Бесплатный фрагмент - Он и Она

КАП-КАП (вместо предисловия)

«Между пальцами года просочились — вот беда. Между пальцами года — кап-кап…» (М. Анчаров)

Первые сознательные воспоминания. Детский сад. До конца дня, когда придёт мама и заберёт из этого незнакомого мира чужих людей, ещё целая вечность. Скорее бы вечер. Скорее бы домой.

Школа. Начало третьей четверти. До каникул целая вечность. Скорее бы конец урока, перемена, весна, каникулы.

Институт. Скорее бы перерыв, праздники, каникулы, диплом.

Работа. Скорее бы выходные, праздники, отпуск, пенсия.

А потом вдруг раз — и всё. Всё это — уже в прошлом. И только один вопрос:

«Почему всё так быстро?!».

«Не кажется ли тебе, что спрашивать, почему так быстро приехали, когда сам всё время жал на газ что есть мочи, как-то нелогично? — реплика риторическая, но замечание вполне справедливое. — И всё то время, что ты стремился быстрее к своей постоянно новой цели, мимо тебя пролетал не пейзаж, а твоя жизнь».

И что же делать? Не стремиться к цели? Или вовсе лучше цели не иметь?

На ум почему-то приходит анекдот. Анекдот — это почти совершенное литературное произведение. От иных видов народного творчества отличается только тем, что исполняется чаще и распространяется шире. И быстрее. Ещё в анекдотах есть ответы на все вопросы. И чем короче изречение — тем гениальнее!

— Святой отец, а секс без любви — это грех?

— Без любви всё — грех, сын мой (дочь моя)!

И сразу всё стаёт на свои места. Не очень хочется домой из детского сада, если рядом оказалась твоя первая любовь.

Тот, кто не верит в любовь в таком возрасте, или память потерял, или просто несчастный человек.

И каникулы не стоит торопить, потому что каникулы — это расставание с любимыми друзьями и просто с любимыми.

Это рассуждения только о любви, которая про влечение и про дружбу. А ведь есть ещё любовь к малой родине, к своему призванию, к близким и даже врагам, выходит, любовь — это всё, до чего касается человек в своей жизни.

Не могу вспомнить, то ли у кого из мудрых прочитал, то ли сам придумал:

«Жизнь без любви, что русло высохшей реки. В ней жизни нет».

МУЗЫКА

ПОЛЬКА, ИЛИ НЕВЫНОСИМАЯ ЛЁГКОСТЬ ОТНОШЕНИЙ

— Меня зовут Агнешка. Тебя это не смущает? — спросила она, глядя прямо в глаза, и протянула руку для приветствия.

— Почему это должно меня смущать? — ответил вопросом Ваня, пожимая протянутую руку.

— Агнешка значит непорочная, целомудренная, — смеясь одними глазами, с серьёзным лицом уточнила девушка. — Парни, насколько я знаю, не хотят иметь дело с непорочными девушками.

— Почему не хотят? — опять получился вопрос, но Ваня сразу исправился: — Очень даже хотят.

— Будем считать, что у вас иначе. А в Польше парни очень не хотят, чтобы их девушки были целомудренные. По крайней мере, когда общаются с ними. Я — полька, — наконец Агнешка забрала свою руку из руки нового знакомого.

Ваня вообще был робок с девушками, а чтобы вот такая красивая держала его за руку и смотрела прямо в глаза, лишало его возможности сосредоточиться и ответить что-то внятное. И он охрипшим от волнения голосом, который ему показался чужим, попробовал пошутить:

— Полька — это танец.

— Тогда ещё потанцуем, Иван, — широко улыбаясь и демонстрируя красивые зубы, подвела итог знакомству девушка и пальцем поставила отвисшую челюсть собеседника на место.

В технологическом институте, где учился Иван, было много симпатичных и эффектных студенток. Но Агнешка отличалась от них, в ней было столько всего намешано, что просто красоткой её сложно было назвать. Иностранка, пусть даже из соцстраны. Она по-особенному одевалась. Вела себя по-особенному. Говорила на такие темы, что краснели парни, хотя неприличных слов не употребляла. Когда надо, добавляла в свою речь приятный акцент. И, естественно, стала очень популярной на их курсе. Иван никак не мог понять, почему она сама изъявила желание с ним познакомиться, поскольку ничем выдающимся среди одногруппников он не выделялся.

— Вот заморочит тебе голову эта коварная соблазнительница, затащит тебя в постель, лишит невинности, а замуж не пойдёт, — вспомнил друг Пашка популярный мужской анекдот, который пользовался успехом у первокурсников, мечтающих о таком соблазнении.

Ваня посмеялся, но как только появился случай, решил сам спросить «коварную соблазнительницу»: зачем он ей.

