Бесплатный фрагмент - Онтология субъективного

Представления об устройстве человеческой души, ее структуре, фундаментальных свойствах, функции, отношении к телу — восходят к глубокой древности. Это и не удивительно, если учесть, что душа, т.е. субъективное — это то, что непосредственно «дано» и, следовательно, не сокрыто от познающего взора человека. Это обстоятельство заставляет относиться к мнениям древних серьезно. Первые шаги к философскому объяснению и истолкованию субъективных душевных явлений были, видимо, сделаны древнеиндийскими философами. Уже в Упанишадах мы находим глубокие рассуждения о природе человеческого «Я», о строении сферы субъективного, о связи «Я» и надындивидуального мирообъемлющего целого — «Абсолюта».

В европейской философии одним из первых исследователей «души» был, несомненно, Платон. Можно указать на четыре фундаментальных открытия, сделанных Платоном в этой области, причем все эти открытия сохраняют свое значение и для современной философии субъективного.

Во-первых, именно Платон первым из европейских философов указал на трехчастное строение человеческой души (чувственность, воля, интеллект) — это разделение с небольшими модификациями используется и в современной психологии. Во-вторых, Платон был первооткрывателем сверхчувственной (смысловой) составляющей душевных явлений. Платоновская «идея» — это, по сути, и есть сверхчувственный (внепространственный, вневременный, бескачественный) смысл, непосредственно присутствующий в составе «непосредственно данного», «переживаемого» субъектом. В-третьих, Платон, вслед за Сократом, подчеркнул надындивидуальный статус человеческой мысли (как основание общезначимости мышления — пример же этой общезначимости он видел в математике). Это открытое им свойство мышления и послужило основой учения о «мире идей» (topos noetos) — надындивидуальной умопостигаемой реальности, через причастность к которой становится возможной и общезначимость индивидуального человеческого мышления. Наконец, в-четвертых, Платон указал на сверхвременный статус «мира идей» («идеи» прибывают «в Вечности») — тем самым, постулируя наличие в душе сверхвременной составляющей.

Представления Платона относительно природы и свойств человеческой души были творчески развиты в школе неоплатоников (Плотин, Порфирий, Прокл и др.) в целостное учение. Основой неоплатонизма является, несомненно, феноменология человеческой субъективности. Ведь душа, по Плотину, есть как бы «срез», проходящий через все слои бытия: душа причастна и к чувственному Космосу (в форме чувственности), и к мировой Душе (в форме воли), и к мировому Уму (интеллект) и, наконец, к Единому — сверхумопостигаемому и сверхбытийному основанию бытия и мышления. Сама четырехслойная модель реальности неоплатоников, таким образом, — есть результат непосредственного анализа строения собственной души (этот анализ уже на уровне ума выводил за рамки индивидуального сознания — раскрывал строение внеположной эмпирическому субъекту реальности). Вслед за Платоном, неоплатоники подчеркивали значимость сверхчувственного содержания человеческой души, причастность глубинных составляющих души Вечности и Абсолюту. Согласно Плотину, каждой эмпирической индивидуальной душе соответствует ее «прообраз» в составе мирового Ума («душа — есть единичный логос Ума») — вечный и неизменный «проект» данного конкретного эмпирического индивида в «уме Бога». Индивидуальная душа есть, таким образом, эмпирическая «развертка» или «частичная реализация» этого «проекта» — божественного замысла о данной конкретной личности. С нашей точки зрения именно в учении неоплатоников были заложены основы адекватного понимания онтологической природы человеческой субъективности, а также ее отношения к внеположной ей «объективной реальности». К сожалению, в дальнейшем эти достижения были недооценены и даже частично утрачены.

В семнадцатом столетии, в связи с возникновением математизированного естествознания и связанной с ним механистической модели мира, — существенным образом меняются представления о природе и свойствах человеческой души. В учениях о душе все более преобладает натурализм и механицизм (Т. Гоббс, Б. Спиноза, Д. Гартли, Дж. Пристли, Ж. Ламетри и др.). Душа уподобляется некой «психической машине» (Д. Гартли, Ж. Ламетри), а также обособляется Декартом в некую замкнутую в себе «сферу» — в связи с чем возникает неразрешимая проблема существования «вещи в себе» за пределами сознания. Таким образом, характерная особенность учений о душе философии Нового Времени — это, помимо натурализма и механицизма, также и предельное заострение субъект-объектной проблемы, утрата идеи органичной связи души с надындивидуальной мироосновой.

Другая крупная потеря — это утрата платоновской интуиции «сверхчувственного». В результате душа мыслится философами 17 –18 веков как своего рода «сцена», наполненная преходящими, непрерывно сменяющими друг друга «впечатлениями» и «представлениями» (Дж. Локк, Дж. Беркли, Д. Юм и др.). Эта «сцена» лишена какой-либо «глубины» (смысла, контекста), отсутствует реальная связь между сменяющими друг друга дискретными психическими феноменами (т.н. «психологический атомизм»). Так, Д. Юм не находил в душе ничего, кроме единичных, обособленных друг от друга «перцепций» и представлений, причем последние мыслились им как «ослабленные копии» перцепций. Утрачивается также интуиция «сверхвременности» души — в результате ставится под сомнение тождество «Я» (а, следовательно, и само существование «Я» (Д. Юм)) и реальное единство души во времени. Душа, по Юму, в каждый момент времени — это лишь «пучок ощущений», сменяемый в следующий момент другим «пучком ощущений».

Можно отметить, однако, и ряд позитивных достижений философии Нового Времени. Это введение Дж. Локком понятия о «рефлексии» («наблюдение ума за собственной деятельностью»), открытие Г. В. Лейбницем «бессознательного» психического содержания, его же учение об «апперцепции» (восприятии с пониманием) и его представление о душе, как о «монаде», в которой «в свернутой форме» представлен Универсум, данный, однако, в каждой монаде в определенной индивидуальной перспективе. Лейбниц вообще один из немногих философов-классиков, в построениях которого важную роль играли идеи себетождественности и уникальности индивидуального «Я».

Дальнейшее развитие философии субъективного в 19 — 20 столетиях осуществлялось в нескольких направлениях. С одной стороны, усилиями целого ряда философов конца 19 начала 20 века в той или иной мере воскрешаются платоновские интуиции относительно природы и свойств человеческой субъективности. Так, А. Бергсон заново открывает «сверхвременной» аспект психического бытия. Э. Гуссерль восстанавливает в своих работах платоновскую интуицию «сверхчувственного» и заново утверждает надындивидуальный статус содержания человеческой мысли. Важнейшее нововведение рубежа веков — идея «интенциональности» — как способ решения проблемы «трансцендентного предмета знания» (Ф. Брентано). (Впрочем, термин «интенциональность» в сходном смысле употреблял еще св. Фома Аквинский).

Следует особо подчеркнуть значение исследований природы сознания (души, субъективного) в русской философии конца 19 начала 20 столетия. Именно в русской философии (конкретно, в философии всеединства) наиболее полно воскрешаются и творчески развиваются главные принципы «платоновской» модели человеческой субъективности. На работы российских авторов мы более всего опирались и при разработке собственной концепции субъективного. Особо следует выделить такие идеи российских философов, как сверхвременность «Я» (учение о сверхвременной основе души человека обосновывается в работах Л. Лопатина, В. Соловьева, Ф. Франка, Л. Карсавина, Н. Лосского, Е. Трубецкого, В. Зеньковского, В. Вышеславского), различение «метафизической» и «эмпирической» личности (В. Соловьев), истолкование смысла как «места» осмысляемого предмета в составе совокупного действительного и возможного бытия (всеединства) (В. Соловьев), идея потенциальной природы смысла (С. Франк), а также идея укорененности индивидуальной субъективности в надындивидуальной всеединой реальности — в Абсолюте (практически вся русская религиозная философия, особенно — философия всеединства). Многие из этих плодотворных идей, однако, не были в достаточной степени разработаны (особенно это касается онтологии смысла, — которая лишь штрихами была намечена в работах В. Соловьева и С. Франка). Наиболее значительная отечественная работа, посвященная исследованию человеческой субъективности — это, безусловно, книга С. Л. Франка «Душа человека», которая была издана в 1917 году и до сих пор не потеряла актуальности.

В западной философии первой половины и середины ХХ столетия, с одной стороны, возобладала тенденция элиминации сферы субъективного (Л. Витгенштейн, Д. Смарт, Д. Армстронг, Г. Фейгл, Р. Райл, К. Гемпель, П. Фейерабенд, Р. Рорти и др.), а с другой стороны, было продолжено продуктивное исследование структуры и фундаментальных свойств человеческой субъективности. Прежде всего, здесь нужно отметить глубокое и содержательное исследование сознания Ж. П. Сартра, а также работы М. Мерло-Понти по феноменологии восприятия.

Современный этап развития философии субъективного характеризуется, как уже отмечалось, «реабилитацией» проблемы субъективного — даже в постаналитической философии. Большую роль здесь сыграли работы С. Крипке, Дж. Серла, Д. Чалмерса, Х. Патнема, Д. Фодора, Н. Блока — в которых убедительно была показана принципиальная нередуцируемость «ментальных терминов» (а, следовательно, и субъективных феноменов). Существенную роль в «реабилитации» субъективного сыграла, также, «когнитивная психология», сделавшая предметом экспериментального исследования «внутренние репрезентации» внешнего мира в сознании человека.

Современные исследования «проблемы сознания» сосредоточены на таких вопросах, как психофизическая проблема, природа чувственных качеств, проблема интенциональности, отношение сознания и бессознательного, проблема целостности сознания. Одно из быстро развивающихся направлений — исследование «функции сознания». Это направление тесно связано с проблематикой т.н. «искусственного интеллекта», в частности, с вопросом о соотношении «естественного» и «искусственного» интеллекта. Можно, в частности, особо отметить недавнюю дискуссию по вопросу о «вычислимости» функции сознания, инициированную публикациями Р. Пенроуза.

Отдельно следует рассмотреть развитие в ХХ столетии теории смысла. Смысл — одно из ключевых понятий теории субъективного. Основная проблема здесь, с нашей точки зрения, — это объяснение способа существования смысла как субъективного явления, т.е. способа его переживания, обнаружения в составе сферы субъективного, а также объяснение отношения смысла к другим субъективным феноменам. Однако именно этот аспект проблемы смысла оставался за пределами основного русла исследований. Проблема смысла до последнего времени разрабатывалась в основном в рамках логических исследований. Дело в том, что в каждой логической системе вместе с принятием определенного формального языка явно или неявно предполагается и некоторая концепция смысла. Эта концепция определяет способ формализации в данной системе смысловых отношений, выраженных в естественном языке. Смысл здесь исследуется в весьма узком аспекте — как смысл высказываний, сформулированных на некотором естественном или искусственном языке.

Впервые логическая теория смысла была предложена Г. Фреге еще в конце 19 столетия. Большой вклад в логический анализ смысла внесли Б. Рассел, Р. Карнап, В. Куайн, С. Крипке, М. Даммит, Х. Патнем, Дж. Моравчик, Е. К. Войшвилло, Р. Монтегю и др. Эти исследования, раскрывая содержательную сторону и структуру смысла, однако, мало что дают для понимания смысла как субъективного явления. Тем не менее, проблема субъективной данности смысла была частично затронута в работах иного направления, в частности в работах С. Л. Франка, Ж. Делеза, А. Ф. Лосева, Г. П. Щедровицкого, Д. А. Леонтьева, А. В. Смирнова.

Весьма значительный пласт философской литературы посвящен проблеме природы воли и аффектов. Наиболее разработанная в мировой философии тема — это проблема «свободы воли». Весьма хорошо изучена психология аффектов. Однако лишь немногие исследователи рассматривали вопрос о самой природе воления и аффекта — как феноменов сферы субъективного. Здесь, пожалуй, можно лишь вспомнить неудачную попытку В. Джемса и К. Ланге свести эмоции к соматически детерминированным чувственным переживаниям. Гораздо более интересной нам представляется попытка интерпретации волений и аффектов как специфических поведенческих интенций (С. Хемпшир).

Наименее разработанная тема философии субъективного — это проблема природы индивидуального «Я». В свое время Д. Юм поставил под сомнение факт существования индивидуального «Я» как специфической онтологической реальности. Он также первым пытался истолковать проблему «Я» как проблему «грамматическую», а не онтологическую. Этот юмовский скептицизм в отношении реальности «Я» надолго затормозил исследования в этой области. Тема «Я», однако, всплывает в контексте кантовской философии. По Канту, существование «Я» есть условие «трансцендентального единства апперцепции», т.е. существование «Я» рассматривается как априорное условие единства опыта, что делает познание вообще возможным. Эта идея связи «Я» с проблемой единства (прежде всего, временного) сознания — представляется весьма продуктивной. Однако эта идея требует онтологического обоснования — указания реального фактора в составе сферы субъективного, обеспечивающего временное единство переживаемого.

В современных работах проблема «Я» трактуется преимущественно в чисто психологическом ключе — как проблема «самосознания». В частности, как проблема развития самосознания. Такой подход, с нашей точки зрения, не вполне адекватен исследуемому предмету, уводит в сторону от понимания подлинной сущности проблемы «Я». Этот подход, в частности, ничего не дает в плане понимания онтологической природы «Я», не позволяет конструктивно раскрыть проблему тождества «Я», а также исследовать отношения «Я» к другим субъективным феноменам.

Резюмируя сказанное, можно сделать вывод, что, несмотря на огромную литературу, посвященную теме «сознания» и «субъективного», тем не менее, не существует полной и всеобъемлющей теории человеческой субъективности (основанной на данных интроспекции), которая бы систематически, с единых позиций давала описание и истолкование строения, состава, и фундаментальных онтологических свойств сферы субъективного человека. Одна из причин этого — неоднозначность интерпретации «сферы данного» различными авторами, вообще сложность выявления некоторых, особенно «сверхчувственных» компонент субъективного. Эта сложность проистекает из самого устройства субъективной реальности. Дело в том, что присутствие какого-либо содержания в составе душевной жизни не дает автоматически гарантии рефлексивного доступа к этому содержанию, особенно в тех случаях, когда это содержание сверхчувственно. Примером здесь может служить такой феномен, как смысл. Смысл явно присутствует в составе «непосредственно переживаемого», он дан нам опытно. Это, однако, не мешает многим философам отрицать реальность смысла, не препятствует возможности для большинства людей «не замечать» этого вполне очевидного смыслового содержания собственного сознания. Роль философии в исследовании сферы субъективного видится в том, чтобы подвести наш разум к осознанию наличия в нас того, что всегда в нас содержится, всегда «стоит перед глазами» — и именно в силу этого, как правило, не замечается.

Существенная ошибка, которая очень часто допускается при анализе душевных явлений — это навязывание субъективным явлениям той формы, в которой нам дан предметный опыт (в частности, пространственно-временной формы). Отсюда, например, проистекает неверное (не подтверждаемое интроспекцией) представление о мышлении, как о последовательном, развернутом во времени, пошаговом процессе, состоящем из отдельных, дискретных операций. Мир субъективного, открываемый нами в рефлексивной установке, принципиально непредметен, существует в особом непредметном модусе бытия. Непонимание этого обстоятельства — ведет к грубым искажениям картины «внутреннего мира».

Разработка целостной теории субъективного важна не только сама по себе, но также есть необходимый шаг в направлении решения одной из кардинальных философских проблем — психофизической проблемы. Эта проблема, хотя она ставилась еще древними, к сожалению, по-прежнему далека от своего позитивного решения. Создается впечатление, что чем больше мы узнаем о мозге человека, о его функциях — тем меньше мы понимаем, каким образом мозг способен «производить» субъективные явления (если, конечно, он вообще их каким-то образом «производит»). Остроту рассматриваемой нами проблемы придает то обстоятельство, что современные исследования сознания «с научной точки зрения» (прежде всего, с позиций «нейронаук»), по всей видимости, зашли в тупик. Последнее десятилетие ушедшего века было, как известно, объявлено «десятилетием исследования мозга». В конце 80-х годов высказывались радужные прогнозы, что к 2000 году «тайна сознания» будет раскрыта и раскрыта именно путем исследования нейрофизиологических механизмов психических функций. Этого не произошло. Следует признать, что никакого существенного прогресса в понимании механизмов сознания за последние десять лет не было.

Как уже отмечалось, мы до сих пор не имеем сколько-нибудь ясных представлений о том, каким именно образом мозг обеспечивает высшие психические функции, какие конкретно процессы в мозге коррелятивны «ментальному содержанию» нашего сознания (ощущениям, образам и т.п.). Не ясно даже является ли мозг тем органом, который целиком и полностью определяет факт существования сознания или же он есть лишь элемент более обширной системы, которая и обеспечивает психические функции во всем их объеме. Вполне возможно, что мозг — это лишь «место», где сознание себя обнаруживает (а отнюдь не то «место», где оно «производится»). Становится все более очевидным, что не существует какого-либо особого мозгового «центра сознания», также, как не существует «центра памяти» или «центра мышления». Но и мысль, что сознание есть «интегральная функция мозга», — тоже вызывает возражение.

Сама формула: «сознание есть функция мозга» сталкивается с логическими трудностями. Заметим, что априори вообще не существует никакой логической связи между работой мозга и субъективными феноменами. Ведь мы вполне можем представить себе, не впадая в противоречие, что те же самые мозговые функции осуществляются обычным образом, но при этом не сопровождаются какими-либо субъективными явлениями. Т. е. это ситуация, когда мозг работает совершенно нормально, а сознание полностью отсутствует.

Чрезвычайно трудно понять, почему одни нервные явления сопровождаются сознанием, а другие — нет. Также сложно понять, каким образом качественно однородные нервные процессы способны порождать качественно разнородные модально-специфические чувственные феномены.

По существу, гораздо проще вообще отрицать существование субъективных явлений, чем объяснить их как «функцию мозга». Поэтому, видимо, и были так популярны во второй половине ХХ столетия так называемые «элиминирующие» концепции, которые отрицали сам факт существования сознания как некой приватной «субъективной реальности».

