Бесплатный фрагмент - Огонь заберёт твою жизнь

Точка пересечения

Рассказ

Наверное, во всём была виновата та белая собака, на которую чуть не наступила Даша, заходя однажды в вагон поезда. Собака лежала прямо у двери, и Даше пришлось перешагнуть через неё по пути к свободному месту напротив. Белая шерсть псины была грязной, лапы отчаянно вытянуты под каблуки пассажиров, а в глазах Даша увидела боль и одиночество.

Невыносимо тяжёлый, пустой и холодный вечер пятницы опускался ей на плечи, принося с собой тоску и назойливую мигрень…

Это случилось в начале сентября. Первый после летнего отпуска рабочий день обернулся голодом, усталостью и головной болью. Даша стояла на ступеньках эскалатора, поднимавшего её к выходу из метро, и рассеянно рассматривала рекламные щиты на противоположной стороне тоннеля.

Вдруг, опустив взгляд, она замерла. На соседнем эскалаторе, двигавшемся ей навстречу, Даша увидела молодого человека. Лет двадцать восемь на вид, среднего роста, со вкусом одетый, аккуратно подстриженный, в изящных очках с круглыми стёклами в тонкой серебристой оправе, он, казалось, выглядел вполне обыкновенно, но что-то в нём поразило Дашу. Что именно? В тот момент она не смогла этого понять и лишь позже, спустя несколько дней, осознала: взгляд, взгляд незнакомца, направленный, казалось, сквозь людей, сквозь стены, сквозь время, взгляд, в котором Даша прочла силу и беспомощность, веру и разочарование, жажду любви и усталость.

С тех пор несколько раз в неделю по дороге домой, поднимаясь по эскалатору к выходу из метро, она видела его. Но он ни разу не посмотрел в её сторону.

Так прошло почти три месяца. А потом Даша вдруг почувствовала, что её жизнь остановилась. Нет, красивые позолоченные часики с тёмным циферблатом и тонкими стрелочками у неё на руке по-прежнему исправно отсчитывали секунды, минуты и часы, только Даша вдруг поняла, что она ходит кругами, и путь её бесконечен, и с каждым новым кругом она всё больше и больше слабеет.

Как всегда по субботам, Даша вышла из дома в половине одиннадцатого — прогуляться по городу, а затем заехать к отцу, чтобы приготовить ему что-нибудь поесть и пообедать вместе с ним.

Остановившись перед витриной, Даша разглядывала свитер крупной вязки тёмно-красного цвета. Посмотрев на ценник, она вздохнула, перевела взгляд на своё отражение в стекле и, поправив прическу, пошла дальше.

Город уже давно проснулся, наполнился шумом автомобильных моторов, прогуливавшимися от магазина к магазину людьми, выпускавшими в морозный воздух прозрачные облачка пара изо рта и ноздрей, запахом жареного мяса из закусочных. Приближались новогодние праздники, и рекламные растяжки над проезжей частью желали горожанам любви и счастья в новом году.

Пробежав глазами афишу кинотеатров на тумбе у троллейбусной остановки, Даша зашла в книжный магазин. Слегка задев полную крашеную блондинку в мехах, презрительно на неё покосившуюся, она протиснулась к полкам с современными писателями. Взяв первую попавшуюся книжку в мягкой обложке, Даша полистала её; взгляд зацепился за фразу: «Однажды утром я проснулась от чувства того, что стала внучкой своей души…». Это была «Звездная мантия» Милорада Павича.

В сумочке зазвонил сотовый телефон. Взглянув на дисплей, высветивший номер, Даша поморщилась. «Когда же он наконец от меня отстанет?» — с досадой подумала она и, выключив телефон, спрятала его обратно в сумочку. О чём говорить с человеком, который вот уже месяц никак не мог смириться с тем, что перестал быть ей интересен?

Даша нравилась мужчинам и, конечно, знала об этом. И сейчас, если бы она не была так поглощена предисловием, то наверняка заметила бы на себе изучающие, оценивающие взгляды.

Самым забавным выглядел охранник в строгом костюме, стоявший у выхода. Он не мог скрыть своего восхищения и, приоткрыв рот, следил за Дашей, стоявшей к нему в профиль. Он рассматривал её стройные ноги в узких, чуть расклешённых книзу джинсах, густые, едва заметно светлеющие от корней к кончикам волосы, ниспадавшие на воротник чёрного полупальто, щёки, рдевшие с мороза нежным румянцем. Но он не мог видеть очаровательной крохотной родинки на левой щеке Даши, у самого подбородка, и ещё того, в чём, как считала она сама, заключалась её истинная красота — её глаз, прозрачно голубых, с тонким бледным ободком вокруг зрачка, обрамлённых густыми, длинными ресницами.

Впрочем, даже не видя этих глаз, страж магазина был настолько очарован красотой Даши, что, когда она, расплатившись в кассе за книгу Павича, покинула зал, он ещё несколько минут стоял с глупой улыбкой на лице, время от времени почёсывая затылок, пока на очередном выходившем покупателе не сработала сигнализация.

Отец Даши жил в старом районе неподалёку от центра города. Поднимаясь по эскалатору, она поймала себя на том, что разглядывает людей, едущих ей навстречу, и тут же разозлилась, решив, что это просто глупо — скучать по совершенно незнакомому человеку, который её даже не замечает.

Ветхая семиэтажка из красного кирпича выглядела жалко на фоне самодовольно высившихся над ней новостроек. Зайдя по пути в супермаркет, Даша накупила продуктов, и тяжелые полиэтиленовые пакеты резали ей пальцы, поэтому она вздохнула с облегчением, когда, нажав кнопку вызова, услышала скрип спускавшегося к ней лифта.

Она вышла на пятом этаже и позвонила в первую дверь слева. Почти минута прошла, прежде чем Даша различила шаги и последовавший за ними какой-то грохот. Испугавшись, она позвонила ещё раз.

— Иду… иду! — послышался хриплый голос отца.

Наконец дверь открылась, и в нос Даше ударил тяжёлый запах перегара. Не выпуская из рук сумок, она машинально повела головой в сторону и поморщилась.

— Ой, Дашенька, доченька моя! — расплывшись в пьяной улыбке, воскликнул отец. — Проходи, проходи скорей. — Переступив порог, он взял из её рук пакеты и чмокнул её в щёку, уколов густой щетиной.

— Здравствуй, папа. — Даша вошла и закрыла за собой дверь. — Возьми, пожалуйста, там продукты, я сейчас обед приготовлю.

— Да, да, конечно, проходи, раздевайся. Умница моя, не забыла старика, — пробормотал отец и, слегка пошатываясь, направился в кухню.

Разуваясь, она заметила, что полочка для обуви в углу прихожей упала, туфли, ботинки, тапочки высыпались на пол. Сразу вспомнив шум, который она слышала, стоя за дверью, Даша вздохнула, вернула полку на место и аккуратно разложила на ней обувь.

Отец вовсе не был стариком. В свои пятьдесят восемь лет он выглядел даже моложе, чем многие в его возрасте: седина едва коснулась тёмных волос, морщины на лбу были неглубоки, а в глазах по-прежнему мелькал озорной огонёк.

В молодости отец был красавцем, но и мать Даши, от которой ей достался цвет волос, в своё время разбила немало мужских сердец, и, глядя на их свадебную фотографию, которую Даша достала из ящика комода, можно было подумать, что перед вами идеальная пара…

Засунув фотографию обратно в ящик, Даша оглядела комнату, служившую отцу и гостиной, и кабинетом одновременно. Здесь давно уже ничего не менялось, если не считать пыли, скапливавшейся на мебели, и периодического перемещения старого кожаного кресла от телевизора к большому письменному столу у окна и обратно.

— Дай хоть посмотреть на тебя. — Приблизившись, отец обнял её за плечи.

— Будет тебе, папа, ты же меня почти каждую неделю видишь, — смутилась Даша.

— Да, да, красавица моя, вся в мать… — закусив губу, он отвернулся.

— Пап, я на кухню…

— Да, хорошо… — Он медленно опустился в кресло и включил телевизор. — Помочь тебе?

— Нет, не надо, отдыхай.

Зайдя на кухню, Даша чуть не споткнулась о батарею пустых бутылок. Со вздохом покачав головой, она собрала их и выбросила в мусоропровод, затем открыла форточку и села за стол, спрятав лицо в ладони.

Такое с отцом случалось не часто, обычно два-три раза в году, но когда он начинал пить, до него было невозможно «достучаться»…

Стало прохладно. Даша поёжилась, поднялась и закрыла форточку. Задумчиво постояв с минуту посреди кухни, она решительно вытерла ладонью подёрнутые солёной влагой глаза, надела тёмно-синий, в крупную косую клетку передник, собрав волосы на затылке, стянула их резинкой в хвостик и принялась за дело.

Десять лет назад отец практически не употреблял спиртного, если не считать праздничных застолий. Но всё изменилось, когда мать неожиданно подала на развод.

Даша хорошо помнила тот разговор:

— Но почему, Оленька? Мы же… мы двадцать лет прожили вместе! — Для отца это был удар ниже пояса.

— Прожили? И это ты называешь жизнью? — взорвалась вдруг мать. — Нет уж, совсем не так всё было! Это я отдала тебе двадцать лет, двадцать своих лучших лет потратила на тебя! И что же? Я-то, дура, думала, ты хотя бы докторскую защитишь, уважаемым человеком станешь, а ты как был ничтожеством, так им и остался. Подумать только, школьный учитель!..

— Но, Оленька, как же… — возразил было отец, приблизившись к ней и попытавшись обнять жену.

— Убери от меня свои руки! — тут же взвизгнула она. — Неужели ты не понял? Ты мне противен!..

В тот вечер Даша убежала из дому и долго бродила по парку, утопавшему в весенней зелени. Когда она вернулась домой, мать уже уехала.

Даше тогда только-только исполнилось восемнадцать. Несмотря на старательные уговоры матери, она решила остаться с отцом.

— Я ведь тебе нужнее сейчас, папа, правда?

Отец лишь крепко обнял её и ничего не ответил.

Вскоре мать снова вышла замуж и уехала с новым мужем в Германию, оставив Даше квартиру в спальном районе. Она по нескольку раз в год звонила Даше, но больше они не виделись…

— Пап, всё готово. Пойдём? — положив на тумбочку полотенце, Даша подошла к креслу, в котором, уставившись в телевизор, сидел отец.

— Да, да, пойдём. — Он поморщился, вставая с кресла. — Меня вот, Дашенька, опять радикулит прихватил…

За обедом они почти не разговаривали: отец похвалил борщ, Даша спросила, как дела в школе.

Время от времени она украдкой поглядывала на отца, и сердце её сжималось при виде его опухшего, небритого лица. Такого дорогого ей лица.

— Брось, пап, я сама всё помою, — запротестовала Даша, увидев, что отец включил воду. — Иди в комнату, я сейчас приду. — Она поспешно взяла из его рук тарелки.

Отец сидел в кресле, неторопливо переключая телевизионные каналы. Наконец он остановился на выпуске новостей.

Даша задумчиво обошла комнату и подошла к письменному столу. Он был завален учебниками, ветхими папками, листочками в клетку, исписанными корявым юношеским почерком: уже лет пятнадцать, наверное, отец работал учителем математики в старших классах в школе, находившейся неподалёку, а пять лет назад его сделали завучем. В углу лежала стопка тонких тетрадей. Взяв верхнюю, Даша открыла её на первой странице и прочла: «Задача: найти точку пересечения двух линий…» Вздохнув, она отложила тетрадку в сторону и выглянула в окно.

Пошёл снег. Казалось, что мутно-белое небо постепенно осыпается на землю пушистыми снежинками.

— Пап… У тебя когда-нибудь было такое… — Голос Даши дрогнул, — такое чувство, что ты перестал понимать свою жизнь, перестал понимать людей и уже не можешь, как раньше, объяснить всё, что происходит с тобой? Словно ты вдруг теряешь, упускаешь что-то… или кого-то и знаешь, что теперь тебе придётся долго жалеть об этом… — Закрыв глаза, Даша умолкла. — Пап… — снова позвала она.

Отец спал.

Началась новая рабочая неделя. Даша вставала в семь утра, принимала душ, завтракала, одевалась и красилась. Ровно в девять она выходила из дома, чтобы успеть в офис к половине десятого.

