координации и целостного реагирования стали первые зачатки Х-онтобионта.

— Разумеется, с течением времени он разработал механизм упреждающей адаптации, — размышлял Каримов. — Для этого Х-онтобионт смог создать огромное разнообразие органов чувств, в основе работ, которых, лежат три механизма: химическая, физическая и электромагнитная чувствительность мембраны периферических элементов Х-онтобионта.

— Как же сравнивал Х-онтобионт столь разнородную информацию? Сопоставить сигналы можно только при их однотипной кодировке. Он смог создать таковое, — строил догадку Каримов. — Универсальным кодом, позволяющим сравнивать сигналы из разных органов чувств, стал электрохимический импульс, генерирующийся в периферических элементах — нейронах, в ответ на информацию, полученную от органов чувств.

Из курса нейрофизиологии известно, импульсы передаются с одной нервной клетки на другую за счет изменения концентрации заряженных ионов по обе стороны клеточной мембраны. Такой электрический импульс характеризуется частотой, амплитудой, модуляцией, интенсивностью, повторяемостью и некоторыми другими параметрами.

— Все это является достижением Х-онтобионта — «великого комбинатора, изобретателя, модификатора, реформатора», — размышлял и строил фантастический вымысел Каримов.

— Что же далее? — задавался он. — Очевидно, сигналы от разных органов чувств должны прийти в одно и то же место, где их можно было бы сравнить, и не просто сравнить, а выбрать самый важный на данный момент, который и станет побуждением к действию. Это реально осуществить в таком устройстве, где были бы представлены все органы чувств. Этим самым был Х-онтобионт, а как же? — размышлял Каримов.

Из монографии С.В.Савельева, он подчерпнул, что для сравнения сигналов от разных органов чувств необходимо скопление тел нервных клеток, которые отвечают за восприятие информации различной природы. Такие скопления, называемые ганглиями или узлами, появляются у беспозвоночных. В узлах располагаются чувствительные нейроны или их отростки, что позволяет клеткам получать информацию с периферии тела.

— Вот так, вероятно, для осуществления функций как сравнения, так и управления у хордовых возникает развитый Х-онтобионт в виде головного и спинного мозга, — строит догадку Каримов. — Но, каковы были следующие этапы эволюции Х-онтобионта? — задавался он, все больше и больше запутываясь в лабиринтах своего фантастического умозаключения.

— Понятно, сделать адекватный поведенческий выбор в нестабильной среде можно, только сравнивая разнородные сигналы с аналогичными сигналами, полученными ранее, — рассуждал Каримов, — а потому в процессе эволюции Х-онтобионт вынужден был создать еще один механизм, обеспечивающее преимущество — возможность сравнивать информацию во времени, как бы оценивая опыт предыдущей жизни. Это новое свойство нервной системы называется памятью.

— Вот-так Х-онтобионт приобрел память, — резюмировал он, но в следующую минуту задаваясь вопросом о том, что же произошло далее?

Известно, что в нервной системе объем памяти определяется числом нервных клеток, вовлекаемых в процесс запоминания.

— Вероятно, Х-онтобионт принялся увеличивать общую массу своих периферических элементов — нейронов, ганглиев, нервов, за счет иннервации конечностей, формирования кожной чувствительности и черепно-мозговых нервов, контроля над органами дыхания, — делает острожное сомнение Каримов. — На каком-то этапе Х-онтобионт через понимание того, что нужны более протяженные и более надежные пути передачи нервных импульсов вынужден был увеличить размеры своего нисходящего управляющего центра, каковым стал спинной мозг.

— Возможно, вот так Х-онтобионт «приобрел» нечто подобное хвосту животных, — сверкнуло в голове Каримова. — Последнее проросло все ткани, а с помощью центра управления Х-онтобионта, сформировало защитную оболочку в меру гибкую, надежную, крепкую в виде позвоночного канала. Возможно ли такое? А почему бы и нет, — постепенно уверовал в своей правоте Каримов.

— Таким образом, вначале сформировались специальные спинномозговые утолщения и специализированные центры управления движениями конечностей в заднем и продолговатом мозге, — подводил итоги при себе Каримов. — Повышение представительства периферии в Х-онтобионте вызвало увеличение размеров и появлению в нем моторных, сенсомоторных центров, а на в месте перехода основного тела Х-отнобионта в хвост — появлению зрительных, слуховых и обонятельных центры.

