Бесплатный фрагмент - Ось земли

И вокруг долины той любимой,

Полной света вечных звезд Руси,

Жизнь моя вращается незримо

Как Земля вокруг своей оси

Н.Рубцов

---

Часть первая

2002 год. Русский пароход

Линии горизонта на Востоке были зыбки и неясны. Казалось, они вздымались и падали, будто там, где сходятся земля и небо, существует особое пространство, в котором крутится черная воронка времени, вызывая невидимые глазу трагедии и неслышную издалека боль в голосах людей. Там, в России, в тысячах километров от благополучного Дрездена, продолжалось содрогание мира. Уже миновала пора разграбления страны кучкой горлохватов, уже опустились руки последних борцов за справедливость и начало расползаться отупение души, а линии горизонта все вздымались и вздымались, словно в невидимой глубине населяющего эту землю народа зарождалась воля, способная могучим движением стряхнуть с себя наваждение чужеродного гипноза.

Россия — ось земли, ее сакральная сердцевина. Без нее немыслимо движение земного мира к свету. Придавишь ее, принизишь — и над Землей расстилается мгла. Придавили незваные гипнотизеры живородный дух этой особенной страны и тут же поползли по континентам черные тучи войн — некому их остановить. Повалили социализм в бурьян — и не стало для порабощенных народов светлой полосы над горизонтом, затянуло их в круговорот собственных национальных катастроф. Все в мире связано с самочувствием русского пространства, все связано с ним.

Александр Зенон стоял у окна и смотрел на покрытые легкой порошей виллы Дрездена, спускающиеся ярусами к Эльбе. Один из красивейших городов мира, выросший в период расцвета Ренессанса, Дрезден источал нескончаемую симфонию застывшей в камне музыки. Фасады его дворцов притягивали жизнерадостными и прихотливыми переливами барокко, соборы возносились в небо могучими аккордами германской готики, над его шпилями вились голоса менестрелей, а с Эльбы манило к себе «Голубое чудо» — мост, сплетенный из ажурных металлических конструкций. Ушедшая война нанесла городу чудовищные раны и уничтожила большинство из его неповторимых строений. Он сильно изменился, но Зенон помнил его таким, каким он был много лет назад и воспроизводил его в своей памяти в деталях. Александр Александрович обладал уникальной памятью, которая с годами становилась только ярче и ярче.

Зенон отошел от окна, открыл ящик письменного стола и достал пожелтевшие от времени документы, написанные на рыхлой бумаге стальными перьями фирмы Золинген. Все они относились к переселению семьи Зенонов из Москвы в Германию восемьдесят лет назад. Его тогда еще не было на свете, но все равно, от документов веяло чем-то необычным, возбуждающим воображение. В них содержалась переписка и дневники его покойной матери, которая до самой смерти вела ежедневную хронику семейных событий. Иногда он спрашивал себя, почему его так тянет к этим свидетельствам давно ушедшего времени. Что такого дорогого таится в них для него, человека постиндустриального общества? И сам себе отвечал профессор Дрезденского университета, что эти свидетели времени таят в себе совершенно иной, ушедший мир человеческих отношений, который кажется ему неизмеримо дороже того мира, который бурно катит свои дни за окном его кабинета.

Александр Зенон приехал в Дрезден десять лет назад из Саарбрюкена, где жил до воссоединения Германии. Приехал он сюда и поселился здесь именно потому, что провел в этом городе лучшие годы своей жизни — с 1926 по 1938. Самые дорогие воспоминания о детстве и отрочестве в семье родителей никогда не умирали в нем и с давнего времени его тайной мечтой было вернуться в город, где он был счастлив. Он вернулся в Дрезден и к удивлению своему обнаружил, что вилла, которую когда то занимали родители, снова не занята. До недавнего времени в ней жил какой-то высокий партийный чин, но его выселили и поставили жилье на распродажу. Зенон не раздумывая купил ее и теперь каждый день возвращался в детство и в пройденный свой путь.

Путь его семьи по чужой земле начался с «русским пароходом», на котором в 1922 году советская власть выслала за границу сливки русской интеллигенции. В число высланных попал и его отец, Александр Зенон, профессор славянской филологии, выдающийся знаток этой науки, с молодых лет приобретший мировую известность. Он довольно быстро устроился в дрезденский университет и семья стала жить сносно для того времени. С приходом национал-социалистов обстановка стала тревожнее. Правда, русских эмигрантов новые власти до поры до времени не трогали, усматривая в них резерв в предстоящей борьбе с СССР. Однако старший Зенон не мог принять фашистского режима. Он вступил в переписку со своими британскими коллегами и сумел получить приглашение на преподавательскую работу в Кембридж. Семья успела уехать в Англию уже под скрежет маршей и треск барабанной дроби поднимавшегося к войне национал-социализма. Сразу после победы Зеноны вернулись в Германию. В Англии они не прижились. Ни климат, ни люди Альбиона не смогли стать родными для них. Странным образом немцы, прошедшие через заболевание нацистской чумой привлекали их больше, чем англичане. Зеноны, конечно, всегда мечтали вернуться на родину, только такой возможности не было. Александр пошел по стопам отца, изучил в Гейдельберге славистику и также стал преподавателем. Однако преподавал он ради куска хлеба, а истинным его увлечением была история родины. С годами он начал публиковаться, приобретать известность и превратился в знатока русской цивилизации. Теперь, на закате своих дней он вернулся в гнездо из которого выпорхнул шестьдесят четыре года назад и впал в умиротворение духа.

Будто исполняя ежедневный ритуал, Александр Александрович открыл воспоминания матери о первых днях в Германии, о «русском пароходе» и погрузился в прошлое:

Кончается лето 1922 года. Жарко, душно, парит. К пристани Штеттина причаливает видавший виды пароход «Пруссия» с пассажирами из России. На пристани малолюдно, пароход никто не встречает.

С него сходят известные в России люди — Бердяев, Трубецкой, Ильин, Франк, Кизеветтер, большая толпа прибывших из России эмигрантов. Они грузят свой багаж на фуры и бредут по жаре вслед за повозками в город, где их никто не ждет. Они не разговаривают. Все уже давно сказано в мучительные годы после октябрьского переворота, и особенно, за время путешествия на пароходе. Вот они, цвет нации, умнейшие и прозорливейшие, философы и ученые, выкинутые Лениным и Троцким с родной земли.

И на чужую землю они ступили таким же разобщенным табором, каким были в жизни империи. И ждала их также судьба обитателей временно сбившегося в кучу табора. Вскоре каждый из них найдет себе нищий уголок в Европе и они будут сидеть по своим уголкам, лишь изредка общаясь в эмигрантским пристанищах.

Потом они будут возвращать себе то качество, которое растеряли в прошлом — осознание ответственности перед собственным народом. Оно придет к ним слишком поздно, но все же придет. Наконец-то у России появятся не Герцен и Чернышевский, не Горький и Маяковский, бездумно крушившие русский мир, а мыслители, умевшие соизмерить Россию и время. Они напишут фундаментальные исследования о русской цивилизации. Но эти сокровища пролежат невостребованными целые десятилетия в библиотеках зарубежья. Те, кто должен был читать, их не прочитают и поэтому в России наступит очередная, теперь уже антибольшивистская революция. Эта революция точно также выбросит не прочитавших и оттого ничего не понявших советских интеллигентов на обочину жизни и заменит их суетливыми стяжателями земных благ. И как семьдесят лет назад поплывет эмигрантский пароход, но теперь не за границу, а по разоренным городам и весям своей земли. Это будет особая эмиграция, которую власти создадут для русских писателей и драматургов, художников и музыкантов, не вышвыривая их насильно за пределы страны. Просто их лишат голоса, глумливо указывая на то, что все диктует рынок и умалчивая о том, кто на рынке хозяин. И точно таким же униженным и разобщенным табором будет выглядеть эта интеллигенция. Она окажется способной лишь апатично взирать на грызню инородных кланов, грабящих и раздирающих их родину на куски.

Зенон читал российские газеты и журналы и видел, что все повторяется снова. Будто и не минула целая эпоха, будто не преподавалась русским мыслителям суровая наука истории. Они снова были разобщены и бессильны и не хотели признавать, что в очередной раз являются виновниками того позорного положения, в котором оказалась их родина. Эта интеллигенция не напишет исследований о себе самой, окаянной, обманутой и совращенной как недоразвитая девица, отдавшая девственность за фантик от конфетки.

Профессор наблюдал, как из нее выползают лицедеи, которые пойдут на сотрудничество с новыми хозяевами и будут душить культуру народа, чтобы превратить его в дойное стадо олигархов. Они будут поливать ложью и клеветой русскую историю и откроют ящик Пандоры со скотскими инстинктами, а за это власть распахнет перед ними свои закрома.

И лишь в темных трюмах этого парохода будет биться живое сердце немногих мыслителей, не потерявших совесть, не продавшихся за зеленые бумажки. Они возьмут на себя каторжную работу удержания от гибели русского духа, игнорируемые и презираемые новорусской знатью. Они будут работать на грядущие поколения русских людей. В беспросветном своем труде они будут постоянно задавать себе вопрос: не постигнет ли плоды их работы судьба дел светочей первого «русского парохода»? Услышат ли их те, для кого они стараются сегодня?

Александр Зенон держал в руках пожелтевшие бумаги и смотрел на зимний Дрезден. Ему было грустно. Он думал о вечном пароходе русской интеллигенции, который, кажется никогда не найдет собственного причала. Он вспоминал свое детство, безоблачным голубым небом проплывшее в его жизни. Из этого неба приходили слова его матушки, которые сопровождали его всю жизнь:

«Ты русский человек, Сашенька. Тебе суждено всю жизнь русским оставаться. Где бы ты ни был, что бы ты не делал, русская кровь всегда будет в тебе звенеть и от этого ты всегда будешь любить свою землю. Будешь ее любить, будешь ее бедами и праздниками жить. В этом и есть человеческое счастье».

Он действительно жил своею землей, которая стала для него волшебной и недосягаемой Атлантидой, существовавшей только в его сознании. Зенон знал историю России так, как ее мало знал кто-нибудь из его современников. Он сумел совместить в своей голове те исторические знания, которое были накоплены в России и те знания, которые были накоплены в Европе и Америке о России. Получился необыкновенный результат, соизмеряющий Россию с общим потоком человеческой цивилизации, и указывающий на ее место в этом потоке.

После прихода к власти демократов Зенон получил возможность поехать к себе на родину, потому что ранее проходил по запретным спискам, как сын своего отца. Тогда еще была жива жена Софья Андреевна, также дочка русских эмигрантов из семьи состоятельного торговца мануфактурой Клыкова и они отправились в путешествие вдвоем. Волнующая встреча с Родиной оказалась и прекрасной и горькой, и вдохновляющей и разочаровывающей. Сначала супруги посетили Санкт-Петербург, где когда то жили их родители. Они нашли родительские квартиры на Литейном и Гороховой, но не просили впустить их внутрь, потому что понимали, что никаких дорогих для них следов там не осталось. Старики бродили по улицам города в поисках знакомых строений, изображенных на фотографиях семейного архива. Узнавали их и плакали от радости. В душах их соединялись вехи времени, вызывая сладкую боль. За неделю жизни в гостинице «Европейская», уже ставшей пристанищем новых нуворишей и проституток, они увидели, как на поверхности жизни устраивается новый класс богатых, ничего, кроме денег не имеющий за душой, и как бедствует простой человек. Зенону как воздух нужны были беседы с власть предержащими для того, чтобы понять, как они осознают ситуацию, куда держат курс. Его попытки встретиться с мэром города Анатолием Собчаком были поначалу безуспешными и, наверное, закончились бы неудачей, если бы не проректор питерского университета Валентин Козлов, который знал Зенона по его публикациям. Александр Александрович воспользовался академическими каналами и попросил Козлова организовать встречу с Собчаком. Мэр Санкт-Петербурга смог выделить для него двадцать минут, но их вполне хватило для того, чтобы сделать нужные выводы.

Руководитель города встретил его у дверей кабинета и усадил за богато сервированный чайный столик. Поглядывая в листочек на краю стола сказал, что много слышал о работах Зенона и надеется, что теперь историк внесет свой вклад в создание нового облика демократической России за рубежом. Зенон пытался внимательно слушать его, с трудом преодолевал удушье от сильного запаха парфума, которым Собчак видимо только что пользовался. Ему, прожившему жизнь в скромных трудовых условиях, сразу не понравился шелковый костюм собеседника и его яркий галстук от какого то кутюрье. Все в мэре говорило о том, что он выставляет себя напоказ, красуется перед окружением и, похоже, видное место в его жизни занимает женское внимание. Даже секретарша в его приемной шокировала Александра Александровича своим слишком смелым для официального места костюмом. Старику хотелось услышать от Собчака только одно: как демократы относятся к страшной социальной несправедливости, захлестывающей страну. Он терпеливо слушал мэра, который в режиме монолога рассказывал об успехах новой власти и наконец, вставил вопрос о бедности. Ответ поразил его:

— Вы же историк, Александр Александрович и знаете, что есть фазы развития общества, которые нельзя обойти. Сейчас Россия находится в фазе перераспределения общественного богатства и накопления частного капитала. Представить, что такая фаза может быть справедливой невозможно. Ведь это процесс во многом стихийный. Прав Егор Гайдар, когда говорит, что равномерное распределение богатства затормозит создание крупных капиталистических мощностей. Сейчас он готовит программу шоковой терапии, которая ускорит этот процесс. Конечно, будут пострадавшие, но мы должны понимать объективную необходимость классовых различий.

Зенон всегда отличался смелостью своих суждений и не стал изменять своему обычаю:

— Такая трактовка хорошо известна, она представлена младореформаторами, хотя широко не рекламируется. Правда, Вы о ней раньше не говорили. Я читал Вашу полемику с Лигачевым в зрелые годы перестройки. Тогда Вы как раз упирали на несправедливость, порожденную КПСС. Едва ли стоит сравнивать ту несправедливость и эту. Так вы полагаете, что присвоив общественные богатства, новые русские капиталисты созреют для более человечного отношения к своим согражданам?

— Так говорит мировой опыт.

— Здесь я бы поспорил. Мировой опыт очень разный, и, казалось бы, нам следует заглянуть в собственную историю и сделать выводы из нее. Знаете, например, почему провалилась реформа Столыпина?

— Это общеизвестно. Архаическая крестьянская община ее не приняла.

— Это верно. Только почему не приняла? Потому что крестьяне были настолько глупыми, чтобы не видеть собственных выгод? Ан, нет, господин Собчак. Премьер Столыпин, бывший некоторое время губернатором в остзейских землях, вывел модель землепользования оттуда. А та модель отличалась тем, что владелец хутора, нанимая батраков, выполнял свои условия перед ними. Казалось бы мелочь, да? Но в русских условиях эта мелочь обернулась катастрофой. Новые кулаки, так называемые мироеды, навязывали наемным работникам такие кабальные условия, что получалось чистое издевательство. К тому же, даже этих договоренностей по найму кулаки поголовно не выполняли. Батраки сплошь и рядом не получали своих грошей. Их обсчитывали или просто выгоняли без расчета. Зачастую били и унижали. Тогдашний «новый русский» оказался не готов к цивилизованным отношениям. Он показал себя как варвар. В результате крестьяне стали ненавидеть новый порядок, а вместе с ним и Столыпина. Кулаков жгли повсеместно. По России гулял «красный петух», а в ответ появились «столыпинские галстуки». Это очень плохая национальная особенность русского человека. Плохая у богатых, плохая и у бедных. Вы не думаете, что проецировать западную культуру отношений на новый русский капитализм означает повторять ошибки Столыпина? Чем глубже социальная пропасть, чем слабее обманутый, тем страшнее будут издевательства над ним, а значит и уродства нашей жизни будут страшнее, чем на Западе. Я так считаю.

Собчак разочарованно смотрел на интуриста. Он никак не ожидал столь резкой отповеди своим взглядам. Как правило, гости с Запада говорили противоположные вещи. Его тон стал официальным, хотя и вежливым.

— Конечно, с позиций Германии все смотрится по-другому. Но мы имеем и другие мнения, к стати, в той же Германии. И будем ориентироваться на эти мнения. Мне было интересно послушать Вас, господин Зенон. Надеюсь и Вам тоже. До новых встреч. Собчак встал и протянул Зенону руку. Тот вышел из кабинета как оплеванный.

С тех пор он стал внимательно наблюдать за процессами в российском правящем классе и делать записи на память.

Помимо этого, поездка в Россию оказала влияние на Зенона и с другой, совершенно неожиданной стороны. Супруги посещали православные святыни, без которых встреча с Родиной была бы неполной.

Зенон был воспитан атеистом, так как оба его родителя в соответствие с модой молодой русской элиты начала века были неверующими. Но они все таки выросли в православных семьях и это отразилось на их нравственности. Однако икон в доме не держали и в церковь не ходили. Саша же тем более стал «объективным материалистом» и никогда не обращался к вопросу о том, есть ли Бог?

Поначалу Зенону казалось, что посещение Троице-Сергиевой лавры будет для него чисто культурным мероприятием и он шел туда наполненный научным любопытством, ведь лавра прямо связана с важнейшими событиями в истории русского народа. Однако его поразило поведение супруги, которая неожиданно встала в очередь к раке святого Сергия Радонежского и приложилась к ней со слезами на глазах. Александр Александрович, очень любивший свою жену, также почувствовал в душе что-то трогательное, непривычно трепетное. Это было похоже на состояние причастности к родине через святыни.

— А ведь и мои предки к нему ходили на поклон — подумал он — а я -то что же? Я же их потомок.

Он встал в очередь и вскоре приблизил свое лицо к поверхности раки. Что-то неуловимое творилось в пространстве. Будто от раки исходило магнетическое притяжение, которое несло в себе любовь и тепло. Он прикоснулся губами к раке и подумал:

— Наконец –то.

Отойдя, спросил себя: Что, наконец? Я это подумал или кто-то мне на ухо шепнул? Так и не ответив на вопрос, он пошел дальше по лавре, все больше погружаясь в волны времени.

Зенон обладал ярким воображением, и хорошо зная подробности истории, представлял себе те времена, когда русские собирали силы против татар, видел Дмитрия Донского и преподобного Сергия, видел рати дружинников и толпы провожающих их поселян. Или, может быть, он всего лишь думал, что это игра памяти, а на самом деле сознание его включалось в глубокие пласты времени и каким-то неведомым образом участвовало в прошлом?

Зеноны посещали святыню за святыней и чем дальше, тем больше Александр Александрович замечал, что с ним происходит нечто необычное. В каждом новом историческом месте он воспроизводил в памяти картины минувшего и каждый раз поражался их реальности.

С его памятью происходило что-то загадочное: она будто начинала жить самостоятельной жизнью, которая по своей яркости и убедительности ничем не отличалась от реальности. Что-то здесь было не так, но что именно — оставалось тайной. Он даже стал предполагать, что прошлое — это не просто оживающие в его сознании фотографии, а бурлящая действительность, находящаяся будто бы за пройденным углом и можно вернуться за этот угол, надо только постараться.

Мысль эта овладела профессором, когда он захотел воспроизвести в памяти крестный ход с возвращением нетленных мощей убиенного царевича Дмитрия из Углича.

Зенон загодя посетил Кремль, потом уединился в своей комнате в гостинице «Москва», попросил супругу не беспокоить его и сконцентрировался на 3 мая 1606 года. Вспомнить все: светлый весенний день, полная людьми Красная площадь, процессия с гробом Дмитрия появляется с Ильинки, стрельцы раздвигают среди людей проход и по нему навстречу гробу спешит государь Василий Шуйский. Нетленное тело царевича вынимают из гроба и Шуйский несет его на руках на Лобное место. Там укладывает на высокую подставку для всеобщего обозрения. Мимо Лобного места нескончаемым потоком льются люди, а царевич лежит, как живой, через 15 лет после убийства, лишь лицо его белее муки, да руки худы до кости. Александр Александрович идет мимо покойника в теснящейся толпе, среди рыдающих людей и плачет вместе со всеми, будто виноват в трагедии далекого прошлого. Слезы застилают ему глаза, сердце сжимает боль совести, и он видит, что признаки эпохи исчезают вокруг. Толпа превратилась в вечных людей, издававших вечный стон над телом убитого ребенка.

Зенону стало страшно и он захотел вырваться из этого пронизывающего душу стона и мысленно представил себя в номере гостиницы. Сцена тут же переменилась и профессор почувствовал на голове руки Софьи Андреевны, которая говорила: «Сашенька, милый, проснись, проснись, ради Бога…». Когда он открыл глаза, супруга рассказала ему, что была вынуждена прервать его одиночество и войти в комнату, потому что из нее раздавались рыдания. Она решила, что профессор уснул и видит во сне какой-то ужасный сон, поэтому разбудила его.

Но профессор знал, что это был не сон…

Вскоре после возвращения из России Софья Андреевна скоропостижно отошла к Господу, словно только и ждала, когда случится ее свидание с Родиной, чтобы завершить свой земной путь.

Скорбное состояние души, овладевшее Александром Александровичем после утраты, казалось, поселилось в нем навсегда. Но и желание искать истину в прошлом все больше овладевало им. Иногда он словно спохватывался и спрашивал себя: что со мной происходит? Может быть, я схожу с ума? Невероятно, чтобы с помощью памяти я попадал в реальное прошлое! Крохотная мыслишка иногда мелькала в его сознании, вызывая озноб: а что если попытаться посетить покойную жену? Ведь эта встреча все прояснила бы. Они были неразлучной парой, которая прошла не только через счастье, но и через совместную беду. У Зенонов долго не было детей и Софья Андреевна забеременела только в тридцать семь лет. Поначалу все шло хорошо, но чем дальше, тем больше анализы показывали, что ребенок будет неизлечимо болен. Немецкие врачи твердо рекомендовали прерывать беременность и после долгих мук, супруги решились на аборт. Четырехмесячному мальчику прервали жизнь. После этого существование их превратилась в один неизбывный стон. Неизгладимая боль от содеянного и жжение совести преследовали их постоянно. Зенон понимал, что это будет иметь последствия при его переходе в мир иной, и, наверное Софья Андреевна уже столкнулась с этим. Профессор постоянно носил в сердце желание посетить супругу, и в тоже время страх столкнуться с чем-то таким, что только увеличит его страдания, останавливал его.

Потом произошел особенный случай и в его путешествиях в прошлое появился спутник, который стал путеводителем по закоулкам дней минувших.

Александр Александрович начинал все смелее «ходить в историю», но всегда его экскурсии были краткими и несмелыми. Новый для него способ познания казался не только необычным, но и опасным. Те несколько вылазок, которые он осмелился сделать в качестве наблюдателя, мало что давали. Профессора так и подмывало вступить в контакт с жителями прошлого. Вот это было бы настоящий доступ к сокровищам истории! Зенон потихоньку дозревал до такого дерзновения и однажды дозрел.

Как-то он наткнулся в своих изысканиях на материалы комиссии Министерства культуры СССР, которая в 1963 году вскрыла гробницу Ивана Грозного и его семьи. Останки царя и его сыновей подверглись экспертизе и выяснилось, что в костях присутствует ртуть, в 2600 раз превышающая по своему количеству предельно допустимые цифры. В 2600 раз! И в останках его сына Ивана то же самое. Кости были настолько изуродованы наростами, что при жизни видно, причиняли страшные мучения.

А в останках младшего сына Федора ничего не обнаружено. Но его-то как раз травить не надо было, потому что он родился слабоумным.

Зенон вспомнил, что в свое время по Европе ходила болезнь «сумасшедшего шляпника». Она появлялась у мастеровых, применявших ртуть при изготовлении шляпного фетра. Симптомы этой болезни похожи на помешательство, при котором психические депрессии сменялись приступами буйного гнева, опасными для окружающих.

Все это навело профессора на мысль, что ртуть играла немалую роль в поведении Ивана Грозного и он решил посетить Кремль в период, когда заболевание царя стало очевидным, то есть, после 1570 года.

К решению этому его подтолкнули сведения об иностранном лекаре, врачевавшем государя. Не значит ли все это, что припадки Ивана Васильевич носили искусственное происхождение? Не было ли за всем этим тайного плана? Профессор перестал спать ночами, любопытство извело его окончательно и однажды утром настал момент активных действий.

Завершив ознакомление со всеми материалами, Александр Александрович задвинул шторы на окне, откинулся в кресле и закрыл глаза. Вспомнить все, что знаешь, оживить картины прошлого… Вот Кремль, стены уже сложены из красного кирпича, На Ивановскую площадь бросает гигантскую тень недостроенная колокольня, стоят Архангельский и Успенский соборы, площадь вымощена грязным деревянным торцом, В небе светит солнышко, сентябрьский день дарит миру последнее тепло. Меж соборами кучками торчат остатки пожелтевшего разнолесья, слышался стрекот сорок. Площадь безлюдна — лишь пробежит фигура в темной рясе да на крыльце царских хором две молодые девки выбивают пуховые перины. С заднего двора за хоромами несет дымком. Зенон огляделся, потопал ногами по земле — все в порядке, ноги стоят на Ивановской площади. Он набрал в легкие свежего сентябрьского воздуха и начал движение по давно ушедшей эпохе. Для начала подошел к углу, глянул на задний двор и увидел вертел, на котором висело уже обуглившееся тело какого-то человека. Под вертелом опричник в черной епанче ворошил угли. Неподалеку сидели на бревнах еще несколько опричников, пили вино из дубового бочонка и закусывали мочеными яблоками. Один из них, приземистый и густо заросший волосом, увидел его и призывно махнул рукой:

— Поди сюда, подьячий, отпей вина.

По маленькому росту и звероватому, поросшему густым волосом лицу, Зенон догадался, что это Малюта Скуратов. Стало страшно, но осознавая нереальность происходящего, он подошел и присел на бревнышко. Взял протянутый ему оловянный кубок и подставил под струю вина. Глотнул большим глотком, утерся рукавом и спросил, указывая на вертел:

— Это кто такой будет?

Малюта уставился на него:

— Ты что, раб божий, белены объелся? Не ты ли дознание записывал?

Зенон не нашелся что ответить, но тут вмешался сидевший рядом с ним опричник, сверливший профессора острыми карими глазками. Это был грузный мужчина с сизым носом, опухшим ноздреватым лицом, клочкастой бородой и длинными, до плеч волосами. Он засмеялся и сказал испитым басом:

— А он, поди, бегучего серебра лизнул, которое у лекаря нашли. Вот у него голова-то и треснула.