Даша работала дизайнером в небольшом рекламном агентстве. Весь день она проводила за компьютером, изредка отвлекаясь на чашку чая, а в половине седьмого собиралась и ехала домой, думая по пути, стоит ли ей сегодня ужинать или нет, и один бесцветный день сменялся другим.

Впрочем, во вторник… да, кажется, это было во вторник. Хотя, собственно, что произошло?

Утром позвонила Эля, предложила встретиться в четверг, добавив традиционное «я тебе тако-ое расскажу!..». «Тако-ое» у Эли обычно означало нового щедрого приятеля или какой-нибудь роскошный подарок прежнего. Даше не хотелось оставаться одной, и она подумала, что даже Эльвира с её пустой болтовнёй — всё равно лучше, чем ничего. Она согласилась.

В обеденный перерыв Даша пошла выпить кофе с пирожным в бистро неподалёку от офиса. Заняв столик у окна, она задумчиво разглядывала грязные сугробы на обочине дороги, маленькими глотками отхлёбывая горячий напиток из чашечки.

— Привет…

Вздрогнув от неожиданности, она подняла глаза. Перед ней стоял тот самый назойливый воздыхатель, который вот уже месяц мучил её телефонными звонками. Его звали Андрей.

— Даш, мне… надо поговорить с тобой, — начал он, слегка заикаясь под её холодным взглядом. — Можно присесть?

Даша равнодушно повела плечами.

— Нам всё-таки необходимо поговорить, — повторил Андрей, усевшись напротив.

— О чём? — Даша вновь с тоской взглянула на грязный снег за окном.

Она действительно не знала, что сказать ему. Сказать, что он скучен, сер, бездарен? Он ведь всё равно не поверит, да ещё и обидится. А она не хотела никому причинять боль, понимая, впрочем, что иногда это просто неизбежно, и, быть может, иной раз надо и жёстче поступать; она устала видеть вокруг себя страдания и страдать сама.

Даша вдруг почувствовала безумное желание бежать, всё равно куда, оказаться где-нибудь далеко отсюда, там, где в прозрачном небе — лишь улыбающееся солнце и птицы. Разве это так много? Разве же она не заслужила этого?

— Даша!..

Она и не заметила, как, размечтавшись, закрыла глаза.

— Ты меня слушаешь? — В голосе Андрея звучала обида.

— Да-да, конечно, — растерялась она.

— Так скажи же что-нибудь… — Андрей умоляюще посмотрел на неё.

Где-то в глубине души ей было его жалко.

— Что? — Даша равнодушно смотрела через его левое плечо.

— Ну… — замялся Андрей.

Даша до боли закусила губу, почувствовав вдруг невыносимое отвращение. Вскочив со стула, она, не обращая внимания на удивлённые взгляды, выбежала из бистро и бросилась вперёд по обледенелому тротуару. Она не знала, куда бежит, не думала об этом. И хлопья снега, летевшие навстречу, ослепляли её, растворяясь в горьких слезах.

Четверг тянулся так же медленно, как среда, и, когда, наконец, часы показали половину седьмого, Даша поспешно собралась и оставила офис.

Несмотря на то, что Эля со своей болтовней давно уже не вызывала у неё интереса, Даша радовалась тому, что, по крайней мере, большую часть вечера проведёт не одна.

И, шагая по залитым холодным светом фонарей улицам, Даша время от времени зажмуривалась и ловила языком летящие ей навстречу снежинки.

Ей хотелось танцевать, хотелось закружиться в шумной толпе под божественную музыку, наполнившую вдруг её сердце. И неизвестно откуда взявшееся предчувствие чуда согревало и торопило её.

Они договорились встретиться в небольшом уютном кафе в центре города, где по вечерам играли блюз. Даша опоздала на двадцать пять минут, Эля — на сорок.

— Дашка, привет! Ты не представляешь, как я рада тебя видеть, — слегка запыхавшись, выдохнула она и, символически чмокнув Дашу в щёку, приземлилась напротив.

Эльвира — миловидная брюнетка с тонкими губами и стройной фигурой — обладала взглядом, способным вызвать недвусмысленное желание практически у любого мужчины, чем она успешно пользовалась, чаще всего для исполнения своих многочисленных капризов. Даша уже знала, о чём пойдёт разговор, поэтому почти не удивилась, когда, проводив кокетливой улыбкой молоденького официанта, принёсшего им по коктейлю, Эля всплеснула руками и воскликнула:

— Ой, Дашка, я тебе сейчас тако-ое расскажу! — Придерживая двумя пальцами зажатую в губах соломинку, Эля сделала пару глотков. — Познакомилась я с мужиком: вроде на вид невзрачненький такой, низенький, лысенький, а потом, представляешь, оказалось, что он директор какой-то там крупной фирмы. Денег у него — куры не клюют, квартира — шикарная, две машины, дача, короче говоря, полный комплект. — Эля остановилась, чтобы сделать ещё глоток коктейля. — Ну вот, значит, он мне и говорит: жениться я, мол, на тебе не собираюсь, но ты будешь получать всё, что захочешь. Представляешь?

— Ну а ты? — снисходительно улыбнулась Даша, помешав соломинкой в бокале.

— Ну… я согласилась! — торжественно ответила Эльвира. — Нет, ты не подумай, — тут же встрепенулась она, — это я не только из-за денег. Он, между прочим, очень интересный человек…

Даша рассеянно слушала её, глядя на сцену, посреди которой на высоком стуле сидел гитарист. Его длинные волосы и взлохмаченная борода поблескивали белоснежной сединой, а звуки струн наполняли зал лёгкой грустью, какой-то ленивой печалью. Эта печаль незаметно обволокла Дашу густым туманом, затем наполнила её изнутри и расслабила, охладив беспокойное сердце. И Даша почувствовала непреодолимое желание оторваться от земли, взмыть ввысь, и, замерзая, звать кого-то на помощь, но звать не по имени, неизвестному ей, а по улыбке, которой она хоть никогда и не видела, но которая стала внезапно единственной её мечтой.

— Дашка, что с тобой? — Эля испуганно прикоснулась к её руке.

— Нет, нет, ничего. — Очнувшись, наконец, Даша попыталась улыбнуться.

— Давай лучше, — Эля весело подмигнула, — за нас, любимых, за наше счастье в новом году!

Они театрально чокнулись и рассмеялись.

— Слушай, а у тебя-то как, есть сейчас кто-нибудь? — поставив бокал на столик, спросила Эля.

— Кто? — смутилась Даша.

— Ну, перестань, Дашка, ты же прекрасно понимаешь, о чём я…

— Да нет вроде, — помолчав, вздохнула она, — сейчас нет никого.

— Как так? У тебя же был скромненький такой… как его… Саша? Или Лёша? — удивилась Эля. — Нет, погоди… Андрей, да?

— Да ну его… — Даша поморщилась.

— Эх, Дашка! Всё-то тебе не так! Смотри, вот останешься в конце концов одна…

А музыка всё играла и играла, и каждая струна, каждая нота кричали об одиночестве, об одиночестве, которое Даша чувствовала кончиками пальцев на холодном стекле бокала…

Они расстались в метро. Эля вышла и, помахав рукой, скрылась в толпе, а Даша поехала дальше, сидя у двери в полупустом вагоне.

Ступив на эскалатор, понёсший её наверх, она вдруг почувствовала, как на глаза наворачиваются слёзы. Пытаясь остановить их, Даша закусила губу и глубоко вздохнула. Это помогло на некоторое время, но, как только она вышла из подземки на свежий воздух, горячие капли сами собой выступили на ресницах и, сорвавшись, потекли по щекам. Даша едва не бежала, скрестив руки на груди, напрасно стараясь унять рыдания. «Дура, истеричка! Дура…» — шептала она сквозь слезы.

А с неба падали крупные белые хлопья снега, и злой, колючий ветер подхватывал и кружил их, бросая в лица прохожим.

И вновь наступила пятница, последняя в уходящем году. Весь день Даша чувствовала её в своём сердце: как будто хочется плакать, но кончились слёзы.

Даша знала, что это пройдёт, надо лишь сходить куда-нибудь: в театр, например, или в кино, просто развеяться. Главное — не думать, не думать… хотя бы о той собаке.

И Даша старалась не думать. Придя с утра на работу, она весь день просидела за компьютером, изредка отвечая на вопросы сослуживцев, иногда даже улыбаясь им.

Это чувство не покинуло её и тогда, когда, попрощавшись со всеми, Даша укутала лицо до самых глаз тёплым шерстяным шарфом и покинула офис, когда она медленно брела утонувшими в снегу улочками и переулками, даже когда она спустилась в метро и протиснулась в переполненный вагон.

Стараясь отвлечься, Даша принялась изучать висевшую прямо перед ней схему метро: клубок разноцветных линий с узелками в местах пересадок. «Задача: найти точку пересечения двух линий…» — вдруг вспомнилась Даше фраза из школьной тетрадки на отцовском столе. Да, в школе она такие задачи щёлкала, как орешки…

Тут Даша внезапно вздрогнула и замерла, поражённая неожиданной мыслью.

Поезд остановился, двери открылись, и Даша оказалась на платформе. Сердце в её груди бешено колотилось, дыхание сделалось частым и прерывистым, и, не дойдя до эскалатора, Даша, обессиленная, прислонилась к мраморной колонне. «Разве это задачка?» — улыбнулась она, и столько света, тепла, уверенности было в её улыбке, что несколько пар глаз с любопытством уставились на неё. Но Даша не замечала их, её взгляд был устремлён туда, откуда, увлекаемые за собой движущейся лестницей, появлялись спускавшиеся под землю люди.

Взгляд в сторону

Рассказ

В комнате было душно. Я открыл глаза, и мне почудилось, что люстра на потолке слегка покачивается. Определённо, все эти презентации и пресс-конференции всегда заканчиваются одинаково. Я не мог даже вспомнить, как добрался вчера домой. Зато, как обычно, в голову пришло уже ритуальное «пора завязывать».

Откинув одеяло, я попытался сесть. Комната закружилась перед глазами, недостаточно бережно, как мне показалось, стряхнув меня на пол. Вот уж точно, «рождённый ползать»… Нет, вообще-то такое со мной случается довольно редко. Впрочем, если бы я вчера не налегал на выпивку, то с тоски наверняка бы выпрыгнул из окна или придумал бы ещё какое-нибудь небезопасное развлечение.

После нескольких драматических попыток мне, наконец, удалось встать на ноги. Любовно поглаживая стены, я добрался до ванны, кое-как залез в неё и включил душ. Тёплые струи ласкали тело, нервно реагировавшее на их прикосновения. Закрыв глаза, я тщетно пытался привести в порядок свои мысли. Обычно в таких случаях я просто прокручиваю в голове все события в обратном порядке, начиная тем, как я встретился с кроватью и заканчивая первой рюмкой, к которой я тянусь дрожащей рукой. Всегда помогало, но сегодня этот испытаннейший метод встретился с неожиданной проблемой в виде приличной дыры в моей памяти: волосы на моей голове, наверное, давно бы уже встали дыбом от титанического напряжения мозговых извилин, если бы не были мокрыми, но я по-прежнему не мог вспомнить, каким образом попал вчера домой с этой вакханалии.

Постепенно дрожь утихла и, открыв глаза, я почувствовал себя вполне удовлетворительно, если не принимать во внимание остатков головной боли и внезапно возникшего странного чувства какой-то необъяснимой тревоги.

Я вымыл голову, почистил зубы, решил не бриться и, обернувшись полотенцем, прошёл на кухню. Есть не хотелось, но крепкий кофе, подумалось мне, был бы весьма кстати. Поставив чайник, я принялся искать сигареты и после продолжительных метаний по квартире наперегонки с ускользающей надеждой вытащил-таки из кармана куртки порядком помятую пачку. С чувством выигравшего на скачках выудив из неё последнюю сигарету, я вдруг подумал, что появился прекрасный повод для прогулки на свежем воздухе.

Закурив, я подошёл к окну. Майское солнце любовалось на себя в скромные лужицы, заставляя лениво щурить глаза прохожих. Удивившись поначалу неторопливости последних, я вспомнил, что сегодня — суббота. А это, между прочим, означает, что я могу целый день не думать о работе. Отчёт о вчерашней презентации понадобится лишь в понедельник, поэтому я с чистой совестью могу посвятить сегодняшний день восхитительному безделью.

