Бесплатный фрагмент - Память плоти

Глава 1

                                         * * *

Я умерла. Почти. А как прикажете это назвать? Ха! Мне и приказать что-либо нельзя, если я больше не человек, я Тело, да, я умерла, а тело нет. Какая ирония: когда я начинала карьеру модели, я гордилась этим именем. Мы преклонялись перед божественными Синди, Наоми и Клаудией и копировали их во всем. Девочки услышали, что Синди Кроуфорд называют «Тело», и немедленно назвали так и меня. И, черт возьми, это было справедливо — я была умопомрачительно хороша: никаких плоскодонных прелестей, никаких выступающих ключиц, никаких мужчин-собак, бросающихся на кости. Они бросались на мою стоячую грудь, на мою африканскую попу, на мою персидскую талию. Мне пришлось уйти из модельного бизнеса и податься в мисски: на мне тупо не сходились дизайнерские шмотки, пошитые на худосочных андрогинов. Интересно, как я выгляжу теперь? С одной стороны, кома второй степени — это вам не спа, но с другой, с капельниц-то не разжиреешь.

Как же я боялась разжиреть, когда жила с Хозяином, особенно когда старалась произвести его плавный трансфер из папиков в мужья. Интересно, как теперь выглядит его новая сучка? «Лаура, ты моя сучка!» — ух, как меня это заводило. Казалось бы, мне двадцать один, ему на четверть века больше, но я просто текла от него. Да, Терлецкий всегда был хорош: умный, богатый, охренительный любовник. А голос: суховатый, на первый взгляд, тихий, но мощный какими-то скрытыми обертонами: куда там Иерихонские стены, любые стены крошились, когда он включался. А включался он в трех случаях: в своем кабинете на тридцать шестом этаже, в своей спальне в стиле Людовика IV и на полях для гольфа во всех странах мира, где мы с ним побывали. Сейчас он «работал» голосом, увы, не для меня… «Не для меня цветут сады». Судя по запаху Pola Selenion, который влез в мою палату в обнимку с его Clive Christian No. 1, он пришел с Мисиной, своей новой сучкой. Не стесняясь моего тела, они спорили:

— Ты только скажи, сколько мне ждать? — пела соловушкой Мисина.

— Леля, я не могу, пока она…

— Пока она не умрет, ты хочешь сказать. Некоторые по двадцать лет так лежат. Дэйвид, ты же сам говорил, что на нее больше не стоит.

— Так было до, сейчас я не могу. Это плохо для репутации.

— Ты меня совсем не любишь, — в голосе сучки звучала нотка обиженного ребенка.

Нехило, хорошо работаешь, девочка, но не с ним, умен, как бес, наш с тобой Хозяин. Черт! Только не надо трахать ее здесь! Это перебор, слышишь? Слава Богу! Отпустил… помацал чуток и отпустил. Стареешь. Когда со мной зажигал, тебя бы ничто не остановило: подумаешь, какое-то тело какой-то жены в коме. Уходят… хорошо… как-то слишком «шумно» с ними, фонят.

С тех пор как случилась беда, все изменилось: я изменилась, мое тело изменилось, мой мир изменился. Я больше не вижу, не могу открыть глаза, не могу пошевелиться, не могу говорить — список «не могу» бесконечен. Но я кое-что могу, у меня теперь новые трюки: я слышу, обоняю и осязаю как никогда. Новые, тонкие ощущения, натренированные трехмесячным существованием в моей сенсорной тюрьме. А еще я чую, как пресловутые лягушки, когда прячутся перед землетрясением, как собака воет перед смертью хозяина, как крысы бегут из дома перед пожаром. Теперь я чую опасность. Какова ирония: все чувствовать и ничего не мочь предпринять. Вот сейчас, например, я чую ее, но непонятно, от кого фонит: от него, от Хозяина, или от нее, красавицы-студентки, любовницы моего мужа, Леночки Мисиной?

И уж точно после аварии я чувствую ее всегда и во всем, каждой клеткой своего тела. Неужели это не было случайностью? И кто тогда пристроил мой мерс под самосвал, а меня прямиком сюда, в клинику? Вопросы как комары: не спрятаться, зудят.

Clive Christian удалился, остался только едва различимый Pola Selenion и приглушенный Леночкин голос в телефон: «Свалил. И я тебя. Не знаю, делаю, что могу. О репутации переживает, старый козел». Голос удалился до совсем не слышного.

Ах, вот оно что! Девочка не так проста! Терлецкий, твоя новая сучка — фейк! Йес!

                                         * * *

Вадим, психолог наркологического диспансера №6, заглянул в блокнот, в котором он от руки корявым почерком записывал своих пациентов, час назад он уже заглядывал туда, но ему захотелось чуда: вдруг из блокнота исчезнет неприятное имя. Оно не исчезло, он посмотрел на часы: «Пять минут. Можно перекурить. Нужно перекурить. Да, перед дрянью по имени А. нужно перекурить». Ему было немного неудобно, что он мысленно с первого приема называл пациентку Алесю «маленькая дрянь», но совсем немного. Когда он смотрел в измученные глаза ее матери, ему хотелось назвать ее и покрепче. Он одергивал себя, но в голове стучало: «Дрянь, дрянь, дрянь!» Ей было девятнадцать, из них семь лет она употребляла: сначала что-то нюхала, потом таблы, трава, «горячий», «белый», «холодный». Она вынесла все из дома, «обслуживала» мужиков с рынка за дозу, ее отец умер на автобусной остановке от инфаркта, а мать рыдала без слез в кабинете Вадима: «Я сошла с ума: я хочу, чтобы ее не стало». Вадим не спорил и желание матери, учитывая обстоятельства, вполне понимал. Он думал так же: «Хочу, чтобы ее не стало». «В моем кабинете», — поправлял он свои мысли.

Вадим был к себе профессионально строг: понимал, что в его неприязни к пациентке А. был большой процент переживания профессионального фиаско, а его работа была тем немногим в жизни, чем он гордился. На пять-десять процентов ремиссии у наркоманов, согласно мировой практике, его двадцать, как в лучших клиниках, смотрелись впечатляюще. Конечно, он работал не один: врач-нарколог Юлечка, его давняя любовница и консультант Гриша по программе 12 шагов, с которыми они вели пациентов — они вместе играли в богов, вытаскивая из небытия заблудшие души, каждую пятую из того потока, который захлестывал их наркологические берега. А., конечно, была не пятой и даже не двадцатой. Зато на шкале безнадежности она занимала первые места: после клея Юлия ставила ей полиорганный синдром, а после той каши, которую А. в себя вливала, внюхивала и вдыхивала, было даже странно, что она не только жива, но даже умудрилась не подцепить ВИЧ, да и выглядела почти опрятно, конечно, в дешевой проституточьей униформе, но опрятно. Что держало А. на плаву, а главное, зачем она ходила к нему на приемы, Вадим не понимал, и это тоже тревожило его. Обычно он хорошо чувствовал пациентов, даже с высокой долей вероятности мог предсказать, кто из них «хорошо пойдет», но А. представлялась ему мутным облаком, в котором все же, по-видимому, неразличимо мерцал какой-то слабый источник света. От непонимания Вадим решил сегодня рискнуть, сработать на шок. А. ворвалась в кабинет Вадима сразу за ним, уселась на стул, провокативно раздвинула худые синюшные ноги в розовой мини-юбке и заныла.

— Вадим Саныч, а можно я вас Вадим буду называть? Вы же еще совсем молодой, и я молодая. А?

— Как ты себя чувствуешь, Алеся?

А. была чистой, Вадим это видел, иначе бы он отменил прием. Через пятнадцать минут он решился и предложил ей визуализировать тягу. Это было рискованно — провоцировать наркомана на контакт с тягой, но с А. нужно было рисковать, и Вадим, внутренне помолясь «Господи, помоги!», начал работу, и А. неожиданно отозвалась.

— Она малышка, маленькая меховая штучка, она сидит здесь, — А. ткнула в лоб пальцем с облупленным маникюром цвета фуксии. — Она такая уютная, миленькая, она мне ничего не сделает.

А. сглотнула, на ее лбу надулась жила, ее руки зачесались. Она заерзала, голос стал сладеньким, как у малышки. Вадим продолжил расспрашивать, пальцы А. шевелились, она гладила свою вену. Выждав, когда пациентка включится по полной, Вадим резко вырвал ее из тревожно-блаженных грез и поставил у зеркала. А. смотрела в зеркало, ее лицо неожиданно очистилось и приобрело осмысленное выражение. Вадим почти кричал:

— В глазах, за глазами. Смотри, Алеся, смотри на нее! Это не ты! НЕ ты! Ты видишь ее?

Алеся, не моргая, смотрела в свои глаза в зеркале. Изображение как будто двоилось: в зеркале отражалось чистое, измученное лицо несчастной девочки, и со сдвигом, может, на сантиметр, из-за ее глупенькой детской мордашки смотрело Оно. Вадим часто видел, как Зверушка, как он ее называл, показывает свой лик, он часто показывал лицо болезни своим пациентам в зеркале, и да, это срабатывало: пациент, может быть, впервые за долгие годы разотождествлялся со своей болезнью и видел ее ложно безобидный лик.

Алеся точно «хорошо пошла», Вадим это видел по ее серьезному взгляду, по морщинке на переносице, по слезам в уголках глаз. Он беззвучно дышал и молчал. Встреча состоялась, девочка выпросталась из липкого сиропа самообмана, она видела, как на мордочке милой «чебурашки» выражение сонного уюта сменилось адской яростью: Зверушка блестела глазами василиска и клацала зубастой пастью.

Алеся тяжело дышала, на лбу появилась испарина, она плакала. После диагностической Вадим собирался перейти ко второй части транса — терапевтической, он на мгновенье оглянулся, чтобы не промазать мимо стула, и не увидел, как Зверушка в мгновенье обернулась Зверем и проглотила Алесю, ее лицо в зеркале приобрело лживое и специфически шлюшечье выражение, она улыбнулась и ногтями одним резким движением разодрала свои предплечья до красных полос. Задрав юбчонку, рванула полоску стрингов, отшвырнула их под стол, порвала майку на груди так, что на пол полетели цветные пуговицы, весело и вызывающе взглянула на Вадима и заорала неожиданно громко и как будто радостно:

— Помогите! Насилуют!

Она орала до тех пор, пока в коридоре не послышался топот ног и в дверь не задолбили чьи-то уверенные кулаки. Вадим устало открыл дверь.

Сколько ни просил его главврач Батькович, сколько ни истерил на пятиминутках, Вадим не мог заставить себя работать с открытой дверью: не хватало деликатности, той безопасной интимности между психологом и пациентом, без которой никакие самые изощренные методики не работали. Вадим был в этом уверен, он закрывал дверь даже после того, как пережил нападение с ножом шизофреника Коли, который слез с иглы, но его хрупкая психика не справилась со столь кардинальными превращениями в его жизни. Тогда Вадим довольно-таки успешно встроился в бред больного, и они, можно сказать, рука об руку вышли из кабинета, чтобы сразиться с нашествием инопланетян.

Но сейчас все было по-другому. Батьковичу нужна была ставка для вышедшей из декрета жены нужного человечка из префектуры. Вадим это знал, и Батькович знал, что Вадим знает, все все понимали про эту гребаную жизнь. Хотя Вадим надеялся проскользнуть, отдать полставки и сохранить работу, но кольцо сжималось, главврач придирался к Вадиму и искал повода, и теперь повод был предоставлен. «Интересно, как он это обставит?» — Вадим курил и думал на крыльце диспансера, когда выскочила заполошная врачиха Юлька с испуганным лицом и шепотом «зовет». Вадим подшлепнул ее аппетитный зад, как бы подтверждая сексуальную перспективу, она даже не улыбнулась, и он уныло пополз в кабинет главного. Начальник важно смотрел в личное дело Ялова Вадима Александровича. Вадим сел на край стула с видом коровы, которую готовят на мясокомбинат. Батькович не тянул, не резал хвост по кусочкам, он вдарил сразу:

— Так, Ялов, звоним в полицию или пишем по собственному?

Вадим молчал. Батькович распалялся: должен же он был доказать себе, что не ссучился.

— Я тебе говорил: дверь не закрывать? Я тебе говорил: тихо сидеть? В бога решил поиграть: девку конченую полечить? Ты от чего ее лечить вздумал, она без мозгов давно?

Вадим заметил, что на столе Батьковича не только его дело, но и толстая медицинская карта Арефьевой Алеси Максимовны 1999 года рождения. Вадим вздохнул: «Орет, может, еще не решил?» Полутора ставок едва хватало на аренду убитой однушки в Кузьминках. На жизнь Вадим зарабатывал на тех пациентах, чьи родители еще имели веру и деньги на спасение своих непутевых чад. А источником частников был все тот же диспансер. На его территории все: и врачи, и психологи, и консультанты — набирали пациентов, а где еще их набирать, Вадим не знал. Это Юлька-докторица: капельницы может ставить, по объявлениям ездить. Опасно, но купировать запойных — прибыльное дело. У Вадима не было капельниц, ему нужно было устоять, удержаться, хотя бы полставки, хотя бы группу сохранить. Терапевтическая группа из двенадцати-пятнадцати человек была особой гордостью клинического психолога, ядро его успеха. Все знали: и пациенты, и их родители — попасть в группу к Ялову — все равно что ангел поцеловал — парни и девушки в ней были в ремиссии от девяти месяцев до двух лет, что равноценно чуду. Вадим приступил к борьбе:

— Денис Егорович, так как я мог ей отказать? Она записалась по району, или мать ее записывала. Она чистая уже недели три.

— Ты что, ее мочу на вкус проверял? Или Narcoscreen-ом тестировал? Ты сам себе придумал, что она чистая, а она на винте, может…

Батькович замолчал. Он почти попался, потому что был хорошим врачом и отлично понимал, что произошло, он даже уважал Вадима и хотел его сохранить, но ему нужен был ремонт в подвале и хотя бы одного этажа для платного приема, и Министерство финансировало только подвал, и без префектуры он бы не потянул, поэтому он молчал и думал, как ему и птичку съесть, и невинность соблюсти. Вадим пошел ва-банк:

— Группу не отдам.

Батькович поморщился притворно: полставки — как раз два занятия группы в неделю. Он кивнул:

— Кабинет сдашь. Пиши.

Потеря кабинета была чувствительным ударом, но он что-нибудь придумает. Вадим взял чистый лист, махнул заявление о переводе на полставки, переправил его на край стола начальника и спросил:

— Что Арефьева?

— Льют ей, уже полчаса льют, мать вызвали. Через час очухается. СтаршАя ей майку дала со Дня медика. Иди, Ялов, сильный у тебя хранитель, свечку поставь: из-под статьи тебя вынимаю.

Вадим ушел. Батькович уже сам верил в то, что спас неразумного Вадима от страшной участи, уже гордился собой, вот только глаза его не глядели на написанное корявым почерком заявление.

                                         * * *

Палату в наиэлитнейшей клинике Москвы, в которой Лаура провела в коме пять месяцев после аварии, черепно-мозговой травмы и успешной, по словам звездного нейрохирурга, операции, она называла про себя «Мой саркофаг». Если бы она могла видеть, то удивилась, насколько далекой от этого названия выглядела комната, в которой она лежала: жалкие постсоветские потуги администрации клиники и жесткие финансовые ограничения ее владельцев привели к тому, что в комнате стояла новая, но недорогая мебель из ДСП, которая безуспешно изображала роскошь и домашний уют, и действительно умопомрачительная по виду, стоимости и функциям кровать для больных в коме, созданная швейцарским инженерным гением. Кровать выглядела так, как будто это был инопланетный корабль, готовый к взлету. К Лауре давно вернулись слух и обоняние, и ее постоянно выбивало из колеи сочетание запахов и звуков из девяностых с какими-то сигналами, казалось, попавшими в палату из будущего. Мебель катастрофически воняла клеем для ДСП и скрипела, а кровать благоухала электронами и мю-мезонами и при изменении положения издавала звуки галактической музыки.

