Бесплатный фрагмент - Оранжевая птица

ОРАНЖЕВАЯ ПТИЦА

Мне исполнилось тогда ровно двадцать. Жизнь казалась не то чтобы слишком плохой, но и не настолько красивой и беззаботной, как мечталось мне ранее. Хотелось каких-то острых ощущений, безграничного счастья и неземной любви. Но последняя меня избегала, как бы обходила стороной. Судьба чувствовала мою внутреннюю силу и, по-видимому, решила, что мне не нужна чья-либо ласка. А я хотел встретить такую же сильную Её, равную мне. Хотел слиться с Ней, не похожей на других. И тогда я Её придумал.

Я назвал Её … (пусть Её имя останется в тайне). Она никогда не плакала, не просила прощения, не жаловалась на плохое настроение или физическую боль. Её любимой книгой была, как ни странно, «Чайка» Чехова. В своей дамской сумочке она носила объёмную записную книжку, флакон японских духов от Masaki Matsushima вместе с прочей косметикой, путеводитель по Италии, пневматический пистолет, фотографию морских чаек и апельсин. Возможно, там были и другие предметы, но о них мне ничего не было известно.

Однажды в сильный дождь Она пришла ко мне и сказала, что останется на ночь. Просто так, пришла и сказала. Она стала первой девушкой, которую я пустил в свою квартиру. Раньше я предпочитал встречаться с особами женского пола где-нибудь на стороне, но Она казалась какой-то принципиально другой, особенной. Сняв насквозь промокшую куртку, Она сразу же стала исследовать мои книжные полки, улыбаясь при этом какой-то грустной, вымученной улыбкой. Очевидно, Ей была знакома чуть ли не каждая моя книга. Взяв в руки томик Блока и открыв его наугад, Она прочла:

«Глухие тайны мне поручены,

Мне чьё-то солнце вручено…»

Так же неожиданно захлопнув книгу, Она вернула её на место. Потом Её заинтересовали мои картины-инсталляции, которые я клеил, когда посещало вдохновение, из битых зеркал и кусочков фарфора. У одной из них даже было название: «Мысли в осколках». Она долго рассматривала мой «шедевр» и тихо прошептала: «Этого не может быть! Ведь это — мои мысли!» И добавила: «Тебе я могу показать свой апельсин». Я ничего не понял, но кивнул головой в знак согласия. Раскрыв сумочку, Она достала оттуда самый обычный апельсин — простой оранжевый апельсин среднего размера, но какой-то слишком уж правильной формы. «Я там, внутри!» — заявила Она, сдирая кожуру с плода. Я не знаю, что это был за фокус, но апельсин раскрылся, как цветок лотоса, а внутри него сидела маленькая оранжевая птичка. Я не верил своим глазам! Я даже не смог ничего сказать в ответ — настолько сильным было моё удивление. Она почти сразу же закрыла свой апельсин и убрала его обратно в сумку. «Только прошу тебя, никогда не бери его сам», — предупредила Она. Я ответил, что это сильно смахивает на сказку о Царевне Лягушке, кожу которой нельзя было сжигать. «Почему бы и нет?» — сказала Она. Я решил, что Она большая выдумщица.

Утром я проснулся раньше обычного, но Её рядом не было. Она стояла около раскрытого окна и наблюдала за воробьями, скачущими с ветки на ветку, а вслед за тем по проводам.

— Беззаботные, — сказал я, имея в виду воробьёв.

— Разве? — возразила Она.

— Знаешь, странно как-то всё…

— Что странно?

— Мы как бы вместе, но каждый сам по себе. Тебе так не кажется?

— Но разве не этого ты ждал так долго? Ты создал именно меня. Меня такую, какой я нужна тебе.

— Ты хочешь сказать, что такая ты себе не нужна?

— Я не настоящая, понимаешь. Я закрыта для всех. Я — оранжевая птица из апельсина. Ты попытался меня открыть. Не этим ли ты обрек меня на смерть?

— Ты о чём? Что ты говоришь?! Ты пришла сама и осталась со мной.

Она отошла от окна и повернулась ко мне лицом. С невинной улыбкой на накрашенных губах Она села на пол по-турецки и спросила:

— Как ты думаешь, почему убили Версаче?

— Что? — не понял я.

— Ладно, не важно. Лучше скажи: я могу пожить у тебя немного?

— Конечно, можешь! Хоть навсегда оставайся!

— Ну, навсегда остаться не может никто. Мы живем в постоянно меняющемся мире, среди приходящих и уходящих вещей. Любая встреча рано или поздно заканчивается расставанием. Я тоже уйду.

— Когда-нибудь мы все уйдем.

— Да, но я уйду не туда, куда все!

— Опять ты говоришь загадками.

— Разве?

Ох, как часто Она употребляла это «разве». Понемногу я начинал раздражаться. Я вот-вот хотел было сказать Ей, что люблю Её, но передумал. Слова так и остались где-то в глубине меня — видимо, до следующего раза. А если следующего раза не будет, и Она уйдет «не туда, куда все», как Она сама говорит, и я не успею объясниться с Ней?

Я не знаю, что со мной происходит. Она родная мне, но между нами пустота. И в то же время я понимаю, что кроме Неё у меня никого нет и больше не будет. В сравнении с Ней все остальные меркнут, становясь серыми, обыденными, безынтересными. И лишь Она одна — оранжевая птица среди груды этих обломков исчерпавших себя женщин и хмурых от безысходности мужчин. Я смотрю, как Она сидит на полу, не меняя позы, как вертит в руках сборную модельку «Тойоты» из моей коллекции. В Её глазах — всё та же пустота, неведомое мне состояние Её души — души чайки, которую я мог ненароком подстрелить (или уже подстрелил?).

Она слишком красива, чтобы быть реальной. Она слишком хороша даже для такого философа по жизни, как я. Она слишком правильна, чтобы Её понять. Она идеальна. Я могу удержать Её при одном-единственном условии, если мне удастся проникнуть на листы Её книги — той книги, которую Она не раскроет ни перед кем.

— У тебя есть краска? — вдруг спросила Она.

— Какая краска? — моё удивление не знало предела.

— Обычная краска для стен, — ответила Она невозмутимо, как будто это было в порядке вещей.

— А зачем она тебе?

— Не мне, а тебе! Ты должен перекрасить стены в этой комнате. Я вошла в твою жизнь, чтобы … — Она замолчала на несколько секунд, а потом продолжила: — В общем, ты должен перекрасить стены.

— Постой, я не вижу никакой связи, — не понимал я.

— Разве? Тогда обними меня.

И я обнял Её. Представляете, я чувствовал страх, когда прикасался к Ней. Я боялся, что Она превратится в птицу и ускользнет из моих рук, но я не мог удержать Её против Её же воли. Если Она и хотела улететь от меня в свой мир, то шансы остановить Её были равны нулю.

Её хрупкое тело отзывалось каким-то холодом в моих руках, но это не была отчужденность — это было нечто другое, чему я не находил объяснения. Неожиданно для самого себя, я спросил у Неё, зачем Ей пистолет. Она прижалась ко мне еще ближе и сказала:

— Просто так. Он тебе что, мешает?