Вообще, выходные для меня — это святое! В эти дни, по-моему, нельзя допускать ни единого намека на работу. Сколько раз я объяснял это Гарику, но он — святотатец — регулярно пытается сбить меня с пути истинного, каждую субботу заявляясь со своими фотографиями, причём ещё норовит разбудить пораньше! Странно, кстати, что сегодня не пришёл, может, всё-таки сам решил выспаться. Впрочем, взглянув на часы на стене, показывавшие половину четвёртого, я подумал, что, вполне возможно, проснулся позже всех в этом городе.

Кофе окончательно взбодрил меня. Натянув джинсы и чистую футболку, я взглянул в зеркало и поморщился. Да уж, красавец, нечего сказать! А, ладно, в конце концов, не на званый ужин иду. Пройдясь щёткой по ботинкам, я накинул ветровку и взялся за дверную ручку. Чёрт, неужели я вчера не заперся? Точно так, доиграюсь когда-нибудь! Захлопнув дверь, я повернул ключ в замке и, проклиная свою неосторожность, подёргал для верности пару раз за ручку.

Я вышел на проспект и повернул в сторону парка. Мимо проносились машины, спасаясь от собственных выхлопов. Люди методично курсировали от магазина к магазину. Лёгкий ветерок приятно обдувал лицо и волосы, унося прочь головную боль и дурные мысли. Я даже улыбнулся, вспомнив, как самозабвенно Гарик вчера спаивал сногсшибательную официантку с пятым размером бюста. Он, кажется, обещал устроить ей фотопробы или что-то в этом духе. Впрочем, если это действительно будут фотопробы, в чём я слегка сомневаюсь, то фотографии получатся отменные — надо сказать, у Гарика большой талант по этой части. Хотя, хе-хе, думаю, она, в смысле официантка, получит удовольствие в любом случае.

Купив по пути пачку сигарет и свежую газету, я зашёл в парк. Запах зелёной листвы, нагретой майским солнцем, и её шелест действовали на меня успокаивающе, превращая остатки похмелья в мутновато-философские мысли. Мне вдруг пришло в голову, что моя жизнь чем-то похожа на это солнце, путающееся в дрожащих листьях, стремясь, в конце концов, к земле, в могилу…

Я вышел на набережную и побрёл вдоль реки, старательно обходя лужи на асфальте. Завидую я Гарику: у него есть фотография — страсть, наполняющая его жизнь смыслом. А мне всегда чего-то не хватает, чего-то ненормального, вроде снега летом. Гарик — фотограф, фотограф по призванию, он живёт этим и этим же зарабатывает себе на жизнь. А я?.. Я выжимаю из себя дешёвые статейки, от которых меня самого давно уже тошнит. Впрочем, если уж смотреть правде в глаза, то я никогда не решался претендовать на большее. Что-то всегда сдерживало меня. Что-то или его отсутствие…

Высмотрев уединённую лавочку, я сел и закурил. С противоположного берега на меня таращились доисторического вида здания, безуспешно стараясь впечатлить меня своими монументальными фасадами. В этом городе вообще слишком много памятников, слишком много напоминаний. Это придаёт ему почти гипнотическое очарование, однако это же и уродует его. Нелепость сочетаний, подобно фальшивой ноте, порой вызывает какое-то стыдливое отвращение.

Я достал газету и принялся просматривать заголовки. Сами статьи я почти не читаю, мне хватает собственной писанины и того бреда, который выдают мои сослуживцы. Стоит начать пробегать глазами текст, как сразу представляется некий несчастный деятель, с увлечением марающий бумагу, периодически вдохновенно ковыряясь другим концом ручки у себя в носу. Другое дело — заголовки, вот настоящее искусство! От них как раз и зависит, прочтёт ли вообще кто-нибудь всё остальное. Я придумываю заголовки половине нашей редакции за пиво или сигареты. Кстати, не так уж важно зачастую, о чём сама статья. Главное, чем пошлее, даже похабнее заголовок, тем он, как правило, больше нравится, хоть наш редактор — толстячок-семьянин — и очаровательно краснеет, как начинающая шлюшка, видя что-нибудь вроде «Обрезание для народа» или «Звезда показала всем!».

Я неожиданно почувствовал этот взгляд, почувствовал, словно чьё-то осторожное прикосновение. Впрочем, мне понадобилось несколько секунд, чтобы осознать это и поднять голову.

Она стояла метрах в двадцати, у самого берега, опершись руками о парапет набережной. На ней были кремовые брюки-стретч и такого же цвета лёгкая куртка поверх чёрной маечки, на ногах — тоже чёрные, замшевые, должно быть, туфли. Вроде бы, ничего сверхъестественного. Но что-то в ней поразило меня, заставив вдруг забыть обо всём. Было что-то необычайно утончённое и притягательное в её фигуре, её позе, в этом пронзительном и, как мне показалось, немного тревожном взгляде.

Наверное, я просидел так несколько минут, неподвижно, в состоянии транса. Почувствовав, как газета выскользнула у меня из рук, я наклонился, чтобы поднять её. Взглянув снова в сторону набережной, я увидел, что женщина улыбнулась, и поймал себя на том, что тоже улыбаюсь в ответ.

Неожиданно она сняла с плеча фотокамеру и, высвободив её из футляра, навела на меня. Я успел лишь подумать, что, наверное, её настолько впечатлило выражение наивного идиотизма, написанное, как мне показалось, на моём лице, что она не смогла отказать себе в удовольствии его запечатлеть. Но она по-прежнему улыбалась, и эта улыбка была чиста и откровенна, драгоценностью притягивая мой взгляд и мои мысли. Возможно, это было лишь банальное любопытство, но я понимал, что никогда не узнаю правды, если не подойду к ней. Машинально свернув газету и сунув её в карман, я встал и медленно пошёл по направлению к женщине с фотоаппаратом.

Удивительно, но иногда с нами происходят странные вещи. Именно странные, потому что я не верю в чудеса, как и в человеческое бескорыстие или женскую добродетель. Эти странности и интересны нам более чем всё остальное. Мы стараемся их понять, разоблачить, уничтожить любым образом, попадая тем самым во власть их загадочного очарования.

Двигаясь не спеша, я пытался придумать, как начать разговор. Я делал это, наверное, сотни раз, однако, странно, опять же, сейчас в голову, как назло, лезла исключительная чушь. Понимая, конечно, что это не самое страшное, я всё же немного занервничал. Вдруг, вновь улыбнувшись, женщина неторопливо пошла мне навстречу.

У неё были великолепные каштановые волосы с лёгким золотистым отливом, аккуратно стянутые сзади в небольшой хвостик. Тонкие черты лица несли в себе, как мне показалось, лёгкий восточный оттенок, впрочем, едва уловимый. Однако больше всего меня поразили её большие бледно-изумрудного цвета глаза, смотревшие на меня с откровенным любопытством. В них отражалась лёгкая улыбка, игравшая на губах, чуть подкрашенных светло-розовой помадой.

Я выдал первое, что пришло мне в голову.

— Хотите автограф? — Я кивнул на фотоаппарат.

— Чем же вы так уникальны? — лукаво улыбнувшись, спросила девушка. У неё был необычайно красивый голос, сочетавший в себе певучие высокие и грудные низкие нотки.

— Ну… — Я принял шутливо-задумчивый вид. — Например, тем, что совершенно неожиданно встретив самую очаровательную женщину на свете, осмелился подойти и заговорить с ней.

Она рассмеялась, и я вдруг почувствовал, что не могу отвести от неё взгляда.

— А вы — льстец! — Её глаза искрились смехом.

— А вы — женщина моей мечты! — парировал я лучезарной улыбкой.

Она вновь рассмеялась.

— Если вы не торопитесь, мы могли бы пройтись вместе… — Я изо всех сил старался излучать уверенность, в то время как моё сердце отчаянно пыталось выскочить из груди, его удары отдавались в ушах канонадой, и я боялся, что не расслышу её ответа.

— С удовольствием!

Мы вышли на тротуар и не спеша пошли вдоль берега. Ветерок с реки доносил до меня лёгкий запах её духов. Простой цветочный запах, свежий и чуть сладковатый одновременно, он казался мне необычным и в то же время удивительно знакомым.

Не сговариваясь и даже, наверное, не заметив, мы перешли на «ты».

— Судя по всему, серьёзный аппарат. — Я разглядывал зачехлённый «Никон» у неё на плече. — Как я получился?

— То, что надо! — хихикнув, ответила она.

— Ты давно этим занимаешься?

— Фотографией? Лет шесть, наверное, у меня фотосалон здесь неподалеку. — Она взглянула на меня, как мне показалось, чуть смутившись. — Когда-то он принадлежал моему брату. Он был первоклассным фотографом. — Она печально улыбнулась. — Он-то и научил меня всему. Я стала помогать ему — просто ради удовольствия. В то время я ещё училась в университете на востоковеда. — Она отвернулась, словно вглядываясь вглубь парка. — Когда брат умер, всё досталось мне. Я решила продолжить его дело. Поначалу было непривычно, даже трудно, но потом я наловчилась, пошли заказы, — взглянув на солнце, прищурилась она. — А ты чем занимаешься?

— Чем занимаюсь?.. — Я печально усмехнулся. — Репортёришка. Пишу статьи в дешёвую газетёнку. Не знаю даже, как так получилось. Я учился в педагогическом, и журналистика была для меня тогда чем-то вроде хобби. Я даже не заметил, как начал получать за это деньги, а закончив институт, стал профессионалом, втянулся. — Я задумчиво разглядывал солнечные блёстки на мутной воде. — Знаешь, кстати, у меня есть друг, Игорь, он тоже фотограф. Мы часто работаем вместе, и я постоянно поражаюсь его увлеченности, энергии, с которой он занимается своим делом. К сожалению, у меня такого нет. Я слишком часто ловлю себя на том, что ненавижу эту паршивую газетку, всех, кто в ней работает, включая себя, и, особенно, собственную писанину. — Я посмотрел в её сторону. — И каждое утро, просыпаясь, снова иду на работу…

Она подняла глаза, её взгляд поразил меня. Казалось, каждое моё слово отпечаталось у неё в сердце вопросами, которых я не задавал, и, казалось, она знает ответы на эти вопросы. Впрочем, может, всё это лишь привиделось мне. Я замолчал, а она едва заметно улыбнулась.

Несколько минут мы шли молча, и каждый был погружён в свои собственные мысли. Я думал о ней. Кто же она? Мы встретились всего час назад, даже не подозревая до этого о существовании друг друга, и вот я уже разоткровенничался, как мальчишка, забыв о том, что, скорее всего, ей наплевать на мою занудную болтовню. Но что, что же заставило меня сделать это? Вновь взглянув на неё, я понял — надежда. Та самая надежда, которая зачастую оказывается банальным самообманом, раня и опустошая. Я знал об этом, и всё же что-то притягивало меня к этой женщине, такой загадочной и знакомой одновременно.

Остановившись перед небольшой площадкой рядом с лестницей, ведшей вниз, она достала фотоаппарат и отрегулировала его.

— Сфотографируешь меня? — указав на кнопку, она протянула мне камеру.

Я взял в руки «Никон», чуть отступил назад. Она распустила волосы и облокотилась о парапет. Именно такой она запомнилась мне: густые волосы в естественном беспорядке рассыпавшиеся на плечи, спокойный взгляд, чуть строгий, взгляд прямо в сердце, и едва уловимая улыбка на губах. Я нажал на кнопку.

Небо покрылось пыльными тучами, время от времени скрывавшими солнце, когда мы вышли из парка и зашагали по мосту на противоположный берег.

— Брат был старше тебя? — неожиданно спросил я.

— Да. На пять лет…

Заметив, что уголки её губ слегка опустились, и на лбу показалась небольшая морщинка, я пожалел, что задал свой вопрос.

— У него было больное сердце, — продолжала она, — однажды он просто уснул и не проснулся. — Голос её дрогнул, и она опустила голову. — Глупо, да?

— Прости! — проклинал я себя, кусая губы.

Я чувствовал, что она смотрит на меня, но прятал глаза, как вдруг она взяла меня за руку. Я почувствовал её нежные хрупкие пальцы, гладкую кожу, ощутил тепло, заставившее меня вздрогнуть. Глядя в её глаза, мне захотелось что-то сказать, но я не мог понять, что именно. Впрочем, любые слова, наверное, были бы лишними. Не решаясь отпустить руки, мы пошли дальше. Да, слова для нас ничего не значили.

