Бесплатный фрагмент - Пацаны с нашего двора

Сокол

Газета выходила по средам. Поэтому во вторник вся редакция работала в авральном режиме. И не потому, что все всё оставляли на последний момент, как это у нас принято. И не оттого, что в газете работали одни раздолбаи, хотя и не без этого. А потому, что создание газеты, не смотря на всю ее технологичность и консервативность, в большей степени акт творческий, и делают ее люди творческие, а у них, как известно, всегда возможен элемент импровизации. К тому же, всегда хочется что-то исправить, добавить или сократить, переписать, поменять абзацы местами, еще подумать над заголовком, одним словом, сделать лучше. Что из этого получается, мы все прекрасно знаем. Там где нет системы, есть хаос.

Бывает так, что газета уже сверстана и сдана в типографию, но происходит такое важное событие, что его никак нельзя проигнорировать, и редактору, с испариной на лбу, приходится перекраивать все полосы, выбрасывать какие-то статьи, репортажи, удалять или уменьшать фотографии, делать мельче или крупней заголовки, короче, приходится не переделывать газету, а делать фактически новую.

К этому добавьте, что в любой момент может зависнуть редакционная компьютерная сеть, или пропасть нужный снимок в миллионе снимков архива. Вирусы могут побить файлы в компьютере главного редактора, за час до подписания номера в тираж. Может позвонить хозяин газеты и сообщить, что какой-то материал нужно снять, чтобы с кем-то не ссориться, а чем заткнуть дырку его абсолютно не волнует, должно же у вас что-то быть «прозапас» — это в еженедельной-то газете, коих множество и все они борются за актуальность и оперативность. Точно так же, владелец, или кто-нибудь из акционеров, могут сообщить редактору, что необходимо поставить интервью с какой-нибудь шишкой на полполосы, а то и на полосу, да, его нужно съездить взять и тиснуть в завтрашним выпуске. А развороты уже сверстаны, в редакции аврал, все готовят выпуск… Кому-то придется бросать свои дела и нестись на интервью, а затем в машине на коленке расшифровывать материал с диктофона и в лихорадке печатать текст. И, если даже журналист вывернется, и, все-таки успеет, то придется снимать чьи-то чужие материалы, а во всех газетах мира есть железное правило, если в номер не попал, то значит и не заработал, и редактору на очередной планерке придется объяснять людям, что они не зря работали неделю и всё до последней строчки будет оплачено, правда из каких фондов, одному Богу известно, а заплатить надо, поэтому для главного редактора кошмар накануне выпуска не заканчивается. Он продолжается даже когда газета уже лежит в киосках и в почтовых ящиках.

Бывают и совсем детские проколы. Человеческий фактор. В каком-нибудь материале неожиданно найдутся неточности или фактические ошибки, а полосы то уже сверстаны, выкованы из гранита, и надо решать, что делать. Раскапывать и исправлять, если время есть, снимать, если есть чем заткнуть. Если нет ни того ни другого, то выходить как есть, а в следующем номере публично извиняться, писать опровержение или делать вид, что мы продолжаем расследование. Одним словом, вторник в газете — это как на войне на передовой, ты никогда не знаешь с какой стороны и когда на тебя полезут танки.

Юрий Николаевич Белоусов, имея за плечами тридцать лет газетного стажа, из них пятнадцать на посту главного редактора различных печатных изданий, включая цветные многополосные толстые журналы, как не старался все свои редакции привести в систему, а журналистов приучить к порядку, день сдачи материалов все равно был авральным.

Раньше ему переживать стрессы помогал крепкий мат, потом валидол, а теперь он стал философом. Даже когда ситуация была патовая и казалось, что было уже всё и на все какие можно грабли он уже в своей жизни наступал, жизнь ему четко давала понять, что до дна еще очень далеко! В таких ситуациях себе и своим подчиненным Белоусов говорил одну замечательную фразу:

— Даже если через пять минут начнется потоп, землетрясение или война, газета все равно выйдет.

Так как Белоусов к пятидесяти стал философом и говорил эту ставшую в редакции фразу крылатой, спокойно и уверенно, все успокаивались, умиротворялись и проблема, как-то решалась или рассасывалась, без надрыва, суеты, матов и лишних нервов.

Во вторник к двум часа дня журналисты, корреспонденты и фотографы должны были сдать статьи, заметки, зарисовки, репортажи, фельетоны, очерки, интервью и фотографии начальникам своих отделов, а те, вычитав их, поправив и отредактировав, если это было необходимо, к пяти, передавали их главному редактору. Белоусов вносил заключительные правки и к девяти вечера всю газету, по электронной редакционной сети отправлял на производство в типографию. С этого момента все выдыхали и, если было желание, то могли выпить коньяку с шоколадом и лимоном, которые в редакции в холодильнике имелись всегда, или пойти в ближайшее заведение. Сдача газеты, какой-никакой, а маленький праздник.

Белоусов любил молодых, и работать предпочитал с молодыми. В них еще есть азарт, и порох и запал, нужная доля авантюризма и романтизма, которые со временем у матерых журналюг трансформируется в едкий цинизм, снобизм и самолюбование. Поэтому вся редакция была до тридцати. Причем эта команда журналистов состояла из восьми очень разных девушек и двух мужчин.

Ярослав Соколов, а в журналистских кругах Сокол, был из тех, кто работу делал четко и свои материалы писал и сдавал заранее, или как минимум, вовремя. Поэтому вторник для него был обычным днем, а среда вообще выходным, впрочем, как и для всего разношерстного коллектива еженедельной газеты.

В среду с утра выходил номер. На работу по случаю безумного вторника, можно было приехать попозже, часам к одиннадцати. В редакции пахло кофе, все шуршали газетами и с удовольствием просматривали свежак, еще пахнущий свинцом и типографской краской. Перекидываясь шутками, замечаниями и наблюдениями, по поводу нового номера и вчерашнего загула, если он был и, было, что обсудить, все с удовольствием листали, читали и изучали газету. Даже если ты работаешь двадцать лет, все равно всегда интересно как сверстаны полосы, какие материалы и снимки попали в тираж, насколько хороши твои работы и работы коллег. А главное, кто выиграет в этот раз?!

Главный редактор, Юрий Николаевич Белоусов с незапамятных времен в газете ввел «Оскары», в виде премий. В каждом номере определялся лучший материал, лучший заголовок и лучший снимок. Победа в номинации составляла сто долларов, которые чемпион получал сразу после появления на работе в среду утром. Лучших Белоусов определял сам, опираясь на свой громадный опыт и профессиональный вкус. Как правило, это были справедливые решения, которые не вызывали споров и раздоров в редакции, зато зелёненькие сотки в конвертах заставляли народ писать и снимать интересней, острей и ярче. Творческий тонус конверты поддерживали и стимулировали невероятно. Вкус победы сладок, поэтому все упирались, даже не столько из-за денег, сколько из профессионального тщеславия. И газета в среду утром изучалась с пристрастием, потому что победить хотел каждый.

Ярослав Соколов, Ярик, как его любя все звали от редактора, до уборщиц и промывальщиков валиков в типографии, был в редакции самым «титулованным». Белоусовских «Оскаров» он получал практически за каждый номер, а бывало, что и по два за выход газеты в свет. Коронкой его были заголовки, ну и материалы под ними тоже были на уровне. Кстати сказать, он не гнался, во что бы то ни стало, за деньгами или очередной победой. Просто так получалось. Точнее получалось, потому что он любил свою работу, свою газету и за это ему еще и платили деньги! Это ли не счастье?

В команду Белоусова Ярослав пришел сразу после университета.

Сокол, был настоящим, породистым журналистом: редактор школьной газеты, юнкор детской редакции на областном телевидении, затем журфак. Все пять курсов он проработал на местном канале в «Новостях». Совмещать лекции, зачеты и съемки было очень тяжело, но именно это выдрессировало его и заложило дисциплину на всю жизнь. Каждый день ему приходилось очень подробно планировать, а главное, эти планы выполнять. Иначе, можно было запросто оказаться в ситуации, что ты и не там, и не там. Серенький и полуобразованный журналист, не лучший вариант для старта в жизни. Поэтому Ярослав одинаково ответственно относился и к оценкам в зачетке, и к текстам, которые он ежедневно писал.

Когда зимой на первом курсе он пришел в редакцию «Новостей», и сказал, «Ребят, возьмите без денег. Только научите». Ребята посмеялись, но взяли. А через два месяца, предложили ставку и ввели в штат, так упорен и трудолюбив был Ярослав на своём первом официальном месте работы.

— Звать бы тебя Орлом, но раз уж судьба с фамилией не угадала, будем звать тебя Соколом! Сокол ты Ярослав, Сокол, просто красавец! — на редакционной пьянке по случаю торжественного «вливания» в коллектив, произнес сакраментальную фразу кто-то из маститых журналистов, — Как ты беспощадно обрушился на наш горсовет. Мы их всех знаем, дружим, пьем вместе, поэтому и не трогаем, а ты на свежака, да так мощно.

— Давай за молодых, — подхватил редактор, и спитый матерый телевизионный коллектив махнул по первой.

И закрутилось журналистское телевизионное колесо Ярослава.

— Ребят, пресс-служба ментовская позвонила, кто может ночью съездить в аэропорт, снять, как наш ОМОН прилетел из Чечни…

— Я!

— Кто готов завтра утром съездить в мэрию записать интервью…

— Я!

— А кто желает «выходные провести на свежем воздухе», нужно два дня с рыбнадзором на катере покататься, браконьеров поотлавливать…

— Я!

— Я!Я!Я! — Ярослав как пионер был всегда готов и брался за любую работу. Семьи у него еще не было, поэтому на съемки он мог ехать когда угодно: и в выходные, и ночью, и рано утром. Для него это был бесценный опыт. Из любого карликового события, если подойти тонко, нестандартно и талантливо, всегда можно сделать классный репортаж, и, наоборот, сенсацию или что-то уникальное, при отсутствии желания работать, можно так вяло и уныло подать, что весь город переключит канал. Эту истину Ярослав знал прекрасно. Ему не раз об этом говорили на журфаке. Так же он был уверен, что журфак даст только базовое образование, но писать не научат. Шишки все придется набивать самостоятельно, поэтому через огромный объем работы, массу проходных и неинтересных тем, он тупо набивал руку или, если выразиться изящней, оттачивал свое перо. Он с удовольствием брался за любые съемки, которые ему столь великодушно подкидывали ленивые коллеги, уже давно ни к чему не стремящиеся.

Особенно важно было много работать, снимать и писать на младших курсах. Первые два года он приходил домой только спать, а все остальное время проводил на занятиях и на съемках.

Обычно студентам в редакциях не платят. Они как вольные художники, что-то пишут, слоняются по коридорам, курят, участвуют в редакционных пьянках, могут не появляться неделями, затем, что-то написать, опытные журналисты, если у них есть желание, могут с ними повозиться и чему-то научить, подсказать, но с Ярославом Соколовым всё было по-другому. Он впрягся и потащил наравне со всеми.

С таким подходом, за пять лет, он превратился в классного репортёра и после защиты диплома, в то время, как его однокурсники метались в поисках работы, он мог выбирать. Любой канала, газета или журнал города приняли бы его с распростертыми объятьями.

В универе была военная кафедра. Вопрос с армией был закрыт. Поэтому отгуляв выпускной и сходив в отпуск, он уволился с телевидения и выбрал еженедельник Белоусова.

К Белоусову он пришел непросто готовым специалистом, а молодой звездочкой. Его иногда узнавали в метро, приезжая на съемки, он много раз слышал: «А вы тот самый Соколов? Такой молодой? Кто бы мог подумать…» Ярославу это льстило. Однако он не обольщался. Так уж повелось, что телевизионщики всегда более известны, нежели газетчики или радийщики. Когда твое лицо и фамилия ежедневно на протяжении пяти лет мелькает в телевизоре, тебя, может и не полюбят, но уж точно привыкнут.

В первый рабочий день, когда Белоусов представлял Ярослава редакции, половина девушек на него смотрела с неподдельным интересом, молод, почти знаменит, хорош собой, а вторая половина с недоумением, Соколов, с телевидения, в газету? Очень странно?! Однако на первой же редакционной пирушке Ярослав всем ответил на этот вопрос.

— Хочу научиться писать большие материалы. Хочу ездить в командировки и чем дальше, тем лучше. А когда ты работаешь в новостях, ты всегда привязан к городу и изо дня в день пишешь короткие репортажи с хронометражем до двух минут. Это очень мало, к тому же, по большому счету, все время пишешь об одних и тех же событиях, работаешь с одними и теме же пресс-службами, берешь интервью у одних и тех же людей, губернатора или мэра по три раза на дню встречаешь на разных мероприятиях, то на открытии чего-то, то на закрытии… Пора идти дальше. Пришло время расти, а делать это лучше у Белоусова. Второго такого специалиста в городе нет.

Объяснение Ярослава было очень понятно, потому что, было честным, и коллектив газеты его принял как своего.

Новый шеф Ярослава, был выпускником того же журфака, только на тридцать лет раньше. Когда Ярик был студентом, декан факультета, в прошлом одногрупник и лепший университетский друг Белоусова, с которым они в одной комнате жили в общаге и в один день уходили в армию, два-три раза в семестр приглашал Юрия Николаевича и тот читал лекции по газетным жанрам, рассказывал, как правильно верстается полоса, разворот и в целом газета или журнал.

— На развороте фотография, если это портрет, всегда должна смотреть в середину газеты или журнала. Ни в коем случае герой статьи или материала не должен быть заверстан с краю и смотреть с полосы на белые поля, если вы, конечно, не хотите этим подчеркнуть некую отстраненность персонажа, о котором вы пишите, — на первых минутах лекции поведал Белоусов первокурсникам, среди которых был и Ярослав.

— А мужик дело говорит, — подумал Ярик и с повышенным вниманием начал слушать все то, что рассказывал новый препод. Это было их первое знакомство. Затем, «Я. Соколов» начал пописывать в газету Юрия Николаевича, Белоусов, видя, что из парня будет толк, редактировал его материалы лично, и неудачные, вместе с Ярославом подробно разбирал, правил и указывал на ошибки. Причем поучал и журил, всегда очень корректно. Белоусов, матерый журналист и мудрый человек прекрасно понимал, что это сейчас он желторотый. А пройдет время, и они будут коллеги. Может, даже в одном издании будут работать. Белоусова много раз приглашали на телевидение, но он очень сильно не любил суету, беготню, гонку… Солидный и размеренный темп газеты его устраивал. Он и сам был такой: основательный, размеренный, аккуратный. Он не одобрил, когда Ярослав пошел работать на телевидение.

— Ты научись сначала писать. Освой разные жанры. Надо уметь и зарисовки воять, о птичках, о лужах, о весне, со вкусом, с любовью к жизни… И очерки, о людях, событиях, о заброшенном дворике, о детской качели, скрипящей на ветру… Фельетоны: ироничные, смешные, со скрытым смыслом, если в лоб нельзя, рассказы, если угодно, не говоря уже о больших статьях и репортажах. Я, тебе больше скажу, — Белоусов вошел во вкус, — Писать уметь надо, не только в разных жанрах, но и разными стилями: лаконично, если это официоз, сдержано или напористо, если это аналитика, оценка, или авторский взгляд, или авторский комментарий… Эмоционально, торжественно, иронично, со стебом и сарказмом, если это сработает на сверхзадачу материала, улавливаешь, о чем я? — Белоусов вопросительно посмотрел на Ярослава.

Ярик утвердительно кивнул.

— В прозе, как и в стихах, так же важен ритм, размер предложений, мелодия текста. От всего этого зависит восприятие читателя того, что ты напишешь. В свете всего изложенного, авторитетно заявляю, что половина телевизионщиков писать не умеет, или умеет, но сто строк максимум. Они всю жизнь пишут заметки. Успеешь еще, набегаешься… Чтобы перо было острым, его Ярослав, постоянно точить надо.

Но Ярослав все же выбрал телевидение. Однако про еженедельник Белоусова он не забывал никогда. Попадая на классные или уникальные события, помимо репортажей для своих новостей, он писал развернутые материалы для Белоусова. Белоусов хоть и ворчал, но следил за телевизионной карьерой подшефного и всегда был рад его текстам, которые в газете выходили под псевдонимом «Ярослав Молодцов». Неудачи и промахи по-прежнему подвергались разбору и критике, но Белоусов не мог не отметить, что парень растет.

— Еще бы, — думал он, — Когда в один день пишешь два, три, а то и четыре репортажа на разные темы, тут хочешь, не хочешь, добавишь в мастерстве.

Ярослав очень ценил такое личное отношение мэтра к себе. Всегда благодарил за науку, никогда не обижался на замечания, не спорил из-за исправлений и сокращений в тексте, с улыбкой переносил колкости Белоусова насчет телевидения:

— Ну, что? Не набегался еще? Не надоело писать: что, где, когда? Может пора, посерьезней начать относиться к слову, к текстам, к темам на которые пишешь? Начать вырабатывать свой авторский стиль? А то так можно всю жизнь пробегать с микрофоном, да со штативом на плече и так и не написать ничего стоящего.

— Всё так, всё так Юрий Николаевич. Но пока еще побегаю.

Телевидение Ярослава привлекало динамикой, калейдоскопом событий, постоянной гонкой за новостями, успеть в эфир раньше всех каналов, подать событие под необычным ракурсом, смонтировать и озвучить репортаж с изюминкой, интригой, с попыткой внутренней драматургии. На телевидении Ярослав мог быть и сценаристом, и драматургом, и режиссером и продюсером. Всё начиналось с телефонного звонка куда-то, нащупывалась новость, затем концепция, как эту новость можно подать. Сборы на съемку, выезд. На месте события начиналось самое интересное. С операторами он придумывал кадры, планы, панорамы. Иногда жизнь подкидывала неожиданные подарки, и ничего не выдумывая, нужно было только успеть снять, настолько колоритны и фактурные были события. Бывало, отснятые исходники в монтажную прибегала смотреть вся редакция, настолько грандиозны и уникальны были кадры. Удача в жизни журналиста много значит.

Ярослав одинокого любил и съемки и процесс монтажа. По пути в редакцию, примерный текст и композиция репортажа «в чернее» выстраивались в голове. После просмотра «исходника» и отснятых интервью, картинка и текст складывались в единое произведение, которое оставалось только записать и «склеить». Работа над текстом новостийного репортажа всегда скоротечна. Это не передовица в газету или гвоздевой материал в журнал. Это новость. Она должна быть проста и понятна, без изысков. Это в газете кроме текста и читателя ничего больше нет, поэтому-то газетчики так мастерски владеют словом. Просто они ограничены в средствах. Белый лист и черные буквы, всё! Только текст и воображение читателя. Результат зависит от того, скорее не что, а как написано. Если никак, то после третей строчки читатель начинает смотреть следующий материал, если и он никакой, то третий, четвертый… Поэтому плохие газеты не читают, а просматривают.

Другое дело телевидение. Даже в коротком репортаже — динамично смонтированная картинка, она интересна сама по себе. Текст, который журналист может прочитать как актер, с паузами, с интонацией, и телезрители в обычном репортаже увидят не то, что было написано на бумаге, а то, на что намекал корреспондент. К этому добавьте музыку, которую можно подложить под текст с картинкой и тем самым погрузить, создать настроение, или естественные шумы, записанные на месте события: взрывы на полигоне у саперов, крики спортивного поединка, гул турбин на аэродроме и если все это грамотно смонтировать, то на выходе получится классный репортаж, который зрители с удовольствием посмотрят. А газету нужно читать и напрягаться, пытаясь понять, что же этим все-таки хотел сказать автор.

В своих самых нескромных мечтах Ярослав хотел писать и владеть словом как прожженный газетчик и снимать и монтировать, как матерый документалист. Но до этого было еще очень далеко, поэтому отвергая все предложения Белоусова не распыляться и сосредоточиться на газете, Ярослав оставался верным эфиру и гонке за новостями. Только в «Новостях» у него была возможность много работать, писать и снимать на разные темы, начиная от детских утренников в яслях, до коррупционных скандалов в областной администрации, а главное, он мог это делать круглосуточно. Если нужно было днем поучиться, значит, он мог поработать ночью, например, поснимать дежурство полицейского патруля или провести неспокойную ночь с пожарными, или снять постановочный, запланированный репортаж о городской службе, которая отвечает за ночную подсветку родного мегаполиса. В таком репортаже должно быть много выверенных красивых кадров с фонарями, яркими улицами, проспектами, подсвеченными и освещенными зданиями, красоты города нужно показать с разных точек, много переездов, поиски натуры, силуэтов, интересных светлых и темных пятен на домах и делается это все не быстро, без спешки, без суеты. Успех, во многом, здесь зависит от операторской работы. Классный мастер снимет зарисовку, а у обычного оператора даже из такого сказочного материала все равно получится репортаж, которые тысячами проходят за год в эфире и которые никто никогда не вспомнит. Поэтому подобные сюжеты готовятся, обговариваются заранее, сначала на бумаге в редакции, затем с выездами ночью на натуру, чтобы решить какие объекты будут сниматься, как это реально выглядит ночью, какие фильтры нужно будет взять с собой для объективов…

Ярослав без преувеличения снимал и днем и ночью, и поэтому не удивительно, что в каждом выпуске городских новостей всегда был его репортаж, а как правило, два, три, а в понедельник, после плодотворных и ударных выходных четыре и даже пять. Естественно, это не проходило незамеченным и в университете. Иногда лекция на журфаке в группе Ярослава начиналась так:

— Ну жестко ты их приложил вчера Соколов, не боишься… или, — В вечернем выпуске, очень приличный сюжет, Молодец Ярослав… Но бывало и по-другому, — Уважаемый студент Соколов, если вы ещё не овладели профессией, то возможно не стоит свои промахи выпячивать на всеобщее обозрение. Есть определенный уровень, ниже которого не должен опускаться ни один журналист, а вы вчера опустились. Я сидела перед телевизором, и мне просто было стыдно, что вы такой выскочка и недоучка…

Когда Ярослава хвалили, каждый в группе ему завидовал, но вместе с тем, и верил, что его звезда тоже обязательно взойдет, просто еще не время. Когда ругали, все без исключения были за него. Обычно, в аудитории в такие моменты, повисала гнетущая тишина, и каждый раз, после очередной порции публичной порки, будущие журналисты всегда ждали, что вот сейчас Ярослав что-то скажет, как-то отреагирует, может, даже, наконец, огрызнется, потому как профессионально и ежедневно со всех пяти курсов на телевидении работали несколько человек, а успешно, всего двое, Ярослав и еще один парень с четвертого курса.

— Будем практиковаться, и изучать азы профессии с ещё большим рвением и усердием, — отшучивался Ярослав в подобных случаях.

