Бесплатный фрагмент - Охота на труса

Гнездо титанов

повесть

Пролог

Книга мешала бежать.

Увесистый, богато изданный фолиант с картинками и фотографиями, с позолоченным обрезом, золотым тиснением и металлическими уголками приходилось держать под мышкой, потому что тонкие ручки пакета грозили порваться, а сам пакет стал скользким от дождя.

Гром гнался по пятам, понуждая спотыкаться и приседать.

Черное небо шло мохнатыми трещинами.

Он достиг перекрестка и замешкался, не зная города. Он промок до нитки. Форма налилась тяжестью, в угольно-черных ботинках хлюпала вода.

«Zum Teufel», — подумал он. К черту. Направо.

И побежал по пустынному проспекту, нутром угадывая, что выбрал правильный путь. Неоновые вывески растворялись и превращались в милые его сердцу акварели. У него не было большого таланта, но педагоги хвалили его и всячески воспитывали в нем художника.

Подошвы отрывисто шлепали по лужам. Серебристо-черные струи лились с тротуаров, топя в себе отсветы фонарей. Наверное, он задыхался, но думать об этом было некогда. Он мчался, как заяц, не разбирая дороги и неловко прижимая к себе пухлый том.

Мостовая стала булыжной, сзади выпрыгнул охотничий джип. Винтовочный выстрел слился с громовым раскатом. Бежавший не различил его, но снова учуял хребтом и в последнюю секунду метнулся в сторону. Пуля выбила искры. Джип прибавил скорость; тяжелая и мягкая дробь слилась в ровный шорох и приложилась к дождю.

Еще раз направо.

И там она оказалась, стена под колючкой. Не родная, но очень похожая на привычную. При виде ее бежавший вдруг испытал горькую досаду. Чего же стоило его чутье? Дорогу он нашел, но дальше ему не светило ничего доброго. Это был даже не его приют. Такой же, ближайший, выбирать не пришлось, но все равно чужой. Впрочем, это не имело значения. Он знал, что далеко ему не уйти, и выбрал единственное место, которое знал, отыскал поблизости и до которого мог дотянуть. Может быть, кто-то не спит. Может быть, кто-то заметит неладное и попытается разобраться еще на месте, до того, как попадет в люди. Один шанс на десять миллионов. Конечно, дело замнут. Понятно, что до книги никого не допустят. Она была камнем, который плюхнется в сонный пруд, и это в лучшем случае.

Стрельба явилась для него неожиданностью. После первого выстрела он решил, что его берут на испуг, однако вторая пуля пролетела так близко, что ему пришлось пересмотреть свое мнение. Он, разумеется, задумывался о последствиях и гадал, каким будет наказание, но совершенно не ожидал, что по нему откроют огонь на поражение. Знай он об этом — возможно, и не решился бы на побег, который был, говоря откровенно, дурным ребячеством и отчасти — желанием посмотреть, что за этим последует. Теперь было поздно. Со стены его всяко снимут либо руками, либо пулей. Он собирался сбросить фолиант и дальше бежать уже не знамо куда, потому что перелезать через стену не было никакого смысла. Но было ясно, что его бег завершится, скорее всего, под ней, и ему отчаянно захотелось остановиться и сдаться.

Третий выстрел выбил пакет из рук. Пострадал металлический уголок: отскочил. Пакет плюхнулся в лужу. Почти не снижая скорости, он подобрал его и огромными прыжками понесся к стене.

Стена, обычно серая, была черной. На вышке горел прожектор, но светил он внутрь. Там было желто и мертво. Трехэтажный корпус с зарешеченными окнами спал. Под стальными воротами не было ни миллиметра зазора, створки катались по рельсам. Блестели колючие проволочные кольца. Из трубы вылетал рваный пар, который тотчас прибивало ливнем: кухня не знала покоя, и там уже готовились разносолы. Бежавшему почудился знакомый запах мраморной говядины — выверты подсознания; зрительная память сопряглась с обонятельной и вкусовой.

Он прикинул, достаточно ли хорошо разбежался, чтобы взлететь на самый верх. Пожалуй, что нет. Он был никудышный спортсмен. Не видно было ни подходящего дерева, ни тем более лестницы. В приютах тщательно следили за такими вещами. Оставалось швырять. Он взмолился, чтобы кому-нибудь из воспитанников не спалось. Пусть кто-то, как не однажды случалось ему самому, томится возле окна спальни и плющит нос о пуленепробиваемое стекло в попытке различить сквозь прутья происходящее снаружи, где никогда не бывал и куда ни за что бы не сунулся, даже имей дозволение.

Джип настигал. Он оглянулся: открытый автомобиль, три черные фигуры. На них… он опешил и даже притормозил. Пробковые шлемы! Ошибиться было нельзя. К чему этот маскарад?

Один ездок вскинул винтовку. Беглец пригнулся и припустил втрое пуще прежнего. Стена стремительно приближалась. Очередной выстрел прозвучал уже сам по себе, без грома, и луч прожектора мгновенно метнулся на шум. Бежавший чуть не ослеп. Ему даже сделалось жарко — еще одна дурацкая подсказка услужливой памяти, среагировавшей на яркий свет. Сердце достигло глотки и молотило, как дрессированный заяц по барабану.

Он бросил книгу.

Поразительно, немыслимо — у него все получилось. Он слышал о рекордах, которые ставили простые смертные, спасавшиеся — от кого? Все вылетело из головы. От бешеного быка, например. Они без труда брали немыслимые высоты. Фолиант перелетел через ощетинившиеся витки проволоки и скрылся из виду. Огонек? Ему померещился огонек в окне второго этажа — фонарь или спичка.

— Брат! — заорал он. — Найди ее потом, найди! Пожалуйста, bitte sehr!

Может быть, его и услышали, он не узнал об этом. Последняя пуля снесла ему половину черепа. Черной птицей мелькнула челка, встопорщились юношеские усы. Он грохнулся наземь, выбросив перед собой руки. Луч прожектора на миг задержался на трупе и поспешил сместиться. Джип остановился в пяти шагах. Из него вышли люди. Они направились к нему, качая шлемами и поглядывая на темные окна.

Глава первая

— Клон колчерукий, — прошипел Иоганн. — Чего прикрываешь тетрадь?

— Я тэбе пупок покажу. После отбоя, — пообещал Дато.

— А я туда харкну. Достали со своим пупком! Все равно нас вырастили в пробирке и подсадили черте-кому.

— Это нэ клоны, — назидательно возразил Дато. — Клон это когда тэбя целиком выращивают в колбе. Тэбя послушать, так лубой искусственник уже клон!

И заработал по руке линейкой.

Сановничий навис над ним, похожий на сказочную костлявую смерть. Задайся кто-нибудь целью нарисовать Кащея или оживший труп — ни при каком даровании не вышло бы лучше. Директор был настолько страшен лицом, что уже и смешон: голый безбровый череп и тонкий рот; глаза, похожие на два тележных колеса, проехавшихся по пепелищу; скулы, выпиравшие так, что смахивали на крылья маленького самолета; длинный хрящеватый нос и морщины столь глубокие, что их можно было принять за старые шрамы, а лучше — за неумелую попытку художественной резьбы по оголенному бревну. Живой портрет был близок к лубку. Душа Сановничего была намного краше, и дальше удара линейкой он в наказаниях не заходил. Он сильно пришепетывал и раздувал слона из каждого пустяка: при виде малейшей шкоды кожаные складки, заменявшие ему брови, сдвигались, губы вытягивались в хобот, голова чуть втягивалась в плечи и начинала покачиваться, как было с ним и сейчас.

— Вшего-то и нужно дошидеть до жвонка, — затрубил он. — Дато! Школько можно обшашывать эту глупошть про клонов?

Сухорукий Дато смотрел дерзко.

— Господин дырэктор, — сказал он с деланной важностью. — Звонок нэ работает. Его испортил какой-то хулиган.

Сановничий нахмурился и посмотрел на часы.

— Отштали, никак? — проговорил он беспомощно и перевел взгляд на стенные.

Класс уже ликовал.

Директор укоризненно покачал головой.

— Дато, Дато, — молвил он. — Никак не пойму, откуда у тебя гружинский акшент? Вроде бы рош шо вшеми, ушился по-рушшки…

Он сказал это, словно не знал про специально оплаченную и проведенную втайне гипноиндукцию.

— Ушился, господин дырэктор, совсэм я по-рушшки ушился, — закивал тот.

Тут и раздался звонок. Сановничий потерянно посмотрел на доску, исписанную уравнениями. Потом повернулся к классу. В иных смыслах вымуштрованные и даже затравленные, воспитанники отдыхали на директорских уроках, где можно было ждать отношения самого сурового, но нет, как раз Сановничий давал им поблажки и многое спускал — например, за сегодняшнее кривляние русистка Смирдина поставила бы придурковатого Дато на кирпичи, да отправил бы на отчитку к отцу Иллариону; биолог Мандель послал бы его чистить сортиры, а мягкий, добрейший с виду историк Пыльин и вовсе засадил бы недоросля в карцер, и с рук долой, и самому Пыльину спокойно и уютно, он уж забыл бы про это через минуту, благо сам от роду не бывал не то что в карцере, но даже в полицейском участке.