Как бы то ни было, прошлой ночью Лаура Терлецкая загадочным образом исчезла из этой палаты. Даже если предположить невероятное, что пациентка вышла из комы и попыталась самостоятельно покинуть клинику, ей бы это не удалось: несмотря на массажи и иные терапевтические мероприятия, ее мышцы никак не могли после долгого бездействия унести ее тело куда-то в московскую ночную муть. А, значит, было преступное воздействие или, наоборот, пособничество в ее исчезновении.

События развивались стремительно: в пять утра санитар Лобков обнаружил ее отсутствие. Уже через несколько минут по иерархической цепочке известие докатилось до директора клиники Смолянинова. В семь поступил звонок в полицию, но не в колл-центр, как можно предположить, а на личный телефон некоего подполковника СоложЕницына, по прозвищу «Диссидент», который занимал какую-то мутную должность зам-зав-пом в Следственном комитете, а на деле был приставлен курировать все дела, которые так или иначе касались самых сильных мира сего. Муж Лауры Давид Иосифович Терлецкий, неизвестный, кроме как в узких кругах, а на деле настоящий средней руки олигарх из задних рядов списка «Форбс», был разбужен секретарем после долгих переговоров с директором клиники. Терлецкий самолично был соединен с СоложЕницыным, жернова завертелись, и потенциальное дело по статье 126 УК РФ «Похищение человека» было благосклонно принято Следственным комитетом и передано старшему следователю Лидии Ионовне Воронкиной.

Следователь как раз дочитывала роман с названием «Алые паруса Надежды» с главной героиней (Надеждой, естественно), которая вот-вот должна была счастливо замереть в горячем финальном поцелуе с суровым яхтсменом. Книга была предусмотрительно обернута непрозрачным листом бумаги, чтобы коллеги ни на мгновенье не заподозрили Лидию Ионовну в интересе к сентиментальной литературе.

До декабря прошлого года дежурный следователь спокойно принимал тревожные звонки дома в своей постели, но «новая метла» смела эти вольности, и теперь следователи по очереди ночевали в своих кабинетах.

Кабинет Лидии Воронкиной ей нравился так сильно, что она уже получила много замечаний от начальства из-за того, что предпочитает вести допросы в нем, а не в оборудованной по последним требованиям служебной моды допросной. У нее, правда, был сильный аргумент, что в допросную не пробиться, но перед самой собой она не скрывала, что именно в своем кабинете она чувствовала особые следовательские уверенность и кураж. Она сажала свидетеля или подследственного против окна и терпеливо писала что-то, краешком глаза наблюдая, как ее «гости», устав рассматривать массивный сейф с неразборчивой надписью «… 1934 год», начинали ерзать на неудобном стуле и, как ей справедливо казалось, готовы были на все, лишь бы исчезнуть из этого ледяного царства Снежной королевы. В кабинете Лидии были стол, два стула и сейф и больше ничего. Наверное, чем-то можно было посчитать шторы на окне, но они были настолько никакими, что да! Рассматривать там было нечего. И устав от пустоты и безжизненности, человек, действительно, бросался в допрос, как в спасительный резервуар, наполненный живительной влагой контакта и взаимодействия.

А в допросной следователь Воронкина чувствовала себя глуповатой троечницей, особенно когда молодой лейтенантик, сисадмин Питеров, пытался ей втолковать, как управлять пультом с двадцатью кнопками, которые что-то включали-выключали, заводили-разводили, открывали-закрывали. У Лидии Воронкиной от напряжения исчезал не только кураж, но и выключались память и логика. Какой уж тут хитрый допрос!

Теперь, в связи с нововведениями, следователи перетаскивали из кабинета в кабинет новомодную раскладушку на колесиках и в чехле. На этой раскладушке Лидию Воронкину и застал звонок СоложЕницына, не сказать, чтобы порадовавший ее: дело с женой олигарха в роли потерпевшей означало отсутствие нормального доступа к членам семьи пропавшей, мутные взаимодействия со службой охраны безутешного мужа и определенно неприятное понукание начальства. Лидия Воронкина службу любила, более того, после трагических событий, разрушивших ее семью, служба составляла основной смысл ее жизни. Но сейчас, помимо текущих убийств, она была тотально занята: как клещ, она вцепилась в дело о педофилии, в котором главным фигурантом светился некий депутат городской думы густонаселенного промышленного города на Урале. За депутатом-педофилом просматривалась преступная сеть растлевающих детей уродов, и Лидия надеялась за лето раскрутить дело до суда. Лидию Воронкину свои нежно называли Воронок: она умела начать и с железной неизбежностью довести дело до суда, представить обоснованные материалы, изобличающие преступника, и не позволить развалить его в суде.

Не зря в голосе СоложЕницына были слышны ликующие ноты: олигарху досталась одна из лучших. Одна их лучших покряхтела, записала адрес элитной клиники, откуда пропала Терлецкая, «черт, она еще и в коме!» и пошла пить кофе и собираться на место преступления.

                                         * * *

К десяти утра в палате Лауры Терлецкой все было перевернуто вверх дном, а в коридоре не протолкнуться. Толпа людей, причастных к делу, собиралась тут с восьми, и, когда Лидия подъехала и пробралась на второй этаж, ее уже встретил сам СоложЕницын, он терся здесь час и вел себя как гостеприимный хозяин, полушепотом представляя важному гостю всех мало-мальски важных присутствующих и даже отсутствующего директора клиники:

— Так, директор клиники, доктор наук каких-то, в смысле медицинских, светило, фамилия Смолянинов, репутация безупречная, это его люди, — он показал на стайку красивых, как на подбор, докторов в белых халатах и медсестер в розовых костюмах, среди которых своей синей униформой и туповатым выражением лица выделялся молодой парень.

— Лобков, — «Диссидент» ткнул пальцем в парня, — санитар, который обнаружил, поднял, информировал.

Лидия устало черкнула что-то в блокноте, писать на ходу с руками, на которых висел ее темный плащ и объемная сумка, было неудобно. СоложЕницын спохватился, вытащил ее плащ и переложил на свой локтевой сгиб. Он попытался вытянуть и сумку, но тут Воронкина стояла насмерть — в сумке была вся ее жизнь: документы, ручки, косметичка, книга про трепетную Надежду, запасной худи, зонтик, бутылка с водой, ключи и папка с бланками, которые предстояло оформить. Несмотря на разнородный комплект, это была, наверное, самая аккуратная сумка женщины, которую только можно себе представить: каждый предмет был в чехле, сумочке или пакетике по размеру, мелкие вложены в крупные по своему функционалу, и все уложено в сумку горизонтальными слоями в соответствии с частотой употребления. В общем, психиатр сказал бы, что у Воронкиной легкая форма обсессивно-компульсивного расстройства, а сама Лидия Ионовна называла себя аккуратисткой. Диссидент продолжил экскурсию:

— А это ее лечащий врач: тоже доктор наук, — «экскурсовод» заглянул в свой список и поправился: — Извините, кандидат наук Митрофанова.

Доктор Митрофанова улыбнулась следователю Воронкиной едва заметной понимающей улыбкой: так улыбаются друг другу встретившиеся случайно женщины, которые много и тяжело работают и достигли определенного успеха в своей области. На лице Воронкиной тоже мелькнула понимающая улыбка, и мгновенно обе изобразили на лицах серьезную озабоченность: «Мол, хотите от меня уместного выражения лица, вот вам!» Лидия записала и Митрофанову. Она спросила:

— И где этот директор?

— Ублажает мужа потерпевшей. Боится, что разнесет эту лавочку.

Чем ближе они подходили к месту преступления, тем меньше в коридорах было белых халатов и розовой униформы, тем чаще мелькали белые презервативы (так называли защитные костюмы сотрудников, работающих на месте преступления). «О, господи, сколько ж их тут? В Москве, что ли, ничего не происходит? Ни в кого не стреляют? Никого не режут?» Все больше ситуация напрягала Воронкину, которой не нравился весь этот следственный шабаш, который вообще не напоминал обычно спокойную и вдумчивую работу бригады на месте преступления.

Она совсем обалдела, когда услышала доносящийся из конца коридора приятный баритон Кеши Араеляна, старшего следователя ГУКа (Главного управления криминалистики), и и. о. начальника подразделения. «И его притащили?» На самом деле, Лидия обрадовалась Араеляну как родному. Они пришли в Комитет почти одновременно, оба на второстепенные позиции, оба выросли на службе и относились друг к другу с большим пиететом. Иннокентий Араелян, высокий, красивый, худощавый, потомственный москвич и сын двух патологоанатомов, был прирожденным лидером, энциклопедически образованным криминалистом-аналитиком и, к полному взаимному удовольствию с Воронкиной, педантом. Его единственная странность была в том, что к своим тридцати годам он был не женат, что естественно породило много слухов среди комитетских гражданских женского пола: секретарш и буфетчиц. Говорили, что Араелян нестандартной ориентации, впрочем, эти слухи не помешали ему ни стать старшим следователем, ни претендовать на роль следующего руководителя криминалистической лаборатории. А сейчас он орал своим волшебным голосом:

— Лида, Воронкина, иди сюда, изумительно! Ты только посмотри, ты только представь!

Воронкина, наконец, подошла к палате. Это была огромная для больничной палаты комната, по полу которой с пакетами для сбора улик и щипчиками ползал один сотрудник Араеляна, другой искал отпечатки пальцев, а третий заканчивал упаковку личных вещей из тумбочки потерпевшей и ее постельного белья. По обе стороны от невероятной больничной кровати стояли какие-то приборы, которыми, по-видимому, и восхищался Араелян, стойки для капельниц, трехъярусная белая этажерка на колесиках с банками, кюветами и бесчисленным количеством пузырьков и баночек. Воронкина только посмотрела и сразу спросила:

— А как она ела и, наоборот, ну, это, испражнялась? Как они вообще это делают в коме?

Араелян захлопотал вокруг Лидии, он тыкал в приборы, гроздья трубочек, проводков и темные мониторы.

— Она была семь по Глазго. Это граница, может, в сопоре уже была, даже понимала, слышала, видела. Ах, пИсала? Катетер и памперсы, конечно. Хотя они не какают.

— Как не какают?

— Так раствор поступает, каловые массы не формируются. А почему тебя именно это заинтересовало?

— Мне интересны все системы. Как она дышала, например?

— А вот тут забавно: ее только пару дней как с ИВЛ сняли. Может, уже восьмерка была или девятка. Я тебе потом специальную экскурсию устрою: лучше один раз увидеть…

Араелян метнулся к сотруднику.

— Женя, прошу тебя, переложи: он не герметичный.

Воронкина вздохнула и вышла из палаты: здесь ее помощь была не нужна. Она шла и думала: «Куда как проще ее тут угробить, зачем тащить куда-то? Значит, живая нужна была. Богатая живая в коме. Интересно, как ее хотели использовать?» Диспетчер моментально увлек ее к стеклянным дверям: там за красивой подсветкой скрывалась секретарша директора. Увидев посетителей, она оживилась:

— Вы к Пал Арсеньевичу? Он занят. У нас происшествие.

Лидия выудила удостоверение, оно лежало в самом верхнем кармашке ее любимой сумки, секретарша даже не взглянула.

— Следственный комитет. Старший следователь Воронкина.

Лидия бессознательно отметила, что чем ближе они подходили к кабинету начальника, тем тише становился голос «Диссидента», он как бы незаметно передавал бразды правления Лидии, и она все не могла понять, почему он «удалялся в туман», пока не вошла в роскошный кабинет Смолянинова и все не разъяснилось. Главврач Смолянинов, мужчина метр восемьдесят пять, притулился на краешке стула у овального стола и выглядел совершенно незаметно, а в его королевском кресле сидел мужчина неопределенного возраста, от которого шибало даже не богатством, не роскошью, хотя присутствовало и это, а беспардонной, беспринципной, парализующей властью. СоложЕницын спрятался за спину Лидии Воронкиной. Она вздохнула: «Грехи наши тяжкие», махнула в воздухе удостоверением:

— Следственный комитет, старший следователь Воронкина.

— СолженИцын, опять баба, у вас там только бабы работают, что ли?

Лидия выдохнула.

— Представьтесь, будьте добры.

Черт в директорском кресле рассмотрел ее, остался, по-видимому, доволен увиденным.

— Ну, баба так баба. Я Терлецкий. Мою жену умыкнули сегодня ночью.

Лидия Воронкина, стиснув зубы, сухо произнесла:

— Коллеги, господа, оставьте нас с мужем потерпевшей.

Она осознанно громко и медленно поставила сумку на стул, отодвинула другой, Терлецкий как-то боком смотрел, как из кабинета убрались СоложЕницын и Смолянинов, как она села за стол, достала папку с бланками и молча начала заполнять страницу протокола допроса. Терлецкий с интересом наблюдал за ней. Молчание повисло в комнате, как неподвижный серп молодой луны: он ничего не освещал, ничего не прояснял, но намекал, что самое интересное еще впереди. Лидия подняла осознанно пустой взгляд на Терлецкого, его глаза светились живым любопытством энтомолога: «Что за интересное насекомое шевелило лапками перед ним?»

                                         * * *

Спонтанный разговор с Терлецким трудно было назвать допросом, но у Воронкиной не было выбора — когда еще удастся до него дотянуться: понятно же, что в ближайший месяц он окажется в Токио или Нью-Йорке, на Мальдивах или, как это, Сейшелах. А она будет безнадежно обмениваться имейлами с его службой безопасности. Диктофон писал уже десять минут, Воронкина подсобралась, Терлецкий что-то говорил, но она понимала, что информацию, которую он дает, она легко могла почерпнуть в глянце или в каком-нибудь справочнике «Выдающиеся бизнесмены России».

Лаура Терлецкая, двадцать семь лет, была третьей официальной женой олигарха. Удивительно, но она оказалась не только Мисс Московская область 2011, но и того же года выпускницей филологического факультета МГУ, с темой диплома «Поэзия Брюсова». Тут в голосе Терлецкого прозвучало некое подобие гордости. Воронкина внутренне улыбнулась причудам олигархического снобизма.

— Лара была необычной женщиной…

— Была? — вскинулась Лидия. — Почему была? Вы подозреваете, что ее убили?

— Нет, не знаю. Просто в последние месяцы ее существование трудно было назвать полноценным. Это было тело, чью жизнь поддерживали медики. Лучшие медики России.

— Почему она лечилась в Москве? — Воронкина как бы проигнорировала намек Терлецкого и продолжала говорить о пропавшей как о самостоятельно принимающем решения субъекте.

— Она лечилась… ее лечили, — Терлецкий усмехнулся наивной попытке Лидии увести разговор в нужное ей русло, — потому что я так решил. Ее нейрохирург работает вахтовым методом: месяц в России, месяц в Нюрнберге, в лучшей неврологической клинике. Зачем было тащить ее куда-то, я просто вызвал Кубайло, и его привезли.

— Какие отношения были в семье? У вас с потерпевшей?

Энтомолог вернулся. Олигарх рассматривал Воронкину, его взгляд был направлен на ее макушку, где, Лидия знала, у нее уже были заметны отросшие корни рано поседевших волос.

Следователь выглядела не моложе, но и не старше своих тридцати шести, если бы не одна печаль: как и ее бабушка, и мама, и далекие пермские тетки, она поседела к тридцати. Ее это не смущало: в последние восемь лет у нее не было мужчин, и она ухаживала за собой просто из педантизма и аккуратности. Но проблема с отросшими корнями не решалась: каждые вторые выходные Лидия не готова была тратить на походы в парикмахерскую, а ее густые волосы отрастали так быстро, что уже за две недели до окраски она ходила с неприятным чувством несделанного дела. Почему ее смутил взгляд немолодого чужого мужчины, она не поняла.