Когда щипали за дело, он не обижался. Более того, он прекрасно понимал, что в бешенном ритме телевидения ни всегда есть возможность отточить и выверить текст, из огромного количества отснятых исходных материалов выбрать именно те кадры, куски интервью, шумы или звуки, которые уместны именно в этом репортаже. На телевидении всё происходит скорее вопреки, нежели благодаря чему-то. Дежурная ситуация, ты возвращаешься с вечерних съемок за полчаса до главного вечернего эфира, с полной уверенностью, что сейчас ты чего-нибудь съешь, выпьешь чаю, посмотришь с ребятами выпуск и затем, спокойно подготовишь материал, который пойдет завтра в утреннем эфире. Распахивается дверь аппаратной, оттуда вылетает главный редактор и еле сдерживая маты, красный от напряжения, кричит на всю студию:

— Делай, что хочешь, но материал должен быть готов через двадцать минут. Мы круто не добираем по времени, дырка в четыре минуты. Твой репортаж пойдет в вечерний эфир. И подлиннее, хотя бы минуты три. Можешь три с половиной.

Где уж тут до тонкостей, мастерства или эстетства. Сам погибай, но товарищей выручай. Вот и клеишь залепуху с текстом, где одна вода, затянутые неинтересные интервью и всё в таком духе. Можно взбрыкнуть и отказаться, но тогда ты недолго протянешь в этом коллективе. А если вывернешься и сможешь, это все оценят.

Бывает иначе, когда никто не виноват и нет никаких дырок. Вечером происходит очень важное событие, которое во что бы то ни стало надо подать. Опять, не важно как, лучше конечно хорошо, но важно, чтобы оно было в эфире. Между каналами всегда была и есть конкуренция, счет идет на минуты, кто первый сообщил, тот и король. Это на следующий день можно показать развернутый сюжет, с комментариями, историческим экскурсом, мнениями всех сторон. Тему можно муссировать хоть неделю, показывая её в развитии. Но выйти в эфир первыми, когда событие только произошло, а еще лучше, когда оно осталось незамеченным остальными — это высший пилотаж.

Зная все это, Ярослав никогда не комментировал и не смеялся над ляпами коллег с других каналов. Ведь неизвестно, в каких условиях пришлось делать «неудавшийся» репортаж или сюжет. Телевидение — это сурово. Здесь реально выживают сильнейшие.

А что, до критики преподавателей, то на неё у Ярослава был иммунитет. Еще на первом курсе ему объяснил Белоусов:

— Страна у нас такая, кто не умеет писать, учит. Кто не умеет играть в футбол, тренирует. Поэтому не обольщайся на счет журфака. Он поможет прекрасно знать и разбираться в литературе, глубоко погрузит в русский язык, даст поверхностное представление о философии, экономике и геополитике. Но писать тебя никто не научит… Это — или есть, или нет. Хочешь стать классным специалистом, работай с молодых ногтей, глядишь и выплывешь.

Вот Ярослав и работал, не обращая внимания на мелкие занозы. Досадно было только в одном случае. Когда время позволяло все сделать хорошо, но что-то отвлекло или помешало и, придя домой, перекусив и немного успокоившись после очередного суматошного, аврального и безумного телевизионного дня, слегка отдохнув и посмотрев итоговый вечерний выпуск в ночном повторе, естественно, мысли были только одни:

— Никогда нельзя терять концентрации. Нужно все делать профессионально от начала и до конца.

Сытый, отдохнувший, с проветренными мозгами на свои сюжеты он смотрел иначе:

— А вот сейчас бы сделал по-другому. Если бы не нужно было торопиться на следующий сюжет, и текст можно было написать поизящней, и эпизоды смонтировал бы в другом порядке, да и интервью второе было лишним… Ну завтра утром в универе начнется…

Это только одногруппники Ярослава были к нему лояльны. Они знали, что он хороший парень и все успехи достигнуты его умом и горбом. У него нет папы продюсера или банкира, он из простой семьи и всего достиг сам. А младшие и старшие курсы были уверены, что на телевидение его запихали, постоянно ему помогают и свой путь в жизни Сокол пробивает не сам, а кто-то за него. Поэтому многие его не любили, завидовали и только и ждали, чтобы он споткнулся. В моменты маленьких триумфов его, естественно, никто не хвалил, а вот поёрничать в моменты промахов своим долгом считали многие:

— Круто у тебя вчера в одном предложении «чтобы» два раза. Можно было без «чтобы-чтобы», просто написать два простых предложения, или, — Ну ты и нагородил вечером в репортаже про больницу, и эти твои дурацкие «чтобы». Зачем так сложно и громоздко, ты же не Толстой. Пиши проще, это ведь новости…

Ярослав как обычно отшучивался. Ему никогда не хотелось оправдываться или рассказывать, что этот текст он писал в машине на коленке, когда та, нарушая правила, металась из ряда в ряд, визжа тормозами, неслась в редакцию, чтобы он успел в эфир.

Его лучший друг Никита Гусев, на всё это смотрел иначе.

— Ярослав, да заткни ты им пасти. Обруби раз жестко, и все замолкнут.

— Поэт, не дорожи народною молвою… — улыбнулся Ярослав.

— Нет, ну, в самом деле, они умничают, а сами за всю жизнь, ни строчки не написали.

В словах Никиты было много правды, но Ярослав, вряд ли мог каждому объяснить, что телевизионные новости — это катушка. Ты едешь, снимаешь, монтируешь и снова уезжаешь на очередной пожар, аварию, учения, пресс- конференцию, заседание или открытие чего либо… и так изо дня в день. В информационной программе, да еще и с таким ритмом, трудно написать что-то по-настоящему уникальное, и тонкое.

Другое дело газета. Над некоторыми материалами для Белоусова, Ярослав работал неделю. Писал, сомневался, вставал среди ночи и переписывал, переделывал, казалось бы, уже готовые куски текста. Здесь для него было важно, в каком порядке слова, какие по стилю и размеру предложения. Как разместить абзацы… И ему это доставляло истинное удовольствие. Когда Ярослав Соколов, уже известный в городе журналист получил университетский диплом и нужно было определиться с работой, естественно он выбрал газету.

Телевидение дало сумасшедшую базу, основу профессии. Он выжил в сверх конкурентной среде, у него появились знакомые во всех мыслимых и немыслимых организациях, начиная от моргов, кладбищ и психиатрических лечебниц, заканчивая троллейбусными парками, спортивными клубами и армейскими частями.

В его записной книжке были прямые телефоны мэра, губернатора и многих известных людей города, которым он мог запросто позвонить и договориться об интервью, встрече или каком-нибудь комментарии. Это все было наработано за пять лет бешеной гонки, во время которой он еще умудрился и универ закончить.

— Хваткий ты парень, Соколов, — поощрял Ярослава Белоусов, когда в бытность студента и репортера новостей он привозил интересные и удачные материалы в газету.

Для Белоусова Ярослав писал нестандартные, редкие и интересные вещи. Стандартные ему давно надоели на телевидении.

В газету он приносил материалы, например о том, как, обычная семья скопив денег за год, на машине во время отпуска, проехала от Владивостока до Санкт-Петербурга. Рассказ о поездке был на полосу, с дорожными заметками, наблюдениями путешественников, и тонкими шутками Ярослава по поводу Российских дорог, гаишников, и прочих коллизий, которые дружная семья встречала в пути на, без преувеличения, бескрайних просторах нашей Родины. Дорожные заметки стали гвоздем того номера и Белоусов впервые сказал Ярославу, что ему нужно писать, а не носиться по городским свалкам с камерой и оператором. Затем был большой материал о женщине, которая третьеклассников научила в уме умножать двухзначные и трехзначные числа. После статьи Ярослава эту женщину пригласили в научно-исследовательский институт и она свою методику внедрила во всех школах города. Затем было несколько командировок в Чечню с целым ворохом различных материалов, но самое уникальное в командировках Ярослава на Кавказ было то, что в них никто не погиб, никто не вернулся домой армейским бортом в цинке «грузом 200». Сначала Ярослав поехал с ОМОНОМ, затем с СОБРОМ, десантники его взяли уже как талисман, а после он дважды ездил со срочниками из спецназа внутренних войск. В крайней командировке комендант Грозного, генерал-майор лично вручил ему «Кавказский крест» и, вернувшись, Ярослав сам уже стал объектом внимания своих коллег и полушутя — полусерьезно раздавал интервью. Прозвище «Талисман» за ним так и закрепилось, а вместе с тем во всех частях, соединениях и ведомствах округа уважение и доверие со стороны людей в погонах, поэтому Ярослав мог при необходимости добыть любую официальную информацию из крайне закрытых армейских учреждений.

Вообще, работа в газете приносила намного больше удовольствия, чем телевидение. На канале был адреналин и постоянное соревнование, где соперник, ты сам: сможешь или не сможешь, успеешь или кто-то другой будет первый, потянешь шестьдесят репортажей в месяц или сделаешь тридцать пять, как все?

В газете все было размеренно, спокойно, планово. Много командировок, интересных поездок, встреч. За пять лет Белоусов из Ярослава сделал очень приличного автора и любимца редакции.

Уже будучи в штате Ярослав приходил на работу когда хотел и если в этом была необходимость, запросто работал дома. Плюс ко всему, Сокол брался только за те темы, которые сам и предлагал. Рутину, бытовуху и официоз Белоусов отдавал другим.

Далеко не всем коллегам это нравилось. На одной из планерок подняли этот вопрос.

Белоусов, выслушав и выдержав паузу, по этому поводу сказал следующее:

— Соколов, в отличие от многих из вас, — главный редактор многозначительно обвел взглядом коллектив, — Все материалы сдает в срок. За все время не завалил ни одного дела. Вам господа для того, чтобы написать разворот надо три дня, а ему четыре часа. Поэтому работайте и к вам, будет, соответствующее отношение… Вам деньги платят не за то, что вы здесь сидите с девяти до шести, а за классные материалы.

На этом вопрос рабочего графика журналиста Ярослава Соколова был исчерпан.

Ярослав на самом деле сдавал все вовремя и Белоусов знал, что в любой момент может «бросить его под танки». Если понадобиться, что-то срочно сделать внепланово и хорошо, у него под рукой всегда есть Соколов. Даже если это за пределами человеческих возможностей, он все равно сделает, потому что парень от природы был очень собран и внимателен, и плюс к этому, в юном возрасте прошел жесточайшую школу телевидения, где формула успеха: пять процентов таланта и девяносто пять — здоровья. Поэтому журналисту Соколову он позволял, чуть больше. Может, это было и непедагогично, по отношению к другим, но в этом Белоусов как руководитель видел большие плюсы: коллектив всегда должен быть в тонусе и рычаги давления на него могут быть разнообразными, в том числе и признание чьих-то успехов. Ну, а то, что Ярослав материалы писал какие хотел, а не какие прикажут, и много путешествовал, так это от того, что он сам находил интересные темы и умудрялся договориться и упасть на хвост какой-нибудь экспедиции без привлечения денежных средств редакции.

За первый год работы у Белоусова Ярослав побывал и на Байкале, и на Чукотке, и на сопках в Чите и в Монголии. Да и еще много где.

Когда по средам на планерке верстали следующий номер и решали, кто — чем будет заниматься, помимо «Оскаров» всегда была еще одна интрига, что же Ярослав придумает на этот раз.

На этот раз Белоусов объявил, «Оскароносцев» и плавно перешел к планированию номера. Ярослав в премиальный список не попал. Но не расстроился, потому что знал, что в следующем номере его репортаж будет бомбой!

— Значит так, — начал степенно Белоусов, — в этом номере будет несколько обязательных материалов.

Редакция, состоявшая из восьми женщин разного возраста и двоих мужчин, Ярослава и Андрея Рыкова, напряглась в предвкушении.

Как правило, обязательные материалы ничего интересного не предвещали — это мог быть какой-нибудь праздник «светофора» в детском саду с участием сотрудников ДПС, открытие новой столовой при какой-нибудь школе, освещение дорожного ремонта или выездное совещание мэрии.

— В субботу, губернатор поедет торжественно открывать новую котельную в поселке «Корешково». Сопровождать в поездке, Андрей, придется тебе.

— Юрий Николаевич, — погрустнел Рыков, — суббота же, выходной…

— Ничего, отдохнешь в понедельник, материал нужен как обычно во вторник к обеду.

— Ясно, — смирился Рыков и дальнейшая планерка его уже не интересовала.

— Да. Раз ты будешь в понедельник отдыхать, значит, все материалы, над которыми ты сейчас работаешь, нужно сдать в пятницу до обеда, — внимательно посмотрев на Рыкова, подытожил главный редактор.

У Андрея в следующий номер помимо губернатора и котельной, должны были пойти репортаж и две статьи. Зная прекрасно своих журналистов, Белоусов был уверен, что сегодня никто особо работать не будет и на сдачу хвостов у Рыкова останется, четверг, пол пятницы, так-так он явно пораньше захочет свинтить домой, и с учетом его выходного в понедельник, может случиться так, что все материалы Андрей будет доделывать во вторник. А это аврал для редактора вечером, и цейтнот ночью для типографии.

— Ты отнесись к моим словам по серьезней, — еще раз посверлив глазами Рыкова, спокойно, но уже с небольшим нажимом сказал Белоусов.

— Да понял я, понял, — день для Рыкова был испорчен.

— Замечательно, — подытожил Белоусов и окинул взглядом всех присутствующих.

Дальше главный редактор распределил оставшиеся «обязательные» материалы и выслушал предварительные планы на будущий номер.

Очередь дошла до Ярослава.

Белоусов его всегда оставлял на финал. Из-за того, что парень в газете работал относительно недавно, глаз у него был еще не замылин, а штампы и шоры не убили дух романтизма и авантюризма. Белоусову и самому было интересно, что же будет на этот раз!

— Ну, а вы товарищ Соколов, чем порадуете читателей в следующем номере?

— Юрий Николаевич, коллеги, вы только не удивляйтесь, — начал, было, Ярослав…

— Уже заинтригован, — улыбнулся Белоусов, такому многообещающему вступлению.

— В нашем городе открылся первый стриптиз-клуб.

— Вот те на, — изумился Белоусов, — Неожиданно.

— Я хочу написать репортаж. Прийти туда не с удостоверением, а как простой клиент. Посмотреть, разузнать, готов даже свои деньги потратить.

— Ну, естественно, — ухмыльнулся Рыков

— Да не надо свои. Редакция тебе выделит, — спокойно сказал Белоусов, в голове уже прикинув под каким соусом подавать этот репортаж и какой резонанс может вызвать этот материал, если у Ярослава получится его классно сделать.

— Юрий Николаевич, — оторопел Рыков, — Вы серьезно!?

— Вполне. Скорее всего — это бордель, как и во всем мире. Даже будет интересно разобраться, кто этот стриптиз крышует, бандиты или менты. Хороши ли там дамы, сколько, что стоит…

— Да, я также слышал, что там работают балерины из нашего театра, известная гимнастка, — подключился Ярослав.

— Вот видишь, Андрей, — сколько там можно нарыть, а если интересно написать, то это будет гвоздевой репортаж нового номера.

— Конечно… Кто-то в свой выходной поедет с губернатором в котельную, — с обидой начал было Рыков…

— А к проституткам поедет тот, кто хорошо учился в школе! — перебил его главный редактор и все перевел в шутку, — Так Ярослав, при наших дамах не будем обсуждать тонкости твоего нового задания, поговорим отдельно. Планерка закончена, всех благодарю за работу.

Кабинет редактора сразу наполнился голосами, шумом, задвигались стулья, все устремились к выходу, а Ярослав подсел поближе к Белоусову. Успех его статей и репортажей был еще и в том, что он тщательно к ним готовился, и первый этап подготовки был обсуждение возможных ходов и тем материала с Белоусовым. Причем это не был разговор начальника с подчиненным. Это была скорее дружеская беседа двух творцов, опытного и молодого, которому еще все интересно и только предстоит встать на крыло и заматереть.

Но не надо спешить. Уметь наслаждаться жизнью, иногда бывает куда важнее, чем добиться результата.

2017

Баул

Тренировка закончилась. Еще на весь стадион гулко громыхали шайбы, но ворота хоккейного борта уже были распахнуты и заливочный комбайн выезжал на лед. Тренеры и часть команды потянулись к раздевалке. Несколько игроков носились по кругу, дорабатывали. Молодежь собирала шайбы. Был обычный тренировочный день.

Селя в прекрасном расположении духа вместе со всеми шел со льда в раздевалку. Тренеры перед играми особо не нагружали и команда, словно ирландские сеттеры перед охотой, источая желание, азарт и готовность, с удовольствием сделали все упражнения, без надрыва, весело, игриво и с задором.

— Александр, а, правда, что вы уходите из спорта? — вдруг откуда не возьмись, появился парень с диктофоном.

Селя, не обращая никакого внимания на журналиста, пошел дальше по резиновым коврикам, покачиваясь на коньках.

— Александр, есть так же информация, что вы поедите доигрывать в Европу. Это будет Швейцария? Швеция? А может Финляндия?

Селя усмехнулся и снова проигнорировал вопрос.

— Еще говорят, что вас после завершения карьеры, приглашают остаться в клубе тренером, как вы это прокомментируете? Это правда?

— Молодой человек, всё, что вы говорите, всё правда, — улыбнулся Селя.

— Ходят слухи, что у вас был конфликт с тренерами, как же вы с ними будете работать?

— Молодой человек, вы слышали, что я сказал. Всё правда. Сложновато, конечно будет, в трех чемпионатах играть и быть еще тренером здесь, но я постараюсь. Всего хорошего, — подмигнул Селя и скрылся в раздевалке.

— А всё таки… — крикнул парень уже в закрывающуюся дверь, но ответа не последовало, — Вот так всегда, — обреченно буркнул он отключая диктофон, — Вечно из этого Селиванова ни слова не выбить, шутки, прибаутки и никакой конкретики. Ну, не все же из этого слухи? Ведь не бывает дыма без огня, что-то же правда?

А правда была в том, что Александр Селиванов — Селя, решил заканчивать с хоккеем.

Во — первых, возраст. Ему стукнуло уже тридцать пять и за плечами были девятнадцать полнокровных профессиональных сезонов. Для обычных мужчин тридцать пять — это самый расцвет, замечательный, созидательный возраст, когда сил еще вагон, здоровых амбиций и азарта хоть отбавляй, но в то же время, уже есть и опыт, и житейская мудрость, которые не позволяют бросаться в омут с головой, пусть даже и в очень заманчивый. Тридцать пять отличная пора для больших свершений и завоеваний. Для спортсменов же тридцать пять — это глубокая старость. Спортивная жизнь скоротечна. Редкие долгожители дотягивали в хоккее до этого рубежа на приличном спортивном уровне. Большинство, и это разумно, заканчивают к тридцати — зачем быть миллионером, если ты не можешь пользоваться своими деньгами, заработанными потом и кровью? В тридцать, еще можно сохранить остатки здоровья и подольше пожить белым человеком, если конечно не нюхать, в «блек Джек» не засаживать деньги пачками и яхты и дома в Монако не покупать. Те, кто остаются еще поиграть в хоккей, после тридцати, как правило, доигрывают, доигрывают в заштатных клубах, в пивных лигах, напоминая лишь свою тень от былого величия. И лишь единицы до последней сирены выглядят матерыми гладиаторами, ничем не уступающими себе в молодости. Селя был из таких, соль и гордость нашего хоккея.

Саша Селиванов очень рано попал в команду мастеров, молодой да ранний, он ещё ребенком играл только за старшие возраста. С пятнадцати лет был во всех сборных. В шестнадцать, это был, наверное, самый тяжелый год в его карьере, он играл за свой год — за юношей, за старший год — за молодежку, за команду дублеров — их потом начали на новый лад называть фарм-клубами, иногда за мастеров — за первую команду и еще за юниорскую и молодёжную сборную страны, тогда ещё СССР.

В том сезоне, голова шла кругом — его везде приглашали, он много играл, много забивал, много ездил и совершенно забыл, что такое школа. Селя пытался брать с собой в поездки учебники, но это было скорее для успокоения нервов и очищения совести. Не возможно профессионально играть в хоккей и делать что-то еще. Десять месяцев в году ты только ешь, спишь, тренируешься и играешь. Еще постоянно куда-то едешь или летишь. Но его это не напрягало, и именно в том, памятном для себя сезоне, когда он впервые попал в команду мастеров, ещё совсем мальчишкой, Селя понял окончательно, что хоккей будет его и профессией, и хобби, и жизнью. В шестнадцать лет он, конечно, не думал, что сможет так надолго задержаться в спорте. Каждый сезон давался соленым потом, а иногда и соленой кровью, причём в самом, что ни на есть прямом смысле. Однако, как бы он не уставал от хоккея в конце чемпионата, как бы не нервировали и не мучили травмы, отдохнув летом пару месяцев, он с нетерпением ждал начала сборов с тяжелыми тренировками, выставочными матчами, не всегда тонкими и удачными розыгрышами, шутками и гусарскими бравадами в раздевалке. Девятнадцать лет он пахал от свистка до свистка с умопомрачительными предсезонками, с нагрузками за гранью человеческих возможностей, со сборами, постоянными сидениями на базах, бесконечными поездками, играми, турнирами, тренировками, раскатками, доходило до того, что он просыпался в самолёте и не мог вспомнить, откуда он летит, а главное куда? В ужасе он начинал озираться и успокаивался только тогда, когда взглядом находил знакомые лица партнеров по команде или тренеров:

— А, из Уфы летим в Казань… — вспоминал он и снова проваливался в сон. Даже мозг начинал давать сбои от постоянного переутомления и регулярных нервных потрясений, так как за один матч игроки и тренеры бывает, что по нескольку раз умирают и воскресают. Любая игра может перевернуться, как в одну сторону, так и в другую. Хорошо, когда команда вытаскивает безнадежный матч, все счастливы, в раздевалке торжество и ликование, такие матчи заряжают, сплачивают, а бывает, что команда отдает выигранную игру, не специально конечно, просто все так заплетается: уверенно повели, забили две-три шайбы, расслабились, а соперник от безнадеги обозлился и собрался. Беда, когда такие «камбэки» происходят в финальных или решающих матчах. Шрамы в душе и на сердце, седина на висках, горечь от воспоминаний, остаются на всю жизнь…

Однотипные перроны, аэропорты, гостиницы, полжизни в дороге, в автобусе, в поезде, в самолете и кроме гостиничных номеров, раздевалок и спортивных арен десять месяцев в году не видишь ничего. Как человек можешь пожить всего пару месяцев: май и июнь и за эти шестьдесят дней надо успеть сделать всё, что нормальные люди делают за год. Особенно трудно было, когда Селя учился в институте физкультуры. Кошмаром запомнился отпуск после первого курса и первого полноценного сезона в команде мастеров. В институт Селе, естественно, помог поступить родной клуб. Экзаменов он не сдавал, так для галочки появился первого сентября и пропал на год. В конце апреля, после тренировки его вызвал к себе начальник команды:

— Селя, — спокойно начал он, — Мне звонил твой декан и сказал, если ты к концу июня не сдашь экзамены и зачеты за зимнюю и летнюю сессии, то тебя отчислят.

Ему предстояло сдать восемь экзаменов и двадцать с лишним зачётов.