— Да нет, в принципе. Я вовсе не это имел в виду.

— Тогда почему спрашиваешь?

— Для того чтобы сказать хоть что-то. Странно: я думаю об одном, а вслух произношу совсем другие вещи. Сам не понимаю, от чего это.

— А я знаю. Просто ты влюбился в меня, как мальчишка, — сказала Она и опять улыбнулась. В этот раз Её улыбка не была грустной.

— Разве? — улыбнулся я в ответ, произнеся одно из Её любимых слов.

— Ты странный, — прошептала Она.

— Не более чем ты, — так же тихо произнес я.

Это был момент, когда близость между нами достигла апогея. Мне показалось, что это как раз таки и есть самая настоящая близость, которая только возможна. Однако Она не становилась от этого теплее. По-прежнему боясь потерять Её, я стремился войти в мир Её образов и грёз. Но, увы, пока он был для меня не доступен.

Мы простояли так очень долго, но ни я, ни Она ничего не сказали друг другу. Может быть, слова были излишни. А может, подходящих слов просто не было, как не было ничего вокруг, кроме нас. Мы не заметили, что день подходит к концу и яркие лучи весеннего солнца постепенно начинают исчезать.

Когда наступила ночь, Она предложила пройтись по городу. Я не возражал. Наспех одевшись, мы отправились вдоль широкого проспекта, перешли через мост, спустились на набережную и там, стоя около самой воды, дружно молчали. Я надеюсь, что молчали мы об одном и том же.

— Жалко, здесь нет ни одной чайки, — нарушила тишину Она.

— Есть ты, и этого достаточно.

— Разве? Пойдем обратно.

Держась за руки, мы брели по пустынным тротуарам и улочкам ночного города, изредка наши фигуры освещал свет фонарей.

— Скоро рассвет, — сказал я.

— Я знаю, — вздохнула Она. При этих словах Её лицо стало каким-то до боли грустным, а в моё сердце прокралась необъяснимая тревога. Я вдруг осознал, что если я не выпущу птицу, то Она исчезнет вместе с восходом солнца. Но я не мог разрушить Её миф, Её красивую сказку об оранжевой птице, живущей в апельсине.

— Пожалуйста, останови меня сейчас! — вскрикнула Она.

— Это не в моих силах. Я не способен убить настоящую тебя ради своего собственного счастья. Прости…

— Но выхода всё равно нет. Я должна оставить тебя одного.

— Безвыходных ситуаций не бывает. Я готов отказаться от всего ради такой, как ты. Быть может, в твоей оранжевой стране найдется место и для меня?

— Вряд ли.

— Но почему мы должны расстаться? Разве это так неизбежно? Мы только начали жить по-настоящему, обретя друг друга. Разве не это — любовь? Разве не истинное счастье охватывает нас, когда мы вместе?

— Разве… Счастье не может быть вечным. Ничто не может быть вечным. Абсолютно всё рано или поздно исчезнет, сотрётся с лица Земли. И наша любовь, быть может, последняя в этом мире, уйдет навсегда. Кто будет о нас помнить? Кто захочет поверить в нашу легенду?

— Нашу?

— Да, нашу! Теперь это и твоя легенда. Без тебя существование оранжевой птицы не возможно. Ты — часть моей тайны. Ты создал меня, ты же и должен меня разрушить. Разрушить для того, чтобы возродиться вновь, но где-то очень-очень далеко. Я буду с тобой всегда, в твоей памяти, в твоём сердце. Даже когда ты останешься один, мой след будет мелькать на протяжении всей твоей жизни.

— И ты называешь это жизнью?! Жизнь без тебя не стоит ничего! Я умираю вместе с тобой, с каждым твоим словом и вздохом.

— Это обманчивое чувство. Все будет хорошо!

— Без тебя — никогда!

— Смотри, уже показываются первые лучи солнца. Моё время настало. Держи! — и Она протянула мне апельсин.

— Нет, я не могу! Не могу!

— Ты должен!

Я почувствовал, как Она начинает ускользать от меня. Это было не столько внутреннее, сколько физическое ощущение.

— Ну, ты же сильный! Давай, не бойся! Поторопись! — подбадривала Она меня.

Мне оставалось лишь последовать Её совету. Апельсин сам раскрылся в моих ладонях, как только я дотронулся до него. Не успел я ничего сообразить, как оранжевая птица стремительно выпорхнула оттуда и поднялась ввысь. Она исчезла следом за ней, не оставив после себя ничего кроме апельсиновой кожуры, которую я продолжаю хранить до сих пор…

P.S. Иногда, просыпаясь посреди ночи, я произношу вслух: «А ведь я так и не сказал Ей, что Её люблю!» Надеюсь, что сейчас Она меня слышит…

19—20 февраля 2002 г.

ЖЁЛТЫЙ ДВОРИК

Вряд ли кто-то еще, кроме неё, знает о существовании Жёлтого дворика. Это обычный дворик в нашем городе, похожий на тысячи других, и вместе с тем, совсем не такой. И если приглядеться, ничего «жёлтого» в нем нет. Его внутреннее пространство образовано из нескольких домов, стоящих впритык друг к другу, и лишь один из них действительно имеет жёлтый цвет. Не тот жёлтый, рожденный солнцем и излучающий радость, а тот, что похож на поблекший цвет засохшей лимонной корки, подверженный веянию времени и грусти. Именно за эту грусть я и полюбила его — это уголок моего подсознания, некая крупица моей памяти, моего прошлого. Может быть, это прошлое связано с ней. Когда мы впервые вошли туда вместе, то поняли (по крайней мере, я точно поняла), что теперь это наше место, это наш Жёлтый дворик.

И все же чаще всего я приходила туда одна, без неё. Как бы близки мы ни были, для каждой из нас дворик выполнял свою функцию. Я думаю, что та частица моего прошлого связана больше с Жёлтым двориком, нежели с ней. Что я пыталась забыть, приходя в Жёлтый дворик? О чём грустила? Сейчас мне сложно ответить. Тогда же для меня казалось невозможным решение других вопросов, возникающих в моем полудетском сознании с ужасающей по частоте периодичностью. Сколько лет назад это было? Кажется, что прошла целая вечность, но если внимательно посчитать, то не так уж и много — лет восемь, не больше. Почему образ неприметного городского двора прочно застрял в моей памяти? Это, должно быть, как бумеранг. Как монетка, подброшенная вверх: как бы высоко ни кинул, все равно упадет на землю, вернется. Есть вещи (не в прямом смысле «вещи», хотя и материальные вещи тоже), которые хочется как бы остановить, оставить неизменными, как фотоснимок в собственном сознании. Это то, что не хочется терять, потому что с потерей ты теряешь часть себя. Приобретенный духовный опыт шлейфом будет виться на протяжении всей моей жизни, изменяя свое содержание до неузнаваемости в тот или иной период. Но так кажется только на первый взгляд: с возрастом начинаешь понимать, что остался таким же. Находящаяся субстанция внутри меня не склонна к коренным изменениям. Меняется лишь моя внешняя оболочка: от толщины талии до длины волос, от цвета губной помады и манеры одеваться до обновления клеток моей кожи. Это очень сложный процесс, потому что я постоянно трансформируюсь во что-то новое. Но это не значит, что я полностью меняюсь, просто продолжается моя самореализация. Поэтому тот, кто знал меня вчера, может быть уверен в том, что не знает меня вообще. Он будет иметь лишь размытое представление о моем образе, и только. Это уже то, что происходит внутри, его никто не видит. А если и пытается разглядеть, то я всячески закрываю себя руками — своего рода оборонительная реакция.

В то время Жёлтый дворик, видимо, был для меня своеобразным местом расслабления, где я чувствовала свою защищенность от внешнего мира и могла не думать о том, что за течением моих мыслей кто-то наблюдает. Дворик обычно пустовал. Казалось, что его обитатели вымерли. Если рядом со мной бывала она, то я все равно чувствовала себя расслаблено, как если бы она не существовала… Но она существовала. Вообще, она — это отдельная история. Может быть, когда-нибудь я смогу отдать ей то, что продолжаю хранить в себе, берегу для неё все эти восемь лет. И кто знает, сколько времени понадобится еще…

Чтобы попасть в Жёлтый дворик, нужно пройти через грязную темную арку. Арка — это мост, соединяющий внешний мир и мир Жёлтого дворика, своеобразный портал. Дворик жил особой жизнью. Как я уже говорила, дворик обычно пустовал. Но когда ближе к вечеру жильцы выходили из своих квартир, я любила наблюдать за ними. Мне казалось, что люди, живущие в домах Жёлтого дворика, не имеют забот. Домохозяйки развешивали белье, складывая уже высохшее в яркие пластмассовые тазики, и эти самые разноцветные тазики на фоне обшарпанной бледно-жёлтой стены создавали эффект некой все обволакивающей грусти, испытывая которую, ощущаешь дрожь внутри тела. Трудно объяснимое чувство течения жизни, когда понимаешь, что там, по ту сторону арки, жить не хочется…

В дворике стояло несколько гаражей и небольших сарайчиков, вокруг которых бегали дети. Они гонялись за мячом или играли в прятки, выкрикивая забавные считалочки. Тогда шум их голосов мешал мне сосредоточиться на своих мыслях. Только теперь я думаю, что их голоса были предвестником моего воскрешения. Их поднимающийся в небо от каждого удара мяч был символом моей жизни и последующей активности.

А рядом находился другой образ — образ человека, завершающего свой путь. Этот старик с белой бородой, один из коренных жителей дворика, похожий на профессора или на старика Хоттабыча из сказки, всегда молчал. Он сидел один, задумавшись о чем-то своем. Мы часто встречались с ним на старой скамейке в Жёлтом дворике. Надо сказать, что скамеек было несколько, и их расположение напоминало летний кинотеатр, было даже что-то наподобие сцены, где, возможно, обитатели дворика еще в советское время проводили какие-то местные собрания (дома, составляющие Жёлтый дворик, были построены, скорее всего, в 1950-х годах). Старик всегда сидел на одной и той же скамейке, погруженный в свои мысли, и я пыталась отгадать, о чем он думает. Бывало, его лицо светилось улыбкой, а иногда отражало неимоверную тревогу и неизбежность. Этот всегда очень опрятно одетый дедушка с неизменной тростью в руках и шляпой на голове пытался мне что-то сказать. Однажды (я тогда пришла в дворик без неё) он пододвинулся ко мне и спросил о чем-то — так завязалось наше общение. Самое ужасное — я не могу вспомнить тему беседы, ведь прошло столько лет. Мне даже кажется, что дедушка и я вовсе не разговаривали, я просто вообразила этот диалог в своем сознании. Но я четко помню его позу: оперевшись на трость, чуть склонив голову вниз и опустив плечи, он мог часами сидеть на скамейке. Я чувствовала необъяснимый прилив нежности к нему, он не был похож на других знакомых мне стариков. Дедушка был из иного мира — мира, именуемого Жёлтым двориком и придуманного мною. После каждой встречи с ним я шла через арку в обычный мир, спокойная и окрыленная, а когда приходила в Жёлтый дворик, то боялась его не застать. И следующие несколько месяцев она и я отправлялись в Жёлтый дворик только для того, чтобы посмотреть на дедушку…

Пожалуй, это один из самых ярких образов того периода моей жизни. Понадобились годы, чтобы разобраться в себе и разложить все по своим местам: подростковую агрессивность и замкнутость, детскую обидчивость и девчоночью незащищенность от мира, поиск смысла жизни и проблему сосуществования. И уже мое личное желание из этого мира уйти… Однако я живу! Я счастлива лишь потому, что мне удалось найти золотую середину. Я так же, как и восемь лет назад, не вижу смысла жизни, но продолжаю ей радоваться, пристально вглядываясь в глаза собак и детей, в тексты произведений любимых писателей и разглядывая старые фотографии (в том числе, фотографии с ней). Постоянно меняясь и самореализуясь, я возвращаюсь к старой себе (или к ИСТИННОЙ СЕБЕ), с каждой секундой ощущая быстротечность жизни и то, как меня вертело в ее потоке в прошлом. Сейчас я просто плавно плыву вперёд, принимая этот заплыв как неизбежность. И пусть на моем пути будут водовороты, рифы и опасные стремительные течения — я знаю, что без этого нельзя. Без этого жить будет скучно. В моей же памяти найдется много мест для отдыха — таких, как Жёлтый дворик, мысли о ней и любимая музыка. А еще я уверена, что стремление двигаться вперёд, заложенное в каждом из нас, ни в коем случае нельзя подавлять. Так же, как нельзя убивать себя, не пройдя весь Путь от начала до конца. Но никто не в силах запретить свернуть на время обратно, в прошлое, для того чтобы еще раз пережить некоторые вещи, восстановить заново фрагменты памяти. Ведь зачем-то же я вернулась сюда, в этот дворик. Но я не вернулась к ней…

Время от времени мы видимся, обсуждая за бокалом вина прошлое. На её лице улыбка, и она говорит, что я сильно изменилась и стала лучше. В этот момент мне всегда хочется её обнять и защитить, потому что я выжила и не боюсь продолжения любой, даже самой фантастической истории жизни. Её же жизнь меня немного настораживает, и на то есть свои причины, тем не менее, я не делюсь с ней своими опасениями. Единственное, о чём ей стоило бы знать, так это то, что я всегда за неё боялась. На протяжении всей нашей истории я боялась её потерять, но смогла обрести заново её новую…

Несколько месяцев назад я позвонила ей и спросила, помнит ли она Жёлтый дворик? Она совсем не удивилась. И, опередив мой следующий вопрос, сказала, что дедушка, должно быть, умер…

17 мая 2003 г.