Давид Иосифович думал: «Старая дева, наверное. „Наша служба и опасна, и трудна“. Интересно. Смутилась. Правда, что ли, найдет Ларку? Что ва-а-бще происходит? Может, выкуп? Голимый киднэппинг. Никто нынче не хочет работать с информацией. Иначе зачем им полудохлая Ларка? Тащили бы мою студентку. От Ларки я и так хочу избавиться».

Терлецкий посмотрел на свои старенькие Patek Philippe, Лидия Воронкина поняла намек: у нее осталось мало времени. Она все еще ждала ответы на свои вопросы. Вдруг Терлецкий решительно заговорил:

— Госпожа Воронкина, времени у нас мало, а дел много. Поэтому коротко. У меня отношения с другой женщиной, девушкой, Мисиной Еленой Родионовной, с Лаурой я собирался развестись, но она попала в аварию, и развод стал… не комильфо. Надеюсь, вы меня понимаете. Ей развод был бы тоже кстати: за семь лет ей причиталось семь миллионов зеленых, дом, цацки ее, не помню, что-то по мелочи. А сейчас я в затруднительном положении: ее нет, жива она или мертва, это время, хлопоты, допросы, неприятный запашок от всего этого, — он поморщился, — у меня тендеры, партнеры бьют копытом, IPO на Лондонской бирже. Вы что угодно думайте, но девочка была отработанным материалом… К тому же она не сошлась с моей семьей, они друг другу не нравились. Поэтому мне бы хотелось ее найти побыстрее, живую или… неживую, и покончить с этим. Вам понятно?

Воронкина проглотила слюну. Вроде все логично, но кое-что было непонятным: с чего это господин Терлецкий так разговорчив? Он уже привстал из кресла директора клиники, когда Лидия интуитивно нащупала интересную тему:

— Еще минуту, Давид Иосифович. А что вообще случилось с вашей женой, как она попала в больницу?

Ей показалось или Терлецкий резковато встал?

— Все, информации я дал предостаточно. Мой помощник переговорит с СолженИцыным, свяжет со службой безопасности: по факту ДТП и ваши, и мои проводили проверку. Et cetera. Et cetera.

Лидия не успела переварить французский, а Терлецкий уже стоял рядом с ней. Какая сила подняла ее со стула, она сама не поняла. Он взял ее за руку, подержал как бы в сомнении, женщина перед ним или следователь, принял решение, сжал крепко, она рефлекторно ответила крепким рукопожатием. Через мгновенье он исчез, Воронкина даже понюхала свою руку. Теперь она точно знала, как должен выглядеть и пахнуть суровый яхтсмен из «Алых парусов Надежды». Впечатляло.

                                         * * *

На пути из кабинета директора к выходу Лидия Воронкина заглянула в палату, из которой исчезла уже не только Лаура Терлецкая, но и люди Араеляна, зато у окна стоял санитар, «как его, нужно посмотреть».

— Э-э-э, — все, что смогла выдавить из себя следователь.

Парень повернулся к ней. На мгновенье ей показалось, что на его прыщавом лице слезы, он, смахнув с подоконника невидимую пылинку, заговорил высоким тенором.

— Я Валера Лобков, санитар, это я о ней заботился: сестры — капельницы, катетер, а я по личной гигиене. У меня трое.

— Что значит трое? — Лидия не поняла.

— Три палаты.

— Три всего?

— Не всего, а целых. Элитуха: каждый день всю палату от пола до потолка драить. И пациенты. Нас за каждый пролежень штрафовали.

Воронкина не знала, о чем спросить: не спросишь же, как вела себя коматозница. Лидия зависла в сомнении, прыщавый Валера Лобков по стеночке, по стеночке вышел из палаты, и следователь осталась наедине с пустотой помещения, в котором еще вчера дышала и жила женщина, оплаканная санитаром и названная своим мужем «отработанный материал». «Черт, протокол не подписала, он просто ушел, такого сроду не бывало, гипноз какой-то!» Лидия морщилась, параллельно ее мозг пытался осмыслить нечто невообразимое: каково было этой молодой женщине с испанским именем лежать тут дни, недели и месяцы? «А вдруг она могла слышать, но не могла никак войти в контакт с окружающими?» Еще в молодости Лидия читала о таких случаях. «Вот наказание, не приведи Господь». От сильных чувств, а попытка представить пропавшую в виде узницы своего тела привела к тревожному ознобу, Воронкина всегда всуе поминала Бога. Хотя после бессмысленной смерти дочери в Бога она больше не верила.

                                         * * *

— Ты глянь, какие буфера, какие ляжки! — вкусы Василия Солдатенкова, заветного друга Вадима Ялова, были далеки от современных: женщины выше ста шестидесяти пяти сантиметров и меньше сорок восьмого размера одежды для него не существовали.

— Я б ей вдул.

— Ты б всем вдул.

— Не, не всем. В женщине должно быть венерианстство, чувственность, изгибы, — Василий показал в воздухе желательные в женском теле формы.

Полненькая официантка, не избалованная мужским вниманием, как будто почувствовала вожделение Василия: она крутилась рядом, как-то особенно нагибалась, протирая столы, ее могучая грудь в белой блузке с расстегнутой верхней пуговкой нависала над меню, она принесла его двум мужчинам и, кокетливо вывернув бедро, водила в воздухе пухленькой ручкой в сантиметре от руки Василия. Определив источник мужского внимания, она полностью сосредоточилась на нем. Вадим думал: «Сейчас подходящий момент, Васька поплыл». Но, с другой стороны, начинать разговор с просьбы не хотелось. Они не виделись почти три месяца, вообще с тех пор, как Вадим завязал с выпивкой, он все труднее поддерживал столь необходимые социальные связи, а в последние годы приближался к состоянию полного социофоба. Собственно, его контакты сводились к сексу с беспроблемной докторшей Юлей, еще к более-менее случайным встречам с женщинами и все реже происходившим посиделкам с Васей, одноклассником, однополчанином и в былые времена единомышленником. Была еще одна социальная активность в жизни Вадима, но это вообще про другое.

— Шурочка, так что вы посоветуете: карбонару или эту, с тефтельками?

— Мужчинам больше нравится с тефтельками.

Девушка была счастлива. В сети кафе, куда любили приходить старые друзья, Ялов и Солдатенков, все было заточено под клиенток-женщин: и модный лофтовый дизайн, и мебель с металлическими завитушками, и светящаяся витрина с разноцветными десертами, и фруктовые чаи, и сладенькие коктейли. Девочки, девушки, женщины заполняли пространство, их голоса курлыкали, рассыпались трелями и журчали, как в лавке птицелова. Мужчины в этом кафе появлялись только в компании со своими яркими или скромными птичками, официантка Шура не поверила своему счастью, когда ей выпало обслуживать столик Вадима и Василия. Она, приняв заказ, с неудовольствием оторвалась от жарких взглядов Василия.

— Как Вера? — не то чтобы Вадим сделал это специально, скорее бессознательно взревновал к вниманию друга, с которым так редко теперь виделся, и поэтому напомнил тому о жене.

— Верка? А что ей сделается? Цветет. Ремонт затевает. Детей в Каширу отправим, и начнется…

Могло показаться, что Василий говорил о жене пренебрежительно, даже брюзгливо, но Вадим-то знал, что его друг любил Веру: он долго добивался ее расположения, а, заполучив ее и двух дочек-близнецов, «моих блондиночек», как он их называл, был счастливым семьянином. Война, казалось, не оставила на его друге никаких следов, в отличие от Вадима. Уже через два года после ранения и завершения контракта Василий женился на Вере, а еще через два родились Таня и Злата.

— Последнее лето девки на воле пасутся, на будущий — ЕГЭ.

Василий легко, без малейшего усилия превратился из ловеласа в семьянина. Вадим завидовал переключаемости Васьки Солдатенкова с четвертого класса, когда они впервые заметили друг друга и тут же подрались. Драка состоялась недетская, с разбитыми носами, заплывшим глазом у Васьки и вывихом кисти у Вадьки и вызовом родителей в школу. К великому изумлению маленького Вадима, в душе которого и через день полыхало пламя вражды, Васька, еще до окончания «суда и следствия» над хулиганами, успел рассказать Вадиму содержание глупого приключенческого романа, обменялся с ним двойными наклейками и позвал к себе на день рожденья. Вадим не успел оглянуться, как они стали закадычными друзьями.

И, в отличие от большинства забытых к сорока годам школьных дружб, их отношения не просто продолжились, но, как говорила Вера, превратились в кармическую связь. Так жена Василия объяснила себе, почему тот может сорваться в любое время дня и ночи, чтобы вытащить друга из очередного пьяного скандала, ментовки или депрессняка. Так она растолковала себе, почему на пороге роддома ее встречали двое взволнованных мужчин: появление детей у Васьки стало одним из счастливейших моментов в жизни Вадима. Другие моменты, как историю с тяжелым ранением Василия или коротким, но мучительным пленом Вадима, которые прошили их дружбу суровой ниткой взаимного спасения, они предпочитали не вспоминать.

Официантка Шурочка принесла пожрать. Несмотря на махровую попсовость франшизного кафе, именно это, на Баррикадной, поражало вкусными и сытными блюдами. Вадим всегда удивлялся, сколько всего хорошего можно сделать, если не воровать. И его паста из настоящих итальянских фетучини с кусочками копченого мяса и сливочным с грибами соусом была живым примером честного кулинарного мастерства.

Вадим рассказал другу коллизию с наркоманкой Алесей и главврачом Батьковичем и о том, что теперь он в поисках работы. Солдатенков мгновенно предложил другу работу корпоративным тренером в своей конторе. И в очередной раз Вадим отказался, эта работа ему казалась мелковатой, по сравнению с миссией спасения зависимых. И, может быть, потому, что уже один отказ прозвучал, он не хотел отказать Ваське второй раз.

— У Верки днюха в субботу. Шашлык, все такое, в Мамонтовке. Приезжай.

Вадим почти согласился. Но тут Васька перегнул палку:

— Веркина подружка будет, краля, интеллигентная, как ты любишь.

Вадим смекнул, что к чему: очередная Верина попытка устроить его личную жизнь. Вадим решительно отказался: ему было тяжело находиться среди нормальных людей, нормальных женщин (Юля не в счет: это почти по работе), Вадим не считал себя нормальным и хорошим человеком не считал. Поэтому он не должен был веселиться, быть счастливым, он должен был до конца дней искупать свою бесконечную вину неустроенностью, несчастностью и служением другим потерянным душам.

После двух отказов, чтобы окончательно не обидеть друга, ему пришлось «развидеть», как Василий в комплекте с непомерными чаевыми и раздевающими взглядами передал официантке Шуре свою визитку.

                                         * * *

В тот летний день старлею Вадиму исполнилось двадцать три. Не так он хотел бы отметить свою днюху: уже неделю назад он припер огромную бутыль самогона, а Васька привел в часть барана и договорился с дагом Исмаилом забить и освежевать и с поваром Киром о грандиозном ужине в честь друга, на который были приглашены все значимые персонажи их части, включая ненавистного зама по тылу и, конечно, медсестрички Галя, Тереза и Маша из расположенного в их части медсанбата. Девушки «не давали», даже страшненькая Тереза, но помечтать-то можно было рядом с ними, мимолетно коснуться женской плоти, услышать смех Гали колокольцем или восхищенные ахи Маши. Боев не было уже две недели, место дислокации части было удачным: никаких сел поблизости, никаких высоток, с которых можно открыть огонь, когда-то здесь в поле была тракторная мастерская, а теперь стояла их часть со своим источником воды, что очень важно: в деревне, например, источник не мог быть отравлен, зато от каждого мальчишки чуть выше стола можно было получить пулю. А в отдельных частях колодец — постоянный источник опасности, рядом с их колодцем с мутноватой водой командир их батальона Кротов даже выставил круглосуточный караул.

Вадим окончательно очнулся и понял, что невыносимо хочет пить. Тело болело: вчера, после захвата, его бесконечно били чехи: особенно усердствовал подросток лет пятнадцати с жидкой пародией на бородку (наверняка за отца бьет или за брата). Старшие били по обязанности, можно сказать, по работе, а юнец — по страсти. Вадим закрывал лицо и голову, пытался свернуться в позу эмбриона, и удары приходились в позвоночник и почки. Он молился скромной молитвой:

— Господи, защити мои кости!

Вадим сплюнул небольшое количество слюны, там была запекшаяся кровь. «Отбили что-то, суки», — он вспомнил лютые удары подростка: «Только не селезенка…» С порванной селезенкой без операции бойцы умирали в течение суток-двух — этой «оптимистичной» информацией врачиха поделилась с ними, когда учила правильному обращению с ранами.

В помещении было темно, но, судя по лучам света, которые сочились из-под потолка сарая, в котором лежал Вадим со связанными ногами, адской болью во всем теле и в вонючих влажных штанах (не выдержал-таки мочевой пузырь), был день. Точно, полдень. Послышались монотонные звуки бормотания — молитвы и тупые удары коленей о землю: ваххабиты молились. «Скорее всего, я у Абу-Даровцев». Было известно, что в районе, где он был захвачен в плен, базировалась многочисленная лютая группировка, возглавляемая этим саудовским воином Аллаха. Скрипучая дверь сарая открылась вовнутрь, и в проеме появилась приземистая фигура. Свет заливал темный хлев, в котором на смеси грязи, сена и опилок валялся Вадим.

Это было последнее, что увидел во сне Вадим Ялов.

«Спасибо, что остальное не показали». Сорокадвухлетний Вадим лежал на продавленном диване в своей съемной хате, он только что вырвался из кошмара, за двадцать лет ставшего привычным. «Слава Богу, самое страшное осталось за кадром». Он замерз, болел бок, но, по сравнению с тем, что он только что счастливо не увидел, это была сущая пустяковина.

— Сущая пустяковина! — он произнес вслух, сполз с дивана и поплелся в туалет.

                                         * * *

Через десять минут, небритый и злой, Вадим бежал по Кузьминскому парку. Был перелом весны на лето, время, когда в Москве хорошо: город-муравейник омывается дождями и новыми надеждами его жителей на «летоэтомаленькаяжизнь». Было рано, кроме парочки сонных собачников, Вадим никого не видел. Под ногами шуршал попеременно асфальт, гравий и сухая трава, не убранная с прошлого лета. Часть Вадима еще не могла выкарабкаться из болезненных воспоминаний двадцатилетней давности, она же подсовывала ему мысли типа: «Эх, жахнуть бы спиртяги до удушья!», или «Виски односолодовый и немного льда», или самое тяжелое: «Пейте пиво пенное — рожа будет здоровенная». Вадим не употреблял алкоголь четырнадцать лет, четыре месяца и двадцать один день. Он почти не вспоминал о нем, единственным исключением стали после кошмарные несколько часов. Или несколько минут, если удавалось выйти на пробежку.

Другая часть почти здорового тела взрослого, в расцвете лет мужчины пробуждалась во время бега и уже на третьем куплете звучащего в его наушниках «Wewillrockyou» Queen ликовала от переполнявшего его блаженства. Вадим никому не говорил, но бег, по его мнению, был лучше секса. Он так же, как и занятия любовью, наполнял клетки кислородом, мышцы — энергией, а голову — медитативной пустотой, которая взрывалась блаженством, но, в отличие от секса, ни до, ни во время, ни после него не нужно было делить его с другим человеческим существом. Бег принадлежал Вадиму: и плохонький на пятнадцать минут, когда он опаздывал на работу, и настоящий, часа на полтора, когда приходили и уходили, как волны, и второе, и третье, и бесконечное по порядку дыхание. Мир принадлежал бегуну, Земля стелилась под его ноги, горизонт отодвигался, и в эти моменты Вадиму казалось, что в его жизни, наконец, все наладилось: он востребованный профессионал, который обеспечивает свою большую и дружную семью, которая восторженно встречает его на пороге их красивого дома, который стоит на берегу бесконечного озера, которое… Вот тут то ли дыхание сбивалось, то ли фантазия достигала своего предела упругости, за которым в прорехи сочилось обычно мрачное московское утро бездомного и бесхозного мужчины в кризисе середины жизни, как выражались психологи.

