Бесплатный фрагмент - Падает снег

I. Снег

Я могла бы стоять под сыплющимся снегом всю ночь, радуясь, как ребенок.

Точнее, стараясь пробудить в себе чувство радости, того детского, неподдельного восторга, что могли бы вызвать у меня крупные лохматые снежинки еще несколько лет назад.

Но у любой актерской игры есть конец. Однако быстро опускать руки и признавать очередное поражение я не хотела — побродила еще по двору с глупой, неискренней улыбкой, застывшей на губах насильно (я верю в самовнушение), побросала псу наскоро слепленные снежки, и тот был рад этому больше, чем я.

Я действительно старалась разжечь в себе искру, заново создать тягу к жизни с ее простыми радостями и пустяковыми проблемами. Я и правда подумала, что первый снег поможет мне с этой задачей. Поэтому, увидев за окном, в тонкую щель жалюзи, тысячи белых пушинок на фоне ночного, по-зимнему грязно-желтого неба, не раздумывая, ринулась во двор.

Отцовская шапка, куртка брата, мои полувоенные сапоги на босу ногу — сбор был недолгим. И вот, я стою под плотной стеной мягких белых мотыльков, подсвеченных желтизной уличного фонаря. Говорят, когда идет снег, по ощущениям погода кажется теплее. И правда, холодно мне не было, хотя оделась я слишком легко.

Снег ложился нежно, аккуратно, без ветра и сильного мороза, прохладным и приятным на ощупь ковром застилая давно высохшую траву нашего двора, крыши домов из серого волнистого шифера, кроны лысых почерневших деревьев.

Темно и тихо. Лишь торопливо падает снег, которому я так тщетно стараюсь обрадоваться. Стало обидно до слез. Снова стало невыразимо себя жаль. Но, напомнив себе, что больше этой жалости ко мне никто не испытывает, я взяла себя в руки.

Подавив очередной порыв к слезам, я запрокинула голову и прищурилась, чтобы снежинки не попали в глаза. Брови и ресницы почти сразу облепило. И челку, и плечи. Лишь на губы не упало ни одной снежинки. Усилием воли я растянула рот, в который раз за последние месяцы стараясь почувствовать хоть малый прилив сил, надеясь, что эта «улыбка» вдруг чудным образом станет настоящей, как-то подействовав на мозг… обманув его.

Руки покраснели и стали немного мерзнуть только после пятого снежка, подброшенного в воздух и исчезнувшего в щелкнувших собачьих челюстях. Снег лепился хорошо, и домашний питомец очень обрадовался моему внезапному визиту. Хорошо ему, — подумалось мне.

Лениво прохаживаясь по двору и все чего-то ожидая, я ловила снежинки и понимала, что не хочу так скоро возвращаться в домашнее тепло, тем самым признавая поражение. Несмотря на то, что сказочная погода не приносила мне облегчения, здесь хотелось побыть еще немножко. Все-таки первый снег… Пусть он научит меня быть таким же легким, беззаботным и счастливым независимо от того, с чем соприкасается.

Нет, что-то в моей жизни стало неправильно.

Что-то? — усмехнулась я. Да многое. Я живу не так, как другие люди, и даже не так, как хотелось бы мне. Меня больше ничего не радует. А они словно понимать этого не хотят. Все убеждают, что это пройдет, что все это временно, что у меня вся жизнь впереди, и что как только я сама захочу выбраться из омута, заново научиться радоваться жизни, то я выберусь и научусь без усилий. Дело, говорят они, в личном желании. Глупые люди. Они ничего не понимают.

Ни того, что, по их же расчетам, это должно было пройти через месяц после случившегося. Ни того, что нельзя приказать своему мозгу перестать думать о конкретном событии, анализировать, вспоминать, сердцу — принять, смириться и отпустить, а душе — вновь верить людям, перестать гнить день ото дня.

Я поймала снежинку большим пальцем — она моментально растаяла, оставив теплую каплю. Умерла, — подумала я и отвела глаза.

Они не понимают моего состояния. Они отказываются его понять, потому что это будет слишком сложно, это не в их привычках и вне их системы ценностей — переживать такие душевные муки, день за днем, месяц за месяцем, без надежды на улучшение. Потому что не в силах ничем помочь, и уж тем более сочувствием, ведь оно не может быть искренним, пока в такой ситуации никто из них не бывал. Только советы, такие по-людски глупые и бессмысленные. Как горько. Как уныло.

«Ты же улыбаешься и смеешься, — говорят они, стараясь взбодрить меня, — значит, все налаживается, и скоро жизнь снова пойдет своим чередом!»

Надежда в их глазах неподдельна, но… Я — единственная, кто не предается оптимистическим грезам о будущем. Я знаю, что жизнь уже не станет прежней. Что я могу сказать им на это? Что мои улыбки — грамотно состряпанная фальшивка, рефлекс, отработанный годами и необходимый в обществе? Что смех мой — нервический, почти истеричный, зовущий на помощь и помогающий мне сдержать внутри внезапные взрывы рыданий, возникающие от любой несмешной шутки или неискреннего утешения? Я как заложник под дулом пистолета, которому сказали: смейся, не то тебе крышка. И я улыбаюсь и смеюсь, чтобы друзья не расстраивались и не задавали лишних вопросов, чтобы мама не переживала за меня, чтобы выглядеть, как все нормальные дети, студенты, люди…

Снег, зачем ты такой прекрасный сегодня? Жизнь, почему ты стала такой? Беспощадной. Нет, это гадко. Невозможно. Невыносимо. Не могу.

Я вернулась в дом с испорченным настроением.

Выпив чаю с малиной, дочитала книжку. О космосе. О других цивилизациях. Истории с такими глобальными темами как судьба человечества на межгалактической арене и его возможное будущее всегда отвлекала и наглядно демонстрировала мелочность личных проблем.

Сейчас этого эффекта хватило ненадолго. Еще куда ни шло — вот первый месяц я вообще была не в состоянии воспринимать любой текст, и перенаправить поток мыслей на его понимание не представлялось возможным. Думалось лишь об одном. Причем все время за исключением недолгого сна. Сейчас я хотя бы могу ненадолго отвлечься чтением — уже прогресс. А в остальном ничего не изменилось.

Конечно, есть люди несчастнее меня, и ничего выходящего из ряда вон со мной не случилось. Наоборот — все до тошноты банально и прозаично. Вот только я не настолько злой человек, чтобы меня утешала мысль о том, что кому-то еще хуже, чем мне.

Это очень по-человечески — радоваться горю ближнего, радоваться тому, что у тебя-то не так все плохо. Но, видимо, во мне что-то не так. И я всегда была такой. Не-такой. Возможно, поэтому моя жизнь несчастна.

Знаю, что начало отличное. То, что надо для первого знакомства — пожаловаться на злую участь и особенную судьбу. Но, тем не менее, только с этого я и могла начать.

II. Чудеса

Я полагала, в мире вымерли люди, способные предложить помощь незнакомому человеку. Но жизнь коварна: она направляет основные силы на разрушение того, во что человек твердо верит, в чем основательно убедится.

На следующее утро я, в толпе подобных мне студентов с солидными сумками, набитыми под завязку, стояла на перроне и ожидала поезд. Завтра занятия. И, удивительно, некий молодой мужчина просто подошел ко мне и настойчиво попросил принять его помощь в транспортировке моей сумки с перрона в вагон. В существовании подобных явлений я давненько стала сомневаться, уже пообвыкла тянуть все на себе, поэтому, шокированная, закивала и поблагодарила незнакомца. Он был из тех, кто не в моем вкусе, но и не вызывает открытого отвращения. Да и, если говорить начистоту, теперь мало какой мужчина вызывает у меня хотя бы симпатию. Этот, несомненно, вызвал. Чему я удивилась еще больше. Но сердце не молчало — оно тут же предательски больно сжалось, напоминая мне о том, о том…

Да, это неправильно. Я живу неправильно. Не в том смысле, что я делаю что-то не так. А в том смысле, что я, стопроцентно, думаю иначе и вижу этот мир тоже иначе, нежели окружающие люди. Я замечаю многие вещи, от которых взгляд общества отворачивается — молодого человека с погонами, который прямо в автобусе, при всех, закладывает под губу какую-то травку из маленького пакетика и встряхивает головой; бездомного, спящего на лавочке в центральном сквере (его словно не видит никто, никто не подумает, что он, может, замерз уже насмерть, околел за ночь), и многое другое.

Мне двадцать лет, и времени полностью убедиться в своей несхожести с другими по образу мышления оказалось предостаточно. А вот решить, хорошо это или плохо — тут всей жизни, наверное, не хватит.

Да, в конце концов, брось ты думать об этом постоянно и беспрерывно! Но почему? Да потому что это причиняет тебе боль. Но я не могу этого забыть! Я не хочу забывать и тем самым унижать то время, когда я была настолько счастлива, что не нуждалась ни в чем, что приносит радость обыкновенным людям; не испытывала никаких отрицательных эмоций; готова была прощать даже самых страшных предателей и целовать врагов.

Я смотрела на белоснежный и быстро плывущий пейзаж за окном: за ночь выпало много снега, да и сейчас тоже шел, не переставая. В наушниках стоял рандомный плейлист, который я слушала фоном, но мои собственные мысли он не мог заглушить.

До судорог, до бреда, до рыдания,

До порванных от напряжения жил

Я сохранял свои воспоминания,

Которыми все эти годы жил.

Так почему все заставляют меня забыть то, что было, и начать жизнь с чистого листа? Неужели они хотели бы забыть самое Великое Счастье, однажды произошедшее с ними? Почему они не хотят понять простой истины: все пережитое остается для меня счастьем и добром, несмотря на то, что кончилось катастрофой. И я не могу и не хочу относиться по-другому к этому событию, даже если это мучает меня. Мучает уже много месяцев.

Когда ползешь, глотая клочья пыли;

Когда добра от зла не отличить,

Ты должен знать, что про тебя забыли,

И сделать все, чтоб самому забыть.

Иронично. Я отвернулась от окна с неприязнью на лице. Любоваться снегом, этими полями и рощицами, покрытыми белой сияющей шапкой, когда внутри все оборвано, мрачно и тоскливо? Этот мир отныне чужд мне вместе со всеми его красотами.

***

Сегодня меня постигла еще одна удивительная вещь, кроме молодого мужчины с развитой нравственностью. Передо мной извинились. Да, неожиданность приятная, как и утреннее происшествие. Причем извинились, когда я уже смиренно настроила себя прервать общение с этим человеком на неопределенный срок.

По правде говоря, все эти людские ссоры, споры и недопонимания с недавних пор стали мне противны: это не имеет смысла, это — детскости, это недостойно поведения взрослого, мыслящего индивида. Ну как может позволить себе человек с поврежденной системой эмоций подобные всплески? К чему эта ругань? Меня она оскорбляет, и я считаю унизительным пытаться доказать свою невиновность человеку, который не стремится выяснить правду и не заинтересован в устранении конфликта. Он стремится лишь выпустить на тебе пар, заслужил ты того или нет, показать свой характер, избавиться от нервного напряжения.

Позавчера именно это и случилось между мной и моей одногруппницей, с которой я снимаю квартиру. Я была обругана, унижена, заткнута и выброшена за пределы узкого круга близких ей людей без возможности объясниться. Причины я так и не поняла. Да и вряд ли она имелась, дело тут было только в эмоциональном всплеске. А я попала под руку.

И теперь она просила прощения, повиснув у меня на шее, едва я шагнула через порог квартиры. Ну, точнее, это было около получаса назад.

Доев последний кусочек отбивной, я устало вздохнула. Пожалуй, она так и не поняла, что я даже не обижалась. Я просто отстранилась куда-то далеко от этого конфликта, как улитка в раковину, потому что не ощущала ни вины, ни желания в чем-то оправдываться. Такие мелочи меня не интересовали, особенно на фоне основных переживаний. Да что там, на фоне них даже мировой кризис казался мелочью. Хотя это субъективизм, конечно. Но для меня номинирование явлений не меняет их сути.

Все по-прежнему. Где жизнь, где радость? Где хотя бы реакции на происходящее вокруг? Где взаимодействие с людьми, да хоть с кем-нибудь, кроме своей памяти? Все машинально, все на автомате, а я — полностью углубилась в себя, замкнулась и в одиночку переживаю свое горе, глубина которого никому недоступна, никому невидима.