Отмечали день рождения однокурсницы. Именинница была местной и пригласила всех в гости. Ваня пришёл строго в назначенное время, а значит первым. Агнешка не пришла. Она просто снимала здесь комнату и встретила Ваню на правах хозяйки. Когда они остались в её комнате тет-а-тет, Иван задал мучивший его вопрос.

— О, пан не знает, зачем девушке нужен парень, — «включила» акцент Агнешка. — Тогда я расскажу. Девушке нужен парень, чтобы он стал ей другом. Ещё для того, чтобы заниматься любовью, — Ваня покраснел, но собеседница сделал вид, что не заметила и продолжила, — А ещё, чтобы выйти за него замуж. Ещё чтобы у ребёнка был отец. А ещё, чтобы делал дорогие подарки и баловал пани.

Иван растерялся, понимая, что не стоило начинать этот разговор. Но собеседница, которую раззадорило смущение, улыбаясь, добавила:

— И совсем не обязательно, чтобы это был один и тот же парень.

И пока Ваня пытался осмыслить услышанное, Агнешка объяснила:

— Ты, Ваня, замечательный и надёжный друг. На тебя можно положиться. Вот представь, что я попала под холодный ливень и пришла к тебе за помощью. Одежды у тебя для меня, конечно же, нет. Тогда я разделась и, стоя перед тобой голой, попросилась у тебя переночевать с условием, что ты меня не тронешь. Уверена, что ты, как надёжный друг, выполнишь мою просьбу.

Надёжный друг смотрел на свою подругу, которая, пока всё это говорила, развернулась и стояла спиной к окну. Солнечные лучи, просачиваясь сквозь платье, очень даже позволяли представить только что описанную сцену, что немедленно отразилось бурными процессами чуть ниже пряжки его ремня. Шевеление в этой области не осталось незамеченным, и «коварная соблазнительница» громко и звонко рассмеялась. Показывая на то, что Иван хотел бы скрыть, она сказала:

— Я вижу, ты во всех красках представил ситуацию.

Смущение сделало своё дело, и катаклизмы, вызвавшие смех, прекратились в момент. Заметив и это, она приблизилась почти вплотную и прошептала голосом, в котором вдруг появилась лёгкая хрипотца:

— Ты не того смущаешься. Смущаться нужно, когда у тебя как сейчас, а не так, как было чуть раньше, — и она положила свою руку на то место, где всё только успокоилось к радостному облегчению парня. И немедленно вся кровь, что была в молодом здоровом организме, хлынула туда, где находилась рука дерзкой студентки. Результат не заставил себя ждать.

— Вот так лучше, — физически ощутив этот результат, прошептала Агнешка, быстро убрала руку и скороговоркой добавила, — матка бога не простит меня, если по моей вине ты станешь импотентом.

Сознание возвращалось так медленно, что Иван уже сомневался: имело ли место всё описанное на самом деле или это — плод его фантазий, когда до него долетело:

— Пойдём, гости уже собираются. А то придумают себе всякое, и может даже пострадать твоя пока незапятнанная репутация.

К радости Ивана, застолье затянулось, и когда он, как надёжный друг, закончил помогать устранять последствия вечеринки, метро закрыли — пришлось остаться. Хозяйка постелила Ивану на диване, выразив уверенность в том, что он будет паинькой и не доставит девушкам беспокойства.

Но беспокойства были только у Ивана. Щебетанье девушек на кухне категорически мешало уснуть. Как только он начинал засыпать, горячая рука Агнешки оказывалась опять на том самом месте, и это тотчас же выталкивало его из сна, а понимание, что это сон, граничило с отчаянием.

И в очередной раз попытка провалиться в объятия Морфея была прервана, когда тихонько скрипнула дверь и босые ноги прошлёпали по паркету. Иван мгновенно проснулся и почти вскочил от неожиданности, но вспомнив, что он в трусах, остался сидеть. В свете уличных фонарей было видно, что гостья сменила праздничный наряд на ночную сорочку.

— Иван, — присев рядом на диван, начала серьёзно девушка, но язык от выпитого немного заплетался, — я должна тебе, как другу, кое-что рассказать. Вернее, посоветовать.

Но мозг того, кому были адресованы эти слова, уже отключился. Единственное, что он мог воспринимать — девичье тело, от которого его отделяли сантиметры расстояния и тонкая почти прозрачная ткань. Иван решил дотронуться до него, чтобы убедиться — это не мираж, и погладил руку Агнешки выше локтя. Девушка убрала его пальцы, но не отодвинулась.

— Ты, Ваня, очень тяжёлый, не в смысле веса, а в смысле отношений, — сказала она и сама взяла его ладонь. — Так нельзя. В отношениях должна быть лёгкость. Польские парни это понимают, а русские нет.