Сейчас они вольничали, как умели — то есть с немалой оглядкой даже при снисходительном начальстве. Русоволосый, картавый и подловатый Дима подставил ножку толстяку Джонни, и тот рассыпал учебники, задев при этом прилежного, но скрытного Суня, который всегда поднимался и уходил последним. Чего он ждал, просто сидя за партой и глядя раскосыми глазками перед собой, никто не знал.

— Дорогу! Дорогу!

Чернокожий Боваддин скалился и толкал по проходу кресло-каталку, в котором сидел парализованный ниже пояса Эштон. Тот, лицом похожий на лисицу, был вооружен плевательной трубкой, и все сходило ему с рук по причине увечья. Дима отскочил в последний момент. Иоганн обнялся с Дато, что-то бурча ему на ухо. Улыбчивый Ибрагим смотрел на них и пытался собрать в кулак бороденку из трех волос — оглаживал ее как бы, щупая воздух; и всячески холил: мерзкую, бесцветную и даже не волосяную, а вроде из органических белых нитей, как будто некий паук еще только выпускал сок из брюшных железок.

В классе были две отроковицы: дебелая Марфа и чернявая Гопинат. Они чинно сложили учебники и тетради, после чего принялись шушукаться над учебным планшетом. Замкнутая приютская сеть была дальней и бедной родственницей всемирной паутины, но Марфа и Гопинат не знали другой и довольствовались убогой внутренней циркуляцией селфи. Понятно было, что юноши сохли по ним. Всем уже исполнилось по шестнадцать-семнадцать, а кое-кому и восемнадцать лет, и женская с мужской половины давно были готовы абсолютно на все, но правила строго-настрого запрещали предосудительные связи. Следили камеры, хотя и не вездесущие; поговорить свободно удавалось шепотом или под шум воды в душевой. Впрочем, эти запреты странным образом не распространялись на рукоблудие и однополые контакты. Оные не поощрялись, но на них смотрели сквозь пальцы, считая некоторую разрядку полезной и разумной. Молодые люди не только познали друг друга, но и успели осточертеть себе, а что касалось девиц, то эти помалкивали, и правду об их дружбе могли поведать только приютские архивы, где хранились видеозаписи и суточные отчеты дежурных преподавателей.

Сановничий тоже собрал свои бумаги. Ночью случилось чрезвычайное происшествие. Часовые отправились под трибунал. Предмет, который попал на территорию приюта, был заперт до поры в его сейфе и ждал передачи владельцу. Но вышел немалый шум, и тот не спешил выходить на сцену, а потом злополучную книгу, от которой не было никакого проку, а вред мог получиться немалый, лучше было попросту сжечь в кухонной печи. Она не представляла никакой ценности — роскошное издание, но не больше, вдобавок пострадавшее от ненастья и пуль.

Директор всегда выходил последним.

Он проводил взглядом Дато, который и захлопнул дверь. В коридоре поскрипывала невидимая коляска Эштона.

Сановничий в очередной раз уловил нехорошее слово «клон». В нем не было ничего особенного, воспитанникам естественно интересоваться и озадачиваться своим происхождением. Они действительно были искусственниками. Но директор боялся. Дело считалось настолько важным, что ему становилось дурно всякий раз, когда Дато — особенно Дато — по неведению приближался к опасной черте. Сановничий считал дни, остававшиеся до выпуска и прощания навсегда, о котором воспитанники не подозревали.

— Довольно! — сказал себе директор и встал из-за стола.

Жечь.

Он подошел к двери и толкнул ее, но та оказалась заперта. Коротко взвыла сирена. И смолкла. И свет погас. Неустановленная злая воля вырубила все, что питалось выделенной подстанцией.

Глава вторая

История обитателей приюта звучала довольно замысловато, но проверить ее подлинность не было никакой возможности.

Лет двадцать назад искусственников поразила неизвестная хворь, которая не признавала границ. Пересадка оплодотворенных яйцеклеток давным-давно стала обычнейшим делом. Они либо приживались, либо нет. Но вдруг возникла напасть, и неизученная болезнь начала поражать готовых младенцев. Без всякой видимой причины они покрывались язвами и начинали истекать кровью, которая хлестала откуда могла. Было сделано важное наблюдение: этого не случалось в определенных климатических и геомагнитных зонах при соблюдении ряда условий — полной изоляции от окружающего мира, хорошего питания, ежедневного врачебного контроля с облучением крови ультрафиолетовыми лучами и введения особых сывороток. Такому же воздействию подвергался и персонал, который, однако, обладал свободой передвижения и не подлежал информационной блокаде.

Мало-помалу таких бедолаг собрали в специальных приютах со всего мира. Джонни приехал из Великобритании, Боваддин — из Центральной Африки, Гопинат — из Индии, Дато — из Осетии, и так далее. С малышами было легко — когда им исполнилось два года, пять и даже десять; в четырнадцать стало труднее. Они повзрослели, Сановничий собрал неплохих педагогов, и развитие воспитанников шло полным ходом. Начались неудобные вопросы: чем был опасен тот же интернет, будь он неладен? Уроки информатики и физики проводились на высоте, и обойти его существование молчанием было никак нельзя. Пришлось изворачиваться. Пришлось городить всякий вздор о пагубных информационных потоках, которые за пределами благоприятной геомагнитной зоны могли оказать пагубнейшее воздействие на легкие, печень, мозг и селезенку. Помогало одно-единственное утешение: когда-то настанет счастливый день, и ворота откроются. Болели только дети. Все воспитанники отправятся в мир, а дело преподавателей — рассказать о нем как можно подробнее и подстелить солому для неизбежных падений. Эти слова Сановничий всегда произносил с удовольствием, потому что говорил правду. Так и будет. Для мира их и готовили. Другое дело, что им не открывали всей правды, и этот пункт в свое время вызвал ожесточенные споры — приюты еще только проектировались, а будущие педагоги и туторы ломали копья, пытаясь определить допустимую дозу истины. Радикалы с одной стороны клялись, что и дозировать нечего — пусть знают все и сразу, тем лучше будет выполнена задача. Не на убой же их вырастят и не на органы! Радикалы с другой поминали неокрепшую юную психику и грозили страшными душевными конфликтами. Победили последние. Сановничий с годами оценил их мудрость.

Он знал, что опасности нет, и все-таки порой ловил себя на страхе, с которым вдруг всматривался в зеленоватые глаза Димы, оценивал молодой пушок на губе Иоганна, прислушивался к скрипу колесницы Эштона, задерживался взглядом на пышной груди Марфы. Ему мерещились подозрения и догадки. Сановничий лично просматривал суточные записи с камер наблюдения, вникал в разговоры, перехватывал взгляды. Его тревоги имели некоторое основание, потому что недоумение воспитанников возрастало по экспоненте. Что это за сыворотки? Спасибо Манделю за этот вопрос. Он научил своих питомцев достаточно хорошо, чтобы те усомнились в существовании сыворотки от неизвестной болезни. Зачем за ними следят? Во избежание горяших, необдуманных поштупков — так отвечал Сановничий, напирая на общее благо. Каких-таких поступков? Директору не хотелось обговаривать саму возможность побега, но деваться было некуда. Он потчевал воспитанников жуткими россказнями о других приютах, где якобы совершались такие попытки, а после несчастных обнаруживали полуразложившимися, издававшими невыносимый смрад. И даже якобы сожгли дотла один филиал, которому не повезло открыться в далекой и дикой стране, потому что в народе жил суеверный ужас перед непобедимым вирусом, который мог не сегодня завтра мутировать и отправиться в победное шествие по земному шару.

Но главное: что дальше? к чему их готовят и почему не говорят?

Ответ на этот каверзный и самый сложный вопрос был ослепительно прост: ни к чему особенному. К жизни как таковой! Сановничий, измысливший эту формулировку, не уставал себя хвалить за находчивость. После такого откровения можно было бесконечно долго плести про путевку в жизнь, открытость многих дорог и достойное место под солнцем. Тем более, что о бесконечности речь не шла. Времени осталось совсем немного, выпуск назначили на следующий май. Директор уже прикидывал, достанет ли ему сил на новую партию. Три поколения воспитанников — таков был неутешительный итог, и это если приступить к делу молодым, а Сановничий получил назначение уже в зрелые годы. Нынешний выводок был первым и, вероятно, последним, если считать от колыбели до выхода в свет.

