Бесплатный фрагмент - Простой карандаш

Кисельный берег

1

Зима обрушилась на бойца посреди поля. Всего лишь в нескольких шагах за его спиной осталась полоса узкой межи — замшелые валуны и почерневшие деревья с остатками листвы, — чернота не паханой три года земли и небо над головой — чернильная синь осенней ночи. Внезапно, не предупреждая, из невидимой тучи повалил снег. Плотно и крупно, разом обозначая белые проплешины мерзлого поля, увеличивая их и сливая с помутневшим небом.

«Ах, досада какая! — подумал боец. — Мне бы маскхалат! А то виден буду, как таракан на скатерти».

Он остановился, крутанул на ремне вокруг уже намокшего ватника себе за спину неприхотливый «Шмайссер», подставил ладони под летящий снег. Снег таял, превращался в воду, и боец брызнул ее себе в лицо — курносое, с широкими скулами, лицо молодого парня, но с впалыми щеками и усталыми глазами взрослого мужчины.

«Надо идти. Скоро мост. Он должен быть где-то левее».

В разведку, в одиночку, парень ходил часто и с видимой охотой: кочевой бесхитростный уклад партизанской жизни ему, человеку городскому, был непривычен и тягостен. Но не скромным своим бытом, а свойским и слишком уж простецким характером отношений между партизанами, приходящимися друг другу то дядьями, то кумовьями, то братанами, которые напрочь отодвигали в сторону армейский устав. Бойцу, воевавшему больше года в пехоте и имеющему сержантские лычки, это казалось неправильным. Да, кровные узы помогают бить врага, думалось ему, но… Но посчитать в отряде кадровых военных — пальцев одной руки много будет. Крупных, значимых дел пока не было. Только редкие стычки с местными полицаями, еще реже с регулярными немцами, и это обманывало добровольческий порыв юноши уже двухлетней давности и не давало сполна отомстить за своих друзей по призыву и окружению.

Лишь в разведке, добросовестно выполняя любое задание, он чувствовал себя нужным на этой войне. Даже счастливым.

— Ты посмотри, что там да как, — перед выходом напутствовал сержанта командир отряда и продолжал: — Село до войны знатное было, крепкое хозяйством. Людьми работящими, неленивыми славилось. Я знаю, я в правление входил. Центральная усадьба наша в пяти верстах была, весовая, ток… Эхе-хе… А тут конюшня, да какая! А вдруг она сейчас не пустой стоит? Гады-захватчики они, конечно, а все же радеют. Да и полиция на конях ездит… Понимаешь? Нам бы лошадок, ой как! И не только их… Обозы, обозы не пропусти! Гляди сюда.

Командир загнул лист трофейного блокнота, послюнявил карандаш, стал уверенно чертить:

— По лесу до заимки знаешь как идти… Снова лесом… Болотце здесь… За ним проселок, но наезжен, дальше поле. Большое. Ох, и пшеницу же оно рожало! Ну, так… Дорога пошла по его краю, слева. Ты дуй напрямки, как раз возле моста с ней снова и встретишься. Мост наши, отступая, хотели разрушить, но не успели, немцам — незачем. Вот… На том берегу дорога будет загибать вправо, вдоль речки, и совсем рядом там — конюшня. Приметная она… Село дальше, с полверсты… Все… Да, это… Зайди к Настюхе-поварихе, возьми чего с собой. Я распорядился.

2

Он чуть было не полетел с крутого берега вниз к беззвучной воде. Вовремя остановился, отпрянул назад, но поскользнулся, упал на свой сидр. Кирзачи повисли над обрывом, почти совсем невидимые в плотном тумане.

«Так это туман, а я думал, снег впереди сгустился, — сержант приподнялся на локте. — Странно, вода, что ли, горячая. Почему так парит? Словно молоко в воздухе разлилось. Молочная река, кисельные берега. Впрочем, этот берег на кисель-то не очень-то похож. Может, тот? Командир нахваливал: сельцо — крыльцо — сальцо… М-да… А на мост-то я не вышел!»

Он поднялся на ноги и торопливо зашагал вдоль гладкой, словно отштукатуренной стены тумана, поднимающейся вертикально вверх, исчезавшей в непрекращающемся снегопаде. Сержант не озадачился необычным явлением природы, тем более не испугался. Наоборот, в его голове нарисовалась очень мирная картина из детства, чем-то схожая с этим висящим справа молоком: он совсем пацан, с такими же оболтусами ловит рыбу на Обводном канале. Было у них заветное местечко, где труба выбрасывала в холодную воду горячие мыльные стоки из ближайшей бани. Парило и воняло ужасно, но в металлическую сетку в виде перевернутого парашюта иногда попадались какие-то мальки… А приятели давно повзрослели, и призыв был у них общий, а он здесь, а кто-то, наверное, там, куда поднимается и поднимается эта стена…

Вот она — дорога, упирается в деревянный настил. Видна также часть перил, как будто прислоненных торцами к белой стене. Все под слоем снега, но присутствует ощущение добросовестной работы мастеров-плотников. А вот чего нет, так это следов. Ничьих. Это хорошо. Можно рискнуть.

Разведчик вышел из-за дерева, быстро преодолел десяток метров и оказался на мосту перед молочной пеленой.

«Шмальнуть бы туда для верности! — Он ободряюще поцокал языком. — Ну, сапоги мои там уже были и при мне остались! Иду!»

…Он почувствовал: что-то толкнуло его в спину, аккурат под лопатку со стороны сердца, и выдавило из тумана.

Сразу несколько мыслей мелькнуло в голове у сержанта: снег прекратился, воздух необычайно теплый и свежий, и он, сержант, падает на доски настила — близнеца того, с противоположного берега. Оказалось, подгнившая доска подломилась под армейским сапогом.

«Тут шею свернуть, как портянку навернуть. И не мудрено!»

Первым делом он кинулся искать отстегнувшийся от удара магазин пистолета-пулемета. Беда, если тот провалился, несмотря на заплаты, в многочисленные щели и рваные дыры моста. Впрочем, по короткому звуку звяканья металла о металл слух разведчика сумел определить направление, и вскоре боезапас был найден лежащим между торчащими гвоздями, там, где отсутствовала балясина перил.

Наконец-то сержант смог оглядеться.

Снегопад действительно прекратился, и от высокого звездного неба вокруг сделалось светлее, прозрачнее как-то. А воздух?! Такого воздуха солдат не вдыхал с начала войны; в нем не чувствовался дым печей-буржуек ленинградских квартир, лесных партизанских костров, полевых кухонь, коптящих фитилей самодельных светильников; а главное, не было запаха пожарищ и пороха, запаха войны не было.

Тепло, будто сентябрь. Листья на деревьях, а не под ногами.

«Судя по всему, здесь какая-то особенная климатическая зона, курорт». Парень читал о таких в книжках, но бывать не приходилось.

«Теперь понятно, почему тут был колхоз-миллионер. Еще бы! Условия!»

Подытожив, разведчик двинулся к своей цели вдоль лесополосы по обочине дороги. А дорога была ужасной, под стать мосту, и смотрелась в окружающем благолепии природы варварским созданием: рытвины и бугры пересекались глубокими колеями причудливым образом; относительно ровные участки с острыми желтоватыми камнями упирались в огромные лужи неизвестной глубины — в них смело вели только следы танковых траков, все другие жались к краям дороги, выкатывались на обочину, давя и пачкая грязью траву.

«А следы-то все больше автомобильные. Ни лошадей, ни подвод. Кто же в селе?»

Внезапно в спину сержанту ударил свет.

Машинально, на инстинкте, боец молниеносно прыгнул в спасительную тень придорожных кустов, перекатился на живот, снимая «Шмайссер», вжался в землю, головой к источнику опасности — двум прожекторам нестерпимо белого света прямо посредине дороги. Они не приближались. Сержант понял, что это свет от фар какого-то стоящего транспорта, потому как сумел разглядеть через прищур глаз темный силуэт и услышал рокот мотора. К мотору примешивались еще глухие частые удары, но, возможно, это стучало сердце бойца.

«Если кто появится, то короткая очередь и граната в бронемашину. Только бы добросить!»

Но никто не появился, а бронемашина без единого выстрела, все отчетливее показывая необычные очертания, начала медленно приближаться к обрадованному разведчику.

«Не заметили. А чего тогда стояли? Может, приспичило? Ух, ты!..»

Перед блестящей радиаторной решеткой в виде зверской улыбки висела катушка с намотанным тросом. Широкий покатый капот имел по бокам каплеобразные стекла, из которых и бил этот кинжальный белый свет, а темные фары привычной формы почему-то на крыше, над водительским стеклом плавно изогнутой формы. Стекла для военной машины было многовато. Может, оно бронированное? Во всяком случае, через него внутри ничего не было видно, как не видно и никакого внешнего оружия.

Когда совсем близко от головы затаившегося разведчика закрутилось переднее колесо странной машины, он отметил небольшую высоту резной шины на матовом металлическом диске со сложным геометрическим рисунком толстых спиц (или не спиц?). В центре крутился какой-то символ.

Вдруг одно из боковых стекол поползло вниз. Глухие звуки, сопровождавшие движение, усилились, и в них стал угадываться какой-то чужой для уха ритмический рисунок. Послышался голос, похожий на женский, вроде простуженной оперной певицы; он нараспев произнес несколько неразборчивых слов, эхом которым что-то зацыкало и заскрежетало. Стекло остановило ход, затем так же медленно стало подниматься вверх, но прежде чем оно закрылось, в щель вылетела маленькая искорка, прочертила дугу в ночном воздухе и упала на обочину возле самого носа сержанта, шипя и угасая в небольшой лужице. Истосковавшийся по куреву, нос сразу уловил запах табака, и пальцы непроизвольно потянулись спасать тонущий окурок. Сержанта не удивили ни его необычная форма, ни мелькнувшие на гильзе буквы «L&M». Он успел лишь порадоваться его размеру и будущей затяжке, когда поспешно совал чинарик за отворот шапки. Затем рванулся с земли через скользкую колею на другую сторону дороги: могла пойти колонна, лежи тогда тут целую вечность.

Но, перебегая, он не мог не посмотреть вслед чудной машине, тем более было на что.

В белом ореоле она мерно и солидно покачивалась на жидких рытвинах, закидывала грязью наполовину стеклянный задок с подвешенным запасным колесом, освещенную прямоугольную табличку, на которой зоркие глаза сержанта разглядели «о 211», и удивительные фонари по бокам кряжистого корпуса, ярко и бесстыже горевшие красным огнем.

«Совсем обнаглели, фрицы. Ничего не боятся», — подумал сержант и скрылся в кустарнике.

3

— Слушай, а ты давно этим делом увлекаешься?

Молодой высокий парень, одетый в неброскую старенькую куртку, тесную на широких плечах ее владельца, не застегнутую и позволяющую видеть складки объемного свитера с воротом «под горлышко», неловко разворачивал пластинку жевательной резинки. Только он задвигал массивной челюстью и собирался выкинуть скомканную обертку за окно машины, как та упала куда-то под его переднее пассажирское сиденье. Парень сделал вид, что не заметил этого.

— Этим… копательством?

— Бумажку подбери, — тихо, но твердо сказал водитель.

Парень, кряхтя, стал шарить между своими сорока пяти размерными сапогами.

«Ишь, раскомандовался, ариец хренов. Вылитый немчура: затылок бритый, сам с белобрысой челкой; глаза мутно-голубые, колючие; нос с немецкую сосиску. Одет соответствующе: зелено-коричневый камуфляж, ботинки высокие со шнуровкой. Каски не хватает, но примерял уж точно… Аккуратный. Курить в машине запретил… Заплатит ли тоже аккуратно, как обещал?»

— Выбросил?.. Вообще-то, за это копательство по голове не гладят, и помолчать бы мне надо… Скучно, ночь, дорога дрянь…

Я из «крутых», но одиночка. Иногда беру напарника, вот как тебя, землицы покидать. Но чаще сам, потому как делиться не люблю. Увлечение, спрашиваешь. Нет, это страсть. В детстве, бывало, убежим с пацанами за село на окопы, гильзы открыто на земле лежат. А то патрон попадется, в костер его… Страшно, весело, сердце из груди выскакивает… Помню бляхи, штык один и… череп. Он из каски немецкой вывалился. Все дали деру, испугались, а я вернулся.

— Значит, прибыльно? Тачка класс!

— Дурак! У меня работа престижная есть. Говорю же — страсть!!! Денежка, конечно, капает, но…

Его слова прервал грохот в багажнике.

— Вот-вот! Думаешь, там только лопаты бряцают? Вложиться надо, и отдача будет.

— Точно будет?

— Будет, будет… Не мешай! Родина расслабляться не позволяет. Дорога аховая, для тракторов, только трактористы нынче и те стали в городе менеджерами… Еще мост этот!

Машина шла вдоль поля. Белый свет фар выхватывал на обочине валуны, бугры. Что находилось там, в темноте, было не видно, но ясно, что не сжатое поле Левитана. На дороге же тени от рытвин пугали своей контрастной глубиной.

— Здесь, в селе, никто не живет уже давно. Дома пустуют, обветшали… Прабабка моя, кремень, до последнего держалась, единственный жилой дом, а помню, изб под пятьдесят было… Правда, еще один фермер-любитель пытался что-то возродить, отстроить. Мыкался-мыкался, а потом исчез: то ли плюнул на все, то ли убили… Так вот, прабабка… Я ее про войну вопросами доставал. Она отмалчивалась, говорила: «Отстань, злодень, не помню»… «Не помню», а ведь ей четырнадцать, что ли, было. Но про один бой не утаила. По ее словам, партизаны тут у фермы… После расскажу. Сейчас — мост!

Название что мост. Перил нет, а высоко ведь. Дощатый настил только для колес, посередине лежат шпалы просмоленные. Заплаты, гвозди…

Водитель засунул руку под камуфляж, достал что-то, поцеловал, зашевелил губами…

«Надеюсь, он не рыцарский железный крест там целует», — подумал второй.

Машина медленно переползла на противоположный берег, без происшествий. Обрадованные, они даже включили автомагнитолу. По салону разлился густой регги.

«Водить он умеет! А может, нечистая сила с ним в сговоре! Место подходящее…»

— Стой! Там человек с автоматом!

Массивный пассажир всем телом повалился на водителя, схватился за рулевое колесо. Внедорожник, клюнув передней лебедкой, остановился.

— С ума сошел! Руки!.. Какой человек, нет никого!

— Нет, он был! Я видел: ватник, мешок за плечами и… автомат как в кино… немецкий.

— Померещилось… Автомат немецкий… Да за это…

Водитель с хищным выражением на лице стал всматриваться в пустоту дороги. Никого, только ночные мотыльки слетались на свет фар и звуки регги.

— Выйти да поглядеть, что ли? Пойдешь со мной?

Но парень, доставая пачку сигарет и нервно закуривая, только отрицательно замотал головой.

Храбрый «немец» заколебался в своей решимости:

— Ладно, не пойду. Тут грязи по колено… Поехали! И прекрати вонять в салоне!

Парень сделал несколько затяжек и послушно выкинул сигарету в темноту ночи.

— Далеко еще?

— Не. Раз живые — доедем!

4

Сухие ветки кустов и чахлых деревьев хлестали по лицу, цеплялись за ватник, шапку, оружие. С отвратительно громким треском ломались и падали вниз. А там сапоги то и дело натыкались на какие-то кочки, коренья, путались в петлях невидимых вьюнов, проваливались в сырые ямы, черпая через край тухлую воду. Боец пыхтел, с трудом продирался вперед, с ужасом думая, что эти несколько десятков метров станут последними в его жизни.

«Хенде хох кричать не будут — полоснут на звук из пулемета, и найдут меня здесь лет через сто…»

Но тут пошло редколесье, стало сухо, и сержант вздохнул свободнее. Около разлапистой ели он присел на вовсе не холодную землю, сплошь устланную сброшенными иглами, выжал на них воду с портянок, перемотал и обулся. Рука сама потянулась за отворот шапки. Чудная сигарета, хороший табак… Боец вздохнул: «После, после…» — энергично поднялся и, низко пригибаясь, побежал от дерева к дереву, понимая, что уже где-то рядом должна открыться конюшня.

И верно: как-то сразу кончился лес, и, лежа у края отрытого пространства, разведчик мог неторопливо оценить обстановку и разглядеть постройку.

«Охранения нет, но и лошадей не видно… Да и не слышно… А должно бы, раз конюшня: окна-то без стекол… и без рам! Видать, новые хозяева не очень пекутся о поголовье. У нас так не строят, у нас и морозы бывают…»

В довоенной кинохронике молодой городской парень видел передовые колхозы, улыбающиеся лица стахановцев полей и скотных дворов, их тучных подопечных, реки молока и киселя… А то, что было сейчас перед ним, никак не походило на массивные рубленые амбары, коровники, птичники. Бывали и каменные постройки, с отштукатуренной дранкой, ухоженные…

Солдат подбежал к конюшне, прижался спиной к наружной стене, вспотевшей ладонью ощущая шероховатую поверхность белых камней прямоугольной формы, уложенных в шахматном порядке. Под ногами валялось множество обломков таких камней, и разведчик не удержался, поднял один из них, поднес к глазам.

«Нет, это не кирпич: на удивление легкий, и внутри он, как это… пористый».

Думая, что сунул обломок в карман ватных штанов, боец не заметил, что тот зацепился за край и вывалился наружу. Он начал, оглядываясь по сторонам, крадучись, продвигаться вдоль стены, пригибая голову у пустых оконных проемов, в надежде найти вход. Наконец, ему попалась полураскрытая металлическая дверь с приваренной вместо ручки скобой и размашистым рисунком неровного круга с птичьей лапкой.

«Птичник! Немцы курятинку любят… Чепуха, здесь пусто: то ли уже ничего нет, то ли еще ничего не было». Несмазанная дверь, зло скрипнув, впустила бойца вовнутрь.

Внутри, что называется, выколи глаз, оказалось темно. И это несмотря на свет прозрачной осенней ночи, проникающий в многочисленные окна: он как-то быстро погасал в огромном помещении. А огромность эту сержант не видел, но ощущал. Ощущал в бетонных балках, под углом уходящих куда-то вверх для встречи с такими же с другой стороны. Ощущал в эхе его осторожных шагов и в предательских звуках, сопровождавших постоянное тыканье ног в какие-то обломки, доски, прутья, ведра…

Разведчик решил рискнуть и посветить себе КСФ, фонариком, подаренным ему еще замкомзвода после их первого боя где-то под Лугой.