Сидя под зонтиком на террасе небольшого уютного кафе, мы болтали о всяких пустяках, запивая свежие эклеры ароматным кофе. Мимо проносились машины, люди спешили по домам, предчувствуя дождь.

Мы вспоминали любимые фильмы, книги, пластинки и спорили, как дети, если вдруг наши мнения не совпадали. Но это было, скорее, в шутку и казалось нам забавным.

Допив свой кофе, она закурила. Я неожиданно залюбовался её изящными пальцами, загипнотизированный той утончённой небрежностью, с которой она держала в них тонкую сигарету.

— Знаешь, о чём я сейчас подумал? — Очарованный, я с трудом перевёл взгляд на её губы, хоть и знал, что она не ответит и лишь улыбнется. — Я подумал, что в тебе больше женственности и красоты, чем во всех женщинах, которые когда-либо встречались мне, вместе взятых. Конечно, это звучит глуповато… но я чувствую так, слова оттеняют смысл…

— Зато мне приятно их слышать, — смущённо улыбнулась она.

— Скажи, в парке… Почему ты сфотографировала меня? — Я знал, что она ответит, но надеялся прочесть ответ в её глазах. В них блеснули лишь лукавые искорки.

Одна, две, три — тротуар начал покрываться сыпью дождевых капель, и через пару минут зонтик над нами уже с трудом выдерживал неистовый ливень.

Мы заказали ещё кофе и курили, глядя на проходивших мимо, уставившись зонтами в небо, людей. А капли весело плясали по асфальту, разбиваясь, и растворялись в лужах.

— Пойдём. — Она взяла меня за руку, и, прежде чем я успел возразить, мы оказались под дождем.

Я достал из кармана газету и развернул её над нами, зная, впрочем, что это вряд ли спасёт. Прижавшись друг к другу, мы шлёпали по воде, пытаясь идти в такт и не попадая. От этого нас разбирал смех, но мы почему-то старались сдерживаться, отчего на лицах у нас получались уморительные гримасы.

Наконец мы свернули в переулок. Я отбросил в сторону промокшую насквозь газету, и, не в силах больше сдерживаться, мы расхохотались. Хватаясь друг за друга и за стену дома, чтобы не потерять равновесие, мы смеялись, как умалишённые. Да мы и вправду сошли с ума: опьянённые друг другом, мы были счастливы в этом холодном городе, под этим серым небом, поливавшим нас своими скорбными слезами.

Наши взгляды встретились, остановив, наконец, смех. Я протянул руку и, едва касаясь нежной кожи, провёл кончиками пальцев по лбу, поправив её мокрые волосы, по щеке, по губам, которые, чуть приоткрывшись, обожгли ладонь жарким дыханьем. Мне вдруг нестерпимо захотелось этого жара, захотелось задохнуться этим пламенем. Я подался вперед.

Словно в предвкушении, стараясь не касаться друг друга губами, мы будто обменивались дыханием, с каждым вдохом придвигаясь всё ближе и ближе, пока не почувствовали огонь, противостоять которому было не в наших силах. И через мгновенье мы были уже далеко, опьянённые безумием ласки трепетных губ.

Далекие путешествия, яркие солнечные дни, ледяные водопады и убегающие высоко в безоблачное небо сосны с длинными мягкими иголками, дрожащие ниточки рек в иллюминаторе самолета, улыбки и смех, прыжки вверх по лестнице через две ступеньки, дразнящий аромат утреннего кофе и закаты на побережье, приятная усталость, чарующее сумасшествие неоновых огней ночного мегаполиса, уютные вечера и расслабленные ночи — всё то, чего нам так не хватало, — всё было в этом поцелуе, который нам так не хотелось прерывать.

Наконец мы открыли глаза. Дождь завистливо осыпал нас, уже и так промокших насквозь, своими холодными каплями. Её лицо было настолько близко, что я мог разглядеть каждую его чёрточку, каждую клеточку её нежной кожи. И, словно не доверяя глазам, я старался на ощупь почувствовать эту нежность и красоту, медленно отирая ладонями ручейки дождевых капель с её лица.

Она улыбнулась, и столько откровенного счастья было в этой улыбке, что я замер в восхищении, боясь спугнуть его.

— Пойдём? — прошептала она.

Мне вдруг показалось, что я разглядел робкие жемчужинки слез, которые застыли в уголках её глаз, всё ещё светившихся этой невероятной улыбкой. Впрочем, быть может, это был всего лишь дождь…

— Пойдём же! — Она обняла меня, и мы пошли вперёд, ускоряя шаг, подгоняемые назойливым ливнем.

Повернув, мы вышли на улицу и через несколько минут остановились перед дверью под вывеской «Фотография».

Пока она доставала ключи, я разглядывал витрину. На чёрную драпировку были наколоты чёрно-белые фотографии мальчиков в забавных костюмах, девочек в белых кружевных платьицах, волевых мужских лиц в три четверти и обворожительных женских улыбок.

— Добро пожаловать в моё скромное жилище, — шутливо-официально пропустив меня вперёд, сказала она, вошла сама, и, звякнув колокольчиком, закрыла дверь изнутри.

Стало темно, и я прикоснулся к стене, чтобы не потерять ориентацию. Неожиданно её руки скользнули по моим плечам, обвились вокруг шеи, и через мгновенье я ощутил лёгкое прикосновение её губ к своим, затем ещё, и ещё, пока, прильнув ко мне, она не обожгла меня поцелуем.

— Сейчас… — Она нащупала выключатель, и мне пришлось заслонить рукой глаза, спасаясь от залившего комнату света. Прищурившись, я посмотрел на потолок, усыпанный мелкими лампочками. Их было не меньше сотни.

Мы стояли в прихожей-приёмной. На белых стенах висели большие фотографии в простых деревянных рамках, похожие на те, что были на витрине. В углу справа устроились чёрный кожаный диван и журнальный столик, в остальных углах стояли большие фикусы в плетёных кадках. Единственная дверь напротив нас была тоже белой.

— Там — студия, — пояснила она и потянула меня за руку.

За стеной слева спряталась лестница, которой я не заметил с порога. Поднявшись по ней, мы попали в гостиную.

— Наконец-то! — выдохнула она и, сняв с плеча фотокамеру, положила её на столик.

Здесь тоже кругом висели фотографии. Красивые горные и морские пейзажи на фоне стен цвета вечернего неба располагали к задумчивым улыбкам и мечтам. Такого же цвета были ковёр, шторы, обивка дивана и кресел и даже подушка, которой она, рассмеявшись, запустила в меня.

— Всё, хватит глазеть! — Она сняла куртку и, достав из шкафа плечики, повесила её на дверцу. — Ты же весь мокрый, раздевайся и марш в душ! — скомандовала она. — Ванная там, полотенце возьми любое. — Она кивнула в противоположный конец гостиной и достала из шкафчика початую бутылку красного.

Я принял горячий душ и насухо вытерся большим белым полотенцем. Стены ванной комнаты были выложены голубым кафелем в тон ванны и раковины, подойдя к которой, я взглянул в зеркало и вздрогнул. Собственное лицо на мгновение показалось мне незнакомым: открытый взгляд, спокойная и уверенная улыбка и даже лёгкий румянец на щеках.

Впрочем, весь этот день сам по себе был необыкновенным и удивительным: я встретил необыкновенную женщину, и вот я уже в её удивительной квартире, и есть ли что-нибудь необыкновенное в том, что я удивляюсь даже собственному отражению в зеркале?

Я застал её на кухне.

— Тебе идёт! — рассмеялась она, взглянув на синий махровый халат, который я нашёл в ванной, и протянула мне стакан подогретого вина.

Молча чокнувшись, мы сделали по глотку. Я закрыл глаза и почувствовал тёплую волну удовольствия, пробежавшую по моему телу, коснулся на миг её губ своими. На секунду она положила голову мне на грудь, но потом вдруг подняла взгляд и, кокетливо улыбнувшись, слегка отстранилась.

— Я в ванную. Хочешь, осмотрись здесь пока, — шепнула она и, допив своё вино, вышла.

Я вернулся в гостиную. Всё здесь казалось мне странным, словно сказочным: аккуратные шкафчики, на застеклённых полках которых уютно расположились большие книги и альбомы, лёгкие, полупрозрачные занавески на окнах, морские волны и величественные горные ледники, смотревшие на меня с великолепных пейзажей на стенах.

Открыв одну из двух ещё не знакомых мне дверей, я попал в кабинет: строгие металлические шкафы в тон тёмно-серых стен, компьютер на маленьком столике у окна, массивные стеллажи, до отказа забитые книгами. Я уже не удивился, снова увидев фотографии на стенах. На сей раз это была застывшая городская жизнь: замершие в движении люди, обезличенные фоном монументальных зданий, кое-где живо контрастировавших своей серой прохладой с тёплыми солнечными лучами или морозом ночного неона. Мне даже показалось на мгновение, что я слышу застывшие звуки, оставшиеся за кадром: шум автомобильных двигателей, танцевальные ритмы из музыкального магазинчика, обрывки речи прохожих.

За окнами стемнело и, вновь вернувшись в гостиную, я включил торшер. Мягкий уютный свет сквозь синюю сферу абажура разлился по комнате.

Последняя дверь вела в спальню. Здесь я был поражён обилием красного. Алые обои, ковёр, покрывало на роскошной кровати у противоположной стены. На фотографиях кое-где бросалось в глаза обнажённое женское тело. Однако, присмотревшись, я увидел, что это не совсем обычные фотографии, а что-то вроде компьютерных коллажей. Гарик рассказывал мне про такое: фотоснимки вводятся в компьютер, обрабатываются, накладываются друг на друга, подчищаются и распечатываются на специальной фотобумаге.

Зачарованный, я остановился перед одной из таких картинок, показавшейся мне невероятно загадочной. На фоне пустого шоссе, убегавшего вдаль, разрезая пополам бескрайнее поле, были изображены… глаза! Да, человеческие глаза, причём мужские. Но ещё более странным был их взгляд, какой-то отчаянный, направленный чуть вверх и вправо. И в расширенных зрачках — едва заметное отражение — фигура обнажённой женщины, настолько бледное, что я сперва подумал, что мне это лишь показалось. Загипнотизированный, я стоял, не в силах оторвать взгляда от едва различимых очертаний женского торса.

— Тебе нравится?

Вздрогнув от неожиданности, я обернулся. Она стояла в двух шагах от меня, в розовом шёлковом халатике, с мокрыми после душа распущенными волосами, и улыбалась тому, что застала меня врасплох. В руке она держала длинную восковую свечу.

— Никак не могу понять… — смущённо пробормотал я, вновь уставившись на картинку.

Она поставила свечу на туалетный столик, зажгла её и выключила электричество.

— Это взгляд в сторону, — вдруг произнесла она, и мне показалось, что её голос дрогнул. — Двигаясь вперёд, мы смотрим перед собой. И иногда оглядываемся назад. — Она говорила медленно, казалось, тщательно подбирая слова. — А иногда мы можем взглянуть в сторону, туда, где всё по-другому, где, может быть, лучше… и куда мы не можем повернуть, не способны или просто боимся…

Она замолчала, но её слова всё ещё звучали у меня в голове, повторяясь и путаясь. Я чувствовал, что они очень важны, но не мог понять их смысла и вновь повернулся к ней, словно прося объяснения.

Она была серьёзна и как будто чем-то взволнована. Тёплый ветерок, проникавший через открытое окно, колебал пламя свечи, населяя комнату живыми тенями. Медленно, ни слова не говоря, она развязала пояс, распахнула полы халатика, и он шёлковой волной скользнул на ковёр.

За свою жизнь, мне казалось, я повидал много красивых женщин. Но та, что стояла передо мной в тот момент, была настолько ослепительна, что затмевала их всех.

Пленённый совершенством форм, мой взгляд медленно скользил по её гладкому белому телу, лаская ее спокойные руки, в которых одновременно ощущались и нежность, и чувственная сила, округлые плечи, идеальные полушария грудей, увенчанные тёмными кружочками сосков, плавный живот с аккуратным замершим пупком, хрупкую талию, вырывавшуюся в широкие бёдра, трепетно оберегавшие притягательный треугольник лона. И я остро чувствовал, что никогда ещё в своей жизни не доводилось мне видеть такой красоты.