Все это пронеслось в голове директора за ту долю секунды, пока он дергал дверную ручку. Стоя в кромешной тьме, ибо в классной комнате не было окон, Сановничий сначала решил, что на подстанции случилась авария. Но оставалась дверь. В ней не было ничего электрического. Ее тупо и дерзко подперли каким-то предметом — может быть, обыкновенной шваброй. Тот факт, что это случилось за считанные секунды до всеобщего отключения, не позволял заподозрить аварию. Злой умысел был налицо. Сановничий похолодел, вдруг поняв, ради чего это сделано. Книга лежала в его кабинете на самом виду: редкий случай необъяснимого головотяпства. Тому, кто вывел из строя электростанцию, не составит никакого труда отомкнуть примитивный замок. В приюте не слишком заботились о запорах, полагаясь на систему наблюдения, которая исключала если не все непотребства воспитанников, то вопиющие — гарантированно. Поэтому злоумышленники поступили просто: они изыскали способ полностью отключить электропитание. Почта, телефон, телеграф. Директор схватился за голову. Они видели. Кто-то оказался свидетелем ночных событий и мог разглядеть не только переброшенный через стену том, но и, неровен час, самого диверсанта. Это неизбежно вело к вопросам, на которые у Сановничего не было готовых ответов.

Однако на сей счет он беспокоился зря. Через десять минут его выпустили, через двадцать — восстановили электроснабжение, а через полчаса состоялся общий сбор, на котором его не спросили решительно ни о чем.

Глава третья

— Хотите, встану перед вами на колени? — спросил отец Илларион.

Было ясно, что он не шутил.

Седой и рыхлый, с косичкой и одутловатым лицом, он стоял перед классом, сцепив на животе короткопалые кисти. Жидкая борода неожиданно распушилась, колючие глаза потемнели и стали иконописными.

— Вот, — сказал отец Илларион и повалился на колени. Ряса обвисла, он стал похож на древний курган. — Верните похищенное, и я согрешу. Я поклянусь Господом Богом нашим, что вас не накажут. Вы сами себе суд, но я вам отпущу этот грех.

Слева от доски выстроились желчный Мандель, безразличный и толстый Пыльин, директор Сановничий, пожилая русистка Смирдина, географ, он же военрук Стрелков по кличке Питон; сверкал очками англичанин Доу, он же немец и француз; теребил свисток физкультурник Блудников — явились почти все. Справа стояли туторы, обязанные присматривать за воспитанниками вне занятий: Лобов, Комов, фон Рогофф и Неведомский, все крепкие молодые люди с непроницаемыми лицами и широкими плечами.

Тикали часы.

Предметы старые, давно утратившие лоск вроде этих часов, в приюте странно соседствовали с передовыми — теми же камерами наблюдения последней модели. Интерактивная доска сочеталась с древними партами. Рассохшиеся деревянные рамы были забраны стальными ставнями и жалюзи. Пахло то кислой капустой, то краской и манной кашей, то озоном. Скрипучий паркет оказывался на поверку утепленным полом, виртуальные тренажеры не исключали старинного кинопроектора, обычные замки чередовались с магнитными. Садовничий в десятый раз проклял себя за такой обычный замок в двери своего кабинета.

Воспитанники тоже стояли, глядя перед собой оловянными глазами. Никто не проронил ни слова.

— Не унижайтесь, отец Илларион.

Сановничий шагнул вперед. Священник поднялся на ноги, кряхтя.

— Даю вам шрок до жавтрашнего утра, — объявил директор. — Украденный предмет должен вернуть мне в руки любой, кого вы нажначите. Не обяжательно вор. Я же в швою ошередь обещаю вам жабыть про дивершию — да, инаше мне не выражиться — итак, про дивершию на электростаншии. Педагоги и туторы доверяли вам. Никто и помышлить не мог, что вам вжбредет в голову подобное негодяйштво. Но я прощу вам эту выходку. Отдайте книгу, и да уштановится мир.

Мандель криво усмехнулся, ни на секунду не поверив в действенность его речи. Доу торжественно поправил очки.

Сановничий отрывисто кивнул, давая понять, что на сегодня все. Собравшиеся еще стояли, завороженные тяжестью преступления, и тишина давила настолько, что было очевидно: сейчас все задвигаются, и жизнь кое-как заструится привычным порядком. Но это безмолвие внезапно нарушил истерический смех Димы.

— Негодяйштво! — воскликнул тот, повторяя директорское выражение. — Негодяйштво!

Он ударил себя ладонями по бедрам и резко согнулся, блея на высочайших тонах — почти привизгивая; при этом он мотал кудлатой головой и округлял глаза

— И-и-и! — заливался Дима, мерно раскачиваясь.

Вдруг он поднял палец и, не переставая смеяться, принялся водить им стороны в сторону, словно кого-то вразумлял, а то и грозил. Из глаз у него потекли слезы, изо рта свесилась короткая ниточка слюны.

К нему шагнул фон Рогофф, похожий на сейф.

— Прекратить, — скомандовал он.

— Слюшай, а что он сдэлал? — вмешался Дато. — Не видишь — дурачок!

И пристально посмотрел в лицо. В глазах тутора неожиданно мелькнул страх. И даже ужас — необъяснимый, хотя и кратковременный. Фон Рогофф сделал движение, будто собрался пасть ниц. У него чуть прогнулись колени, он как бы присел — едва заметно для постороннего взгляда, но вместе все это передалось Дато единым энергетическим залпом. Дато улыбнулся.

— Негодяйство, — всхлипывал Дима, утираясь рукавом.

Сановничий пошел пятнами. Он вперил в него немигающий взгляд, но Дима озорно посматривал поверх локтя и ничуть не смущался.

В приюте не практиковались телесные наказания.

Доу стоял изваянием с непроницаемым лицом, но мало кто сомневался, что он сожалел о розгах и битом кирпиче.

— Можно вопрос? — поднял руку Эштон. Он один сидел, по причине вполне уважительной.

Директор молча посмотрел на него.

— Что такого страшного в этой книге? — спросил тот. — У нас богатая библиотека, в ней чего только нет. Попадаются совершенно не детские сцены. Анна Федоровна! Вы нам рассказывали о Набокове, мы прочли. Не кажется ли вам…

— В ней зараза! — вдруг заорал Неведомский, и все вздрогнули. Туторы обычно безмолвствовали. — Она из города, снаружи! Неважно, что в ней написано, страшна она сама! Ты уже остался без ног — хочешь и рук лишиться?

Стрелков-Питон кашлянул в кулак, давая понять, что дурак Неведомский влез не в свое дело и городил полную ахинею. Тот и сам осекся, сообразив, что мелет какую-то чушь.

— Ваш тутор прав, — неожиданно произнес директор. — Шодержание книги не может вам повредить. Опашен шам предмет, умышленно брошенный шнаружи — под пулями, прошу вас ушешть. Это наверняка террористический акт, и книга должна отправиться в лабораторию для разъяшнения угрожы.

Он поддержал воспитателя от безвыходности, подумав при этом с горечью, что давно миновала славная пора доверчивого детства, когда любой запрет легко объяснялся зачумленностью окружающего мира. Он знал, что воспитанники перестали воспринимать опасность вперед и активно искали ответы на множившиеся вопросы. До выпуска осталось совсем немного, и нужно было продержаться, а дальше хоть потоп…

— А зачем вы принесли такую страшную вещь в кабинет? — осведомился толстый Джонни.

Книгу, пока не работали камеры, давным-давно раздербанили на листы, которые рассовали по учебникам и тетрадям, а что не поместилось — спрятали на самом виду, за классной доской прямо вот здесь же; переплет с отстреленным уголком разломали на мелкие части и спустили в канализацию. В приюте шел обыск; пока воспитанники были собраны в классе, спустившиеся с вышек охранники переворачивали вверх дном решительно все, разоряли койки, перебирали нехитрый скарб обитателей — тщетно.

Сановничий счел за лучшее не отвечать — махнул на недоумков рукой и вышел за дверь.

— Нашинайте урок, — бросил он через плечо.

Пыльин подошел к столу и начал выкладывать инвентарь: учебник, журнал, стопку тетрадей, авторучку и очки. Педагоги и туторы потянулись к выходу — кто медленнее, кто быстрей; возник смешной затор, и Боваддин сдавленно гоготнул.

Глава четвертая

Иоганн склонился к уху Дато:

— Я не сказал… Тот, который бежал, был вылитый я.

Пыльин тем временем монотонно разглагольствовал о Крымской войне. Дело было давнее, и в день обыкновенный класс непременно погрузился бы в сон, но нынче воздух был наэлектризован. В ушах звучал директорский ультиматум.

— Император Николай отказался вывести войска из Молдавии и Валахии, — бубнил Пыльин. — За это Турция, а следом — Великобритания и Франция объявили России войну…

Дато не удивился. Не поворачивая головы и глядя в тетрадь, он буркнул:

— Двойник? Тэмно было. Дождь. Чача. Что ты там разглядэл в жалузи?

— Видно было паршиво, — шепотом признал Иоганн. — Но все равно как в зеркале. Его осветили прожектором.

— Значит, у тэбя есть брат, — бесстрастно сказал Дато. — Был.

