Мотив самоутверждения — действительное основание абстрактного мышления. Посреди непостоянства ищется истина, подлинное основание, достоинство собственной экзистенциальности, ищется твердое, независимое, самодостаточное основание. Мышление отвергает изменчивое, бренное, многообразное, зависимое. Тот, кто мыслит, выражает мысль, которая вместе с ощущением отрицает и временность и из смены явлений производит нечто fixum.
(Гр. П. Йорк фон Вартенбург, в изложении Ф. Г. Юнгера)
Разум, как бы скептически и саркастически ни взирал он на человеческую действительность эмпирическую, в конечном счете все же порождает мощный и светлый энтузиазм, не имеющий ничего общего с прекраснодушием, питающимся иллюзиями. В самом себе находит он глубину и осознает переживания пребывания в ней как причастность некоей беспредельной Глубине, скрытой за мерзостью и скукой «мира сего».
Предисловие
Всякий текст говорит сам за себя, являет свое качество непосредственно — тем более опытному, искушенному читателю, по двум-трем строкам иногда способному решить, почувствовать, стоит ли ему тратить внимание, время, или деньги именно на данный конкретный духовный продукт, тем более в ситуации инфо-интерпретационного бума и перепроизводства. Предисловие — часть упаковки товара, как и название, оглавление, аннотация, это еще один шанс преподнести, подать его в возможно более выгодном свете, попытаться задать регистр восприятия, угол зрения, и т. д.
Это особенно полезно, с точки зрения автора, применительно к предлагаемому здесь букету текстов, который вполне может показаться на первый взгляд скорее охапкой «непричесанных мыслей». Почти все это публиковалось прежде в Живом Журнале, и хотя перекомпоновано и отчасти тут доработано, в целом сохраняет характер достаточно ЖЖурналистский. Многое сказано наспех, скороговоркой, намеком, и почти все — без ссылок на специальные исследования или классические труды. Аллюзии и скрытые цитаты не оговорены в примечаниях; многие утверждения выглядят неоправданно дерзкими, или слишком общими, или нелепо претенциозными — в минуты сомнений также и в моих глазах, признаться…
В этих вполне очевидных недостатках мы, впрочем, склонны видеть прежде всего провокативный момент, подвигающий самого читателя на интеллектуальную активность; текст, стало быть, тем самым становится где-то даже интерактивным (не побоимся этого слова :-) Идейное содержание не разработано систематически, а дано как набор живых интуиций, как тематизация и проблематизация вещей важнейших, но потаенных в рутине повседневности и «научной» гуманитаристики, как опыт постановки умозрения, как поиск новой духовной оптики.
Отметим главную тему, в рамках которой — несколько даже тавтологически — развиваются нижеследующие размышления и рассуждения, ставятся проблемы среды и посредственности, восстания души против социальной материи (из которой она произошла), жизни и мысли, варварства и цивилизации, тактики и стратегии поведения (постановки себя) среди других, рабства и свободы, Востока и Запада, и проч.
Люди — социальные животные. Выжить и победить в социальном мире, в среде отношений — вот жизненная задача социального животного. Борьба за самооценку и подтверждение ее в глазах других, за самоутверждение и место в иерархии, и т. д. — вот соревнование социальное универсально и человеческое par excellence. Это — мир людей, здесь наше добро и зло. Кто жил и мыслил, без подсказки Сартра знает, что коллектив, ощущаемый и превозносимый испокон веку как материнское лоно (матрица?), оборачивается нередко адом и концлагерем для некоторых своих членов.
Этот фундаментальный пласт реальности, эту поистине метафизическую ее основу следует понять и прояснить вопреки всем (quasi) религиозным телеологическим мировоззрениям, все еще довлеющим Современности. Макьявелли, Леопарди, и Ницше знали об этом куда больше, чем Гегель и Маркс; Джон Адамс разбирался в этом лучше, чем Том Пейн; «правые» видят это отчетливее «левых». «Начало зла — в душе каждого», начало «эксплуатации человека человеком» — в каждой ячейке среды общения, в любой группе, как естественной кровно-родственной, так и «искусственной», по месту жизнедеятельности (род — племя, семья — родня, деревня, двор — улица, уч. класс — школа, армейское подразделение, ВУЗ, участок — цех, и т. п.). И эта эксплуатация обходится — в России-то уж завсегда! — без механизма «прибавочной стоимости».
Возможно, я преувеличиваю значение этого фактора элементарной социальной динамики, поскольку он прошелся катком по моей собственной судьбе. Все мы — в той или иной мере подопытные в великой лаборатории жизни, но в нашей власти попробовать превратиться из объекта опыта в его субъект, перековать боль и отчаяние на ясное, окрыляющее знание и оружие для борьбы. Именно с данным аспектом нашего многогранного, прекрасного, и безумного мира связан преимущественно мой личный опыт, и его я пытаюсь осознать и выразить, сравнить и связать со всяким прочим человеческим опытом, доступным моему восприятию. И это кажется мне более перспективным занятием в контексте становящейся глобальной русферы, нежели, например, логическая разработка немецкого идеализма (секуляризованного протестантизма), классического или поставленного на уши.
Надеюсь, книга найдет своих читателей (возможно, немногих — но тех, что дороже многих) и возымеет определенный отрезвляющий и вдохновляющий эффект на родственные мне души. Был бы этому очень рад. Со мной можно связаться в ФБ, ВК, или ЖЖ, меня легко найти в Сети — пишите, если пожелаете.
А. С.
Очертания
(1987—91)
1. Когда на воде волны вздымаются ветром, они не позволяют взору проникнуть в глубину ее, — и так же волнения обыденности смущают спокойствие и прозрачность поверхности нашего бытия и не дают нам узреть его содержание.
2. В душе должен быть камертон для определения чистоты или фальши доходящих до нее звуков, — нравственное чувство, здравый смысл, вкус, — и только в собственной душе должно искать ответы на вопросы человеческой жизни, злободневные и злобовечные.
3. Надо уметь различать уровни сознания и не искать в случайных словах глупца сокровенного смысла, не смотреть на пошлого циника как на пророка, возвещающего мудрость природы. В природе нет мудрости и смысла, это категории человеческие, сверхъестественные.
4. Несовершенство других уязвляет нас тем более, что мы сами находимся во власти пороков и заблуждений, и мы способны оценить в другом лишь те достоинства ума и души, которые и нам не чужды в какой-то степени.
5. В той мере, в которой другие люди властны надо мной, принуждают меня ориентироваться на чуждые мне цели, принципы, ценности, взгляды, и вкусы, помещают меня в системы рациональности, иррациональные по отношению к моему собственному бытию, объясняют меня, отводят мне место в этом мире, — в той мере я неволен, оказываясь объектом, существом страдательным, «претерпевающим». Свобода же в том, чтобы душа сама была «адекватной» причиной своих состояний и своей активности. Собственно, активность и предполагает внутреннюю причину, нелепо ведь говорить об активности неодушевленного предмета или бесхарактерного человека — тождественных друг другу, по мнению Шамфора, с которым можно согласиться, поскольку бесхарактерный человек в мире нравственном, как и неорганическое тело в мире физическом, приводится в движение игрою внешних обстоятельств, сам же по себе неподвижен, ибо не наделен сущностным значением.
Я оказываюсь субъектом, когда сам определяю свое место в мире, сознаю и контролирую каузальность своей жизни. Постигая и учитывая власть не зависящих от моей воли обстоятельств, исследуя ее механизм, я умаляю ее роль: она становится для меня понятнее, перестает быть таинственной, роковой, и зловещей, я вижу ее природу и границы, и, таким образом, моя зависимость от данных обстоятельств, бывшая прежде безусловной и неопределенной для моего сознания властью над состояниями моей души, делается двусторонней; я уже не игрушка их, но, ухватившись за незримые нити, через которые они действуют на мое положение, получаю возможность противодействия. Так рабство сменяется свободой, так мысль раскрепощает душу.
6. С увеличением сложности внутренних и внешних отношений естественно растет и их интенсивность, качество бытия:
…чем природа совершенней в сущем, Тем слаще нега в нем и боль больней.
7. Разум, как бы скептически и саркастически ни взирал он на человеческую действительность эмпирическую, в конечном счете все же порождает мощный и светлый энтузиазм, не имеющий ничего общего с прекраснодушием, питающимся иллюзиями. В самом себе находит он глубину и осознает переживания пребывания в ней как залог существования некоей беспредельной Глубины, скрытой за мерзостью и скукой плоской обыденности, «мира сего», как причастность Ей.
8. Счастье — интенсивность бытия. Если обстоятельства способствуют тому, чтобы индивид существовал в качестве себя, раскрывая собственные потенции и осваивая все более широкие области жизни, если они так сбалансированы, чтобы стимулировать естественную активность, т. е. не настолько комфортны, чтобы снять вовсе необходимость активности (Одиссей в плену у Калипсо) и не настолько враждебны, чтобы сделать ее абсурдной (Сизиф), то можно говорить о счастье в общепринятом смысле.