Сначала Селя подумал, что Лаврентич шутит. За весь сезон про институт он не вспомнил ни разу, думал, что клуб этот вопрос решит самостоятельно. Однако спросив в раздевалке у других молодых как они сдают сессии, выяснилось, что сдают, и Селя два месяца провёл за книгами, причём, не только дома, но и в библиотеке, ходил по кафедрам, искал преподавателей, сдавал, заваливал, приходил снова и пересдавал, но это была только часть кошмара. Окончательно Селя насладился отпуском, когда он решил получить права, а батя, обрадовавшись, что сын наконец-то дома и у него есть помощник, затеял дома ремонт, а на даче строительство бани. Сессия, занятия в автошколе, экзамены в ГАИ, стахановские темпы ремонта и стройки, батя понимал, что Селя скоро свалит, поэтому работали от рассвета и до темна, плюс нужно было наверстать всё упущенное за сезон с друзьями и подружками: ночью карнавал в клубе, танцы, веселье, девчонки, а утром сруб, побелка или покраска, а ночью опять всё с начала, короче, Селя не мог дождаться, когда начнутся тренировки и его все оставят в покое. Он думал, что больше такого отпуска у него не будет никогда. Такого больше и не было, но были другие со своими делами, заботами, беготней, всё надо было успеть и при этом ещё и отдохнуть, съездить на море, прогреть мышцы на солнце, поваляться на пляже, поесть и поспать, сколько хочешь, одним словом, обязательно нужно было организму дать возможность восстановиться, отдохнуть и набраться сил, потому что ему вновь предстоял сезон нечеловеческих нагрузок, запредельных тренировок, стрессов, нервов и ещё ряда малоприятных вещей, которые в профессиональном спорте ни удалось избежать ещё никому.

К таким малоприятным вещам относились травмы, и это была вторая причина, почему Селя решил завязать. За долгие годы в хоккее их подкопилось слишком много. Есть такое понятие как профессиональные заболевания: у библиотекарей развивается аллергия на пыль, у учителей из-за того, что их должен слышать весь класс и они вынуждены постоянно повышать голос — начинаются проблемы с голосовыми связками, у людей науки садится зрение из-за постоянной работы с большим количеством текстов, а у хоккеистов летят мениски и связки в коленях, многочисленные переломы, сотрясения мозга, спинные и паховые грыжи, хроническое переутомление и все это у Сели было. Одних «сотрясясов» — четыре штуки. Прежние переломы, растяжения, сотрясения и грыжи его не беспокоили, но он стал бояться, что могут появиться новые. Одно дело, когда тебе семнадцать лет и на тебе всё заживает как на собаке и совсем другое, когда тебе за тридцать. Восстановление проходит дольше, всё срастается сложнее, а самое главное, с возрастом повышается оценка степени опасности и даже не физически, а эмоционально травмы переживаешь тяжелее. В тридцать лет, после очередного перелома Селя осознал, что профессиональный спорт — это торговля здоровьем. Так или иначе, но абсолютно все игроки торгуют своим здоровьем! Просто кто-то талантлив, и своё здоровье может продать дорого, ибо переломы, сотрясения и грыжи в хоккее ещё не удалось избежать никому, а кто-то вынужден торговать своим здоровьем за копейки, ну не дал Бог таланта, а кроме хоккея человек ничего больше делать не умеет, ну и не хочет конечно, кто променяет хоккей на что-то другое, вот и мучается, сокращая себе дни, играя, как слоник за орешки на окраинах и помойках хоккейного мира. То, что спорт полезен для здоровья — это миф. Спорт вреден. Это физкультура полезна — аэробные пробежки в парке в выходные по утрам, походы с семьёй на лыжах или в бассейн, футбол во дворе, баскетбол с друзьями, это всё полезно, а вот спортсмены — это чистые гладиаторы, поэтому и деньги профессионалам платят бешенные, потому что деньги эти политы своим потом, а иногда и чужой кровью, и так изо дня в день.

Была и третья причина, почему Селя решил закончить. Он мог запросто ещё пару сезонов играть, задора и сил хватало. Мог заставить себя спокойно относиться к тренировкам, к нагрузкам, к постоянным поездкам. Да и травмы не так уж и сильно его беспокоили. Сколько их было за всю его спортивную жизнь, так что одной больше, одной меньше, ему к ним было не привыкать. Переломы, растяжения, надрывы, вывихи, восстановление, реабилитация, возвращение спортивной формы — это тоже была часть работы. К травмам он, можно сказать, привык. Новым, конечно, не обрадовался бы, но и драматизировать бы тоже не стал. Хоккея без боли не бывает. Ещё великий Тарасов говорил, что если после игры у хоккеиста нет ни одной шишки и ни одного синяка, то это трус, а не хоккеист. Селя был далеко не трус, и дело было не в переломах. Дело было в семье. Жена устала жить на чемоданах, каждые два-три года муж менял клуб, а это снова новый город, новая чужая квартира, ни родственников, ни друзей, да и дети подрастали, им нужна была нормальная школа, свой дом, очаг, постоянные друзья во дворе, одноклассники, бабушки и дедушки под боком, причем это всё было. Хоккей дал возможность Селе заработать на жизнь. В городе, откуда он был родом, где впервые встал на коньки, и где познакомился со своей женой, он построил шикарный дом, перевез туда своих родителей и родителей жены, посадил сад, завел кошек и собак, но с женой и детьми в своём доме он мог пожить ну в лучшем случае месяц в году. В родном городе он только начинал играть в хоккей, а известным на всю страну Александром Селивановым он стал в сборной и других клубах. Крепкие команды, которые боролись за медали чемпионата страны, содержали хозяева нефтяных вышек и металлургических комбинатов. Хоккей был любимой игрушкой олигархов и очень амбициозных губернаторов, которые лично приглашали звёзд и создавали для них все условия, вот и колесил Селя, а вмести с ним и вся семья от одного нефтяника к другому.

— Знаешь, чем мальчики от мужчин отличаются? — как-то поинтересовался Селя в шутку у жены.

— Чем?

— У мужчин игрушки дороже.

Селя был дорогой игрушкой. На жизнь, он уже заработал прилично и это — была ещё одна из причин, почему он решил, что этот сезон для него станет не крайний, а уже последний. Хоккеисты, как и спецназовцы, никогда не говорят последняя — последняя игра, последняя тренировка, последняя поездка. Всегда говорят крайняя. Зачем гневить судьбу, а то скажешь: «Я в последней игре две забил», а на следующей же тренировке повредишь спину, или шею, или колено, и больше уже никогда на лед не выйдешь. Вот и получиться, что и впрямь, в «последней» игре две забил, а мог бы еще играть и играть, хотя, кто знает…

Естественно, как истинный спортсмен, а потому человек суеверный, Селя никому ничего не сказал, а словосочетание «последний сезон» не произнес бы даже в пустой комнате, хотя ему всё тяжелее и тяжелей было заставлять себя биться в кровь на льду, бегать кроссы и ворочать штанги. Он был богат и давно уже мог вести другой образ жизни, без поездок, без тренировок, без шишек и ушибов. Мог жить в своем доме с семьёй, заняться каким-нибудь бизнесом со скуки, растить детей, путешествовать, но он считал, что это всё он ещё успеет. На это будет вся жизнь после спорта, а вот в хоккей поиграть скоро уже будет невозможно. Молодые подпирают, да и сил и желания играть с каждым годом всё меньше и меньше, а на восстановление времени нужно всё больше и больше. Если раньше он мог даже накануне игры всю ночь отжигать в ночном клубе, а затем, поспав пару часов, нормально выйти на утреннюю раскатку и вечером великолепно отыграть игру, то теперь соблюдая спортивный режим от и до, сна и выходных, которые давали тренеры между играми и тренировками, их ему не хватало. На полное восстановление требовалось значительно больше времени, а его ему никто дать не мог. Против природы, а точнее физиологии не попрешь. Постоянное недовостановление привело к хронической усталости, а как следствие — раздражительности. Селю раздражало и бесило всё: постоянное куриное мясо в день игры; партнёры по команде, одни и те же лица, с которыми он был вынужден находиться круглосуточно, годами, день изо дня; прокуренные гостиничные номера; молодые, которые рвались в состав и грубо играли против него на тренировках; раздражали неточные пасы, которые были не в клюшку и так далее, и так далее и так далее… В один момент он понял, что переламывать себя больше не может, а главное не хочет. Последней каплей стала утренняя тренировка тридцать первого декабря. Второго января команда улетала на игры, поэтому накануне праздников тренеры объявили, что тридцать первого утром тренировка, и первого тоже:

— Поэтому вы подумайте, — добавил главный тренер, — Находясь за праздничным столом… — он сделал паузу и многозначительно обвел всю раздевалку взглядом, — Чего и сколько вы себе можете позволить.

— Мы разберемся, — еле сдерживая маты, — раздраженно сказал Селя, — Для чего тренировка в Новый год? Понятно первого января, перед выездом, нет вопросов, но не лучше ли будет, если мы выспимся дома и весь день перед новым годом проведём с семьями?

— Селиванов, — обрубил главный, — Станешь тренером, тогда и будешь решать, что лучше. Встречаемся тридцать первого.

Селя отлично понимал, что это выступление, не смотря на имя и заслуги тренеры ему не простят, поэтому он сам зашёл в тренерскую, извинился и сообщил, что этот сезон последний, он доиграет и уедет домой. Для профилактики его немножко повоспитывали, дескать, он ветеран и должен думать, что и где можно говорить, а чего нельзя, никогда. Селя ещё раз извинился, вернулся в раздевалку и сообщил о разговоре с тренерами.

Проводы Селе устроили шикарные. Последний матч в сезоне был домашний. Все знали, что Селя уходит, поэтому команда победила, а партнеры по тройке все три периода играли исключительно на него, и в ворота гостей, под рёв болельщиков, Александр Селиванов отправил две шайбы. После сирены и рукопожатий Селю подхватили на плечи, торжественно провезли круг почета под аплодисменты переполненных трибун и унесли в раздевалку. Затем банкет, суета, сборы и уже через три дня Александр Селиванов проснулся в своем доме, в своей спальне в прекрасном настроении. Никуда не надо было спешить, не надо было торопиться на тренировку, никаких штанг, кроссов, никаких свистков, режима, расписания по минутам…

Селя в ужасе зажмурился. Только сейчас до него дошло, что девятнадцать лет, большую часть своей жизни, он жил по расписанию и никуда нельзя было опоздать. Нравы в хоккее жесткие, если опоздал — штраф сто долларов. Если опоздал в день игры — пятьсот, если игра плей-офф — тысяча, и это при том, что у хоккеистов чрезвычайно насыщенное расписание и вероятность опоздать куда-либо просто космически велика!

Селя поморщился и вспомнил свой рядовой, будний день, когда команда жила, а точнее была заперта на базе:

Подъем — 7—30.

Выход на зарядку — 8—00.

Завтрак — 8—30.

Отъезд на тренировку — 9—00.

Выход в зал на сухую разминку — 9—30.

Выход на лед — 10—00.

Окончание ледовой тренировки — 11—15.

Начало тренировки в тренажерном зале — 11—30.

Окончание «штанги» — 12—30.

Заминочный кросс — 12—40.

Отъезд на обед на базу — 13—15.

Обед — 13—30.

Дневной восстановительный сон — 14—00 — 15—30.

Полдник — 15—45.

Отъезд на вечернюю тренировку — 16—00.

Сухая разминка — 16—30.

Выход на лед — 17—00.

Окончание ледовой тренировки — 18—15.

Начало силовой подготовки в тренажерном зале, или баскетбола, гандбола, флорбола в игровом зале, или еще какой-нибудь подвижной работы «на земле» — 18—30.

Отъезд на ужин на базу — 19—30.

Ужин — 20—00.

Перед отбоем может быть еще собрание, просмотр на большом экране игр соперника, теоретическое или тактическое занятие, как соперник играет в большинстве, активно или пассивно в меньшинстве, как начинает атаку, как выходит из зоны… и только после этого ты начинаешь принадлежать самому себе, однако, даже когда уже пошло личное время, мысль ни дай Бог куда-нибудь опоздать, все равно сидит в тебе и ты по-прежнему собран и сосредоточен. Привычка, точнее профессиональная деформация, ибо из о дня в день ты живешь по расписанию, неделями, месяцами, годами. Ежедневно двадцать — двадцать пять пунктов расписанных по минутам, причем не важно, летние это сборы, домашние игры, когда команда живет на базе, или выездные матчи, когда база меняется на гостиницу. Двадцать с лишним пунктов остаются неизменными, с той лишь разницей, что утренние тренировки в день игры меняются на раскатки, а вместо вечерних тренировок сами матчи, то, ради чего так жестко поддерживается дисциплина в командах. Все пашут ради очков и побед, безропотно, ни на что не отвлекаясь.

Селя с молодых ногтей расписание соблюдал от и до, но в любой команде есть ребята, которые, не смотря на всю строгость правил и немалые штрафы, все равно умудряются каждый день куда-нибудь опаздывать, а иные и по нескольку раз в день. Именно они являются «генеральными» спонсорами новогодних банкетов, или банкетов по случаю окончания сезона. Система штрафов поддерживает не только дисциплину в команде, но и здоровую атмосферу, что не менее важно, особенно, когда чемпионат подходит к концу и все устали не только от физических нагрузок, но и друг от друга. Штрафы прекрасны тем, что тренерам «хроников» не приходится ругать, воспитывать, взывать к совести, дескать, такой большой, столько лет в хоккее, чемпионом уже был, весь в заслугах и медалях, а все опаздываешь как мальчик, вечно тебя ждем, нас нервируешь, команду, сколько это можно терпеть, наверно пора прощаться… Или того хуже, когда слова покрепче и обороты пожестче, доходит до оскорблений и обид, совсем не детских, команда начинает заступаться за игрока, тренеры, в отместку, подворачивать гайки, чтобы бунтовать неповадно было никому и весь сложный механизм, с таким трудом отлаженный и настроенный, разбивается и разлетается на отдельные шестеренки и пружинки, а когда есть штрафы, не надо никого отчитывать, не надо ни с кем портить отношения, вместо этого, с улыбкой, просто озвучивается сумма и провинившийся, не оправдываясь, ничего не объясняя и не доказывая, не краснея, спокойно идет и отсчитывает казначею деньги.

Казначеем, как правило, назначают начальника команды, который принимает деньги, всё записывает и ведет кассу. В конце сезона, чтобы никому не было обидно, что эти деньги кто-то себе присвоил, закатывается банкет и пока все еще трезвые, казначей под шквал шуток, свист и аплодисменты называет самого главного спонсора команды. Поэтому, в классных командах, где сильный и здоровый дух, когда кто-то куда-то опаздывает или что-то нарушает, по раздевалке, тренажерному залу, ледовой площадке, ресторану или автобусу, в зависимости, куда человек опоздал, прокатывается одобрительный шум и слова благодарности. Все это естественно в шутливой форме и таким образом достигается самое главное — железная дисциплина и дружелюбная атмосфера, когда не клеймят паршивую овцу, а все переходит в юмор, шутки, задиристый и боевой настрой. Парадокс, штрафы не создают обиженных, и не разобщают, а наоборот, делают из команды единый кулак, способный крушить и пробивать любые препятствия.

Селя за всю свою спортивную жизнь опоздал лишь однажды. Когда он под одобрительный гул появился в раздевалке, то демонстративно подошел к начальнику команды, отсчитал сумму в два раза больше положенной, и театрально вручив её, сказал: — Ребята, для вас, ничего не жалко!

Команда аплодировала стоя, а эта история быстро разлетелась по разным клубам и стала байкой, которую тренеры с удовольствием рассказывали молодым игрокам в воспитательных целях — раз в жизни человек опоздал и так красиво поступил, вот, что значит профессионал, потому он и звезда, потому Сашу Селиванова вся страна и любит…

Селя с улыбкой вспомнил несколько хронических спонсоров в разных командах, невероятные истории, связанные с ними, с удовольствием полежал еще в кровати и прочувствовал каждой клеточкой своего мозга, как это прекрасно принадлежать самому себе, не спешить, не опаздывать и не жить по минутам.

Первый месяц Селя занимался домом. За много лет, что-то подржавело, что-то надо было подкрасить, что-то заменить. За домом конечно следили, но не так, как это делал бы хозяин и Селя испытывал просто физическое удовольствие от ремонта, покрасок, покупок и замен. Затем еще два месяца с семьей Селя ездил с одного моря на другое, отдыхал, всем чем мог баловал жену и детей. Потом наступила осень, дети пошли в очередной раз в новую школу и тут Селя впервые в серьез задумался, а что дальше?

Вдруг, неожиданно он выяснил, что ему не хватает по вечерам приятной боли в мышцах, привычной пульсирующей ломоты в его железном теле, после хорошо проделанной работы на льду или в зале, ему не хватает спокойствия и удовлетворения от выигранных матчей, вдруг до него дошло, что он уже никогда не услышит одобрительного гула стадиона, после удачных финтов и не увидит, как вскакивают на ноги трибуны, после мастерски забитой шайбы. Не хватает громкой музыки в раздевалке, не хватает переговоров партнеров на лавке, все коротко, все солидно, все по делу, все измочалены, выжаты, губы синие, дыхание сбито, пульс под двести, но все готовы умереть друг за друга, если понадобиться. В конце концов, он привык все время куда-то ехать, лететь, любил, словно император, рассматривать сверху «разоренные, разграбленные и брошенные» города после уверенных побед или злился, покусывая губы, и сам себе обещал обязательно поквитаться в следующий раз после проигранных матчей. Не хватало много чего. Не хватало привычной жизни и неизвестно, куда бы его эти мысли привели: к стакану, как многих или к продолжению карьеры, но всё изменилось в одно обычное утро.

Зазвонил телефон. Звонил мэр. Селя был звезда, и его нисколько не удивило, когда на том конце провода приятный, но уверенный женский голос сообщил, что его беспокоят из приёмной городского главы и с ним хочет поговорить Мартынов Николай Петрович.

Мэр был краток и конкретен. Он поблагодарил Селю за то, что он не уехал жить в Москву или за границу, как многие успешные спортсмены, а вернулся в родной город, к истокам, туда, где начинал. Сообщил, что дворовая коробка, где Селя делал свои первые шаги на льду, сохранена и полноценно функционирует. Более того, она стала одной из достопримечательностей, потому как на ней вырос знаменитый нападающий, голеодор и любимец всего города Саша Селиванов. Затем мэр пригласил Селю в администрацию, сказав, что хочет познакомиться лично со звездой отечественного хоккея и, между прочим, дал понять, что для мастера спорта международного класса Александра Селиванова есть несколько предложений.

Тогда Селя не почувствовал, насколько это был судьбоносный звонок. Озарение пришло непосредственно на встрече с Мартыновым в стенах администрации.

Селя пришел в назначенное время. У входа в мэрию его уже поджидали журналисты.

Селя очень не любил прессу. Любую. За многие годы своей успешной карьеры он дал сотни, а может и тысячи интервью, но его всегда раздражали в больших и малых акулах пера две вещи. Первая, журналисты всегда плохо готовились к интервью, задавали одни и те же вопросы, или вымучивали их, сочиняя на ходу, от чего разговор был не интересен, и общение тяготило всех участников процесса. Все превращалось в формальность. Один должен был, что-то спросить, а второй, что-то сказать. Скука и пустая трата драгоценных минут жизни, особенно, когда эти минуты расписаны на годы вперед. Вторая, это неуместность времени и места. На Селе было просто, какое проклятие, с ним всегда хотели поговорить сразу после игры, когда он так сказать в «образе». И не короткое блиц интервью, а развернутое, большое, с кучей не относящихся к хоккею вопросов и это тогда, когда он мокрый, бледный, сердце из груди вырывается, пульс за пределами человеческих возможностей, после жесточайшего стресса во время матча, потому что хоккей такая игра, где даже на последних секундах все может перевернуться, а он звезда, у него самый большой в команде контракт, он как никто ответственен за результат, ему бы в раздевалку, присесть, попить водички, успокоиться и начать снимать форму.

Бывали такие игры, что он по двадцать минут сидел в раздевалке на своем месте и не мог даже пошевелиться, не то, что начать развязывать коньки и переодеваться… А тут, когда подгибаются ноги, еле-еле восстанавливается дыхание, мыслями ты по-прежнему весь в игре, она еще не отпустила, тебя спрашивают, что ты думаешь об отставке правительства? Или, кто герой нашего времени? Какие театры и спектакли он предпочитает? Есть ли у него домашние животные? И эти вопросы задаются тогда, когда нервная система оголена, а физическое состояние такое, что для среднестатистического человека врачи констатировали бы смерть. Как относиться к таким вопросам, и к таким журналистам? Поэтому и рождается стереотип, что все спортсмены тупые. И все невоспитанные хамы.

— А вы попробуйте пробежать десять километров и выбежать хотя бы из сорока минут. Уверен, вы на финише, если добежите, конечно, свой адрес не вспомните, не говоря уже об ответах на те вопросы, которые вы мне сейчас задаете, — сказал как-то Селя в одном телевизионном интервью, когда он взмыленный уходил со льда после драматично проигранного матча. Точнее это не было интервью, журналистка шла за ним не отставая, задавала вопросы, красовалась перед камерой, пыталась показаться умной, ну Селя и не выдержал. На ту беду, это был прямой эфир, и Селин выпад увидела вся страна. Самое интересное, за это болельщики стали любить его еще больше, но с тех пор Селя прессу игнорировал.

Вот и перед мэрией, он вежливо со всеми поздоровался, но от общения отказался.

— Зря я сюда пришел, — подумал Селя, быстрым шагом поднимаясь по парадной лестнице, — Сейчас еще мэр начнет на что-нибудь деньги просить, не зря же журналисты меня поджидали, — скептически вздохнул он, подходя к приемной.

Но Селя ошибся. Мэр был болельщик, страстный любитель хоккея и Селин фанат. Он с восхищением рассказал, какую гордость испытывал за своего земляка, когда Селя забивал судьбоносные и переломные шайбы за клубы, за сборную. Как переживал, когда у Сели были тяжелые травмы и как, радовался, когда Селя возвращался и снова становился неудержимым Александром Селивановым, кашмаром вратарей и занозой для защитников.

Селя выдохнул. Он не ожидал такого теплого приема и постепенно, восторги мэра перешли в обычную беседу двух мужиков, о жизни, перспективах и планах.

— Прикинь, Наташ, — вечером рассказывал Селя жене, — Мартынов мне предлагает в этом сезоне пойти помощником к Кочерову, к Василичу. В молодежную лигу, он главный тренер в фарм-клубе.

— Это тот, который тебя в детстве тренировал?

— Да, тот самый, — Селя улыбнулся, — Тот еще был тренер, вечно небритый, с похмелья. Одно время запил так, что ковры из дома выносил и продавал. Потом одумался, зашился. Но это уже без меня было, мы с тобой тогда уже в Москве жили.