Вадим, несмотря на психфак МГУ, не особо доверял теории нормативных жизненных кризисов — сколько он себя помнил, ему никогда не было хорошо, просто до войны и событий, уничтоживших его душу, все было плохо, но терпимо. А после стало просто плохо. Радовался ли он когда-нибудь? Бывало. Особенно когда получалось на работе: удавалось отогнать очередную зверушку подальше от несчастных запутавшихся мальчиков и девочек. Мысль о пациентах прервала поток блаженства, и Вадим, забыв о том, что он больше не ведет прием, стал мысленно планировать следующие терапевтические сессии.

                                         * * *

В то время, когда Вадим тер мочалкой свое тело под душем-почти-кипятком, в квартире на улице Зорге раздался звонок мобильного и Лидия Воронкина с удовольствием ответила на него, потому что он положил конец самой страшной пытки, которой можно терзать мать, потерявшую ребенка. Женщине снилось что-то, что она предпочла бы забыть: неуверенные шажки маленьких ножек в розовых сандаликах и мучительная надежда, что этот сон на самом деле явь, а то, что происходит с ней наяву, ужасный, затянувшийся на восемь лет кошмарный сон. Звонила Вера Солдатенкова, старинная подруга и в каком-то смысле коллега Воронкиной:

— Лидка, спишь, что ли? Хочешь, перезвоню?

— Нет, нет, нет, — Лидия испугалась остаться наедине с кошмарной надеждой и еще более страшной безнадежностью: — Ты чего?

— А я тебя в гости зову, к нам, в деревню.

— Ну уж, в деревню, — Лида отнеслась с иронией к тому, как Вера кокетливо назвала деревней коттеджик светлого кирпича метров на сто пятьдесят, который стоял на участке с лиственницами, соснами и белками в старо-дачном месте по Ярославке.

— Шашлычок, водочка. Ты вообще собиралась меня поздравить?

Педантичная Лидия никогда ничего не забывала и ко всему готовилась заранее: уже две недели под столиком в ее комнате стоял миксер, согласованный и купленный с зарплаты под диктовку подруги. Лидия хотела и могла провести денек с Верой и Вериной семьей.

— Натюрлих, а вы меня захватите? Он не то чтобы тяжелый, но объемный какой-то, — Лидия посмотрела на коробку с миксером. После едва заметной паузы, насторожившей Лидию, Вера заговорила с искусственной интонацией, характерной не для тех, кто легко лжет, а как раз для тех, кто хочет прикрыться полуправдой, полуложью.

— Васькин товарищ поедет, он тебя захватит, хороший мужик, заодно и донесет, и тебе на метро не тащиться, да, он шашлык какой-то фирменный делает, не пьет…

Вера говорила, объясняла, приводила аргументы, и Лидия отчетливо видела, что весь смысл происходящего в том, что Вера очень-очень хочет познакомить свою одинокую подругу с одиноким другом своего мужа. Здесь бы и быть похитрее, согласиться, а потом в последний момент отмазаться от предложения под предлогом работы: благо следователю это легко сделать, но не такова была Лидия Воронкина, поэтому она сразу сказала прямо:

— Ве-ра, если у тебя прием с гостями, особенно с «хорошими мужиками», значит, без меня. Я заеду к тебе после выходных, если хочешь, посидим в кафе.

— Господи, ну что с тобой? Иезуитство какое-то. Что плохого-то в том, чтобы познакомиться с кем-то? Тебе тридцать шесть, не семьдесят.

Вера говорила в трубку еще секунд тридцать, когда поняла, что ее больше никто не слушает. А Лидия сидела на кровати в своей любимой застиранной ночнушке и с брезгливостью думала о мужчинах, любых особях мужского пола, которых она уже восемь лет считала вариантом недолюдей, потому что под их уверенной, сильной, ответственной оболочкой прячется хлипкий гомункул с сомнительной нравственностью и отвратительными привычками. Она отвела душу и оглянулась вокруг. То, что она видела, отвлекало от неприятных мыслей.

В данный момент все возможности горизонтального размещения предметов в ее немаленькой по московским меркам двадцатиметровой комнате были исчерпаны и интерьер пополз вверх, по трехметровым стенам к потолку с лепниной, в которой еще можно было различить серп и молот, колосья и ленты. Несколько лет назад в Москве открыли магазин English Home и Лидия влюбилась в эстетику английской провинции, столь далекой и, возможно, поэтому столь соблазнительной для девушки из индустриального района подмосковных Мытищ Лиды Васнецовой (в замужестве Воронкиной).

Не проходило недели, чтобы Лидия не притащила в свою комнату предмет ее мечты нежно-розового, нежно-фисташкового, нежно-голубого… в общем, понятно: всех оттенков нежнятины. С помощью техник декупажа (Боже, благослови интернет!) Лидия сама отшлифовала и перекрасила старую мебель: крепкую дубовую кровать и дубовый же гардероб, книжный шкаф и сервант под орех — в волшебный кремовый оттенок с небольшими потертостями, которые символизировали кантри-стиль или стиль «Прованс», в общем, прелестную сельскую Европу. Окончательно Лидия переместилась в мир сквайров и леди, когда в любимом магазине она купила трехслойные шторы с подборами: одни были цвета нежного лосося, другие — кремовые с лососевыми цветочками, а третьи — кремовый тюль с такими же цветочками, но уже кремовыми. Оставалось только переклеить обои, которые носили очевидное название «Английский ситец» и поверх них закрепить полочки и этажерки, бра и зеркала. В комнате теснились комод, кресло и ломберный столик, на многочисленных поверхностях фарфоровые и деревянные фигурки толпились вместе с салфетницами, бокальницами, открыточницами и прочими приспособлениями, без которых ни одна английская леди не мыслила своего существования.

Женщина, правда, забывала, что ее британские единомышленницы тащили всю эту суету в свои минимум стометровые коттеджи, а не в комнату в коммуналке. Но, что поделать, Лидия не боялась трудностей. В последнее время ей даже приходилось есть, стоя у подоконника, на котором среди многочисленных кашпо с цветочками, подсвечников с ракушками и шкатулок с секретами еще оставалось достаточно места, чтобы поставить тарелку с сентиментальным рисунком и чашки с неразборчиво напечатанными замками. Зато на прелестном кованом столике, покрытом салфеткой с мережками, была выставлена ее коллекция, предмет ее гордости, фарфоровые фигурки котов и котиков. Да, Лидия Воронкина, которую прозвали в Следственном комитете «Воронок» за цепкую неотвратимость ее следственной хватки, за почти стопроцентную раскрываемость и отсутствие эмоций, в частной жизни была сентиментальной фанаткой нежнятины.

За стеной послышалось движение и хлопнула входная дверь. «Хорошо бы не возвращался, остаться бы одной в моем инглиш хоуме». Но за стеной ползал и шевелил своими щупальцами тот самый отвратительный гомункул, которого она от всей души ненавидела.

---

                                         * * *

Все смешалось в доме Терлецких. Откровенно говоря, все давно смешалось в этом доме, примерно месяца за два до того, как Лаура превратилась в почетную коматозницу. Хозяин загулял: откуда-то привез юное небесное создание, «спортсменку, комсомолку и просто красавицу» Леночку Мисину и поселил ее прямо в поместье, правда, не в Большом доме, а в гостевом. Жена Хозяина гордо удалилась в Ниццу в надежде, что муж перебесится, но на Лазурке в ноябре было холодно и сыро, и Лаура вернулась, готовая к боевым действиям. Во время ее отсутствия прислуга выполняла распоряжения Леночки, а в основном ее мамы, Раисы Леонтьевны. Особо пикантным на непросвещенный взгляд выглядел возраст будущей тещи Хозяина: она была моложе будущего зятя лет на десять. Эти непросвещенные и недоброжелательные взгляды было кому демонстрировать: в левом флигеле большого дома проживал сын Хозяина от второго брака, бизнесмен и известный московский плейбой Георгий, а в правый, который был закрыт последние годы, неожиданно вернулась банкирша Гейл, по мужу леди Вордсворт, а по отцу Терлецкая Галина, дочь Хозяина от первого брака.

Субботний завтрак в Большой столовой с Давидом Иосифовичем во главе и всеми чадами и домочадцами, включая двоих не говорящих по-русски детей Гейл и их гувернантку, проходил беспорядочно и невкусно. Прислуга бесчинствовала, ошалев от ситуации двоеженства и, соответственно, двоевластия, а затем и от исчезновения привычной хозяйки: спала до восьми вместо шести, сумками выносила продукты и часами обсуждала сексуально-криминальные новости из жизни господ. То, что Лауре кто-то подстроил аварию, не вызывало у них ни малейшего сомнения, тем более именно этой версии, как им казалось, придерживался и их хозяин.

За столом царствовала, но не правила Раиса Леонтьевна:

— В Пушкинском новая выставка, Дэйвид, почему бы вам не сходить с Леночкой, она обожает искусство?

— Мама, спасибо за информацию, мы подумаем, да? — она разве что не облизала свежевыбритое душистое и расслабленное после утреннего минета лицо Давида Иосифовича: — А что выставляют?

— Рембрандт, Вермеер, там много кого, собрал один коллекционер, ваш ровесник, между прочим, Томас Каплан. Кстати, меня всегда интересовало, почему вы, Дэйвид, не инвестируете в искусство.

— Мама, он инвестирует, правда, милый?

В полной тишине довольно странно прозвучала реплика Галины Терлецкой, обращенная к гувернантке:

— Miss Ries, have you finished? Could you, please, walk with children? It’s nice outside.

Англичанка, не допив кофе, мигом подхватилась и увела двух белобрысых мальчиков шести и четырех лет из столовой. Галина моментально среагировала на реплику Леночки:

— А что прикажешь ему собирать: вышивки народов мира?

Это был прямой наезд на пристрастие Леночки к вышивке. Ее действительно симпатичные работы — вышивка крестом «Дама в шляпке» и «Девушка с васильками» — теперь «украшали» их с Терлецким спальню, которую оформлял в стиле art-deco с трудом выписанный из Лондона Лаурой и стоивший неимоверных денег Терлецкому декоратор с мировым именем. Леночка собралась обидеться, но передумала. Она задумчиво смотрела куда-то в сторону, между профилем Георгия и окном. Георгий вежливо отозвался:

— Лена, Раиса Леонтьевна, у папы приличная коллекция постимпрессионистов. Просто хранить ее в России небезопасно.

— Прекрасно, прекрасно, мы с Леночкой обожаем импрессионистов… и постимпрессионистов, конечно. Искусство так…

— И что ты об этом думаешь? — Галина бесцеремонно перебила сентенцию, которой уже была готова поделиться мать Леночки. Давид Иосифович сморщился.

— Папа, что происходит? Слава Богу, мой лорд не знает, что тут у нас творится. Представляю его шокированную британскую морду.

— А что творится? Не преувеличивай, твой лорд и пикнуть не посмеет: он получил сполна и на свой замок, и на жизнь, — Георгий спешил на выручку отцу, который, конечно, не нуждался ни в какой поддержке, но это был хороший повод продемонстрировать лояльность.

— Следствие идет, — буркнул Терлецкий.

— И что, мы должны как-то участвовать в этом следствии? Семью всегда трясут в первую очередь. Нам что, готовиться к подвалам Лубянки?

— Галка, ты поменьше BBC их слушай, — Георгий, как обычно, встрял в спор со сводной сестрой: — Нормальное следствие, в конце концов, Ларка реально пропала.

— Может, мне с детьми вернуться в Лондон, пока не поздно?

— А чего ты вообще приехала? Я же слышал: separated, separated… Что, сломался твой лорд? Не выдержал твоих забегов в ширину?

— Не твое дело. Пап, я обязана это выслушивать?

Терлецкий неторопливо дожевал, покомкал у рта белоснежную накрахмаленную салфетку и, вставая, произнес с подчеркнутым безразличием и даже некоторой долей иронии:

— Галя, привыкай к новой ситуации. Жорж, спасибо тебе за поддержку, конечно. Нам всем придется ответить на некоторые вопросы.

— И мне? — пискнула Леночка. Было видно, что ей не хочется отвечать ни на какие вопросы, и вообще желательно оказаться подальше от семейного гнезда Терлецких, на теплом песке красивого острова в бирюзовой лагуне, подчеркивающей синеву ее глаз.

                                         * * *

Оказывается, самое страшное в жизни — неопределенность: знакомое зло как бы и не зло вовсе, а растворенная в суете рутина, а вот неопределенность — вот он, оскал Сатаны, апокалипсис сегодня и, кажется, Тютчевское: «И бездна нам обнажена с своими страхами и мглами…» Где я, мать вашу? Что происходит? Почему подо мной смятая простыня? Почему вокруг меня не запах вонючего клея и дорогого дезинфектора, а старого дерева и пыли? Я сплю? Я умерла? Тогда почему я чувствую сквозняк и в нем запах уже увядающей сирени и только расцветшего жасмина? Почему со мной никто не разговаривает? Сколько времени я уже здесь, очевидно, это не клиника, а что?

Я помню, как я уснула слишком крепко и слишком надолго, как мне показалось, а может, я и сейчас во сне? Вот она, эта неопределенность, меня по-настоящему пугает. Я не боюсь, я не должна бояться. Что страшнее может случиться, чем лежать, как бревно? И не знать, кто и зачем это сделал с тобой. Кто и зачем? Ну, зачем — к бабке ходить не надо! Из-за бабок, конечно. Смешно! К бабке из-за бабок! Кто из них? Перебираю кандидатуры своих врагов. Сам Хозяин? Нет, однозначно нет! Не потому, что добр, просто практичен: зачем ему из-за нескольких миллионов, мелочи, по сути, весь этот геморрой? Жоржик? Жоржику деньги всегда нужны: дорогие увлечения и особенно недешевые пороки, но Жоржик хлипок душой и телом: у него и кишка тонка, и другие части прококаиненного тела, не говоря уже про великий семейный «секрет»: не слишком умен законный сын финансового гения Давида Иосифовича Терлецкого. Гала… вот это темная лошадка со своим лордом и бездонной финансовой прорвой — его аббатством. Может, неслучайно моя авария совпала с ее неожиданным возвращением домой? Эта умна, деятельна и беспринципна. Если баблосики закончатся, она не только меня в расход, она и папашу своего придушит. Или все же это новая сучка Терлецкого со своей мамашей? Но как? Две телки: молодая и старая — тяжелее эпилятора в руках ничего не держали. Или заказуха?

И кому могло понадобиться не прикончить меня там, в клинике, а утащить куда-то в ночь, к запаху сирени и жасмина. Откуда я решила, что ночь? Рассуждаю логически: днем вокруг меня толпа: врачиха, медсестры, какой-то озабоченный мужик, который моет меня и перестилает мою постель, родственнички опять же…

Кто? Кто в теремочке живет?

Скрипят половицы, странно, но я не чувствую опасности… подошел… это мужчина… когда-то я уже чувствовала этот запах… давно забыто… Что тебе нужно? Трубки мои поправить? Мешок с мочой опустошить? Памперс мой поменять? Извращуга!

                                         * * *

Иннокентий Араелян много и тяжело работал, как и его родители: знаменитые патологоанатомы и судебные эксперты Гаянэ и Рубен Араэлян, как и их родители: лечивший весь Харьков от женских болезней профессор Гидеон и живший в советской «черте оседлости» для частников в Подмосковье известный дантист Израиль Араэлян. Дальше генеалогические познания Иннокентия не простирались, но он был уверен, что и вглубь веков уходили династии повитух, лечебников, дохтуров и целителей. Его родители познакомились в Москве, во втором меде, и были немедленно сосватаны счастливыми армяно-еврейскими семьями, которые не скрывали радости от такого подходящего во всех отношениях союза. Гаянэ и Рубен были абсолютно счастливы, породив через год после свадьбы Иннокентия и немедленно после этого вернувшись в свои обожаемые лаборатории, морги и научные кафедры. Иннокентий рос в семье деда-дантиста, а лето проводил в Харькове у деда-гинеколога — вопрос о том, кем станет подросший Кеша, не вставал. Никто из родных так и не узнал, почему юноша не стал врачом, не стал заниматься собственно лечебным делом, все выглядело естественно: не поступил в медицинский. Правда же заключалась в том, что Иннокентий стеснялся людей и их тел. Его вгоняли в краску их больные органы, его тревожили их испражнения, его раздражала необходимость поддерживать хотя бы формальный диалог с пациентами.