Но была и другая красота, власть которой надо мной была гораздо более велика. Решительная, животная красота самки, желавшей отдаться и даже не пытавшейся скрыть своё желание, эта красота, излучавшаяся её позой, терпеливо просящим взглядом, порывистыми движениями её груди, тёплой властной волной смывала во мне всё, все мысли, мечты и желания, кроме одного — обладать этой женщиной.

Приблизившись, я протянул руку и коснулся дрожащими от возбуждения пальцами её приоткрытых губ, щеки, шеи и остановился чуть ниже. Закрыв глаза, она вздрагивала при каждом моём прикосновении, полном чувственного электричества и оставлявшем трепетную позолоту на коже, которая казалась бронзовой в свете свечи. Наше дыхание смешалось в вышедшем из-под контроля поцелуе, а её упругие груди, горячие бёдра, её нежные руки, которыми она, поспешно раздев меня, взволнованно гладила моё тело, сводили меня с ума.

В безумном вальсе мы приблизились к кровати и, не разжимая объятий, упали на неё. Запечатлевая движения наших извивавшихся тел, покрывало сбилось, обнажив кое-где по краям розовые простыни, и нам казалось, что мы качаемся на алых волнах моря наслаждения, взлетая на пенящиеся розовым гребни и с замирающим сердцем проваливаясь под них. И наполнившие комнату странные звуки, бессмысленные обрывки несуществующих слов, застывавшие на полпути крики казались нам шумом этого моря.

Свеча догорела и, последний раз вспыхнув, угасла. Лишь тусклый огонек сигареты выхватывал из темноты наши переплетавшиеся тела, когда я подносил её к губам и затягивался. Положив голову мне на грудь, словно вслушиваясь в биения моего сердца, она медленно водила своим маленьким пальчиком по моему телу, очерчивая контуры мышц. Обнимая её свободной рукой, я задумчиво поглаживал маленькие ямочки у неё над ягодицами, в основании позвоночника. Мы до сих пор молчали.

— Разве может быть всё так хорошо? — Вопрос вырвался у меня неожиданно, мыслью вслух.

Повернув голову, она, улыбаясь, взяла из моих рук сигарету и тоже затянулась. Затем, чуть подавшись вперёд, она склонилась надо мной.

— Ты же видишь, может! — тихо прошептала она.

Я открыл глаза. Гарик стоял у распахнутого окна и, перегнувшись через подоконник, высматривал что-то или кого-то на улице. «Гарик?» — мне показалось, что моя и без того гудевшая, как расстроенный водопровод, голова треснула от этой мысли. Опершись на локоть, я попытался привстать, но тут же рухнул обратно на подушку. Да, я лежал в своей собственной квартире, но как я попал сюда, и где…?

Обернувшись и увидев меня, Гарик ухмыльнулся.

— Доброе утро! — ехидно пропел он и, подойдя к столу, бросил в стакан какую-то таблетку. Тысячи пузырьков взметнулись вверх, вспенив воду.

— Как… Как я оказался здесь? — выдавил я.

На этот раз Гарик расхохотался. Так бы и задушил его!

— Да-а! Случай серьезный! — успокоившись наконец, съязвил он и протянул мне стакан.

— Что это?

— Пей, патентованное средство…

Я отхлебнул.

— …от запоров.

Взбешенный, я прыснул выпитым на подушку и хотел было поставить стакан на тумбочку, но Гарик задержал мою руку.

— Пей, пей! Ты вчера так нализался, что без этого тебе сейчас никак не обойтись. — Гарик говорил уже вполне серьёзно.

Нализался? Вчера?.. И тут вдруг я всё понял: ничего не было! Промелькнув в мозгу роковой молнией, эта мысль опустошила меня, оставив лишь подступившие к глазам слёзы. Ничего не было на самом деле, был всего лишь сон, пьяный бред!

Вернув Гарику опорожненный стакан, я откинулся на подушку и пустым, бессмысленным взглядом уставился в потолок.

Гарика слегка забавлял мой вид, и всё же он глядел на меня как-то подозрительно и молчал.

— Ладно, — наконец произнёс он, — очухаешься — приходи на кухню, а то кофе остынет. Заодно посмотришь снимки вчерашние — ты прямо блистаешь там, — хихикнул он и вышел.

А я всё лежал, тупо уставившись в потолок, с застывшей где-то глубоко внутри истерикой, оказавшейся неспособной выбраться наружу сквозь пустоту во мне. Да, конечно, ничего не было, и это даже глупо — так переживать. Но я машинально прокручивал в голове цветные кадры: я помнил всё, и это ещё сильнее терзало меня.

Наконец, сделав над собой усилие, я оторвал голову от подушки. Встав, я зашатался, но сумел удержать равновесие и осторожно двинулся по направлению к кухне.

Гарик сидел за столом, прихлёбывал дымящийся кофе и время от времени чертыхался, обжигаясь. Перед ним лежала стопка глянцевых фотографий.

— Хочешь кофе? Полюбуйся пока. — Гарик кивнул на стопку.

Я молча приземлился на стул напротив и придвинул к себе фотоснимки.

Стеклянным взглядом я рассматривал раскрасневшиеся лица, блестящие от пота шеи, затянутые в петли галстуков всевозможных расцветок, разгорячено жестикулирующие руки со стаканами. Периодически мне на глаза попадалась собственная хмурая физиономия, вызывавшая во мне отвращение.

Собираясь уже отложить пачку, я вытащил последнюю фотографию и замер, почувствовав резкую боль сорвавшегося крика где-то внутри, в животе.

Она стояла на набережной, облокотившись о парапет, с распущенными волосами и лёгкой улыбкой, почти такая же, какой я запомнил её там, в парке, когда фотографировал… во сне. Почти такая же, но всё же что-то было не то.

— Кто… Откуда это? — сдавленным голосом произнёс я, подняв глаза на Гарика. Он приблизился и хотел было взять у меня фотографию, но я держал её мертвой хваткой.

— Ой! Как она сюда попала? — воскликнул он. — Странно! Я даже не знаком с этой девицей. Послушай, ты же меня знаешь, я таких красоток направо и налево снимаю… то есть фотографирую, на улицах. Впрочем, стой! Я вспомнил, эта как раз была какая-то странная: ни слова не сказала, даже не взглянула на меня, отвернулась и пошла. Так тебе налить кофе?

И тут я вдруг понял. Тут, на этой фотографии, другим был взгляд её удивительно красивых глаз, мечтательный и немного печальный, направленный вправо и чуть вверх, — взгляд в сторону.

Я закрыл глаза. Фотография выпала из моих рук и скользнула на пол.

Жар

Рассказ

Комната казалась слишком просторной, слишком светлой — совсем ничего общего не имеющей с той спальней, в которой Алексей Петрович привык просыпаться каждое утро. Он с недоумением поглядел на туалетный столик в углу слева от окна, на большой платяной шкаф у противоположной стены, на ковёр с длинным ворсом, расположившийся на полу, — все эти вещи он видел впервые в жизни. И откуда они взялись?

Мысль, что он, Алексей Петрович Бесков, доктор физико-математических наук, профессор, всеми уважаемый человек, примерный муж и к тому же убеждённый трезвенник, — мысль о том, что он мог проснуться не у себя дома и не помнить при этом событий предыдущего вечера, — эта мысль была настолько невероятной, что поначалу представилась лишь весьма сомнительным подозрением.

Однако, взглянув на постель рядом с собой, Алексей Петрович вздрогнул, и глухой стон вырвался у него из груди…

С чего же всё началось? Наверное, с того злополучного вечера неделю назад, когда случилось нечто странное: Алексей Петрович забыл о годовщине собственной свадьбы.

Казалось бы, в подобном происшествии не было ничего сверхъестественного, ибо всем людям в той или иной степени свойственна забывчивость. Однако Алексей Петрович всегда считал прекрасную память одним из важнейших своих достоинств, он гордился ею, причём вполне обоснованно.

Надо сказать, что, действительно, Бесков обладал поистине феноменальной памятью, никогда прежде не подводившей его, благодаря которой, быть может, он и добился столь значительных успехов в науке, блестяще защитив докторскую диссертацию в тридцать два года.

Поэтому в тот вечер Алексей Петрович испытал настоящий шок. Почти целый час он неподвижно просидел в кресле, рассеянно уставившись на красивый серебристо-серый галстук, подаренный ему женой, всхлипывания которой доносились из соседней комнаты. Бесков безуспешно пытался понять, как могло случиться так, что он вдруг забыл о столь важной дате, тем более что женаты они были всего лишь три года. Впрочем, в конце концов Алексей Петрович как-то совершенно неожиданно успокоился, вышел из транса, решив, что допущенная ошибка непременно должна быть исправлена. Он пошёл за цветами.

Алексей Петрович Бесков очень любил свою жену. По крайней мере, он был глубоко убеждён в этом. Кроме того, иногда он испытывал к ней какую-то почти отеческую нежность, вполне объяснимую, впрочем, если учесть двенадцатилетнюю разницу в возрасте между ними и тот факт, что до замужества Лиза училась в аспирантуре у Алексея Петровича.

Вряд ли в их истории можно обнаружить что-то оригинальное. Подсознательно замечая многочисленные знаки внимания со стороны молоденькой девушки, Бесков пытался ухаживать за ней, и Лиза благосклонно принимала его неуклюжие ухаживания, потому что совершенно искренним образом была влюблена в своего наставника.

Всё получилось как-то само собой: кандидатскую диссертацию по прошествии трёх лет Лиза так и не защитила, зато с радостью приняла предложение Алексея Петровича, которое тот, будучи уверенным, что любит эту девушку, счёл необходимым сделать ей.

Нельзя сказать, что Лиза была красива, однако черты её лица были в своей простоте не лишены некоторой привлекательности, лёгкая полнота и пышность форм наводили на мысль о доброй душе и способности к сочувствию, а живость движений покоряла спокойной уверенностью. Вместе всё это составляло её обаяние, позволявшее Лизе легко ладить с людьми и, не прилагая особых усилий, завоёвывать их симпатии, а также дававшее ей определённую власть над мужем.

Алексей Петрович считал жену существом чистым, весьма хрупким и ранимым, поэтому, стараясь уберечь её от излишних волнений, с готовностью подчинялся её воле и потакал капризам.

Он ни в чём не мог отказать ей и даже в супружеской постели терпеливо дожидался определённого движения, сигнала, которым Лиза объявляла о своём желании физической близости, и лишь потом начинал ласкать её. Если же супруга не проявляла активности, то Бесков смиренно отворачивался и засыпал, при этом совсем не обижаясь на неё: он был убеждён, что женщины устроены весьма сложно, и возникающая в них страсть подобна чуду, сотворить которое по своей надобности просто невозможно.

Детей у них не было. Впрочем, это, наверное, может показаться немного странным, но в разговорах между ними никогда не заходило речи о ребёнке: Лиза старательно избегала этой темы, и Бесков покорно скрывал свою заинтересованность.

Нет, глупо, конечно, было бы утверждать, что он постоянно думал об этом, однако порой, однообразными вечерами будней или в выходные дни, удобно устроившись в глубоком старом кресле с газетой или книгой в руках, Алексей Петрович неожиданно прерывал чтение, замечтавшись. Совершенно внезапно он представлял себе, что у них есть дети, двое — ему почему-то обязательно хотелось мальчика и девочку. Блаженно улыбаясь собственным видениям, Алексей Петрович мысленно рисовал перед собой картины семейной идиллии: например, он одевает детей для прогулки, или учит сына плавать, или объясняет дочери значение нового для неё слова.

Правда, в конце концов Бесков каждый раз старательно подавлял в себе такие мысли, терпеливо отворачиваясь от своей мечты. Ему оставалось лишь украдкой надеяться на перемены, которые могли бы произойти в настроении супруги со временем, потому что до сих пор Лиза игнорировала любые намёки мужа на тот факт, что он хотел бы иметь детей, а он не настаивал.

Ведь Алексей Петрович Бесков очень любил свою жену. Он был почти уверен в этом.

Тем более невероятным и даже ужасным показалось ему то, что случилось с ним в течение следующей недели.