— И, что, согласишься? Зачем тебе это? — Наталья присела рядом к мужу. — Разговор ведь будет долгий?

— На тренировках у Василича всегда одни и те же упражнения были. Мы их с закрытыми глазами могли сделать. Методист он был, конечно, никакой, но вот в игре мог подсказать. Любил хоккей и понимал, мы и росли, считай, только на его советах, а не на тренировках.

— Саш, не увиливай, — жена улыбнулась, — Я вопрос задала, ты что, уже все решил, уже согласился?

— Наташ, Мартынов предлагает поработать с Василичем первый год, набраться опыта…

— Сань, — перебила жена, — Ты себя слышишь? Тебе, игроку сборной, Селиванову, — Наташа даже привстала, — учиться у пьяницы? Может ему надо у тебя поучиться?

— Наташа, это первый год. Надо с чего-то начать. Мартынов предлагает возглавить на следующий сезон молодежку, а еще через сезон в первую команду. Ему надоели варяги. Приглашенные тренеры — это сезон-два, не результата, ни пацанов наших в команде, свои дела решают, сваливают и после них ничего, пустота, выжженная земля. Приезжает следующий и все сначала. Я-то знаю, как это делается. Каждый тренер своих игроков две-три пятерки притаскивает. Только им плевать и на город, и на результат, и на хоккей и на болельщиков. Денег напластают и как гастролеры в следующий клуб… Мартынов реально за хоккей болеет. Он мне так и сказал, ты парень уже богатый, еще молодой, амбициозный, настоящий спортсмен и герой, ты будешь работать не за деньги, их у тебя и так хватает, тебе будет важен результат, вот и поднимем наш клуб, хороший стадион построим.

— Опять поездки, опять тебя дома неделями не будет… Вчера в церковь ходила, свечки ставила, благодарила, что семья обрела дом и покой, — глаза Наташи увлажнились.

— Сглазила! — Селя улыбнулся.

— Сглазила, — согласилась Наташа и тоже улыбнулась.

Она знала, что её муж не из тех, кто будет счастлив лежать дома на диване, ездить на рыбалки и встречать детей из школы. Её муж Александр Селиванов, мужчина, победитель, характер и несгибаемая воля. Она была уверена, что закончив играть, чем бы Саша не занялся, у него обязательно получится. И не ошиблась. Селя в молодежной лиге помощником поработал всего несколько месяцев, затем принял основную команду и через три сезона вывел её в главную лигу страны. Мартынов тоже сдержал слово и построил прекрасный современный спорткомплекс сразу на три хоккейных площадки, чтобы и мастера и мальчишки имели все необходимые условия для тренировок и роста. На Селю снова обратили внимание владельцы нефтяных вышек и металлургических комбинатов. Его приглашали возглавить самые богатые клубы страны, но Селя не соглашался.

— Буду работать только дома, пока с родным клубом не выиграю медали, из своего болотца ни нагой. Если куда и поеду, то только помощником в сборную, — позиция Сели была непоколебима.

Прошло еще пару лет. Селя со своей командой медалей так и не выиграл, а вот помощником в сборную его пригласили. Он естественно согласился. Ему было интересно, теперь уже в ранге тренера поработать с лучшими ребятами страны, к тому же, с некоторыми он еще играл сам и был отлично знаком. Каждая отлучка в сборную вдохновляла его и предавала новых сил и идей в работе со своей командой. Селя по-прежнему не давал интервью и не общался с прессой. Исключения составляли только официальные послематчевые пресс-конференции, которые Селя как главный тренер должен был посещать обязательно.

В Петербурге, в очередном туре, его команда уверенно обыграла армейцев, Селя в прекрасном настроении ответил на вопросы журналистов и направлялся к автобусу. Это была заключительная игра пятиматчевой выездной серии, команда из поездки везла семьдесят процентов очков, что было совсем не плохо, а главное, что через час отъезд, затем ужин, аэропорт, и к утру, он будет дома.

— Александр Николаевичч, извините… — услышал Селя сзади и обернулся.

К нему быстрым шагом подходила молодая, очень красивая девушка.

— Да, — Селя про себя ухмыльнулся, потому, что прошли те времена, когда на катках и стадионах с ним знакомились девченки.

— Меня зовут Лиза, — я хотела бы у вас взять интервью.

— Шикарная вы девушка Лиза! — Селя улыбнулся, — Просто красавица, — Селя это сказал искренне, даже по-отечески, — Но я, не даю интервью, простите, — Селя собрался было уйти, но девушка даже и не думала сдаваться.

— У меня очень интересная тема, я хочу написать про суеверия в хоккее, — выпалила она, понимая, что Селиванов сейчас уйдет. Если он отвернется и пойдет, то она уже его не остановит и не уговорит.

— Это ничего не меняет.

— Александр Николаевич, я студентка, меня взяли в газету стажером, все знают, что вы не даете интервью, в редакции даже тотализатор устроили, одна я на себя поставила, — не отступала Лиза, но Селиванов уже отвернулся и пошел.

— Ну, пожалуйста, ну будьте человеком, сделайте исключение, меня пообещали взять в штат, если я смогу с вами сделать классный материал.

— Сожалею.

— Я ваша землячка, мы с вами из одного города, вы же Саша Селиванов, вы же Селя, у меня вся семья вас любит! Ну, помогите, вы же тоже были молодым, вам же тоже помогали!

Это был крик души, фол последней надежды. Лиза понимала, если и это не подействует, то уже ничего не поможет.

Селя не остановился. Он улыбнулся.

— Настырная девчонка, да еще и красотка, далеко пойдет, — подумал он, — А с другой стороны, она ведь права, когда я пришел в команду мастеров и Сэм, и Скорый, и Буба, и Пижон, все ведь были известные игроки, а все помогали, играли на меня, давали возможность забить.

Селя остановился. Посмотрел на часы и сказал не оборачиваясь:

— Лиза, могу вам уделить не больше тридцати минут. У нас скоро отъезд в гостиницу, а затем самолет. Пока команда собирается и грузится в автобус, можем с вами поговорить.

— Ура-а-а! — закричала Лиза, уже не надеясь на благоприятный исход, и на каблуках помчалась за Селей.

Селя пригласил девушку в кафе. Заказал себе чай, а ей кофе и мороженое.

— Может, ты есть хочешь? — поинтересовался Селя.

— Нет спасибо, вы наверно хороший отец, — улыбнулась Лиза.

— Надеюсь, — Селя тоже улыбнулся, — Ну, давай свои вопросы.

— Да у меня даже не вопросы, а скорее просьба, чтобы вы рассказали о своих приметах, суевериях, может, есть какие-то традиции, ритуалы перед игрой, тренировкой или важным матчем, — она улыбнулась. — Может, вы какую-нибудь историю расскажете из вашей практики, когда вы были игроком? Есть ли какие-нибудь суеверия, которые вы соблюдаете до сих пор, когда вы уже тренер? Хотелось бы написать, что-то необычное, может, вы расскажете какие-то детали, которые знают только посвященные, может про какие-нибудь талисманы в раздевалке у вас были тогда и может, есть сейчас? Что вы делаете или не делаете на фарт? С какой ноги коньки одевали, с какой на лёд выходили, давали ли кому-нибудь свои клюшки поиграть…

Селя с удовольствием смотрел на свою толковую и красивую землячку. Он уже перестал её слушать, а думал о том, что время идет, а ничего не меняется. Вот и он когда-то, оперился, и уехал. Прошел не легкий, местами даже тяжелый и неподъемный путь, заматерел, состоялся. Теперь Лиза. Из маленького уральского городка, приехала в Питер, в мегаполис, учится, старается кем-то стать и у неё обязательно получится, умная, хваткая, дерзкая… Придет время и его дети вылетят из гнезда, и нет нужды их удерживать. Каждый может прожить только свою жизнь…

— Вы меня слушаете?

— Да Лиза, я тебя слушаю.

— А мне показалось вы где-то далеко.

— Нет, я здесь, — Селя еще раз окинул красавицу взглядом, помолчал и неожиданно спросил, — А ты на какой улице жила?

— На Ленина, — смутилась Лиза.

— А школу какую заканчивала?

— Двадцать вторую…

— Возле базара?

— Да.

— А моя рядом была…

— Я знаю, — перебила Лиза, — Вы в седьмой учились, у вас спорт-класс был.

— Верно, — теперь уже смутился Селя, — А ты откуда знаешь?

— Ну, кто у нас не знает, где учился Саша Селиванов.

Селя еще больше смутился.

— Все никак не могу к этому привыкнуть. Я ведь совсем мальчишкой уехал, только друзей во дворе, да в команде знал, а сейчас куда не зайду, со мной везде здороваются и в магазине, и на улице… Первое время смущался, даже не по себе было, а теперь тоже со всеми здороваюсь, людям приятно, улыбаются. А где родители работали?

— Отец в депо, машинист, а мама в школе…

— Дай угадаю, русский язык и литература.

— Да. — Лиза вскинула свои красивые брови, — А как вы догадались?

— Журфак, Питер, кто-то же тебе любовь к этому всему привил.

— Точно, — Лиза слегка покраснела, — Вы такой проницательный…

— Для спортсмена ты хотела сказать?

— Ну, да, вы только не обижайтесь, — мгновенно вспыхнула она.

— Да ладно, — Селя улыбнулся, вспомнив, как предлагал пробежать десятку журналистке на всю страну, — Я тебе открою тайну, — Селя сделал паузу и снова улыбнулся, — В спорте одними мышцами побед и результатов не достичь. Все великие спортсмены, по-крайней мере из тех, кого я знаю лично, это умнейшие ребята. Просто так получилось, что они попали в спорт. Они могли бы и ракетные двигатели строить, и командовать заводом, фабрикой или полком, просто так вышло, что они стали хоккеистами, борцами, гимнастами. Спорт — это очень конкурентная среда, там выделиться еще сложнее, чем в обычной жизни, поэтому забудь стереотип, что все спортсмены дибилы. Это далеко не так.

Лиза опустила глаза, — Я так и не думаю.

— Ну и молодец, растаяло твое мороженое, может новое заказать?

— Нет, спасибо, с вами так интересно… — Лиза увидела, что к Селе сзади подошел очень представительный мужчина и замолчала. Он сказал Селе, что-то на ухо и Селя встал.

— Лиза, мне надо идти.

— А интервью?

— Давай так, я понял, что тебе надо. Дай мне свою «электронку», а я тебе напишу, и сделаешь отличный материал.

— Правда? — Лиза с недоверием посмотрела на Селю, но на всякий случай адрес почты написала.

— Правда, — Селя улыбнулся, — Мы же с Урала, должны помогать друг другу.

В самолете Селя думал поспать, но заснуть не получилось. Он достал ноутбук и решил написать письмо Лизе.

— Здравствуй Лиза, — начал он, — Я не мастер писать и излагать, но надеюсь, мое сочинение тебе поможет:

Коньки одевать только с левой ноги (так удобней). Накануне игры не бриться (на фарт). В плей-офф не бриться вообще (по определению). В автобусе и в раздевалке сидеть только на своем месте (на фарт). Чужую форму и клюшки трогать нельзя (аура). Перед игрой никаких интервью и фото (на фарт). Надевать форму и выходить на лед только так, как привык и никак иначе (на удачу). Перед дорогой ногти не стричь (плохая примета). Медали обязательно обмывать (чтоб и дальше водились) … И так далее, и так далее и тому подобное.

Удача, фарт, везение, они так много значат для игроков, что они относятся архи серьезно к суевериям, своим привычкам и прочим вещам, которые обычному человеку могут быть не понятны. Я человек не суеверный, но во всех командах где был, соблюдал все условности и традиции, которые были приняты в той или иной раздевалке, потому что если кто-то, что-то не соблюдает, то это уже не команда.

Кстати, не все суеверия взяты с пустого места. Многое можно объяснить. Например, игроки не дают интервью перед играми. И правильно делают. Никому неизвестно, как сложиться матч и, можно сказать, что ты в порядке и твоя команда победит, а все произойдет наоборот и над тобой все просто посмеются, начиная от партнеров в раздевалке, заканчивая болельщиками на своих диванах с газетами в руках. Спорт непредсказуем, тем и прекрасен. Все происходит on-lain, только здесь и сейчас, невероятные чудеса и большие и маленькие трагедии. Никто ни в чем не может быть уверен до финальной серены.

Еще немного здравого смысла.

Как я уже упоминал, игроки не разрешают себя фотографировать перед выходом на лед, причем не важно, игра это или рядовая тренировка. А все просто, сфотографировался, выскочил на лед и получил травму лица, увечье, с которым остался на всю жизнь, а та фотография была последней, когда ты выглядел как человек, совпадение скажешь, возможно, но случаев таких хоккей знает не мало. Люди, которые отправляются на войну, тоже не дают интервью и не разрешают себя снимать и фотографировать, зачем увековечивать себя раньше времени. Поэтому суеверия — это тонко, хотя и бреда хватает. Уж с чем, с чем, а с глупостью у нас проблем никогда не было.

Бывает так, игрок стабильно забивал и набирал очки в каждой игре, его обожают болельщики, боготворит пресса, уважают партнеры, дают поблажки тренеры, и тут он дает интервью перед рядовой игрой со слабенькой командой, так пустячок, и неожиданно, его жизнь с каждым следующим матчем превращается в кошмар, чем дальше, тем больше. Не забивает, не отдает, тренеры недовольны, садят на лавку, когда дают играть, его начинает трясти и в итоге все валиться из рук. Не получается ровным счетом ничего. Бедняга начинает искать причины во всем: в себе, в партнерах, в тренировках, в тренерах, что не так? Вроде ты тот же, выходишь в каждом матче забивать, а результата нет. Очков нет. Зато есть мелкие травмы и депрессия. Что-то сбилось, сломалось, надломилось. Интуиция подсказывает, что что-то делаешь или сделал не так. Ах да! Этот журналистишка (без обид). Интервью перед игрой. Все дело в нем… Глупость конечно. Но так уж человек создан. Так устроена психика. Нужно за что-то зацепиться. Все имеет объяснение. Просто это что-то надо найти и за это зацепиться, чтобы выкарабкаться, вывернуться и все направить в прежнее русло. Человек не может жить без веры, в том числе и веры в то, что он нашел причину своих неудач и теперь, когда он её знает, он все изменит. Короче, рассуждать о том, что есть суеверие, а что здравый смысл можно бесконечно. В спорте они есть и будут. К этому нужно подходить тонко, как и ко всему в жизни. Ибо, чем человек талантливей, тем он тоньше чувствует ситуацию и совсем не важно, чем он занимается — искусством, или оперативно розыскной работой. Чем тоньше чувствует и понимает, тем больше шансов не ошибиться, а значит добиться успеха и результата.

Тема суеверий меня однажды сильно заинтересовала. Все произошло случайно. Повторюсь, что я в них никогда не верил, а потому и никогда о них не думал, пока однажды не произошло нечто для меня неожиданное.

Дело было так: я был молодой тренер, только начинал. Это был мой первый сезон. Я работал помощником главного в фарм-клубе. Помогал тренировать пацанов от семнадцати до двадцати двух лет. Мы неплохо начали сезон, первые десять туров шли в пятерке, ребятам нравилось выигрывать, мы все очень старались, и главное, у нас получалось побеждать, кстати, вопреки всему. Тренировки и подготовка к играм у нас были, без слез не взглянешь, играли и выигрывали только за счет того, что хорошие, мастеровитые ребята в тот год собрались в команде. По поводу тренировочного процесса, я давно уже хотел поговорить с главным тренером, но пока выигрывали, не имело смысла. Команда побеждает, берет очки, значит, он все делает правильно.

Накануне отъезда на очередные матчи у нас забрали пять человек в первую команду. Ничего страшного, решили мы с Василичем, главным тренером, и объявили ребятам, что в поездку едут три пятерки и несколько запасных. Команду соперника мы обыгрывали в межсезонье дважды и очень крупно, поэтому решили, что даже не боевым, не оптимальным составом, все равно справимся. Нам предстояло сыграть две игры. В день отъезда, мы с Василичем погрузили наши перчатки, коньки и теплые костюмы в баул и на правах «молодого», взяв клюшки, я все отнес в автобус и уложил вместе с формой ребят. Приехав, с дороги, мы сразу отправились на стадион на раскатку. В нашей гостевой раздевалке тренерской не было, поэтому я поставил баул в угол, чтобы не мешать ребятам, раздевалка была маловата, и тем самым занял два места, где мы с Василичем переодевались и готовились к раскаткам и играм.

Первую игру мы проиграли. Здорово начали, но в дебюте матча не забили сразу несколько стопроцентных моментов и наши соперники поверили, что сегодня не наш день, что сегодня у нас ничего не получится и, к нашему сожалению, завелись и побежали как бешенные. Мы попытались за ними угнаться, но к третьему периоду мы проигрывали уже три-ноль. В конце игры мы ощетинились, огрызнулись и забили две шайбы. Три-два для хоккея очень скользкий счет. Мы собрались из последних сил. Несколько смен провисели на их воротах, затем сняли вратаря и к радости местных болельщиков пропустили на последних секундах вшестером. Игра закончилась четыре-два. Проходя мимо раздевалки хозяев, я слышал их радость и ликование. Ничего, подумал я, завтра поквитаемся.

После ужина в гостинице, в номере Василича мы посовещались, поменяли тактику и слегка передернули состав. Утром на раскатке мы все отрепетировали и в нашей победе я не сомневался. После раскатки я собрал все тренерские вещи в баул, чтобы вечером после игры его взять и уже собранный унести в автобус. Расстегнутый баул я поставил недалеко от выхода из раздевалки, чтобы наш угол могли занять ребята и расположиться покомфортней. Застегивать его не стал потому, что вечером перед игрой хотел туда положить полотенце, которое сохло на двери душа. После каждого выхода на лед, даже если я там был всего несколько минут, я обязательно иду в душ.

Второй матч, как и первый, начался под нашу диктовку, только на этот раз мы забили. В прекрасном настроение, при счете ноль-один, мы пришли на первый перерыв. Ребята играли неплохо, мы им об этом сказали и объяснили, в чем надо добавить во второй двадцатиминутке. До выхода на лед у нас оставалось минут шесть. Команда сидела в спокойном расслабленном состоянии. Все готовились к продолжению битвы.

Чтобы не терять время зря, я решил снять подсохшее полотенце и положить его в баул. Так и сделал, а затем застегнул молнию и переставил баул подальше от прохода, чтобы он не мешал ребятам выходить из дверей.

— О, у нас новичок! — сказал кто-то из игроков, кивая на баул. Тогда я на эту фразу не обратил никакого внимания.

Времени до выхода осталось минуты две. Ребята зашевелились, начали поправлять форму, протирать стекла у шлемов, подтягивать шнурки на коньках.

— Николаич, ты, что первый день в хоккее? — неожиданно грубо обратился ко мне Василич. Мало того что грубо, так еще и при игроках.

Раздевалка замолчала. На секунду повисла тишина.

Я не понял, что происходит и вопросительно, даже можно сказать с вызовом посмотрел на Василича.

— То есть? — напрягся я.

— Зачем ты застегнул баул? Ты, что не знаешь, что во время игры этого делать нельзя? Ты, что первый день в хоккее?

— Ни первый, — пытаясь сохранять спокойствие, ответил я, по-прежнему не понимая в чем дело. Мой тон остудил Василича и он уже более спокойно мне сказал, — Никогда так не делай, примета плохая. Застегнул баул, значит все, игра окончена.

Раздевалка зашевелилась, все выдохнули.

— Хочешь я его расстегну?

— Да не надо уже, всё ребята, пошли, — обреченно сказал главный тренер и, поникнув, первым вышел из раздевалки. Команда в суровом молчании двинулась на лед.

Я выходил из раздевалки последним. Кинул взгляд на баул и про себя подумал, не дай Бог мы проиграем.

Мы не просто проиграли. Нас разорвали и перебили. Второй и третий периоды мы проиграли вчистую. Мы и близко не показали той игры, которая у нас получалась в первые двадцать минут. Было много мелких травм, а одному из наших ребят, у борта серьезно повредили спину. Я видел момент удара, слышал его крик и сразу понял, плохо дело. Парня, со льда, под стук клюшек и аплодисменты трибун унесли на носилках и увезли в местную больницу. Мы бездарно доиграли игру и с нулем очков покинули лед. Так завершился тот выезд.

На обратном пути домой после тяжелых игр весь автобус спал. Я смотрел в темноту и думал: суеверия, приметы, никто не против. Но мы проиграли не из-за того, что я застегнул баул. Мы отвратительно играли второй и третий период. Они забивали, а мы с каждой пропущенной шайбой разваливались все больше и больше. Все можно объяснить, но факт остается фактом. Мы проиграли. В тот вечер я не стал суеверным, но больше, ни в одной раздевалке я во время игры баул не застегну.

Кстати с Василичем, после того матча мы разругались. Уже дома, перед выходом на тренировку, он мне напомнил про баул и сделал это совсем не по-доброму. Я тогда разозлился и сказал:

— Василич, твои суеверия от неуверенности. Тренировать пацанов надо как положено, а не так, как ты это делаешь, три упражнения за сезон. Они делают то же самое, что я делал у тебя двадцать пять лет назад, а хоккей с того времени сильно изменился. Я давно хотел с тобой об этом поговорить… Короче, мат стаял, на всю тренерскую. Меня это конечно не красит, но уже как есть. Не знаю, чем бы наше противостояние закончилось, но меня в скором времени пригласили работать главным тренером в команду, где я нахожусь по сей день.

Не знаю Лиза, понравятся ли тебе мои размышления, но суть суеверий в том, что любой хоккеист, как и любой спортсмен, выходит на поле не поиграть, а выиграть, и если соблюдение дуратских ритуалов и примет поможет добыть победу, их будут соблюдать. За сим прощаюсь и рад знакомству. Будешь дома, приходи на хоккей. С уважением, Александр Селиванов.

Лиза прочитала письмо утром. Ей очень понравился Селин рассказ и его размышления. Подружкам по комнате в общаге она сказала, что на первые лекции не пойдет, а будет работать. Она поняла, что из этого письма можно будет сделать классный материал.

— Это будет репортаж, — решила она и, не отвлекаясь на разговоры, сборы и утреннюю суету подруг по комнате, она написала, что с детства знала кто такой Саша Селиванов, как приехала учиться в Питер, как в редакции был организован тотализатор, ибо от корреспондентов до редактора, все знали, что Селиванов не дает никаких интервью. Подробно расписала, как уже отчаялась, но вдруг Селиванов согласился, ну, а гвоздем репортажа был рассказ про баул, который уже в самолете Александр Николаевич Селиванов написал для неё и читателей.

Вся работа заняла не больше часа и Лиза вполне еще могла успеть на вторую пару, но она помчалась в редакцию. Ей хотелось удивить и редактора и коллег.