Благодаря аналитическому складу ума, в криминалистике он расцвел. Он последовательно увлекался почти всеми направлениями, разве что графологическая и автороведческая экспертизы оставили его равнодушным. Благодаря тому что Араелян отдал дань и баллистике, и взрывчатке, и трасологии, и еще бог знает чему, он представлял собой уникальный тип эксперта-криминалиста, его можно было бы определить как «женералист»: именно из ему подобных вырастали хорошие руководители криминалистических служб.

В данный момент Иннокентий, пройдя период увлечения дактилоскопией, переметнулся в раздел ДНК-дактилоскопии, которая изучала ДНК в оставленных на месте преступления органических веществах. Это направление было одним из самых дорогих в криминалистике, и сейчас Араелян внутренне ликовал: в деле исчезнувшей жены олигарха никто не поставит препонов, никто не скажет «не раскатывать губу». У него были все возможности исследовать богатую коллекцию крови, слюны, мочи, волос и, самое интересное, спермы с места преступления. Особенно обнадеживающими казались именно образцы спермы: предположить, что женщина в коме добровольно занималась сексом, было невозможно, а, следовательно, появление спермы стало результатом криминальных действий. Получив ордера, Араелян отправил своего лучшего сотрудника, эксперта Нину Молодых, собрать образцы не спермы, конечно, а слюны у всех сотрудников мужского пола элитной клиники, в которой пациентка подверглась сексуальному насилию. Иннокентий возмущенно шевелил армянскими бровями, хмурил высокий лоб и чувствовал испарину на спине.

— А родственники? Близкие? — Нина готова была идти в бой за истину и за вызывающего ее большую личную симпатию начальника. Араелян обещал. Позже. Не беспокоить же ВИПов, вот когда начнутся допросы, можно будет и ордера подмахнуть, и образцы взять.

С этим он и отправился в соседнее здание на совещание, где планировал ознакомиться с делом и согласовать свои дальнейшие действия со старшим следователем Воронкиной.

                                         * * *

В Москве стояла пятница. Начальником Лидии Воронкиной не так давно стал «веселый полковник». Самый оригинальный начальник, который встречался ей на служебной стезе. Некоторые из его нововведений, вроде ночевок дежурного следователя на раскладушке в служебном кабинете, вызывали ропот и возмущение, а некоторые пришлись по душе личному составу. Так, совещания он назначал не утром в понедельник, как поступают все боссы, а в пятницу после обеда, что оказалось очень удобным: за неделю скапливался такой объем информации, который позволял на самом деле обсуждать текущие дела и продвижение в них, а также осознанно планировать не только шашлыки на выходные, но и следственные действия на следующий период времени. Никогда раньше совещания у начальства не были столь энергичными, эффективными и плодотворными. И они всегда заканчивались до восемнадцати ноль-ноль.

Предъявив два закрытых дела по убийствам, отчитавшись о педофиле-депутате из уральского города и получив полную поддержку на ведение следственных действий по вскрывшейся сети поставщиков малолеток, Лидия вопросительно посмотрела на «веселого полковника», он одобрительно кивнул, и она продолжила:

— Дело Терлецкой. Следственные действия в клинике «Гиппократ» продолжаются: криминалисты собирают сравнительные пробы по сперме. Само ее наличие на матрасе пациентки дает нам первого подозреваемого, который, очевидно, вступал в сексуальный контакт с пациенткой в коме или мастурбировал рядом с ней.

Веселый полковник помрачнел:

— Еще есть версии?

— Разумеется. Исчезновение Лауры Терлецкой на руку значительному количеству близких Терлецкого. Планирую допросы Терлецкого Давида Иосифовича, Терлецкого Георгия, его сына, Вордсворт Галины, гражданки Великобритании, его дочери, а также Мисиной Елены и Мисиной Раисы Леонтьевны.

— Мисины у нас кто?

— Нынешняя пассия Терлецкого и ее мать.

— Частым гребнем чешешь, Воронкина.

Лидия не поняла, с какой интонацией прозвучали последние слова. Решив, что все же с одобрительной, она добавила:

— Естественно, и сотрудники клиники, которые непосредственно участвовали в лечении и уходе.

Веселый полковник кивнул:

— Помощь нужна?

— Там пленки изъяты с камер… с января, месяца четыре. Клиника подстраховывалась.

Руководитель технического отдела, небритый, всегда с недосыпа, Геннадий вскинулся:

— Воронкина, поимей совесть, мы тебе месяц хакерили по педофилам твоим: у меня парней жены выгонят скоро. И ты не одна следователь тут.

— Кстати, — произнес начальник. Никто не понял, почему это было «кстати». — Нам одобрили новую ставку: психолог-эксперт. Как там у них в сериалах, вырастим своего профайлера, на своих, так сказать, кормах.

— А зачем выращивать? Может, готового найдем?

— Не найдем. Ставка низкая, без выслуги, придется гражданского брать, совместителя, скорее всего. Так что все быстро поскребли по сусекам. Внятного ищите и обучаемого, у нас специфика.

Воронкину совершенно не интересовал бессмысленный психолог-эксперт, и ее разозлило, как «технарь» ловко соскочил с темы. Весь дальнейший ход совещания она пребывала в неприятном взвинченном состоянии раздражения: километры видеозаписей, на которых, возможно, был запечатлен похититель Терлецкой, будут лежать неоткрытыми.

Зато Араелян застыл в полной эйфории: действия криминалистов в деле Терлецкой не будут подвергнуты никакой цензуре: он может делать практически все, что хочет.

                                         * * *

Вадим гулял и пытался собрать мысли в кулак: «Так, Женю и эту, Славу, передам Грише, Татьяна Ивановна, не знаю, может, в частный сразу, тетка не бедная». Женя и Слава были героиновыми наркоманами, которые «хорошо пошли», и Вадим надеялся, что дальше с ними справится Гриша, консультант по программе «Двенадцать шагов». А Татьяна Ивановна вообще была необычной пациенткой, женщиной сорока пяти лет, которая от нервной работы главбуха подсела на снотворные и промедол и просидела на них шесть лет, пока у нее не начались провалы в памяти и галлюцинации. Редкий случай, пациентку привели дети, а не наоборот. «Да, Татьяну Ивановну я заберу. Вахтанг? Вахтанг слетит, это понятно, бедный его отец, даром что мент!»

Вадим также внимательно рассмотрел кандидатуры каждого их шестнадцати своих пациентов, включая дурковатую Алесю. Ему было неспокойно, оставалась одна надежда, что блатная, для которой очистили его ставку, окажется нормальным специалистом, и он сможет передать ей в руки хрупкие души пациентов. Вадим также отсортировал четверых, плюс Вахтанга, чьи платежеспособные родители могли потянуть частную психотерапию, и добавил к ним Татьяну Ивановну. Осталось найти кабинет. Тут у Вадима тоже были соображения.

Очевидно, что Вселенная откликнулась на его планы. Раздался звонок друга Васьки, и они договорились, что Вадим разработает тесты для аттестации персонала, о которых Солдатенков давно его просил, а тот договорится выделить небольшой кабинет на раз в неделю для Вадима. Вадиму стало так хорошо оттого, что он почти устроил «всех своих», что на безмолвный вопрос друга насчет дня рожденья Веры он радостно произнес:

— Слушай, а что там сейчас женщинам дарят? Ну, что твоей Верке понравится, такое, чтобы не слишком…

                                         * * *

Лидия спала без снов. Но когда проснулась, она была не одна: рядом с ее кроватью стоял ее бывший муж Коля, бывший любимый человек, бывший отец, бывший юрисконсульт, бывший зэк.

Как многие сентиментальные люди, Лидия могла быть очень жестокой. Из второй комнаты, в которую после отсидки вернулся Коля, ее муж-убийца, она не убрала ни одного предмета. В первые годы после гибели ребенка Лидия просто не могла вынести из комнаты кроватку, комод с пеленальным столиком, кресло, в котором она кормила дочку, мягкие игрушки. На кроватке так и лежало розовое покрывало с мишками, а в кресле — в прошлом белая, а сейчас пожелтевшая шкура из «Икеи». Сейчас шторы были всегда задвинуты и заколоты булавкой, но между ними на подоконнике виднелись утята, с которыми Пашенька любила купаться. Они выгорели и своей пожухлой желтизной напоминали Лидии и Николаю о том, что их жизнь разделилась на до и после.

Когда Коля вернулся, с весом чуть больше шестидесяти, щербатым ртом и без волос, он робко попросил разрешения вынести детские вещи (Лидия не знала, что с ним произошло в заключении, но он теперь все делал робко), и она отказала под предлогом, что еще не готова. Он молча кивнул, но, в свою очередь, развесил свою немногочисленную и не по размеру одежду на Пашенькиной кроватке, привез откуда-то и разложил раскладушку, которая заняла почти всю комнату. Он куда-то уходил, где-то зарабатывал себе на кефир, чай, дешевые котлеты из кулинарии и черствые сушки, а вечерами тихо выпивал чекушку и засыпал. Всю неделю пустые чекушки стояли на пеленальном столике по соседству с блистерами от таблеток и пузырьком с лекарством темного стекла. Лидия заходила в комнату, когда его не было, и в первый момент ей казалось, что там стоят бутылочки, из которых она кормила дочку. Было ли это маленькой местью бывшего в ответ на ее большую месть, она так и не поняла. Она закрывала дверь и уходила курить. Так они жили уже год.

А сейчас он стоял над кроватью бывшей жены и молчал. «Придушить, что ли, хочет?» Она понимала, что ее выдают трепет ресниц и движения глазных яблок проснувшегося человека, но решила не сдаваться. Случай был беспрецедентный: никогда ее бывший не заходил в ее комнату. Днем она вообще стояла закрытой на замок, который Лидия демонстративно врезала в дверь после возвращения Николая, сначала она защелкивала ее и ночью, но почти незаметное муравьиное существование бывшего по соседству расслабило ее, и она не закрыла дверь. «И пусть, пусть меня прикончит, тогда ему точно не выйти, лететь ему в „Черный лебедь“ по рецидиву на пожизненное». Ненависть ее была так сладостно-приятна, что Лидия испытала род возбуждения сродни сексуальному: ее тело горело, мысли приятно путались, на лице, незаметно для нее, появилась легкая, как секунда, полуулыбка. Гомункул молчал и не двигался. «Ну же, ну, сделай что-нибудь!» Теперь Лидия передумала умирать, новый план созрел в ее голове: «Сейчас он нападет, нанесет пару ударов, оформлю как тяжкие телесные». Ни на мгновенье она не думала, что пора расстаться со ставшим врагом бывшим мужем, развестись, разъехаться. Нет, ни за что! Это означало бы, что она простила его, что дочка окончательно мертва, что Лидии пришлось бы заглянуть глубоко в свое сердце и обнаружить там выжигающую ненависть к самой себе: «Почему не предусмотрела? Почему не спасла? Почему? Почему?» Этого она не допустит ни за что на свете.

Раздался тихий, скребущий душу голос:

— Отпусти меня, Лида! Христом Богом прошу! Отпусти!

Николай всхлипнул, чем окончательно испортил оргазм ненависти, который переживала Лидия. Она поняла, что он плачет. «Тварь, все обломал, как был не мужик, так и остался». Она упрямо сжала веки. Николай вышел. Лидия не могла отдышаться и, не давая себе передумать, набрала номер Веры Солдатенковой:

— Ну что, Верок, не поздно еще? Да уговорила-уговорила, приеду, давай координаты твоего протеже. Только сразу предупреждаю, никаких знакомств: выпили, закусили, отпраздновали. Мне тут Воронкина хватает.

— Лид, он что, хулиганит?

— Если бы. Рыдает, как баба.

Вера деликатно промолчала. Но Лидия сама про себя отметила, что как-то запуталась: то ли она хотела, чтобы ее бывший распоясался или напал на нее, то ли ее устраивало в целом жалкое существование гомункула. В одном она точно была уверена: она бы мечтала, чтобы убийцу дочери не посадили на восемь лет, а растерзали раскаленными крючьями на тысячи кусков: была же такая казнь в Средние века.

                                         * * *

Он что-то делает со мной… я не я… тени… все куда-то плывет… что это за люди? Ой, это директор клиники… зачем он пришел? Не надо меня выписывать, я не смогу ходить… плавать я тоже не смогу… зачем мне прицепили русалочий хвост? Он воняет рыбой… я не могу быть рыбой: у меня аллергия. Кто эти рыцари? Кто этот король? Где моя мантия… Мои волосы длинные, до пола? Когда успели отрасти? Я Леди Годива? Где мой белый конь? Хорошо, хорошо, я проедусь на этой лошади голой, у меня уже нет стыда… какой стыд в реанимации… в коме? Ах, да! Я же в коме. Кто, кто в Теремочке живет? Кто мой новый Хозяин? Ну, уж вы должны определиться: русалки на лошадях не ездят, не могут, стоп, а почему не могут? Просто женское седло… «Так пела русалка над синей рекой, полна непонятной тоской». Лермонтов… Между прочим, пятерка по литературе. Мальчик с черными кудрями: «Из гроба тогда император, Очнувшись, является вдруг, — На нем треугольная шляпа И серый походный сюртук». Наполеон… вот, кто ты… Наполеон умыкнул свою Жозефину… Ну, почему, почему ты молчишь? И что ты в меня загружаешь? Я так не могу… Я так с ума сойду… Поговори со мной, поговори… Ушел, но я знаю: ты вернешься, хотел бы прикончить — подушкой бы придушил, пустил бы отраву по вене, меня и утопить легко: я же не русалка. Значит, нужна тебе зачем-то. Почему я не чувствую опасности? Что со мной? Где мой новый дар? Где моя чуйка? Или ты не опасен? Кто же ты?

                                         * * *

Лидия подсела в грязноватый «Форд» Вадима на Второй Песчаной, отказавшись категорически, чтобы он заезжал за ней к подъезду, миксер доволокла и разместила коробку на заднем сиденье. После неловких приветственных фраз машина тронулась, Вадим по необходимости смотрел на дорогу, Лидия без всякой необходимости смотрела перед собой. Она была вымотана утренними страстями: ей хотелось молчать. Вадиму тоже не хотелось трепаться, его осенило:

— Барселона?

— В смысле?

— Музыка, хотите? Альбом Барселона, Меркюри и Кабалье, Монсеррат Кабалье.

Лидия была равнодушна к музыке, но сейчас она с радостью восприняла предложение Вадима, судя по пробкам, ехать было больше часа. «Надеюсь, будет громко!» Вадим включил диск на большой громкости, хотел убавить, но Лидия попросила оставить. Разговаривать было невозможно, и это их успокоило и примирило с временным пребыванием в общем ограниченном пространстве.

Неожиданно для себя она увлеклась: музыка звучала странно: нервный, иногда на грани истерики голос Меркюри летел к Солнцу и возвращался обратно, сохранив испепеляющий жар, но обнятый защитной серебристо-лунной оболочкой изысканных колоратур Кабалье. Чувствительная скорее к визуальным, чем слуховым образам, Лидия слушала и одновременно смотрела мысленным взором. Она вспомнила выставку старинных костюмов, на которую однажды позволила затащить себя Вере: камзолы и кафтаны аристократов восемнадцатого века сдержанно светились вышивкой такого же серебряно-золотого блеска, как вокальная магия неимоверной каталонки Марии де Монсеррат Вивианы Консепсьон Кабалье-и-Фольк и божественного парса Фарруха Булсара, известного миру как Фредди Меркюри.

