Бесплатный фрагмент - Однажды в коммуналке

Мужчина, которого она полюбила

Вчера целый день шёл дождь, и сегодня море сильно штормило. Так сильно, что тихий Бланес стал скорее похож на деревушку на берегу Индийского океана, чем на респектабельный город Средиземноморья. Как ни странно, в своей шумной необузданности море привлекло намного больше отдыхающих, чем в состоянии покоя. Самые смелые, в основном, мужчины за семьдесят, ложились на мокром берегу в ожидании, когда волна накроет, подхватит и выбросит туда, куда сама пока не добирается. Из воды смельчаки выбирались с трудом, и боясь открыть глаза, пробирались к лежакам, с которых за ними с горделивой снисходительностью следили их вторые половины.

Вчерашних знакомых я заметила сразу. Мужчина с усами моржа стоял у самой границы возможного попадания волны и занимался физкультурой, которая напрочь не совпадала с его внешностью человека-глыбы. Круговыми движениями он вращал ягодицами, и, поставив руки на бока, поворачивал туловище в разные стороны. Было странно предположить, что его может заботить внешний вид собственных ягодиц или талии. Я обернулась в поисках его спутницы, и узнала её не сразу. Лицо женщины в памяти отпечаталось слабо, хорошо запомнилась только одежда — серая бесформенная льняная туника в индийском стиле, и ещё прическа — тоже бесформенная, с пушистыми, вразнобой лежащими локонами. Сегодня же она была в разноцветном, с теми же индийскими мотивами, купальнике, а волосы были убраны под сине-зелёную повязку. Женщина лежала на кричаще-жёлтом, с рекламой какого-то спиртного, полотенце. Такими полотенцами, словно флагами, возвещающими об открытии курортного сезона, были завешены все, ведущие к морю, улочки Бланеса. Как первые вестники переполненных пляжей, эти тоненькие семиевровые постилки свисали с балконов уже занятых апартаментов и зазывно украшали палатки торговцев-арабов.

Я смотрела на отдыхающих и пыталась понять, почему они не дотерпели до более подходящего в плане морских удовольствий июня. Жара в конце весны была уже достаточно изнуряющей, но море пока не могло стать убежищем от горячего солнца. Вода была слишком ледяной, чтобы служить приятным спасением. За мужчиной-«моржом» и его спутницей я стала наблюдать по самой простой причине — они говорили на моем языке. Русские в это время на Коста-Брава — редкость. Подыскивая место для отдыха, мои соотечественники обычно настолько тщательно изучают возможные риски (причём, погодным они уделяют самое большое внимание), будто собираются совершить грандиозную покупку, от которой так или иначе будет зависеть вся дальнейшая жизнь.

С русской парой, занявшей моё внимание, мы встретились пару дней назад в одном из немногих уже работающих ресторанов на набережной. Мужчина быстро пролистал меню и тут же, игнорируя те пять-семь минут, которые заведение выделяет на изучение блюд, подозвал официанта фамильярно-покровительственным: «Май фрэнд!» Разговор с официантом — красиво седеющим мужчиной с выражением достоинства и одновременно услужливости на лице — он начал со слов: «Так, по списку!» И дальше пошёл список из лангуста, мидий в особом каталонском соусе, морского черта и прочих морепродуктов. Официант записывал молча. «What wine do you prefer at this time of day?» –поинтересовался он, прежде чем отойти от столика. После небольшой паузы ему ответила женщина, но так тихо, что мне не удалось узнать, что же она предпочитает выпивать вечером. Я обернулась, якобы вслед официанту, и быстро, чтобы это не выглядело неделикатным, осмотрела пару. Уже потом, оборачиваясь во второй, третий раз, я поняла, что вряд ли мое любопытство способно их побеспокоить. Мужчина сидел ко мне спиной, ел быстро, сосредоточенно, не поднимая головы. Когда пустели бокалы, он, почти не отрываясь от еды, доставал из ведерка со льдом бутылку cava — местного шампанского — и вновь их наполнял. Женщина сидела очень прямо, ела медленно и смотрела перед собой. Ни он, ни она не улыбались. Он иногда что-то говорил — коротко и неразборчиво, может быть, комментировал блюда. Несколько раз они выходили на улицу покурить и тогда я могла беспрепятственно через окно наблюдать за ними. Курили они тоже молча, и вопреки курортной логике, отвернувшись от моря. В женщине чувствовалось странное равнодушие к собственной внешности. Нет, она не выглядела некрасивой или неухоженной. Просто казалось, что она никогда не сталкивалась со своим отражением в зеркале. Или сталкивалась, но проходила мимо, не зная, что женщина по ту сторону стекла — она. Мужчина напряжённо о чём-то думал. Не надо было обладать способностями психолога, чтобы заметить, что оба они — не здесь. Было понятно и то, что от тихого испанского рая они прячутся в разных местах, у каждого — своя пещера.

***

Она подошла неожиданно. Прошло несколько дней после того, как я видела их на пляже во время шторма.

— Вы все время что-то пишите. Блогер, да? Ненавижу блогеров.

Она опустилась на свободный стул и оглянулась в поисках официанта.