Основной причиной той кризисной ситуации, в которой оказались нейронауки, является, как нам представляется, неверное понимание самой природы человеческого сознания. «Научный» подход к проблеме сознания, как правило, явно или неявно предполагает натуралистическое понимание человека и человеческого сознания. Вместе с тем, натуралистическое понимание сознания не является единственно возможным.

«Натурализм» в понимании сознания основан на следующих предположениях:

1. Сознание человека есть некая «выделенная» часть бытия. За пределами «моего» сознания находится то, что называют «объективной реальностью» и эта объективная реальность мыслится как нечто, существующее совершенно независимо от «моего» сознания.

2. Чувственно воспринимаемый нами «материальный» мир — это и есть все то, что реально существует. Следовательно, сознание может и должно быть целиком истолковано в терминах, относящихся к объектам этого материального мира.

3. Из предыдущего пункта следует, что если мы поймем устройство человеческого тела, в частности, устройство мозга, то мы получим исчерпывающее знание о природе человеческого сознания.

Такому пониманию сознания можно противопоставить «антинатурализм», который основывается на противоположных тезисах:

1. Сознание не есть часть мира. Скорее наоборот: мир есть часть сознания. Никакой реальности, которая была бы абсолютно запредельна сознанию и никаким образом не была бы причастной к моему «Я» — нет и быть не может.

2. Чувственно воспринимаемый «физический» мир не исчерпывает собой всей реальности. За его пределами существует «сверхчувственное», которое непосредственно доступно мышлению и составляет глубинную основу сознания.

3. Сознание невозможно полностью объяснить, исходя из анализа устройства человеческого мозга. Мозг — это, скорее, «место проявления» или «коррелят», а отнюдь не орган производящий сознание. Связь мозга и сознания нужно понимать скорее как координацию, чем как причинную связь.

Обращаясь к истории науки, мы видим, что «натурализм» в истолковании сознания имеет относительно недавнее происхождение. Он связан с философским материализмом 17—18 вв., эволюционным учением, со становлением физиологии высшей нервной деятельности и кибернетики. В ХХ веке популярность «натурализма» существенно была стимулирована так называемой «компьютерной метафорой»», трактующей мозг как своего рода «мясной компьютер» (выражение М. Минского), а сознание — как функцию этого «компьютера» (подчиненную некому конкретному алгоритму).

Антинатуралистические теории, напротив, имеют весьма древнее происхождение. Так, практически вся древнеиндийская философия (исключая лишь школу «чарваков») основывалась на антинатуралистическом понимании сознания. (Особенно это относится к недуалистической веданте Шанкары (8 век по Р.Х.)).

В Европе антинатурализм восходит к Платону и фактически разделялся всеми ориентированными на платонизм философскими школами (неоплатониками в особенности).

В Новое время антинатурализм в понимании сознания представлен «имматериализмом» Дж. Беркли, немецкой классической философией (Фихте, Шеллинг, Гегель), русской религиозной философией (В. Соловьев, С. Франк, братья C. и Е. Трубецкие, Л. Карсавин, Н. Бердяев и др.) и, отчасти, экзистенциальной философией (Ж. П. Сартр).

Главный недостаток современных антинатуралистических концепций сознания видится в полном отрыве от науки и научной картины мира. Антинатурализм, как правило, сочетается с антисциентизмом, т. е. с отрицанием какой-либо онтологической значимости научных концепций. Поэтому подход к изучению сознания в этом случае — чисто гуманитарный, умозрительный. Но это исключает использование антинатуралистических моделей сознания в качестве основания для решения психофизической проблемы (которая, как правило, просто игнорируется).

Задача, которую мы ставим перед собой в данной работе — попытаться совместить антинатуралистическое понимание сознания с научным подходом, в частности, мы попытаемся выяснить, каким образом антинатурализм может способствовать решению (или хотя бы прояснению перспектив решения) психофизической проблемы.

Каким бы образом мы не понимали сознание — в любом случае оно должно быть как-то «спроецировано» в физический мир. Ведь сознание, так или иначе, действует в физическом мире, иначе мы ничего не могли бы сказать о нем, о его содержании. Ведь говорение — это физический акт и то, что проявляет себя в речи, тем самым действует в физическом мире.

Этот вывод, однако, противоречит причинной замкнутости физической картины мира, обусловленной действием законов сохранения. С этой точки зрения любое действие сознания на материю (если только не считать сознание просто некоторой разновидностью материи) должно порождать физические аномалии — нарушение законов физики. Мы, следовательно, либо должны допустить существование таких физических аномалий (а значит и признать, что законы физики не абсолютны и могут в определенных пределах нарушаться), либо должны признать психофизическое взаимодействие некой иллюзией, связанной с особенностью восприятия нашим сознанием физической реальности (эту версию мы подробно рассмотрим в п. 5.3 данной работы).

В любом случае нам потребуется соотнести анализ сознания с физическими концепциями. Но это предполагает, что антинатуралистическое понимание сознания не должно влечь за собой отрицание онтологичности научных построений — мы должны показать, что оно вполне совместимо с представлением, что наука действительно познает реальный мир, а не является просто неким «культурным» феноменом, существующим лишь в силу нашей потребности «привести в порядок» наш чувственный опыт. Но, вместе с тем, антинатурализм в теории сознания предполагает новую интерпретацию самого смысла научных теорий. Можно сказать, что антинатурализм в теории сознания предполагает антинатуралистическое истолкование научной картины мира. Как нам представляется, неклассическая физика дает нам прямой повод для такого рода «реинтерпретации» научного знания.

В данной работе мы рассмотрим основные аргументы в пользу антинатуралистического понимания сознания, представим конкретную модель сознания, рассмотрим следствия, вытекающие из принятия этой модели. Затем мы применим полученные выводы к анализу состояния и перспектив решения психофизической проблемы.

1. Структура и свойства сферы субъективного

1.1. Субъективное и сознание

Совокупность всего того, что субъект прямо (без какого-либо вывода) обнаруживает, как нечто присутствующее, наличное — образует сферу «данного» этому субъекту или «переживаемого» им. Обозначим эту совокупность термином «сфера субъективного». Таким образом, сфера субъективного — это совокупность наличного, непосредственно присутствующего для каждого из нас внутреннего (индивидуального, непубличного) бытия — бытия нас самих. (Здесь мы временно оставляем без внимания теории, отрицающие субъективность того или иного данного, например, субъективность чувственных образов или смыслов, или же отрицающих саму возможность существования сферы приватного, непубличного бытия (см.: п. 1.2.)).

Для обозначения этого «внутреннего бытия» субъекта нередко используются также термины «психическое» и «сознание». Однако, как нам представляется, для того, чтобы избежать двусмысленности, термины «субъективное», «сознание» и «психическое» следует, по крайней мере в определенных контекстах, различать.

«Психическое», например, можно понимать не только как индивидуальный внутренний мир субъекта, его бытие «в себе и для себя», но и чисто объективно — как «механизм», обеспечивающий наблюдаемое разумное (целесообразное) поведение, что само по себе не подразумевает существование какой-либо «внутренней», субъективной стороны этого механизма. Чтобы дистанцироваться от такого «бессубъектного» понимания психического, мы далее будем различать психическое и субъективное, и понимать последнее как «внутреннюю сторону» психического, не сводимую к каким-либо его внешним объективным проявлениям.

Необходимость различать сознание и субъективное связана с тем, что сознание, в обычном смысле этого слова, непременно предполагает знание о том или ином содержании сферы субъективного. Если я что-то осознаю, то это означает, что я способен дать отчет себе и другим о наличии в моей субъективности некоторого определенного переживания. То есть осознание предполагает возможность осуществления рефлексивного акта. Сферу субъективного мы определили выше как совокупность «данного», «наличного», «непосредственно присутствующего». Однако простое присутствие в сфере субъективного не гарантирует возможности рефлексии данного субъективного содержания.

Мы вполне можем что-то ощущать, не давая себе отчет о наличии в нас данного ощущения. То есть помимо рефлексируемого содержания субъективного существует нерефлексивное (дорефлексивное, иррефлексивное) субъективное, которое можно, также, обозначить как «бессознательное».

Поскольку нерефлексивное содержание субъективного — это то, о чем мы не можем дать отчет, не имеем явного знания, то возникает вопрос: как же мы в таком случае вообще способны прийти к заключению, что помимо осознаваемого содержания в нашей субъективности может присутствовать что-то еще? Очевидно, что это возможно, прежде всего, в силу нашей способности к ретроспективному анализу состояний собственной сферы субъективного.

Ограничимся пока анализом чувственных переживаний, например, сферой зрительного восприятия. В каждый момент времени я, как правило, отдаю себе отчет лишь о какой-то малой части совокупного «зрительного поля» — той части, к которой приковано мое внимание. Все остальное существует как некий смутный, нерефлексируемый фон, на котором дан предмет осознанного видения. В момент восприятия я не даю себе отчет о наличии этого фона (иначе он перестал бы быть фоном), но, возвращаясь ретроспективно к данному переживанию, я прихожу к выводу, что фон, именно как фон, все же переживался, каким-то образом присутствовал в моей субъективности. Например, если объект осознанного внимания — это книга, то, возвращаясь ретроспективно к моменту ее восприятия, я могу вспомнить и воспроизвести элементы фона, на котором она мне была дана, например, вспомнить, что книга лежала на столе. Даже если я не могу конкретно описать фон, тем не менее, я уверен в его существовании — в самом деле, не висела же книга в пустоте! Она явно воспринималась на каком-то, пусть даже неизвестном, неопределенном фоне, явно наличном в составе моего субъективного опыта. Следовательно, фон, хотя он первично не осознается, следует все же включить в состав сферы субъективного. Причем включить его именно в тот момент, когда он первично в неосознанной форме присутствовал в моих переживаниях.

Наконец, необходимость различать сознание и субъективное обусловлена, также, фактом существования таких состояний нашей субъективности, в которых осознание (рефлексия) вообще отсутствует. Так, человек не способен полноценно осознавать себя во сне, в состоянии сильного наркотического опьянения, в различных патологических состояниях психики (делирий, онейроид, оглушение). Однако во всех этих случаях, тем не менее, сохраняется то, что можно назвать «внутренним миром» или «субъективным» — поскольку сохраняются какие-то переживания: ощущения, образы, даже нередко и редуцированная возможность осмысления происходящего. Всё это феномены, о которых мы не способны дать отчет в момент их переживания, но которые, благодаря фиксации в памяти, могут быть обнаружены ретроспективно. (Некоторые авторы предпочитают в данных случаях говорить об «измененных состояниях сознания» [197] или о «нерефлексивном сознании»).

Таким образом, термин «субъективное» в данной работе мы будем употреблять как родовое понятие для обозначения любых явлений внутреннего мира человека. С этой точки зрения сознание — это лишь некая разновидность или форма организации субъективного. Она характеризуется рядом свойств, таких как отмеченная выше рефлексивность, а также произвольность (способность к саморегуляции, самодетерминации), способность использования абстракций сколь угодно высокого уровня (это свойство, в частности, отличает человеческую субъективность от весьма вероятно также существующей субъективности животных — хотя животные способны пользоваться абстракциями, но уровень доступных им абстракций всегда ограничен).

Далее, к числу сущностных характеристик сознания можно присовокупить социально-культурную обусловленность содержания и способов функционирования субъективного. Кроме того, обладающая сознанием субъективность непременно участвует в обработке поступающей в мозг сенсорной информации, а также, по-видимому, участвует в планировании поведенческих актов. Она содержит в себе знание об окружающем мире (модель мира) и тесно связана с механизмами «высших психических функций»: мышления, произвольного внимания, произвольной памяти и т. д. В общем же случае сфера субъективного может не обладать ни одним из перечисленных свойств (например, во сне, в случаях патологии).

В данной работе мы не претендуем на создание детально разработанной «теории сознания». Создать теорию сознания — это значит, в частности, объяснить, каким образом осуществляется восприятие, как человек мыслит, как функционирует память и т. д. Создание такой теории представляется пока весьма отдаленной перспективой и одного философского анализа для решения этой проблемы явно не достаточно. Речь будет идти преимущественно о субъективном как таковом, безотносительно к конкретной форме его организации. (Хотя по понятным причинам мы будем исследовать человеческую субъективность и, таким образом, будем преимущественно иметь дело с «сознательной» формой субъективного. Последнее позволит нам во многих случаях (когда нет опасности возникновения путаницы, т.е. нет необходимости различать рефлексируемое и нерефлексируемое содержание сферы субъективного) использовать термины «сознание» и «сфера субъективного» как синонимы). В частности, мы полностью абстрагируемся от содержательного анализа сознания (какое знание конкретно содержит в себе наше сознание) — к чему часто и сводится так называемая «философия сознания».

Нас будут, в первую очередь, интересовать самые общие, формальные, инвариантные к содержанию и уровню организации свойства сферы субъективного, т.е. такие свойства, которые в равной мере присущи и напряженной мысли гения, и алкогольному бреду, и сновидению, и усредненному, обыденному состоянию субъективности. (Иными словами, мы будем исследовать сознание «как таковое», т.е. универсальную бытийную форму сознания, которую мы и обозначаем термином «субъективное»).

Такой подход, как нам представляется, оправдан методологическими соображениями. Создание любой научной теории следует начинать с изучения наиболее общих, фундаментальных (инвариантных) свойств исследуемых явлений. Познание обычно двигается от общего — к частному, от общей картины явления — к отдельным деталям. Также, видимо, следует строить и теорию сознания — начиная с исследования самой общей формальной структуры сферы субъективных явлений, а затем уже перейти к изучению функциональных и содержательных аспектов сознания.

Поскольку мы в данной работе абстрагируемся от содержательной стороны сознания, и исследуем лишь его «форму», мы можем не принимать во внимание социальные и культурные факторы, детерминирующие содержание сознания. Это ни в коем случае не означает, что мы «недооцениваем» социально-культурную обусловленность сознания. Общество и культурная среда, несомненно, играют решающую роль в формировании конкретного содержания сознания. Но социально-культурные факторы не имеют никакого отношения к самой бытийной форме сознания — субъективности. Сознание, с некоторой долей приближения, можно определить как «знание» — об окружающем мире и самом себе. Содержательно это «знание» детерминировано социальным и культурным контекстом. Но было бы ошибкой попытаться объяснить социальными и культурными влияниями саму форму бытия этого знания. Попытка, к примеру, объяснить с «социально-культурной» точки зрения природу смысла, — очевидно, содержит логический круг, поскольку сама культура — есть не что иное, как система смыслов и, следовательно, прояснить способ существования смысла не может. Ведь существование культуры уже предполагает существование смысла как особой бытийной формы.

Основной вопрос, который мы исследуем, — это не вопрос о том, какое «знание» содержит сознание, как это знание формируется и функционирует, а вопрос: как существует это знание, какова форма его бытия. Эта форма бытия субъективного — логически предшествует любому «содержанию сознания», поскольку никакого «содержания без формы» быть не может.

Инструмент исследования сферы субъективного — это интроспекция, самонаблюдение. Все доводы психологов относительно «ненадежности» интроспекции — не могут заставить нас выбрать какой-либо другой метод исследования просто потому, что «субъективность» дана исключительно только «самому субъекту» — носителю субъективных переживаний и, следовательно, никаких методов исследования субъективного, кроме интроспекции, просто не существует. В идеале цель «научной» интроспекции — дать «объективную», непредвзятую картину того, что действительно непосредственно «дано», переживается субъектом в той или иной форме. Насколько сложно это сделать — видно хотя бы из провала попыток Э. Гуссерля и его школы пробиться с помощью некого универсального «научного» метода (метода «феноменологической редукции») «к самим феноменам» — т.е. дать абсолютно непредвзятую картину «непосредственно данного». Вместо единого «научного», объективного взгляда на феномены — получилась масса противоречащих друг другу описаний, страдающих к тому же крайней субъективностью.

Учитывая неудачный опыт школы «феноменологов», мы не стремились к абсолютной непредвзятости и теоретической ненагруженности прелагаемых нами описаний субъективных «данностей». Этого, видимо, в принципе достичь не возможно. Хотя в конечном итоге мы можем апеллировать лишь к субъективной очевидности наличия тех или иных субъективных феноменов, но построить «теорию сознания» на простой констатации различных очевидностей (как предлагал Гуссерль) — невозможно. Необходим еще критический и логический анализ различных «очевидностей», их сопоставление, работа по соединению различных, интроспективно фиксированных феноменов, в единую целостную, непротиворечивую систему. Иными словами, необходимо создание той или иной теоретической «модели» субъективного. Здесь вряд ли возможно избежать многообразия моделей — отражающих различные теоретические установки их авторов. Однако мы все же надеемся, что построение различных «моделей» сферы субъективного, вроде нашей, — не бесплодное занятие. Опыт развития «научной психологии» показывает, что те или иные «интроспективные» данные могут быть косвенно подтверждены «объективными» методами.

Еще большее значение имело бы позитивное решение психофизической проблемы. Решение этой проблемы позволило бы установить «объективные корреляты» субъективных феноменов — и мы, таким образом, получили бы независимый «ряд данных», сопоставимых с данными интроспекции, что позволило бы сделать выбор между различными теоретическими «моделями сознания».

Если бы удалось найти позитивное научное решение психофизической проблемы, то многие существующие философские теории утратили бы всякую актуальность — именно потому, что они, по сути, продукт спекуляции на научной нерешенности проблемы сознания. Также как философский атомизм утратил значение после создания научного атомизма, так и философская спекуляция «о природе сознания» утратила бы свое значение, если бы удалось найти «проекцию» сознания в составе физической реальности. В этом случае философские «теории» сознания (и, вероятно, значительная часть всей традиционной философии) превратились бы в «нормальные» научные гипотезы, которые можно было бы фальсифицировать или подтверждать, пользуясь стандартными методами научного исследования. Учет такой возможности позволяет нам рассматривать изложенную ниже модель субъективности как философскую гипотезу, которая в принципе допускает опытное подтверждение.