Нет, все же, то, что она извинилась передо мной сама — чудо из чудес, которого я точно никак не ждала. Я полагала, что дальше наши отношения перейдут в режим открытой конфронтации, но все кончилось непредсказуемо… неожиданно благополучно. Может быть, если отстраниться от главной беды, она решится тем же путем? Смешно и подумать. Да и не смогу я. Слишком эта заноза болючая. Как вытаскивать глубоко сидящий в теле раненого нож — только навредишь.

III. Гадость

Я не выхожу на улицу — там очень много снега и слишком красиво. А еще сегодня у меня выходной.

Как невыносимо гадко. Гадко, гадко. Смотреть на чужую радость было бы приятно, если бы она была настоящей, а не такой же фальшивкой, как моя улыбка. К соседке приходит ее парень, но я-то вижу, что они вместе не потому, что между ними нерушимая связь, а неизвестно почему.

Они друг другу улыбаются, гладят друг друга, целуются, не понимая, зачем — так, просто, потому что это принято между влюбленными. Они друг друга даже не понимают. Как они могут быть вместе? И главное — зачем? Гадко. Как двое глухонемых, старающихся опознать друг друга. Этим двоим просто весело вместе, не более того. У них не кружится голова от одного запаха любимого человека, у них не подкашиваются ноги и сердце не выпрыгивает при встрече, у них от прикосновений к коже друг друга не происходит ничего — ни в глазах, ни в сердце, нигде. Они даже не смотрят друг на друга, когда находятся рядом. Не думаю, что это любовь. Оттого мне так противно наблюдать за их псевдочувствами.

Неправильно, — шепчу я себе. Так быть не должно. Не должно-о. Уж лучше быть ни с кем, чем вместе с кем попало. Да еще и гордиться этим. Их «любовь» — оскорбление любому мало-мальски здравомыслящему человеку. Они же спят спокойно, едят спокойно, живут спокойно! А думают, что и любят одновременно с этим. Но так не бывает. Любовь — это всегда мука нестерпимая, а не спокойствие и умиротворение, не сериалы с чипсами, не милые прогулки под зонтиком. Нет.

Нас на квартире четверо. Мы с одногруппницей плюс еще две девчонки. Вообще-то хозяин запретил нам приводить, как он выразился, «мужиков». По правде говоря, настоящего мужика приводила именно я, а не остальные. У них ровесники, либо на пару годиков старше. На пару. Но не на столько, сколько было в моем случае. Однако это уже в прошлом. Так что запрет хозяина я теперь соблюдаю без проблем.

И все же гадко глядеть на их спектакли отношений, понимая, что этим людям друг до друга по сути и дела нет, а ощущаешь себя неполноценной и ущербной именно ты. У меня было кое-что получше ваших театральных представлений, и вот такой «любви», как у вас, я не хочу и даром. Но… обидно как-то. Счастлив тот, кто беспечен и глуп. Кто ни к чему, включая сами отношения, не относится всерьез.

***

Ну вот, снова он у нас в гостях. Нет, не ОН, а просто он. Парень еще одной соседки. Назовем его Птицей (что будет напоминать мне о его фамилии).

Птица он, к слову, непростая. Еще где-то годик назад мы с ним крепко стали общаться. Он мне нравился, я этого не скрывала. Зато у Птицы была какая-то сильная психологическая травма, из-за которой он не мог заводить отношений и погрязал в глубокой депрессии, прямо как я сейчас.

Я подозревала, что его предала бывшая. Причем предала жестоко, и бедный парень страдал так, как не страдал ни один знакомый мне человек. Сейчас я очень понимаю его тогдашнее состояние.

Но дело вот в чем. Птица убеждал меня, что у него ко мне есть симпатия, но отношений между нами быть не может, и дело словно бы не во мне, а в нем. Я, в целом, поняла его, хоть мне и было обидно, но общаться мы не перестали. Мне было так жаль его, что я старалась всеми силами вытянуть парня из апатии, порадовать хоть чем-нибудь.

Общались мы каждый день. До двух ночи, бывало, не могли друг от друга оторваться. Дошло до того, что он пригласил меня к себе в гости, когда был один на квартире. Понятно, зачем. Нас обоих друг к другу влекло, и против секса без обязательств я ничего не имела. Однако в тот раз мне пришлось перенести визит по личным обстоятельствам. Хоть мы и общались дальше, как прежде, повторного предложения не последовало, и я знала, почему: парень оказался очень уж робким. И решил, что коль скоро я отказала в тот раз, то просто не желаю с ним близости.

Время прошло, и мы почему-то списываться перестали. Навязывать свое общение я не хотела, ибо прекрасно понимала, что ему, может, вообще не до меня, раз он не пишет первым. Зря я ждала. Его молчание длилось долго. Слишком долго. Несколько раз я, оскорбленная в своих самых добрых стремлениях, пыталась выяснить, в чем причина этой резкой смены отношения ко мне, но вразумительного ответа не получала. Птица разговаривал со мной обвинительным тоном, почти с презрением, словно бы никогда не говорил мне, что я — красивый, умный и хороший человек, с которым ему всегда будет приятно общаться. Словно бы мы не переписывались ночами, чувствуя сильную тягу друг к другу, еще совсем недавно.

Это меня задевало, но я решила оставить его в покое — мало ли, что у человека могло произойти, а я тут лезу со своим общением. В конце концов, он просто мог потерять интерес, и вины его в этом нет. К слову, я всегда старалась его оправдать и понять. Только он, как оказалось, вовсе этого не ценил. Да что там, он этого просто не знал.

Через время мне рассказали, что видели Птицу в парке, с «какой-то страшной девкой», и они целовались. Я приняла эту новость с усмешкой. К тому времени я уже успела позабыть про Птицу, у меня появилось новое увлечение. Но все равно где-то глубоко внутри екнуло. Это, выходит, со мной он быть не мог из-за предательства любимой, а с другой девицей — запросто? Забавная ситуация. Я допускала возможность обыкновенной нехватки секса у Птицы, что и могло натолкнуть его на этот некрасивый, несправедливый ко мне поступок. Но ладно, претензий к нему я не имела и ни на что уже не претендовала.

Ну а много позже, возвращаясь домой под руку со своим мужчиной, я увидела у подъезда этих двоих — свою соседку и Птицу. Они стояли, прижавшись друг к другу, и лучились радостью. Тогда я была слишком счастлива, чтобы разозлиться или испытать хоть какую-то негативную эмоцию к Птице. Пожелав им счастья, я сосредоточилась на своем спутнике. Но сложилось так, что мой спутник меня покинул, а Птица все еще остался с соседкой. Теперь в нашей квартире он частый гость. Мы не здороваемся. Не дай бог! Он в мою сторону даже не глядит. Я полагаю, его девушка не в курсе, что мы когда-то с ним были так близки, что чуть не переспали. Рассказывать ей этого я не собираюсь. Но Птица мог хотя бы поблагодарить меня за благородство. Ведь я могла легко расстроить их отношения, лишь показав соседке переписку с ним.

Птица старательно делал вид, что никогда меня не знал. Находясь со мной в одном помещении (чего я избегаю всеми силами), Птица надевал каменное выражение и угрюмо молчал. Вины на его лице не читалось, хотя хотелось бы. Соседка, кажется, безгранично счастлива в его присутствии. А мне просто хочется вмазать ему по роже или куда пониже. Ведь хватает же ему совести после того, как обманывал меня и чуть не затащил в постель, являться ко мне на квартиру и устраивать тут прелюдии.

И как мне может быть не гадко после этого? Просто отвратительно. Почему люди вокруг меня именно такие? Сплошное разочарование.

***

Вчера я попросила соседку по комнате не называть меня тем же уменьшительно-ласкательным именем, которое любил говорить мой бывший, на что она взорвалась: «Да когда же это у тебя пройдет? Надоело, в конце концов!»

Ну что я могла ей на это ответить? Никогда? Так она не поверит. В ее жизненной системе ценностей нет понятия о таком чувстве, которое я испытываю к тому человеку. Она не сможет понять, что это не пройдет, как бы я ни доказывала. По крайней мере, не пройдет бесследно. Она не любила так, как я, никогда. И не сумеет. Я промолчала и решила, что, раз уж ей все равно неведомы мои чувства, и разум ее слишком низок, чтобы понять их во всей глубине, я просто больше никогда не стану упоминать при ней свою болезненную тему. Она все равно никак не сможет мне помочь. Она меня тоже не понимает. Ей от природы не дано чувствовать подобного.

Может, стоит порадоваться за нее?

IV. Птица

Выйдя из душа, я направилась прямо к холодильнику. Как была — в полотенце, с мокрыми и оттого почти черными волосами, от обилия влаги вьющимися в свое удовольствие во все направления. Шагнув в зал, я открыла мерно гудящий холодильник и нагнулась к полочкам, почти скрывшись за белой дверцей. Привычная мысль посетила мою голову: чего бы сожрать? Еще только включая воду в душе полчаса назад, я ощутила позыв голода. Сейчас этот позыв превратился в настойчивое требование. Я схватила йогурт и, поднимаясь, мимолетом подумала, что пора уже выкинуть молоко либо пустить на оладьи.

Дверца холодильника хлопнула, и я обратила внимание на комнату за его пределами. На диване в зале сидел Птица. Всего в каких-то двух метрах от меня. Оказывается. И почему-то он был один. Куда делась его девушка? Вышла на кухню, в туалет, в другую комнату? Она обычно никогда не оставляла его одного. Впрочем, какая мне разница?

Птица молча, с тоской в глазах смотрел на меня, не двигаясь. Вряд ли он собирался начать со мной разговор — в любой момент могли войти, а ведь мы держали знакомство втайне. Да и я сама беседовать с ним не собиралась. Придержав на всякий случай обмотанное вокруг тела полотенце (было бы очень глупо, если бы оно в тот момент просто свалилось с меня!), я сделала шаг из зала по направлению к кухне, чтобы взять маленькую ложечку, замечая, что кухня пуста. Где же соседка?

— Постой, — раздалось за спиной тихое.

Остановившись, я обернулась.

— Ты зачем со мной говоришь? — прошипела я.

Птица, поколебавшись, огляделся, поджал губы и встал с дивана.

— Она вышла, — сказал он. — Ей позвонили. Родители.

— Ясно, — я пожала голыми плечами в капельках воды. Поправила волосы. Подумала, что все это глупо и рискованно. Для него. — Любишь ее? — вдруг вырвалось из меня, сама не знаю, почему.

В вопросе этом не было особого интереса, скорее вежливость. Птица это почувствовал, отвел глаза, и тут же дверь комнаты скрипнула, изнутри высунулась Вика с улыбкой до ушей. Оглядев нас, она ничего не поняла и стала что-то щебетать Птице, а я поспешно ретировалась, все еще прижимая полотенце.

Потом еще целый вечер из своей комнаты слушала, как эти двое хохотали на кухне. Когда Птица улетел от нас, была половина одиннадцатого.

***

Неделю спустя, как обычно, в четверг, Птица снова торчал у нас в гостях. Я изо всех сил старалась не попадаться им с Викой на глаза. Но спустя некоторое время вспомнила, что машинка должна была достирать час назад, и мне нужно повесить белье на сушилку, которая находится в зале.

Моля бога, чтобы влюбленная парочка дислоцировалась на кухне, я вышла из комнаты. Дверь в кухню и правда была прикрыта, там кто-то возился, но и дверь в зал тоже была закрыта. Сложив белье в тазик, я вышла в зал. Там, конечно же, сидел Птица — с ноутбуком на коленках и задумчивым видом. Вики, как назло, не было. Да что же за проклятие такое?

Я спокойно прошла, с достоинством поставила тазик прямо на стул перед ним и стала развешивать свои вещи. Птица держался недолго и снова заговорил первым.

— Нет.

Я защелкнула прищепку, неспеша обернулась и только затем уточнила:

— Что — нет?

— Ответ на твой вопрос. Люблю ли я ее.

— Не боишься, что застанет нас беседующими?

— Не боюсь. Но будет неприятно. Получится, что я ее обманывал.

— Ты и меня обманывал, — не удержалась я и отвернулась.

За спиной слышалось копошение. Птица, видимо, отложив ноутбук в сторону, поднялся, сходил к двери, плотнее закрыл ее и вернулся ко мне.

Когда он коснулся меня, по коже будто мороз прошелся. Пальцем по позвоночнику. Сверху — вниз. Медленно. Остановился у копчика и — в сторону, к бедру. Я вешала белье, делая вид, что не обращаю внимания на крупного ледяного жука на своей спине. Плевать, что может войти Вика и увидеть. Это, в конце концов, уже будут не мои проблемы. Пусть сам решает. Чего я снова должна думать о нем и заботиться?