Она продолжала что-то рассказывать, сжимая руку Ивана, и не замечала, или делала вид, что не замечала, как вторая рука парня ласкала её волосы, шею, плечо. И только когда сброшенная бретелька уронила ночнушку и оголила грудь, Агнешка шепнула:

— Холодно, — и скользнула под одеяло.

Иван, хоть и не ждал такого развития событий, без промедления оказался рядом, продолжив руками, губами ласки неожиданно доступного женского тела, которое с жадностью откликалось. Сосок, миг назад бывший мягким, как переспелая ягода, стал твёрдым, но не потерял нежности. Там, где он касался её, всё покрывалось гусиной кожей, и она изгибалась навстречу этим прикосновениям. По мере того, как партнёр становился смелее, дыхание учащалось, но шёпотом «друзьям туда нельзя» и руками Агнешка устанавливала границы дозволенного, штурмовать которые Иван продолжал яростно, но без особого успеха, получая наслаждение от того, что доступно. Сколько времени прошло в этом хаосе движений, объятий и неистовых желаний парень, впервые ощутивший близость и сладость женского тела, не знал. Может, прошло мгновенье, а может, пронеслись часы, прежде чем Агнешка, с неимоверной силой обхватив, задышала часто-часто, потом затряслась всем телом и с глубоким выдохом сказала тихим низким голосом:

— Обними меня крепче.

Иван отозвался на призыв и прижимал её к себе до тех пор, пока содрогания не прекратились. Агнешка поцеловала его горячими губами и выскользнула из объятий. Босые ноги простучали по полу многоточием, скрипнула дверь. Иван остался, соображая, что это было и было ли что-то вообще.

Спустя какое-то время, когда через открытую форточку долетели звуки метлы дисциплинированного дворника и послышались моторы ранних автомобилей, зашла хозяйка в халате и разбудила громким шёпотом:

— Вставай, тебе пора. Мне ещё убрать постель нужно. Скоро родители приедут.

На лекциях Агнешки не было. Встретил её Иван, только когда спешил в столовку. Она шла навстречу под руку с красивым светловолосым парнем. Увидев Ивана, расплылась в улыбке, подбежала и обняла его. Потом представила красавцу:

— Джегож, познакомься. Иван — мой лучший друг в России. Иван, это Джегож — мой лучший жених везде.

Улыбающийся Джегож и смущённый Иван обменялись рукопожатиями.

***

Вечером Иван сидел в подвале у Пашки, который видел мрачное настроение друга и пытался развлечь его новостями из мира зарубежной музыки. Про это Пашка знал больше всех на курсе. Он сопровождал свои рассказы бренчанием на гитаре, менял пластинки, показывал вырезки из журналов. В конце концов он понял бесполезность своих стараний и просто спросил:

— Агнешка?

Когда Иван кивнул утвердительно, Пашка подошёл к полке, порылся немного там, выбрал пластинку и поставил её. После короткого шипения полились простые и чарующие звуки флейты, которым вторило фортепиано. Мелодия незамысловатая, но в то же время пленительная, она повторялась и манила. Когда стихли финальные аккорды, Пашка снял пластинку, осмотрел её на свет на предмет чистоты и поставил на место. А потом, глянув на друга, со вздохом произнёс:

— Это полька — произведение простое, лёгкое и привлекательное. Но короткое. И двуличное, — на удивлённый взгляд друга пояснил: — Полька — это чешский танец.

ТАНГО

В конце первого семестра, когда уже ударили хорошие морозы, превратившие однокурсниц в одинаковых матрёшек, что, впрочем, было хорошо, потому как не отвлекало от подготовки к предстоящей первой сессии, на входе в фойе появилось объявление:

ВНИМАНИЮ ПЕРВОКУРСНИКОВ. ВСЕ ЖЕЛАЮЩИЕ ПРИГЛАШАЮТСЯ В КРУЖОК ТАНЦЕВ.

Девчонки, почти все, побежали записываться. Но образовалась вечная проблема подобных мероприятий — катастрофически не хватало парней. Даже при том, что девичья часть курса пустила всё своё ещё не отточенное в различных перипетиях личных отношений женское обаяние на обеспечение должного участия мужской части. Увы, их старания результата не имели. Намерению постичь секреты хореографии мешало однозначное, но, к сожалению, ожидаемое:

«Я — на танцы? Ни за что!».

Когда функционирование кружка стало под вопросом, на собрание курса пришёл начальник военной кафедры, по странному стечению обстоятельств имевший такую же фамилию, как руководитель кружка танцев, и просто предупредил:

— Если хоть один студент первого курса не явится сегодня на тренировку по танцам, то он будет очень сожалеть об этом все оставшиеся два года, пока не перейдёт на второй курс.