Когда машина Вадима подъехала к старому забору, который все никак не мог собраться поменять Василий, Вадим и Лидия были почти довольны друг другом, благодаря отсутствию внешнего диалога и, возможно, присутствию внутреннего, что-то вроде:

— Вам нравится?

— Да, очень.

— Мое любимое.

— Теперь мое тоже.

— Спасибо.

— И вам.

— А мне за что?

— Сами знаете. За то, что разделили что-то важное в моей жизни.

— И вы, вы тоже разделили. Редкое наслаждение.

Но, конечно, ничего этого не было произнесено, Лидия только помотала головой, отметая ненужные эмоции, а более чувствительный Вадим с трудом вылез из машины, разорвав кокон их музыкального единения, и поплелся в сторону дома с миксером наперевес.

                                         * * *

Вокруг дома Солдатенковых распространялись гармония и покой. Все было кстати: и погода — нежаркие плюс двадцать пять, и благоухающий сад: запах сирени от белой до темно-лиловой, и старая, но бодро цветущая яблоня, и мелкие фиолетовые цветочки, которые холила и лелеяла Вера на клумбах, и беседка с недавно построенным очагом и грубым деревянным столом, и брошенные велосипеды близнецов, чьи голоса были слышны из дома:

— Мам, а где банки с огурцами?

— Мама, а салат со сметаной или майонезом?

Среди этого великолепия похаживал Васька, как маленький боярин, покрикивая на четырех женщин, включая старенькую слепенькую маму Веры, которая была посажена чистить картошку в большую синюю кастрюлю:

— Вер, гости приехали. Тащи стулья или шезлонги давай с веранды!

— Злата, где бадья с шашлыком?

— Мама, вы тут на солнце перепечетесь, давайте я вас в тень!

— Таня, идите с гостями поздоровайтесь!

И, как и следовало ожидать, никто не отзывался на призывы Василия, потому что все понимали, что их единственная цель — хвастовство тем миром и домом, который он обустроил, обеспечил и окружил своей энергией хозяина и мужчины.

Вместо девочек к Вадиму вышла Вера, обняла его без ладоней, запачканных какой-то снедью, кивнула на беседку, и он, наскоро ополоснув руки под садовым краном, двинул туда, где перед очагом стояла бадейка с пахучим шашлыком, замаринованным накануне. Василий поплелся за ним. А Лидия, прихватив с кухни нож, присоединилась к Вериной маме и делу спасения хотя бы какой-то части картофелин, старательно покоцанных подслеповатой старушкой. Мужики мгновенно заорали о чем-то в беседке, и к Лидии подошла Вера.

— Что?

— Да ничего. Обошлось-таки без увечий?

— Умный мужик. Сразу понял: ловить нечего — и включил какой-то старый альбом.

— Хороший миксер, спасибо.

Тактичная Вера больше не поднимала вопрос о знакомстве, Лидия расслабилась.

— Нет, ты не думай, она нормальная баба, только жизнь ее потрепала, — в беседке Василий изо всех сил изображал помощь Вадиму, который сноровисто насаживал на шампуры куски мяса, луковицы, помидоры и баклажаны.

— Муж ее, бывший уже, отсидел за убийство.

Василия распирало от информации. Он сбавил голос до драматического шепота, так и не дождавшись уточняющего вопроса Вадим, последним ударом «вбил» самый острый гвоздь своего рассказа:

— Он усталый был, с похмелья, машину неудачно развернул и девочку их задавил… насмерть, два года всего… На глазах у Лидки.

Вадим остановился. Он отвернулся, потому что ему перехватило горло от чувства сострадания и отчаянной невозможности помочь. Как поможешь такому? Васька закончил рассказ:

— Ну, она не простила, развелась, а так баба хорошая, порядочная, чистенькая.

Вадим посмотрел на Лидию, и она показалась ему не взрослой замороженной теткой, как сначала, а несчастной маленькой девочкой, которая ну никак не могла ожидать, что в жизни столько горя и как будто остановилась на пороге непереносимых открытий и замерла.

Лидия почувствовала его взгляд, оглянулась, отвернулась, Вера прошептала ей:

— Он добрый. А так сама смотри.

                                         * * *

Через три часа все наелись девчачьих салатов, отварной картошки с укропом, шашлыка, кое-кто и ледяной водки напился, Таня со Златой усвистали к друзьям, мама Веры ушла отдохнуть, а за столом произошло удивительное. Неприятный, колючий, совсем не светский диалог между трезвым Вадимом и слегка пьяненькой Лидией не прерывался уже несколько минут. Ни попытки Василия вклиниться, ни деликатные просьбы Веры к Лидии помочь с чаем — ничто не помогало. Речь шла о работе Вадима.

— Они просто дети, которые совершили ошибки.

— Нет, не ошибки. Они воруют, грабят, они ни перед чем не остановятся, если им нужна доза.

— Да не они, это их болезнь.

— Что ж, теперь пожалеть их и не наказывать?

— Ну, почему: если правонарушение — надо наказывать, но вообще-то их нужно лечить.

— Кого лечить? Воров и убийц? Они взрослые, половозрелые особи, должны отвечать за свои поступки.

— Вообще-то, наркоманИя — болезнь, малая психиатрия, диагноз.

— Так можно и сумасшедших маньяков признать невменяемыми, давайте прослезимся, ах, у них психиатрия, большая или малая.

— Насколько я знаю, понятие невменяемости никто не отменял. И в отношении маньяков тоже.

— Некоторых нужно просто сажать, сажать и сажать. А некоторым и смертной казни мало.

— Так мы до геноцида душевнобольных договоримся. Знаем. Плавали. Фашизм какой-то!

— Вы меня фашизмом не пугайте.

— А как быть с теми, кто в ремиссии? Они годами не употребляют, у них работа, семьи, их что, тоже в расход?

— Сегодня он в ремиссии, а завтра зарезал кого-нибудь за дозу. Вы как в глаза их родных смотреть будете?

— То есть вы предлагаете геноцид?

— Я считаю, наркоманов сажать надо. Им же лучше: за решеткой — лучшая ремиссия.

— Да вы шутите?

— Нет, это вы шутите. А я серьезно. И наркоманов всех бы посадила.

— Не удивлен, что у нас в стране полно беззакония, если в Следственном комитете такие взгляды.

— А я удивлена, что нас всех еще не перерезали, не передавили ваши невинные наркоманы или алкаши проклятые.

Вадим вскочил, он закурил, отошел под сосны и лиственницы. К нему подбежал Василий и шепнул:

— Не слушай ее, пьяная баба, язык как помело.

— Да нет, она права в чем-то. Ты прости, Вась, поеду я, не могу я, как-то второго сорта, что ли… не могу. Извинись перед Верой.

Вадим сел в машину, и обескураженный друг открыл автоматические ворота, за которыми за мгновенье скрылся старенький «Форд».

Лидия с недоумением и тревогой смотрела на происходящее, за стол вернулся Василий, накатил рюмку водки, подчеркнуто не предложив Лидии. Заведенная, она не могла остановиться:

— Я права. Если б Воронкин не пил тогда. Что?

У Лидии по красным щекам ползли слезы. Василий молчал. С крыльца сошла Вера, она обняла Лидию:

— Поплачь, поплачь! Все лучше, чем ненавидеть… Вадику тоже пришлось. Война все-таки. Он алкоголик, лет пятнадцать в завязке уже.

                                         * * *

Терлецкий уехал в офис работать, несмотря на воскресенье: он и не помнил, что такое воскресенье, хотя иногда вспоминал детство и счастливые бездельные дни шаббата, которые не пропускал его религиозный отец. Но Терлецкий был уверен, что Богу, если он есть, все равно, работает он шесть или семь дней в неделю. В бизнесе не было шаббатов: последние двадцать пять лет он делал деньги, у этого занятия не было перерывов и выходных. Впрочем, раза три-четыре в год он улетал в хороший гольф-клуб и целыми днями энергично проходил лунки, иногда в обществе инструктора, игрока Высшей лиги, иногда вместе с такими же деловыми мужчинами, для которых в эти часы не существовало ничего, кроме зеленой травы, клюшек и лунок. После легкого ланча он отдыхал, трахал свою «сучку» и вечером выводил ее в ресторан, неимоверно красивую в полупрозрачных волшебных нарядах, увешанную баснословными искрящимися украшениями. За ужином он снова делал деньги в обществе таких же одержимых мужчин в черных смокингах или безупречно сидящих вечерних костюмах. По дороге на работу Терлецкого посетило странное чувство, он вдруг понял, что соскучился по Лауре. «Жаль, не родила Ларка… красивые бы были… Черт, надо ее найти все же!» Он набрал руководителя безопасности, тот ответил после второго гудка.

Леночка уже жалела, что согласилась на прогулку с мамой. Во-первых, она пошла в платье и босоножках и сразу поняла, что после вымощенных дорожек в центральной части поместья идти тяжело, дорожка к озеру сохранилась в первозданном виде, и идти по ней на каблуках неудобно, но не возвращаться же! Леночка выросла в скромной, интеллигентной семье — больше всего на свете она ненавидела скромность и интеллигентность. Лет с тринадцати она мечтала продать свою уже проявившуюся красоту и «манкость» подороже. В отличие от подобных ей девушек, которые уже с пятнадцати-шестнадцати лет жили за счет мужчин, Леночка искала беспроигрышный вариант… И внезапно глупо и нерасчетливо влюбилась в богатого известного мужчину. Она училась в университете, он подъезжал за ней после пар на прижатом к асфальту спорткаре, и она легкокрылой бабочкой летела навстречу гонкам на машинах, безумным закрытым вечеринкам и крышесносному суточному сексу. Увы, все повернулось совсем по-другому. Но она была готова на все ради любимого: даже жить с Терлецким и даже выйти за него, если получится…

— Если получится, мы должны устроить свадьбу на Сардинии в сентябре. Говорят, это сезон сбора винограда, как же я хочу увидеть эти осенние виноградники, попить молодого вина!

Раиса Леонтьевна рассуждала так, как будто еще полгода назад пределом ее мечтаний не была поездка в подмосковный санаторий. Она быстрее, чем ее дочь, расправила крылья мечты в новых обстоятельствах и готова была на все, чтобы ее девочка как можно скорее стала законной Терлецкой. Леночка вздохнула: ей не нравилось, как мама напирала: «ОМГ, я и так все делаю!» Ради любимого она была готова на все.

Георгий Терлецкий, обожаемый московской тусовкой красавец, атлет и известный благотворитель, успешно скрывал от всех (или думал, что скрывал) бездны интеллектуальной ограниченности, душевной ненависти и депрессивных намерений. Мало того что его отлучили от доброй ласковой матери в десять лет и отправили в престижную британскую школу, где он выкручивался с учебой только благодаря тому, что успешно играл в школьной команде по регби, но и в дальнейшем его двигали как шахматную фигуру, не спросив о его желаниях, намерениях и планах. Благодаря спорту, он уже собирался в толковый университет, как вдруг его отцу показалось, что образования его сыну достаточно, и он вернул его в Россию, воткнув в совет директоров одной из своих компаний. После восьми лет за рубежом Жоржу сначала все казалось диким в России, но он быстро оценил возможности национальных двойных стандартов. Днем он как хороший мальчик высиживал советы директоров и председательствовал в благотворительном фонде, а во второй половине дня наслаждался безудержным самоуничтожением, безбожно миксуя наркотики и алкоголь, стритрейсинг и подпольные казино, девочек и мальчиков. Он вытащил себя из постели, проглотил натощак утренний фармацевтический комплект и чашку кофе. Он смотрел в окно и видел, как в перспективе их сада по дорожке удаляются две женских фигуры: светящаяся ундина Леночка и ее мать.

Сейчас ему было особенно тяжело, но игра стоила свеч и всего возможного и невозможного риска: благодаря ей он рассчитывал в скором времени обрести свободу.

— Катя, ты должна убирать игрушки в комнате мальчиков не раз в день, а тогда, когда это необходимо. Это твоя работа, а не Мисс.

Галина Терлецкая с удовольствием отчитывала испуганную служанку и думала про себя: «Когда уже Istwood вернется? Что за мода — отпуска по месяцу? Никто так не отдыхает, тем более the majordomo! Две недели enough! Поэтому у них все и работает! Отец в конец распустил прислугу. Ну, конечно, «этим» точно плевать: что они в жизни видели?

«Эти», «Миськины», «Cinderella» — как только ни называла Галина новую подружку отца и ее мать. Она, естественно, плохо относилась и к Лауре, но «по крайней мере, у той был класс, а у этой что? Высокая фертильность? Ужасно!». А может, дело в том, что с Лаурой Галина и не встречалась почти. Все семь лет ее царствования в жизни и поместье отца Галина жила в свое удовольствие в Wordswort Abbey, родила детей, потомков славного британского рода, выстроила беспроблемную параллельную жизнь с мужем и чуть не прозевала катастрофу. Ее лорд, реконструировав на миллионы семьи Терлецких основную часть своих владений, задумался о том, как возродить свой наследственный надел, часть которого успешно распродавалась в течение всего двадцатого столетия. Галина в дополнительных деньгах отказала, в качестве демарша переехала в Лондонский дом и вышла на работу в банк, принадлежавший ее отцу. То, что ее муж бисексуален, она поняла давно, то, что он сожительствует с молодым актером, ее не смущало, но то, что он начал ухаживать за наследницей миллиардного состояния одного известного типа из Силиконовой долины, расставило все акценты. Галина уехала в Россию вместе с растерянными детьми. В ее голове созрел план, осуществлению которого сильно мешали «сучки» Терлецкого, да что уж там, и сам Терлецкий.

Леди Гейл Вордсворт планировала свое триумфальное возвращение в Лондон.

                                         * * *

Вадим сидел на воскресной группе анонимных алкоголиков. Это была одна из его любимых групп, при церкви, в которой батюшка оказался настоящим христианином: помещение предоставил, но в дела группы не лез и вообще привечал всех, поэтому в эту группу ходили не только православные, но и татары-мусульмане, и девушка-буддистка и даже пастор из евангелистов. В общем, хорошая была группа, здесь было и несколько тех участников, чьим «спонсором» уже несколько лет назад был Вадим — его срок трезвости был самым длинным в этой группе. Он почти машинально повторил молитву: «Боже, дай мне разум и душевный покой принять то, что я не в силах изменить, мужество изменить то, что могу, и мудрость отличить одно от другого». Весь в своих мыслях, он автоматически представился: «Я алкоголик, меня зовут Вадим», мазнул взглядом по двум новеньким, которые смущенно пробормотали незапомнившиеся имена. Тотчас же ему стало стыдно: он сделал усилие и включенно, с удовольствием прочитал в переданной ему книге содержание восьмого шага: «Составили список всех тех людей, кому мы причинили зло, и преисполнились желанием загладить свою вину перед ними». Он замолчал и, пока участники группы сначала вяло, а потом все более страстно вспоминали тех, кому причинили зло, молча сидел и пересматривал свой список. Список Вадима был необычным: в две колонки. В одной значились четырнадцать человек солдат взвода из шестнадцати — это был постоянный список.

Во второй колонке были перечислены родные и друзья Вадима, его школьные учителя, случайные участники ДТП и прочие важные и неважные люди, большинству из которых Вадим прижизненно или посмертно уже принес свои извинения. Сейчас в нем было не вычеркнуто только одно новое имя: Лидия Воронкина.

После красноречивой паузы за сбивчивым рассказом тяжелого и бестолкового мужика Максима о том, как он бил жену и детей, Вадим сказал свое слово:

— Вчера я был у друга… прекрасная семья, отличный день, даже… выпить не хотелось.

Группа покивала, так как оценила забавное определение Вадима: «Действительно, отличный день!»