— Перестань. Мне противно, — я дернула плечом.

— Это неправда, — тихо сказал Птица. — Ты ведь все помнишь.

— Оставь меня в покое.

Он мягко взял меня за плечо и заставил повернуться.

— Прости меня.

— Нет, — не раздумывая, отказала я. — И вообще, отойди. Не место и не время выяснять отношения.

Отвернувшись, я принялась довешивать белье. С кухни слышались шипение сковородки и звон моющейся посуды. Губы Птицы внезапно возникли на моей шее, холодные руки сомкнулись внизу живота. Я оперлась о сушилку, не понимая своих эмоций.

— Я видел тебя с другим мужчиной, — прошептал Птица. — Ты все еще с ним?

— Нет. Он ушел от меня.

— Идиот.

— Как и ты.

Я не люблю Птицу. Мне просто хотелось близости в тот момент. Суррогатной замены того, чего я лишилась, хотя бы ненадолго. Я повернулась и позволила ему себя поцеловать. В это мгновение в зал вошла Вика.

V. Треугольник

Оставив «влюбленных» наедине, я, поправляя одежду, к которой успел приложить руки Птица, ушла быстрым шагом и закрылась в своей комнате. Криков и пощечин слышно не было. Разумеется, я торжествовала. Я давно в глубине души мечтала расстроить эти несправедливый по отношению ко мне союз. Я давно хотела, чтобы произошло подобное, и Вике стало все известно, якобы случайно. А тут — такое!

Нет, я не желала Вике зла, скорее наоборот. Я хотела, чтобы у Вики открылись глаза, а Птица получил по заслугам. Ведь он девчонку совсем не любит — развлекается. Не знаю, что там у них происходило после моего побега, но через полчаса ко мне в комнату постучали.

— Войди, — сказала я громко, внутренне приготовившись к скандалу, и тут же подумала, что это, по крайней мере, странно — начинать разборки с вежливого стука в дверь.

Вика медленно вошла. Красное лицо — пятнами, мокрые глаза, шмыгающий нос. Печать великого ненастья на челе, вот, как я это насмешливо называю. Вика не знала, с кем связывается. Птица очень изменился с тех пор, как мы хорошо общались. Случилось очень важное. Он вышел из своей депрессии и теперь готов был гадить в души другим людям. И многим ли я от него отличаюсь? Брызжу ядом. По-своему.

Оправдываться я и не думала: это не я распустила руки, а Птица. Но я позволила ему себя поцеловать — в память о прежних близких отношениях и потому, что в тот момент мне этого хотелось. А хотелось лишь по причине наличия в соседней комнате его девушки.

— Я его прогнала, — сказала Вика дрожащим голосом. — Я сяду. Можно?

— Ну, разумеется, — ошарашено произнесла я и тоже села на кровать напротив нее.

— Послушай, прежде всего… — начала Вика, прикрыв глаза и повышая голос, и тут я не сдержалась.

— Он не любит тебя.

Она проглотила эту мою скоропостижно высказанную истину, застывшую в воздухе между нами, словно острая сосулька.

— Я знаю. И знала. Догадывалась.

— Постой. Так ты пришла не ругаться со мной?

— Зачем мне с тобой ругаться? Ведь ты не виновата, — Вика шмыгнула носом, заправила курчавые волосы за маленькие ушки крошечными ладонями. Она вся такая — миниатюрная и изящная, как точеная куколка.

И все же… вот это поворот.

— Я… удивлена. Собиралась отбиваться от обвинений, — призналась я.

— Виноват только он, — сцепив зубы, процедило это маленькое обиженное создание. — Скажи мне честно. Он приходил сюда только из-за тебя? Вы давно вот так… за моей спиной?

Я отшатнулась, выкатив глаза.

— Клянусь, все не так, как ты решила! — я всей душой хотела ее разубедить. — Дай мне собраться с мыслями… Там все очень сложно и долго объяснять. Мы с ним давно знакомы, и корни у этой истории еще годовой давности…

— Давно знакомы? Но почему вы не сказали мне?!

— Вика, спокойно. Думаю, он сам этого не хотел, а я в свою очередь не хотела его подставлять, полагая, что у вас все серьезно. Но все по порядку. Теперь я тебе все расскажу.

И я действительно поведала ей все, что связывало меня с Птицей, вплоть до настоящего момента.

— Но, поверь мне, — в сердцах заканчивала я свой рассказ, — я была уверена, что он больше знать меня не хочет, а с тобой встречается, потому что, ну… вылез из депрессии и захотел отношений. Может, ты помогла ему оклематься. Я так считала. И уж точно я не ожидала того, что он сегодня вытворил.

Вика глубоко и спокойно вздохнула.

— Я рада, что пришла к тебе поговорить. Правда. Я очень рада, что так многое выяснилось в этом разговоре. Я еще больше убедилась в твоей непричастности. А еще в том, что он меня использовал, чтобы встретиться с тобой.

Я скривилась. Вслух эта версия звучала еще более неприятно.

— Ой, не выдумывай. На фиг бы я ему сдалась? Смотри, если бы его целью была я, он бы просто возобновил со мной прежнее общение — он знает, что я была бы не против. Я же постоянно все ему прощала. К тому же, до прошлой недели, пока он был у нас, он даже не взглянул на меня и не заговорил, причем не только в твоем присутствии. Он приходил именно к тебе.

— Тогда как объяснить то, чтобы было сегодня?!

— Этого я не знаю, — осеклась я. — Но я тебе ни в чем не вру. Я не знаю, что на него нашло: для меня все это было так же неожиданно, как и для тебя. Ты мне веришь?

— Д-да… — поразмыслив, ответила Вика. — Я тебе верю.

— Правильно. Потому что он мне не нужен. Ты же помнишь того мужчину, который приезжал ко мне долгое время? Я бы никогда не променяла его ни на [Птицу], ни на кого-либо еще.

— А может быть, [Птица] просто приревновал тебя?

— К кому? — не поняла я.

— К тому мужчине. Он видел вас вместе. Мы тогда у подъезда стояли, прощались. Я не заметила злобы или какой-то перемены в нем в тот миг, когда вы, смеясь, вышли из-за угла, но это не значит, что он ничего не почувствовал. Возможно, именно в тот миг, увидев тебя с другим, он вспомнил то, что когда-то между вами было. И пережил это заново.

Я долго думала. Почему-то эта версия казалась еще менее правдоподобной.

— Не знаю, — я с сомнением покачала головой. — Как-то за уши притянуто. А не лучше ли спросить у него самого?

— Да я его видеть не хочу, — судорожно выдохнула Вика. — Может, лучше ты? Ведь он точно к тебе что-то чувствует, раз…

— Мне это безразлично, — мрачным голосом прервала я ее. — Мне не нужны его чувства, есть они или нет.

— Ты… ты ведь все еще любишь… ну, Его? — последнее слово сказано с такой интонацией, что без надобности уточнять, кого она имеет в виду.

Я живо вспомнила Его седины на висках, ярко-голубые глаза, родинку над вопросительно-приподнятой бровью, шепот моего имени… Все это было вчера, не иначе. И мужской парфюм, которым пахла моя кожа после каждого свидания. Самый родной в мире запах.

— Вижу, что да, — ответила за меня Вика, утирая глаза и успокаиваясь. — Вечно мы, бабы, влюбляемся не в тех, в кого стоило бы… А потом страдаем.

— Угу, — еще мрачнее согласилась я, хотя была в корне не согласна с ее мыслью. — Да. Все так. И есть.

— И сколько уже прошло?

— Четыре, — отворачиваясь, ответила я.

— И как ты?

— А по мне что, не видно?

Она долго смотрела на мое лицо, каждый мускул которого трепыхался, словно в агонии. Наверное, сравнивала свои ощущения с моей болью. Хотя моей боли ей не понять. Пока что.

Понимая, что сейчас скажу лишнее, я все же не смогла промолчать:

— С каждым месяцем становится только хуже. А должно быть наоборот. Внутри все гаже. Снаружи — все более привыкаю притворяться, будто все прошло. Иначе от меня все отвернутся.

— Прости, что задеваю тебя за живое. Просто… вы были такая странная пара. Со стороны как отец и дочь.

«Заткнись, — чуть не вырвалось у меня, — просто помолчи».

— Вика. Иди. Решай свои проблемы и оставь меня. Надеюсь, ты убедилась, что я не собиралась отбивать у тебя парня.

— Еще как убедилась.

Девушка поднялась и направилась к выходу.

— Вика, а ты любишь его?

— Теперь уже нет, — твердо ответила она и вышла.

«Так не бывает, — усмехнулась я. — Чтобы любовь прошла вмиг — так не бывает. Либо это не любовь, либо она просто врет себе, желая возненавидеть Птицу за измену. Но не может. Ненависть — ключ к последующему хладнокровию. Точно так же и я не могу возненавидеть… Его. Мне просто не за что его ненавидеть».

Этот любовный треугольник не мог быть случайностью: я, Птица и Вика учимся в одном вузе. А экс-влюбленные — вообще однокурсники. Это не может не веселить. Птица удивил меня своей безрассудностью, а Вика — здравомыслием. Но я испугалась сама себе, ощутив, что рада их расставанию. Рада больше даже тому, что все, наконец, прояснилось. Для всех, в особенности для Вики.

Теперь мне все больше становилось ясно, почему Птица продолжал столь нагло наносить нам визиты: из-за меня. А мне-то было обидно, что он приходит к Вике, особенно когда я осталась одна. Теперь ситуация безмерно тешила самолюбие. Хотя все это такие гадкие мелочи.

VI. Рецензент

В дверь позвонили.

«Ну, черт возьми, — наскоро вытирая руки, подумала я. — Кого там принесло!»

Сделав газ под кастрюлей потише, я, не снимая фартука, отправилась к двери. Не люблю, когда меня отвлекают от готовки. А если это еще и рабочие снова со своими трубами — зарежу ложкой на хрен. Целый месяц не могут отопление нам сделать, чтобы работало без перебоев. Мы с девчонками замучились с циститами.

Проигнорировав глазок, как делю это всегда (явный признак того, что мне безразлична моя жизнь), я приоткрыла дверь и тут же съежилась от проникшего из подъезда холода. Передо мной стоял, виновато переминаясь с ноги на ногу, Максим Викторович Андреев. У меня брови на лоб поползли.

— Здравствуйте! — бодро произнес он, потирая покрасневшие от мороза руки и пытаясь согреть их дыханием. Андреев даже не пытался войти внутрь, хотя я видела, как ему холодно; наоборот, когда я открыла дверь пошире, узнав его и ошалев от удивления, он отступил на шаг, словно боялся нарушить правила приличия.

— З-здрасьте, — в полной растерянности кивнула я. — А Вы к кому?

— Я? Я к Беленко! — наигранно весело отвечал Андреев, чуть пританцовывая. — Вас не предупредили? Я буду рецензировать ее дипломную работу, мы договорились о визите на это время. В институте перебои с электрическом из-за снегопада. Ее что, нет дома?

— Н-нет, я дома одна… — часто моргая, я опустила глаза и снова их подняла.

Наши взгляды встретились слишком открыто. И я поняла, как ему неловко и холодно одновременно; как он колеблется, решая, что предпринять в этой глупой ситуации: уйти и звонить Вике, ругая ее за непунктуальность, или напроситься войти и подождать ее здесь. И было видно, что он подумал, будто сильно мне неприятен, будто я не рада ему и ни за что не пущу внутрь. И мне вдруг стало так жалко его, в этом его хлипком, тонком пальто, слезшей на глаза шапке и растрепавшемся шарфе. Ведь он не виноват, что пришел к назначенному сроку. Но Вика могла бы предупредить меня.

— Простите, я идиотка, — негодуя на собственную негостеприимность, я хлопнула себя по лбу и отошла в сторонку. — Зайдите, Максим Викторович, я же вижу, Вы замерзли.

— Да ничего, ничего! — преподаватель успокаивающе замахал руками. Сейчас еще скажет, что ему вовсе не холодно и у него вообще бычье здоровье. Ох уж эти мужчины. — Не хочу Вас тревожить, сейчас вот позвоню ей…

— Входите, прошу Вас. У меня сердце кровью обливается, — схватив его за рукав, я все же осторожно, но настойчиво втянула мужчину внутрь и закрыла сквозящую дверь.

— Да я же… — запротестовал было он.

— Позвонить ей можете и в квартире, — тоном полноправной хозяйки заявила я.

— Вам правда удобно, что я вот так ввалился? Вы все же были не в курсе, как я понял… — снимая шапку и приглаживая давно не стриженые волосы, с неподходящей для его внешности робостью спросил Андреев.