Кто-то с задних рядов выкрикнул, что до второго курса осталось всего полгода, на что грозный офицер, выискивая глазами смельчака, отчеканил:

— А особо умные могут и через три года после службы в военно-морском флоте попасть на второй курс.

Вечером в зале не появились только те, кто имел освобождение от воинской службы. Поэтому парней оказалось даже больше девушек, о чём вслух не преминула заметить староста курса. Парни, увидев учителя танцев — стройную брюнетку с большими карими глазами в облегающем платье, — вдруг резко не захотели покидать ненавистные ещё минуту назад уроки танцев.

— Меня зовут Маргарита Игоревна, — обладательница стройной фигуры и больших миндалевидных глаз в арсенале имела ещё и приятный голос. — Я — хореограф.

Она пересчитала взглядом присутствующих и обратилась к старосте:

— Всё сходится. Мне тоже нужен партнёр.

И приосанились будущие танцоры от перспективы прикоснуться к точёной фигурке в танце, а может, и после — как знать. А объект вожделения одной половины присутствующих и ревности — другой расхаживала перед ними, грациозно покачивая узкими бёдрами и рассказывая о том, чем они будут заниматься. О танце. В финале она поинтересовалась, с изучения какого танца всем хотелось бы начать. Перечисляя названия, она слегка схематично, но весьма эффектно демонстрировала основные элементы, чем отвлекала парней от мыслительного процесса — так привлекательно она это делала. Девушки в это время стеснялись своим думам и желаниям, поскольку фантазировали о более интимных ритмах и движениях.

Когда учитель дошла до польки, у Ивана сорвалось:

— Только не полька!

Хореограф была далеко от Ивана, но услышала, а потому приблизилась. Уже в каждом её шаге можно было прочитать заинтересованность. Она остановилась напротив единственного, кто озвучил хоть какое-то мнение, и сначала одновременным движением головы и руки, а потом ещё и голосом попросила растолковать столь категоричное неприятие этого прелестного танца. Иван смешался, не ожидая общего внимания и необходимости объясняться, облизал в момент пересохшие губы и выпалил первое, что пришло в голову:

— Я хочу танго.

Блеск глаз, взлет бровей, наклон головы — все в ней выдавало очередную волну интереса. Оценив смелость молодого человека, хореограф громко его похвалила, обвела взглядом всех студентов и, ткнув пальцем в грудь Ивана, констатировала:

— Значит, будет танго. Думаю, мы растопим декабрьские сугробы аргентинским темпераментом и русской страстью, — глядя уже на Ивана, озвучила то, что в минуту превратило мечты многих в этом зале в прах. — А ты будешь моим партнёром.

В конце занятий заявился военрук. Большой, статный, в военной форме, он по-хозяйски приобнял ту, кого желали все мужчины танцевального кружка, показывая, кто на самом деле обладает этой жемчужиной, и утрировано громко спросил жену:

— Нареканий к личному составу нет? А то мы здесь быстро порядок наведём.

Хореограф съёжилась в его объятиях, но твёрдо, хоть и тихо, прошептала:

— Сюда в ботинках — нельзя. Это ведь танцевальный зал.

После этих слов военный человек сделался только ещё более грозным к «личному составу», похлопал по плечу супругу, развернулся и почти строевым шагом покинул помещение.

— Сегодня в парах не работаем, — расправив плечи, будто скидывая руку, только что лежавшую на ней, сообщила ни на кого не глядя учитель танцев, — разучим только шаг.

Сказать, что прогресса в постижении тайн этого страстного, требующего искры и даже пламени, танца у Ивана не было — не совсем верно. Он старательно учил и выполнял предлагаемые движения и связки. Усердие и дополнительные тренировки в маленькой комнате общежития давали результат, но партнёр и хореограф всё равно была категорически недовольна.

— Страсть, Иван, где страсть? — когда говорила, а когда кричала она красному от напряжения и от выговоров ученику, — Нет страсти, нет танго!

И это на фоне других студентов, у которых получалось не лучше. Но она не с ними танцевала. Если у тех недостаточно страсти, то виноваты их забитые и неумелые кулёмы, которые с ними танцевали. А у Ивана партнёршей была ОНА. Значит, он просто обязан был проникнуться глубинным смыслом этого, нет — не танца, а действа, что зовётся танго. Даже лёд тает под лучами солнца, а в ней не высвобожденной энергии куда больше, чем в этом небольшом жёлто-белом пятнышке на небосводе. И вот всю эту мощь, которая не реализована в её личных взаимоотношениях с мужем, она выплёскивала на паркете. Не существовало такого «айсберга», который её одержимость не способна была растопить. Её внутреннего горения хватит для того, чтобы растопить пусть и большую, но всего-навсего льдинку. Этот вызов — уже вопрос профессионального честолюбия. Танго лишь тогда можно назвать танго, когда столкновение страстей и темпераментов достигает максимального накала, при котором любое движение партнёров, любой взгляд, не говоря уже про прикосновение, создают, а потом швыряют во все стороны такое количество энергии, что всё пространство вокруг танцующих искрит, грозя воспламенить любой предмет, оказавшийся рядом.