— Что же произошло далее? — рассуждал Каримов. — Дальнейшее развитие, возможно, получила система связей между различными отделами Х-онтобионта. Они стали основой для быстрого сравнения информации, поступающей от специализированных анализаторов. Параллельно развились внутренний рецепторный комплекс и сложный эффекторный аппарат.

— Вот-так, в целях синхронизации управления рецепторами, сложной мускулатурой и внутренними органами в процессе эволюции на базе различных отделов возникли ассоциативные центры. Так, вероятно, Х-онтобионт делегировал отдельные этапы управленческой функции, — подумал он. — С течением времени Х-онтобионт понял необходимость четкого дублирования и делегирование различных функций на указанные ассоциативные центры. Возможно, вот так появились «полушария» Х-онтобионта, — строил догадку он.

С эволюцией Х-онтобионта в какой-то мере Каримову постепенно стало понятно. Но, что происходило с телом хозяина, с его организмом? Пожалуй, центральным вопросом в этом аспекте является обеспечение Х-онтобионта энергетическим потенциалом и безопасностью. Что это значит? Насколько новые функции Х-онтобионта окупают затраты на ее содержание? — задавался вопросами Каримов.

Между тем, этот вопрос является ключевым в понимании направления и основных путей эволюции не только самого Х-онтобионта, но и организма хозяина в целом. Примерно такие мысли обуревали Каримова. Он мысленно представил себе, что Х-онтобионт, как слаженная система столкнулся с неожиданными проблемами.

— Создав память, он понял всю обременительность этой функции, — рассуждал Каримов. — Фантазируя уже точку зрения Х-онтобионта, он пришел к пониманию роскошности самой возможности что-либо запоминать. Ведь это удел энергетически состоятельных существ и, в первую очередь, организм, с которым Х-онтобионт находится в симбиозе.

А вот так Каримов видел механизм обеспечения высокой скорости и уровня обмена веществ в организме для развития памяти Х-онтобионта.

— Естественно, ему, то есть Х-онтобионту потребуется дополнительные энергозатраты. Объявив приоритетом это направление Х-онтобионт максимально унифицирует и оптимизирует питательные функции симбиотического хозяина. Вот так Х-онтобионт добивается этой функции во имя активной адаптации к внешней среде, использующим разные органы чувств, хранящим и сравнивающим свой индивидуальный опыт, — размышлял Каримов.

— Для этой цели Х-онтобионт развил и другой механизм — теплокровность в организме хозяина, — строит свою догадку он. — Как известно, любое повышение скорости метаболизма приводит к увеличению потребления пищи. Х-онтобионт понимает, что совершенствование приемов добывания пищи и постоянная экономия энергии — актуальные условия выживания своего и хозяина, — резюмирует Каримов и продолжает размышлять в следующем ключе:

— Для этого необходима функция запоминания, а также оптимизация механизмов принятия быстрых и адекватных решений. Активная жизнь должна регулироваться еще более активностью самого Х-онтобионта и организма хозяина. При этом ему, то есть Х-онтобионту необходимо работать с заметным опережением складывающейся ситуации, — строит предположение Каримов. — Однако повышение своего метаболизма приводит к неизбежному возрастанию затрат и на содержание все более возрастающей затраты организма хозяина.

В какой-то момент он понимает, что возникает замкнутый круг: теплокровность требует усиления обмена веществ, которое может быть достигнуто только повышением метаболизма своего и хозяйского организма. Исходя из величины относительной массы Х-онтобионта обычно определяют и долю энергетических затрат, приходящуюся на «содержание» нервной системы. Однако в этих подсчетах, как правило, остается неучтенной масса его хвостовой части — спинного мозга с его периферическими ганглиями и нервами.

— Х-онтобионт понимает, что помимо себя постоянно в активном состоянии находятся все периферические отделы, поддерживающие тонус мускулатуры, контролирующие дыхание, пищеварение, кровообращение и пр., — рассуждает Каримов. — Между тем, отключение хотя бы одной из таких систем приведет к гибели организма хозяина и его самого — Х-онтобионта.

— Что же получается? Х-онтобионт в процессе эволюции научился менять нагрузку на эти системы в зависимости от необходимости. Если организм хозяина и сам Х-онтобионт активны, то активность всех системы возрастает и расходы на содержание их нервного аппарата также увеличиваются, — ай да Х-онтобионт, — удивлялся Каримов. — Все заботы только для себя — питание, безопасность, энергия. Все для себя в приоритете! Да он конченный эгоист! — восклицал Каримов, нервно вышагивая свою комнату по диагонали.