М-да… Он стоял на куче песка, а последнее, обо что он споткнулся, оказалось воткнутой лопатой. Ржавой, с обломленным черенком. Также можно было различить часть носилок и сваленные в беспорядке трубчатые конструкции, напоминающие спинки железных кроватей. Кое-как перебравшись через них, боец оказался на широкой — да такой, что танк проедет, — бетонной полосе, идущей вдоль разрушенных в разной степени загонов и уходящей за огромные ворота наружу. Понимая, что лошадей здесь нет, не было и нескоро будет, сержант решил выбираться из рукотворного навоза и заглянуть напоследок, мельком, в отгороженное помещение с надписью на двери «WOW!!!».

В тусклом свете фонаря виднелись чистые отштукатуренные стены, ровный пол, в углу низкий стоптанный ботинок, без шнурка, без каблука, с подошвой, загибающейся на нос, да обрывки плотной бумаги с крупными синими буквами «KNAUF».

«Все-таки это немцы здесь что-то пытались построить, но бросили. Хозяева… Может, не до того им стало… Зад припекает… Если бы так!.. Уф-ф! Как же на воздухе хорошо, не надышусь им! Но времени мало, надо в село заглянуть».

Молодой боец быстро преодолел короткий аппендикс дороги из аккуратно уложенных бетонных плит и вышел на давешний проселок, который, дав кругаля, вплотную приблизился к заброшенному хозяйственному двору. До села было с километр, не больше.

…Разведчик долго не мог принять решение: либо обойти пост сторонкой, либо подойти и осмотреть его, благо пост был пуст и… очень необычен. Молодость и любопытство подзуживали парня: «Интересно же!» Горький опыт двух военных лет предостерегал: «Очень опасно!»

«Может, караульный отлучился в лесок да выйти не может — газетку не прихватил. Ха-ха… А я полюбопытствую пока!»

Будто огромный футбольный мяч косо резанули ножом и поставили на высокую ножку. Крыша-«мяч» какой казалась издали — прозрачной, — такой и оказалась на деле. Но не стеклянной. И не гладкой. Боец провел ногтем по мелким волнам внутренней стороны, словно по стиральной доске, — звук громкий, отвратительный, неестественный…

Ножка в виде стальной трубы уходила в каменную плиту. Это было малоинтересно. Но то, что висело на уровне глаз…

Собственно, наличие у прибора с необычно плавной формой почти обычной телефонной трубки и делало странное сооружение в целом похожим на караульный пост. А на хрена еще как не для этого на околице села нужен телефонный аппарат явно военного образца? Без монетоприемника (есть какая-то щель, но слишком широкая), без надписей (остаток изображения снятой трубки не в счет), без диска набора номера (понятно, что на том конце единственный абонент — какой-нибудь Ганс на дежурстве). Однако цифры от 0 до 9 на пупырчатых кружках есть, а буквы отсутствуют.

«Уверен, просто подниму с рычага трубу и услышу лай немецкий».

Но раздался только длинный гудок…

Аппарат чего-то ждал от паренька, и тому вдруг почудилось, что стоит он в будке телефона-автомата на проспекте 25-го Октября, в солнечных стеклах которой отражаются проносящиеся трамваи, спешащие люди, а небольшая очередь молчаливо поторапливает его выразительными взглядами… Наваждение было так сильно, что рука сама полезла в карман за пятнадцатикопеечной монетой… Но нащупала не летние брюки и тенниску, а лишь старый ватник…

Боец очнулся, усмехнулся горько, медленно повесил трубку. А затем открыто, презирая необходимость таиться на своей земле, вошел в село. Вот и первый дом…

Дом был первым и единственно видимым: сразу за ним широкой дугой от края до края возвышалась знакомая стена белого тумана.

«Здрасьте, давно не встречались! Ну, эта парилка мне уже не страшна! Нырну и вынырну!» — подумал сержант, двигаясь к молочной пелене и не обращая внимания на знакомую картину военного времени: поломанный замшелый штакетник, темный силуэт полуразрушенного дома, амбар без ворот, унылый «журавль» колодца… Сапоги вдруг заскользили на раскатившихся по дороге яблоках, уже подгнивших, попа́давших в свой срок, без надежды быть собранными с одинокой яблони, которая разрослась и вытянула голые ветви за забор к случайному прохожему.

«Вот только яблочко выберу… Зайти, что ли?.. Эвоно как колхознички-то жили!»

Дорожку от отсутствующей калитки к дому, выложенную гладкой с чередующимся серым и бурым цветом плиткой, обрамляли густые кусты с высохшими ягодами. Ветки противоположных кустов иногда переплетались, так что сержанту стоило немалых усилий продвигаться вперед, разрывая их и осыпая мелкие листья. За кустами угадывались дугообразные ребра конструкций, вырастающих прямо из земли, на которых колыхались обрывки шуршащей серой материи. Конструкции шли ровными рядами. Дальше — оголенная поляна, довольно большая, с трех сторон к которой примыкали хозяйственные постройки разной высоты и назначения. А жилой дом, его с сараем не спутаешь, стоял чуть в стороне, посреди нескольких невысоких сосен. Подойдя к ним мимо пары–тройки вкопанных в землю разноцветных автомобильных шин, солдат первым делом увидел грязную сетку гамака, одним концом зацепленную за крюк на стволе дерева. Рядом? на другой сосне, выше роста человека был прибит щит и железное кольцо.

Ни щит, ни кольцо непонятного предназначения его не тронули, а вот гамак… От сиротской жалости к нему, от вида прерванной мирной жизни, потери незамысловатого счастья совершенно незнакомых ему людей комок из слез и гнева застрял у бойца в горле. Как это могло произойти? Война — сука…

Но солдатская твердая уверенность, там у дороги и здесь у сосны, что причиной разрухи в его стране была навязанная, внезапная война, вдруг заколебалась возле самого дома: дом не выглядел оставленным людьми в надежде спастись от оккупации — пожар не обуглил его стены, взрывы не обвалили крышу, не разбили фундамент… Двухэтажный, бревенчатый — он был не брошен, а заброшен. Все выглядело ветхим, изъеденным трудолюбивыми насекомыми, и если что покосилось или сломалось, так это от течения безжалостного времени.

В дом солдат заходить не стал.

«Труха. От ветра качает… Когда успело? Тут нужны годы и годы… Или что-то напутал командир со всеобщим достатком, или это „ежовые рукавицы“… А что это там, у сарая?» Кошачьи глаза разведчика разглядели даже цвет, желтоватый, какого-то громоздкого ящика. Не задерживаясь возле пустого навеса для дров с поваленными набок ко́злами, боец подошел ближе.

Желтая краска облупилась, открывая ржавый металл прямоугольной полой коробки с поднятым на тонких стойках листом штампованного железа и симметричными полукруглыми вырезами по двум боковинам. Чем-то о-очень отдаленно это напоминало встреченную сегодня на дороге немецкую бронемашину, но без единого стеклышка, без колес — просто груда железа на земле.

«Помню плакат в школе: „Пионер! Страна ждет от тебя утиль!“ — бодрый широкий шаг с тачкой и дымящие трубы заводов».

Включенный фонарик с подсевшей батареей тускло высветил помятые бока, сквозные дырки, надпись «LADA 2104», тряпки, гайки, концы проводов… И тут что-то ярко блеснуло. Луч отразился от плоской круглой пластины, подвешенной на веревочке, продетой сквозь отверстие в центре. Пластинка повернулась другой стороной — свет пропал. Снова повернулась — яркий зайчик заиграл на «Шмайссере». Сержант отрезал веревку, взял в руки забавную игрушку.

— Просто пушинка! Сейчас некогда, а потом рассмотрю… Настя рада будет, — негромко сказал солдат и сунул находку под телогрейку.

5

Худосочный парень в полном камуфляже, вальяжно скрестив ноги, стоял, прислонившись плечом к широкой сосне. В нескольких метрах от него на земле лежали два раскрытых рюкзака, штыковая лопата, высокие резиновые сапоги, термос, чехол от металлодетектора. Сам прибор был бережно прислонен к соседней молоденькой березке.

От большой кружки с кофе, которую парень держал за ручку всей пятерней, поднимался ароматный белый пар — утро выдалось холодным. Парень с наслаждением глотал напиток. При этом он внимательно смотрел вниз, в уже глубокую квадратную яму, где то сгибалась, то разгибалась спина в потной футболке, мелькала лопата, выбрасывая сухую рыхлую землю к понтовым берцам.

— Слушай, ты не метро роешь, давай поосторожнее.

Второй, что был внизу, остановился, с силой воткнул лопату по самую тулейку куда-то вбок.

— Как умею… Только пусто, ничего нет.

— Будет.

Здоровяк снова взялся за черенок, лениво потянул, и осыпавшийся грунт открыл…

— Смотри! Смотри! Рука!