Иван всего этого не понимал, но старался как мог.

Когда очередные занятия закончились без видимого удовлетворения, Маргарита попрощалась со всеми, как обычно, а Ивана попросила остаться.

Он понимал, что ничего приятного это не сулило, и готов был получить очередное внушение. Они стояли посреди спортзала, в котором проходили занятия танцевального кружка. Учитель танцев внимательно смотрела ему прямо в глаза. Смотрела долго и по всему ничего нужного ей не находила, отвернулась и направилась к выходу. Иван сделал шаг в том же направлении, но наткнулся на грозное:

— Куда? Стоять!

Маргарита подошла к дверям, закрыла их на ключ, включила магнитофон — полилась опротивевшая от частого повторения мелодия, погасила свет. И в отблесках уличных фонарей, пробивающихся через расположенные под самым потолком окна, одним движением сняла через голову узкое платье. Такого ошеломляющего и возбуждающего зрелища, как освобождение женского тела от плотно облегающего куска ткани под музыку резко, но элегантно, ученику-недотёпе никогда прежде не доводилось видеть. Чёрное нижнее бельё терялось на смуглой коже, и разглядел его Иван, только когда партнёрша подошла на расстояние шага. На расстояние дыхания. Она взяла его левую руку в свою, а его правую сама положила себе на бедро, отчего по всему телу опешившего студента пробежала мелкая дрожь. И она бы усилилась, но вдруг «ожило» её бедро, а затем всё её тело в такт звучащей мелодии увлекло его, заставило ответить встречным порывом. И вот тут Иван понял: вот он — танец. Не отдельные шаги и элементы, а самый настоящий танец, когда и эмоции, и движения находятся в полной гармонии с музыкой, в чувственном соитии с партнёром. В голове не вертелось: что делать сейчас, а какая связка следующая. Было только страстное желание следовать своим чувствам, которые разгорались от пламени партнёрши и сами подпитывали своей энергией ту, что была в его объятиях, в его власти. Только теперь он почувствовал, что есть танго. Музыка длилась вечно. И это радовало, потому что Иван осознавал, что никогда уже не сможет танцевать так. Мелодия смолкла, превращаясь в тишину. Так же плавно заканчивался танец. Сначала замедлением движений, потом переходя только в лёгкое прикосновение и, наконец, превратившись в сожаление о том, что всё закончено, и радость от того, что такое пережил.

Маргарита, глубоко дыша и отступив на полшага, изрекла:

— А я всё же кое-что умею, — и через небольшую паузу с ещё большим удовлетворением: — Наконец ты понял этот танец — танго.

И осталась бы эта история в памяти Ивана чем-то светлым и значимым, если бы не муж Маргариты, о похождениях которого ей поведали подруги, конечно же, «исключительно с целью сохранить семью». Семью она сохранила, но душевные раны саднили, и залечить их могла только месть. Для этой цели лучшего кандидата, чем Иван, у Маргариты не нашлось. Знай Иван, какая участь ему уготована, может, он бы возразил, но что в этом мире способно остановить ход времени и женщину, жаждущую праведной мести? Правильно — ничего.

Когда всё уже случилось, и герои оделись, Маргарита по-дружески поцеловала своего ученика и довольно буднично сказала:

— Спасибо. Теперь я отмщена.

Иван даже не знал, как ему реагировать, потому что сил на эмоции не осталось совсем.

— И ты ему расскажешь? — уточнил Иван, узнав истинную причину доступа к телу и неожиданной близости.

— Вот это вряд ли. Тогда он не будет чувствовать себя виноватым, — по-деловому ответила педагог.

Иван встряхнул головой, пытаясь осмыслить слова и понять женскую логику:

— Какая же это месть, если он не знает?

— Главное, что знаю я, — закончила урок учительница танцев.

ФЛАМЕНКО, ИЛИ «РУССКИЙ, НЕМЕЦ И ПОЛЯК ТАНЦЕВАЛИ КРАКОВЯК»

— Это Любовь, — Пашка представил Ивану стоящую рядом с ним невзрачную брюнетку, которая вспыхнула и опустила глаза. — Измучила она меня уже: познакомь да познакомь.

— Иван, — он крепко пожал руку девушке и спросил: — Это правда, что ты — немка?

