Бесплатный фрагмент - Озабоченные

Призрак бродит — призрак миризма!

(М.Б.)

Я тоже думал, что мудаки — слово матерное, но это иврит, а в святом языке святого Закона для святого народа от Святого Всевышнего не может быть матерного, потому что, например, «…твою мать» — запрещено святому народу: запрещено её и её мать, и запрещено чью-то мать вообще, если она ещё и чья-то жена.

Но если это, как некоторые думают, матерное, то, следовательно, и не иврит, — но это просто не может быть, потому что еврей не употребит матерное, чтобы не покраснеть, а это слово обиходное у евреев, и не может быть у него трёхбуквенного перевода.

Наши замечательные времена перед приходом Машиаха — отхода от святого народа отдельными массами, несоблюдения святого Закона отдельными массами, не служения Святому Всевышнему отдельными массами — эти чудесные времена предсказаны святым Законом и святыми пророками. Эти времена чудесны своей неизбежностью, когда еврей станет советским человеком, — это в советской терминологии, а если говорить по-простому, по-народному — мудаком, а управлять им будет эрев рав — это на иврите, а по-русски — сброд, а в советской терминологии — евсекция, а по-народному, по-простому — мудаки.

Глава первая

Я вырос в Москве, в районе Тишинских и Грузинских улиц и Белорусского вокзала, в огромном доме, в котором все когда-то сидели или будут сидеть, в двухкомнатной коммуналке, где одна комната была наша, а в другой — соседи: отец-мать и два сорванца моего возраста.

Сорванцы вместе всем двором, всей хеврой играли: подбросить кирпич в кастрюлю на примусе в соседнем доме, где сплошные коридоры, и лететь всей оравой — последнего могут догнать и отметелить; связать верёвкой две противоположные двери и позвонить в обе; подбросить на тротуар толстый кошелёк, полный говна; ночью во дворе натянуть колючую проволоку на уровне глаз; подвесить над окном тюкалку на невидимой ниточке и дергать издалека, пока не выйдет какой-нибудь хмырь болотный, почесывая озабоченно плешь; и ещё всякие хохмы.

Когда сорванцы чуть подросли, стали показывать своё умение: отдавали мне мой ксив, а точнее ктив, то есть документы, и всякую мелочь, а я, удивлённый, хватался за пустые карманы, а они весело ржали.

Младший сорванец был влюблен в целочку Мурку, и когда её поставили «на хор», на чердаке, бился головой о балки чердака и плакал, а потом подошла его очередь.

Старший сорванец ходил, сутулясь, как боксёр на ринге, нервно наматывал резиновый бинт на ладони, как перед боем, и сразу сматывал. Не раз спрашивал: «А правда, евреи помогают друг другу? А правда, у евреев семья крепкая?» Огрел кого-то урной, тот и умер.

В семье соседей старшие сели, когда я пошёл в младшие классы; когда я пошёл в средние классы, старшие вышли, но сели младшие, но, как малолетки, ненадолго; поэтому, когда я пошёл в старшие классы, младшие пошли снова, а старшие снова вышли, потому что была большая амнистия, но снова вошли, и младшие снова вышли, потому что была малая амнистия, но снова вошли, а старшие вышли.

Всё время кто-то входил или выходил. Входная дверь постоянно открывалась и закрывалась, но не на замок, — он мешал, и его выбили, да он и не нужен был, на кухне ничего не пропадало, в малине был полный порядок, за стеной бренчала гитара «В тёмном переулке», маленькие кепочки с козырьками в два пальца тихо входили и выходили, вежливо здоровались и прощались.

Иногда гитара обрывалась резко, тряслись стены, звенела битая посуда, визжали девочки. Мы закрывались на ключ.

Улица кишела шпаной, блатняком, гогами-магогами. В тёмном переулке к прохожему подходил плачущий малолетка, тёр глаза, прохожий склонялся над ним, а из тёмной подворотни хриплый голос: «Маленькому холодно, снимай пальто!» — и зловещие тени шевелятся вокруг.

Когда малина пустовала, приходили мусора спросить о том, о сём и уходили ни с чем — мы не жаловались. Гоев мы боялись.

Наша семья и все остальные евреи должны были висеть на указательном пальце нашего соседа, который он показал маме вытянутым вперёд, в виде пистолета, когда фюрер приближался к Москве, но фюрер не дошёл.