С точки зрения логики, интроспективному исследованию сознания должно предшествовать исследование самой рефлексивной способности. Однако понять природу рефлексии невозможно вне контекста той или иной модели сознания (поскольку рефлексия — есть одно из свойств сознания). Поэтому мы вынуждены отложить исследование рефлексии до конца третьей главы — до того момента, когда мы уже выясним основные черты устройства сферы субъективного. Пока же нам остается лишь постулировать, ссылаясь на опыт, что рефлексивная способность действительно существует и дает более-менее достоверные знания о субъективных феноменах.

1.2. Оценка стратегий элиминации сферы субъективного

Прежде чем перейти к систематическому исследованию строения и свойств сферы субъективного, необходимо рассмотреть вопрос: а существуют ли вообще субъективные явления? Вопрос актуален в связи с тем, что существует целые направления в философии (т.н. «элиминирующий материализм», «логический бихевиоризм» а также, частично, «интуитивизм») представители которых в той или иной мере (частично или полностью) отрицают реальность субъективных явлений.

Конечно, весьма сложно утверждать несуществование того, что непосредственно «дано», переживается субъектом. Поэтому стратегия элиминации субъективного, как правило, сводится к тому, чтобы показать, что субъективное «выдает себя не за то, чем оно является на самом деле», т.е. иными словами, что «непосредственно данное» не следует понимать как имеющее место в некой «приватной», «субъективной» сфере бытия. Здесь используются два различных подхода. В первом случае пытаются доказать, что то, что мы принимаем за субъективное: ощущения, образы, представления, смыслы и т. п. — на самом деле есть просто физические состояния мозга, которые мы по ошибке или в силу предубеждения принимаем за некую «субъективную реальность». Такой подход, в частности, используется представителями т.н. «элиминирующего материализма» (Дж. Смарт, Р. Рорти, Д. Деннет, Д. Армстронг и др.) [174, 243,271, 333]. Другая разновидность подобной точки зрения — так называемый «логический бихевиоризм» (К. Гемпель, Г. Райл [163, 298], см. также обзорную работу С. Приста [161]). Здесь то, что мы принимаем за субъективное, отождествляется уже не с внутримозговыми физическими процессами, а с непосредственно наблюдаемыми поведенческими реакциями.

В рамках этих направлений выдвигается требование полной редукции «ментальных терминов», которые нам навязывает обыденный язык, к «научным» (и тем самым более адекватным) нейрофизиологическим, физическим или поведенческим терминам.

Требование редукции (или «сокращения») «ментальных» терминов восходит в Витгенштейну, который утверждал (используя знаменитый пример с «жуком в коробочке» [33 с. 183]), что «личные ощущения» и любые другие «внутренние» «ментальные состояния», как некая «непубличная», доступная лишь единичному субъекту реальность есть нечто такое, что не может быть задействовано в какой-либо всеобщей языковой игре, т.е., по сути, не может быть предметом обсуждения (личные ощущения есть нечто такое, о чем ничего нельзя сказать). О чем же мы тогда на самом деле говорим, когда употребляем выражения типа «я чувствую боль», «я хочу», «я боюсь» и т.п.? Если говорить о «ментальном» невозможно, значит, мы говорим о чем-то другом, общедоступном, «публичном». Например, истинным предметом говорения могут быть физические или физиологические процессы в мозге. В таком случае отчет о «ментальных событиях» есть просто «иной способ говорения» о каких-то определенных «физиологических событиях», например, о фактах возбуждения «С-волокон или Р-волокон» [174]. Ментальный язык, утверждают сторонники «элиминирующего материализма», необходим лишь по причине нашего невежества в области нейронаук (также как использование слова «вода» вместо Н2О — есть следствие нашего изначального незнания химии).

В адрес этой концепции можно высказать, по крайней мере, три возражения:

1. Нет оснований считать, что «ментальное» (субъективное) есть нечто абсолютно замкнутое в себе. Наша субъективность может иметь многослойную структуру и быть замкнутой на одном уровне, а на другом — иметь прямой доступ к «трансцендентной реальности» — которая, таким образом, утрачивает статус абсолютно трансцендентного. (Если воспользоваться примером Витгенштейна, то можно предположить, что наряду с «личным» «жуком в коробочке» существует также «общедоступный жук», наличие которого и делает возможным разговор о «личных» жуках). Как мы увидим далее, именно так наша субъективность, по всей видимости, и устроена (см. гл. 4). Но в таком случае отпадают всякие основания утверждать, что разговор о субъективном не возможен. Если существует надындивидуальная общедоступная сфера «ментального» — то она, очевидно, может служить «посредником», позволяющим говорить и о «личном», «индивидуальном» содержании сферы субъективного, через сопоставление его с «общедоступным».

2. Сама возможность разных способов говорения об одном и том же должна иметь основания не только в нашем языке или в познавательной способности, но и в самом предмете познания. Уже то, что возможна некая «научная» точка зрения, отличная от «донаучной», обыденной точки зрения, указывает на многослойную бытийную структуру самой вещи, т.е. на наличие у вещи некой «глубины» или «разных сторон» — что предопределяет возможность наличия разных форм данности вещи познающему субъекту. Если один и тот же предмет дан нам как «ощущение» и как «нейрональное событие», то, очевидно, дело не только в языке или в нашем невежестве, но и сам предмет должен объективно иметь «две стороны»: «ментальную» и «физическую» — что и обуславливает, в конечном итоге, двойственность нашего говорения.

3. Сведение «ментальных состояний» к физическим состояниям в конечном итоге требует использование «предметного» языка. Если мы объясняем «боль» как «донаучный» способ говорения о возбуждении «С-волокон», а смысл фразы «возбудились С-волокна» поясняем как иной способ говорения о том, что «возбудились Д-волокна» и т.д., то, в конце концов, мы вынуждены будем прервать эту цепочку и пояснить что такое «волокно» и «возбуждение» используя обычный предметный язык. Но в таком случае всплывают классические проблемы типа: что означает слово «волокно» — некий субъективный образ в сознании, вещь вне нашего сознания, «нейтральный элемент» опыта или что-то еще? Таким образом, данный способ элиминации субъективного оказывается не самостоятельной, замкнутой в себе точкой зрения, но зависит от решения других теоретико-познавательных вопросов — в частности, зависит от решения проблемы статуса «трансцендентного предмета» (см. гл.4).

Отметим, что приведенные аргументы (особенно первый и второй) приложимы в равной мере и к «элиминирующему материализму», и к «логическому бихевиоризму».

Исходным пунктом другого способа элиминации субъективного является критика так называемого «удвоения реальности». Нам говорят, что нет никакой необходимости рассматривать то, что мы непосредственно вокруг себя воспринимаем, как нечто существующее «в голове». То, что мы непосредственно видим, слышим, осязаем и т. д. — говорят сторонники этой теории, — это никакие не ощущения, а сами реальные предметы внешнего мира и их свойства — как они существуют «сами по себе», «в подлиннике».

Одним из первых подобную «экстериоризацию» субъективного осуществил А. Бергсон. Согласно разработанной им «интуитивистской» теории познания, «материя совпадает с чистым восприятием», она «абсолютно такова, как кажется» и, следовательно, «было бы напрасно придавать мозговому веществу способность порождать представления» [17 с. 202—203].

Это означает, что то, что мы воспринимаем вокруг себя — это не образы, порожденные мозгом, или существующие «внутри мозга», а сами внешние объекты, как они существуют сами по себе, «в подлиннике». Психический аппарат лишь входит в контакт, связывается с этими внешними объектами и в результате эти объекты обретают способность управлять поведенческими актами.

«…нервная система не имеет ничего общего с устройством, предназначенным производить или, хотя бы даже подготавливать представления» — писал А. Бергсон, — «функция ее состоит в том, чтобы воспринимать возбуждения, приводить в движение моторные механизмы и представлять как можно большее их количество в распоряжение каждому отдельному возбуждению» [17 с.175].

Таким образом, с точки зрения Бергсона, мозг отнюдь не генератор образов или вообще каких-либо субъективных состояний, а просто некая «рефлекторная машина». «Субъективное» же — это и есть окружающий нас реальный мир, который не нуждается в каком-либо «дублировании» или «копировании» внутри мозга, он сам выступает в роли своей собственной модели.

Здесь, однако, возникает сложность, связанная с тем, что сфера субъективного состоит не только из образов внешнего мира, но также из представлений, воспоминаний, смыслов, интеллектуальных и волевых актов, эмоций. Ясно, что все это весьма трудно отождествить с внешними объектами — как они существуют «сами по себе». Для того чтобы решить эту проблему, по крайней мере, в отношении памяти, Бергсон предложил рассматривать воспоминания как непосредственный доступ к прошлым состояниям внешнего мира. Если, к примеру, я вспоминаю свою квартиру такой, какой она была десять лет назад, то я извлекаю образ квартиры отнюдь не из каких-то «хранилищ» памяти, а вижу «в подлиннике» действительное прошлое своей квартиры. Таким образом, по крайней мере, одну из разновидностей памяти — так называемую «память духа» (декларативную эпизодическую память — по современной терминологии) — удается также «вынести» за пределы мозга и «спроецировать» в объективную реальность.

Параллельно с Бергсоном сходную онтологию разрабатывал ученик Ф. Брентано, К. Штумпф, а также Н. О. Лосский и ряд других философов [114, 233].

Как нам представляется, нет особой необходимости детально обсуждать данную стратегию элиминации сферы субъективного, прежде всего в силу ее достаточной известности, тем более что здесь, по сути, полная элиминация субъективной сферы не достигается. Хотя чувственность, память, представления, а также в некоторых версиях «интуитивизма» и даже смыслы, эмоции — выносятся вовне, рассматриваются как свойства «самого бытия», все равно есть некий «остаток» субъективности: в виде «актов» сознания, — например, актов сравнения, различения, узнавания, внимания и т.п., в виде «направленности» на объект этих актов, в виде отношения к объектам, а также, в виде волевых актов. Следовательно, субъективное здесь полностью не устраняется.

Особый интерес, однако, представляет идея устранения «удвоения реальности», которая лежит в основе, по сути, всех основных программ элиминации психофизической проблемы. Отказ от «удвоения реальности» мотивируется обычно необходимостью решения т.н. проблемы «трансцендентного предмета знания», т.е. проблемы существования и мыслимости предметов (реальности) за пределами «непосредственно данного». Анализ этой проблемы нам придется отложить до четвертой главы, поскольку мы пока не располагаем необходимыми для ее решения концептуальными средствами. Как мы увидим, анализ этой проблемы не только позволит нам определить отношение к «интуитивистской» стратегии элиминации субъективного, но и расширит наши представления о строении самой сферы субъективного. Пока же подведем предварительный итог обсуждения стратегий элиминации субъективного.

Отметим, прежде всего, что тезис о «несуществовании субъективного» противоречит данным непосредственной интуиции, которая, в частности, указывает нам на приватную данность, по крайней мере, некоторых чувственных феноменов (например, ощущения боли). «Несуществование субъективного» противоречит также представлениям современной психологии и физиологии сенсорных систем. Почти вся современная психология восприятия (исключение здесь составляют работы Дж. Гибсона [41]) и вся без исключения физиология восприятие — предполагают репрезентативный характер связи образа и объекта, т.е. предполагают «субъективный» статус непосредственно данного субъекту. (Мы видим «образы» объектов, а не «сами вещи». Эти образы — продукт сложный деятельности нашей психики, они существуют в некой «ментальной» сфере и не тождественны предметам окружающего нас внешнего мира). Отказ от репрезентативной теории восприятия порождает фундаментальные трудности в объяснении простейших явлений: почему предметы раздваиваются, если нажать на глазное яблоко, почему очки корректируют зрение, почему, надев розовые очки, мы видим предметы розовыми и т. п.

«Элиминирующие теории» — это, с нашей точки зрения, — разительный пример того, как очевидное отрицается во имя сомнительных, предвзятых и упрощенных гносеологических теорий. Не лучше ли усовершенствовать теорию познания, чем отрицать очевидное?

Отметим еще один существенный общий дефект исследований сознания, проводимых в рамках аналитической философии (не обязательно элиминирующего толка). Представители этого философского течения пытаются решить вопрос о природе сознания лишь путем тщательного логического анализа: как ментальных терминов, так и наших суждений о ментальном. Такой подход представляется крайне наивным и не продуктивным. По сути, ни одна научная проблема не была когда-либо решена таким способом. Научные проблемы на самом деле решаются путем накопления новых фактов, противоречащих старым непродуктивным воззрениям, и выдвижением новых смелых гипотез, изменяющих сложившиеся парадигмы и объясняющих с новых позиций эти новоустановленные факты. Нерешенность проблемы сознания и, в частности, психофизической проблемы — есть, с нашей точки зрения, просто следствие того, что какие-то важные факты, касающиеся сознания и работы мозга нам пока не известны (или же частично известны, но не получили должной оценки), а отнюдь не есть следствие каких-либо дефектов нашей логики или языка.

Таким образом, серьезных сомнений в существовании субъективного, на наш взгляд, не существует. Это означает, что мы смело можем приступить к изучению вполне реально существующей сферы собственных субъективных явлений.

1.3.Строение сферы субъективного: чувственные образы и представления

Наша задача в данном и последующем разделах: выделить основные типы субъективных явлений и определить их взаимные отношения.

Анализ строения сферы субъективного разумно начать с описания наиболее очевидного, бесспорного ее содержания. Таковым, несомненно, является «сенсорная» составляющая субъективного, т.е. переживаемые чувственные образы и ощущения различных модальностей, представляющие в субъективной форме «внешний мир».

Основные свойства ощущений и образов — это целостность (в совокупности они образуют единое «перцептивное поле»), качественная определенность и разнородность, а также более или менее точная локализация в субъективном пространстве и времени. Последнее означает, что ощущения и образы — это ряд субъективных «событий», постоянно сменяющих друг друга, т.е. форма существования ощущений и образов — это временной «поток» переживаний.

Важное свойство чувственных образов — их непосредственная (данная в самом акте их чувственного переживания) осмысленность. Образ предметен — он сразу отнесен к некой предметной категории (стул, стол и т.п.) — есть образ некого инвариантного, устойчивого, себетождественного предмета и, таким образом, отнюдь не равен сумме входящих в него модально специфических качеств. Иными словами, действительность, данная нам в чувственной форме, структурирована, разделена в самом восприятии на осмысленные целостные единицы — предметы, выделенные не столько по физическим признакам, сколько по их смыслу и значимости для субъекта.

За пределами сенсорных феноменов мы обнаруживаем представления — умственные (ментальные) образы, которые являются более или менее полным подобием сенсорных образов (по содержанию), но возникают в отсутствии сенсорной стимуляции.

Представления разделяются на представления памяти и представления воображения. Кроме того, представления можно разделить на конкретные и абстрактные. Конкретные представления (представления о конкретных предметах) явно обнаруживают родственность чувственным сенсорным образам — прежде всего своим содержанием. Содержательно конкретные представления — это либо непосредственные копии сенсорных образов (представления памяти), либо являются рекомбинациями последних (представления воображения). Однако по форме своего переживания они существенно отличаются от сенсорных образов: видение предмета и воспоминание о нем — далеко не одно и то же.

Специальные психологические эксперименты показывают, что в некоторых ситуациях испытуемый способен перепутать околопороговую сенсорную стимуляцию со своими собственными воображаемыми представлениями [136]. Эти исследования вроде бы подтверждают теорию, предложенную еще Д. Юмом, согласно которой представления есть просто ослабленные копии сенсорных образов. Если принять в качестве первого приближения эту теорию за основу, то необходимо также иметь в виду, что представления отличаются от чувственных образов, по-видимому, не только интенсивностью, но также они изначально обладают различным смыслом. Как правило, за исключением особых ситуаций, мы изначально знаем с чем мы имеем дело: с восприятием, воспоминанием или фантазией. В противном случае мы бы постоянно путали слабые ощущения с собственными представлениями, а воспоминания путали с продуктами воображения.

Абстрактные представления отличаются от конкретных отсутствием части чувственных качеств, имеющихся у сенсорных образов и конкретных представлений. Например, мы можем вообразить движение без движущегося объекта, т.е. без представления его цвета, формы, положения, можем представить цвет без формы или представить, например, «треугольник вообще», без конкретизации его размеров и величины углов и т. д. (Как известно, Дж. Беркли считал, что все это невозможно и что никаких абстрактных представлений не существует [21]. Когда мы представляем «треугольник вообще», полагал он, мы на самом деле представляем вполне конкретный треугольник, который, однако, используется нами как представитель класса треугольников. Однако эта точка зрения — не более чем недоразумение. Существуют не только абстрактные представления, но даже абстрактные сенсорные образы. Так, пользуясь «периферийным зрением», мы можем непосредственно увидеть движение без восприятия формы и цвета движущегося объекта, увидеть цвет без формы и т. п. Аналогичные случаи восприятия отдельных изолированных чувственных качеств (например, движения «в чистом виде») наблюдаются также в патологии [69]).

Одно из характерных свойств представлений, как конкретных, так и абстрактных, — это их «неопределенность», «смутность». Например, вспоминая лицо знакомого человека, я как бы вижу перед собой его облик, узнаю его, но, тем не менее, не могу в точности описать форму носа, подбородка, цвет волос и т. д. Что я имею в данном случае: представление смутное само по себе или же неспособность точно описать вполне определенный «в себе» ментальный образ? Представляется более реалистичным признать, что если я что-то ощущаю как «смутное» (будь то представление или сенсорный образ), то оно таковым на самом деле и является. То есть смутность — это собственное свойство самих переживаний, в частности, почти всех представлений. Если бы это было не так, то нам пришлось бы признать, что представления и чувственные образы даны нам как-то опосредованно, т.е. потребовалось бы ввести образы образов и представления представлений. Отметим также, что существуют и вполне четкие, определенные представления — так называемые «эйдетические образы».