В тот вечер Алексею Петровичу всё же удалось помириться с супругой при помощи роскошного букета роз и флакончика духов. Однако злая шутка, сыгранная с ним его собственной памятью, заставила его насторожиться.

И тут, как назло, один за другим на него стали обрушиваться совершенно неожиданные приступы забывчивости: он забывал почистить зубы или побриться, забывал бумажник, очки, авторучку, забывал расписание занятий.

Это было ужасно. Находясь в постоянных размышлениях о том, что же с ним происходит, Алексей Петрович становился ещё более рассеянным и даже начал делать ошибки на лекциях, чего прежде за ним никогда не наблюдалось. Однако самое страшное было ещё впереди.

Случилось это спустя пять дней. Ситуация, в которой оказался Бесков, явилась настолько же комичной, насколько нелепой и невероятной: он заблудился в университете. Да, в здании, где он проработал без малого пятнадцать лет.

А произошло вот что. Задержавшись за пересчётом только что собранных контрольных работ, Алексей Петрович поднял глаза и обнаружил, что все студенты уже ушли. Устало вздохнув, он сложил исписанные листочки в свой портфель и покинул аудиторию.

Несмотря на довольно-таки раннее время, коридор был совершенно пуст. Однако совсем не это удивило Алексея Петровича, вовсе не это заставило его остановиться на пороге, с удивлением глядя то налево, то направо. Бесков не на шутку перепугался: невероятно, но ему вдруг показалось, что он впервые находится в этом коридоре, в этом здании и не знает, как ему найти выход.

Немного поколебавшись, он пошёл налево, по направлению к залитому солнцем большому окну. Шагая не спеша, Алексей Петрович растерянно глядел по сторонам, на обшарпанные стены, массивные двери, краска на которых потрескалась и облупилась, потускневшие от времени металлические таблички с номерами аудиторий. Всё это казалось ему незнакомым, абсолютно чужим и даже каким-то зловещим. Бесков подумал, что, должно быть, он просто спит, и ему снится нелепый, кошмарный сон. Несомненно, иначе и быть не может, вот сейчас он дойдёт до этого окна и, наверняка, проснется. Да, всего лишь сон, ничего страшного.

Однако у самого окна коридор поворачивал направо, и Алексей Петрович сразу увидел людей. Студенты небольшими компаниями стояли вдоль стен, разговаривали, смеялись, другие спешили, удаляясь. Какая-то старушка, придерживая дрожащей рукой очки, сосредоточенно разглядывала доску объявлений, беззвучно двигая при этом сморщенными губами.

Постояв несколько секунд в нерешительности, Бесков подумал, что у неё можно спросить дорогу. Но не успел он сделать и нескольких шагов, как на него внезапно налетел маленький толстенький человечек с блестящей лысиной, тут же расплывшийся в добродушной улыбке:

— Петрович! Сколько лет, сколько зим! Ты чего к нам на семинары-то перестал заходить?

Совершенным образом обескураженный, Алексей Петрович в недоумении уставился на незнакомца. Да, он готов был поклясться чем угодно, что первый раз в жизни видит этого человека, который так фамильярно обращается с ним и приятельски хлопает его по плечу.

Между тем, словоохотливый незнакомец не переставал верещать. Алексей Петрович мало что понимал из его болтовни, но время от времени, чтобы избежать спора, согласно кивал головой, вызывая тем самым одобрительную улыбку собеседника. Бесков мучительно пытался вспомнить, откуда они могут знать друг друга.

— Кстати, Алёш, есть дело, — человечек заговорщицки подмигнул Алексею Петровичу и взял его под руку чуть повыше локтя. — У меня тут студентка одна в следующем месяце будет защищаться, и работа у неё как раз по твоей тематике. Возьмёшься рецензию написать? Только хорошую!

Алексей Петрович понятия не имел о чём идёт речь, но что ему оставалось, как не согласиться.

— Да, — помедлив, ответил он. И тут же добавил: — Проводишь меня вниз?

— Конечно! — заулыбался человечек. — Конечно.

Уже сидя в троллейбусе, Алексей Петрович всё ещё думал о странном незнакомце. Нет, он, без сомнения, никогда не встречался раньше с этим мужчиной. И всё же… И всё же тот вёл себя так раскованно, называл его, Алексея Петровича, по имени… Непонятно! Хотя… Может быть, это всего лишь розыгрыш? Действительно, кто-нибудь из его коллег вполне мог подобным образом разыграть его. А может, из студентов кто-то отважился… Наверняка, так оно и есть: шутка! Всего лишь глупая шутка.

Успокоив себя такими мыслями, Алексей Петрович как-то сразу повеселел. Он улыбнулся себе под нос, затем поднял голову, улыбнулся ещё раз и, чтобы не встретиться взглядом с кем-нибудь из пассажиров, уставился в окно троллейбуса.

Обгоняя друг друга, мимо суетливо проносились автомобили. Усталые после рабочего дня, измученные безжалостным майским солнцем, прохожие лениво плелись по тротуару, разглядывая витрины магазинов. Обычная картина. Однако…

Алексей Петрович вдруг почувствовал, что во рту у него пересохло, а по спине под рубашкой пробежал зловещий холодок. Улица: он не узнавал её! Это была совсем не знакомая ему улица, совсем не та, по которой он изо дня в день вот уже многие годы ездит из дома в университет и обратно. Нет, этого не может быть, не может! Что же с ним происходит? Бесков мгновенно ощутил страх, отозвавшийся резкой болью внутри, мурашками по коже, неприятной прохладой в ладонях.

Сквозь пелену ужаса до него словно издалека донёсся механический голос, объявлявший название остановки. Спасительный голос!

Конечно, и как ему сразу не пришло в голову? Это же элементарно: задумавшись по выходу из университета, он сел не на свой маршрут и теперь ехал в противоположную сторону, удаляясь от собственного дома.

Алексей Петрович нервно усмехнулся, отёр ладонью пот со лба, усмехнулся опять и, стараясь сдерживать истерический смех, поспешил сойти с троллейбуса.

Из-за этого нелепого происшествия Бесков вернулся домой позже, чем обещал.

— Я уже начала волноваться, — встретила его на пороге жена. — Ужин остыл.

Пробормотав что-то невнятное в ответ, Алексей Петрович зашёл в квартиру.

Беспокойство не оставляло его. Он чувствовал, что с ним творится что-то неладное, но что? Что же происходит? Мысли в его голове путались.

С самого утра он почти ничего не ел, однако ужинал теперь безо всякого аппетита. Время от времени Алексей Петрович прерывался и задумчиво смотрел в окно на зеленые кроны деревьев во дворе, затем бросал короткий взгляд на Лизу, которая сидела напротив, подперев голову рукой, и листала толстый глянцевый журнал, после чего возвращался к еде.

Скорее всего, он просто переутомился. Нервы не выдержали. Да, определённо, ему нужен отдых. Бесков с волнением подумал о том, как хорошо было бы сейчас оказаться где-нибудь подальше от этого душного города, скажем, на берегу моря, лежать на горячем песке, подставив тело солнцу, чувствовать ветерок в волосах и слушать шум волн. Он даже прикрыл глаза на несколько секунд. Впрочем, ведь скоро лето, отпуск: что ему мешает воплотить эту невинную мечту в жизнь?

Несколько успокоенный таким размышлением, Алексей Петрович заметил, что на столе не осталось хлеба, и, взглянув на жену, открыл было рот, чтобы попросить её отрезать ещё несколько кусочков. Он однако, не смог произнести ни слова и лишь почувствовал, что рубашка прилипла к спине, а по телу пробежала холодная дрожь.

Нет, то, что произошло теперь, уже решительно не укладывалось ни в какие рамки! Это было невозможно, и невозможно было в это поверить.

Оцепенев от ужаса, Алексей Петрович так и сидел неподвижно, с открытым ртом, пока им внезапно не овладела обида. Ему вдруг стало жалко себя, жалко до слёз. Ведь он всего лишь хотел назвать жену по имени и попросить её отрезать хлеба. И что же? Можно ли выразить словами чувства человека, который неожиданно в одно мгновение понимает, что не может вспомнить, как зовут его жену, что он забыл имя женщины, с которой вот уже три года живёт в одной квартире, спит в одной постели?

Внезапно Лиза подняла голову.

— Что-то не так? — спросила она, невольно улыбнувшись странному виду мужа.

«Что-то не так?» — Алексей Петрович едва удержался, чтобы не упасть со стула: бедняжка, если бы она только знала, что сейчас с ним творится! Впрочем, он и сам не мог понять, что именно происходит.

— Хлеба… Хлеб… есть ещё… у нас?.. — сумел всё же выдавить из себя Бесков.

— Конечно. Сейчас отрежу. — Лиза встала из-за стола.

Усилием воли Алексей Петрович постарался взять себя в руки. Он начал перебирать в уме знакомые ему женские имена, однако все они в равной степени подходили его супруге, и ни одно — более чем другое.

Озадаченный, Алексей Петрович вновь взглянул на стоявшую спиной к нему жену, и — странно! — она вдруг показалась ему совершенно чужой, словно перед ним была какая-то незнакомая женщина.

На Лизе был лёгкий сарафан, ярко-красный с крупными ромашками, оставлявший обнажёнными её руки, плечи, шею и ноги ниже колен. За годы супружества Бесков успел изучить каждую клеточку её тела, успел привыкнуть к нему и даже охладеть, однако теперь он смотрел на жену так, словно раньше никогда не видел этих ног, никогда не целовал этих плеч, никогда не гладил этих рук, словно перед ним была не его жена. Не его, а чья-то… чужая.

Обернувшись, Лиза заметила странный взгляд мужа и удивилась:

— Что с тобой?

— Ничего… — смутился Алексей Петрович. — Ничего.

Лиза поставила на стол тарелку с нарезанным хлебом и вновь углубилась в чтение журнала, а Бесков поспешил покончить с ужином.

Что с ним? Если бы он сам знал ответ на этот вопрос!.. Впрочем, Алексей Петрович внезапно ощутил, что гораздо больше его сейчас занимает нечто другое. Украдкой поглядывая на жену, он чувствовал в себе растущее волнение, чувствовал, как острое желание овладевает его телом.

— Спасибо. — Алексей Петрович отставил пустую тарелку.

— Наелся? — подняла голову Лиза.

Он молча кивнул в ответ, она взяла тарелку, положила в раковину и включила воду.

Тяжело дыша, с бешено бьющимся сердцем Бесков подошел к жене сзади и, обняв её за талию, аккуратно прижал к себе, затем поцеловал в шею, в обнажённое плечо. Он почувствовал, как тело в его руках напряглось и затрепетало.

— Алёша!.. Что ты делаешь?.. — дрогнувшим голосом спросила Лиза. — Нет… не сейчас, не здесь…

Но Бесков словно не слышал её. Пьянящий аромат незнакомой женщины ударил ему в голову, оглушив его. Руки Алексея Петровича заскользили вдоль боков вверх, к полной груди, а Лиза продолжала возражать:

— Нет, Алёша…

Мягким, но уверенным движением Бесков развернул жену лицом к себе, и, заглянув в его глаза, она вдруг замолчала и совсем перестала сопротивляться: она почувствовала, что должна покориться.

Никогда ещё Лиза не видела мужа таким…

На следующее утро Алексей Петрович проснулся рано, разбуженный ярким утренним солнцем, которое щекотало его своими лучиками сквозь щель в занавесках. Жена ещё спала, положив голову ему на плечо. Бесков так и не вспомнил её имя, однако сейчас это показалось ему совершенно не важным.

Осторожно высвободив руку, Алексей Петрович встал с постели и подошёл к окну. Небо, затянутое тонкой плёнкой бледных облачков, будто запотело от стоявшего в воздухе у земли зноя, лишь изредка тревожимого лёгким ветерком, который так играючи колебал зелёные листья деревьев. И Бескову вдруг нестерпимо захотелось туда, на улицу, захотелось подставить лицо этому солнцу, а волосы — этому ветерку.

Стараясь не шуметь, чтобы не разбудить жену, Алексей Петрович умылся, наскоро позавтракал холодным мясом и овощами, после чего стал торопливо одеваться. С тех пор, как он стал профессором, он всегда ходил на работу в галстуке, однако в это утро почему-то решил обойтись без него и, встав перед большим зеркалом в прихожей, внимательно оглядел себя. Расстегнув верхнюю пуговицу на рубашке, он довольно улыбнулся.