— Там была женщина, неприятная такая, знаете, которая все знает, всех судит…

Группа улыбалась: большинство из присутствующих были из тех, кого жестоко судили и/или тех, кто сам судил всех и каждого. Эта тема была популярной: у алкоголиков всегда были свои значимые отношения с гордыней.

— Так вот, я и говорю, неприятная женщина. Хотя кто я, чтобы ее судить? Я ее не знаю… может, она оказалась бы приятной в каком-то другом случае… может, выпила лишнего… не знаю я. Она нападала на всех зависимых, говорила, что всех сажать надо, и я… в общем, я не справился с гневом.

Группа сочувственно молчала: каждый из присутствующих слышал в свой адрес всякие пожелания, в основном от «чтоб ты сдох» до «дорога тебе в ад». Участники пригорюнились. Вадим продолжал:

— Я ее фашисткой назвал… но она ведь такая же, как мы… там трагические обстоятельства: ребенок, муж… не хочу пересказывать. Она также в «тюрьме», и никого рядом… одиночество такое!

Это группа тоже понимала, как понимала и то, что этот круг света по воскресеньям был часто их единственным местом, где каждый из них хотя бы на время был избавлен от боли никомуненужности, где рядом с каждым был другой. С каждым: даже с доведшим семью до отчаянного побега в неизвестном направлении Максимом, даже с убившим по пьяни в ДТП и отсидевшим Русланом, даже с бомжихой Розой, которая на каждом собрании сообщала: «Срок трезвости — один день».

Казалось, даже мертвые солдаты, те, четырнадцать из первого списка людей, которым причинил зло Вадим, сочувственно молчали.

— Спасибо, Вадим!

— Спасибо!

— Спасибо, Вадим, что поделился!

                                         * * *

Все воскресенье той, за кого так горячо переживал Вадим, тоже было тревожно. Она рано уехала от друзей, с которыми почувствовала себя неловко, и, вместо дома, завернула на работу. Здание на набережной Академика Туполева встретило ее гулкими пустыми коридорами, тихими кабинетами и не работающим по воскресеньям буфетом. Она зарядилась кофе и иностранной шоколадкой из автоматов и приступила к чтению материалов по делу Терлецкого. Повестки были разосланы, и начало следующей недели грозило быть напряженным. Следователь Воронкина перечитала информацию, собранную по семье потерпевшей, по сотрудникам клиники, написала пару служебных имейлов, в том числе СоложЕницыну с просьбой о содействии с семьей олигарха и Араеляну с «волшебным пенделем», в котором он, скорее всего, не нуждался. Лидия шуршала листками, мысли ее текли плавно, но вяло: «И в чем мотив? Зачем полуживую женщину куда-то тащить? Может, выкуп? Или зачем-то нужно было спрятать ее труп? Зачем?»

В этом странном деле у Лидии не срасталось ничто с ничем: «Если она была нужна живой, то зачем? Деньги? Месть? Сексуальный интерес? Способ воздействия на Терлецкого? Может, убивать ее к клинике почему-то было не с руки? Надо порыться в ее жизни до того…» Она полистала справочные материалы, оказывается, потерпевшая уже была замужем. «Ни хрена себе! В двадцать семь уже второй брак: торопилась девушка, наверное, товарный вид потерять боялась. Впрочем, срок давности с развода семь лет… Нет, не греет!» Лидия отвлеклась от семейно-амурных дел потерпевшей и взглянула на список сотрудников клиники «Гиппократ». По общему мнению, Лаура была фантастически привлекательной… неужели настолько, чтобы ее полумертвой трахать? Лидия брезгливо поморщилась: после стольких лет работы с темными сторонами человеческой натуры она все еще сохраняла неравнодушие в таких случаях, как этот: «Бедная женщина, воспользоваться таким беспомощным состоянием… только мужики на такое способны… да, они на все способны».

Лидия с неприязнью вспомнила вчерашнего мужчину, который ей сначала даже понравился своей деликатностью, хотя она в этом не признавалась даже себе. «Впрочем, как и все они… с гнильцой… алкаш». Она даже вытерла руки гигиеническими салфетками, как бы стирая с них след взаимодействия с неприятным типом. Раздался звонок. Она с недоумением, а потом и с осуждением смотрела на экран мобильного: там висел звонок от этого самого неприятного типа, который был записан у нее в контактах как В., друг Солдатенкова.

В то время как Вадим дважды набрал ее номер с мыслью извиниться и загладить «зло, которое причинил», она смотрела на экран и думала: «Нет, больше никогда, никаких знакомств, дружб, любовей, брака, теперь только дело». А телефон звонил и звонил. Тогда она сбросила звонок. «Если теперь не дойдет…» Но до В., друга Солдатенкова, видимо, что-то дошло, и звонки прекратились.

Зато понедельник начался для Лидии волшебно. В кабинет ее прямо с утра постучал с раскрасневшимися щеками Араелян: он притащил небольшой букетик ландышей, и их запрещенный, а потому вдвойне приятный аромат размягчил «каменное сердце» Лидии. Она даже с некоторой забытой женской заинтересованностью рассмотрела стройную фигуру Иннокентия: «Клеится, что ли?» По всегдашнему смущению Араеляна она так и не поняла, были ли ландыши знаком его робких ухаживаний или благодарностью за оперативное оформление постановления об экспертизе. Лидия ничего не стала бы исключать и отнеслась к коллеге подчеркнуто доброжелательно. Они даже немного посплетничали, и Воронкина решила, что если ее спросят, как она относится к кандидатуре Араеляна на место заведующего подразделением, она его поддержит.

Дальше все шло ужасно. Веселый полковник вызвал ее, когда уже сложилась первая неприятность: Терлецкий не явился на допрос, чего она, в общем-то, и ожидала, но, к ее разочарованию, ни запланированная Галина, ни ожидаемый Георгий, дети Терлецкого тоже так и не появились в указанные 11:00 и 12:00. Перед обедом Воронкина вызвонила СоложЕницына, и тот обещал дать информацию в течение часа.

Взвинченная бездарно потерянными часами и явным пренебрежением к государственным органам, она обдумывала месть всему семейству, но все вылетело из головы, когда в кабинете Веселого полковника она увидела знакомого типа по имени В., друг Солдатенкова. Он сидел в идиотском старомодном костюме перед начальством, и они явно что-то весело обсуждали до ее прихода.

— Вот. Вадим Александрович Ялов, наш новый психолог-эксперт, прошу любить и жаловать. А это наша звезда, можно сказать, местного разлива… шучу, шучу… Лидию Ионовну и в Министерстве знают, грамотный следователь. Старший. Будете работать вместе, под руководством Лидии Ионовны, она вас и обучит нашей специфике: ждем от подключения психолога серьезного прорыва в нашей работе.

Если бы начальник не был так озабочен высшими материями, он, разумеется, уловил бы совсем неожиданные в этой ситуации эмоциональные состояния Ялова и Воронкиной. Вадим смотрел на Лидию с обреченностью: он понял, что решение об их совместной работе начальством уже принято, изнасилование неизбежно, надо лишь минимизировать потери. Но в поведении Лидии еще видна была надежда избавиться от этого типа: в том, как она держала спину, в том, как сжала зубы и задержалась у начальства, когда Вадим вышел. Но даже ей ничего не удалось: веселый босс при малейшей попытке с ее стороны оспорить решение перестал быть веселым, он включил начальника по полной, и Лидия вышла из кабинета чуть не строевым шагом.

Она с неприязнью отвела Вадима в свой кабинет и велела ему слушать запись допроса Терлецкого с минимальным комментарием:

— Жена этого влиятельного человека лежала в клинике, в коме, ее похитили, это допрос по горячим следам.

— И? — Вадим не понял, чего хочет от него эта женщина.

— Что «и»? Слушайте, анализируйте, что вы там у себя делаете? Мне доложите о результатах. Часа вам достаточно?

— А что анализировать?

— Вам виднее, раз к нам на работу устроились.

— Мне обещали, что введут в курс дела.

— Вы вообще представляете, чем мы тут занимаемся?

— Расследованием преступлений.

— Совершенно верно. Вы будете частью этого процесса. Наша задача — собрать факты, сопоставить эти факты, выявить злоумышленника и подготовить дело к суду. Вопросы есть?

Вадима затошнило. Подработка, которую ему сосватал друг друга его друга и которая казалась интересным приключением, в руках неприятной женщины превратилась в зону повышенной опасности. Главная опасность, на которую среагировал Вадим, была не в том, что Воронкина, сто процентов, «прожует его и выплюнет», лишив необходимых денежных средств, а в том, что он облажается и не сможет выполнить возложенные на него обязанности, потому что никто не снизойдет к нему для того, чтобы объяснить, в чем же эти обязанности заключаются. Он вздохнул, кивнул и, как собака показывает брюхо в знак признания другого пса своим командиром, послушно присел боком к столу, чтобы «пойти неизвестно куда и принести незнамо что».

Воронкина заценила демонстрацию слабости и подчинения:

— Вам поставят стол где-нибудь. Поаккуратнее здесь.

— Извините, а я могу присутствовать на допросах? Посмотреть документы по делу?

— Если я сочту это целесообразным.

Хлопнула дверь из кабинета. «Ну надо же, как будто судьба сталкивает меня с этой неприятной женщиной… и теперь не извинишься, что фашисткой назвал. Ну, люди везде люди… как-нибудь разберемся». Вадим ткнул пальцем в начало записи и услышал четкий голос Воронкиной: «Шестое июня две тысячи восемнадцатого года, одиннадцать десять. Предварительный допрос свидетеля Терлецкого Давида Иосифовича по делу о похищении Терлецкой Лауры Михайловны ведет старший следователь Воронкина…»

                                         * * *

«Ах, Одесса, жемчужина у моря! Ах, Одесса, ты знала много горя!» Люблю море, любила море. Мама и папа живы, каждый день пахнут пивом и креветками или вином и фруктами и смеются, смеются. Мы в Одессе, вот такое я люблю: чернющие, пахнущие солью пацаны, мужички с преферансом: заигрались, тень ушла, а они и не поняли, жирные, в складках женщины, в черных трусах и телесных лифчиках вместо купальников. Сижу — жую черешню размером с абрикос (я не преувеличиваю!) и абрикосы размером с персик, а персики… Эх!

Ну его, Хозяина с его вылощенными гольф-клубами: мужчины как сутенеры, вечно прикидывают твою цену; женщины с идеальной жизнью и тайными страстишками. Инструкторы, водители, тренеры с накачанными телами, готовые завалить любую, если у нее есть деньги, черноокие сладкие «бои», готовые встать на колени и взять в рот у любого. Ненавижу! Глупо, знаю, я и не понимала, как я это все ненавижу. Когда у тебя все отбирают, тут-то и понимаешь, что было важным, а что лишним.

А мужик-то справился, подкорректировал мои «коктейли», больше не глючит. Кто ж ты, мой принц на черном коне? Врач, конечно, врач. Если поддерживает мою жизнь… Вот только руки у тебя дрожат: хотелось бы знать: это дрожь ненависти или любви? Любви, наверное. Почему у всех мужиков дрожат, когда они трогают меня? Чего они боятся? Вот у всех: у первых потных подростков, у Куликова, у Жоржика… Ну, этот понятно: на отцовскую женщину посягнул: еще неизвестно, страх это был или страсть. Как же он был удивлен, что не дала. Он-то был уверен, что я с Хозяином из-за денег, а может, и сам Терлецкий подослал, проверочка, честная ли… Вот дурак! Зачем мне был кто-то еще, если был он?

Нет, честно, было больно. Правду говорят: что не растет, то умирает. Может, и стоило идти с ребенком до конца, если вся эта швейцарская фигня не помогала. Вот только зачем мне ребенок? Чтобы сиськи обвисли, живот растянулся, токсикозы, варикозы… Нет, ребенком бы я его не удержала. Да ничем не удержала бы… Пресытился, семь лет гореть… а может, просто испугался. А что? Хозяин тоже человек, мужское ссыкло: а вдруг бы он меня полюбил?

Почему люди раньше не боялись любить, делать детей? Мама перед смертью жалела, что у нее трое было, не четверо. И любил ведь ее отец, а сиськи-то были страшные, и шрам на животе. Знаю, почему: нечего терять им было. А этим, Хозяевам, есть чего. Все боятся просрать свое богачество, а жизнь-то просирают…

Господи, как же я хочу жить. Этот… черный принц… ты не уволок меня куда-то, ты меня из смерти вернул. Спасибо тебе. Снова жить хочу… А что? Вставали люди и из комы. В операции я уверена: Терлеций лучшего подогнал. Значит, будем жить! Спасибо тебе, похититель. Но только, б…, даже я чувствую, как под спиной складка на простыне врезается мне в кожу, царапает, как пилой режет! Что ж ты, сука, украсть — украл, а теперь до пролежней меня доведешь? Караул! Убивают!

                                         * * *

На что и кого нажал СоложЕницын, Лидии было все равно, но во вторник состоялись допросы и Галины, и Георгия Терлецких. Диктофон писал, а Воронкиной что-то мешало внимательно слушать, в принципе, она догадывалась: и что, и кто. Вадим уговорил-таки ее, упросил присутствовать на допросах, и ей пришлось посадить его в допросную рядом с собой, в кабинете его присутствие убивало бы сам смысл воздействия пустотой. После пары ее неудачных манипуляций с пультом он захватил этот предмет, и Лидия по этому поводу испытала неприятное сочетание признательности и зависимости. Голос Галины Терлецкой тоже не добавлял ничего хорошего: она отвечала на вопросы, вколачивая гвозди снобизма в каждую фразу.

— Я не собираюсь обсуждать личную жизнь моего отца.

— Понятия не имею, кто где был в ночь похищения. Я спала.

— Я сплю одна. Мой муж, лорд Вордсворт, остался в Англии. Парламентские дела.

— К потерпевшей отношусь нейтрально: я с ней встречалась всего несколько раз. Я живу и работаю за границей.

— В Москве? Я в отпуске, привезла детей на родину.

— Нет, я понятия не имею, что с ней произошло.

В допрос внезапно вклинился Вадим.

— Галина Давыдовна, Галина, позволите? Вы ведь давно живете в Англии? Вам нравится?

Дочь Терлецкого снисходительно изрекла:

— Конечно. Что там может не нравиться?

— Вы когда переехали, вам сколько лет было?

— Двенадцать. А какое отношение это имеет?

Вадим улыбнулся, и каким-то образом прозвучало непроизнесенное: «Вам пришлось нелегко, в двенадцать-то лет, но вы справились». Галина неожиданно для себя легко улыбнулась в ответ.

— Понимаете, вы как женщина, конечно, замечали, чувствовали то, что происходит «за кадром», то, что не на поверхности.

— Да, разумеется. Имеете в виду папиных женщин?

— И это тоже. Ваш отъезд в Англию был как-то связан с разводом родителей? Извините мою бестактность.

— Вы правы. Отец развелся с мамой: студенческий брак, он уже… встречался, я думаю, с матерью Жоржа.

— Вам тяжело было?

— Они спокойно развелись. Папа ее обеспечил и, если можно так сказать, удачно пристроил: она замужем за немцем. Между прочим, в отличие от второй жены (вы слышали, что она покончила с собой?), моя мать процветает. Она приезжала ко мне каждый семестр. Мне нравилось учиться… потом Оксфорд… и Алан… это были хорошие времена.

— А правду говорят, что в Оксфорде студентам мужского пола запрещается общаться с девушками?

— Нет, что вы. Это девятнадцатый век. Мы там и познакомились с мужем: ораторский клуб, соревнования по гребле. Вордсворты там учатся с основания. С одиннадцатого века. Представляете?

Лидия Воронкина с недоумением слушала светски-задушевную болтовню и уже собиралась прервать ее, как неожиданно услышала:

— Знаете, я ее даже уважала, Лауру, хорошее гуманитарное образование и потом… она, кажется, действительно любила отца.

— А он?