— Ну да, — кивнул тот. — Только зачем нас разлучили? Я думаю другое: где-то вырастили такого же…

— Кому ты нужэн? — хмыкнул Дато. — Опять про клонов?

— Нет, ну а сам подумай…

— Иоганн, — окликнул его Пыльин. — Повтори, о чем я сейчас говорил.

Дато встал, стукнув крышкой парты.

— Эта Вэликобритания уже давно напрашывалась, но Николай нэ был готов к войне.

— Очаровательно, — сказал Пыльин. — Твоя бесхитростная манера выражаться подкупает, но попрошу тебя развить эту ослепительную мысль. Что ты подразумеваешь под выражением «давно напрашивалась»?

— А развэ нэт? — удивился Дато, вполне уверенный в себе. — Вэликобритания давно рэшила, что ей всо можно. В Лондонском Сити скопились всэ мировые финансы. Ост-Индская компания прэвратилась почти в самостоятэльное государство. Англия правила Индией, Австралией, хозяйнычала в морях…

— Еще с времен сэра Уолтера Рэйли, — подсказал Иоганн.

— Да, вот с врэмен сэра, Уолтэр звали…

— Так-так, — произнес Пыльин. — Послушай, Дато, ты всю политику переводишь в какую-то личную плоскость. По-твоему выходит, что у государя была на Англию чуть ли не личная обида — как будто не было османского фактора, как будто не существовало католических притязаний на Палестину…

— Можно? — поднял руку Джонни.

— Боваддин! — Пыльин вдруг повысил голос. — Я не случайно отсадил тебя через стол от Марфы — отсадить через два? Слушаю тебя, Джонни.

Джонни встал и выпятил живот.

— Не подумайте, что во мне заговорил англичанин, но аппетит разыгрался как раз у Российской Империи. Молдавии с Валахией мало — Николаю захотелось укрепиться на Балканах, потеснив Османскую империю, в то время как внутриполитическая ситуация в самой России была плачевной: стагнация и реакция при удручающем положении народа, что через семьдесят лет привело к известной плачевной ситуации…

— Не согласен, — перебил его Пыльин, — но да: прислушайся, Дато, как правильно и красиво излагает свои соображения Джонни.

— Негодяйштво! — крикнул Дима и втянул голову в плечи.

Джонни медленно обернулся:

— Ты это мне, что ли?

— Да в этом Сити одна чача, евреи, — подал голос Иоганн.

Пыльин прихлопнул ладонью по столу и улыбнулся.

— Мальчики, у нас не дискуссия, — напомнил он. — Хотя мне забавно видеть, как в вас просыпается кровь. Надо будет обратить внимание вашего учителя биологии, ему это покажется любопытным. С ним вы тоже спорите?

— Спорим, — запальчиво сказал Иоганн. — О перспективах клонирования.

— И в чем разногласия?

— Да хотя бы в нем, — Иоганн показал на Боваддина. — Неудачный эксперимент.

Класс радостно оживился, а мавр привстал и сощурился. Марфа невольно окинула его взглядом с головы до ног и локтем толкнула чернявую Гопинат. Та пожала плечами, ей больше нравился дородный Джонни.

— Боваддин не клон, — мягко напомнил Пыльин. — Он естественный уроженец черного континента.

— Естественный, — серьезно кивнул Иоганн. — Но дело в том, что Боваддин — горилла.

Все грохнули. Сам Иоганн тоже не выдержал и улыбнулся краем рта.

Боваддина дразнили систематически, но никогда — на уроке, в присутствии преподавателя. Это было традицией, и он обычно отшучивался — не словами, но львиным рыком; иногда его мучители хватали через край, и завязывалась потасовка: Боваддина одолевали всем миром, устраивали кучу малу, а Дима прыгал в некотором отдалении, вставал на цыпочки, вытягивал шею и от восторга привизгивал.

Но сейчас Боваддин выскочил из-за парты и укусил Иоганна в руку.

Ужасен был не столько сам укус, сколько нападение. Боваддин вдруг уменьшился ростом. Он выскользнул из-за парты, присел и побежал к Иоганну мелко-мелко, почти гусиными шажками, но очень быстро, и вот над самой столешницей проплыла его кудрявая голова с оскаленной пастью и сверкающими глазами. Она качнулась, как молоток, и мертвой хваткой впилась в кисть. Пыльин переменился в лице, что случалось с ним крайне редко. Он всплеснул руками и не знал, как быть. Боваддин принялся с урчанием трепать руку Иоганна, похожий теперь не на льва, а на взбесившегося черного пуделя. Воспитанники повскакивали с мест, галдя всякое и тыча пальцами в разные стороны. Марфа одна рассмеялась и взялась за бока, Гопинат брезгливо отвернулась. Возникло бестолковое столпотворение, и кто-то сшиб доску; второй же и третий заблаговременно прикрыли его от объектива камеры.

Пыльин распахнул дверь и высунулся в коридор. Лобов и Комов уже бежали.

Дима забежал сзади, подсунул руку и схватил Боваддина за яйца. Тот разжал челюсти, оглянулся, лязгнул зубами. Иоганн отпрянул, тряся рукой. Эштон уже тянулся со своей колесницы, протягивая ему носовой платок. В свалке не участвовал лишь Ибрагим. Он сидел в углу, ритмично потирал руки и сверкал глазами. На красных губах играла полуулыбка.

Остатки книги, которые украдкой выдернули из-за доски, дошли до него через много рук, под грамотно разыгранный шумок. Даже самый зоркий глаз не разглядел бы их путешествия от Суня к Дато, от Дато — к Эштону, от Эштону — к Иоганну, который принял изувеченный фолиант очень ловко, под партой, свободной рукой и невзирая на боль; Иоганн передал его рычавшему Боваддину, а тот, не размыкая челюстей, сунул книгу Джонни, а дальше приплясывал Дима, а после вдруг повставали со своих мест Марфа и Гопинат, да сомкнулись плечами так, что Дима без особого труда передал посылку Ибрагиму, который молниеносно сунул ее под форменную куртку.

Когда Лобов и Комов ворвались в класс, буря успела улечься. Боваддин вернулся за парту, вытирая рот; Иоганн прижимал к груди наскоро перевязанную кисть и мерно раскачивался взад и вперед. Остальные, еще взъерошенные, расходились по местам.

— Два наряда Боваддину и один Иоганну, — объявил Пыльин.

Лобов достал планшет и вбил пометку.

— Как с цепи сорвались, — сказал Комов. — В чем дело?

Но ответа не было.

Глава пятая

В приюте было мало воспитанников, и каждому полагалась личная комната.

Во всех стараниями преподавательского и туторского состава была воссоздана та или иная национальная атмосфера. Так, Иоганн любовался альпийскими лугами и нибелунгами; Боваддин жил в окружении пальм, антилоп и львов; Сунь медитировал на китайскую стену; Гопинат засыпала и просыпалась с видом на Тадж-Махал, многорукого Шиву и слонов; Дима ежился при взгляде на заснеженную Петропавловскую крепость, и так далее. Опять же держать их порознь было спокойнее, изображения с потолочных камер выводились на монитор дежурного тутора, и общие вольные сборы были возможны только в комнате отдыха — «рекреации», как называл ее Сановничий, да в пресловутой душевой, гнезде растления. Проектировщики здания позаботились обо всем, кроме отдельных санузлов, потому что повелись на слово «приют». Архитекторам и в голову не пришло, что в приюте возможна иная планировка; кто-то зазевался и не обратил их внимание на особый статус его обитателей, а после было уже поздно что-либо менять. Директор сперва бушевал, потом успокоился, но не упускал случая помянуть строителей недобрым словом.

Спрятать книгу было негде — разве что в туалетном бачке, да и то ненадолго: там шуровали, не нашли, но обязательно вернутся и заглянут опять. Запершись в дальней кабинке и сделавшись недоступным для камеры, Ибрагим устроился на толчке и принялся лихорадочно листать страницы. Знать бы, что искать! Одно было ясно: в руках у него оказалась краткая иллюстрированная энциклопедия. Точнее, часть ее, хотя и большая. Он просматривал статью за статьей, не находя никакой крамолы. Все, о чем там рассказывалось, он уже знал из уроков истории и географии. Правда, здесь было больше портретов. А в конце, где перечислялись выходные данные, стояло непривычное слово «тираж». Ибрагим забрал в горсть свою отвратительную бороденку. Значение слова он знал, но никогда не видел его в приютских учебниках. В обычных книгах — другое дело. Почему он вообще обратил внимание на такую мелочь? Потому что книга, имевшая сугубо просветительское и справочное назначение, напомнила ему все тот же учебник; он сунулся в конец и ощутил некую странность — действительно, сущий пустяк, но Ибрагим славился пристальным вниманием к любой безделице, для него не существовало маловажных деталей. Итак, в учебниках не проставлялся тираж. Раньше он об этом не задумывался, хотя и отмечал про себя; теперь же его осенило: все эти пособия печатались для внутреннего пользования и тиража не имели в принципе.