Она не ошиблась. Все были в легкой растерянности, но, в то же время, все искренне поздравляли с боевым крещением. Редактор, сказал, что, кое-что нужно поправить, но в целом:

— Текст отличный. Будет из тебя толк Елизавета! Раз взяла эту планку, раз поднялась на такой уровень, то старайся и держи его. А вы господа, — обратился он к коллегам, — Готовьте деньги, в тотализатор выиграла она.

Это был один из самых счастливых дней Лизы. Когда газетный номер вышел, она вырезала свой репортаж под заголовком «Баул» и не электронным, а уже обычным письмом отправила страницу Селе, приписав на отдельном листе, что очень ему благодарна и, что история с баулом стала для неё судьбоносной, входным билетом в журналистику, в профессию о которой она мечтала с детства.

Получив письмо из Питера, Селя с интересом всё прочитал, а потом взял другой конверт, вложил туда Лизину газетную вырезку и написал письмо своему первому тренеру, Юрию Васильевичу Кочерову, где извинился за все те слова, которые сгоряча сказал тогда в тренерской, поблагодарил, за свои первые шаги на льду, а в конце приписал, что злосчастный баул их поссорил, но зато помог другому человеку, как говорят хоккеисты «заиграть». Селя в кратче рассказал историю про молодую, красивую и настырную журналистку, их землячку, еще раз извинился и в конце приписал:

— Не держи зла Василич, жизнь многогранна. Она значительно интересней и сложней, чем мы думаем. Береги себя и будь здоров! Саша Селиванов.

2009

Три зуба

Кто не был в армии,

тот очень много потерял,

а кто был, тот потерял

в два раза больше.

(Из дембельского альбома)

Группа спала после очередного безумного дня. Не спалось только Малышу. Не простое это дело — служить в родном городе, да еще и засыпать в трех остановках метро от нее. А если к этому добавить богатырское телосложение, за которое Артем с легкой руки дедов-дагестанцев получил свое прозвище, да панцирную койку, предусмотренную уставом, то спать вообще вряд ли захочется до самого дембеля. Малыш глянул на рядом спящих Гнома, Тайсона и Балу, которые были еще здоровее его, и от этого глумливого зрелища ему стало совсем тоскливо.

В конце «взлетки» дневальный лениво возил шваброй.

— Да когда же суббота! — про себя взмолился всем богам спецназа Малыш в ожидании обещанного командиром увольнения. Всю неделю его взвод в группе был лучшим. Марш-бросками, стрельбами и даже нарядами командир остался доволен, поэтому так великодушно пообещал взводу «увал». Главное, чтобы теперь никого не заловили в самоходе и не спалили с водкой, а то по хорошей традиции, с незапамятных времен введенной в группе, обязательно кто-нибудь залетит, и вместо увольнения спецы в бронежилетах, касках и с автоматами наперевес на глазах у всего полка убегут на полдня «захватывать» какую-нибудь высоту, которая, по желанию командира, могла оказаться и в двадцати километрах от части.

* * *

Как Малыш предполагал, так и случилось. На следующий же день за ужином в столовой спецы подрались с дембелями-дагестанцами из второго батальона. Причем подрались так, что при виде происходящего начальник столовой убежал в мойку и из окошка раздачи кричал, что всех отправит в дисбат. В столовой летали столы, табуретки, стаканы, подносы, мелькали сапоги, руки, свистели ремни, и на пронзительные крики капитана никто не обращал внимания, отчего тот визжал еще громче и, как вольерная рысь, метался в окошке. Угомонить его удалось Тайсону, под шумок запустившему табуреткой в сторону раздачи. Капитан заткнулся, но, если бы не предстоящая командировка в Чечню, за свой снайперский бросок Тайсон мог получить пару лет «дизеля» и заодно выплатить в полковую казну за разгромленную столовую и казарму, так как драка плавно перетекла туда. За своих уже после отбоя в группе попытались заступиться даги, и спецы пошли стенка на стенку. Командир обо всем узнал наутро.

* * *

На утреннюю проверку все вышли как один: с перебитыми носами, разбитыми бровями, распухшими губами, фиолетовыми синяками, а у некоторых дагов лица напоминали беляш.

— Группа! Равняйсь… Смирно! — скомандовал Малыш, собираясь доложить командиру, что личный состав группы специального назначения для утреннего осмотра построен.

— Отставить, — хмуро сказал капитан и медленно обвел глазами строй.

Для всех командировка в Чечню показалась несбыточным благом в свете предстоящих воспитательных мероприятий.

— Значит так, — медленно начал командир, — Малыш… Давай… Командуй… Группа — занятия по распорядку. Тайсон, ко мне в канцелярию. До командировки все увольнения я прикрываю… Вопросы есть?

— Отсутствуют! — гаркнули три шеренги, ибо за побоище все ждали второй Варфоломеевской ночи.

— Разойдись! — крикнул Малыш, с трудом понимая, радоваться или огорчаться такому повороту дела. Инну он не видел уже целую неделю.

* * *

Следующие три дня группе показались адом. Кэп был мужик суровый. Мало говорил, но много делал, и все понимали, что прикрытыми увольнениями не отделаются. За «массовые спарринги» в столовой каждый уже пролил по семь ведер пота, и это было только начало. Глядя на мучения подчиненных, командир, улыбаясь одними глазами, одобрительно приговаривал:

— Ничего, ничего. Больше пота здесь, меньше крови там.

В течение дня спецы на стрельбах, марш-бросках и тактических занятиях так изматывались, что в столовой вели себя, на удивление всего полка, тише воды, ниже травы, а культовой команды «отбой» ждали больше, чем дембеля. Малыш не помнил, как засыпал, зато хорошо помнил день отправки в командировку:

— Если кэп собирается воспитывать нас до самой погрузки, то хреновые мы будем воины…

У группы силы были на пределе. Особенно тяжело дался последний ночной «бросок». По полной боевой днем-то тяжко бежать, а чего уж говорить о ночи. А если к этому прибавить, что то же самое будет завтра и послезавтра и через неделю мало что изменится, то от безнадеги хочется заорать: «Будь ты проклята, российская армия!». Примерно так и думал Малыш каждый раз перед тем, как во сне отлететь к своей единственной. За всю неделю лишь однажды ему улыбнулась удача. Со своим отделением он попал в наряд по столовой. Завалившись на топчане в хлеборезке на засаленный бушлат, он сладко потянулся и сам себе процитировал:

Кто в армии не был,

Тому не понять,

Как хочется кушать,

Как хочется спать.

В тот день он отоспался за все предыдущие.

* * *

После очередного «олимпийского» дня группа спала без задних ног. Режим в армии — великая вещь. Организм привыкает есть и спать по часам, к тому же армейская молва гласит: «Чем больше спим, тем ближе к дому». Поэтому сон в любых войсках — это святое. А вот Малышу после «спального» наряда не спалось, к тому же очень тянуло к той, которая наверняка уже спала и даже в кошмарном сне не смогла бы представить сотой доли того, что происходит с ним.

— Загран, пить хочу, — жестко прозвучало в ночной тишине. Где-то вверху заскрипела панцирная сетка, и две голые пятки спрыгнули на пол.

— Загран! Я не понял?! — специально громко спросил Малыш.

Повисла тишина.

— Загран! — так же громко и даже устрашающе прошипел Муса — дагестанец, который был в большом почете у своих и от которого больше всех доставалось молодым, в основном русским.

— Отставить, Загран. Если ты сейчас не ляжешь обратно, то я сам тебе вломлю, — спокойно сказал Малыш не столько для Заграна, сколько для Мусы.

* * *

В полку даги держались очень дружно. Их было понемногу в каждой роте, но если задевали одного, то они собирались всей кучей, и поэтому с ними считались. В спецназе дагестанцев было человек тридцать. Все были коренастые, крепкие парни, бывшие борцы, боксеры, другие в спецназ, в общем-то, и не попадали, а если и попадали, то не выдерживали нагрузок, и их переводили в обычные роты. Муса среди своих земляков был самый крепкий, самый выносливый и авторитетный. В группе у командира он был одним из любимчиков, хотя кэп даже не представлял, что тот устраивает после отбоя, когда «советская власть» заканчивается. Зато Малышу, Тайсону, Балу и Гному все это было хорошо известно. Более того, они и сами не так давно «отлетали», и воспоминания о своих дедах, таких же злых и коварных и до отвращения тупых дагов, еще были свежи. Поэтому в группе был договор: дагестанцы молодых русских не трогают, а из своих «черных» пусть хоть жилы вытягивают, чего, естественно, не происходило.

Загран был русским. Малышу он понравился сразу. Из всей молодежи он был единственным, кто вместе с дедами и дембелями после первого двадцатикилометрового марш-броска забежал через ворота КПП в часть. Все остальные молодые потерялись где-то по дороге. А Загран на себе притащил еще чей-то бронежилет. За ужином Малыш позвал его к себе за стол, где ели сержанты, и попытался расспросить его, кто он и откуда. Парнишка оказался детдомовцем. На этом, собственно, все расспросы и закончились, так как не трудно было представить, сколько парень повидал. В группе его окрестили Заграном, по фамилии Заграничный, происхождение которой тот объяснить не мог. Когда его вместе со всеми молодыми начали прессовать деды, и по большей части даги, Малыш вывел его в туалет, дал сигарету и объяснил, что он человек и унижать его не может никто, в особенности черномазые, которые на следующий день в столовой и в группе огреблись на все деньги.

* * *

— Загран, я ведь щас встану, — снова прошипел Муса.

Загран стоял возле своей кровати и не решался что-либо предпринять.

— Загран, я жду еще пять секунд, — уже на полном серьезе сказал Малыш.

— Малыщ? Зачем ты вмещиваещся? — не совсем уверенно спросил Муса, так как хорошо еще помнил последние два удара в столовой.

Малыш ему не ответил. Молча встал и пошел к Заграну. Через несколько секунд в темноте раздался хлесткий удар в грудь. Загран отлетел и собрал штук пять табуреток, которые мгновение назад были выстроены по ниточке. Малыш наклонился к нему:

— Если я еще раз узнаю, что ты шестеришь дагам, поверь, мало тебе не покажется… И почаще вспоминай, что ты человек, — направляясь к своей кровати, уже спокойно сказал Малыш.

— Малыщ?! Не много ли ты берещь на себя? — с явным неуважением прошипел Муса и привстал на кровати.

Малыш как раз проходил мимо него:

— А ты скажи своим черным, если еще раз кто-нибудь затронет наших молодых — встрянешь ты. Со своими делайте что хотите, в Чечне их хоть перестреляйте. Русских не трогайте. Понял?

— Подожди, сочтемсу, — прошипел Муса, с головой накрываясь одеялом.

* * *

За обедом Малыш узнал, что вечером дежурным по группе заступает лейтенант Князев. Князь всю жизнь проходил в прапорах, а лейтенантские погоны получил за год до пенсии, отучившись в экстернатуре. В полку был известен как матёрый афганец и горький пьяница, но в группе у дедов пользовался популярностью, так как за пол-литра водки мог отпустить до утра. Зато молодым его дежурства ничего хорошего не предвещали, так как он либо пьяный спал, либо пил, а в это время небо казалось с овчинку.

Малыш еле дождался вечера. После отбоя, уже в «гражданке», он не вошел, а влетел в канцелярию. Князь смотрел «Новости».

— Ну и что в мире происходит? — для приличия спросил Малыш, даже не глянув в телевизор.

— О, уже переодетый! Расслабил я вас… — для приличия возмутился Князь.

— Да ладно, товарищ лейтенант, таксу мы знаем, все будет без залетов, — сказал Малыш, выставляя на стол бутылку, за которой ему после ужина на командирском «уазике», якобы на заправку, съездил молодой.

— Сколько вас идет-то? — пряча бутылку в стол, спросил Князь.

— Да я один, — уже на ходу бросил Малыш. Теперь каждая минута была на счету.

* * *

— Артем! — бросилась на шею Инна, никак не ожидавшая увидеть его на пороге. Он по ней так соскучился, что даже, не стесняясь отца, поцеловал ее раза четыре.

— Ну, мать, накрывай, солдат наш пришел!

— Здравствуйте, — не выпуская Инну из объятий, поздоровался Артем и еще раз поцеловал ее.

— Ну дверь-то хоть закройте, — по-доброму возмутился отец и пошел помогать жене на кухне.

— Ты почему так долго не приходил? Я уже думала, что вы уехали. По телевизору такие страсти передают. И не позвонил даже ни разу?! — с детской обидой сказала Инна.

— Долгая история, не будем об этом, — прошептал Артем, закрывая дверь. — Потом все расскажу. — Так же тихо сказал он и еще раз поцеловал ту, мыслями о которой жил все это время.

* * *

Они познакомились за три недели до армии. По счастливой случайности Артем остался служить в родном городе и благодаря своему спортивному прошлому попал в спецназ. Два месяца они писали друг другу письма, а затем Инна приехала к нему на присягу, и он, стоя с автоматом на груди среди доброй сотни лысых парней, понял, что эта та единственная, которую он будет любить всю жизнь. После присяги всех местных до утра отпустили в город… и была такая прекрасная ночь, а утром она стояла заспанная перед ним, а он застегивал верхние пуговицы кителя, и не было счастливее их на свете.

* * *

После ужина они наконец-то остались вдвоем в маленькой, но уютной Инниной комнате. Сидя на диване, Артем снова обнял ее и, не веря, что это не сон, прошептал:

— Как я по тебе скучал…

— Я тоже, милый…

От прилива нежности Артем, еле сдерживая слезы счастья и умиления, наверное, в сотый раз за этот вечер поцеловал ее.

— А у меня зубик болел, — голосом маленькой девочки начала рассказывать Инна, — представляешь, в детстве занималась баскетболом, и на тренировке мне одна девочка случайно ударила по губам. Губы тогда распухли, я даже в школу не ходила. А дней десять назад зубы утром чистила, больно, чувствую, зуб шатается. Ну, я в слезы, ладно бы какой-нибудь, а то передний. В больницу приехала, мне говорят, что зуб спасти можно, только нужна операция и денег вагон. С мамой деньги собрали, на следующий день приехали. Так больно было, я наревелась! Там костную ткань наращивали, что-то тянули, вшивали, вживляли…

— Ты моя бедная, — искренне посочувствовал Артем и поцеловал ее в щечку.

— Конечно, бедная… Знаешь, как больно было… — все так же, как маленькая девочка, сказала Инна, вжимаясь в объятия Артема.

— Да уж откуда мне знать, что такое боль!? — съязвил Артем и еще сильнее обнял ее.

* * *

Когда он уходил, родители еще спали.

— Если мать позвонит, не говори, что я у вас был, и своим скажи, а то обидится. К тому же эта командировка… Прикинь, как она переживает, — попросил Артем, стоя уже у двери.

— Хорошо, милый, как скажешь, — обняв его, сказала Инна и, привстав на цыпочки, поцеловала.

— Все, сладкая моя, я пошел… Народ ведь думает, что я его охраняю, — улыбаясь сказал Артем и побежал по лестнице.

* * *

Князь еще спал. В канцелярии было накурено, а под столом, помимо своей бутылки, Малыш нашел еще две пустые.

— Товарищ лейтенант, я пришел, — сказал он, потормошив еще «синего» офицера.

— Молодец, — приоткрыв глаза и тут же снова уснув, сказал Князь и больше не подавал признаков бодрствования.

Малыш вышел из канцелярии и пошел к своему взводу. Деды и дембеля еще спали, а молодые «плавали» — мыли пол. Возле его кровати тряпкой возил Загран.

— Да брось ты, Загран. И так чисто, — сказал Малыш и, улыбнувшись, протянул руку. Загран бросил тряпку и неловко протянул локоть, чтобы Малыш пожал не мокрую кисть, а сухой рукав тельняшки. От неловкости ситуации Загран улыбнулся. В верхнем ряду не было двух передних зубов.

— Загран, только не говори, что ты упал, — вмиг стал серьезным Малыш. Улыбка сошла с лица Заграна. Он опустил голову…

— Че ты молчишь? На меня смотри, — начал заводиться Малыш, предполагая, чьих рук это дело. — Черные?

— …Ты только ушел, Муса и еще два дага хотели меня заставить, чтобы я им кровати расправил, ну и заодно вспомнили, что я воды не принес.

— Ну а ты?

— Я сказал, что не буду, потому что…

— А они? — перебил Малыш.

— Ну, Муса мне и…

— А еще два дага кто были?

— Мага и Тофик, они потом уже… Попинали и ушли.

— Ну а ты че? Мусу-то хоть раз зацепил?

— Да не раз, я как зубы выплюнул, как начал их молотить, потом, правда, они меня запинали, хорошо еще в тапках были, а то бы вообще что-нибудь отбили… А из-за того, что на дедов руку поднял, они весь наш призыв всю ночь плющили.

Малыш быстро окинул взглядом молодых, ползающих рядом с тряпками. Доказательства вчерашнего «веселья» были почти на каждом лице.

— А где были Гном, Тайсон, где был Балу? — недоумевая, спросил Малыш.

— Они с Князем в канцелярии пили, да нам еще и от них досталось — ночью за водкой пришлось бегать.

— Балу! — заревел Малыш, подбегая к его кровати. — Балу, подъем!

— …Не ори, — морщась после вчерашнего, с трудом продирая глаза, сказал Балу. — Еще полчаса можно спать, — все-таки сумев их открыть, добавил он.

— Балу, ты куда вчера смотрел?.. Парни, ну как вы так?.. — искренне огорчился Малыш, сев на кровать.

— Малыш, да на хрен тебе эти черти нужны, че ты с ними возишься? Если лохи, то и пусть живут как опущенные, мы так не жили, — зевая, начал было Балу.

— Мы так не жили… Балу, нам же на войну вместе с ними ехать!..

Из канцелярии вышел князь. Покачиваясь, он вошел в туалет. Дверь, заскрипев, приоткрылась, и все, кто уже не спал, услышали бодрое журчание.

«Господи, да когда же это все кончится? Да когда же дембель?», — подумал Малыш и, вскочив с кровати, от безысходности, заорал:

— Подъем! Группа, подъем! На месте построения по форме четыре строиться!

Те, кто еще спал, зашевелились под одеялами. Молодые, побросав тряпки, выбежали на «взлетку». Для всех началось еще одно безумное утро. А с этого дня у Заграна появилась новая кличка. В группе его стали называть Вампиром.

1999

Охота

Степкин отец был известен как спортсмен, рыбак, охотник, турист, заядлый автолюбитель и одновременно пьяница и бабник. С последними двумя характеристиками были связаны не столько алкоголизм и распутство, сколько нелепые, смешные, на грани правды, истории. В целом Семенов-старший слыл хорошим инженером и добряком, и весь двор считал, что Степке повезло. Иметь такого отца — для пацана это просто счастье. От родителя Семенов-младший унаследовал факультет механики политехнического института и свойство попадать во всякие истории. Больше у Степки с отцом общих эпизодов в биографии не предвиделось. Особенно Семенов-старший горевал оттого, что сыну не смог внушить любовь к природе, спорту и охоте. Все усугублялось еще тем, что с детства Степка до глубокой ночи зачитывался книжками, с отличием и красным дипломом закончил музыкальную школу, а на предмет охоты безапелляционно говорил отцу: «Ну что мне сделали эти птички и зайчики? Пусть они живут и летают». После подобных заявлений Семенов старший сокрушался: «Степка!? Ну как ты жить — то дальше собрался!?». Но нужно отдать должное терпеливому родителю, что сокрушался он без истерик. Хоть Степка и косил под ботаника, парень он был что надо, и Семенов предполагал, что то, как живет и какие задачи перед собой ставит сын, — это тоже вариант. Он не давил, но все же считал, что походы за грибами, охота и рыбалка не помешали бы. Мать Степки на все эти идеологические стычки своих мужиков смотрела философски, дескать время рассудит — кто прав. И время рассудило. Однажды вечером сын пришел домой и с порога поверг всю семью в изумление.

— Я еду на охоту, — стесняясь своей решительности, выпалил Степка.

— А я думала, чем омрачится столь прекрасный день?..

Семенов-старший посмотрел на жену и не без гордости спросил: — Степан, ты не заболел ли?

Степка вкратце поведал, что с первым снегом с двумя одногруппниками и «еще одним пацаном» они на поезде поедут в настоящую тайгу на зайцев.

— Там даже лоси водятся! — триумфально завершил он, решив пока опустить дальнейшие детали и подробности, так как восхищенный глава семьи мог повести себя неадекватно.

И действительно. Психическое состояние Семенова-старшего могло резко ухудшиться в любую секунду. Степкин отец сиял как медный таз и путался в мыслях, думая, с чего начать. Этого момента он ждал всю жизнь:

— Сынок, патронов возьми с дымным порохом, дробь пусть будет двойка, тройка и на всякий случай картечь… Хотя нет, картечь не нужна. Тебе нужен белый маскхалат, хорошие сапоги — болота в тайге еще не промерзнут, потом возьми побольше носков, обязательно спички, компас, нож… бутылку водки я тебе дам… Так, что еще? Тебе срочно надо сделать охотничий билет и переоформить мое старенькое ружье. Затем, подобрать теплые вещи, можно еще взять валенки и на всякий случай несколько патронов с пулями…

— Пап. Ты меня, что, на войну собираешь? — перебил Степка взволнованного родителя. Семенов-старший прервался, но подумав сказал: — Ладно, ты прав. Не все сразу. Я тебе расскажу и покажу все по порядку. Время еще есть. Жаль, что ты раньше со мной не ездил…

* * *

Следующий месяц был посвящен систематическим сборам, инструкциям, и даже однажды Семеновы ездили за город. Степка учился стрелять из ружья. Преимущественно по бутылкам, которые самоотверженно подкидывал отец. На втором десятке патронов он начал в них попадать, и Семенов-старший не без гордости резюмировал:

— Моя кровь. Гены — великая вещь!

***

К поезду Семенов Степку отвез лично. Несмотря на все преграды, в пятницу ему удалось пораньше убежать с работы и вовремя подъехать к вокзалу.

— У меня, сынок, охотничье приключения начинались уже на стадии вокзала, — пошутил Семенов старший, вытаскивая ружья и рюкзак из машины.

«У меня тоже», — подумал Степка, вспомнив, что дома оставил сумку с патронами, документами на ружье и деньги. Благо билеты покупал не он. «Съездил на охоту», — обреченно подумал он, но решил не портить торжественности момента и, взяв после теплого прощания с отцом вещи, поплелся к перрону.

* * *

После нескольких бутылок водки и третьего часа пути, под стук колес и гомон друзей, Степка расслабился и решил, что если ружьё без документов заберут, то так тому и быть. Значит, охота не для него, и прав он был, что не рвался в охотники и рыболовы. Об отце старался не думать. Конечно, он ужаснется, когда дома увидит сумку, но, может, не станет ее разбирать и не узнает, что Степка уехал без лицензии, разрешения на оружие и охотничьего билета. Так думал Семенов-младший, захмелев и засыпая под стук колес.

* * *

После пересадки на электричку Степка с друзьями добрался до деревни своего одногруппника. К Антону приехали поздно ночью, поели и легли спать. Выпивать больше не стали.