— Здесь заказывают напитки у стойки, — я указала на вход в небольшой местный бар. Открытая площадка перед ним — одно из любимых моих мест в этом городке. С одной стороны здесь необорудованный пляж, на котором мальчишки демонстрируют друг другу и девчонкам чудеса кувырков с претензией на цирковые сальто. С другой — старая церковь. Абсолютно безлюдная в будни, в субботние и воскресные вечера она становится центром общения местных жителей всех возрастов. Мне нравится наблюдать, как люди собираются к службе. Интереснее всего рассматривать пожилых прихожан. Вообще здесь приятно наблюдать за старостью. В неё здесь нестрашно заглядывать. Нестрашно думать, что она случится и с тобой.

— На похоронах я не была ни разу, — моя неожиданная собеседница вернулась от барной стойки и произнесла это необычное признание так, как будто мы давно сидим и беседуем, и остановились как раз на этом месте. — Когда умерла бабушка, мне было 11, и родители решили, что все эти похоронные мероприятия не для меня. Та же история повторилась с дядей, маминым братом. Хотя мне уже было 23. Конечно, таким образом они меня берегли. Но что я буду делать, когда умрут они? Я ведь даже не представляю, что делают люди, когда умирают их близкие.

— Можно нанять похоронных агентов. Сейчас многие так делают, — мой совет прозвучал, наверное, слишком поспешно, потому что женщина посмотрела удивлённо. А я вдруг подумала, что удовольствие, с которым я разглядываю местных старичков, уже не будет таким стерильно-безмятежным, как раньше.

— «Your sherry, señora» — бармен поставил перед женщиной рюмку ледяного хереса. «Шерри» — называют этот напиток испанцы. Я не очень понимаю его вкус, но мне доставляет какое-то щемящее наслаждение заказывать это крепкое вино у стойки бара, впуская в себя его шипящее, как старая киноплёнка, звучание — шерри… А если хочется усилить кинематографичность момента, можно заказать густой, согреваемый тонким яйцеобразным бокалом, шерри бренди…

Моя знакомая незнакомка ушла также неожиданно, как появилась. Пока я отвлеклась на звук пришедшего на электронную почту сообщения, она уже двигалась по пляжу, не обращая внимания на кувыркающихся ей наперерез мальчишек. Шерри остался нетронутым.

***

Энни, Элли, Дейзи, Кларк… С привычками жить уютней. Дома — понятие совсем не географическое. Дома — это там, где у тебя по каждому поводу есть привычка. Энни, Элли, Дейзи, Кларк — моя каждодневная считалочка. С неё начинается мое утро. Мы встречаемся в парке примерно в одно время примерно в одном месте. Матильда выгуливает не одну собаку, а целую гроздь. Впрочем, так делают почти все жители Бланеса. Мое предположение, что собачники по-соседски договариваются выгуливать питомцев по очереди, так и не удалось подтвердить. Уж слишком похожи между собой составляющие одной грозди (и это при разнице размеров и пород). И если тщательно перепутать в городе всех собак и их хозяев, верный пазл без труда сложит даже самый ненаблюдательный турист.

Энни, Элли, Дейзи — белые, маленькие, похожие на игрушки, с мягкими, немного скрипучими волосами. Их отчаянно простой вид компенсируется очень сложным названием породы, которое я, как ни стараюсь, запомнить не могу. И они не слишком похожи на живых собак. Они не умеет смотреть на тебя так, что сразу понимаешь: именно ты в ответе за эту собаку. Даже если она лежит на пороге дома, к которому ты не имеешь никакого отношения.

Кларк — большой рыжий такс. Настолько большой, насколько вообще это прилагательное уместно по отношению к таксе. Кларк первым садится на скамейку, зная, что мы последуем его примеру. Он водит своим аристократичным носом туда-сюда, встречая и провожая пробегающих мимо в наушниках и ярких лосинах негритянок, чьи плоские оголенные животы не дают мне никакой возможности расстаться с комплексами по поводу несовершенств собственной фигуры.

У Матильды комплексов нет. У неё много тёмных футболок с разными рисунками и надписями. Мы встречаемся изо дня в день уже больше месяца, и ещё ни одна футболка не повторилась. Возможно, она специально собирала их всю жизнь. А за 72 года жизни можно много чего насобирать. Наша утренняя дружба с Матильдой объясняется так же просто, как и моё внимание к русской паре. Матильда знает мой язык. Это трудно объяснимо, но стремясь уехать из своей страны, радуясь, что нашли возможность это сделать, мы ещё больше радуемся, когда встречаем под чужим солнцем кого-то, кто имеет хоть какое-то отношение к тем местам, где ты родился и собирался прожить всю жизнь. И у вас обязательно находятся общие воспоминания.