9. Счастье — реализация возможности быть в качестве себя. Быть собой — значит и в реальности отношений с другими иметь то же значение, которое я нахожу в себе в самые интимные, безмятежные моменты своей жизни, то значение, которое скрыто глубоко внутри. Самый процесс духовной жизни состоит в постоянном сообщении внутреннего мира с внешним, с другими мирами. Внутренние движения, порожденные внешними, должны быть продолжены за гранью уникальности, обособленности, должны соединиться с объективной действительностью, в этом смысл нравственной активности, потребности самовыражения. Чем более непосредственно, спонтанно осуществляется этот непрерывно повторяющийся акт аккумуляции впечатлений и последующего излияния в мир продуктов духовной деятельности, тем полнее и глубже ощущение бытия. При этом происходит расширение диапазона чувствования и мышления.
10. Дух есть, собственно, динамические системы связей между вещами, структура каузальности движения. Если так понимать дух, а не ограничивать его феноменом сознания, которое лишь апофеоз его развития, то, может быть, основной вопрос философии покажется таким же наивным, как вопрос о приоритете происхождения общества или индивида. Это вопрос по сути своей идеалистический и он сталкивает в идеализм, даже если отвечать на него так, как это делают материалисты. Вопрос о первичности духа или материи подразумевает раздельное существование косной материи и некоей внешней силы, приводящей ее в движение.
11. Возможность, необходимость осуществлять, одействотворять (по выражению Герцена) собственную уникальность, продолжать внутренние движения вовне, умалять возрастающее различие между субъектным и объективным. В процессе эволюции, всякого развития субъектность, особенность, значимость единичного увеличивается. На лестнице биологической эволюции в современных, сравнительно недавно сформировавшихся видах настолько же яснее выражен сам принцип феномена жизни, насколько эти виды своеобразны, выделены из целого. То же — в нравственной эволюции человечества, живущего в огромном диапазоне сложности духовной жизни.
Воссоединение происходит на все более высоких уровнях и жизнь движется противоречием, создающим устойчивое неравновесие, между равно естественными векторами разделения и единения. Вместе с усложнением и ростом гармонии увеличивается и пространство возможного, ведь чем больше взаимодействующих факторов, тем сложнее исчислить результат взаимодействия, тем больше может быть вариантов — увеличиваются, следовательно, неопределенность, вероятностность, и соответственно уменьшаются предзаданность, жесткость и неизбежность, увеличивается степень свободы, области выбора.
12. В человеческом бытии уникальность, особенность единичного, внутреннего достигает наибольшего развития, принимает принципиально иные, бесконечно более сложные формы сравнительно с предшествующими стадиями эволюции, — и вместе с тем, — на первый взгляд, парадоксальным образом, — в той же мере возрастает возможность единения, отождествления, общения. Собственно, это две стороны одного процесса.
13.
Нельзя доказать строго ни бессмертие души, ни ее невещественность, но можно доказать жизнь души после той минуты, которую мы называем смертью: для нравственности этого довольно.
П. Я. Чаадаев
Для нравственности не имеет никакого значения, продолжает ли жить душа после смерти организма, сколь долго и каким образом: вселяется ли она в другой организм или обходится без всякого воплощения, — для признания и объяснения существования объективных моральных законов все это решительно безразлично. Так же, как юридические нормы, требования моральные люди стремятся подкрепить угрозой внешнего возмездия, поскольку нравственный долг рассматривается как долг перед чем-то внешним, — будь то божество, общество, или другой человек, — чуждым сущностных интересов субъекта морального решения. Его интересы полагаются при этом узко эгоистическими — отсюда неизбежное будто бы противоречие и противостояние между личностью и обществом, между личностями. Действительно, это противоречие изначально, однако оно претерпевает в истории изменение, и отнюдь не за счет унификации отдельных личностей, подавления в каждой из них самобытности и своеобразия, — что всегда происходило и все еще имеет место в невообразимых масштабах, — а, напротив, именно вследствие развития индивидуальной сложности, и связанных с ним процессов усложнения, расширения, и качественной интенсификации человеческих отношений. Поэтому моральные законы есть законы более полной и совершенной жизни. По мере духовного развития человек переносит смысл своей жизни, ее внутреннюю, интимно переживаемую суть, во все более высокие сферы Духа и Любви, во все более светлые и благоустроенные пространства, все дальше от существования в качестве биологической единицы (особи). В процессе этого восхождения жизнь его становится все более нравственной и прекрасной. И только здесь этические нормы приобретают действительную силу, из свода внешних правил и предписаний превращаясь во внутреннее нравственное чувство, и становясь подлинными законами бытия, преступив которые, нельзя не разрушиться. Преступление против другого есть преступление против тех отношений, которые я имею к другому, которые составляют центр и смысл моего бытия, — и, тем самым, против себя самого.
Однако для того, кто не достиг ступени Духа, этические нормы остаются внешним и тягостным игом, абсурдными для особи и ненавистными ей границами неистовства ее желаний, которые она преступает при всякой возможности.
14. Пока духовная и интеллектуальная жизнь не развита, над человеком господствует биология и судьба его безусловно определена особенностями генотипа, социальных обстоятельств, и стихийного формирования характера. Разрушить эту предопределенность можно лишь с помощью сознания, изощряя и совершенствуя его, и переходя тем самым к более сложным и качественно насыщенным формам бытия.
15. По мере духовного развития человек переносит смысл своей жизни, ее внутреннюю, интимно переживаемую суть, во все более высокие сферы, во все более светлые и благоустроенные пространства, все дальше от существования в качестве биологической единицы.
16. Неужели поиски справедливости бессмысленны и счастье в каждом конкретном случае с самого начала либо есть, либо отсутствует, неужели в мире всегда будут сильные и слабые, счастливые и отверженные, и мораль лишь номинально и внешним образом ограничивает естественное превосходство первых над последними?
17. Мысль не есть нечто эфемерное и хрупкое, рассыпающееся при соприкосновении с реальностью. Мысль — наиболее реальная реальность, наиболее сложная и, следовательно, наиболее интенсивная форма бытия.
18. Анимизм, спиритуализм, идеализм трудно отделить от сознания, ибо они присущи ему изначально. Это предчувствие и набрасывание смысловой — т. е. относительно взыскующей смысла души — структуры реальности, всегда опережающее и превышающее возможности позитивного описания реальности. Миф — символ некиих неявных, но действительных отношений. Как же еще мог первобытный человек реализовать свое «стремление к истине»? Или у него не было этого стремления? Это ведь не праздное любопытство, которое можно отложить вплоть до удовлетворения более насущных потребностей. Всякое явление, встречающееся в области моего опыта, должно иметь смысл, т. е. объяснение в связи с моей жизнью. Тайлор прав, анимизм — действительно «дикарская философия», иной быть не могло и не могло никакой не быть.
19. Факты, явления, события — лишь видимая часть структуры единого бытия. Эволюция сознания, как и бытия — от хаоса к гармонии. Поэтому первые понятия так грубы; можно сказать, что сознание «естественное», неразвитое — догматическое. В сознании никогда не может отразиться бытие мира во всей его бесконечности.
20. Факт сам по себе бессмыслен. Он всегда стоит в ряду других фактов, растворен среди них. Имеет значение совокупность фактов. Истины фактов не существует. Есть одна бесконечная, как мироздание, истина — модель этого мироздания во всей его целостности. Эта модель, как и все абсолютное, существовать не может. Люди приближаются к ней, но никогда не достигнут ее.
21. Искать сознательно и серьезно истину, не считая себя заведомо ниже тех, кто искал раньше, и не оглушаясь их именами и словами. Отчего бы мне заранее, до всякого опыта, признавать себя менее значительным, нежели даже и самые высокие умы? Значение увеличивается и никто не может сказать ни о себе, ни о другом, что вот-де отмерен такой-то предел и выше головы не прыгнешь.
22. Общество не может быть больным. Никакое общество никогда и не было «здоровым» в том смысле, который подразумевается теми, кто говорит о здоровье или болезнях общества. Из такого вульгарного представления о социальных проблемах прямо следуют поползновения решить их хирургическим путем, т. е. отсечением «больной» части. Однако преступность, наркомания, и всяческие извращения начинаются в самой обыденной, благополучной, что ни на есть «здоровой» действительности. Нужно исследовать психологию и, шире, нравственную жизнь среднего, «простого» человека, обывателя, народную жизнь, потому что зло, ставшее явным во всяческих аномалиях, коренится в мелочи заурядного, житейского.
23. Пока есть точка зрения официальная, которая доказывается доводами иного рода, нежели рассуждение, — то как бы хороша она ни была, поиски истины под сенью этой господствующей теории очень скоро становятся начетничеством. Ни одна система знаний не может быть окончательной, между тем усилия людей ограниченных сосредоточены на том, чтобы наконец-то водрузить на пути познания нечто единственно верное, какого-нибудь идола, и сказать: «Дальше идти некуда и незачем. Можно еще отделать какие-нибудь детали, подновить, покрасить, но о том, чтобы еще чего-то искать, и думать нечего». И будьте любезны разрабатывать и обосновывать то, что укажут эти хранители истины, берегущие ее от всякого соприкосновения с действительностью. Творите и дерзайте вот в этом русле, отвечайте на такие-то вопросы. И прочь сомнения и колебания, кто не с нами, тот против нас, даешь стопроцентный охват населения правильным мировоззрением!