Рассматривая природу представлений, следует обратить внимание на следующее обстоятельство. Хотя представление переживается нами как некий редуцированный образ, тем не менее, для самого субъекта, этот редуцированный образ, по существу, выполняет функцию полноценного образа. Когда я воображаю знакомое мне лицо, я реально переживаю нечто смутное и неопределенное, в лучшем случае лишь отдаленно напоминающее данное лицо. Однако этот редуцированный образ мыслится мною как полный аналог чувственно переживаемого лица (поскольку я воображаю именно данное лицо, а не его смутное подобие). Это означает, что представления — это, по большей части, некие символы, которые «означают» нечто отличное от того, чем они сами по себе конкретно являются. Они как бы указывают на полноценный чувственный образ — прототип данного представления, не воспроизводя этот прототип полностью. Это как бы «осколок» или «бледное подобие» сенсорного образа, которое, однако, имеет для нас смысл полноценного образа. С другой стороны, мы отдаем себе также и отчет в том, что переживаемое нами — это именно нечто воображаемое, а не продукт сенсорного восприятия.

Эта «символическая» природа представлений дает некоторым авторам (например, Г. Райлу [163]) повод утверждать, что представления вообще лишены всякого чувственного содержания, что, представляя что-либо, мы вообще ничего не ощущаем. Действительно, когда я представляю себе зеленый лист, я ничего зеленого непосредственно не вижу (но это не означает, что и другие люди также ничего не видят в подобной ситуации — все, видимо, зависит от способности субъекта к визуализации). Но, тем не менее, что-то неопределенное, какую-то неопределенную, лишенную всякой цветности форму я в этом случае ощущаю. Этот неопределенный образ, однако, имеет для меня смысл образа «зеленого листа», не являясь по существу таковым.

Итак, представления отличаются от сенсорных образов в основном меньшей интенсивностью переживания, смутностью, а также, в случае абстрактных представлений, отсутствием части чувственных качеств (таких как цвет, форма, размер, ориентация в пространстве и т.п.). Мы можем переживать изолированно отдельные компоненты, свойства или стороны воображаемого предмета, например, только форму или цвет. (К примеру, если мы переживаем «треугольник вообще», мы переживаем изолированно свойство «неопределенной треугольности», т.е. здесь имеет место переживание изолированного неопределенного свойства). Но, вместе с тем, также как и сенсорные образы, представления локализованы в субъективном пространстве и времени (хотя эта локализация также может быть смутной, приближенной). Следовательно, представления также возникают и исчезают, образуют временной поток переживаний.

К числу наиболее важных формальных свойств сферы чувственного можно отнести качественный характер различий между чувственными модальностями и чувственными качествами внутри модальностей. А. Бергсон вообще полагал, что всякие различия внутри субъективной сферы носят качественный характер [18]. Эта точка зрения, однако, представляется преувеличением. Достаточно успешное использование математических методов в психологии, в частности, методов субъективного шкалирования, заставляет признать, что наряду с качественными различиями в сфере субъективного присутствуют и чисто количественные различия, например, различия в интенсивности ощущений одного чувственного качества.

Заметим, что «качественность», качественная разнородность — это свойство лишь чувственной составляющей сферы субъективного, но, как мы увидим далее, не смысловой ее составляющей. Смыслы как таковые лишены качеств: идея «красного» не красна, идея «холодного» не холодна и т. д.

Если содержание сферы субъективного можно в целом охарактеризовать как «знание» или «информацию», то качества сами по себе не есть ни «знание», ни «информация», а являются лишь, по всей видимости, весьма произвольной формой представленности информации в сознании.

Во Введении мы отмечали, что «качества» в последнее время стали объектом пристального изучения со стороны философов, психологов и физиологов. Более всего обсуждаются два вопроса: 1. Каким образом мозг способен «порождать» качества [262, 349, 350]? 2. Вопрос о возможности «редукции» качеств к каким-либо другим психическим или иным явлениям [302, 262].

Острота первого вопроса связана с тем твердо установленным физиологами обстоятельством, что нервные процессы, связанные с психическими процессами восприятия в различных сенсорных модальностях (зрение, слух и т.п.), качественно однородны (т.е. везде используется один и тот же принцип кодирования информации, во всех отделах мозга генерируются совершенно стандартные потенциалы действия, используются одни и те же идентичные по химическому составу медиаторы и т. п. — независимо от того, с какой сенсорной модальностью мы имеем дело). Каким же образом, в таком случае, возникает качественное различие ощущений в различных модальностях, а также различие сенсорных качеств внутри каждой отдельной модальности? Проблема усугубляется еще и тем, что даже если бы мы нашли качественно разнородные физиологические процессы в нервных субстратах, отвечающих за модально-специфическое восприятие, то это не приблизило бы нас к решению проблемы происхождения качеств. Дело в том, что физическая картина мира, к которой, в конечном счете, апеллирует физиология, вообще не содержит в себе никаких качеств, которые можно было бы сопоставить с сенсорными качествами. Один из основных принципов физического подхода к описанию реальности — это принцип сведения любых качественных различий к количественным. В результате единственным физическим содержанием объективной реальности оказывается (в идеале) пространственно-временная структура. Качествам, таким образом, нет место не только в физиологии, но и в физике.

Детальный анализ затронутого комплекса вопросов возможен лишь в рамках обсуждения общих подходов к решению психофизиологической проблемы, что выходит за рамки темы данной главы (см.: гл. 5). Заметим лишь, что простейшим и наиболее убедительным решением этой проблемы будет утверждение: мозг (его нейрофизиологический его аппарат, по крайней мере) и не является ни каком смысле «производителем» качеств — поскольку психика (субъективность) не является только лишь функцией нейрональных процессов. Существование сенсорных «качеств» предполагает, как минимум, неполноту существующей физической картины мира: физика не полна (не является «теорией всего»), поскольку не учитывает существование сенсорных качеств, которые также реально существуют, входят в состав того, что мы называем «реальность».

Здесь мы переходим ко второму вопросу о «нередуцируемости» качеств. Есть основания думать, что качества — это совершенно специфические явления, которые невозможно объяснить ни с точки зрения современной физики, ни с точки зрения физиологии, ни с точки зрения культурно-социального подхода. Нередуцируемость качеств современные исследователи обосновывают с помощью различных мысленных экспериментов («инверсированный спектр» [339], «Мэри — исследователь цвета, живущая в «черно-белой комнате» [302] и т.п.). Эти эксперименты призваны показать, что никакая мыслимая косвенная информация не способна заменить, например, прямое переживание цветовых ощущений (а, следовательно, и ощущений других сенсорных модальностей). К примеру, можно стать крупным специалистом по изучению цвета (как Мэри из примера Ф. Джексона), не видя никогда реальных цветов, кроме черного и белого (Мэри живет в «черно-белой комнате» и не может оттуда выйти). Все эти знания о цвете, однако, не заменят прямого восприятия цвета. (Мэри откроет что-то новое для себя, когда выйдет наружу и увидит реальные цвета).

Нередуцируемость качеств — важный факт, свидетельствующий о невозможности элиминации сферы субъективного, факт, указывающий на реальное существование сферы приватных чувственных феноменов, обладающих своеобразными свойствами, необъяснимыми с позиций современной физики, химии, физиологии или социальных наук.

1.4. Строение сферы субъективного: смыслы

Исчерпывается ли содержание сферы субъективного ощущениями, образами и представлениями? Некоторые философы давали положительный ответ на этот вопрос (например, Д. Юм). Однако это не верно. Наряду с чувственным содержанием в сфере субъективного присутствуют также и внечувственное содержание: желания, стремления, оценки, эмоции, волевые импульсы, наконец, смыслы. В данном разделе мы рассмотрим лишь форму субъективного переживания смыслов.

Предварительно дадим небольшой обзор существующих «теорий» смысла. Сразу же отметим, что рассматриваемые теории по большей части искусно обходят ту проблему, которая нас более всего интересует: проблему субъективной формы переживания смысла. Однако некоторую косвенную информацию о природе субъективного смысла из этих теорий извлечь все же возможно.

Наиболее разработанными являются логические теории смысла (см. обзор логических теорий в [145]). Проблема природы смысла возникает в логике в связи с постановкой задачи формализации логическими средствами тех смысловых отношений, которые имеют место в естественных языках.

Логическая теория смысла была впервые предложена Г. Фреге — и она, по сути, легла в основу дальнейших исследований «логики смысла». Фреге предложил различать значение знака и его смысл [215]. По Фреге, значение знака — есть денотат, т.е. определенная вещь или совокупность вещей, на которую данный знак «указывает». Напротив, смысл знака — это то, что отражает способ представления обозначаемого данным знаком. Иными словами, смысл — есть способ указания на денотат. Фреге указывал, что денотат — это «сама вещь» — нечто существующее вне и независимо от сознания, а отнюдь не образ или представление. Смысл, в таком случае, есть нечто «расположенное между денотатом и представлением», он «не столь субъективный как представление, но и не совпадает с самой вещью» [215 с. 184].

Эта теория содержит массу неясностей. Если смысл указывает на денотат, то возникает вопрос: как осуществляется это указание? Как сознание способно указывать на нечто, что находится целиком за пределами этого сознания? Если я способен указывать на нечто, то это нечто должно быть каким-то образом представлено в моем опыте. Но всякий опыт, поскольку он мне дан, есть опыт субъективный. Следовательно, денотат, если он может быть предметом указания, должен быть каким-либо образом репрезентирован субъекту.

С другой стороны, однако, если денотат — есть некий реальный предмет, находящийся вне познающего, то смысл действительно должен каким-то образом «выпрыгивать» из сознания к самим вещам для того, чтобы субъект был способен «схватить» сам этот смысловой оттенок «внеположности» объекта сфере субъективного.

Нередко проблему «указательной» функции смысла пытаются решить путем введения термина «интенциональность». Этот термин обычно переводят как «направленность» или «соотносительность». Смысл при этом отождествляется с интенциональностью, т.е. определяется как способ соотношения сознания с предметом.

Следует отметить, что термин «интенциональность» имеет несколько различных значений. Чаще всего интенциональность определяют как «свойство… ментальных состояний и событий, посредством которого они направлены на объекты и положения дел внешнего мира» [183 с. 96]. Отождествить так определяемую интенциональность и смысл не представляется возможным. Действительно, в соответствии с данным определением не всякое ментальное состояние является интенциональным. Например, я могу сказать: «Во дворе собака» — не имея в виду никакого конкретного двора и никакой конкретной собаки. Это высказывание будет неинтенциональным, но, тем не менее, оно, очевидно, имеет смысл. Смысл, таким образом, не задается только отношением к внеположной сознанию реальности. Он может быть задан и отношением, локализованным целиком внутри самого сознания. Более того, мы видим, что смысл высказывания «во дворе собака» почти не зависит от того, имеется ли в виду конкретная собака или же нет. Таким образом, «указание на внеположный предмет» — есть лишь одна из составляющих смысла, некий специфический смысловой «модус».

Следует также отметить, что введение термина «интенциональность» само по себе отнюдь не решает самой проблемы «указания на внеположный сознанию (трансцендентный) предмет». Объяснение данной способности здесь подменяется простым постулированием способности сознания указывать за пределы себя, и это свойство провозглашается сущностным определением сознания. Такой постулативный способ решения проблемы может быть оправдан и вполне эффективен, — но лишь только в том случае, когда рациональное решение поставленной проблемы действительно не возможно. Тогда мы просто говорим: «Таково положение дел, оно парадоксально, но мы должны смириться с этой парадоксальностью». Но, как мы увидим далее (гл. 4), проблема трансцендентного предмета вполне рационально разрешима и, следовательно, нет никакой необходимость решать ее постулативно — произвольно утверждая интенциональность как сущностное свойство сознания.

Возможно и другое, более широкое истолкование термина «интенциональность». Э. Гуссерль, в частности, обобщенно определял интенциональность как «соотносительность» [52]. (Здесь, можно, также, привести краткое, но емкое определение Сартра: «интенциональность есть… отрыв от себя» [179 с. 62]). Если «соотносительность» понимать предельно широко — как любое отношение между любыми предметами, то в этом случае смысл действительно оказывается синонимом «интенциональности». Смысл любого предмета (а смысл, очевидно, имеет любой предмет — не только знак, слово, или предложение, — но и любой из окружающих нас «чувственно воспринимаемых» предметов: стол имеет смысл «стола», книга смысл «книги» и т. д. — это уже говорит о том, что традиционный «лингвистический» подход к проблеме смысла чрезвычайно заужен) не тождественен с самим этим предметом. Также как смысл слова «собака» не заключен в самом звучании или написании этого слова, так и смысл реальной собаки — не заключен в том, что мы в данный момент непосредственно воспринимаем, т.е. не заключен в самом «образе» собаки, или даже в собаке, как физическом объекте. Смысл любой вещи всегда раскрывается через что-то, отличное от самой этой вещи. Смысл — это всегда есть отношение данной вещи к каким-либо другим вещам.

Существенный недостаток классической теории смысла как «способа указания на денотат» заключается в том, что эта теория предполагает, что смысл знака раскрывается через выяснение способа указания этого знака на некий единичный предмет (или группу предметов). Например, смысл слова «собака» раскрывается через разъяснение способа указания с помощью этого слова на реальных собак. Но знать, что слово «собака» указывает на неких конкретных (или предполагаемых) собак — далеко не то же самое, что знать смысл слова «собака». Тот, кто действительно понимает смысл слова «собака», должен еще и знать, что представляет собой реальная собака, то есть знать смысл не только слова «собака», но и смысл «самой собаки» — как реального существа. Т.е. нужно, помимо указания на собак, что-то еще знать «о» собаках. Смысл предмета, также как и смысл знака, как уже говорилось, не тождественен самому этому предмету. Он как бы присоединяется к предмету «извне». Предмет является осмысленным, если он указывает на что-то вне себя. Следовательно, атомарный акт «указания на предмет» сам по себе никакого смысла не порождает. Он, по крайней мере, должен сопровождаться актом «указания» на смысл самого указываемого предмета. Иными словами, смысл порождается соотнесением предмета с контекстом, но и контекст осмысляется через какой-либо другой контекст и т. д. Таким образом, смысл может существовать лишь посредством серии (бесконечной?) встроенных друг в друга контекстов. Этот вывод мы далее будем широко использовать в собственной концепции смысла.

Заметим также, что и сам предмет, как нечто себетождественное, инвариантное — существует лишь в силу структурированности нашего восприятия (и представлений) смыслами. Мы видим не комплексы разрозненных, изменчивых ощущений, а целостные стабильные предметные образы, несущие в себе имманентно присущий им смысл. Указание на предмет уже предполагает, что данный предмет сконструирован на основе некого эйдоса — представляет некоторую стабильную предметную категорию и только потому и может служить как целое объектом указания.

Здесь нужно отметить, что аналитической теории семантики существует так называемое «холистическое» направление, представители которого не довольствуются классической «атомистической» концепцией, согласно которой смысл языкового символа определяется целиком и полностью через его отношение к тому или иному атомарному внеязыковому объекту (или группе таких объектов). Подчеркивается, что значение символа определяется также и его ролью в языке. Иными словами, для того, чтобы определить значение символа, необходимо выяснить, как данный символ функционирует во всех возможных языковых ситуациях. Значение каждого символа, таким образом, в конечном итоге, определяется строением и функционированием языка как целостной системы. (Эта точка зрения восходит к поздним работам Л. Витгенштейна, и далее она развивалась такими авторами, как В. Куайн, Д. Деннет, Х. Патнем, Р. Рорти и др.) (см., например, [281]). Такого рода «холизм», однако, ограничивает сферу формирования и функционирования смысла лишь внутриязыковыми факторами, что, с нашей точки зрения, явно не достаточно для адекватного понимания смысла.

Рассмотрим некоторые другие подходы к пониманию смысла. Мы уже отмечали тенденцию к элиминации сферы субъективного в современной философии. Такой же элиминации был подвергнут и смысл. Мы имеем в виду многочисленные попытки редуцировать смысл к каким-либо «внешним», «объективным» его проявлениям. Такой подход характерен в частности для прагматизма (Ч. Пирс), лингвистической философии (Л. Витгенштейн, Дж. Остин и др.), операционализма (П. Бриджмен), а также для бихевиористически ориентированной психологии. Смысл в этих случаях целиком определяется через наблюдаемые поведенческие реакции и понимается как некая способность (интенция) к осуществлению таких реакций. Конкретно смысл определяют как «реакцию на знак» (Л. Витгенштейн), «совокупность операций» (П. Бриджмен), «совокупность практических следствий» (Ч. Пирс), «способ употребления слов» (Л. Витгенштейн). Смысл понимается, таким образом, не как «субъективное состояние», а как «осознанно направляемая и повторяемая деятельность» (П. Бриджмен [258]) в ответ на предъявляемый знак. Такой подход, с нашей точки зрения, верно отображает наличие в составе смысла поведенческих интенций. Но смысл совокупностью таких интенций не исчерпывается. Кроме того, здесь полностью «выносится за скобки» вопрос о субъективной данности (переживаемости) интенций.

В состав смысла могут входить компоненты, которые никакой реакции субъекта не обуславливают, и не могут обуславливать. Например, смысл видимой мною звезды, отчасти, состоит и в том, что когда-нибудь (через много миллионов лет) эта звезда погаснет. Но этот факт никак на мою деятельность повлиять не может. Смысл любой вещи определяется отношением к деятельности субъекта лишь постольку, поскольку вещь имеет какое-то отношение к человеческим потребностям. Но вещь имеет определенный смысл даже в том случае, если она нейтральна по отношению к потребностям. Нужно, видимо, признать, что смысл включает в себя любые отношения между любыми вещами. Тогда смысл вещи — есть просто интегральная совокупность отношений данной вещи ко всем другим вещам — как действительным (наличным), так и вещам возможным.

Все попытки как-либо специфицировать смысл, свести его к отношению какого-либо определенного рода, с нашей точки зрения, — бесперспективны. (В качестве примера такой попытки «специфицировать» смысл можно привести известную концепцию смысла А. Ф. Лосева [112]. Лосев определяет смысл через отношения «тождества» и «различия». Это, безусловно, очень общие отношения, они действительно существенным образом определяют смысл, но смысл не исчерпывается только этими отношениями. В смысл, в частности, следует включить также и причинно-следственные отношения, а также отношения пространственной и временной смежности, которые, очевидно, не сводятся к «тождеству» и «различию»).