У Матильды связано со мной важное воспоминание. Она была замужем за мужчиной из моей страны. Его звали Слава, и он танцевал в каком-то большом ансамбле. Они встретились в отеле, принадлежащем семье Матильды — танцоры жили в нём во время гастролей по солнечной стране. Мне бы хотелось рассказать, что русский царевич покорил сердце юной испанской розы, поведав ей о своём чувстве страстным языком какого-нибудь жгучего танца, например, сальсы. Но Слава танцевал русские народные танцы, и Матильда ни разу не была на его выступлении. А ещё на момент знакомства она совсем не была юной. Ей было 44 года. А Славе — 31. Матильда говорит, что влюбилась в его soledad. С испанского это переводится как одиночество. Но возможно она имеет ввиду что-то другое, сродни искусству тосковать, которым наделены многие русские. Потому как такая привилегия, как одиночество, на тот момент для Славы была недоступна. В далеком Иркутске у танцора была жена, дочка и близкие соседи. Настолько близкие, что с ними нужно было делить санузел и кухню. Использовал влюблённую, не очень молодую испанку, чтобы вырваться из бедности и нерешаемых проблем? Наверное, я подумала бы именно так, если бы услышала эту историю от кого-то другого. Но нежность, с которой говорила о муже Матильда, не давала усомниться в том, что отведённые им шестнадцать лет были временем любви. Матильда продолжала любить. А любовь к тому, кого сейчас с тобой нет, живёт только вместе с памятью о взаимном чувстве. Матильда говорила именно так: «Его сейчас со мной нет». «Его сейчас со мной нет, а я расставляю тарелки в сушку в том порядке, который был удобен ему…» Или: «Его сейчас со мной нет, а я каждый день смотрю русский канал в надежде, что в маленьком городке на Волге, куда мы однажды ездили, случится что-то важное, и в новостях покажут улицы, по которым мы ходили»… Иногда я была уверена, что Слава просто уехал на пару дней в другой город. Иногда — что он умер. Но я боялась спросить Матильду о том, почему её мужчины сейчас нет рядом с ней. Мне казалось — как только она ответит на этот вопрос, наша общая тема закончится. И наши утренние встречи потеряют смысл. А эти встречи были мне нужны. В них был эффект керамической чашки среди бумажных стаканчиков на сезонной кофейной точке.

Сегодня Матильда была в футболке с изображением ёжика. Совершенно питерского ёжика. Именно такого ёжика, взъерошенного, растерянного, но знающего что-то, что в глубине души хочет знать каждый, наносят на самые разные питерские сувениры — от футболок до ювелирных изделий. Ёжик был серый, цвета волос Матильды и моего родного Питера. Под изображением была надпись на языке всех футболочных надписей: «I believe». Я знала, на какой вопрос она отвечает. Матильда, наверняка, знала тоже.

— Вы — последняя, кто её видел.

Вопрос-утверждение прозвучал так резко, что флегматичный Кларк соскочил со скамейки, и я впервые услышала его голос — неожиданно басовитый и грозный. Возле скамейки стоял мужчина, когда-то показавшийся мне похожим на моржа. Теперь от этого сходства остались только седые, опущенные вниз усы. Пропал невозмутимый взгляд, и ощущение человека-глыбы тоже исчезло. На самом деле, мужчина был среднего роста и такого же среднего телосложения.

— Присядьте, — предложила ему Матильда. — Ничего нельзя знать наверняка.

— Вы знакомы с Лорой? — мужчина сел на место Кларка и впился в Матильду взглядом, в котором главным был вопрос: что, правда, всё позади?

— Лора — ваша жена?

— Конечно! Она не рассказывала, что отдыхает здесь с мужем?

— Как вас зовут?

— Игорь. Где Лора? — недавно появившаяся во взгляде мужчины надежда ускользала, словно вырвавшийся из руки гелевый шарик.

— Бармен сказал — вы вчера разговаривали, — мужчина по имени Игорь обратился ко мне. –Что она говорила?

— Только то, что она ни разу не была на похоронах.

Казалось, Игоря совсем не удивила эта не самая обычная тема случайного курортного разговора. Только он ещё больше сник, став как будто ещё меньше.

— Вчера после обеда я уснул. Ненадолго. Час, ну может, полтора. Я плохо сплю по ночам. Хотя здесь темно. А она ушла. Не пришла вечером, не пришла ночью. Я всю ночь сидел на балконе. Здесь никто ночью не ходит. Очень редко слышны хоть какие-то шаги.

***

В полицию мы не пошли.

— Они сразу всё поймут, — сказал Игорь. И Матильда, вручив ему белоснежный клубок из Энни, Элли и Дейзи на длинной связке, и не уточняя, что именно поймут полицейские, повела нас в бар. Кларк шёл самостоятельно, иногда проверяя, правильно ли он понимает маршрут следования.

Мне казалось, что за год и почти четыре месяца моей жизни в Бланесе я изучила здесь все местные бары. Но этот ни разу не попался на моем пути, хотя находился на улочке, по которой я проходила каждый день, направляясь к морю. Вывески на двери бара не было, но тяжелая, медного цвета с остатками синей краски, дверь была открыта так прочно, что казалось, будто это здание, немыслимо старое внизу и неожиданно молодое вверху, изначально задумывалось и строилось с открытой дверью посередине.