Два старых еврея с нашего двора, муж и жена, были особенно добры ко мне — маленькому: давали конфетку, ласково называли, а в глазах у них стояли слёзы. Дома слышал, что их сын давно сидит: дело было мокрое, он взял всё на себя, хоть был случайным в шайке, только подвёз на машине, на которой работал, ему врезали, а остальным скостили.

Когда он вышел, отсидев на всю катушку, я столкнулся с ним неожиданно и сразу узнал по его старикам. Он был добродушный увалень со спичкой в зубах, с постоянной улыбкой. К тому времени я пошёл в институт, и он спросил меня на равных за жизнь, как будто мы были всегда свои. Я растерялся, покраснел, что-то болтал, а он внимательно слушал, улыбался, и его глаза радостно блестели.

Он и не завязывал, но его оставили, и когда он выходил во двор, все антисемиты двора уважительно здоровались, приподнимая кепки.

Глава вторая

Еврей-вор в воровской мир гоев не входил. Ни давным-давно, когда еврей ещё не был советским человеком, ни в нэпе, ни после — вплоть до появления новочеловека — советского, но к евреям это уже не относится.

В еврейском местечке один еврей пригласил народ на своё еврейское торжество. Люди знали о нём кое-что и пошли к раву спросить, можно ли им пойти. Вызвал рав того еврея и спрашивает: «Воруешь?» — «Что делать, — расстроился еврей, — профессия». — «А если закрыто на замок, ломаешь?» — «Приходится», — приуныл еврей. «А если находишь продукты, забираешь?» — «Забираю», — совсем сник еврей. «А если у гоя свинина попадается?» — «Продаю, — насторожился еврей, — другому гою». — «А себе берёшь свинину?» — «Господи, упаси! — завопил еврей. — Разве можно так говорить, ребе!» Сказал рав народу, что могут пойти.

Кстати, когда большого еврея (рав — это большой, а несколько — это рабаним) называют раввином, как именовали советские суды, советские газеты, советские люди (а их не только называли, но и уничтожали, а «хорошего» советского человека не уничтожали), — в большинстве случаев это говорится уничижительно. Лучше про еврея плохо не говорить, а тем более про святого и учёного, но если у кого не получается на святом языке иврите, то можно что-нибудь старое, например, «товарищ» — и просто, и сердито.

Еврей в воровской мир гоев не входил, но дарил чужому ему миру (на какой-то период только) свой язык, юмор, благородство, почтение к старикам, любовь к детям, уважение к женщине, а у гоев это не так.

Вся наша большая родня боялась гоев. С ними ничего не имели. Это передавалось и детям. Гойку нельзя брать — это мы знали. Когда старший из многочисленных моих двоюродных взял гойку, в родне был гвалт. Его путём мы не пошли, но ещё более многочисленным детям двоюродных гвалта уже не устраивали.

Наш святой Закон ничего против гоя не имеет, кроме одного: не общаться с ним, чтобы не породниться.

Не породнившийся с гоем еврей тоже исчезает, но не сразу, а в четвёртом-пятом поколении от крепковерующего прадеда-прапрадеда — хареди, ультрахареди, доса, ортодокса, чёрного, тёмного, лапсердачного, пейсатого, пархатого, датишника, отсталого, примитивного, непередового, непрогрессивного, несовременного. Может еврей исчезнуть и раньше — вольному воля, но не позже четвёртого-пятого поколения от стоявшего за веру.

Став советским, еврей исчезает в своём же поколении.

Моя обрезанная плоть — точное свидетельство, что я родился хотя бы за день до тридцать седьмого года, когда были уничтожены последние мастера обрезания. Мои еврейские сверстники тридцать седьмого года рождения уже были необрезанными. Моя обрезанная пиписька причинила мне много переживаний и страданий в пионерских лагерях, общественных банях и туалетах. И виноваты в этом не родители — дети революции, а дед хареди, благословенна память о нём.

Глава третья

Все сегодняшние ещё евреи: рацники, шаломахшавники, борцы против засилья религиозных, борцы за права, борцы за права гомиков, борцы за права нацменьшинств, борцы за счастье, за справедливость, за конституцию, за мир на Ближнем Востоке и во всём мире, за демократию, за прогресс, за освобождение, за перемены, за выполнение своей исторической миссии, за гражданские права, за обновление, за еврейство с человеческим лицом, за еврейство без лица, за еврейство без еврейства, борцы против еврейства — все-все эти сегодняшние ещёевреи (попрошу не разъединять эти два слова, это последняя ниточка связи, с ней оборвётся у многих всё) — вот такие они ещёевреи — потомки харедим.