— Вам завтра в лес, так что нечего, — сказал Антонов дед и отправил молодежь спать.

* * *

Утром встали все бодрые и возбужденные. Быстро поели и приступили к сборам. Через полчаса Антонов дед многозначительно осмотрел всех «охотников», ужаснулся, но в лес отпустил.

— Не перестреляйте там друг друга. Будьте предельно внимательны. На охоте должна быть во всем рациональная крестьянская простота. В лес зайдете, не полите там, а то все звери разбегутся, — были его последние слова, но внук, Степка и два Андрея их уже не услышали. Поскрипывая утренним снегом, они побежали в тайгу.

Степка был коренной сибиряк и всю жизнь прожил в Сибири, но в тайге ни разу не был. Когда только зашли в лес, Семенов-младший понял, что это морозное утро он запомнит на всю жизнь. Такой красоты он не видел никогда…

* * *

Через четыре часа безрезультатных поисков зайцев измотанный и уставший Степка взмолился повернуть домой. Антон, выросший в деревне и знавший лес как свои пять пальцев, предложил пройти еще пару километров и затем, сделав небольшую петлю, вернуться.

— Я к деду без зайцев не пойду, — обрубил он, и они двинулись дальше.

Следующие два километра, как и предыдущие четыре часа, они видели море заячьих следов, но ни одного зайца.

— О! Степка, смотри, лосинные следы еще свежие. Недавно здесь был сохатый, снег только утром выпал. Надо будет деду рассказать, где следы видели, — сказал Антон, взглядом окидывая местность. Степка с интересом поразглядывал огромные следы и в шутку сказал:

— У меня, кстати, в сумке патроны с пулями были.

— Да не, Степ. Мы бы сохатого не взяли. У лосей плохое зрение, но очень хороший слух, а так, как вы по тайге идете, сохатый услышал бы за несколько километров. Если бы с нами дед пошел, то материл бы вас всю дорогу. На охоте так шуметь нельзя, — без зазнайства поведал Антон.

— Ну, давайте тогда хоть по пням и сучьям дробью постреляем, раз зайцев нет, а сохатый не по зубам, — предложил Степка.

— Нежелательно. Вдруг за этим лосем кто-нибудь идет, да и последних зайцев распугаем.

— Да бог с этими зайцами. Я зачем столько патронов на себе пёр, — возмутился один Андрей.

— Вот-вот, — поддержал его тезка.

* * *

По самым скромным Степкиным подсчетам, за час они расстреляли двести патронов. В лесу стояла такая канонада, что самые крутые фильмы про войну отдыхают. Настрелявшись и перекусив, с чувством выполненного долга они отправились домой.

* * *

— Стой, — внезапно сказал Антон.

Все остановились. Вдалеке в их сторону двигались два человека.

— Может, поглубже в лес уйдем, вдруг егеря или еще кто-нибудь? — предложил Антон. — Хотя нас четверо и все с ружьями… Ладно, идем дальше.

* * *

Степка шел впереди и, приблизившись к мужикам, поздоровался первый.

— Да пошел ты, — грубо оборвал его один. — Придавить вас тут, как котят, чтобы больше не шастали…

— Слышь. Ты за языком следи и думай что говоришь, — оборвал его Антон и покрепче взял ружье.

Мужик пристально посмотрел на ружье, на Антона и спросил:

— Ты Петровича внук, что ли?

— Ну и что дальше? — спросил Антон, не собираясь прощать грубость.

— А ты, паря, не борзей, — подключился второй. — Мы за лосем два дня уже ходим. Сегодня специально рано не пошли, чтобы по утреннему снегу, по его следам, его взять, а вы тут целую Чечню устроили.

— Ну кто знал, что вы по следу идете, — вступил в разговор Степка.

— Да какого хрена в лесу пальбу устраивать? Вам, что, парни, патронов не жалко? Я за зиму пять зарядов трачу и двух лосей беру, а вы целый час палили. Канонада по всей округе стояла. Вы приехали-уехали, а нам здесь жить. Этот лес — мой. Вы лося перепугали так, что теперь он или вообще уйдет, или на стреме все время будет. К нему теперь не подберешься. Я Петровичу еще приду, пожалуюсь.

— Жалуйся, — сказал Антон. — Этот лес такой же твой, как и мой. Браконьеры вроде тебя здесь всего зверя выбили. За весь день ни одного зайца не увидели. Пойдемте, парни, домой, нечего с этими уродами разговаривать.

— Ах ты, сучёнок! — вспылил грубиян и рванул к Антону, но тот упёр ему в полушубок ствол и даже не двинулся.

— Все, мужики, хорош, — скрипя снегом, подбежал Степка и отвел ствол Антона. — Вы еще стрелять тут начните.

Антон ухмыльнулся, подмигнул Степке и пошел в сторону деревни. Мужики поматерились и пошли дальше своей дорогой. Больше выстрелов в лесу в этот день не было. На следующее утро Антон сводил друзей в лес в другую сторону от железной дороги, кроме заячьих следов они снова ничего не увидели и измотанные, но довольные, вернулись домой. Дед гостей встретил баней, а внука матом, за вчерашнюю пальбу.

— Антошка, твою мать, вы что как, дети малые. Стрелять надо в тире, — без злобы за водкой после бани отчитывал внука дед. — Зверь же не дурак, не мудрено, что вы пустые пришли. А вот то, что Витьку с Васькой стеганули — это одобряю. Не мои б года, я бы еще сам бы им по перу выдернул. Прибежали сегодня утром, жаловаться давай, так, мол, и так, а я говорю, ну ладно, я лосей бил, так я из нужды, чтоб мясо было, а они браконьерят, лосятину продадут и заливают шары, пока деньги есть. Как все пропьют, снова в тайгу за лосем. В лесу, как у себя дома. Хозяева хреновы.

— Ничего, дед. Пробьет и их час.

— Это точно. Ну, все. Давайте по крайней рюмке и спать. Завтра электричка рано. А до станции я вас не повезу, сами пойдете.

* * *

Сборы были недолгие. Электричка, затем поезд, и так же, как и приехали, под водку и уже охотничьи разговоры Степка с друзьями поехал домой. Засыпая, он подумал, что, надо же, дома не был всего три дня, а такое впечатление, что прошел месяц.

* * *

В город поезд прибыл в понедельник рано утром. Степка понесся домой, чтобы бросить вещи, смыть с себя всю грязь и рвануть в институт. Еще с улицы он заметил, что на кухне горит свет, предки были еще дома.

* * *

— О, сынок вернулся, — обрадовалась мама. — Как съездил?

Семенов-старший, не оборачиваясь, спросил:

— Ружье забрали?

— Нет, не забрали.

— Это хорошо. Кого-нибудь подстрелили?

— Нет, только лосю жизнь спасли.

— Ну, естественно, ты же на охоту ездил, — попытался пошутить Семенов-старший. — Еще поедешь?

— … Поеду, — немного подумав, сказал Степка, вспомнив запах пороха морозным утром и свежесть тайги.

— Ну и молодец, — обрадовался отец, решив не ругать сына за забытую сумку. Со всеми бывает.

2001

Дикари

Красив седой Кавказ и зимой и летом.

Первые впечатления от Чечни Юрка запомнил на всю жизнь. Была ранняя весна. Там, откуда он прилетел, лежал еще снег, а здесь уже всё цвело и благоухало, поражая цветами и красками. Свежесть гор, ароматы трав и цветов, солнце, которое согревало, успокаивающее журчание быстрых порожистых рек, всё в южных теплых тонах, затерянный мир, древний и вечный, словно на картинах Гогена, рай, да и только.

От восторга у Юрки перехватывало дыхание.

Когда с аэродрома по горному серпантину огромной колонной на БТРах в сопровождении двух вертушек поползли по перевалам, к своему месту дислокации, глазам открылась такая невероятная, умиротворяющая и парализующая красота, что трудно было её увязать с войной, кровью, горем и страданием. На Юрку смотрела вечность: вечные Кавказские горы, вечные, заполненные прозрачной синевой до самого горизонта долины, завораживающие своей звенящей чистотой, глубокие разломы и ущелья, словно гигантские трещины, подчёркивающие своей грубостью и неровными острыми краями всю прелесть и красоту необозримого ландшафта, отвесные каменные глыбы, величиной в три человеческих роста, быстрые холодные ручьи и горные реки, словно с живописной вязкой и тягучей водой… В каждом камне, цветке, в каждом порыве ветра, во всём чувствовалось умиротворение и гармония не тронутой, первозданной природы. И как были неуместны во всей этой грандиозной и статичной картине вечной красоты, рычащие двигателями и пылящие по серпантину БТРы, вертолеты, громыхающие вокруг, почти на бреющем полете, заставляющие замирать сердца пацанов, сидящих на броне, когда проносились над ними. Суровые лица солдат и офицеров колонны, прибывшей за новым пополнением. Даже через затемнённые стекла солнцезащитных очков, а именно очки отличают первое время на Кавказе бывалых воинов от желторотиков, даже через очки чувствовались суровые и сосредоточенные взгляды.

— Да, не на курорт, приехали, — подумал Юрка, глядя на старшего машина, который крепко сжимая автомат, сидел рядом и очень внимательно смотрел на обочину по ходу движения.

Страх. Это было второе сильное чувство, которое одновременно с восторгом от красот цветущего Северного Кавказа поразило Юрку. Невероятная красота окружала повсюду, но всё было заполнено страхом, липким и вездесущим. Это был не животный парализующий страх. А страх, скорее интуитивный. Все понимали куда приехали и поэтому красотами природы и, открывающимися видами, никто не восхищался. Все вновь прибывшие, словно уловили общее настроение колонны, и ехали молча, поглядывая по сторонам, восторгаясь горными хребтами и перевалами про себя.

Страх прошел не скоро. Потребовалось пару недель, чтобы хоть как-то успокоится и начать жить не эмоциями и порывами, а с холодной головой. Те, кто говорят, что на войне ничего не боялись, врут. Все боятся, потому, что на войне, многое происходит в первый раз. Первый бой, первая засада, первое ранение — никто не знает, кому как выйдет.

Юрка Лебедев на Кавказ приехал, когда уже прошли кровопролитные бои за Грозный. Когда при вводе огромной армии уже закончились неразбериха и идиотизм. Война уже шла полгода и всё как-то стало более менее, пришло в норму, если можно так сказать о войне. В войсках появились точные карты Чечни, части встали, укрепились и обжились в своих гарнизонах, в комендатурах и на блокпостах. Появилась нормальная координация подразделениями и взаимодействие между ними, а главное, все начали чётко понимать свои цели и задачи. Закончился бардак, когда свои равняли с землёй своих же. Юрка со своим батальоном десантников больше двух месяцев стоял в горах, а затем их перебросили под Шали. К тому времени, Юрка уже освоился, заматерел, и ничто его уже не смущало в военном быте. Боевые выходы сменялись отдыхом, отдых нарядами, наряды боевыми и так по кругу.

Одним прекрасным летним утром, Юрка увидел, как из лагеря, где стояли десантники на УАЗике, куда-то попылил его командир роты.

— А куда майор наш уехал, — поинтересовался Юрка у ребят охранявших КПП.

— Не докладывал, — лениво сказал один из них, разморённый южным солнцем. Не смотря на то, что еще было утро, солнце уже жарило на всю катушку.

— Он уже два дня куда-то ездит. Раньше обеда не будет, — авторитетно сообщил второй, — Курить есть?

— На посту нельзя, — одернул караульных Юрка, но вытащил сигареты и угостил.

Пацаны поблагодарили.

Юрка Лебедев пошел в армию сразу после школы. Ростом и здоровьем был не обделен, поэтому попал в ВДВ. Шесть месяцев провел в учебке и под новый год сержантом вернулся в часть. В декабре первые роты из их полка были уже в Чечне.

— Мы следующие, отправка назначена на конец марта, — однажды на стрельбах взводным и всему сержантскому составу сообщил командир.

Новость все восприняли сдержанно. Все к ней были готовы.

На Кавказе оказались на пару недель позже, но зато в самое пекло. Юркин батальон удерживал в горах несколько высот, где очень активно шли бои. За два месяца войны Юрка стал мужиком и настоящим воином. Он научился стрелять и попадать из всего, что у десантников было на вооружении в горах. Двенадцать раз он выходил за пределы своих высот на боевые задания и спецоперации. Все они были разные и участвовали в них только офицеры и контрактники, но Лебедя, а именно так в части все звали Юрку, брали всегда, потому что Юрка был не робкого десятка, стрелял отменно, ну и нагрузить на него можно было, как на хорошую вьючную лошадь. В горах если прижмут, можно без еды, можно без воды, а без патронов и гранат нельзя. Поэтому и брали всегда с собой с запасом, а кто-то же это запас должен был тащить. Юрка таскал безропотно. Когда было высоко и начинали задыхаться даже те, кто шел налегке, Юрка пёр и не жаловался. Уже после войны, когда прошло много лет, он случайно узнал, что от природы, а точнее от родителей, он был генетически одарён. В его крови количество эритроцитов было запредельным, а именно они отвечают в организме за выносливость. Благодаря им, Юрка демонстрировал в горах чудеса воли, терпения и выдержки, ну и благодаря им же героем вернулся с войны, так как за время командировки побывал во всех серьезных делах своего подразделения. В родной части Юрка слыл геройским пацаном, а потому, когда у него вместе с другими были залёты, его наказывали, но не по всей строгости устава и закона, как других. Он был на особом счету, и это ему с одной стороны льстило и помогало, а с другой стороны, вся часть знала, что Лебедь офигевший воин и расслабленное тело. У него на всё был свой взгляд, и на дисциплину тоже. Поэтому, если бы не его геройские поступки в горах, в Шали, где часть стояла в резерве и в боях не участвовала, он не вылизал бы с губы.

— Саня, зёма, здорово, — подошёл Юрка к своему земляку, Сашке Богданову, — Дело есть.

Сашка напрягся. От Лебедя можно было ждать чего угодно.

Сашка Богданов был механик-водитель БТРа. С Юркой они были из одного города, но Сашка отслужил на полгода меньше и считался молодым солдатом, по сравнению с Лебедем.

— Командир до обеда куда-то уехал, давай на твоем бетере в Шали слетаем, на почту. Домой позвоним.

Сашка опешил.

— Лебедь, ты дурак, что ли?

— Ты как, со старшим по званию разговариваешь, сынок, — заулыбался Лебедь, — Давай по-хорошему, а то я тебя… Богдан, ну, ты сам знаешь, — продолжал улыбаться Лебедь.

— Юра, это дисбат, если что случится.

— Это если, что случится. Но у нас же не случится. Ты же сейчас на ремонте?

— Ну.

— Значит, тебя никто не хватится. Мы за час, туда и обратно.

— А если тревога?

— Ну, ты же на ремонте.

— Ну, на построение-то я же выйти должен?

— Да не бойся ты. Я разрулю, если, что. Зато домой позвоним, матерей обрадуем.

Сашка задумался. Ничто не могло его заставить покинуть своё расположение, даже звонок домой, но он очень хотел позвонить Юле. В Шали от неё перестали приходить письма.

— Зараза, в горы почту привозили, а в пяти километрах от Шали, письма не доходят, — думал Сашка, проклиная тыловиков и почтальонов, — Кругом бардак, — первое время плевался он, матеря армейскую неразбериху, но потом до него дошло, что дело может быть и не в почтальонах. Он гнал эти мысли, но единственным вариантом прояснить ситуацию был телефонный звонок.

Сашка еще немного поколебался и согласился.

Юрка залез под броню, Сашка завёл БТР и они на всех парах подскочили к КПП.

— Открывай, — заорал Сашка, высовываясь из люка.

— Не положено, — сказал караульный и, взяв поудобней автомат, снял его с предохранителя, — Никаких распоряжений не было, разворачивайся и отъезжай, не загораживай проезд…

— Я тебе сейчас этот автомат знаешь куда забью, — вылезая из-под брони, начал орать Юрка на караульного, — Ты в кого собрался стрелять, сынок? Совсем всё попутал?

— Без приказа никого не выпущу, — стоял на своём караульный.

К заведённому БТРу подошел весь караул.

— Парни, что у вас тут?

Юрка окинул всех взглядом. Без шума и пыли выехать не удалось. Но Лебедь не был бы Лебедем, если бы у него в голове не было варианта на этот случай:

— Пацаны, Богдан ремонт бетера досрочно закончил. Надо по дороге поносится, всё проверить. В ремонте он сегодня до конца дня и завтра весь день должен стоять. А если сейчас доложит, что всё закончил и надо выехать, всё проверить, его сразу озадачат чем-нибудь другим. Давай пацаны, под мою ответственность, выйдем, покатаемся и сразу назад. Может вам, чего привезём.

— Сигарет, — не раздумывая, сказал старший караула.

— И пожрать, — добавил кто-то из пацанов.

— Легко, — сказал Сашка, — Денег давайте.

Пацаны зашарили по карманам, вытащили деньги.

— А с вами можно, я сейчас в отбое, после ночного караула, — попросил Вовчик Самарин, передавая Юрке деньги.

— Поехали. Самара нам не жалко, — усмехнулся Сашка.

БТР вылетел из ворот КПП и понёсся в сторону Шали.

К самой почте подъезжать не стали. Оставили БТР рядом.

Не привлекая к себе внимания, спокойно дошли. В то время в Шали, впрочем, как и в любом городке Чечни, военные в форме и с автоматами были повсюду, поэтому никто ни на кого не обращал особого внимания.

Первый убежал звонить Сашка. Богдан позвонил Юле, всё прояснил, позвонил домой, поговорил с матерью и вышел просто счастливый.

Потом пошел звонить Вовчик. Дома, кроме сестры никого не было, но он с ней с удовольствием поболтал минут десять, рассказал, что у него всё хорошо, жив, здоров, скоро домой. Она поведала дела семейные, рассказала новости общих друзей и подруг и Самара, довольный, вышел из переговорной будки.

Юрка не дозвонился. Никого дома не оказалось.

— Сейчас выходим, спокойно идем в магазин, всё покупаем, так же спокойно идем к бетеэру, садимся под броню и едим в располагу. По дороге не несёмся, едем аккуратно. Всё понятно?

— Так точно, — улыбнулся Сашка.

— Нет вопросов командир, давай только еще водки купим, — предложил Вовчик.

— Посмотрим, — сказал Юрка, и они вышли с почты.

Магазин нашелся неподалеку. Не магазин, а так, одно название. За прилавком стояла молодая, красивая, просто сногсшибательная чеченка лет девятнадцати. Высокая, статная, черное платье почти в пол, но оно одновременно и всё скрывало, и всё подчеркивало: и мощную грудь, и тонкую красивую шею, и женственные руки. Девушка была в цветном платке. Юрка знал, что в мусульманском мире платки у женщин это не только одежда. Это сигнал, который говорит о статусе и образе жизни женщины. Чёрный платок на голове мусульманки, говорит о том, что она всю свою жизнь посвящает только религии, вере и Богу, у неё не может быть семьи, детей и мужа. Цветной платок говорит, что эта женщина так же посвящает себя религии, но она хочет иметь или имеет семью и детей. Женщины в мусульманском мире без платка с распущенными волосами — это шалавы и шлюхи. Таких убивают, поэтому такие нигде не встречаются. Всё это Юрка знал благодаря одному из занятий в сержантской учебке.

Молодая чеченка была в цветном платке, который, как и платье подчеркивал её красивые караловые губы, осмысленные карие глаза, со спокойным мягким взглядом, легкий южный загар на лице дополнял образ яркой и одновременно сдержанной красоты горянки. Красоту и мудрость Кавказа увидел Юрка в глазах прекрасной чеченки.

Юрка поздоровался. Попросил сигарет, сушек, печенья, шоколадок и конфет. Пока девушка собирала всё в пакет, солдаты, словно завороженные не отводили от неё глаз. Когда всё было готово, Юрка расплатился.

— Что-то еще, — спросила красавица, скромно улыбнувшись своей юной, но уже женской и сдержанной улыбкой.

— Сестрёнка, — обратился к ней Юрка, — Продай нам водки.

— Ребята, вы же в форме. Солдатам нельзя. Вы же знаете, — спокойно сказала она.

Юрка протянул деньги. Там было в несколько раз больше, чем надо.

— Красавица, ты продай нам пару бутылок, а остальное оставь себе на конфетки, — улыбнулся Юрка.

Девушка подумала и улыбнулась в ответ. Ей приятно было Юркино уважение. Она кивнула одними глазами, и взяла деньги.

Маленький магазин был и складом. Там и так, то было не развернуться, а когда туда зашли три здоровых десантника, места совсем не осталось. Девушка вышла из-за прилавка и в своем длинном платье, словно поплыла в сторону Вовчика Самары. В том углу стояли ящики с водкой. Она наклонилась, чтобы взять две бутылки и Самара поймав взгляд Лебедя и Сашки Богдана, улыбнулся и погладил её по спине и по попе. Богдан громко ухмыльнулся и заржал.

Девушка в секунду выпрямилась, глаза её вспыхнули, и она не глядя на Самару, тихо, но строго, с испугом в голосе сказала Юрке:

— Парни, вы что? С ума сошли? А если бы отец увидел? А если бы братья увидели? Да вас бы прямо здесь бы убили. Вы что, разве наших законов не знаете?

Испуг и гнев читались в глазах молодой чеченки, и от этого её лицо стало еще прекрасней, и, еще притягательней. Оно светилось красотой, юностью. страхом, переживанием и мудростью. Глядя в её невероятные по красоте глаза, Юрка понял, что испугалась она не за себя, не за свою задетую честь, а за них, молодых дураков, которые и понятия не имеют о законах Гор.

Юрка бросил гневный взгляд на Самару и на всякий случай щелкнул предохранителем и передернул затвор.

— Самара, ты, правда, придурок что ли? Нашел, где руки распускать… Ты прости его, пожалуйста. Он просто идиот, — обратился Юрка к красавице чеченке, и еще раз извинившись, забрав из рук девушки водку, вышел из магазина.

Сашка с Самарой тоже извинились и вышли. Спрятав водку, троица, чуть спеша направилась к бетеэру.

— Самара, ты, правда, дурак, — на ходу начал отчитывать Вовчика Сашка, — Сейчас бы нас из-за тебя эти дикари прямо там бы, в магазине и положили бы… Реально, дикари, подумаешь, по жопе погладил, вот большое дело, что за это сразу убивать!?

— Сами вы дикари, — перебил Юрка, — Один руки распускает, другой ржёт как конь, нам просто повезло, что…

Юрка не договорил. Рядом с бетеэром, на котором, они приехали, стоял командирский уазик, а сам командир сидел на броне и спокойно курил.

Все трое остановились, как вкопанные.

— Это залёт… — еле прошептал Сашка, — Даже не представляю, что теперь будет…

— И всему караулу хана, — так же шёпотом добавил Самара.

— Чё вы заныли, как бабы сопливые, — вмиг пришел в себя Юрка, — Дальше Чечни всё равно не сошлют. Ну от… издят может быть, — философски предположил он, — Ну, на губе посидим… Ладно, чего гадать, пошли сдаваться.