Остальные опричники тоже хохотнули, а остроглазый продолжал:

— Я, чай, и сам вечор его попробовал — вот мне тошно-то было! Когда лекаря вязали, штоф-то с серебром опрокинули и оно по столу разбеглось. Мы с Антипкой его перстами в штоф обратно сгоняли. Видать, оно к перстам прилипло, потому как после трапезы нам тошно стало. Ох, отрава, прости Господи!

Малюта вскочил на ноги:

— Чисто ли серебро прибрали? Не осталось ли чего?

— Чисто, как есть, чисто. Все до пылинки собрали, право дело.

Малюта успокоился и приказал снимать тело с вертела. Два опричника подняли вертел за концы, положили на плечи и ушли.

— Ну, все. Сегодня работы больше нет. Расходись до всенощной, соколы.

Опричники разбрелась по двору, а Зенон пошел со своим спасителем. Он уже понял, что этот человек не прост и не стал ходить вокруг да около.

— Как Вы догадались, господин, кто я такой?

— Должен сказать, что я не догадался кто Вы такой, сударь. Просто мне ясно, что Вы такой же скиталец по времени, как и я. И судя по Вашей физиономии, тех же российских кровей, что и Ваш покорный слуга. Хорошо, что хоть борода у Вас имеется, а то бы схватили без промедления. Теперь, может, с моей помощью спасетесь.

— От кого?

— От Малюты, от кого же еще. Неужели Вы думаете, что он Вас не заподозрил? Дьявол, а не человек. Он зрительно в Вас подьячего увидел, только Ваш нелепый вопрос в его мозгу тысячу искр высек. Но следуйте за мной. Смотришь, все устроится.

Они вышли из Кремля через Тайницкую башню и тут незнакомец проявил удивительную прыть. Он схватил Зенона за руку, метнулся в переулок между лачугами, густо облепившими спуск к реке, и заставил присесть за кусты бузины. Профессор увидел, что следом за ними выскочил парнишка в одеянии опричника и тут же спрятался за грудой кирпичей. Потом осторожно выглянул и стал искать взглядом пропавших. Не нашел, перебежал к лачугам и принялся внимательно оглядываться. Тут взгляд его наткнулся на незнакомца, который уже поднялся и стоял совсем рядом. Опричник от неожиданности дернулся, а незнакомец сграбастал его в охапку, подтащил к берегу и столкнул в реку. Парень явно не умел плавать и стал тонуть, а незнакомец спокойно наблюдал, как тот хлебает воду. Наконец, опричник исчез в глубине, не оставив никаких следов и незнакомец, повернувшись к Зенону сказал:

— Теперь самое время давать стрекача. Держитесь за мной.

И потрусил мелкой рысью, легко неся свое грузное тело. Догоняя его, профессор, задыхаясь спросил:

— Как Вы могли человека утопить? Юношу в цвете лет…

Незнакомец глянул на него искоса, смачно плюнул и продолжал бег.

Через полчаса они сидели на пожелтевшей травке в березовой рощице и отдыхали. Незнакомец, отдуваясь сказал:

— Вы, милейший, так сказать, реалии эпохи должны осознавать. Юношу в цвете лет! Этот юноша князю Бутурлину язык отрезал и собакам скормил. Тут крутиться надо, а не то, быстро секир башка сделают. Но это к слову.

Да, странника по времени я в Вас признал, а вот кто Вы- не знаю-с. Однако, будучи человеком не самого дурного воспитания, позволю себе представиться: Порфирий Петрович Поцелуев, в свое время известнейший литературный критик. Почил в бозе в 1937 году от переизбытка хереса в организме. А Вы, почтеннейший, позволительно спросить, чьих будете?

— Александр Зенон, профессор славистики Дрезденского университета.

— Здесь какое-то недоразумение. В моих заклятых врагах числился Александр Зенон, профессор славистики Петербургского университета. Но тот имел совсем другую внешность. Правда я его еще молодым знал. И должен сказать, горько печалился над его ехидными отзывами о моих статьях.

— Думаю, что речь идет о моем родителе, только не понимаю, причем здесь ехидные отзывы.

— Что же тут непонятного? Папаша Ваш выдавал себя за ревнителя чистоты русского языка. Теперь вспомните, какое время было тогда в Петербурге, какие нравы! Декаданс! Свобода любви, свобода слова, свобода кисти и мазка. Поэты упивались этим дивным состоянием творчества: ничевоки, имажинисты и другие прочие. Конечно, и Ваш покорный слуга позволял в своих статьях некоторые вольности с родным языком, ведь надо было искать новые формы выражения смысла. И я находил их! Но меня буквально преследовал Ваш батюшка. Он просто не оставлял меня в покое. Никогда не забуду, как едко он издевался надо мной за следующий пассаж. Я отрецензировал тогда «Балаганчик» Саши Блока, который прямо скажем, был вещью мрачной и сомнительной. Сашу тогда безумно мучила его жена своими изменами, хотя, следует сказать, что ничего необычного для людей сцены она не делала. Богема, знаете ли. Саша должен был знать, куда отпускает Любовь Дмитриевну, но он был поэт с большой буквы. Тем не менее, я очень снисходительно, даже щедро отозвался о его бледно-синем «Балаганчике» и написал следующее. Процитирую на память:

«Поэт вновь продемонстрировал интуитивно-ассоциативный механизм своего могучего творческого либидо в сочленении с духовидческим апофеозом». Согласен, я несколько вольно обращаюсь с терминами, но, бесспорно, суть блоковской поэзии схвачена как железной петлей. Согласитесь!

— И что же написал по этому поводу мой родитель?

— Он позволил себе пересмешничать, что не очень красит профессора университета! Единственное, что его извиняет, так это его молодой возраст. Он был самым молодым профессором Петербурга. Так вот, ваш папаша написал следующее. Никогда не забуду:

«Поцелуев вновь продемонстрировал свой могучий ассоциативно–писсуативный механизм в сочленении с литературным анурезом»

Согласитесь, грубо и недостойно. И что это за фамилия такая поганая: Зенон! Будто футбольный клуб, я извиняюсь?

Александр Александрович вспылил:

— Как видно, для того чтобы стать литературным критиком, ничего кроме слов анурез и апофеоз знать не надо. Прав был мой родитель, что так Вас под орех отделал. А фамилию Зенон добровольно взял мой прадедушка, когда его Александр Первый в Париж помощником военного агента посылал. С русской фамилией разведкой не так сподручно было заниматься, нежели чем с такой эллинской. Взял он ее не случайно, потому что широко образованным человеком был. Так вот, существовал в Элладе философ Зенон Элейский, основавший субъективную диалектику, которая кажется парадоксальной, но до сих пор не опровергнута. Долго я вас утомлять не буду, но главное в этой диалектике то, что он доказал единство и недвижимость сущего бытия. Время по Зенону не существует, множественности нет, а движение — плод человеческого воображения. Вы, конечно, можете спорить, но то, что происходит с нами, говорит больше в его пользу.

— Да-с, согласен. С марксистской диалектикой мы бы тут с Вами с ума рехнулись. Шастаем, понимаешь, по времени туда-сюда.

— А как же Вы в странники времени попали?

— Уникальным образом, к сожалению. Но уже в другую эпоху, будучи человеком советской формации.

— Вот это необыкновенно интересно!

— Да, я искренне принял социалистическую революцию и пошел ей честно служить. Вместе с Маяковским, с Пешковым, с Леоновым. Мы были не разлей вода. В ту пору я сошелся с театральным критиком Васькой Тарарашкиным. Тот щелкал перышком вокруг Мельпомены и жил превосходно. Вы, наверное, знаете, в тридцатые годы наша Мельпомена просто фонтанировала талантливыми вещами. Правда экспериментальный театр уже уходил в тень, но классика возвращалась. Премьера за премьерой, сенсация за сенсацией. И при этом в театрах просто предавались чревоугодию и винопитию. Спросите меня: почему? Не отвечу. Возможно, традиции. А может потому, что НЭП приказал долго жить, времена настали голодноватые и у людей в такие периоды открывается тяга к пресыщению. У тех, кто может себе позволить, конечно. А в театральных буфетах водилось все, что душе захочется. В недоступных для публики, разумеется. Туда ведь руководители партии и правительства заглядывали. А быть вхожим в Мельпомену было делом обязательным. Тем более мне, чей голос звучал на литературной ниве в полную силу. Я буквально не вылезал из-за кулис от Мейерхольда и частенько принимал участие в их попойках. И вот однажды, после банкета по случаю новой постановки «Турандотки» мы с Тарарашкиным, сели на спор пить херес в буфете. Тарарашкин был питок достославный и брюхо его прозывали пожарной бочкой. Я тоже был не из слабых, как никак, в молодые годы большую школу прошел, но тут просчитался. Дело кончилось тем, что после четвертой бутылки упал я под стол. Меня отнесли в номер и, как полагается, бросили одного, а сами продолжили бражничать. Когда же Тарарашкин, добрая душа, догадался меня наведать, сердце мое уже не прослушивалось, хотя, как потом оказалось, все же потихоньку стукало. Вызвали карету скорой помощи, помчалась она с гудками в Хамовники, но на Бережковской набережной ее занесло на сырой дороге и слетела она в Москву- реку. Слетела и была такова. Розыски ни к чему не привели. Как говорится, ищут пожарные, ищет милиция…. По тем временам народ еще темный был, про дыры времени ничего не знал, а карета как раз в такую дыру и угодила. И вот, вместо того, чтобы попасть, как полагается на Страшный Суд, помчались мы всей компанией: водитель, врач и два санитара по спирали времени. Попутчиков моих быстро разбросало по сторонам и где они, я не знаю. А я сначала в царстве Елисавет Петровны плюхнулся, но потом смекнул, как с этим временем управляться и перебрался к Ивану Васильевичу. Вот и все. Уже седьмой десяток скитаюсь в этих пампасах без руля и ветрил. Ни родных, ни знакомых. Так, эпизоды истории. Да вот иногда такой гость как Вы заглянет.

— Что, и такие случаются?

— Случаются, однако, не все они приятны.

— Позволю себе вернуться месту нашего знакомства. Что там, собственно происходило?

— История достославная. Государь заподозрил, что немочь его происходит от стараний лекаря Елисея Бомелии. Мы –то давно знали, что голландец этот — волхвует над царской фамилией, да государь все не верил. Ну, наконец, поручил он Малюте за лекарем глаз держать. Тот выследил, что Елисей государю ртутный настой в яства подливал. А Елисей –то, хоть и голландец, в настоящем услужении у англичан состоял. Это мы выявили. Англичане ух как не любят нашего государя. Он ихних купцов пошлиной с ног до головы обложил и торговать с Индией не дает. Сначала волю торговать дал, а как они сюда понаехали — обложил. И поделом, кстати. Сущие псы.

Дальше все по закону. Лекаря схватили, пытали, выкрутили признание и казнили.

— Не слышал, чтобы так на Руси казнили. Вертел…

— Опричники много нового в эту науку внесли, собачьи головы. Они прежде, чем на вертел его насадить, еще и кровь из него пустили.

— Господи, страсти какие!

— Бросьте Вы, господин Зенон. Чай у нас на дворе шестнадцатый век. Польская шляхта вон малороссами дороги украшает. Знаете как?

— Как же?

— А вот нападут на взбунтовавшееся село и вдоль дороги всех бунтарей на кол сажают. Едешь и любуешься, как они там сутками умирают.

— Ужасно. Знаете, это мне напоминает Палестину конца тридцатых годов, когда англичане с еврейским терроризмом пытались бороться.

— И как же?

— Там у еврейских поселенцев специальные группы были, которые английских чиновников крали и на крестах распинали. Бывало, вдоль дороги тоже представители Империи на крестах рядком висели и в страшных муках умирали.

— А как же Его Британское Величество?

— Его Величество мог, конечно, в один момент навести порядок, только в чьих руках находятся мировые деньги? Поэтому он таких вещей не замечал, а мечтал побыстрее от мандата на Палестину отделаться.

— Да, дела. И зачем же Вы к нам прибыли?

— Да вот как раз с ядами хотел разобраться. Значит, говорите, ртуть у Елисея нашли? И зачем он это делал?

— Сам-то он ничего не придумывал. Колдун, он и есть колдун. У него заказчик должен быть. Да. И заказчиком таким был Ричард Ченселор, посланник английского короля. Вот вражина, так вражина! Этот все про русское государство понял. У них-то, у англичан уже во всю протестантизм развивался, а мы в Третий Рим стали превращаться. Вот тебе и историческая сшибка. Потому как Третий Рим для протестантов хуже отравы, хуже католиков. Третий Рим как стена на пути у лихоимства стоял, больше преград не было. Католики уже сдались, разрешили деньги в рост давать. А православный государь — ни в какую. Лихоимцы же всегда с врагами коварно поступали и резать их из-за угла не боялись. Змеиное племя. Поэтому план был простой — подсечь голову русскому православному государству, привести его к падению и поставить своего человечка. От ртути бывает бред, буйные припадки, галлюцинации. Царь становится словно буйнопомешанный и рожает слабоумное наследство. Это все призвано было подорвать народную любовь к царю, внушить народу, что царская власть отвратительна. Дальше пойдут волнения в государстве, а, там глядишь и его развал. Вот и получилось, что сам Иван Васильевич и все здоровые члены его семьи были отравлены ртутью. А в результате Смута, подставные правители. Русь едва устояла.

— И сколько лет действовал этот Елисей?

— Четверть века.

— Что ж, похоже на англичан. Теперь многое становится понятным. А Вас что здесь, с позволения сказать, держит?

— Как что? Свобода!

— Я не ослышался?

— Свобода, свобода! Что Вы на меня так уставились? Опричники — это свободные люди! Мы как птицы небесные сами себе работу ищем, сами службу сочиняем, сами Господу поклоняемся.

— А как же царь?

— А царь у нас главный монах. Не знаете, что ли как он себя кличет? Игумен земли русской!

— Неужели и вправду хорошо?

— Ну, уж если совсем в открытую говорить, то служу я из идейных соображений.

— ???

— Что Вы так на меня уставились, господин историк? Скажите мне, чем была опричнина при Иване Васильевиче?

— Это общеизвестно. Средством борьбы с боярской оппозицией. Орудием установления единовластия.

— Все точно сказано, да главного не слышно, господин хороший. Поди, боярская-то оппозиция ничем от других стран не отличалась. Хотела власти и богатства. Возьмите хоть шляхту, хоть какого-нибудь, прости Господи, герцога Оранского. Все бояре, если им волю дать, за власть борются и тем самым образуют в стране разброд и шатание. Ну, к примеру, установят они в Речи Посполитой свою шляхетскую республику и что в результате? В результате полное полоумство и перекобыльство. Значит, чуть погодя растащат эту шляхетскую республику на части более сильные соседи. А соседи какие? Империи! Габсбурги, Романовы, да и Фридрих Второй тоже успеет Силезию оттяпать. Поэтому я сегодня помогаю боярскую республику к чертовой бабушке предотвратить, а единовластие установить. Потому как на такой огромной земле, как Россия о республиканской федерации может говорить только последняя свинья. Единовластие! Вот единственно возможная форма благополучного существования нашей Отчизны!

— Это все и школьнику понятно. Только среди наших современников вопросец один имеется, о цене этого единовластия. Как свидетельствуют хроники, Иван Васильевич вельми жесток был с боярской оппозицией. Ни самих бояр, ни их семя не жалел. Море кровушки лилось. А Вы тоже, что ли кровь пускали?

— Сударь, меня кровушкой не усовестить! Кто ее на Руси не лил? Хотите поведаю, как я к крови в первый раз отношение поимел?

— Любопытно!

— Уж не знаю, что Вы сейчас скажете. Так вот, юность свою я сутенером начинал в северной столице. Да-с, сутенером. Время было бурное, конец девятнадцатого века, Россия бурлила. Промышленность дымила, деревня в город лезла, купечество богатело и так далее. Короче говоря, батюшка мой, из самых ничтожных обывателей, никаких денег на учебу дать не мог, а на бесплатный билет я своими доблестями не вытянул. Малый я был с ленцой. И прибило меня к развлекательному заведению господина Мосина, которое торчало посреди грязной Чухонской улицы, что за Финляндским вокзалом. Заведение состояло из трактира на первом этаже и нумеров на втором. Сначала меня наняли половым, а через год я уже посетителей встречал и куда надо распределял, о качествах барышень рассказывал, да и сам их добротой порою пользовался, чего уж скрывать. А потом стал девушек к постоянным клиентам на дом водить. Так вот, в номерах тоже живые люди работали. Там всякие были, но в основном из наших, из городских мещанок. Девки, конечно, конченные, пьющие, больные, а то и заразные. Эти желтые билеты — все ерунда. И вот однажды произошел такой случай.

Появилась у нас девчушка одна из деревни. Как ее занесло — не знаю. Только свежа была, словно малина и слух о ней тут же в округе прокатился. Так вот, хаживал к нам один парень молодой, путиловский рабочий. Собою видный, при копеечке. Путиловские тогда хорошо получали. Он в девушку эту влюбился и взял ее к себе на содержание. Уголок какой-то снял, то да се. А господин Мосин не хотел эту работницу терять — больно прибыльная. И подсылал меня к Манечке с мелкими подарками, а заодно справиться: что да как, не бросил ли ее жених, не пора ли назад возвращаться. Вот от этого и стал я невольным свидетелем народной трагедии. Как потом оказалось, сделалась Манечка от этого парня тяжелой и просила его о женитьбе. А что ей делать, куда с ребенком? Как по Вашему, хорош у парня выбор? Взял на содержание проститутку, влюбился в нее, а потом пришла пора жениться. На ком? На проститутке! В слободе засмеют. Прохода не дадут. Люди-то у нас добрые! Парень, видно стал сильно колебаться, но в конечном итоге решил ей отказать. А в это время дружок его, к их брачному ложу совсем непричастный, но видно душой милосердный, решил божескую милость сделать и Манечку взять. Такое на Руси бывает. Ей куда деваться? Любит она дружка или не любит, уже не главное. В общем, прибежал я с очередным подарочком от Мосина к ней на квартирку, а там только что все свершилось. Женишок с топориком встретил Манечку и дружком на выходе из квартирки, съезжали они уже, и всех порешил. Остался ли дружок в живых — не знаю. Тот ему плечо разрубил, рана большая, кровь так и хлыстала. А Маненчку обушком в висок, она сразу и готова. Лежит как живая, только в виске дыра да крови лужа возле головки. Глаза огромные, синие и улыбка ангельская на губах. Видно, хотела убийце доброе слово сказать.

— А сам с собой ничего не уделал?

— Нет-с. Ничего. Как бы ножичком перочинным себя в сердце пырнул, да что-то промахнулся. Я одним из первых свидетелей был. Ох, тошнехонько мне тогда было. Рвало-крутило, навыворот выворотило от этой картины. Едва разум не потерял. Потом народ сбежался.

— И что Вы этой сценой хотели рассказать?

— А то, сударь, что было мне всего восемнадцать лет и глянул я на жизнь и смерть в обнаженном их виде и понял, что жизнь могуча, а смерть еще могучее. Она тенью за жизнью ходит и в любой момент, легким движением может ее остановить. Поэтому ничего диковинного при дворе Ивана Васильевича я не обнаружил. Зря ему особую жестокость приписывают.

Время тогда такое было. Когда его отец умер, Иванушке всего-то три года было и насмотрелся он, как вокруг бояре друг друга душили. Любовник его матери, Елены Глинской, поганый Ванька Овчина-Телепнев-Оболенский начал с того, что сразу после смерти отца его дядьев удушил и голодом извел, да так и покатилось. Цена жизни была копеечная, а цена государству — историческая. Поэтому сильно убиваться по поводу кровопролития я давно не могу. Хотя сам ни разу себя кровью не запачкал. Я все же гость из будущего.

— Вы нигилист!

— Хотите со мною размолвиться? Не советую. Присмотритесь по началу ко всему. Может и Вы на мою точку зрения встанете.

— Нет, не встану. Я тоже кое что за свою жизнь видел и ни за что происки смерти спокойно воспринимать не стану.

— Ваше дело, господин Зенон. Только ругаться нам не с руки. Мы теперь нужны друг дружке.

— Но я сейчас вернусь в двадцать первый век, а Вы останетесь здесь.

— Это верно. Только Вы ведь теперь вечный ходок по прошлому. Поверьте мне. И никуда Вам от меня не деться, потому что я, Порфирий Поцелуев, Вас по любой жердочке проведу между Сциллой и Харибдой и все, что Вам надо, Вы с моей помощью узнаете. А без меня Вас любой Малюта прищучит. Я Вам, лучше одно дельце предложу — пальчики оближете. Если согласитесь — все про Россию и ее душу поймете.

— Это что же за дельце такое?

— А такое — пеньком притвориться, этаким непрошенным зрителем. Присутствовать время от времени незаметным образом при одной дамочке. А дамочка эта такой путь прошла, о котором и сам Достоевский не писал. Она душу чертям продала и за это власть получила. И такую картину падения собой продемонстрировала, что Фауст прямо ребенок по сравнению с ней. А ведь Родина наша — тоже женского полу. Ее тоже бывало, из крайности в крайность заносило. Или нет? Вот тут Вы для себя все главные аналогии и сыщете. Как выдающийся литературный критик вам говорю.

— И что же это за дамочка?

— А вот летите прямо в 1922 год в нижегородское управление ГПУ. Там отыщите сотрудницу Ольгу Хлунову и бывайте при ней регулярно невидимым образом аж до 1937 года. Тогда все поймете.

---

1922 год

Город распластался на мерзлой земле как голодный, обессиливший зверь. Улицы темны и пустынны. В редком окошке тусклый отсвет лампады. Холод, безмолвие. Город опустил к Волге голову с закрытыми веками ставней и лакал черную воду языком причала. Льдины кружились и тыкались в причал, словно потерявшие дорогу путники. Великая река уносила ледоходом остатки двадцать первого года: следы навоза, дохлых птиц, скелеты животных. Россия встречала еще одну суровую революционную весну, а в бездонной Вселенной над ней мерцали звезды, равнодушные к человеческим страстям, изменяющим жизнь, но бессильным изменить вечность.

Холодным апрельским вечером 1922 года в общежитии сотрудников нижегородской ГПУ справляли «красные крестины». Правда, новорожденной стукнул уже почти годик и праздник несколько запоздал. Маленькая Воля начало своей жизни прожила без регистрации и сегодня ей выдали справку о рождении. Она увидела свет в селе Саврасове, где жили ее бабушка и дедушка. Мать ее, Ольга, приехала рожать к родителям, потому что мужа у нее не имелось. Отец Воли, начальник окояновской уездной ЧК Антон Седов бросил Ольгу ради другой женщины, а потом и вовсе погиб при подавлении крестьянского бунта. Ольга тяжело переживала свою беду, так неудачно начавшую ее взрослую жизнь. Шел уже второй год с тех пор, как Антон покинул мир земной, а она все страдала от его измены. Образ его не уходил из ее памяти, постоянно напоминая об унижении покинутой души. Измена подняла в молодой женщине неведомые ей ранее темные силы, хотя где-то на краешке ее сознания нет-нет да и мелькала догадка, что не все так просто в этой истории, что за неправедное овладение Антоном с помощью приворота она была наказана кем-то таинственным и могучим, охраняющим мир от этой неправедности. Великое дело для молодой девушки — приворотить лучшего в уезде жениха и завладеть его любовью. Конечно, она была на седьмом небе с Антоном, но всегда ее чувство было пропитано ощущением тайного обладания им. Все шло так, как она хотела, и желанная беременность должна была вскоре увенчаться их браком. И вдруг приворотившая Антона колдунья Фелицата необъяснимо и страшно сгорает в собственной бане, а жених, словно в один день переменился и отвернулся от нее.

После случившегося Ольга почувствовала в душе холодную пустоту, в которой будто шевелились невидимые злые твари. Ей хотелось отомстить за свое несчастье всему миру, который устроен так несправедливо, в котором существует невидимая сила, управляющая ходом вещей по своим законам. В ней теплился протест против этой силы, и она не хотела думать, что страшная смерть Фелицаты стала воздаянием за ее колдовство. Это страдание изводило ее и с его приходом в ней стало увядать чувство любви к своим близким. Будто сердцем она уже не принимала участия в повседневных делах, и только голова творила свои холодные рассудочные мысли.

Иногда, по вечерам, на нее накатывали воспоминания о прошедшей любви. Начинали душить слезы, хотелось плакать навзрыд. Но она находила в себе силы сдерживать рыдания и выпускала вперед них темную злобу. Лицо ее искажалось спазмами, а пространство вокруг будто сгущалось от невидимого напряжения. Верунька, тогдашняя хозяйка домика, где квартировала Ольга, приходила в оторопь от вида своей постоялицы.

— Сильна ты, матушка, страстями, ох сильна — говорила она — не дай Бог под твой гнев попасть. И что же это тебя так бесы корежат? Чай бы уж смирилась. И суженный твой в земле лежит и ребеночек в утробе покоя просит. А ты все гневом исходишь!

Ольга понимала правоту хозяйки. Поздно уже с Антоном счеты сводить. Но ничего не могла с собой поделать. Осев у родителей в ожидании родов, она больше всего размышляла о будущем. Что делать? Оставаться в деревне не хотелось. Вокруг сплошная нужда и грязь, беспросветная, убогая жизнь. Ей, проработавшей целый год в уездной ВЧК, на хорошем пайке и в чистых условиях, было ясно одно — после рождения ребенка надо возвращаться в город. Постепенно в голове ее образовался план возвращения. Когда родилась девочка, Ольга не стала ее крестить в местной церкви, как и завещала колдунья Фелицата, а записала в подушной книге сельсовета по имени Воля. Односельчане охали и плевались: девчонка нехристь и имя у нее как у нехристя. Что за Воля такая? Местный народ отсталый, еще не знал того, что успела узнать Ольга в городе. Сегодня на революционные имена мода. А Воля — это свобода. С таким именем при советской власти жить будет легче. Она на время оставила ребенка у родителей, перетянула натуго переполненные молоком груди и поехала в Нижний Новгород. Путь ее снова лежал в ЧК, которая была ей ясна и понятна, а главное, не страшна. Поначалу Ольга думала рассказать свою историю с Седовым, выдав себя за несостоявшуюся вдову погибшего чекиста. Но потом решила, этого не делать. Кому неудачники нравятся? Поэтому, попав на прием к заместителю председателя Губчека Потапову, она опустила в своем рассказе связь с Седовым, зато толково изложила заранее выученную историю о том, что поработав в окояновской чрезвычайке, прониклась страстью борьбы с врагами советской власти. Потапов велел придти через неделю. Ему понравилась бойкая и смазливая девица, явно годившаяся для редкого ремесла женщины-оперативницы. Все при ней: и происхождение из неимущих сельских учителей, и пролетарская сознательность, и опыт работы в ЧК. Хоть и секретаршей, а тоже важно. Значит, много знает, много понимает. Он запросил Окоянов телеграфом и получил положительный ответ. Девушка характеризовалось со всех сторон хорошо. Правда, в вопросе с отцовством ее дочери высказывалось предположение, что основным виновником являлся Антон Седов, но на то и революция, чтобы крушить устои старого мира. Свободная любовь рыцарей новой жизни тоже заслуживала уважения.