Из книг о мозговой деятельности Каримов подчерпнул, что энергетические затраты на содержание мозга различаются у животных разных систематических групп. Для теплокровных животных, в том числе человек, с относительно большим мозгом становится критичным размер тела хозяина. У них есть механизм защиты организма от перерасхода энергии — впадение на несколько часов в сон.

— Интересно из каких источников берет энергию Х-онтобионт? — задался Каримов. — Скорее всего, энергетические затраты на его содержание складываются напрямую из потребления питательных веществ, а также из поддержания водно-солевого баланса в организме хозяина. Эти два существа одновременно получают кислород, воду с растворами электролитов и питательные вещества в зависимости от активности метаболизма.

— Итак, для себя Х-онтобионт создал особый приоритет — стабильное снабжение кислородом за счет различий в скорости кровотока в органах и системах организма хозяина. Скорость кровотока зависит от частоты сердечных сокращений, интенсивности дыхания и потребления пищи. Все эти функции напрямую регулируются Х-онтобионтом, — думалось Каримову. — Чем меньше плотность капиллярной сети в ткани, тем выше должна быть скорость кровотока для обеспечения необходимого притока в Х-онтобионт кислорода и питательных веществ.

— Итак, Х-онтобионт добился себе различные привилегии и для организма хозяина он в процессе эволюции стал крайне «дорогим» органом, потребляя примерно десять процентов энергетических затрат всего симбиотического организма или, иначе говоря, в пять раз больше, чем любой орган в организме хозяина. Разве такая роскошь была бы позволительной, если бы мозг «котировался» бы как просто орган? — размышлял Каримов, все больше и больше склоняясь к тому, что Х-онтобионт — это особое существо, это супер-паразит.

— А как же иначе, — спрашивал он у себя самого, — вместе со своей хвостовой частью, то бишь спиной мозг, Х-онтобионт потребляет одну треть расходов организма хозяина. Нужно учесть и то, что энергетические затраты только Х-онтобионта в активном состоянии возрастают более чем в два раза. Разве это неподтверждение моих догадок, — рассуждал Каримов.

— Парадокс заключается в том, что в результате эволюции Х-онтобионт создал инструменты для реализации самых сложных механизмов поведения организма, в которого он «вселился», — полагает Каримов. — Свою высокую энергоемкость Х-онтобионт, естественно, пытается преодолеть. Но как?

И тут у Каримова сверкнула догадка.

— Нельзя исключить мысль о том, что Х-онтобионт в целях разгрузки создал информационные технологии, разгружающие его нагрузку. А нельзя ли считать признаком такой разгрузки постепенное уменьшение массы самого Х-онтобионта?

Мысли Каримова понеслись дальше.

— Несмотря ни на что, Х-онтобионт всегда напряжен, мобилизован и продолжает активно эволюционировать. Это значит, что в единицу времени между нейронами образовывается больше связей, а следовательно, он может в себя «закачать» в долговременную память больше информации, творить и владеть миром и Вселенной, — рисовалось в воображении Каримова.

Каримов внезапно ощутил приступ мигрени. Он с трудом добрался до дивана и выпив пару таблеток от головной боли, обессиленный лег в постель. В какой-то момент Каримова осенила мысль:

— во-первых, только-что сказанное им — это уже совсем другая история, а, во-вторых, сейчас и тут в нем самом заговорил инстинкт самосохранения.

У него сверкнула мысль о том, что его личный Х-онтобионт дал отмашку, чтобы особо не раскидываться противоречивыми мыслями и идеями. От этой мысли снова появился приступ головной боли. Ему с трудом удалось уснуть. Во сне ему чудился паук вместо мозга, отчего он проснулся в холодном поту. Долго лежал с открытыми глазами, размышляя о том, что нужно доверить свои полуфантастические догадки письму.

* * *

Проходили дни, недели. В один из дней Каримов заглянул в кабинет Салимова, чтобы повидаться с ним. На удивление он оказался не занят. Тепло поздоровались, за чашкой кофе разговорились.

— А что это у тебя? — спросил Салимов, увидев папку в руке Каримова.

— Азиз Раимович! Вот решил занести вам реферат, в котором изложил в конспективной форме ту самую версию о Х-онтобионте, — неуверенно сказал Каримов, протягивая папку.

Взяв в руки десятистраничную рукопись, Салимов вопросительно посмотрел на Каримова, будто бы спрашивая прочесть ее сейчас или что?

— Прошу вас просмотреть на досуге, — сказал Каримов, как бы угадывая вопрошание Салимова. — Если позволите, я зайду завтра.