— Я же раньше вообще не замечал зеркал. Даже не знаю, сколько их было в квартире, которую мы тогда снимали. Точно было одно в ванной. Треснутое на уголке. Мама, когда приезжала в гости, говорила, что его надо поменять, что плохая примета смотреться в треснутое зеркало. Но кто в него тогда смотрелся? Я подсматривал, когда брился. А брился-то быстро, кое-как. И с усами ничего не делал. Но они сами росли такими, какими я прошу сейчас сделать их в барбершопах. И никто так сделать не может. А Лоре они нравились. И в зеркало Лора тоже не смотрелась. Даже красилась, что-то непрерывно рассказывая. И смотрела при этом не в зеркало, а на меня. Делала глаза почти круглыми, так, что даже припухлая складочка под глазами почти распрямлялась (я боялся, что однажды она вообще пропадёт) и всё время повторяла: «Представляешь?!»

Последнее слово Игорь произнёс так громко, что женщина за соседним столиком моментально оторвалась от сериала, который шёл по телевизору, засунула в рот оливку и уставилась на нас тёмными глазами, густо подкрашенными тенями изумрудного цвета. Бармен на мгновение застыл с чистым бокалом в руке, будто прикидывая, стоит ли отреагировать на эмоционального посетителя, и в итоге ободряюще помахал рукой — то ли Игорю, то ли нам с Матильдой, то ли накрашенной женщине.

Мы сидели в баре уже, наверняка, больше двух часов. Во всяком случае двенадцать пустых длинных рюмок со следами бренди на дне определялись для меня именно таким временным отрезком. Энни, Элли и Дейзи уютным белым облаком спали на потёртом коврике у закрытой двери с надписью на испанском, которая, вероятно, обозначала, что открывать её можно только персоналу. Кларк улёгся на ноги Игорю, и, я думаю, именно этот внезапный жест доверия со стороны незнакомой собаки, помог мужчине заговорить.

***

Мы узнали, что Игорь и Лора живут в Мурманске — городе, где в августе цветёт сирень, лето бывает не каждый год, и больше сорока дней длится полярная ночь. В Бланесе у них собственная квартира. Купили они её здесь давно, когда родилась дочь. Тогда все, у кого хорошо шёл бизнес, покупали квартиры на море. У Игоря бизнес шёл отлично, поэтому квартиру они купили не просто на море, а на море в Европе. Каждый год, в июне, когда бульвары Мурманска ещё только привыкали ночевать без снежных одеял, Игорь с женой и дочерью заходил в салон бизнес-класса самолёта, следующего по маршруту «Мурманск-Барселона», и физически ощущал, как это хорошо и правильно. Особым удовольствием в нём отзывалось именно это «правильно».

Правильные ощущения продолжались и на курорте. Они поджидали в тёплом песке, в непривычной тональности удовлетворённости и дистанционной доброжелательности, которая царила на пляже, в магазинах, в кафе. Игорь проводил на курорте с семьёй неделю и улетал назад, в северное лето, к делам, которые обязательно требовали его личного контроля. И в этом тоже была своя правильность. Он, мужчина, много работает для того, чтобы его женщина просыпалась утром от яркого солнца (в испанской квартире они не вешали штор), выходила на балкон с видом на плоскую отвесную скалу, на которой странным образом умудрялись расти деревья с замысловатыми корнями наружу (Лора выбрала эту квартиру именно из-за вида), пила кофе, приготовленный мягко жужжащей кофемашиной, и ждала, пока проснётся дочка. И чтобы потом, обе его женщины — Лора большая и Лора маленькая — в светлых сарафанах и ярких сланцах, шли в ближайшую confitería и завтракали тем, чем они хотели бы не только завтракать, но и обедать, и ужинать, и перекусывать — свежими слойками с фруктами и немыслимо пахнущими сдобами.

Почему дочь назвали именем матери? На самом деле имена у них были разные. Большую Лору звали Лариса, а маленькую — Лаура. Каким ветром принесло на крайний русский Север это нежное французское звучание? Ветром детства. А точнее, замысловатым вихрем. Лариса хотела назвать дочь Графиной. Да-да, здесь нет опечатки, именно Графиной. Она рассказала Игорю, что так звали её воспитательницу в детском саду. Графина Графиновна. Детсадовское детство Ларисы прошло в Феодосии, и Игорю нравилось слушать рассказы жены про эту волшебную страну. Именно страну, и именно волшебную. Потому что взрослой Лора в Феодосии не была. Почти все Лорины рассказы были почти правдоподобны. Игорь верил, что ночью дорога к морю, как ковром, устлана майскими жуками. И от этого она шевелится и светится. И в Феодосии нет фонарей. Город по ночам освещается живыми дорогами, и каждая дорога ведёт к морю. А вот в Графину Графиновну Игорь не верил. И дочку Графину он тоже не хотел. Но ещё больше он не хотел обижать Лору.

Лора была единственным пунктом в жизненной программе Игоря, который совсем не соответствовал трепетно выстроенной им позиции правильности. Она рисовала карикатуры в городском парке.

— Странные карикатуры, — рассказывал Игорь. — Как будто это твоё лицо в старости. Мне, если честно, от такой карикатуры было не смешно. А другие смеялись, смотрели на себя-старичков и смеялись.

— А как она рисовала тех, кто уже старичок? — поинтересовалась Матильда.