Размышляя над этим, он продолжал листать. Мелькали портреты. На одном он задержался: это был Сталин, две фотографии рядом — молодой, в годы экспроприаций банковского капитала, и пожилой, в кителе и звездных погонах. Ибрагим вдруг сообразил, что слышал о Сталине, но ни разу не видел. В учебнике не было его снимка. Тоже мелочь, и он бы запомнил ее, но не вник, однако лицо молодого Джугашвили показалось ему знакомым. Вдруг Ибрагим отшатнулся. Из книги на него смотрел Дато.

Чуть старше, но ошибиться было невозможно. Копна черных волос, хитрый прищур, густые усы. Дато еще не отпустил таких, но дело было не за горами, и весь он давно оброс жесткой шерстью. Однако главным доказательством стала рука. В энциклопедии о ней не говорилось ни слова, но Пыльин однажды обмолвился о сухорукости Сталина. Тогда это не вызвало никаких подозрений, теперь же явилось решающим доводом. Ибрагим привстал с толчка и осторожно выглянул из кабинки. В коридоре кто-то разговаривал, но в остальном было тихо. Он начал лихорадочно вспоминать, кого им не показывали еще. Сталин естественным образом потянул за собой Гитлера. Да, Гитлера они тоже не видели. Но страницы на букву «Г» были вырваны, и Ибрагим стал думать дальше. В голове, обычно холодной и трезвой, образовался сумбур. Никто не шел на ум, и он решил зайти с другого конца. Вот, например, Сунь. Нужная буква сохранилась, Ибрагим быстро перебросил пару страниц. Вот он — Мао с улыбкой Джоконды. Кто еще? Дима? Кто такой Дима? Но главное — кто он сам?

Ибрагим напрягся, припоминая выдающихся соотечественников. Может быть, Чингисхан? Достойный аналог, только как его воссоздали? От Чингисхана, небось, ничего не осталось. Надо искать кого-то поближе, посвежее. Ибрагим гадал долго, но так ни к чему и не пришел. Удрученный этим обстоятельством, он дальше листал уже лениво и рассеянно, почти не удивившись пожилому Эштону, который красовался в инвалидном кресле и значился как Рузвельт. В Черчилле он не был уверен, хотя в складках жира угадывался знакомый Джонни. Девиц он не нашел и не знал, на кого подумать. Голоса в коридоре умолкли, кто-то прошел, и Ибрагим заспешил. Он выдернул «Ч», выдернул «С» и «Р» — не целиком, только с портретами. Что еще? От книги придется избавиться. Он рванул наугад, что попалось под руку, и рассовал листы по карманам, обложился ими, затолкал в штаны. Остатки книги швырнул в бачок. Может быть, все-таки повезет и обыска больше не будет. Педагоги и туторы поймут, что вред, если и был возможен, уже нанесен, и лучше будет это дело замять. Ибрагим был готов побиться об заклад, что обещанная порка, в чем бы она ни заключалась, не состоится. Наставники дадут задний ход.

Он спустил воду и вышел, стараясь держаться непринужденно. Это было трудно. При всей своей невозмутимости Ибрагим пришел в состояние крайнего волнения. Что здесь такое — кузница кадров? Но зачем скрывать, когда было правильнее просвещать с пеленок и готовить к великим делам?

Он остановился, уткнулся в холодную стену лбом.

Неведомский и фон Рогофф, следившие за ним из дежурки, переглянулись.

— Дошло, — пробормотал Неведомский и нервно почесал литой бицепс.

— Он что-то вынес на себе, — сказал фон Рогофф. — Ошмонаем?

— Да незачем, — безнадежно ответил тот. — Уже ничего не изменишь, искра пошла.

Неведомский встал.

— Пошли докладываться, — проговорил он деловито. — Думаю, ночью разошлем их по адресатам.

Но он поторопился.

Выслушав их сообщение, Сановничий отказался действовать сгоряча. Он заявил, что должен провести шоглашования и коншультации. Цена вопроса, как он выразился, была слишком высока.

— Это опасный змеюшник, — предупредил его фон Рогофф.

Но директор настоял на своем, и срочный выпуск был отложен.

Глава шестая

Ибрагим столкнулся с Иоганном на пороге «рекреации». Глаза у того были круглые, и стало ясно, что он уже не только понял, но и точно узнал себя.

— Кто? — спросил Ибрагим одними губами.

— Гитлер, — прошептал тот. — Одно лицо. Даже усы.

Ибрагим недоверчиво отступил, прикинул.

— Не может быть, — он взял Иоганна под локоть и отвернул от камеры. — Ты же подравниваешь их квадратиком. Тебе что, посоветовали?

— Ну да, — яростно кивнул тот. — Еще пару лет назад, едва пробились! Питон сказал, что будет очень к лицу. Я посмотрел — и правда! Потом еще акварели. Пыльин рассказывал, что тот тоже рисовал, да не взяли в какую-то чачу, вот он и…

Речь воспитанников могла бы представить особый интерес для стороннего наблюдателя. Они то изъяснялись высокими и сложными фразами, будучи расположены к этому Пыльиным и Смирдиной, то переходили на просторечья и уличный базар, набравшись всяких словечек от туторов. Ярким образчиком являлось, например, слово «чача», которое Комов употреблял не к месту и к месту. Оно могло означать что угодно; воспитанники же не сознавали, с кого обезьянничали.

Ибрагим огляделся и увлек Иоганна по коридору.

— Еще кого нашел? — спросил он.

— Марфу. И, по-моему, Гопинат.

— Кто такие?

— Марфа — вылитая Екатерина. А Гопинат — не знаю, но сильно похожа на индийскую премьершу.

— Всего-то? — усмехнулся Ибрагим. — Кто ее помнит! Я, например, вообще такую не знаю.

— Черт с ней, — отмахнулся Иоганн. — У тебя добрых две трети книги, выкладывай.

— Я нашел Джонни, Эштона, Дато и Суня. Это Черчилль, Рузвельт, Сталин и Мао.

Иоганн присвистнул.

— Закадычные, значит, мои дружки! А себя?

— Со мной пока непонятно, но мне было некогда рыться. Кто-то шастал вокруг.

— Надо собраться, — сказал Иоганн. — Не банный ли нынче день?

Ибрагим остановился и почесал в затылке.

— Созывай народ, — согласился он наконец. — Только как же девчонки?

— Они уже знают и сделают, как скажут.

Они стукнулись кулаками, научившись этому жесту опять же у туторов. Затем разошлись в разные стороны. Шагая по пустынному коридору, Иоганн удивленно отмечал полное отсутствие старших. Очевидно, до тех дошло, что джинн вырвался из бутылки — они растерялись и временно впали в ступор. Как бы там ни было, мешкать не следовало. Иоганн вошел в жилое крыло и начал стучать ко всем подряд. Вскоре вокруг него собрались все, кроме Эштона, которого прикатил из гимнастического зала Ибрагим. Лишенный ног, Эштон накачивал бицепсы, и это со временем превратилось в навязчивую идею.

— Все уже в курсе? — лаконично осведомился Иоганн.

— Кроме меня, — отозвался Дима. — У меня всего две страницы, и там какая-то чепуха.

— А по-моему, с тобой все ясно, — возразил Джонни, который, будучи опознан, внезапно показался окружающим тучнее и старше. — Ты картавишь, дружище. У тебя русское имя. Ты Ленин.

Дима подпрыгнул.

— Резерв! — вскричал он, придя в буйный восторг. — Вот оно что! Из нас готовят резерв для управления государством!

Он ударил себя в грудь и поморщился от боли в руке.

— Ленина укусил! — загоготал Боваддин. — Ты ведь не обижаешься? Я немного увлекся, хотел исполнить понатуральнее.

Дима взглянул на него исподлобья:

— Смотря кто ты такой. Если Мартин Лютер Кинг, то мелковато! Близок локоть, да не укусишь!

— Локоть я тебе в два счета отъем, — спокойно возразил Боваддин. — Нет, я не Кинг. Мне сказочно повезло с листом, там чача как раз про меня. Я каннибал Бокасса, и должен признать, что меня это полностью устраивает.

Он поскромничал, это его не просто устраивало. Он весь лоснился от пота, разгоряченный и взволнованный, похожий на квадратный, до блеска начищенный черный башмак.

Эштон поднял взгляд на камеру.

— Поехали в душ, — предложил он нервно. — Они же видят и рано или поздно примут какие-то меры! Мы же, не забывайте, биологический материал. Если не понравится — спишут в момент!

— «Биологичэский матэриал», — передразнил его Дато. — Ты очень умный, Эштон. Ты прэдставляешь, в какую это влэтэло копэичку?

— Не представляю, — отрезал тот, берясь за колесные ободы. — Я умею считать, Дато. Это врожденное, без этого президентом не станешь.

Луноликий Сунь пристально рассматривал его.

— Послушай-ка, Эштон, — проговорил он. — А паралич у тебя тоже врожденный?

— Что ты мелешь? — На птичьей головке Эштона вздыбился хохолок. — У меня был полиомиелит.

— А Мандель говорил, что им давно уже никто не болеет с тех пор, как создали вакцину.

— Мне не кололи вакцину, — возразил Эштон, но произнес это медленнее. — Оказалось, что у меня аллергия.

— И ты немедленно заболел, — подхватил Сунь и прищурился, хотя казалось, что дальше некуда. — Странное совпадение и удивительное невезение. Дато, между прочим, тоже не повезло, а это уже на грани чачи.

— Гдэ нэ повэзло? — насторожился Дато.

— Сталин был сухорукий, — напомнил Сунь. — Помнишь, Пыльин рассказывал про его детство? Как учился в семинарии, писал стихи… Рука у него была больная с рождения.

Дато ничего не сказал. Он только смотрел на Суня, и глаза его разгорались черным огнем.

Они остались втроем.

Сунь тоже умолк и торжествующе выпятил грудь, сцепив под животом желтоватые пальцы. Эштон сидел и глядел на свои ноги. Пыльин был болтлив. Телесные немощи вождей не входили в обязательный курс истории, но Пыльину почему-то доставляли удовольствие такие детали. Возможно, он думал, что они оживляют сухое перечисление фактов. А может быть, испытывал тайное злорадство, когда разглагольствовал о параличе Рузвельта, тучности Черчилля, разложившемся мозге Ленина и прочих мерзостях.

Другие воспитанники успели добраться до душевой.

О, это славное место, оплот бесхитростной конспирации! Здесь пробовали установить камеру, но воспитанники, едва достигнув половой зрелости, исправно замазывали объектив мыльной пеной. Кто-то садился на товарища верхом и дотягивался; когда же слезал, нижний успевал достаточно возбудиться, и начинались всякие непотребства. Воду делали погорячее, чтобы напустить больше пара. Самым неукротимым был Боваддин, и даже преподаватели ставили ему это в заслугу — Мандель, например, не скрывал своей осведомленности и подмигивал, когда рассуждал о естественной пылкости уроженцев южных стран. Дато ревновал к этой славе и соперничал с Боваддином, яблоком же раздора чаще всего выступали пухлый Джонни и Дима, развращенный неведомо кем. Отец Илларион потворствовал греху, ограничиваясь пустячной епитимьей, и в то же время проявлял к нему живейший интерес на исповеди.

Но сегодня юношам было не до забав.

— Рэзэрв? — приступил Дато к Диме. — Тогда пачему они молчат? Зачем скрывать?

Тот отвернул вентиль горячего крана. Зашумела вода, расползся туман.

— Может, еще не время, — прищурился Дима.

— Может, — подхватил Ибрагим, тряся бороденкой. — Только я думаю, что над нами ставят эксперимент. Вырастят, вскроют череп и посмотрят, что в нем такого гениального. Знаете, что может случиться после выпуска? Нас развезут по лабораториям.

— Тогда нам нужно опередить их, — сказал Иоганн. — Я согласен с Ибрагимом. Моего близнеца убили — он, очевидно, сбежал. И нас убьют, если придется. А потому…

Джонни выматерился.

Воспитанников не учили браниться, но они набрались этой премудрости у туторов, которые ругались между собой, как извозчики, когда воображали, будто их не подслушивают.

— Схожу-ка я в нужник за остатками книги, — откликнулся Ибрагим. — Нам уже нечего терять, наше дело запросто может оказаться пропащим. А дальше решим, как опередить эту сволочь и прижать ее к ногтю.

Глава седьмая

Отец Илларион обманчиво сонным взглядом рассматривал Марфу и Гопинат. Девицы стояли перед ним, понурив головы, и это казалось добрым знаком. Тикали ходики с кукушкой. Илларион обставил свою келью рядом предметов старинного обихода — возможно, ему хотелось подчеркнуть неразрывную связь с отеческими традициями, но было непонятно, для кого, поскольку воспитанникам было трудно сравнивать широко. А может быть, он искренне любил старину, а потому, кроме ходиков, держал сундук с одеяниями на разные случаи духовной жизни, рогатый дисковый телефон и закопченные образы с ликами неизвестно кого. Горела лампада. Над киотом, как занавеси, расходились рушники.

— Что дрожите? — ласково спросил отец Илларион. — Знает кошка, чье мясо съела. Покайтесь, барышни. Сорванцы они и есть сорванцы, но вы же будущие матери, жены, оплот рассудительности и благочестия. Муж — голова, а жена — шея. Благословенна жена разумная, страх Господень она прославляет. Уста свои открывает с мудростию и благопристойно. Откуда сие, Гопинат?

— Притчи, глава тридцать первая, — отчеканила та без труда, потому что Илларион обходился десятком-другим цитат, которые сызмальства засели в памяти у воспитанников.

— Правильно. Так вот: назовите мне неразумных отроков, а я позабочусь, чтобы их наказали шутейно.

Марфа расправила плечи и посмотрела в его подернутые пленкой глаза.

— А правда ли, батюшка, что я — Екатерина Великая?

Илларион пожевал губами.

— Кто тебе сказал? — осведомился он тоном Создателя, допрашивающего Еву. Сообразив, кому подражает, он и продолжил: — Не так ли и наша праматерь вкусила от древа познания?

Девицы пришли к нему по собственной воле, распираемые страхом пополам с желанием исповедаться. Отец Илларион и не мечтал о такой удаче. Он принял их доброжелательно, незамедлительно окружил заботой и утешил, пообещав, что их поступок не только останется без последствий, но и смягчит участь пресловутых отроков. Однако Марфа не спешила с признанием — напротив, вздумала вынюхивать сама, и батюшка начал быстро терять терпение. Он перестал моргать и чуть приоткрыл рот, дожидаясь ответа и готовый взяться за умозрительный кнут.

— Ибрагим, — сказала Марфа.

Илларион выдохнул.

— Бен Ладен — крапивное семя, — кивнул он. — Но если правильно возделывать сад и поливать сохнущую лозу, она принесет добрые плоды. Вот о чем вы не думаете, бестолочи. Важно не кем быть, а кем жить… Что ты таращишь глаза, Гопинат?

— Бен Ладен? — выдавила Гопинат.

— Да, он самый. Но тебе нечего бояться, он вырос в благостной среде и совершенно безопасен. Тебе чудится, будто он лично разрушил строения, но это не так…

У Гопинат подогнулись колени, она лишилась чувств. Марфа ахнула, отшатнулась и прикрыла рот.

— Что за глупости? — проворчал Илларион, берясь за кропило.

— Это не просто обморок, батюшка, — пролепетала Марфа. — Она с утра жаловалась — в глазах, говорила, темно, и голова раскалывается. И еще у нее пошла носом кровь!

Она распахнула дверь, высунулась в коридор и закричала:

— Кто-нибудь! Ей плохо, скорее сюда!

Отец Илларион осознал, что дело серьезное, и вызвал врача. Но прежде, чем доктор Фест — чернявый и носатый человечек в хирургическом халате — успел добежать из своей конурки, что совмещалась с изолятором, в келью ворвался Сановничий, а следом — Смирдина, Блудников и два тутора: Лобов и фон Рогофф. Все они столпились вокруг распростертой Гопинат. Смирдина опустилась на колени и расстегнула ей ворот, Илларион уже совал кружку с водой. Лобов пристроился рядом и проверил пульс.

— Ровный, — сообщил он.

Гопинат чуть приоткрыла глаза и захрипела.

— В сторону, — тявкнул доктор Фест, расталкивая педагогов.

Он отпихнул Смирдину и Лобова, взял Гопинат за руку. Пошевелил губами, расстегнул чемоданчик и вынул аппарат для измерения давления.

— У меня есть автоматический, — робко сунулся отец Илларион.

— Чушь, — бросил Фест, вставляя в уши рожки фонендоскопа. — Вот они, ваши святоотеческие традиции! Автоматика врет, приходится перемеривать несколько раз и вычислять среднее арифметическое. Нет ничего надежнее чуткого слуха специалиста…

Он накачал манжету. Тем временем в келью вбежали Стрелков и Доу.

— Что стряслось? — выдохнул первый, подрагивая усиками и выгибая выщипанные брови. — Сунь сказал, что какая-то беда…

Доу встал в стороне и принялся протирать очки замшевой тряпочкой.

— Давление нормальное, — объявил Фест. — У нее были судороги, пена? Помогите мне раскрыть ей рот, подержите, я посмотрю, не прикушен ли язык.

— Марфа говорила, что кровь у нее носом шла, — подал голос Илларион. Он был красен. Он опасался, что его заподозрят в каком-нибудь неаккуратном обращении с контингентом. — Марфа! Да где же она?

Сановничий огляделся: Марфы не было.

— Што вы ей шкажали, швятой отец? — спросил он грозно, подтвердив страхи священника.

— Помилуйте! — отшатнулся тот.

— Язык в порядке, — сказал доктор. — Эй, сударыня! Гопинат! Ну-ка, приходим чувство!

— It’s a trick, — гадливо улыбнулся Доу.

Лобов размахнулся и отвесил Гопинат пощечину. Голова мотнулась, на щеке расцвел розоватый бархат. Гопинат издала слабый стон.

— Погодите, — произнес Илларион и повернулся к Стрелкову-Питону. — Сунь, говорите, сказал? Но откуда он мог узнать?..

Раздался щелчок.

Сановничий вздрогнул. Это был знакомый звук. Он уже слышал нечто подобное утром.

— Дверь, — выдавил он хрипло.

Фон Рогофф подергал ручку: заперто.

— Это Сталин, — определил он: — Сука! Он у них мастер по замкам!

— Дурная кровь, — кивнул Лобов. — Эй! — гаркнул он. — Отоприте немедленно!

За дверью послышался смех.

— Обождите немного, ферфлюхтеры, — донесся голос Гитлера. — И боже вас упаси хоть пальцем тронуть госпожу Ганди.

Глава восьмая

План, родившийся в клубах пара под шелест горячей воды, был молниеносно осуществлен.

— Взять заложников и разоружить охрану, — Ленин держал свою речь с уверенностью матерого бандита. — Лишить их связи и реквизировать ценности, а после — бежать.

Он, не думая, лишь повторял то, о чем рассказывал Пыльин. Слова вылетали легко.

Вопли Марты стали сигналом.

— У них останется Гопинат, — напомнил Бокасса.

— Черт с ней, — отозвался Сталин.

— Они смелые, когда у них на вышках автоматчики, — подхватил Черчилль. — Ничего ей не сделают! Выпустят по первому требованию!

Разбираться с охраной отправились четверо, по двое на вышку: бен Ладен и Ленин, Бокасса и Мао. Сталин в очередной раз взломал директорский кабинет и сразу приковался к компьютеру, на мониторе которого светилась непонятная, но заманчивая надпись «Google». Гитлер, с которым они на пару заперли педагогов и туторов, покатил Рузвельта в медкабинет: с Эштоном случилась истерика, он думал только о своих искалеченных ногах и нуждался в успокоительных средствах.

На вышках уже связались с Сановничим: позвонили, как вежливо предложили им воспитанники, остановившиеся в паре шагов от цели. Все прошло гладко, Сановничий не расставался с мобильником. Забрав автоматы и мысленно благодаря за науку Стрелкова-Питона, мятежники затолкали стражей в морозильную камеру.

После этого наступило отрезвление. Все эти действия были выполнены как бы автоматически, на гребне волны и под страхом физической ликвидации, образчик которой был явлен ночью, когда застрелили какого-то еще, беглого Гитлера. Теперь начались откат и реакция.

И первым сломался почему-то Бокасса. Он привалился к стене, съехал по ней на пол и сделался из черного серым. Намедни снился ему сон, там было мясо, самое разное, причем Боваддин, никогда не бывавший ни на рынке, ни в мясной лавке, откуда-то знал, какое и где лежало, висело, морозилось, дымилось и сочилось красным. А он собирался его сожрать, да все не удавалось: и так подходил, и сяк, и нависал сверху, и подныривал снизу — мясо лежало на расстоянии броска оскаленной пастью, в секунде от укуса, но что-то мешало ему, не подпускало вплотную, и вот уже Боваддин парил над гранитным прилавком, ужасаясь и вожделея. Одновременно он прекрасно понимал, что ничего ему не достанется — опять же неизвестно почему, однако возможность отличная от нулевой, и в этой формулировке прокрался урок математики в исполнении Сановничего, неизбежно существовала, ибо теоретически возможно все.

— Я не хочу никого есть, — невыразительно произнес Бокасса. — Не дайте мне.

Вторым оказался Сталин. Он сел рядом с Бокассой и заревел, поглаживая руку, которую ему с пеленок высушивали в специальном лубке.

— Сволочи, — всхлипывал он.

— Забыли, кто вы такие? — презрительно осведомился бен Ладен.

Он вскинул автомат и приблизился к двери, из-за которой доносился гул плененных преподавателей. В коридоре зазвучали смех и многие шаги. Бен Ладен обернулся и увидел Мао и Черчилля. Они гнали перед собой остальных — Стрелкова-Питона, Пыльина, Комова, Неведомского и прочих. Мао держал автомат.

— Пусть растут сто цветов! — наобум процитировал он себя самого.

— Дато! — позвал бен Ладен.

Сталин поднял заплаканное лицо.

— Ы-ы-ы! Ы-ы-ы! — затеял гримасничать Ленин.

— Дато, отопри замок. Посадим их к остальным.

— И деру отсюда, — подхватил Черчилль. — Сейчас сюда явится какая-нибудь полиция или войска.

— Нет, — возразил бен Ладен. — Сначала выясним, откуда мы и почему. Дато! Хорош реветь! Что ты такое прочел в этом компьютере?

— Про сэбя прочел. — Сталин шмыгнул носом и встал. — Будто чачей из ушата.

Он поколдовал над замком и быстро отступил. Мао, напротив, шагнул вперед и вскинул автомат. Шум в келье стих. Черчилль загнал туда пленных, и дверь снова заперли.

Тут же послышался скрип колес: это Гитлер подкатил Рузвельта, который теперь выглядел даже слишком спокойным. Его лицо напоминало посмертный слепок. Екатерина подошла и взяла его за руку. Рузвельт смотрел в одну точку, губы исчезли.

— Эштон, — позвала его Екатерина. — Не расстраивайся, ты лучше всех.

— Я дал ему каких-то таблеток, — объяснил Гитлер. — Которые были в шкафчике под замком. Были еще ампулы с какой-то чачей, но я не умею колоть.

— Он не загнется? — покосился на Рузвельта Мао.

— Не должен, я прочел инструкцию. Дозу, правда, двойную дал, а то его колотить начало.

— Давно?

— Да минут пять.

— Так еще не подействовало. Эштон, очнись! Сейчас таблетки всосутся, и тебе станет получше.

Рузвельт медленно повернул голову к Мао.

— Выведите мне Феста.

— Мы выведем всех, не волнуйся. Между прочим, я сильно сомневаюсь, что ты вообще болел полиомиелитом. Зачем усложнять? Тебе, наверное, просто перерезали какие-то нервы.

— Спинной мозг, — ровным голосом отозвался Рузвельт. — Зачем? Если они готовят из нас резерв, то зачем нужно полное сходство? Разве Рузвельт не стал бы Рузвельтом, останься он с ногами?

— Можэт, и нэ стал бы, — заметил Сталин, уже успевший успокоится. — Можэт, он бэзногий стал злее. Я вот сухорукий сдэлался очэнь злой!

— Мы сейчас у них спросим, — вмешался бен Ладен, и Ленин восторженно подскочил серым козлом. — Джонни прав, надо сваливать, но это глупо, если мы не поймем, зачем нас наштамповали. Может быть, мы бесценны и сумеем поторговаться. Может, и правда пойдем на опыты.

— Да какие там ценные! — взвился Гитлер, у которого все не шла из головы гибель близнеца. — Шлепнут, как они выражаются — и привет!

— Вполне возможно, — кивнул тот. — Но сам подумай: нас выращивали много лет. Посмотри вокруг и прикинь — здание, оборудование, персонал… Все это денег стоит! Вырастить Гитлера — не чачу месить и не кулич испечь.

— Можно подумать, что ты умеешь печь куличи.

— Не обязательно уметь самому, достаточно знать. Ты вот узнал, кто ты такой — что сейчас чувствуешь?

Гитлер задумался.

— Нарисовать пейзаж, — сказал он наконец. — Он же в какую-то академию поступал…

— Да не взяли, — подхватил Мао. — Тебя не об этом спрашивают! Ты готов убивать?

Последовала долгая пауза.

— Не знаю, — ответил Гитлер.

— Значит, мало тебя потрепало, — жестко сказал бен Ладен. — Ничего! Сейчас мы создадим тебе условия, и ты забудешь про пейзажи. Дато! Отпирай скотов. Джонни и Сунь, держите их на мушке.

Глава девятая

Сперва их хотели построить в шеренгу, но Черчилль возразил. Он объяснил, что автоматов всего два, а коридор узкий. Среднее звено грозило провиснуть и отмочить какой-нибудь номер. Поэтому преподавателей и туторов оставили в келье и загнали поглубже, а сами расположились у входа. Черчилль был прав, подозревая неладное: Комов, едва распахнулась дверь, схватил госпожу Ганди и поволок в сторону, рассчитывая превратить ее в заложницу и затеять торг. Но Мао без лишних церемоний и слов заехал ему прикладом в висок. Он ударил не столько сильно и больно, сколько внезапно. Комов ослабил хватку, и бен Ладен выдернул Ганди из его рук.

— Что ж вы творите, нелюди? — возопил отец Илларион.

— Так нелюди и есть, сами сказали, — отозвался бен Ладен. — Люди детьми и женщинами прикрываются…

— Пошлушайте, — заговорил Сановничий, весь дрожа. — Вы только шебе же шделаете хуже…

— Тоже хочешь, чача? — Мао шагнул к нему.

Директор заслонился локтем.

Мао рассмеялся. На лицах пленников был написан откровенный страх. Даже могучие туторы побледнели. Воспитанники представлялись им роботами с опасной программой, которая дремала до поры и вдруг включилась. Способности и наклонности этих молодых людей были отлично известны из курса истории, а некоторым живущим — на собственной шкуре. Сравнения можно было продолжить: военная бактериологическая лаборатория, где неожиданно нарушился карантинный режим. Пала стена, осыпалось одностороннее зеркало, и в кабинет испытателей шагнули подопытные, на щеках у которых уже расцветают алые, чрезвычайно заразные пятна, а с черепов сшелушиваются смертоносные чешуйки. Разеваются рты, вырывается убийственное дыхание, разлетаются брызги слюны. Еще аналогия: с цепи сорвались остервенелые псы, которых годами дразнили. Еще: безутешные родственники вдруг опознали серийных убийц, которые резали на части их отпрысков и проживали по соседству, состоя с ними в самых сердечных отношениях.

— Доктора мне, — безжизненным тоном попросил Рузвельт. Препарат начал действовать, глаза его затянулись пленкой, но Рузвельтом двигало нечто могущественное, в сто крат сильнее фармакологии.

— Тебе нехорошо, Эштон? — Фест осторожно поднял свой чемоданчик, распахнутый до сих пор, и прижал к груди. В его голосе обозначилась надежда снискать себе заслуги и вообще остаться не при делах.

— Ему очень нехорошо, — ответила Екатерина.

Рузвельт уронил голову.

— Что это у вас, скальпель?

Она подошла и взяла.

— Подожди, — остановил ее бен Ладен. — Сначала вы, любезные наши наставники, подробно расскажете нам про эту чачу, а дальше мы решим, что с вами делать.

Ганди подошла к Лобову и с размаху влепила ему ответную пощечину. Ее смуглые щеки зарделись, как будто в растаявшем шоколаде проступила вишневая начинка.

— Гопинат! — ахнула Смирдина.

— Я тебя, что ли, сграбастал? — взвился Лобов.

Доу поправил очки и шагнул вперед.

— Ничего они нам не сделают, — улыбнулся он.

Черчилль вскинул автомат и выпустил короткую очередь по лепным украшениям, что тянулись по периметру потолка. Огромный кусок штукатурки плюхнулся в аквариум: Илларион любил рыбок, прозревая в них Иисуса Христа. Воздух чуть посинел от дыма, по келье разнесся острый запах. У присутствующих заложило уши. Смирдина ахнула и классическим, абсолютно литературно-кинематографическим жестом схватилась за сердце. Немировский глухо выматерился, Стрелков-Питон удивленно поднял брови. Мандель прицокнул языком.

— А я предупреждал, — сказал он.

Доу же перестал улыбаться и поджал губы. Он застыл, похожий на статую больше, чем когда-либо прежде.

— Колитесь, — прорычал Бокасса, горе которого сменилось гневом.

— Иначе начнем убивать, — подхватил Ленин.

Сановничий поспешно поднял руку:

— Не надо, гошпода гимнажишты. Я шкажу. Ваш ждет рашпределение в шолидные дома, где вашим дальнейшим обучением жаймутся опекуны. Ваша карьера будет полноштью завишеть от приобретенных навыков и врожденных наклонноштей. Мы ничего не шобирались шкрывать и только ждали выпушконого вечера…

— А ноги? — Дато показал на сонного Эштона. — А моя рука? А наш ослаблэнный иммунитэт — нэ опасны для нэго ваши солидные дома?

Сановничий беспомощно посмотрел на доктора Феста.

— Выпуск назначается не с бухты-барахты, — сказал тот серьезно. — Срок высчитан и сто раз перепроверен. Ваши анализы показывают, что именно к дате выпуска состояние вашего здоровья…

— А если раньше? — перебил его Дато. — Я подошел к компьютэру в кабинэте дирэктора. Я нэ умру?

— Теперь уже не так страшно, — пробормотал Фест.

Тут заговорил Стрелков-Питон. Он сунул пальцы за ремни, которыми была перетянута неизменная гимнастерка.

— Что за церемонии, коллеги? Господа диктаторы осознали свои роль и место в истории. Не надо их жалеть! — Он вперился в черные глаза Дато. — Вас, дорогие вожди, понаделали из родительского праха для богатых домов. Да, раскопали останки, если вас это интересует. И знаете, ради чего? Вас будут держать на цепи. Рассадят по подвалам и будут дразнить говном на лопате. Показывать гостям. Кому повезет — попадет в прислугу. Или в наложники. Карлы, шуты, домашние уродцы! Это довольно престижно — держать в лакеях Мао и вступать в противоестественную связь с Гитлером…

К концу спича его затрясло.

Выложив горькую правду, отважный Питон рискнул и отчасти преуспел в своем намерении. Опешившие Черчилль и Мао опустили стволы, и военрук изготовился к прыжку.

— Мои ноги, — в очередной раз пробормотал Рузвельт.

— Будь по-твоему, Эштон, — отозвалась Екатерина, взмахнула скальпелем и полоснула по горлу доктора Феста.

Кровь брызнула фонтаном и попала на Питона, даже в глаза. Тот вдруг взвизгнул и подскочил неожиданно высоко, на ровном месте — взбрыкнул, как горный козел или еще какая скотина, и этим полностью испортил эффект от своей речи.

Завизжал и Гитлер. Бен Ладен отвесил ему затрещину, и он прикрылся ладонью.

— Чача, — пробормотал Бокасса, не отрывая взгляда от крови.

— Негодяйство, — неуверенно отозвался Ленин и посмотрел на остальных — поддержат ли ерничество, но нет, никто не обратил на него внимания.

— Маладэц, Марфа! — бухнул Сталин.

Мао протянул ему автомат.

— Не могу, — сказал он коротко. — Держи лучше ты.

— Мнэ нэ с руки, — напомнил тот. — Стой, как стоишь! Убили одного — убьют и осталных! Смэрти ищешь?

Тем временем доктор Фест грянулся оземь и засучил ногами. Упала и Смирдина, она лишилась чувств, а физкультурника Блудникова вырвало целой кастрюлей какого-то салата.

— Туторы! — возопил Сановничий. — Шделайте што-нибудь, это убийштво!

Бокасса заткнул уши.

— Не хочу, не хочу, не хочу! — зачастил он.

Гитлер попятился к выходу, споткнулся о порожек, выскочил вон. Туда же двинулся бочком Ленин. Марфа стояла над Фестом, так и сжимая скальпель; Ганди обняла ее за плечи и толкнула с линии огня.

Фон Рогофф зыркнул в сторону Неведомского, чуть кивнул, подобрался и бросился на Мао. Тот отскочил.

Тут Черчилль вскинул свой автомат и начал стрелять. Оружие с непривычки прыгало в его руках, и пули ложились по широкой дуге.

Эпилог

Докладная записка

Настоящим документом уведомляю Высший Попечительский Совет в том, что трагические события, имевшие место в Приюте N-ской управы, явились следствием халатности его администрации и преподавательско-воспитательского состава. Директор Сановничий, руководившийся финансовыми соображениями, не поставил в известность о назревавших событиях Объединенную Службу Безопасности и предпочел проконсультироваться с клиентами, которые естественным образом не пожелали рискнуть вложенными средствами и побудили администрацию Приюта к преступной медлительности в ее действиях. Однако не представляется уместным возлагать всю вину исключительно на сотрудников Приюта. Их понятные и простительные эмоции в адрес воспитанников объяснялись, в первую очередь, заблуждением насчет личности последних. Органы Надзора неоднократно рекомендовали Высшему Попечительскому Совету снять соответствующий гриф секретности и довести до сведения администрации Приюта тот факт, что они имеют дело не с клонами выдающихся лиц, а с клонированными двойниками этих лиц, то есть субъектами заурядными, тогда как подлинные клоны содержатся в условиях намного более строгих и подлежат распределению лишь среди высшего руководства страны, коим распределением занимается ведомство развлечений, рекреации и психологического комфорта. Нет никаких сомнений в том, что будь администрация Приюта осведомлена в этом обстоятельстве, она бы действовала намного решительнее и меньше заботилась о тщеславных интересах своей клиентуры, которая также пребывает в неведении относительно предмета своих инвестиций. Тем не менее из этих прискорбных событий следует сделать надлежащие выводы и впредь содержать контингент в суровых условиях, приближенных к тем, которые будут созданы для них неосведомленными заказчиками — условиях, позволю себе предложить, животных, дабы сходство с означенными личностями оставалось сугубо портретным

Инспектор по надзору Де-Двоенко

Советник юстиции

© декабрь 2014 — январь 2015

Наездник