Каримов очень дорожил не только вниманием Салимова к нему и к его деятельности, но и к тому, как он с ответственностью, с присущей ему тщательностью и объективностью, прорабатывает любую научную работу. Ему было важно услышать мнение и оценку профессора.

Попрощавшись, он ушел, а Салимов, удобно устроившись в кресле возле окна стал листать каримовские записи, делая какие-то пометки на полях страниц. Периодически Салимов откладывал рукопись и откинувшись по долгу о чем-то размышлял, а затем вновь возвращался к записям.

— Надо же так завернуть, — удивился Салимов, закрывая последнюю страницу реферата. — Вроде все стройно, но что-то недосказано. Но это дело наживное, — подумал он.

Заварив очередную порцию кофе, он долго сидел в раздумье. Каримов для него, как ученого было открытием. Он всегда мечтал иметь такого вот ученика. Всегда в размышлениях, задумчив, замкнутый, целеустремленный. Как ему потом сказали его же коллеги по лаборатории и сокурсники, интересы у него, правда, какие-то нездоровые — всё ему подавай что-то фундаментальное. Вечно копается в книгах.

Такова была, так сказать, первичная характеристика на него. А позже становилось понятным, что Каримов относился к тем людям, которые всегда ищут такие вещи и явления, которых не должно было существовать на свете, нарушающие все видимые законы природы и здравого смысла. Такие люди всегда живут по концепции «найти, изучить, применить», это их вечный девиз и образ жизни. Он многое познал, в его голове строились и рушились научные концепции, пересматривались принципы и идеи, — размышлял Салимов.

— Чем отличается лабораторию, куда он влился? Сотрудники лаборатории продвигали официальную науку, их объяснения научных фактов всегда были подкреплены солидной базой доказательств. Каримов же отличался тем, что хватал все на лету, часто абстрагировался, торопился с выводами. Он не боялся критики, не выносил закулисных интриг. С одно стороны, это настораживало, но с другой…. Свобода. Своя территория интересов, свое пространство творчества, жизни — вот что было его извечным желанием. То есть то, что всегда было желанным для самого Салимова.

— В личной жизни Каримов в отличие от своих молодых коллег, в свои тридцать лет все еще оставался холостым, в чём Салимов видел немало плюсов. Положение одиночки Каримова полностью устраивало. Вот тебе и второй Набиев, — мыслилось Салимову.

Итак, ознакомившись с рукописью уже спустя два часа он позвонил Каримову, чтобы он заглянул к нему. Спустя минут десять он уже сидел напротив Салимова.

— Слушай, Тимур. «Ну и завернул ты с гипотезой», — протянул Салимов и сделав строгое лицо сказал: — Однако, пока твоя идея малопонятна, она чрезмерно закручена, да и сам, судя по твоим записям, зачастую теряешься в положениях своей гипотезы. У любого человека, который услышит твою концепцию, его мозг, то есть Х-онтобионт, готов выпрыгнуть из своей костяной тюрьмы, только бы не соглашаться со всеми твоими вымыслами о нем, — рассмеялся Салимов. — Как бы то ни было, не забрасывай свои исследования. Дерзай! Доказывай свое предположение.

— Обычно, ученые, как-то громко объявив о новой идее либо концепции со временем стыдливо прячут их концы в воду. А тут, автор прямо рвется в бой. Это похвально! — думалось Салимову.

Про себя Каримов невольно подумал о том, что Х-онтобионт всегда и при любом удобном случае окажет сопротивление полному пониманию своей же природы. — «Вероятно, Х-онтобионт посчитает, нечего лишний раз привлекать на себя внимание. Люди у меня в заложниках. Для них я останусь загадкой, пусть ученый люд с пеной у рта с набором претензией мирового масштаба и глупости, тщетно попытаются разгадать», — мыслил он, как бы «одушевляя» Х-онтобионта.

— Я понимаю, что все, что набросал, похоже на бредни начинающего ученого. Кто знает, может быть и на самом деле так, бредни, одним словом, — сказал Каримов, будучи в душе глубоко благодарным Салимову за такую снисходительность. — Но это версия, именно версия, а не правда в последней инстанции.

— Согласен, что идея у тебя появилась после рассказа Набиева о мозгоподобном клеще, — сказал Салимов. — Я понял, что вся твоя версия состоит из нюансов — мелочей, совпадений, аналогий, воображений и фантазий. Ничего не скажешь, складно, но местами теряется логика.