Потомков еврейства прогрессивного, или плюралистического, или реформистского, или либерального, или современного, или советского (самого передового) — их просто нет.

Если бы не эти неугодные Всевышнему фокусы, не было бы трагедии европейского еврейства.

Американских евреев сегодня было бы миллионов тридцать, как негров. Конечно, при их стопроцентной политической активности президентом там был бы их человек, то есть наш человек, а нам бы здесь был полный каюк или полная хана и без всякого мирного процесса — они бы в принудительном порядке вывезли всех нас к себе — в новый Вавилон, если бы не их поголовная ассимиляция, что таким странным образом на руку нам, что оставляет нам шанс и не оставляет им никакого шанса.

По другую сторону планеты от американских, евреев уже давным-давно нет, а есть только количество, искусственно поддерживаемое паспортным режимом и Сохнутом.

А если найдутся там несколько завалявшихся евреев, то все страны будут оспаривать право получить их для поддержания исчезающих еврейских общин, что оставляет Сохнуту возможность завозить только гоим и не оставляет нам никакого шанса. Ведь иначе надо закрыть Сохнут, всякие местные и всемирные сионистские организации, разные магбиты, министерство клиты, комиссии и подкомиссии кнессета и министерств, соответствующие отделы во всех партиях, местных советах, гистадрутах и городских управлениях, отказаться от американских гарантий, уменьшить строительство и понизить цены на жильё, то есть ударить по кабланам, сократить бюджет и темпы развития государства, — короче говоря, закрыть страну, но на это самоубийство не пойдут из-за каких-то там иммигрантов.

Глава четвертая

Все слова, услышанные во дворе, встали, много позже, на свои места. И знаменитая тюремная «параша», которая заменяла всю канализацию, оказалась ивритом — от слова «пэрэш» (выделение, помёт). И «шпана» — от слова «шафан» (кролик). И «сорванец» — от слова «сэрэв» (упрямство, отнекивание). И «мусор» (про милиционера), а точнее — «мосэр» (доносчик). И «орава» — от слова «эрэв» (смесь, сброд, сборище).

И «мудак» оказался ивритом, что в переводе — «озабоченный».

Но с мудаками особая статья. Их много, как людей. И всегда найдутся тыкающие в словарик, мол, ошибочка вышла-с. И будут толкать в грязь тюркских ругательств…

Много мудаков, все были мудаками, и все для всех были мудаками.

Все, кроме одной женщины. Как-то она должна была представить одного из секретарей правления союза композиторов в одной светской советской компании. Позвонила, кому надо навести справки о нём, и знакомый голос на её вопрос ответил коротко: «Аа, мудак», — и положил трубку. Вечером, когда появился секретарь, она представила его: «Секретарь правления союза композиторов мудак такой-то», — и назвала его имя.

Очень скоро другой мудак, первый секретарь правления, уволил этого мудака, то есть перевёл на другую работу.

А женщина приземлилась в Израиле — и когда начала понимать иврит, рассмеялась.

Все-все были мудаками. А советский еврей, как и во всём, был в первых рядах, то есть законченным мудаком, то есть очень озабоченным — если переводить с русского на иврит и обратно.

Иврит прочно вошёл в советскую жизнь! Кто не пользовался блатом? — а на иврите — «болет», что в переводе — «выдаётся, выступает, отличается», то есть те же свойства блатняка.

Две криминальные структуры — государственная и воровской мир — даже не догадывались, что говорят на неплохом иврите.

Еврей-вор, который не только не ел свинину, но искал своей дочке приличную еврейскую пару, в воровской мир гоев не вошёл. Но в мир гоев вошёл советский еврей, новочеловек, не про еврея будь сказано.

Глава пятая

В древнем Египте, где за двести десять лет размножился еврейский народ от семидесяти душ, сошедших туда, до миллионов и миллионов перед выходом, еврей не смешивался с гоем в самой передовой и развратной стране. Евреи сохраняли свои имена, язык, одежду. На египетских ветрах развевались их пейсы и цицит, и всегда было видно и слышно, что вон жидовская морда идёт (ну если не жидовская, то еврейская — это уж точно: Авраам-иври — свидетельствует Тора).

Ни о каких там смешанных браках, даже единичных, среди вышедших из Египта Тора не упоминает, кроме единственного ребёнка, рождённого еврейкой от гоя-надсмотрщика, который, воспользовался египетской темнотой, вошёл к еврейской женщине, когда её муж вышел на принудительную работу ещё затемно. Тора называет имена этой еврейки и её сына от гоя, потому что причинили они страшное несчастье всему народу в пустыне.

А ответственный за выход евреев из Египта великий пророк, подобного которому не было и не будет, Моше плакал вместе со всем народом у входа в Храм Всевышнего.

Через тысячу лет после этого позорного случая возвращались евреи из вавилонского галута и были среди них сто тринадцать евреев с гойками. Талмуд называет имена всех ста тринадцати евреев, они отправили этих женщин и рождённых ими обратно, чем отвратили гнев Всевышнего.

А ответственный за возвращение великий Эзра молился, и исповедовался, и плакал, и простирался перед Храмом Всевышнего, и народ плакал плачем великим.

А ещё через две с половиной тысячи лет после этого позорного случая ответственные за завоз гоев мудаки из Сохнута…

Тут мне хочется успокоить уважаемого читателя, что мудак — это озабоченный, то есть можно сказать: озабоченные из Сохнута — это, конечно, ниже рангом, чем пророк Моше и великий Эзра, но тоже кое-что.

И если мне удалось успокоить уважаемого читателя, то продолжу с последних слов про мудаков из Сохнута…

А если не удалось успокоить, то что? — там все могут быть мудаками, а тут — не те же люди?

Первыми прибывшими к еврейскому двору были меньше-большевики, не нашедшие себе места в русской революции. К ним присоединились больше-меньшевики, выброшенные русской революцией. И совсем быстро появились большевики, успевшие унести ноги от русской революции. И стал еврейский двор советским.

Но продолжу с последних слов про мудаков из Сохнута, которые под мудрым руководством ума, чести и совести эпохи — партии мудаков…

Тут мне снова хочется успокоить уважаемого читателя. Но не такой уж он и мудак! Поэтому продолжу с последних слов про партию мудаков, которая широко представлена в кнессете мудаков.

Мы говорим партия — подразумеваем кнессет.

Мы говорим кнессет — подразумеваем партия.

И хоть не такой уж он и мудак, но всё же хочется успокоить уважаемого читателя, что мудак — это озабоченный, а мудак в кнессете — это озабоченный народный избранник и неозабоченному там не место. А озабоченный народный избранник, на место которого претендуют тысячи, — это мудак из мудаков.

Поэтому продолжу с последних слов про кнессет мудаков — завезут скоро «нашего миллионного».

И без плача, подобного плачу пророка Моше вместе с народом или плачу великого Эзры вместе с народом. Может быть потому, что, наверное, легче плакать над одним и над ста тринадцатью легче плакать, но когда ожидается «наш миллионный» — над миллионом не плачут.

Или: плачут евреи по еврею, а по гою не плачут.

Глава шестая

Власть и народ — неделимы, и я — ваш покорный мудак.

Наверное, уже пару часов мы стояли под моросящим, холодным дождём. Десятка полтора — вся демонстрация. Все в дублонах — лучшая одежда для такой погоды. Я, в курточке, был мокрый и замёрз. Замёрзли руки, ноги, губы, мозги, и только одна мысль не замерзала: когда конец?

Иногда мы что-то кричали, кто-то давал интервью по-английски, демонстрацией явно интересовались.

По мокрой холодной спине вдруг скатилась струйка. Она не холодила. Я не шевелился. Скатилась ещё струйка. Потом ещё и ещё, струйки уже не различались. Вода текла по телу. Курточки как не было. Руки висели, ноги стояли колами, тело не гнулось.

В двух шагах была машина с лавками вдоль стен, пустая, никто в ней не прятался. Открыл дверь и на несгибаемых поднялся внутрь, сел на лавку, стараясь не дотронуться до одежды телом.

— Когда? — подумал.

Дверь открылась, в ней стоял будущий член кнессета.

— Как тебе не стыдно, — пожурил он, улыбаясь, — нас мало, идём.

Содрогаясь, я вышел. Мы стояли на открытом бугре, со всех сторон дуло и лило.

— Когда? — думал равнодушно.

— Кончили, — деловито сказал будущий.