У Фреге можно найти еще одно определение смысла, также широко используемое в «логических» теориях смысла: смысл есть «условие истинности». Если денотат слова, по Фреге, — это «сама вещь», то денотат предложения — есть «истинностное значение». Т.е., иными словами, смысл предложения раскрывается через указание условий, устанавливающих истинность данного предложения. Эта теория практически не дает ничего нового по сравнению с рассмотренной выше концепцией смысла как «способа указания на денотат». Смысл здесь определяется не через указание на конкретный предмет, а через указание на некую ситуацию, т.е. совокупность определенным образом взаимосвязанных предметов. Недостаток этой теории — это опять-таки ее «атомарный» характер. Смысл раскрывается через отнесение к конкретной ситуации. Но ситуация также имеет некий смысл, который для своего раскрытия требует апелляции к чему-то уже за пределами данной ситуации и т. д.

В некоторых случаях смысл предложения определяется как «информация», которая в нем содержится (т.н. «информационный подход»). Информация, при этом, понимается как мера ограничения некоторого исходного множества возможностей, обусловленного принятием (в качестве истинного) данного предложения [34]. Если попытаться перевести эту теорию на язык «субъективных данностей», то следует признать, что представленность смысла в сфере субъективного предполагает репрезентацию в ней исходного Универсума возможностей, а также репрезентацию тех ограничений, которые осмысляемый предмет (слово, предложение, некий чувственно воспринимаемый объект) накладывает на это множество. Заметим, однако, что сознание никогда не находится в состоянии «чистой доски» — не заполненной каким-либо смысловым содержанием. Следовательно, исходное «множество возможностей» — всегда уже каким-то образом ограничено. Это означает, что «новая порция информации», сопряженная с осмысляемым объектом, может не только ограничивать спектр возможностей, но и открывать новые возможности. Иными словами, процесс осмысления с этой точки зрения предстает как некая «игра возможностей», как серия ограничений или расширений исходного (Универсального) спектра возможностей. С нашей точки зрения — это наиболее адекватное представление о природе и характере функционирования смысла.

Перейдем теперь непосредственно к анализу субъективной формы данности смысла субъекту.

Заметим, прежде всего, что смыслы не обладают никакой чувственной определенностью. Предположим, что я слушаю непонятную мне речь на иностранном языке. Вдруг в какой-то момент я осознаю, что говорят по-русски, но с очень сильным акцентом. В этот момент появляется смысл, который до этого отсутствовал. Но что при этом изменилось в моем самоощущении? Когда я задаюсь этим вопросом и «всматриваюсь» в себя — я не нахожу никаких явных изменений в своем внутреннем мире — вроде бы все остается по-прежнему и, вместе с тем, с возникновением смысла, мое восприятие речи непостижимым образом радикально изменяется! Получается, что я непосредственно переживаю смысл сказанного, но не знаю, в чем заключается это переживание, не знаю, что я, собственно, переживаю.

Таким образом, смысл как бы одновременно и присутствует и не присутствует в моем сознании, и дан и не дан мне. Нельзя сказать, что смыслы не существуют, поскольку наше восприятие явно осмысленно, наше мышление — есть «порождение» новых смыслов, сама наша личность — это система индивидуальных смыслов, но, с другой стороны, мы не можем отождествить смысл с каким-либо конкретным, явным, актуальным содержанием нашего внутреннего мира. Смысл не сводится ни к ощущениям или образам, ни к представлениям, ни к переживанию отношений между актуальными ощущениями, образами и представлениями. Таким образом, смыслы, наряду с желаниями, оценками, эмоциями, волей, образуют «внечувственное» или «идеальное» содержание сферы субъективного.

Честь открытия «идеального» принадлежит Платону. Он называл идеальные сущности «умопостигаемыми», «безвидными», а единичные смыслы называл «эйдосами» или «идеями». Платон отождествлял эйдосы со смыслами общих понятий, т.е. с универсалиями. Однако, другие платоники, например Плотин, допускали существование и конкретных идей: наряду с идеей «человека вообще» существуют и идеи конкретных людей, например, идея Сократа или идея Аристотеля.

Итак, смыслы есть специфические «данности» сферы субъективного, которые не только не сводятся к каким-либо формам субъективной репрезентации сенсорных данных, но и вообще лишены каких бы то ни было признаков «вещности»: пространственности, качественной определенности, чувственной модальности. (Именно отсюда, видимо, и проистекает весьма распространенная точка зрения, согласно которой смысл как таковой «не существует». В древности реальность смысла, как самостоятельной онтологической единицы, отрицали стоики (т.н. «концепция лектона»). В ХХ столетии взгляды стоиков пытался воскресить Ж. Делез, по мнению которого смысл есть «поверхностный эффект», т.е. нечто существующее лишь в качестве аспекта вещного мира и лишенное самостоятельной реальности [55]. В отечественной литературе сходную точку зрения отстаивал Г. П. Щедровицкий, который утверждал, что «смысла не существует, а существует лишь процесс понимания» [234 с. 559]).

Хотя смыслы в момент их переживания не обнаруживают себя в какой-либо определенной форме, мы можем, при необходимости, по крайней мере, частично «развернуть» смысл (например, слова) в совокупность представлений или как-то словесно описать содержание того или иного смысла. (Например, если меня спросят: каков смысл слова «слон», то я отвечу: это крупное травоядное млекопитающее из семейства хоботных, серого цвета, с большими ушами и т.д., могу также представить себе слона). Рассматривая такого рода «развертки» мы можем заключить, что смысл, в его объективном значении, есть, прежде всего, отнесение осмысливаемого элемента (слова, образа, представления) к прошлому опыту (хотя целью этого отнесения может быть прогноз или установка, относящаяся к будущему).

Как мы отмечали выше, смысл, в самом широком значении этого слова, можно определить как любой «выход» за пределы наличных переживаний, т.е. как «трансцендирование». Смысл возникает в том случае, когда актуально переживаемое каким-то «сверхчувственным» образом ставится в соответствие с чем-то находящимся за пределами сферы актуальных переживаний. Простейшим актом осмысления с этой точки зрения можно считать узнавание — когда наличное переживание соотносится с аналогичным прошлым переживанием.

Вместе с тем, совершенно очевидно, что явно, актуально отнесение осмысливаемого элемента к прошлому опыту и сравнение его с этим опытом в самый момент переживания данного смысла не осуществляется. Для того чтобы понять смысл, например слова «слон» нет необходимости явно «прокручивать» в сознании всю наличную информацию о слонах. Да и во многих случаях такое «прокручивание» практически не возможно (например, для того, чтобы полностью эксплицировать смысл слова «математика» необходимо просмотреть в сознании содержание всех математических теорий, теорем, доказательств, формул и т. д. — так как именно в этом содержании, как в целом, и заключен полный смысл этого слова). Субъективно мы переживаем смысл слова или какого-то предмета прямо и непосредственно, как говорил Шопенгауэр: «не прибегая к образам и фантазиям». (Здесь нужно заметить, что «отнесение к прошлому опыту» — это важнейшая, но не единственная составляющая смысла. Даже если никакого опыта в отношении данного предмета не существует, — предмет не лишается смысла полностью. Дело в том, что мы всегда можем нечто предполагать относительно неизвестного нам предмета и, система этих предположений, образует некий «квазисмысл», который и позволяет нам видеть данный предмет «осмысленным». Значение этой «мнимой» составляющей смысла мы подробно рассмотрим в дальнейшем (гл. 4). Пока же будем принимать во внимание преимущественно ту компоненту смысла, которая обусловлена «действительной» (т.е. полученной нами в опыте) информацией о вещи).

Можно было бы предположить, что, поскольку, смыслы есть нечто «невидимое», «неощутимое» — то они лежат за пределами сферы субъективного, за пределами «Я». Это означало бы, что сопоставление с прошлым опытом на самом деле явно осуществляется, но осуществляется оно целиком за пределами сферы «непосредственно данного». То есть когда я слышу, например, слово «математика», где-то за пределами моего «Я» (но, возможно, в пределах моего мозга) очень быстро просматривается все, что содержится в моей памяти по разделу «математика». Причина «неощутимости» смысла, в таком случае, не в том, что он сам по себе неощутим (в нем нечего ощущать), а в том, что я просто не способен выйти за пределы собственного «Я» и почувствовать то, что за этими пределами находится.

Эта точка зрения представляется нам совершенно неприемлемой, поскольку она низводит сферу субъективного до положения пассивного «экрана», «сцены», на которой разыгрывается «пьеса» духовной жизни, смысл которой, однако, целиком находится за пределами этой «сцены» и совершенно недоступен самому субъекту — носителю переживаний. Получается, что «на самом деле» я ничего не понимаю, ничего не решаю, ничего не хочу, ни к чему не стремлюсь. Все это делает за меня и без моего ведома мой мозг, точнее те его части, которые лежат за пределами моего «Я».

Кроме того, такая точка зрения противоречит интуитивно совершенно ясному переживанию наличия смысла в сфере субъективного именно как чего-то непосредственно известного, наличного, присутствующего во мне во всей своей сверхчувственной полноте. Таким образом, представляется разумным отказаться от идеи абсолютной внеположности смысла по отношению к сфере субъективного.

Но если смысл непосредственно присутствует в сфере субъективного, то его «неощутимость» может быть объяснена лишь особой формой его бытия.

Представляется возможным истолковать природу смысла, используя аристотелевские категории «актуального» и «потенциального» (или «возможного» и «действительного»). Если ощущения, образы и представления — это актуальное, действительное содержание сферы субъективного, то смыслы можно понимать как то, что сфера субъективного содержит в себе как «чистую потенцию», лишенную какого-либо актуального бытия (даже за пределами сферы субъективного). Напомним, что у Аристотеля «актуальное» и «потенциальное» — это онтологические категории, обозначающие особые формы бытия. Смысл, таким образом, — это особая потенциальная форма бытия.

Категория «потенциального» необходима в философии, прежде всего, для того, чтобы решить проблему отношения бытия и небытия. С одной стороны, еще Парменид указал на внутреннюю противоречивость понятия «небытия»: если бытие — это все сущее, то, помыслив небытие, как существующее, мы тем самым полагаем, что за пределами всего существующего есть какое-то другое сущее, что противоречиво.

Однако с другой стороны, философия не может обходиться без категории небытия — без нее невозможно объяснить ни рождение (переход от небытия к бытию), ни уничтожение (переход от бытия к небытию), ни движение, понимаемое в самом широком смысле. Но в силу противоречивости понятия «небытия», как чего-то существующего за пределами всего, что существует, необходимо выработать иное понятие небытия — которое находилось бы в пределах бытия. Потенциальное — это и есть, по сути, «небытие, существующее в переделах бытия» — «бытийствующее небытие». Его можно понимать как нечто промежуточное между бытием и «ничем», как небытие «чреватое» бытием, несущее в себе возможность бытия. Таким образом, потенциальное — это как бы «неполноценное» бытие, а именно — бытийствующая, онтологически наличная возможность «полноценного», актуального бытия.

Смысл, как мы его описали выше, по своему онтологическому статусу также есть некое «бытийствующее небытие»: он одновременно и существует и не существует, переживается и не переживается, присутствует в сфере субъективного и не присутствует. Именно поэтому мы и можем истолковать форму бытия смысла как онтологически наличное бытие потенций.

Понимание смысла как «потенциального» не является чем-то принципиально новым в философии. Так, например, у С. Л. Франка смысловой универсум («идеальная реальность») — определяется как потенциальная составляющая всеобъемлющего «конкретно-сверхвременного» бытия. «Царство идей» — пишет Франк, — «…есть царство возможностей» [212 с. 272]. Всеобъемлющее бытие, таким образом, оказывается здесь единством бытия действительного и бытия возможного. Смысл, имеющий в этом случае вполне объективный, надличный статус, — это единство всех возможных связей и отношений в составе бытия. Существенное отличие нашей концепции от концепции Франка заключается в том, что у нас потенциальность смысла выражает форму субъективной его переживаемости, форму присутствия смысла в сознании. У Франка же потенциальность смысла используется, прежде всего, для обоснования независимости идеального (смыслового) бытия от действительного (материального) бытия (возможность чего-либо независима и логически предшествует действительному бытию). По существу учение о потенциальности смысла восходит к неоплатонической концепции Нуса (Мирового Ума) как мира конкретно-возможного, т.е. как совокупности потенций (прообразов) чувственного бытия (конкретно-действительного), хотя в свою очередь Нус есть актуализация чисто потенциального Единого.

Определение смысла как «чистой потенции» может показаться парадоксальным. Действительно, как вообще возможно определить смысл через что-то иное, отличное от смысла? Ведь любое определение, объяснение — это тоже приписывание предмету некоего смысла, осмысление его. Таким образом, рассуждая о природе смысла, мы тем самым пытаемся найти «смысл смысла» (или «эйдос эйдоса»). По-видимому, этот парадокс можно разрешить, если предположить, что сама идея потенциальной формы бытия первично возникла именно путем наблюдения за формой существования или, вернее, присутствия в сфере субъективного смыслов. В таком случае, определение смыслов как «чистой потенции» тавтологично, так как «чистая потенция» — означает здесь лишь отрефлексированную бытийную форму самого смысла. В таком случае, «трансцендирование» — это содержательная сторона смысла, а потенциальность — его формальная сторона. Вместе с тем, наша способность рефлексировать структуру собственной сферы субъективного, различать в ней чувственное и сверхчувственное, указывает на то, что существует некий «сверхсистемный фактор», в котором снимается различие между чувственным и сверхчувственным и, следовательно, не следует потенциальное абсолютно противопоставлять актуальному, абсолютно обособлять эти две формы бытия.

Отметим, далее, что всякая потенция — это возможность перехода одной (наличной) актуальности в другую (возможную) актуальность. Актуальное в сфере субъективного представлено ощущениями, образами и представлениями, образующими в совокупности «субъективную действительность». Смыслы, таким образом, существуют как совокупность возможностей перехода от наличной субъективной действительности (чувственности) к возможной. В таком случае, переживание смысла — это переживание возможности других (актуальных) переживаний («предчувствование» других переживаний), а поскольку предчувствуемые переживания также могут обладать смыслом — то и переживание возможности других возможностей.

Выше мы определили (в первом приближении) смысл (в его «объективном» значении) как отнесение осмысливаемого элемента (слова, образа) к прошлому опыту. Непосредственное переживание смысла есть, в таком случае, переживание возможности отнесения данного чувственного элемента к прошлому опыту, т.е. предчувствование возможности «развертки» каких-то фрагментов этого опыта и возможности актуального сопоставления осмысливаемого элемента с этим развернутым опытом. Осмысление, таким образом, есть как бы «трансцендирование в потенции» — не осуществляя «развертки» смысла актуально, мы «проделываем» это «в потенции», т.е. как бы заранее предвидим, предвосхищаем возможность такой «развертки» (или какого-то другого использования) и переживание такого предвидения — это и есть непосредственное переживание смысла.

Так, к примеру, переживание смысла слова «слон» есть, отчасти, переживание (предчувствование) возможности соотнести звучание этого слова со всей находящейся во мне информацией о слонах. Но этим состав потенций, из которых слагается данный смысл, не исчерпывается. Если, например, я слышу: «слон сбежал из зоопарка», то смысл этого выражения не исчерпывается отношением этих слов «в потенции» к знанию о том, что такое «слон», «сбежал» и «зоопарк». Другая составляющая смысла заключается в предчувствовании моих возможных действий в ответ на это сообщение (прятаться, организовать поимку слона и т.п.).

Ясно, что потенциальная форма обращения к прошлому опыту дает сознанию громадное преимущество — ведь в потенции (в отличие от актуального, временного бытия) мы можем «виртуально» просматривать фактически неограниченные массивы информации за очень короткое время. Таким образом, сознание за счет способности к «трансцендированию в потенции» приобретает способность параллельной обработки практически неограниченной информации (нечто похожее — параллельная обработка информации в «потенциальной форме» — физически осуществляется в недавно изобретенных «квантовых компьютерах» (см., например, [28])) — что, вероятно, и объясняет поразительную эффективность человеческой психики.

Итак, в самом общем плане смысл можно определить как переживание (предчувствование) возможных последствий (условных и безусловных) наличия данного осмысляемого актуального (чувственного) элемента в сфере субъективного по отношению к будущим актуальным состояниям сферы субъективного и в виду ее прошлых состояний. (Или кратко можно сказать, что осмысление — это переживание заложенных в данной чувственности возможностей).

Выше мы отметили, что смысл есть переживание возможности других (актуальных) переживаний, а поскольку они также обладают смыслом, то и переживание возможности других возможностей. Это означает, что каждый конкретный смысл раскрывается через совокупность других смыслов, его определяющих, но и эти другие смыслы также требуют раскрытия через какие-то третьи смыслы и так далее, до бесконечности. Смысл, таким образом, обретает свою «внечувственную» определенность внутри «сети» или «поля» других смыслов. (Сравните у В. С. Соловьева: «…разум или смысл… есть не что иное, как взаимоотношение всего в едином» [193 с. 693]).

Поскольку смысл существует как нечто определенное только в составе единого «смыслового поля», динамику смысла нельзя представить как некий «поток» изолированных смыслов, в котором одни констелляция смысловых единиц сменяется другой. Динамика смысла может мыслиться лишь как своего рода «переструктурирование» всего, возможно бесконечного, «поля смыслов» в целом. Однако в определенном аспекте динамику смысла действительно можно представить как нечто подобное смене последовательных «смысловых состояний». В самом деле, смыслы, как потенции, могут различаться в каждый момент времени по степени готовности их к актуализации, т.е. к развертке их в последовательность раскрывающих данный смысл актуальных переживаний (представлений, слов, действий и т.п.). Одни смыслы могут быть актуализированы сразу без каких-либо дополнительных условий — и они, по всей видимости, как раз и образуют «текущее смысловое состояние» сферы субъективного. Другим же смыслам требуются дополнительные условия для их «актуализации» — и они, таким образом, составляют некий «смысловой фон», какие-то части которого, однако, могут стать «текущим смысловым состоянием» в следующий момент времени.

