Бесплатный фрагмент - Он вернулся

Ознакомительный фрагмент

часть I

20

— Прибываем. Стоянка — одна минута, — сообщила проводница.

— Спасибо, я уже готов, — ответил Герман.

Он возвращался в Крестов — нужно было договориться о свидании с Саней, что-то решить насчёт нового адвоката (деньги, оставленные Нателлой Аркадьевной, позволяли это сделать) да и вообще хотелось получить от брата инструкции на дальнейшую жизнь. С собой Герман вёз тяжёлую сумку с передачей: еда (Марья Михайловна доложила своих ватрушек), чистое бельё, мыло, шампунь и кое-что по мелочи.

На перроне, как повелось, он оказался единственным пассажиром, изъявившим желание сойти в Крестове. Поезд тут же поспешил убраться подальше, а Герман, подхватив на плечо сумку, двинулся к вокзалу. Пересекая пустой зал ожидания, настоянный на семечках и беляшах, Герман удивился гирлянде воздушных шаров, аркой облепивших выход наружу. «Что за повод? День города?»

Но повод был другой.

Выйдя на привокзальную площадь, Герман увидел красную ковровую дорожку, раскатанную от его ног к трибуне. Над трибуной полоскались растяжки («Добро пожаловать» и «Хлеб-соль»), а сама площадь была полна народу и гудела ульем. Детский голос откуда-то из толпы закричал: «Зырьте, ребзя!» Все обернулись на Германа, оценили его (он так и стоял, не понимая, куда дальше) и тут же гул начал стихать, перешёл на одиночные реплики, а после и вовсе встал на паузу.

В тишине раздались шёпотки:

— Это он?

— Хорошенький…

— На педика смахивает.

— Заткнись, дебил. Он просто интеллигентный…

Потом у кого-то громко запиликал мобильник. Владельца попросили заткнуться. «Не выключается», — страдальчески оправдывался владелец, который уже видел, как к нему пробираются двое здоровых полицейских, вытаскивающих на ходу дубинки. От испуга с телефоном удалось совладать, но оставшиеся ни с чем полицейские всё-таки выдали виновнику по зуботычине — чтобы не испытывать разочарования.

У трибуны началось какое-то шевеление, вперёд выпустили гражданина в дорогом костюме, поверх которого была надета золотая цепь с гербом. «Не иначе сам губернатор», — решил Герман и не ошибся.

Губернатор взобрался к микрофону, достал вчетверо сложенный лист, развернул его, принял приличествующую случаю позу и начал зачитывать:

— Путник! В этот торжественный час, когда все взоры направлены на тебя, и общественность ликует, и ты готовишься исполнить предначертанное, я обращаюсь к тебе с напутственным словом. Мне выпало на долю, — и этого я не забуду никогда, — обставить твоё пребывание в славном Крестове теми многочисленными удобствами, которые дозволяет закон…

«Надо ж так опошлить! Это всё, на что ты способен?» — подумал Герман и услышал за спиной:

— У спичрайтера крышу снесло окончательно.

Герман обернулся и увидел толстячка — петля летнего шарфа поверх футболки и фотоаппарат с массивным объективом.

— У губера спичрайтером местный библиотекарь подрабатывает. Полный идиот. Ничего своего придумать не может, все речи из разных источников компилирует. Иногда получается очень смешно, — пояснил толстячок и представился Авксентием, репортёром местного оппозиционного издания.

— Круто, — ответил Герман. — Рад за всех вас, но я тороплюсь. Где здесь пройти можно?

— Нигде. Площадь оцеплена наглухо, есть распоряжение до окончания торжеств никого не впускать, никого не выпускать.

— Что за бред?

— Бред, конечно! — согласился Авксентий. — Встречаем миллионного посетителя Крестова. Правда, откуда они этот миллион исчисляли, никому не объяснили. Стопудово библиотекарь придумал. Кстати, если вы ещё не поняли, то этот миллионник — вы.

— Нет уж, я отказываюсь в этом участвовать, — сказал Герман, решив, что сможет через вокзал вернуться на перрон, а там как-нибудь обойти по путям, но вход в здание уже был перегорожен двумя мордоворотами с красными нарукавными повязками дружинников.

— Послушайте, не знаю как вас там, — не унимался Авксентий, — но я могу помочь. У меня аккредитация и пропуск. Я спокойно выведу вас с площади, а вы за это предоставите мне полный эксклюзив.

— Идёт, — согласился Герман, рассудивший, что послать этого Авксентия с его эксклюзивом сможет в любой момент.

— Тогда всё нужно делать быстро, а то сейчас Шаймуханиха налетит, — заторопился Авксентий, схватил Германа за локоть и потащил за собой. Мордовороты на дверях, чуть ли не по-собачьи обнюхав пропуск, разошлись в стороны. Снова зал ожидания. «Сюда», — тянул Авксентий вбок. Там была дверка («Посторонним вход воспрещён»), они вошли. Узкий коридорчик; темень, хоть глаз выколи. Герман не знал, куда двигаться, поэтому полностью доверился своему провожатому, чьи пальцы постоянно чувствовал на своём локте. Несколько шагов в полной темноте, остановка («Здесь, — сказал Авксентий. — Осторожно голову»), Герман пригнулся, открылась ещё одна дверь, и оба вступили в помещение с узнаваемым резким запахом. Общественный туалет.

— Блин, поворот пропустил, — расстроился Авксентий. — Пять сек, я пописаю, ладно? Фотик подержите? — попросил он у Германа.

— Мужик, ты издеваешься? — возмутился Герман и развернулся, чтобы пойти назад, потому что на тур по отхожим местам он не подписывался.

— Нет, только не туда! — взмолился Авксентий, путаясь в собственных руках — то ли штаны застёгивать, то ли за Германа хвататься, но Герман уже распахнул дверцу и тут же получил в глаза ярким прожекторным светом и чёрную губчатую голову микрофона под нос:

— Общественное телевидение. Стелла Шаймуханова. Как миллионный посетитель Крестова, что вы можете сказать…

— Господа, никаких комментариев! — бросился на выручку Авксентий. Закрыв одной рукой объектив камеры, другой — микрофон, он втиснул назойливых визитёров обратно в темноту коридора (будто кулаки в вязкое тесто), захлопнул дверь, навалился на неё плечом (спровоцировав ту сторону на попытки вломиться с разгона) и накинул крючок.

— У нас есть 2 минуты, потом они сюда ворвутся, — подпирая спиной взбунтовавшуюся дверь, быстро зашептал Авксентий. — Какие будут идеи?

Никаких идей у Германа не было.

— Я так и думал, — принял неизбежное Авксентий. — Полезем через окно, где наша не пропадала…

Окно было под потолком. Толстенький Авксентий хотел сначала к Герману на плечи, а оттуда дальше на подоконник, но Герман не дал:

— Обувь снимите. Тут же туалет, я потом весь в этом буду…

— Сорян, сразу не сообразил, — извинился толстячок, аккуратно вылез из своих мокасин (чтобы не вступить носками на грязный пол), изловчился и уселся Герману на шею, свесив ноги. Герман, пошатываясь под тяжестью и придерживая рукой сумку, которую тоже не хотелось опускать вниз, подошёл к стене. Авксентий упёр ладони в широкий подоконник, подтянулся и полез в оконный проём.

Сначала казалось, что репортёр в этом окне застрянет намертво (он потешно ёрзал, болтал ногами и ойкал), но всё-таки протиснулся на ту сторону. Герман перекинул туда же мокасины, потом передал фотоаппарат, потом — свою сумку с передачей. Потом, испытывая омерзение, кончиками пальцев взял ведро и перевернул его; с ведра, высоко занеся ногу, опёрся на обрезок трубы и рывком очутился у окна. С той стороны удачно росло дерево. Герман высунулся в оконный проём, ухватился за ветку и протащил себя наружу. Спрыгнув вниз и проклиная всё на свете, он увидел пустой перрон, железнодорожное полотно, товарняк с цистернами, ржавеющий тут, наверное, с момента основания Крестова, и всё — Авксентия нигде не было; сумки, разумеется, тоже.