6

Несколько мгновений жгучей боли в сердце, и туман вытолкнул бойца. Сразу в уши, глаза, рот, за ворот телогрейки полетел снег, словно крупа — мелкий и колючий. Ладонь стала прилипать к металлу автомата. Пришлось надеть варежки, опустить «уши» шапки. При этом вывалилась припрятанная сигарета с загадочными буквами «L&M», но не успела упасть на снег, как порыв ветра с запахом дыма подхватил ее, унес обратно в туман, а сержант от досады только крякнул.

«Покурил… Однако, где это я?»

Ровный, не заваленный плетень отделял его от крестьянского подворья. Буквально в нескольких шагах чуть боком стояла телега, за ней вторая. Кажется, были еще. На телегах, укрытый брезентом, перетянутый веревками, лежал груз, и явно это были не калиброванные ящики: брезент то выпирал острым углом, то провисал пустотой, то обтягивал что-то круглое. Оглобли, колеса, поклажа — все толсто покрывал снег.

«Значит, давно погрузили… А лошади?»

Ответом разведчику раздалось ржание: несколько сытых лошадей терлись мордами у коновязи под навесом возле избы.

Изба выглядела солидно: тяжелые бревна стен надежно лежали на массивных валунах и легко несли четырехскатную крышу с дымящей трубой; высокое резное крыльцо, резные наличники окон.

Все эти детали разведчик охватил разом, как несущественные, отодвинул в сторону. Важно другое — то, что в видимых ему угловых окнах за несерьезными занавесочками было светло и в них хаотично, резко двигались тени.

«Сколько их там? Вряд ли все, но треть — очень даже может быть!»

Да, человек шесть–семь из грузовика с тентом могли находиться за цветочками занавесок.

Грузовик этот, вернее его грубые контуры, боец увидел случайно, когда на мгновение тот попал под луч света, возможно, движущихся фар или прожектора с караульной вышки.

«Регулярные части… Совсем нехорошо!»

Неожиданно слева у поленницы мелькнула тень. Боец передернул затвор.

— Дура! Я же выстрелить мог!

Девочка с охапкой дров, в короткой шубейке, в огромных валенках, над которыми белели голые (!) коленки, с непокрытой головой молча смотрела на ствол автомата. Казалось, она была удивлена русской речи.

— Что молчишь?

— Напугал, злодень!

Девочка устало перехватила дрова.

— Я пойду.

— Погоди… Ты про немцев в селе что-нибудь знаешь?

— Что-то знаю…

— Из тебя слова не вытянешь. Не бойся, я свой! Я…

— Не надо. За одно это слово повесить могут, а за донос мешок картошки дают.

— Ну, тогда иди, получай свой мешок!

— Ты и впрямь злодень… Нет, мне не надо.

— А мне про немцев надо. Много их?

— Много… По избам разбежались. У нас — унтеры. У соседей, — она кивнула за спину бойцу, — солдатня.

Разведчик обернулся. Никакого тумана сзади не было. Тот же снег на четыре стороны.

У соседской избы окна также были освещены.

— Слушай, а туман…

— Какой туман? Не было тумана. Снег день–ночь валит. Ты узнать хотел…

— Да-да, рассказывай!

Девочка опустила дрова себе на валенки, быстро запахнула полу шубы.

— Понаехали с утра. Велели всем жителям выгнать свою скотину на площадь. А потом людей налево, скот направо… Живность сразу увели, на центральную…

— А людей?

— Тоже… в конюшню битком набили.

— И тебя?

— И меня, и мамку с сестренкой младшей… Говорю — всех. Не выпускают и не выпустят уже. Там полицаи с пулеметами оставлены… Бочки с горючкой…

— А как же ты?

— Я… Меня у самых ворот унтер-офицер за руку выдернул. Мамка за другую тянет, плачет, понимает зачем… Ее прикладом отогнали, а меня сюда, домой, а тут еще двое… Добро из пустых изб повыгребали на телеги… С вечера пьянствуют… Назабавлялись, теперь жрать им подавай, печь топи…

Разведчик с негодованием смотрел на девчонку.

— Так почему не бежишь? Как ты можешь? Ты ведь… пионерка?

— Почему… Пионерка… — глаза в темноте недобро сверкнули. — Что же мне при них голой в галстуке ходить? А мать? Сестра? Унтер отпустить обещал. Не верю, но вдруг… чудо…

— Где эта конюшня?

Не успела дверь на крыльце отвориться настежь, со стуком, как разведчик отступил в тень. На пороге появился долговязый немец в наброшенной на плечи шинели с легко узнаваемыми погонами унтер-офицера, в исподнем, в хлопающих сапогах. Он начал мочиться прямо на крыльцо, пытаясь встать по ветру. Но ветер изменил направление, забрызгал кальсоны.

— Verdammt!.. Деффочка! Wo bist du? Что ты делать?

— Я здесь, герр офицер! Дрова уронила. Уже иду.

Она подхватила поленья и заторопилась к дому. Немец дождался ее, обнял за плечи и пьяно произнес:

— In dieser schrecklichen Nacht kann ich nicht alleine bleiben.

— Да-да, герр офицер, проходите. Я дверь закрою.

Немец исчез в сенях, а девчонка обернулась и, зная, что на нее смотрит партизан, несколько раз махнула рукой ему за спину: «Там, там конюшня!» Она медлила, в нерешительности потопталась на месте и… вошла в дом.

7

Время. Оно и не друг, но и не враг. Это мы самонадеянно даем ему строгие определения, награждаем звучными эпитетами. И не только своему, отпущенному лично нам, но и чужому. Чужому даже охотнее. Каждый из нас считает себя творцом и властелином времени; каждый, словно в точке перегиба, легко оглядывается в бесконечность прошлого и невозмутимо рассуждает о бесконечности будущего, деля неделимое на удобные отрезки. Как мы наивны! Время — оно само по себе. Оно-то бежит, то тянется, то… стоит, подчиняясь лишь скрытным законам мироустройства. Не замечая, растворяет нас в невообразимых пределах своего бытия, оставляя нам трудный выбор — либо подчиняться, либо сопротивляться ему.

Сейчас время для бойца было врагом: скорее, как можно скорее надо вернуться в отряд.

Когда начнется акция — утром, днем, через день — неизвестно. Известно наверняка, что местные выродки без приказа пальцем не пошевелят и будут сидеть в обложенных мешками с песком постах, пока хозяева лично не прибудут. А тем надо протрезветь, привести себя в порядок, потому что на фотографиях, посланных с экзекуций для своих любимых, они должны быть свежи, улыбчивы, бесстрашны…

Да, он спешил, хватая ртом морозный воздух, чувствуя нарастающую боль за ребрами. И боялся сломаться, опоздать, позволить тем самым убить. Другое уже не волновало: ни погодные чудеса, ни странные предметы, ни меняющие свой облик постройки. Всему можно найти объяснение. На войне и не такое бывает…

Уже давно где-то сзади осталась река, прихваченная ледком, широкая и мелкая, сейчас под ногами ухабы поля, которому, кажется, нет конца и нет края. А впереди знакомые леса, короткий доклад командиру и надежда на его человечность. Впереди у парня будет целая жизнь, длиной в несколько часов.

…Сержант поднялся в атаку вместе со всеми. Но застрекотал, казалось бы, подавленный пулемет, и его пули понеслись веером: отщепили кору с молоденькой сосны, взрыхлили снег позади бойца, остались в его груди и потом дальше, дальше… Куда-то, в кого-то…

Он умер не сразу. Упав на спину, он еще видел падающие на него с молочно-белого неба черный снег и землю, поднятые выстрелом немецкого миномета.

8

— И что нам с ним делать?

Молодой парень, одетый как сибирский лесоруб, по-зимнему, но при этом за ремнем два магазина от «Шмайссера», сам автомат зажат в откинутой руке, пухлая сумка от противогаза через плечо, звездочка на плюгавой ушанке… Он лежал таким, каким застала его смерть, будто случилось это мгновение назад, с выражением в открытых глазах не боли, а досады и непонимания конца…

— Надо бы полицию вызвать, — ответил здоровяк сидевшему на корточках возле ямы парню в камуфляже.

— И как ты объяснишь органам, зачем мы убили, закопали и снова раскопали какого-то участника военных реконструкций? Они же не видели над ним нетронутую землю, кусты…

— Да, полиция лишняя.

— Дошло… Но вопрос остается: кто это и что с ним делать?

— Я знаю, кто…

— Ты охренел…

— Нет, послушай! Это тот, с ночной дороги!

— Глупости! Там никого не было… Но если и так, суток не прошло, а он мертвый, хотя совсем на покойника не похож, но закопанный, и могилка зарасти успела. Бред… Ты еще про неуспокоенную душу вспомни. Это в духе времени.

— Насчет души не знаю, но по-человечески похоронить его надо!

— Закопать? — Щуплый бросил вниз горсть земли. — Согласен, но только обязательно надо взять все ценное…

— Это свинство! Мародерство, я хотел сказать.

— Дурак. Он же умер семьдесят лет назад…

— Неважно! Не дам! Он не умер, а был убит в бою. Он — солдат и имеет право им остаться, а не обобранным трупом.

Решительный тон, отпор со стороны напарника встревожил «крутого» археолога: лес, кругом ни души… «После, без него, сам… Поразительно, такая сохранность…»

— Ладно-ладно… Ишь как тебя патриотизм колбасит. Но узнать хотя бы имя героя мы должны. Пошарь, то есть посмотри документы за телогрейкой.

Парень в мокрой от пота футболке наклонился над партизаном, осторожно расстегнул на нем ватник с косым пунктиром красных от крови рваных дыр, что-то нащупал на почти теплом теле.

— Что это? Не может этого быть!!!

Он держал в руках расколотый пулей лазерный диск с избранными балладами культовой немецкой группы.

А через мгновение, словно условие статичности было отменено, всесильное время расставило все по своим местам: неповрежденный диск, несколько крупных костей, ветошь, мятая звездочка…

Закончится ли для разведчика война? Нам решать.

Сторож

1

Семен Савельевич Редькин стал стариком. Это факт, и Семену Савельевичу следовало признать его еще лет пятнадцать назад, когда он только-только вышел на пенсию. Но моложавый на вид, не часто хворающий новоиспеченный пенсионер не мог допустить мысли, что достигнутый им социальный статус сильно изменит устоявшуюся жизнь. А что до индекса счастливой старости, имеющего для страны постоянного проживания гражданина Редькина величину в конце первой сотни, то самого гражданина Редькина он мало беспокоил — Семен Савельевич вообще о нем не слышал.

Но удар со стороны пенсионной системы был очень болезненным.

Работа… Начальство родного предприятия, на котором Семен Савельевич честно и многие годы трудился не без пользы для самого предприятия, выждав для приличия девять месяцев, родило желание увидеть на занимаемой инженером Редькиным должности новое лицо. Ну, лицо, скажем прямо, для начальства было не новым, а скорее родственным. И конечно же, не по этой причине этому лицу был положен двойной оклад, а у бедолаги Савелича на стене его комнаты появилась почетная грамота да на запястье — золотые часы известного бренда.

«Наверно, это справедливо. Молодые кадры приходят на смену стари… Надо куда-нибудь устроиться!» — простая мысль немного успокоила надломленное сердце неугомонного пенсионера.

Сказано — сделано, да сделано с трудом. Доказательство собственной востребованности приобрело для Семена Савельевича форму унизительного обивания порогов различных предприятий и учреждений, государственных и частных, от крупных и шумных у всех на виду до мелких и незаметных для внимательного ока налоговой инспекции и организованных преступных группировок. Результатом осмотра пенсионного удостоверения кадровиком или «хозяином» был, как правило, вежливый отказ, реже — предложения неквалифицированной работы за смешную заработанную плату.

Смех у дедушки Сени все усиливался и вскоре стал сопровождаться скупыми слезами старческих глаз, потому как невеликие денежные накопления заканчивались, в ломбард нести было нечего. «Это не золото. Китайщина. Подделка. Странно, что они еще тикают». Пенсия позволяла оплатить коммунальные услуги, выпить кефир и принять валерьянку. А внучка пошла в первый класс… Пришлось существенно понизить планку ожидаемой благодарности своей страны за его желание работать, объясняя ее нынешнюю нелюбовь к своим пожилым гражданам объективными, но временными трудностями. Например, дефолтом.

«Всем тяжело… прорвемся…» — вместо восклицательного знака оптимизма Семен Савельевич теперь ставил многоточие сомнения.

Однако, с понижением, так сказать, рейтинга работа нашлась и стала находиться и в дальнейшем, стоило ее только потерять нашему трудоголику, что происходило с ним регулярно по причинам ли с объяснениями или без причин и без объяснений. Эта чехарда событий заметно подкосила Семена Савельевича, изменила не в лучшую сторону его внешность, и общий настрой подвял как-то.

Наконец, лет пять назад старику повезло: должность ночного сторожа с режимом работы сутки через трое в небольшой устойчивой, как поплавок, фирмочке по оказанию ритуальных услуг. А что, работа неплохая, чистая, бесплатная униформа, оплаченный единый проездной билет… Еще что-то, не вспомнить… Повезло, короче. Случайность.

В тот год Семен Савельевич, вдовец, собрал, наконец, необходимую сумму (вскладчину с дочерью, но велика ли доля матери-одиночки) на скромный памятник почившей супруги — единственной любимой им женщины. Памятник понравился заказчику, и он дополнительно отблагодарил скульптора коньяком. А тот проникся симпатией к старику и свел безработного в очередной раз Семена Савельевича в непотопляемую фирмочку, ибо ее бизнес вечен.

А дальше — складик соответствующих товаров, и… все. Выход с виража на финишную прямую.

2

Кондиционер сломался еще в предыдущую смену и находился в ремонте, а временно заменяющий его вентилятор лишь гонял по сторожке спертый воздух, пропитанный запахами суточного пребывания человека. Стеклопакет согласно инструкции был «глухой», не открывался, и подоконник перед ним был заставлен горшками любимых Семеном Савельевичем зефирантесов. Можно было открыть дверь и насладиться прохладой позднего вечера середины августа… Можно, если бы не…

Он и его сменщик только что вернулись с обязательного обхода территории склада и особой ночной прохлады не почувствовали: август выдался душным, безоблачным, с ощутимой в воздухе гарью от тлеющих вокруг города торфяников. Дожди с грозами синоптики обещали каждый день, чуть ли не с бубнами шаманили в прогнозах погоды по телевизору, но дождей не было. Природа словно чего-то ждала…

Относительно открытия двери — это во-первых. А во-вторых, Семен Савельевич не решался нарушить инструкцию: сменщик был человеком так себе, дойдет факт до начальства… Могут и уволить. Конкуренция, Россия, XXI век.

— Сеня, открой дверь. Не могу, пот льет градом, — услышал Семен Савельевич неожиданную просьбу заполняющего журнал дежурства сменщика. — Ну, эту инструкцию в баню, сами как в парной!

— Да без толку это!

— Открой, открой… Ничего твоей оранжерее от легкого сквознячка не будет. А кстати, откуда это у тебя. Не мужицкое вроде дело — комнатные цветы. Расскажи, пока я тут дописываю.

Семен Савельевич отошел от открытой им двери, встал напротив зефирантесов.

— Да так… Потом как-нибудь…

И замолчал. Сменщик не настаивал, да и спросил он из вежливости.

В события осени 1962 года Семен Савельевич широкие массы слушателей не посвящал. Сначала об этом настоятельно просили соответствующие органы, а когда уже можно было, то он и сам не желал смешивать факты своей биографии с разгулом «плюрализма мнений». Да и героического ничего не было. Так, повезло.

Двадцатисемилетний тогда Семен Редькин проходил службу в Вооруженных силах. И эта трехгодичная служба благополучно подходила к концу, когда весь их мотострелковый полк в одночасье погрузили в вагоны и доставили в один из многочисленных портов для переброски… Куда? Солдатская молва утверждала: «На Чукотку» — так как портовые склады буквально ломились от ватников, дубленок и тому подобного зимнего обмундирования. Отплыли, а приплыли… на Кубу!

Семен Савельевич мысленно улыбнулся, припомнив солдатские выраженьица:

— Рядовой Редькин!

— Я!

— Угроза США… Выйти из строя!

Все было как обычно: утренние разводы, караулы, подшив белых воротничков, перловка, уборка территории, вечерние прогулки с песнями… возле пальм и вездесущих красных цветков — зефирантесов. Но даже природа чувствовала, что скоро всем может настать… Понятно что.

…Океан штормил, и порывами ветра слегка покачивало вкопанный «гриб» караульного поста при складе ГСМ. Рядовой Редькин только что выпустил заправщик окислителя и боролся с тяжелыми створками ворот, с которыми легко игрался ветер Атлантики.

Заправщик отъехал с десяток метров, когда послышался треск дерева и звонкий удар по цистерне. Семен быстро обернулся, увидел расколотый ствол пальмы поперек красной надписи «ОГНЕОПАСНО. ЯДОВИТО» и кинулся к кнопке тревоги.

«Как это там? Беда… Ворота… ЧП, сука… Кнопка? Сделал. Что еще? Противогаз и занять огневую позицию».

Семен задержал дыхание, зажмурил глаза, стал лихорадочно вытаскивать противогаз, шланг, скручивать и натягивать. Когда он шумно выдохнул и открыл глаза, то занимать огневую позицию не стал: сквозь мутные стекла он увидел возле машины фигуру солдата, очевидно, водилы, который вручную пытался заглушить экстренный слив, но содержимое цистерны мощной струей выливалось на землю.

— Вот ведь дурень… Беги! И резинку, резинку надень! — кричал Семен, но в противогазе это получалось глухо и невнятно.

Солдат повалился на спину, в самую лужу разлившегося окислителя. Семен подбежал, но вытащить потерявшего сознание водителя, не вступив в ядовитую кислоту, было невозможно. Быстрее же! Семен схватил его за робу и поволок подальше от ядовитых паров, покрываясь испариной, тяжело дыша под резиной противогаза. Его начало мутить: средство индивидуальной защиты где-то травило или он сам впопыхах что-то сделал не то. Семен вдруг почувствовал, что еще вдох–два — и кранты.

«Не дышать! Терпеть!» — то ли он сам себе приказал, то ли кто-то…

К сожалению, тот парень не выжил. А рядовой Редькин поправился и был комиссован. Остались на память об этом случае лишь рубцы на ногах и уважение сослуживцев. А Карибский кризис благополучно разрешился уже без участия Семена Савельевича.

— Сеня!.. Семен! Савелич! Посмотри, к нам гость!

В дверном проеме сторожки стоял огромный пес.

3

Пес стоял в три четверти оборота, от косяка до косяка, так что обойти его было невозможно. Скорее поджарый, чем худой, с гладкой черной шерстью, рельефно подчеркивающей развитые мышцы грудины и крупа. Хвост был не виден, но обозначался энергичными ударами в распахнутую наружу дверь. Масть псины не угадывалась, но благородная кровь явно присутствовала. Примечательны были еще две вещи: взгляд и… Сначала взгляд. Пес смотрел на присутствующих людей внимательно и с сочувствием, словно почтальон принес для них послание и знал его неприятное содержание. А второе, что портило пса, — это седина или проплешина, латинской буквой «V» шедшая от лопатки за холку.

— Чего тебе! Пшел! — рука сменщика потянулась к несертифицированному, но популярному аргументу — бейсбольной бите.

Пес кое-что знал о предназначении биты в местных играх, поэтому ответил приподнятой верхней губой с демонстрацией идеальных клыков. Паритет был достигнут.

— Тихо, тихо… Миром все решим, — посоветовал Семен Савельевич участникам конфликта. Услышав это, пес перевел свой оскал в добродушный зевок.

Семен Савельевич, привычно не замечая своей хромоты, осторожно подошел к псу поближе.

— Слушай, я уже на метро опаздываю… — Пес, не поднимая морды, закатил вверх глаза, слушал слова пенсионера. — Хочешь пообщаться, давай на улице.

Псина развернулась, наступила задней лапой на сандаль Семена Савельевича и скрылась в темноте.

— Ну, и я пошел. Удачи!

Пес, согласно договоренности, поджидал Семена Савельевича в нескольких метрах от сторожки, проявляясь в темноте белками глаз и отметиной на шерсти. Враждебности к пенсионеру он не выказывал, и в поведении его сквозило, как ни странно звучит, сопереживание.

Пес потыкался носом в брюки подошедшего старика, поскулил, неопределенно фыркнул.

— Слушай, братец, может, ты есть хочешь? Конечно же! Это я тормознул.

Семен Савельевич полез в сумку за остатками суточных припасов.

«Пусть поест… Дома меня дожидается баночка шпрот, а в ней целый нетронутый слой рыбешек в масле… Очень даже оптимистичный завтрак получится!»

— Ну, что смотришь своими грустными и умными глазами? Ешь!

Пес съел все предложенное.

— Еще десерт есть! Извини, мне предлагать тебе, как мужику, конфеты как-то неловко… Но чем богаты…

Савельич протянул ладонь, на которой лежали две конфетки-сосульки, и с внезапно нахлынувшей радостью почувствовал, как горячий мокрый шершавый язык смахнул их и вдобавок лизнул уже пустую ладонь.

Растроганный старик поднял глаза к звездам и… Но картину вселенской нежности нарушало собачье чавканье и отсутствие звезд. Небо было плотно затянуто тучами, воздух загустел до предела, где-то сверкнуло и бухнуло. Первые капли дождя, редкие и крупные, ударили в землю возле ног Семена Савельевича, рыхлили ее своими шлепками. Чаще, чаще, чаще…

Начался настоящий ливень, но Семен Савельевич не двигался с места. Пес тоже. Каждый думал о своем. Или об одном и том же?

4

Шестилетнего Сеню Редькина и его младшую на два года сестренку Свету эвакуировали из города за неделю до официальной даты начала блокады. Это обстоятельство впоследствии вычеркнуло их из списков детей блокады, и, будучи уже взрослыми, они сознательно не добивались спорной справедливости.

Везли их эвакопоездом с сотней таких же ребятишек без родителей, лишь с несколькими воспитательницами срочно образованного детского дома куда-то за Урал. Другие вагоны также были переполнены беженцами: целые семьи комсостава и партработников; защищенные бронью трудовые коллективы; болезненные граждане призывного возраста; сердобольные женщины и заботливые мужчины, вспомнившие о сибирских родственниках, — все стремились перебраться подальше от войны, которая, и все понимали это, будет долгой и беспощадной. Конечно, в вагонах слышалась гармошка: «…от тайги до британских морей…» — но поток в эту самую тайгу был колоссальный.

…Первой же бомбой был поврежден паровоз. Он наехал на собственные обломки и сейчас лежал на боку вместе с тендером и первым вагоном. Остальные, с дырявыми крышами от пуль немецкого бомбардировщика, оставались на рельсах, а в середине состава один вагон выгорал изнутри.

Собственно говоря, все уже кончилось, или почти все: немецкий ас с национальной тщательностью завершал начатое. Его Ju-87 сделал эффектный разворот, лег на боевой курс и вот уже стремительной хищной птицей летел вдоль железнодорожного полотна, скользя черной тенью по рукотворному аду. Пилот нажал гашетку, и пули двумя параллельными потоками зашлепали по веткам деревьев, траве, разбросанным вещам, телам убитых и еще живых, обрывая последнюю надежду на спасение.

Смертоносный дождь приближался к маленькому Семену. Завершающая атака застала мальчика сидящим на открытом зеленом бугорке, в окружении спелой брусники. Светка была рядом, одной рукой держалась за брата, а второй ела эту самую бруснику. Семен видел цепочки шлепков, видел, как они в клочья рвут людей, и недетским умом понял, что один из них предназначен им: или для него, или для сестры, или обоим. Мальчик заплакал, снял матросскую шапочку и прикрыл ей девочку. Сейчас все кончится.

Но случилось нечто другое. Светка оттолкнулась от брата и поползла в сторону за очередной порцией ягод, прямо под пулемет немецкого Юнкерса. У Сени словно кипятком окатило барабанящее сердце, а в голове кто-то приказал: «Задержи!». Мальчишка повалился набок, поймал за ногу сестру, с силой потянул к себе. В то же мгновение в камешек на пустом месте попала обманутая пуля.

Детям повезло: самолет чиркнул по ним своей тенью и улетел, а они были живы. Лишь у Семена капельки крови проступили на детском чулочке — осколки камешка посекли.

…Семен Савельевич стряхнул наваждение. Огляделся. Черного пса рядом не было. Вместо него на земле валялись мокрые фантики от двух конфет-сосулек. Старик их поднял и положил в карман. Затем близоруко посмотрел на часы, вздохнул: на метро он безнадежно опоздал, оставался коммерческий автобус, на остановку которого он и поспешил.

Ливень кончился.

5

Народу в небольшой китайский автобус набилось много, но Семену Савельевичу уступили место. Так что он ехал с относительным комфортом, а именно сидел у окна в тесном, рассчитанном на мелких китайцев кресле с эргономикой табурета школьного урока труда. Автобус двигался рвано, приходилось цепко держаться за пластиковый поручень на спинке впереди расположенного кресла, периодически стряхивая с руки дождевые капли от капюшона качающегося пассажира. Зато в салон проникала танцевальная таджикская музыка, явно недооцененная большинством, даже несмотря на фрагментарное караоке водителя.

Два бритоголовых меломана после очередного глотка пива сделали ему замечание:

— Эй, Гук, мы не в оккупации. Чтобы через секунду «Ой…» играла!

И странное дело, в репродукторе зазвучала… Впрочем, для Семена Савельевича все внешние звуки перестали существовать, когда по сердцу резанула невинная фраза, весело брошенная с соседнего ряда случайными попутчиками:

— Танюша, милая! Сфотографируй нас!

Старик закрыл глаза.

«Зачем? Зачем опять? Ведь все доказано еще тогда…»

6

Зима в Сибири должна быть снежной и морозной, и уж если романтика, то по полной. В конце концов, не столько за рублем сюда ехали девушки и юноши со всей страны, сколько за настоящей жизнью, полной дружбы, любви и смысла.

Семен Савельевич понимал и поддерживал настрой молодежи, хотя сам оказался зимой 1975 года на малом БАМе за «баранкой» «Урала» -хлыстовоза все же из-за «северных».

Нет, на жизнь — ему, жене и их одиннадцатилетней дочери — вполне хватало, а вот на улучшение жилищных условий нет. Согласитесь, что десятиметровая комната в коммуналке — это очень мало, а двенадцать лет в очереди на жилье — это очень долго.

Вот и возил Семен Редькин лес, забывая о сне и еде, в полной гармонии общественного и личного: страна получит великую магистраль, а его семья — маленький кооператив.

Первое сбудется, второе никогда.

…Обеденный перерыв заканчивался, и бригада лесорубов толпилась у вешалки вагончика-столовой, отыскивая свои галоши и просушенные ватники.

— Двери! Двери закрывайте, черти бородатые! — из окна раздачи на них кричала повариха. — Семен, тебе как обычно? Полный? Сейчас налью, а ты садись, поешь.

Семен кивнул, подал цветасто-драконовый термос. Его лесовоз был загружен, дорога предстояла дальняя, и горячий чай всегда кстати.

— Танюша, милая! Сфотографируй нас!