24. Всякому маленькому человеку необходимо постоянно чувствовать над собой отеческую руку какой-либо крайней инстанции, без которой он осиротеет перед лицом Космоса; он не хочет нести бремя ответственности за свою жизнь и жизнь человечества, ограничивая сферу своей компетентности кругом житейских забот.
25. Не нужно бояться погрешить против низменной и плоской логики наличного, не нужно бояться быть непонятым т.н. простыми людьми, т.е. тем немыслящим большинством, которое задает тон. Банальнейший страх оказаться непринятым, непризнанным, отверженным. Во всякое время есть границы для мысли и их надо преодолевать, в этом и состоит мужество мышления. Надежда на счастье человечества может основываться только на вере в его дальнейшую эволюцию. В расширении области бытия только можно найти решение тех проблем, которые порождены самим качеством наличного существования и неотъемлемы от него.
Англия и Америка предъявляют нелепое требование: говорить так, чтобы они тебя понимали. При этом условии не растет ни человек, ни поганый гриб.
26. Подняться над грубо чувственным и мелким миром эмпирических людей с их импульсивным, почти инстинктивным поведением, с их преклонением перед случаем, перед силой и перед их жалкими кумирами.
27. Во главе современности, т. е. политической деятельности, в основном стоят люди энергичные, но достаточно заурядные. Они выражают уровень эпохи, именно их дюжинность — условие их энергии, способности действовать. Они опираются на авторитет прошлого. Рутина обыденности не терпит ничего выдающегося. Кто хочет действовать, должен сообразоваться с понятиями большинства.
28. Давление догматического официального мировоззрения. Суррогат литературы и культуры, самодовольная посредственность, увенчанная лаврами пророков и вооруженная царским скипетром, вещающая формулы «объективной истины» и карающая тех, кто не внемлет трепетно, не благоговеет, кто смеет не подчиниться этой пузатой мелочи, облеченной олимпийскою властью. Миллионы человеческих жертвоприношений на алтарь сакральных иллюзий, диктат разнузданных холопов, ожесточенно вытаптывающих все чистое и светлое, триумф кровавых мракобесов. Кухарки и сантехники, уверенно управляющие государством и искусством, блюдущие верность раз навсегда данной непреложности, социальные заказчики и подрядчики, ревнители железобетонного идеала. Неприступная цитадель из профанированных идей, философия лубка, лозунга, учебного пособия.
29. Скептицизм: невозможность постижения обособленных сущностей вещей, т. е. познания вещей «самих по себе», «для себя», и т. п. Однако ведь ничто в мире и не существует само по себе и только для себя.
Всякое мнение как истинно, так и ложно, поскольку не заключает в себе истины во всей ее полноте. Всякая модель каких-либо связей ограниченна, схематична, не исчерпывает их реальности. Поэтому можно говорить лишь о преимущественности истины или лжи, ведь и бред безумца есть искаженное отражение чего-то существующего.
30. Об этом говорят наперебой все, преподающие правила счастливой жизни: избавиться от эгоизма, жить для других, не предпочитать себя другому, и проч. Отчасти это пожелание справедливо, но требует, конечно, уточнения и прояснения.
С одной стороны, множество великих, прославленных, и просто известных людей, от Цезаря и Наполеона до Брежнева и Аллы Пугачевой, являют собою апофеоз торжествующего эгоизма, словно бы подчинившего себе судьбу и самоудовлетворенного. Их успехи и достижения очевидно основаны на способности ставить себя на первый план, добиваясь от других внимания, поддержки, и содействия. С другой стороны, люди, подобные Соне из романа Война и мир, устраивающие дела своих ближних, готовые к услугам, предупредительные, стремящиеся все понять — и, на одном дыхании, простить, — жертвующие собственными интересами, умаляющие, устраняющие, уничтожающие свое лицо и значение, — никто их не любит и не ценит их преданности, и сами они, в результате постоянного пренебрежения собственными желаниями, чувствами, и мыслями оказываются неспособны любить и уже непоправимо несчастны, превращаясь чуть ли не в предметы обихода.
Значит, эгоизм необходим, и не в том состоит счастье, чтобы разрушить «Я», уникальность и значительность личности, — иначе было бы предпочтительнее быть наперсником, чем любовником, и т. п. Нельзя не дорожить своими привязанностями и влечениями, нельзя подчинять их страстям другого, нельзя становиться ниже другого — это вульгарная и пошлая форма самопожертвования, точнее это и есть самопожертвование, самоотрицание в полном смысле, но отнюдь не альтруизм.
Альтруизм — это развившийся эгоизм, это любовь уже не замкнутая на себе, на нескольких людях, а расширившаяся и возросшая до любви к человечеству, к идее человека, это «Я», находящее себя во всём, для которого нет чуждого и враждебного. В альтруизме снимается противоположность интересов, необходимость подчинить своему эгоизму как можно больше пространства, появляется взаимопроникновение, и борьба за существование, неизбежная при резко раздельных структурах, не нужна. Альтруизм — новое качество эгоизма, он относится к последнему как всякая высшая форма бытия к предшествующей, как биотическое к химическому, и т. д.
Нельзя любить других, не любя самое себя; любовь к себе — основание всякой иной любви и всякого чувства; чем больше любит себя человек, тем полнее его бытие и ближе к счастью. Однако эгоизм ограничивает чувства, жестко очерчивая радиус их развития; слишком сильная привязанность к конкретному, к случайным формам, к привычным и обычным способам актуализации «Я», принимаемым за самое «Я», не позволяет переступить ту грань, за которой формы становятся безразличны. В альтруизме любовь к себе освобождается от этой мелочной привязанности к материальному, к фактам, производному, внешнему, к признакам, и обращается к духовному, к подлинному вещей, к самой структуре и сути их связей, нематериальной и определяющей смысл всего материального. Это любовь к целому, а не к части, к причине, а не к следствию, и, разумеется, она и больше, и сильнее, нежели любовь только к себе.
31. Огромное число людей не мыслит, замкнуто в границах своей повседневности, и для них правда — все, что обеспечивает житейское благополучие. Многие говорят: «При Сталине был порядок, цены были ниже», и т. п. Это, как известно, иллюзия, но даже если допустить, что так и было, — неужели эти люди готовы в своем личном или групповом эгоизме купить сытую жизнь за ту цену, которую назначил Сталин? Достоевский мучительно взвешивал, стоит ли благоденствие всего человечества слезинки одного ребенка, а его нынешние соотечественники, из которых многие клянутся и божатся его именем, нисколько не смущаются миллионами жертв ради скудного достатка и порядка почти кладбищенского. Это возможно и неизбежно, когда основная масса населения стоит так низко в нравственном, а значит, и в интеллектуальном развитии, как стоим теперь мы. Законами не отгородиться от зла, которое свойственно такому уровню существования. Только поднявшись выше, можно надеяться на избавление от него.
32. Бессознательно относиться к событиям человеческих отношений и судеб — это и есть безнравственность. Многие ведь так и живут всю жизнь в Эдеме блаженного неведения, не вкусив никогда от плода познания добра и зла.
33. Обыденность принадлежит людям дюжинным, с «коротеньким, нерушимым мировоззрением», с сугубо и грубо утилитарным мышлением, руководствующимся самым плоским здравым смыслом.
34. Всякий человек, пытающийся что-то сделать помимо официальных инстанций, монополизировавших право на деятельность, считается любителем и прожектером. Между тем на самом деле все эти министерства, ведомства, и союзы давным-давно стали форпостами серости и бездарности, профессионально искусной лишь в аппаратных играх.
35. Чему может научить преподаватель философии? В лучшем случае — преподавать философию. Поэтому в нашей стране несметное множество агитаторов и пропагандистов, но почти нет оригинально мыслящих людей.
36. Уважение к себе у одних основано на таких свойствах, которые другие в себе презирают. Недостатки, которые я вижу в себе, я замечаю и во многих других, и даже в значительно большей степени, но эти другие в себе их не видят и не испытывают поэтому никаких терзаний, между тем как для меня они существенны и влияют на мою самооценку. Ограниченность выгодна: не будучи в состоянии вообразить себе идеал, который представляется мне, они в общем более позитивно судят себя и относятся к себе. Чем больше способностей ума и души дано человеку, тем труднее ему обрести внутреннее равновесие и довольство собой, тем большими усилиями они даются ему.
37. (К теории самоорганизации.) В хаосе все движения случайны, они не складываются в цепь взаимодействий, не создают в целом никакого направления. Однако по мере того, как из стихии все более и более выделяются элементы гармонии, материя постепенно перестает быть ничем и возможным всем, но слагается в устойчивые формы, системы. Отчего это происходит, отчего в материи постоянно возрастает уровень организации, отчего она не остается везде и всегда в первобытном хаотическом состоянии?
Движение конденсируется и появляются как бы сгустки его, состоящие из элементарных движений, недавно еще автономных движений элементарных частиц. Сгустки движения случайны и нестабильны, постоянно образуются и распадаются, но качественное отличие их от бессвязных отдельных, автономных движений в том, что здесь именно возникает взаимодействие между частицами, соединяющее их в некий обособленный, выделенный из ничтожества дурной бесконечности мир со своей собственной, внутренней динамикой. Каждая из вовлеченных в него элементарных частиц существует уже не только в беспредельной безвременности, но и в этом особом локальном микромире, как бы ни был он эфемерен, в оазисе качественности среди «безвидной и безóбразной бездны»; взаимодействие и создает качество — и самое время?
Душа и характер
(1993—97)
Перед всяким человеком стоит, прежде всех прочих, задача ориентации в особом пространстве общения, в космосе (или хаосе) человеческих отношений.
Внутреннее содержание и его выражение.
Непреложной данностью для каждого является его самоощущение. Ощущение собственного существования есть средоточие реальности, поскольку наименее сомнительно. В мире нет ничего достоверного, однако одни вещи более вероятны, более реальны, нежели другие, — в зависимости от близости к Я; мир происходит из Я, произрастает из единственного основного факта реальности Я, как из семени.
Длящаяся тотальность Я далеко отстоит от всего прочего, что подлежит восприятию. Мир разделен, таким образом, на внутреннее и внешнее; внутреннее составляет основу и сущность мира. Следует подчеркнуть, что под Я мы понимаем некое пред-ощущение индивидом собственного существования, отнюдь не «самосознание», как в рационалистически ориентированных системах философии (cogito, ergo sum). Сознание (ум, интеллект, рассудок) есть лишь одна из духовных способностей, которой отнюдь не исчерпываются, как известно, содержание и достоинство души, средоточия Я.
Самооценка относится преимущественно к актуальной способности иерархического соревнования.
Человеку предстоит ужас бессмысленного, того, что не относится к его Я, в чем он не отражается, как если бы его не было.
Смысл жизни состоит в осуществлении уникальности.
Обыденность не знает добра и зла, все кошки в ней серы, как в темной комнате. Обыденность донравственна, полна чудовищ и кошмаров; Босх реалистически изобразил торжество ее. Обыденность — это металлический блеск Ничто.
Действительное субъект-субъектное отношение есть лишь отношение между двумя, в котором иерархическое начало может быть преодолено с такой полнотой, которая недостижима там, где в отношениях принимают участие трое или более человек.
Отношения между двумя могут стать общением в полном смысле слова, наиболее близким к идеальному, когда общей становится целостность внутреннего содержания каждого без стеснения ее, когда возникает совместное нравственное пространство, в котором личные нравственные ареалы совпадают преобладающим образом.
Драматургия обыденности. Общение в группе — главным образом ролевое; здесь арена функциональности, всего родового, рядового и среднего.
В «Они» — иерархический инстинкт, начало конформности, безразличие к нравственности, происходящей из уникальности «Я».
Софистическая и сценическая природа общения в природном порядке.
Человек необходимо должен быть в маске, должен выгодным для себя образом — т. е. соответствующим целям адаптации в данной группе, — аранжировать свое Я, когда он выносит его на рынок повседневности. Следует не только быть близко к средоточию жизненности, но и особенно, нарочито демонстрировать причастность жизненности, поскольку действительная причастность — иная, нежели наглядная. В группе необходимо играть роль, инсценировать себя: это условие присутствия в иерархии. Однако чем глубже человек, чем более цветет в нем духовное начало, чем интенсивнее живет он своим интимным вкусом, тем обременительнее для него участие в ролевом общении. Руссо замечает в Исповеди:
я полюбил бы общество, как и всякий другой, если б не был уверен, что являюсь там только в невыгодном свете и совсем не тем человеком, каков я в действительности.
Соотношение «Я» — «Они» в душе каждого. Полярность «Я» — «Они» соответствует противостоянию духовного «верха» и телесного «низа», активности и пассивности в духе, и т. д.
Онтологический смысл становления иерархии
Происхождение общения из контактов между особями в группе грегарных животных. Становление общения как особой среды обитания у многих видов высших животных.
Факт непрерывного иерархического ориентирования и состязания находится в основе человеческой реальности, конституирует ее, — так же, как именно он, главным образом, формирует ситуацию в среде грегарных животных вообще. Разумеется, у людей содержание и смысл иерархической борьбы чрезвычайно усложнились в сравнении с тем, что происходит, например, в прайде львов или в стае бабуинов, однако основные схемы взаимодействия конгруэнтны.
С появлением видов, живущих коллективно, возник также качественно новый фактор формирования среды обитания особи. Среди живущих в группе животных одного вида (есть, как известно, также смешанные группы: у травоядных, в частности), имеющих одинаковые потребности, неизбежна борьба за ограниченные ресурсы их удовлетворения. — Ресурсы неизбежно ограничены именно тем, что группа должна держаться вместе, и актуальный, на каждый данный момент, ареал ее обитания, этим стеснен. Поэтому ситуация дефицита постоянно воспроизводится.
Собственно группа есть среда обитания особи грегарного животного. Иерархия в группе существенна для выживания вида.
Иерархия — наиболее общее выражение существующего в группе баланса сил. По мере того, как он изменяется в связи с естественными биологическими процессами (взросление, старение, болезнь, и проч.), перестраивается и система статусов. По-видимому, вначале играли главную роль именно физические кондиции особей (размеры тела, сила, ловкость, и т. п.), но по мере того, как увеличивалось автономное экзистенциальное значение иерархии, все большее значение начали приобретать специфические способности иерархически направленного поведения, т. е. ориентирования в формирующемся онтическом плане иерархии как в новом ареале бытия, где фактор иерархического состязания является принципом отбора, подчиняющим себе все естественные начала.
Радоваться победе, торжествовать над соперником, нравиться ближним, добиваться их поддержки, вступать с ними в союз, позиционироваться, подавать себя, ставить себя, понтоваться, брать на понт, не вестись на понт, участвовать в кругах солидарности, держаться и вести себя с достоинством, знать и набивать себе цену, отличать своих от чужих, любить первых и ненавидеть последних, — вот определения новых форм активности, наполняющих и творящих это новое пространство. Эгоигры, эгополитика.
Быть плотью от плоти данной кровно-родственной группы.
Socii — socium — социальное. Социальный принцип организации материи — социальная материя.
Иерархическое взаимодействие. Поддержка или подавление притязаний особи другими участниками порядка статусов. Индивидуальные психофизиологические свойства, влияющие на способность пребывания в иерархии.
Способности оценки иерархической ситуации.
Происхождение самооценки из ощущения способности к достижению и удержанию статусных позиций.
Мера интеллекта, необходимая и достаточная для построения адекватного поведения в группе. Недостаток или избыток интеллекта затрудняют становление оптимальной психологической позиции относительно других.
Неистовство соответствия себе. Внутренняя определенность, т. е. определенность и напряженность самоощущения Я среди других.
Видимо, невозможно, чтобы в контакте, в поле общения, было достаточно места для полноты самовыражения каждого из участников и неизбежно доминирование одного или некоторых. (Здесь на новом уровне проявляется принцип ограниченности участка совместного пребывания, характери-зующий структуру отношений в грегарной группе.) Поэтому если некто отказывается от преобладания добровольно, то он выбирает тем самым страдательную роль, но не равноправие. В этом смысле верно, что «ешь или тебя съедят», как говорит Мережковский. «Люди ведь только и делают, что убивают и пожирают друг друга. Надо быть волком или овцой: сам пожри, или тебя пожрут. Это в ненависти, это и в любви.» Или — или; равновесие, может быть, возникает на очень короткое время. «Объективность», справедливость — ориентация на недостижимое равноправие — слишком часто и легко оборачивается «объектностью», когда собственные личные интересы приносятся в жертву не столько идеалу или общим целям, сколько личностным интересам другого. «Объективность» подразумевает сдерживание своего самовыражения с целью дать место самовыражению другого — или подавленность первого вторым и проявляется как скромность, сдержанность, застенчивость, робость (Кафка о ценности и похвальности таких свойств — в других).
Некие позиции в общении, которые чувствуются, как несомненная реальность, всеми.
«Объективному», грегарно-наивному человеку трудно осознать нарочитость пренебрежения, насмешливости, презрительности, и прочих жестов иерархического превосходства — именно как маневров и тактических приемов, и еще труднее вести себя аналогичным образом. Весь план межличностной борьбы в целом как бы закрыт для него, — или, точнее сказать, он бежит его как греховного, каковым тот и является объективно. Однако это план самой телесной жизненности и любви. Греховность принадлежит к сущности жизни.
Секс сам по себе совершенно невинен, он только ближайшим образом связан с иерархической борьбой.
Каковы свойства времени для истязуемого в «саду мучений», качество длящихся мгновений? Уж наверное, он живет в ином времени, — и в ином мире, в сущности, — нежели его палач. (Возможно, ощущение жертвы как существа, пребывающего в ином измерении, извергнутого из реальности, причастного запредельному опыту, и поэтому чужого и чуждого, — разогревает в мучителе ярость утверждения реальности собственной через уничтожение иной.) Это, конечно, экзотический пример, крайний. В этой крайности, однако, отчетливее видна относительность всего «материального», внешнего, и его зависимость от внутреннего. Да и очевидно, что современность ближе к подобным крайностям, чем любая предшествующая эпоха.