Такой же улыбкой Алексей Петрович встретил и яркое солнце, выйдя из дома и зашагав по направлению к остановке троллейбуса. Однако, взглянув на часы, он увидел, что в университет ехать ещё рано. Ему захотелось немного пройтись пешком.

Ах, каким же ласковым было это солнце, каким упоительно свежим был утренний воздух! И так лёгок был прохладный ветерок, а девушки, девушки, встречавшиеся Бескову на пути, — они были так хороши собой, так очаровательны, так нежны, что Алексей Петрович, не в силах сдерживаться, то и дело заглядывался на них.

А ведь он всегда безумно боялся, что понравившаяся ему женщина поймает его нескромный взгляд: он почему-то был уверен, что она станет смеяться над ним. Тем более удивительной казалась его смелость в это утро: Алексей Петрович, чуть улыбаясь, без тени смущения смотрел в глаза красивым девушкам, спокойно разглядывал их роскошные волосы, очертания стройных фигурок под одеждой, маленькие резвые ножки. Но в наибольшей степени внимание Бескова притягивали губы женщин.

О, что это были за губы: изящно тонкие или притягательно полноватые, окрашенные помадой всевозможных оттенков красного цвета, призывно приоткрытые и сомкнутые в едва заметной улыбке! И Алексей Петрович любовался ими, чувствуя, как играет в нём, захлёстывая его тёплой волной, желание целовать эти губы, и как это желание несёт ему какую-то чудесную, необычайную лёгкость.

Чем на самом была вызвана эта лёгкость, Алексей Петрович понял, лишь заняв место у окна в троллейбусе: он оставил дома свой портфель, свой старый кожаный портфель, с которым всегда ходил на работу. В нём обычно лежали пара шариковых ручек, остро заточенный простой карандаш, коробочка с мелом, студенческие работы, несколько листов чистой белой бумаги и — главное — конспекты собственных лекций — на тот случай, если он вдруг забудет, к примеру, доказательство какой-нибудь сложной теоремы. Впрочем, такого ещё ни разу не происходило, так что портфель Бесков носил с собой большей частью, так сказать, для солидности.

Поэтому, быть может, Алексей Петрович и не особенно огорчился этому происшествию, и даже усмехнулся вслух: подумаешь — портфель!

Надо сказать, что, должно быть, Алексей Петрович Бесков в тот момент уже был слегка… не в себе. Да, конечно, это всё слишком непостижимо, совершенно невероятно. Дело в том, что всего лишь несколько дней назад подобный случай забывчивости был бы для профессора Бескова равносилен катастрофе: он просто пришёл бы в ужас и непременно вернулся бы домой за портфелем. Теперь же Алексей Петрович преспокойно продолжил свой путь, только лишь усмехнувшись. Определённо, с ним творилось что-то странное.

Проплутав в поисках аудитории, где должна была состояться его лекция, Бесков немного опоздал. Когда он вошёл, большинство студентов, приветствуя его, преподавателя, поднялись со своих мест. Алексей Петрович привычным взглядом отметил тех, кто поленился встать, стараясь припомнить их фамилии, затем привычным жестом усадил остальных. После этого он протянул руку за мелом:

— В прошлый раз мы остановились на… — Алексей Петрович уже взял кусочек мела, а фраза так и осталась незаконченной. Да он и не мог её закончить, потому что просто-напросто не помнил, о чём шла речь на предыдущей лекции, не помнил даже, когда он её читал и читал ли вообще.

Это было уже слишком, да, для него это было уже слишком!

— Мы остановились на том, что… — пробормотал Алексей Петрович, чувствуя, что ему сейчас станет дурно. — На том, что…

Он побледнел, затем лицо его покрылось красными пятнами и на носу, скатившись со лба, повисла капелька пота. Слегка пошатываясь, Бесков подошёл к первой парте, за которой сидела долговязая девица с волосами, заплетёнными в косу.

— Можно мне… ваш конспект… — дрогнувшим голосом попросил он.

Взяв из рук девушки тетрадь, Алексей Петрович принялся переворачивать листочки, исписанные аккуратным, убористым почерком, но там были все какие-то совершенно непонятные ему формулы, которые время от времени прерывались туманными замечаниями. Бесков рассеянно разглядывал цифры, буквы латинского и греческого алфавитов, и его не покидало ощущение, что он впервые в своей жизни видит всё это, что всё это не имеет к нему никакого отношения, как будто он, Алексей Петрович Бесков, вовсе не профессор, не доктор физико-математических наук.

Из оцепенения его вывел шёпот за спиной, прозвучавший необычайно чётко в установившейся было тишине ожидания:

— Бес сегодня какой-то странный…

Алексей Петрович знал, что студенты за глаза называют его Бесом, и ему это ужасно не нравилось, поэтому он мгновенно обернулся на шёпот, в полной готовности запомнить обидчиков, чтобы потом наказать их при первом удобном случае, но тут же забыл об этом своем желании, увидев устремленные на него насмешливо-любопытные взгляды. Алексей Петрович вдруг ясно ощутил одиночество, осевшее тяжёлым камнем на сердце. Он почувствовал себя совершенно чужим среди всех этих смеющихся лиц, и ему показалось, что он слышит смех множества голосов, и смех этот становится всё громче и громче.

Нет, нет, это невероятно, этого не может быть, это всего лишь сон, глупый сон. Выронив тетрадь, Бесков с силой зажмурился, и неожиданно всё стихло, всё, кроме гулкого биения его собственного сердца. Несколько секунд, в течение которых он простоял так, зажмурившись, чувствуя, как лёгкий ветерок из окна обдувает его лицо и волосы, как медленно с него течёт по спине под одеждой пот, вслушиваясь в гулкий стук своего сердца, — эти несколько секунд показались ему бесконечными.

Когда Алексей Петрович открыл глаза и увидел десятки устремлённых на него взглядов, ему стало не по себе. Облизав пересохшие губы, он произнёс хриплым голосом, обращаясь к студентам:

— Вы свободны…

Однако его слова прозвучали как-то слишком тихо, и на них никто не отреагировал, поэтому он прочистил горло и повторил, почти крича:

— Вы свободны! Лекции не будет!

По рядам прошёл шёпот, и студенты начали собираться, но слишком уж медленно, неторопливо, и Алексей Петрович, не выдержав, бросился к двери. Выскочив в коридор, он чуть не сбил с ног проходившего мимо старичка с небольшим чемоданчиком в руке, должно быть, преподавателя, и побежал по направлению к лестнице. Он не обращал внимания на людей, которые смотрели на него с удивлением, и не останавливался, пока не покинул здание.

Лишь на крыльце Бесков встал, чтобы отдышаться, затем присел на корточки, отёр ладонями испарину со лба и прищурился на солнце, с наслаждением подставив лицо его горячим лучам.

Ах, это солнце! В нём одном заключена вся прелесть жизни, всё счастье, в нём единственном — спасение. И Алексей Петрович вдруг расплылся в улыбке, а затем весело расхохотался. Ему внезапно захотелось прогуляться, пройтись по утопающим в зелени знойным улицам, опьянеть от них. Он поднялся и зашагал прочь от университета, от воспоминаний, от прошлого, которое мгновенно стало чужим ему.

А день и вправду был восхитительным. Город пел о приближающемся лете — листьями деревьев, шептавшимися в лёгком ветерке, солнечными вспышками в уцелевших после ночного дождя маленьких лужицах на тротуаре, жаром нагретого асфальта, и даже автомобили, казалось, стараясь не отставать от этой чудесной песни, двигались быстрее и сигналили приветливее.

Алексей Петрович вышел на проспект. Пот лил с него ручьями, ему хотелось пить, поэтому он купил в магазинчике на углу бутылку пива и тут же ополовинил её. Это было удивительным уже потому, что Алексей Петрович Бесков ни разу за всю свою жизнь не пробовал никаких алкогольных напитков, но в тот момент он совершенно ясно почувствовал, что хочет холодного пива, и купил его так, как покупал всегда, скажем, свежую газету или дешёвую шариковую ручку, причём вкус душистой янтарной жидкости показался ему приятно знакомым.

Сделав ещё глоток, Алексей Петрович отправился дальше вдоль проспекта к центру города. Его лицо светилось довольной улыбкой, и шедшие ему навстречу женщины смотрели на него с любопытством, некоторые даже слегка улыбались, пытаясь привлечь его внимание. Но Бесков не замечал их. Какая-то почти детская радость наполняла его, и он думал о самых простых вещах: о том, например, какая всё-таки замечательная штука — жизнь, и как хорошо чувствовать себя свободным, полным сил, и до чего же прекрасны эти улицы, и каждая травинка, каждый листик на дереве, и даже лужи…

Выкинув опорожнённую бутылку в урну, Алексей Петрович сразу же купил себе ещё одну. Конечно, он понимал, что с ним происходит что-то странное, однако, вероятно, обилие впечатлений, пережитых им за прошедшую неделю, слегка притупило его восприятие, поэтому он уже ничему не удивлялся: ни подозрительным взглядам людей, ни тому, что улицы кажутся совсем не знакомыми ему, ни тому, что он выпивает одну бутылку пива за другой. Солнце кружило ему голову, а ноги, словно заколдованные, неслись вперёд и только вперёд.

Уже близился вечер, когда Алексей Петрович, устав, присел на лавочку рядом с автобусной остановкой. Голова у него гудела, как высоковольтные провода.

Ему подумалось, что, наверное, пора ехать домой, но тут же от этой мысли осталось лишь одно единственное слово на фоне огромного вопросительного знака: «Домой?»

Но куда? Куда ему нужно ехать? Конечно, домой, понятное дело, однако… Куда это — «домой»? Бесков замер и несколько секунд просидел неподвижно, прежде чем осознал наконец, что он попросту забыл адрес собственной квартиры. Тут же он от души расхохотался, чуть ли не до смерти напугав старушку, сидевшую на другом конце скамейки.

Алексей Петрович смеялся до слез, смеялся, пока у него не заболело в груди. Когда же он успокоился, то решил, что хочет ещё пива…

Он открыл глаза, но лишь на мгновенье, и, всё ещё находясь во власти сна, опять сомкнул веки. Неужели уже утро? А кажется, что ещё можно поспать, так странно… Так странно!

Алексей Петрович вдруг встрепенулся, снова открыл глаза и приподнял голову. Да, это действительно было по меньшей мере странно: эта комната, туалетный столик, шкаф, занавески на залитом солнечным светом окне. Всё это казалось ему каким-то совершенно непривычным. Как же это, он же находится у себя дома, ведь так? Конечно, иначе и быть не может!..

Однако, взглянув на постель возле себя, Алексей Петрович вздрогнул. Из его груди вырвался глухой стон.

Рядом с ним, завернувшись в простыню, спала женщина. Только вот… Это была не его жена!

Да, это была не его жена, без сомнения. Лежавшая рядом с ним на кровати женщина была слишком красива, настолько, что Бесков смотрел на неё, не в силах отвести взгляда. Её роскошные тёмно-каштанового цвета волосы разливались по подушке плавными волнами, чуть приоткрытые губы казались нежнее лепестков цветка, а всё лицо так и дышало свежестью молодости. Кожа у женщины была удивительно гладкой, матово белой, а при виде соблазнительных линий её тела под тканью у Алексея Петровича сбилось дыхание.

Невероятно, неужели он действительно провёл ночь в одной постели с этой женщиной, которая так божественно красива? Но как, как это могло произойти? Задумавшись, Бесков не заметил, как женщина проснулась.

— Доброе утро! — улыбнулась она, глядя на него.

У неё были большие зелёные глаза, посмотрев в которые, Алексей Петрович почувствовал, что он тоже улыбается в ответ.

— Выспался? — продолжала женщина. — Ночь была просто сумасшедшая. — Она рассмеялась, а затем протянула руку и погладила Бескова по спине, игриво, слегка касаясь его кожи острыми ноготками: — Это было просто что-то потрясающее! Пошевелиться не могу: во всём теле такая приятная усталость. Можно я ещё полежу? Ты покормишь детей?

— Детей? — машинально вырвалось у Алексея Петровича.