— Старичок? — удивился Игорь. –А разве старичкам приятно над собой смеяться?

— Когда мы познакомимся с вашей женой, я обязательно попрошу её написать на меня карикатуру.

Игорь помолчал, как бы прикидывая, стоит ли говорить дальше, и, видимо, решив, что стоит, признался. Не сказал, а именно признался.

— Лора не пишет уже почти год. С тех пор, как Лаура уехала учиться в Норвегию. Нет, не так. Она не писала почти год. Ну или я думал, что не писала. Откуда мне было знать? Мы женаты двадцать два года. За это время легко привыкнуть к тому, что ты всё про неё знаешь… Я зашёл в мастерскую утром, когда Лора ещё спала. И увидел его. На всех рисунках. Молодого, с чем-то знакомым в лице. Чем-то, про что я знал раньше… Как вы думаете, она могла уйти к нему?

***

Стоит только подумать, что день начался не так, как всё вокруг спешит подтвердить эту мысль. О наступлении нового дня меня возвестил грохот сорвавшейся в бездну бессонной ночи. На самом деле, это были звуки падающих в контейнеры для раздельного мусора бутылок. Но когда стекольный звон с истеричным рыданием врывается в твой утренний сон, мозг, который ещё не решил просыпаться ему или спать дальше, предлагает целый калейдоскоп картинок. И образа радеющего за экологию соседа среди них нет.

Продолжил «не такое» начало дня кофе. Точнее, его отсутствие. Конечно, я знала, что кенийское зерно, которое в одной из питерских кофеен обжаривают до лёгкой кислинки, однажды закончится. Но в это утро визг кофемашины, возвещающий о том, что отсек для зерна пуст, не стал для меня событием скорее неприятным, чем ожидаемым.

Матильда в парк не пришла. Впервые за время нашего знакомства. Я сидела на скамейке и выполняла утренний ритуал Кларка — наблюдала за теми, чей день начался так, как надо. Я думала о том, что не знаю, где живет Матильда. И сегодня это казалось мне странным. Я вспомнила, что мама, знакомясь на каких-нибудь юбилеях или свадьбах с новыми людьми, сразу же интересовалась, где те живут. Один и тот же район проживания мгновенно становился заявкой на многолетнюю дружбу.

А ещё этот день мне захотелось начать в Питере. Но не дома, на Приморской, где за окном залив и чайки, а в бабушкином дворике, который вообще-то и не в Питере, а в Царском селе. Захотелось сидеть на скамейке из разноцветных брусочков, и смотреть, как не спеша, шаг за шагом, во двор заходит солнце. Как сначала оно пробирается по густо заросшей плющом стене дома, как будто накладывает на неё очень светлый фильтр. И дом из тёмно-изумрудного медленно становится блекло-зелёным. Потом солнце начинает заглядывать в окна. И делает это уже не постепенно, а быстро и сразу. А ты сидишь на скамейке и слушаешь звуки утра, которые доносятся из открытых форточек. Громче заговорило радио, по чайнику зазвенела вода, хлопнула дверца холодильника. Слышатся голоса. Сначала слова, короткие, обрывистые, ни к кому не обращённые. Потом предложения — однотонные и недлинные. И только потом, одновременно с перекличкой столовых приборов, появляется разговор — уже настоящий, с перепадами громкости и пробной наладкой настроений…

В каждой из двенадцати квартир — своё начало дня. И мне вдруг показалось, что начало моего сегодняшнего дня спряталось в бабушкиной квартире.

***

Сначала я увидела Элли. Точнее, это она меня увидела и подбежала поздороваться. То, что это именно Элли, а не Энни и не Дейзи, я знала как раз благодаря Эллиной вежливости. Она — единственная из белоснежной компании показывала, что узнаёт меня. Энни и Дейзи сосредоточенно обнюхивали куст с сиреневыми цветами, а Кларк сидел на стуле, на котором обычно сидит продавец пляжных товаров, когда у него нет покупателей. Сейчас у него покупатели были. Очень высокая женщина с широкими плечами, короткой светлой чёлкой и крепкими ногами в спортивных шортах выбирала бейсболку для белесого худого мальчика. Мальчик в выборе головного убора не участвовал. Пока женщина прикладывала к его голове козырьки разных оттенков синего, он, вытянув шею, рассматривал ворох плавательных кругов, в котором копошились Матильда и Игорь. Седой, высоко постриженный затылок Матильды и блестящая красноватая макушка Игоря мелькали между клювом пеликана, глазами крокодила, антеннами улитки и острыми ушами единорога. Продавец копошился в каморке рядом, демонстрируя готовность пополнить надувной зоопарк новыми видами.

— Игорь не умеет плавать. — Матильда поприветствовала меня коротким взмахом руки. Мелькнуло и скрылось в пестрой куче длинное, на весь палец, кольцо.

— Удивительно, да? — Игорь поднялся с корточек и внимательно посмотрел на меня. ‒Из любого окна моей школы было видно море, а плавать я не умею. Но в нашем море никто не купался. Взрослым даже запрещать нам не надо было. Мы сами боялись. Любили и боялись. На рыбалку да, ходили. Но купаться — нет. А Федя Уткин утонул. Одноклассник мой. Вышел на лодке и утонул. За день до свадьбы. Всем было жалко. Очень было жалко, что не успел жениться. Он ведь первым собрался, сразу после школы. Мы ему очень завидовали, пытались представить, что за жизнь у него начнётся, настоящая, с женой…

— Думаю, лучше всего подойдёт единорог, — Матильда торжественно держала на вытянутой руке белый круг с длинной шеей, зелёным блестящим рогом и разноцветным, похожим на пучок перемазанных краской кисточек, хвостом.

Игорь зачем-то прищурил один глаз, отступил на шаг и придирчиво осмотрел предполагаемую покупку.

— Чисто женский выбор. Большой, но держаться неудобно. Этот оснащён лучше, — из глубины резинового зверинца Игорь достал пёстрый круг с пальмами и обезьянами по диаметру, головой львёнка впереди и рыжими лапами по бокам.

Несколькими часами позже мы сидели той же компанией, в том же баре. Но до этого было холодное море и обжигающее солнце. Про крем с spf никто из нас не вспомнил. Как-то неловко и неуместно было защищаться от солнца, когда тебя катает на волнах львёнок с красной гривой. Да, плавательным кругом мы пользовались по очереди. Каждый из нас делал вид, что ему совсем не жалко, что подошла очередь другого, но своей ждал с нетерпением, даже не пытаясь отвлечься на что-то другое.

— Когда в детстве мы хотим стать взрослыми, то точно знаем, зачем, — сказал Игорь, когда сгоревшие и просоленные, мы медленно добирались до бара. — Затем, чтобы зарабатывать деньги и позволять себе то, чего никак невозможно позволить, пока этих самых денег у тебя нет. Но как только они появляются, ты быстро составляешь новый список желаний, как будто стесняешься того, детского. Нет, не стесняешься, а как будто боишься, что кто-то чужой посчитает тебя недостаточно взрослым. Разве не глупо покупать сначала холодильники, телевизоры, обои, машины, квартиры, и только потом, когда поседели даже усы, позволить себе вещь, с которой можно плавать и не тонуть?

***

Мы увидели Лору, когда закат ещё только-только нарисовал на небе розовую рыбу с длинным хвостом и острыми плавниками, а набережная окрасилась в нежный сиреневый цвет.

Лоре позировал пожилой мужчина в мешковатом пиджаке и серой кепке. Когда мы подошли, на бумажном листе размером с открытку уже были светлые тонкие губы с дугами морщин по бокам, низкий лоб, широкий нос и ссадина над левой бровью. Не было только глаз. Прежде чем приступить к этому элементу лица, Лора внимательно осмотрела мужчину. Ее взгляд задержался на секунду на руках с крепко сжатыми пальцами и только потом остановился на глазах. Лицо мужчины, которое до этого выражало старательное желание помочь художнику, внезапно расслабилось, и в глазах мелькнуло что-то, что Лора моментом перенесла на бумагу. Это не было карикатурой, но фотографическим портретом это тоже не было. С бумажной открытки на нас смотрел молодой мужчина в серой кепке. Остались дуги морщин и старческая бесцветность губ, но то, что появилось в глазах, было бесспорным признаком молодости. Что именно там появилось? Я увидела детский список желаний, про который говорил Игорь, а ещё — радостную решимость всё исполнить. Я посмотрела на Игоря и сразу поняла, кто был на тех рисунках, которые он обнаружил утром в Лориной мастерской. Это был мужчина, которого она однажды нашла. А потом, год за годом, теряла. И в том, что он снова появился, почему-то не чувствовалось волшебства. Ведь волшебство — это про то, как не бывает. А розовая рыба на небе — была. Молодой пожилой мужчина в кепке, шагающий по сиреневой набережной с листком в руке, тоже был. Были Энни, и Элли, и Дейзи, и Кларк. Были мы с Матильдой. Была Лора. И был мужчина, которого она полюбила.

***

Слава умер 12 лет назад. Загнал в гараж зелёного «жука» и не вышел из машины. Остановилось сердце.

— Сердце само выбирает, когда ему застучать сильнее, а когда остановиться. Но с этим невозможно согласиться, — говорила Матильда, провожая меня к автобусу, который через какое-то время увезёт меня в аэропорт. К самолёту, с которого меня никто не встретит, потому что день возвращения я хочу провести с Питером наедине. Пройти по Невскому, заглянуть на уличный вернисаж и улыбнуться бесчисленным котам на картинах местных художников. Зайти в пышечную на Конюшенной и поздороваться с котом, уже настоящим, рыжим, тёплым и бесцеремонно нежным. Хотелось бы, конечно, ещё поздороваться и с другим рыжим котом — тем, что живёт в музее Ахматовой… Но это потом. А пока я стою на автобусной остановке маленького испанского города. У меня на ноге сидит Кларк. Элли отвернулась, чтобы мы не видели, что ей грустно. Только Энни и Дейзи весело носятся по перрону, иногда останавливаясь, чтобы обнюхать рюкзаки и чемоданы уезжающих.

— А Графина Графиновна существовала на самом деле, — я делюсь с Матильдой радостью своего открытия. Я, правда, очень рада, что успела спросить об этом Лору. — На самом деле воспитательницу звали Глафира Евграфьевна, но она понимала, что детям такого имени не выговорить.

Матильда улыбается и проговаривает про себя сложные русские имена. А ёжик на ее футболке смотрит в темноту своим всезнающим взглядом и верит… Да, футболка сегодня повторилась.

Когда умер монах

Вчера на Анзере умер монах. Валентине сообщил об этом местный водитель дядя Коля. Дядя Коля был из тех, кто на Соловках родился и жил всю жизнь, никуда не выезжая. Ездил на старенькой, ловко подлатанной газели. И возил только «своих», туристов не брал. Валентина гордилась, что уже третий год попадает под категорию «своих». На Соловки она приезжала с первой навигацией. Брала накопленные за год отпуска и уезжала работать гидом «на острова».

Газелька зашуршала по гравийке, и год, проведённый на материке, как будто стёрся. «А здесь всё, как прежде», — сказала Валентина, чтобы вслух произнести свою радость и начать разговор с дядей Колей. А дядя Коля, вместо того чтобы важно кивнуть, вдруг сообщил: «Вчера на Анзере умер монах». И это сообщение весь день сидело у Валентины в голове. Она заполняла карточку в общежитии и вспоминала глаза монаха — цвета воды Белого моря. Вода может повторять цвет неба. А глаза монаха смогли повторить цвет моря, на котором он жил.

Валентина любила водить экскурсии на Анзер. С единственным на острове монахом она ни разу не общалась. Кивала, когда вела мимо его скита группу туристов. Он кивал в ответ. Но для Валентины Анзер существовал только с ним. С ним и его собакой. Худой, голубоглазой, безымянной, неизменно провожающей туристов на пристань.

Именно от мысли про собаку Валентина проснулась среди ночи. «Её же, наверняка, забрали с острова» — подумала Валентина, но уснуть больше не смогла. Поднялась, надела первое, что попалось в шкафу — пёстрое платье и белый кардиган толстой вязки — и вышла на улицу. Ночью посёлок Соловецкий застывает. Валентина — дипломированный лингвист — точно знала, что слова застывшесть в русском языке нет. Но состояние ночного Соловецкого никаким другим словом описать не получалось. Застывали проверенные временем стены монастыря и наспех сколоченные поселковые бараки. Застывала бухта с гордым названием Царская, и корабли у местного причала. До причала Валентина дошла быстро, поднырнула под чугунную цепь, прошла по неожиданно тихому деревянному настилу, и остановилась у воды. Вспомнилось дяди-Колино: «На горе умер. Верно, как почуял смерть, так на гору и взобрался, поближе к Самому». Валентина понимала, почему монах отправился на гору. Он карабкался на верхушку не для того, чтобы встретить смерть, а для того, чтобы убежать от неё. Верхняя площадка Анзерской горы — единственное место на острове, где берёт спутниковая связь.

Валентина внимательно посмотрела вниз, на тёмную, в цвет чугунной цепи, воду. Собственное отражение показалось ей незнакомым. Как будто кто-то там, на глубине, перепутал и выдал по ошибке чужое. Кольцо на среднем пальце левой руки выглядело неправдоподобно огромным. Так выглядит луна в глазах близоруких. «А как умру я?» — подумала Валентина, и вдруг услышал всплеск. В полной тишине он прозвучал выстрелом — коротким, глухим, с той остротой угрозы, которая бывает только ночью и только в безлюдном месте. «Это не рыба» — успела подумать Валентина, и услышала пронзительный, в такт чьих-то шагов, скрип деревянного настила. Кто-то сзади тронул её за плечо. Валентине показалось, что она оборачивается долго. Очень долго. Так долго, как только может. С надеждой, что за спиной никого нет. Но он был. Мужчина в зелёной куртке. Лицо в темноте разглядеть было сложно. Взгляд останавливался на куртке. Слишком зелёной даже в темноте.

— Добрый вечер, — выговорила Валентина, удивившись, что может говорить, и испугавшись, что сейчас совсем не вечер. Мужчина взял её за руку и повернул так, как будто хотел рассмотреть на свету. Но света нигде не было. И мужская рука была холодной и мокрой. «Надо закричать». Мысли двигались, как ноги во сне, когда надо бежать, а не получается. И кричать тоже не получалось. Мужчина отпустил руку и пошёл прочь. По деревянному настилу, который вдруг замолчал.

***

В ту ночь Валентина так и не уснула. Надеялась поспать днём. Тем более что экскурсий в этот день у неё не было. А поспать нужно было обязательно. Переспать ночной страх. Валентина знала, что после сна всё надуманное из страха уйдёт. И очень надеялась, что надуманным окажется всё. И чужая дрожащая тень, и глухой всплеск, и зелёная куртка, и холодная рука, и скрип настила — отчаянный, как мольба о помощи. Но сон неожиданно отложился. Вера Борисовна, заведующая экскурсионным бюро, позвонила в 9.30 и с интонацией автоответчика сообщила: «У тебя через час Анзер, один турист, заплатил за группу».

В 10.30 Валентина была на Тамариновой пристани с табличкой «Остров Анзер». Пристань была пустой. Только что убыла группа на Заяцкий остров. «Может, Борисовна перепутала» — подумала Валентина, и в этот момент её тронули за плечо. Она быстро обернулась и сразу увидела куртку. Зелёную.

— Я на Анзер. Здравствуйте, — мужчина средних лет и такой же средней внешности смотрел на Валентину так, как смотрят туристы, которые на Соловках впервые: смесь изумления «я, правда, сюда добрался?» и нетерпеливости «скорее, удивляйте меня». Валентина молча пошла к катеру, мужчина поспешил за ней. Пока плыли до острова, турист рассказал, что его зовут Вадим, он из Брянска, него всего два дня на Соловках, и он очень рад, что попал сегодня на экскурсию. «И зелёная куртка, — сказала про себя Валентина, и добавила, — надо было всё-таки поспать».

Только ступив на Анзерский берег, Валентина поняла, что сегодня не увидит монаха. На острове она будет одна. С мужчиной в зелёной куртке, но всё-таки одна. Монах тоже всегда был один. И этим оправдывал одиночество Валентины. Конечно, её скит — совсем другой. Не в избе на уединённом острове, а в густонаселённом бараке на окраине Кеми. Но её отшельничество тоже добровольное. Мама три года назад вышла замуж и уехала в Питер. Хотела забрать и Валентину. И теперь хочет. Но Валентина даже в гости не ездит. Мама обижается, Валентина отговаривается занятостью. Не может же она сказать, что боится поссориться с собственным одиночеством.

Экскурсия шла легко. Вадим оказался любознательным, но не дотошным. От страха Валентина избавилась. Мало ли зелёных курток? Обязательную программу отработали быстро. И Валентина решила показать Вадиму достопримечательность, про которую знали немногие. Могилу неизвестной игуменьи. Она была в самой глубине острова, в почти непроходимых зарослях. Добираться по узким тропинкам уже было приключением. Остановились на пригорке у ветхого надгробия с маленьким медальоном. Изображение на медальоне почти стёрлось. Осталось только выражение строгости в размытых очертаниях женского профиля. Валентина начала рассказ, в котором было больше версий, чем фактов. Вадим слушал внимательно, что-то задумчиво крутил в руках. Это что-то не давало Валентине покоя. Она подошла как будто ближе к надгробию, и опустила глаза на руки Вадима. «Не может быть!» Валентина от ужаса закрыла рот руками и побежала. Вниз с пригорка, по зарослям, по тропинке, скорей, скорей к пристани! Она бежала и держалась за средний палец левой руки. Как она забыла про кольцо! Кольцо, которое купила в свой первый год на Соловках и носила, почти не снимая. Кольцо, которое было на ней ночью, и отражалось в тёмной воде Царской бухты. Это кольцо теперь было в руках у Вадима. У мужчины в зелёной куртке. Валентина бежала и слышала за собой быстрые, нечеловеческие шаги. И такое же быстрое, прерывистое дыхание. Она уже видела море, катер, оставалось совсем чуть-чуть… И она упала. Валентине казалось, что она падает медленно, и слышит горячее дыхание, и чувствует на своей руке что-то мокрое, и видит глаза. Голубые глаза собаки.

Очнулась Валентина на берегу. Рядом — перепуганные Вадим и водитель катера. И худая безымянная собака.

— Откуда у вас кольцо?

— Кольцо? — Вадим удивлённо посмотрел на пустые пальцы.

— У вас в руках было кольцо.

— Это? — Вадим вынул из кармана керамический перстень и улыбнулся. — Утром на крючок попалось. Нравится?

Валентина встала и пошла к катеру. Это было не её кольцо.

***

До Соловецкого домчали за сорок минут. Валентина быстро попрощалась с Вадимом, поморщилась на его искреннее «Поправляйтесь» и побежала в общежитие. Она бежала и надеялась, что всё сон. Что кольцо лежит на тумбочке, как доказательство того, что всё, действительно, сон.

Кольца на тумбочке не было. Как не было его и в дорожной сумке. И на хлипкой полочке в ванной тоже не было.

В Царскую бухту Валентина пришла, когда солнце уже село, но темнота ещё не наступила. Она осторожно ступила на настил. Деревянные доски не издали ни звука. Валентина сделала несколько шагов и замерла. В метре от неё стоял мужчина. «Почему я решила, что на Вадиме зелёная куртка?» — подумала Валентина. Куртка Вадима была оливкового, ну или болотного цвета. Ветровка цвета свежей травы была на мужчине, который стоял у края причала и смотрел в воду. Валентина отступила назад. Мужчина резко обернулся и посмотрел на неё неожиданно светлыми, почти прозрачными глазами. Потом коротко кивнул и подошёл ближе.

— Вы обронили, — незнакомец протянул раскрытую ладонь, на которой лежало кольцо. Сейчас оно не казалось огромным. Так — керамический сувенир со строгим женским профилем.

— Спасибо, — Валентина взяла кольцо. Рука мужчины была сухой и тёплой.