P.S. Несколько лет назад, поддавшись ностальгическим воспоминаниям, я посетила Жёлтый дворик. Мне хотелось окунуться в прошлое и в то же время узнать, каким стал дворик сейчас. Что я почувствую, оказавшись внутри? Наверное, это как «закрыть Гештальт» — мне было необходимо вернуться в мир Жёлтого дворика снова. Пройдя через арку, я пыталась вспомнить, что же изменилось. Все так же развешенное белье, одинокий фонарь и старая неработающая телефонная будка, пожарная лестница на крышу и увитые виноградом балконы, по «сцене» летнего театра одиноко бродит чёрная кошка, а на месте дедушки — два парня, пьющие пиво. Смех детей слышен по-прежнему, но уже не так звонко. Из раскрытого окна доносится музыка. Вот и всё… Даже не присев на скамейку, я развернулась и ушла, понимая, что этот мой визит в Жёлтый дворик — последний…

ЛИСТЬЯ В ЗРАЧКАХ

Я проснулся очень поздно, около двух часов пополудни. Звуки пронизывающего ветра врывались в моё окно, заглушая желание сна. И тогда я подумал, что просыпаться, в сущности, не стоит. А зачем? Для кого? У меня не было ни девушки, ни друзей, ни родителей. Даже соседей, и тех не было. Почему — я не знаю. Просто не было, и всё!

Я встал с кровати и побрел в ванную. Хотелось запустить бритвой по своему отражению в зеркале, но на этот раз я не смог, потому что увидел в своих зрачках жёлтые кленовые листья. С этого дня и начинается моя история. А может, это вовсе и не моя история. Поймите, во мне теперь жило что-то ещё. Хорошее или плохое — мне было всё равно. Главное, что я стал иным.

Первое, о чём я тогда подумал — увидят ли другие люди листья в моих зрачках. Странно, ведь мне всю жизнь было наплевать на людей. Кто они мне такие? Водители трамваев, продавцы газет, уличные девки, лентяи, жалкие личности с завышенной самооценкой. Но сейчас что-то перевернулось во мне. Я почему-то вспомнил вьющиеся каштановые волосы девушки из табачной лавки; всегда раздражавший меня серый, в тонкие зеленые полосы, пиджак хозяина скучнейшего бара; фотографию какой-то старушки на банке кофе, который я обычно пил по утрам. Я вспоминал очень долго — это были странные, не связанные с собой образы — образы повседневности. Я даже не заметил, что уже протягиваю деньги за пачку сигарет, а та самая женщина с каштановыми волосами улыбается мне. Улыбается мне? С чего бы это! Кто я для неё? Постоянный покупатель, странный человек, одинокий мужчина? И тогда я понял: она заметила листья. Я смутился, отошёл назад к двери и толкнул её плечом. Выйдя из лавки, я свернул в незнакомый переулок. Вернее, я знал о его существовании, но никогда не испытывал надобности здесь прогуляться. Всматриваясь в фасады старых зданий, я ощущал какое-то щемящее чувство глубоко внутри, прислушивался к шагам прохожих и даже слышал свои собственные шаги. Кажется, время перестало для меня существовать, а ноги сами несли меня к чему-то неведомому. Или это шёл не я? С каждым своим шагом я слышал хруст опавших листьев, но никаких листьев под ногами не было. Я споткнулся на ровном месте, сделав это «открытие». Посмотрел по сторонам и не увидел ни души. Как же так? Я забрёл слишком далеко — туда, где нормальные люди и не подумают проводить свое свободное время. «ВРЕМЯ» — прочел я вывеску напротив. Что за чушь?! Но я не ошибался. На ни чем не примечательной на вид двери было написано: «ВРЕМЯ. Кафе мадам F.». Ах, да! Я же ничего не ел за сегодняшний день — вспомнил я и решительно вошел внутрь. Пожилая женщина за стойкой бара, очевидно, сама Мадам F., вдруг заявила: «Я вас уже давненько жду, друг мой! Проходите, голубчик, садитесь за свободный столик».

— Разве мы с вами знакомы? — спросил я и, оглядевшись по сторонам, с удивлением отметил, что все столики абсолютно свободны, посетителей в этом кафе не было.

— Хе-хе, как сказать. Может, знакомы, а может, и нет. Одному богу известно, — ответила на мой вопрос старуха.

«Что за чертовщина», — подумал я, а вслух произнес:

— Я голоден. У вас есть что-нибудь на обед?

— Ну конечно, дорогой мой, у меня есть время.

— Что? — не понял я.

— Время, говорю, есть на обед, дружочек. Вы какое предпочитаете: горячее, холодное, или вам всё равно?

«Сумасшедшая», — подумал я, но перечить ей не стал:

— Да, мне всё равно.

— Для первого раза рекомендую холодное! Оно не так обжигает. Сейчас я приготовлю, секундочку, — старая Мадам F. нагнулась под стойку, и я слышал, как она разгребает какие-то звенящие предметы своими морщинистыми руками.

«Что б тебя, старая ведьма!» — хотелось крикнуть мне, но вместо этого я сел за единственный в ее заведении столик, на котором уже были сервированы приборы.

Вскоре звон прекратился, и странная Мадам F. вынесла мне совершенно пустое блюдце китайского фарфора. Она пристально посмотрела мне в глаза и сказала:

— Всё готово. Кушайте, пожалуйста, голубчик!

Я готов был поклясться, что она не удивилась листьям в моих зрачках, будто бы все вокруг ходили с ними.

— А листочки-то кленовые, однако! Хе-хе, — прошептала старуха и достала нож. — Режьте его, не бойтесь.

— Простите, что я должен резать? Я не понял.

— Как что? Время, конечно!

Я взял нож в руки и долго изучал его. Обычный обеденный нож из нержавеющей стали. Но мои ладони, сжимавшие его, вдруг онемели. Я не мог разжать пальцы. Они были как бы прикованы к ножу неведомыми силами. «Вот чёрт!» — вырвалось у меня.

— Ты мне чёрта здесь не вспоминай! — прошепелявила хозяйка и скрылась за перегородкой.

Я остался один, по-прежнему не в силах выпустить нож и уйти из этого кафе, в котором я, как назло, собирался пообедать. А вообще мне наплевать! Передо мной и правда стоит тарелка. Пустая, конечно, но… Нож тоже есть, вот только я не знаю, чем обычно едят время — вилкой или ложкой. Что за бред я несу?! Ладно, старуха сумасшедшая, но я-то, слава богу, в своём уме! Или был в своём, пока в моих зрачках не поселились эти листья. Продолжая сжимать нож, я вскочил со стула и закричал так, чтобы старуха меня услышала:

— А вилка, вилка где? Не могу же я есть время руками!

Но никто мне не ответил. Тогда я отправился за перегородку, но старухи там не было! Меня прошиб холодный пот. Я поскользнулся и упал на грязный пол, выронив злополучный нож. Пока я падал (а мне казалось, что это длилось целую вечность), я проклинал всё на свете: и чувство голода; и родителей, покончивших с собой, когда мне было двенадцать лет; и сигареты, без которых я не мог прожить ни дня; и свою бывшую любовницу, вернувшуюся к мужу и детям; актрис из местного театра, скрашивавших часы моего досуга; ободранные стены моего первого дома; полуголых нищих, готовых растерзать друг друга за кусок хлеба; ветер, ворвавшийся сегодня ко мне в комнату; вывеску этого кафе; цветастую юбку Мадам F.; то, как я спас собаку, которую хотели повесить на ветке дерева дворовые мальчишки; свой первый поцелуй; горячий шоколад и пирожные из кофейни на улице N.; драку с пьяным пианистом в одном из ресторанов; осень 19.. года, когда я путешествовал по Италии; голубые шторы в номере бельгийской гостиницы; убийство мелкого торговца коврами, которому я был свидетелем несколько лет назад на Востоке; девочку с заплаканными глазами, когда ее куклу растоптал на мостовой проезжавший лондонский кэб; блеск глаз женщины, которой я когда-то очень давно признался в любви; бутылку вина 1885 года; бродячий цирк; утку по-пекински; неоплаченные счета; то, как я, будучи ребенком, упал и разбил себе коленку. И вот я упал в очередной раз. Я не знаю, что это было! Хотелось ущипнуть себя побольнее, проснуться и убедиться в том, что всё это мне приснилось. Но не тут-то было! Я ясно видел каждую соринку на грязном полу, валявшийся неподалеку нож, деревянный буфет, заставленный всевозможной посудой, ощущал запах какого-то старья с примесью допотопных духов мадам F. и, почему-то, ванильного кекса и вишневого ликера. Все это так странно смешалось в моём восприятии. Не знаю точно, сколько я так пролежал — может быть, минуту, а может, несколько часов. Моё тело было полностью расслаблено, но мозг напряжён до предела. Я хотел закрыть глаза, но мне мешали листья в зрачках. Значит, это не сон, подумал я. Тогда что же это? Кто мне объяснит? Может, старуха? Но старуха как сквозь землю провалилась. А ведь она — не плод моей фантазии. Она здесь действительно была. Была!

Неожиданно для себя, я услышал чьи-то шаги. По-видимому, это возвращалась хозяйка кафе. Я чувствовал, как доски пола прогибаются с каждым ее движением. Всё, хватит! Нужно выбраться из этого проклятого места, во что бы то ни стало. Пересилив себя, как мог, я, опираясь руками о стену, поднялся с пола. Старуха стояла за моей спиной и улыбалась, но её улыбку нельзя было и близко сравнить с улыбкой продавщицы сигарет. Мадам F. достала из кармана передника небольшую лакированную шкатулку, подняла крышку, и я услышал завораживающую мелодию. Звуки наполняли комнату, словно стая гомеровских сирен спустилась сюда, чтобы оставить мой рассудок на грани между помешательством и ощущением какого-то злого счастья. В этой музыке слышались трели канареек, шум дождя, бой африканских барабанов, хруст песка, пение жрецов Вуду, вой ветра, чарующие звуки индийских колокольчиков и шорох опавших листьев. Этот шорох выделялся отчетливее всего. И я явственно почувствовал, как кленовые листья в моих зрачках начинают плясать. Может быть, то танцевала сама Смерть. Головокружение усиливалось от звука к звуку, как по мановению волшебной палочки. Я представлял хозяйку кафе, пожилую мадам F., старой ведьмой, крепко стискивавшей своими скрюченными пальцами шаманский бубен или что-то в этом роде. Вот она выкрикивает моё имя, потом бьёт в свой бубен, сделанный из кожи какого-нибудь неудачника, вроде меня, и моё сознание — больше не моё сознание, оно принадлежит ей. Какой-то бред! Я больше не могу! Обессилив вконец, я падаю прямо на барную стойку, разбивая при этом пустое блюдце. Как оно здесь оказалось? Остатками интеллекта я вспоминаю, что это ТО САМОЕ блюдце! Я слышу, как осколки фарфора со свистом разлетаются по полу, и в этот момент способность здраво мыслить вновь возвращается ко мне. Я подавлен, но вместе с тем испытываю необычайный подъём сил, как будто заново родился, вернулся из мира теней в этот странный и страшный, но НАСТОЯЩИЙ мир. Слёзы освобождения струятся из моих глаз, вымывая последние крупицы кленовых листьев из моих зрачков.

Утро 26 января 2002 г.

МАНЕКЕНЫ В ОКНАХ

Не так давно он пережил сердечный приступ, хотя в свои 63 года на здоровье Евгений Павлович особо не жаловался. Да как-то и недосуг было ему, бывшему лётчику с военной закалкой, обращать внимание окружающих на свое болезненное состояние. А сейчас, увы, пришлось во многом себя ограничивать: покой, диетическое питание и заботы врачей. Ни тебе с бывшими товарищами за кружкой чая встретиться, ни в театр сходить, ни даже по городу прокатиться на своей старенькой «Волге». А уж о том, чтобы на аэродром съездить, в соседний город, он и не мечтал. Привык Евгений Павлович относиться к жизни трезво, с холодной какой-то расчетливостью, рассудительно, проще говоря. И простить себе не мог этого самого приступа, нарушившего все его планы.

Уже много лет бывший летчик жил один, в двухкомнатной квартире на третьем этаже десятиэтажного дома. Заботился о себе сам с тех пор, как умерла жена. Но в последние две недели Володя, его сын, приезжал по утрам, привозил продукты и лекарства. Борясь со скукой, Евгений Павлович пытался то читать, то телевизор смотреть, то в окна соседнего дома изредка поглядывать. А что еще оставалось делать? До своей болезни старик не имел привычки наблюдать за чужой жизнью. Сейчас же такие вот наблюдения стали для него, в своем роде, неким ритуалом, или так называемой «поддерживающей терапией».

И вот однажды вечером Евгений Павлович открыл для себя нечто интересное и в высшей степени странное. Обратив внимание на окно четвертого этажа в доме напротив, старик заметил, что, в отличие от других, оно было очень ярко освещено. И еще внимание Евгения Павловича привлекли несколько манекенов в окне — такие обычно ставят профессиональные портнихи в своих ателье. Манекенов было три, и все без одежды. Сама комната тоже казалась «голой», штор и то не было. Очевидно, хозяева только-только завершили ремонт или вообще недавно вселились в эту квартиру. Зоркие глаза бывшего летчика разглядели большие коробки, стоящие на полу; спинку дорогого кожаного дивана, высокую подставку-тумбу перед окном. Под белым потолком — театральные софиты, излучающие этот яркий свет. Стены, почти желтые от такого освещения, на самом деле имели персиковый оттенок. Евгений Павлович подумал, что эту квартиру приобрел какой-нибудь модельер и устроил там свое ателье — обычному жилому помещению она никак не соответствовала. И действительно, не прошло и пятнадцати минут, как в комнату вошла молодая девушка. Евгений Павлович стал с интересом наблюдать за ней, позабыв о сне. Девушка была похожа на актрису или модель — ухоженная, в элегантном черном платье, обтягивающем её хрупкую фигуру. Темные волосы гладко зачесаны и собраны в «хвост». Яркая помада на губах. Все это старик отчетливо видел, пока девушка стояла около самого окна с мизерной кофейной чашечкой в руках. Отметив про себя, что он непременно понаблюдает за ней завтра вечером, Евгений Павлович задернул шторы, погасил ночник над кроватью и крепко заснул.

Утром приехал Володя. Работал он видеоинженером на местном телевидении и все еще был холостым, часто развлекал Евгения Павловича рассказами о смешных и нелепых ситуациях, которые случались во время прямого эфира. Евгений Павлович встретил сына на кухне. Сам вызвался готовить завтрак, разложил продукты по местам, заварил свежий чай. Володя был рад такой перемене в состоянии его здоровья — отец выглядел бодро, как никогда. Словом, старик вновь возвращался к прежнему состоянию. Евгений Павлович неожиданно заявил сыну, что с этого дня дал себе слово победить «остаточные явления болезни» и добавил, что будет ходить за покупками самостоятельно.

После завтрака пришел врач. Измерив давление, подтвердил, что состояние Евгения Павловича на редкость превосходное и нет повода для беспокойства. Володя уехал на работу, оставив отца в одиночестве, чему последний был только рад. Больше всего он ждал, когда снова можно будет наблюдать за окнами дома напротив. И вот долгожданный момент настал.

Устроившись у окна, Евгений Павлович вдруг с удивлением обнаружил, что никаких манекенов в квартире дома напротив нет. На окнах кухни и этой единственной комнаты — старые, застиранные занавески. Цветы на подоконнике. Видны какие-то полированные шкафы и самая обычная трехрожковая люстра советских времен. Буквально ошарашенный, Евгений Павлович перевел свой взгляд на другие окна. Неужели он вчера ошибся? Может быть, модельер занимает квартиру на другом этаже? Но нет, все правильно: два крайних окна слева, этаж — предпоследний, но обстановка в комнатах другая. Изысканным ремонтом там и не пахло. «Как же так?!» — подумал Евгений Павлович. В квартире никого не было. Очевидно, хозяева еще не вернулись с работы. Старик принялся за чтение газет, а потом, перед самым ужином, снова посмотрел в окно. На этот раз ему посчастливилось: появилась хозяйка квартиры — молодая девушка, но… другая. Самая обычная внешность, нескладная фигура, домашний халат. Евгений Павлович не мог ничего понять. «Странно все это…», — только и подумал он.

И опять перед самым отходом ко сну что-то поманило его одернуть шторы и посмотреть в загадочное окно.

«Не может быть!» — вслух воскликнул он и в то же время внутренне успокоился: окно четвертого этажа, как и в прошлую ночь, было освещено ярче прочих. Прибавился еще один манекен, уже в одежде. А девушка-модельер, такая же элегантная, подшивала вручную костюм на крайнем манекене. На ней самой было экстравагантное обтягивающее платье с серебристыми вставками.

Что это? Мираж? Галлюцинация? Евгений Павлович решил никому ничего не рассказывать о «тайне» окон напротив. Да и кто ему, старику, поверит? Долго еще стоял бывший летчик у окна, словно на боевом посту, пристально всматриваясь в плавные, грациозные движения молодого модельера. Девушка работала без устали, не давая себе передышки, и все четыре манекена «получили одежду». В моде Евгений Павлович не разбирался, но действия девушки его завораживали.

Проснувшись, старик первым делом решил, что вместо привычной вечерней газеты купит какой-нибудь журнал о моде и там, быть может, ему удастся найти хоть какую-то информацию о местных дизайнерах или хотя бы их фотографии.

***

Наблюдение за окнами вошло у Евгения Павловича в привычку. Он сделал вывод, что днем таинственная квартира принимала облик «обычной», и в ее окнах иногда маячил силуэт той, другой, ничем не привлекательной девушки в домашнем халате. Как-то раз он разглядел, как хозяйка, стоя на табурете, вытирает пыль со старой трехрожковой люстры. Но с наступлением темноты все менялось. Окна квартиры соседнего дома заливал яркий свет софитов, а девушка-модельер (Евгений Павлович уже не считал ее актрисой или манекенщицей) пила кофе, сидя на широком подоконнике, распаковывала коробки или была занята шитьем. Когда старик видел в окне ее силуэт, на его глазах появлялись слезы счастья…

Однажды вечером по телевизору шла передача о фестивале мод, и Евгений Павлович, уставившись в экран, смотрел интервью со своей соседкой-модельером — он ее сразу узнал. Девушка действительно была очень красивой и настолько же талантливой. Старик пожалел, что включил телевизор почти в самом конце передачи. «Может, мне сына попросить, чтобы он мне видеозапись сделал? Я бы смог тогда внимательней рассмотреть свою соседку и узнать о ней больше», — подумал он.

Этой ночью софиты светили, как на настоящих театральных подмостках, а на модельере было длинное красное платье. «Мода — это тоже искусство, как и театр», — сделал для себя открытие Евгений Павлович, хотя раньше он почему-то так не считал.

Володя приезжал теперь изредка — такова была воля самого Евгения Павловича. И старик, одевшись потеплей, все чаще выходил на прогулку. Самочувствие его было отличным, о чем он неустанно повторял в телефонных разговорах со своим сыном и врачом. Последние, разумеется, только радовались. И вот как-то, отправившись за покупками, в магазине он случайно наткнулся на свою соседку, но увидел не модельера, а другую девушку. Выглядела она уставшей. Одежда ее казалась самой простой, совсем не похожей на ту, которую он видел на ее загадочной сожительнице. Старик вежливо поздоровался с ней и сообщил, что он живет в соседнем доме, что недавно смотрел интервью по телевизору и восхищен талантом молодого модельера — девушки, живущей вместе с ней. Соседка удивленно произнесла: «Вы что-то путаете. Я живу одна. И никакой портнихи я не знаю! Что вы привязались ко мне?! Вы, дедуля, за хлебом пришли — вот и покупайте. А в мою жизнь не лезьте!» — и она резко развернулась, направившись к выходу. «Она приняла меня за сумасшедшего», — огорчился Евгений Павлович. И он с сожалением покинул магазин, так и не купив хлеба…

Ночью модельер в новом платье, с идеально уложенными волосами, стояла около окна с тонкой сигаретой, время от времени пуская дым и следя за мерцанием звезд на небе…

***

Девушка-модельер не дает бывшему летчику покоя. Отныне он не спит по ночам, а следит за ее работой. Окна так и влекут его необъяснимым образом, как будто это последнее, что осталось в его стариковской жизни. Почти до рассвета наблюдает он за происходящим в окнах четвертого этажа. «Как же так?» — все чаще и чаще задумывается Евгений Павлович. С одной стороны, он уверен, что по ночам в странной квартире шьет необычную одежду молодая красавица-модельер, и в то же время он сражен наповал реакцией другой девушки на его вопрос. Почему она была столь груба? Неужели здесь замешана какая-то неведомая тайна? И у кого спросить совета?

Наступили первые дни весны. На улице заметно потеплело и старик вышел на очередную прогулку. То тут, то там появлялись уличные торговцы первыми фиалками: их тонкий, нежный запах был способен свести с ума кого угодно. Евгений Павлович любил фиалки и всегда дарил их своей покойной жене. Остановившись перед цветочным лотком, он почувствовал ностальгию и свое острое одиночество. Но жизнь-то идет! Евгений Павлович, словно на что-то решившись, поспешно купил букетик весенних цветов и направился к дому модельера. На его звонок никто не ответил, дверь так и осталась запертой, не подавая никаких «признаков жизни». Удрученный, старик засунул букет фиалок в прорезь дверной ручки и вернулся к себе домой.

Перед сном Евгений Павлович, как обычно, посмотрел в окна четвертого этажа. И что же он увидел: освещенная софитами комната с манекенами, а на тумбе около окна, в прозрачном бокале, — его фиалки! Девушки-модельера почему-то не было, но и одного вида фиалок, заботливо поставленных в воду, хватило старику, чтобы почувствовать себя счастливым. Ему казалось, что в этот миг он помолодел лет на двадцать.

Утром Евгений Павлович позвонил сыну на работу и попросил его достать запись передачи с показа мод, и назвал нужную дату. Володя удивился просьбе отца: с чего это вдруг старик начал интересоваться модой? И был поражен еще больше, получив от своих коллег ответ, что в тот день (как, впрочем, и в другие дни) никакой передачи о моде в эфире не было и, разумеется, никакой девушки-модельера в студии — тоже! Зато транслировались передачи о футболе, юбилее Краеведческого музея, выставке столичного художника и интервью с врачом, снимающим алкогольную зависимость.

Евгений Павлович сначала опечалился, но решил не придавать этому особого значения. Володя же с нескрываемым подозрением смотрел на отца при встрече и в его взгляде читался немой вопрос о «вменяемости» Евгения Павловича. Так бывший летчик понял, что ему придется «действовать» в одиночку.

В воскресный день старик решил снова навестить странную квартиру на четвертом этаже. Дверь ему открыла та, другая, девушка. Она его, несомненно, узнала и потребовала объяснить, почему он пришел к ней домой. Евгений Павлович растерялся и начал было оправдываться, что подарил букетик фиалок модельеру в знак своего уважения. Другая девушка снова, уже с негодованием, заверила старика, что живет одна и не имеет никакого желания выслушивать его старческий маразм. Но тут же, как-то внезапно смягчившись, предложила: «Я вижу, что вы мне не верите. Что ж, проходите. Убедитесь сами! Проходите — посмотрите, как скромно я живу. Да и работа у меня самая обычная — на аптечном складе коробки с лекарствами сортирую. Откуда у меня шикарный ремонт?» Решив, что это его последняя возможность узнать правду, Евгений Павлович переступил порог квартиры.

То, что он увидел, превзошло всякие ожидания. Комната действительно оказалась очень бедной: обои местами выгорели, полировка на мебели потрескалась и потускнела, на полу лежал дешевый линолеум. Никаких манекенов с софитами не было и в помине, а на месте кожаного дивана стояла старая расшатанная софа, застеленная клетчатым пледом. Евгений Павлович вдруг побледнел и упал на софу, схватившись за сердце.

Девушка испугалась не на шутку. Не зная, что делать в таких ситуациях, она побежала на кухню за аптечкой и вызвала «скорую». И только она вышла из комнаты, как появилась модельер с чашечкой кофе в руках. Евгению Павловичу казалось, что он вполне здоров и чувствует себя хорошо, и лишь на минутку прилег отдохнуть на просторный кожаный диван. Комната стала «той» — она трансформировалась в роскошную студию девушки-модельера. Сама же модельер поздоровалась с Евгением Павловичем, как с близким другом, поблагодарила его за цветы и предложила кофе. Уставшим голосом заметив: «Ах, как без нее спокойно и хорошо, никто работать не мешает. И расслабиться можно, кофе вот, хотя бы, неторопливо выпить. Да вы лежите, отдыхайте. Вы мне не мешаете!»

Сквозь полуприкрытые глаза Евгений Павлович смутно различил фигуру другой девушки, склонившегося над ним врача «скорой помощи», крики какой-то незнакомой полной женщины: «Тая, помрет ведь дед! Помрет, не дай бог! Ужас-то какой!!!» И голос врача: «Не мешайте, отойдите все. Женщина, а вы прекратите причитать. Санитары сейчас поднимутся, реанимировать будем».

***

Очнулся Евгений Павлович уже в больнице, лежа на железной кровати. Рядом стояли первые посетители в белых халатах — его сын и девушка Тая — аптечный работник, в квартире которой у него случился очередной приступ. Когда же это произошло? Старик ничего не помнил. Володя разговаривал с ним ласково, все время успокаивая и говоря, что все будет хорошо, кризис миновал. Девушка, вытирая слезы, за что-то просила прощения.

Спустя пару дней бывший летчик настоятельно просил отвезти его домой, находиться в больнице ему было невмоготу. Врачи особо не возражали, однако опять назначили постельный режим, покой и постоянный уход. Так как Володя не мог взять отпуск, сидеть со стариком вызвалась Тая. Видимо, чувствовала свою вину, или может потому, что старик действительно не был ей безразличен.

И вот Евгений Павлович у себя дома. Первым же делом он подводит Таю к окну и настаивает на том, чтобы девушка посмотрела в окна своей квартиры. Он говорит: «Сейчас вы сами ее увидите! Какие замечательные платья она шьет!» Голос старика звучал настолько убедительно, что Тая, в какой-то момент потеряв свою прежнюю решимость не делать этого, открыла шторы. То, что она видит — мистификация, какой-то немыслимый фокус: в ее окнах горит яркий свет. В комнате все по-другому: дорогой ремонт, софиты под потолком, а на четырех манекенах, стоящих посреди зала, красивая одежда. И молодая женщина в черном с золотом платье обрезает ножницами куски ткани на одном из манекенов. Не веря своим глазам, Тая говорит Евгению Павловичу, что скоро вернется.

Выбежав из квартиры старика, она идет к дому напротив, заходит в подъезд, поднимается на четвертый этаж, достает ключи от своей квартиры, открывает дверь и… смеется. Да, она забыла выключить свет, только и всего! А то, что она «увидела» манекены для шитья в своих окнах — это следствие бессонной ночи, проведенной в больнице, и рассказов Евгения Павловича о своих галлюцинациях. Тая подходит к окну и машет старику рукой, знаками давая понять, что все в порядке. Она гасит свет и покидает квартиру.

В то же самое время бывший летчик, нарушая рекомендованный постельный режим, напряженно следит за действиями, разворачивающимися в окнах четвертого этажа. Модельер бросает свою работу и выходит, должно быть, на кухню. Возвращается почти сразу же, с чашечкой кофе. Садится на край дивана и листает толстый журнал. И вот в комнате появляется вторая девушка — Тая. Причем она невозмутимо, как ни в чем не бывало, обходит комнату и, кажется, не замечает присутствия модельера. А модельер, в свою очередь, не видит другой девушки. Сидит себе на диване, пьет кофе и рассматривает журнал. Тая ходит чуть ли не по подолу ее платья, натыкается на манекенов и… ничего не замечает. Вот Тая подходит к окну и показывает… Что же она показывает? Все в порядке?! Но этого не может быть!

***

Тая успокаивает старика: «Вам противопоказано любое волнение. Пожалуйста, не думайте больше об этом. Видите, все в полном порядке. Я просто свет выключить забыла. У вас бурная фантазия разыгралась, Евгений Павлович! Разве можно так остро на все реагировать, в вашем-то состоянии? Давайте мы с вами сейчас давление измерим и лекарство выпьем».

Бывший летчик снова смотрит в окна дома напротив, но там и вправду погас свет. Разглядеть невозможно абсолютно ничего. В глубоком отчаянии он садится на кровать. «Как же так?» — спрашивает он Таю, в его глазах растерянность. Девушка не намерена продолжать этот разговор. Она предлагает сварить ему бульон или почитать вслух какую-нибудь интересную книгу, но Евгений Павлович ничего не хочет.

Пытаясь хоть как-то отвлечь старика от навязчивых мыслей, Тая просит его рассказать об аэродроме, о жизни летчиков, о прошлом. Евгений Павлович, пересилив свое разочарование, вспоминает…

Старик рассказал девушке о зеленой, ровно подстриженной траве на площадке аэродрома; асфальтированные дорожки; полосатые флажки, указывающие направление ветра; о рабочих и летчиках в разноцветных комбинезонах; радиорубке; ангарах; комнате отдыха с всегда горячим чайником на печке и своем друге дяде Мише — механике. Вспомнил учебные полеты, годы преподавания в летной школе, женитьбу на Машеньке (в молодости он называл жену только так), рождение Володи, покупку своего первого автомобиля и поездки за город на дачу. Тая с интересом слушала, иногда задавая вопросы. Казалось, что, вспоминая прошлое, старик и вправду молодеет. Здоровый цвет лица и силы возвращались к нему. Евгений Павлович иногда смеялся, припоминая тот или иной эпизод из своей биографии.

Он заснул сразу после того, как Тая дала ему необходимое лекарство, накормила ужином и немного почитала вслух из «Записок охотника» И. С. Тургенева. Девушка, вымыв посуду и убрав со стола, постелила себе на диване в смежной комнате. Ночь прошла спокойно.

***

Утром, пока старик еще спал, Тая решила зайти к себе на квартиру, чтобы забрать кое-что из одежды. Привычным движением она вставила ключ в замочную скважину, но замок почему-то не открывался. Заело, может быть? Применяя легкие усилия, Тая сделала очередную попытку. Ну вот, слава богу, дверь открылась. Девушка вошла в квартиру и замерла: это не может быть ее квартирой! Неужели место, в которое она попала, — ее квартира? Растерянным взглядом обводит она комнату: стены персикового цвета, белый потолок и прожекторы под ним, как в театре. Посредине стоят четыре манекена в шикарных дизайнерских нарядах, дорогая кожаная мебель, коробки с не разобранными вещами на полу. В зеркальном платяном шкафу — чужая женская одежда, и нигде нет ни одной ее собственной вещи! На кухонном столе остатки завтрака и чашка с недопитым кофе, окурки со следами яркой помады в хрустальной пепельнице. Стопка журналов мод на подоконнике, и год издания у всех — … Тая испытывает шок: на обложках другое — будущее время! Девушка проходит в коридор: на его стенах висят дипломы, подтверждающие победу на всевозможных конкурсах профессиональных модельеров. Имя победительницы на всех указано одно и то же — НЕЛЛИ МИЦКЕВИЧ.

В ужасе Тая выбегает из квартиры и, что есть силы, стучит кулаками в соседнюю дверь. Но вместо Веры Петровны, ее соседки, дверь открывает незнакомая женщина — молодая кореянка, у нее на руках грудной ребенок. Тая с удивлением слушает историю новой хозяйки о том, что живет она в этой квартире очень давно, и кто такая Вера Петровна, не знает. Чтобы не показаться сумасшедшей, Тая извиняется: «Наверное, я адресом ошиблась, простите…» «Ну, что вы, с кем не бывает», — улыбается кореянка, качая младенца.

Ничего не понимая, Тая возвращается в квартиру Евгения Павловича. «Наверное, старик уже проснулся и ждет меня. Надо же приготовить завтрак, измерить давление», — беспокоится девушка. Но… подросток с крашеными волосами и серьгой в ухе говорит, что никакого деда здесь нет. Появляется отец мальчишки: «Вы, девушка, опоздали. Старик тут раньше действительно жил, но это еще до того, как мы квартиру купили, было. Уж не знаю, сколько лет назад. На кладбище вам искать своего дедушку надо, а не у нас». И Тая услышала, как из-за закрытой двери донеслось: «Вот времена-то, сумасшедшие средь бела дня по квартирам ходят».

Кусая до крови дрожащие губы, девушка спустилась вниз, к лавочке, стоящей между двух домов и соединяющей оба мира. Так и осталась она сидеть там, бормоча себе под нос, словно в бреду, имя модельера: «Нелли Мицкевич… Нелли Мицкевич… Нелли Мицкевич… Нелли Мицкевич… Нелли Мицкевич…»

7 — 8 ноября, 2004 г.

МЁРТВЫЙ СЕЗОН

Прямо сейчас, в данную минуту, я смотрю на море. Перед моими глазами — одинокий корабль. Он чего-то ждет. И в этом он так похож на меня, всегда ждущую чего-то особенного. Я стою на берегу, чувствуя непреодолимое желание броситься вслед за этим кораблем в холодное ноябрьское море. А тем временем корабль уплывает за линию горизонта, и я его больше не вижу. Где-то совсем рядом жгут костер. Его пепел кружится в воздухе, оседая на моих ладонях. Поют птицы, и радио передает старые, давно забытые песни, но ничто не мешает мне слушать море — его шепот, а иногда даже рев, если море злится. Я точно не знаю, на кого злится море. Может быть, на людей, которые не смогли понять истину, скрытую в его глубинах. А море так хотело раскрыться людям! Но ничего, увы, не получилось…

Море спит. Ему тоже нужен отдых. И когда оно спит, меня охватывает неимоверная грусть. Такая тоска, что трудно (да и невозможно) выразить словами. Грусть уносит меня в свой бешеный водоворот. Где я? Знаю, что сижу возле моря, одна, на пустынном пляже в мертвый сезон. Нет даже собак (а еще вчера они были привязаны цепями возле спасательной станции).

Море меняет цвет. Если бы я была художником, то и тогда вряд ли сумела бы передать многообразие оттенков моря так, как они выглядят на самом деле. Кисть художника бессильна перед фантастической красотой моря. Море на холсте напрочь лишено своей сущности и, пожалуй, создает впечатление какой-то убогой, нелепой абстракции.

Море никуда не спешит. Шумит и шумит себе в свое удовольствие. Но кто знает, быть может, морю не так уж особо и нравится шуметь целыми днями. На море никто не смотрит, кроме меня. И в эту минуту я могу поверить в то, что это море — мое. Мое и ничье больше. Море принадлежит мне, а я принадлежу морю!

Когда ты берешь влажный песок и пропускаешь сквозь собственные пальцы, то кажется, что ты — волшебник. Ты стираешь неведомые границы мира (а на самом деле, чего-то внутри себя). Песок как магические кристаллы, он чист и прозрачен, ведь из него делают стекло. Иногда он — символ времени, содержимое песочных часов, покрытие для прыжков в длину или грунт для выращивания некоторых видов цветов, бескрайняя пустыня или поверхность мёртвого пляжа. Почему мертвого? Определение «мёртвых пляжей» пришло ко мне вместе с мальчиком.