— Да, а что? Ты уже забыл, что у нас есть дети? — вновь весело рассмеялась женщина. — Понимаю, я тоже этой ночью обо всём на свете забыла, — лукаво хихикнула она. — Ладно, милый, я ещё посплю немного. Мишеньке поджарь яичницу из двух яиц, а Ксюше дай кукурузные хлопья с молоком. Хлопья в шкафчике рядом с раковиной, молоко подогрей, оно в холодильнике. Хорошо?

Может быть

Рассказ

Жарко. Полуденное солнце безжалостно, на небе — ни облачка. Впрочем, мне, как ни странно, это даже нравится, и я слегка улыбаюсь, шагая к ближайшей станции метро. Однако люди, идущие мне навстречу, явно не разделяют моей симпатии к летнему зною: они хмуро щурятся, поджав губы, прячут глаза за стёклами тёмных очков, промокают платочками пот с лица.

Среди прохожих много женщин, некоторые из них красивы, иные даже просто обворожительны, но я стараюсь не обращать на них внимания. Сегодняшний день мне хочется провести в задумчивом одиночестве, и пусть задумчивость эта будет лёгкой и ненавязчивой, загадочно улыбающейся, и пусть она будет лишена всякой грусти.

Подземка встречает меня прохладой. Народу в вагоне немного: большинство жителей города в этот час уже давно на работе, тогда как для меня утро едва началось. Я сажусь у двери.

Иногда у меня возникает странное ощущение, что этот город превращает людей в механизмы. Вот и сейчас мне кажется, что меня окружают одни механизмы: сидящие и клюющие носом, повисшие на поручнях, уставившиеся в пустоту. Сильные механизмы, красивые механизмы, изношенные механизмы — совсем как в той старой книжке с картинками. Таково моё ощущение утра.

Эти мысли напомнили мне, что я ещё не завтракал. Поэтому, устроившись за столиком летнего кафе в переулке, выходящем на одну из центральных улиц, я заказываю кофе и рогалики.

Посетителей мало. Все нормальные люди работают в поте лица, терпеливо дожидаясь обеденного перерыва. А я — бездельник. Или, точнее, мечтатель. Впрочем, многие считают, что это одно и то же.

Пока я поглощаю свой завтрак, обжигаясь кофе, моё внимание привлекает женщина, сидящая через два столика от меня. Нет, мой обет одиночества остаётся в силе, однако я не могу не признать, что она довольно-таки красива, хоть и уже не молода: ей за тридцать, может быть, даже тридцать пять или тридцать шесть. У неё роскошные волосы, тёмно-каштановые, с лёгким рыжеватым оттенком, и что-то подсказывает мне, что это их естественный цвет. То же самое «что-то» говорит, что початая бутылка «мартини» на столе у этой женщины в столь ранний для алкоголя час означает печаль. Но чем вызвана эта печаль? В чем её причина?

Может быть, мне это известно. Конечно, никто не запрещает сомневаться, однако, может быть, я действительно знаю всё об этой женщине. Может быть…

…Уже два с половиной года она работает стоматологом в небольшой частной клинике, и все пациенты неизменно отмечают её вежливость, доброжелательность и жизнерадостность. Все любят её, и это не удивительно, ведь счастье делает человека необычайно привлекательным.

В молодости она тоже была очень красивой, однако ту её красоту нельзя сравнивать с красотой теперешней. То была красота юности, нежная, как цветок, лёгкая, подчас даже легкомысленная, нынешняя же её красота, красота зрелости, подобно спелому плоду, имеет свой, совершенно особенный, неповторимый вкус.

Родилась она под знаком Водолея, и, может быть, поэтому всю жизнь была полна противоречий. Так, дорожа свободой и зная цену собственной красоте, она вышла замуж в двадцать три года за первого же мужчину, который осмелился сделать ей предложение. Как это ни странно, она прожила с мужем почти девять лет, прежде чем поняла, что их брак был ошибкой. Детей у них не было, и развод прошёл безболезненно.

Однако, вновь обретя драгоценную свободу, она вдруг почувствовала, что ей не хватает — и не хватало всю жизнь — чего-то совсем другого. Чего именно? Она не могла этого понять, не могла объяснить — до тех пор, пока не встретила его.

Красивый, стройный блондин с зелёными глазами, он был на девять лет моложе её. Они познакомились в автобусе, застрявшем в пробке, и он тогда сказал, что хотел бы увидеть её снова. Поколебавшись, она дала ему свой номер телефона.

Он позвонил лишь через неделю, спросил, где она живёт, и спустя час приехал. Она было начала что-то ему рассказывать, но он, не произнеся ни слова, раздел её, и они занялись любовью прямо на ковре в гостиной.

В тот день она впервые почувствовала себя счастливой женщиной, впервые почувствовала себя как никогда молодой, будучи уже зрелой. То был четверг.

С тех пор прошло около двух лет, и почти каждый четверг ровно в семь часов вечера он приходил к ней, чтобы остаться до утра.

Каждый раз он любил её по-новому, каждый раз, казалось ей, ещё более страстно, неистово, и она отдавалась ему целиком, без остатка, позволяя делать с собой всё, что он хотел. Лишь с ним она познала всю полноту плотской любви, освободилась от табу, лишь с ним она смогла осознать необычайную прелесть собственного тела, его неизъяснимую красоту. И она пила молодость своего любовника, принимая её с благодарностью, и он дарил ей счастье — раз в неделю, каждый четверг, ровно в семь часов вечера.

О, как она ждала этих встреч! Однажды он признался, что голоден, и с тех пор она стала готовить к его приходу вкусный ужин, покупать хорошее вино. Она заранее убиралась в квартире, стелила свежую постель, надевала красивое белье и элегантное платье. И ждала. И он приходил ровно в семь.

Вот и вчера как раз был четверг. Она отпросилась с работы и вернулась домой пораньше, пожарила рыбу, сделала салат. Пока варился рис, она примерила новое нижнее белье, которое купила в прошлые выходные: чёрные трусики, тонкие, полупрозрачные, и бюстгальтер «анжелика» с удобными чашечками, отороченными кружевом. Она пару раз повернулась перед зеркалом, встала на цыпочки, затем медленно провела ладонями вдоль боков от груди к бёдрам, после чего, нагнувшись и чуть запрокинув голову, вытянула губы трубочкой в воображаемом поцелуе. Да, выглядела она просто потрясающе, невероятно сексуально!

Довольно улыбнувшись, она посмотрела на часы: без четверти семь. Стоило поспешить.

Платье, которое она выбрала, чёрное, по фигуре, было достаточно простым и скромным, но вместе с тем и необычайно интригующим. Уложив волосы узлом на затылке, она подошла к большому зеркалу в прихожей и аккуратно накрасила губы тёмно-красной помадой.

Оставалось пять минут. Уже не спеша, она накрыла на стол, нарезала хлеб. Она улыбалась: сейчас, сейчас раздастся звонок в дверь!

Но часы показали семь, затем пять минут восьмого, десять, пятнадцать, а он всё не шел. Она нетерпеливо прошлась по кухне, затем открыла бутылку вина и налила себе половину бокала.

Почему он опаздывает? Он же никогда не опаздывал! Впрочем, он, конечно, придёт: пару раз случалось, что он не мог встретиться с ней, но тогда он обязательно звонил заранее, по крайней мере, за день, чтобы предупредить её. Нет, он обязательно придёт!

Однако прошло полчаса, час, а он так и не появился. Она уже не находила себе места: мерила шагами кухню, коридор, комнаты, ложилась на диван в гостиной, но тут же вставала, боясь помять платье.

Может, с ним что-то случилось? Может быть, он попал в беду, может, лежит в больнице? Однако, ужаснувшись, она тут же стала гнать от себя эти мысли: нет, он придёт, обязательно придёт, вот сейчас он позвонит в дверь, сейчас…

Лишь около девяти часов раздался звонок, но звонил телефон. Она бросилась к аппарату и, заправив сбившийся на лицо локон за ухо, схватила трубку:

— Алло?

— Здравствуй.

— Ну где ты ходишь?! — едва заслышав знакомый голос, выпалила она. — Я же жду тебя!

— Я… Знаешь, я не приду…

— Как? Почему? — сразу расстроилась она. — Но отчего ты не позвонил вчера?

— Выслушай меня! Я не приду больше… никогда…

У неё вдруг закружилась голова, и глубоко внутри она почувствовала резкую боль, которая стала подниматься всё выше и выше, пока не подступила слезами к глазам.

— Но… почему?.. — смогла лишь прошептать она.

Он принялся объясняться, его голос звучал в телефонной трубке, но она уже не могла разобрать слов. Да, он что-то говорил, звал её, но она не в силах была откликнуться и, когда послышались короткие гудки, медленно сползла, прислонившись к стене, на пол.

Только теперь она внезапно поняла, что кроме имени ей ничего не известно о человеке, который два года был её любовником, что, раз он больше не придёт и не позвонит, то они уже никогда не увидятся.

Её грудь вздрагивала ужасающе беззвучными рыданиями, слёзы текли по лицу, пальцы скрещенных рук вонзились ногтями в кожу плеч. Она знала, что это произойдёт, она боялась этого, и всё же надеялась, что у неё ещё есть время, что она ещё успеет приворожить, привязать его к себе. И вдруг, так внезапно…

Почти полчаса она просидела на полу, размазывая по лицу слёзы и потёкший макияж, затем, сделав над собой усилие, встала, добралась до кухни и налила себе бокал вина. Осушив залпом, она снова наполнила его и, пошатываясь, вышла в коридор.

Остановившись перед зеркалом, она включила свет и внимательно оглядела собственное отражение. Ей вдруг показалось, что талия её слишком широка, грудь обвисла, в волосах ей почудился серебряный блеск седины, и взгляд с предательской точностью различил мелкую сетку морщин на лице.

Её губы задрожали, она вскрикнула, и бокал полетел в зеркало, обдав её брызгами осколков…

…Может быть, поэтому на правом предплечье у женщины, сидящей через два столика от меня, царапина, заклеенная пластырем, может быть, поэтому перед ней стоит початая бутылка «мартини», может быть, поэтому она разбавляет его слезами.

А я оплачиваю свой счет и решаю прогуляться. Шумно, однако я давно уже привык к тому, что в этом городе все шумят, все стараются продемонстрировать собственную значимость, все хотят обратить на себя чьё-то внимание. Крикливые цвета, громкая речь, размашистые жесты — своего рода борьба за существование, ибо здесь, если ты не выделяешься, не подчеркиваешь свою яркую или шумную «индивидуальность», то о тебе очень скоро забывают, ты вычёркиваешься из списка избранных жизнью и становишься частью толпы «индивидуальностей» посредственных.

Я пересекаю площадь, в центре которой возвышается засиженный птицами памятник и выхожу на бульвар. В это время он ещё почти пуст, ещё не заполнился влюблёнными парочками и нетрезвыми компаниями, и я могу спокойно пройтись, время от времени с улыбкой заглядываясь на зелень деревьев и синеву неба.

Немногочисленные прохожие спешат по своим делам, на одной из лавочек спит нищий, на других кое-где сидят люди, большей частью в одиночестве. Некоторые из них читают, другие пьют пиво, задумчиво курят.

И я тоже сажусь на свободную лавочку и закуриваю, глубоко затягиваясь едкой горечью. Согласен, ужасно вредная для здоровья привычка, но до чего же приятная иногда! Кроме того, жизнь вообще порой оказывается чертовски вредной штукой, что всё же не мешает нам любить её.

А на другой стороне аллеи напротив меня сидит молодой человек. Он не замечает меня, поэтому я могу беспрепятственно рассмотреть его.

На вид ему лет двадцать, на нём чёрная футболка, чёрные ботинки и бежевые брючки. Однако лицо его мне видно плохо, потому что он уже долгое время сидит неподвижно, уперев локти в колени, обхватив голову руками и уставившись себе под ноги. Он явно озабочен чем-то и, я бы даже сказал, о чём-то жалеет. О чём? Я слегка улыбаюсь — потому, может быть, что знаю и хочу рассказать вам эту историю. Может быть, всё на самом деле было именно так. Может быть…

…Это случилось вчера, когда он, возвращаясь с работы, зашёл в книжный магазин. Он очень любил книги и, работая курьером в рекламном агентстве, заполнял долгие переезды в метро или троллейбусе чтением. Больше всего ему нравилась французская классика, но с не меньшим удовольствием он зачитывался и современными авторами. Книги помогали ему мечтать, они позволяли ему верить в чудеса.