— Ввалились? — засмеялась я, и он улыбнулся, глядя на меня. — Скорее это я Вас заставила. Не говорите глупостей, лучше снимайте верхнюю одежду и отогревайтесь, а потом разберемся.

— Ладно, ла-а-адно, — со смирением в голосе пробубнил Андреев и стал разматывать шарф, освобождая раскрасневшуюся шею.

По правде говоря, этот визит несказанно осчастливил бы меня года полтора назад, когда Максим Викторович еще только стал мужчиной моего сердца, так сказать, временной пассией. Он преподавал в нашем университете, и при первой встрече произвел на меня колоссальное впечатление. Да и не может мужчина с такой интеллигентной внешностью и, что немаловажно, воспитанием, не произвести впечатления. Однако все это вспоминается мне теперь как туманный пережиток далекого прошлого, к которому я отношусь с холодной насмешкой.

— Вешалки у нас тут нет, так что давайте вещи мне, — попросила я Андреева, пока он стаскивал пальто с задеревеневшего тела. Словно послушный ребенок, он со светящейся улыбкой отдал мне все, что снял, и остался стоять, не зная, куда деть себя и замерзшие пустые руки.

— Шапка и шарф мокрые совсем, — заметила я, окончательно входя в роль матери, отчитывающей непутевого сына за слишком долгую гулянку на морозе.

— Ну так снег валит, не останавливаясь, — оправдался Андреев и покорно улыбнулся, встав по струнке. Подыгрывал, пройдоха.

— Повешу на батарею, пусть подсохнет, — решила я. — Так, Вы пока разувайтесь, вон тапочки, обязательно обуйте их, у нас плитка холодная, и ждите меня на кухне.

— Но где… А, впрочем, пойду на запах, — Андреев полностью смирился с тем, что ему придется остаться до выяснения обстоятельств, и, кажется, уже был не против. По крайней мере, моим приказам не сопротивлялся.

Когда я развесила его вещи в зале, попутно размышляя, что веду себя слишком фамильярно с сорокалетним преподавателем, и вернулась на кухню, тот сидел за столом и уже заканчивал телефонный разговор. Я щелкнула кнопкой электрического чайника и, развернувшись к столу спиной, помешивала суп. Будто ничего необычного не происходило.

— Ну что там? — осторожно спросила я, потому что тон его прощания мне не понравился — так говорят, когда сильно чем-то недовольны.

— Да ничего хорошего, — ответил Андреев и принялся яростно растирать себе шею и щеки до красных полос от ногтей.

Он поджимал губы и колебался, порываясь подняться и все-таки уйти. Ему было неловко. И, что странно, я не ощущала ничего подобного. Моя жизнь с каких-то пор превратилась в нескончаемый театр абсурда, за которым становилось любопытно наблюдать, поэтому я почти ничему не удивлялась. Вот и сейчас я даже самую малость не была смущена. Поэтому решила и его успокоить, а заодно прояснить ситуацию.

— Максим Викторович, — вздохнула я, — если Вам так неприятно в моем присутствии, можете уйти. Но если дело не во мне, и у Вас нет ко мне неприязни, то знайте: Вы мне ни капли не мешаете. Не надо чувствовать себя лишним или дураком каким-нибудь, без права ворвавшимся в чужую квартиру. Идет? — говоря это, я меланхолично помешивала суп и, видимо, заразила Андреева своим спокойствием.

Щелкнул закипевший чайник.

— Ладно, — сдержанно кивнул Максим Викторович.

— Ну, где там Вика? — я стала наливать ему чай, как-то непроизвольно для себя решив, что ему нужен сейчас именно горячий чай, обязательно с медом и лимоном, чтобы не простудился.

— Говорит, из-за снегопада весь транспорт стоит, — начал рассказывать Андреев, как-то слишком пристально наблюдая, как я размешиваю мед и отрезаю солидную дольку желтого цитруса. — Вот. И она в пробку попала.

— Следовало ожидать подобного по такой погоде. По-моему, легче ей теперь пойти пешком — дороги будут стоять до самого вечера, — заметила я и подвинула ему чай, поднимая глаза. Андреев странно поглядел сначала на кружку, потом на мои руки, придвинувшие ее.

— Ну да, — согласился он заторможенно, и я заволновалась: что я делаю не так? Надо было предложить кофе? — Спасибо большое. Она так и собирается поступить.

— И далеко она застряла?

— В районе памятника Ленину, — виновато ответил Андреев, не решаясь отпить чай, а просто отогревая ладони о кружку.

Ну вот откуда, откуда в этом мужчине столько умилительного смущения и нежелания навязывать свою компанию, столько вежливости, порядочности и такта?

— О-о-о, — протянула я, — это ей нескоро оттуда, если пешком.

— Вот и я о том же… — грустно произнес мой внезапный гость, глядя на меня прямо. — Спасибо Вам за заботу, правда, но мне так неловко торчать здесь без дела, Вас отвлекать, ожидая ее неизвестно сколько.

— Все сказали? — спросила я, и он выжидающе посмотрел на меня. — Я теперь скажу. Ваше присутствие меня не отвлекает, а развлекает. К тому же, Вы еще не выпили свой чай, Ваши вещи не просохли, а выпустить Вас в мокром на мороз я себе не позволю в силу как минимум человеческого долга.

Андреев просиял. Краснота с его лица уже сошла, а вот на шее остались ярко-алые полосы. Не снимая улыбки с губ, он принялся за чай. Я подбодрила его взглядом и решила завести ни к чему не обязывающий разговор.

— Так что же… какова тема дипломной работы, которую Вы будете рецензировать?

Андреев блеснул черными глазами.

— Антропоцентризм восприятия мира племен Южной Америки, — как скороговорку, произнес он. — Такая интересная штука…

— Ну так расскажите мне об этом, пока суть да дело, — попросила я, вспоминая о картошке с мясом, томящихся в духовке.

Наблюдая за моими манипуляциями, Андреев произнес:

— Как можно говорить об историко-культурных вопросах, когда находишься в помещении с такими запахами? — и он глубоко вдохнул, с удовольствием прикрывая глаза.

— Это Вам не в аудитории голодных студентов мучить, — усмехнулась я мстительно, проверяя зубочисткой степень готовности.

— Вот что: забудем о дипломе. Вы, кстати, почему не на занятиях? — Андреев, наконец, вспомнил о субординации, приняв деловой тон, и это выглядело столь неподходяще к его нынешнему положению, что я только усмехнулась в ответ.

— Что? — спохватился он.

— Да нет, ничего, — давя хохот, ответила я.

Картошка пропеклась. Фарш под толстым, румяным слоем сыра, пропитанный соусом из сметаны, чеснока, укропа и соли, благоухал абсолютно божественно.

— Глупо, да? — догадался Андреев.

Я обернулась, стараясь придать лицу серьезное выражение:

— Нисколько.

И в следующий миг мы вместе захохотали, сразу став как будто бы ближе. Глаза Андреева блестели от влаги, щеки порозовели от смеха, а широкая улыбка, обнажающая ровные зубы, не сходила теперь с его лица. У меня тоже заметно повысилось настроение.

— Выходной у меня сегодня. Вика на курс старше меня, поэтому расписание наше не совпадает, — с теплотой объясняла я. — Одногруппница моя в библиотеке, а еще одна девочка — у себя в колледже. В медицинском.

— Так вы вчетвером снимаете…

— Да. Но застали Вы меня одну.

А ведь мы с ним совершенно одни во всей квартире, — пронеслось в голове, словно снежинка на ветру.

— Решили потратить свободный день с пользой?

— Я за рациональное распределение времени. Почему бы сегодня не наготовить на неделю вперед? Это лучше, чем поздно вечером, после пар, когда хочется отдохнуть. А ведь еще домашние задания…

— Действительно. Вот уж не думал, что кто-то из современных студентов находит время готовить. Есть же гораздо более интересные вещи. Ну, Интернет, например, время с друзьями, видеоигры… Вот когда я учился, помню, мы ели одни макароны и заварную лапшу. Причем первое всегда было подгоревшим, а второе — сухим.

— Да-а уж, — я снова залилась смехом, вытирая руки о фартук. — Это так по-мужски! Зачем готовить, это женское дело?

— Ну-ну-ну, я ничего такого не имел в виду! Просто молодость, она такая — вечно не до того.

— Угу. А потом язвы и гастриты. Нет уж. Питаться надо правильно. Домашняя, здоровая пища собственного приготовления. Это и вкусно, и полезно, и напоминает о доме. О детстве. Родителях. А вот к фаст-фуду у меня душа как-то не лежит. Терпеть его не могу.

— Девушки с Вашими убеждениями сейчас редкость. Большинство и готовить-то не умеют, — вздохнул Андреев.

— Да меня тоже никто ничему не учил, — призналась я. — Только попрекали всегда, что при замужестве мне будет нелегко, если не научусь… Но в то же время опыт мне передавать никто не собирался. Оно как-то само пошло. Внутренняя предрасположенность, что ли, была. Для меня приготовление пищи своими руками — такой же важный ритуал, как и гигиена. Это даже больше, чем ритуал.

— Любопытно.

— Вы голодны? — просто и без предисловий спросила я.

Андреев промолчал, наверное, анализируя, насколько мы сблизились, и не будет ли наглостью с его стороны ответить на мой вопрос честно.

— Когда я шел сюда, я не хотел есть, — уклончиво ответил он и честно заглянул мне в глаза.

Мы улыбнулись друг другу. Мы все поняли. Я взяла тарелку пошире, зная, как едят мужчины (им нужно пространство для маневра), и стала накладывать блюдо из духовки.

— Господи, что за запах! Даже если бы я наелся до отвала за пять минут до того, как приехать сюда, я бы все равно не смог отказаться.

Я самодовольно улыбалась, ставя перед ним тарелку и протягивая вилку.

— Вот уж не думал, что иду не работать, а нормально, по-домашнему обедать.

— Жизнь полна неожиданностей, — согласилась я, наливая себе чай и с особым удовольствием наблюдая, как принимается за еду этот высокий, трапециевидной комплекции мужчина, нависающий над столом, как пещерный человек над тушей убитого зверя.

— Слов нет, — пережевывая, вещал Андреев, — как вкусно. Не ел ничего вкуснее.

— Да уж, соперники у меня достойные — сгоревшие макароны да сухая лапша.

— Хотел бы я поспорить с Вами, да только Вы правы: с тех пор мало что изменилось. Я все еще готовлю себе сам, — задумчиво вещал Андреев с полунабитым ртом.

Ах вот оно что. Оказывается, мы одиноки. Ну, теперь мне его еще жальче. О таких мужчинах, как он, хочется заботиться, как об отцах-одиночках. Это неугасимое желание делать чью-то чужую жизнь вкуснее, теплее и уютнее всегда зажигалось в моем сердобольном сердце. Зажглось и сейчас. Но что я могу для него? Один раз накормить обедом?

— Так что там на счет ритуала? — перебил мои мысли Андреев.

— Ах, да, — я немного помедлила, переключаясь на другую тему. — Готовка для меня — особенный процесс, а навыки — особенное мастерство. Они оттачиваются временем, методом проб и ошибок. Нельзя научить человека вкусно готовить — я в этом убеждена. Надо иметь талант от природы, как умение петь или рисовать. Человек может запомнить наизусть кучу рецептов, довести до автоматизма сам механический процесс, но если он не будет готовить еду с душой, если он не будет любить то, что он делает, если он не будет стремиться к идеалу, его еда не станет вкусной. Понимаете? Если человек без восхищения относится к тому моменту, когда раздробленный набор ингредиентов становится в совокупности цельным блюдом, все напрасно. К этому процессу превращения нужно относиться как к магии, не иначе.

Андреев уже доедал, не прекращая, впрочем, слегка самодовольно улыбаться сам себе.

— Что смешного?

— Ничего. Просто моя мать говорила точно так же.

Снова повисла пауза, но нам от нее не было неловко, я это знала наверняка. Все его стеснение как ветром сдуло. Вот что значит накормить мужчину: он автоматически становится твоим давним знакомым. А между давними знакомыми не может быть смущения или напряженного молчания.

— Когда Вы сказали о стремлении к идеалу, — отставив пустую тарелку, начал Андреев, — кстати, спасибо большое. Что Вы имели в виду?

— На здоровье, — улыбнулась я, чувствуя, что счастлива от выполненного долга: мужчина, пусть и чужой для меня, накормлен. — Я имела в виду, что существует эталон — тот человек, вкуснее которого, по твоему личному мнению, не готовит никто. И ты стремишься достигнуть его уровня, ты во всем равняешься на него в плане приготовления еды, понимаете?

— Понимаю, — серьезно кивнул Андреев. — И кто Ваш эталон?

— Как ни странно, моя мать. Хоть она и говорит, что я теперь готовлю лучше нее, это далеко не так. Так вкусно, как она, не готовит ни один шеф-повар мира. Но я, по крайней ере, точно знаю, что в этой квартире равных мне нет.

— Вот это да! — воскликнул Андреев, расширив глаза. — Неплохое самомнение!

— Считаете, я незаслуженно так думаю? — приподнимая бровь, поинтересовалась я.

— Ну-ну, стоп, — мужчина поднял ладони, словно боялся, что я могу обидеться, и спешил это предотвратить. — Я всего лишь приятно удивлен тем, что Вы знаете себе цену, ведь женщины в этом плане так любят прибедняться.

— Но не я. Если человек себя недооценивает — он дурак, если переоценивает — он сволочь.

Максим Викторович хохотнул и теперь глядел на меня со все возрастающим любопытством.

— Знаете, мне не нужно пробовать чью-то еще стряпню, чтобы знать, что это — самое вкусное, что я ел с самого детства. Значит ли это, что Вы — мой эталон?

Он смотрел открыто, с благодарностью и почти нежностью за то, что я его приютила, согрела и накормила. Еще бы спать уложила, — подумалось мне.

— Думаю, нет. И на это есть много причин. Ну Вы как, согрелись? — почему-то мне захотелось перевести тему, и Андреев это почувствовал. И не стал противиться, за что я ему безумно благодарна.

— Вы еще спрашиваете! Не знаю вот теперь, как не смутить Вас собой и своим поведением, — он отвел глаза.

— Слушайте, да что же Вы заладили одно и то же? Может быть, это я Вас смущаю, а не наоборот? — засмеялась я.

— Может быть, — он поднял взгляд и попытался улыбнуться, но вышло как-то вымученно.

Во мне вдруг взыграло то чувство, когда нечего терять. Захотелось выложить ему подчистую, как он мне когда-то нравился, как снился мне, как я страдала от его невнимания, пока небеса не послали мою настоящую, серьезную любовь. И я уж было открыла рот, но от спонтанного признания меня спасли — к счастью или к несчастью. В тишине отчетливо раздался звук повернувшегося ключа, и Андреев поник. Было видно, что эти последние секунды наедине со мной он хотел наполнить какими-то теплыми, особенными словами, но не находил их. Все говорил его расстроенный, потерянный взгляд.

— Максим Викторович! — обеспокоенный и виноватый голос Вики огласил наступившую тишину, затем сама девушка появилась в проходе.

Я едва зубами не заскрипела. Андреев оказался неожиданно приятным гостем, и мне не хотелось, чтобы кто-то его у меня сейчас отнимал. Я накормила этого мужчину и теперь имею на него право! — хотелось выкрикнуть мне.

Судя по тому, как Максим Викторович до самого конца игнорировал появление подопечной, я сделала вывод, что он ко мне испытывает похожие чувства. Маска раздражения и холодности, словно невидимое забрало, опустилась на смуглое лицо, и в мгновение ока он снова стал в меру строгим преподавателем, а не обаятельным мужчиной, так мило беседовавшим со мной какую-то минуту назад.

— Простите меня за опоздание, пожалуйста! — жалостливо просила Вика, снимая верхнюю одежду. — Я бежала! Правда, я спешила, как могла. Ведь я недолго? Там такая непогода, просто ужас!

Да, ты недолго. Это нас как раз и злит.

— Все в порядке, — отрезал Андреев, поднимаясь. — От пробок никто не застрахован. Я и сам мог опоздать. Вам еще раз спасибо… кхм, за все, — обратился он ко мне сухо.

Я степенно кивнула и шепнула Вике, переводящей дыхание:

— Меня можно было и предупредить.

— Прости! Я была уверена, что успею. Пойдемте в зал, Максим Викторович.

И она, пожав плечами и состроив прискорбно-виноватое лицо, увела Андреева.

Один — один, — подумала я. Если бы Вика хотела отомстить мне за Птицу, лучшей мести придумать нельзя.

Носить маску и притворяться — разные вещи. Первое — необходимость, как мимикрия в животном мире. Второе — гадкая, чисто человеческая, лицемерная привычка. Сегодня Андреев любезно приподнял передо мной забрало и не побоялся открыть истинное лицо. Я не забуду этого жеста доверия с его стороны.

VII. Арена

— Не бойся, наступай прямо на лед, — подбадривая и крепко держа за руку, подруга выводила меня на площадку. Ее парень стоял рядышком, наготове, если вдруг придется меня ловить. Ну, или поднимать, что вероятнее.

Таня заливисто смеялась, глядя, как я, с изяществом каракатицы, делаю первые боязливые шаги по скользкой поверхности. Ей хорошо, она умеет кататься.

— Вот только не надо ржать, — злилась я, одной рукой вцепившись в подругу, другой опираясь о невысокий бортик. — Я вообще не понимаю, как вы заставили меня пойти на такую глупость.

— Да почему же сразу глупость? — продолжала хохотать одногруппница, без труда скользя рядом. — И вообще, прекрати ворчать, как старая бабка. Разве тебе не весело здесь?

Я подняла на нее тяжелый взгляд и тут же опасно поскользнулась. Только пока я смотрела на свои ноги, неудобно сдавленные коньками, я могла их более-менее контролировать.

— Оп! Осторожнее! — поддержала меня Таня.

Ее молодой человек — Вадим — без усилий патрулировал местность поодаль, следя за тем, чтобы мне никто не помешал делать первые шаги.

— Ты правда считаешь, что поход на каток сможет меня отвлечь? — спросила я, скрипя зубами и на этот раз не поднимая глаз.

Ноги предательски дрожали и разъезжались в стороны. Я все больше злилась от своей неуклюжести, чувствуя уже привкус подступающего скандала, если все и дальше так продолжится.

— Ну а почему нет?

— Потому что, — процедила я, — потому что это все равно что утешать мать, потерявшую ребенка, Чупа-чупсом.

— Ну, знаешь! Ты переоцениваешь свой случай. Я хотя бы что-то пытаюсь с этим сделать, в отличие от тебя. А в ответ одна агрессия.

— А я должна быть твоей должницей?

— О, боже, началось.

— Да даже не кончалось, — ответила я, решительно отпуская ее руку. — Ладно, езжай к своему. Я сама попробую, а то никогда не научусь.

— Уверена? — с сомнением спросила Таня.

— Да. Иди.

— А если упадешь?

— Как упаду, так и поднимусь. «Не можем ходить, будем бегать». И неужели ты думаешь, что если Я начну падать, тебе хватит сил меня удержать?

— Зато ты хотя бы упадешь не одна.

— Езжай уже.

— Ладно! Мы будем поблизости, — легко бросила напоследок Таня и, топнув ножкой, покатилась к Вадиму.

Я выдохнула почти судорожно. Досчитать до десяти и продолжать двигаться. Я почти сорвалась. Почти. Это было бы так не к месту здесь. Да и она не заслужила этого. Это все я. Я и моя расшатанная психика, которую порой так трудно контролировать.

Народу на льду, судя по звукам, было не очень много. Я медленно двигалась вдоль бортика против часовой стрелки, не рискуя надолго отрывать взгляд от собственных ног и поэтому не имея особой возможности к обзору.

Я полностью сосредоточилась на передвижении по скользкому покрытию. Шажок — и вторая нога уплывает назад, я крепче прижимаюсь к бортику и на время останавливаюсь, переводя дух. Пытка. Почему это так сложно? И как они делают это легко и просто, будто умели с рождения? Раз — оттолкнулись — и поехали. Мне стало досадно. Даже такой мелочи у меня и то не получается. Как ни старайся — выходит лишь семенить ногами на месте, стараясь восстанавливать равновесие, туда-сюда, ни на сантиметр не продвигаясь дальше.

Преодолев несколько метров, я остановилась отдохнуть и с вымученной улыбкой махнула Тане: все в норме. С меня сошли семь потов, и я проклинала весь свет, в первую очередь себя, неумеху, за то, что согласилась на эту дурную затею. Лучше бы на квартире осталась — полезнее бы время провела.

Знакомый женский голос звонко окликнул меня:

— Вера!

Я вскинула голову и принялась рыскать глазами в толпе. Вика и несколько ее однокурсниц, знакомых мне, кружили неподалеку. Людей заметно прибавилось, особенно на противоположной, южной стороне арены, где катались более опытные, а не такие профаны, как я.

— Привет, — махнула я в ответ без особого энтузиазма.

— Ты что, одна тут? Пошли к нам, мы тебя научим быстро! — Вика была насквозь пропитана дружелюбием, несмотря на то, что произошло между мной и Птицей. Это настораживало и удивляло одновременно. Не привыкла я к таким людям. Слишком редко мне подобные попадались. Точнее, никогда. Но эта, кажется, была искренна. Хотя почем мне знать. В последнее время я слишком крупно ошибалась в людях, чтобы утверждать что-то наверняка.

— Я с Таней и ее парнем. Да все в порядке, я сама, — отмахнулась я.

— А мы вот запланировали поход на каток всем курсом! — поправляя шапку, похвасталась Викина подруга, Лиза. — Ну, знаешь, типа как мероприятие под Новый год. Скоро и остальные подтянутся! — договорив это, она, толкаясь с еще одной девчонкой, уехала вбок.

Вика посмотрела на наручные часики, потом на меня:

— Он должен быть тоже. Просто… предупреждаю.

И поехала к своим.

Ну вот. Теперь — полноценное счастье. Я вновь начала считать. На этот раз — до двадцати.

Птица не заставил себя долго ждать. В толпе парней с его курса он смело спрыгнул на лед и окинул арену требовательным беглым взглядом. Я жалась к бортику и медленно двигалась вперед, изо всех сил делая вид, что не заметила его. Но он уже меня увидел и покатил в мою сторону. Неужто решил спустя такое время все же обсудить произошедшее? Видел ли он, что Вика уже здесь?

— Вера! — раздалось громогласно-удивленное откуда-то справа. Я не узнала голоса, но послушно замерла.

С южной части арены на виртуозной скорости ко мне несся Андреев. Я вглядывалась в его складную, высокую фигуру в черном спортивном костюме, принявшую профессиональную позу для идеального скольжения, и была благодарна Максиму Викторовичу за столь неожиданное появление.

Улыбка на смуглом лице Андреева становилась тем шире, чем ближе он подбирался к моему сектору, и уже освещала половину арены. Я глянула на Птицу — тот замедлился, понимая, что уже не успеет ко мне первым. Андреев пер, как локомотив, и мне вдруг стало страшно, будто он сейчас не сумеет затормозить и по инерции раздавит меня. Но он прекрасно справлялся с управлением.

Я приветливо улыбалась, в уме подготавливая отговорки на предлог научить меня кататься, который, я не сомневалась, последует незамедлительно. Круто притормозив чуть поодаль, чтобы не обсыпать меня ледяными крошками с ног до головы, брызнувшими из-под лезвия коньков, Андреев уже спокойно подъехал и облокотился о бортик, тем самым преграждая мне путь.

— Здравствуйте, Максим Викторович.

— А Вы-то чего на севере ползаете? — бодро спрашивал мужчина, явно не собирающийся сейчас придерживаться официальностей. — Я там, на юге, уже полчаса летаю; удивился, заметив Вас здесь!

Он смотрел на меня с лицом нараспашку, «с поднятым забралом», как я это окрестила; нос — красный от холода, синеватая щетина, румяно-смуглая кожа и атласные пряди сильно отросших темных волос, заправленные за уши.

— Рано мне еще… на юга, — проговорила я, замечая, что с длинными волосами ему намного лучше.

— Ой, это Вы так считаете! На самом деле все иначе, — смело хватая меня под локоть, засмеялся Андреев. — Все здесь умеют кататься, просто некоторые не верят в это! А Вы же Вера, вот и поверьте! — он потянул меня на открытое пространство, вынуждая оторваться от бортика. Мое тело гневно запротестовало, ноги стали разъезжаться, сердце заухало.

— Максим Викторыч, пожалуйста, не надо! — пищала я. — Я упаду сейчас, не надо, мне будет очень стыдно!

Я упиралась, как могла, но Андреев был сильнее и не реагировал на мои протесты. Странно, что никто вокруг тоже не обращал на это внимания. Похоже, такие крики тут — каждодневное явление. Особенно женские.

— Я не допущу, чтобы Вы упали, — серьезно произнес Андреев, подтягивая мое напрягшееся тело к своему. — Держитесь за мой локоть.

— Нет, не хочу! Пустите!

— Доверьтесь мне.

— Но я же!..

— Расслабьтесь. Не нервничайте. Не глядите постоянно под ноги — так Ваш корпус начинает перевешивать вперед, нарушая равновесие. Поэтому и ноги разъезжаются. Смотрите строго перед собой и представляйте, что просто идете со мной, ну, скажем, под ручку.

— Но я никогда не гуляла с Вами под ручку! — пискнула я в страхе, и вдруг… поехала. Словно всегда это умела.

Так вот, как оно бывает. Так же легко и складно, как Таня, Вика, Птица. Как все. Будто это и не мои ноги с такою простотой и привычкой мягко отталкиваются ото льда и позволяют мне скользить рядом с Андреевым.

Глупая, самая глупая в мире улыбка появилась на моем лице и не сходила с него, усиливаясь с каждым минувшим метром. Я подняла голову, чтобы посмотреть на Максима Викторовича. Он глядел мне в глаза и снисходительно, по-доброму улыбался, не показывая зубов.

— Только не вздумайте меня отпускать, — предупредила я, представив весь ужас, если такое придет ему на ум.

— Даже не собираюсь, — уверил меня Андреев, и оба мы, засмущавшись вдруг непонятно чего, стали смотреть перед собой.

С поднятым забралом он нравился мне гораздо больше. Я наблюдала за ним в университете с прошлой нашей задушевной беседы и поняла, что он ни с кем больше не вел себя так же открыто и искренне, как со мной. И чем же я заслужила такой особый подход? Не верится, что только кулинарными способностями.

— Все всё умеют изначально. Надо делать, не задумываясь, обманывая мозг. И окажется, что у тебя ко всему найдутся способности и навыки, как только отбросишь сомнения. Чем больше сомневаешься и выжидаешь, тем больше уверяешь себя, что не сможешь. А здорово я его, а? — самодовольно закончил Андреев.

Я поняла, что он видел Птицу, спешащего ко мне, и намеренно его обогнал. А теперь был доволен этой пусть маленькой и не в полной мере ему ясной, но победой.

— Здорово, — согласилась я. — Спасли Вы меня.

Мне и правда не хотелось разговаривать с Птицей. Он долго меня игнорировал и избегал, и я не понимала, почему. К тому же мне было обидно за Вику. Устраивать какие-то разборки, тем более здесь, было неуместно.

Андреев посмотрел на меня, но я не повернула головы, замечая его движение лишь боковым зрением. Он понял, что я не хочу углубляться в эту тему, и не стал задавать вопрос, который застыл у него на губах.

— Первый раз на катке? — спросил он вместо этого, когда мы проехали в полном молчании первый полукруг арены и вернулись в начальную точку.

— Третий, — неохотно призналась я, мертвой хваткой впиваясь в его локоть — ехать совсем рядом было неудобно. Чтобы двигаться без проблем, требовалось личное пространство.

— Сегодня здесь, кажется, решил собраться весь университет, — мрачновато заметил он, впрочем, без особого расстройства. Уж он-то точно не боялся грохнуться на глазах у всех знакомых.

— Много падений? — словно читая мои мысли, прибавил он после паузы.

— Нет. Но не хотелось бы увеличивать их число.

— Ясное дело, — кивнул Андреев сам себе. — И не придется: я не позволю.

Происходящее меня не слишком удивляло. После того, как я позаботилась об Андрееве в тот день, между нами возникла какая-то тонкая, но теплая и прочная связь, такая же хрупкая, как первый ледок на лужах в морозное утро ноября. Намного более были удивлены происходящим окружающие нас знакомые. Во взгляде Вики, Птицы и особенно Тани не просто читались, а горели, пылали костры вопросов, щедро политые самым стойким воспламенителем — любопытством. Но пока рядом со мной находилась монолитно-черная фигура Андреева, будто темный страж, — никто из них не рискнет приблизиться ко мне. А меня даже не волновало, что будет, когда наше катание вместе кончится, и может ли это кончиться вообще. Я чувствовала себя уютно, не более чем уютно, и мне этого хватало.

— А Вы, видно, занимались фигурным катанием, — выдала я зачем-то.

— В юности занимался хоккеем, — ответил Андреев, помолчав. — Такие навыки не забываются.

Ну вот, он научил меня кататься, что же дальше? Ему необязательно продолжать ездить со мной, так? Но он едет, молча едет рядом, словно это даже не обсуждается, словно все так и должно быть. И я тоже в тот миг ни мгновения не удивлялась и не сомневалась, что все происходит так, как положено.

А Птица тем временем уже катался вместе с Викой. Та счастливо улыбалась и сияла, словно новогодняя звезда. Дура она. Влюбленная дура. Простила ему, а он? Воспользовался ее чувствами и снова в шоколаде. Мне стало обидно за нее, ведь какое это унижение. Простить измену. Невообразимо. Но что для любящего сердца предательство близкого человека? Я вспомнила себя и зареклась осуждать Вику. Хоть в моем случае и не было измены, но унижение с моей стороны было — готовность простить и принять назад до сих пор теплилась в моей душе. Но никто не собирался просить у меня прощения. И уж тем более — возвращаться.

Оставшееся время мы катались, не обмолвившись ни словечком. И в этой тишине между нами что-то происходило. Что-то незримое, но ощутимое, заставлявшее понимать, что слова — лишнее, ненужное, вульгарное. Что нам сейчас необязательно говорить, потому что разговором этим мы только все испортим и отяготим. И я замечала, как несколько раз Андреев поворачивал ко мне голову, словно собирался что-то сказать, и так же молча отворачивался, или не находя нужных слов, или же понимая, что слова эти лишь нарушат происходящее между нами таинство.

В очередной раз встретившись глазами с Таней, я заметила, что подруга показывает мне на свое запястье: время. Андреев заметил это тоже и приостановился, крепко взял меня за ладонь.

— Мне пора, — сказала я, хотя он и так это знал.

Секунду он смотрел мне в глаза.

— Вера, скажите мне: Вы тоже это заметили?

Андреев глядел с надеждой, опаской и добротой одновременно, этот ребенок в теле взрослого мужчины.

— Разумеется, — прекрасно понимая, что он имеет в виду, ответила я. — Еще тогда, на кухне.

— Вы хотите, чтобы это продолжалось?

Для эффекта и выдержала паузу. Затем ответила абсолютно честно:

— Да.

С облегчением Андреев выдохнул.

— Вера! — уже довольно раздраженный голос подруги отвлек меня от мыслей.

— Я догоню! — крикнула я ей, и они с Вадимом вышли с ледовой площадки за бортик — разуваться.

— Я отведу Вас, — взявшись, как прежде, мы покатили к калитке. — Как бы Вы описали это одним словом?

— Уют, — не раздумывая, сказала я.

— Уют… именно так, — кивнул Андреев, опуская забрало на лицо и становясь непроницаемым.

Мы не стали прощаться. Просто я пошла к своим, а он — не знаю.

— Это что вообще было? — сразу же налетела на меня Таня.

— Только то, что ты видела, — закатив глаза, я села разуваться. Как же, оказывается, устали ноги.

— Снова за свое, да? — уже веселее спросила она, решив меня подколоть. — Опять на взросленьких потянуло?

Мне стало противно.

— Не надо, — попросила я, но это прозвучало угрозой. — Ты так не говори. Ты же прекрасно знаешь…

— Ладно, извини, — осеклась она. — Ну, а все же?

— Да что тебе нужно? Решительно не пойму.

— Ай, да ну тебя!

— Тань. Я всего лишь пытаюсь жить дальше. Делаю то, что вы все мне только и советуете.

— Используя для этого симпатию других людей? Это гадко.

Я подняла на нее глаза, оставив шнурки в покое.

— Гадко? — медленно переспросила я. — Гадко? Что ты можешь знать о гадостях? О том, как в этом мире все устроено подло и невыносимо! И не тебе говорить мне о том, как поступать не следует. Меня жизнь и так наказала. Сам мир — гадкий. И уж если в нем не выходит жить честно, жить чувствами, то я тоже сделаюсь гадкой. И, может быть, тогда этот мир меня примет, и я смогу быть в нем счастливой!

— Это не по-божески, — сказав это, Таня тут же поняла, что наступила на мину замедленного действия.

— Что мне ваш бог… — насмешливо сказала я, почему-то не закипев от упоминания о нем, а наоборот, как-то сникнув. — Где он был, когда все то со мной происходило? Он затыкал уши и закрывал глаза, ваш бог. Он сделал все, чтобы я отказалась в него верить. А теперь пусть пеняет на себя. Когда человеку уродуют душу, он больше никому и ни во что верить не станет. Тем более, в такие глупости, как божество. Он станет злым. А я — такой же человек, как все.

Таня замолчала. Она знала, что спорить со мной в вопросах религии и философии — бесполезно. К тому же в последнее время она немного побаивалась выводить меня из себя.

VIII. Тварь

Дома мы, однако, продолжили беседу, хотя я полагала, что Таня больше не станет разбираться в произошедшем на арене. Все вроде бы и так ясно. Но мне следовало извиниться. И это развязало ей руки.

— Знаешь, прости меня. Я слишком груба была с тобой на катке.

— Понимаю. Это из-за того, что Птица помирился с Викой?

— Может быть… Хотя, скорее, нет. Это из-за того, что ты решила, будто я стану использовать Андреева. Ты же знаешь, я не из таких.

— Так что тебя связывает с ним?

— Я не знаю, — честно пожав плечами, ответила я. — Помнишь, я рассказывала тебе, как он пришел на квартиру, когда я была одна?

— Естественно.

— Так вот, с тех пор… ну, как бы это объяснить. Вроде как хорошие знакомые. Мне с ним приятно. И ему со мной тоже.

— Еще бы. Показала себя с хозяйственной стороны, обогрела, накормила, вот мужик и заинтересовался. Его мотивы я прекрасно понимаю. Ну а ты-то чего? Вспомнила былое, как бегала за ним?

— Ты знаешь, поначалу — да. Едва увидела на пороге, ошалела. А потом вспомнила совсем другое… и как-то сразу все к Андрееву погасло. Я могла бы попытаться воскресить в себе давний интерес к нему, но сейчас понимаю — это невозможно. Только не после того, что случилось.

— Ты и правда не собираешься больше ни с кем заводить романтических отношений?

— Тут не я решаю… Сердцу не прикажешь. Таня, ну противно мне это, пойми. Я не знаю, смогу ли я когда-нибудь снова относиться к мужчинам, как прежде.

— Для души, а не для тела?

— Да. Именно, — вздохнула я.

Мы помолчали.

— А если Андреев захочет большего, чем просто приятно вместе проводить время?

— Стараюсь об этом не думать. Но я в любом случае не буду его обманывать и обнадеживать. Я его не люблю. И не смогу полюбить. Слишком поздно.

— Как говорится, все сбудется, стоит только расхотеть.

Я развела руками. На том разговор и кончился. Надеюсь, все точки над i расставлены. Никого использовать для собственного утешения и развлечения я не собираюсь.

***

На самом деле все, что я хотела бы сказать еще дней пять назад, теперь неважно. И то, что Вика — полная идиотка, простившая человека, который ее использует; и то, что использует он ее теперь точно, чтобы насолить мне; и то, что Вика и Птица занимаются сексом прямо в соседней комнате посреди бела дня.

Я терпеливый человек. Я даже их понимаю. Но, черт возьми! У меня-то не было почти целый год! А Птица просто сука. В университете при любой возможности не отводит от меня глаз, при этом не разговаривает и снова стал наведываться к нам на квартиру. Я делаю вид, что не знаю его. Мне уже не обидно. Мне все настолько опротивело, что даже от этого становится противно еще сильнее. Все интриги и сплетни, плетущиеся вокруг меня завистливыми пауками со злыми языками… Просто хочется секса. Что может быть яснее и проще этого желания?

Да, я жутко непоследовательна. Да, теперь я делаю все это намеренно. Но когда я поняла, что Птица сидит на кухне один, а Вика принимает душ, и больше дома никого, я долго не раздумывала.

— Ну, привет, — сказала я, входя.

Птица, странное дело, улыбнулся. Подумал, что я зла на него?

За стеной, в смежной с кухней ванной, громко шумела вода.

— Вика обычно не вылезает из душа минимум сорок минут. За это время можно многое успеть.

— Например? — заинтересовался Птица.

— Например? Знаешь, мне плевать, чего ты там хочешь добиться своим примирением с Викой, демонстративными визитами сюда и так далее. Меня это, веришь, никак не трогает. Но мы в ответе за тех, кого возбудили, так что давай сейчас просто сделаем то, что мы когда-то так и не сделали?

Птица хотел что-то сказать, но осекся и помотал головой, будто приходил в себя.

— Ты серьезно?

— Абсолютно. Мне нужно только это. Без обязательств.

Конкретнее ему объяснять не пришлось. Птица быстро поднялся, заломил мне руки за спину, нагнул над кухонным столом и с чувством, с толком, с расстановкой изменил своей девушке, беззаботно купающейся в соседней комнате. Давно мне это стоило сделать. Неважно, с кем, хоть с тем же Андреевым. Хотя его вот так вот использовать почему-то не хочется. К нему у меня более теплые чувства, о нем хочется заботиться. А вот Вика сама виновата. Нечего было его прощать.

Когда мы оба выгнулись, переводя дыхание, Вика еще даже не вышла из душа. Так что я успела поставить чайник, подождать, пока он закипит, и заварить себе чай, при этом мило переглядываясь с довольным до безобразия Птицей. Ему тоже явно понравилось.

— Ты можешь рассказать ей об этом, а можешь и не делать этого — мне все равно, — предупредила я, уходя. — Я лишь взяла от тебя то, что мне требовалось. Я к тебе ничего не чувствую, и можешь не ходить сюда, чтобы разбудить мою ревность или чего еще там.

Птица глядел в стену.

— Но я думал… после того, что сейчас… — он замолчал и скрипнул зубами.

— Ты тварь, понимаешь? Ты мне не нужен, точно так же, как я тебе стала не нужна однажды: просто и без причины. Ты только действуешь мне на нервы, вот и все.

— Ты сука.

Я пожала плечами, беспечно глотнула чая и вышла из кухни. Удовлетворенная во всех смыслах этого слова.

После этого Птица расстался с Викой окончательно и прекратил к нам ходить. В университете он стал избегать меня. Наверное, неприятно, когда тебя используют. А потом прогоняют. Ну, ничего, пусть почувствует себя на месте многих доверчивых девушек, которым вешал лапшу на уши.

Может быть, если бы и я со своим случаем попадала под эту категорию, мне было бы противно совершать с Птицей такой поступок. Но меня никто не использовал, мне никто не изменял. В этом плане мне повезло.

IX. Бездна

Неужели оттого, что делаешь зло другим людям, тебе самому становится легче? Так или иначе, а после истории с Птицей мне морально полегчало, причем значительно. Я знала, что он больше никогда не захочет со мной общаться, да и Вика мучилась теперь, и наблюдать за ее переживаниями было даже забавно. Всегда боялась стать злой и циничной. А когда стала — перестала бояться. Каждый, проще говоря, свое получил. Кто за предательство, кто за глупость и самоунижение.

Жизнь текла своим чередом. И я снова погрузилась в ее омут с головой.

С момента последней встречи Андреев себя не проявлял. В университете мы лишь коротко кивали друг другу, не более того. Меня это не особо задевало. Я не считала, что теперь он обязан бегать за мной или как-то выделять среди остальных. Он мне ничего не должен. Что бы ни произошло. Теперь я точно знаю, что даже если между людьми сильная связь, все равно никто никому ничего не должен. Даже если обещает. Даже если любит. По-настоящему.

Но вот, в одну из пятниц мы, как обычно, встретились с ним на втором этаже. Он закончил пару и выходил из аудитории, а у нашей группы там должно было состояться следующее занятие. Завалившись с подругами внутрь и хохоча над чем-то до глупости смешным, я уже знала, кого сейчас увижу. Но я и подумать не могла, что сегодня простым кивком не обойдется.

Подруги поздоровались с ним и пошли в конец аудитории, чтобы повесить на крючки верхнюю одежду. Я поставила сумку на парту и разматывала шарф, ожидая, когда Андреев поднимет глаза, чтобы кивнуть ему, как всегда, и тоже пойти назад. В аудиторию вошли еще несколько человек.

— Вера, — как-то особо строго, не снимая забрала и не отрывая глаз от сумки, в которую складывал журнал и методички, позвал Андреев.

— Да, Максим Викторович? — у меня даже возникло ощущение, что он собирается меня за что-то отчитывать. Внутри нехорошо похолодело.

Андреев поднял серьезные карие глаза. Закидывая сумку за плечо, сказал, словно приговор вынес:

— Сегодня я зайду за Вами в шесть.

Поразительно. Просто поразительно. И таким тоном, что поспорить нельзя. Нельзя и слова сказать против. Все уже решено без меня. Андреев не собирался ждать моего согласия или хоть какой-то реакции. Он, не прощаясь, покинул аудиторию, как только поставил меня перед тем фактом, что сегодня я проведу вечер с ним. Мужчина безоговорочно брал ситуацию в свои руки, и такая решительность вызывала у меня симпатию. Но не восторг, как можно было бы подумать.

Когда он вышел, я кивнула сама себе и пошла к вешалкам. Подруги уже рассаживались и доставали вещи из сумок.

— Че он хотел? — спросила Элина, придирчиво рассматривая себя в крохотное зеркальце, встроенное в пудреницу.

— Да ничего особенного, — отмахнулась я. — Сказал, чтобы отсюда никуда не выходили, потому что ключ он сдавать не будет.

— Ясно. Слушай, дай свою красную помаду?

— Конечно, держи.

И лишь Таня, сидевшая рядом, все поняла. И посмотрела с прищуром.

А я подумала: хорошо, что никто из студенток не питает особой страсти к Андрееву. Он же никогда никому не нравился, кроме меня. Чем-то он других девушек отталкивает. Это мне всегда нравились именно те, которые не считаются в женском обществе привлекательными. Что-то в нем такое есть, что другие обойдут стороной, а я подберу. Только не могу понять, что.

Трудно подобрать нужное, чтобы описать тип его сложения. Я бы назвала это стройностью. Да, он стройный. Как может быть строен молодой человек. При этом роста выше среднего, с треугольным корпусом: широкие плечи и узкие бедра. Истинно мужская фигура. Когда была поглупее, мечтала ночами об этой спине и об этих руках. Не понимаю, что им всем не по вкусу.

А вот лицо… тут все как раз понятно. Не из смазливых он, чтобы нравиться студенткам. И даже не из тех, кто отращивает бородку с усами и становится брутальным самцом. Вообще что-то иное, третье. Моя мама окрестила бы это третье как «ничего примечательного». И я с этим не спорю. Действительно ничего примечательного. Ни форма губ, ни цвет глаз, ни черты лица — ни по отдельности, ни в совокупности не производят яркого впечатления.

Еще и эта едва уловимая нотка монголоидности в резком овале лица и положении глаз… Будто капля нефти в огромном резервуаре воды: полностью растворится и станет невидима, но пить уже нельзя.

Внешности он не самой привлекательной, это факт. Но всегда, когда я смотрела на него, мне чудилось, что этот человек о чем-то молчит, что-то скрывает. Это и влекло. Раньше. Все — раньше.

Поэтому вечером я даже не волновалась.

— Не смотри на меня так, — попросила я Таню, снимая бигуди.

— Да я гляжу, ты применяешь тяжелую артиллерию, — хитро сказала подруга. — Не верится, что ты снова делаешь это ради мужчины.

— Я делаю это ради себя.

— Ну, конечно.

— Послушай. Я не ставлю себе цели завоевать его сердце.

— Ну да, зачем ставить перед собой цель, которая уже достигнута?

— О чем ты?

— Ты подумала, что будешь делать, если он и правда в тебя влюбится?

— Не будет такого. Он взрослый, — улыбнулась я наивности соседки и стала красить растянутые губы.

— Я думаю, что будет. Точнее, уже начинается. И скоро ты поймешь, что не знаешь, что с этим делать. Потому что ты сама его не любишь.

— Верно, не люблю. Я не хочу всего этого.

— Тогда зачем даешь ему надежду? Соглашаешься на свидание? Зачем? Ты хочешь поиграть с ним, как с Птицей?

— Что за допрос? — повернулась я, поправляя длинные каштановые локоны и любуясь собой, несмотря на причитания Тани. — Во-первых, никому никакой надежды я не даю. Об отношениях пока даже речи не велось. Нам приятно быть рядом — все. Во-вторых, никто моего соглашения не спрашивал, меня просто поставили перед фактом. В-третьих, поступать с Андреевым так, как с Птицей, мне не позволит совесть. Не хочу я с ним спать и использовать не смогу, даже если это реально потребуется моему организму. А чего ты вообще так завелась? Глаз на него положила?

— Ничего я не положила, у меня Вадим есть, — обиженно ответила Таня. — Просто не хочу, чтобы моя лучшая подруга становилась…

— Договаривай.

— Стервой. Стервой из-за того, что с ней когда-то плохо обошлись.

— Не хочешь, чтобы я стала пользоваться мужчинами как одноразовыми перчатками?

— Да. Не хочу. Ты не такая. И не стоит тебе…

— Я и не буду, — прервала я ее. — Возможно, если бы меня использовали и кинули, я бы такой и стала.

Я замолчала, пристально глядя на свое отражение в зеркале, и вдруг будто не своим голосом проговорила:

— Есть объяснение любому дурному поступку. Есть оправдание любому плохому человеку. Это значит, что зла не существует. Понимаешь?

Таня с сомнением покосилась на меня и ничего не ответила. Зазвенел звонок.

Я побежала, обулась, оделась наскоро и вышла за порог. Андреев был в черных брюках, черном пальто с поясом и в шарфе. Видно, погода на улице позволяла ходить без шапки. В последнее время что-то совсем тепло стало, не то, что в начале зимы.

Мы ничего друг другу не сказали. Молча вышли из подъезда, так же молча — со двора, затем он подставил мне свой локоть, окинул строгим взглядом с ног до головы и отвернулся, выдохнув ровным носом клуб пара. А я схватилась за любезно предоставленный локоть, пошла рядом с ним, слушая цоканье своих каблуков, и дышала полной грудью этим вкусным и чистым, словно колодезная вода из глубокого детства, зимним воздухом.

Мы ни о чем не разговаривали.

Гуляли по местам, которые не назовешь людными, но я уверена, что Андрееву было все равно, если нас увидят вместе его или мои знакомые. Иначе он просто не стал бы говорить мне прямо в университете, во всеуслышание, во сколько за мной зайдет.

Рядом с ним у меня в голове странно пустело. В том плане, что лишних и противных мыслей там не водилось хотя бы некоторое время. Точно так же забывалась на время и гадостная душевная боль, такая уже привычная и тихая, что стала всей моей жизнью.

Мы были рядом и не мешали друг другу.

Когда я поняла, что Андреев ведет меня в сторону дома, было около десяти вечера. А мы до сих пор не проронили и слова. Почему он такой? Нет, меня это не напрягает, но очень уж непривычно. Он не старается узнать меня и мои интересы, не пытается наладить отношения или хотя бы прояснить их, расставить точки на i, объяснить происходящее. Ему это как будто и не нужно. Да любой другой мужик давно бы травил какие-нибудь байки из своей жизни, боясь помолчать лишнюю минуту, произвести плохое впечатление. А этот? Молчит, будто ему вовсе не нужно убеждать меня в том, что он — именно то, что мне необходимо.

Странно так. Таня, наверное, не поверит, когда я скажу ей, что мы и словечком не перекинулись. Ну это, правда, со стороны выглядит дико. А мне вот нравится. Нравится, что он не такой, как другие. Что ведет себя необъяснимо с точки зрения обыденности. И что мне, несмотря на это, все так же удобно и уютно рядом с ним, как и раньше.

Когда мы подошли к моему подъезду, Андреев, наконец, подал голос. Свой басовитый, глубокий, словно океан, голос, от которого вибрировали стены:

— Ты поняла, почему?

Так странно, что меня даже не возмутил этот скорый переход на «ты». Наверное, подсознательно я ждала чего-то подобного. Ведь если двух людей не смущает молчание в течение нескольких часов, они уже достаточно близки. И эта недосказанность во фразах не раздражала. Я понимала все, что он имеет в виду.

— Нам и без этого хорошо в обществе друг друга, — пожала плечами я.

Андреев долго рассматривал мое лицо безо всякого стеснения и вежливости. Что удивительно, я не отводила взгляда, хотя терпеть не могу смотреть людям в глаза дольше пары секунд. Боюсь, что они могут заглянуть в меня, что-то понять, узнать обо мне через зрительный контакт. Кажется, перед Андреевым я только сегодня сняла свою собственную маску, тем самым разрешая ему покопаться во мне.