В тесной комнатке Ольге стояли сдвинутые столы, накрытые газетами, на них красовался большой чугунок вареной картошки, нарезанное тонкими ломтиками сало, деревенская квашенная капуста, корзина ржаного хлеба и бутыль со спиртом. Все это было конфисковано при обысках у контрреволюционеров и спекулянтов и выдано со склада Губчека по торжественному случаю. Гости, десять чекистов, шумно разговаривали, раскрасневшись от выпитого. Виновница торжества уже сладко спала в уголке материнской койки и громкие голоса ее совсем не тревожили. Рядом с ней сидела мама Ольги, Анна Егоровна, приехавшая помочь дочери в уходе за ребенком.

Очередной тост взял начальник опергруппы Сергей Доморацкий, бывший матрос речной флотилии.

— Дорогая Оленька, любимый ты наш товарищ Хлунова! Знаешь ли ты, какое значение имеет для нас всех факт твоей работы в нашей чрезвычайной комиссии? Нет, не знаешь. Вот я прихожу на службу и думаю: сейчас увижу товарища Хлунову, и как же она меня оценит? Все ли у меня в порядке с внешним видом, какие такие советские манеры я ей продемонстрирую? Думаю я об этом, и значит, себя соответственно воспитываю. А еще больше имеет значение то, что ты у нас находишься на самом ответственном участке борьбы с внутренним врагом и многое о наших делах знаешь. И опять, для меня не просто так, что думает товарищ Хлунова о моих успехах в этом нелегком деле? Вдруг она считает что я недорабатываю? С одной стороны, на это есть начальство. Но начальство — дело служебное, а товарищ Хлунова — так сказать душевное. Перед ней тоже лицом в грязь ударять не стоит. В первую голову потому, что она у нас передовица борьбы с контрреволюцией и за короткий срок работы уже немало на этом передовом фронте сделала. Так давайте все выпьем за здоровье нашего маяка товарища Оленьки Хлуновой!

Присутствующие дружно подхватили тост и с веселым шумом выпили за здоровье хозяйки. А она смотрела, улыбаясь на гостей, и ставшая привычной манера давать каждому человеку трезвую оценку, порождала в ее голове непрерывную цепочку мыслей.

Вот Сергей Доморацкий. Веселый, добрый парень. Живет делом революции, настоящий чекист. Но в нем прячется еще один человек, совсем не похожий на этого. Был случай, когда ей пришлось увидеть того человека. В самом начале ее карьеры по наводке осведомителя чекисты схватили подпольного спекулянта крупой. Никчемный, грязный мужичонка прятал у себя в курятнике три мешка перловки и на развес менял крупу на всякие цацки. Когда Домораций вытащил из земляной дыры узел с золотыми украшениями и высыпал его перед хозяином на стол, тот упал на колени и завыл собакой. За такое ничего, кроме расстрела ждать не полагалось.

Сергей отвернулся от него и коротко бросил:

— Собирайся, пойдешь под трибунал.

Мужичонка медленно поднялся с колен, вытер рукавом лицо и, неожиданно злобно сверкнув глазами, ответил:

— Пойду, куда же денусь. Только и твоя очередь придет, душегуб!

Доморацкий медленно повернулся к арестованному. На лице его играли желваки, рука нашаривали кобуру. Сердце Ольги сжалось от крайнего напряжения. В помещении назревало что-то страшное.

— Душегуб, говоришь — произнес Сергей сдавленным голосом — душегуб! А ты подводы видел, которые по утрам мертвых беспризорников собирают? Дети от голода мрут, а ты крупу на золото, е…. твою сучью маму, сволочуга!

Он одной рукой схватил спекулянта за грудки, а другой дергал ремешок кобуры, не желавшей открываться. Мужичонка вырвался, отскочил к стене, сжался в комок, не в силах взглянуть смерти в глаза. Сергей, наконец, выхватил из кобуры револьвер и навел на задержанного. Лицо его свело судорогой, глаза остекленели. Мужичонка почуял смертный миг, по-заячьи вскрикнул: «Не надо»! но комнату уже заполнил грохот выстрелов. Пули с чавканьем входили в тщедушное тело, выбивая из него брызги. По комнате пополз запах пороховой гари и крови.

Жена мужичонки завизжала и бросилась на чекиста с горящей керосиновой лампой в руке, но тот не глядя ударил ее ногой в пах и она рухнула на пол.

Ольга была заворожена происходящим. Сначала ее охватило состояние жуткого страха, но потом к нему добавилось острое возбуждение, распирающее сердце и наполняющее тело пьянящим состоянием неизведанного доселе восторга. Потом, возвращаясь к этому состоянию, она вспоминала ночь, когда они с колдуньей Фелицатой привораживали Антона. Что-то похожее владело ей при звуках заклинаний. Такая же радость от возможности управлять невидимой частью мира, нарушать законы, которым следуют все. И ведь получилось! Антон стал ее добычей. Конечно, тогда эта мысль не приходила ей в голову. Она была влюбленной девушкой, познавшей огонь настоящего чувства. Но потом, когда все кончилось, эта мысль обнажилась: да, она завоевала Антона с помощью колдовства и нисколько об этом не пожалела. Есть в этом тайном мире огромное наслаждение невидимой властью. Жаль, что колдунья погибла, обязательно Ольга пришла бы к ней за наукой.

После расстрела спекулянта Ольга поняла, что твари, поселившиеся в ее душе в момент колдовства, хотят этого необычного торжества и не оставят ее в покое. Ей уже хотелось перешагивать через заповеди и правила, охраняющие сложившийся порядок и получать от этого тайное наслаждение.

И совсем непонятно ей было поведение Доморацкого, который после операции повел себя странно. Вернувшись в управление, он закрылся в своем кабинете и никого не впускал. Ольга испытывала беспокойство: что там происходит? Она дождалась позднего вечернего часа, когда большинство сотрудников разошлось по домам, и тихо постучала в дверь Сергея. После длительной паузы ключ изнутри повернулся и в проеме появился ее начальник. Он был сильно пьян. За его спиной, на письменном столе виднелась недопитая бутыль самогона. Доморацкий посмотрел на Ольгу мутным взглядом и едва пошевелил рукой, показывая на стул:

— Садись. Что пришла?

— Страшно стало. Вы закрылись, не появляетесь. Случилось что?

Сергей грузно сел на свой стул и заговорил медленно, едва ворочая языком

— На днях батя ко мне приезжал. Из Кстова. Жестянщик. Ночевал. Думаешь, что говорил?

— Нет, Сергей Михайлович, не догадаюсь.

— Лучше бы не догадалась. Говорил, его в поселке боятся. Говорят, сын в чрезвычайке душегубом работает. Приедет, любого к стенке поставит. Слышишь, душегубом! И этот, которого сегодня стрельнули, тоже говорил: душегуб. Неужели мне легко стрелять в него было? Ведь вся душа переворачивается, такой крик стоит внутри, а я стреляю! Потому что надо! Я врагов революции караю, а родной отец говорит: душегуб. Родной поселок говорит: душегуб. Враги говорят: душегуб. Я душегуб?!

— Что Вы Сергей Михайлович, нет конечно. Вы — боец революции.

— Я тоже так думаю, только почему они говорят?

— Отсталые они….

— Отсталые? Может быть. А мне от этого не легче. Не хочу, чтобы мой отец так говорил, понимаешь? Не хочу! Я не душегуб, не душегуб!!!

Голос Доморацкого поднялся до страдальческого надрыва, руки затряслись, по лицу его потекли слезы. Он схватил бутылку, вылил в стакан остатки самогона и лихорадочно выпил двумя большими глотками. Задержал дыхание, выдохнул и уже спокойнее сказал:

— Все. Иди отдыхай. Я спать лягу. Все дорогая, иди.

Под глазами его темнели круги, на лице лежала печать неимоверной усталости. Ольга достала носовой платок и стала вытирать ему слезы. Он сидел, закрыв глаза. Потом взял ее руку в свои ладони и стал целовать.

— Люба ты мне, очень люба — вымолвил он. Ты ведь знаешь… Может, сойдемся?

Ольга улыбнулась, молча покачала головой и вышла из кабинета. Ей тоже нравился этот чекист, железный только с виду. На самом деле он был очень раним и страдал от чужой боли. Это ей подходило. Такого легко прибрать к рукам. Ольга шла по коридору управления и ноги будто несли ее по воздуху. Снова ей улыбалась удача и снова с руководящим чекистом. Только колдовство на сей раз не понадобится. Она уже решила, что Доморацкий станет ее мужем. Но спешить не надо. Пусть дозреет.

Хлунова вернулась из воспоминаний в настоящее. В комнате стоял пьяный гомон, который прервал Сергей. Он достал с подоконника свою тальянку с зелеными в золото мехами, развернул ее и гаркнул:

— Сормовские частушки — и тут же под мелкую россыпь гармошки зачастил:

Как на сормовском базаре

У цыгана хрен украли

А цыганов без хрена

Нету больше ни хрена

Рядом с ним вскочил Костя Бедовых и подхватил дальше:

Моя милка — лесопилка

Меня пилит цельный день

А я милку только ночью

Так и делаем детей

Два бывших слесаря из мастерских Парамонова Василий Кошкин и Матвей Сладков выскочили на крохотный пятачок у двери, задробили ногами по доскам и грянули в два голоса:

Ах, ух, сразу двух

Ох, эх, даже трех

Я бывало ублажал

За ж….акетку держал

Ольга вспомнила саврасовские посиделки, махнула Сергею, чтоб ладил под нее и низким, приятным голосом запела:

Ах, на небе нету света

И копенка колется

Посиди, мил, до рассвета

Может, что отколется.

Веселье остановила маленькая Воля. Она заворочалась в своем уголке, а затем издала такой рев, что взрослые сразу стихли. Пора было и честь знать. Выпив еще по одной, гости стали прощаться. Все они, за исключением двоих, жили здесь же. Доморацкий уходил последним. Он мялся и в нерешительности медлил, но когда Ольга закрывала за ним дверь, тихо сказал:

— Может, дочку с мамой оставишь на часок. Погуляем….

Ольга лукаво стрельнула глазами и закрыла перед ним дверь. Все должно идти по плану.

---

1922 год. Окояновский поселок

По всем расчетам потребно было поднять не менее сорока десятин пашни под зерновые и еще почти столько же под картошку и коноплю. Восемьдесят десятин при царе могли иметь два-три кулака с конными дворами. Теперь целый ТОЗ, состоявший из двенадцати подворий, думал, как вспахать этот надел плодородного чернозема, редкого в окояновском районе.

С восьмидесяти десятин товарищество могло обеспечить себя прокормом на следующий год и выплатить продналог. А при хорошем урожае — приобрести кое-что из самого необходимого товара. Но как поднимать землю? На все хозяйство сегодня имелось всего семь немощных лошаденок, на которых надежда совсем плохая. Справный конь поднимает за пахоту пять десятин, а если его стегать, еще две –три и потом его можно вести на скотобойню. Тозовских же лошадок язык не поворачивается назвать справными. Они не поднимут и половины угодий, и все остальное придется пахать собственной тягой. Только вот народ оголодал, устал. Зима была трудной.

Дмитрий Булай черпал деревянной ложкой толокно из глиняной миски и смотрел через окно на ветки терновника, на которых оживленно щебетали воробьи. Солнышко пригрело, на дворе стояло начало мая, надвигалась посевная. Два его сына- семилетний Толик и двухлетний Севка уже умяли свои порции толокна и их веселые голоса раздавались с улицы. Жена Аннушка тоже успела позавтракать, пока он задавал корма скотине и молча сидела напротив. Глаза ее были тревожны. На муже лежал груз ответственности за судьбу ТОЗа и нести этот груз было ох как нелегко. Созданное два года назад товарищество изначально было малосильным. Переехавшие из города люди не имели нужного инвентаря и привычки к крестьянскому труду. Хуже всего обстояло с лошадьми. Не каждое городское подворье могло привезти в деревню тягловую силу и на все товарищество поначалу насчитали девять лошадей, три из которых пали наступившей зимой от бескормицы. Первый год жизни на селе был очень тяжелым. Поставленные наспех дома были щелясты, новые, не прокаленные печи из переложенного кирпича дымили и плохо грели. На беду зима выдалась лютой и люди боролись с морозами из последних сил. Каждый подъем утром в промерзшем за ночь доме становился мучением. Но больше всего изводил голод. Питались в обрез, экономили на всем. К весне ослабли. На посевную, которая должна была открыть дорогу к новой жизни вышли, едва держась на ногах. Сколько мужу понадобилось тогда силы убеждения и воли, чтобы вдохнуть в земляков надежду, добиться от них приложения истощенных сил! К счастью весна в том году порадовала хорошей погодой, ни дождей, ни ранней засухи. Те клочки земли, которые вспахали с горем пополам и засеяли казенными семенами, дали дружные всходы. Всем селом каждый день молились о том, чтобы урожай выжил. Хлеба собрали немного, но он давал возможность уверенно дотянуть до следующего года и выйти к посевной с собственными семенами. Государство уже не грозило поборами и продовольственный налог установили более- менее щадящий. Урожай-то собрали, но когда сели считать, чего и сколько нужно купить, то схватились за голову. Потребностей накопилось много, а возможностей мало. В первую очередь нужно было приобретать лошадок и инвентарь, но на вырученные деньги ни того, ни другого не купишь. Мозговали, мозговали и решили, что лучше на себе не экономить, больше на голодный паек не садиться, иначе к следующей весне пахать некому будет. Ограничились покупкой одной лошадки и одного плуга. Остальные деньги разделили. Кто сумел на них завести корову, кто скотинку помельче, но вроде бы вздохнули с облегчением. А зима снова оказалась трудной. Зерна и муки в обрез, все на укороченном питании: и люди и скотина. Да тут еще осенью ящур по соседним районам пошел, который коров как косой выкашивал. Булай запретил товарищам выезд в город и наложил самый строгий карантин на поселок. Ящур — это полная гибель всему делу. Вроде бы, беда прошла стороной и теперь можно снова подниматься к полевому труду. А труд будет едва ли легче, чем прошлой весной.

Булай покончил с толокном, выпил ковшик квасу и пошел на сбор. Мужики собирались смотреть угодья. Земля подсыхала и через пару-тройку дней нужно будет начинать пахоту. Подтягивались к большому амбару, присаживались на бревно, грелись на солнышке. Лица после зимы бледноватые и похудевшие. Одеты в овчину собственной выделки, на ногах лапти, опорки. Головы и бороды нестриженные. В голодное время люди ухаживают за собой неохотно, экономят силы.

Сворачивали самокрутки, откашливались, тягуче перебрасывались словами. Все Булаю известны много лет. Он знает, кто на что способен, от кого что можно ждать.

Собрались, пошли.

Первым делом направились к ближнему полю, что начиналось прямо за поселковой дорогой. Дома в поселке вытянулись в один ряд, а на другой стороне росли лишь ветлы да кустарник, за которыми начиналась пашня. Здесь земля была наилучшей — комья чернозема с супесью разваливались в руках в мелкое крошево. Этот участок отдавали самым слабым.

— Ну что, товарищи — обратился к землякам Булай — здесь пашня поспела. Опять бабам ее отдадим?

— А каким бабам? — отозвался Федор Юдичев.- Гляди, Дмитрий Степаныч, из прошлогодних наших пахарей моя жена на сносях и у Петруниной Лидии живот на нос полез. Считай, не работницы. Вот, двух уже не досчитываемся. А их на это поле три штуки надо. Кто тогда плуг потянет? Я что ли? Я на арский взгорок пойду с парнишками моими. Втроем будем плуг тягать, там сам знаешь, земля суглинистая. Две недели отдай, не греши.

— Ну, кроме твоих, у нас еще молодки есть. Я тут прикинул, вместе с девками пятнадцать бабочек могут выйти. Дадим им коровенок.

— Без этого не обойтись. Сейчас у нас их восемь штук более менее ходячих. У Коробкова корова не годится, на ногах едва стоит. У меня тоже не работница…

— А у тебя отчего, небось, кормил неплохо.

— Да не задалась она, малахольная какая-то…

— Ну, Федор, гляди, здесь все на виду…

— Гляжу, гляжу…

— Значит, бабочкам коров дадим, глядишь, поднимут землицу всем женским полом.

Потом перешли к полю, которое называли лесным, хотя на самом деле оно охватывалось осиновым подлеском лишь вполовину, а его открытая часть кончалась оврагами. Здесь были самые тяжелые участки, не паханные четыре года, почти целина. Часть площади проросла мелкими осиновыми кустиками.

Осмотрев угодье, Булай сказал:

— Тут много сил положим. Но деваться некуда, надо посевы расширять, инак будем нищенствовать. Сюда не меньше двух плугов ставить надо. Сам возьмусь. Кто еще со мной?

Мужики помолчали. Каждый из них знал, что такое пахать заброшенный пар. Потом Федор Юдичев сказал:

— Меня бери. Когда зачинать будем?

— Прикинуть надо — ответил Булай — Если, даст Бог, дождей не прольется, можно с понедельника выходить.

— А питание?

— Как всегда, общее. Ковылиху на казан поставим, пусть варит и с внуками по пахарям разносит. Да, надо впрок коз запасти на мясо. Возьмем у Коробкова, у него их пять штук. Потом зерном вернем. Без мяса мы не работники. Пока двух забьем, может хватит. Будем по- царски питаться, кулешом с картохой. С пахотой дней за десять управиться надо.

Булай оглядел собравшихся. Лица их прояснились, глаза заблестели. Предчувствие труда на земле радовало их. Тяжелый это труд, изматывающий, но и радостный, потому что земля — она матушка. Человек ее облагораживает, от нее питание получает и на нее уповает. И хорошо, что труд артельный. Первый, кто со своим наделом управится, переходит на помощь самым слабым. От этого чувство общества возникает. Очень нужное чувство.

В понедельник, до появления первых полос света над горизонтом, в поселке началось шевеление. Потянулись из дворов телеги с водруженными на них однолемеховыми плужками, замычали коровы, на которых приспособили лошадиную упряжь, заблеяли по стойлам растревоженные козы и овцы. Люди молча шли рядом с животными на свои участки. Каждый собирался с силами. Кончилась зимняя недвижная жизнь, начиналась страда.

Первыми поставили на запашную борозду коров и баб. Командовала ими тетка Левониха, жена Мишки Бусарова, которую он взял из поселения местных белорусов. Левониха была крепка в кости, неутомима телом и несгибаема духом. К тому же, любила петь песни. Она перекрестилась, положила на Восток земной поклон, кивнула своей свекрови, взявшей поводок, встала за плуг, нажала на ручки и крикнула: Ну, залетные!

Корова дернулась от неожиданности, уронила на землю лепешку и, пригнув голову к земле, с натугой сделала первые шаги. Мужики засмеялись. Страда началась.

Булай взял на себя дальний конец лесного поля, а Юдичев — ближний к дороге. Дмитрий работал вместе с семьей. Лошадь Буньку вели за узду поочередно Аннушка и Толик. С самого начала пар поддавался туго, Дмитрию приходилось постоянно ложиться на рукоять всем весом тела и упираться ногами в землю. Лошадь тянула так, что крупные вены на ее грудине и ногах вышли наружу и пульсировали спазматическими толчками. Уже после первых двух часов пахоты, он почувствовал, что силы кончились. Остановился, с трудом разогнул спину и вытер пот со лба. Все тело сковывала болезненная усталость. Рядом опустив голову, стояла Бунька и хрипло дышала, обмахивая хвостом вспотевший круп. Булай оглянулся на пройденный участок — всего лишь неширокая черная полоска образовалась на краю поля. А поле раскинулось от края до края сажен на двести и длиной было еще шире. На дальнем краю его было видно, как трудно продвигается упряжка Федора. Потребуется не менее десяти дней от рассвета до рассвета такого труда, не меньше.

«Ничего, ничего. Это только поначалу после зимы так трудно. Потом втянусь, пойдет дело. Выдержу. Вот выдержит ли Бунька?» — думал Булай, очищая лемех от налипшей земли.

— Бать, когда ждрать будем? -услышал он голос Толика. Толик — мальчишка шустрый, боевой, хватал всякие слова на лету. Вообще в поселке говорили на том языке, к которому приучили прежние поколения — на степенном, неторопливом, свободном от всяческой непотребщины. Бранных слов избегали сознательно, потому что вера запрещала этот грех. Но поселок был отдельным островком, а в городе, особенно в городских окраинах, где вповалку жил по баракам самый пропащий человек, бранная речь лилась рекой. Здесь пили, заражались дурными болезнями, матерились и дрались, а бывало и убивали. Толик наведывался в гости к своей старшей сестре в Окоянов, и быстро набрался от городских дружков сквернословия.

— Что мы будем? — спросил отец

— Ну, ждрать, ждрать — нетерпеливо повторил Толик.

— Мы будем не жрать, а обедать. А ты, коли такой шустрый и не брезгуешь ругательным словом, то посидишь на посту.

— Бать, ты что, я же есть хочу!

— Чего ты хочешь?

— Есть!

— А, есть. Ну, тогда подожди. Вот солнце над той вершинкой встанет, и будем есть.

Булай глотнул из крынки воды и снова взялся за плуг. Толик потянул за уздечку и пахота продолжилась.

Когда солнце встало над орешником, Булай остановился у своей телеги, распряг Буньку и задал ей сена. Другого корму не было, да и этот с гнильцой. Зимой сеновал подмело залетным снегом через щели в крыше и часть сена испортилась. Теперь докармливали его.

Махнул рукой Федору — полдничать. Тот пришел со своим сынишкой Генкой. Сели на дернине, поджидали Аннушку, которая несла с общинной кухни завернутый в полотенца обед. Ковылиха сварила обещанный кулеш с козьим мясом. Козы были тощими, кулеш получился ненаваристым, но после длиной мясопустной зимы и он казался объедением. Толик с Генкой первыми наелись из общей миски, запили обед водичкой и тут же заснули на подстилке под телегой. Дмитрий тоже прилег, положил голову на колени жене и смотрел в безоблачное майское небо. Федор сидел рядом, дымил самокруткой и покашливал. Говорить не хотелось. Странные мысли текли через разум Булая. Странные мысли для русского пахаря. Он вспоминал свои путешествия в Америку, Англию, где деревня живет совсем по-другому. Там тоже много неравенства и несправедливости, много людей ненужных, отвергнутых. Но наряду с этим существует какой-то невидимый глазу закон общества, который не позволяет уничтожать село, худо-бедно управляет обменом товаров, а главное, держит сельского жителя гражданином своей страны. Здесь же происходит противоположное. Каторжный труд его земляков даст трудные, плоды, но они не знают, что станет с этими плодами. Законы и постановления Совнаркома меняются с калейдоскопической быстротой. Никто не удивится, если снова объявят принудительное изъятие урожая, который назовут «излишками», и снова село будет голодать. Отчего такое наказание русскому пахарю, отчего в душе его должна жить постоянная тоскливая тревога за детей, за земляков, за всю свою землю?

Не было у Булая ответов на эти вопросы. Одно он понимал — не волею сталинистов или троцкистов страну бросает из стороны в сторону. Что-то куда более могучее распоряжалось ее судьбой. И не было конца проискам этой невидимой силы. Булаю уже в который раз приходила в голову мысль: может быть, бросить крестьянский труд? Использовать свою грамотность, устроиться где-нибудь на железной дороге учетчиком? Наверное, это не сытнее, так хоть такой каторги больше не будет?

Но что-то тяжелое и тягучее поднималось в душе в ответ на эти мысли. Нет, нельзя землю бросать. От нее вся сила, от нее ты на земле человек. Нельзя земляков бросать. Ты с ними — одно единое. Плоть от плоти. Все вместе: и беда и радость, и труд и праздник. С ними нельзя разлучаться. Вот и получается: под ногами земля, вокруг земляки — нерасторжимый мир, в котором надо жить любой ценой.

Чем дальше продолжалась пахота, тем невыносимее становилось напряжение. Пахари уже не ходили домой ночевать, хотя ходу всего ничего. Сил не хватало. Они падали в свои телеги обессиленные и проваливались в сон, прикрывшись овчинкой в обнимку с ребятишками. На заре едва вставали, заставляли себя размять непослушные руки и ноги, запрягали лошадей, пили холодную воду и снова вели борозду, не видя вокруг белого света. Часам к десяти уже лишались сил и валились спать хотя бы на пару часиков. Потом подкреплялись ковылихиным кулешом и снова пахали, забыв обо времени и о себе. В головах жила только одна мысль: быстрее закончить, успеть до дождей. А впереди еще ждал сев. Каждый вечер перед тем, как лечь спать, Булай находил в себе силы и шагами измерял оставшийся просвет между его и федькиной пахотой и этот просвет, казалось, уменьшался страшно медленно.

Вторую весну подряд погода улыбалась земледельцам. Они завершали пахоту, не попав ни под один проливной дождь, какие случаются в этих местах в мае довольно часто. Смывают зимнюю грязь, а заодно затопляют пашню. Нет, не затопил дождь на этот раз пашню. На день святого Епифана, который издавна в народе отмечают как «Рябиновку», поселок вышел из поля.

К вечеру последнего дня собрались все на бабьем участке завершать работу. Последний клочок земли поднимали уже не Левонихины коровы, а освободившиеся лошади. Мужики быстро прошли легкий чернозем и собрались на краю поля, у дороги. Стояли, негромко говорили о том, как далась земля. Голоса звучали утомленно, над всеми витала усталость. Потом грузили плужки на телеги, бросали в них утварь и подстилки, хлопали лошадок по потным шеям и ждали пахарей с дальних делянок. Наконец все съехались. Прибавилось разговору, шуму. Каждый едва стоял на ногах, лошади опустили головы, бабы лежали на телегах обессиленные, но воздухе ощущалась радость. Они радовались, потому что начало удачно положено. Дай Бог, чтобы так и дальше пошло. Когда все погрузились, Булай повернулся к темневшей в алом закате пашне, перекрестил ее широким крестом и перекрестился сам. С ним перекрестились и остальные товарищи.

— Ну, что ребятки, теперь и отдохнуть малость можно. Пошли по домам. Завтра на посевную только мужики выходят. Теперь уж, слава Богу, главное сделано.

Не спеша заскрипели колеса телег, звякнули пустые баклаги из под воды и раздался задорный голос неутомимой Левонихи:

По Дону гуляет, по Дону гуляет,

По Дону гуляет казак молодой…

Песня разлилась по округе и движущийся темный табор подхватил ее, запевая все громче и громче, расплескивая мелодию до леса.

Приготовившийся ко сну лес втягивал в себя песню и возвращал ее гулким, раскатистым эхом.

Жизнь продолжалась.

---

2002 год. Булай в Дрездене

Данила Булай шел по притихшему ночному Дрездену, покрытому нежным январским снежком. Затихла бурная встреча нового 2002 года, на какую по количеству пиротехники способны лишь только немцы. Минуты прихода Санта Клауса в Германию по световому и шумовому эффекту вполне сравнимы с бомбардировками страны союзниками в конце Второй Мировой войны. А сейчас Дрезден засыпал, являя собою дивную сказку доброго сказочника Ганса Христиана Андерсена. Шпили его кирх, фигурные мосты и волшебные линии Цвингера светились в мглистой ночи снежным серебром. Казалось, вот-вот зазвенит бубенчик и появятся запряженные оленем сани с Каем и Гердой, увитые алыми розами.

Булай любил этот город особенной любовью, какой наверное может любить только разведчик. Здесь он проводил операции, в которых переплелись боль и страсть, честь и обман, любовь и ненависть. Такие дьявольские коктейли чаще всего замешивают писатели и драматурги, но их герои живут на страницах произведений. А коктейли разведки шипят и пузырятся в реальной жизни. Данила любовался городом после длительной разлуки и шел по пешеходной зоне к одной из центральных гостиниц. Ранним праздничным утром, когда к завтраку встают только те, кому это крайне необходимо, у него была назначена необычная встреча. Он восстанавливал связь с источником, который отказался от сотрудничества двенадцать лет назад и теперь проявился снова. Данила приехал сюда из Праги, где находился теперь в долгосрочной командировке.

Воспоминания о том времени чередой приходили в голову Булая. Он помнил, как начиналась третья немецкая революция, в которой Дрезден сыграл особую роль. Именно здесь начались самые массовые манифестации против режима коммунистов, здесь власть начала пятиться под напором протеста. Протест же гремел уличной, хмельной революцией. Люди, будто напившись неизвестного зелья, сбивались в толпища и словно следуя указке невидимого дирижера, могучим миллионоголосым хором вздымали в небо протуберанцы своей страсти. Глаза их блистали стеклянным блеском, глотки их хрипели: «Свободу! Свободу!» руки их сжимались в кулаки и те, кто слышал их рев за стенами тихих кабинетов, цепенели от страха. Люди неслись к «свободе» в завихрениях неудержимой симфонии бунта, в надежде на прорыв в волшебные пространства Несказанного Благополучия и воля их была настолько могуча, что проломила мрачную берлинскую стену, и в разверзнутую брешь хлынули навстречу друг другу потоки окрыленных душ.

Как это случилось? Булай помнил летнее счастливое настроение конца семидесятых: под беззаботные мажорики повсюду гремевших песен, в деловитом тарахтенье «Трабантов» и «Вартбургов», резво мельтешивших на улицах Берлина, в уютном покое чистеньких кафе и беззаботной, беззаботной, полной надежд жизни этих же людей царило душевное благополучие. Куда все это пропало? Они были счастливы эти люди, они были счастливы, и этого нельзя было не видеть. Меггельзее, зеленые берега, белые яхты, летняя лень за кружкой пива, детский смех, они были счастливы. Древняя крепость под самым куполом голубого неба, стайки туристов, нежные виды Саксонии, розы на каменных стенах и легкое, воздушное настроение на улицах, легкое, беззаботное… Тогда ими еще владело упоительное освобождение от теней прошедшей войны, они дышали воздухом обновления. Они хорошо помнили, что значит — открыть душу перед бесами тьмы и ненависти. Они этого еще не забыли и радовались тому, что все это позади. Но потом незримым верхним эфиром приплыла мелодия из флейты Крысолова. Упитанная тень этого флейтиста падала на луга и горы за Люнебургской пустошью, он пританцовывал на равнинах междуречья Рейна и Эльбы, среди голубых отрогов Альп, в своей фетровой шляпе и полосатых гетрах, розовощекий и голубоглазый. Его пальцы весело бегали по дудочке и она выбрасывала в эфир радостные свистки о жизни ТАМ. Мелодия звала к себе и люди стали прислушиваться к ней. Потом они стали подпевать, не замечая, что эта музыка будит боль зависти, тревогу неполноценности, зуд протеста. Они просто подпевали ей, подавляя большие и мелкие заботы своей жизни и не догадываясь, что позже она завоюет их полностью. И вот их слабенькие голоса стали объединяться в хор, этот хор следовал за флейтой Крысолова и овладевал ими, не давая умолкнуть даже тем, кто со страхом замечал, что вместо сладкой мелодии флейты в воздухе уже стоит визг валькирий, появившихся неизвестно откуда. Валькирии закружили их черной бурей, заставляя кричать лишь об одном — о разрушительном протесте любой ценой. Потом наступила весна, буря затихала в ожидании заключительного удара литавр — подписания договора об объединении Германии. Да, это была репетиция спектакля, который не был новым для советской разведки, но она была бессильна сделать против него хоть что нибудь. Потому что в заглавных ролях этого действа было запрограммировано и выступление советских руководителей, сознательно или по врожденному идиотизму, согласившихся сыграть роли приглашенных звезд.

                             * * *

Потом он вернулся в своей памяти к группе «Астра», которая после долгого перерыва вышла на связь. Все эти двенадцать лет он хранил в сердце любовь к этой группе и надежду на то, что она однажды подаст сигнал вызова на встречу. Когда такой сигнал поступил и он узнал об этом, он испытал гордость и счастье. Гордость за то, что такие люди есть у его службы и счастье от того, что он снова будет бороться с ними плечом к плечу. Их связывало многое и в первую очередь, то доверие и уважение, которое появляются только в условиях жестоких испытаний.

Разведка работает с душами как с тончайшими музыкальными инструментами, исполняющими свои партии в многоголосье жизни. Когда разведчик с тонким слухом улавливает в звучании одинокой скрипки крохотный диссонанс, он незаметно берет ее в руки, подкручивает колки, а затем уверенной рукой проводит смычком по струнам и скрипка звучит по-иному. Она звучит так, как нужно разведчику. Что, что? Вы говорите, что он заставляет нежную скрипку играть по чуждой ей партитуре? Полноте! Главное в мире — красота. А он, разведчик, всегда уверен, что именно его партитура лучше всего подходит для этой скрипки. Он наслаждается ее звуком и она отдается его искусству.

И вот этой гармонии наступал конец. Слаженная музыка инструментов берлинской резидентуры стала сменяться какофонией беспорядка. Не выдержавшие навалившегося на них полета валькирий, инструменты начали сбиваться и замолкать.

Данила вспоминал последнее дело, которое поставило точку в их сотрудничестве.

Группа «Астра» — два молодых в ту пору немца Хайнц и Хельга, работавшие на сугубо идейной основе. Они являлись сотрудниками аппарата социал-демократической партии Германии и имели доступ к нужной информации, однако на самом деле оказывали помощь по гораздо более широкому кругу вопросов. «Астра» была связана с советской разведкой уже несколько лет, а ее возникновение началось с вербовки Хельги в Москве. Булай снова и снова перебирал в памяти все обстоятельства этого дела, во многом раскрывшего ему глаза на происходящее…

При всей веселенькой джазовой демократичности послевоенного общества ФРГ, кроме сытого зрительного зала, утонченной оркестровой ямы и солистов на сцене, в нем были еще и машинные подвалы. И Господь Бог распорядился начать жизненный путь Хельги как раз там, в сумраке этих подвалов, — точнее говоря, в семье портового докера, простого трудяги, на плечах которого и стоит цветущая и пахнущая пирамида жизни. Подрастая на портовых задворках города Киля, девочка телом своим и душою училась понимать, что звучащая на главных улицах азартная музыка, не предназначается для нее. Конечно, она могла включиться в танцы веселящихся под нее детишек. Только у нее не было красивых платьиц и панталончиков, чтобы не выглядеть в хороводе пугалом. Потом ей пришлось на себе испытать унижение грошовыми тряпками и скудным пропитанием в студенческом беспорядочном дикстиленде. Она знала, что у нее есть голос, но голос молчал, потому что вольно петь могли только состоятельные студенты. Они, эти сыновья и дочери богатых, танцевали рок, взметая шелка вечерних платьев и посверкивая молниями штиблет, они рокотали басами «мазератти» и «поршей», лечили тонкую зависимость от кокаина у лучших знатоков наркотических блюзов. Хельга видела, что после выпуска главным рычагом трудоустройства будет не столько ее отличный диплом, сколько близость родителей к дирижеру. Но ее родители были бесконечно далеки от дирижера в своих машинных отделениях, а близкие связи имели разве что среди портовых такелажников, поэтому она могла рассчитывать исключительно на себя. Имея крепкое молодое здоровье, Хельга сидела над учебниками день и ночь и хотела только одного: сделать себе маленькую партию в политологии еще до завершения университета, так, чтобы эта музыка была услышана ценителями и ее пригласили в приличный оркестр. Она перерабатывала курсовые работы десятками раз и обрела глубокие знания в нужных предметах. Старательность девушки не была незамечена и профессора считали ее подающей надежды студенткой. Ближе к выпуску ей нужен был старт, нужна была работа, которая заставила бы говорить о ней хотя бы в Университете. Когда ей представился шанс поехать на стажировку в Москву, Хельга поняла, что эта поездка дает надежду на рывок. Так и случилось. Материал по советской молодежи лег в основу ее дипломной работы и она была признана лучшей студенткой года. Однако наряду с этим, случилось и другое важное событие.

Когда Хельга поселилась в общежитии МГУ, она поняла, что русские играют другую музыку, как раз такую, какая нужна ей. Здесь тоже были дети богатых русских начальников. Но их было меньше, чем детей простых людей, их танцы были почти не видны и не оскорбляли слуха, а дети простых людей жили веселой и щедрой на дружбу коммуной, в которой звучал хор равных среди равных. Она полюбила этот молодой концерт и включилась в него, сразу обнаружив способности солиста. Поэтому советской разведке было достаточно легко установить с Хельгой контакт и начать с ней оперативную работу. Девушка оказалась хорошо организованной и очень понятливой помощницей. За полгода конспиративных встреч она успешно прошла науку, которую другие агенты усваивают годами. Главной же в ней была та целеустремленность и волевой напор, перед которыми валились любые преграды. В ФРГ она возвращалась уже обученной сотрудницей с заданием держать курс на карьеру внутри социал-демократической партии Германии. Хельга взялась за дело с присущим ей напором и вскоре стала одной из наиболее ярких фигур молодежного крыла партии в Западном Берлине.

Принявший ее на связь Данила не мог нарадоваться ее успехам и немного завидовал тому мужчине, который когда-нибудь познакомится с Хельгой и станет ее мужем. Она была красивым и притягательным человеком. Однако предположения Булая о том, что это случится «когда-нибудь» не оправдались. Будучи двадцати четырех лет от роду, Хельга сообщила ему, что у нее есть жених, также бывший студент-политолог, с которым они решили пожениться. После помолвки Хельга рассказала суженому о сотрудничестве с советской разведкой и предложила ему присоединиться к этому делу. Хайнц без колебания дал согласие. Как говорится, знала, кого выбирала. Данила вознамерился было отругать ее за несанкционированную вербовку, но Хельга засмеялась, поцеловала его в щеку и сказала:

— Вы, мужчины, дети в вербовочных делах. Я принесла тебе в зубах моего котенка, но я знаю, что это будет настоящий солдат. Поверь мне, товарищ ведущий офицер.

Вскоре Булай имел возможность убедиться, что она права. Эта пара отличалась высокой оперативной отдачей и считалась одной из лучших в резидентуре.

Перед ними была поставлена задача по поиску подходов к Отто Вилау, руководителю Представительства ФРГ в Западном Берлине, которое называлось по немецки Бундесхаузом. Виллау был одной из центральных фигур немецкой восточной политики, в его канцелярии курсировала нужная советской разведке информация. О вербовке его самого едва ли стоило мечтать, но среди сотрудников его аппарата числилась сорокалетняя делопроизводительница, с которой тот находился в нежных отношениях. Привлечение этой женщины было бы решением многих проблем. Резидентура отследила ее маршруты, сделала фотографии, изучила режим работы и бытовых дел, но не было агента, который мог бы взяться за нее. Мужской вариант здесь не походил, потому что Герда была привязана к своему Виллау и, кажется, страдала от того, что их многолетняя связь не приводит ни к каким подвижкам в ее личной жизни. Начальник не собирался разводиться со своей мегерой и предлагать ей руку и сердце. Эта драма заставляла ее углубляться внутрь себя и подвод к ней другого мужчины — дело дорогое и трудоемкое, мог окончиться впустую. Поэтому у Булая появилась идея подвести к ней молодую пару, которая может с ней подружиться, а в дальнейшем, смотришь, войти в доверие и изучить возможную основу вербовки. Такие дела делаются не быстро и Данила был удивлен, когда после постановки задания уже на следующей встрече группа «Астра» доложила о завязавшемся знакомстве. Ребята взяли на прокат дешевенький «фольксваген», подкараулили Герду при выезде из дома и протаранили заднюю дверь ее «опеля». При этом Хельга имитировала глубокий обморок. Пока вызывали скорую помощь и пытались «привести в себя» Хельгу, что назывется, «сблизились в шоке». Некоторе время спустя ребята позвонили Герде, благодарили за ее участие в «спасении» Хельги, пригласили на бокал вина и сумели ей так понравиться, что вскоре все вместе выехали на совместный пикник. Булай еще раз убедился в ценности этих сильных и изобретательных людей. Потом они продумали дальнейший план работы и снова инициатором была Хельга.

— И все-таки я предлагаю построить работу вокруг ее передка — сказала Хельга. Она так и не утратила привычки говорить на студенческом сленге, который изяществом образов, видимо, не отличается ни в одной стране мира — все разговоры про женскую верность выдумал мужской род. Нет такой женщины, которая хотя бы раз не посадила рога своему мужику. А большинство занимаются такими посадками регулярно. Ты не смотри на меня так, дорогулечка, я у тебя исключительное исключение — обернулась она к мужу.

— Да, но ты же сама говоришь, что Герда никого кроме своего Виллау знать не хочет, ведет себя замкнуто, и вообще, довольно мрачная особа.

— Это не совсем так, Данила. На пикнике она просто излучала радость. Она раскрепощалась от этой пошлой жизни, в которую ее загнал Виллау. Он, конечно, негодяй. Я бы давно ему устроила какой-нибудь сюрприз за его эгоизм. Просто Герда — человек довольно скромный и слабый. Представляешь, каждую пятницу этот гаденыш везет ее на свою виллу в Тегеле, пользует в течение часа, а потом дает денег на такси, чтобы она добралась к себе на квартиру. Везти ее самому домой не охота. Все, точка. Вот такая любовь уже в течение шести лет. А ей тридцать восемь. Ей надо срочно рожать ребенка и жить нормальной жизнью. Ты думаешь, он хоть раз об этом заикнулся? Нет, конечно. Это типичный баварский пердун, который ни черта кроме своей толстой задницы знать не хочет. Как же я его ненавижу!

— Успокойся, Хельга, ведь это не имеет к тебе прямого отношения.

— Имеет, мой любимый ведущий офицер. Еще как имеет. Ты дал нам задание по Герде. Мы сблизились с ней и не можем не сочувствовать ее беде. Самой настоящей беде, понимаешь? Потому что ей остается или спиться или повеситься. А она хорошая, хорошая женщина. Все вы сволочи, мужчины, ненавижу Вас!

— Вот так, Хайнц, и мы с тобой получили на орехи. Ну, нам не привыкать. Так что ты предлагаешь, девочка ты наша драгоценная?

— Я предлагаю подвести к ней героя-любовника и поиграть на этом.

— Это так просто в твоем представлении?

— Просто, просто. Виллау едет в составе делегации Западного

Берлина в Москву. Какие-то встречи с вашими московскими фюрерами. Герду он берет с собой в качестве постельной принадлежности. В работе делегации она принимать участия не будет. Значит, предпочтет всю неделю гулять по улицам и площадям столицы вашей родины. Чего уж проще?

                              * * *

Настройщиком скрипки по имени Герда стал известный специалист по струнно-смычковым инструментам Олег Старков, он же начальник отделения Московского Управления Трехзначного Ателье. Олег был виртуозным музыкантом, но его Вышестоящие не ценили этих качеств. Нет, нет, они ценили его искусство, но не могли смириться с его образом жизни, ведь в те времена у нас властвовали аскетические нравы и сами Вышестояшие были исключительно безупречными блюстителями этих нравов. А Олег Старков, не умевший держать талант в железной клетке аскетизма, уже трижды развелся по любви и умел сдобрить эти порывы немалым количеством вдохновляющей мальвазии с этикетками армянского коньяка. К тому же в запасниках его памяти громоздилось такое количество скрипок, что из них можно было бы составить Мировой Оркестр Во Славу Любви. Он был красив той самой проникающей красотой, которая хватает скрипку за гриф мягкими, но сильными пальцами и та нежится в его руках, готовая к мелодиям под его управлением. Французский актер Жан Поль Бельмондо отдаленно напоминал очертания Олега, но любая из скрипок, если бы ее попросили сделать сравнение, произвела бы только пренебрежительный визгливый звучок в адрес Жана Поля.

Все случилось так просто, как случается только в работе большого профессионала. Старкову показали Герду, прогуливавшуюся неподалеку от центрального телеграфа с еще одной сотрудницей делегации. Олег вышел из машины наружки, пристроился сзади к этой парочке и потом, нагнав ее, спросил по французски:

— Простите, Вы не назначали здесь свидания с молодым человеком из советского МИДа?

Подруга Герды, работавшая переводчицей делегации, увидев Олега, сомлела и на ломаном французском ответила, что вообще то, нет. При этом всем своим видом показала, что струны ее давно не знали руки мастера и нуждаются в срочной настройке. Французский язык был избран чекистами для установления контакта не случайно. Олег говорил и на французском и на немецком, но начинать с немецкого было бы слишком прямолинейно, тем более что Герда, закончившая Гейдельбергский университет, владела русским и французским языками.

Старков продолжил солировать:

— Понимаете, меня зовут Андрей. Один мой знакомый из Парижа прислал мне передачку с какой-то своей сотрудницей. Мы договорились по телефону встретиться здесь и я думал, что одна из вас- это она. Так Вы не из Парижа?

Женщины объяснили, что они из Западного Берлина и встреча пошла по разработанному сценарию.

Четыре из шести дней пребывания делегации в Москве, Герда приходила к Олегу на конспиративную квартиру, которую тот выдавал за свою собственную и они погружались, как говаривал Старков, в «чувственную метель».

Он не выдумал ничего нового в акте совращения этой измученной внутренним неблагополучием немки. В первый же вечер Олег усадил ее перед собой в кресло, налил бокал мальвазии и взмахнул смычком. В пространстве родился осторожный и чувственный звук, плававший где-то совсем низко, наверное, не выше их кресел. Звук переливался октавами мужского баритона, потрескивающими хрипотцой и следами ушедших страстей. Неспешная, скрыто-страстная мелодия стала медленно ускоряться, образуя вокруг Герды невидимый кокон, все больше и больше кружа ей голову. Затем она взмыла вверх, почти вертикально, с предельным надрывом, вырываясь в самые верхние слои эоносферы, где уже нет сущего и только болиды горящих сердец чертят траектории и свиваются в удивительные двухцветия беспамятного упоения.

Сначала расстроенная скрипка Герды вяло и недоверчиво резонировала с обвивающей ее музыкой. Потом в корпусе ее родился слабый отзвук, мотыльком перелетевший на струны. Мотылек потрогал лапками немощные канатики, и они услышали его нежнейшее прикосновение. О женская скрипка любви! Свершилось чудо! Струны сами подтянулись на колках и вдруг ответили мощным, глубоким аккордом.

Все четыре дня на конспиративной квартире Трехзначного Ателье упивались распутным озорством незримые троли — электросварщики губ и кожи. Они весело тыкали своими штоками высокого напряжения в губы влюбленных и те, соприкасаясь, обжигались голубыми искрами, падавшими на подушки, а кожа их расплавлялась и соединяла две плоти в одну. И две мелодии, оторвавшиеся от тонких, сотворенных Великим Мастером корпусов, тоже соединились в одну, и она кружила над постелью, включая в свой узор их глухие от страсти голоса. Волшебная, волшебная музыка любви!

Герда улетела из Москвы не на самолете, а на собственных крыльях. Ее поддерживали с двух сторон электрические троли и губы ее продолжали ронять в пространство горячие голубые искры. Перед разлукой они договорились встречаться в Восточном Берлине, куда «Андрей» мог прилетать сколь угодно часто, а она — беспрепятственно выезжать по своему западногерманскому паспорту. Первая встреча состоялась уже через десять дней и обеспечение работы Старкова в Восточном Берлине взял на себя Булай. Он возил Олега на своей машине, инструктировал по особенностям обстановки в городе и пытался вместе с ним найти линию по приобщению женщины к передаче советской разведке нужной информации.

                              * * *

«Астра» докладывала, что Герда сильно изменилась. Она нашла в Хельге и Хайнце душевных друзей и стала делиться с ними своими тайнами. И хотя бывала лаконична в таких разговорах, но того, что она говорила, было достаточно для понимания ее состояния. Сначала эти беседы передавались в письменных сообщениях, а потом Булай попросил сделать магнитофонную запись для ее анализа психологами Центра. Слушая диалог Герды и Хельги, он удивлялся той прямоте, с которой могут общаться немки. Хотя, как знать, бывают ли сдержаннее влюбленные русские женщины.

— Ты понимаешь, я себя совсем другой жизни ощущаю. Как будто это не я, а другой человек. Нет, я не то говорю. Я себя ощущаю одним большим и постоянным ЖЕЛАНИЕМ, понимаешь? У тебя с Хайнцем такое было?

— Ну, чтобы одним большим ЖЕЛАНИЕМ, наверное, нет. Хотя он очень хорош в постели. Иногда так меня пользует, что вот-вот на части развалюсь, просто отбойный молоток. Мой Хайнц — классный любовник.

— Это все не то. Андрей — он нежный. Под ним не развалишься. Но он так всю тебя одурманит, что только думаешь — я женщина, я хочу его, я хочу его, я женщина. Он, конечно, волшебник.

— А почему у него такое странное имя, он что, не немец?

— Нет, но это не важно. Я сейчас о немцах худшего мнения. Такого с ними я не испытывала, даже в студенческие годы.

— Слушай, а как же с Отто? Ведь он однажды может догадаться, что у тебя кто-то появился.

— Может… Тогда я вылечу с работы и мне придется искать другое место. Правда, при новой «восточной политике» я со своим русским языком что-нибудь подходящее подыщу.

— Так Андрей — русский?

— Ну что ты заклинилась на этом пункте! Кто бы он ни был — он настоящий мужчина.

— А как же ты будешь ложиться с Отто? Противно же, наверное?

— Пока как раньше. Он же все равно жил со мной как свинья. Не заботился о моем возбуждении. Грудь не поцелует, живот не погладит, поставит в коленно-локтевую позу как дешевую проститутку и сопит сзади минут сорок. Потом уйдет в туалет, а выходит уже одетый. Это что, любовь, по-твоему?

— А ты не начнешь испытывать к нему отвращение?

— Я его уже давно испытываю. Иногда хочется лягнуть его в пах, а когда он скорчится от боли, взять кухонные ножницы и отстричь ему его драгоценный кусок дерьма…

Анализ записи показывал, что Герда в целом готова к взятию ее в разработку на морально-психологической основе. У этой разработки будет три стороны. Первая — углубление ее любви к «Андрею». Вторая — развитие ее ненависти к Виллау с тем, чтобы однажды эта ненависть подтолкнула ее к передаче любовнику секретных документов. Внедрение этой мысли станет третьей составляющей разработки. По оценке Булая, шансы на приобретение добротного источника в Бундесхаузе были неплохими.

А как же мораль? — спросите Вы, ведь на лицо циничное злоупотребление чистейшими чувствами несчастной женщины! Да, мы согласны. На лицо. Но признаемся честно, ни Булаю, ни Старкову это не давалось легко. Они были вполне нормальными людьми и совсем не циниками. Просто законы выживания государства, за которое они боролись, несколько отличаются от наших с Вами взглядов на мораль.

Но финал разработки оказался неожиданным и печальным для обоих друзей. Заключительный аккорд Герда украсила двумя шифровками, содержание которых уже не выветрится из памяти Олега и Данилы. Иногда разведчики спрашивают сами себя, отчего у них такая хорошая память на отдельные эпизоды работы. Наверное, оттого, что с этими эпизодами связаны кое-какие эмоции.

Не будем утомлять Вас сухим бюрократическим текстом первой телеграммы. Сообщим лишь, что в ней западногерманский МИД дает Отто Вилау указание собрать информацию о том, какова может быть реакция Москвы, если присоединение ГДР к ФРГ произойдет без должного международно-правового оформления. Понять интерес западных немцев можно. Ведь каждая пядь Восточной Германии полита кровью советских солдат и отнимать это завоевание без спроса довольно рискованно.

А вот ответ Виллау достоин того, чтобы его процитировать в полном объеме.

Бонн. Сов. секретно

Руководителю советского отдела

Восточного департамента МИД ФРГ

Фрицу Шрайберу

По сумме доверительных разговоров, которые нам удалось провести в правительственных и партийных структурах ГДР, восточные немцы оценивают позицию СССР по германскому вопросу следующим образом.

1.Они считают, что с момента образования тандема Горбачев-Шеварднадзе начался очевидный дрейф к пересмотру основ советской внешней политики. При этом, с их точки зрения, Шеварднадзе играет роль сознательного разрушителя всей внешнеполитической конструкции СССР, а Горбачев выступает при нем в качестве подмастерья. Никому не понятны причины столь враждебного отношения Шеварднадзе к достижениям СССР и стремлению эти достижения уничтожить. Видимо, это является на сегодня загадкой для всех. Можно предположить, что в психике Шеварднадзе имеет место какое-то тайное извращение, которое получает столь гротескные формы. Не исключено, что он является наиболее уродливым продуктом советской партноменклатуры, развивавшейся по противоестественным законам. Однако это всего лишь догадки. Фактом является то, что этот министр активно разрушает советские внешнеполитические позиции на добровольной основе. О Горбачеве ничего нового добавить не можем. Сторонники воссоединения считают его гением, а ортодоксы — неисправимым болваном. Однако очевидно, что он равнодушно относится к утрате СССР международных позиций, и возможно, не понимает, какие глобальные последствия это будет иметь. Как его сторонники, так и противники сходятся во мнении, что Горбачев весьма неустойчив в отстаивании собственной позиции и легко поддается чужому влиянию.

2. Высокопоставленные восточногерманские политики считают, что никакой концепции по германскому вопросу в ЦК КПСС нет и быть не может. Деятельность ЦК парализована Членом Политбюро А. Бабакиным, который по мнению восточных немцев, объективно выполняет роль американского агента влияния. Выражается мнение, что под руководством Горбачева и Шеварднадзе, СССР просто согласится на воссоединение Германии, не выговорив себе никаких условий и, тем более, преференций. Считаем эту информацию достоверной, так как восточные немцы неплохо осведомлены о положении дел в Кремле и, скорее всего, правы.

3. Среди советских дипломатов в Берлине царит полная растерянность. Они дезориентированы. На письма и телеграммы посла Кочемасова о положении в ГДР Москва не отвечает. Известно также, что доклады КГБ по этому вопросу генеральным секретарем не рассматриваются. У нас имеются все основания не опасаться международных последствий стремительного и решительного поглощения восточной зоны. Москва не проявит на этот акт никакой суверенной реакции.

4. На основании вышеизложенного считаем необходимым вести дело к воссоединению де факто, без предварительной международно-правовой проработки всех аспектов этого предприятия, ограничившись согласованием с СССР на уровне доверительного разговора в верхах. По нашему убеждению, Горбачев и Шеварднадзе не в состоянии адекватно оценить воссоединение с точки зрения его глобальных последствий и понять, что оно будет означать начало конца системы мирового социализма. Мы же, в таком случае будем иметь все необходимые выгоды, в частности, заплатим за вывод советских войск лишь столько, сколько сами посчитаем необходимым, и включим восточную часть в зону ответственности НАТО. С точки зрения дипломатической истории, это будет беспрецедентная, триумфальная победа.

Отто Виллау
25.02.90

Герда принесла копии этих телеграмм Старкову и без слов передала ее ему в номере отеля «Штадт Берлин». К тому времени их оперативные отношения были совсем не развиты. Она оказалась очень трудной в разработке. Говорить напрямую о сотрудничестве было невозможно. Герда представляла собой в этом плане отлаженную немецкую канцелярскую машину, знающую только букву закона.

Отчаявшись найти политические основы, Данила с Олегом придумали легенду, соответственно которой он пишет диссертацию по Западному Берлину и у него есть трудности с некоторыми разделами. Старков привозил такой раздел на встречу и отдавал на ознакомление Герде с незаполненными пробелами, которые по замыслу, она должна была бы заполнить закрытыми сведениями.

— Представляешь, Данила, лежу на ней, она подо мной кипятится, а мне не до чего. Думаю, как ей свой труд впаривать буду. Потом она на расслабленных ногах подходит к тумбочке, надевает очечки, наклоняется над моей бумагой, выставляет репку в белый свет и начинает водить носом по строчкам. Водит, водит, водит, блин, и потом говорит: «Нет, милий Андрэ, это есть секретный информаций. Я не мог тебе его давай. Пойдем снова на койка». Ну, что делать?

Они обдумывали все новые и новые варианты, однако прогресса не было. Герда являлась на редкость верной своему долгу Брунгильдой и умела не путать две очень разных формы любви: любовь к отчизне и любовь к мужчине. Поэтому, когда Олег увидел копии телеграмм, он слегка опешил:

— Герда, что это? Почему?

— Потому что Германия хочет обмануть Россию. Вас будут обманывать. Я не хочу обмана. Надо вести честный политика. Я украла этот документ на прощание, потому что ухожу из Бундесхаус. Я сказала Виллау, что у меня есть настоящий любовник, а не такое животное, как он, и больше к нему не вернусь. Меня уже ждут на преподавательской работе в Гейдельберге.

Олег застыл в неподвижности. Полгода работы ухнули зазря. Кому нужна преподавательница университета?

— Ты что, все уже решила и сделала?

— Конечно дорогой, теперь нам уже ничто не мешает. Я теперь никакой не секретоноситель, вот!

— Герда, блин горелый, что же ты наделала!

— Ты хотел от меня секретов, Андрэ? Это напрасно. Через полгода будет единый Германий и наш Бундесхауз распустят. Все сотрудники будут искать новую работу. А ты будешь искать там девочку-секретоносителя, правда?

— О чем ты говоришь?

— Ты есть КГБ, Андрэ. Я сразу это поняла, когда увидела твои глаза. Женщину нельзя обмануть глазами. Я поняла, что ты не правда, но мне нужен был мужчина. Ты был прекрасный мужчина. Очень прекрасный-прекрасный мужчина. Я полгода была с тобой женщиной. Я не давала тебе секретов, потому что ты был КГБ. А теперь я уволилась ото всюду: из Бундесхауза, от тебя, от прошлой жизни. Эти документы — моя благодарность за профессиональную любовь. Спасибо КГБ, что имеет такие мужчины. Но это все. Я больше не буду.

Потом он проводил ее до выезда из Берлина. Герда свернула на парковку у автобана, выключила мотор и начала бурно плакать. Она ревела, наверное, также, как ревут все женщины на свете, вынужденные потерять любимого человека. Она причитала, целовала и гладила его. Потом плач прекратился. Герда повернула ключ зажигания, посмотрела на Олега протрезвевшими глазами и сказала:

— Все. Уходи. Прощай.

Его подхватил Данила, ехавший сзади на своей машине, и они отправились на конспиративную квартиру. Там разведчики открыли холодильник, достали все спиртное, что было, еще раз прочитали принесенные Гердой документы, и стали пить.

Олег Старков был очень крепок в этом деле. Он был наследственным выпивохой и рассказывал о своем отце так:

— Полковник военно-транспортной авиации Николай Старков всегда утверждал, что водка бывает только хорошая и очень хорошая. По первому стакану его экипаж наливал, когда убирал шасси после взлета. По последнему — когда ставил машину на тормоз.

У Данилы этого опыта тоже было немало. Но сегодня причина была особой. Они прикоснулись к самому страшному — к документальному свидетельству бесполезности собственной жизни. Оба проработали по двадцать лет в КГБ, искренно веря, что продолжают дело тех, кто защищал собой страну. Они были готовы сделать это в любой момент и делали, когда это было надо. И теперь на них обрушился невыносимый груз предательства с самого верха. С того самого верха, который назывался в разведке Инстанцией. Эта Инстанция всегда была для них неким священным местом. Когда Данила узнавал, что его информация уходила в Инстанцию, он радовался. Это была очень высокая оценка. В их сознании не было царя-государя, но была вместо этого Инстанция. А теперь они воочию убедились, что во главе Инстанции стоят иуды, которым безразлична судьба их страны и судьба их народа.

Эмоциональный Олег напился первым. Он уперся лбом в растопыренную пятерню и стал говорить, раскачиваясь в кресле:

— Братишка, Данилка, за что я эту бабу уродовал, за что? Она же классный человек, эта Герда. Я к ней проникся…, может даже полюбил, понимаешь? И ударил. Ради чего ударил, чтобы этому козлу информацию добывать? Да его в нужнике утопить надо! Мы здесь себя расходуем до самого дна, все отдаем и силы и совесть и нервы, а зачем, для этого гада? Для Шевика? Данила, они же власовцы, понимаешь, власовцы. Ведь те тоже вроде как за благо родины боролись, а наших отцов убивали. Вот и Горбатый с Шевиком такие! Ненавижу, ненавижу, ненавижу!

Данила слушал его и пил рюмку за рюмкой. Полученная Олегом информация не была для него новой, но ставила четкую точку в предположениях и подозрениях. От нее становилось тошно. В глазах стоял сумрак. Темнота в профессии. Темнота в стране. Также как и у Олега, у него выросло острое чувство ненависти к Горбачеву. Не зная личности этого деятеля в деталях, Булай, упорным и опасным трудом прокладывавший свою дорогу по жизни, понимал, что этот человек, ни по уму, ни по совести, ни по характеру не готовый к управлению огромной державой, принесет страшную беду его народу.

— Что с телеграммами делать будем, кому они нужны? — спросил Старков.

— Они не нужны никому. Хуже того, не дай Бог, какая-нибудь гнида еще и Герду засветит. Дай мне их сюда — ответил Данила.

Старков достал из тайного отделения барсетки переданные немкой телеграммы. Данила отнес их в туалет, тщательно порвал и спустил в унитаз.

                              * * *

Потом «Астра» прекратила работу. Однажды ребята пришли на встречу, наполненные хмурой решительностью. Как всегда, быка за рога взяла Хельга.

— Данила, мы с Хайнцем всю ночь не спали, говорили о наших общих делах и пришли к одному серьезному решению.

Сердце Булая сжалось, он понял, о чем сейчас пойдет речь. От разведки уходили лучшие люди. Те самые романтики, которые пришли к ней делать жизнь лучше. Теперь они отворачивались от нее. Значит, случился горький поворот в той стране, которой принадлежала разведка.

— Нам страшно неприятно тебе говорить, товарищ ведущий офицер, но мы не можем молчать — продолжала Хельга — Пойми нас правильно. С тобой лично у нас все в порядке. Все нормально, даже хорошо. Но что делает твое правительство? Ты видел картину Брейгеля «Слепые»? На ней слепой поводырь ведет за собой цепочку слепых к краю пропасти. Они уже начинают падать в эту неизвестность, но не знают, что их ждет, и даже хохочут от страшного восторга. Ведь это же твои правители!

— Я понимаю тебя, Хельга, и разговора этого я ждал. Но согласись, мы ведь не на правительство работаем, а на страну, правильно? Ей помогать надо, на нужный курс выгребать. Иначе никто не знает, что с ней будет.

— А ты что, разве не видишь, что с ней будут? Если все Ваши газеты и журналы в один голос порочат прошлое и восхищаются Америкой, то Вы скоро будете разрушать социализм и строить новую Америку. Это будет ужасно. Потому что Вы разрушите не только социализм, но и всю страну, да вот никакой новой Америки не построите.

— Ты очень строго судишь, девочка!

— Во первых, мальчик, я изучала политологию и была лучшей ученицей. Мне не надо объяснять, что там у Вас происходит. Если ты до сих пор не понял, то тебе я объясню: ренегатское руководство КПСС вместо того, чтобы обновить ее во всех отношениях, взяло курс на ее развал. Знаешь, почему это понятно? Потому что вместо нормального разговора в Вашей стране слышен самый настоящий собачий лай. Значит, вражьи силы уже взяли верх и они развалят оплот мирового социализма. Так же, как развалили ГДР. Между прочим, снова же при активном участии Горбачева. Этот человек вообще не понимает, какое он преступление уже совершил и еще, наверное, совершит. Как может главный коммунист мира поверить в сказки о том, что западная демократия — это хорошо, и что социализм — это плохо?! Почему он решил, что русские сумеют построить такой же паразитический рынок, как в Европе, а не такой донорский, как в Бразилии? А что, если вы превратитесь в Уругвай, в эту свободную страну, где люди дохнут от болезней и насилия как мухи? Ты хоть думал, что ваш социализм был недостижимой мечтой для простых людей в большинстве этих ублюдочных демократий?

— Но Горбачев намерен создать не ублюдочную, а настоящую демократию.

— Это детский лепет, Данила. Никто ему не позволит сохранить сильный Советский Союз, понимаешь? Этот колосс никому не нужен в процветающем виде. Он могучий конкурент Западу, поэтому его и убирают с дороги. Да и по состоянию умов выходцы из социализма в первом колене не способны построить западную систему. Это будет ужасное крушение!

— Я думаю, на Горби сильно подействовала судьба его ближайшей родни при Сталине. Знаешь, голод, насильственная коллективизация, кое-кто попал в тюрьму.

— Но ведь даже человек при рождении проходит родовые муки. Были они у Вас, были! Так же как и у западных демократий. Только американцы не рвут на себе волосы оттого, что еще вчера линчевали негров, а их цветные граждане до сих пор нюхают дерьмо на помойке процветающего рынка. И ваши родовые муки уже уходили в прошлое. После всего ужаса революции русский народ своим инстинктом сумел создать основу для справедливого общества. Это уникальный народ, которому мы обязаны самой жизнью. Ведь совсем недавно советский эксперимент проходил удачно. Вы на огромной скорости обгоняли западную систему и Запад этого панически боялся. И что же мы видим сейчас? Вместо этого все разрушает свора мерзавцев и недоумков. Она разрушает первый в истории планеты справедливый общественный строй! Ценой этому станет мрак новых испытаний для русского народа. Неужели он заслужил этого? Вся горбачевская компания работает на стороне американцев, чем дальше, тем беззастенчивей. Мы с Хайнцем не будем в этом участвовать. Запомни, Данила: придет время, и история напишет имя Горбачева черными буквами на своих страницах. А мы не хотим, чтобы где-то ниже, совсем маленькими буковками стояли и наши имена.

Данила сделал все, чтобы удержать их от разрыва, но не смог добиться своего. Ребята приняли окончательное решение. Единственное, о чем они смогли договориться — это вызов на встречу с их стороны в случае возникновения необходимости. «Астра» получила три листка для тайнописи и конверт с адресом, по которому она могла направить тайнописный вызов с условиями встречи.

                              * * *

В рассветном сумраке показались очертания отеля, к которому направлялся Данила. Внизу, в стеклянном аквариуме уже светились лампы и редкие гости завтракали за накрытыми белыми скатертями столиками. Сердце Булая учащенно забилось. Он ждал двенадцать лет и теперь шел на эту долгожданную встречу.

---

1924. Ольга Хлунова

«Мое время настало, мое» — частенько думала Ольга, ложась спать после напряженного рабочего дня. Оперативная работа доставляла ей неподдельное наслаждение. Околоплодные воды новорожденного советского общества были мутны и зловонны. В этих водах водилось немало всякой рыбешки, нужной ОГПУ и ее можно было ловить в избытке, было бы только желание. Крестьянская нижегородчина кишела контрреволюционными элементами, пытавшимися укрыться на ее просторах. Область размерами своими приближалась к среднеевропейской стране, но в отличие от Европы, у нее была хорошо развита лишь столица с пригородом. На севере же царила настоящая лесная глухомань, где открывалось приволье всяким беглецам. Не зря беглый люд облюбовал речку Керженец еще во времена раскола при Алексее Михайловиче. А сейчас в забытых Богом деревнях и скитах укрывались бывшие белогвардейцы. На юге, в хлеборобном окояновском уезде, покрывавшем по длине около ста верст, до восемнадцатого года пышным цветом цвели эсеровские организации. После попытки переворота эсеры попрятались в отдаленных деревнях, но выявлять их было не слишком сложным делом. На это были брошены немалые силы и чекисты быстро очищали от эсеровских функционеров деревню. Большая часть из схваченных эсеров подвергалась ускоренному следствию и отправлялась в спецлагеря. Те, кто участвовал в вооруженном сопротивлении, приговаривались к расстрелу. Помимо эсеров в области водилась еще масса всякого антисоветского люду, начиная от скрывавшихся жандармов, кончая отбившимися от чехословацкого корпуса солдатами.

Ольга уже забыла, что всего лишь два года назад она начинала оперативную работу совсем неопытной помощницей Доморацкого. Поначалу выполняла секретарские обязанности: протоколировала допросы, заполняла анкеты, подшивала папки. Но это ее никак не устраивало и она постоянно просила Сергея быстрее ввести ее в оперативную работу. Доморацкий посмеивался, но навстречу ей шел, потому что отношения между ними давно переросли служебные и они уже проживали в одной комнате общежития.

Ольга страстно хотела включиться в тот напряженный и жестокий мир, в котором вращалась оперчасть, с ее постоянными рейдами, захватами, тем столкновением характеров и судеб, которое ее так привлекало. На дне ее души жило постоянное желание острых ощущений и она осознавала, что эти ощущения появляются тогда, когда она имеет власть над людьми. Вид испуганных и готовых на все ради спасения себя людей приносил ей чувство собственного превосходства, осознание себя как властительницы чужих судеб. Тело ее наполнялось радостной легкостью и будто парило в пространстве. И чем тяжелее наказание грозило арестованному, чем униженнее и запуганнее он себя вел, тем сильнее было ее чувство парения. Ольга осознавала, что в корне этого удовольствия лежит насилие над людьми, но не боялась этой мысли а напротив, рвалась на оперативную работу.

Мало по малу, Доморацкий стал брать ее на встречи с осведомителями, учил искусству проведения беседы. Ольга быстро поняла: в деле борьбы с контрреволюцией главное всегда заключалось в классовом подходе. Если человек бывший царский чиновник — значит за ним надо следить. Следить — значит подозревать. Подозревать — значит детально выспрашивать осведомителей о всех подозрительных моментах. Если осведомитель затрудняется — помогать ему правильно сложить мысль.

Через полгода выездов на операции и конспиративных встреч Ольга получила на связь секретных сотрудников и приступила к самостоятельной работе. Теперь темные стороны души обнажились и прямо требовали своего. Они требовали причинять людям зло, и дарили ей за это пьянящее состояние собственной исключительности. Иногда Ольга пыталась задуматься о причинах этого состояния, и всегда ей на память приходил образ колдуньи Фелицаты. Заронила ведьма своим колдовством в ее душу черные семена, заронила. Но какие сладкие они, эти семена! Ольга вспоминала, что именно в момент приворота впервые ощутила какое-то сотрясающее всю плоть торжество от свершения заведомо неправедного дела. Ведь именно в этом заключается тайная исключительность посвященных! Это торжество осело на дне души и каждый раз поднималось, когда она достигала своих целей неправдой. Оно же руководило ею и теперь. «Ты же морфинистка, подружка — говорила она сама себе — тебе же хочется терять рассудок от чужого страдания. Это же страшно! — Ну и пусть — рождался в ней чей-то голос. Ну и пусть, зато какое неземное наслаждение!»

Ее первой осведомительницей была комендант военных курсов Тонечка Курина, молодая незамужняя женщина из рабочей семьи, завербованная для наблюдения за военспецами. Антонина цвела пышным цветом готовящейся к умножению природы. Упругое тело ее, с высокой грудью и развитыми бедрами, говорило о женской силе и плодородии. Постоянная веселая улыбка с тайной сумасшедшинкой давала понять знающему человеку, что Антонина на много готова ради святого дела продолжения жизни, неиссякаемый оптимизм говорил о стойкости и живучести. Осведомительница носила тонкую гимнастерку цвета хаки, перепоясанную широким ремнем и тесную юбку, при ходьбе сообщавшую случайному глазу томные движения ее бедер. Она прибегала на встречи в конспиративной квартире всегда заметно возбужденной и сыпала новостями, словно из рога изобилия. Никаких мучений по поводу доносительства на своих знакомых она не испытывала. Поначалу Ольге трудно было разобраться, где слухи, а где правда в болтовне Антонины и ей казалось, что толку от помощницы будет мало. Комендантша ни с одним военспецом близка не была и конечно, их умонастроений не знала. А речь шла не просто об умонастроениях. Нужно было выявление антисоветских заговоров. Из оперативной информации Ольга знала, что одним из наиболее деятельных военспецов является бывший поручик артиллерии Валерий Тягушев, преподававший ныне стрелковое дело. Этот тридцатилетний, рослый красавец, потерявший семью во время гражданской войны, жил холостяком в военном общежитии. Несмотря на тяжелые утраты, Тягушев был человеком веселым и общительным. Вокруг него постоянно вращались люди. Не обходили его комнату стороной и женщины, бывало, устраивались вечеринки. Правда, изредка Тягушев уходил в запои и в такие моменты бросал работать. Он на несколько дней запирался у себя в комнате, лишь иногда появляясь в коридоре по крайней нужде, опухший и небритый. Начальник курсов, его бывший фронтовой командир, ему эту слабость прощал, потому что, в то трудное время идеальных людей было мало, а офицером он был исправным.

Попытки Ольги выведать о нем что-либо подозрительное через Антонину ничем не кончались. Никаких достойных внимания сведений от осведомительницы не поступало. Хлунова начинала нервничать. В других отделах управления регулярно арестовывали контрреволюционеров, рапортовали наверх, получали ордена и премии, а на ее участке дело не двигалось. Либо военспецы училища были слишком опытными заговорщиками, либо она не там искала. Тем не менее, она инстинктом чувствовала, что если и есть в училище плесень, то она должна непременно водиться вокруг бывшего поручика. Именно на него она решила организовать наступление. На очередной встрече с осведомительницей Ольга пыталась договориться о плане действий, но разговор пошел не по плану.

— Тонечка, надо сблизиться с Валерием. Он скрытничает. А ведь где-то бывает, с кем-то встречается. Похоже, плетет свои сети. Но толком ничего не ясно. Как бы войти к нему в доверие?

— Ольга Николаевна, да он на меня не смотрит даже. Как я сумею?

— Давай подумаем вместе. Мы же обе с тобой молодые женщины. Ты ведь не девушка, правда?

Антонина зарделась, опустила голову и замолчала. Потом подняла глаза на Ольгу и ответила:

— Девица я.

— Господи, а я- то думаю, что у нее ничего не получается! Конечно, с таким багажом мало что наработаешь. А ведь тебе уже двадцать три года.

— У меня родители строгие, верующие. Отец столяр-краснодеревщик на стапелях. Раньше яхты красным деревом отделывал, хорошо получал. Мать тоже богоугодная. Они меня всю дорогу блюли. Я при отце в уборщицах начинала, но у нас в доке ребята честные, на главное дело не посягали. Гуляют, целуются, обжимаются, но на это — нет. А нахальные, особенно из мастерских, мне не нравились. Выпьет и сразу руки под юбку. Потом я в комсомол поступила и меня вот в коменданты назначили, уж два года скоро. Тут что курсанты, что командиры, под козырек здороваются….

— Но ты же алым цветом цветешь, неужели не предлагают?

— От чего же. Просто в самом начале курсант Ванюткин, очень выпивший, меня в дежурной комнате хотел ссильничать. Я отбилась и начальству пожаловалась. Его уволили, а меня теперь как огня боятся.

— Вон оно что. И как же ты без мужчины обходишься. Трудно, наверное?

— Терплю. Что тут скажешь.

Ольга смотрела на эту переполненную соками девушку и думала, что нужно приложить совсем немного усилий для превращения ее в весьма информированную осведомительницу. Надо только перевести ее в мир взрослых людей и она сама наберет быстрый ход. Сил в ней не сосчитать.

Теперь на конспиративной квартире они разговаривали откровенно и Ольга готовила Тонечку к решительному шагу. Ей нужно было, чтобы Тонечка сблизилась с Тягушевым. Она понимала, что простенькая и не очень культурная девушка не может увлечь племенного поручика. Нужен был какой-то особенный прием, чтобы такое случилось. И они его нашли.

Тонечка, будучи комендантшей имела ключи от всех комнат общежития, в том числе и от комнаты Тягушева.

Во время очередного запоя поручика она сделала то, на что никогда не решилась бы, не будь на то воли ее начальницы. Девушка проникла ночью в комнату крепко спавшего хмельного офицера и легла к нему в постель. Дождавшись, когда поручик стал проявлять первые признаки отрезвления, Тонечка побудила к близости. С приходом рассвета Тягушев пришел в себя и с удивлением обнаружил обнимавшую его комендантшу. Напрягши память он восстановил несколько эпизодов прошедшей ночи, а когда увидел на простыне кровавое пятно, то покрылся холодным потом.

Тонечка же, проснувшись, отверзла очи и будто отвечая на его молчаливый вопрос, с ангельской улыбкой молвила:

— Я так долго ждала, Валерочка, что ты меня позовешь. Вот, вчера вечером позвал, я и прибежала. Теперь я твоя.

Поручик лежал безмолвный и беспомощный. Он проклинал себя, свою проклятую жизнь и пагубную слабость. Что он теперь будет делать с этой милой, но совершенно не нужной ему девушкой? В пьяном бреду обесчестил ее, дочку простых, неимущих людей. Много ли у них богатств, кроме ее девственности? Так он и девственность отнял! Пьяная скотина, насильник, позорящий офицерский мундир. Будь ты трижды проклят!

Глубоко вздохнув, Тягушев сказал:

— Как сложилось, так и сложилось. Давай будем вместе.

С тех пор Тонечка начала оставаться у поручика на ночь, но в официальный брак они не вступали. Время было простое, и не такое позволяло.

Девушка быстро присохла к Сергею телом и душой, хотя тот был к ней снисходительно равнодушен. Это ее расстраивало, но психикой ее овладел образ красивого и сильного мужского тела, которое каждую ночь берет ее. Она чувствовала в себе неутолимое желание впускать его и отдавать ему всю свою щедрую ласку.

На встречах с Ольгой Тонечка быстро почувствовала нежелание рассказывать о Валерии. Ольга сразу сделала выводы и перешла от ласкового обращения к жесткому принуждению. Куда было Тонечке деваться после того, что она сделала? Хлунова устраивала осведомительнице жесткие и беспристрастные допросы, которые, тем не менее, ничего не давали. Теперь Тонечка знала, кто ходит к Сергею и о чем они говорят, но ни о каких заговорах речи не шло. О работе, о знакомых, развлечения, вечеринки, игра в подкидного дурака. Все, что угодно, но не заговоры.

В конце концов Ольга потеряла терпение и решила завершать игру по собственному сценарию. Она принесла на очередную встречу с Тонечкой видавший виды, завернутый в тряпку офицерский наган с заряженным барабаном.

— Завтра днем зайдешь к поручику в комнату, когда он будет на занятиях. Вот это подложишь под матрац, в изголовье кровати. Потом сразу же сообщишь мне.

Тонечка побледнела и молча покачала головой. Она сразу все поняла.

— Что молчишь, как березовое полено. Не хочешь выполнять задание?

— Побойтесь Бога, Ольга Николаевна, это же……

— Это от того, что мы не можем по настоящему работать, дорогуша. Враг он, враг, на лице написано. А мы все фантики нюхаем. Не выполнишь задание — сама загремишь под ревтрибунал.

Разговор продолжался долго. Тонечка упиралась, плакала и ни в какую не соглашалась на подлог. Наконец, она ушла, спрятав сверток в портфель.

На следующий день в обеденный перерыв комендантша позвонила Хлуновой и сказала, что поручение выполнено.

За общежитием было установлено наблюдение, и как только Тягушев вернулся домой, в его комнату ворвался наряд сотрудников ОГПУ во главе с Ольгой. Поручику было объявлено обвинение о незаконном хранении оружия и начат обыск, который быстро дал результаты. Один из сотрудников положил перед Хлуновой на стол сверток. Она осторожно развернула его и спросила Тягушева, указывая на револьвер, что это такое.

Поручик, до сего момента не проявлявший никаких эмоций, ровным голосом ответил:

— Мадам, я думаю, Вам известно, что такое дактилоскопическая экспертиза. Боюсь, если ее провести, то на револьвере обнаружатся отпечатки только Ваших пальчиков.

Тягушев был арестован и помещен в следственную тюрьму, которая работала как конвейер. Из десяти арестованных на свободу выходило в лучшем случае один — два человека. Остальные отправлялись в концентрационные лагеря или под расстрел. Ни для кого из чекистов не было секретом то, что укороченная до немыслимого предела следственная процедура была лишь формальностью. На самом деле пролетарское государство освобождалось от ненужных ему классов. Поручик также относился к классово чуждым и нужно было совсем немного материала, чтобы решить его судьбу. Обвинение в незаконном хранении оружия являлось достаточным для нескольких лет лагерей.

Однако целью Ольги было нечто большее. Она надеялась, что попав в под арест, Тягушев ослабнет духом и даст показания на своих коллег, которые можно будет подвести под контрреволюционный заговор. Именно раскрытие заговора было наиболее престижным достижением в оперативной работе. Она решила вести допросы сама, хотя к тому времени в ОГПУ уже формировался следственный отдел.

Поручика приводили на допросы из общей камеры, небритого, дурно пахнущего и изможденного почти неосязаемым тюремным пайком. Он сидел перед Ольгой, опустив голову, не отвечая на вопросы. Судьба уже казалась ему решенной, а играть в пустые бирюльки с молодой ведьмой ему не хотелось. То, что Ольга ведьма, он решил еще во время ареста, наблюдая за ее поведением. Отрешенная холодность лица, тайная жестокость в глубине глаз говорили лишь о том, что чекистка безжалостна в самой своей сути. Душу ее заполняет темнота, наверное, темнота бесовская.

Она не стала ходить вокруг да около, а прямо изложила свою версию: если у поручика обнаружено оружие, значит, он вынашивал вражеские планы. Если он их вынашивал, значит, у него есть сообщники. Если у него есть сообщники, значит, назревал заговор. В таком случае, единственный способ спасти себя — это назвать имена сообщников. Тягушев не проявлял никаких эмоций, выслушивая Ольгу. Шел уже седьмой год революции и он хорошо знал, что творится в ЧК. Поручик давно был готов к тому, что жерло красной мясорубки разверзнется и перед ним. Поэтому, когда пришла пора ответить Хлуновой, он спокойным, даже равнодушным голосом произнес:

— Товарищ следователь. Вы не учитываете одной простой вещи:

человек отличается от животного тем, что имеет достоинство. Вы предлагаете мне стать животным. Но я этого не могу. Больше, я думаю, нам говорить не о чем.

Ольга сидела за столом напротив арестованного и наполнялась темным желанием причинить ему страдание. Душа ее уже поднималась к потолку, потому что он — он, большой и здоровый мужик — ее трофей. Она повелительница его жизни и смерти, она может сделать с ним все, что хочет. Может убить или причинять боль, все в ее силах. Но что лучше сделать? Какой боли он боится больше всего? Она еще никогда не пытала людей, но желание это уже прорвалось наружу. Что попробовать? Пальцы ее зудели от нетерпения, мысли путались. Щипать? Колоть? Кусать? Да, конечно кусать, даже сводит челюсти от желания, даже язык просит вкуса его тела!

Ольга позвала караульного, приказала снять с арестованного гимнастерку и привязать его к стулу. Она наблюдала, как поручика опутывают веревкой и ощущала назревающее предчувствие наслаждения. Приказав оставить ее одну, Хлунова приблизилась к Валерию, по-прежнему смотревшему в пол. Двумя пальчиками подняла ему подбородок и взглянула в глаза. Поручик пытался держаться спокойно, но Ольга уловила на самом дне его серых глаз обычный человеческий страх. Страх боли. Казалось бы, надо использовать этот момент и поручик заговорит. Но ей хотелось другого — испытать неведомое наслаждение, которое раздирало ее плоть, сводило судорогой челюсть и свело спазмом низ живота. Глубоко дыша, Ольга стала гладить его хорошо развитые плечи, потом опустила руку на левый сосок, добиваясь отвердения. Когда же мягкий пупырышек налился кровью, она прильнула нему ртом и стала целовать. Затем, набрав воздуха в легкие, впилась в грудь поручика зубами. Тягушев издал горловой звук, и содрогнулся в конвульсии, а она терзала его плоть все сильнее и сильнее. Когда же его теплая, соленая кровь полилась ей в рот, ее тело стал бить судорожный оргазм, какого она никогда ранее не испытывала.

Наконец, оторвавшись от поручика, Ольга взглянула ему в глаза и он увидел две острые точки вместо зрачков, будто у неведомого зверя, лишенного даже отдаленной схожести с человеком.

                              * * *

Вернувшись из кабинета Хлуновой, где он «служил конвоиром» к себе в Дрезден, Зенон долго метался по дому, не в состоянии овладеть собой. Он понимал, что ему нужна какая-то помощь, чтобы придти в себя от увиденного. Сначала Александр Александрович пытался успокоить себя с помощью виски. Стоя перед окном и глядя в темно-синее звездное небо, он глотал обжигающий напиток, но спокойствие не приходило. Профессор понимал, что не уснет, а если уснет, то на него навалятся кошмары. Душа его стонала от увиденной бесовщины. Потом, когда уже было далеко за полночь, пришла мысль, что нужно читать Святое Писание. Профессор достал с полки Евангелие от Марка немецком языке и простые, выверенные до предела слова стали падать ему в душу. Он читал их и чувствовал, что будто капля за каплей падает на раскаленный камень его души благодатная прохлада и успокаивает ее горение…. Теперь он знал, перед тем как полететь в Нижний, и после возвращения оттуда надо молиться…

---

Зенон в разведке кайзера

Александру Александровичу не давал покоя Анатолий Собчак. После беседы с питерским мэром развалились на куски надежды старика на лучшее будущее родины, и Собчак не уходил из головы. Теперь он знал, чем Собчак похож на Троцкого: для обоих русский народ был ни чем иным, как глиной для лепки фигур, нашептанных с Запада. И оба были весьма сходны в манере поведения. Как-то Зенон вспомнил архивную фотографию Лейбы Бронштейна, сделанную в тюрьме в день его бракосочетания с Александрой Соколовской, которую он позже оставит вместе с двумя детьми. Молодой Лейба сидит на стуле, устремив взгляд вдаль и глаз его блистает искрой величия. Грудка надута, подбородок приподнят, волосы закинуты назад, ни дать ни взять, вождь человечества. А ведь тогда еще ничем о себе не заявил. Мелкий заключенный одесской тюрьмы. Мелкий не мелкий, а откуда-то амбиций на целый мир хватало. И Собчак такой же! Мозгов на убогую кандидатскую едва достало, а в планах перековка целой России! Что это, как понять такое состояние человека? Что касается Лейбы, тут понятней: человек заразился мессианским марксизмом с младых ногтей. А Собчак, может он тоже из этой породы? Мессианский коммивояжер нового помета?

Червячок точил душу Зенона и в конце концов тот решил сползать к истокам троцкизма, который раньше казался ему явлением не сложным, происшедшим из иудейского мессианства. Александр Александрович покрутил головой, почесал затылок и решил, что самый верный способ правильно начать это дело состоит в том, чтобы проникнуть в кабинет к начальнику германской разведки накануне прибытия Ульянова в Петербург. Профессор кое-что знал из той таинственной истории и не разрывал эпопею Ульянова и эпопею Бронштейна. Эти вожди были пальцами одной перчатки, натянутой на известную руку.

Однажды вечером Александр Александрович притушил свет у себя в кабинете, расслабился в кресле и стал рисовать в воображении берлинский апрельский вечер 1917 года, пахнущий мятными лепешками и суррогатным кофе, мелькание темных фигур в свете газовых фонарей, величественный силуэт Рейхстага на фоне новой луны и кабинет начальника разведки — большой, зашторенный тяжелой драпировкой, освещенный желтыми электрическими люстрами. Он уже видел себя стоящим в приемной перед кабинетом и был, кажется, адъютантом, приготовившим очередную пачку документов на доклад. Ничтоже сумняшеся, Александр Александрович подошел к тяжелой двери, чтобы войти в кабинет, как вдруг обратил внимание на дежурного в форме офицера генштаба, сидевшего за столом при входе. Тот смотрел на Зенона маленькими карими глазками и на обрюзгшем лице его играла знакомая ухмылка.

— Порфирий Петрович, какой необычный случай! Какими судьбами здесь?

— Никакого случая, сударь. Я просто взял за правило отслеживать Ваши, так сказать, турбуленции во времени и предостерегать вас от оплошностей. Вы, ведь полагаете, что опасность Вам не грозит и в любой момент можете, образно говоря, вынырнуть на поверхность?

— ???

— Нет, любезнейший. Путешествия по времени не так безопасны, как Вам кажется. Утопших в этих приключениях предостаточно. А мне будет обидно, если Вы утопнете. Симпатичный вы человек. Чистая душа, знаете ли.

— Спасибо преогромное за заботу. А в чем сегодняшняя опасность меня подстерегает?

— Ну, конечно, всемогущий начальник кайзеровской разведки Вам по плечу. Он Вас не угадает и не заподозрит, а Вы у него все выведаете, ведь Вы для него — его личный адъютант. Однако хочу предупредить: Макс Варбург является одним из влиятельнейших иллюминатов. Это Вам что-нибудь говорит?

— Ну, да. Орден иллюминатов хорошо известен. Масоны наиболее жестокого толка, последователи Люцифера. По некоторым данным, практикуют тайные беснования.

— Кое что Вы и на самом деле знаете. Так вот, Александр Александрович, беснования эти не совсем обычны. На оргии хлыстов совсем не похожи. Иллюминаты приобщаются к тайному знанию и видят в людях то, что не дано больше никому. Не все, конечно там такие ясновидящие, но Варбург — один из подобных. Вы что думаете, он просто так Ульянова в агенты взял, когда тот в немецкое консульство в дырявом сюртучке припылил? Кто тогда был этот Ульянов для немецкой разведки? Один из многих проходимцев, каких в Европе пруд пруди. Русские социалисты всех мастей по Европе стадами шастали, а уж пойти на платную службу каждый из них счел бы за счастье. Все ведь — голь перекатная. До того, как в агенты записаться, Ульянов с Крупской на переводы от его сестры Машеньки жили, а знаете, каковы были эти переводы? По десять рубликов в месяц! А то и меньше, Машенька-то сама не миллионерша была.

И вот получает Макс Варбург от своего резидента барона Гисберта фон Ромберга из Берна депешу о возможности завербовать фюрера могучей фракции большевиков, которая в составе трех десятков человек обещает опрокинуть российский трон, лишь бы пару марок дали. Получает он такую депешу от своего резидента и вдруг отдает приказ: завербовать Владимира Ульянова и поставить его на денежное довольствие германской казны. А, между прочим, среди социалистов российских куда сильнее партии имелись, взять хоть тех же меньшевиков. Уж про эсеров я вообще молчу, те их в десятки раз превосходили. Так что, начальник кайзеровской разведки такой слабоумный, чтобы на этого замухрышку ставку делать?

— Он заочно увидел в Ульянове человека истории?

— Да-с. Сказано точно. Увидел заочно, с помощью того самого умения пользоваться тайными знаниями. И сегодня он уже послал его в Петербург при полном понимании его титанических способностей. Этот иллюминат зарядил Ульянова в свой магический арбалет и выстрелил в трон Романовых.

Вы хотите войти к нему, чтобы он зарядил и Вас тоже в свой арбалет и выстрелил в темную неизвестность?

Зенон покрылся гусиной кожей от ощущения опасности.

— Я пришел, собственно, разузнать больше о Троцком, чем о Ленине.

— Адрес Вы избрали правильный, это говорит о Вашей эрудиции. Но по тем же соображениям я не рекомендую Вам входить в эту дверь. Пока Вас несло по времени в этот кабинет, я подготовил Вам пару документов. Не скрою, кроме архивной справки здесь есть и мое творчество. Слаб, знаете ли, на перо, иногда ужасно хочется написать что-нибудь бессмертное. Так что получайте вот эту папочку и быстренько всплывайте на поверхность. Здесь очень опасно.

Через неуловимый промежуток времени Зенон обнаружил себя в собственном кабинете, все на том же месте, только на столе перед ним лежала тонкая папка из плотного и темного картона с надписью Zulassungsstufe 1. Geheimsache.

Он раскрыл ее и прочитал первый документ на русском языке:

«Пути Господни неисповедимы, поэтому судить о путях человеческих можно только после их завершения. Иначе можно впасть в ошибку по незнанию или непониманию, или еще хуже, можно оказаться обманутым. Много суждений явлено миру об апреле месяце 1917 года, но сколь различны они и сколь непохожи друг на друга. Много лет уже прошло с тех пор, а в тайных закоулках мировой памяти, которая не забывает ничего, сидит в своем полутемном кабинете начальник кайзеровской разведки Макс Варбург и напряженно ждет депеш о продвижении пломбированного поезда с его агентом Владимиром Ульяновым и группой активистов РСДРП на Петербург. Варбург волнуется, ведь начата мировая игра с очень высокими ставками. А на другом конце земли, в Нью Йорке, его родной брат, финансист и бывший председатель совета директоров Федеральной Резервной Системы Пауль Варбург с нетерпением ждет известий о следовании парохода с его агентом Львом Троцким и группой активистов на Петербург. Да, Паулю пришлось уйти из совета директоров, когда выяснилось, чем занимается его брат в Германии, но что поделать, такова цена больших проектов. Зато он продолжает оставаться одним из крупнейших денежных мешков Америки и твердо намерен превратить Россию в новую территорию освоения. Он тоже волнуется, потому что отвечает за вторую часть плана, исполнение которого уже началось. Группа Троцкого везет с собой собственного финансиста Чарльза Крейна, представителя кампании Вестингауз и председателя финансового комитета Демократической партии. В распоряжении Крейна 20 миллионов долларов, которые приравниваются по реальной стоимости к 1 миллиарду в конце 20 века. Этот человек станет валютным эпицентром деятельности ленинцев и троцкистов в преддверии переворота.

Конечно, эти группы не с неба упали, их готовили долго и планомерно. Первые эксперименты с беглыми эсдеками американцы начали еще в 1905 году. Тогда в Лондоне состоялась их установочная встреча и большевики получили первую проплату на подготовку будущей революции. Деньги давало благороднейшее общество Фабиана в лице одного их его виднейших представителей Иосифа Фельса. В том же году другой американский миллионер Якоб Шифф ассигновал Японии 30 миллионов долларов на войну с Россией, полагая, что поражение царя в войне наряду с деятельностью эсдеков перевернет империю. Оказалось, что тогда заговорщики были слишком романтичны и неопытны. План не получился, хотя Лев Троцкий яростно пытался раздуть огонь революции 1905 года в России. Тогда не получилось, и теперь, 12 лет спустя две группы заговорщиков, общей численностью более 500 человек активных и умелых агитаторов преимущественно еврейского происхождения, подготовленные и снабженные деньгами двигаются с разных концов земли, чтобы в одно и тоже время сойтись в революционном Петербурге, соединить силы и исполнить проект, задуманный далеко от России. Словно два конца бикфордова шнура тлеют на пути к Петербургу, грозя принести России большую беду.

Память человечества хранит в себе не только истину, но и большую ложь, которая подчас владеет умами миллионов людей. Такой ложью является ложь о сотрудничестве Владимира Ульянова с разведкой кайзеровской Германии. Это пример великолепной мистификации, которую позже назовут наукой управления сознанием. Да, на самом деле Владимир Ленин пришел в Швейцарии к германским представителям с предложением своих услуг за конкретную плату и те начали с ним агентурное сотрудничество. Действительно память человечества хранит целый ворох его расписок за полученные от немцев деньги. Только дело в том, что военные разведки того времени по определению не занимались подготовкой государственных переворотов такого масштаба. Они и сейчас этим не занимаются. Рядовые разведчики кайзера имели задание вывести Россию из войны через продвижение Ленина к власти. Но они и вообразить себе не могли, что означает приход марксистов к управлению Россией для мировой истории и для самой Германии. Память человечества не хранит никаких долгосрочных планов кайзеровской разведки, касательно отдаленного будущего в результате переворота. Зато эти планы имели Пауль и Макс Варбурги, которые хорошо знали, чего они хотят от Ульянова и Троцкого. Приход Ульянова и Бронштейна к власти открывал новые перспективы для работы американских банкиров в России и Европе. С этой точки зрения становится понятным, почему меньшевик Троцкий, прибыв в Петербург, моментально преобразился в большевика и открыл перед Ульяновым американскую кассу.

Во всей этой истории есть еще одна темная глава о масонстве, в особенности об ордене Иллюминатов, и о том, что все эти финансисты и разведчики были участниками масонских лож, что и обусловило столь мастерское создание легенды об использовании Ленина кайзеровской разведкой. Эта легенда создавалась про запас, на тот случай, если мировой пролетариат паче чаяния узнает, что все эти марксистские борцы за его пролетарское счастье были всего лишь исполнителями чужой воли.

Главное для ее авторов было скрыть правду. Правда же заключается в том, что руками кайзеровской разведки действовали те же американские финансисты, давно решившие, что континентальные империи являются преградой в их деятельности и сделавшие ставку на тандем Ленина и Троцкого.

За передвижением этих групп следят не только их хозяева, но и неустанное око Лондона, потому что он видит в задуманном спектакле огромную опасность для себя. Его Величество не напрасно обеспокоено возней еврейских финансистов, взявших под контроль государственные машины Германии и США, потому что те упорно идут к своей цели — к отстранению Британской империи от главного места у мировой кормушки и созданию нового порядка в мире, где главными будут они, стоящие под звездно-полосатым флагом.

Скоро тление бикфордова шнура достигнет российской столицы и произойдет взрыв, и в поднявшемся шторме схлестнутся миллионы людей, не подозревающих, кто и для чего на самом деле вершит их судьбы.

П.П»

«Это творение Порфирия — подумал Зенон — увидев инициалы автора. А ведь недурно написано, с темпераментом. Молодец Поцелуев. А что еще у нас есть?»

Еще в папке имелась телеграмма на немецком языке.

«Статс-секретарь иностранных дел —

послу в Москве.

Берлин, 18 мая 1918 года.

Телеграмма 121

На телеграмму 122

Используйте, пожалуйста, крупные суммы, так как мы заинтересованы в том, чтобы большевики выжили. В Вашем распоряжении фонды Рицлера. Если потребуется больше, телеграфируйте пожалуйста, сколько. Отсюда трудно сказать, кого следует поддерживать в случае падения большевиков. Если будет действительно сильный нажим, левые эсеры падут вместе с большевиками. Мне кажется, это единственные партии, которые основывают свои позиции на Брест-Литовском мире. Кадеты, как партия, против Германии, монархисты тоже будут за пересмотр Брест-Литовского мирного договора. Не в наших интересах поддерживать монархическую идею, которая воссоединит Россию. Наоборот, мы должны, насколько возможно, помешать консолидации России, и с этой целью надо поддерживать крайне левые партии.

Кюльман.»

Дальше шло письмо на английском языке.

Премьер-министру Великобритании

Стэнли Болдуину

«Дорогой Стенли! Прости за опоздание с ответом на твой запрос. Дела обстоят так, что я больше бываю в Европе, чем в своем офисе. Боши не успели придти в себя после поражения, а уже ведут напористую дипломатическую работу. Они активно заигрывают с Москвой и, похоже, добиваются в этом деле успеха. А если иметь в виду, что наше посольство там не работает, то мы плетемся в хвосте у событий.

Теперь ближе к делу. Усиление троцкистов в Москве вызывает у меня серьезные опасения. Я уверен, что Великобритания сделала ошибку, когда вслед за Америкой прекратила помощь Колчаку и Деникину. Хотя с самого начала мы должны были понимать, что большевистское руководство — это кровавые дети Антихриста, взявшиеся за строительство мирового кагала. В центре этой группы палачей стоит Лев Троцкий, о котором нам в свое время подробно сообщал Брюс Локкарт. Характеристикой Троцкому с самого начала его правления может послужить варварская резня, устроенная большевиками в Финляндии.

4 января 1918 года они признали независимость этой страны, а 28 февраля в нее вторглись беспорядочные солдатские толпы с целью установления там большевистской власти. В Гельсингфорсе началась Варфоломеевская ночь. «Классовых врагов» убивали тысячами и без разбору. Если бы не немецкий генерал Фон дер Гольц, который провел со своей дивизией стремительный рейд и выбил большевиков, то неизвестно, чем бы это все закончилось. Очевидцы рассказывали, что трупы казненных финнов лежали штабелями в общественных дворах и подъездах. Это была работа троцкистов, одержимых мировой революцией.

В тот момент Лев Троцкий делом показал, как он будет проводить мировую революцию за пределами России. Но, тем не менее, мы бросили белое движение и ушли с фронта.

Дорогой Стэнли! Наш фактический проигрыш в русской гражданской войне всего лишь малое зло по сравнению с тем, что может случиться. В настоящее время в России столкнулись две силы и исход их схватки может оказаться катастрофическим для Европы. Во главе первой силы стоит «бес мировой революции» Лев Троцкий. Он объединяет вокруг себя подавляющее большинство руководства большевистской партии. Практически все они являются революционерами-интернационалистами, получившими опыт работы за границей и хорошую политическую подготовку. Этот костяк может смести с дороги любого противника. К тому же, большинство сторонников Троцкого являются евреями по национальности, а это дополнительно скрепляет их традиционной круговой порукой. Стратегия троцкистов ясна: они намереваются провести так называемое «первоначальное накопление социалистического капитала» принудительными методами, а потом развернуть окрепшую страну на мировую революцию. Судя по тому беспощадному способу, которым они закрепляют захваченную власть, в крови захлебнется не только Россия, но и вся Европа. Троцкий не знает жалости и снисхождения. Он действительно «бес революции» и я вижу грядущий Апокалипсис, если он захватит власть в России.

Другую силу возглавляет Иосиф Сталин, которого мы мало знаем. Этот политик утвердил свои позиции в недрах партийной машины и также пользуется большим влиянием. По сведениям того же Локкарта, Сталин проявил себя во время войны как хороший организатор и отважный командир. Также умеет быть беспощадным и хитрым. Однако нам трудно оценить, какова его реальная сила на сегодня. Скорее всего, он противостоит Троцкому с меньшинством партийных деятелей и ведет сложные маневры. Шансов победить огромную троцкистскую силу у него немного.

У нас нет достаточной информации, чтобы судить, насколько выгодна его победа Великобритании. Но исходя из того, что мы знаем о Троцком, мне кажется, что победа Сталина нам все равно выгодна.

Хочу отдельно заметить: наши разногласия с американскими коллегами в отношении России весьма опасны. Группировка покойного Якоба Шиффа отодвинула нас от российских дел и мы лишены реального участия в них. Думаю, следовало бы обсудить это положение на нашем Высшем совете и принять серьезные решения.

Искренне твой Джорж Керзон
2 февраля 1923 года

Александр Александрович еще не стряхнул с губ сладковатый привкус хорошего английского языка, как в ушах его зазвучал хрипловатый голос с кавказским акцентом.

«Корпус кавалерии хотел в Индию послать….. Дюжину секретарей себе назначил, Бонапартом себя возомнил… Ильич умер, он даже не приехал на похороны. В Сухуме отдыхал, думал, его телеграммой пригласят: извольте стать нашим вождем. Жулик, авантюрист.

Еще раньше, когда Ильич заболел, он выдержку потерял, пошел в атаку на линию партии, хотел инициативу перехватить и ЦК возглавить. Все тогда поняли — Троцкий власти хочет. Верховной власти. Своих вокруг себя собрал: Косиора, Осинского, Карахана. На партийную программу напал — все ему не нравится, подавай ему трудовые армии, военную организацию промышленности. А главное — Антонова-Овсеенко подбил, тот бунтом в армии стал грозить. Хорошо Фрунзе помог, быстро антоновских командиров заменил и о верности армии ЦК рапортовал. Тринадцатая партконференция все правильно решила. Армия в сторонку отошла, и тут Бонапарт обгадился. Куда гонор делся. Понял, что переворот не удался, не выберут его новым Наполеоном. Затих, стал новое наступление готовить. И ведь удачное решение нашел — влить еврейскую компартию в ВКП (б). А это семь тысяч функционеров. Не удалось тогда их остановить. Вот ведь сволочи, Зиновьев с Каменевым, постоянно хвостом вертят. Уже против Троцкого свои позиции заявили. Казалось, все, стой на своем. Нет, как только о ЕКП зашел вопрос, проголосовали за вливание в нашу партию. Будто не понимают, что это проделки иудушки Троцкого, что они лично ему помогают. Проголосовали и теперь эти люди расползаются по всему аппарату. Но ничего. Придет время, я их всех из партии вытряхну. Неужели Зиновьев с Каменевым думают, что я им это забуду? Нет, не забуду. Мягкотелость с предателями недопустима. Не могу себе гуманного отношения к противнику позволить. Он этого не оценит и власть отнимет. А отдавать ее нельзя! Мне расслабляться запрещено, слишком большую цель взял. Большая цель, страшная, даже дух захватывает — страну от троцкистов защитить. Если с ней не справлюсь — революции конец. Троцкий свою страну в крови утопит и на Европу двинется. И все проиграет. Не взять сегодня Европу, слишком сильна. Поэтому буду троцкизм безжалостно искоренять. Ведь на кону первое в истории пролетарское государство. Устоим — будет немыслимая победа! Поэтому все силы надо борьбе отдать, а бороться с ним кроме меня некому. Так получилось. Я не дам слабину, не дам! Ни кому из этой кампании доверять не буду. Все они одним миром мазаны, все мерзавцы. Зиновьев с Каменевым такие же мерзавцы, только сегодня против Троцкого играют, решили его к власти не пускать. Поняли, каков он субчик. Он быстро свои порядки наведет, всех под каблук загонит. А им под каблук иудушки не хочется, о своей славе мечтают. Хорошо, пусть мечтают, этим можно пользоваться до поры, до времени. На них полагаться вообще нельзя. Их можно только использовать. Да, дело с ними придется иметь. Сильный узел они в партии завязали, все переплелись, переженились, друг друга тянут, глубоко эшелонировались, до самых глубин партии. Какую местную организацию не возьми — везде маленький троцкий сидит. Сразу эту сеть не расплетешь. Но расплетать надо, иначе она партию удушит. Ничего, по частям, по частям.

Иудушка не знает, что я в курсе его шашней с американской родней.

Когда слушал его выступления про мировую революцию, всегда думал: он сам в нее верит? Ведь уже в восемнадцатом стало ясно, что мировой революции не будет. Подавили спартаковцев в Германии, подавили красную республику Венгрии, затихло рабочее движение во Франции. Вывод простой — надо заниматься своими делами, строить новую жизнь. А он все твердит про мировую революцию. Что-то было в его речах не так. Стал думать: почему Троцкий не видит очевидных вещей? Что кроется за его политикой? Стало ясно во время конфискации ценностей церкви. Все вырученные средства должны были идти на закупку хлеба для голодающих. А Троцкий изъял деньги и отправил на поддержку революции в Европе. Выходит, ему надо деньги на ветер бросать, а мужик пусть подыхает. А ведь голод в стране позиции Ленина подрывал. Вот какая задумка у его кампании была! Заодно его дядюшка Животовский наше золото скупал.

Феликс молодец, доложил. Хорошо, что во главе чрезвычайки Феликс стоит. Честный большевик. Не друг мне и не брат, а о Троцком сообщил. Потому что понимает, как он опасен. Троцкий Россию ненавидит. Он для нее — смерть. Как он тогда торжествовал, когда в Крыму белые офицеры добровольно сдались! Всех приказал расстрелять. Десять тысяч отборных специалистов — за просто так. Очищал население Крыма от вредного элемента. Хоть Пурим после этого празднуй. Он весь русский народ так уничтожит и глазом не пошевелит. И эти два брата-акробата не лучше его. Только больше задницей вертят, сегодня с одним, завтра с другим вождем. Бухарина жалко. Запутался со своей демократией. Не хочет понять, что там, где драка, демократией только дураков отвлекают. Мечется по фракциям как дурень с писаной торбой. Говорил с ним не один раз, а он все свое — нельзя диктатуру допускать. Сам себе противоречит: хочет, чтобы пролетарскую диктатуру демократическая партия осуществляла. Не понимает, что такого не может быть. Диктатура она и есть диктатура, и никакой демократии тут не предполагается. Запутается он, а жалко. Хороший экономист, много пользы бы принес. Но с кем поведешься, от того и наберешься. Жалко.

Большая задача — собрать единомышленников. Партия бурлит, каких только группировок не проявилось. Да, после смерти Ленина все лишаи наружу вышли. Понятнее стало, кто друг, а кто — враг. С Троцким в первую очередь понятно. Будем драться. Хорошо, что Надежда помогает. Есть в жизни опора. Молодец. Детей растит, сама учится, меня любит. Молодец»

Голос затих и Александр Александрович пришел в себя.

«Выходит Порфирий и мысли исторических деятелей транслировать может — подумал он — ну и Поцелуев, ну и литературный критик. Каков молодец!».

---

1925. Окояновский поселок

Единственную улицу поселка залило холодным осенним дождем. Начиная с середины сентября небесная водица лилась сверху непрерывным потоком. Лишь иногда хляби небесные немного стягивались, чтобы дать земле впитать влагу, а потом снова безжалостно разверзались. Последние полосы картошки пришлось убирать по щиколотку в грязи, а свекла осталась в поле поджидать первых заморозков. Но главное дело успели сделать — зерновые, хоть и небогатые, но скошенные и обмолоченные ждали своего часа в амбарах.

Дмитрий Булай смотрел через открытую дверь правления, как односельчане не спеша тянулись на собрание. Шли семьями, прихватив с собой малолеток. Отдельного здания для правления у поселян не было. Под собрания использовали самый большой амбар, в котором хранилось общественное добро — конские сбруи, инвентарь, мешки с семенами и всякая мелочь. Здесь же, на незанятой половине поставили лавки и стол для делопроизводства. Поселковое товарищество по обработке земли было маленьким — всего сорок пять работников, включая стариков и подростков. Первые пару лет жили от урожая к урожаю, а в последние два года дело вроде бы стало налаживаться. С тех пор, как вместо продналога ввели денежный налог и в соседнем Окоянове заработал рынок сельхозтоваров, в безнадежной мгле стали проблескивать светлые пятна. Государство создало товарный фонд кооперации, который продает крестьянам нужные вещи, в том числе и одежду в обмен на сельхозпродукты. Все говорят о новой экономической политике и она, вправду, начинает работать. Однако Дмитрий Степанович не очень сильно вскармливал в себе надежды на лучшее будущее. В свои сорок пять лет он многое повидал и старался прислушиваться, к тому, что происходит в Москве. А в Москве во всю шла борьба с «левой оппозицией» во главе с Троцким, которая увидела в НЭПе возвращение к капитализму и резко ему сопротивлялась. Как знать, не победят ли «левые», не одолеют ли они «нэповцев». Булай знал троцкистов по прежним годам и ничего хорошего от них не ждал.

Когда пять лет назад он организовал из оголодавших окояновцев товарищество по обработке земли, которое предполагало только соединение усилий в работе на земле, ни об общем хозяйстве, ни об общей кассе не думали. Какое тут общее хозяйство, пашню поднимали собственной тягой. Но с горем пополам пережили самый трудный начальный период, окрепли и сразу стал вопрос об общинном пае. Тогда порешили делать, как встарь делалось в крестьянских общинах: сначала одолеть беду всем миром, а уж потом думать о дележе прибытку. За пять лет общая конюшня выросла до двенадцати лошадей, для которых построили конный двор, появился совместный инвентарь, в виде стальных сормовских плугов и механической веялки, ручку которой могли провернуть только два здоровых мужика.

Народ постепенно собирался. Мужчины снимали мокрые суконные кацавейки, закуривали самокрутки, женщины опускали платки на плечи: стесняться было некого — почти все поселяне связаны родственными узами. Темнело, окон в амбаре не было, поэтому зажгли большую линейную лампу и приступили к собранию.

Булай осмотрел присутствующих и объявил:

— Ну, вроде все пришли, кроме Митьки Белого. Его ждать не будем, не велика честь. Начнем, помолясь. На обсуждении два вопроса: как быть с нынешним урожаем и что готовить на весну. По первому вопросу прошу дать мне слово.

— Говори, Дмитрий Степанович — отозвалось собрание.

— Значит, так. У нас собрано без малого две тысячи пудов ржи, столько же овса, пятьсот пудов гороха и считай две тысячи пудов картошки. Урожай свеклы тоже будет неплохим. Мы тут примерно прикинули, что на текущие нужды уйдет примерно половина всего урожая. На коней, на молочное стадо и на собственный прокорм. Значит, остается, скажем приблизительно, половина урожая на продажу или раздел между товарищами. Как будем решать?

— Надо поделить — громко сказал Матвей Слабкой, молодой, недавно женившийся мужик. — Поделить и все. А там каждый по своему решает, кто продает, кто в два горла питается.

— Поделить дело простое — раздался голос конюха Коробкова.- Только на чем ты следующей весной пахать будешь? Почитай, половина конюшни уже в годах. Лошадок-то менять требуется. Покупали их не жеребятами, да и поработали они всласть.

— Лошадок надо, а инвентарь не надо? Где это видано, чтобы траву косами косили, как при царе Горохе? Жнейка нужна на конной тяге, да не пензенская трещотка, а настоящая американка на двух конях, чтобы по лугу летала — вступил в разговор кузнец Петрунин. Собрание зашумело, высказывая всяческие предложения и было видно, что единства ему не достичь.

Булай постучал по столу линейкой:

— Дайте председателю слово сказать. Так вот, уж если мы товарищество, то общий пай нам иметь надо. Если бы не он, мы бы такого урожая не посеяли и не убрали бы. И если подумать, то этот пай следует увеличивать. Те ТОЗы, которые только совместно землю пашут на своих конях и без пая живут, от нас отстали. Можно сказать, загибаются. В них уж кое кто из товарищей в батраки к кулакам пошел. Поэтому предлагаю таким путем и дальше идти: половину урожая поделить, она хорошим приварком к дворовому хозяйству будет, а вторую половину на обновление пая пустить. Что бы к весне хозяйство было наготове. Пару лошадей купим, сеялку механическую, я сам такую видел в Нижнем, да жнейку новую. Потом, надо и о запасе думать для помощи пострадавшим товарищам. Вот сейчас, слава Богу, у нас есть из чего Евдокии помочь, а запас-то должен быть постоянным. Год на год не приходится.

При этих словах Булай взглянул на Евдокию Мякинину, незаметно притулившуюся в углу амбара. Прошедшей зимой погиб ее муж Николай. Студеным февральским утром он вез в санях поселковых детей в окояновскую школу. Лошаденка едва тащила сани с семью малолетками из которых двое были его собственные. Было темно и вьюжно. Где-то на полпути лошадь стала вести себя тревожно, и Николай понял, что за санями пошли волки. Он передал вожжи самому старшему, велел стегать изо всех сил, а сам побежал рядом с топором в руках. Когда волки вынырнули из темноты, он остановился и принял бой. Звери были голодны и свирепы. Одного он сумел смертельно ранить, но остальная стая разорвала его на части. Страшно было хоронить. Сани счастливо достигли Окоянова, детишки остались живы, а Евдокия с тремя ребятами стала иждивенкой товарищества. Она старалась участвовать в работе как могла, но начислять ей пай по труду было слишком мало.

— Так и запишем: после оплаты денежного налога решить, какие сделать приобретения. Для этого отрядим в Нижний председателя и в помощь ему Федора Юдичева, как самого образованного жителя нашего поселка.

Федор был, действительно, мужиком грамотным. Помимо всего прочего он успел до революции два года поучиться в окояновской прогимназии и умел говорить о материях, другим его товарищам не знакомым.

— Дмитрий Степанович, меня возьми в Нижний. Дюже хочется, николи там не была — раздался из полумрака певучий голос Насти Рюминой, мужней вдовы, давно смущавшей земляков своим игривым поведением. Муж Анастасии, Михаил, два года назад отбыл на отхожий промысел с артелью плотников, да так и не вернулся. Ни письма от него, ни грамотки. Погиб ли, сбежал ли, неизвестно. Настя его все ждет, но, похоже, терпение ее подошло к концу.

— Возьми-возьми, Дмитрий Степанович, помоги Настасии культурно развлечься от наших то грязей — послышалось дребезжании настиной свекрови, с которой у молодки дело давно не ладилось.

— Развлекусь от ваших грязей Прасковья Петровна и глядишь, сынка вашего встречу на высоком Волги берегу — не полезла в карман за ответом Анастасия, под одобрительное оживление собравшихся. Прасковья в силу поганого своего характера симпатиями на поселке не пользовалась.

Булай уже собирался прекратить ушедшие в сторону прения, как на пороге появился Митька Белый, он же поселковый гуляка, каковые водятся в каждом населенном пункте России. Митька являл собой рослого белобрысого парня, с белыми же ресницами и отвислыми толстыми губами. Маленькие серые глазки его были хмельны, фигуру облегал пиджак черного сукна, прозванного «чертовой кожей», полосатые люстриноваые штаны заправлены в кирзачи с отворотами. В зубах парня красовался окурок городской папиросы, а в руках он держал трехрядку арзамасской артели «Гармонист». Митька считал себя парнем хоть куда и с ходу приступил к своему номеру. Он развернул с веселым переливом трехрядку и гаркнул:

— А ну, бабы, нашу, окояновскую — и пошел гоголем по амбару:

---

Эх, мать-перемать,

еду елочки ломать

Запрягу козу лохмату

Буду хреном погонять

Из рядов поднялся молодой женатый мужик Андрей Бусаров и подошел к весельчаку:

— Ну ты, Шаляпин, кончай срамные частушки петь. Здесь тебе не кабак.

— А чо?

— А то, тебе объяснять бесполезно. Дураком родился, дураком и помрешь. Дай- ка лучше гармонь.

Андрей взял трехрядку, присел на табурет, помолчал, словно набираясь сил, перебрал лады, а потом взял аккорд и начал зычным баритоном:

Из-за острова на стрежень

На простой речной волны

Выплывают расписные

Стеньки Разина Челны

Его уверенный и сильный голос звал за собой и сразу несколько человек подхватили песню:

На переднем Стенька Разин

Обнявшись сидит с княжной

Свадьбу новую справляет

Сам веселый и хмельной

---

Песня поднялась под небо грозной и могучей силой и уже все собрание включилось в нее.

Позади них слышен ропот:

Нас на бабу променял

Только ночь с ней обнимался

Сам на утро бабой стал

Они пели так, как работали и любили: забыв про все, отдаваясь музыке своей натруженной и не разучившейся жить душой.

Все было в это песне: и воля вольная, и любовь смертельная и честь неподкупная. Они пели, словно плыли в бесконечности русского времени, такого невыносимого, такого трудного, требующего предельной жертвенности и предельной честности. Они пели и ощущали себя частью этой общей судьбы, этого русского пространства, которое без них исчезнет в небытии, которое живет свечением их простых, но неповторимых православных душ.

Закончив песню, Андрей встал, топнул ногой о пол и пропел зазывным голосом:

— Кадри-и-ль!

Пальцы его побежали по пуговкам и, пританцовывая, он пошел вдоль скамеек. Навстречу ему павой выплыла Анастасия, картинно поклонилась и ударила каблучками в половицы. Она пошла дробить полы вместе с гармонистом, а к ним присоединились уже и семейные пары. Взявшись за руки вперехлест, они плыли в тусклом свете лампы, поворачиваясь и улыбаясь друг другу, а тела их летали в воздухе от состояния любви и красоты, будто пришедшей к ним от родной земли. Так похожи они были на дубки и рябинки обнимающиеся под порывами ветра, так красивы были их движения, повторяющие движения живой природы в ее искренней и божественной красоте. Они были частью природы и были счастливы от этого. Они забывали обо всем, отдаваясь танцу, и даже дети самозабвенно прыгали вокруг конюха Коробкова, который тоже стукал клюшкой о пол и приплясывал на месте.

Веселье продолжалось до темноты и Булай ушел домой до его завершения.

Мальчишки уже спали, а Дмитрий Стеавнович с женой сели вечерять. Он описал ей собрание и сказал, что видно, на днях соберется за маклаками. Эти посредники снова появились на селе, и хотя они брали немало за услуги, без них трудно было обойтись с вывозом урожая. Хороший маклак сам пригонял обоз под зерно и картошку и рассчитывался на месте. В Окоянове маклаки пока еще не завелись, нужно было ехать в Арзамас.

Потом оба пошли в баню, спрятавшуюся в вишеннике, сполоснулись теплой водой, обтерлись полотняным полотенцем и вернулись в дом. Встали перед иконами, прочитали вечернее правило, и, обнявшись, уснули до рассвета.

---

Данила и Хельга

Булай сразу узнал Хельгу, хотя прошло немало лет с тех пор, как они расстались. Она не очень изменилась, но печать времени не обошла и ее лица. Скорее, печать жизненного опыта, которого на ее тридцать семь лет было более, чем достаточно. Хельга уже давно работала в аппарате председателя социал-демократической партии Германии и вместе с ним вошла в Ведомство Федерального Канцлера, когда Герхард Шредер стал главой государства. Должность сотрудника ведомства федерального канцлера предполагает не только высокий уровень знаний, но и человеческую зрелость. Через нее проходит информация такой важности, которая не терпит ни легкомыслия, ни безответственности.

Хельга завтракала в почти пустом зале ресторана, углубленно глядя перед собой в тарелку. Булай вспоминал особенности поведения своей лучшей помощницы — нет, она не изменилась. Безотрывный взгляд перед собой по-прежнему свидетельствовал о предельной концентрации и решимости.

«Какая же ты золотая девочка — подумал он — ждешь, в комок собралась — а ведь никто не заставлял. Сама решила. Все и всегда сама». Булай сел напротив Хельги не здороваясь. Слова были не нужны.

«Странно — подумал он — мы не были любовниками, а оба волнуемся больше любовников». Хельга тоже молчала. Между ними происходило то, что бывает между людьми, втянутыми в драматическую ломку мира, в войны явных и неявных сил, в необходимость жертвовать и карать, прощать и ненавидеть. Происходило воссоединение двух единомышленников, когда-то разъединенных трагической ситуацией, но не переставших от этого быть единомышленниками. Логика борьбы снова сводила их вместе.

Хельга положила прибор на стол, аккуратно промокнула салфеткой губы и сказала:

— Если бы вы не одолели этих зверей в Чечне, я бы не проявилась. Но вы их одолели и я знаю, что русские повернули куда надо. Поэтому я дала сигнал.

Данила улыбнулся и ответил:

— Мы не могли не одолеть. Ты не могла не выйти на связь. Я не мог не прилететь к тебе. Как ты живешь, радость моя? Почему мы встречаемся в Дрездене?

— Как сотрудник самой лучшей в мире разведки, ты должен знать, что я вхожу в группу советников по политическим вопросам Герхарда Шредера. Сейчас он по делам здесь, поэтому мы и встречаемся в этом чудном городе. А живу я неважно. У меня нет надежды на светлое будущее простых людей. После того, как Горбачев предал социалистический лагерь, наши дела стали никудышными. До этого среди социал-демократов было твердое ядро — последователи годбадесбергской программы. Почти коммунисты, уверенные в том, что мы своим путем придем к социализму. Сегодня они исчезают. Мы уже ничем не отличаемся от черных. Такие же филистеры, такие же продажные карлики. Партия повторяет свой путь перед первой мировой войной. Если бы вы не победили чеченских варваров, я бы загнулась от тоски. Но вы победили.

— Почему ты так прямо связываешь эту войну с будущим мира?

— Можно подумать, что ты не связываешь. Ты был моим учителем и я никогда не поверю, что ты думаешь по-другому. Россия сделала выбор. Американским надеждам конец.

— Вот прямо так?

— Прямо так. Кого вы уничтожили в Чечне? Щупальцы американской Медузы Горгоны. Она вам этого не простит, потому что не умеет прощать никого. Но вас нельзя победить. Американцы надорвутся. Логика борьбы неумолима. Вы упретесь со Штатами лоб в лоб совсем скоро. Может быть, лет через пять-семь. Только если в прежние времена на стороне американцев стоял западный мир, а против были соцлагерь и развивающиеся нации, то теперь Штаты останутся вдвоем со своей клевреткой — Англией. Европа от янки просто ошизела и следом не потянется.

— Узнаю свою боевую подругу. Ты права, схватка с Горгоной неизбежна, и расклад мировых сил будет иной. Однако попотеть придется. Насколько я понял, ты решила попотеть вместе с нами?

— Я потею только с Хайнцем, мой дорогой ведущий офицер. А с вами я напрягаю мышцы головы. Дай поцелую тебя, я сильно скучала по твоим приколам.

Потом она убежала к Шредеру начинать рабочий день, а он снова целый день бродил по своему любимому городу и они продолжили беседу вечером.

Конечно, Хельга пришла не с пустыми руками. Она рассказала, что месяц назад на нее вышел американский дипломат Ник Кулиш и стал довольно незатейливо ее обхаживать. На второй встрече Хельга безошибочно определила, что Кулиш намерен взять ее в вербовочную разработку. Здесь она не могла не вспомнить о Даниле, дело было в высшей мере стоящее.

Хельга рассказывала о том, как ее вербует американец и Данила наслаждался ее остроумными и глубокими наблюдениями. С оперативными способностями и чувством юмора у нее все было в порядке.

— Представляешь, Данила, этот гамадрил решил подкатить ко мне не традиционно. Нет бы просто позвонить в бюро, получить официальное согласие на встречу, мол я дипломат, интересуюсь политикой, разрешите побеседовать… и так далее. Он притерся ко мне в фитнесс-центре. Я туда хожу дважды в неделю, всех посетителей знаю. Там у нас постоянный состав. Иногда появляются новички, но мы близко не знакомится. Так, перекинемся приветствиями и все. В баре только вода и соки, поэтому особенно не засидишься. Короче, знакомства не завязываются. Так вот, смотрю, появляется этот тип. Пыхтит на тренажере, живот сгоняет. Есть что сгонять. Он же урожденный поляк, хотя и янки. А у них, как у нашего брата — немца, животы висят ниже ремней. Любят жрать все без разбору. Значит, пыхтит и на меня поглядывает. Я собой загордилась. Ого, думаю, в мои годы я еще нравлюсь

— Ладно тебе, Хельга. За тобой, наверное, шлейф мужиков волочится.

— Ну, уж конечно, шлейф. Знал бы ты, какие свиньи эти немцы. Смотрят на женщин как на животных. Ни романтики, ни почитания. Шлейф! Хорошо хоть муженек мой умеет быть мужчиной. Сама научила. Ну, так вот, стал этот Ник со мной раскланиваться и мне улыбаться. Потом познакомились. Догнал меня на выходе из центра, спросил какую-то блажь и представился. Что-то еще прокукарекал а потом говорит: не хотите ли выпить со мной по чашечке кофе?

Мне сразу весело стало, с какого перепуга, думаю, я с тобой кофе пить должна. Уж если ты шпион, так создай нужную обстановку для предлога. Скажи, что тебе моя прическа нравится, и ты хочешь выяснить, у какого мастера я обслуживаюсь. Или еще что нибудь. А то подходит и говорит, я Ник Кулиш, сегодня неплохая погода, пойдем выпьем кофейку. В ваших спецшколах тоже так учат?

— Хельга, ты забыла, что он не папуас какой нибудь, а американский Кулиш. От одного этого ты должна проникнуться ожиданием счастья и броситься с ним пить кофе, правильно?

— Вообще-то ты прав. Я забыла. Ну вот, пойду, думаю, повеселюсь. Но поддерживать тебя, чмо ты жирное, не буду. Крутись сам.

Сели за столик. Заказали кофе. Я молчу. А он стал из себя слова выдавливать. Снова про погоду, как ему тут в Германии хорошо и что он в восторге от немцев. Я молчу, смотрю на него внимательно. Он потеет. Потом спрашивает, а Вы чем занимаетесь? Сечешь мастерство? Просто гений вербовки. Я тужусь чтобы не расхохотаться и серьезно так говорю: секретаршей тружусь, не разгибая позвоночника. А что?

Очень говорит, Вы интересная женщина просто от вас глаз оторвать не могу и хочу с вами провести немножечко времени, так сказать, в приватной обстановке. Представляешь, этот балбес, зная, что я замужем, настолько о себе возомнил, что даже и не сомневался, что я соглашусь.

— А ты?

— А я согласилась. Мне уже не терпелось посмотреть, что дальше будет. Только Герхарду решила по началу не докладывать. Про тебя вспомнила.

— И что дальше?

— Дальше я стала ломаться. Мол, сегодня не могу, позвоните завтра. Пока встречи с тобой дождешься, целая вечность пройдет.

— Так вашего интимного свидания еще не было?

— Нет. Отложила до консультации с тобой. Теперь на следующей неделе.

— А Хайнц знает?

— Неужели я буду скрывать. Ты что?!

— Ну и как?

— Он в отличие от тебя мне верит на все сто.

— Я тебе верю на все двести.

— Ну да, знаю я вас русских. Вы дикий народ.

— Кому-то сейчас натреплют уши.

— Давно пора, они соскучились по руководящим трепкам.

— Ладно, шутки в сторону. Можете с Хайнцем организовать видеозапись твоих свиданий с Ником?

— Другого я и предположить не могла. Все подряд наверное, не сможем, но сцены за столиком в ресторане — попробуем.

— Как ты думаешь, он знает твоего мужа в лицо?

— Может и знает. Досье на меня наверняка завел. В нем, поди, и фотография Хайнца имеется. Но фотография фотографией, а если Хайнца малость изменить, например, наклеить усики и надеть очки — ни за что не опознает.

— Да, это надо сделать, потому, что без его помощи не обойтись. Ему придется находиться в зале и заниматься документальным кино.

— Это он с удовольствием. Любовь к американцам у нас семейное хобби.

— Техника у вас какая?

— Ясное дело, малогабаритная японская камера. Можно спрятать в мужскую сумочку, положить ее на стол и снимать. Только со звуком будут проблемы, наверняка мало что запишется. Шум, музыка да и далековато наверное будет. Не сядет же Хайнц за соседний столик.

— Вот тебе эта зажигалка. На самом деле это магнитофон с продолжительностью записи в четыре часа. Будем писать изображение и звук отдельно, а затем наложим одно не другое. Отдаю из собственных запасов.

— Слушай, Данила, этот балбес, кажется, не прочь забраться мне под юбку.

— Ты это определила из разговора в дверях фитнесс-центра?

— Ваши шутки неуместны, товарищ. Женщина может такие вещи определять даже из окна проходящего мимо автобуса.

— Согласен, согласен. Сдаюсь. Ваши действия фройлен?

— Оторвать ему яйца.

— Это решение противоречит интересам российской разведки.

— Советуешь зачать с ним еще одно американское чмо?

— Это уж слишком. Но сделать глазки и позволить лишнее движение все же можно. А потом дать ему за это по рогам. Вы женщины применяете этот приемчик сплошь и рядом. Почему бы его не применить во славу русского оружия?

— Ради вас приходится рисковать самым дорогим.

— Я награжу тебя за это специальным Орденом Неразорванной Подвязки. Что ты обещаешь принести на следующий раз?

— Первую серию остросюжетного детектива «Приключение янки под столом у Шредера»

— С Богом. Возьму билет на первый ряд. Желаю тебе успеха. Будь осмотрительна. Привет Хайнцу. Денег хочешь?

— Только путем насильственного вручения.

— Хорошо, потом намекнешь, когда созреешь для насилия.

— Есть, мой ведущий офицер.

Началась прерванная десять лет назад работа. Только теперь Данила приезжал в Германию из Чехии и они встречались в городках вокруг Берлина.

---

Зенон и Порфирий

Озаботившись возрождением в России троцкизма в новой форме, Зенон стал вынашивать мысль встретиться с самим Лейбой, чтобы разобраться в происходящем. Он прочитал об этом деятеле массу документов, изучил множество его работ, но все же никак не мог уразуметь, почему троцкизм уже много лет так популярен по всему миру. Особенно среди западных студентов и молодых интеллектуалов. В чем тут загадка? Ведь авантюризм этой революционной «теории» был очевиден каждому. Ему казалось, что многое в приближении к сути троцкизма мог бы дать разговор с его основоположником.

Поэтому Александр Александрович наметил себе дату незадолго до снятия Троцкого с поста наркома военных и морских дел и решил посетить его под видом одного из делегатов 14 партконференции для доверительной беседы. Однако, когда после преодоления временного пласта он очутился в приемной наркома, то первым делом увидел там Поцелуева.

Порфирий важно вышагивал по красной ковровой дорожке в тускло освещенном кабинете, сцепив руки пониже спины. Его обычно неряшливые волосы были аккуратно подстрижены, фигуру облегал зеленый френч, на ногах блестели мягким светом хромовые сапожки. Появление Порфирия у дверей Троцкого Зенону не понравилось. Поцелуев явно превращался в цербера, препятствующего встрече профессора с ключевыми персонами истории.

— Сейчас Вы объявите, Порфирий Петрович, что Троцкий является гением проницательности и сразу определит во мне гостя из будущего. А посему моя встреча с ним опасна.

— Как удивительно, что такой культурный человек, как товарищ Зенон, не изволит здороваться при появлении в нашем времени. Или я стал вам настолько нелюбезен?

— Здороваются при встрече, товарищ красный командир Поцелуев Порфирий Петрович. А мы с Вами будто бы и не расставались. Я уже подозреваю, что Ваше невидимое присутствие меня вообще не покидает.

— Ну, это Вы преувеличиваете. Разъясняю Вам еще раз, что пока Вас несет в избранную Вами точку времени, я успеваю получить все необходимые сведения о Ваших планах и соответственно подготовиться. Время, как Вы теперь знаете — понятие растяжимое. А что касается проницательности Троцкого — так не смешите меня. Этот петух так увлечен самолюбованием, что не видит вещей очевидных. Идите к нему хоть сейчас. Только пользы от этого будут мало. Все равно он Вам правды не скажет. Врет всем напропалую.

— Тогда зачем Вы перехватили меня в приемной?

— А поболтать охота. Давно не виделись.

— Так я и поверил.

— Ну, ладно, скажу. Признайтесь, чего Вы так к троцкизму привязались? Чего в нем такого особенного? Вот невидаль! Обычный еврейский номер с переодеванием. Любому дураку ясно: увлечь пролетариев под красное знамя и построить их руками царство всех царств для избранного народа. Вы это лучше меня знаете, по глазам вижу.

— Я, собственно, по делам советской перестройки. Представьте, что заподозрил я в этой самой перестройке тот же самый номер с переодеванием, ведь перестройщики опять какую-то международную модель в России построить вознамерились. Я изучаю классический так сказать троцкизм только с этой точки зрения. Но здесь Вам меня понять трудно. Ведь, насколько я понимаю, эпоха, наступившая после Вашей безвременной кончины, то есть после 1937 года, Вам недоступна.

— Теперь я вижу, что Вы от папеньки недалеко упали, такая же язва. Это касательно моей кончины. А касательно эпохи после 1937 года, то она действительно для меня закрыта. Явиться в нее я не могу, но сведения о ней получаю. И хотя аз, грешный, нахожусь в ограниченном состоянии и на земную жизнь влиять не в силах, происходящее вижу. А что касается до Ваших догадок, то давно спросили бы. Дело-то ясное.

— То есть, Вы согласны с моими догадками?

— Какие это догадки? Это чистой воды логические выводы. Просто людям Вашей эпохи так зашпаклевали мозги, что они черное принимают за белое. У нас там сейчас диктатура либерализма. Все как положено. Кто не либерал — тот враг человечества. А либерал — надежа страны. Даже сумасшедшие вроде Новодворской учат всех, как жить. А за всей этой шпаной стоят все те же силы, которые спровоцировали октябрьский переворот. Если Вы хотите назвать их новыми троцкистами — воля Ваша. От истины Вы недалеки, хотя я бы их так называть не стал.

— Почему?

— Потому что цели у них такие же, как у троцкистов — отнять у русских Россию. А способы уже другие. Сами знаете. Ну, да называйте, как знаете. Главное, что Вы до сути докопались: все та же неутомимая рать валит нашу Родину наземь. Все века она ее валит и все никак не свалит. Но что в этом интересного? Вы лучше понаблюдайте, как себя при этом англичане ведут. Вот уж чертово отродье, прости Господи! Умеют же на тайные рычаги истории нажимать. Ни от кого Россия не получала столько подлости, как от этих псов. И всегда они действовали безжалостно.

— Никак Вы, Порфирий Петрович, новый объект для наскоков себе сыскали. Опять ревматизм разыгрался?

— Эх, Алексаша, дорогой — неожиданно перешел на «ты» Порфирий — Блажен, кто не ведает! Не знаешь ты ни черта, историк липовый, а я тебе про англичан по пунктам перечислю, слушай:

Стоило Павлу Первому заключить альянс с Наполеоном, как послишка англицкий Уитворт сплел заговор с русскими масонами. Гвардейцы отправили императора на тот свет, а на трон взошел выкормыш английских масонов Александр Первый, которого они стравили с Наполеоном.

Дальше. Стоило России укрепиться в Персии, как в Тегеране правоверные растерзали весь состав русской миссии во главе с Грибоедовым. А из-за спин правоверных торчали английские уши. Так? Так!

Стоило англичанам узнать, что Григорий Распутин стал склонять Николая Второго к заключению сепаратного мира с Германией, как они организовали его убийство через князя Юсупова. Князь-то погряз во всевозможных грехах, был натурой слабой и управляемой и с англичанами сотрудничал. Англофил, поди, и педераст. А так как он был размазня, исполнение задания контролировал сотрудник британского посольства Освальд Райнер, который и сделал последний выстрел в «старца». Небось, не слышал? А документики- то в английском королевском архиве имеются! Да не подлежат разглашению вечно! Вот так вот.

А царек-то наш вяло отвечал на подлости своей британской родни. Родственные чувства, знаешь ли… Что это я на «ты» перескочил, забылся что ли?

— Да ладно уж — махнул рукой Зенон. Он стал привыкать к богемной манере Порфирия.

— Зато советская власть была не в пример решительней- продолжал литературный критик — как только большевики отказались от всех обязательств России перед Антантой, английский консул Локкарт начал готовить переворот. Но ЧК ему показала, что теперь шуток не будет. Так по заговорщикам шарахнули, что по всему миру звон пошел. Жаль, что Локкарта не расстреляли, а выменяли на Литвинова. Англичан нельзя миловать, они воспринимают это как слабость. Как только мы во время войны им послабление дали, так они снова обнаглели и взорвали в 1955 году крейсер «Новороссийск» в севастопольской бухте. Погибло более тысячи моряков. Был у них такой герой подводной борьбы по фамилии Крэбб. Вот он и рванул. КГБ не ожидал такого сюрприза, но сделал правильные выводы, когда годом спустя Крэбб решил подобраться к крейсеру «Орджоникидзе», на котором Хрущев с делегацией приплыл в Великобританию. Замысел был такой: на рейде в Портсмуте прилепить к нему мину, а рвануть ее уже на обратном пути, в открытом море. Если бы Хрущев с Булганиным и еще кучей министров утопли в результате взрыва, то мировой кризис был бы неминуем и в дело пошли бы атомные бомбы, которых у Америки в ту пору было куда больше, чем у СССР. Вот такие у нас британские друзья. Правда Креббу в тот раз не повезло. У «Орджоникидзе» уже была подводная охрана, которая ему и отрезала башку вместе со шлемом к чертовой бабушке. Мину наши водолазы отлепили, а британского героя только через год нашли в море, разумеется, без башки.

Подобные примеры можно приводить без конца. Поэтому я Вам советую обратить внимание не столько на схватку Сталина и Троцкого, сколько на возню англичан вокруг нее. Ведь именно благодаря им история свернет на дорогу новой мировой войны. Вот Вам письмецо Джоржа Керзона британскому премьеру Стэнли Болдуину. Весьма интересное письмецо.

Поцелуев достал из кармана листок гербовой бумаги.

Перед глазами Александра Александровича побежали строчки документа Форин Офис.

Лондон. Секретно

Канцелярия премьер министра.

Личное письмо

Сэру Стэнли.

Дорогой Стэнли!

Еще недавно я высказывал мнение, что поддержка Троцкого будет губительна для нас. Троцкий казался мне самым опасным зверем во всем большевистском руководстве. Теперь мое мнение начинает меняться. Судя по перипетиям схватки в Кремле, Сталин становится сильнее Троцкого. Самое негативное заключается в том, что, он последовательно распространяет свое влияние на бюрократический механизм партии большевиков. К тому же, он проявляет умение играть на чувстве единения русских. Думаю, что указанные обстоятельства позволят ему победить Троцкого, который не придумал ничего нового и пытается объединить вокруг себя большевиков-евреев, что у него не получается в силу их внутренних склок. Я вижу в несомненной победе Сталина весьма опасный знак для нашей империи. Его дискуссия с Троцким показала, что он отказался от классического марксизма и будет создавать в России еще не виданную в историю национально ориентированную пролетарскую диктатуру. С колоссальными человеческими и природными ресурсами России, он создаст могучего противника. В твое отсутствие мы проводили Высший совет, который пришел к выводу, что у нас в распоряжении не более 7—10 лет, после чего начнется прямое влияние сталинского государства на европейских и английских рабочих. Он подает им весьма дурной пример. Совет пришел к выводу, что следует искать в Европе силы, способные противопоставить Сталину свою политику. Надеюсь посоветоваться с тобой о наших делах при личной встрече.

С уважением, искренне твой Джорж».
12 февраля 1925 года

Прочитав письмо, профессор вопросительно взглянул на Порфирия:

— Это все прекрасно. Ну, а к Троцкому мы пойдем или нет?

Поцелуев досадливо шлепнул губами, крякнул, а затем открыл дверь в кабинет и протрубил внутрь:

— Лев Давыдович, тут участник партконференции, руководитель талдыкурганской делегации товарищ Зенон к Вам просится.

— Прошу, прошу — раздалось из кабинета, и входя в огромное помещение, профессор увидел идущего ему на встречу сухощавого мужчину среднего возраста с бледным, усталым лицом и внимательным прищуром глаз. Мужчина был быстр в движениях и, несмотря на явную утомленность, энергичен. Он усадил Зенона в кресло за чайным столиком, заказал чаю помощнику и спросил:

— Как Вас, простите, по батюшке?

— Александр Александрович.

— Ах, да, Александр Зенон, известный критик, так вот Вы какой! Что ж, я иногда почитывал ваши работы в царской прессе, но никак не думал, что Вы станете большевиком и даже приедете на партконференцию, где меня будут бичевать как римского раба.

Профессор смущенно крякнул. Ему совсем не хотелось признаваться, что Троцкий принял его совсем за другого Зенона. Поэтому, набравшись нахальства, которого у него заметно прибавилось со времен знакомства с Поцелуевым, он сразу перешел к делу:

— Я понимаю, Лев Давыдович, как вы сильно заняты, поэтому хочу услышать ответ только на один вопрос: почему разгорелась такая борьба с троцкизмом, почему партия не может успокоиться?

Троцкий рассмеялся напряженным дробным смешком:

— Это не партия, дорогой Александр Александрович. Это товарищ Сталин и собранная им группа сторонников, вроде Молотова, Зиновьева, Каменева и еще некоторых не хотят успокоиться. В чем обвиняют товарища Троцкого? В том, что он не хочет остановить революцию в рамках СССР а это, по их мнению, приведет к катастрофе. Утверждая это, приводят мою теорию перманентной революции. В ответ я имею полное право сказать, что во-первых, теория перманентной революции выдумана не мной, а великим Марксом. Во-вторых, попробуйте, поищите хоть слово в моих выступлениях, где я уже сегодня настаивал бы на прямом экспорте революции за границу. Да, это было в 1918 году, когда бушевало пламя в Германии и российские революционеры были обязаны поддержать это пламя. Сегодня ситуация изменилась и я говорю совсем о другом: о накоплении сил на будущее. Но разве не о накоплении сил говорит любой политик, кому дорого будущее его страны? Поэтому обвинения в фактической контрреволюционности ложные. Сталин и его группа просто не хотят, чтобы я с помощью моего авторитета и влияния стал первым человеком в государстве. Они фабрикуют обвинения. Только и всего.

— Простите, тогда совсем другой вопрос. В наших рядах шепчутся, что Вы имеете отношения с американскими финансистами. Называют имя вашего дяди Абрама Животовского, людей покойного Шиффа….

Троцкий вскочил с кресла и прервал вопрос профессора:

— А о заговоре против русского народа у вас не шепчутся?

Как не стыдно, уважаемый коллега, верить в такую брехню! Это все идет от высланных интеллигентиков, которых мы отправили в Европу. Они там распространяют о вождях всякую грязь, а Вы ее подхватываете. Чудовищно!

— Вы имеете в виду «русский пароход»?

— Да, да, именно его. Мы на нем всех этих реакционеров попросили удалиться от нового будущего страны.

— Но какие же они были реакционеры. Там университетские профессора, литераторы, философы…

— Вот именно, философы! Только их философия была насквозь контрреволюционна. Все о Великой России твердили, об особом пути русского народа и прочих глупостях. Нет у русского народа никакого особого пути! Он отличается от европейских народов только своей неимоверной отсталостью и дикостью. Именно это мы и намерены вытряхнуть из него! А вот такие шептуны как Вы — нам помеха!

Троцкий разошелся не на шутку. Глаза его сверкали, он перешел на крик. Ситуация накалялась. В этот момент в кабинете возник Поцелуев. Он подбежал к Льву Давыдовичу, что то пошептал ему на ухо и нарком стремительно вышел. А Поцелуев показал знаком профессору, что пора быстро ретироваться. Они вместе покинули кабинет и вышли на улицу. Стоял темный осенний вечер. Поцелуев повлек профессора по безлюдным улицам и вскоре привел к себе на квартирку на Кузнецком мосту. Пока шли, молчали. Лишь раздевшись в теплом и уютном уголке Поцелуева, продолжили разговор:

— Ну что, побеседовал? — спросил Порфирий с ухмылкой, — а я тебя предупреждал, что он будет врать. Так оно и было. Я ведь разговорчик ваш подслушал.

— Разве это прилично? — устало поинтересовался Зенон.

— Прилично печься о судьбе близкого своего, особенно такого неразумного, как ты, Сашхен. Вот вызывал бы нарком стражу и велел тебя расстрелять в течении 20 минут. Он ведь такой у нас, горячий. Поэтому я и пошел на преступление против моральных устоев, подслушал ваш идейный диспут. И, глядишь, в самый страшный момент закрыл бы тебя своим бренным телом — Поцелуев заржал.

А профессор, уже отогревшийся от промозглого холода в диванных подушках Порфирия, начал приходить в себя от разговора.

«Как много пишут о Троцком, о его величии. Где оно? Какое величие я увидел? Он споткнулся на простейших вещах. На том, что сегодня неоспоримо. Но он, сам того не подозревая, был прав: Сталин отгоняет его от власти. Не потому что существует какая- то и теория перманентной революции, а потому что Троцкого нельзя допускать к ней. Для него русский народ — быдло» думал он.

Расслабившийся Зенон задремал и услышал мелкую скороговорку Лейбы Бронштейна:

«Откуда Феликс узнал о моих встречах с Ходжсоном? Этот Зенон, что приходил в гости, явно ставил вопросы под диктовку чекистов. Зенона подослал Феликс, это точно. Но не мог же он подсушивать кабинет военного наркома! Откуда ему известно, как Ходжсон обсуждал со мной политическую ситуацию? Я это понял по вопросам и по выражению глаз подосланного критика. Да, тогда сказано было много. Официальный агент заливался соловьем, тоже хочет историю попасть, и заодно и Его Королевскому Величеству послужить. Теперь Феликс нашепчет этой троице таких сведений, что они меня загрызут. Ну и троица образовалась: Апфельбаум, Розенфельд и Джугашвили, в миру Зиновьев, Каменев и Сталин. Два обрезанных и абрек. Смертельная дружба! Только для кого смертельная? Если меня победят, то между собой схлестнутся. А кинжалом из них троих только Коба владеет. Эти два засранца — пустобрехи и трусы. Он их выпотрошит как баранов. Будет им поделом! Как они на съезде по делегациям бегали, уговаривали завещание Ленина не зачитывать! Боялись меня вперед пропустить, самим в вожди захотелось. А ведь съезд ждал моей инициативы. Революционеры России любят меня и ценят, я в этом сто раз убеждался. Я для них настоящий вождь. Но если ни один из них свой голос в мою поддержку не подал — я сам не пойду. Либо массы выносят своего кумира на поверхность сами, либо он плывет по лону времени в одиночестве и только история оценит его личность. Не вынесли меня массы. А ведь я в своей речи все сказал! Имеющий уши должен был услышать. Но троица все обстряпала и вместо Ильича назначили Рыкова. Рыкова! Кто он по сравнению со мной? Политический пигмей, не имевший к Октябрю никакого сравнимого отношения. Но теперь он председатель Совнаркома, а Каменев стал Председателем Совета Труда и Обороны. Не прощу им предательства!

Но сейчас нужно придумать какое-нибудь оправдание по беседам с англичанином. Там тяжелый материал, придавит меня. О чем мы говорили?

Во первых об усилении партии моими кадрами. Это было. Вскоре после нашего разговора еврейская компартия подала прошение о приеме ее в ВКП (б). Коба уперся, почувствовал опасность. Сопротивлялся изо всех сил. Но тут засранцы помогли. Все-таки своя кровь. Проголосовали «за». Я еще раз встречался с Ходжсоном. Потом я сумел продавить это решение через партконференцию. Наши влились в ВКП (б), сейчас почти все заняли неплохие посты. Усиление невероятное плюс мои сторонники в армии. Тут Коба ничего поделать не сможет, этот забег я выиграл. Все прошло демократическим путем, комар носа не подточит. Но успокаиваться нельзя. Заведет абрек на всех принятых особые списки и будет ждать своего часа. Не такой он человек, чтобы с подобными поражениями мириться. Каждый из семи тысяч принятых — это моя опорная точка в партии. Его задача заключается в поддержке моей линии в собирании сил.

О чем еще говорили? Об американской родне, о Шиффе и дядюшке. А покойный Шифф засветился еще перед царской разведкой во время русско-японской войны, когда помогал микадо деньгами. Документы об этом перекочевали в ЧК из царского Генштаба. Тоже отягощающий момент.

Что о Животовском говорили? Говорили разное, хотя, впрочем, какая разница. О моих связях с дядей Феликс всегда знал. И никогда не думал, что я их прерву. В конце концов, мне американский паспорт не повредит. Может быть, это вообще моя последняя надежда. А в Америке мне без Абрама не обойтись. Имеющиеся счета конечно жизнь обеспечат, но политическую деятельность — нет. Теперь как никогда ясно, какой нужный тыл — мой дядюшка. Очень нужный.

Что еще обсуждали? Ах, да! Использование масонских лож для антисталинской пропаганды в Европе. Пусть англичане через масонские каналы в прессе завещание Ленина пополощут. Чтобы каждый европейский рабочий знал, каков новый состав Политбюро и лично товарищ Сталин.

Да, Феликс много знает. Он хитрый чекист, но и не действует сгоряча. Чувствительный очень. Где это видано, чувствительный председатель ВЧК? Когда Тухачевский на Варшаву шел и не очень бережно с польскими военнопленными обращался, так он телеграммами засыпал, чтобы не нарушали революционную законность. А Миша нарушал, давил шляхту как клопов. Миша человек крутой, беспощадный, настоящая опора в борьбе.

А уж про приговоренных к смерти ксендзов вспоминать смешно. Феликс истерику устроил: нельзя попов стрелять! Как нельзя, когда они контрреволюционной пропагандой занимались? Не простит мне Феликс работу против Сталина. Из своего поганого большевистского принципа не простит. Вот же порода людей появилась! Все с себя снимут ради принципа. Будто не из плоти и крови сделаны. Теперь Мехлис мне доносит, что обо мне плохие мнения ходят, мол заносчив, двадцать секретарей имею. Роскошью себя окружил и так далее. Но на то я и второй после Ленина человек в стране, чтобы быть особенным. Не такой, как этот серый мешок Коба! Он даже перед народом выступать не может. А когда я говорю — замолкают пушки! Моя фамилия всегда стояла второй после Ленина. А теперь я борюсь за выживание! Я промолчал как рыба весь 12 съезд. А этот съезд должен был расправиться со Сталиным и сделать вождем меня! Как же я ненавижу этого грузина! Хитрая и коварная скотина, он постоянно наносит мне удары из-за угла. Ведь тупой и недалекий чиновник, а сумел внести раскол среди моих соратников. Мне не на кого опереться. Соратников много, но все не того калибра. Титаны нужны, а Коба всех титанов перессорил. Ненавижу, ненавижу его! Что у меня, депрессия или, может быть, страх? Неужели страх? Такого со мной никогда не было. Да, грузин берет верх в партии, берет верх, сволочь. Фракционная работа становится бесполезной. Надо решаться на военный переворот. Иначе вся огромная работа полетит псу под хвост. Многие годы беззаветной борьбы полетят псу под хвост. Не бывать этому, не бывать. Буду говорить с Тухачевским напрямую. Миша меня поддержит. За ним и его группой большая сила. По крайней мере, они между собой не переругались. Тухачевский, Уборевич, Гамарник, даже эти трое могут такую ударную группировку подготовить, что Сталин со своими конармейскими пастухами и маму позвать не успеет. Нужно говорить с Мишей».

---

1928. Ольга

Сергей крутил головой и хмыкал. Ольгу назначили начальником отделения, в которое она когда-то пришла стажером и поступила под его команду. Через шесть лет жена как кукушкин птенец вытеснила его из гнезда и заняла его место. Самого Доморацкого переводили с формальным повышением на хозяйственное управление. Сергей не хотел уходить с оперативной работы, хотя понимал, что чем дальше, тем больше отстает от политического момента. В стране ощутимо нагнеталась непонятная ему атмосфера страха. Если после революции враг был виден и понятен, то и бороться с ним было легко. Какие бы испытания не приносила ему оперативная работа, в самом главном он всегда осознавал, что борется с настоящим врагом. Теперь же шахтинское дело поплыло по стране как темный туман, смущая разум многих честных сотрудников ОГПУ, в том числе и Сергея. Своим нюхом старого оперативного волка Доморацкий чуял, что шахтинский процесс является каким то странным спектаклем. Так не ведут себя во время слушаний настоящие враги народа. А эти подсудимые охотно давали показания, улыбались и поддакивали прокурору, словно речь шла не о их, а о чужой судьбе. «Спектакль — думал Сергей, слушая трансляцию заседаний суда по радио — явный спектакль. Для чего?» Он не догадывался о вещах, которые быстро поняла Ольга: стране нужны условия для преследования оппозиции. Равноправная дискуссия с троцкистами и зиновьевцами слишком утомительна и безрезультатна. Она отвлекает от дел и мешает работать. Но страна не может позволить себе этого. Разговоры о будущей войне звучат повсюду. Значит, надо быстро устранять оппозиционеров и заниматься делом. Только как? Старый враг — буржуй и белогвардеец — был повержен. Значит надо найти нового и гнать его с таким шумом, чтобы под сурдинку разогнать и оппозицию. Ольга уже предчувствовала, что вслед за шахтинским процессом последуют новые громкие дела, и ловля врага станет главным занятием общества на ближайшие годы.

Для Сергея, любое оперативное расследование начиналось с конкретно го сигнала или факта. Но из Москвы уже начали поступать указания усилить борьбу против вредительства и основанием для разработки мог оказаться любой незначительный повод. Это действовало на него опустошающее. Многие его товарищи еще не совсем осознали, к чему клонится дело, но Доморацкий своим чутьем трудового человека сообразил: начинает твориться неправда. Сергей стал прикладываться к бутылке и бывало целыми ночами просиживал на кухне, напиваясь до пьяна и разговаривая сам с собой.

Ольга не очень беспокоилась по этому поводу. Попьет-попьет, да и успокоится. Большинство сотрудников управления мало-помалу входили в новый режим и в следственном изоляторе стали появляться первые арестованные по политическому подозрению, а не по факту противозаконной деятельности.

Большая часть из них была инженерами, на производстве которых случались чрезвычайные происшествия. Теперь любая крупная поломка агрегата или загорание ветоши в цехе рассматривалось только с точки зрения возможного вредительства и подозреваемые, конечно же, находились. Хлунова фигурировала среди передовиков, выявлявших наибольшее количество вредителей. Сергей не удивлялся этому. Он уже давно понял, что в Ольге прячутся темные силы. Это проскакивало и в семейной жизни, когда во время размолвок она пыталась ударить его побольнее, да и в отношениях с дочерью она не чуралась рукоприкладства. Слухи о том, что Ольга применяет насилие к арестованным доходили до него раньше. Но в тот период органы имели достаточно упорядоченный режим работы и даже внутренний контроль, который формально не допускал злоупотреблений. Хотя, в той или иной форме злоупотребления были всегда. Среди арестованных находились особо упорные и злобные, которым доставалось от следователей в виде затрещин или оплеух, а также шантажа и угроз. Но пыток в ту пору не было. Поэтому Сергей думал, что слухи об Ольге преувеличены и она скорее всего издевается над заключенными по мелочи — ущипнет, даст пощечину, пнет ногой. Баба она злая, что тут говорить. Но о том, что она с помощью насилия может выбивать показания и тем более всерьез причинять страдания, он никак не думал.

— Смотри, Ольгушка, тебе видней. Место ответственное, важное. На нем и погореть можно, если что. Так что тебе решать. Я-то за него не держусь, сама знаешь. Устареваю уже. А ты смотри — сказал он ей вместо напутствия.