Если представить «смысловое поле» в виде некоего кристалла, то смена смысловых состояний, включая образование новых смыслов, будет выглядеть как поворот кристалла к актуальному бытию то одной, то другой своей гранью, без изменения самого этого кристалла.

Можно также представить «смысловое поле» как многослойную структуру, в которой «глубина залегания» слоя пропорциональна готовности к актуализации. Смещение этих слоев «по вертикали» в таком случае и создает то, что мы называем движением чистой безобразной мысли.

Эффект «появления» смысла той или иной чувственно переживаемой вещи — есть не что иное, как усмотрение «места» данной вещи в составе единого «смыслового поля». Задавая иерархию «готовностей к актуализации» различных единиц информации, мы тем самым как бы указываем «место», откуда должны начинаться развертки цепочек взаимосвязанных смысловых единиц — и тем самым указываем «место» данного образа или представления по отношению ко всем прочим возможным чувственным переживаниям, составляющим в совокупности «смысловое поле».

Подчеркнем, что субъективно нам дан не только «поверхностный», непосредственно готовый к актуализации, так сказать «проявленный» смысловой слой, но каким-то образом даны (или, если воспользоваться термином С. Л. Франка, «имеются») и все «глубинные» слои, все «смысловое поле» в целом. Ведь без его непосредственного присутствия в нашем субъективном бытии утратили бы свою определенность и «поверхностные», «проявленные» смыслы. (Сравните у Прокла: «Каждый ум мыслит все сразу» [162 с. 120]. Этот афаризм можно интерпретировать так: для того, чтобы явно помыслить что-то одно, нужно неявно помыслить все остальное). С психологической точки зрения присутствие в сфере субъективного «глубинных» слоев «смыслового поля» означает, что «скрытое», неосознаваемое психическое содержание (информация) обладает способностью так или иначе участвовать в психических процессах (восприятии, мышлении и т.п.), а также способно косвенно воздействовать на поведение субъекта. То, что такого рода воздействие бессознательного на поведение действительно имеет место — не вызывает никаких сомнений — это практически «общее место» в психологии. (Достаточно вспомнить, хотя бы, знаменитый «эффект 25 кадра», а также такое хорошо исследованное явление, как «установка»).

1.5. Целостность сферы субъективного: отношение чувственности и смысла

В предыдущем разделе мы установили фундаментальное свойство субъективного: наша субъективность состоит из двух онтологически разнородных слоев — актуального и потенциального. Таким образом, можно определить форму бытия субъективного как «актуально-потенциальную». Подчеркнем, что форма бытия смыслов, хотя они и не актуальны и не предметны, не есть форма «неприсутствия в мире». Смыслы — это не «дыра» в бытии, не ничто, но возможность действительного, актуального бытия, причем возможность онтологически наличествующая в мире.

Рассмотрим теперь другие свойства сферы субъективного. Прежде всего — это целостность. Субъективное не слагается механически из независимых друг от друга элементов или изолированных областей. Напротив, оно представляет собой особого рода «слитное единство», в котором лишь условно можно выделить какие-то части или отделы. Эта целостность наиболее наглядно проявляется на уровне чувственных явлений. Целостность «сенсорной» составляющей субъективного проявляется в виде «гештальтных» свойств чувственных образов. Ощущения, чувственные качества существуют не изолированно друг от друга, но образуют единую структуру — «гештальт», в которой ощущения переживаются вместе с отношениями между ними (сопереживаются). Благодаря целостности, чувственный образ есть нечто большее, чем пространственно-временное распределение чувственных качеств, что, в частности, наглядно проявляется в восприятии так называемых «двойственных изображений» (см., например, [173]) — когда в одной картине, в одном пространственном распределении цветных пятен можно попеременно увидеть два совершенно различных по смыслу изображения (например, белую вазу на черном фоне или два обращенных друг к другу черных профиля на белом фоне). В этом случае то, что присоединяется к пространственному распределению пятен — это и есть «целостная структура» или гештальт.

Используя метод тахистоскопического предъявления изображения, психологи выяснили, что чувственный образ формируется по принципу «от общего — к частному» (см.: [72]). При ограничении времени восприятия сначала схватывается общая структура целого, а затем, при увеличении времени экспозиции, воспринимаются и отдельные детали. Отсюда можно сделать вывод, что образ есть нечто первичное, тогда как ощущение (изолированное чувственное качество) — есть продукт вторичного рационального анализа изначально целостного образа.

Чувственные образы, в свою очередь, также существуют не изолированно друг от друга, а образуют целостное, полимодальное феноменальное поле актуальных переживаний или, точнее говоря, поле совместно переживаемого, сопереживаемого (т.н. «перцептивное поле»).

Мы также отмечали, что целостность образов (и перцептивного поля) структурирована в соответствии с имеющимися у нас предметными категориями, т.е. образы непосредственно несут в себе предметный смысл, что и позволяет нам выделять относительно стабильные, себетождественные объекты восприятия их хаоса сырых ощущений, которые дают нам органы чувств.

В сфере смыслов мы имеем более высокую, чем в чувственной сфере, форму целостности, что, в частности, обусловлено отсутствием в идеальной сфере «чувственной» пространственности и временности — начал, которые в чувственной сфере разделяют, дробят сущее. Выше уже отмечалось, что единичный смысл — это не более чем абстракция. Единственной подлинной реальностью является целостное «смысловое поле», в котором каждый смысл обретает определенность через соотношение со всеми другими смыслами или, образно говоря, через «место», занимаемое им внутри «смыслового поля». Смыслы взаимопроникают и взаимообуславливают друг друга. Каждый индивидуальный смысл содержит в себе или с необходимостью предполагает всю систему смыслов в целом. (Отсюда понятен тот «фокус», который проделывали Фихте и Гегель — «выводя» весь категориальный строй мышления из одного единственного понятия через исследование условий, делающих возможными его осмысленное существование. «Смысловое поле» устроено таким образом, что за какой бы единичный смысл мы не «потянули» — мы обязательно «вытянем» всю «сеть» взаимообусловленных смыслов, так что построение системы типа гегелевской можно было бы начать с любого произвольно выбранного понятия, поскольку в нем потенциально содержатся все другие понятия).

Что же, однако, означает выражение: «данный единичный смысл»? Оно указывает просто на тот смысловой «слой», который непосредственно «прилегает» к чувственному содержанию (слову, образу, представлению) с которым ассоциируется данное смысловое содержание. То есть это та часть «смыслового поля», которая безусловно готова к актуализации при наличии в субъективной реальности данного, ассоциированного с этой частью «смыслового поля», чувственного содержания.

Целостность существует не только внутри чувственности и смысловой сферы по отдельности, но и они, эти две онтологически разнородные составляющие субъективного, также образуют нерасторжимое единство.

Эмпирически единство чувственного восприятия и смыслов проявляется, прежде всего, как непосредственная осмысленность чувственных образов. Как правило, смыслы изначально соединены с образами — мы сразу обнаруживаем себя «внутри» некоторой смысловой ситуации. Сами образы, как уже отмечалось, непосредственно структурированы смыслами, не могут существовать как целостные себетождественные единицы вне их смысловой интерпретации. Лишь в специфических экстремальных условиях (инверсированное зрение, псевдоскопическое восприятие, наличие помех) возможно частичное «расщепление» восприятия на «чувственную ткань» и как бы вторично присоединяемые к ней смыслы: вначале мы что-то воспринимаем, а лишь затем понимаем что это такое [108]. Заметим, однако, что даже в этих ситуациях полностью отделить чувственность от смысла никогда не удается. Это так хотя бы потому, что даже чистые модальные качества всегда имеют для нас какой-то смысл (ощущение красного цвета имеет смысл «красного» и т.д., т.е. подводятся под соответствующее понятие, идею), хотя смысл в данном случае проистекает не из самой качественности, а присоединяется к ней извне.

С другой стороны, и смысл также не может существовать «сам по себе», но лишь как смысл какого-либо чувственного феномена. Поэтому мы можем говорить об «интенциональной» природе смысла.

Такая тесная взаимосвязь чувственности и смыслов вытекает из предложенного выше истолкования смыслов как потенций. Поскольку потенция — это возможность перехода от одной актуальности к другой, смыслы можно понимать как своего рода «коммуникации» между различными чувственными феноменами, относящимися к различным временным (и модальным) пластам субъективного бытия.

Если представить «смысловое поле» в виде «сети» взаимосвязанных смыслов, то «узлы» этой сети — это те или иные, настоящие, прошлые и будущие, действительные и возможные чувственные переживания, а собственно смыслы образуют систему связей между этими «узлами».

Таким образом, не существует отдельно «субъективной действительности» (перцептивного поля и поля представлений) и «смыслового поля», но есть единая структура, состоящая из чувственности и смыслов. Те чувственные феномены, которые переживаются в настоящий момент времени — собственно «актуально переживаемое», — занимают в этой структуре выделенное положение — именно по отношению к актуальным переживаниям «упорядочена» по степени готовности к актуализации вся многослойная система смыслов. Первый, наименее глубокий, «поверхностный» слой смыслов составляют те потенции, которые непосредственно присущи переживаемым в настоящий момент ощущениям, образам и представлениям. Эти потенции непосредственно готовы к актуализации без всяких дополнительных условий. «Средний» слой смыслов — это те потенции, которые могут быть актуализированы при дополнительных условиях, т. е. при наличии в субъективной действительности таких чувственных элементов, которым соответствовали бы данные потенции. (Конечно, это зависит и от структуры самого «смыслового поля»). Наибольшей «глубиной» обладают те смыслы-потенции, которые в обычных условиях практически не имеют шансов к актуализации (минимально доступны).

Актуально переживаемое как бы «высвечивает» часть «смыслового поля», придавая интенционально сопряженным с ним смыслам несколько большую степень действительности, бытийной полноценности. Смыслы, в свою очередь, придают осмысленность чувственным переживаниям как бы «освещая» их «светом разума». Но этот «свет» оказывается «видимым» (как и обычный свет) только тогда, когда он что-то «освещает», т.е. когда имеются актуальные чувственные переживания на которые «направлены» данные смыслы.

Единство субъективной действительности и смыслов можно раскрыть и несколько иным способом. Заметим, что и актуальные переживания, и смыслы — есть, по сути, разные формы «знания» или информации. (Хотя это «знание» — по большей части дорефлексивное). В форме смысла информация существует как бы в «чистом виде», как «чистое знание» лишенное явным образом какой-либо внешней оформленности, какой-либо «представленности». Информация же воплощенная в субъективной действительности (чувственной сфере) — это «представленная», оформленная информация. Ее форму образуют пространство, время и чувственные качества. Само содержание информации не зависит от формы ее «воплощения», т.к. одна и та же информация может быть чувственно представлена в различной форме.

С этой точки зрения смыслы можно рассматривать как фундаментальную реальность, которая «проникая» в сферу актуального бытия обретает некоторую форму, т.е. пространственность, временность и качественную определенность, и, таким образом, «превращается» в чувственность. На фундаментальный статус смыслов, в частности, указывает тот факт, что возможны такие состояния сферы субъективного, в которых чувственная составляющая в данный момент вообще отсутствует (например, в состоянии глубокого сна, обморока и т.п.), тогда как смысловая реальность (как мы покажем ниже) сохраняется в виде совокупности потенций, соотносительных с возможными будущими актуализациями.

Но если чувственность рождается непосредственно из смысла, то это означает, что и сама форма чувственности (пространственность, временность, качественность) в некой неявной, «свернутой» форме присутствует внутри смысла, скрываясь где-то в его «глубине». Потенциальность смысла, поэтому, следует понимать в какой-то мере аналогично учению Лейбница о «монадах» — содержащих в себе «Универсум» в свернутой форме, а именно — в форме «бесконечно малых перцепций». Форма чувственности как бы в «бесконечно умаленной форме» скрывается в потенциальных глубинах смысла, пребывает внутри него в каком-то своеобразном «латентном» состоянии, а не привносится в смысл целиком извне. Только в этом случае становится понятно, каким образом смысл способен апеллировать к чувственности, способен иметь ее в виду, будучи, при этом, чем-то онтологически инородным по отношении к чувственным феноменам.

Чувственные образы — это «воплощенные» в чувственность смыслы (т.е. смыслы, в которых неявная, свернутая чувственность проявлена, развернута) и, следовательно, как смыслы, они интегрированы в единое «смысловое поле», т.е. они выполняют в составе этого «поля» функцию смысловых элементов. Выше мы определили осмысление как трансцендирование в потенции. Переходя в виде образа в сферу актуального бытия, смысл утрачивает форму потенциального, но отчасти сохраняет свою «трансцендентную» природу. В образе осуществляется «трансцендирование в акте». Эта форма трансцендирования и есть то, что мы выше обозначили как гештальтные (а также предметно-смысловые) свойства чувственного образа. Каждый чувственный элемент переживается не как нечто изолированное и самодовлеющее. Напротив, он переживается лишь в соотношении (смысловом) со всеми другими чувственными элементами, составляющими сферу актуально данного, т.е. можно сказать, что он трансцендирует в акте к этим чувственным элементам.

Если смыслы — это «чистая» информация, а чувственные образы — это «представленная» информация, то представления — это нечто промежуточное между образами и смыслами — т.е. есть информация лишь отчасти представленная, частично оформленная. При этом степень оформленности представлений варьирует в широких пределах. На одном полюсе находятся так называемые «эйдетические» образы, которые отличаются от чувственных образов лишь своей произвольностью, независимостью от текущей сенсорной стимуляции. На другом полюсе — предельно абстрактные представления почти лишенные всякой оформленности (точнее, чувственная оформленность в них почти полностью свернута) и, таким образом, почти неотличимые от смыслов.

Несколько слов нужно сказать о содержательной стороне смыслового поля. Поскольку осмысление, как мы видели, есть ничто иное, как отнесение осмысляемого объекта к некой интегральной «картине мира», репрезентированной в сознании субъекта (или, точнее, к совокупности всех возможных «картин мира» — если мы хотим представить сферу смыслов во всей ее полноте — см. гл. 4) то, очевидно, содержательно смысловое поле — и есть не что иное, как эта самая «интегральная картина мира». В таком случае отношения между элементами «смыслового поля», определяющие структуру смысла, должны в некой «сверхчувственной» (идеальной) форме «копировать» отношения в «реальном» (чувственном) мире (мы пока не рассматриваем онтологический статус этого «реального» мира (см. гл.4)). Т.е. все отношения, которые существуют «в действительности» (пространственно-временные, причинно-следственные, отношения качественных и количественных различий и т.п.) — должны быть каким-то образом воспроизведены в сфере смысла — но с утратой, при этом, своей чувственной формы. Иными словами, можно говорить о неком «квазивремени», «квазипространстве», «квазикачестве», «квазипричинности» и т. д. в сфере смысла. При этом «квазивремя» вневременно, «квазипространство» внепространственно, «квазикачество» — бескачественно. Т.е. они существуют в разных онтологических модусах. (Но, как уже отмечалось, эти «квази-свойства», тем не менее, есть одновременно и подлинные чувственные свойства (время, пространство, качество) — но существующие в состоянии «свернутости» или «умаления»).

На эти «квазиреальные» отношения в смысловом поле накладываются еще и отношения, детерминированные отношением субъекта к тем или иным предметам или положениям дел. Субъект может, например, делить вещи на «желательные» и «нежелательные», «реальные» (встречающиеся в составе действительного мира, данного ему в чувственном опыте) и «возможные», а также «не возможные» (в мире его опыта). Положения дел могут представляться как более вероятные или менее вероятные, доступные для деятельности субъекта и не доступные, жизненно важные и не важные и т. п. Отсюда следует вывод, что структура «смыслового поля» чрезвычайно сложна, она гораздо сложнее структуры того, что мы обычно называем «реальным миром», она «многослойна» и структурирована самыми различными «квазиреальными» отношениями, а также отношениями, детерминированными самим субъектом. Детальный анализ структуры «смыслового поля», однако, не входит в задачу нашего исследования. Это задача не столько онтологии субъективного, сколько семантики, логики, психологии.

Поскольку мы определили содержание смыслового поля как «интегральную картину мира», то может возникнуть недоразумение, поскольку обычно говорят о различных «картинах мира»: научной, обыденной, религиозной, мифологической и т. п. Не нарушает ли это обстоятельство единство и единственность смыслового поля? С нашей точки зрения — нет. Следует различать само смысловое поля и его многочисленные рефлексивные образы. Именно к последней категории и относятся упомянутые нами «картины мира». Их можно уподобить различным «картам» (физической, политической, туристической, дорожной и т.п.) одной и той же местности (которая в данном случае символизирует смысловое поле, которое, как мы увидим далее, не только едино и единственно для каждого субъекта, но и обладает надындивидуальным статусом, т.е. едино и единственно для всех субъектов). Наиболее точная, подробная, объективная «карта» смыслового поля представлена с нашей точки зрения в современной квантово-релятивистской физической картине мира. Здесь смысловые структуры изображены максимально абстрактно, лишены всякого чувственно содержания (не допускают наглядного представления) и никак не соотнесены с человеческой деятельностью. Картины мира в других науках не так детальны, подробны, но более удобны для тех или иных практических целей. Фундаментальное значение для нас имеет обыденная картина мира, в которой, в отличие от физической, смысловое поле представлено в преломлении через образы представлений, полученные нами из личного чувственного опыта, структурировано подобно сенсорным образам (в тех же пространственных и временных масштабах, в той же системе предметных единиц и т.д.) и изображение смыслового поля здесь максимально приспособлено для практических целей и нужд конкретного человека. Эта «карта» гораздо менее детальна и подробна, чем физическая картина мира, но более удобна в применении. Религиозная, мистическая, мифологическая и другие картины мира также отображают смысловое поле в преломлении через определенные человеческие потребности и интересы. Хотя все эти «картины мира» в разной степени полны и точны, все они вполне объективны, отображают различные аспекты одной и той же смысловой реальности. Более того, сами эти рефлексивные «картины мира» — есть части того смыслового поля, которое они отображают, и как таковые они также участвуют в процессах смыслообразования.

2. «Я» и сфера субъективного

2.1. Природа индивидуального «Я»

Самая общая форма единства и взаимосвязи ощущений, образов, представлений и смыслов проявляется как «данность» всех этих феноменов единому «Я» или «субъекту». С этой точки зрения «Я» можно истолковать как фактор, обеспечивающий единство сферы субъективного. Объяснить, что такое «Я» — это то же самое, что и объяснить, что соединяет воедино отдельные наши переживания, например, последовательные во времени чувственные состояния сознания. (Такой подход к пониманию «Я», как отмечалось во Введении, восходит и Канту, к его идее «трансцендентального единства апперцепции» как коррелята «Я»).

Существуют две различные традиции понимания природы «Я» (и, соответственно, начала, объединяющего сознание). Согласно одной из них, «Я» есть некая трансцендентная точка, находящаяся за пределами сферы субъективного и каким-то непонятным образом объединяющая различные чувственные и внечувственные феномены за счет их абстрактной принадлежности этому «Я». «Я» здесь — это как бы некий «чистый взор», перед которым, как перед единственным (и единым) зрителем развертывается все богатство нашей внутренней жизни.

Поскольку трансцендентное «Я» не присутствует непосредственно в сфере субъективного, оно обнаруживается лишь косвенно — как условие, делающее возможным познание, как условие «трансцендентального единства апперцепции» (И. Кант), т.е. условие, создающее единство духовной жизни.

Вместе с тем, такого рода «абстрактность», «беспредикатность» «Я» приводит к осложнениям. Будучи лишь абстрактным трансцендентным носителем субъективных феноменов — как «предикатов», отличных от субъекта, будучи сверхприродным «невидимым видящим», «Я» оказывается чем-то абсолютно непознаваемым. Можно знать, что «Я» существует, но невозможно знать, чем это «Я» является и, более того, невозможно знать, каким образом мы вообще узнаем о существовании «Я».

Заметим, также, что трансцендентность и, соответственно, беспредикатность «Я» делают невозможным указание каких-либо критериев тождества «Я» во времени. Поскольку «Я» не обладает никакими фиксируемыми свойствами (т.к. не присутствует в сфере субъективного), потеря тождества «Я» (замена «Я» на «не-Я») принципиально ненаблюдаема, т.е. не должна приводить к каким-либо наблюдаемым последствиям. Таким образом, трансцендентность «Я» приводит к выводу, что само существование «Я» и его тождество во времени может быть лишь предметом иррациональной веры и не может быть никоем образом доказано, показано или обосновано.

Более того, можно утверждать, что трансцендентное «Я» по существу бессмысленное понятие. Это трансцендентное «Я», по самому его смыслу, очевидно, не есть некая идея или то, на что идея может неким образом указывать (т.к. оно лежит вне опыта). Следовательно, идея трансцендентного «Я» не есть само это трансцендентное «Я» или указание на него. Т.е. говоря о трансцендентном «Я», мы фактически имеем в виду нечто от него отличное (например, некую субъективную идею «Я»). Само же трансцендентное «Я» как таковое полностью ускользает от мышления.

Согласно другой традиции, «Я», напротив, имманентно сфере субъективного. Это и есть субъективность, взятая в аспекте ее целостности, самопереживаемости и самоданности. Эта точка зрения гораздо более приемлема. Прежде всего, поскольку «Я» имманентно сфере субъективного, оно оказывается в определенных пределах познаваемым. Выше мы отмечали, что обе компоненты сферы субъективного: чувственность и смыслы можно понимать как некое знание (или информацию) — представленное, оформленное — в случае чувственности и «чистое» — в случае смыслов. Если «Я» — это и есть сфера субъективного, то, очевидно, «Я» тождественно совокупному знанию, составляющему нашу субъективность. Поскольку трансцендентный субъект в данном случае устраняется, то знание, тождественное «Я», есть «знание, знающее себя», «самоданное», есть знание, в котором непосредственно совпадают субъект знания, объект и само знание субъекта об объекте. (Идею «знания, знающего себя» и не нуждающегося в трансцендентном субъекте, которому это знание каким-то внешним образом «дано», можно найти уже в учении Аристотеля о Боге, как мышлении, которое мыслит само себя. Детально эту концепцию развивал Плотин в своем учении об Уме, как совокупности мыслящих себя платоновских «идей». В Уме, в отличие от Мировой Души и индивидуальной души, субъект, объект и знание первого о втором непосредственно совпадают [154]).

Поскольку субъект, объект и знание совпадают, то «данность» субъективных феноменов единому «Я» означает просто тождество «Я» и всех этих феноменов в их совокупности. Образ «дан» мне, поскольку я и есть этот образ в данный момент, точнее, образ есть часть моего «Я».

Совокупное знание, содержащееся в моей субъективности, есть некая система взаимосвязанных смыслов («идей»). Но всякая сумма идей — тоже есть идея. Таким образом, «Я», как совокупное знание, есть некий сложный смысл, объемлющий все содержимое сферы субъективного. (Назовем этот смысл: «Я-идея»).

Заметим, что предполагаемое тождество «Я» некой системе смыслов (идее) вытекает уже из интуитивно очевидного положения о возможности достоверного (необходимо истинного) знания собственного «Я». Действительно, невозможно искренне усомниться в том, что я — это я, а не кто-то другой. Однако знание может быть с необходимостью истинным только в том случае, если объект и знание о нем — одно и то же. То есть необходимо истинным может быть лишь знание знания о самом себе. В самом деле, если существует какое-либо хотя бы минимальное опосредование, «зазор» между знанием и его объектом, принципиально возможно искажение этого знания, т.е. несоответствие знания и объекта. Следовательно, невозможна и необходимая истинность этого знания.

Таким образом, поскольку знание «Я» достоверно, то это означает, что объект знания (реальное «Я») и само знание («Я-идея») совпадают, т.е. «Я» тождественно знанию «Я» (дорефлексивному, конечно, отличному от рефлексивного знания «о» «Я»). Но это и означает, что «Я» обладает смысловой природой, есть некое, пусть дорефлексивное, знание. («Единичный Логос» (Плотин) или «Понятие» (Гегель)).

Здесь нужно отметить еще одну концепцию в которой «Я» рассматривается как продукт рефлексии (рефлексивное «Я»). Эта точка зрения была сформулирована впервые Дж. Локком и характерна, в частности, для немецкой классической философии (Фихте, Шеллинг, Гегель). Она весьма распространена и в современной философии и психологии (см., например, [95]). «Я» с этой точки зрения тождественно самосознанию. Оно рождается в момент самоосознания вместе с «не-Я».

Ошибочность этой точки зрения проистекает из тех парадоксов, к которым она приводит. Например, поскольку самосознание формируется у человека лишь к трем годам, то в соответствие с этой концепцией, мы должны сделать вывод, что до трех лет человек существует вообще без всякого «Я», без всякой индивидуальности, т.е., по сути, вообще не существует как индивидуальное, отдельное от всего мира существо, обладающее приватным внутренними миром. Но ребенок до трех лет, очевидно, что-то ощущает, и эти ощущения — есть его собственные ощущения, принадлежащие исключительно ему самому. Но кому же они принадлежат, если никакого «Я», никакой индивидуальности у него еще нет? И что он, в конце концов, осознает в качестве этого «Я», если сам предмет осознания до его осознания не существует? Если «Я» совпадает с самосознанием, то следует думать, что человек, который считает себя Наполеоном в действительности и есть Наполеон. В таком случае человек лишается уникальности своей индивидуальности, единственности своего «Я».

Таким образом, «Я» следует понимать именно как дорефлексивное «Я». Только в этом случае «Я» есть нечто реально существующее, некое бытие. Рефлексивность, как мы далее увидим, есть лишь функциональное свойство сферы субъективного (делающее эту сферу сознанием). Сама по себе рефлексия не способна породить какое-либо бытие (если бы это было не так, то это означало бы, что продукт рефлексии коренным образом отличен от ее объекта и, т.о., рефлексии, как видения того, что есть «на самом деле», что действительно имеет место в составе нашей душевной жизни, не существует). Рефлексивное «Я» существует лишь условно, функционально, как некое конкретное содержание сферы субъективного. Оно отражает выделенность в составе сферы субъективного модели «внешнего мира» и модели самого постигающего этот мир и действующего в этом мире субъекта. Сама возможность этого деления на субъекта и мир объектов, как мы увидим далее, предполагает определенные фундаментальные особенности строения человеческой субъективности (укорененность эмпирического «Я» в надындивидуальном сверхчувственном целом — Абсолюте). Но акт рефлексии как таковой сам по себе не порождает никаких онтологических различий, а лишь проявляет, переводит в иное функциональное качество предсуществующие на уровне дорефлексивной психики онтологические структуры.

Заметим, что наша сфера субъективного имеет и «неинформационную» (несмысловую) составляющую — это как раз та «форма представленности» в которой знание пребывает в сфере актуальных переживаний, т.е. это пространство, время и чувственные качества, взятые в «чистом виде». Вместе с тем, благодаря причастности к этой форме представленности, «Я» только и оказывается чем-то действительным — не просто «идеей», а «живой идеей», привязывается к актуальному пространственно-временному бытию.

Поскольку «Я» уникально, уникальна и «Я-идея», которая, таким образом, никогда до конца не может быть отрефлексирована. Действительно, полное осознание «Я-идеи» создавало бы возможность передать составляющее эту идею знание другому (если этот другой, конечно, реально существует), т.е. буквально «сообщить себя». С точки зрения имманентной теории «Я» — это равносильно переносу «Я» из одной головы в другую. Но в таком случае «Я» утрачивает свою уникальность и возникает возможность неограниченного «размножения» «Я», что противоречит сущности «Я» как единичной индивидуальности. Чтобы исключить возможность «размножения» «Я», необходимо предположить, что информация, составляющая «Я-идею», бесконечна по объему. «Я» — есть бесконечное знание, которое не может быть «сжато», переведено в конечную форму.

Заметим, что из невозможности «удвоения» «Я» вытекает правило, согласно которому каждому «Я» соответствует только одна, сопряженная с ним сфера актуальных переживаний и, следовательно, несмотря на свою «идеальность», каждое «Я» должно быть строго привязано к определенной, относительно локальной области «объективного» пространства-времени. Действительно, если бы мое «Я» одновременно присутствовало в двух телах, разнесенных в пространстве, то между этими телами должна была бы осуществляться (в силу единства сознания), мгновенная «телепатическая» связь (я должен был бы мгновенно чувствовать, что происходит в любом из двух моих тел). Но такая мгновенная связь между материальными объектами запрещена теорией относительности. Даже внутри одного мозга мое «Я» не может полностью «расщепиться» и одновременно осуществлять два полностью осознанных психических процесса, распределение внимания возможно лишь за счет его переключения с одного вида деятельности на другое, а также за счет частичной автоматизации того и другого действия.

Имманентная теория «Я» позволяет также решить проблему тождества «Я» во времени и рассмотреть связь между «Я» и личностью. Однако чтобы прийти к решению этой проблемы, необходимо предварительно рассмотреть временное «измерение» субъективного в целом.

2.2. Временная нелокальность субъективного. «Я» и личность

Целостное бытие субъективных феноменов обладает определенной временной глубиной. Так, совокупность актуально переживаемого (чувственная «субъективная действительность») существует, очевидно, не как бесконечно тонкий временной «срез» бытия, а как целостное образование, локализованное внутри достаточно протяженной временной области, внутри которой сосуществуют в едином акте переживания последовательные (с точки зрения «объективного» порядка поступления в сферу субъективного) по времени ощущения, образы и представления. Эта временная область составляет «видимое присутствие» или «протяженное настоящее».

Временная протяженность чувственного настоящего позволяет нам видеть окружающий нас мир в динамике, непосредственно воспринимать движение, вообще любое изменение во времени как нечто непосредственно данное, переживаемое. Действительно, чтобы воспринять движение именно как движение, необходимо в едином акте переживания схватить прошлое, настоящее и будущее движущегося объекта, что, очевидно, возможно только в том случае, если наше субъективное «сейчас» есть нечто протяженное, «размазанное» относительно шкалы «объективного» времени.

Наиболее впечатляющим свидетельством наличия временной глубины наших чувственных переживаний являются многочисленные «временные аномалии» нашего восприятия, описанные в психологической литературе [272]. Наиболее известный пример такого рода «аномалий» — так называемый «цветной фи-феномен». Напомним, что классический фи-феномен, описанный Вертгеймером еще в начале двадцатого столетия, заключается в восприятии непрерывного мнимого перемещения единичного светового пятна в ситуации, когда испытуемому с большой скоростью попеременно показывают два неподвижных световых пятна, разделенных угловым расстоянием, не превышающим 4 градуса. Цветной фи-феномен отличается от обычного фи-феномена тем, что последовательно предъявляемые испытуемому световые пятна имеют различный цвет. Здесь также возникает эффект восприятия мнимого перемещения единичного светового пятна, которое смещаясь из одной точки в другую изменяет при этом свою окраску. Парадоксальный характер цветного фи-феномена заключается в том, что с точки зрения испытуемого изменение цвета движущегося пятна происходит в точке, находящейся как раз посередине между начальным и конечным пунктом мнимого движения, то есть субъективно цвет изменяется еще до того, как произошло реальное изменение цвета предъявляемого светового сигнала!

Этот эффект можно объяснить либо тем, что в данном случае имеет место предвосхищение будущего или же, напротив, можно объяснить существованием специфического эффекта «проецирования» предъявляемых в настоящий момент времени сенсорных стимулов в прошлое. В обоих случаях, однако, наше субъективное «сейчас» невозможно рассматривать как последовательный, линейно упорядоченный ряд необратимым образом сменяющих друг друга «моментов». В пределах «сейчас» нет четкого разделения на настоящее, прошлое и будущее. Поэтому следующие друг за другом сенсорные события способны влиять друг на друга, как в прямом, так и в обратном временном порядке.

Можно выделить «нижние» и «верхние» границы «кванта» субъективного «чувственного» времени. В первом случае это максимальный временной интервал, внутри которого отсутствует временная дифференциация, т.е. отсутствует переживание течения времени (интервал времени еще столь мал, что субъективно он не переживается как нечто протяженное и все события, локализованные внутри этого интервала, переживаются как одновременные). Во втором случае имеется в виду максимальный интервал, в пределах которого еще сохраняется возможность охвата последовательных чувственных переживаний в едином акте внимания. Глубина временной нелокальности чувственных переживаний, по разным оценкам, составляет несколько десятков миллисекунд для нижних границ и примерно 1—4 секунды — для верхних границ. Весьма существенно, что временная протяженность чувственного «сейчас» существенно зависит от рассматриваемой сенсорной модальности (так, например, в слуховой модальности, с одной стороны, временные последовательности воспринимаются более дифференцированно, т.е. воспринимаются меньшие межстимульные интервалы, а с другой стороны, имеется возможность схватывания в едином акте восприятия больших временных последовательностей, чем, скажем, в зрительной модальности). Временная глубина также зависит от метода ее измерения, интенсивности чувственных стимулов, состояния мозга и других факторов [12]. Таким образом, следует признать, что субъективное время есть нечто неоднородное: для различных модальностей и различных видов чувственных переживаний оно обладает различной «зернистостью» и «течет» с различной скоростью.

Если временная глубина субъективной действительности (чувственных переживаний) относительно невелика, то внечувственные, идеальные компоненты сферы субъективного (смыслы) можно рассматривать как нечто вообще находящееся вне течения времени или, по крайней мере, обладающее чрезвычайно протяженным настоящим.

Эмпирически сверхвременная природа смыслов проявляется как способность непосредственного схватывания смысла событий, временная протяженность которых далеко выходит за пределы чувственно переживаемого «настоящего». Например, если я способен в едином акте сознания схватить содержание кинофильма как нечто целое или, также как целое, — воспринять содержание длинной книги, театральной пьесы, способен оценить их именно с точки зрения временной динамики (пьеса затянута, скомкана и т.п.), то основой такой способности может служить лишь некое достаточно протяженное во времени идеальное образование.

С другой стороны, если сознание — есть временной поток, то как оно способно осознать это? Как поток может узнать, что он поток? Находясь внутри движения, будучи захваченным им, невозможно это движение почувствовать (также как, например, моряки в открытом море, вдали от берега не воспринимают движение своего корабля). Чтобы воспринять собственное движение во времени необходимо иметь неподвижную во времени «точку отсчета», т.е. иметь нечто вневременное. Следовательно, поскольку сознание способно воспринимать себя как временной поток, оно должно содержать в себе нечто находящееся вне течения времени, нечто «сверхвременное». (На это обстоятельство обращал внимание еще И. Кант [81 с. 174—177]).

Прибывая всегда лишь в настоящем, мы бы и знали одно только настоящее и не могли бы уловить движение собственной души во времени — ведь последнее предполагает возможность каким-то образом соотносить разделенные во времени события, сопоставлять их непосредственно друг с другом. Вообще все временное возможно лишь на фоне сверхвременного, хотя бы просто потому, что всякая вообще множественность (и множественность моментов времени, в том числе) — возможна лишь на фоне единства, преодолевающего эту множественность и позволяющего соотносить единицы многого друг с другом, утверждая тем самым факт их наличия в качестве отдельных единиц.

Заметим также, что если бы мы существовали только в настоящем, то было бы не возможно объяснить, каким образом у нас вообще возникает идея прошлого и будущего. Прошлое и будущее было бы нам дано лишь в модусе настоящего, но не в модусе прошедшего и будущего. Но, не имея опыта, в котором нам непосредственно было бы дано прошлое и будущее, мы не могли бы образовать идею прошлого и будущего. Ведь не возможно же образовать идею прошлого или будущего, используя при этом лишь те элементы внутреннего мира, которые принадлежат исключительно лишь к настоящему. Таким образом, уже сама возможность помыслить прошлое и будущее, указывает на наличие в нашей сфере субъективного некой сверхвременной сущности. На роль такой сверхвременной сущности, на фоне которой возможно восприятие временной динамики чувственных «состояний сознания», как раз и может претендовать смысл.

С теоретической точки зрения сверхвременность смысла вытекает уже из описанной выше целостности «смыслового поля», неразложимости его на отдельные, несвязанные смысловые единицы. Поскольку всякий смысл существует лишь в контексте всей целостной системы смыслов, говорить о текущем переживании смысла можно лишь условно. В каждом текущем состоянии сознания представлена в виде смыслового «горизонта», универсального контекста актуально переживаемого, вся совокупность индивидуальных смыслов, хотя и в каком-то определенном, присущим именно данному моменту времени «смысловом ракурсе». Смыслы не сменяют друг друга, возникая и уничтожаясь, но лишь меняется их готовность к актуализации — соотносительно с текущим состоянием субъективной чувственности.

Заметим, что идея сверхвременной природы некой «глубинной» составляющей человеческой души широко представлена в различных философских учениях прошлого. Так, у Плотина наиболее фундаментальные составляющие души «пребывают в Вечности» и тождественны мировому Уму и Единому. И. Кант также предполагал наличие как временной, так и вневременной составляющей душевной жизни. Собственно «субъект», по Канту, как «вещь в себе», находится за пределами мира феноменов, к которому только и применима «временность», как априорная форма созерцания. По Бергсону, человеческая память — есть прямой доступ (через время) к прошлому, а не сохранение следов прошлого в настоящем [17]. Широко представлена идея вневременности «Я» также и в русской философии конца 19, начала 20 века. (Л. М. Лопатин, Н. О. Лосский, Л. П. Карсавин, Е. Н. Трубецкой, С. Л. Франк и др.). Причем в качестве нелокального во времени содержания души нередко назывался смысл. Здесь достаточно будет процитировать Е. Н. Трубецкого, выражающего по существу общую позицию названных русских философов:

«…всякий синтез моментов, разделенных между собой во времени, возможен лишь через интуицию смысла сверхвеременного» [202].

Проблема временной нелокальности сферы субъективного тесно связана с проблемой тождества «Я» во времени. Действительно, единственный мыслимый способ убедиться в том, что мое «Я» в данный момент времени то же самое, что и год назад, заключается в непосредственном перемещении в прошлое и сопоставлении актуального и прошлого «Я». Следовательно, если наше интуитивное убеждение в тождестве собственного «Я» имеет под собой какое-то реальное основание, то наша субъективность должна обладать способностью прямого (через время) доступа к своим прошлым состояниям, т.е. обладать практически неограниченной временной нелокальностью. «Имманентная» теория «Я» побуждает нас искать механизм этой нелокальности внутри сферы субъективного, т.е. нужно найти такой нелокальный во времени элемент нашей субъективности, который обеспечил бы реальную сопоставимость различных временных состояний нашего сознания. Поскольку ощущения, образы, представления явно локализованы во времени, такого рода нелокальность, сверхвременность можно отнести лишь к идеальной, внечувственной составляющей сферы субъективного, а это, прежде всего, смыслы.

Смыслы, в таком случае, следует понимать как сверхвременные отношения между настоящими, прошлыми и возможными будущими чувственными элементами. Т.е. «трансцендирование», с которым мы ранее связали возникновение смысла, понимая его как соотнесение актуально переживаемого с прошлым опытом, следует истолковать как прямой (через время) доступ к прошлым чувственным состояниям сознания «в подлиннике» — как некое «путешествие во времени» в собственное субъективное прошлое, а не как тривиальное сопоставление с существующими в настоящем следами прошлых событий. Смысл, с этой точки зрения (по крайней мере, отчасти), — это и есть прошлое, в полном объеме присутствующее в настоящем. Эффект осмысления — это просто эффект сверхвременного единства сферы субъективного. Именно эти сверхвременные смысловые связи и соединяют, «склеивают» последовательные во времени чувственные состояния сознания и, таким образом, создают то, что мы называем «тождеством „Я“ во времени».

Могут возразить: если прошлое в полном объеме, да еще «в подлиннике» присутствует в нашей душе, то как мы можем что-то забывать, почему мы не обладаем абсолютно совершенной памятью? Здесь нужно учитывать, что воспоминание — это акт рефлексии, предполагающий способность к самоотчету. Простое пребывание информации в нашей душе — не означает, что она автоматически в силу этого может быть отрефлексирована. Есть знание, и есть знание «об» этом знании. Поэтому наличие в нашей памяти полной и исчерпывающей информации о прошлом не обязательно предполагает способность по первому требованию предъявить эту информацию. Однако в некоторых специфических условиях это полное и исчерпывающее знание собственного прошлого может быть проявлено. Здесь можно указать на такое известное психологам явление, как «вспышки пережитого» — мгновенное перемещение субъекта в собственное прошлое и переживание им заново того или иного фрагмента собственной прошлой жизни со всеми мыслимыми подробностями. Это явление наблюдал У. Пенфилд [325] со своими сотрудниками во время нейрохирургических операций при электрическом раздражении средней височной извилины левого полушария у больных эпилепсией. Другое сходное явление: «хронологическая регрессия» — перенос личности в целом в ее собственное прошлое. При этом человек начинает воспринимать все окружающее с позиции более раннего возраста. «Хронологическая регрессия» может быть вызвана односторонним электрошоком или же гипнотическим внушением [9].

Все эти феномены показывают, что в нашей памяти потенциально хранится вся сенсорная и иная информация, полученная нами на протяжении жизни. Причем хранится в упорядоченной во времени форме. Следует подчеркнуть, что нам, по существу, не известны те нейрональные механизмы, которые были бы способны зафиксировать в мозге такой колоссальный объем информации (достигающий, по некоторым оценкам величины порядка 1017 -1020 бит). С этой точки зрения уже не представляется чем-то невероятным способность нашего мозга иметь «прямой доступ к прошлому», вместо того, чтобы записывать информацию посредством каких-то нейрофизиологических или нейрохимических процессов. Эта гипотеза одновременно объясняет и колоссальную емкость памяти, и временную упорядоченность воспоминаний. Кроме того, нужно отметить, что и с физической точки зрения «прямой доступ к прошлому» — не есть что-то абсурдное, физически невозможное. Так, теория относительности рисует нам мир, в котором время с необходимостью мыслится пространственно-подобным, т.е. протяженным (поскольку временной континуум неотделим однозначно от пространственного континуума) и, следовательно, с этой точки зрения, прошлое никуда не исчезает — оно столь же реально, как и настоящее.

Мы видим, что и актуальная (единовременная), и временная целостность «Я» оказываются смысловой целостностью — единством смысла, пронизывающего последовательные во времени действительные (чувственные) субъективные состояния. С этой точки зрения «Я» — это сфера субъективного, взятая в аспекте ее сверхвременного единства, причем смыслового единства. «Я» тождественно не текущему состоянию субъективной сферы, а всей последовательности связанных единым смыслом субъективных состояний (также как, например, роман Л. Толстого «Война и мир» — это вся книга в целом, а не отдельная страница или глава). По сути, вообще не корректно говорить о «Я» как о чем-то актуально существующим или говорить о «текущем состоянии Я». «Я» вне течения времени, есть нечто «времяобъемлющее» и причастно актуальному «сейчас» лишь постольку, поскольку последнее входит в «Я» в качестве элемента.

Вместе с тем, единый смысл, соединяющий последовательные состояния сознания в единое целое — это и есть реальная личность, понимаемая как живое, духовное, сверхвременное (пребывающее в Вечности) «существо», идеальный «организм». Личность — это, по существу, есть сфера субъективного, взятая во всей ее полноте. Специфика конкретной личности определяется ее смысловым строением, т.е. «устройством» ее индивидуального «смыслового поля». (Напомним, что «личность» мы рассматриваем здесь, в соответствие с планом нашего исследования, лишь с «формальной» точки зрения, т.е. как специфическую «бытийную форму», и не вникаем в содержание, которое существует в этой форме. Поэтому мы вполне можем опустить здесь проблематику социально-культурной детерминации личности, которая сама по себе важна, но не имеет отношения к нашему исследованию).

Заметим, что понимание личности как онтологически наличной, присутствующей в составе бытия сущности в любом случае несовместимо с «актуализмом», т.е. точкой зрения, согласно которой реально существует только то, что существует «сейчас» (в настоящем). Действительно, личность, очевидно, не есть нечто «мгновенное», т.е. существующее на сколь угодно малом временном отрезке. Бессмысленно говорить о личности, имея в виду интервал времени порядка нескольких секунд или минут. Личность проявляется лишь в масштабе часов, дней, месяцев, лет. Сверхвременная природа смысла позволяет представить личность как нечто одновременно и протяженное во времени и вполне реальное.

Выше мы обозначили совокупность индивидуальных смыслов (совокупное «знание», заключенное в сфере субъективного) как «Я-идею». Теперь мы приходим к выводу, что личность — это и есть «Я-идея». Однако, трактовка «Я-идеи» как реальной «эмпирической личности» сталкивается с существенной трудностью. С одной стороны, «Я» есть нечто по своей природе неизменное, тождественное себе (если «Я» есть «субъект» тождественный совокупности своих «предикатов» — а именно это и утверждает «имманентная» теория «Я», то всякое изменение хотя бы одного предиката неизбежно превратит «Я» в «не-Я»), а с другой стороны, реальная «эмпирическая» личность — это нечто непрерывно меняющееся, развивающееся.

Решение этого противоречия, по-видимому, заключается в понимании «Я-идеи» как некой «абстрактной» идеи, объемлющей своим смыслом не только реальную личность, но и все возможные (виртуальные) личности, т.е. все те личности, которые могли бы возникнуть на основе данного «Я» в других обстоятельствах. Действительно, если бы я сегодня вместо того, чтобы писать эту работу, пошел в гости, в театр и т. п. — это привело бы к некоторому изменению моей личности — в состав моего «Я» вошли бы какие-то другие переживания. Но тождество моего «Я» от этого, по-видимому, не будет утрачено. (Если, конечно, не предположить, что все события моей жизни заранее жестко предопределены). Следовательно, тождество моего «Я» совместимо с различными (но, вероятно, не любыми) вариациями личности. Если мы, учитывая это, хотим сохранить понимание «Я» как некоего вполне определенного содержания (информации, знания), то все эти допустимые вариации личности должны уже заранее содержаться в «Я-идее» в какой-то неявной, имплицитной форме. (Если я есть все то, что я переживаю, то, очевидно, я есть также и все то, что я могу пережить в будущем или мог бы пережить в прошлом — при иных обстоятельствах моей жизни).

Таким образом, мы приходим к выводу, что «Я» тождественно не конкретной, ограниченной какими-то рамками «эмпирической» личности, а бесконечной стационарной структуре — «пучку» «виртуальных» личностей, воплощающих в совокупности конкретную, уникальную «Я-идею» — идею данной, конкретной и бесконечно многообразной в своих возможных воплощениях, духовной индивидуальности. Это реальное, неизменное, тождественное себе наше «Я» можно назвать «метафизической личностью», в отличие от «эмпирической личности» — определяемой конкретной биографией субъекта. (Наличию в составе «Я-идеи» «виртуальных» составляющих соответствует присутствие в составе смыслового поля не только «действительной» (построенной на основе личного опыта) «картины мира», но также и бесконечного множества «возможных» «картин мира», которые также участвуют в актах смыслообразования. Всякое осмысление предполагает соотнесение осмысляемого объекта не только с действительными, но и с возможными предметами и ситуациями, предполагает видение этого предмета в системе многих альтернатив, — что позволяет человеку в той или иной мере «оторваться» от наличной ситуации, дистанцироваться от реального мира. Этот относительный «отрыв от реальности» — и есть, по существу, основание специфически человеческого способа видения мира, есть основа его сознания и самосознания — см. подробнее п. 4.2).

Итак, мы видим, что наше «Я» существует преимущественно в «сверхактуальном» мире «возможного» и лишь какой-то малой своей частью присутствует в действительном, чувственном, пространственно-временном мире. Именно поэтому мы продолжаем существовать как то же самое «Я» после выхода из наркоза, сна без сновидений и других состояний субъективного «небытия». В этих состояниях, лишаясь актуального бытия, мы продолжаем существовать как «чистая потенция», как чистое духовное существо, способное к новой актуализации.

Заметим, что вытекающая из концепции «виртуальных личностей» содержательная бесконечность «Я-идеи» является, вместе с тем, необходимым условием уникальности нашего «Я», невозможности его «удвоения» или «размножения». Если информация, тождественная «Я», конечна, то «Я», очевидно, может быть в принципе размножено, что противоречит сущностной единичности «Я».

Если наше подлинное «Я» — есть «метафизическая личность», содержащая в себе все возможные «виртуальные» личности, то наше «эмпирическое Я» — есть лишь одна из этих «виртуальных личностей» — именно та, которая актуализируется в течение жизни. «Эмпирическая личность» — это, по существу, некая система ограничений или, вернее сказать, некая определенная «упорядоченность» системы смыслов, их специфическая «иерархия». Смыслы, входящие в состав «эмпирической личности» становятся доступными субъекту в специфическом модусе «реально произошедшего» или «реально имеющего место» в жизни данного эмпирического субъекта. Иные же смыслы даны в модусе «фантазии», «не реального», «только лишь возможного». Формирование эмпирической личности — это, по существу, формирование определенной системы доступа к некоторой избранной части универсального «смыслового поля» (включающего в себя все возможные «виртуальные личности», относимые к данному «Я»). Можно даже сказать, что «эмпирическая личность» — это и есть механизм, обеспечивающий избирательный доступ к смыслам, механизм, определяющий порядок развертки смыслов и связывающий смыслы с поведенческими проявлениями индивида. Упорядочение смыслов осуществляется, в частности, и по временному признаку. В результате задается временная «траектория» данной конкретной личности — это и есть то, что мы обычно называем словом «судьба».

В конечном итоге, специфика структуры конкретной «эмпирической личности» определяется преимущественно целями регуляции поведения, которые заданы «внешним миром» (социально-культурным окружением, в частности). Одна из основных задач самосозидания «эмпирической личности» — это задача построения целостной, упорядоченной (во времени, в пространстве, в причинном отношении) «интегральной картины действительного мира», которая и задает все содержательные особенности функционирования индивидуального «смыслового поля».

Далее возникает вопрос: не является ли вся эта изложенная теория «Я» продуктом метафизической фантазии, в частности, имеются ли какие-либо факты, которые могли бы хотя бы косвенно подтвердить концепцию «виртуальных личностей»? Как нам представляется, такие факты имеются в изобилии. Достаточно вспомнить удивительные открытия аналитической психологии К. Юнга, а также исследования в области «трансперсональной» психологии С. Грофа [45, 46]. Наше бессознательное в этих исследованиях предстает как огромный резервуар «скрытого» знания, которое по большей части не имеет ничего общего с нашим обычным жизненным опытом. Откуда возникают странные, фантастические образы и сюжеты сновидений, что является источником необычных переживаний, вызванных действием наркотиков (таких, например, как ЛСД или кетамин)? Как объяснить случаи внезапного раздвоения личности, когда вторая личность возникает практически сразу, без сколько-нибудь длительного периода ее формирования и совершенно не похожа на первую, исходную личность? (Такие случаи были описаны еще в 19 веке, например, Т. Рибо [170]; современное исследование случаев расстройства множественной личности можно найти в работе Ф. В. Патнема [159]). Далее, что питает творческую фантазию художников, писателей, откуда возникает необычное содержание «мистических» переживаний? На все эти вопросы невозможно ответить исходя из тривиального понимания личности как чего-то производного от «деятельности», как отражения жизненного пути индивида, его индивидуальной биографии и т. п. С другой стороны, «виртуальные личности» — как бесконечный резервуар имплицитной, не проявленной в обычных условиях информации о возможных иных «жизненных траекториях», ином личном опыте — вполне могли бы служить источником всех этих необычных явлений человеческой психики.

Можно предположить, что в особых условиях эти наиболее «глубокие» «виртуальные» слои «смыслового поля» нашего «Я» каким-то образом могут быть развернуты, что и приводит к появлению необычных содержаний в нашем сознании.

Заметим, что нет никакой необходимости заранее ограничивать «спектр» «виртуальных» личностей только лишь возможными человеческими личностями. Вполне возможно, что я мог бы родиться инопланетным разумным существом или же мое «Я» могло быть сферой субъективного какого-то животного. Нельзя даже исключить возможность потенциального присутствия в моем «Я» «виртуальных существований» в каких-то иных, подчиняющихся другим физическим законам, Вселенных. (эти виртуальные существования могут частично актуализироваться, например под воздействием ЛСД или холотропного дыхания). Таким образом, мы обнаруживаем в составе нашей сферы субъективного в качестве ее глубинной основы то, что можно назвать «Умопостигаемым универсумом» или Абсолютом, т.е., по сути, совокупность всего того, что потенциально может составить содержание наших переживаний во всех возможных (мыслимых) мирах (о чем мы подробнее поговорим в 4 главе).

3. Аффективно-волевая сфера. Природа рефлексии

3.1. Природа воли

Мы описали строение и основные формальные свойства сферы субъективного. Нам, далее, необходимо установить насколько полным является это описание: все ли явления и свойства сферы субъективного в него укладываются, сводимо ли содержимое сферы субъективного к смыслам и «чувственности»?

К субъективным явлениям относятся, наряду с ощущениями, образами, представлениями и смыслами, также и такие феномены, как волевые акты, желания, стремления, намерения, ценности (оценки), эмоциональные переживания (аффекты), чувство уверенности (вера), этические и эстетические переживания (угрызения совести, чувство справедливости, чувство прекрасного и т.д.). Каков онтологический статус этих явлений? Что такое, например, страх, наслаждение, любовь, надежда, уверенность, чувство истины? Сводимы ли они к чувственным переживаниям, являются ли разновидностью смыслов или же есть особые, несводимые к чему-либо качества или измерения субъективного? Эти вопросы мы и рассмотрим в данном разделе.

Рассмотренные только что субъективные явления по большей части распадаются на две группы: группу волевых явлений (желания, стремления, намерения, собственно волевые акты) и аффекты (веру можно рассматривать как интеллектуальный аффект). В особую группу можно выделить ценности, которые имеют отношение, как к воле, так и к аффектам.