«Блин! Что ж я за дурак?! Опять повёлся!» — чуть не расплакался от обиды Герман, потому что вместе с передачей лишился денег, паспорта и билета на обратную дорогу.

Осознав полную свою бесполезность, Герман опустился прямо на асфальт. Он больше ничем не мог помочь Сане (только что собственными руками отдал последнюю возможность); он больше не мог помочь Рыжему, оставшись в чужом городе без всяких шансов вернуться домой; он не мог помочь даже самому себе, потому что телефон — единственное средство, которое позволило бы пожаловаться на тяжёлую жизнь хотя бы сердобольной Марье Михайловне, — был отключен за неуплату (Герман второпях перед отъездом забыл пополнить баланс). «Ну и что теперь делать? Мам, пап, вот что мне теперь делать? Я понимаю, что вам, скорее всего, наплевать, у вас всё хорошо, но мне-то что делать? Вы же, блин, родители. Поделитесь своими соображениями…»

— Эй! Эй, как вас там…

«Да неужели!» — удивился Герман, сразу узнав голос Авксентия — репортёр находился всего в нескольких шагах, осторожно выглядывал из-за угла здания и призывно махал рукой, поторапливая:

— Эй! Почему вы здесь сидите? Что-то случилось? Нужно ведь быстро…

— Где моя сумка? — спросил Герман.

— С сумкой, боюсь, проблемы. Сумку забрали менты, я сам еле ноги унёс, пойдёмте же скорее, нам нельзя здесь долго оставаться.

— Как так забрали менты? Вы понимаете, что у меня в той сумке всё? Мне даже домой теперь не уехать!

— Да что вы так нервничаете? Я пошутил. Вон моя машина припаркована. Видите? Сумка давно внутри дожидается, а вы всё-то на перрончике загораете…

Сумка (в целости и сохранности) действительно лежала на заднем сидении. Герман залез в салон. Поехали.

— План такой, — начал Авксентий, — сначала в студию, нам уже готовят окно под прямой эфир…

— Нет, сначала в следственное управление, — твёрдо сказал Герман.

— Что мы там забыли?

— Мой старший брат в вашем СИЗО сидит, мне нужно получить разрешение на свидание с ним.

— Ммм, детективная интрига! — обрадовался Авксентий. — Так даже интереснее. Мчим в следственное, но по дороге заскочим к нам, быстренько отработаем в прямом эфире… — и поддал газу.

— Вы меня не слышите? Сначала мы едем в следственное управление.

— Хорошо-хорошо! В следственное — так в следственное… Но, может, небольшую фотосессию? Малюсенькую? — и поддал ещё.

— Остановите машину!

— Вам приспичило пообщаться с Шаймуханихой? Можете убедиться, она уже сидит на хвосте, — и круто свернул в бок.

Герман оглянулся. За ними ехал огромный акулий лимузин с откидным верхом и целой съёмочной бригадой: оператор с камерой на деревянной треноге, осветитель с прожектором и сама Шаймуханиха с мегафоном («Прижаться к обочине!»).

— Ну вот, сами всё видите, — прокомментировал Авксентий.

— Да что им всем надо-то? — разозлился Герман.

— Как что? Вас им надо. Вас! Вы же — миллионник, вас теперь все хотят заполучить.

— Ну заполучат они меня, и что дальше?

— А дальше, — интриговал Авксентий, снова закладывая на повороте, — дальше лучше не знать. Но я бы не позавидовал. Вот, можете полюбоваться, что стало с вашим предшественником, — Авксентий извлёк откуда-то из-под сиденья старую газету и бросил Герману на колени.

— У меня был предшественник?

— Конечно, был! Вы же не первый миллионник в этом городе. Смотрите газету, там всё есть.

Во всю передовицу (издание называлась ядовито — «Кресто́вица») было развёрстано фото подростка в тюремной камере и крупный заголовок:

УЗНИК СОВЕСТИ

Ниже — подпечатка:

Как власти Крестова расправились с неугодным…

Окончание фразы оказалось недоступным. Надпись заходила в угол листа, который был оборван.

— Этот мальчик — бывший миллионник? Его посадили? — спросил Герман.

— Нет, что вы! — рассмеялся Авксентий. — Это же я! Разве не узнаёте? Самое начало моей карьеры оппозиционера. В детстве забросал кортеж губернатора тухлыми яйцами, отправили в детскую комнату милиции. С тех пор постоянно воюю с режимом. Вы дальше смотрите, дальше.

Герман пролистал все восемь полос:

ГУБЕРНАТОР УТВЕРДИЛ БЮДЖЕТ

Дефицит покроют за счёт налогоплательщиков.

ПОДАЙТЕ ХРИСТА РАДИ

Кто оплатил новый внедорожник местной патриархии.

БУКВОЕД

Каких книг лишились крестовчане, чтобы библиотекарь мог отдыхать на Марбелье.

КАРУСЕЛ-КАРУСЕЛ, КТО УСПЕЛ — ТОТ ПРИСЕЛ

Группа выходцев из южного региона установила в городском парке монополию на аттракционы.

ЗАБЫТАЯ ТРАГЕДИЯ. КОМУ МЕШАЛ ЗАВОД

Каминг-аут: Я — ПРИНЦЕССА ТУРАНДОТ

Культурная афиша: НЕ КИНО, А АППЕРКОТ

Ресторанная критика: САМЫЙ ВКУСНЫЙ АНТРЕКОТ

Детская рубрика: ГДЕ ЖИВЁТ УЧЁНЫЙ КОТ

Кроссворд: ЕСЛИ ТЫ НЕ ОБОРМОТ

Юмор: В РОТ МНЕ НОГИ И КОМПОТ

— Тут нет ни слова о другом миллионнике и его судьбе, — сказал Герман, убирая газету.

— Вот именно, — согласился Авксентий (он постоянно косился на зеркало заднего вида — то ли озабоченный, то ли увлечённый тем, что происходило позади машины). — Вот именно, ни единого слова, ни единого упоминания. Был миллионник, а кто он такой, что с ним сталось — никто не знает. Никакой информации добыть не удалось. Всё засекречено.

— Вы же понимаете, что это не серьёзно, — поморщился Герман.

— Вы так считаете? А боевые дроны — это серьёзно? Шаймуханиха уже свою авиацию собралась задействовать. Можете сами убедиться.

Герман обернулся. Акулий лимузин не отставал несмотря на то, что Авксентий вёл уж совсем бесстрашно, игнорируя всякие правила и приличия.

«Любопытно, что гайцов нигде не видать», — думал Герман, глядя, как со стороны преследователей поднялся в воздух квадракоптер и начал настигать, заходя справа, и вот уже оказался впереди; залетев за дальний перекрёсток, развернулся и завис на изготовку, нацелившись в лобовое стекло объективом камеры, будто пулемётом.

— Пойдёт на таран, — сказал Авксентий. — Будем отстреливаться, — залез рукой в бардачок и достал оттуда пистолет. — Целиться умеете?

— Вы с ума сошли?

— Да что ж вы такой нервный? Это имитация, игрушка для мальчишек, чтоб в Терминатора играть. В дуло вмонтирована обычная лазерная указка. Нужно лучом попасть прямо в объектив, тогда дрон потеряет ориентацию в пространстве.