Троица подошла к командиру. Тот выслушал Юркины объяснения, про обкатку БТРа после ремонта, про то, что решили заехать на почту позвонить домой. Про магазин, Юрка естественно не сказал.

— А как из расположения части выехали?

Все трое промолчали.

— Понятно, — резюмировал помрачневший командир, — Сейчас, Богдан в бетер, Лебедь и Самара, со мной в машину. В части будем разбираться… Набить бы вам рожи прямо здесь, да люди кругом, — процедил командир и сел в машину.

Как Юрка и предполагал, все они вместе с караулом пи… ды получили, просто не по-детски. Так сильно, Юрку еще никогда в жизни не били. После, всех залётчиков отправили на губу зализывать раны. Но это была не та губа, которую Юрка в первый раз посетил в своей части еще по духанке, и не та губа, которая была в сержантской учебке, на войне губа, это круглосуточные каторжные работы. На любую грязную работу отправляли залётчиков. И чистку сортиров, и работы с механиками автовзвода по пояс в масле и солидоле, и нескончаемые кухонные наряды, всё это Юрка с лёгкостью вынес и вернулся в родную роту. На Кавказе служить ему оставалось еще несколько месяцев. Многое ожидало его еще впереди, многое из этого ему хотелось бы забыть, а еще лучше, никогда не знать… Со временем, так и произошло. Всё плохое забылось, но на всю жизнь память его сохранила неповторимую красоту Кавказских гор на первом марше и ту молодую чеченку, которую он видел всего пять минут, но чей образ его сопровождал всю жизнь.

2021

Про женщин

Валера Туманов был подающим надежды журналистом. Молодым по возрасту, но зрелым по уму: острое перо, тонко излагал, мог писать и о спорте, и о бизнесе, и о политике. Его коньком была культура. Театральные премьеры, открытие выставок и вернисажей, концерты, музеи, городские смотры и конкурсы, он с удовольствием везде бывал, тусовался и водил дружбу с известными и начинающими режиссерами, актёрами, художниками, писателями и музыкантами. По-доброму о них писал и всем пытался помочь, если это было в его силах, кого поддержать, кого подсветить, а кого-то просто лишний раз упомянуть в своих материалах. Культура была его отдушина, но это не мешало ему водить дружбу и с мэром, и с губернатором, и с первыми лицами бизнеса в своём родном городе, о которых он так же профессионально и классно писал, как и о своих любимых премьерах, и за это, Валерий Туманов был уважаем и везде вхож. В городе не было такой информации, которую молодой Туманов не смог бы добыть. Помимо местного еженедельника в свои двадцать три, Валера собкорил на одну из ведущих центральных газет страны. Ему из Москвы пару раз намекали, что пора бы уже переезжать в столицу и работать по-взрослому, но Валера не торопился, отчетливо понимая, какой шквал проблем на него нахлынет в Москве, а к нему он был пока не готов. Штурм первопрестольной он планировал начать через год. Как журналист, он был уверен в своих силах. Его смущали предстоящие бытовые сложности. Москва огромный и дорогой город. Чтобы в столице встать на ноги, нужно было приехать, пусть хоть с небольшими, но деньгами, а с этим, пока было затруднительно. На старт, и чтобы как-то обжиться в белокаменной, Валера планировал накопить три-пять тысяч долларов и поэтому он хватался за все халтуры, и честно тянул свою лямку в газете и старался, как можно больше материалов предложить Москве, так как столица платила даже за небольшие репортажи очень приличные деньги.

Валера был из тех собкоров, кого москвичи уже несколько лет приглашали к себе на стажировки. Раз в год, как правило, дней за десять до новогодних праздников в редакции на неделю, или чуть больше, собирались все лучшие молодые собственные корреспонденты со всей России. Газета оплачивала перелёты, снимала шикарную гостиницу в центре Москвы, готовила интересную программу для гостей столицы с обязательным посещением балета в Большом театре, Третьяковской галереи, доступных кабинетов и коридоров Кремля, Госдумы, мэрии Москвы, министерства иностранных дел и прочих интересных мест, чтобы талантливая молодежь почувствовала дух столицы, а вместе с тем, масштаб и мощь большой страны. Но это всё происходило после обеда, а до обеда ежедневно три-четыре часа лучшие перья московской редакции проводили семинары и мастер-классы для своих молодых коллег. На них мэтры втягивали будущих звёзд отечественной прессы в редакционную политику, на пальцах, кому это надо было, объясняли идеологию газеты — кто мы, куда идем, для кого пишем… У издания был свой фирменный стиль, и его тоже в легкой форме прививали и навязывали собкорам. Помимо семинаров, москвичи давали возможность молодежи поболтаться в редакции, поучаствовать в летучках и планёрках, главный редактор, большая московская газетная звезда, в обязательном порядке встречался с тремя лучшими корреспондентами лично, беседовал, учил, что-то подсказывал, хвалил за удачные материалы, и это была огромная честь и достижение для молодых ребят из провинциальных газет. Один на один остаться и побеседовать с профессионалом такого уровня — это дорогого стоило.

Шеф с молодыми говорил, как с будущими своими сотрудниками и будущими звездами, то есть на равных. Эти молодые ребята самостоятельно дошли до одного из самых крупных, авторитетных и влиятельных изданий страны, а это очень сложно без поддержки или чьей-то протекции. Одно, то, что они были приглашены, уже говорило, что они лучшие, просто еще молодые. Поэтому ни главный редактор, ни маститые журналисты издания, никто щёк не раздувал и пальцев не гнул, не смотря на то, что это была Москва. Почти все матёрые журналисты, включая и главного редактора, в молодости, так же приехали из своих городов, краёв и областей и своим талантом, упорством и трудолюбием пробили себе дорогу в достойную жизнь и закрепились на небосклоне газетных звёзд. У каждого был свой не легкий путь, но они его одолели. Россия никогда не была обделена талантами. Всегда появляются новые, дерзкие, еще более яркие и талантливее, чем ты, поэтому, и в газетах, и в кино, и в театре, и на телевидении, если ты взобрался на Олимп, то еще не факт, что ты там удержишься. Только талант, помноженный на труд, дисциплина и постоянный поиск новых идей, ходов, новых решений, постоянное саморазвитие, преданность профессии и неиссякаемый интерес к окружающему тебя миру, только всё это вместе взятое позволит удержаться в обойме и в профессии. В мире творцов никогда нельзя возносится и почивать на лаврах. Молодые придут и сметут, потому, что им надо состоятся, реализоваться и они в постоянном поиске. И именно поэтому к талантливой молодежи в газете относились с уважением и интересом.

Встречи собкоров с главным редактором были похожи на разговор двух специалистов. Оба в теме, оба в профессии, просто один, чуть старше и опытней. Шефу всегда было интересно, чем дышит провинция, чем дышит страна, о чём пишут или не пишут на местах, как строится диалог с властью и приближенными к ней, что волнует обычных людей, какие письма приходят в редакцию, в чём люди просят разобраться или помочь, о ком или о чём писать не разрешают…

Журналисты всегда знают больше, чем все остальные, просто не обо всём можно написать или рассказать. И это тоже часть профессии — адекватно реагировать на происходящее вокруг тебя. В журналистике, как в медицине — не навреди.

Валера с главным редактором встречался уже не первый раз:

— Молодец, стараешься, мастерство растёт. За твоими материалами я слежу. Когда к нам? — с улыбкой поинтересовался шеф и Валера изложил свой план.

— Год Валера — это очень много. Кто знает, что будет через год? Я думаю, надо начинать весной. Сейчас приедешь домой, заканчивай все свои дела, подчищай хвосты и через три месяца приезжай. Месяц дадим тебе на раскачку. Потом у нас начнётся сезон отпусков, кто-то же должен газету делать, — улыбнулся редактор, — Вот и начнёшь потихоньку. Считай, что это официальное приглашение.

Валера смутился, но подумав, согласился и пообещал приехать в конце апреля.

Стажировки, обучение и «московские каникулы» с самого начала главным редактором были задуманы, как смотр талантов и подбор будущих кадров. Журналистская профессия сложна, люди исписываются быстро, поэтому всегда нужна свежая кровь, желательно отборная, талантливая и амбициозная. Вот поэтому молодежь и селили в пятизвездочные отели в центре Москвы, таскали в Кремль и МИД, устраивали встречи и общение с узнаваемыми лицами страны из различных министерств и ведомств, не скупились на расходы и издержки, так как, в конечном счёте, ежегодно центральная московская редакция пополнялась новыми талантливыми кадрами. Кто-то оседал в Москве, кто-то даже со временем уезжал собственным корреспондентом за границу, а кто-то, не выдержав гонки, возвращался домой. Бывало и так. Не все могут летать на бешенных столичных скоростях. Кому-то привычней и полезней родное теплое болотце.

Помимо официальных встреч, экскурсий, визитов и мастер-классов, каждая стажировка в Москве для Валерия Туманова, впрочем, как и для всех приглашенных лучших молодых перьев страны, помимо крутого, захватывающего дух «официоза», содержала еще и неофициальную часть. Молодежь есть молодежь, а Москва молодым могла предложить самые модные и пафосные ночные клубы, самые известные бары и рестораны, самые крутые вечеринки, новые знакомства, мимолетные романы и приятные встречи. Каждый визит в столичную газету для Валеры был, как маленькая жизнь, так насыщены были эти десять дней впечатлениями и встречами. Московские каникулы давали такой заряд эмоций и желание творить и расти дальше, что уже сидя в самолете, на обратном пути домой Валера выстраивал громадные планы и для своей родной редакции, и для московской, и для всей своей жизни в целом. Каждая поездка в Москву раскрывала новые горизонты.

В этот раз, строить планы в самолёте и с восторгом вспоминать всё пережитое за последние десять дней в столице, не получилось. Валера опоздал на самолёт. Опоздал впервые в жизни. Гадкое чувство видеть через панорамные окна аэропорта, как твой самолет разбегается и взмывает вверх без тебя…

В этот раз как никогда на стажировку приехали такие интересные и компанейские ребята, что они практически не расставались. Утром учёба, затем визиты, вечером шумный клуб или теплая компания с застольем, тостами, всем было, что рассказать, у всех хватало весёлых или уникальных на грани неправды историй, все были еще молодые, но уже сложившиеся журналисты, все, еще, будучи студентами журфаков, полноценно работали, у всех уже был колоссальный и жизненный опыт и профессиональный, поэтому посиделки были весёлые, шумные и затягивались до глубокой ночи. Под утро все с неохотой расходились, чтобы через несколько часов всё начать сначала. Вот и Валеру, он уезжал одним из первых, провожали шумно, с посошком, стремянной, верстовой, на ход ноги…

У хороших журналистов есть одно важное качество. Быстро реагировать на ситуацию. Валера, проводив тоскливым взглядом самолет, не запаниковал, не расстроился, а быстро посчитал сколько у него есть денег. Поняв, что на самолёт не хватит, он добрался до железнодорожного вокзала, купил билет на поезд и через несколько часов тронулся в сторону дома. Его ожидали три с половиной дня пути. Велика Россия и необъятна. Любое путешествие — это тоже маленькая жизнь.

Перед самым отправлением в купе ввалились трое военных. Два подполковника и майор были слегка поддаты, в хорошем настроении, шумно разложили вещи, разделись и мигом накрыли стол. Валера не успел моргнуть глазом, как ему налили и все вместе выпили за знакомство. Оказалось, офицеры едут с войны, полгода они провели в Чечне, и вот пришла долгожданная замена. Впереди дом, Новый год, любимые жены и дети, короче, как пьют военные Валера знал, точнее, думал, что знал, но, как пьют люди, которые едут с войны, он даже представить не мог. Двое суток прошли в сплошном угаре. Бутылки на столе не заканчивались, еда и закуска тоже. К своему ужасу, Валера узнал, что три офицера не единственные, кто едет в этом поезде домой. Их однополчане, в общей сложности человек пятнадцать были разбросаны по всему составу в разных купе и плацкартах. Валера побывал в них во всех, а где-то удалось не только выпить и закусить, но и поспать… Сигаретный дым, тосты, лица, трагичные и невероятно смешные истории о Чечне и армейском идиотизме, крики, маты, слёзы, задушевные разговоры за жизнь, драки, крик проводниц, милиция, целый калейдоскоп событий, людей и судеб и всё это под нескончаемую водку и жуткое похмелье по утрам. Двое суток Валера находился как в бреду. Затем вмиг всё стихло. Потом он уже вспомнил как в шортах и в футболке стоял на заснеженном зимнем холодном пироне и провожал вояк. Все обнимались, клялись, что еще увидятся и обязательно встретятся.

Более менее в себя Валера пришел за сутки до дома. Его вагон почти весь опустел. Чем дальше от Москвы, тем меньше людей живёт на просторах нашей огромной страны. Он прибрал своё купе. Собрал несколько пакетов мусора. Попросил у проводницы тряпку и ведро, всё протёр, помыл пол, открыл окно и вышел из купе, чтобы оно проветрилось.

Проводница за старания угостила его чаем, они немного поговорили и Валера пошел к себе. Спать в проветренном купе и в тишине — это было счастье, после того бедлама, в котором он прожил последние два дня. Поначалу было, конечно, весело и интересно, но через пару часов Валера понял, что так можно и помереть. Теперь, когда ему кто-нибудь рассказывал о том, как пьют строители или спортсмены, Валера улыбался, потому, что своими глазами видел, как пьют военные, да не просто военные, а люди, которые едут с войны.

В купе постучали.

— Да, — отозвался Валера.

Дверь открылась.

— Девочка, студентка зашла. Хорошенькая, — проводница улыбнулась и подмигнула, — Если хочешь, могу подселить к тебе, чтобы не скучно было ехать.

— Ни в коем случае, — сказал Валера, сам удивляясь своей категоричности, — Хватит, повеселился, лучше в тишине и покое поеду. Я за десять дней в Москве так не устал, как за последние два дня.

— Ладно, отдыхай, — проводница с пониманием посмотрела на бледного Валеру и захлопнула дверь купе.

Валера снова уснул, но через час на каком-то полустанке к нему в купе зашла цыганская семья. Мать и два взрослых сына. Все в перстнях, в цепях и с золотыми зубами. В целом, цыгане оказались вполне нормальными людьми, но следующие двадцать часов Валера провёл как на иголках, не ел, не спал, был всё время в напряжении, опасаясь за свои вещи, деньги и документы.

— Никогда не стоит отказываться от женщин! — это была главная истина, которую Валера привёз домой из той поездки в Москву.

И, правда, ехал бы, болтал бы с хорошенькой девушкой, глядишь и вылилось бы это знакомство во что-нибудь хорошее и приятное, а так, после всех приключений с вояками, почти сутки ехал в томительном ожидании, что вот-вот произойдет еще какая-нибудь неприятность, а мог бы прекрасно провести время.

2021

Пятёрка

Петька Скворцов был настоящим студентом. Учился с завалами и загулами, правда, любой зачет мог пересдать блестяще, а за самый сложный экзамен получить четверку. Пятерок за пересдачи в университете не ставили. У Петьки был железный принцип. На все экзамены он приходил, не готовясь, в расчете на свое обаяние и кое-что услышанное на лекциях. Если преподаватель ему, не подготовленному, ставил хотя бы тройку, то на этом знакомство с предметом заканчивалось. Если же два балла, то Петька садился за учебники, учил, как положено и без проблем пересдавал. За три года учебы в университете в Петькиной зачетке не было ни одной пятерки.

Так было и в школе.

— Петя, — говорила мама, — Если бы ты хотя бы делал дома уроки и хоть чуть-чуть учился, то школу бы закончил не с тройками, а с золотой медалью. Ведь у тебя такая светлая голова, ты все хватаешь на лету, мне учителя сколько раз об этом говорили.

И, правда. Петька мог целый месяц отсутствовать на алгебре, но затем, придя на урок и попав на контрольную, он, полпары изучал учебник, а вторые сорок пять минут решал задания и в итоге получал твердую четверку.

Учебники он «изучал» и на контрольных по физике, и по геометрии, и по химии. Преподаватели с этим давно смирились. Петька серьезно занимался футболом и половину учебного года, начиная с младших классов, стабильно проводил в разъездах, на сборах, на играх и турнирах.

Учителям нравился смышленый мальчуган, который за сорок пять минут усваивал то, что другим они давали в течение двух-трех недель и поэтому Петькины потуги к знаниям на контрольных, даже вызывали интерес. Особенно Петьку любил учитель физики Максим Андреевич Столяров, который ко всему прочему был еще и футбольным болельщиком с солидным стажем.

— О, посмотрите, кто к нам пришел, — говорил он, завидев Петьку в классе, — Давно брат, ты ко мне не захаживал.

— Здравствуйте Максим Андреевич, я тоже без вас скучал, — искренне говорил Петька.

Он действительно с уважением относился к физику и его лекции любил больше других.

— А у меня для тебя сюрприз.

— Контрольная, да я уже знаю. Утром ребята сказали.

— Значит ты опять не готов?

— К сожалению, нет Максим Андреевич, я сегодня ночью только прилетел, так что все как всегда.

— Ну, Петр, если ты и с этим материалом разберешься в одиночку и получишь хотя бы тройку, то ты однозначно феномен! — с азартом экспериментатора говорил физик.

— Обижаете, — ухмылялся Петька, — Оценка будет не ниже четверки.

К Петькиному горю, далеко не все учителя относились к его свободному посещению с таким же энтузиазмом, как Столяров. Большие неприятности у Петьки начались в старших классах и, особенно с учителем химии. «Химичка» пошла на принцип и за все Петькины прогулы нещадно ставила единицы.

— Пусть переходит и учится в спортивной школе, там химия не нужна, — говорила она, когда кто-нибудь из учителей пытался заступиться за Петьку.

Петька и сам не раз думал перейти в спортивный интернат, где училась и жила вся команда, но отец запретил ему даже думать об этом:

— Одна серьезная травма — и на спорте крест. И что ты тогда будешь делать? Нет уж дружок, учись нормально, я уж не говорю хорошо, но хотя бы в обычной школе. Я в твои годы все успевал.

Петькин отец был круглым отличником, с красным дипломом окончил институт, был мастером спорта по волейболу, неоднократным чемпионом СССР, кандидатом в Олимпийскую сборную, но неудачное падение на горнолыжном курорте во время отпуска перед первым тренировочным сбором олимпийской команды, стало причиной разрыва сразу нескольких связок в правом колене. Вовремя не отстегнувшаяся лыжа перечеркнула все достижения предыдущей жизни. Все нужно было начинать с начала, благо за плечами уже был институт и красный диплом.

Раз уж в другой школе учиться не светит, надо выживать в этой. Примерно так решил Петька и с покорностью атлантов терпел все единицы по химии. К выпадам химички очень скоро присоединились учителя литературы и английского языка и бороться стало в три раза сложнее. Петька изо всех сил старался не обострять ситуацию и делал все возможное, чтобы исправить колы и двойки, но силы были не равны. Когда он понял, что в этой войне ему не победить у него опустились руки. С тремя двойками за полугодие он почти смирился, но тут неожиданно за него вступился Столяров и директор школы. На одном из педсоветов директор, дама крутая и прямолинейная, всему педагогическому коллективу заявила, что Скворцов восходящая футбольная звезда, его знает весь город, парень талант и гордость школы.

— Отстаньте от него. Пусть мальчишка спокойно доучится, он рожден для спорта и там у него все отлично получается, — были ее последние слова.

О заявлении директора и о педсовете Петьке рассказал Столяров.

— Играй теперь и тренируйся спокойно. Жаль, что именно тебе Бог дал и светлую голову и быстрые ноги. Ты бы и в науках потянул бы прилично, не хуже чем в футболе, — философски подытожил свой рассказ о судьбоносном для Петьки педсовете Столяров, — Но с другой стороны, футболист ты конечно уникальный. Так что расти и, как говориться, большому кораблю большое плаванье.

Петьке слышать такое было очень приятно, но он то знал, что в футболе у него как раз не все гладко. В клубе его считали перспективным и подающим надежды игроком, но не более. Бывали матчи, которые он выигрывал в одиночку. На кураже, на всплеске эмоций, на желании победить и лишний раз блеснуть своим талантом перед тренером и болельщиками, он, как великий артист перед публикой раскрывался без остатка, и, играя, тонко, остро, неоправданно рискуя, щекоча и без того расшатанные нервы тренеров, лично забивал несколько мячей, отправляя в нокаут сильную команду соперника. Бывало, что Петька в одиночку обыгрывал даже лидера чемпионата и под аплодисменты трибун уходил с поля в раздевалку.

— Петенька, ну, забей, пожалуйста. Нам эти очки ну, просто, как воздух нужны, — чувствуя, что у его любимца игра пошла, говорил тренер, отзывая Петьку к краю поляны, — Если мы их сейчас прибьем, то мы зацепимся за медали.

— Ладно, Палыч, ладно, я попробую, — говорил Петька и действительно, шел и забивал, вытаскивая на себе всю свою команду.

А бывало и по-другому. Петька мог показать совершенно бездарную, беззубую, безвольную игру со средненькой, проходной, полуживой командой.

— Скворец, твою мать… — орал тренер со скамейки, — Ты будешь играть сегодня? Соберись… — нервничал Палыч, выбегая к краю поля, и дальше загибал такие маты, что на него оборачивались даже игроки команды соперника, а немногочисленные зрители цепенели на трибунах. Но и это на Петьку не действовало. Если уж игра не пошла, то не пошла и Петька с этим ничего поделать не мог.

— Да проснись ты, наконец… Играй я тебе сказал! — не унимался Палыч, но

после нескольких стартов со скамейки к бровке, когда рядом с ней пробегал Петька, Палыч сдавался, понимая, что от его любимого форварда сегодня ждать уже нечего и, так же не сдерживая маты, но на этот раз уже от бессилия, убирал Петьку с поля. А на его место ставил менее талантливого, но зато более трудолюбивого нападающего.

— Размазня… — кидал в сердцах в спину Петьке Палыч, и тот уходил в раздевалку, под гробовое молчание трибун.

Не стабильную игру «Скворца», а именно под этим именем Петька был «прописан» в футбольных кругах, отмечали тренеры и взрослых команд. Некоторые приезжали на его матчи специально, а иные следили за его игрой уже не первый год. Петька был уверен, что к окончанию школы у него будет несколько предложений от профессиональных клубов, пусть не в первый состав, хотя бы в дубль, но все его ожидания, так и остались ожиданиями.

— Талантливый конечно парнишка, — говорили тренеры и президенты клубов, — Но к любому таланту необходимы трудолюбие, усердие, спортивная злость, характер… а у него их нет. Отсюда и такая нестабильная игра. Он не боец. Игра не пошла и сдается. Если уж он среди сверстников блещет через раз, то наши мужики его просто затопчут. Нам он не нужен.

Вердикт профессионалов Петьку просто смял. Он был уверен, что будет играть, и посвятит футболу всю свою жизнь, а тут такой удар под дых на самом взлете.

— Не отчаивайся, продолжай тренироваться, готовься к сезону. В России много команд. Что-нибудь придумаем, — успокаивал Петьку Палыч, но ничего придумать не удалось.

— Придется, Петька, наверное, завязывать с большим футболом, — с горечью констатировал Палыч, когда все возможные варианты были опробованы, — Ты еще молодой, еще сможешь найти свое место в жизни. Хорошо, что это случилось в семнадцать, а не в тридцать лет. У тебя все еще двести раз сложиться. Иди учиться, найди интересную профессию для себя, а в футбол можно играть и для удовольствия.

«Ну, уж нет!», — решил для себя Петька и навечно повесил бутсы на гвоздь.

С футболом он завязал окончательно и бесповоротно. Уже, будучи студентом, он даже не играл за свой факультет на первенстве университета.

— И, что, даже не тянет? — как-то поинтересовался отец.

— Нет. Знаешь, после двух тренировок в день на протяжении многих лет у меня к футболу апатия.

— Ну, и, слава Богу, — окончательно успокоился отец.

Он с самого начала был против Петькиного увлечения спортом.

— Сынок, — говорил он не раз, — Для здоровья, для прекрасной физической формы — пожалуйста, но стремиться стать профессионалом, это ни к чему. Поверь, если бы я хотел, чтобы ты стал Олимпийским чемпионом, то ты бы у меня занимался спортом с трех лет, а ты в футбол начал играть в первом классе. А главное, в спорте добиться успеха и не остаться калекой, шансов практически нет. В любой момент все может закончиться. Любая игра, даже тренировка может стать последней в карьере из-за травмы. А сколько пота нужно проливать каждый день?

— Конечно, тебе легко говорить, — огрызался Петька, — Ты полмира объехал, даже в Олимпийскую сборную был приглашен. Я тоже хочу чего-нибудь добиться.

— Петя, за все время, пока я занимался спортом, я кроме спортзалов, стадионов, штанги, дешевых гостиниц и постоянных переездов ничего не видел. Мы даже когда выезжали с командой за границу, кроме спортзала и гостиницы нигде не были. А самое главное, в любой момент травма, полученная в игре, может не только поставить крест на спорте, но и сделать тебя инвалидом на всю жизнь.

— Травму можно и не в спортзале получить, ты же на лыжах упал, а не на тренировке.

— Вот именно Петя. Вкладывать только в мышцы глупо и рискованно. Я это понял, когда разорвал свое колено. Благо я уже был дипломированный специалист и не липовый, а реальный. А то и не известно, как бы жизнь сложилась. Поэтому сынок, первым делом, нужно вкладывать в свою голову, в образование — это дает тебе больше шансов в жизни, и ты не зависишь от колена или локтевого сустава. Голова всегда прокормит, даже если у тебя не будет руки или ноги. Не дай Бог конечно.

Подобные воспитательные беседы и споры с отцом у Петьки закончились после его первых более-менее серьезных успехов в спорте.

«А чем, черт не шутит?!», — думал отец, когда на ковре в комнате сына появились медали, а на полках в зале его волейбольные кубки потеснили кубки футбольные, — «Не всем же такая непруха как мне. Может Петьке и повезет, может он как раз и стрельнет и за себя и за меня?»

Но Петька не стрельнул и отец лишь еще раз убедился, что с самого начала он был прав. Чудес не бывает. Благо с головой у несостоявшегося Пеле, не смотря на постоянное пропадание на сборах, играх и тренировках все было в порядке.

Петька сдал без проблем все школьные экзамены и самостоятельно поступил в университет на факультет журналистики. Он решил стать спортивным репортером, чтобы весь труд, вложенный в футбол и знания из мира спорта, не пропали даром. И они действительно не пропали. С первого курса Петька начал писать в газету. С начала под его фамилией выходили небольшие заметки. Затем появилась его колонка, а через несколько месяцев она выросла в спортивную страницу. На втором курсе Петьку пригласили в серьезную еженедельную газету, где под спорт был выделен целый цветной разворот. Естественно Петька писал не только о футболе. Его материалы читали и обсуждали одногруппники, а младшему курсу Петькины достижения преподаватели ставили в пример. К «пишущим» на факультете журналистики относились с огромной симпатией, и на экзаменах и зачетах у Петьки особых проблем не бывало, ну кроме явных и безнадежных завалов, которые он потом с блеском пересдавал.

— Умная голова у тебя Петр, но лентяй ты, каких еще надо поискать, — нередко говорили ему преподаватели, ставя в зачетку очередную четверку.

Так не шатко не валко, с загулами, завалами и прочими историями Петька «отмотал полсрока» и дожил до медианы — середины третьего курса. От старших собратьев по перу, он узнал, что в следующем семестре русскую литературу ему будет преподавать Елена Андреевна Лопухина. На филологическом факультете и на журфаке соответственно, Елену Андреевну студенты величали княгиней. Княгиня Лопухина в свои сорок два была доктором филологических наук, автором двух книг по истории русской литературы девятнадцатого века, матерью троих детей, читала лекции в нескольких колледжах и университетах Европы и Америки, была за мужем за удачливым бизнесменом Лопухиным, который помимо процветающего бизнеса имел в городе самую известную картинную галерею и хозяйкой в ней была, естественно, Елена Андреевна. Именно она решала, чьим выставкам в галереи быть, только она приглашала в свой салон художников именитых и не очень, и она, как никто другой, могла дать путевку в жизнь молодому, но по-настоящему талантливому художнику. Ко всему прочему, Лопухина была настоящей светской львицей и, что не маловажно, красавицей.

Петька Лопухину видел дважды, по телевизору, когда она давала интервью на открытии выставок в своей галереи.

«Невероятной красоты женщина! А как грамотно говорит. Наверное, так много знает?!» — искренне восхитился Петька, когда увидел Лопухину впервые. Естественно, узнав, что «княгиня» будет преподавать ему весь семестр дворянскую литературу — Петька просиял от счастья. Во-первых, именно в этот период попадали его любимые писатели Тургенев и Гончаров. А, во-вторых, Петька очень хотел получше узнать Елену Андреевну, познакомиться поближе и непременно ей понравиться. Он был уверен, что суждения, мнения и мысли этого человека его заинтересуют и от Лопухиной можно будет почерпнуть знания не только в области литературы, но и много информации полезной для дальнейшей жизни.

На первую лекцию Елена Андреевна приехала на «Мерседесе» и залихватски, рукой опытного водителя припарковала его на стоянку возле главного корпуса университета. Поправив волосы в своей и без того безупречной прическе, она зашла в здание.

«Вот из-за таких женщин и стрелялись в девятнадцатом веке», — подумал Петька, заходя за Лопухиной в корпус.

Лекции Елены Андреевны превзошли все Петькины ожидания. Каждая пара была небольшой историей, словно театральное действо со своим развитием, кульминацией и развязкой. Лопухина отлично знала свой предмет и, что не маловажно, Петька тоже был в «теме», причем, возможно глубже, чем все его одногруппники. Тургенев и Гончаров, а именно им был посвящен основной цикл дворянской литературы, были его самыми любимыми русскими писателями. «Обрыв», «Обломов», «Обыкновенная история», «Записки охотника», «Дворянское гнездо», «Фрегат Паллада» — были теми самыми книжками, которыми Петька зачитывался на сборах, в разбитых номерах богом забытых спортивных баз, в самолетах и поездах в бесконечных разъездах. А лет в пятнадцать, Петька, вообще, искренне считал, что родился на два века позже. Если бы ему на выбор предложили прожить жизнь футбольной звезды с миллионными контрактами, яхтами и особняками на разных континентах, громкими скандалами и разводами с очередной супермоделью или жизнь какого-нибудь повесы, франта, дуэлянта, лихого гусара или молодого поручика девятнадцатого веке с его дворцовыми интригами, театральными ложами, скачками, балами и мазурками, дуэлями, каретами, маскарадами, карточными долгами, проигранными состояниями, дворянскими усадьбами, служением отечеству и непременно с романтической любовью к знатной, но бедной прекрасной дворянке, то он, не задумываясь, выбрал бы изящный век.

Лекции Лопухиной Петька просто проглатывал. За весь семестр он не пропустил ни одного занятия, блестяще отвечал на всех практиках и изо всех сил старался понравиться своему любимому преподавателю. Елена Андреевна по достоинству оценила Петькины старания.

— Петр, — сказала она на заключительной лекции, — Я хотела предложить тебе экзамен зачесть автоматом, но думаю, ты будешь против.

— Конечно. Елена Андреевна, не лишайте меня еще одной встречи с вами, а так же возможности блеснуть на последок. Я хочу остаться в вашей памяти, как один из лучших… Нет, самым лучшим студентом, — взмолился Петька.

— Хорошо, — улыбнулась Елена Андреевна, — Я дам тебе этот шанс. А что касается встреч, то я думаю, мы и дальше будем с тобой общаться. Только о романах Гончарова теперь будем говорить исключительно за чаем с вишневым вареньем. Я его варю мастерски!

На экзамене Петька действительно блеснул, точнее, затмил своими знаниями всех. Он, знавший и без того на отлично, готовился к экзамену так усердно, как не делал этого ни разу в школе и уж точно не напрягался так за все три года в университете.

— Учить тебя Петя, для меня была честь, — сказала Елена Андреевна, протягивая Петьке зачетку с единственной в ней пятеркой.

— А для меня честь была учиться у вас, — ответил он, и добавил, — Вы самый сильный преподаватель из всех, что я видел в университете, да и, наверное, из тех, кого еще увижу. Спасибо вам огромное. Вы воплощение ума, женственности и красоты. Вы удивительный человек.

— Спасибо Петя, мне очень приятно, — сказала Лопухина, и они попрощались.

Слова Петьки так подействовали на Елену Андреевну, что она, летая в облаках и пропуская мимо ушей ответы студентов, еще час ставила всем пятерки.

Домой Петька вернулся окрыленный и не первой в своей жизни пятеркой, а своим успехом.

— Как сходил? — спросил отец, услышав, что Петька пришел.

— Пятерка, — лаконично ответил тот.

И действительно, чего тут добавишь.

— Ну, я тебя поздравляю. Не зря ты сутками корпел над книжками, — удовлетворенно сказал отец и пожал Петьке руку.

— Только знаешь, — неуверенно начал Петька, — Эта пятерка не отражает всей глубины моих знаний. Я знаю намного больше. На экзамен я шел не за оценкой, а чтобы получить удовольствие от общения с умным и достойным человеком. Когда она пятерку ставила в зачетку, я даже не испытал никаких эмоций. Эта пятерка заслуженная, вообще, оценка это формальность.

— Ну, сын, я восхищен. Наконец-то, Петя, ты узнал это чувство. Наконец-то, ты понял, что такое пятерка. Пятерка — это не оценка твоих знаний. Это удовлетворение. Удовлетворение от тяжелой работы, проделанной с блеском. Такова, сынок, психология победителя. Отличники и чемпионы победы воспринимают как должное, а к трудностям относятся, как к развлечению.

Петька помолчал. Подумал, потом посмотрел на отца.

— Папа, мне уже двадцать лет, а ты только сейчас объясняешь такие важные, и в то же время, такие простые истины, — сказал он с легким огорчением, — Да, если бы я раньше это понимал, я бы и жил по-другому. Я бы не проскакивал на авось, на удачу и делал бы все капитально и основательно. А, я? Всю жизнь только на удачу, только на обаянии, на амбициях и желании победить. А если бы к этому трудолюбие, дисциплину, все делать во время, делать то, что нужно делать именно сейчас и чтобы это было системой, а не всплесками?! Если бы я все делал солидно, я бы и школу закончил с золотой медалью и в футбол бы сейчас играл за сборную…

— Петя, — прервал его отец, — Все еще не поздно. Жизнь только начинается.

«И никогда не поздно. Начинать никогда не поздно», — со временем понял Петька, когда стал гораздо старше и мудрей.

2004

По законам Гор

Объявить войну и ввязаться в неё, дело не хитрое. Намного сложнее понимать за счет чего, ты её планируешь выиграть. Какими ресурсами обладаешь и как ты их планируешь использовать.

К началу войны в Чечне весь рынок наркотиков в России принадлежал чеченцам. Диаспоры на местах, демонстрируя железную дисциплину и звериную жестокость, зачищали конкурентов, завозили и распространяли запрещенные вещества во всех российских городах больших и малых. Барыжили коксом, героином, травой, таблетками, а деньги отправляли на родину, на войну. Это была серьезная подпитка для боевиков, террористов и прочей нечисти мятежной Чечни. На эти деньги покупалось оружие, платились зарплаты борцам за независимость Ичкерии, на эти же деньги покупалась информация и разлагалось Российское офицерство. Но не всё. Умные люди на Лубянке к девяносто шестому году смекнули, что если искоренить и разрушить чеченскую наркомафию в стране, то бандиты на Северном Кавказе лишатся серьезных источников дохода, а значит, меньше пацанов вернутся домой в цинковых гробах и меньше матерей сойдут с ума от неуёмного горя.

Фэйсы провели ряд совещаний с ГРУ и МВД, и без громких слов с телевизора, не афишируя своих намерений, без лишнего шума в стране объявили войну наркотикам. За полгода вопрос был почти решен. На местах люди действовали жёстко и пленных не брали. И надо же такому было случиться, что когда все каналы и наркотрафики были прикрыты, а тем, кому повезло остаться живыми при задержаниях и спецоперациях сидели по тюрьмам, Лебедь поехал в Хасавьюрт и подписал мир. Армия его проклинала, а мы, молодые пацаны, матёрые срочники, хлебанувшие на Кавказе через край, были счастливы и рады вернуться домой.

Вывод войск из Чечни — это было ещё то шапито! Нас нигде не ждали, ничего не было подготовлено, никто ничего не планировал заранее, кругом царил хаос и неразбериха, будто войска на Кавказ вводили, а не выводили. Видимо большие пагоны решили, что мир подписали и дальше, огромная, многотысячная армия по взмаху волшебной палочки быстренько окажется в своих городах и гарнизонах. Расскажу, лишь один эпизод и все поймут масштаб «бедствия»!

Мы всем отрядом в сто двадцать человек, со всем оружием, в бронежилетах и разгрузках, не бритые, с заросшими лицами, в маскхалатах, с калашами в руках, гражданским! бортом!! долетели из Моздока в Москву!!! С нами летело много горцев и для них наши стволы и пятнистые камуфляжи были как само собой разумеющееся. За годы войны люди привыкли к военным, к форме, ну а оружие на Кавказе — первая игрушка для новорождённых. Жаль, что мы этого не знали, когда туда ехали… Так вот, прилетев в Москву, мы еще сутки торчали и слонялись в аэропорту Домодедово, ждали своего рейса до Новосибирска. При виде нас обычные люди бледнели, шарахались и обходили стороной. Только тут мы все поняли, что это была наша война, а для всех остальных, это был сериал по телику, который в реальной жизни никого не касался. Вся страна жила своими заботами. В аэропорту люди были красиво одеты, говорили по телефонам, смеялись, летели в отпуск и командировки, встречали родных, обнимались, целовались, радовались встрече, прилетали отдохнувшие, посвежевшие загорелые люди из-за границы, красивые девушки в солнечных очках, соломенных шляпах, в цветастых ярких платьях и сарафанах, загорелые, молодые, с ними парни, молодые, успешные… А я после войны еще год ночью ползал по полу в своей комнате, всё искал каски и бронники. Мать целый год почти не спала, всё меня караулила… Помню тогда в Домодедово первый раз кольнуло под сердцем, словно холодным ножичком, первый раз тогда накатила обида от несправедливости, первый раз там, в аэропорту я понял, что мы и впрямь в Чечне были брошены и забыты, будто это только нам нужна была сильная и неделимая Россия, только нам нужно было её отстоять.

— Парни, с вами огромная страна! За вами следит вся Россия! — говорили нам командиры, — Вы воюете за свою Великую Родину! — подпевали вчерашние замполиты, а мы воевали друг за друга. Пацаны стоят насмерть, и я стоять буду! И плевать было на то, что говорили офицеры по работе с личным составом. И накачки их были не нужны, потому, что все хотели вернуться домой живыми, а выжить можно было, только если всё делать толково, солидно, всем вместе и друг за друга. Мы не воевали против чеченцев, хотя обид и ненависти на бородатых накопилось у нас не мало, да и у них на нас тоже. Мы воевали друг за друга. И они друг за друга. Страшное дело война.

Тогда, в аэропорту я, конечно, помрачнел, даже зубами заскрипел, все мы уже к тому моменту с башкой не дружили и заводились с полпинка, но мысль, что я живой еду домой, меня остудила и вдруг такая волна счастья накатила, вдруг в Домодедово до меня дошло, что моя война закончена, моя командировка на Кавказ завершилась, я живой и невредимый, на своих ногах, в Москве! Я еду домой! Теперь впереди целая жизнь! Да провались всё оно пропадом, и то, что было, и все несправедливости и обиды, гори оно всё синим пламенем! Это теперь такая ерунда по сравнению с тем счастьем, которое меня ждет впереди! Мама, отец, родной город… Я сиял. Пацаны сияли тоже. Видимо до нас одновременно начало доходить, что всё, всё закончилось!

Наш командир отряда майор Филатов договорился с комендантом аэропорта, чтобы нам выделили какое-нибудь место, ну или хотя бы угол, мы ведь все-таки были с оружием. Комендант, конечно, побледнел и прифигел, когда подошел к нам и увидел целый отряд спецназовцев с автоматами, пулеметами, снайперскими винтовками, все загорелые, с дублёными затылками, меньше сотки никто не весил, все как один в выцветших на чеченском солнце комках и масхалатах, все заросшие, с суровыми колючими взглядами. Столько стволов в одном месте, он наверно в жизни не видел, хотя и был военным и тоже майором, как наш командир.

— Вы, это, — чуть не заикаясь, обратился он к Филатову, — Вы по аэропорту не ходите, людей не пугайте, — сказал он, — Сейчас следуйте за мной, в противоположной части аэропорта есть большая рекреация, там ремонт будут делать, но еще не начали, всё еще чисто, вот там и разместитесь.

— Отлично, — сказал наш командир и быстро построившись, взяв оружие, бронники, сферы, рюкзаки и армейские сумки, мы двинулись за комендантом, который испытывал крайнюю неловкость и перед гражданскими и перед нами. Он потел, суетился, а мы, наводя на окружающих ужас одним своим видом, спокойно шли, переговаривались, шутили и разглядывали людей. Всех вдруг отпустило и всё стало абсолютно фиолетово. Мы шли строем, но пофигизм из нас просто сквозил. Мы светились спокойствием и счастьем. Нас не смущало, что мы на полу в какой-то рекреации будем спать ночью, никто не заморачивался, что мы эти сутки будем есть, ни пайков ни довольствия с нами не было, деньги точно были не у всех, а потеющий от неловкости комендант вряд ли сможет проявить волю или смекалку, чтобы выбить где-нибудь нам харчи. Это только люди прошедшие войну, везде найдут, где поесть и с кем выпить! Громыхая берцами и бряцая оружием, мы были такими счастливыми, что никто и ничто не могло омрачить нашего настроения. Мы были живы, и мы едем домой! Что может быть прекрасней!?

Угол, куда нас привел комендант аэропорта, был большой, чистый, сухой и безлюдный. Мы сложили оружие в одно место, Филатов выставил охрану, все, кто, где захотел расселись и разлеглись, через какое-то время появилась еда, водка, офицеры ели и выпивали своей компанией, мы тоже разбрелись и расселись по кучкам, пили, ели, говорили тосты, всё тихо, солидно, по-военному организованно. Кто-то может удивится, как? Офицеры пили с подчиненными? Да пили, потому, что такой пуд соли вместе съели и если бы даже кто-то перебрал и начал безобразничать, его так же тихо, солидно, без замечаний старших, успокоили, уложили спать и приставили охрану.

На полу, в углу мы провели сутки. Выпивали, радовались что едем домой, что живы, делились планами, дембеля в скором времени должны были отправится по домам, нам еще предстояло послужить, кому полгода, кому год, но это был уже санаторий, родная часть, знакомый плац, родная располага, любимая армейская койка, а не нары и ледяные горы в Чечне. Армия без войны — это пионерский лагерь. Все были в хорошем настроении, сильно никто за эти сутки не напился, всё было чинно, солидно, спокойно. Пришло время готовиться к отлету, оставалось чуть меньше часа до нашего рейса. За нами пришел комендант, мы быстро собрались, построились, взяли стволы, вещи и строем отправились к стойкам регистрации. Только когда у нас уже начали принимать посадочные талоны, кто-то из сопровождающих рейс сказал, что с гранатами в самолет нельзя.

— Но, мы же с ними из Моздока сюда как-то прилетели, — с улыбкой сказал Филатов, — Мы же их не в аэропорту купили, — улыбался наш командир, надеясь, что его обаяния хватит, чтобы разрулить ситуацию.

— Исключено. С гранатами в самолет нельзя, — отрезал комендант.

Филатов секунду на него посмотрел, еще секунду подумал, затем окинул нас всех взглядом и, сняв с коменданта фуражку, вытащил из разгрузки две гранаты, положил их в фуру и сказал:

— Держи майор крепче, сейчас тебе мои братишки полные штаны их насуют.

Мы заржали, Филатов пошел по рукаву в самолет, а мы начали вытаскивать гранаты, складывать их в фуражку коменданта, на стойку регистрации, затем их стало так много, что они начали выпадать из рук бледного майора и скатываться со стойки, подскакивать на бетонном полу у ног несчастного коменданта, который и без того был в глубоком шоке, не говорил ни слова, стоял в оцепенении, бледнел, потел, подбородок трясся, в глазах мольба… Сопровождающие и отправляющие нас на рейс сотрудники аэропорта, увидев, что гранаты подскакивают и катаются по полу, как горох, в панике разбежались и привели наряд ментов. Те офигели от сложившейся ситуации, и от того, что мы все с оружием и через одного бухие. Менты принесли какую-то сумку, мы сложили гранаты туда и с чувством гордости за нашего решительного и геройского командира, а в Чечне он эти качества демонстрировал не раз, в прекрасном настроении, ощущая свою избранность и непобедимость в любой ситуации, прошли в самолет.

После суток проведенных в аэропорту, в самолете все спали. Четыре часа полета промелькнули незаметно. В аэропорту, в родном Новосибирске нас ждали пять кунгов. Мы загрузились, расселись и приехали в часть.

Нас встречал весь полк. Все построились на плацу.

— Разоружаемся, чистим и сдаем оружие, офицеры по домам, солдаты в баню, затем ужин. Встречи с родственниками и увольнения начнутся с завтрашнего дня. Всех благодарю за службу! — скомандовал Филатов и мы от души трижды прокричали Ура!

Два дня нас никто не трогал. Спали, ели, кто хотел, ходил в тренажерный зал погреметь железом или побить грушу. На третий день, это был понедельник, за обедом, в столовую забежал молодой боец и истерично заорал: