Бесплатный фрагмент - ОООООО

Table of Contents

Николай Николаев

«ОООООО»
Юмористическая добрая сказка
2021 г.

Может быть мой предок.

Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит.

Любовь никогда не перестаёт, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится…

(1-ое корифянам 13:4—8)

Пролог

Солнце радостно сияет,

И в воде оно сверкает,

Лес вдали слегка шумит,

Речка ласково журчит.

Тут цветочек расцветает,

Там колышется, звенит.

В синеве гора стоит,

Бирюзовым небосводом

Бесконечность вдаль манит.

Вся душа любви полна,

Волны радости, добра

Ее больше наполняют,

Ведь бескрайняя она.

И бескрайний вечный космос —

В нем она сотворена,

Наша родина Земля.

Только вот не знаем мы,

Где бы там, в краю вселенной,

Жизнь цвела, не умолкая,

Разноцветием сияя:

Только здесь душа в любви

От радушия земли.

Сотворила мать-природа

Чудо чудное такое,

И, наверно, не одна —

С Богом венчана она.

От природы все мы дети:

Матерью она на свете

И дедуле, и бабуле,

И сестренке, что в пеленке,

Футболистов, пианистов,

Музыкантов и артистов,

Даже жадных дураков,

И букашек, и жуков.

Ведь в истоках — все она,

Родила и жизнь дала.

Но представим, что не будет

Брата, тети и подруги,

Мамы, строгого отца,

Ни мышонка, ни цветочка,

Даже самой мелкой точки.

Ты не видишь и не слышишь,

Осязания немы,

Чувства тоже в плене тьмы.

Мать-природа рассердилась

и ушла

С нашей родины Земля.

Никого уже не будет —

Ничего, и никогда.

Только вечный космос будет,

Ну, а нас и там не будет.

А земля пуста, пуста,

Как Венера и Луна.

У природы есть душа,

И жива она, дыша,

И вдыхает жизнь она

Непосильно, не ропща.

Только вот чтобы вздохнуть,

Нужно воздуха глотнуть.

Вот одна из незадач.

Ради радости мирской,

Кутежа и балагурства

Забываем про искусство

И не помним про одну.

Землю — матушку свою

Если дать же ей опять

Чистым воздухом дышать,

То в судьбе твоей, мой друг,

Все деньки сомкнутся в круг.

Нет начала и конца.

Будет жизнь всегда жива.

А теперь зайдем мы в сказку.

Там и шутки, и намек,

Правда есть, и есть урок.

Вместо фэнтези людского,

Аниме и неживого

Здесь найдешь один ответ,

Что прекрасней мира нет —

Той природы, что живет

Очень много-много лет.

Чудеса в ней — просто диво,

Как волшебница, она

Сотворяет небеса,

Море синее морское,

Солнце, воздух и леса,

Пташек разных и животных,

Что не счесть их до конца.

Часть первая
Глава 1
Дух стремления

Солнце пробивалось золотистыми лучами сквозь ветки деревьев. Могучий лес стоял, не шелохнувшись. Между могучими кронами, застилающими небо, то здесь, то там торчали осиротевшие засохшие деревья. В лесу воцарилась странная тишина. Нигде не слышались пение и щебет птиц. Все было безмолвно. Даже не видно было натянутой паутины, которая играла бы серебристой росой.

Но нет, из-под разлапистых веток большой ели раздавались странные звуки — от визжания и похрюкивания, до голосов неизвестных зверей, а еще оттуда вился едкий дым. Там же виднелась вывеска «Кабачок „Три поросенка“», а рядом открывалась картина, не соответствующая привычному представлению о лесной гармонии: животные разных видов лесного сообщества, в дыму, пронизанном мерзким запахом бродящей жидкости, предавались безудержному веселью.

За поваленным старым бревном, поросшим мхом, как за барной стойкой, длинноухий заяц разливал в шляпки грибов жидкость, при употреблении которой животные приходили в неописуемый восторг. На этом же бревне спал олень. В центре одного из его развесистых рогов, как в чаше, была целая лужа той самой одурманивающей жидкости, в которую с визгом скатывались белки и бурундук. В «чаше» второго оленьего рога, похрапывая, спал еж, уткнувшись в сорванный мухомор. А между ветвями рогов, напевая «А мы монтажники-­высотники», по неправильной геометрической траектории паук пытался снова и снова натянуть паутину, которая то и дело выскальзывала у него из лапок. Парочка насекомых, схватившись за нее, резко дергали паутину, как будто пытаясь освободиться, и, неистово крича, пели песни и читали стихотворения из разных репертуаров: «Врагу не сдается наш гордый варяг», «В неволе вскормленный орел молодой». Когда паутинка разрывалась, насекомые дружно и истошно, перебивая даже гул собравшейся стаи, кричали­почему-то на ломаном английском языке: «Фридооом!»

Рядом у пня сидели в сложных позах лиса, волк и медведь, играя в игру «Море волнуется, раз», когда нужно по команде замереть. У лисы потекло из носа, и она, вытираясь лапой с вытянутым указательным пальцем, произнесла протяжно: «Вон автобус едет». Волк с удовольствием поверил, потому что не мог больше спокойно сидеть: у него на лбу давно напившийся комар, не давая ему покоя, вертелся на своем вонзенном хоботке и напевал «Карусель, карусель — это радость детей», употребив разбавленную­чем-то волчью кровь. Воспользовавшись тем, что лисица указала на автобус в глухой чаще леса (в глазах столь честной компании это не было удивительно), волк прихлопнул комариху и, приставив ко лбу лапу, как будто прикрываясь от солнца, устремил свои взгляд туда, куда показала лиса, отрывисто вопрошая: «Где?» А медведь, у которого уже давно чесались подмышки, на что указывали его глаза, которые сновали туда-сюда и пытались выкатиться из орбит, наконец заерзал передними лапами и страстно прошептал: «Сссчасссс догоним».

Внезапно лапы ели распахнулись и показался бодрый, пышущий здоровьем лось Люсик: высоко поднимая копыта, он продолжал бег на месте. Между рогов у него по-спортивному сидела бейсболка, на шее висел свисток. Он громко спросил: «Ребята, вы что, опять?» — и тут же сказал: «Побежали спортом заниматься». Все затихли, удивленно посмотрев на лося. Через несколько секунд раздался голос барсука, который уже не первый день находился в эйфории и сидел на пне, за которым играли лисица, волк и медведь, видимо, мысленно усевшись в автобус, якобы увиденный лисой. Барсук сказал: «Ну, ты что, опять, лось? Как курнешь — весь лес взбаламутишь». Раздался язвительный смех, отчего у лося опустились не только уши, но и рога. Ему стало стыдно, ведь эти слова напомнили ему, как он попробовал рано утром все то, что сейчас употребляли звери под елкой. Тогда он начал бегать по лесу и собирать животных, убеждая: «Ребята, хватит непонятно чем заниматься, побежали, лучше спортом займемся!». У него тогда получилось собрать почти весь лес, но чуткий нос медведя учуял запах одурманивающего курева, идущий от лося. Медведь, перевернувшись, произнес фразу, ставшую крылатой: «Лось, ты, когда курнешь, весь лес взбаламутишь».

Нет, лось не обижался, ему было стыдно, ведь он не вправе был курить, если так любит спорт. У него не стало друзей, поскольку интересы разошлись, и он своим поведением испортил свой имидж лося-спортсмена. Но дух, природное здоровье и кипучая внутренняя энергия, клокочущая, как вулкан, не давали Люсику бренно проводить время.

Лось грустно вышел из-под елки и медленно удалился от веселившейся толпы. От тоски, заполнившей сердце, он съел несколько мухоморов, отчего слегка пошатываясь, на ближайшей опушке уснул.

Проснувшись рано утром, Люсик ощутил во рту пустыню. Легкое головокружение не позволяло ему уверенно стоять на ногах, головная боль не давала думать — даже о том, в какой стороне находится ручей. Но понимая, что вода избавит его от мучений сегодняшнего дня, лось напролом через чащу пошел искать воду. Наконец он увидел лужицу в болотце и с жадностью принялся пить. Шум от радости, стоявший в эту минуту у него в ушах, не позволил ему услышать, как приближалось одно важное событие в его судьбе. Некое существо летело в его сторону с большой скоростью, ломая ветки деревьев и восклицая: «Оооооо!». Приземлившись на рога Люсика, оно вновь приглушенно произнесло: «Оооооо!», а наш лось, ничего не понимая и продолжая избавляться от жажды, подумал лишь: «Что такое — я пью и пью, а мне все тяжелее и тяжелее».

И правда, от непонятной тяжести его голова клонилась вниз. Собрав все силы и волю, лось попытался выпрямить согнувшуюся шею, но она по-прежнему сгибалась в дугу, придавливая его к земле, а рога стали жить своей жизнью, притягиваясь то левой, то правой стороной. Это все ему не казалось: существо стало вываливаться из лосиных рогов и цеплялось за них, барахтаясь. Его передние лапы повисли и уже не могли зацепиться. Люсик же смотрел исподлобья, для того чтобы хоть что-то видеть, ведь его шея согнулась в дугу. Он видел нечто, затмевающее ему свет, причем оно затмевало то один, то другой глаз. Это нечто двигалось почему-то с нерегулярной частотой, то судорожно дрыгаясь, то моментально исчезая, то медленно надвигаясь вновь. «Вот это тик», — подумал Люсик. Мысль прервалась, так как внезапно перед его взглядом появилось странное существо с вытаращенными и неестественно повернутыми глазами (на 180 градусов), которые испуганно-натужно смотрели на него.

Два взгляда на мгновение встретились и застыли. «Вот ты какая!» — подумав о смерти, воскликнули они одновременно, пронзив своим возгласами лесную тишь. Существо, оттолкнувшись, взлетело вверх. Люсик же выпрямил могучую шею, словно пружину, и от этого синхронного движения существо попало в резонанс, высоко подлетев и на мгновение зависнув над рогами, выделывая кульбиты, рондаты и даже тулупы с двой­ным акселем. Пока оно проделывало в воздухе чудеса эквилибристики, Люсик увидел вновь солнце и лес и после удивленно-­вопросительного выдоха («Что это было?») начал креститься и читать молитву, чего никогда в жизни не делал. И откуда только такое берется?..

Находясь чуть выше, существо не могло сориентироваться, хоть и обладало прекрасным вестибулярным аппаратом. Ему казалось, что внизу­какие-то кораллы, словно от течения, то прижимались, то поднимались вновь остренькими концами. «Откуда здесь кораллы и течение, я же в воздухе и в воду вроде не нырял?» — пришла первая мысль. От всего произошедшего его голова работала, как четырехъядерный процессор, но вразумительного и адекватного ответа не выдавала. Оно начало соображать, что, если упадет на качающиеся рифы, которые, само собой, не могли быть рифами, ничего хорошего не произойдет. Стало понятно, что приземляться нужно, когда они будут наклонены, и существо интуитивно рассчитало время приземления. Результат вычисления был неутешительным. Оставалось только обратиться к Богу.

Из-под качающихся рифов доносились быстро произносимые молитвенные слова, и после каждого «слава тебе, господи» рифы наклонялись. Душа существа уже приближалась к Богу: уже отворялись ворота белого, чистого света, спокойная нежная музыка звала его к себе, но вдруг оборвалась, как, впрочем, и лучезарный свет, коротким, но содержательным «аминь». Перед ним предстали наклоненные рифы, а само оно сидело верхом на­чем-то мягком. Удивленное существо, выдыхая, произнесло: «Вот что делает слово Божье» и тут же почувствовало, что под ним­что-то застыло, а потом заиграло, словно упругие, как сталь, мышцы, в которых сосредоточена невероятная мощь.

Люсик, закончив молиться и опустив к земле голову с закрытыми глазами, произносил последнее «аминь», когда почувствовал, что­что-то оседлало его и опять начало заметно прижимать к земле. В голове промелькнула мысль: «Опять она». «Ну уж нет, меня так просто не возьмешь. В бою не сдается наш гордый варяг!» — сказав уже вслух, лось помчался с закрытыми глазами сквозь чащу леса. Несколько секунд у Люсика не возникало ни одной мысли, но ветви, хлещущие по морде, носу и нижней губе, привели его в чувство. «Ага, бегу — значит, живу; живу — значит, бегу», — уже обрадованный и с ноткой уверенности подумал Люсик. Но тут же под ухом услышал возгласы «Оооооо!», и другое чувство подсказало ему, что на его холке­кто-то сидит. Проникнувшись своими ощущениями и тем, что даже при­таком-то беге проблемы не закончились, Люсик ругнулся: «Да что за­напасть-то такая!» Ведь он точно знал, что, когда бежит, все напасти остаются позади. При этих мыслях длиннющие ноги Люсика помчали его еще быстрее, от чего напасть, сидящая на его холке, заохала еще шибче и царапаясь вцепилось в его тело.

Существо также начинало понимать, что благодаря слову божьему избежав остроконечных кораллов, оно оказалось совсем не в уютном месте: под ним все заходило ходуном и его понесло по чаще леса. От рогов Люсика отскакивали увесистые ветки, попадая в лоб и глаза существа, отчего оно окало с разной частотой и амплитудой звукового диапазона: видимо, это зависело от вида дерева и угла попадания. Понимая, что оно может свалиться, существо вцеплялось в то, что было под ним, при этом скорость движения резко возрастала. Порой ему казалось, что оно попало в смерч, от которого все вокруг разлеталось.

Люсик в очередной раз обегал опушку, проделывая в чаще лесные просеки. Шум, треск деревьев, сломанных сучков и раздающиеся возгласы заставили обратить на себя внимание проснувшихся зверей на опушке леса. Забытая не только нами, но и самими собой честная компания с недоумением поглядывала с опушки вниз, в чащу, где появлялась зигзагообразная просека, словно ручеек пробивал себе дорогу. Но вместо журчания ручеек издавал совсем другие, странные, нехарактерные звуки. Застыв в недоумении, зверушки наблюдали, как это нечто направляется в их сторону. Страх перед неизвестным сковал их, лапки зверей онемели, лишь их глаза и уши уставились в точку в стене леса, где должно было появиться неизвестное. Когда раздвинулись кусты, они увидели невиданную зверюгу: чуть выше раскрытой оскаленной пасти одна пара глаз, чуть ниже — растущие вверх, как клыки кабана, рога, а перед ними торчал огромный нос с большой, задранной от ветра верхней губой, обнажая огромные нижние резцы. Г­де-то на уровне рогов и носа выпучивалась вторая пара глаз и­почему-то строго горизонтально располагались гигантские ресницы. Все это смотрело на зверей сверху вниз и приближалось на растопыренных ногах, из-под копыт которых летела трава и опавшая листва с землей.

Люсик, выбежав на опушку и увидев вчерашних компаньонов, резко затормозил, изо всех сил упираясь копытами в землю. Инерционная сила понесла его по опушке леса, словно грузовик по ледяной дороге. При таком торможении существо подалось вперед, на лоб лося, и создалась видимость, что рога растут из его бороды, задние лапы также съехали вперед, прошмыгнув под ушами Люсика, и выглядели теперь рядом с глазами лося, как редкие громадные ресницы. Конечно, увидев такое опасное нечто, зверушки должны были разбежаться врассыпную, но они остались стоять, как вкопанные, застыв в неподвижной позе, ожидая приближение конца.

Из-за экстренного торможения существо вновь завопило: «Оооооо!» и вылетело с холки Люсика, раскинув лапы на все четыре стороны, отчего не в лучшую сторону изменилось настроение пребывающих на опушке: им казалось, они видят разорвавшееся незнакомое чудище.

Лиса, волк и медведь, игравшие в свою игру, проснулись, застыв со вчерашнего дня позах, — никто не хотел проигрывать. Даже когда существо стало приземляться, никто не шелохнулся, лишь взгляды трех пар глаз, словно локаторы, следили за траекторией полета, который закончился на замершем барсуке. В лесу воцарилась гробовая тишина, которую прервал вопрошающий голосок белки-­летяги, которая при виде выбежавшего четырехглазого рогатокрылого двуротика, сама того не понимая, взлетела как реактивный самолет, набирающий высоту. Усевшись на самый верх недалеко стоявшей огромной сосны, белка Белучи спросила: «Люсик, это ты?» Все зверушки перевели недоумевающие взгляды с лежавшего существа на Люсика, глядевшего в сомнении и даже страхе на то, что приземлилось на пень. По мере узнавания лося взгляды стали меняться. Удивленный испуг исчез, а на его место сдвинулись брови.

«Лось, ну ты что, опять, что ли?» — с некоторым надрывом спросил еж, придерживая свою уже тяжелую и мутную голову рукой. Услышав знакомые звуки, Люсик словно очнулся от кошмарного сна и, приняв стойку слегка пьяного солдата, увидевшего патруль при увольнении, произнес: «Кто курил? Я не курил».

В это время нечто, приземлившееся на пеньке, стало издавать протяжный, страдальческий глухой стон: «Оооооо». Все опять вздрогнули и с любопытством уставились на него. Голова чудища слегка приподнялась, оценивая обстановку и чувствуя на себе множество взглядов. Его чуткий нос начал различать в коктейле окружающих ароматов запахи зайца, ежа, грибов, мха, росомахи, белки, енота, оленя. Ч­то-то родное коснулось его сердца и проникло в душу. Оно резко развернулось, словно проверяя, не сон ли это. От такого резкого движения все зверушки вздрогнули, а некоторые даже вскрикнули от испуга, но затем наконец разглядели существо, и волна радостного удивления и искренних улыбок прокатилась среди них.

Подбежавший поросенок, видимо, один из владельцев свинского заведения, весело повизгивая, закричал: «Вини, дружище!», после чего начал обнимать существо и тыкаться своим свинячим грязным рыльцем в мягкий живот. Оно, не обращая внимания на порося, отрешенным голосом ответило: «Я не Вини, я…», но тут оно впало в размышление, оглядывая разлагающуюся действительность лесного сообщества: «Туда ли я вернулся?» — думало оно. Его беглый взгляд выхватывал обрюзгшие тела лесных друзей, помутневшие глаза, обвисшие уши. «Неужели они меня забыли? — пронеслась мысль. — И что происходит?» Оно едва узнавало в медведе сильного могучего зверя, в волке — выносливого крепкого бойца, в кунице и соболе — быстрых и ловких атлетов. А звери смотрели на него вопрошающим взглядом, пытаясь усмотреть хоть­что-то знакомое.

В это время Люсик, наблюдавший за трогательным процессом лобызания, уже отойдя от сегодняшних приключений, чувствовал в своей душе призывы, которые пробуждали к реальности его застывшие мысли. Будучи спортивным, любознательным и интересовавшимся всем, что касается спорта, Люсик начинал понимать, что перед ним сидит тот, кто спустился с небес, покинув леса много лет назад, о котором он слышал, как о символе духа, любви и душевной чистоты. «Как же его не знать!» — уже быстрым радостным голосом говорил Люсик, подбегая к пню, вопрошающе поглядывая на существо, позабыв о недавних переживаниях.

Все звери, недоуменно смотревшие на существо, перевели вопрошающие взгляды на Люсика, как будто спрашивая: «Ты его знаешь?» Лось, слегка смутившись от давивших на него взглядов, начал, оправдываясь, объяснять источники своей осведомленности: «Да дедушка мне рассказывал еще, что пролетал­как-то… медведь над лесом, как же его звали… Ч­то-то со спортом там было связано». И если слово «спорт» от Люсика они слышали не раз, то после слов «пролетал медведь над лесом» глаза их расширились и стали вопрошать еще больше. Медведь Потапыч, сидя за игральным пнем, хлопая ресницами и приходя в чувство после игры, обратился к Люсику, давя авторитетом:

— Лось, ну ты загнул, где ты медведей видел, которые летают? Ты что, опять грибов переел?

— Да, Люсик, — поддержал его еж, лежавший в рогах оленя. — Я знаю медведей — бурые, черные, белогрудые, белые, наконец, эти, как их… коала и пандУ, — вспомнил он.

— Панда, — исправила его сидевшая наверху белочка.

— Да-да, пандА, — подтвердил еж, — а летающих медведей не знаю, и где такие живут?

— Над лесом, над лесом, — подтрунивая, заметил заяц, оживившись у пня.

— Ну дед же рассказывал, что от людей слышал, когда он их на нартах по северу развозил, — упорно отстаивал свою позицию Люсик, расставив пошире копыта и давая понять, что от своего он не отступится.

— Люсик, да как же они летать могут, если вот у него крыльев нет? — задал вопрос филин, у которого глаза были расширены больше, чем у всех, и посмотрел на существо, которое тем временем, уже забытое ватагой, наблюдало за спором.

— Ну вот только что я летел, вы не видели, что ли? — став на защиту позиции Люсика, высказалось существо. Все лесные братья посмотрели на незнакомца.

— У меня нет крыльев, но я летал. Я действительно летал. Я живу в умах и мечтах, душе и сердце.

— Мечта тебя поднимает, что ли, в полет? — спросила белочка, сидевшая по-прежнему на самом верху елки.

— Мечта всегда возвышает, — ответило оно ей.

После таких слов зверушки, кроме ежа, который комфортно себя чувствовал в рогах оленя, стали подходить к существу и пристально его осматривать и даже трогать.

— И действительно он­какой-то ненастоящий! — сказала лиса.

— Я лишь живу в ваших умах и надеждах, — ответило существо, — чтобы в меня верили.

— А это как это… это для чего нужно? — спросил серый волк.

— Когда становится плохо, меня можно вспомнить, и я, как символ, приношу стремление.

— Ну, а когда не бывает плохо, ты не прилетаешь? — спросил проснувшийся бобер по имени Большой грызун.

— Так не может быть. В жизни бывает и хорошо, и плохо. Ч­то-то нужно всегда находить, стремиться и бороться, не сдаваться.

— Нам сейчас хорошо — и для чего тогда ты прилетел? — сказал Ежик по имени Колек. — Все мое стремление — это чтобы меня не так колбасило, как вчера.

— Это не стремление, это всего лишь страстное желание. Стремление тогда бывает, когда ты двигаешься по жизни вперед: работаешь, тренируешься, думаешь.

— Что-что ты сказал? — спросили несколько зверей чуть ли не хором.

— «Тренируешься» — это что за слово такое заморское? — по-свой­ски спросила лиса Лисунья.

— Ну, вот когда ты к­чему-то стремишься и­чего-то хочешь добиться, тебе необходимо пройти, возможно, трудный путь, для этого необходимо развивать в себе качества, которые пригодятся для похода к этой цели. Люди придумали спортивные игры и соревнуются между собой: кто прыгнет дальше, кто быстрее пробежит, кто будет ловчее, и чтобы стать самым ловким, сильным и быстрым, они тренируются. Потому что на пьедестал может взойти только один. Потом уже он становится для всех примером, его начинают уважать, потому что он прошел этот нелегкий путь, терпел лишения, боль, разлуку с близкими, трудился. Он становится олицетворением того, к чему можно стремиться и чего можно добиться, если ставишь цель. Посмотрите на себя, вы же лесные звери, вы можете стремиться побеждать, развиваться, и ваши дети будут равняться на вас, вы можете быть для них примером.

— Потапыч, — обратилось существо к медведю, — вот ты какой стал, а ведь был всегда олицетворением силы. А Серый на кого похож, вспомни, как твои предки пробегали леса и поля, а какая хватка у них была! А ты, Белучи, — обратился он к белочке, сидевшей по-прежнему наверху, — когда последний раз скакала по ветвям? Вы, паучки, давно ль плели картину рос в причудливых рисунках и лес зеленый украшали? Где наш барсук, который постоянно­что-то рыл, кормил детей своих? Вот, посмотрите, змей обвил чашу гремучей смеси. Скажи, давно ли грелся ты у камня, давно ли ползал средь ветвей? Так можно обо всех сказать. Вы говорите, так жить вам хорошо — паясничать и в удовольствие раскисать. Взгляните на мир честными глазами, на лес, в котором вы… не живете, потому что нельзя это жизнью назвать. Ведь гибнет он сейчас, и природа гибнет. Природа мудра, и каждой зверушке придумана роль, чтобы вы заботились о ней. А за заботу она всегда благодарит. Каждый из вас разносит семена деревьев, трав,­кто-то лечит больных,­кто-то подбирает мусор, делает запруды. За это она вас благодарит. Вот, например, не станет ягод — исчезнут птицы, потом не станет змей, лисиц, пернатых, потом не станет паучков, появится гадость и уничтожит лес, исчезнут ручьи, и не хватит питья. Так что нужно стремиться оберегать природу, лес, в котором вы собираетесь жить.

Все зверушки слушали спустившееся к ним существо, и уже­кто-то осматривал лес, вспоминая, что действительно делал запруды со своей матерью,­кто-то вспоминал вкус ягод и съедобных грибов, которые уже давно не видел. А филин по имени Филя смотрел с высоты опушки на лес, который, и правда, покрылся проплешинами и частями уже засыхал, потому что его разъедали жуки и гусеницы. Он вспомнил о пернатых и о том, что ягоды видел только в одном месте, но где — уже не помнил, и после сказал: «Угу».

— Ну и что же делать, если просто лень? — сказал барсук.

— Так вот о чем я и говорю, любимые зверушки, — продолжало существо, — нужно вой­ти в режим, а для этого необходимо тренироваться. На разных континентах живут такие же, как вы. Тем, кто там живет, тоже было лень. Теперь они в порядке, и их стремление настолько стало высоко, что они хотят узнать, кто лучше их, кто сильнее, кто лучше вяжет паутину, кто ловчее заползает в тину, а кто может бежать весь день. Чтобы так соревноваться, придумали среди зверей, живущих на планете, состязание, его участники тренируются чуть ли не весь день. Отрадно, что оно бывает и летом, и зимой. А чтобы было интереснее, придумали игру.

— Складно говоришь, — ответил Потапыч, — как этот, как его, поэт, среди людей.

— Шекспир, — прошептал снизу осипшим голосом проснувшийся змей.

— Ой, Змий проснулся, — ответила Белучи с высоты.

— Искусство всегда разбудит не только организм, но и мозги, и сердце, и тленье пакости изгонит из души, — просипел змей.

— Так, посмотри, в тебе поэт проснулся, Змий, — кольнул его Колек.

— Нет, я в душе давно поэт, просто ум мой уже запепелился, а вам­что-нибудь расскажешь — вы ведь не поймете и смеху слова мои на откупленье отдаете. Да я уж все стал забывать, поскольку искусство поросло бурьяном порока и невежества и не востребовано в лесу.

— Но зачем быстрее, ловчее и сильнее быть в искусстве? Тем более тебе, Змий. Ведь только хвост есть у тебя.

Но существо тут же встало на защиту змея, не давая его укорять или высмеивать:

— То, что ты перечислил, называют спортом, и некоторые мои друзья возвели спорт в ранг искусства. В своих видах спорта они творят, придумывая в своих движениях шедевры, то есть то, что просто так не повторить, то, для чего нужно быть большим умельцем. Вот как белочка раньше прыгала по веткам и стволам деревьев — сразу было не понять, куда бежит, как летит и вертится она на веточке туда-сюда.

От столь лестных слов зацокала белочка и тут же попыталась перевернуться на веточке, но, не рассчитав свои движения, потому что координация ее ослабла, свалилась в мох. Тут же среди зверушек раздался громогласный хохот.

— Зачем смеетесь вы над нею? — вдруг сказал Люсик, вышедший из тени висевших над ним ветвей. — Вы всегда смеялись надо мной, когда я вас призывал к спорту, а вы меня не слушали. У нее не получилось потому, что она давно не тренировалась. Так может с каждым быть, а ваш смех загонит ее обратно в мох.

— Правильно, Люсик, — одобрительно и громко, чтобы было громче раздающегося смеха, сказало существо. — Нужно всегда поддерживать друзей, развивать командный дух, чтобы каждый из вас верил в поддержку рядом стоящего и бегущего — тогда возникает уверенность в победе, и сила духа утраивается, не больно падать и легче вставать. И когда каждый из вас будет так делать, вы станете единой сплоченной командой — один за всех и все за одного!

— Ну вот, Гюго, — задумчиво подметил змей.

— Опять культура шепчет из земли, — не успокаиваясь, колол словами ежик. — Дюма, Дюма, мой друг ползучий.

— А без культуры не обойтись, — ответило существо, — не зря уроки спорта называются «физкультура» — физическая культура, как правильно развивать в себе определенные качества, силу, как бежать быстрее. Вот этому я учил зверей, которые живут на разных континентах большой Земли.

— Давайте мы тогда тоже займемся физкультурой, — ответила белочка, выглядывая из мха, — начнем сегодня?

— Давайте, но завтра и рано с утра, — ответил незнакомец, — раз вы хотите.

— Давайте, давайте, друзья! — подхватили звери после вдохновляющих рассказов.

— А расскажите нам о других зверьках, — попросила Лисунья, — что они умеют, как научились?

— Вот, например, в Северной Америке — там все живут такие же, как вы, кто здесь на опушке. Так вот, они поклонники одной игры, зовут хоккеем. Это игра на льду. Берут клюшки, надевают коньки, чтобы быстрее было бегать, пытаются как можно больше шайб в ворота завести. В воротах страж стоит. Есть керлинг, когда специальные камни пытаются внести в центр круга и вытолкнуть другие камни. Есть бег на коньках по кругу, бегают и на лыжах, а еще есть биатлон — там в мишени попадают. Есть бобслей и санный спорт, когда на скорость ватагой спускаются по серпантину вниз. Еще на лыжах спускаются с горы на скорость и прыгают с трамплина — прямо с гор. Для этого нам нужен снег. Поэтому мы найдем коньки и лыжи сделаем, и когда будет снег, мы все это наденем.

— Так когда он будет, снег, сейчас ведь лето, — изумленно спросил заяц по имени Зайкин, нетерпеливо торопясь перейти к делу.

— Не беспокойся, Зайкин, — отвечало существо, — сначала нам нужно силу подкачать, выносливость развить и быстроту. Ты уже забыл, как длинно прыгал, но, когда вспомнишь, мы тебя возьмем во фристайл или фигурное катание. Ведь ты такой молодец — и пробежишься резво, и прыгнешь вверх, и в сторону отскачешь, и притаишься. Звери, живущие там, где снега нет, тоже ведь тренируются — кто на песке, кто на соленых озерах, оттачивая движения, чтобы на все время игр хватило сил и что бы ты ни захотел такое ловкое провернуть — у тебя обязательно бы получилось. А теперь, мои друзья, нам нужно спать. Ведь для спортсмена крепкий сон очень важен, да и вам нужно всем пойти по домам навести порядок. Когда в доме все вместе — тогда и душа на месте.

— А как зовут тебя, любезный незнакомец? — спросил лежавший змей.

— Я сущее существо, а в миру — Сущ-­Сущ.

Зверушки, впечатленные и вдохновленные услышанными пламенными речами, заторопились по своим домам. Чувство, что после тренировок к ним придет уважение, не покидало их души.

Только Люсик никуда не шел. Он смотрел на Сущ-­Суща радостными, веселыми и преданными глазами.

— Ты же почему не идешь? — спросил его Сущ-­Сущ.

— Да как тебе сказать, — ответил Люсик, — у медведя есть берлога, у лисицы, барсука, ежа есть норы, у волка — логово, гайно у белки, у филина — дупло, даже Змий уползает­куда-то под камень, а у меня дом — весь этот лес. Пойдем, укроемся с тобою­где-нибудь, поговорим еще. Я бы все слушал и слушал о спорте, о победе, о пьедестале.

— Спасибо, Люсик, я рад твоему радушному гостеприимству, но давай я пойду сам, а то поездка на твоих рогах вытряхнула не только мою душу, но и все, что внутри.

— Пойдем, конечно. Я знаю одно местечко на склоне горы, там удивительное место, видно все звезды и луну, легкий ветерок играет — хоть будет отгонять назойливых букашек и постоянно пьющих носатых комаров.

— Прошу без оскорблений! — вдруг появился тонкий писк. — Я лишь потому пила, что вы все пьете. А по науке у меня не нос, а губы в трубочку. А значит, мы целуем, а не кусаем.

— Вся шкура у меня от ваших поцелуев… и нос, и губы набухли… и крови убыло, — ответил лось.

— Так что с того? Мы женщины и любим кровь, поэтому мы от любви целуем, а вот наши мужики всегда в цветах — они питаются нектаром. В связи с чем, пожалуйста, возьмите меня с собой, а то за сегодня я так накрутилась, что не пойму, где север, а где юг.

— Ладно, садись мне на рога, — ответил Люсик, — но только там без этих своих поцелуев. Хотя, попробуй поцелуй рога.

— Ах, приятно, приеду я сегодня домой, а муж меня грозно спросит: «Опять пришла ты на рогах?» — «Да, на рогах, — отвечу я, — нектарный мой, вот только что принес меня мужчина, цельный лось». И всю ночь он будет около меня крутиться. Так, о чем же я — о лосе иль о рогах?

— Так, Комарина, на рога садись и не болтай, — твердо ответил Люсик, — а то домой вообще ты не вернешься.

— Да, конечно, Люсик, ты только наклонись.

Люсик, пригнув колено, склонился и подставил к пню свои могучие рога, чтобы Комарине было удобнее взобраться, поскольку взлететь она, как ни пыталась, не могла.

— Ой, какой мужчина галантный, перед дамой на колено встал и голову склонил!

— Так, Комарина, кажется, я тебя предупредил! — ответил Люсик.

— Ой, все, молчу-­молчу, любезный Люсик, — и, взгромоздясь на его огромные рога, она опять сказала:

— Какая прелесть, я в карете, ну прям королевишна.

— Прекрасная королева, не изволите ли пояснить, — спросил учтиво, чуть шутя, Сущ-­Сущ, — как можно иметь губы в трубочку и столь четко разговаривать, пусть и «писща»?

— То есть анатомическая особенность, ведь мы говорим не губами, а крыльями. Весь наш чудный писк вы слышите от крыльев.

— Но не хватает сил терпеть, — уже ответил Люсик, — ваш чудный писк я слышу целый день.

— Мой друг, я вижу, вы слегка встревожены. Но еще нужно разобраться, что именно вы слышите в ушах своих — мой писк или у вас гудит вчерашнее веселье. Ну ладно, замолчу, чтобы мужчины побыли наедине и поговорили по-мужски, я сплю, — и Комарина распласталась на дне чаши рогов, казавшейся ей гигантской долиной. Отростки рогов смотрелись пиками гор, возвышающихся над ней. Засыпая, Комарина обдумывала слова Сущ-­Суща о быстроте и силе, ловкости и не могла понять, как же ей соревноваться, если у нее не было необходимых качеств: «Хоть заразвивайся! Как же помочь своему миниатюрному организму? Не сможет даже Бог». Голова ее по-прежнему кружилась, и мысли закручивались в воронку сна, отчего она уснула, как говорят, без задних ног.

А Сущ-­Сущ тем временем шел с Люсиком на холм, противоположный склон которого резко обрывался вниз: там журчала небольшая речушка. В верхней части холм был покрыт россыпью больших камней, которые появились неизвестно когда и откуда, поэтому там не росли большие деревья — лишь небольшие кустики пробивались к жизни через небольшие пространства, оставленные камнями.

Люсик уверенно шел впереди, прекрасно зная дорогу и все ее расщелины, которые он переступал своими длиннющими ногами. Несмотря на свою ловкость и мастерство, Сущ-­Сущ явно уступал Люсику в этих упражнениях, поэтому иногда, перелезая через очередной валун или перепрыгивая через расщелину, кряхтел и сопел. Поэтому он стал отставать от Люсика, но спортивная гордость не позволяла ему просить нашего доброго лося о помощи или о том, чтобы слегка сбросить обороты. Уже возникший дух соперничества подгонял его преодолевать полосу препятствий, которую он прежде никогда не преодолевал.

Люсик тем временем с воодушевлением и неимоверным приливом сил, пришедшими от появления Сущ-­Суща в его жизни, широко шагая в гору, высказывал свои искренние чувства, не забывая задавать и риторические вопросы. В общем, Люсика несло не только в гору, но и в выражениях, его шаги становились длиннее, а речь — еще более вдохновленной.

— Вот скажи мне, я тут лет пять пытаюсь всем рассказать о спорте, стараюсь их­как-то расшевелить, а они — ни в какую, невозможно было их раскачать, — говорил Люсик и, конечно, немного лукавил.

Он знал лишь слово «спорт», но что это обозначало, ему не было известно. Хотя он и не имел понятия о спорте, по природе его могучее тело, внутренняя его суть тянулись к естественному развитию, желая и изнутри подталкивая к­чему-то — тому, что и называлось спортом. Этому чувству он дал свое определение — «пруха». Поэтому он, ухватившись за слово «спорт», непроизвольно проявлял кипучую энергию в самых необъяснимых действиях: то начинал бодать дерево, пытаясь с ним бороться, то по грудь в воде бежал против течения реки. Иногда, чтобы усложнить задание, он разводил передние копыта на ширину берегов небольшой таежной речушки и бежал против течения, отталкиваясь только задними ногами. При этом впереди него вверх по течению неслась волна, отчего рыбки в реке теряли ориентацию и, заскочив на камни, вертели плавником у виска. Иногда он разгонялся и, как птица крыльями, махал копытами, говоря, что если очень быстро махать, то можно полететь, и приводил примеры полета насекомых, вводя в великое изумление местных пернатых. Но они испытывали не только изумление, но и определенное беспокойство от мысли, а вдруг и правда взлетит. Птицы наблюдали сверху за тем, как бьющая ключом энергия Люсика не давала спокойно жить обитателям леса, и перспектива встретить в полете лося не радовала крылатых. Млекопитающие же, видя такое усердие, жили в надежде, что божественное провидение поможет, и дух покоя никто уже не потревожит: «Авось взлетит?», в связи с чем некоторые пушистые подбадривали Люсика, хитро выпроваживая его с нижнего эшелона леса, отчего у него возникало еще больше страсти и желания полететь. В общем, Люсик не давал покоя местной фауне, обитающей во всех сферах и стихиях.

Однако лося терпели и ­как-то привыкли к нему, как люди, живущие недалеко от железнодорожных путей, привыкают к электровозам, и относились равнодушно к его экстравагантному поведению. Тем более, Люсик был всегда добр ко всем, и его широчайшая душа не знала границ, когда нужно было­ кому-то помочь. Проявление души было настолько широким, что некоторые хитрецы, использовавшие это в своих мелких корыстных целях, перестали так делать, а лишь обращались по необходимости. Иногда Люсик склонялся к употреблению «умопомрачительной» жидкости — всего, что веселит и расслабляет волю, но его внутренняя энергия не давала душевному состоянию киснуть, и стремление всегда жило в нем. Однако стремление куда и к чему — он не понимал.

Отсутствие вектора стремления напоминало своим проявлением разрывающиеся петарды, только длительного действия. Его энергия, выражающаяся в поступках, с треском разлеталась искрами в разные стороны, образуя много шума и света, и когда в лесу наступало небольшое затишье, обитатели уже знали, что Люсик опять наелся­каких-то грибочков или скушал кустик загадочного мха.

Собеседники сидели вдвоем на вершине холма среди россыпи камней, которые словно образовывали дорогу, уходящую вниз. Оба завороженно смотрели на поднимающуюся луну над долиной леса, листва которого шелестела от дуновения ветра. Вдруг Люсик попросил Сущ-­Суща, по-прежнему любуясь луною:

— Расскажи мне побольше про спорт.

— Спорт — это когда все забывают все плохое и собираются вместе, чтобы соревноваться друг с другом, кто окажется сильнее, выше, быстрее. Соревнуются по видам спорта — кому какой нравится или у кого что получается лучше делать.

— Это как?

— Ну, например, бегают на лыжах или коньках, спускаются на санках, прыгают с трамплина. В общем, кто быстрее пробежит и дальше прыгнет.

— Хорошо, кто пробежит быстрее у нас в лесу — сразу понятно: тот съест тебя, а если медленней, то не съест. А вот в спорте тоже едят?

— Да нет же, будь цивилизованнее! Там чествуют победителя, его уважают за то, что он оказался лучше.

— Ну а что с теми, кто не лучше, их что, съедят?

— Да нет же, их тоже чествуют, как участников соревнований. Ведь один из самых главных принципов — не победа, а участие. Ведь они тоже тренировались, терпели боль, превозмогали лишения, и являются своего рода победителями. Потому что каждый раз они побеждали себя.

— Да как же можно победить себя? — Люсик осмотрелся. — Если только­как-то изловчиться и ударить себя копытом? — и стал обдумывать место, куда ударить и как.

— Это не в том смысле — физически победить себя, — отвечал Сущ-­Сущ Люсику, который, видимо, окончательно решил расправиться с самим собой, пытаясь лягнуть себя копытом, куда душа укажет или куда копыто ляжет. — Это победа над самим собой, когда тебе не хочется рано вставать и начинать тренировку, когда тебе хочется много и вкусно покушать, но ты побеждаешь себя, когда тебе нужно много раз повторять упражнения, несмотря на усталость и боль, когда нужно вставать, когда упадешь.

Он и дальше объяснял Люсику основы подготовки спортсменов. Но до лося доходили лишь отдельные фразы, поскольку он уже рьяно занялся соревновательным процессом и искал способ победить самого себя, пытаясь ударить себя то рогами в бок, то копытом через спину, а когда ему удавалось попасть в самое больное место, то он выкрикивал: «Такой спорт нам не нужен!»

Сущ-­Сущ же смотрел на луну, возвышенно читая лекции о психологическом настрое, о раздвоении личности, о центральной и периферической нервных системах, не замечая, что за его спиной Люсик, в прямом смысле этого слова, нашел на свою голову лужицу чистой блестящей воды, гладь которой отражала не только звездное небо и луну, но и страстную улыбку на морде лося. Согнув в боевую дугу свою шею, Люсик шел на бой с самим собой: поднявшись на задние копыта, с боевым кличем «Сибирь за нами, отступать некуда!» он ринулся навстречу своему отражению.

На этот клич Сущ-­Сущ оглянулся, но сделать уже ничего не мог, даже хоть­как-то остановить разыгравшегося Люсика, который уже летел лбом и рогами вниз к отражению. Последнее, что услышал учитель, был сдавленный возглас, после которого Люсик застыл в вечном реверансе. Он и подумать не мог, что у его соперника — его же самого — окажутся такими крепкими лоб и рога.

После этого столкновения Сущ-­Суща подбросило. Ему показалось, что вздрогнула земля. Он догадался, что Люсик понял его слова буквально и не только искал соревнования с самим собой, но и, судя по застывшей позе, уже нашел. Но такая поза устраивала Люсика, потому что не давала ему упасть: раскидистые рога после удара об огромный плоский камень удерживали его в равновесии.

— Люсик! — окликнул его запереживавший Сущ-­Сущ.

Очнувшись, Люсик не увидел перед собой никакого отражения, так как камень от удара раскололся, и вода, находившаяся на нем, вытекла через разлом, пока он почивал на лаврах победы.

— Люсик, ты что делаешь? — спросил его Сущ-­Сущ, приближаясь торопливыми шагами.

— Я?! Как ты сказал — побеждаю себя самого!

Сущ-­Сущ, посмотрев на разломившийся плоский валун и выросший на лбу Люсика огромный третий рог, сказал:

— Смотрю, мозги у тебя выпирают. Так себя можно только покалечить. Для достижения побед существуют методики тренировок.

— Кстати, а где Комарина? — спросил Люсик, почесывая копытом свой внезапно вылезший третий рог. — Неужто она меня так поцеловала в лоб?

— Скорее, это ты поцеловался с камнем.

— Да не было никакого камня! Где­все-таки Комарина?

— Наверное, там, где ты ее оставил.

— А где я ее мог оставить?

— Под камнем, видимо, она с водою в трещину ушла, слетев с твоих гигантских рогов.

Люсик, поддев рогами половину расколовшегося камня, аккуратно отодвинул его в сторону. На фоне серебристого света луны им удалось рассмотреть Комарину, которая посапывала, ничего не заметив. Это успокоило приятелей, и, подцепив нежными коготками тельце Комарины, Сущ-­Сущ положил ее обратно в рога. После чего они оба тихонько, с заботой о сне Комарины, пошли отдыхать.

Когда они спустились утром на опушку леса, вся лесная братия уже собралась. Было удивительно глядеть на такое разнообразие лесных зверушек. Некоторые сидели в обнимку и­что-то обсуждали. Росомаха привычно ковырялась в корнях ели, дикий кабан слегка похрюкивал, зарывшись в мох, благородный олень, словно маятник, ходил то вперед, то назад. С гор даже спустились ирбис с винторогим козлом. Вот как всем стало интересно, что в тихом затухающем лесу начали рассказывать о спорте. Никто, конечно, ничего не понимал, но всем было жутко занимательно узнать об этом. Даже змей приполз одним из первых и водрузился на пень, где еще вчера спал барсук, внимательно ожидая рассказы о спорте.

Сущ-­Сущ, влившись в компанию, обладая уже прекрасным, способным на свершения настроением и быстро поздоровавшись со всем лесным сообществом, начал рассматривать зверушек, подходя к каждому из них. Со взглядом искусного скульптора он предлагал­кому-то­что-то подкачать, усушить, убрать, подтянуть в телах недоумевающих зверушек. В каждом из них он уже видел спортсменов, которые могли соревноваться в тех или иных видах спорта. Он доверял своему многолетнему опыту и годами выработанной интуиции, хотя понимал, что есть исключения и придется пробовать будущих спортсменов в различных вариантах. Обойдя всех, Сущ-­Сущ поднялся на камень, где лежал змей. Аккуратно взяв рептилию, он положил его себе на шею, словно шарф, и с высоты своего естественного постамента объявил:

— С сегодняшнего дня, если­кто-то хочет изменить свою жизнь к лучшему, вернуть былое величие леса и его жителей, то должен начать тренировки по видам спорта.

— Огласите весь список, пожалуйста, — вопросительно пролепетал очухавшийся после вчерашнего веселья еж.

— Да, и как мы успеем подготовиться? — спросил мудрый филин.

— К­ак-как, по бразильской системе! — весело ответил Сущ-­Сущ, продолжая трогательную воодушевляющую речь, начало которой было обращено к предкам зоофауны, когда еще жили смилодоны и другие млекопитающие плейстоценового периода. Он убеждал, что их гены живут в лесной братии, и нужно их только разбудить, и результат не заставит себя долго ждать. От такой пламенной речи многие зверушки почувствовали, как стали просыпаться те самые гены их предков. В конце своего захватывающего и увлекательного выступления Сущ-­Сущ призвал:

— Думайте о том, что и там, за морями и океанами, на других континентах живут и тренируются быстрые и ловкие, сильные и могучие звери, и они имеют предков, может, еще более великих и могучих существ!

Зверушки, уставшие от образа жизни, нехарактерного для их внутренней природы, который они вели до появления сущего существа, хотели уже сейчас приступить к тому, что называлось малознакомым словом «тренировка», но не знали, как это сделать, и наперебой просили Сущ-­Суща определить их в­какой-­нибудь вид спорта. В образовавшейся толчее, указывая то на одного, то на другого, Сущ-­Сущ распределял: олень — на лыжи, соболь — на фристайл, белка-­летяга — на прыжки с трамплина, волк, ирбис, баран — на хоккей, кабан — на бобслей. И так продолжалось, пока зверушки не разбились на группы по отдельным видам спорта, не совсем понимая, к какой группе они примкнули и чем будут заниматься. Многочисленные томные взоры были обращены к наставнику, порождавшему прозрение в умах зверей. Но среди них выделялась одна пара глаз, выражавшая удивленное недоумение.

— Аааа… как же я? Куда я буду включен? — протяжным голосом спросил Люсик. Лося охватило вечно пугающее его состояние, что он опять остался за пределами общественного внимания.

Учитель и наставник повернулся к Люсику и спокойно ответил:

— Тебя невозможно забыть. Тебе уготована судьба быть первым играющим тренером по общефизической подготовке по всем видам спорта. Ведь не зря у тебя уже есть все, что нужно: и свисток, и секундомер, и бейсболка.

— Да он родился в них, — махнув хвостом в сторону Люсика, сказал Змий. — Они у него, как родимые пятна.

Все закивали в поддержку сказанного, потому что с момента его рождения никто и не помнил Люсика без этих тренерских атрибутов. Как они попали к нему, оставалось загадкой, — то ли в момент зачатия, то ли в момент рождения.

Внимательно обозрев Змия, у новоиспеченного играющего тренера в душе засвербело от переживаний, что тот тоже никуда не был включен. А осознание того, что у него нет лап, ног и вообще конечностей и он никак не сможет быть участником спортивных мероприятий и останется не у дел, разожгло переживание Люсика еще сильней.

— А Змий останется здесь? — вопрошающе вымолвил лось.

— Я даже не ящерица, для которой и хвост может быть лучше, чем крылья и ноги, — риторически высказался Змий.

— Не все определяется в спорте ногами, крыльями или хвостами, а еще и этим, — указал Сущ-­Сущ на голову Змия.

— Головой, что ли? — выкрикнул вечно колющий еж.

— Умом! — ответил тренер и учитель. — А коли вы одна команда, вы должны быть один за всех и все за одного. Одни выступают, другие помогают — где умом, где советом.

— Да, да, он у нас умный! — прошел гул среди присутствующих.

— Конечно, он нам еще пригодится! — радостно отозвался Люсик.

— Ну, тогда, Люсик, возглавляй команду, начинай тренировки. Нужно подтянуть всем животики, повысить общие функции организма! — призывно и восторженно напутствовал Сущ-­Сущ.

Люсик гордо встал во главе группы и своим радостным и счастливым ревом оповестил весь лес: «Ребята, побежали спортом заниматься!» Приспустив козырек бейсболки на глаза и откинув рога назад, он гордо побежал легкой трусцой впереди колонны. Все будущие спортсмены, а некоторые — и будущие чемпионы, потянулись в преддверии побед за Люсиком.

Глава 2
Кто ищет, тот всегда найдет

В то самое время, когда животные Сибири и Европы бежали кросс в хвой­ном лесу, в Африке с песчаной горы, стоя на двух задних ступнях, закованных в деревянные лыжи, набирая скорость, несся слон. Его уши развевались на ветру, словно знамена за головой, а хобот был вытянут вперед, исполняя роль рассекателя воздуха. По крайней мере, так думал хозяин этого одного из самых удивительных органов в мире природы, подкатываясь с горы ближе к трамплину. Но задуваемый встречный ветер попадал в хобот через ноздри с такой силой, что от сопротивления воздуха животное (зверушкой назвать его было бы неловко) прилагало немало усилий, чтобы сохранить позу летящего лыжника. От такого диссонанса ускорение вскоре прекратило расти, а силы разгона и торможения стали равны. Это обстоятельство пугало строителей трамплина: инженеры-­термиты, взявшись за голову, понимали, что разгона для отрыва от так называемого стола новоявленному спортсмену-­прыгуну не хватит и при такой его массе­что-то в конструкции трамплина явно не выдержит. Оправдывая их ожидания, прыгун докатился до края трамплина, который тут же с треском разлетелся. А сам участник происшествия, скатываясь вниз, вспахал своими могучими бивнями полосу приземления, словно бульдозер.

— Да уж, теперь эта гора подойдет только для посева риса, — сказал главный инженер-­термит.

— Ты только не говори Лефе про сноуборд, слалом или фристайл, а то он тут все в каток сравняет.

— Может быть, мы ему посоветуем заняться конькобежным спортом? — тихонько под ухо посоветовал один из членов строительной команды. — Там нечего ровнять и негде врываться, а так через пару дней у нас не останется ни одной горки — ни для слалома, ни для фристайла.

— Да он и не послушает, если решил, а самое главное — и не удержишь. Да, если ему захочется летать, тут будет одна большая воронка.

— Так, давайте быстрее решать, кто ему будет предлагать, пока пыль не осела! — едва успев договорить, один из термитов поднял глаза вверх, где через туманную пыль уже появился болтающийся хобот, за которым стали проявляться бивни и голова со свисающими большими ушами Лефы. Слон, еще не отдышавшись, хотел спросить, где у них тут еще другие горки, но, увидев их сконфуженные физиономии, сам стушевался. От мощного его дыхания, исходящего из хобота, на маленьких термитов создавался сильный ветер, меняющийся в противоположных направлениях в зависимости от того, вдыхал или выдыхал слон. Благо, произрастающие травинки позволяли строителям закрепиться за них и болтаться туда-сюда, ведя диалог с ищущим себя в мире спорта слоном.

— Ч­то-то разгона не хватило, да, ребята? — обратился к ним слон. — Может быть, чуть повыше горочку сделаем?

— Но, видите ли, Лефа, согласно строительным нормам, с учетом геодезических изысканий, а также сейсмической активности плато и необходимых согласований, для увеличения высоты нам потребуется месяцев этак несколько, — болтаясь на травинке и удерживая строительную каску на голове другой парой лапок, объяснял главный инженер, спасая спортивные сооружения. — Боюсь, не хватит срока даже начать строительство до зоосоревнований.

— Может, вам попробовать заняться конькобежным спортом на соленых озерах, там точно изысканий проводить не нужно. Тем более, вся Африка говорит о вашем маленьком родственнике-­попрыгунчике, — поддержал беседу бригадир строительной бригады.

— Ты про Жужика, что ли?

— Да-да, про него, про Жужика!

— Кстати, я давно его не видел, как пришел с Занзибара в прошлом году, — ответил слон.

— Да, конечно, Лефа, Жужик подскажет, как тебе найти свой вид спорта. Ведь почти вся Африка уже определилась. Небесный прорицатель сказал тебе, что ты обязательно найдешь себя в спорте. Только горные виды тебе будут труднее даваться, уж поверь мне, старому горному строителю, — подключился к разговору ветеран отрасли, опасаясь, что Лефа обратит внимание и на другие строения горнолыжной инженерии.

— Да,­что-то мне спуски не даются. Тут пробовал спуститься на бобе по желобу, так сначала­почему-то боб развалился, а потом и желоб, с чего бы это? Может, мне действительно в конькобежный спорт податься? — подняв свой хобот, Лефа задумался. В связи с этим внизу тайфун угас, волнения закончились, и все строители встали на задние лапки, отряхиваясь от пыли.

— Спасибо за совет, ребята! Пойду к Жужику. Если у него получается, то и у меня обязательно получится, — сказал Лефа и, повернувшись на восток, удалился в медленно оседающей туманной пыли, сквозь которую уже стали проявляться другие сооружения для занятия лыжами и сноубордом.

— Ну, слава богу, пронесло! — сказал главный инженер.

— Летающий пушистый зверь говорил, что ты найдешь свой вид спорта, когда поймешь свое предназначение, но для чего ты предназначен — ты должен понять сам! — кричал ему вслед старый мудрый бригадир.

В облаке пыли, отдаляясь от строителей в сторону джунглей, маячил круп африканского слона, задорно трубившего в свой хобот. В противоположной стороне вверх вылетали зверушки, демонстрируя кульбиты, и падали обратно в облако пыли. Это были фристайлисты — лыжные акробаты. Кто они такие — мы вскоре узнаем.

А у Лефы все начиналось так. Мысль о поиске себя в спорте не давала ему покоя. Время шло, а он до сих пор так и не приступил к тренировкам, а остаться за бортом зоосоревнований ему никак не хотелось. Лефа был огромного роста и размера, а в душе был простым и добрым, и действовал без­каких-либо условностей, не замечая, что­кому-то он доставляет неудобства: ему никто не говорил, что он мешает либо­что-то ломает. Не встречались пока такие животные, которые могли бы сделать слону замечание воспитательного характера.

Так и сегодня, взобравшись на холм, с вершины которого бил ключ и срывался вниз ручьем-­змейкой, слон, как обычно, бестактно вклинился в команду бобслеистов, состоявшую из довольно крепких малых: бородавочника, антилопы-гну, буйвола и носорога. Лефа стал членом команды обычным способом — никого не спрашивая, невзирая на то, что боб не мог вместить его не­очень-то тонкий зад. Носорог вежливо уступил ему свое место разгоняющего, с грустью в последний раз провожая свой боб.

Не имея льда в Африке, звери устроили желоб между берегами ручья: его быстрая струя зигзагами скользила по склону между камнями. После разгона, взгромоздясь не только на боб, но и на членов команды, которые, кряхтя, уперлись мордами в пол, Лефа трубил: «Оооооо!!!». Это походило на спуск по трубе в аквапарках. Не имея ни малейшего представления о маневрировании телом, переносе центра тяжести на поворотах, большой добряк на виражах трубил от восторга. После прохождения каждого изгиба скорость увеличивалась, а центробежная сила нарастала с геометрической прогрессией, так как боб разгонялся быстрее положенного, а слон давил на него своей тяжестью, сильно превышающей гарантийную нагрузку. И вот на предпоследнем повороте боб затрещал и разлетелся по желобу, а все остальные бобслеисты вылетели из него, словно игрушки из новогодней хлопушки, и их тела забарабанили о крутые берега ручья. Лефа же при этом выбил несколько массивных камней, которые, упав в ручей, перегородили его течение, образовав дамбу и перекат. В общем, желоб вышел из эксплуатации и требовал нескольких дней ремонта. «Да еще какого ремонта!..» — чесал затылок носорог, наблюдавший сверху за фейерверком от разлетающегося его любимого, им же сконструированного боба, в который он так нежно вложил душу.

— Ну вот и при.. при… при… при-при-приехали! — заикаясь, еле выговорил Борданучи, бородавочник.

— Сто-сто говорись? — толком не слыша, спросил его буйвол Буля, рот и уши которого были забиты песком и галечником.

— Да ладно, ребята, падения нас только закаляют, как говорил летающий пушистый зверек! Ну, упало пару камушков, — стал поддерживать их Лефа.

— Да уж, кто не познал боли падений, тот не поймет восторженного чувства возвышения, — поддерживая беседу, с легким чувством сарказма проговорил Гну. — Да мы тут каждый день падаем и разбиваем вдребезги ЕДИНСТВЕННЫЙ боб! Подумаешь, потом нам его делать недели две. А желоб вообще после каждой попытки ремонтируем, чтобы ощутить действительную боль утрат спортивного снаряда, над которым носорог Горонос корпел десять дней. Подумаешь, мы тренироваться не будем, вместо этого неделю будем восстанавливать все разрушения, ведь нам не привыкать, правильно, ребята!? — ища поддержку, обратился он к Борданучи и Булю.

— Фейчас как фледует прочуфтфуем падение, фтобы потом, мофет быть, фкуфить флавость победы, — уже безнадежно-­мечтательно ответил Буля, выплевывая до сих пор песок и гальку изо рта.

Лефа внимательно и удивленно слушал парнокопытных, наблюдая их впервые в таком ворчливом настроении. Хотя на словах не говорилось, что­что-то пошло не по плану, интонации рогатых и клыкастых порождали в нем неловкость от того, что он действительно­что-то сделал не так. От этой неловкости появилось некое необъяснимое для Лефы, слегка неприятное ощущение, которое мы называем стыдом, но слон, по своему простодушию, не знал такого слова. Так же он не задумывался, что причинил неудобство собратьям или поставил их в неловкое положение, пусть и по неосторожности и без злого умысла, но это совсем не радовало его товарищей. Скорейшее переключение на­что-нибудь другое облегчало его состояние. Он был эгоистом, но, правда, не знал и об этом. Наверное, если бы­кто-то ему объяснил, он бы так не поступал. Нет, Лефа не родился эгоистом, скорее всего, эгоизм в силу жизненных обстоятельств зародился и прижился в нем.

Так и сейчас — он отвел взгляд в сторону долины, где труженики-­термиты воздвигали сеть горных массивов для различных прыжков на лыжах: фристайла, сноуборда, трамплина. При этом взгляд нашего добряка привлекла самая большая возвышенность, с которой прыгали и тренировались животные.

— Ну и ну, мне бы так! — подхватил Лефа и, ни с кем не попрощавшись и не принося извинений, уже увлеченный новой идеей, чуть ли не вприпрыжку, размахивая хоботом и мотая головой с огромными ушами, побежал в сторону летающих меньших собратьев, оставляя команду бобслеистов со своими заботами и мыслями о решении проблем, которые он же и создал, сломав им боб и желоб.

— Иди с богом, Лефа, удачи тебе! — кричала вслед вся бобслейная команда и, повернувшись к внезапно появившимся «легким неполадкам» и осмысляя, что нужно делать, чуть ли не в унисон проговорили вполголоса: «И нам всем удачи и терпения».

А Лефа, с обыкновенным душевным спокойствием, поднимался в гору, чтобы осуществить первый в своей жизни прыжок с трамплина. А поскольку он забегал на гору, мотая головой (но не в приступе ярости, а от нахлынувшего после спуска с холма прекрасного настроения), все представители местной фауны разбегались, разлетались и расползались от него подальше.

— Сейчас я произведу фурор! — трубил Лефа, поднимаясь выше в гору. Его не беспокоило состояние потревоженных им земляков, его занимало только ощущение полета.

Там, на самом верху, он­каким-то чудесным образом нашел лыжи своего размера, видимо, стоявшие в качестве постамента и потому сооруженные такими большими, чтобы все их видели. Напялив эти лыжи на себя, Лефа принял указанную на стенде стойку и начал свой незабываемый спуск, перефразировав известную фразу «рожденный ползать летать не может», видимо, по глубокому непониманию ее смысла в «только рожденный ползать летать не может», и устремился вниз. Ну, а что было дальше, мы уже знаем.

Видимо, Лефа был единственным представителем африканских слонов, который проживал в северной части Африки. Раньше он выступал в цирке, но был им потерян в этом районе, оставшись проживать с другими млекопитающими, птицами и насекомыми. А так как он был единственным представителем своего рода, то все, конечно, относились к нему снисходительно, может быть, поэтому в нем и развился такой эгоизм.

Вот и сейчас слон напевал себе под нос арию Мефистофеля, идя по оазису в нужном ему направлении, невзирая на то, что он сломал­какое-то строение, заставил свернуть­кого-то со своей тропы. Откуда слоны знают, в каком направлении необходимо двигаться, не знает точно никто. Но ему нужно было пройти определенное количество километров, чтобы посетить своего дальнего родственника Жужика, о котором шла слава по всей Африке, что он очень быстрый и ловкий конькобежец — шорт-трекер, и равных ему нет. Само слово «шорт-трек» Лефе, конечно, ни о чем не говорило, но он точно знал: если у родственника получилось, то и у него получится занять достойное место в этом виде спорта.

Как говорится, скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается, но никак не наоборот, но вот наконец слон дошел до большого соленого озера, целиком покрытого плотным слоем соли, выступающей в качестве льда, на котором уже тренировались конькобежцы. По большому кругу раскатывались страусы, гепарды, зебры, окапи, гиеновидные собаки, большой куду и геренук, но Жужика среди них не было. Рассматривая медленные аккуратные движения спортсменов, которые раскатывались по соли (хочется сказать «по льду», уж так она похожа на лед, когда плотная), Лефа не увидел никакой сложности в их движениях: «Все то же самое, как прыгать с трамплина, — думал он, — согнуть корпус параллельно плоскости, на которой стоишь, согнуть в коленях конечности — лишь переставляй себе ноги и все».

— Да что тут делать, — сбегая с возвышенности между кактусами, затрубил Лефа, — это же раз плюнуть! Ха, сейчас я вам покажу, как надо!

Но только ступив на натертую до блеска соль, наш герой взлетел (конечно, о полете он и мечтал) — да так, что его массивные ступни оторвались от поверхности, вскинувшись вверх на доли секунды и задержав его тучный зад в равновесии и покое. Такой полет продолжался пару мгновений, а затем его конечности распластались на соли вместе с телом. Да уж, полетом это было назвать трудно.

— Так точно никто не умеет, Лефа, тебе бы на фристайл, цены бы тебе не было, — увидев комичную фигуру, смеялись спортсмены.

— Да нет, мне посоветовали заняться конькобежным спортом. Говорят, что у Жужика получается, и коль он мой родственник, может, и у меня получится.

— Странно, кто тебе такое посоветовал? Лефа, ты подумай, где Жужик, а где ты?! Жужик — это талант, можно сказать, гений спортивно-­природной мысли. Но, правда, хоть он и считается конькобежцем, но у него дисциплина немного другая, он же шорт-трекист, — еле выговорив последнее слово, нерешительно сказал геренук, обернувшись к своим соотечественникам с вопрошающим взглядом, — а мы простые конькобежцы.

— Ну, если у него получается, то и у меня получится, мы же родственники, — встав и отряхнувшись, ответил Лефа.

Все, переглянувшись, дружно промолчали, разведя руками и понимая, что Лефа сейчас на их катке начнет­что-то делать, а это означало наступление катаклизма, пусть и не планетарного масштаба.

— Конечно, получится, — пытаясь убедить его во имя спасения своего катка, говорили звери, — у Жужика же получается!

— Ну давайте, я хоть чуть-чуть попробую, у вас вон сколько открытого и свободного места.

— Да мы бы рады, с превеликим удовольствием, но видишь ли, у нас нет коньков подходящего для тебя размера. Ведь на соли можно кататься только на коньках, иначе будешь постоянно падать на поворотах.

Все оглядывали свой выстраданный каток, который был отшлифован терпеливым трудом, и вроде бы не видели, что может сломать здесь Лефа, поскольку была одна скользящая плоскость, но внутреннее чувство подзуживало: Лефа начнет пробовать кататься — ничего хорошего не жди!

— Ведь можно­что-нибудь придумать, — не мог угомониться Лефа в предвкушении, он все же хотел попробовать — медленно, переставляя ступни, как ему представлялось, изящно двигаться на большой скорости.

Он взглянул на коньки, надетые на лапы и копыта собратьев, потом посмотрел на свои стопы, и даже для него стало очевидно, что они могли налезть только на его коготок. И это мягко было сказано, потому что мы назвали коготком то, чему больше подходит слово «когтище».

Вдруг большой куду, глядя на слона, посматривающего на их спортивный инвентарь, обратил внимание на бивни Лефы, а вернее их заостренные концы, которые, до того времени неподвижные, сливались с цветом соли и были практически невидимы. Ему тут же представилось, как Лефа падает головой вперед, а его бивни, словно плуги, врезаются в соль, сформированную столетиями в такой прекрасный плотный слой, и превращают его в рассыпчатую рыхлую массу. Повернувшись к уху страуса, большой куду в ужасе от своего воображения мог вымолвить только одно слово: «Бивни, бивни, бивни!»

Страус же, поддакивая и кивая головой, соглашаясь со всем, что говорили, вторил: «Да, бивни, бивни! А что — бивни?» — и тут же обратил внимание на остроконечные,­прямо-таки загнутые бивни Лефы, и­какой-то комок внутри быстро поднялся вверх до самого подбородка по всей длине его шеи и медленно стал спускаться вниз.

— Что? Что? Что мои бивни? — скосив глаза, уставился на них Лефа. — Да они мне только для защиты, вы же знаете — я никого не трогаю!

— А тебе от кого­защищаться-то, Лефа? — спросил его гепард. — Ты на себя смотрел? Ты одними ушами можешь отмахиваться, но только от москитов,­динозавров-то сейчас вроде нет. Кто на тебя нападет, если все разбегаются только от твоего вида, особенно когда ты шевелишь ушами!

— Точно, а зачем они мне нужны, ведь я их никогда не использую. Только, если что, для торможения, когда падаю. Вот тут на днях катился с горки, так если бы не бивни, не знаю, куда бы вообще укатился, — радостно вспомнил Лефа.

— А с­горкой-то что стало? — беспокоясь, спросил геренук, по-прежнему переживая за каток.

— Да так, немножечко пыль поднялась, ну… незначительно, и все.

— О, тебе точно нужно к Жужику, там у него тоже, говорят, пыль коромыслом стоит во время тренировок, — спешно добавил страус. — По­какой-то системе южноамериканской тренируется.

— Да, я же к Жужику и шел, пойду-ка к нему, там точно себя найду!

— Конечно, конечно, Лефа, ступай себе, ступай, — наперебой уговаривая, настаивали конькобежцы.

— Ладно, раз коньков нет, так и быть, пойду, проведаю… — и Лефа браво зашагал в сторону Занзибара.

Так, легким шагом Лефа дошел до восточной окраины Африки и уперся в Индийский океан. Вдалеке в синей дымке маячил Занзибар. Там, думал Лефа, наверное, Жужик, отрешившись от всех, занимается своими тренировками: «Раз он нашел себя, значит, и я себя найду». С такими мыслями слон в буквальном слове плюхнулся в воду и, подняв свой хобот, как перископ подводной лодки, поплыл в направлении своей надежды.

Через несколько часов марафонского заплыва Лефа наконец сошел на землю, но шагать­почему-то у него не получалось. Ноги продолжали грести, но теперь уже воздух и землю, что со стороны выглядело забавным.

К­ое-как пройдя несколько километров по суше, он встретил черепах и обезьян колобусов. На его вопросы, где тренируется Жужик, они показывали головами вглубь острова. Продвинувшись еще, он услышал­где-то вдалеке истошный вопль: «Приготовсь! На раз, два, три — открывай!». С той стороны, из подлеска, откуда доносились убедительные громкие команды, внезапно и сломя голову, оглядываясь назад, бежали животные. Лефа от удивления поднял брови и заспешил в ту сторону, откуда были слышны команды… Откуда ни возьмись, в его ногу врезался незадачливый колобус.

— Что происходит? — тревожно спросил его Лефа, дружески обняв за плечи своим хоботом.

— Жжжужик… начинает… специальные тренировки, — ответил колобус и, смахнув с плеча хобот, побежал без оглядки дальше.

Недоумевающий Лефа продолжил свой путь к неизвестности. Не доходя до песчаных комьев, которые лежали на возвышенности среди редколесья, он резко остановился. Причиной такой остановки был раздавшийся вопль: «Открывай!!!».

Из-за комьев поднялось облако пыли, которое то удалялось, то приближалось зигзагообразно. Раздались клацанье зубов и рыкоподобные звуки, которых Лефе за свою жизнь не приходилось еще слышать. Он немного оторопел и даже привстал, навострив свои огромные уши и выставив слегка согнутый хобот вперед. В этих воплях и истошных криках он узнавал знакомые нотки голоса Жужика, но что это за другие звуки, и почему все убегают, и почему вокруг пыль? Все это не на шутку встревожило Лефу и, встрепенувшись от внезапно нашедшего ступора, он с боевым настроем и суровым выражением морды-лица, нахмурив брови, взбежал на холм и заглянул за песчаные комья, служившие, как потом стало понятно, некой преградой.

По достаточно утоптанной зигзагообразной тропе вприпрыжку, прижав уши, несся во весь опор тушканчик Жужик. Тропа поворачивала в разные стороны, иногда пересекаясь с другой тропой, образуя тем самым непонятный лабиринт. На этих виражах Жужик действительно демонстрировал чудеса эквилибристики, входя в повороты так, будто на него не действовали законы физики. Чуть дальше Лефа увидел облако пыли, которое то расходилось, то соединялось, словно так же двигалось по лабиринту. Через несколько секунд после промчавшегося мимо него Жужика выбежала стая варанов, которые разбежались на перекрестке в разные стороны ему наперерез. Когда Жужик внезапно оказывался на перекрестке с глазу на глаз с пресмыкающимся, он так ловко,­какими-то неимоверными качаниями тела, на большой скорости уходил от варана, что тот смыкал свою пасть совсем в другой стороне, не там, где его впритирку огибал Жужик. Такая картина продолжалась несколько минут. Ошарашенно Лефа наблюдал за бесподобными шныряющими движениями Жужика.

Добежав до конца своего вычурного лабиринта и упершись в тупик, Жужик спрятался за валун, вытянув из-под него только свой небольшой хоботок. Сразу же подоспевшие вараны также собрались в тупике, вытягивая раздвоенные языки. Они пытались уловить запах Жужика, и природное чутье их не обманывало. Головы всех варанов были повернуты в сторону нашего ловкого спортсмена, откуда слышалось дыхание запыхавшегося бегуна. Медленными, но неуверенными шагами они потянулись к валунам, при этом осматриваясь по сторонам, как будто­чего-то опасаясь. Их языки уже потянулись к тому месту, где спрятался Жужик, как вдруг, откуда ни возьмись, перед их мордами­что-то свалилось. Это был­какой-то зверек. Расправив свой хвост, зверь, оскалил свою пасть, и уставился на них своими скошенными глазами. На что вараны слегка только отдернули головы, и, не обращая внимания на угрожающую пантомиму, продолжили свое движение. От этого не известное ученым животное резко изменилось и, закатив глаза, распласталось в конвульсиях на камне, а затем, приоткрыв рот, испустило последний дух и замерло. У варанов, которые стали пробовать языком воздух после увиденного, тут же возник рвотный рефлекс, и они, разбегаясь в разные стороны, стали высовывать свой язык наружу, как будто очищая его, что то сплевывали и мотали гловой. Словом, картина наблюдалась нелицеприятная.

Тем временем Жужик вышел из своего укрытия и спокойным шагом прошел мимо жутких рептилий, на которых было жалко смотреть. Налицо у них были признаки­какого-то удивительного отравления, что не вполне укладывалось в голове Лефы. Да и Жужика было не узнать: на его голове была странная маска с длинным хоботом. Он легкими и ловкими движениями вприпрыжку взобрался на песчаный валун, около которого стоял Лефа, и сняв уже на вершине свою странную маску, с задором обратился к слону: «Здорово, брата-а-ан!» При этом он обнял своим хоботком гигантский хобот Лефы. Слон ничего не мог сказать, потому что находился в изумлении и под впечатлением от увиденного и только иногда хлопал своими ресницами.

Да, Жужик относился к отряду прыгуньковых — небольшим зверькам, которые по своей природе и генетическим данным относятся к родственникам слонов. Вот такая интересная мать-природа: откуда со временем выйдет и куда зайдет, не могут сказать даже великие ученые.

— Ну ты что, братан, не признал? — еще раз обратился к Лефе Жужик.

— А это кто? — спросил Лефа, указывая хоботом на безжизненное тело зверька с пушистым хвостом.

— Это Опусскунсович, относится к скунсам, но не совсем скунс, так как наполовину опоссум. У нас такие в Африке не живут, его депортировали с Северной Америки, говорят, жизни никому не давал. А я его приютил, обогрел. Оказался неплохой малый, ну есть небольшие нюансы, но я их решаю с помощью этого, — и показал на свой противогаз.

— А с этими, с ними что? — Лефа указал на варанов.

— Да эти сейчас расползутся, у меня в пещере для них все, что надо, имеется, они знают об этом. В общем, почти дрессированные, одним словом — хладнокровные пресмыкающиеся, но тоже помогают мне тренироваться по бразильской системе. Кстати, здорово помогают! Короче, у нас тут командная работа, и каждый отвечает за свое.

Лефа слышал Жужика, но не слушал, поскольку не мог оторвать взгляд от лежащего тела зверька, настолько он был поражен тем, как этот удивительный североамериканец преставился. И почему его терзали эти мысли? Жужик продолжал рассказывать о своей системе тренировок и о промежуточных результатах. Он описывал ярко и красочно, порой уходя в себя, не глядя на Лефу. А Лефа неосознанно, руководствуясь своими слоновьими инстинктами, в это время пошел в сторону лежащего зверька, желая хоть­чем-то или­как-то помочь ему. Подойдя, он инстинктивно поднес свой хобот к жертве тренировок, планируя либо растормошить его, либо поставить на ноги. Но как только он поднес к нему хобот, вдруг услышал обеспокоенный голос: «Лефа, нет, не надо!» Но было уже поздно. Страшно смердящий запах, исходивший от зверька, дошел до рецепторов Лефы и уже несся в головной мозг. Словно нашатырь, запах ударил Лефе в голову, но только это было в несколько раз хуже. Такого скверного запаха ноздри животных Африки не знали. Резко отпрянув и откинув назад голову с хоботом, Лефа сел на пятую точку и начал считать звездочки, появившиеся у него перед глазами. Словно в тумане, он увидел перед собой Жужика, в его удивительной маске, который щелкал пальцами перед его глазами. «Лефа, Лефа!» — доносилось до слона, — «Давай, встаем, выходим!»

Такого удара Лефе держать не приходилось. «Вот звезданули так звезданули», — думал Лефа, разглядывая кружащиеся над ним звездочки. Но как бы не отвлекали его звездочки, мелькавшие перед глазами, он вдруг почувствовал­какое-то просветление в своем уме:

— Да, ребята! Так, наверное, и бывает с хамами и эгоистами, когда в качестве назидания судьба натыкает их на­чей-нибудь крепкий кулак, после чего их безудержная наглость улетучивается раз и навсегда, — задумчиво произнес Лефа неожиданно мудрую для него фразу.

Именно так, дорогие читатели, произошло и с Лефой, который чудным образом изменился, оказавшись на пятой точке из-за своей самонадеянности и неумения слушать других.

— Что, что это было, что со мной? — слегка покачиваясь, Лефа поплелся за Жужиком, который, держа его за хобот, вывел из сети лабиринтов за песчаные комья. Тут великан вдохнул и стал приходить в себя, шевеля ушами, словно опахалом, нагнетая на себя волны свежего воздуха.

— Понимаешь, Лефа, хоть вараны и помогают мне тренироваться, ведь на фоне опасности я вырабатываю ловкость и маневренность, но они иногда заигрываются — рептилоиды же, сожрать могут. И когда мне приходится совсем туго, на помощь приходит Опосскунсович. Он перед ними начинает типа помирать понарошку и при этом непроизвольно до того дурно пахнет, что даже варанов, которые и без того жрут всякую дрянь, начинает тошнить. А когда очнется — нормальный парень, и всегда говорит, что не может быть, чтобы он вонял, начинает нюхать свою шерсть. Когда он лежит без сознания, его нос, видимо, привыкает и перестает­что-либо чуять, но­шерсть-то пропитывается запахом. Приходится терпеть, он ведь член команды и не раз спасал мою жизнь. В общем, друг и неплохой парень. Ты же тоже не без изъянов, — рассказывал Жужик о своем пахучем товарище.

— То есть он не умер и не болен? — переспросил Лефа.

— У них, видимо, в Северной Америке принято так, — неуверенно продолжал Жужик, — если какая опасность — падают замертво и начинают смертноподобно вонять, потом очухиваются и — как ни в чем не бывало. А когда округу отравят, встают и спрашивают, что случилось, что такое? Иногда так долго расспрашивают­кого-нибудь, что тот, пытаясь не дышать, падает от недостатка воздуха. Но лучше упасть, чем вдохнуть. Поэтому, когда начинаются тренировки, все стараются держаться подальше, боясь наткнуться либо на варана, либо на Опосскунсовича — так его нарекли в нашем ареале.

Видя, что Лефа смотрит уже в его сторону и кивает, что свидетельствовало о том, что контуженный уже стал отходить, Жужик решил сменить тему разговора.

— После того как наука огласила результаты последних исследований о нашем близком родстве, меня вообще тут все зауважали. Но я не хочу, чтобы меня уважали только за то, что я родственник самого большого и сильного сухопутного животного. Я сам хочу добиться успеха, вот тренируюсь по бразильской системе, может, это принесет плоды к соревнованиям. Да что я все время говорю, ты как сам, расскажи о себе, целый год не виделись!

— Да не могу найти себя в спорте. Что только ни пробовал, ничего не получается, а как у тебя — точно не получится. Смотри, ты насколько меньше меня, а бегаешь в два раза быстрее, а если я разгонюсь с твоей скоростью, то на повороте меня так занесет, что понесет, ууу… — он покачал головой, представляя. В его голосе чувствовалась обреченность.

— Уныние, Лефа, это грех, ищи себя, стучи в двери, ведь поиск себя — это тоже жизнь, ее познание. Отрицательный результат — тоже результат. Преимущество имеет тот, кто достаточно рано сделал ошибки, на основании которых можно сделать выводы,­какой-то представитель двуногих сказал. Они, конечно, ничего не понимают в жизни, но от них тоже можно­чему-то поучиться, они, хоть и самые молодые представители матушки-­эволюции, но в жизни кое-что смыслят. Ведь такими темпами, как они живут, передохнут скоро. Да бог с ними, передохли бы сами — нас же еще за собой потянут.

Жужик помолчал, призадумавшись, и продолжил:

— Что это я о мрачном. Спорт очень многогранен, и твои качества еще пригодятся­где-нибудь, не унывай! — сказал он Лефе, поддерживая его и выводя из удрученного состояния.

— Скажем так, система подготовительных тренировок закончилась, пора почувствовать лед. Вот хорошо, что ты пришел сейчас. Опосскунсович отойдет, и мы отправимся на континент. Как раз подумывал, как перебраться. На Килиманджаро есть еще настоящий лед, заодно в высокогорье улучшим аэробные возможности организма перед стартом.

Внизу послышались шорох и­какое-то отхаркивание.

— Ну вот, очухался Опоссксунсович. Познакомься с моим большим братом Лефой, ты даже его смог уморить.

Лефа, увидев поднимающегося к ним зверька, который взбирался по склону походкой вприпрыжку, незамедлительно поднял хобот и закинул за плечо в противоположенную сторону.

— Лефаа, — протянул к нему переднюю правую ступню слон, как будто немного опасаясь.

— Оооооо, — тараща на него свои косые глазки, выразил удивление огромным размером Лефы зверек. — Крутыш, — представился Опосскунсович, протянув свою лапку. — Правда, никто меня здесь так не называет, величают по отцу и матери.

Это имя он придумал на ходу, стараясь произвести впечатление на Лефу.

— Да, ты и вправду Крутыш, не бояться варанов — дорогого стоит. Они же чуть тебя заденут, так потом и окочуриться можно, несмотря на размер, — сделал комплимент Лефа. Действительно, в нем зарождалось уважение к зверьку.

— Ну что, ребята и зверята, поплыли на континент, заодно поближе и познакомитесь, — поддержал Жужик.

И все с­каким-то объединяющим их чувством, хотя на первый взгляд у них не было ничего общего, направились на запад в сторону Занзибарского пролива. Их объединял спорт, вернее, стремление к нему. Крутыш тоже проникся процессом тренировки, хоть он не предполагал принимать участие в соревнованиях, но сам факт причастности к этому процессу, оказания посильной помощи новому своему товарищу и другу Жужику устремлял его к покорению жизненных вершин. Хоть со стороны и выглядело, что он, не боясь практически никого, ни жутких змей, ни варанов, героически падал на них собственной грудью, на самом деле это было не так. Он жутко их боялся, и чувство страха приводило его в состояние оцепенения и даже безумного припадка, после которого он себя не помнил. Но ему льстило отношение зверей, то, что к нему относились учтиво и уважительно, стараясь держаться на расстоянии.

Лефа же шел с новой верой в компании своего маленького родственника, который своими движениями очаровал его. Слова поддержки Жужика придали ему новые силы. А, так сказать, пахучий удар стал поводом для новых размышлений о том, что в жизни не все так просто. В его голове начиналось переосмысление ценностей и отношения к другим.

Жужик имел свои четко определенные планы. Иногда его мысли и раздумья по поводу тренировок внезапно обрывались беспокойством о том, как помочь Лефе. Пока он не знал как, он лишь знал, что нужно хотеть и стараться помочь, и тогда точно получится. «Судьба награждает идущих в правильном направлении», — думал про себя Жужик.

С такими мыслями они незаметно для себя пришли к побережью, где с помощью хобота Лефы взобрались к нему на холку и отправились в плавание. По дороге они вели разговоры на разные темы. Крутыш рассказывал о своей родине, как он попал на Занзибар, Жужик — о новых методах тренировок и планах по их апробации. Лефа был невольным слушателем, и ему были интересны рассказы компаньонов.

Но вдруг слева по борту возник фонтан и показался могучий хвост. Это был кит. Все узнали его. Кит приближался к ним, и в воде стали появляться снующие плавники.

— Касатки, Лефа, касатки, — настороженно сказал Жужик.

— Что, что, где касатки? — пытаясь разглядеть своими скошенными глазками, спросил Крутыш, отыскивая плавники в воде. И как только он их разглядел, то почувствовал, как хорошо знакомое чувство страха стало подбираться, и он начал терять сознание. Увидев это и понимая, чем такое грозит на борту, Жужик схватил его за грудки и стал трясти, не позволяя Крутышу входить в так называемый анабиоз.

— Полундра! — вскричал Жужик. — Свистать всех наверх! Лефа, наш товарищ при виде касаток захотел отойти ко сну!

— Ну, пусть спит,­как-нибудь отобьемся, — не видя их и пока не понимая, что происходит, твердым и спокойным голосом ответил Лефа. Он слышал, конечно, о касатках, но не мог представить, какую опасность эти морские млекопитающие могут нести в морской стихии, которая была их домом.

— Лефа, боюсь, мы потонем быстрее, чем до нас доберутся касатки. Он же сейчас окочурится, как там, с варанами.

— Что? Опять? — вскрикнул Лефа и непроизвольно включил повышенную передачу, подключив свой хвост как пропеллер и начав грести хоботом, словно веслом на байдарке, не понимая, что химическое оружие, находящееся у него на спине, двигалось с такой же скоростью.

Жужику удавалось удерживать Опосскунсовича в пограничном состоянии и даже приводить в чувство, но, когда он смотрел на море после очередного фонтана и усматривал там приближающиеся плавники, то снова замирал от страха, разводя скошенные глаза в разные стороны и вываливая язык, постепенно опадая в лапках Жужика. Сделав несколько попыток, Жужик понял, что природа возьмет свое, поскольку пробивающий запах начинал щекотать ноздри. Обладая определенным хладнокровием, Жужик отвернулся в сторону, набрал в себя как можно больше воздуха, достал противогаз и надел на голову. Совсем обмякшего Крутыша он оттащил на круп слона ближе к хвосту со словами: «Ну почему ты у нас Крутыш, а не крепыш, а?» — и, аккуратно положив его, чтобы тот не сполз в море, побежал по спине Лефы к его голове.

— Вытягивай хобот, дыши через нос. Но дыши, только когда я надену тебе противогаз, я в это время дышать не буду. Будем меняться. Ты дышишь — я не дышу, ты не дышишь — я дышу. Наш товарищ уснул.

Сказав это на ухо Лефе, Жужик взбежал по хоботу и сел на него около ноздрей верхом. Сделав большой вдох, он снял противогаз и прижал его к ноздрям Лефы, прося наклонить хобот как можно ближе к поверхности воды, где морской бриз хоть­как-то мог рассеять пахучее облако. Перед лицом такого потрясения родственники не заметили, как к ним приблизились касатки, которые уже сделали несколько кругов вокруг сухопутных, разрезая своими плавниками поверхность морской глади.

Проплывающая сзади слона касатка имела неосторожность всплыть и произвести вдох своим дыхалом. После такого маневра она тут же начала кашлять и чихать. Услышав это, Жужик сказал, поддерживая Лефу: «Ага, с тыла мы защищены!» Остальные касатки сразу отплыли на безопасное расстояние, и неожиданно одна из них достаточно миролюбивым голосом спросила:

— Сухопутные, вы откуда здесь взялись, вам что, на суше места не хватает?

— Нет, хватает, мы просто тренируемся, — сухо и коротко ответил Жужик.

— Вы что, спортсмены? Настоящие?

— Ну да, — в том же духе ответил Жужик, выдавливая из себя уже последний воздух, в связи с чем его голос стал сдавленным и сиплым

— Лефа, вдыхай, — уже почти шепотом прошипел Жужик, после чего снял с хобота противогаз, надел себе на мордочку и жадно вдохнул полной грудью.

— А что это от вас так смердит, хоть экологическую катастрофу объявляй? — продолжали расспрашивать плывущие неподалеку касатки.

— Товарищ наш болеет. Умирает он, вон, видишь, лежит, на континент везем с матерью проститься.

Все посмотрели в сторону Крутыша.

— А мы подумали, слон так испугался нас.

Лефа скосил на них хмурый взгляд, но ничего не сказал, терпя поддевку от хозяев океана.

— Ладно, ребята, не дрейфите, мы тоже вроде как помогаем спортсменам, вот сопровождаем китов, они плывут в Северную Америку, там заберут их, и потом обратно в Новую Зеландию. На время зоосоревнований перемирие же. Даже эти ваши двуногие, сухопутные во время состязаний воевать прекращают. Поэтому мы пока рыбкой только и лакомимся. В общем, пост у нас.

— Так через Тихий океан же короче до Новой Зеландии, — обратился уже более спокойно через противогаз Жужик.

— Да киты говорят, что тех маршрутов не знают. Попробуй подплыви, переубеди.

— Так это у них Опосскунсович дрыхнет, — внезапно выкрикнула одна из касаток, узнав новоявленного генно-­модифицированного зверька.

Жужик почувствовал, как хобот под ним заходил — видимо, в легких Лефы заканчивался кислород. Сделав вдох, он снова приложил к хоботу противогаз.

— Вы так, ребята, с ним далеко не уплывете, с этим товарищем. Вы его в воду окуните, он там сразу в чувство придет. Его, когда депортировали, так и делали. Буревестники его переправляли. Он как в небе что завидит — так сразу в аут выпадал. Они поначалу сами чуть в пике после этого не уходили, а потом сообразили его в воду окунать, он там очухивался. Там, где он падал, никакой охоты не было несколько дней. Подбирали его и дальше летели. Ты к хвосту слона привяжи его. Как только он откатывается в воду, макайте, потом обратно на спину.

Жужик быстрым движением перебежал в область крестца слона, где лежал Крутыш. Он достал из своего небольшого рюкзачка кусок веревки и, привязав его к хвосту большого брата, скомандовал: «Майна!», что означало «опускай». С превеликим удовольствием Лефа засунул его и свой хвост в воду. «Вира!» — вновь скомандовал Жужик. Лефа приподнял хвост. Привязанный к хвосту Крутыш с округленными глазами жадно глотал воздух.

— Получилось!!! — замахал лапками Жужик.

— Что, что случилось, Жужик, почему я в воде, почему я привязан? — начал осознавать картину происходящих событий Опосскунсович.

— Не дрейфь, старина. Тебе просто стало жарко на солнышке, разморило, и ты уснул. Ну и чтобы ты не перегрелся, пришлось тебя привязать и окунуть. Заботимся о тебе.

Опосскунсович замолчал, но все же недоверчиво смотрел исподлобья на своих товарищей в ожидании, когда его отвяжут. Одной из прекрасных черт Опосскунсовича была возможность быстро забывать неприятности и продолжать жить без­каких-либо предрассудков. Об этом прекрасно знал Жужик и поэтому без скованности и стеснения, которые могли бы возникнуть у любого от такого недоверчивого взгляда, отвязывал зверька от хвоста, так как точно знал, что его глаза скоро встретятся с миролюбивыми, добрыми, привычными, слегка скошенными глазками Крутыша. Так и было. Отвязав его, Жужик произнес: «Ну вот и все!» — после чего посмотрел в глаза Крутыша. Действительно, мокрая, сконфуженная крысиная мордочка со слипшимся мехом доверчиво и преданно смотрела на Жужика, как на спасителя.

— Спасибо, Жужик! — шмыгнув носом, сказал Крутыш. Но тут основание под ногами заходило, и послушался голос Лефы: «Все, народ, приплыли почти, мы на отмели, теперь пойдем пешком».

Действительно, континент был совсем близко. И это близость придала нашим представителям фауны новых сил, позволив в кратчайшее время выйти на сушу и отправиться к горе Килиманджаро. В такой же дружеской атмосфере они подошли к одной из возвышенностей, на которой раскинулось ледяное озеро. Это был настоящий лед, на котором была сконструирована площадка. Внутри беспорядочно носились звери разных видов с­какими-то предметами, они кричали и толкались, бежали то в одну сторону площадки, то в другую, сталкиваясь между собой и бортиком. Подойдя ближе, друзьям удалось увидеть, что все бегают за одним маленьким предметом, скользящим по льду. Лефа и Крутыш с недоумением следили за происходящим.

— Это хоккей, — сказал Жужик. — Считается самым интересным и популярным зимним видом спорта. Все зависит от команды. Насколько команда сыграна, так и сыграют. Здесь один в поле не воин, — сделав паузу, он повернул голову в сторону своих товарищей, которые, ничего не поняв из сказанного, по-прежнему недоумевающе наблюдали за хоккеем. — Понятно все, — окончил Жужик, прочитав все по их лицам.

Вдруг раздался свисток, все закончили кататься и вереницей потянулись к только что открытому борту, около которого и стояли три товарища. Жужик быстрым движением сел на борт и вытянул свою небольшую лапку. Выходящие звери, сжав лапу в кулак, прикасались к вытянутому кулаку Жужика. Порой Жужику доставалось так, что его покачивало. Звери проходили с наклоненными головами, взмыленные от пота, как будто думающие о­чем-то и не видевшие ничего, кроме своих мыслей. Здесь был и буйвол, и лев, и антилопы, даже бегемот, горилла, носорог и леопард. В общем, собрались все серьезные ребята Африки.

Лефа встречал и провожал всех взглядом типа: «Вы что тут­делаете-то, а?», — что полярно отличалось от изменившегося выражения Крутыша. От вида таких невероятно могучих зверей, которых он никогда не видел так близко, его личико выражало, если можно так сказать, легкое смятение. Их мощное дыхание, всхрапывающие вздохи, раскатистые низкие рыки могли вселить ужас в кого угодно, тем более, что все проходящие всматривались в Крутыша, запечатлевая в его глазах выражение своих лицеморд (иначе не назовешь). Некоторые пожевывали, шевеля своей нижней челюстью, другие шевелили ею, как будто хотели вправить ее на место, шмыгали носом, сплевывали на пол и проходили мимо. Картинки менялись одна за другой, и у Крутыша начал подергиваться левый глаз. Но вот он увидел морду небольшого зверька, вроде бы с улыбкой на лице. Зверек был чуть крупней его, но по форме тела напоминал Крутыша, только его морда не была вытянута.

— Что расселись тут? — спросил неизвестный зверек. — А? — обратился он непосредственно к Крутышу, когда приблизился мордочкой.

Жужик запереживал, что такая настойчивость медоеда может привести к обычным последствиям, связанным с личностью Крутыша. Медоед же был просто раздосадован игрой, а может быть, и самим собой в сегодняшней игре, поэтому, увидев похожую фигуру, но незнакомую физиономию, решил немного сорвать на ней свою досаду. Не услышав ответа, он умышленно проник в личное пространство Крутыша и заглянул ему в глаза, чтобы, видимо, там отыскать ответ. Но в глазах Крутыша ответом и не пахло. Слегка скошенные и до того глаза Опосскунсовича стали еще ближе друг к другу на разных уровнях. При этом у самого медоеда при попытках посмотреть глаза в глаза зрачки тоже стали расходиться по осям. Медоед не только не нашел во взгляде Опосскунсовича­какого-либо выражения или отклика, но и сам перестал­что-либо понимать.

— Стефалд, это Опосскунсович из Северной Америки, жертва генетической ошибки, — отозвался на ситуацию галантный Жужик.

— Понятно, понаехали тут, — не оборачиваясь на обращение, ответил Стефалд. Встав по привычке на четыре лапы, раскачиваясь и подпрыгивая с высоко поднятым задом, так как на задних лапах были коньки, он побежал догонять свою команду, которая уже цепочкой заворачивала в находящуюся неподалеку пещеру, над входом которой было написано: «Тренерская Раздевалка» (видимо, в нужном месте забыли поставить точку).

— К­ак-как ты его назвал? — тут же придя в себя, спросил Крутыш у Жужика. — Это знаменитый бесстрашный Стефалд, который сражается с семью львами и отважно кидается на леопардов, это тот, который вообще ничего-­ничего не боится?

— Ну, не с семью, конечно, — указывал всей мимикой на себя слон, влившись в беседу, — но сражаться может.

Пока между Крутышом и Лефой происходил диалог о личности Стефалда и о том, где правда, а где вымысел, Жужик уже успел надеть коньки и заскользить по внутреннему периметру хоккейной площадки. Увидев это, оба закончили разговор и поспешили тоже выйти на лед. Лефа, уже наученный горьким опытом, ступил на лед очень аккуратно, чего не сделал Крутыш, который уже шлепнулся и, распластавшись, покатился к воротам. Лефа также последовал за ним, семеня ступнями. Дойдя до ворот, он присел на лед и облокотился на ворота, сделавшись вальяжным отдыхающим туристом на горном курорте. Крутыш, встав на носочки задних лапок, пытался посмотреть в сторону тренерской раздевалки, не вышел ли оттуда Стефалд. Но из-за высокого борта не было видно пещеру, поэтому время от времени он стал даже прыгать. Но и это ему не помогало. Жужик же, дорвавшись до льда, катался кругами вокруг своих соплеменников.

Горный воздух, яркое солнце, монотонные механические звуки скользящих коньков, иногда глухие звуки из пещеры, доносившиеся до ушей Лефы, опустили его веки и большую голову. Ведь он за последнее время устал, переплывая пролив туда и обратно, пройдя сотни километров и получив массу впечатлений. Гигант погружался в сладкий безмятежный сон.

Крутыш не находил себе места, он то вставал на задние лапки, то, глядя на Лефу, тоже пытался уснуть, то подскакивал, то подпрыгивал, ведь он с рождения боролся со своим недугом — от страха выпадать в аут. Он пытался, но ничего не мог поделать: страх был бессознательный, и контролировать его он не мог. Уже находясь в Африке, он слышал о Стефалде. До его ума не доходило, как зверек, чуть больше его в размерах, без раздумья кидается в драку с тем, кто смеет на него напасть, и дает отпор любому, кто пытается обидеть его или его семью. Он даже слышал историю, как на него напали семь огромных львов, но в этом сражении Стефалд кидался на всех, поцарапал и покусал их так, что хищники бежали с поля боя, а Стефалд их преследовал. Яркие образы доблестных сражений разыгрывались в маленькой голове Крутыша и так на него влияли, что он перед варанами представлял себя Стефалдом с грозным оскалом на морде. Но увы, это было лишь его воображение. Доставшийся ему, видимо, от мамы широкий улыбающийся рот выражал не угрозу, а напротив, добросердечную улыбку. Поэтому вараны не замечали его свирепый вид и относились к нему с безразличием, продолжая как ни в чем не бывало свою охоту. Мысли о том, почему они его не боятся, не успевали зародиться в полушариях нашего героя, так как врожденный страх, доселе не изученный наукой, подкатывал из глубин его психики и парализовывал Крутыша от кончиков ушей до пяточек. А что происходило дальше, читатель уже знает. Скажем, как говорят в народе: «Гены пальцем не раздавишь».

Но вот в калитке борта показались входившие на лед друг за другом звери, начиная раскатку на площадке. Крутыш, засуетившись, прошмыгнув между некоторыми, все же нарвался на силовой прием и вылетел пулей за борт. Однако, преодолев неприятности, он высунул свою крысиную мордочку и начал высматривать Стефалда. Тот быстро показался среди массивных, снующих на скоростях хоккеистов.

— А где ворота? — вдруг вскрикнул медоед.

Из ниоткуда, как в сказке, вынырнул Жужик и, приблизившись к уху медоеда,­что-то нашептал ему. Стефалд, прислушиваясь, кивал головой, соглашаясь со всем, что он говорил. После того, как Жужик отъехал, Стефалд подал знак, и все подъехали к капитану, образовав плотный замкнутый круг. Что там происходило, Крутышу не было ни слышно, ни видно. Как внезапно образовался круг из спортсменов — так же внезапно он и распался. На льду появилось множество мелких плоских камней в виде плисточек. Все начали накатывать там, где сидел, видя свои прекрасные сны, Лефа, и при помощи своеобразных клюшек начали накидывать один за одним эти камни в слона.

А Лефе снился сон — его детство, когда он играл с другими зверушками в игру «подтолкушки», и­почему-то он во сне все время голил и отворачивался от них, а они тыкали его большим пальцем, а после, повернувшись, он должен был угадать, кто его подтолкнул. Когда он поворачивался к ним лицом, то видел их задорные смеющиеся мордочки, вытянутые большие и указательные пальцы… Глаза у всех были озорные, и по взгляду он не мог определить, кто бы это мог сделать. Но главное, что вводило его в замешательство, это факт, что его толкают то в один бок, то в другой. И он вроде бы видел всех перед собой, и лапы их тоже, но толчки продолжались, он ничего не понимал, и всем от этого становилось веселей и веселей, и Лефа начал ухмыляться от каждого тычка, а потом тоже смеяться от такой забавной ситуации.

Наяву же звери пытались пробить внезапно появившегося для них гипервратаря. Видя, что Лефе все равно, и даже когда он спит, ворота пробить не представляется возможным, они стали после каждого броска смеяться над этой ситуацией, а когда Лефа после каждого попадания начинал хихикать, то все сначала улыбались, а потом исходили от смеха. Особенно надрывала живот гиена: упав на лед на четвереньки, она стала ползать, закатываясь своим заразительным смехом.

От такого радостного веселья поневоле может проснуться кто угодно, и Лефа был не исключением. Пробудившись, он воочию увидел всех тех, кто играл с ним во сне, только все они стояли поодаль, а­кто-то лежал, ухахатываясь. Лефа тоже смеялся, не понимая, от чего. Но смех был такой заразительный, что не оставлял никого равнодушным. Даже суровый Стефалд смеялся, также не зная, от чего.

Глава 3
Если вдруг оказался друг

Примерно в то же самое время в Южной Америке,­где-то в Андах, сформировался центр по подготовке спортсменов. У подножия одного из горных хребтов обезьяны разных видов катали камни по льду и­какими-то палками наподобие швабр с неимоверным усердием терли перед камнем лед, когда тот катился к скоплению других камней, находившихся от них в нескольких десятках метров. При этом тот, кто кидал камень, после броска строил гримасы, подпрыгивал и издавал нечленораздельные звуки, с воплями кусал свои же руки, после чего неимоверно подскакивал. За повадками обезьян и так интересно наблюдать, но когда они начинают переживать в азарте, то их физиономии выражают такое, что их облик описать становится весьма затруднительно.

Около них на бревне сидел ленивец и о­чем-то любезно рассказывал черепахам, которые пристально на него смотрели своими невыразительными взглядами и внимательно слушали. Ленивец медленно выговаривал слова, но и черепахи не торопились­куда-либо, поэтому не перебивали его. При этом они иногда поворачивали свои головы в сторону обезьян, которые бросив камень, демонстрировали очередной этюд, только без музыкального сопровождения. Каждый раз звуки были разные как по тональности, так и по частоте, что и мотивировало слушавших оборачиваться в их сторону и с недоумением смотреть на следующие пантомимы.

Время от времени мимо пробегала еще группа спортсменов, создавая небольшое дуновение воздуха и завихрение снега, который медленно оседал на их вытянутых шеях. Ни черепахи, ни ленивец не успевали проследить взглядами за лыжниками. Когда они поворачивали головы туда, откуда происходил звук скользящих лыж, там уже никого не было, а когда поворачивались в другую сторону, ожидая увидеть лыжников там, то снова никого не видели. Поэтому интерес захватывал их с еще большей силой, и они задавались вопросом: «Ну что это там такое?»

На склоне горы у этого же подножия большой муравьед спускался вниз и,­зачем-то вытаскивая кактусы из снега, перемещал их, приставляя ближе друг к другу. Кактусы, конечно, там не росли, а­кем-то были поставлены, а вернее, воткнуты в снег.

— С этой системой я и сам стану, как кактус, — бубнил себе под нос муравьед. Действительно, его пушистый хвост походил на кактус, но только черного цвета. Дойдя до места, где велась тренировка по керлингу, он присел на то же бревно, на котором восседал ленивец, продолжавший упоительно повествовать внемлющим слушателям.

Сказания его были о спортивных состязаниях и о том, что он тоже­когда-­нибудь займет свое почетное место в команде, обязательно пригодится и без его участия невозможно будет обойтись, и что черепахи тоже будут вовлечены в процесс покорения спортивных вершин. Он говорил им, ссылаясь на воздушного зверька, спустившегося к ним­когда-то с неба. Невольно муравьед стал слушателем этих баек и через некоторое время неоднозначно посмотрел в сторону рассказчика, окинув его взглядом с ног до головы, после чего, цокая и мотая головой, иронично высказался: «Да, с такими скороходами весь пьедестал будет наш!»

— Зря вы ерничаете, господин муравьед, ибо только вера в себя заставляет нас идти вперед и побеждать, — повернувшись к нему, с пафосом парировал ленивец.

Начавшуюся дискуссию прервал оклик с вершины горы, куда, как вы еще, может быть, не поняли, устремили свои взгляды новоявленные спортсмены. К­акая-то черная точка на белом снегу, объезжая расставленные кактусы, скатывалась вниз. Понаблюдав некоторое время за данным явлением, муравьед вновь повернулся к лектору, поскольку его стали занимать, уж не знаю чем, эти блистательные фразы о вере в себя. Все остальные также повернулись к ленивцу, поскольку, видимо, такое событие, как спуск с вершины, они видели не раз.

— Ну что вы, милейшая, я не настолько быстр, как вам кажется, — обратился ленивец к одной из черепах. Видимо, обсуждение скоростных качеств ленивца началось задолго до того, как беседа была прервана озорным окликом с горы.

— Да ты для нее просто спринтер, поскольку только тебя она может заметить, а остальных не успевает, — продолжал подкалывать муравьед, говоря о черепашке. — Но не переживайте, скоро зооспортивные игры, ребята. Поедете туда в качестве группы поддержки.

— Кстати, скоро состязания, и они будут проходить в Новой Зеландии, а как вообще туда добраться? — не обращая внимания на колкости муравьеда, беседовали между собой черепахи, обсуждая уже светскую жизнь, что царит вокруг соревнований. Животное с пышным хвостом стало им неинтересно. Однако и эта миролюбивая беседа прервалась, но только уже от стона самого муравьеда, который, онемев и вытаращив маленькие глаза, застыл в ужасной гримасе. Он показывал длинными изогнутыми когтями в сторону горы. Все сначала направили взгляды туда, куда указывали кончики его когтей, но, не увидев там ничего необычного, кроме рядом стоящих соплеменников, посмотрели в ту сторону, куда смотрел сам муравьед.

Со склона горы к ним приближалась на жуткой скорости бесформенная зеленая масса. Все обезьяны засуетились, издавая крики тревоги. За ними в панике заметались по площадке все остальные. Спрятаться было негде — ровная снежная пустошь не предоставляла такой возможности. Все стало походить на муравейник, в суете невозможно было понять, кто, куда и зачем бежит. На этом фоне выделялся только ленивец, который бежал во весь опор на всех четырех лапах. Выделялся он потому, что создавшееся вокруг него движение, которое можно было охарактеризовать как броуновское, огибало его, и он никак не попадал в скоростной режим.

Зеленое нечто приближалось, ревело, рычало и практически уже наехало на спортсменов, но вдруг из-под него стал вылетать снег, образуя снежную туманность, в которой ничего не было видно. На спортивный лагерь опустилась белая мгла, и все затихло, как будто белое безмолвие поглотило наших новых героев. Кристаллики снега осели так же резко, как и поднялись. Словно после фокуса ландшафт местности изменился: на месте, где проходил тренировочный процесс, выросло странное дерево. Оно было без листьев, неказистое, с растущими во все стороны ветвями, которые заканчивались корявыми пятилучьями. Само дерево, как ни странно, неравномерно дышало. На одной из верхних ветвей висел в свой­ственной ему позе ленивец, склоняя дерево своим весом, отчего оно не скрипело, а­почему-то кряхтело. Как он туда попал за такое короткое время, одному богу было известно. Из-за комля дерева на ветру развевалось­что-то пушистое, явно похожее на хвост. Рядом лежало зеленое нечто и издавало стонущие жалобные звуки.

— Будь проклята эта бразильская система! Мурик, я же тебя просил ставить кактусы через шесть прыжков, а не через шесть шагов, а ты что сделал? — страдающе говорило зеленое нечто. Поскольку голос уж очень походил на речь пантеры, дерево стало поворачиваться и показало свои таинственные слагаемые: основание составлял муравьед, на котором верхом восседали обезьяны, друг на друге. С раскрытыми от удивления ртами они внимательно смотрели на зеленую колючую кучу. Теперь все становилось понятно, за исключением того, как Леня, ленивец, оказался за такое короткое время на самой верхней ветке. От такого поворота гимнастическая фигура стала еще больше крениться в ту сторону, где висел Леня.

— Отцепись, — прозвучал истошный голос, видимо, обращаясь к Лене.

— Ни за что, — отвечал Леня.

— Отцепите его уже! Что вы стоите? — сказала самая верхняя обезьяна.

— Как мы его отцепим, если ты на нас сидишь?

— Руками, своими руками!

И длиннющие руки потянулись со всех сторон отцеплять с ветки Леню.

Во время этого процесса, который можно было охарактеризовать как «спасение утопающих — дело рук самих утопающих», происходила беседа двух товарищей, Мурика и пантеры Панты:

— Я и так прыгал, как мог, но только ты, наверное, мерил по своим прыжкам, а не по моим. Мы же не договорились с тобой, какие шесть прыжков, — оправдывался неловко Мурик, не без сострадания глядя на Панту. Чувство вины начинало подтачивать его, и в этой болезненной ситуации несвой­ственное ему чувство жалости проникло в душу, на что муравьед незамедлительно отреагировал и начал двигаться в сторону Панты. Внезапно возведенная конструкция развалилась, как карточный домик. Скоординированным и проворным обезьянам не составило труда приземлиться на ноги, а вот Леня, вцепившись в одну из рук, которая для него была веткой, так и не отпускал ее, вися вниз головой.

Вся группа обезьян, видя, как Мурик, колясь об иглы кактусов, суетливо отдергивал одно растение за другим, принялась помогать ему вызволять Панту из зелено-­колючего плена. Когда пантеру очистили от кактусов, и она медленными, но точными движениями терпеливо вытаскивала из себя обломленные иглы, раздался протяжный воинствующий клич. Видимо, Леня все же отцепился или его удалось отцепить и ему рассказали, что Панте нужна помощь, поэтому он, можно сказать, галопом спешил на помощь Панте, возвещая о своем скором приближении.

Тут мимо них пробежал дикобраз, от вида которого Панту подбросило и началась непроизвольная икота. Дикобраз, как обычно, ничего не замечая, выбежал на так называемое стрельбище и посмотрел на свои песочные часы, а потом вдаль. Из-за возвышенности, огибая ее, показался нанду, позади бежал альпака. Они неслись на приличной скорости, причем на лыжах. Все пристально следили за гонкой: на стрельбище всегда царило волнительное напряжение во время поражений мишеней биатлонистами. Мишени в виде небольших чурбачков располагались на стоявших поодаль валунах.

Когда к месту изготовки для поражения мишеней подъехал нанду, он так тяжело дышал, что его маленькая голова на длинной шее болталась, словно на ветру. Но он резко успокоился и снял лыжу со своей правой лапы. Подняв лапу параллельно земле в сторону мишени, он прижался головой к бедру, закрыв один глаз, потом открыл и закрыл другой, не помня, каким же глазом нужно прицеливаться. Расположение мишени менялось относительно его ноги, появляясь то слева, то справа. Не поймав в перекрестие мишень, нанду, причудливым образом вскинув крыло вверх,­откуда-то из-под полы своего оперенья достал трубку, которую ловким движением прикрепил к когтистой лапе. Однако мишень упорно не появлялась в трубке, поскольку от столь стремительного забега нога нанду ходила из стороны в сторону. Но как только показалась в перекрестие мишень, нанду, не раздумывая, в один прием поменял положение ног: прицельная нога стала опорной, а из опорной ловким движением вылетел снежок. Он пролетел чуть ниже мишени и образцово-­красочно, подобно маленькому хлопку, оставил на камне белоснежную отметину. Среди зрителей подобно эху пронеслось: «Уух».

— О, мама мия!!! — схватившись за голову, склонился к земле дикобраз, как это делают обычно футболисты, которые не попадают в ворота, когда они пустые. При этом иглы дикобраза распушились, отчего у Панты возобновилась прошедшая икота. Икота совпадала с тактом метаний нанду, который так и не мог попасть в мишень и все время мазал на шесть часов.

— Курок дергает, плавнее нужно нажимать, ствол ныряет, — словно мастер, заявил Леня. — Или на пару делений нужно планку поднять, — продолжал он комментировать метание нанду.

Дикобраз повернулся к комментатору и неодобрительно посмотрел. Не выдержав такой взгляд, Леня возвел глаза к небу, как будто не из его уст изливались комментарии. Но тут в сектор для метания подбежал альпака, которому было легче, поскольку он мог и целиться, и метать одновременно. Он тоже примостил к своему копыту странную трубочку и через нее прицеливался к мишеням. Но после его бросков так и не удалось не то, что найти место, куда попал снежок, но и понять, куда он его запулил, поскольку пространство впереди никаких признаков полета снежков не содержало. Это было не «молоко», как говорят стрелки, а за пределами «молока». Зрители молчали, недоуменно смотря вдаль, поскольку их ожидания услышать хоть­какой-то хлопок устремились в бесконечность.

— А у этого дуло раздуто, наверное, — неугомонно продолжал комментировать Леня.

Все присутствующие уставились на него: эти слова либо были им не знакомы, либо ассоциировались с самым главным врагом — охотником. После такой чистой стрельбы-­метания дикобраз, соединив пальцы передних лап в пучок, обратился к Лене, используя только ему понятные «дикообразные» диалекты. Можно было понять лишь, что речь была очень эмоциональна. Выпалив таким образом все, что он хотел сказать, дикобраз еще раз вдохнул воздух, видимо, для новой партии изречений. Но вдыхаемый им воздух остудил его, и поэтому, махнув рукой, он повернулся в сторону стрельбища.

Расстреляв весь свой боевой комплект и не поразив ни одной мишени, спортсмены принялись наматывать штрафные круги. К этому времени­как-то незаметно на третий огневой рубеж подкатился тапир. Он спокойным движением оперся на все четыре конечности и из хоботка, как из пулемета, расстрелял снежками все стоявшие мишени, прихватив даже чужие. Все зрители зааплодировали столь блистательному выступлению, на что тапир, поклонившись своим почитателям, скрылся за поворотом также незаметно, как и появился. Альпака и нанду все еще наматывали круги, а когда стрельбище опустело, обезьянки Тити, Саки, Уакери, Капуцин и Тамарин взялись за свои камни и вновь продолжили тренировки. Они, как обычно, катали камни по льду, пытаясь как можно ближе поставить их к центру круга. Катнув один из камней, Тити по-прежнему издавала истошные звуки, как будто криком можно было­что-то изменить. Однако камень стал странно себя вести. Сначала он без­каких-либо причин стал объезжать другие камни не там, где Саки и Капуцин натирали место для движения, а потом, и вовсе прокатившись по внешнему кругу, откатывались назад, в ту сторону, откуда прикатились.

Глядя на это, Тити недоумевающе почесала затылок, а Саки и Капуцин после таких виражей, вытаращившись, с изумлением смотрели на Тити. Тамарин подошел к другому камню и не совсем уверенно взял его в руки, катнул, как всегда, в сторону других камней, находившихся около круга. На сей раз бросок был совершен в тишине. Камень проделал абсолютно такую же траекторию и остановился около предыдущего. Удивление и даже изумление на лицах приматов проявились еще очевиднее. Саки катнул еще один камень, который проделал то же самое, но, приблизившись к остальным, резко замедлился, а потом поступательными движениями втиснулся между ними, будто занимая свое, определенное место. На это обратил внимание и Леня, которого заинтересовала тишина у керлингистов. Он медленно, в своей манере, подошел к обезьянам, взял лежавший камень, приподнял его и посмотрел с обратной стороны, но тут же от испуга отдернул голову и руку, выронив камушек. Из упавшего камня показались сначала лапки, а потом черепашья голова. Черепашка пыталась встать, так как лежала на спине.

— Леня, Леня, — взахлеб бормотала черепашка. — Ты жив, ты жив!..

Леня отреагировал на знакомый голос, но его мозг не смог так быстро перестроиться, когда из камня стала проявляться фигура его подруги-­слушательницы. «А не галлюцинация ли это на фоне недавно перенесенного стресса?» — подумал грешным делом Леня и, помотав головой, словно вытряхивая изображения из своего сознания, стал интенсивно тереть глаза. Нет, мираж не рассеивался, по-прежнему слышались бормотания его подруги, а ее лапки гребли воздух. На мордочке Лени нарисовалась сконфуженность. Из-под ног доносились голоса. Посмотрев вниз, он увидел вместо камней черепашек, которые взывали к нему как спасителю и вызволителю.

Приобретя столь убедительную популярность, Леня преисполнился гордости, но еще не совсем, поскольку был занят тем, что поднимал упавшую черепашку. Около Лени уже толпилась вся команда обезьян, поднимая то камни, то черепашек, примеряя их в руках, взвешивая и осматривая, при этом­что-то коллективно обсуждая на понятном только им обезьяньем языке.

В это время на одинокой доске зигзагообразно скатился к ним броненосец, следуя по пути Панты.

— Привет, братья, еду, смотрю сверху, тут у вас то переполох, то затишье. Думаю, что за шум, а драки нету, дай, думаю, докачусь, — обратился он к присутствующим.

— Привет, Броня, да какие тут тренировки, — отвечал ему Муря. — То кактусы катятся, то камни, куда их несет нелегкая, скоро горы покатятся — дотренировались уже. А все это бразильская система.

— Ну вы и натренировались, у вас уже и камни поехали, и кактусы? Ну вы, блин, даете, — немного удивленно произнес Броня. — Камни в горах понятно, как двигаются — камнепады бывают, обвалы, землетрясение, в конце концов. А как вы дошли до того, чтобы кактусы у вас задвигались?

— Легко! Главное — использовать бразильскую систему, — ответил Мурик и указал на лежавшую Панту, которая по-прежнему вытаскивала иголки кактуса из своей мордашки.

Броня посмотрел внимательно на Панту, но пока ничего не понимал. В его голове вертелся вопрос: «При чем тут кактусы и Панта?»

— Жалко, что у меня нет такой шкуры, — откликнулась Панта, пытаясь перевести разговор, потому что понимала, что речь о ней. — Можно было бы рискнуть и через четыре прыжка поставить кактусы.

Броня грешным делом подумал, что Панта захотела снять с него шкуру, и, слегка побледнев, инстинктивно стал сворачиваться в клубок. Мурик постучал когтями по броне и, приведя броненосца в чувство, поведал, как Панта решила выстроить вместо барьерных флажков кактусы, чтобы было больше стимула их не задевать. Но так как они не оговорили, через какие шесть прыжков нужно было их выставить, система дала сбой, и практически все колючки, нанизавшись на Панту, съехали с горы вместе с ней.

— Так вот, как только кактусы двинулись на нас, началось и наше движение, от которого, как мы все полагаем, создалось такое завихрение, что Леню занесло на самую макушку дерева, от которой он не мог отцепиться. Другого объяснения я не нахожу, — весело рассказывал о недавних событиях Мурик. — Ну, а потом камни начали катиться, куда им заблагорассудится, — и он рассказал, как черепашки притворились камнями во время нашествия на лагерь кактусов.

— Это сейчас смешно, а тогда было не до смеха, — присоединился к ним Леня. — И вообще, пора отправляться вниз к морю, а то, пока доползем до моря, настанет зима.

— Вы можете отправляться прямо сейчас, коллега, к зиме как раз дойдете, — отозвался на предложение дикобраз.

— Нет, его нельзя отпускать, — присоединилась к беседе Панта, — он у нас сейчас является центральным сервис-­зверем. Кто будет правильно лыжи смазывать, коньки точить, дуло чистить, чтобы не раздувало?

Панта слегка подшучивала, но в ее словах была доля правды. Дело в том, что на тренерском совете было принято решение взять для команды не сервисмена, как обычно называют в человеческом сообществе сотрудника, а сервис-­зверя, а также психолога команды. Лучшей кандидатуры, чем Леня, не нашлось: в силу своего одержимого желания принять хоть­какое-то участие в играх он интересовался всеми техническими спортивными достижениями. Он кое-что знал из истории спорта, а его плавные медлительные движения хорошо успокаивали зверьков-­спортсменов. Леня обладал неповторимым характером. Он никогда не обижался на уколы или поддевки, скорее всего, он их вовсе не замечал. Для него они не были­чем-то задевающим. Он был любознательным, вдумчивым, часто фантазировал, благо, для этого у него хватало времени. Он любил давать советы и полагал, что этим помогает товарищам.

Проблема Лени заключалась в том, что хоть он и обладал знаниями, они были поверхностными, как в поговорке: «Слышал звон, да не знает, где он». Свои так называемые теоретические познания он никогда не применял практически, поэтому не мог знать, правдива ли информация, применима ли она в конкретном случае, соотносится ли вообще с ситуацией. Обычными его слушателями были те, кто и сами, с практической точки зрения, ничего не делали и ограничивались, как им казалось, великими рассуждениями, получая от этого удовлетворение.

Так получилось и при метании снежков. Леня­где-то от­кого-то слышал о стрельбе в биатлоне и решил применить свои знания в качестве советов. Но он не учел, что зверушки не стреляли, а метали снежки, и, скорее всего, все те правила, которые действовали при стрельбе, здесь не работали, поскольку не было ни винтовки, ни курка, ни дула, и теперь, видимо, из-за этих советов над ним будут подшучивать. Но все его поступки были искренними, с желанием помочь, и это не могло не подкупать его оппонентов. И сейчас он, услышав, что его берут в сборную Южной Америки в качестве сервис-­зверя, который должен следить за инвентарем, разлился в широчайшей улыбке. Его душу наполнила огромная радость, так как он в глубине души точно знал, что он должен­где-то пригодиться и может внести свою лепту в будущие победы. И вот он, шанс, — судьба ему его предоставила, и он должен на деле доказать, что он­что-то значит. Но, взяв себя в руки, Леня решил перепроверить и спросил: «Шутить изволите?»

— Какие тут шутки, — ответил дикобраз, смотря на свои песочные часы, — от всего тренерского совета я должен вам сообщить: так как соревнования не за горами, а горы впереди нас, то для быстрой нашей доставки к играм ты должен договориться с правителями верховного мира о наших перелетах.

— Я? Как я? Так — это как? Как это так?.. Это… — Леня замешкался. В нем перемешались радостные чувства и страх перед правителями верховного мира — так называли андских кондоров, самых больших в мире летающих птиц. И вдруг чувство отчаяния посетило его от мысли, что он не справится с такой задачей и не проявит свою значимость.

Панта, видя это, решил в шутливой форме поддержать Леню:

— Если ты не договоришься, то тебе придется ковылять пешком — так наковыляешься, что дуло раздуть может.

— Какое дуло? Вы хоть понимаете, где я живу, а где кондоры? Если я их и видел, то высоко в небе, — говорил Леня, пытаясь не брать на себя столь ответственную роль.

— А ты, когда договариваться будешь, главное, курок не дергай, а то ствол нырять начнет, — поддержал Панту дикобраз. — Кто кроме тебя может так забалтывать и при этом так мило улыбаться?

— Какой курок? — не слыша в свой адрес оды, отвечал опешивший Леня.

— Я помогу тебе добраться до них, но договариваться будешь сам. У меня нет такой способности забалтывать, как ты это умеешь, — поддержал его Броня. — Я слышал, что они едят только падаль, но­как-то не уверен. Там, повыше, они летают выше гор, почти около солнца. А когда спускаешься вниз на скейтборде в солнечную погоду, то, когда кондор пролетает, ощущение такое, будто солнце скрылось за тучей. Такой вот он, большой-­пребольшой. Если с ними договориться, они нас запросто доставят куда нужно.

— Я тоже пойду с тобой, а то вас одних отпускать опасно, прослежу хоть. Бог не выдаст, свинья не съест, — поддержал компанию Муря.

— Вот и отлично. У всех вас есть когти, они, как ледорубы. С такими когтями можно любые горы покорять и ледники, — заключил дикобраз.

Все — Муря, Броня и Леня — посмотрели одновременно на свои передние когти — они, действительно, были невероятных размеров по отношению к телу. Муравьед Муря вообще никогда не ходил на подушечках своих лап, а лишь на своих когтях.

— Договоритесь, чтобы они доставили нас ближе к морю, к Атлантическому океану, — с этими словами дикобраз залез в нору, из которой он постоянно вылезал со своими песочными часами.

— Видимо, там тренерский совет? — спросил Леня, мотнув головой в сторону исчезнувшего в недрах земли дикобраза. — Скоро мы узнаем и о спортивных комитетах, и о WADA. Эти хоть в горы посылают, — указал он на нору, — а те пошлют в неизвестном направлении. Начинается уже бюрократия, — вдохновился подбодренный товарищами Леня.

— Мурик, а как же наша система? — спросила муравьеда Панта.

— Тебе больничный на неделю, наверное, выпишут, еще неделю нужно будет лечиться от кактусофобии и иглофобии, у тебя же икота возникает, как только ты Дико увидишь — невольно подпрыгиваешь. А что, если вместо флажков еще­что-нибудь колючее поставят? Так что лечись и отдыхай, друг мой, — ответил Муря. — Леня, а ты лучше залезай ко мне на спину, давно я не катал своих маленьких спиногрызов, которые остались на равнине, скучаю, — обратился он уже к ленивцу. Муравьеды действительно носят своих детей на спине до определенного возраста, в связи с чем им не привыкать катать­кого-либо. Ленивца на спине муравьеда в природе, наверное, не встретишь, но в нашей сказке и не такое бывает.

Леня медленно взобрался на холку Мури, и они втроем тихонько скрылись за утесом. Перед тем, как они скрылись из виду, Леня помахал лапой провожающим, на что некоторые, проникнувшись сентиментальными чувствами, помахали в ответ. Но прежде чем узнать историю их восхождения и знакомства с андскими кондорами, которые должны были выступить пилотируемыми живыми аэропланами для южноамериканской команды, предлагаю все же познакомиться с неуловимыми лыжниками, которых так и не могли заметить будущие сервис-­звери.

Сразу же после того, как когтистые альпинисты-­переговорщики покинули тренировочный лагерь, вдали послышалось: «Гоп, гоп, гоп». Из норы тут же вынырнул дикобраз Дико со своими знаменитыми песочными часами и стал криками подгонять бежавших вдалеке лыжников. Впереди неслась во весь опор лама: не смотря вперед, а оглядываясь на догоняющих, она бежала в прямом смысле, сломя голову. Ей было необходимо бежать именно так, потому что следом что есть мочи гнали хищники — гривистый волк на длиннющих лапах, как ходулях, и пума, отталкивающаяся только лыжными палочками, зажав их в мощных передних лапах.

Либо у хищников был такой спортивный азарт, либо в гонке они забыли о перемирии: их яростные оскалы близ задних копыт ламы не то что бы подбадривали ее, а заставляли ноги нести тело так, что голова ее от ускорения запрокидывалась назад. Инстинкт побеждал веру в договоренность (по всему земному шару по традиции на время состязаний и подготовки к ним было объявлено всеобщее перемирие среди животных). Но как бы быстро не бежали ноги у ламы, два хищника нагоняли ее с обеих сторон, конкурируя между собой.

Пробегая около трибун и тренера Дико, ухо Ламы уловило команду «финиш», однако условности были отвергнуты ее напряженной психикой, и она продолжала бежать, не снижая скорость. От нервной гонки она забежала на лыжню, которая предназначалась для штрафного круга биатлонистов, и, запрокинув голову, не видела, что бежит по кругу. На стадионе одновременно финишировали пума и гривистый волк, которые, тяжело дыша, упали без чувств. Часто и тяжело поднимались их грудные клетки, из пастей вывалились языки. От них валил пар, как из бани. Возле лыжников уже ходил довольный Дико, одобрительно похлопывая каждого по плечу, смотря на свои песочные часы. Но потом он возвел руки в сторону бежавшей ламы и закричал: «Назад, поворачивай назад, назад!!!»

У ламы от страха и бега в голове все перемешалось, она не понимала, зачем надо бежать назад, когда нужно вперед, и неслась дальше. Сбившись уже со штрафного круга, но выйдя опять на основную лыжню, она подумала, что давно не видела своих соперников, и когда повернула голову на своей длинной шее, то увидела картину, которая потрясла ее: за финишной чертой лежали и тяжело дышали два ее «погонщика». Бег ее замедлился сам собой, и она пересекла финиш уже шагом. Нахмурив свои брови, она, вытянувшись, стала принюхиваться и спрашивать то ли саму себя, то тренера Дико:

— Как это так? Когда… как… Я не видела, как это они?

А Дико радовался и приговаривал: «Вот что спортивная злость делает с моими спортсменами, она не только нагоняет, от нее еще и убегают!» Дико слышал о таком способе психологического настроя спортсменов как спортивная злость, когда в ходе борьбы нужно жутко рассердиться на того, кто бежит впереди тебя, и тогда внутренние силы бегуна активизируются и помогают побеждать. Это он мог слышать и от всезнающего Лени. Но чтобы спортивная сердитость так влияла на того, на кого она направлена, — такого эффекта он не ожидал. Пума и волк ничего не имели в действительности против ламы, напротив, лишь следуя советам тренера, использовали такой способ настроя, поэтому невольно на их мордочках и появлялся оскал. Конечно, в этом психологическом приеме был положительный эффект. Но никто не мог ожидать, что прием будет настолько ярким, что придаст силы и убегающему. Еще бы, видя четыре ряда оскаленных зубов, поневоле ускоришься. В общем, прием действовал, но над его исполнением следовало бы поработать, так как он ускорял и соперников, и эффективность сводилась к нулю.

Вся красивая пышная прическа ламы была нарушена. Волосы плетьми свисали со лба, закрывая глаза. Чтобы хоть­как-то видеть, она поднимала голову, отчего у нее неравномерно свисала нижняя челюсть. Да, вид у модной ламы был непрезентабельный. Она по-прежнему стояла в недоумении, выдувая воздух вверх, чтобы слипшиеся от снега и пота волосы не чинили ей препятствия в обзоре происходящего. Ей и так было непонятно, как она пропустила вперед двух своих соперников, так еще и толком ничего не было видно. Но тренер Дико­почему-то ее хвалил и похлопывал по бедру.

Но пусть наши бегуны отдышатся и придут в себя от столь изнурительного забега, а мы отправимся вверх, в горы — там делегированные дипломаты преодолевали свой первый перевал, двигаясь к вершинам, где жили царственные птицы.

Анды являются одними из самых длинных гор — это почти 9000 км горных систем Земли, окаймляющие с севера и запада всю Южную Америку. Местами Анды достигают в ширину свыше 500 км, их средняя высота — около 4 км, так что нашему трио приходилось нелегко. Вернее сказать, дуэту, поскольку Леня, приняв удобное положение на спине Мури, от укачивающей ходьбы задремал. Их всех объединял не только путь, но и родство: да, муравьед, ленивец и броненосец в классификации животных являются родственниками.

Между Броней и Мурей шел активный диалог о том, как они смогут уговорить кондоров об оказании им содействия в перелете. А поскольку никто из них лично не был знаком с такими птицами, только заочно, то у их не было ни единого представления о том, как построить разговор.

— Да ты не боись, самое главное, Муря, они едят только падаль, в живом виде они, говорят, никого не едят. Может, мы тоже типа пернатыми станем. У тебя хвост пушистый, станешь­каким-­нибудь однокрылым длинноклювом, у тебя вон какая мордочка вытянутая — на клюв похожа, — выступил с предложением Броня, который шел впереди.

— Ну, хорошо, может, они примут нас за птиц. А если они не станут с нами разговаривать, как с родственниками, а примут нас за конкурентов, которые внедрились в их ареал обитания? Возьмут и скинут нас со скалы со словами: «Покажите, как вы, однокрылые, можете летать». Ты о таком варианте не задумывался? Ведь на такой высоте они одни живут и соседей вряд ли потерпят. А потом, как приземлимся, так и станем для них падалью, — отвечал Муря. — Ну, хорошо, даже если представить, что я притворюсь, как ты говоришь, птичкой-­длинноклювкой, то ты кем будешь? Вроде, как ни посмотри, на птичку ты не смахиваешь, — продолжал он размышления вслух.

— Я? Я кем буду? Ну вот хотя бы яйцом. Свернусь в клубок или в шар и прикинусь твоим яйцом, — ответил радостно Броня, чувствуя гордость, что нашел вариант и для себя быть ближе к птицам.

— А ты знаешь, что кондоры клюют чужие яйца? Допустим, тебя они не пробьют, ты у нас броненосец, но, если они все же захотят добраться до содержимого яйца, и им придет мысль тебя скатить с горы, чтобы скорлупа разбилась! — продолжал отстаивать свою точку зрения Муря.

— Да,­что-то я об этом не подумал, — задумчиво сказал Броня. — Надо еще поразмыслить.