Семен обернулся. Двое молодых парней нарочито долго пили свой компот, заигрывали с симпатичной девушкой, запомнившейся Семену с их первой встречи на лесосеке строгими словами: «Учет тунеядца печет».

— Нас перебрасывают. Давай, на недолгую девичью память.

Они засмеялись и вышли.

Почему Семена вдруг охватило чувство вины? Что он не сделал? Не доглядел, не остановил, не отвел беду…

Двое парней для эффектного снимка залезли на заиндевевшие бревна его лесовоза, девушка с фотоаппаратом оставалась внизу. Внезапно бревна вместе с парнями покатились вниз… Ребят покалечило, а девушка погибла.

…Следователь отложил в сторону протокол.

— Семен Савельевич, так почему же открылись оба коника?

— Не знаю… Я проверял… Должно быть, упустил что-то…

— Вы признаете вину? Это очень большой срок… если срок… ЧП на ударной стройке… Эх, Семен, молись на экспертизу!

— Все едино… Прощенья мне не вымолить…

Семен Савельевич винил в произошедшей трагедии только себя. Чтобы случайно открылись оба коника — вертикальные стойки, удерживающие бревна, — просто невероятно! Однако, дотошные эксперты-криминалисты, работавшие по этому особо подконтрольному делу, изучив многочисленные факторы: погодные условия, состояние металла цепей и стоек, конструкцию крепления, расположение груза, его физические параметры и еще, и еще, наконец, шокирующий снимок катящихся бревен с пленки раздавленного фотоаппарата, пришли к однозначному выводу — это несчастный случай. Водитель не виноват. Свободен. Живи и радуйся. Повезло.

Но Семен Савельевич своему везению не радовался. Ноша, в сто крат тяжелее тех злополучных стволов, раздавила его. Совестью она называлась и требовала былой чистоты. Он нашел способ с ней договориться.

…Семен тщательно осмотрел обрез, изготовленный из подаренного ему ружья, зарядил.

— Два патрона, два коника…

Спокойно приставил к голове…

— Жена, дочь… прощайте, не ждите…

«Ждите…» — отозвался чужой внутренний голос.

Семен спокойно нажал на курок.

Выстрела не было. И тут же на второй…

— Может, и правда — несчастный случай.

Обрез выпал из дрожащих рук Семена, ударился в пол спиленным торцом приклада и выстрелил в коленку.

7

Что же сегодня за вечер такой: вся жизнь катится перед глазами, словно автобус с остановками по требованию.

А между тем реальный автобус опустел, и Семен Савельевич ехал в салоне один. Еще пару кварталов — и дома.

Видать, кто-то тормознул маршрутку. Водитель, не останавливая машину до конца, открыл переднюю дверь, и на подножку лихо заскочил парень. Створки захлопнулись, автобус стал набирать ход.

Пассажир был высок ростом, широкоплеч, всей фигурой напоминал автомобильный знак «Уступи дорогу». Сходство добавлял черный спортивный костюм с белой треугольной вставкой на спине куртки.

Парень наклонился над щуплым таджиком, приобнял, что-то зашептал на ухо. Водитель кивнул. Бугай потрепал его по голове и направился вдоль пустых кресел.

Семен Савельевич с отвращением наблюдал за этой сценой. В конце концов, у него, пенсионера, нашлись деньги за проезд, совсем даже не лишние, а этот…

— Что, дед, смотришь? Да, у меня бабулек нет. А у тебя бабульки есть? — подонок хихикал над собственным остроумием. — Поделись!

— Послушай, мразь…

— Ой, как страшно! Спецуху надел, крутым стал… Может, выйти хочешь?

— Я выйду, где мне надо!

— А я сказал — выйдем сейчас!

Он схватил пенсионера за форменную куртку, стал вытягивать из кресла. Старик отбивался изо всех сил. В какой-то момент противники встретились взглядами. На Семена Савельевича смотрели внимательные, умные и… добрые глаза. От неожиданности он перестал сопротивляться, и парень воспользовался ситуацией: рванул на себя, кинул в проход, упал сверху…

А дальше — визг тормозов, сильнейший удар по автобусу, звуки сминаемого железа и разбитого стекла… В место, где ехал Семен Савельевич, влетел тяжелый внедорожник, но Семен Савельевич подробностей еще не знал. Он был без сознания.

…Тело болело, особенно ноги. Но голова была ясная, и все, что услышал Семен Савельевич Редькин, ему бредом не казалось:

— Живой, а, дед? Ну, так и должно быть! Подарок тебе… Что? Ноги? Опять?! Лежи, лежи… Скорую дожидайся, я уже вызвал. Сегодня хорошая бригада дежурит… Видишь, дед, сколько у тебя коллег… сторожей. Пост сдал — пост принял. Да-а, чего там! Тебе ничего объяснять не надо: вижу, ты многое понял. А раз понял, то прощай. И поаккуратнее теперь… Пост сдал…

Две минуты первого

1

«Ох, время! То не знаешь куда девать, то не знаешь где найти. Вот только что, возле стопок грязной посуды сетевой забегаловки, его было навалом. И тянулось же, тянулось оно невыносимо долго, как в кресле у стоматолога. А сейчас тает, зараза, словно стипендия в ночном клубе. Но до субботы еще надо дожить, а до метро добежать. И если в беге своем не ускориться, целовать мне тогда закрытые двери. Хотя сегодня, кажется, я успеваю!»

Белая питерская полночь позволила молодому человеку по имени Андрей с незамысловатой фамилией Курицын разглядеть замаячившую возле стеклянных дверей вестибюля тучную фигуру полицейской дамы, вот-вот готовой эти самые двери запереть. Парень сделал страдальческую мину, на бегу сложил руки в молитвенной просьбе, и просьба сердобольным полицейским в юбке была выполнена: Андрей влетел внутрь станции; успел услышать звук звякнувших ключей, а может, это наручники на необъятной талии напомнили о себе; порадовался затихающему эху каблуков казенных туфель.

На лету он приложил к турникету пластиковую карту, тот ответил гостеприимным зеленым светом, и Андрей по инерции продолжил сбегать вниз по эскалатору, но опомнился и сел на рифленую ступеньку перевести дух.

−… прещается бежать по эскалатору, сидеть на ступенях эскалатора, подкладывать пальцы под поручни… — с полуслова загремела монотонная запись автоинформатора, но прервалась живым усталым голосом:

— Молодой человек, вас касается.

Андрей нехотя поднялся. «И ничьих пальцев я не подкладываю… Как она меня снизу разглядела, глубоко ведь. А впрочем, из желающих покинуть спальный район с конечной станции последней лошадью лишь я и…»

Только сейчас, ниже на десяток ступеней, первоначально бесформенное пятно случайного попутчика волшебным образом стало превращаться во всегда узнаваемый, соблазнительный силуэт незнакомой молодой девушки.

Она стояла одна, едва касаясь пальчиками поручня, а другой рукой плотно прижимала клатч к стройным ногам. Изящная головка, стриженые светлые волосы без признаков непрокрашенных корней, прямой носик, пухлые губы, пушистые ресницы… Нет, лица девушки, как и подробности фигуры, скрытые коротким летним плащом, Андрей не видел, но он обладал богатым воображением, и оно привычно послушно по мелким деталям дорисовало в приятных пропорциях все необходимое.

Совсем не то, что называется «быть озабоченным», заставило Андрея ощутить горячую приливную волну. «Просто судьба чего-то ждет и не спешит дарить не самому отстойному от природы человеку результативную встречу с единственной любовью, каждый раз непонятно за какие грехи обманывая его ожидания и надежды». Именно так он определял свое нынешнее положение. Впрочем, в желании все свалить на судьбу Андрей мог дать фору многим. И напрасно. Она, судьба которая, — женщина деловая и сделала уже все от нее зависящее для Курицына Андрея, который, в свою очередь, по молодости глуп и до поры до времени по-куриному слеп. Это пройдет. Скоро.

Пока же он находился в вялотекущем «активном поиске», давно созрел для перемен и верил в счастливый случай.

«Почему, собственно, не я, а кто-то другой может рассчитывать на благосклонность этой прелести… И… обнимать, целовать я умею не хуже прочих. Познакомиться, что ли? Легко! Еще эскалатор вниз не доедет. Спорим?»

Жизненный опыт с ним не спорил, а занудно твердил о прошлых неудачных попытках, вернее сказать, намерениях. Но бравада Андрея раздулась гигантским пузырем: такой симпатичной и… доступной казалась ему эта девушка.

Парень уверенной, слегка расхлябанной походкой стал спускаться вниз, обдумывая первую фразу из арсенала опытного ловеласа. Фраза осталась несказанной. Опять. Опять крутой замес из восхищения и робости залепил ему горло. Опять он оправдывал себя, что восхищения предостаточно, но не настолько, чтобы с лихвой перекрыть женскую красоту, обаяние, сексуальность и преодолеть эту искусно выстроенную для претендентов систему фильтров и лабиринтов. Во всяком случае, не с первой попытки.

Андрей злился на себя, на безучастную девушку, на ее несколько громоздкие лабутены, даже желал высоким узким каблукам застрять в гребенке ступени эскалатора.

«Как им удается этот фокус устойчивости? Врожденное чувство? Необходимый навык? Вот бы сейчас… Тогда подхвачу, спасу… Ну и так далее по обстановке. Бляха муха, шнурок-то у меня развязался!»