Мы просто стояли напротив и рассматривали друг друга так, словно нам дали срок запомнить, а после придется рисовать портрет по памяти. Странная у него внешность, скажу я вам. Она опять показалась мне новой. Как ни взгляну, все вижу его иным, нахожу какую-то деталь, упущенную в прошлый раз, и деталь эта меняет весь общий фон полностью.

Сегодня он был очень уж сосредоточен и серьезен. Не зол и не расстроен, нет, скорее изнурен и задумчив. А черты лица-то все цельные, твердые, каждый штрих доведен до конца упрямой, уверенной линией. Не замечала этого раньше. Это даже не красота, не мужественность, а какая-то порода. Именно порода. Осознав это, я ощутила себя недостойной стоять рядом с ним, я, обыкновенная девушка с весьма невыдающейся внешностью и безо всякой изюминки. Но, заметив во взгляде Андреева нотку сумасшествия и бешенства, заключенных где-то очень глубоко внутри его души, похороненных еще в молодости, я поняла, что это гораздо более непростой человек, чем я могу представить.

Минута проходит — и я снова вижу его другим. Словно заглядываю глубже и глубже, ближе и ближе. И так интересно, что будет дальше, каким я увижу его через десять секунд, через минуту, завтра, и так невозможно оторваться от карих глаз, темных красивых бровей, длинных волос, спадающих по обе скулы. Где тот строгий преподаватель, который никому не нравится? Где тот улыбчивый и добродушный гость, которого я накормила? Где, наконец, тот бескомпромиссный ухажер, назначивший мне встречу сегодня днем? Передо мною прямо сейчас — опасный, что-то скрывающий, притягательный и властный мужчина. Которому со мной хорошо. Забрало снято и выброшено куда-то за спину. Передо мною Максим Викторович в своем естественном виде.

Андреев понял руку слишком резко, я даже вздрогнула и отпрянула, прижала голову к плечам: инстинкт требовал, чтобы я любым способом избежала удара, которого так и не последовало. Мужчина закрыл глаза и провел ладонью по моим волосам. Несколько раз. Я стояла, не шевелясь. Боюсь я его. После того, что разглядела.

Погладив по голове, Андреев решительно провел пальцем по моей щеке и нижней губе. Взгляд его при этом стал совершенно нечитаемым.

— До встречи, — сухо произнес он, шевельнув одной бровью.

— Д-до свидания… — выдавила я, пятясь к двери и благословляя мироздание за то, что эта странная пытка кончилась.

Андреев ушел широким шагом, не оборачиваясь. Мною овладело полное непонимание происходящего. А еще — страх. Страх, что я снова подпускаю к себе не того человека. Который сделает мне больно. Когда — это лишь вопрос времени.

X. Сублимация

Я часто вижу страх в смотрящих на меня глазах.

Им суждено уснуть в моих стенах,

Застыть в моих мирах.

Но сердце от любви горит, моя душа болит.

И восковых фигур прекрасен вид —

Покой везде царит!

Король и Шут — Воспоминания о былой любви

— А! О, боже, о… Сильнее, пожалуйста, сильнее! — стонала и умоляла я, пряча раскрасневшееся от стыда лицо в подушку.

Андреев увеличил применяемую силу и сдавил до боли. До приятной боли. Я вскрикнула с таким придыханием, как будто ставила своей целью соблазнить его одним только голосом.

— Вера, ни один мужчина не способен сохранять спокойствие, слыша подобные крики, — продолжая безжалостно мять мою ступню, хладнокровно заметил Андреев.

— Тем не менее, Вы говорите это абсолютно спокойным голосом, — промычала я сквозь подушку и снова вскрикнула от сильного нажатия.

— Тебе кажется, — утешил Андреев, и я обрадовалась тому, что он сейчас не может видеть мое лицо. Потому что от его фразы я покраснела еще больше.

Мужчина принялся за вторую ногу. Его устраивало то, что я продолжаю обращаться к нему на Вы, хотя он без смущения зовет меня «ты». Понимает, что мне нужно время, чтобы привыкнуть к перемене. Но ничего мне не говорит. Ну, Вы и Вы. Может, ему это даже нравится. Когда буду готова, сама все изменю.

Продолжая постанывать от удовольствия, я сжимала в кулаках края подушки и наслаждалась своим положением. Отчего-то я точно знала, что сексом это не кончится, даже если нам обоим захочется. Мы только все испортим, если переспим так скоро. А что я делаю у него дома в горизонтальном положении и почему я так дразню его соседей своими двусмысленными возгласами — это слишком долгая история. Остановимся на настоящем моменте. Потому что он прекрасен. Мне делают массаж, о котором так долго мечтали мои бедные, уставшие от каблуков ступни. Делают невероятно сильными руками, безжалостно и беспощадно. И, как я поняла, получают не меньшее удовольствие, чем я.

— Приятны для ушей девичьи стоны, — промурлыкал Андреев, зачем-то опуская ладонь вниз по моей голени, ближе к колену.

Я напряглась, затем резко отдернула ногу. Перевернулась на спину, не зная, куда спрятать красное лицо. Обхватила колени руками. Андреев сидел на придвинутом к дивану стуле с немного злым лицом, в одних брюках и босой. Волосы прядями рассыпаны по выдающимся смуглым плечам.

— Вера, что? — сдержанно спросил он.

— Что это было?

— Массаж. Успокойся. Я хотел сделать тебе приятно и подняться выше.

Я недовольно сопела. Мне было стыдно, что я показала себя дикаркой. Андреев заправил волосы за уши, улыбнулся кровожадно-доброй улыбкой.

— Я вообще хотел к спине перейти.

Тут я впервые почувствовала сильное возбуждение. Нельзя, нельзя, нельзя. Не надо этого сейчас. Неправильно будет сейчас.

— Я тебя хочу, — призналась я вдруг, изолируясь от сигналов мозга.

Секунду он молчал с беспристрастным выражением лица.

— Вера, я тоже тебя хочу. Но ты же понимаешь. Мы не для этого начали наши отношения. И не ради этого ты сегодня здесь. Помогает холодный душ и приседания.

— Сублимация, — горько вздохнула я.

— А что остается? — риторически спросил он, почесал шею и откинул волосы назад. Они тут же снова рассыпались по обеим сторонам лица, за малым не доставая ключиц.

— Ты еще даже не можешь обращаться ко мне иначе, кроме как на Вы, а уже стремишься к близости. Это позыв только тела. Ты ко мне еще не привыкла. Ты пока что боишься меня. Ну, я сам виноват. Создал накаляющую обстановку.

— Вы не виноваты. Стонала я, а не Вы.

— Очень возбуждающе, согласен.

Я представила, как возбудилась бы, услышав его стоны, и поспешила отвести глаза. Но мужчина понял это по-своему.

— Хватит стесняться меня и бояться, — Андреев пересел ко мне на диван, стал гладить по голове, успокаивая, как ребенка. — Ну, что тебе страшно? Неужели думаешь, я что-то сделаю против твоей воли?

— Да. Думаю, — честно призналась я и зачем-то положила руку на его плечо. Ощущение — ни с чем не сравнимое. Что-то совершенно новое, непознанное. Я уже давно хотела это сделать. Коснуться этой части его тела в обнаженном виде. — Думаю каждый миг, как Вы приближаетесь.

— Я, конечно, могу. Но не стану.

— Порой Ваши глаза говорят обратное.

— Да… Мой взгляд, — вздохнул Андреев, словно вспомнил что-то важное, ведя пальцем по моей брови. — Всегда он страшнее, чем я сам. Он концентрирует мои мысли. И потому в нем видно то, о чем я думаю, но в десять раз сильнее.

— Впервые о подобном слышу.

— Что еще тебя пугает?

— Это, — ответила я, убирая его ладонь со своего лица. Он сначала противился, затем с неохотой подчинился. — Чувствую себя как потекший экспонат в музее восковых фигур. Черты лица которого постоянно поправляют, стараясь придать нужную форму.

Андреев улыбнулся. Поднял ладонь, за которой я пристально следила, и прислонил к моей шее. Плотно.

— Я делаю это, потому что мне нравится. И только попробуй солгать, что тебе самой не хочется меня трогать.

— Мне не хочется врать.

— Так что тебе мешает? Только мои волчьи глаза?

Я вздрогнула. Как точно он сейчас одним словом назвал всю ту опасность, что исходила от него через взгляд… Как я сама не додумалась?

— Много что. Возраст. Социальный статус. Необычность этих, кхм, отношений. Мое не совсем ушедшее прошлое.

— Какое бы ни было прошлое — это прошлое. И если у тебя было нечто подобное, но кончилось плохо, то я прекрасно понимаю твою боязнь снова быть брошенной.

Я смотрела почти с ненавистью. Умоляла его — не надо…

— Понимаю, что говорить сейчас об этом тебе хочется меньше всего. Поэтому не стану продолжать.

— Спасибо.

— Придет время, и мы всем друг с другом поделимся.

Едва договорив, Андреев жестко схватил меня за ногу, озлобившись лицом до такой степени, что напугал меня, и протащил по дивану с полметра. Я завизжала, впиваясь ногтями в обивку. На секунду мне показалось, что еще миг — и он откажется от сублимации. И я откажусь за ним следом, естественно.

— Шоковая терапия, — пояснил Андреев, вновь усаживаясь на стул и сжимая мою ступню. Я с трудом расслабилась и перевернулась на живот. Вот уж действительно самый непредсказуемый мужчина, которого я когда-либо знала. С ним как на американских горках. Но ведь действительно помогает отвлечься.

— Максим, — позвала я через время, когда он уже поднялся к икрам.

— Да-а? — довольным тоном откликнулся Андреев и, нежно сжав щиколотку, замер.

— Я не хочу рядом с тобой никогда вспоминать прошлое.

— Договорились, — еще мягче ответил он.

— И еще я хотела сказать… — я перевернулась, чувствуя, что перехожу последний барьер на пути к неизвестному.

— Да?

— Я очень хочу трогать тебя.

— Я тебе этого никогда не запрещал.

Я на коленях подползла к краю дивана и застыла перед ним. Было тяжело и стыдно осуществить первое прикосновение. Поэтому начать я решила с волос.

Андреев выжидающе глядел на меня, и искра удивления мелькнула в его взгляде, когда я впилась пальцами в его волнистые темные пряди у корней — обеими руками с двух сторон на висках. Затем, представляя, что передо мной манекен, я так же обеими руками повела вниз по крепкой шее и успела почувствовать, как бьется жилка с левой стороны. Андреев смотрел мне в лицо, а я следила за своими руками, которые уже разошлись вдоль плеч, смуглых и совершенно правильных. Дальше — ключицы, легко нащупываемые, ямка солнечного сплетения, талия, чуть заметный живот, уходящий в тазовые выступающие кости, дорожка волос, пупок… Мой палец замер вместе с сердцем. Дыхание остановилось.

Долю секунды Андреев не двигался, а затем как сумасшедший схватил мою руку, грубо сжал, потянул на себя с явным желанием вырвать ее из сустава, прижался к ней носом и губами в районе запястья и повел ими вверх от кисти к локтю, к плечу, к шее, к щеке, внюхиваясь в кожу, оставляя такой ощутимый, но невидимый след от губ и вызывая мурашки страха. Без предупреждения он провел губами по моему плотно сжатому от ужаса рту и где-то у его края остановился, будто пришел в себя. Но не отпрянул. Так и прижимался к моему лицу. Я расслабила свои губы, чувствуя головокружение. К черту сублимацию! — орало в экстазе тело, требующее продолжения в самых жестких его вариантах. Нос Андреева выдохнул горячий воздух, губы приоткрылись едва-едва. Скорее всего, он и целовать меня не хотел, только на вкус попробовать — с него станется, право слово. Но этого я так и не узнала, потому что, от напряжения ли, от страха ли, от горячки ли, а то и от всего сразу, я впервые в жизни потеряла сознание.

XI. Жалость

Полноценно очнулась я только ночью. Обнаружила себя в постели, на боку, под ярким, почти слепящим прожектором полной синей луны из незашторенного окна. Почему-то не могла двинуться с места, и пока пыталась осознать, что я и где я, вспомнила, как вышла из обморока, как кто-то нес меня на руках, укладывал, вроде даже переодевал… и я с этим человеком о чем-то разговаривала, смутно и тихо, противостояла ему. Все как из прошлой жизни.