Космос или хаос человеческих отношений, пространство или плоскость общения. Например, Ортега касается в Восстании масс проблемы становления этого специфического измерения реальности, ссылаясь на высказывание Сократа «Что мне деревья в поле? Я имею дело с людьми в городе». Возможно, философские схемы имеют смысл лишь в качестве метафорического изображения структурирования и динамики общения во всем бесконечном (и часто «дурно бесконечном») разнообразии его аспектов и форм. В тех случаях, когда им принадлежит, сверх этого, еще какое-то значение, оно соотносится более или менее правильно с линиями напряжения в собственно человеческом, т. е. социальном мире.
Сила состоит в способности обеспечить себе поддержку окружающих.
Камю, Миф о Сизифе.
Разве мышление не социально? Должно быть, нет, — поскольку это мышление. По крайней мере, оно должно противостоять социальному — как пространству воли — в качестве именно представления.
Если Я дано, если его наличие непосредственно пережи-вается, то может ли оно быть поставлено под сомнение невозможностью совершенного его выражения, или, тем более, логически связного?
Камю указал (в очередной раз и по-своему, неповторимо) на одну из основных проблем.
Ров между достоверностью существования и содержанием, «которое я пытаюсь ей придать».
Мир большинства, народа, массы, группы, толпы, «объективный», общий мир. Дюжинный человек стремится соответствовать общему, он постоянно подтверждает и декларирует свою адекватность ему, он «вписывается», укладывается без остатка (яростно и безжалостно подавляя в себе остаток, буде таковой, паче чаяния, обнаруживается). Необходимо и достаточно помещаться в этом общем мире — поэтому даже явные идиоты охотнее бывают «приняты» в нем, нежели те люди, чей внутренний мир выходит за рамки конвенциональных смыслов, — такие почти неизбежно отторгаются ближними (на всех уровнях: от семьи до государства), поскольку избыток их содержания («лучшее — враг хорошего») есть нечто чуждое, несущее угрозу деструкции наличного, «обжитого» и уютного пространства чувствования и мышления.
Ортега-и-Гассет, Человек и люди.
У животного, конечно, и нет собственно своего, нет такого интенсивного и настоятельного внутреннего, какое возможно у человека. И самое наличие этого внутреннего не равнозначно ли почти его одействотворению в сосредоточении? На природном уровне различие между внешним и внутренним не имеет еще такого масштаба, как на человеческом.
Можно невольно провоцировать ближнего на агрессивность, выказывая себя мягким, готовым «понять и простить», слишком миролюбивым, безобидным, и благонамеренным. Это воспринимается как поза покорности у животных.
В глубине — животное начало. Странные улыбки, когда люди собираются вместе, напряжение и настороженность. Пренебрежение к тем, в ком недостает древнего, хищного, беспощадного эгоизма. Надо быть в «общении» в меру грегарным животным, с полновесно задействованными инстинктами нападения и защиты, властвования и подчинения, начиная с достаточно острого, звериного ощущения баланса сил, с иерархического чутья.
Властные отношения в социальном мире, выражаемые в прихотливой системе формальных и неформальных статусов — сложное производное от иерахических отношений на уровне прямых контактов в повседневности.
Я не может быть непосредственно вынесено в общение. Кроме того, что Я принципиально не вмещается во внешнее воплощение, оно ограничено в своем проявлении аналогич-ными притязаниями других Я. Иными словами, кроме затруднений, связанных собственно с бесконечностью и сокровенностью Я, т. е. внутреннего, есть препятствия, обусловленные неизбежным столкновением интересов воплощения различных Я на участке контактов, т. е. их взаимным сопротивлением. В этом плане эффективность «самовыражения» нередко обратно пропорциональна духовному потенциалу.
Непонимание есть в известном смысле форма защиты и нападения, как проявление предпочтения личностных интересов собственных — интересам другого. Непонимание есть непризнание, отрицание. Мера понимания другого определяется как уровнем интеллектуального, и вообще духовного, развития, так и ситуацией в отношениях. В этом аспекте развитие интеллекта лишает защитной ограниченности, как тупости в восприятии и, так сказать, неторопливости в приятии Я другого. Поэтому люди, принадлежащие обыденности, предчувствуют — вполне обоснованно, — в расширении кругозора и в моральном росте опасность: риск подрыва иерархической устойчивости в кругу духовно косных других, всегда готовых корыстно, не отвечая взаимностью, воспользоваться беззаботно предоставленным вниманием. Отсюда преимущество сосредоточенной на собственных непосредственных жизненных интересах — «крепко сидящей на себе», по выражению Ницше, — посредственности перед беспечно открытым для другого «объективным человеком».
Основание уверенности в себе, самоуважения, чувства собственного достоинства, приятия себя, самодовольства (различие между самоуважением и самодовольством — это отдельная тема), т. е. вообще положительности самоотношения, представления о себе — «тонус», жизненность, интенсивность внутренней жизни. Либо я, по словам Шопенгауэра («В дополнение к этике»), «пуст и шаток», и опасаюсь оказаться разоблаченным в этом, стать «жертвою насмешки и игрушкою всякого мальчишки», — либо имею в себе некое самодовлеющее содержание, делающее меня «веским» и устойчивым в отношениях с другими и составляющее мое соответствие себе (identity) как причастность бытию. «Уверенность в себе» есть почти по определению уверенность в этом содержании, в равенстве себе во времени (т.е., до известной степени, в преодолении времени, стремящегося стереть всякое внутреннее тождество, в успешном противостоянии потоку становления, в усилии быть, причаститься бытию), но также и в способности утвердить это содержание в общении, где оно непрерывно подвергается сомнению, в котором испытываются его действительность, действенность, и связность. Итак, два момента экзистенции: самое содержание, и способность к сохранению и осуществлению его. Душа и характер.
Подавление Я неизбежно в природном порядке коммуникации. Ошибка Маркса и всех его предшественников и последователей в том, что они видят причину несправедливости лишь в экономической эксплуатации. Берут наиболее очевидный симптом иерархических отношений и приписывают ему значение их источника. Разоблачают иерархический характер отношений там, где он явно виден, где он достиг наиболее отчетливого внешнего оформления, институционального и правового, и не замечают его начала, коренящегося в сущности природной коммуникации. Эта ошибка и проявилась при социальном строительстве по марксовым «предначертаниям» (довольно смутным, впрочем).
Бубер, Проблема человека. Апеллирует к идеалу власти как духовного могущества (первое как следствие второго) и почти не говорит о реальности властных отношений. Понимание Ницше, — вместе с «дифирамбической патетикой» — куда ближе к исторической и эмпирической реальности власти.
«Проблема человека» видится Буберу то в сакраментальном космическом одиночестве (ужасавшем еще Паскаля), то в разрушении «органического» социума (воспетого романтиками, — и Тённисом вслед за Гирке). В целом, хотя в книге и встречаются замечательные места, эклектично и слишком отвлеченно, нередко — натянуто и выспренно, с изрядным налетом прекраснодушия, кое-где решительно уже маниловского. Построить балкон, чтоб с него Москву было видать, и чай там пить в приятной компании… Как бы славно!..
Противоречие между личностью и родом в истории.
Посредственность как воплощение родового, природного начала.
Обыденность как преимущественно природная, грегарная жизнь.
Власть. Значение и ценность. Развитие форм.
Иерархия у грегарных животных. «Первобытное стадо». Группы людей («замиренные», П. Сорокин). Интеграция групп (род, племя, союз племен, союз союзов, и т. д., вплоть до государства) и соответствующие ей интенсификация и формализация властных полномочий.
Русская дворянская жизнь в лучших своих проявлениях как один из исторических образцов цветения духа.
Ave futurus autumnus
Осенних дней томительная прелесть, —
Хрустально-хрупких и лимонно-свежих, —
Сладчайшим нéктаром прольется в душу…
И ветр, мечтаний паруса вздувая,
Закружит в шалом хороводе листья,
Их пламя стылое в веселое мельканье
Калейдоскопа превратит, кудесник,
Как будто жизнь им сообщив иную,
Отличную от прежней, изначальной…
Не так ли и душа прийдет в движенье,
Оставив вдруг, как ветку, эти грезы
И предаваясь вечности всецело,
На встречу к Господу стремясь в невольном беге?..
И в трепете ее пред встречей чудной,
И в расставании с привычной жизнью дольней
Не то же ль будет странное смешенье
Тоски и радости, печали с ликованьем,
Которое в сердцах наших творится,
Когда багрец и золото спадают
С ветвей дерев и травы никнут долу?..
Ах, осень учит умирать нас к новой жизни…
Туман поутру скроет ход светила
И словно саваном оденет город сонный —
И вспомнишь поневоле измышленья
Жестокого фантаста Стива Кинга,
Когда из белой мглы восстанут звуки…
Уж не росу, а иней серебристый
Туман оставит моту-дню в наследство.
Жгут листья, словно бы приносят всесожженья
Таинственному алчному кумиру…
И дым от жертвы опьяняет воздух,
И взгляд его становится стеклянным, —
Сиянье медного роскошного доспеха
Воительницы-Осени, и дали,
Волшебно ясные, зовущие так нежно,
И звуки, и предметов очертанья
Вдруг с живостью особенною, терпкой
Прельщают наши чувства, знаменуя
Иного мира откровения в сем мире…
Наброски к теории социальной материи
(2008—12)
Философия как социология
Борьба за статус. Outside or In-Between
Основной момент человеческой реальности — иерархическое состязание. На этом надо всегда центрироваться именно мне. Это значит, надо освободиться от ориентации на ожидания условно-умных других, представителей массы (не) образованной посредственности, хорошо делающих свое дело, притертых друг к другу, приспособленных к взаимному общению, и т. д.
Тема иерархического состязания на элементарном уровне, т. е. тема эмоционально-моральной борьбы за место в рамках коллектива (в общем смысле, как собрания, collection), группы.
По-русски даже не очень удобно ее обсуждать: слишком много понятий приходится брать из европейских языков: например, outsider, или marginal. Причем в русском языке, в обиходном его лексиконе, слова «аутсайдер» и «маргинал» имеют, кажется, гораздо более однозначно негативный смысл, чем в оригинале. Причина очевидна: пресловутый русский коллективизм, или даже «соборность», как это величаво нарекли «славянофилы» и вслед за ними авторы постсоветских учебников по «политологии», вроде Панарина. Однако этот коллективизм характерен вообще для всех не-европейских народов, он не является чем-то специфически русским, но столь же свойствен, например, «марокканцам» в Израиле или китайцам.
Я здесь говорю для себя точно так же, как когда говорю в диктофон или пишу в дневник, что я делаю с 19-ти лет более или менее регулярно, и что позволило мне выжить. Для меня оглядываться на «других», чьи мнения банальны, чье мышление безнадежно ситуативно и социально, — все равно, что для канатоходца смотреть вниз.
Я всегда был аутсайдером. Я бы даже сказал — типичным аутсайдером, но это несколько неуклюжее сочетание. Только в рамках всегда грубо-стихийно социологизирующей русской ментальности, или любой массовой ментальности — американской, израильской, или, наверное, готтентотской — оно не звучит смешно. Для «понимающих» же это словосочетание аналогично таким, как «сухая вода» или «толпа ницшеанцев».
Я всегда и везде — «какой-то не такой». Вопрос принадлежности, причастности, социализации.
Я всегда «между». Я тем самым похож, например, на интеллигенцию — «свободно парящую» или в качестве межклассовой «прослойки», — а также и на еврейство, веками скитавшееся между народами, и на Россию, которая между Западом и Востоком, и на человечество вообще, которое между природой и культурой, — можно и еще продлить этот «оправдательный» список.
Это очень существенно, принципиально — к кому я обращаюсь, адресуюсь со своей речью. Вполне ясно, что для большинства она не имеет смысла. Следовательно: к себе и к тем, кто мне близок душевным складом, ситуативно, etc.
Реальность и философия
(Дебор, Общество спектакля)
Спектакль является сущностью грегарного общения как такового, а не только современной эпохи, связанной с капиталистическим способом производства. Поэтому социальная критика должна исходить непосредственно из критики способности общения, или из критики способа общения, преобладающего в данном эоне и являющегося его определением, синонимом, и симптомом («Весь мир — театр, и люди в нем — актеры»; Гофман, Представление себя другим в обыденной жизни; Tuttle, Crowd is Untruth: the Existential Critique of Mass Society in the Thought of Kierkegaard, Nietzsche, Heidegger, and Ortega y Gasset; и т. п.).
Эмансипация вообще мыслима лишь как освобождение от самого иерархического, которое связано именно с характером общения, животным, соматически ориентированным по преимуществу, и которое воспроизводится в различных формах. Из этих форм лишь некоторые, наиболее заметные, были предметом озабоченности мыслителей XIX в., чьи объяснительные схемы до сих пор довлеют гуманитарной мысли. Между тем, освобождение как раз совершается, и одним из его признаков является самое стремление к свободе, преобладающее на Западе, но все еще эффективно подавляемое на Востоке.
«Превознесение существующего» никогда не было «работой философа». Философия как специфически западная теоретическая традиция, всегда являлась именно критикой существующего (наличных форм власти и собственности), как в оригинальном значении слова «критика» (объективное рассмотрение), так и, тем самым, в его общеупотребительном смысле. Пафос утверждения существующего, который даже Гегелю более приписан, чем имеется в его наследии, взятом в целом, отнюдь не свойствен западному гуманитарному дискурсу, т. е. собственно философии. От Сократа и Христа до Дж. Бруно, Спинозы, вождей Просвещения, Маркса, Ницше, и далее западная мысль восстает против существующего. Этот дискурс в высших своих проявлениях никогда не принимал существующее целиком и в качестве непреложно данного, но подходил к нему дифференцированно, в основном относительно сущего, бытия, и блага, которые отнюдь не отождествляются с имеющимся порядком вещей и отношений. Для Аристотеля, например, рабство, на котором строилась древнегреческая экономика, вовсе не было само собой разумеющимся.
«Оптимизм» Лейбница или Гегеля, склонных считать этот мир наилучшим (из возможных), не лежит в русле mainstream’а западной мысли и объясняется скорее как раз восточными, «центрально-европейскими» свойствами немецкой мысли. Именно принципиальное отличие существующего от сущего, как абсолютного бытия, которое утверждается в греческой философии и решающим образом в еврейском теизме, создает возможность и необходимость критического отношения к существующему. При этом идеализм и трансцендентализм западной традиции принципиально отличны от восточного трансцендентализма, вопреки их отождествлению в теории проф. Ш. Н. Эйзенштадта, например.
Апология существующего преобладает в восточной мысли, которую поэтому прежде всего и нельзя считать философией, вопреки неряшливому и поверхностному современному словоупотреблению.
Ленин и стена
Хрестоматийный диалог начинающего Ленина с полицейским чином:
— Куда вы прете, молодой человек, ведь стена!
— Стена, да гнилая, ткни, и развалится.
И действительно, ткнул (и) — и развалилась. И тут же давай другую городить, железобетонную, ошибки не повторяем… Потом и она обветшала, растрескалась, развалилась, но и за ней теперь вот опять стена возводится.
Что делать?.. Кто виноват?..
О дневниках Л. Толстого и культе личности
Писать в дневник имеет смысл лишь постольку, ИМХО, поскольку это писание выводит на новое понимание себя и своей ситуации, «реальное», экзистенциально переживаемое. У меня это всегда получалось, — в отличие от многих других, к моему удивлению. Это получалось, например, и у Льва Толстого в юности, я много читал его дневники, и в своем личном 22-томном СС, где они даны в выдержках, и полный вариант, с сокращением только матерных слов — ханжеским, по нынешним меркам, — в 90-томном ПСС, в спецотделе краевой библиотеки. В общем-то, все лучшее, что он написал, вошло в основные последние издания — 20— или 22-томное, и по дневникам, и по сочинениям. Из юношеских дневников, времен службы на Кавказе, там повыкидывали, конечно, всякие подробности типа «весь вечер хоть на стенку лезь; ходил по девкам, ни одна не дала» (причем за деньги! все заняты оказались. — А. С., цит. прибл.). Да и зачем такое публиковать? Только тень бросать на великого человека… :-)
На этот истукан, «зеркало русской революции», произведение монументального жанра, затеянное еще почтеннейшим Н. Н. Страховым. Русская официальная культура, в качестве вторично-европейской по преимуществу, полна таких матерых человечищ без страха и упрека, отчасти забабаханных по образцу западных кумиров, от Вольтера до Маркса, но уже и в пику им («почвеннический» мотив Ап. Григорьева и Страхова). «Да кто ж его посадит — он же каменный!!!» Степь да степь кругом, но там-сям расставлены монументы и разложены мощи.
Это кумиростроительство производилось, конечно, в том числе и в интересах просвещения, популяризации культуры, чтобы мужик вместо милорда глупого понес с базара Пушкина и Гоголя. Но тот, кажется, так и не понес. Или не донес, на Донцову и «шансон» сменял по дороге.
90-томное ПСС Льва Толстого показательно как артефакт ликбеза и пролеткульта 1920—30-х, в рамках государственной культуртрегерской программы. Тома in-folio на толстой бумаге крупным шрифтом, по содержанию два или три вмещаются, кажется, в один обычного формата. Зачем эта трата бумаги и краски? А затем, чтобы грамотный сельский активист или свежеиспеченный красный профессор знали, что вот ПСС нашего Толстого насчитывает 90 томов, да еще каких толстых! Можно даже взять один такой с полки где-нибудь в образцово-показательной избе-читальне, полистать, поцокать языком, изумиться восхищенно-испуганно, зачитать что-нибудь смешливой классовой подруге (хотя это, пожалуй, уже баловство) … На Достоевского тогда еще косо смотрели, Пушкин и прочие-разные дворяне тоже были еще под подозрением после разночинского разноса 1860-х гг., а вот Толстой всем взял, хоть и граф, но мужицкий, и по росе босиком, и дореволюционные правящие классы разоблачал со знанием дела. Да и «сам» утвердил: «зеркало», так что уж куда с добром!..
И сделали из Льва Толстого, такого противоречивого и мятущегося всего, очередной фасад. Не такой, конечно, как из Горького, но поболе будет, чем «красный граф» Алексей Толстой. И все ж таки где-то в подсознании теплее становилось у представителей первого-второго непоротых поколений оттого, что вот и графья иные, которые посознательнее, с нами одной дорогой — правильной, стало быть, дорогой идем, товарищи! Он ведь, падла, хоть и сплотатор, одначе барин, и сообразить, и рассудить (нас) завсегда могёт очень даже просто!
Толстой действительно «вырос ужасно большой», по его собственным словам, и благодаря именно дневникам, в которых оттачивались и мысль его, и слог — нарочито и принципиально иногда аляповатый, как известно, для остранения в том числе (Галковский забавно и точно этот слог спародировал). И ему свойственно некоторое избыточное доверие к себе, опирающееся однако на любовь к истине, к реальной сути вещей, т. е. человеческих отношений, вкус к которой он почувствовал, прикасаясь к ней через писание в дневник и сочинительство. Это философия в исконном смысле слова, именно вкус к правде, который большинство, всегда лояльное господствующей лжи, благополучно душит в себе от младых ногтей. Однако и дневник он завел, чтобы справиться со своими комплексами, отчасти собственно личностными, отчасти социально обусловленными (хоть и титулованный, но захудалой ветви развесистого рода, и чуть ли не мелкопоместный), образ Левина — почти автопортрет, как известно.
Какой-то «поток сознания», так и до «постмодернизма» недолго докатиться… И за что я так «постмодернистов» не люблю? А вот не нравятся они мне, и все! Не глянутся, как сказал бы «наш великий земляк» В. М. Шукшин. В Барнауле-то так не говорят, — в Сростках, наверное, или еще где по деревням, — в Журавлихе, например, откуда родом мой отец.
Варварство и цивилизация
Из всех многочисленных категорий, или дихотомических пар, служащих для описания и осмысления истории, как сферы человеческого, понятия «варварства» и «цивилизации» представляются наиболее общими. Они характеризуют, прежде всех культурно-антропологических систематик, теории и практики человеческих отношений, развивавшиеся в конкретных регионах и социумах на протяжении тысячелетий.
История есть история выхода людей из природы, освобождения их от природной детерминированности, однако переход из «царства природы» в «царство свободы» совершается гораздо более сложно, трудно, и противоречиво, чем казалось многим из мыслителей, считавших этот процесс спонтанной и гомогенной эволюцией социальных форм.
Вопреки нынешнему словоупотреблению и соответственно происхождению понятия, существует лишь одна-единственная цивилизация. Это западная, или иудео-христианская цивилизация, это культура свободы, основанная на культе свободы; Рейналь указал на суть понятия «цивилизация» уже вскоре после его появления: «Освобождение от рабства, или, что то же самое, названное другим именем, цивилизация». Все прочие региональные традиции являются по преимуществу варварскими культурами природы, связанными с культом природы в различных формах, или с язычеством. Ясно, что это принципиальное утверждение означает отчасти возвращение к обычному в XIX веке пониманию «цивилизации».
(Упреки в расизме или шовинизме, которые может вызвать такая позиция, — неосновательны, поскольку, как будет подробно показано в дальнейшем, мы объясняем это фундаментальное различие между западной и прочими культурами отнюдь не «естественным» превосходством расы или нации, и считаем всех людей и все этнические группы более или менее равными от природы. Признать здравыми некоторые взгляды прошлого не значит автоматически восстановить в правах и его заблуждения, как бы ни были взаимосвязаны те и другие. Современная проблематика связана в немалой мере с тем, что между истинными и ложными идеями Нового времени все еще не проведена черта.)
По словам Тютчева,
мы принуждены называть Европой то, что никогда не должно бы иметь другого имени, кроме своего собственного: Цивилизация. … Вот, что искажает наши понятия…
Смешение понятий происходит уже давно и причина этого, вероятно, — в самом процессе взаимодействия цивилизации с варварскими культурами. Когда Запад безусловно господствовал, он мог позволить себе называть вещи своими именами, но по мере того, как варвары осваивали в ходе «догоняющей» модернизации его военные, административные, и технические практики, становясь конкурентоспособными, а также создавали влиятельные диаспоры на Западе, ему приходилось все более «политкорректно» замещать простую дихотомию варварства-цивилизации как рабства и свободы идеей мультикультурализма. Это ярко иллюстрирует, например, история теорий модернизации, когда, во-первых, постепенно отказались от обычного для 50—60-х гг. и вполне оправданного отождествления «модернизации» и «вестернизации», и, во-вторых, практически исключили «политическую модернизацию» из стандартного прежде набора аспектов модернизации.
Именно уже в отношениях Европы с Россией, расположенной между варварством и цивилизацией, проявилось это напряжение между ними, связанное с глубоким противоречием в пробуждающемся общественном сознании между потребностью в развитии и необходимостью самоуважения. Кн. Щербатов, один из первых русских историков, — т. е., как это тогда обстояло, тех немногих людей, которым было дозволено знакомиться с летописями и архивами, — стал и первым консерватором в России, заговорив в унисон с Руссо, апологетом природы. Затем Чаадаев поставил вопрос со всей определенностью и становящееся национальное самосознание раскололось. Точнее сказать, только тем самым оно и возникло, как и принято считать, т. е. в процессе его становления произошел решительный переход от потенции к актуальности. (Самосознание как сознание, обращенное на самое себя, двойственно по определению, — в отличие от варварского или детского сознания, сугубо экстравертных, наивно ощущающих себя высшей инстанцией и точкой зрения из всех возможных.)
Один из основных вопросов современности: возможна ли социальная эволюция на основе традиционных варварских укладов, отвергающих идею свободного развития всей своей логикой? В России, где также не было традиции свободы, славянофилы пытались вчитать ее в патриархальное прошлое, но К. Леонтьев, считавший их «слишком либеральными», прямо приравнял свободу к природным процессам разрушения. Противоречие между интересами развития и стремлением к «самобытности» (identity), привело к катастрофе 1917 г. Это, разумеется, крайне упрощенная интерпретация, но упрощение подобно масштабному редуцированию в картографии; моя версия, смею полагать, относится ко многим другим как современная карта к средневековым.
Чем более позитивистским является сравнение между культурами, т. е. чем меньше оно основано на их качественных, внутренних характеристиках, и чем больше на внешних признаках, — тем менее заметно различие между культурой свободы и культурой природы, между цивилизацией и варварской культурой; черты рабства, столь явные на Востоке как для европейских путешественников, так и для Бодена, Гердера, Гегеля, или Маркса, интерпретировавших их свидетельства в историософических схемах, — тем легче объяснить при этом идиосинкратическими этнокультурными предрассудками наблюдателей и комментаторов. Теперь, как уже отмечено, не принято принимать в расчет системное различие между Западом и Востоком, стремятся по большей части его затушевать, согласно «политкорректной» парадигме равенства культур. Поставленный М. Вебером вопрос об уникальных свойствах западной культуры, обусловивших ее исторический успех, стал неудобен, и соответствующие исследования непопулярны.
Поскольку философия — это «любовь к мудрости», она по необходимости является и ненавистью к глупости. Вопреки поэту, нужно оспоривать глупца, необходимо рассеивать заблуждения, опровергать необоснованные мнения и системы мнений. Со времени лингвистического поворота стало ясно, что человеческая мысль редко выходит за пределы языковых игр. Собственно, принципиально нового в этом ничего нет, это утверждали еще софисты, и лишь для адептов наивного сциентизма это стало открытием. Человеку не дано знать, ему дано только верить; любое знание основано на вере, есть форма веры, — в этом сходятся все религии. Однако из признания этого вовсе не следуют те релятивистские выводы, которые спешат сделать малограмотные приверженцы постмодернизма, мультикультурализма, и прочих хаотизмов, так сказать. Против софистов выступил Сократ; вместо «мнения» он предложил не «знание», конечно, но такую практику сопоставления и публичной верификации мнений, которая в исторической перспективе стала философией и наукой, на которых зиждется цивилизация.
Один из китов, на которых стоит Запад — это интеллектуальная честность. Она не является, конечно, врожденным свойством западного человека, отнюдь не присуща ему от природы. Это — функция культуры свободы.
Задача состоит в том, чтобы осознать действительный масштаб истории и место современности в ней. Современность по преимуществу связана с появлением всемирной истории, с процессом глобализации, когда впервые возникает действительно совместное пространство и единое человечество.
То, что еще Трёльч и Гуссерль писали о «европейском человечестве», кажется теперь эпитафией. XX век стал водоразделом. Рациональность, которая представлялась М. Веберу определением западной цивилизации, была поставлена на службу варварству.
Задача состоит в том, чтобы описать то, что не было еще описано, высказано, выражено, и находится в латентном состоянии, не явлено, не выявлено в языке. То, что не выражено в языке, как в средстве согласования смыслов, относится еще к сфере природы, где нет различия между добром и злом, и держит человека в неопределенности. Ставка на слово.
Единство, власть, и собственность
Deprivation, privation. Privare (lat.) — to deprive.
Институт частной собственности — одна из основ цивилизации. Духовная и материальная производительность Запада, его динамичное и опережающее развитие — обусловлены в значительной мере именно преобладанием этого института над родовыми, общественными и государственными формами собственности.
Право частной собственности есть право конкретного лица распоряжаться некоей частью реальности и фиксирует, в сущности, онтическое превосходство индивида над родом, семьи над племенем. Оно основано, с одной стороны, на признании множественности людей, множественности человеческого как такового, но также, с другой стороны, и на признании большей ценности единого по сравнению со многим. Символически выражаясь, это признание превосходства Я над Мы.
Цивилизация Запада, как и все остальные культуры, построена действием и мыслью конкретных людей, которые «вели за собой» массы. Однако развитие личности, расцвет внутреннего мира, того, что, собственно, и есть человеческое par excellence, там, где оно ближе всего к Божественному — расцвет души — и признание бесконечного достоинства и свободы каждой единичной души — совершились с несравненной мощью именно на Западе. На Востоке и на Юге Я архаически подчинено роду, множеству, Мы.
Право частной собственности есть исторически результат отделения собственности от власти, владения от власти. Если представить себе все отношения между людьми и людей как отношения власти, властные отношения — что будет вполне оправданным теоретическим обобщением — то это можно обозначить как второе разделение власти. (Первое разделение власти — отделение секса от власти [вожак имеет право на всех самок: Сапа Инка, право первой ночи, Наполеон, русский помещик до 1861]).
Общность владения, ее мера — должна соответствовать реальному онтическому статусу конкретной общности, объединяющей владельцев. Так, имущество супругов может быть и обычно бывает общим, и это обосновано реальной общностью совместной жизни, объединяющей их любовью и т. д. Иными словами, общность владения поддерживается общностью семьи как некоего континуума общения между членами семьи. Если эта истинная, в качестве формы длящегося общения духовная по сути, общность нарушается, и обнаруживается, что совместная жизнь далее невозможна, и семья распадается, — вместе с этим, как правило, происходит и раздел имущества. Имущество же даже самых близких друзей почти никогда общим не бывает, и уж вовсе абсурдным было бы, например, предложение об объединении имущества отдаленно знакомых между собой людей или просто прохожих на улице. Все формы символизированного владения — деньги, акции и др. — есть только формы частной собственности, поскольку такое владение в действительности раздельно — в отличие от общественной собственности.
Общественная собственность есть первобытная форма владения, примитивная и архаическая. Родовая, общинная, или общественная собственность происходит из «собственности» стада диких травоядных на некую территорию, т. е. на то, что произрастает на ней, или «собственности» стаи хищников на этот же временный ареал и, в том числе, например, на тушу задранной антилопы. Все особи участвуют в использовании природных ресурсов, имеющихся на данной территории — в поедании травы или в пожирании туши. Однако ресурсы, как правило, ограниченны, а также различны по качеству, поэтому происходит борьба за их использование, в которой проигрывают больные, слабые, старые и проч. Отсюда уже видна нелепость представлений о «первобытном коммунизме», общности имущества и справедливого пользования им на заре истории, которую воображали себе, в частности, Руссо, Морган, или Маркс.
Первое закрепление прав — это иерархия в группе, система статусов, определяющих срочность доступа к пище и сексу как основным видам совместных ресурсов промискуитетной грегарной группы. Кроме легенд о «золотом веке» или грёз Руссо, нет оснований полагать, что иерархии не было в человеческих полигамных группах, притом что она наличествует у большинства грегарных видов, от птиц до высших приматов.
По происхождению своему каждое право — это право завоевания, право силы. Это не значит, однако, что оно остается таковым по существу. Право как раз становится правом, когда осознается само по себе, как соответствующее экзистенциальной ситуации человека, отвечающее характеристике человеческого, которую мы обозначим как множественность единств. Это парадоксальная ситуация, в которой обнаруживается различие между добром и злом, отсутствующее в дочеловеческой природе. Осознание этой ситуации совершилось в истории через теистическое просвещение.
Неразделенная, общая собственность группы есть актуально, на деле, собственность ее главы — главы семьи, вождя, совета старейшин, и т. п.: ресурсами группы распоряжается тот, кто координирует и вообще всю жизнедеятельность группы. Здесь владение составляет еще, таким образом, часть власти, неотъемлемо от нее, не выделено из нее. При этом возможно, что распоряжение общей собственностью осуществляется действительно в интересах группы и ее членов. Это тем более вероятно, чем меньше группа и чем более реальна ее общность как континуум непосредственного общения. Ясно, что наиболее велика она в парной семье. Если же мы представим себе патронимию, состоящую из нескольких десятков таких семей, не каждая из которых представлена в совете старейшин, или из нескольких тысяч семей, из которых представлены в нем лишь очень немногие, то справедливость пользования общей собственностью в таких группах может вызывать все больше сомнений.
Впрочем, следует подчеркнуть тут другой аспект проблемы. Независимо от эгоистических или «альтруистических» мотивов конкретного управляющего общей собственностью, его личность как бы «тучнеет» за счет личностей тех, кто не принимает участия в распоряжении собственностью, т. е. рядовых членов группы. И это тем более, чем многочисленнее группа и, тем самым, менее реальна ее общность. Ясно ведь, что поскольку управляющие больше влияют на реальность, они тем самым и участвуют в реальности более, нежели управляемые — и в этом соблазн власти и отсюда желание власти в каждом человеке. Власть есть возможность влиять на реальность и, тем самым, осуществляться в ней, воплощать в ней свою волю и свое Я. Отсюда наслаждение от власти, которое один из бывших членов Политбюро ЦК КПСС сравнил как-то в интервью с оргазмом. Отсюда же и та опасность развращения властью, которую подчеркивал лорд Актон.
Единая, неразделенная или нечетко, т. е. без правовых гарантий, обеспеченных самой структурой общества, разделенная собственность группы, управляемая ее вождями — это прототип всех форм государственной собственности. Это собственность-власть. По мере роста численности конкретной группы и неизбежного разделения ее на подгруппы («ячейки общества»), рядовые ее члены принимают все меньшее участие в управлении ею и все более лишаются возможностей выбора (свободы выбора).
Надо подчеркнуть, что нас интересуют здесь не конкретно-исторические формы господства и варианты его установления вплоть до создания государств, но наиболее общие принципы структурирования отношений власти и владения.
Итак, общественная собственность — это собственность, основанная непосредственно на власти, частная же собственность отделена от власти. Общественная собственность соответствует патерналистскому (или патримониальному, вотчинному) способу управления группой или государством, тогда как частная собственность предполагает элементы самоуправления, т. е. свободы. Соответственно, можно описать два предельных (альтернативных) варианта (идеальных типа) построения отношений власти и владения (собственности), различные смешанные формы которых составляют все многообразие режимов и социальных форм.
В первом случае первоначальный тип «отеческой», вождеской власти или власти старейшин, содержащей в себе имплицитно также право распоряжения общими ресурсами группы, развивается экстенсивно, охватывая все более многочисленные коллективы и населенное ими пространство. Власть остается единой, патримониальной, имперской: династ властвует надо всеми и владеет всем. Сохраняется вообще архаическое единство власти и права (и в том числе — права собственности, владения). Схема властных отношений — моноцент-рическая. Предусмотрены покорность и повиновение со стороны всех членов социума, обеспеченные прежде всего именно отсутствием у них собственности, и по большому счету отсутствием вообще privacy, частности как выделенности из общности. При этом общность собственности насильственно накладывается на актуально или потенциально автономные континуумы общения и на индивидов, спонтанное развитие которых подавляется.
Во втором случае собственность отделяется от власти, что практически означает также и разделение власти между реально раздельными подгруппами. Общая собственность разделяется согласно контурам реальной общности. Патриархальное единство власти преодолевается в соответствии с увеличивающейся множественностью людей и подгрупп (превращающихся в группы) и умаляющимся при этом онтическим единством большой группы. Схема властных отношений — полицентрическая.
Наиболее выраженным примером следования первому варианту может служить Китай. На другом полюсе находятся Англия и весь мир англо-саксонской традиции (anglosphere). В целом же можно сказать, что Запад в течение столетий шел по второму пути, и в этом секрет его исторического успеха, — тогда как остальное человечество придерживалось в основном патриархального варианта.
История Запада начинается с Авраама и с Гомера.
Теистическая аксиома единства реальности во Всевышнем обосновывает и подтверждает западный выбор — выбор свободы. Экономическая свобода, — повторимся, как процесс и продукт разделения власти, — есть важнейший структурный элемент западной традиции свободы.
Разделение общей собственности, разделение власти и отделение права от власти совершаются в истории неравномерно, и, как правило, пресекаются, прерываются, регрессивно подавляются вследствие того, что власть стремится остаться патриархальной, всеобъемлющей, единой. К единству стремится всякая вещь, ибо единство лучше множества. Согласно теистической онтологии, единство превосходит множество и предшествует ему в онтическом плане.
Из опыта чувственного мы знаем, что мир состоит из множества вещей, что он множествен, но внутренний опыт, опыт души, Я, есть переживание единства и стремление к единству как к высшей ценности и началу всякой ценности. Откровение абсолютного Я Всевышнего множеству относительных человеческих Я подтверждает это переживание, из смутного предчувствия превращает его в твердую уверенность, в теистическую веру. Душа, Я каждого человека созданы Всевышним по образу и подобию Его, поэтому индивид превышает единством, мерою причастности к бытию и достоинством все прочее в этом мире.
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.