В две минуты первого последняя электричка уже стояла около платформы с раскрытыми дверями. До отправления оставались считанные секунды, и Андрею очень хотелось обогнать неторопливо шагающую в стильной обуви девушку. Но мужская гордость вещь тоже нешуточная и требовала в данной ситуации плестись следом за наплевавшей на расписание блондинкой. Она вошла в последний вагон, двери сразу же захлопнулись, чиркнув по… спине Андрея и прищемив так и не завязанный шнурок кроссовка.

Андрей сел на места для инвалидов, с краю, а его симпатия разместилась напротив, несколько правее, одна на трехместном диванчике. Из клатча появился розовый смартфон, пучок белых проводов размотался в наушники: приопустив действительно красивые ресницы, девушка слушала музыку, целиком отдавшись этому занятию. Неосознанно, а может и специально, она позволяла бессовестно разглядывать себя пареньку, упустившему все же тот момент, когда она быстро бросила на него оценивающий взгляд. На хорошеньком личике не отразилось ровным счетом ничего, а что там, в голове или сердце… Про то парням до поры знать не положено.

«Наступает вторая часть известного кинобалета: сейчас подсяду, разовью музыкальную тему», — Андрей хорохорился и искал аргументы к сближению, радуясь, что девушка не вышла на первой остановке.

Неожиданно громко и резко зазвучала выразительная грузинская речь.

— Нахе Важа ра ламази квавилиа.

Двое носителей языка, как стало понятно Андрею, Каха и Важа шумно вошли в вагон. Врожденное чувство прекрасного сразу привело их на диванчик к девушке-блондинке, предлагая ей присоединиться к непринужденной беседе. Джигиты были трезвы и вели себя вполне прилично, не хамили, не говорили скабрезностей, но явно желали чувственного продолжения приятной встречи. Девушка неопределенно молчала, музыка ее интересовала пока больше.

Вскоре то ли ей надоели необоснованные притязания кавалеров, то ли действительно приближалась ее станция, но блондинка отчетливо произнесла: «Нет», — и мгновенно оказалась у дверей возле Андрея. Джигиты позабыли о галантности, устремились за ней, встали плотно, нависая над невысокой девушкой.

На перегоне вагон качало. Девушку на высоких каблуках тоже качало и кидало от одного кавказца к другому. Их говор приобрел сальные интонации.

А что же Андрей? До появления означенных лиц он уже считал девушку чуть ли не своей подругой, потом жестоко ревновал ее к прилипчивым ухажерам. Теперь же у него в душе разыгрался настоящий шторм. Он то привставал с решительным выражением на лице, то вжимался в сидение, исподлобья вчитываясь в висящую напротив рекламу препарата от мужской импотенции.

«Что, герой-любовник, в коленках ослаб? Теоретик высоких отношений, иди раскрой свой нерастраченный практический потенциал, докажи превосходство духа над физикой, отличись, и зачтется… Не торопишься. Правильно: кто она тебе и кто ты ей. Ни взгляда, ни жеста в твою сторону. Да и с этими она вроде как не против. Или против? Значит, не мужик я, а страус, и трусливо дожидаюсь станции, когда они все выйдут, унося мое предательство и позор… Черт, кто бы помог, тогда уж я конечно… Дед вон газету читает, башкой не крутит — нет, не боец. Самому придется… Миру — мир… Let it be… Аминь!»

Неся этот бред, Андрей нащупал в кармане джинсов монету.

«Случай слеп, значит, его выбор будет беспристрастным и в окончательном итоге — верным».

Андрей достал монету, та выскользнула из рук, покатилась по полу, описывая дугу. Вагон на стрелке ощутимо тряхнуло, от чего монета повалилась набок.

— Вам не кажется, господа, что девушке неприятно…

В то же мгновение у коллектива горцев проявилась вторая национальная черта, особо рельефная именно в коллективе: Андрея пинали до самой станции и во время всей остановки. Куда потом подевались эти Важа с Кахой, парень не видел, но зато, лежа на полу, смог различить заплывшим глазом и монетку, и как девушка неспешно, не оборачиваясь, шла по платформе, сверкая алыми подошвами своих лабутенов.

2

Утром тело Андрея разваливалось на куски, и непонятно было, на каких таких ниточках эти куски еще составляли подобие целого. Гематома на гематоме, но обошлось без переломов. Солнцезащитные очки весьма кстати закрывали синяк под глазом, но были неуместны в сегодняшнюю погоду: осадки в виде ливня обещали не прекращаться в течение всего дня.

Кое-как Андрей отсидел в институте первую пару, затем плюнул на вынужденный пробел в образовании виртуальной слюной и уехал домой отлеживаться перед каторгой в сетевом общепите.

Неудачно начавшийся день продолжал приносить неприятности, мелкие и назойливые, как комары. Во-первых, отлежаться не удалось: после получаса болезненного переворачивания с боку на бок Андрея стали одолевать звонки в квартиру. Первопроходцем оказался промокший до нитки низкорослый бородач с конкретным коммерческим предложением купить у него мешок отечественной картошки. Андрей послал его… ознакомиться с календарем садовода, где черным по белому указаны реальные сроки созревания корнеплода в условиях местного климата. Только Андрей снова прилег, как на пороге нарисовался сосед с целью присовокупить к не отданной им сумме еще хотя бы половину. «На пропой!» — честно признался он.

Во-вторых, замолчавший звонок в квартиру сменил лучший друг всего народонаселения — смартфон. И как друг бывает просто невыносим, так и он сейчас достает. Не хотите ли поучаствовать в социологическом опросе? Нет!.. Ваш родственник попал в полицию! Можем помочь. Козлы, придумайте что-то новое!.. Ашот Варданович, где вы? На зимней рыбалке, блин!

Два раза позвонила невыразительная и, скорее всего поэтому, отзывчивая сокурсница Таня: сначала поинтересовалась самочувствием Андрея и попросила не беспокоиться из-за пропуска занятий — она-де пишет лекции под копирку; потом, ближе к вечеру, опять спросила о здоровье и робко предложила воспользоваться лишним билетом в кино — подруга-де отказалась. Подруга, говоришь… Андрей был не прочь посмотреть этот фильм, но как-то… Таня… А потом еще пришлось бы сломя голову бежать на вечернюю смену, пропускать которую главному по грязной посуде не стоило: выполнение чужих обязанностей дружный коллектив не приветствовал.

Нет, в отличие от студенческого приработка, в кино он не пошел.

Безжалостное время тянулось мучительно и бесполезно до самого последнего посетителя — любителя блинов и просроченных салатов.

Однако начальство проявило чуткость и отпустило покалеченного сотрудника за пятнадцать минут до окончания смены. Андрей хотел отвесить начальству поясной поклон, но физически не смог, ограничился лишь двумя–тремя словами благодарности вслух и развернутым предложением по режиму работы заведения про себя.

…События прошедшего дня Андрей вспоминал, мерно покачиваясь в последнем вагоне последнего поезда ровно под рекламой препарата от мужской импотенции. Был ли это вчерашний плакат, вчерашний вагон, молодого человека ничуть не интересовало. Какая разница? Ничего подчистить нельзя, поздно. Надо бы научиться сразу набело жить, предвидя последствия самостоятельных решений. Без подбрасывания монеты. Видать, чревато это…

Андрей не сразу понял, что вся противоположная сторона вагона начала растворяться в воздухе, как если бы кто-то в невероятном графическом редакторе двигал регулятор прозрачности к нулю. Сквозь бабусю напротив, сквозь сидения, окна, двери замелькали проносящиеся кабели, таблички, фонари, боковые туннели… Вот уже вся половина вагона исчезла, растаяла, то есть совсем, как и не было ее. Вагон словно разрезали вдоль, ровно посередине. Андрей сорвал темные очки и ошарашенно смотрел, как в каком-то метре от его ног зияла пустота, и там, внизу, дрожала и звенела одинокая рельса.

Никого из редких пассажиров оставшейся части вагона такая метаморфоза ничуть не смущала: толстый дядька мирно спал, а стоящая передняя половина высокого мужчины держалась обеими руками за верхний поручень и весело болтала с сидящей женщиной. Только Андрею открылась истинная картина происходящего, но и он даже не догадывался, что ждет его дальше.

Ползунок прозрачности устремился к ста процентам, и все повторилось в обратном порядке: стали проявляться стены вагона, окна, сиденья и …люди. Вслед за газетой материализовался старик. Напротив Андрея, у дверей, двое детей гор широко улыбались застрявшей между ними девушке. А прямо на Андрея смотрел …Андрей.

Пока все было зыбко, контурно, но, подчиняясь неведомой силе, своенравное время окончательно синхронизировалось: вчерашнее слилось с сегодняшним, образовав устойчивое сейчас.

«Как много нам открытий чудных… Есть еще много, друг Горацио… Чудны дела твои, Гос… Вот влип-то, или… повезло?»

Андрей лихорадочно соображал: «Сейчас этот козел напротив, то бишь я, полезет в карман за гребаной монетой, потом начнется бессмысленное избиение младенца, все закончится поиском солнцезащитных очков и красноватой мочой поутру. Вопрос от Чернышевского: что делать?»