— Думаю, любил. Он ее у первого мужа увел, просто штурмом брал. За нее всегда мужчины бились, первый тоже у кого-то увел. Такая, знаете ли, femme fatale. Настоящая, не поиграться, они все на ней жениться хотели. Думаю… если бы она родила… хотя… отец, наверное, всех своих женщин любил, а потом разлюбил. Слишком много возможностей. Вы и представить не можете, как на выдающегося мужчину вешаются женщины, просто проходу не дают.

Галина Терлецкая замолчала о чем-то своем. Вадим деликатно смотрел в пол.

— Знаете, что странно… Почему ее не убили там, в палате? Зачем ее тащить куда-то?

— А вы считаете, цель похищения — убийство?

— Конечно, это, скорее всего, его новая, ее семья… не терпится до денег добраться. Я здесь не была, но…

Она замолчала. Подумала. И решительно добавила:

— Горничная детей, Катя, у нее амуры с папиным водителем. Он клялся, что Ларина машина была в полном порядке, они накануне проверяли: механики, безопасность. Как тормоза могли испортиться в запертом гараже? В мерседесе последней модели?

Лидия Воронкина ревниво молчала. Не могла не отдать должное тому, как легко Вадим разговорил неприступную леди. И как легко, без выпендрежа она открыла рот для взятия образца ДНК: без постановления, без ордера, без адвоката, без лишнего шума.

Галина ушла. Вадим вопросительно посмотрел на следователя, та одобрительно кивнула. «Посмотрим, сможешь ли ты так же легко договориться с мужиком, как с дамочкой?»

                                         * * *

Нина Молодых проторчала в клинике «Гиппократ» два дня: «Вот засада: медперсонал работал посменно». Всего в клинике числилось шестнадцать мужчин, включая семидесятилетнего профессора. Нина решила ни для кого не делать исключения, и у профессора, как и у всех остальных по списку, включая и директора, она взяла буккальный мазок.

Ей казалось, что это пустая трата времени, что нужно поскорее переходить к исследованию материалов родственников. Но Иннокентий Араелян сказал, и его лучшая ученица сделала. На экспресс-анализ нужно было затратить всего пару дней.

Нина предчувствовала, что по делу Терлецкой будет еще много интересных поручений от ее шефа, а значит, поводов пообщаться с ним. Поэтому она особенно тщательно выбрала и купила новую нежно-лиловую блузку и скромные аксессуары. Нина не верила в слухи о нетрадиционной ориентации своего босса, зато верила, что лучшие отношения складываются у людей, с увлечением занимающихся общим делом. Занятая своим виртуальным романом, она тем не менее тщательно сделала анализ и получила пятнадцать негативных результатов: ничья из сотрудников сперма не была найдена на матрасе потерпевшей.

Араелян получил отчет Нины по электронке, он внимательно, строчка за строчкой, прочитал его и отметил странную вещь: в нумерации за номером тринадцать сразу стоял номер пятнадцать, а значит, в списке не было какой-то фамилии, кто-то вручную удалил строку так, что нарушился порядок. Он сравнил список с присланным ранее из клиники: отсутствовала фамилия Лобкова Валерия, санитара. Араелян, довольный собственным маленьким успехом, попытался созвониться с Воронкиной, но у той был отключен телефон.

                                         * * *

Прошло десять минут с начала допроса Терлецкого Георгия Давидовича. Уязвленная успехом новичка, Лидия вела допрос особенно профессионально: в меру твердо, в меру душевно. Терлецкий-младший не молчал:

— А что? Что вы мне можете предъявить? Зачем таскаете? Я ничего не знаю. Я вообще не понимаю, зачем весь этот кипеж? От нее вообще одни неприятности были. Это ее наказание. Она в семью влезла, разрушила семейное счастье моей матери и отца. Конечно, она была красивая, а кто сейчас некрасивый? Сейчас только некрасивые работают, у остальных своя цена есть, все пытаются пристроиться получше.

А Вадим молчал и думал, как Лидии казалось, о своем.

— Где вы были в ночь на шестое июня?

— Где я был? Не помню… В клубе, дома, у подружки… А что? По-вашему, я что, прокрался ночью, чтобы спереть любовницу отца? Зачем она мне… Она мне и живая была не нужна, что мне с ней делать?

Вадим перелистывал страницы дела. Лидия поднажала.

— Георгий Давидович, жену, не любовницу. Вам придется вспомнить, где вы были, что делали и кто это может подтвердить.

— Что вы привязались? Вообще вы хоть понимаете, какая у нас семья, кто мой отец? Он не в правительстве только потому, что ему это не нужно. Он и премьером мог бы стать. Вы не имеете права нас беспокоить.

— Конечно, Следственный комитет знает о положении вашего отца и благодарен вашей семье за сотрудничество. Формально потерпевшая тоже член вашей семьи. Вы же понимаете, мы опрашиваем всех, кто близко знал Терлецкую. И все же постарайтесь вспомнить, где вы были в ночь с пятого…

Лидия не успела закончить фразу. Она вязла в пустой болтовне Жоржа. Внезапно оживился Вадим.

— Вы сказали, что Терлецкая разрушила брак ваших отца и матери?

— Да, разрушила, отец повелся на ее штучки.

— Здесь сказано, что брак между вашим отцом и Терлецкой был заключен в одиннадцатом году. Так?

— Ну так, раз вы говорите. Я не помню.

— А развод с вашей матерью состоялся в девятом.

— И что? И что?

— Так как Лаура могла разрушить брак ваших родителей, если ваш отец познакомился с ней позже? Или они уже встречались?

— Как вы смеете! Моя мама… я скажу отцу… Вас уволят. Ларка — настоящая отрава. Может, папа бы передумал, если бы не она, не ее сучья натура, она и ко мне подкатывала. Я отцу не говорил, но она и на меня лезла. Конечно, зачем ей старый Терлецкий, когда есть молодой?

«Молодой» задыхался от гнева, глаза его повлажнели, а голос звенел детской обидой. Зато гнев Воронкиной был сухим и драл ей горло, как наждак: «Как он посмел перебить меня, влезть в допрос. Довольно!» А Вадим как ни в чем не бывало продолжал:

— Смотрите, Георгий, пятого была пятница, возможно, вы отдыхали после работы.

— Да, я был в «Триесте». Там камеры. Там сто людей меня видели. Часов до трех-четырех, ушел не один. Ну, вы-то как мужчина меня понимаете… она замужем… не хочу компрометировать.

— Да, понимаю. Понимаю, как вам тяжело пришлось… после трагедии с вашей мамой.

Георгий посмотрел на Вадима круглыми глазами и неожиданно заплакал. Даже Воронкину передернуло.

— Он… он не позволил мне… он билет мне не купил… тьютору запретил говорить… Я узнал уже, когда ее… в общем, ее уже закопали. По высшему раз… разряду. Как же! Какая честь для бывшей!

Голос Жоржа звучал как точка-тире: всхлип — обрывок фразы, всхлип — новый обрывок.

В конце допроса Георгий Терлеций сдал тест на ДНК, пожал руку Вадиму и удалился. Воронкина встала:

— Пойдемте!

Вадим поплелся за ней, он чувствовал ее гнев, но не понимал, что не так. Ему даже в голову не приходило, что он подписал себе «смертный приговор»: нет страшнее греха в любой конторе, чем быть умнее начальства. «Начальство» по имени Лидия Воронкина возненавидела Вадима Ялова окончательно и бесповоротно. План мести созрел. Она привела Вадима в подсобку без окна, техник притащил и установил старенький ноут с западавшими «т» и «в». Он поставил рядом коробку, полную разнокалиберными юэсбишками, и удалился. Вадим получил задание просмотреть записи с двух камер с января по июнь текущего года в поисках «чего-нибудь подозрительного». Сизиф бы порадовался такому «труду».

---

                                         * * *

Лидия Воронкина пребывала в отличном настроении. Она пока исключила из числа подозреваемых сестру и брата Терлецких: у первой не было хорошего алиби, но и мотива не просматривалось, у второго ненависти к похищенной было предостаточно, но было алиби: уж она дожмет его с фамилией дамы, которую тот увел из клуба. СоложЕницын клятвенно заверил, что Терлецкий готов с ней встретиться, но он убедительно просит провести допрос завтра у него дома, в неформальной обстановке: очень-очень занят, помощник не смог даже организовать встречу в офисе. СоложЕницын на зря ел свой хлеб: Лидия понимала, что только чудеса дипломатии помогли организовать этот визит, и не стала выпендриваться: дома так дома.

Еще одно симпатичное событие. Араелян заглянул к ней за пять минут перед обедом. Мелочь, а приятно: Иннокентий мог позвонить, но он пришел сам, чтобы сообщить, что в списке тестируемых на ДНК по неизвестным причинам отсутствует один сотрудник клиники: санитар Валерий Лобков. Лидия подписала постановление на получение ДНК и вообще на задержание Лобкова. Она хорошо запомнила санитара: объяснение могло быть только одно: он стремительно бежал, поэтому его имя исчезло из списков. А это делало его ключевым подозреваемым.

Кеша явно не хотел уходить, и, поскольку из всего мужского рода именно он для Лидии был минимально неприятным, она позвала его на обед в служебную столовку. Правда, разговор их во время обеда крутился исключительно вокруг служебных дел, но именно поэтому этот разговор делал их обоих настолько счастливыми, что Ниночка Молодых, которая наблюдала за ними исподтишка из угла столовой, серьезно задумалась: не только у нее были столь сближающие отношения с боссом, «эта старуха» тоже явно претендовала на внимание ее обожаемого Араеляна.

Наконец, самым ценным, самым счастливым, самым обнадеживающим в событиях последних дней жизни Лидии Воронкиной было грамотное устранение Неприятного типа, который посмел критиковать ее перед друзьями, выставить дурой перед подозреваемыми и… больше ничего не приходило в голову Лидии, но она улыбалась больше обычного, представляя Вадима в тесной служебке во время многочасового, да что там! — многодневного просмотра записей с камер. «Пять месяцев — это сто пятьдесят суток, три тысячи шестьсот часов». Воронкина радовалась, что больше не увидит Вадима Ялова никогда: или он будет просматривать пленки до скончания века, или уволится. «Отличное решение!»

Тем сильнее было потрясение, которое она испытала, когда на следующий день спустилась в служебный гараж. Дядя Петя, классный водитель, за которого «дрались» все следователи, выкатил новенький «Форд», Лидия села на переднее сиденье в надежде подремать по дороге до подмосковной резиденции Терлецких, как вдруг на заднем сиденье уселся Неприятный тип с вечно виноватым и одновременно наглым выражением лица. На возмущенный взгляд Лидии он пробормотал:

— Согласовано. Поехали.

Дядя Петя стартовал, пока слегка обалдевшая от подобной наглости, Воронкина пыталась восстановить перехваченное гневом дыхание. Вадим достал откуда-то из кармана полусмятый листок бумаги с каракулями:

— Я тут набросал вопросики. У вас не было возможности расспросить о важном в прошлый раз. Я предлагаю сосредоточиться на том, кому выгодно. И еще, я не очень понимаю ваши процедурные правила, но можем ли мы как-нибудь задержаться у Терлецкого, понаблюдать?

— И что же вы хотите понаблюдать?

Лидия поразилась своему терпению.

— Я бы хотел понаблюдать за ними в естественной среде обитания, дома, где они все чувствуют себя в безопасности, расслабленно, что ли. Может, даже получится остаться на ланч, или как там у них это называется.

— На ланч?

Воронкина не верила своим ушам.

— Понимаете, о людях больше всего понимаешь, если посмотреть, когда они едят или как сексом занимаются… уборка тоже хороша… но вряд ли эти олигархи убираются сами.

— Подумать только… И секс мы, скорее всего, не увидим.

— Да, согласен. Поэтому и предлагаю ланч.

Лидия помолчала. И спросила, как ей казалось, с иронией:

— А если человек вообще сексом не занимается?

— Тоже о многом говорит… если, конечно, у него нормальное либидо, конечно. В смысле занимался-занимался и перестал.

Дядя Петя наслаждался беседой: «немножко позорная темка, но до жути интересная». Вадим молчал.

— Так что, если нормальное… это… либидо?

— Если бы у моего пациента… или пациентки… вообще не было секса, например, не несколько месяцев, а, скажем, лет, я бы выдвинул две гипотезы: первая, о чем неприятном напоминают ему… ей… занятия любовью… и… конечно… за что пациент себя наказывает, лишая естественной разрядки и вообще.

Вадим замолчал. Лидия молчала. Дядя Петя молчал. Он включил радио.

Лидия Воронкина с пунцовым лицом склонилась над бумажкой, которую ей подсунул Вадим. Там было написано:

— Кто был первым мужем Л.? И как ее отбил Т.?

— Что думает Т. о своих детях?

— Его отношение к Л.? И решение по новой?

— Что думает горничная Катя и ее любовник?

— Познакомиться с Мисиной и ее мамой. Кто главный?

— Безопасники? Что за расследование?

— А почему Л. была в коме? Безнадежна?

— Почему у Т. и Л. не было детей?

— Как обеспеч. безопасн. Л. в клинике?

— Атмосфера?

Несмотря на орущий шансон, в машине звенела тишина. Так казалось Лидии Воронкиной. Она спросила брюзгливо:

— Что за атмосфера?

— Ну, интерьеры, животные, дети, цветники, книги, картины. Не знаю, что там у них?

— Не слишком ли романтично, Вадим… Александрович? Мы с вами не в романе Агаты Кристи.

— Не берусь судить… Лидия Ионовна, мало знаком. Ну вот, например, приходит ко мне пациент и клянется-божится, что не употребляет и в жизни не прикасался, руки чистые, вены в смысле. Но атмосферка-то подходящая: одежда неопрятная, волосы сальные, деньги в доме пропадают, пациент так врет, что аж глазами дыру просверлит, и обязательно рядом мамаша: «Нет, мы не наркоманы, как вы могли подумать, мы студенты. А нервный он, потому что сессия. А деньги? Я сама могла переложить — забыть». Понимаете, люди говорят одно, а атмосфера — другое. По словам Галины, жертва — приличная женщина, любила и была любима нашим олигархом, несмотря на его последние коленца, по словам ее братца, она развратная девка. Вот и посмотрим, кто прав. А главное, что из себя представляет их Главный.

— А если ваш пациент волосы не помыл как раз из-за сессии?

— А что он тогда делает в наркологическом диспансере? Что привело его сюда? Его мамашу? Мотивация какая? Психологу продемонстрировать, что он здоров?

— Вы о конкретном пациенте?

— И о конкретном тоже. Если бы люди меньше ушами слушали, больше доверяли чутью, вы бы, может, без работы сидели. И я, может…

— И что с ним стало?

— С мальчиком? С мамашей? Да все как обычно. Передознулся.

                                         * * *

Ты мой хороший, хорошенький ты мой! Разгладил складку — пытка окончена. Сегодня ты меня мыл. Любимое… Не потому, что я чувствую себя грязной, просто тактильный голод… так-то, кроме идиота в клинике, мое тело никто не трогал аж с января. Врачи только… ну, у этих пальцы холодные, и их интересует органы, не тело. А тебя, мой Черный принц, интересует мое тело. Кажется, я поняла, зачем я тебе. Ты мой персональный маньяк. Прекрасная пара: мужчина-маньяк и женщина в коме. И жили они долго и счастливо, и умерли не в один день… Страшно ли мне? Мне охренеть как страшно! У страха столько оттенков! Мутная вода, болото боли под обезболивающим после аварии… неподвижная тюремная паника после операции… ужас и ненависть, когда Хозяин приводил свою новую сучку. Зачем ты так со мной? Думаю, мне кажется, я поняла тебя, Хозяин! Я готова была послушно взять поводок и убежать на задний двор. Я выучила все твои команды, даже те, которые ты не произносил вслух, но ты так и не понял, почему я еще здесь: потому что ты хотел этого: это ты не отпускал меня. И чего ты добился? Теперь я принадлежу не тебе. Теперь у меня новый Хозяин, маньяк с губкой. Божественно!

                                         * * *