— Не уверен, что смогу это сделать, — засомневался Герман. — Стрелок из меня ещё тот…

— Пошарьте за сиденьем. Там есть шлем. У него на очках специальная разметка нанесена. Очень удобно целиться.

Герман пошарил и вытащил оттуда шлем штурмовика из «Звёздных войн»:

— Блин, как-то по-идиотски всё…

— Да бросьте вы эти предрассудки! Надевайте и стреляйте, — потребовал Авксентий.

Герман надел, прицелился, нажал на спусковой крючок — и ничего.

Герман нажал снова.

И снова ничего.

А квадрокоптер впереди взбрыкнул ретивым конём и ринулся навстречу, стремительно приближаясь.

— Не получается! — запаниковал Герман, понимая, что до столкновения осталось совсем немного. — Нажимаю, а он не стреляет!

— Отставить панику! — гаркнул Авксентий. — У оружия голосовая активация. Одновременно с нажатием на курок нужно выкрикнуть: «Пиу!»

Герман снова прицелился.

— Стрелять только по моей команде, — предупредил Авксентий. — Товсь! Раз! Два! Три! Огонь!

— Пиу! Пиу! Пиу! — закричал Герман, нажимая на курок и беспорядочно паля во все стороны.

— База! База! Нас атакуют клингонцы! — орал Авксентий.

— Прижаться к обочине! — истерила Шаймуханиха в мегафон.

— Пиу! Пиу!

— База! База!

— Прижаться! Прижаться!

И раза с двадцатого, когда катастрофа казалась уже неизбежной, Герман попал. Рубиновый лучик, иглой пронзив воздух, упёрся в объектив и отразился в линзе слепящим пятнышком. Квадрокоптер зашатался из стороны в сторону, заходил кругами, то взмывая к небу, то сваливаясь к земле; сделал мёртвую петлю, на мгновение замерев в наивысшей точке, а потом, перевернувшись, со звуком пикирующего мессершмитта понёсся прямо на акулий лимузин и врезался в самую середину его салона. Лимузин повело юзом, развернуло поперёк дороги и опрокинуло. Взрыв.

— Побьеда! — ликовал Авксентий и колотил ладонями по рулю.

— Кажется, мы их сделали, — сказал Герман, сам не понимая, как у него это могло получиться.

— Дай же я тебя расцелую, камрад! — не унимался Авксентий, от радости утративший всякую бдительность. Победно потрясая кулаками, он выпустил из рук баранку и сделал это совершенно зря.

— Осторожно! — крикнул Герман, но было поздно. Машина со всей дури влетела в большую лужу; пробуксовывая, натужно взревела и заглохла.

21

Это было где-то на окраине Крестова. Уходя от погони, Авксентий и Герман пересекли город насквозь и теперь стояли на его задворках посреди глубокой лужи. Ветхие частные строения, сараи, разбитая дорога, стрёкот кузнечиков, полуденное солнце и никого вокруг.

— Авксентий, вы — лузер, — сказал Герман.

— Ох, не давите на больное, тачка служебная, мне за неё голову оторвут, надо выкарабкиваться. Умеете водить?

— Нет! — завёлся Герман. — Умею стрелять из игрушечного пестика! Пиу! Пиу! Пиу!

— Это не продуктивно. Вылезайте из машины, придётся толкать.

— А вы сами не хотите это сделать?

— А вы сами не хотите сесть за руль?

— Чёрт меня дёрнул с вами связаться.

— Это взаимно, — огрызнулся Авксентий.

Герман открыл дверцу.

— Да куда же вы! — застонал репортёр. — Штаны хоть закатайте, там ведь грязь непролазная…

— Я бы и сам сообразил.

— Оно и видать, — с издёвкой подначил Авксентий.

Герман разулся, подвернул джинсы и вышагнул из машины в лужу. Сначала она была по икры, но у задних колёс вода доходила почти до колен. Герман упёрся плечом в кузов и начал толкать.

— Чуть сильнее, пожалуйста, — с подчёркнутой вежливостью просил Авксентий. — Ещё сильнее, будьте любезны…

Герман упирался, как мог, машина взрыкивала, но не двигалась с места.

— Вы всё делаете неправильно, — сказал Авксентий. — Положите обе руки на багажник, ноги расставьте пошире и по команде «Ррраз!» всем корпусом…

Герман так и сделал. Напрягся изо всех сил, подозревая, что вены вот-вот лопнут, приготовился…

— Ррраз!

Двигатель взревел и вынес машину из лужи настолько легко и неожиданно, что Герман не удержался, потерял равновесие и плашмя рухнул в воду.

«Белые кораблики, белые кораблики…» — пронеслась в мозгу старая песенка, а потом Герман услышал хохот. Поднявшись из лужи, он увидел Авксентия — по-детски радостного, приплясывающего по сухой кромке.

И вот Герман — в летних брючках и летней рубашечке (которые ещё утром были светлыми и чистыми, а теперь — уже совсем не такими), в белом игрушечном шлеме (от которого следовало избавиться давно, но почему-то не пришло в голову) — стоял растерянный, обтекая коричневато-жёлтой жижей, а толстенький репортёр, загибаясь от хохота, кривлялся и щёлкал своим фотоаппаратом, стараясь подобрать ракурс поудачнее да поглупее.

— Это — пять! Это — зачёт! Это — лучший эксклюзив сезона! — сквозь смех давился Авксентий, а из-за утлого сарайчика на выдвижной пожарной стреле поднималась вверх люлька с оператором и Шаймуханихой:

— Общественное телевидение. Это шоу «Миллионник» и я — Стелла Шаймуханова. Друзья, прямо сейчас вы видите, что наш герой в буквальном смысле сел в лужу…

— Вот гад, — тихо сказал Герман и, сдерживая себя, нарочито спокойно двинулся к репортёру.

— Умоляю, — попросил репортёр, — оставайтесь на месте, ещё пару кадриков, а потом — ответы на вопросы зрителей…

Герман схватил фотоаппарат Авксентия за объектив и с силой дёрнул на себя.

— Ой, нет, не надо! Это мне мамка дала поиграть! — испугался Авксентий, но удержать камеру не смог. Герман вырвал её из пухлых ручек и с размаху шарахнул об асфальт. Камера раскололась на несколько частей, оказавшись полностью поддельной, склеенной из пластмасок, папье-маше и бутылочных стекляшек.

— Вот гад, — повторил Герман и, как когда-то учил Саня, коленом ударил репортёра прямо в пах.

— Больненько! — возмутился Авксентий, прикрывая ладошками причинное место.

Герман ударил ещё раз.

— Ай! Вавка! — плаксиво пискнул Авксентий, а Герман замахнулся снова.

— Неть. Неть. Ой, бобоськи. Ой, асяськи… — хныкал Авксентий, получая удар за ударом.

— Друзья, мы прерываем нашу трансляцию, чтобы уйти на рекламу, — пластилиново улыбалась в кадр Шаймуханиха, а когда оператор сказал «Снято», шёпотом, с отточиями распорядилась: «Валим. Отсюда. Быстро».

Конец ознакомительного фрагмента

Чтобы узнать, как обычный парень оказался в этом странном, сюрреалистичном городе и что произошло дальше, нужно вернуться к самому началу...

Часть I

Вавилон никогда не был властен над тобой.

Борис Гребенщиков

1

Рыжий ничего не ел. На протяжении этих трёх дней он последовательно отказывался от жирной сметаны, куриного фарша и дорогих рыбных консервов. Он безвольной тряпочкой лежал на колючем шерстяном свитере, и видеть это было настолько тягостно, что пришлось вызвать ветеринара.

Ветеринар приехал, осмотрел, наговорил всякой ерунды про больше двигаться и свежий воздух, напоследок сделал какой-то укол, за что был исцарапан в кровь и за что пришлось доплатить лишнюю тысячу рублей.

Три дня назад пропал Саня. Рано утром выехал по делам в другой город, к вечеру не отзвонился, на сообщения не реагировал, а после и вовсе выпал в «телефон абонента выключен».

К ночи его младший брат Герман разволновался окончательно. Понимая, куда уехал Саня, Герман не находил себе места. Он переходил из комнаты в комнату, будто каждая из них могла ответить на вопрос, что произошло, но в конце концов осознал бессмысленность этих блужданий и дал себе слово спокойно выждать следующий день, не поддаваясь беспокойству, которое бешенством набросилось на Рыжего в то самое утро.

В то самое утро Рыжий взбесился. Он мешал Сане собираться в дорогу. Он валился ему под ноги в коридоре и когтями цеплялся за штаны. В прихожей кусал за пальцы, не позволяя завязывать шнурки на ботинках. Шипел и ужом выворачивался из рук, пока Герман удерживал его, не подпуская к входной двери. А когда та за Саней захлопнулась, вырвался, в два прыжка оказался у окна и, высмотрев во дворе удалявшуюся спину хозяина, быстро-быстро заскрёб передними лапами по стеклу и совсем не по-кошачьи завыл. Он будто предчувствовал, и предчувствие сбылось — Саня ушёл и больше не вернулся.

Ещё на что-то надеясь, Рыжий прождал до вечера, не двигаясь с места. Когда совсем стемнело, спрыгнул с подоконника, вяло полакал воды и улёгся на Санин колючий свитер, опрометчиво оставленный на постели. Так он и пролежал на этом свитере все три дня, проявив свой характер лишь однажды, когда пришлось поставить на место этого ветеринара, противно пахнувшего лекарствами и собачьим кормом.

На третий день, выполнив данное себе обещание, Герман принялся за обзвон. Санина невеста Ксюша, общие знакомые, больницы, морги — всё с нулевым результатом. «Не беспокойся. Не в курсе. Не видели. Не поступал», — успокаивали его, но Герман уже вплотную приблизился к панике. Его заявление в полиции принимать отказались. Не понимая, что делать дальше, он так и остался перетаптываться у окошка дежурки, протягивая бумажный листок, будто прося милостыни, и это сработало — над ним сжалились, пробили по своим каналам и сообщили: «Жив. Находится в Крестове. Задержан по подозрению в убийстве».

Германа тут же отпустило, и в груди снова образовалось свободное место. Герман глубоко вдохнул, вежливо поблагодарил, почти возлюбив этого хамоватого сержанта, потом вышел на улицу, перешёл дорогу и только на той стороне его догнал смысл сказанного.

2

— Не усматривается, — рубил адвокат на корню всяческие сомнения. — Убийство — это всегда умысел. Это процесс: задумал, подготовился, реализовал, сокрыл. А тут нет процесса, всё стремительно. Другой город, приехал по своим делам, ждал покупателя, о чём в этот момент думал? Может, воспоминания нахлынули: давно здесь не был, смотрел, что изменилось на улицах, может, новая интересная парикмахерская открылась… А тут не парикмахерская, а бандитский налёт средь бела дня. Это же шок, надо что-то делать. Звонить в полицию некогда — пока телефон достанешь, пока номер наберёшь, пока ситуацию обрисуешь, пока адрес назовёшь… А на него уже нападают. Атакуют. Может, даже, удары наносят. Может, каждый из них — смертельный. Понимаешь?

— Сколько Сане дадут? — не понимал Герман.

— Нет оснований для возбуждения! — отвечал адвокат. — Не усматривается. Он сам — потерпевший, жертва разбоя. Двое на одного. Не было времени думать, отбиваться надо. Оттолкнул первого, оттолкнул второго. Первый — покрепче, на ногах удержался. Второй — послабже, оступился, споткнулся. Может, даже, от неожиданности. Упал, перелом основания черепа — всё. Судьба. Рок. Фатум. Не предполагали, что на спецназовца нарвутся. Мгновенная карма.

— Он не спецназовец. Просто с детства спортом…

— Тем более! Не спецназовец! Обычный парень! Подвергся нападению. Они — с битами, он — с голыми руками. Обезвредил бандитов. Предотвратил совершение преступления. Его не привлекать надо, а грамоту вручить, часы с дарственной от министра…

— «Командирские» или сразу Hublot? — в открытую начал издеваться Герман.

Ксюша потом хохотала в трубку:

— Герман, миленький, всё знаю. Вадим Виссарионыч очень смешной. Но это только кажется, что он раненый на всю голову. Просто у него стиль работы такой — он под дурачка косит, бдительность усыпляет. Мне его хорошие люди посоветовали. Сказали, что ВВ — мировой дядька, за тридцать лет практики ни одного проигранного дела. К тому же он родом из Крестова, первые десять лет там отработал, все ходы-выходы знает.

— О, как же я люблю этот дивный Крестов с его ходами и выходами! — ответил Герман так, что стало понятно обратное.

— Герман, миленький, всё знаю. Держись. Тебе денежки нужны? Много не смогу дать. Чтобы с ВВ рассчитаться, последнее из фирмы выскребла, не знаю, чем сотрудникам зарплату платить.

— Нет, спасибо, Саня оставил на жизнь. Я завтра к нему еду. ВВ пообещал свидание. Поедешь со мной?

— Герман, миленький, конечно, поеду! Заскочи ко мне — денежек на билеты дам.

3

Назавтра договорились встретиться у поезда. Оставив Рыжего на попечение сердобольной Марьи Михайловны (соседка этажом ниже), Герман прибыл на вокзал чуть загодя, занял видное место посреди перрона и стал взглядом прочёсывать толпу. Он знал привычку Ксюши появляться в последний момент, поэтому за пять минут до отправления ещё не волновался. Волнение появилось только тогда, когда проводница зашла в вагон, стражем встав на защиту двери. Герман пальцами потянул из кармана телефон и сразу увидел Ксюшу, которая стремительно, широкими шагами пересекала дебаркадер. Она улыбалась и размахивала рукой, мол, видишь, я успела. «Зачем ты надела эти туфли? Тебе ведь неудобно», — подумал Герман, и пространство в ответ тут же сыграло злую шутку. Ксюшин каблук угодил в капкан асфальтовой щели. Двигаясь по инерции вперёд, Ксюша попыталась сделать следующий шаг, но каблук уже был зажат намертво. Ксюша оступилась и с силой приземлилась на колено, громко ахнув от боли. В этот момент поезд оттолкнулся от перрона и медленно пополз, исподтишка набирая ход, а Герман бросился в обратную сторону, чтобы помочь, но Ксюша закричала на него: «Садись же, садись, твою ж мать!» Герман, всё ещё не уверенный, что поступает правильно, развернулся, догнал свой вагон и, чуть не сбив с ног проводницу, вскочил в тамбур.

Вагон шёл полупустой. Первую половину пути Герман ехал в купе один, но ночью к нему подселили немолодую семейную пару. Герман этого не слышал, поэтому с утра немного удивился новым соседям. Он проснулся в тот момент, когда пара собиралась позавтракать и извлекала из дорожной сумки хлеб, помидоры и варёные яйца. Германа пригласили присоединиться, но он отказался и поспешил покинуть купе, чтобы спастись от душного, сладко-тухлого яичного запаха, который быстро расползался в разные стороны, выдавливая наружу пригодный для дыхания воздух.

Этот запах всегда заставлял Германа вспомнить его первую школу. Там, направо от входа, в нескольких шагах по коридору находилась столовая. На второй перемене за своим бесплатным завтраком туда сбегались младшеклассники. Еда была отвратительной, но они рвались в эту столовку, как за бессмертием. По вторникам и пятницам готовили яйца. Их безжалостно вываривали до состояния пресной резины. Синюшный желток противно размазывался по зубам, скорлупа руинами покрывала столы, откуда её весело смахивали на пол, поэтому передвигаться по столовой приходилось на цыпочках, чтобы не вступить в эту хрустящую дрянь.

И запах — тухло-сладкий запах варёных яиц. Никакие сквозняки не могли с ним справиться. Он густо вытекал в коридор, проникал во все помещения и вязко застревал в углах. Однажды Германа стошнило от него прямо во время урока. Директриса Антонина Варсонофьевна заставила убрать всё тряпкой. Под общий смех сверстников вытирая пол, Герман возненавидел и эти завтраки, и эту столовку с её ведёрными кастрюлями (в которых ноги впору мыть, а не еду готовить), и эту провонявшую насквозь школу. «Какие же вы тут все уроды», — думал он, старательно подавляя в себе слёзы, лишь бы не дать повода для новых насмешек.

4

Утром Германа никто не встречал. Он спустился из вагона на почти пустой перрон (охотников выходить здесь было не много) и, оглядываясь по сторонам, проводил поезд, который тоже не желал надолго задерживаться в этом городе. Не зная, чем занять ожидание, Герман решил набрать Ксюшу, чтобы выяснить, как там у неё с ногой, но телефон опередил — звонил ВВ, который велел взять такси и ехать в Казённый переулок, где располагается здание следственного изолятора.

«Ничего за пятнадцать лет не изменилось», — думал Герман, рассматривая из окна машины знакомые улицы.

Но, на первый взгляд, изменилось многое: появились яркие витрины, и занавески на посветлевших окнах были выстираны, и ухабистую булыжную мостовую закрыл ровный, свежий асфальт. Однако Германа было не обмануть. Он знал, что это — лишь декорация, и эти улицы по-прежнему — то круто, то полого, — спускаются только вниз, и сходящий по весне снег счищает с них тонкое покрытие, обнажая старую, укоренившуюся кладку, которая никак не хочет упокоиться в своей гудроновой могиле, и поэтому каждый год приходится начинать работы заново, чтобы припудрить эти вздутые волдыри.

Сразу за привокзальной площадью начинался знаменитый на весь город Силикатный. Не зная подробностей, Герман забрёл в этот район однажды и в буквальном смысле оказался ограблен — отняли карманную мелочь и приказали принести назавтра ещё тридцать рублей, иначе его найдут и изобьют палками. Герман был настолько напуган, что, и вправду, хотел просить у мамы эти деньги, но вовремя вмешался Саня, который пошёл и до синевы выкрутил ухо главарю местных хулиганов. Вернувшись, Саня запретил Герману ходить в ту сторону, да Герман и сам не собирался этого делать.

Выезжая из Силикатного, машина свернула вправо. «Благословен буде наш славный град Крестов!» — прочёл Герман на большом рекламном щите и подумал: «Наверняка скрывают этой безвкусицей какую-нибудь гадость», — и, в общем, не ошибся. Машина въехала в длинный сырой тоннель под железнодорожными путями и тут же по самое брюхо увязла в глубокой вонючей луже. Герман с досадой пожал плечами. «Дальше никак. Только пешком», — сказал водитель, показывая, где можно безопасно пробраться по краешку.

ВВ ждал у входа:

— Вот смотри, раньше один барак стоял. Коровник. Стыдно было там арестованных содержать. По 20 человек в камере. Бытовых условий нет, тесно, спят по очереди. Моральный климат ужасный: азартные игры, нецензурная брань, песни блатные. Настоящий рассадник. Никакого исправления. Никто не исправлялся. А теперь — три новых корпуса построили. Современные здания. Единый архитектурный ансамбль. Места всем хватает. Везде евроремонт, горячая вода, трёхразовое питание. Можешь в библиотеку записаться или к психологу на приём. Молодцы, все условия для исправления создали.

— Вы меня уговариваете?

— Я тебя успокаиваю. Ты ведь переживаешь: как там брат? Может, он голодает. Может, ему холодной водой умываться сложно. Может, он привык дома — душ, тёплая водичка, мыло, шампунь, пахнет приятно. А тут — тюрьма. Может, антисанитария — грязь, мухи, тараканы, крысы. Ты ведь не знаешь, что внутри. А я тебе сообщаю: здесь — не коровник. Всё для людей сделано. Прибываешь, тебе сразу набор, как в отеле: постельное бельё, зубная щётка, туалетная бумага… Всё дают. Лишь бы исправлялся.

— Сколько Саню продержат? Есть прогнозы?

— Прогнозы — оптимистичные. Хорошие прогнозы. Дело расследуется быстро. Следователь молодой, хваткий, затягивать не намерен, на контакт идёт. Свидание разрешил, подпись поставил, отнёсся с пониманием, — ВВ достал из портфеля бумагу. — Вот. Всё чёрным по белому, с печатью. Покажешь это дежурному, свой паспорт, потом — прямо по коридору, а там всё скажут.

Герман рассчитывал, что свидание будет, как в фильмах — мимикрирующий под дешёвый кафетерий интерьер, в котором их с Саней оставят наедине, и можно будет спокойно поговорить и воспользоваться кофейным автоматом. Герман был бы не против чего-то горячего и сладкого, потому что не завтракал с утра. Он уже шарил в карманах, вылавливая оттуда мелочь и прикидывая, хватит ли её на двоих. Но никакого кафетерия и в помине не было.

Помещение больше напоминало морг — белое, сплошь кафельное, гулкое, отцокивающее каждый шаг. По оси оно было рассечено стеклянной стеной, превращающей недосягаемую его часть в зазеркалье. По обе стороны стекла выстроились как бы отражающие друг друга ячейки телефонных недокабинок — трубки, банкетки, столешницы и фанерные закрылки, имитирующие приватность.

Герман обратил внимание, что в этом здании все объявления начинались со слова «Запрещено». В комнате свиданий, например, запрещалось общаться с арестованными посредством жестов и надписей, поэтому при входе у Германа изъяли ручку и блокнот, которые он приготовил на всякий случай.

— А если я захочу послать воздушный поцелуй? — невинно поинтересовался Герман.

— Свидание будет прервано, — ответили ему.

Спустя пару минут в зазеркалье появился конвойный, похожий на гоблина — приземистый, лысый, с подвижным лицом. Дверь в кафельной стене распахнулась, и он на коротких ножках выкатился из тёмной норы коридора, жмурясь на яркий свет. Попривыкнув, достал из кармана несуразные очёчки, подышал на них, водрузил на нос, осмотрелся, несколько раз сменив гримасу, и махнул кому-то рукой, мол, заходи.

Следом вошёл Саня — бледный, растерянный, в чужом спортивном костюме. Гоблин повернул его лицом к стенке; обыскивая, прохлопал по бокам и карманам и, ничего не обнаружив, отпустил и, широко расставив ноги, по-ковбойски заложив пальцы за брючный ремень, утвердился в центре этой комнаты, пружинисто покачиваясь на носках.

Увидев через стекло Германа, Саня сразу понял, куда его привели, собрался, сел на неудобную банкетку, уродливо прикрученную к полу, и взял трубку:

— Мелкий, привет.

Голос брата звучал тихо, будто пробирался с другого края вселенной, лавируя между помехами, радиоволнами и чьим-то сопением.

Герман улыбнулся через силу.

— Не вздумай расплакаться, — сказал Саня.

Герман снова улыбнулся и начал рассказывать:

— Ксюша тоже хотела приехать. Но подвернула ногу прямо на перроне — упала на колено. Я сначала к ней, но она велела садиться в поезд.

— Опять эти свои шпильки надела? Что с коленом?

— Не знаю ещё. Сказала, что все деньги из фирмы вынула, чтобы адвоката нанять. Он хоть что-нибудь делает?

— Что-нибудь делает. Мне отсюда особо ничего не видно. Передачу вчера принёс — спортивный костюм и еды всякой.

— Он сказал, что вас тут норм кормят.

— Да, котлеты дают. Потом догоняют и ещё дают, — усмехнулся Саня и каким-то неудобным движением, не разжимая кулака, рукой поправил спадавшую на глаза чёлку.

— Я так и подумал, что врёт. Зачем Ксюша его наняла? Он же неадекватный.

— Нет, он нормальный. Слушайся его.

— Хорошо.

Герман немного помолчал, через стекло глядя на гоблина-конвойного, который не считал нужным скрывать свой интерес к разговору, и продолжил:

— Рыжий отжёг — покусал ветеринара. Я его Марье Михайловне на время отъезда пристроил.

Саня в ответ кивнул, отчего чёлка снова съехала на глаза, и ему пришлось откинуть её таким же странным способом — не разжимая кулака.

— У тебя рука болит? — предположил Герман.

— Нет, — ответил Саня. — Помнишь кладбище домашних любимцев?

Герман помнил.

Это было «на даче» — именно так предпочитали говорить родители, хотя никакой дачи там никогда не было. Обычный земельный участок, отданный под коттеджную застройку. Находился в нескольких километрах от Крестова на месте лесной вырубки. Пеньки и куча мусора выше человеческого роста; ни водопровода, ни электричества, зато стоило копейки, поэтому и было приобретено с перспективой поставить собственный дом, чтобы обосноваться здесь окончательно.

В этот день родители показывали Герману и Сане новые владения и заодно прикидывали, что нужно сделать: выкорчевать, избавиться от этого мусорного Монблана (мамино выражение), огородить, потом — грядки, фундамент и так далее. Погода стояла промозглая, низкие тучи время от времени проливались дробью холодного дождя. Герману здесь не нравилось. Родители уверяли, мол, будет круто, особенно летом, когда тепло и солнечно, и вокруг много зелени, и совсем рядом чистое озерцо. Но у Германа в голове не складывалась эта пасторальная картинка. Он видел только пустырь с пеньками (откуда взяться зелени?) и не видел поблизости никакого озера, но уже представлял, что, если оно есть, то добираться до него придётся просёлком по колено в грязи. И вообще, как долго будут облагораживаться эти пенаты? Герман считал, что вместо уютного дома здесь годами будет мариноваться в запахе сырого цемента недостроенная кирпичная коробка. «Ну, не всё так печально, — смеялся отец, выслушивая это нытьё. — Если походишь по опушке, насобираешь дикой земляники». Но никакой земляники Герману не хотелось. Ему хотелось скорее домой, и ещё этот тихий, повторяющийся писк иголочкой покалывал его в уши. «Я ничего не слышу, — сказал отец. — Может, сверчок?»

Но это был не сверчок. Герман слухом уцепился за тонкую нить звука, пытаясь определить, откуда она тянется. Внимательно вслушиваясь, с какой стороны откликнется, он осторожно подёргивал эту ниточку, опасаясь порвать, потому что писк с каждым разом звучал всё слабее. Со стороны леса? От дороги за спиной? От того корявого пня?

Писк шёл со стороны мусорной кучи. Герман подошёл ближе и на самой её вершине разглядел пакет. Пакет зашелестел, зашевелился, запищал громче, и Герман сразу понял, что там такое, побежал, начал карабкаться вверх, спотыкаясь и оскальзываясь, а писк подгонял, умоляя двигаться быстрее, а сзади уже кричала мама, призывая слезть с «этого Монблана» и обещая кару небесную за испачканные коленки. Тут кто-то схватил Германа за куртку, Герман заупирался, но, услышав «Мелкий, я сам», поддался, сполз вниз и наблюдал, как Саня в несколько прыжков взлетел на вершину мусорной горы и разодрал бунтующую плаценту пакета. Котята.

Пятеро маленьких котят. Четверо были уже мертвы. Их меховые тельца закоченели в неестественных позах, и было видно, насколько мучительно этим крохам пришлось умирать. В живых оставался пятый — рыженький, мокрый, до слёз жалкий и до смерти перепуганный. «Как они здесь оказались? Что за человек их сюда привёз?», — думал Герман, рассматривая спасённого найдёныша, свернувшегося в комочек у брата за пазухой, где было тепло, сухо и безопасно.

«Кладбище домашних любимцев, — обозвал Саня купленный участок. — Продайте его на фиг».

«Не хочу жить на кладбище», — согласился Герман.

«Не выдумывайте», — ответила мама.

«Да, Саня, не нагнетай», — попросил отец.

— Рыжий потом долго не мог поверить, что еда больше не кончится, — вспомнил Герман, сразу не сообразив, к чему весь этот разговор.

Саня отрицательно помотал головой («Ответ не верный». ) и снова поправил волосы, не разжимая кулака. «Да что у него с рукой?», — подумал Герман.

— Ты там прячешь что-то? — догадался он вслух и увидел, как брат напрягся пружиной, приложил палец к губам, мол, тихо ты, потом воровато оглянулся, но было уже поздно — гоблин заметил.

На своих кривых ножках конвойный подбежал к Сане и отобрал телефонную трубку. В помещении раздался дребезжащий звонок. На стене зажглась красная лампочка. Механический голос заезженной пластинкой стал повторять, что свидание окончено… окончено… окончено. Гоблин, пыхтя и сверкая очками, потянул Саню за локоть, чтобы вывести вон. В подмогу уже появились другие конвойные, готовые валить на пол и вязать верёвками. Саня оттолкнул гоблина и, разжав кулак, приложил ладонь к стеклу так, чтоб её хорошо видел Герман. Но Герман в поднявшейся суматохе смог разглядеть совсем немногое: испарина на папиллярных линиях, полустёршаяся надпись и неразборчивый почерк брата. «Как курица лапой, блин!» — расстроился Герман, который из трёх написанных на ладони слов успел прочесть только одно — «СРОЧНО!», и всё — Саню увели, уволокли в тёмный зев коридора. Дверь, клацнув челюстями, захлопнулась, и казалось, будто по зданию вот-вот прокатится звук сытой отрыжки.

5

На выходе Герману преградил дорогу какой-то тюремный чин — усатый, улыбчивый, с умными глазами:

— Молодой человек, категорически вас приветствую, — он учтиво взял Германа под руку. — Зайдём? — и указал на приоткрытую дверь кабинета. Герман подчинился.

Первое, что там бросилось в глаза — стол, заваленный бумагами и почтовыми конвертами. За столом, склонившись над исписанным листком, сидел другой чин — судя по всему, рангом пониже, худой, практически костистый. Увидев усатого, он вскочил и гаркнул:

— Здравия желаю!

— Не ори, у нас гости. И пуговку застегни, — миролюбиво сказал ему усатый. — Читаешь?

— Так точно. Девяносто за утро осилил. Осталось ещё два раза по столько. Имею затруднение со словом «калабарация».

— Какая камера?

— Триста третья.

— Тимофеев?

— Так точно, Тимофеев, семьдесят первого года рождения, — отрапортовал костистый.

— «Калабарация» — это коллаборация, — ответил усатый. — То есть, сотрудничество, процесс совместной деятельности.

Усатый взял со стола письмо и бегло просмотрел написанное:

— Тут же из контекста всё понятно: «Вступил в коллаборацию с руководством изолятора, которое обещало ходатайствовать о смягчении наказания», — усатый прервал цитирование и посмотрел на костистого. — Кто обещало — руководство или учреждение? Тебе не только за орфографией следить нужно, но и за синтаксисом.

— Виноват! — погрустнел костистый.

Усатый увидел, что Герман ничего не понимает, и принялся объяснять:

— Нам полагается контролировать всю переписку. Арестанты пишут родственникам, родственники — арестантам. Это сотни писем в день, и мы их все читаем. Вынужден констатировать, что уровень грамотности, конечно, удручающий. Плюс постоянное использование обсценной лексики. Поэтому мы взяли на себя гуманитарную миссию повысить культуру речи. Обеспечили материально-техническую базу — вот целый шкаф справочной литературы. Разработали собственный регламент, внедрили пятибалльную систему оценки. Тимофеев, к примеру, когда поступил к нам полгода назад, писал: «сиво лишь», «в крации», «жизнь ворам — смерть мусорам»… Абсолютно неприемлемо! Зато сейчас каждое его письмо — это твёрдая четвёрка. Человек из двоечника превратился в крепкого хорошиста. Исправляется. И с родственниками мы тоже ведём работу. Вот, пожалуйста, письмо в сто пятую камеру: «Вчера отправили жалобу на весь этот беспредел. Ждём итогов апиляции». Сами видите — «беспредел», «апиляция»… Что можно поставить за такое издевательство над русским языком? Три с натяжкой. А вот письмо в сто шестую камеру: «Желаем здоровья и творческих успехов всем сотрудникам следственного изолятора и тебе в том числе, дорогой наш папа». Можете сами убедиться, — усатый продемонстрировал Герману, — ни единой помарочки, почерк, как по линейке, отрадно читать. Это — заслуженная «пятёрка», — и внизу листа действительно красовалась выведенная красными чернилами цифра «5».

Костистый кашлянул в кулак.

— Чего тебе? — прервался усатый.

— Разрешите чаю?

— Разрешаю. Тащи. С сахаром, лимоном и кекс захвати.

— Я мигом! — обрадовался костистый и метнулся из кабинета, оставив Германа наедине с усатым.

— Простите, но у меня скоро поезд, — сказал Герман.

— Успеете, — махнул рукой усатый. — Если что, на спецтранспорте вас прямо к вагону доставим. Чайку вот сейчас горяченького пизданём… — и, увидев реакцию Германа, осёкся:

— Прошу прощения, случайно вырвалось. С таким контингентом приходится работать, что волей-неволей нахватаешься.

— Объясните пожалуйста, что происходит? — Герман начал злиться.

— Понимаете, со стороны вашего родственника было допущено серьёзное нарушение — на ладони левой руки он кое-что написал. Полагаю, вам известно, что во время краткосрочных свиданий передавать информацию посредством жестов, записок и надписей запрещено. Поэтому свидание было прервано. Сейчас ваш родственник даёт соответствующие пояснения, но мы не можем установить характер записки, потому что она оказалась полустёртой. Плюс ещё почерк очень неразборчивый, небрежный… Мы можем закрыть глаза на это нарушение в административном плане, но мы не можем проигнорировать установленный регламент по грамотности. На его основании арестованному выдаётся характеристика, подбирается режим содержания, формируется перечень мероприятий по социальной адаптации… Словом, нам нужно знать текст надписи, чтобы мы могли провести её проверку на соответствие правилам русского языка, а также оценить по пятибалльной системе. Мы даже готовы отказаться от наложения на вашего родственника взыскания и прочих мер воздействия — в виде исключения, разумеется…

— Это дохлый номер, — сказал ВВ, который вошёл в кабинет настолько неожиданно, что усатый вздрогнул. — Приветствую вас, Родион Ильич. Зря тратите время. Вот полюбуйтесь, — ВВ ткнул пальцем в Германа, — крашенные волосы, серьга в ухе… Всё на западный манер. А на футболке что написано? Иностранное слово — крупно, во всю грудь. Вы знаете значение? И я тоже не знаю. А вот спросите его — он вам ответит, потому что иностранные слова он знает лучше русских. О какой грамотности и культуре речи мы можем говорить, если у него везде иностранщина и жаргон — хайп, лайк, бабло… Вы хотите от него текст записки получить, а он, может, по-русски читать не умеет. У них же сейчас одни смайлики вместо букв. Это же поколение маргиналов. Нет, не выйдет ничего. Дохлый номер.

— Но у нас существует определённый регламент, он согласован, обязателен к применению… — заупрямился усатый.

— Во-первых, не обязателен, а всего лишь рекомендован. А, во-вторых… Вы же не знаете, может, у него где-то микрофон зашит или объектив камеры. Может, это прямо сейчас транслируется в интернет. Может, там уже сто тысяч смотрят, лайки ставят и комментарии. Люди же разные. Кто-то с позитивом отнесётся, мол, вот как хорошо — за чистоту родной речи борются. А кто-то напишет: превышение должностных полномочий, незаконное лишение свободы, давление… Потом — все эти проверки: следственный комитет, прокуратура, совет по правам человека… Понимаете?

Усатый понимал. Его лицо побелело в мел, а глаза стали наливаться кровью. И тут на свою беду в кабинет вернулся костистый с подносом — чай, нарезанный лимон на тарелочке, кекс.

— Пошёл на хер отсюдова! — рявкнул усатый, и костистого буквально сдуло обратно за дверь.

— Правильное решение, — согласился ВВ. — Поступок сильного, демократичного руководителя. Подчинённые должны понимать, что без стука — не красиво. Может, тут совещание важное проводится. Или комиссия с проверкой приехала. Субординация — основа порядка, — и Герману:

— Чего набычился? Обиделся, что чаю не дадут? Не переживай, дома попьёшь.

На улице Герман спросил:

— Что это было?

— Это было знакомство с начальником следственного изолятора, — ответил ВВ. — Кстати, он мог бы быть вашим соседом.

— В каком смысле?

— В прямом.

6

Семья переехала в Крестов, когда Герману исполнилось семь. Родители — высококлассные специалисты; после внезапного кризиса вынужденно закрыли собственную фирму и потом долго искали работу, но в родном городе её не было. А возраст уже поджимал. Времени, чтобы обеспечить благополучную старость себе и хорошее будущее своим сыновьям, оставалось всё меньше. Поэтому случайно свалившееся из провинции предложение казалось удачным, и виделись хорошие перспективы — достаточные, чтобы осуществить задуманное.

Только что отстроенный на окраине Крестова завод блестел, как начищенный пятак. На фоне города он выглядел межпланетным кораблём. Строгие, светлые линии возносили его над закопчённой трухой других построек. Завод олицетворял какие-то недоступные, талантливо созданные миры. Крестовчане его ненавидели.

Иностранные инженеры привезли туда дорогостоящее оборудование, но напрочь отказались оставаться в этой дыре, чтобы обучать персонал, состоящий из местных жителей. «Они же неандертальцы! — жаловался на работяг отец, которому предстояло отладить все процессы и запустить линию. — Они умеют только калечить. Они считают, что любой вопрос решается кувалдой, а там одна кнопочка стоит дороже всех их никчёмных жизней!» «Всё образуется», — успокаивала мама, но иногда казалось, что она и сама в это не верила.

Герман тоже в это не верил. Он видел, с каким азартом уничтожили во дворе скрипучие качели — обычные деревянные качели, которые так ему нравились. Раскачиваясь, они издавали мелодичный скрип, похожий на вкрадчивый звук флейты: три ноты в одну сторону (пауза) и те же три ноты в другую, сыгранные в обратном порядке. Герман качался и завороженный слушал эту циклическую мелодию, придумывая, как могли бы звучать другие предметы. Соседка Евгеша высовывалась из окна и кричала, чтоб он немедленно прекратил, и однажды выбежала во двор — истерично, постоянно роняя с левой ноги тапочек, — и («К чертям собачьим!») спилила эти качели. «Зачем? — недоумевал Герман. — Ведь их можно просто смазать». «Пошёл вон!» — орудуя пилой истерила Евгеша. Её сын Виталя — малолетний варвар — потом запалил из остатков костёр и вечер напролёт развлекался, наблюдая, как шипят и пузырятся, в муках сгорая, лягушки, которых он живьём бросал в огонь.

Так и не подружившись ни с кем, Герман маялся от скуки. Родители были поглощены работой, и он, предоставленный сам себе, часами не отходил от телевизора, просматривая все мультфильмы подряд, или бесцельно бродил по местному парку, в котором не работала ни одна карусель. Выбирая уголки поглуше, Герман мог подолгу наблюдать за окуклившейся гусеницей (ожидая, что она вот-вот обратится бабочкой) и старался обходить стороной компании ребят, уже зная, что это небезопасно. Мама успокаивала, мол, нужно дождаться окончания лета, ведь потом начнётся школа, и там будут совсем другие дети — умные, дружелюбные, из хороших семей, и Герман ждал, а мама подкармливала эти ожидания, обещая, что это будет совсем другая жизнь и всё будет совсем по-другому.

Накануне 1-го сентября Герман получил в подарок шагающего робота на батарейках, который, с лёгкой руки отца, сразу же получил прозвище Вертер. Робот был китайский, но по тем временам совершенно диковинный. Он целеустремлённо шагал, каждое своё движение сопровождая механическими бзиками: бзииик — шаг, бзииик — второй. Натолкнувшись на препятствие, запускал оранжевую мигалку, как на поливальных машинах, сам себе командовал «цай йоубин» и поворачивался, чтобы обойти преграду.

Когда робот без предупреждения отключился, Герман перепугался. Вертер преодолевал коридор и вдруг застыл неподвижно, а нога, уже занесённая для следующего шага, безвольно опустилась на доску. Герман взял робота в руки и приложил ухо к его кубической груди, внимательно вслушиваясь. Но внутри ничего не билось — ни единого признака жизни. Германа накрыло смесью отчаяния и щемящего сострадания к игрушке. Это чувство было настолько сильным, что перехватило горло. Герман бросился к отцу, боясь проговорить очевидное («Вертер умер». ) и одновременно понимая, что любые мольбы о помощи уже бесполезны, потому что, если кто-то умер, то это — навсегда.

Отец весело рассмеялся («Это самоубийство мы сможем предотвратить». ) и показал, как нужно поправить батарейку, чтобы оживить Вертера снова.

На следующее утро Герман взял робота с собой в школу. Скорее всего, родители были бы против, но Герман рассчитывал с помощью игрушки завоевать расположение других детей, да и, честно говоря, хотелось похвастаться.

На первой же перемене Герман извлёк Вертера из ранца и тут же оказался облеплен любопытством одноклассников, которые единогласно признали робота диковиной. Жирдяй Андрюша — самый крупный и самый смелый мальчик в классе — пробился к парте, загрёб Вертера в свои пухлые руки и начал вертеть его из стороны в сторону, разглядывая так, будто это была какая-то неодушевлённая вещь:

— Классная игруха. На батарейках? Где запускается? Давай испытаем? — и без спросу нажал кнопку. Вертер тут же оживился, сказал: «Ни хао!» и бодро забзикал по линолеуму: бзииик — шаг, бзииик — второй, бзииик — третий, стоп, мигалка, «цай йоубин».

Андрюша был в восторге:

— Задари игруху. Задаришь? — спросил он Германа, но Герман не понимал, как такое возможно.

— У тебя родители богатые, ещё купят, — убеждал Андрюша, но Герман не соглашался.

— Тогда я его сломаю. Чтоб ни мне, ни тебе. Всё по справедливости, — и Андрюша поймал Вертера, которому явно не хватало скорости, чтобы удрать.

— Вот смотри, — Андрюша перехватил тело робота на излом и начал выкручивать в разные стороны, отчего пластмассовые детали заскрипели, а сам Вертер от боли быстрее задвигал ногами, всё ещё не теряя надежды спастись.

— Нет, не надо, забери его, — Герман согласен был отказаться от любимой игрушки, лишь бы прекратить эту пытку.

— Договор, — согласился Андрюша. — Если наябедничаешь, отдам его тебе по частям. Всё по справедливости. Договор?

Герман кивнул. Он считал, что пусть лучше так, чем смотреть на страдания Вертера.

Но Вертер был другого мнения. Когда новый хозяин вернул его на пол, робот наотрез отказался двигаться.

— Говно китайское, — разозлился Андрюша.

— Нет. Там контакт. Надо поправить, — вступился за старого друга Герман.

— Без сопливых обойдусь, — нагрубил Андрюша и полез своими деревянными пальцами доставать батарейки.

Герман смотрел на это зверство, схватившись за голову: «Какой же он тупой! Какой он тупой! Там ведь нужно ноготком аккуратно подцепить…» Но Андрюша не понимал, что значит «аккуратно». Его злило, что эта загогулина никак не поддаётся и начал рвать её зубами, и в итоге вырвал. Внутри Вертера что-то громко хрустнуло (Герман зажмурился от приступа боли) и наружу вывалились батарейки, а следом — пара колёсиков на проводках. Вертер обмяк, как мёртвый котёнок, и теперь уже навсегда.

— Я же говорил, китайское говно, — с досадой сказал Андрюша. — Просто китайское говно, — и шваркнул робота об пол.

— Это какой-то антимир, — со смехом резюмировал Саня, услышавший эту историю несколько недель спустя. Ему, в отличие от Германа, она виделась просто несуразной экзотикой. Благодаря поступлению в престижный вуз, он вообще был избавлен от переезда, поэтому остался дома, лишь изредка навещая семью в каникулы и по выходным. Мама, конечно, не хотела отпускать старшего сына от себя, надеясь, что он может учиться где-нибудь поближе, однако в разговорах с отцом ей приходилось признать, что поближе просто негде. Герман, успевший возненавидеть Крестов, постоянно просился обратно, под Санину опеку, и Саня был совсем не против, уверяя, что вполне справится, но в этом вопросе родители были единодушны — нет, ни в коем случае.

Герман считал себя несправедливо наказанным. Он вспоминал родной город: Марью Михайловну, которая щедро угощала соседских детей ватрушками; соседских детей, с которыми было весело играть в пятнашки, бесконечно петляя по безопасным дворам, и уличный оркестр, который мог пошутить, надломив юркое allegro Моцарта джазовой синкопой. Герман был обижен на родителей — они лишили его всего этого. Несколько раз больно споткнувшись об извороты Крестова и его обитателей, Герман прекратил любые попытки найти под стать себе компанию. Он страдал от тоски и одиночества. Он не хотел выходить во двор, даже если погода разворачивала перед ним целую ярмарку соблазнов. Он держался особняком в школе. Он даже отказался от музыкального кружка, потому что там предлагали только аккордеон и полонез Огинского. Выбрав добровольное заточение, Герман сам себе придумывал занятия. Он с удовольствием играл в машиниста, с помощью оконных шпингалетов управляя воображаемым поездом, в кабину которого разрешался доступ только рыжему котёнку, любившему ловить скудное осеннее солнце, сидя посреди приборной панели, то есть на подоконнике.

К зиме, после школьной экскурсии на местное радио, была придумана новая игра, захватившая Германа целиком. Она открывала дорогу туда, куда ни один локомотив не смог бы доехать, даже если гнать во весь опор, безжалостно тараня и расшвыривая по сторонам дома и улицы Крестова. Всё начиналось обыденно:

— Это — кабинет главного редактора, вашего покорного слуги, — вёл экскурсию тип, больше похожий на больничного фельдшера. — Это — комната отдыха наших ведущих. Здесь — архив. Сюда направо — туалет, если кому-то надо. А это — прошу любить и жаловать — святая святых, аппаратная.