Люба выстрелила карими, почти чёрными, глазами и резко ответила:

— Хочешь спросить, почему мы на вас напали? — и когда Иван смутился, добавила: — Мой дед Орден Ленина посмертно получил. Его в тыл к партизанам забросили. Он погиб, прикрывая отход партизанского отряда.

— Да ничего я не хотел спрашивать, — оправдывался Иван. — Просто любопытно. Я думал: немки — крупные блондинки. А ты на испанку больше похожа, такими их в кино показывают.

— Нравится Испания? — уже спокойно поинтересовалась Люба. — Очень кстати. Завтра концерт фламенко. Это танец такой. Испанский. Мы идём.

— Вот здорово, — обрадовался Пашка. — Давно мечтал.

Люба зыркнула на Пашку и отрезала:

— Я же не сказала «мы все», — но, сменив тон, пояснила: — У меня только два билета.

— Так может вы с Пашкой… — сделал попытку Иван.

— Мои билеты, поэтому я решаю: кто идёт, — вынесла вердикт скромница.

Ивана озадачил такой напор, не ожидал он такой настойчивости от маленькой, хрупкой и, прямо скажем, проигрывающей по внешним данным его прежним увлечениям: и Агнешке, и Маргарите девушке. Но, похоже, судьба у него такая — не он решал, когда и с кем ему быть. А Пашка был настоящим другом. Настоящий друг — это как точка опоры. Иван был уверен, что он не обиделся, поскольку понимал, что это знакомство приятель сам затеял, чтобы вытащить его из депрессии, образовавшейся на фоне неудачных финалов разного стиля танцев.

Оставался только один вопрос: что нам испанский танец приготовил?

Первые же звуки гитарных струн встревожили Ивана, отчётливо пропев: «Ничего хорошего не жди. Музыка этих струн — идеальное средство для того, чтобы резать людские сердца». А когда под чувственные переливы на сцене, специально застеленной толстым фанерным листом, появилась танцовщица в длинном зелёном платье, ладно облегающем фигуру, и начала отбивать ритм под цвет платью зелёными туфельками на невысоком каблучке, сомнений в том, что ждать от судьбы пощады Ивану уже не стоит, не осталось ни капельки.

Казалось, что эта музыка, этот танец рождается из вибраций, зародившихся где-то в иной Вселенной, может, и в ином измерении, с одной лишь целью — достичь Млечного Пути, этой планеты, этого небольшого зала, в котором Иван по воле его новой знакомой очутился в первом ряду, поэтому складывалось ощущение, будто он — единственный зритель этого невероятного и необъяснимого зрелища, нарушающего законы гравитации. Следуя ускоряющемуся ритму гитары, танцовщица буквально парила в сантиметре над поверхностью сцены, соприкасаясь с ней только затем, чтобы очеловечить звук гитарных струн стуком зелёных туфель. В какой-то миг гитара смолкла, заставив замереть и танцовщицу. В полной тишине послышался шорох шагов того, кому этот танец, оказывается, был адресован. И последовал ответ: в безмолвие ворвался резкий звук подошв танцора, постепенно ритм нарастал, в какой-то момент гитара не выдержала и вступила в соперничество, а может, в сотрудничество со страстной дробью исполнителя. Это был танец-вызов. Ритм становился всё чаще, пока не превратился в сплошной гул, который заставлял танцора почти летать, и потом мгновенно затих. В обрушившемся молчании, в позе танцора, в его взгляде на партнёршу читалось понимание, что его старания не остались без внимания, и был вопрос: «А чем можешь ты, гордая и неприступная, ответить на огонь моей страсти?». Она, не отводя глаз, медленно приподняла подол платья. И несмотря на то, что оголилась только малая часть ноги, что выше лодыжки, в этом движении было столько эротики, что ничто прежде, даже снимаемое Маргаритой одним движением чёрное платье, не могло сравниться с этой картиной. Тишина была такой, что представлялось: будто и за пределами этого помещения слышали шорох шёлка, открывающего партнёру нечто запретное. Последовал тихий, редкий стук. Это танцовщица начала отвечать взаимностью на тот безумно сложный и красивый танец, что мгновение назад сразил публику. Постепенно отбиваемый ею ритм становился громче и быстрее, заставляя следовать ему сначала гитару, а потом и партнёра, который следовал за женственностью и манкостью партнёрши. Слияние музыки и танца рождало язык страсти, это будоражило кровь каждого, кто смотрел представление.

Похоже энергии, обрушившейся на зрителей, было более чем достаточно. У Ивана всё время, пока он провожал спутницу, не было иной мысли, кроме как поцеловать её. И когда он попытался это осуществить перед, как он считал, расставанием, она пресекла его попытку неожиданным предложением:

— Зачем на улице? Пойдём ко мне. Родители уехали к родственникам.

Такого поворота Иван не ожидал. Да он в принципе ничего не ожидал с того момента, как тайфун по имени фламенко закружил его в своём круговороте. Войдя в квартиру, Люба остановилась напротив Ивана, напоминая своим выразительным молчанием о том, что именно она потребовала отложить некоторое время назад. Она помнила слова бабушки о том, что мужчина будет знать, что нужно делать, только если женщина настойчиво ему об этом укажет. И правильно сделала, что напомнила, потому что Иван был немного обескуражен и деловым подходом, и невзрачностью спутницы. Хотя стоит заметить: причин иметь очень эффектных подруг у Ивана не было. И он это понимал. Но сознавать — это одно, а желать — совсем другое.

Горячие губы и близость женского тела сделали своё дело. Оставляя по пути снятые вещи, молодые скоро оказались на диване. Свет Люба выключила сразу, как только верхняя одежда упала с вешалки в коридоре, не сумев найти место при торопливых попытках её туда пристроить. Когда на девушке остались последние два предмета, отделяющие от полной наготы, она, смущаясь яркого света небывало огромной луны, вскочила с дивана и пошла закрывать окно. Иван вдруг увидел чудо в лунном свете — идеальную женскую фигуру. Ничего более совершенного ему не встречалось ни на одном из виденных им холстов великих художников, ни тем более в жизни. Лунный свет всё делает волшебным, а что, выходит, он может сделать с идеальным телом, Иван даже не мог себе вообразить. Это видение длилось всего несколько мгновений, но этого хватило, чтобы Иван задохнулся от этой красоты.

Когда ещё секунду назад обычная одногруппница, а ныне обладательница совершеннейших форм, вернулась к нему, Иван только и смог вымолвить:

— Ты такая… такая… У меня слов нет. Почему же ты это прячешь? Все же считают, что ты некрасивая.

Люба, для которой слова в этот момент были буквально пустым звуком, шёпотом заметила:

— Потому что я сама решаю: кто и какой меня будет считать, — она говорила это, а телом, руками, губами требовала замолчать. — Ну, что же ты?

Иван взглянул на лежащую рядом женщину, как на драгоценный сосуд, с которым требуется очень бережное обращение. Но Люба ждала совсем иного. Она сама своими руками помогала растерянному партнёру, который пытался расстегнуть лифчик, под её жаркий шёпот: «Что ты делаешь, сумасшедший?». Они вместе стянули её трусики, ставшие в определённый момент хоть и единственной, но преградой, и целовались, целовались, целовались…

Когда закончился этот ураган страсти, Иван не помнил. Проснулся он, когда Люба разбудила его коротким тёплым поцелуем.

— Метро через пятнадцать минут открывается. Тебе пора.

И закружил Ивана этот танец с почти птичьим названием «фламенко». Родители Любови отчалили к родственникам в Германию, куда, как выяснилось, уже можно ездить без туристических путёвок. Уехали надолго. И время для Ивана странным образом искривилось: нудные лекции, семинары, лабораторные хоть и тянулись бесконечно долго, но не оставляли следа в его сознании, потому что жил он только в маленькой квартирке и только вечером, когда безумные вихри уносили его сознание, оставляя только желание, влечение и любовь. Он и предположить не мог, что любовь вот так свалится на него вместе с близостью. Но теперь он узнал, сколько в нём было невостребованной нежности, чувственности и потребности доставить радость любимой. И эта радость много важнее исполнения собственных желаний.

Но однажды Иван испытал и другое, не менее яркое ощущение — хрупкость происходящего. Всё в миг разлетелось на мелкие осколки, когда Люба после очередной, но разве можно так сказать про близость, близости сказала:

— Возвращаются родители, — и, прикрыв его рот своей рукой, пресекла тем самым попытку что-то сказать. — Тебе нужно завтра прийти с паспортом. Мы тебя пропишем в этой квартире, потому что на следующей неделе мы эмигрируем из России в Германию.

Она говорила, как всегда это делала (исключая то, когда была в объятиях любимого), по-деловому, не оставляя даже малейшей лазейки для дискуссии, лишая всякой надежды что-то изменить.

Они уехали через десять дней. Иван проводил их на вокзал, где в буфете напился с сознанием того, что так любить он уже никогда не сможет. Потому что молния редко, попадая в человека, оставляет его живым. А чтобы дважды… Да и остался ли он живым?!

В себя Иван пришёл в обезьяннике привокзального отделения милиции. Он нутром чувствовал, что несмотря на сильное опьянение он красиво, как тот танцор фламенко, выстукивал своими ботинками по полу только ему одному известную мелодию и ритм, исполняя незримый танец. Он видел себя со стороны неотразимым и грациозным. А рядом с ним стояла готовая начать свою партию Люба.

— Так, — раздался громкий мужской голос, который принадлежал милиционеру. — Это ещё что такое?

— Это фламенко, — не прекращая удары ногами, ответил Иван. Он понимал, что прекрати он танец, Люба исчезнет. И не сольются они больше в ритме страсти.

— Это, парень, больше похоже на краковяк, — подытожил милиционер и добавил: — Координация восстановлена. Шуруй домой лечить душевные раны.

«Русский, немец и поляк танцевали краковяк», — крутилось в пьяном мозгу Ивана всю дорогу, пока он шёл домой.

БЛЮЗ

Иван Петрович никогда раньше не слушал блюз. До него, конечно, долетали изредка звуки этой очень странной и пленительной музыки, но знать не знал он, как это называлось. Познакомился с ним только сейчас, когда диктор радио объявил, что начинается передача про блюз.

Услышав надрывный хриплый голос на чужом языке, понял Иван Петрович, что блюз — это про него. Не понимая ни одного иностранного слова, он чувствовал, о чём была песня. Всё естество ныне грузчика магазина «Продукты», а в прошлом — инженера завода по штамповке пластмассовых изделий, прониклось трагичностью и несовершенством жизни, о чём пел обладатель голоса, в котором смешались хрипотца, алкоголь и сигарный дым. Иван Петрович не задавался вопросом, откуда этот иностранец, да ещё из другого времени, скорее всего, мог знать все нюансы и перипетии судьбы простого советского инженера и простого российского грузчика. Но в том, что всё это было про его судьбинушку, не сомневался ни на йоту — настолько точным и верным было повествование.

Певец в одной фразе вспомнил про детство, которое, каким бы оно ни было, начинаешь ценить, только когда понимаешь, что его не вернуть. С трагизмом и надрывом рассказал про первую, единственную и безответную любовь. Про крушение всех иллюзий вместе с крушением страны. Почти рыдающий голос в припеве поведал об отчаянии от осознания несовершенства мира. Весь драматизм и безысходность переданы были настолько точно и тонко, что ком подступил к горлу и в глазах защипало.

— Ты что, любишь блюз? — спросил таким же хриплым голосом, как и тот, что лился из старенького радио, коллега и единственный кореш Паша, который по причине раннего времени суток был ещё трезв.

— Жизнь — дерьмо, — глубокомысленно изрёк Иван Петрович.

Паша присел рядом и, закрыв глаза, начал подпевать тому парню из другого мира и другого времени. Поразительно, но он знал слова иностранной песни. Его голос гармонично соединялся с тем, что раздавался из радиоприёмника — это звучание вдруг откликнулось теплом и благодарностью к неведомому исполнителю из радиоэфира, к Паше, который также, как и далёкий певец, всё понимал про жизнь Ивана Петровича. Который когда-то давно, когда магазин был небольшой лавкой и хозяйка не могла себе позволить содержание двух грузчиков, делил свою небольшую зарплату с Иваном Петровичем, чтобы тот не подох с голоду. А сейчас Паша так точно пел про дерьмовую жизнь, что слёзы помимо воли покатились по щекам Ивана Петровича. Паша этого не видел, потому что продолжал петь с закрытыми глазами. Когда песня закончилась, он разлил чекушку по пластиковым стаканам и, подняв свой, произнёс:

— Не такое уж и дерьмо наша жизнь, если про неё можно ТАК петь.

СТАРИННЫЙ ВАЛЬС «ОСЕННИЙ СОН»…

— Не такое уж и дерьмо наша жизнь, если про неё можно ТАК петь.

В этот момент дверь в каморку грузчиков распахнулась, и на пороге появилась грозная, как всегда, хозяйка магазина:

— Привет, Петровна. Легка на помине, однако. Только сказал Ивану: «А давай за здоровье Петровны выпьем», и тут ты. Ну, будь здорова, — заключил Пашка и опрокинул стакан.

— Знаю, за что вы пьёте, — сказала хозяйка. — Хлеб привезли, иди разгружай.

Иван не хотел, чтобы его с красными глазами видел кто-то ещё, кроме друга, и вызвался сам разгрузить товар. Выходя, услышал:

— А что у Ваньки глаза красные? Плакал, что ли?

Хлеб разгружать — это ж одно удовольствие. Тем более его в магазин привозили из соседней области, где ещё умели печь вкусно. А про аромат и говорить нечего. Как машину разгрузишь, есть и не нужно — одним запахом сыт будешь.

Когда Иван вернулся в подсобку, он не ожидал увидеть там Петровну. Однако она там была и, что ещё удивительнее, сидела с Пашкой рядом с тарой в руке. Она по-бабьи жалостливо посмотрела на Ивана и, подняв стакан, произнесла коротко: