Бесплатный фрагмент - Одна ночь из детства…

Посвящаю моим родителям, любимой и единственной сестре, моей Манюне, моим детям и детям всей планеты. Они и есть смысл моей жизни, моя история, и все то, что я из себя представляю.

Что останется после меня?

Лишь мои книги…

Одна ночь из детства…

Иногда я выбегаю в ночь,

Чтобы посмотреть на звездное небо.

В моей жизни есть немало эпизодов из детства, которые сопровождают меня, порой всплывая в памяти в трудные минуты. Они настолько чётко сохранились в моём подсознании, что с каждым таким воспоминанием я понимаю, насколько они важны для меня и что человеческий разум посылает ту или иную информацию из прошлого в настоящее не просто так.

Помню, мне было лет шесть. Я тогда сильно заболел. Обычная простуда, но с высокой температурой. Я был очень слаб. Мама всё время сидела со мной: то даст лекарства, то заварит какой-нибудь целебный чай, то принесёт каких-либо игрушек, чтобы успокоить после неприятных уколов. Помню людей в белых халатах.

Однажды вечером в комнату вошёл отец.

— Оставь нас вдвоём, — распорядился он.

Мама молча вышла, а отец, подойдя к кровати, аккуратно стянул с меня одеяло и прижал к себе. От слабости я сразу же обнял его, положив свою голову на широкие плечи. Отец погладил меня по спинке, поцеловал в горячий лоб и вынес в коридор.

— Я выйду с ним на свежий воздух. Накинь на него его «чапанчик»!

Мать, молча кивнув, исполнила его просьбу.

Мы вышли во двор. На улице было темно, но по-весеннему тепло.

— Болам, (перев с Узб. Сынок) подними голову к небу и посмотри, какие красивые звёзды, — сказал он, чуть приподняв меня.

Я посмотрел на ночное небо. Оно было прекрасным, далёким…

— Красиво, правда? — спросил отец.

— Да, — ответил я.

— Звёзды — это вечность, сынок.

В это время к нам из темноты неожиданно подошёл сосед — дядя Беник.

— А что это вы стоите тут на ночь глядя? — сказал он, угощая меня очищенным апельсином. — На, поешь. Самый лучший на свете витамин! Берта прислала.

Я взял в руки заморский гостинец, поблагодарил дядю Беника. Но есть апельсин не стал — держал в руке.

— Беник, а ты почему не спишь? — спросил отец.

— Да вот не спится что-то… Всё вот мечтаю о переезде. Вышел на кухню чайку заварить, увидел в окно — ты стоишь с малым. Взял апельсин и решил выйти к вам.

— Как Берта?

— Да ничего. Работает. Муж её тоже устроился. — Затем, чуть помолчав, продолжил: — Ну ладно, не буду вам мешать. Побудь с сыном — ты ему сейчас нужнее. А с тобой ещё успеем наговориться вдоволь. А ты, малой, выздоравливай! — сказал он, уходя.

Отец кивнул. Какое-то время мы постояли с ним под огромным небом. Я так и не съел апельсин, сунув его во внутренний карман своего темно бирюзового «чапанчика», сшитого моей любимой бабушкой. Затем обнял отца и положил голову ему на плечо. Он бережно прижал меня к себе и погладил по голове:

— Всё будет хорошо, ты у меня крепкий мальчик! Выздоровеешь, и все забудется…

***

С тех прошло почти тридцать лет. Однажды ночью мне позвонила мать:

— Отец заболел. Диабет замучил его. И печень отказывает, — проговорила она в слезах.

Бросив все дела, я вылетел в родной город. Болезнь прогрессировала. Начались усиленное лечение, бесконечные процедуры… А потом выяснилось, что у отца ещё и цирроз печени. За несколько месяцев от высокого, статного мужчины с густыми волнистыми волосами остался маленький человечек. Он очень сильно похудел, но всё равно держался молодцом — улыбался, а порой даже смеялся, смотря выступления Задорнова по телевизору. Мне было очень тяжело смотреть, как болезнь с каждым днём всё больше и больше забирает моего самого близкого человека, оставляя в его глазах тоску и печаль от невыносимой боли.

В один из таких вечеров я зашёл к нему в комнату. Отец лежал с открытыми глазами. Рядом с ним в тишине сидели медсестра и мать.

— Ну, как он? Говорить может?

— Средне. Но иногда что-нибудь выговаривает.

Несмотря на его слабость и протест медсестры, я взял отца на руки и вынес во двор. Он обнял меня за шею и положил голову на мои плечи. Как в детстве, только наоборот.

— Дадажон, (перев с Узб. Отец) посмотрите на небо, — сказал я. — Помните, когда я был маленьким, вы сказали: «Звёзды — это вечность»?

Отец с трудом поднял голову к небу и, слегка улыбнувшись, ответил:

— Да, сынок, звёзды — это вечность, но мы подвластны времени. И это даже к лучшему… — И, опустив голову, положил её мне на плечи. Я не удержался, прижал его к себе еще сильнее. Хотелось рыдать словно мальчишка, но возраст берёт своё — и я лишь уронил безмолвную слезу, обнимая своего отца, словно ребёнка.

Через несколько дней его не станет…

Опуская завёрнутое в белый саван бездыханное тело, я спущусь в могилу и долго ещё не буду выходить на поверхность, рыдая, словно мальчишка, обнимая отца, не отпуская… пока не вернется могильщик и толпа людей не испугается доносящегося из могилы рёва.

На третий день поминок, к обеду, к нашим воротам подъедет неприметное такси и из него выйдет сгорбленный старик с тростью. Это дядя Беник. Я узнал его даже через столько лет — подошёл и крепко обнял. Похлопав меня по спине, он сказал:

— Извини, я не мог раньше. Пока дети доставали билеты… пришлось задержаться. Царствие ему… Прими мои соболезнования сынок.

Поздоровавшись со всеми, он тихонько перешёл к дому напротив и присел на старую скамейку под большой чинарой. Я принёс ему туда чайник с зелёным чаем, немного сладостей и вернулся к людям, которые пришли на поминки. А к полудню, когда все начали расходиться, я подошёл и сел рядом с ним:

— Дядя Беник, я постелил вам в гостиной. Спасибо, что приехали.

— Не стоит. Я уже позвонил старому Марку — остановлюсь у них. Спасибо большое. Не приехать было бы предательством по отношению к детству, к нашей дружбе. Хороший был человек. Твой отец очень сильно любил тебя. Помню, как он кричал на весь двор в три часа ночи, что у него родился сын. Перебудил соседей, а меня заставил вытащить мое вино и всех угостить. Представляешь, в три часа ночи! Шебутной он был, но вместе с тем мудрый и справедливый. Теперь от общего двора ничего не осталось, кроме этой старой чинары и скамеечки, — сказав это он погладил кору дерева и краешек скамеечки своими еле дрожащими руками. — Сколько же на своём веку они повидали! Кстати, это дерево посадил ещё мой дед. Я часто вспоминаю, как мы с твоим отцом не раз лазили на него и падали, как делали домики на ветвях, как смотрели на звёзды сквозь молодые ветки… Помню, как будто всё это было вчера, хотя на самом деле — в далёком прошлом. Жизнь наполнена смыслом, сынок. Всё далеко не так просто, как кажется…

С того дня прошло несколько лет. Но каким бы взрослым я не был, и сколько бы седины не появлялось на моей голове. Иногда, хочется снова стать мальчишкой, пусть даже с температурой, вернуться в ту весеннюю ночь, положить голову на сильные отцовские плечи и ничего не говоря, просто обнять. Ничего не говоря…

Бутерброд

Сегодня я хочу вкратце рассказать про одного близкого мне человека — подругу, актрису театра и кино. Давайте назовем ее, ну, например Ольга. (по просьбе, изменил имя главной героини)
Итак… Она окончила Высшее театральное училище имени М. С. Щепкина, в молодости играла на сценах московских театров, успела засветиться в парочке сериалов и всю жизнь мечтала о главной роли в большом кино, но как-то не удавалось. Она всегда говорила, что ее роль впереди, верила и верит в это до сих пор. Вместе с ней верим и мы — ее близкие друзья.
На днях мы говорили по телефону. Ольга рассказала мне про недавний случай, который произошел с ней. Он показался мне интересным. Постараюсь передать вам ее слова в форме рассказа, чтобы было понятнее…

— Знаешь, мне уже под сорок, вряд ли я сыграю свою большую роль, — с небольшим сожалением в голосе сказала мне Ольга. — Хотя в душе все еще верю в это. Ведь немало актрис сыграли свои главные роли, будучи в зрелом возрасте. Недавно я ходила на кастинг исторического фильма. Им требовалась актриса на роль продавщицы яблок. Снова роль второго плана. «Ну ладно! Хотя бы это, если пройду», — решила я для себя.

Пришла, значит, жду встречи с режиссером. Претенденток на роль оказалось много — молодые и красивые девушки, думаю, что почти все из них окончили лучшие профильные вузы. Одна за другой они заходили в кабинет, где проходил кастинг. Изредка оттуда слышались возгласы: «Яблоки, яблоки…» А потом очередная претендентка выходила. Что интересно, у каждой из них были совершенно разные эмоции: кто-то смеялся, кто-то был крайне удивлен, а кто-то даже громко заявил, что режиссер — идиот! Со слов тех, кто уже вышел с проб, я узнала, что он молод, амбициозен и высокого самомнения. Хотя большинство из них такие. На то они же и режиссеры — главные в съемочном процессе.

Так я прождала до обеда, проголодалась и решила перекусить. Отойдя к окошку, я достала из сумочки бутерброд, сделанный мужем. Он положил его со словами: «Вдруг затянется, покушаешь „на скоряк“!» Едва я откусила от него небольшой кусочек, как, по закону подлости, меня позвали. «Да-да, я здесь», — откликнулась я, быстро завернула бутерброд обратно в фольгу, убрала его в сумку и, протерев рот платочком, побежала за ассистенткой режиссера.
Зайдя в кабинет, я заметила, что режиссер и впрямь был молодым — максимум лет тридцати. Симпатичный брюнет, плотного телосложения с большими карими глазами и серьезным взглядом. Рядом с ним стояла целая орда помощниц.
Мне указали на стул. Как только я села, режиссер улыбнулся и заговорил:

— У вас, по-моему, крошки над губой, аж целых две.

— Ой, простите! Я просто отходила пообедать, это все бутерброд, — мне стало неловко. Про себя я даже поругала мужа с его бутербродом. Зачем я вообще его взяла?

— А с чем был бутерброд, если не секрет? — вдруг спросил режиссер.

— Ничего существенного, — его вопрос удивил меня. — Обычный: две горбушечки хлеба с майонезом, долькой помидора, поджаренным кусочком куриного филе и, естественно, листиком салата, 
— улыбнулась я.

— Ммм, звучит очень аппетитно! Любите мужа? Кем он работает?

— Ну, как сказать… привыкли друг к другу, наверное. С годами, сами понимаете, любовь как-то проходит. Быт, семья, дети, проблемы — все это выходит на первый план. Он тоже актер, правда, сейчас пока сидит дома. Уж такая профессия на сегодняшний день у нас. Впрочем… бывают и небольшие подработки… Не все актеры востребованы, — ответила я и подумала, зачем он задает мне вопросы, которые не касались кастинга.

— Ну, ничего. Еще все роли впереди, — улыбнулся он и несколько приказным тоном обратился к помощнице: — Дайте ей платье!
Все, до этого молча слушавшие наш разговор, разом зашевелились.

— Пройдите, пожалуйста, за стойку и переоденьтесь, я хочу посмотреть на вас в образе, — сказал он мне.

— Да, конечно, — ответила я и, встав со стула, прошла к ожидающей меня щупленькой девушке — художнику по костюмам. Я сняла с себя вещи, после чего она помогла мне надеть платье через голову и, особо не церемонясь, так затянула на мне корсет, что у меня глаза из орбит чуть не выскочили. Несмотря на потрепанность и простоту ткани, платье было красивым, светло-голубым с небольшими рюшами и небольшим кринолином, как и подобало нарядам для низших слоев. Только знатные особы могли себе позволить платья с пышным кринолином из дорогих тканей.

— Платье вам маловато, — проговорила она полушепотом. — Ну ладно, его сегодня надевали лишь несколько актрис. Так что вам повезло! Остальные сходу не прошли… Так, надо поднять вам грудь, а то она у вас бесформенная.

— А что вы хотели, двоих родила! Не восемнадцать все-таки, — возмутилась я.

Но она не обратила внимания на мои слова и продолжала свою работу: — Вот, вставьте их, — сказала она, протянув мне две накладки.
Я подставила их, грудь сразу же поднялась. Да что там, она норовила выпрыгнуть из платья, декольте которого был уж слишком глубоким.

— Во! Уже другой вид! — также полушепотом проговорила она. — Шикардос! Идите. Едва я вышла из-за стойки, мне всучили тяжеленую корзину с яблоками. Признаться, я аж ошалела, там было, наверное, килограмм пять, как минимум. Режиссер подошел ко мне и, скрестив руки на груди, осмотрел с ног до головы:

— У вас красивая шея. 
— Ой, спасибо, — засмущалась я.

— И морщинки на ней естественные, — добавил он, а потом внезапно достал из кармана маркер черного цвета и беспардонно поставил жирную точку на левой груди. Сделав шаг назад, он поднял палец вверх и сказал: — Родинка! По сюжету, у героини должна быть родинка на груди!
Я была удивлена, но не стала подавать виду.
–А теперь кричите во весь голос: «Яблоки, яблоки, спелые яблоки, покупайте яблоки»… и ходите, ходите по комнате! Представьте, Франция, восемнадцатый век, улица полная лавок, везде люди, торговцы и так далее. 
— Во весь голос? — переспросила я.

— Конечно, во весь голос!

— Яблоки, яблоки, спелые яблоки, покупайте яблоки… — заголосила я.
Режиссер все это время стоял и смотрел, затем приблизился ко мне и вдруг, изменившись в лице, спросил: — Красавица, а почем яблочки? Может, угостишь? — сказал он, глядя на мою грудь и пресловутую «родинку».
Его глаза сверкали. Я поняла, что он вошел в роль, но не знала, как мне быть. Ответить? Но ведь у меня и текста не было! Нужно было что-то делать: либо импровизировать, либо попросить текст. Нет! Какая я актриса, если не могу войти в образ и придумать на ходу? Интуиция взяла свое:

— Такому красавчику мне и яблочка своего не жаль! Бери, угощайся, молодой человек! — сказав это, я не сдержалась и рассмеялась.

— Ничего смешного! Это кино, исторический сюжет, по которому продавщица яблок играет, если даже не ключевую роль, но существенную! — режиссер снова стал серьезным и, вернувшись в кресло, скомандовал. — Все, снимайте это тряпье. Можете идти. Мы вам позвоним.

— Хорошо, — ответила я и, наконец, поставила корзину на пол. «Интересно это был триумф или провал?» — подумала я, быстро снимая платье и переодеваясь в свое. Выходя в коридор, я заметила, что режиссер уже общался с другой претенденткой.
На улице шел снег. Я села на скамейку, вытащила из сумки недоеденный бутерброд и стала жевать его. Мимо меня шли люди, проезжали машины, останавливались автобусы, но я не обращала внимания на их мелькающие силуэты. Перед моими глазами все еще стоял образ режиссера с его быстрой сменой настроений, художника по костюмам, платья с чудовищно глубоким декольте, тяжелая корзина с яблоками и этот маркер, метка которого осталась на моей груди… Все это было как обычно: приходишь на кастинг, мечтаешь о роли, обнажаешь душу, выкладываешься по полной программе и ждешь благоволения судьбы. Надеешься, что тебя возьмут… Мои размышления прервала трель мобильного. Это был муж. 
— Привет, ну ты где?

— На остановке сижу, жую твой бутерброд.

— Ну как? Все прошло нормально?

— Да, как сказать… Дома расскажу. Впрочем, как и обычно на всех этих кастингах. Правда, мне еще никогда на груди маркером родинки не рисовали, — засмеялась я то ли от отчаяния, то ли и вправду мне было смешно.

— Ого! Надеюсь без эксцессов? 
— Ну, конечно, нет. Какие могут быть эксцессы, тем более на кастинге.

— Ну хорошо. Все, не сиди на холоде и дуй домой! Ты кушать, наверное, хочешь? А бутерброд — это не еда! Я достал из наших закромов прошлогоднюю перловку, решил приготовить рассольник. Как раз и огурчики соленые пригодились, а то стояли без дела в холодильнике. К твоему приходу все будет готово! Да и дети скоро придут со школы, покушаем вместе.

— Ура-а-а! Я обожаю твой рассольник! Зайду, куплю черного бородинского хлебушка и бутылочку вина.

— Ну купи! А ты деньги с собой взяла? — засмеялся он. 
— Да, у меня на карте остались же те семьсот рублей. 
— Слушай, а может без винца? С деньгами то итак не «фартит»! — Да фиг с ними! Есть повод! 
— Да? Какой? Думаешь, возьмут на роль? — Может и возьмут, не знаю пока… А повод в другом.

— В чем же? 
— В бутерброде! 
— Да ладно, я же серьезно…

— И я серьезно! Во всем коридоре, среди всех претенденток, только у меня в сумке лежал бутерброд, сделанный мужем, наверное… Ты знаешь, вроде все как обычно, как у всех или никак у всех, но… что — то есть такого ценного в этом обычном завернутом в фольгу бутерброде. И это наверное внимание… Ну все! Остальное дома скажу! Ужасно хочу горячий рассольник с бокалом вина! Конечно, сочетание не ахти! Но по своему родное и теплое.
Мне еще хотелось сказать, что я люблю его, но передумала. Решила сделать это уже дома, глядя в глаза, а не так, по телефону. В душе, я сожалела о фразе, сказанной режиссеру, что любовь со временем уходит на второй план.

Через пару недель мне позвонила ассистентка режиссера и сообщила, что кастинг я не прошла, хотя была близка к победе. Ну что ж, я не отчаиваюсь, значит, это была не моя роль…

Васильевы

В Москве у меня были соседи — семья Васильевых. Супруги Олег Алексеевич и Надежда Константиновна были очень хорошими, порядочными и дружелюбными людьми, но, волею судьбы, глухонемыми. У них двое абсолютно здоровых детей — погодки Анна и Петр. Анне сейчас примерно лет двадцать, она учится на дизайнера. Девятнадцатилетний Петр служит в армии. Я знал их еще с малых лет. Конечно, научного термина «глухонемые» уже не существует. Тем более в XXI веке, когда люди, столкнувшиеся с такой проблемой, стараются решить ее с помощью специалистов: посещают дефектологов и логопедов, чтобы развивать речь, приобретают специальные аппараты. Но в семье Васильевых не особо уделяли этому внимание. Они лишь знали язык жестов. А вот их дети, как рассказывали соседи, научились разговаривать в детском саду и общаясь с дворовыми ребятами. Вообще Анна и Петр всегда были очень умными и сообразительными. В них была какая-то природная чистота, отличающая их от многих сверстников. Никогда не забуду один день. Это был 2008 год. Осень выдалась очень холодной. Выходя утром из подъезда, я заметил Олега Алексеевича, сидящего на скамейке с закрытыми глазами. Он прижимал ладонь к сердцу, а десятилетняя Анечка и девятилетний Петя усердно махали тетрадками перед его лицом.

— Что случилось? — спросил я, быстро подойдя к ним.

— Сердце! — ответила Анечка, посмотрев на меня совершенно взрослым взглядом. Она достала из внутреннего кармана отцовской куртки валокордин и всунула ему таблетку.

Олег Алексеевич приоткрыл глаза, слегка улыбнулся, заметив меня, и протянул руку для приветствия. Я пожал ее, наблюдая за тем, как он принял таблетку и вновь прикрыл глаза.

— Все будет хорошо, папочка! Нам еще в школу, а тебе на работу! — Аня «заговорила» с ним жестами, на что Олег Алексеевич обнял ее и пустил слезу. К их объятиям присоединился и Петька. Не описать словами всю любовь, которая царила в их сердцах по отношению друг к другу в те минуты. От этой трогательности и трепетности у меня самого защемило сердце.

— Может скорую? Или в больницу отвезти? — обратился я к детям.

— Нет, сейчас все пройдет. Но, наверное, ему сегодня на работу нельзя, пускай побудет дома, с нами. Мама уже на работе, — уверенно проговорила Анна. — Вы не поможете нам донести его?

— Естественно, — ответил я, приподнимая соседа и кладя его руки себе на плечи. Мне стало чуть неловко, от того что я сам не додумался до этого. Поднявшись на нужный этаж, мы вошли в квартиру и прошли в зал. Я помог Олегу Алексеевичу снять плащ, а затем уложил его на диван.

— Петька, ставь чайник! Я заварю ромашку, а папе надо отдохнуть! — скомандовала Аня, накрывая отца одеялом. — Спасибо Вам большое! — обратилась она ко мне.

— Может чем-нибудь помочь?

— Нет, мы справимся. Скоро он поправится! — Выздоравливайте, Олег Алексеевич, — сказал я, пожимаю руку соседу. В ответ он кивнул. Выходя из зала в прихожую, на стене у двери я заметил стикер ярко-желтого цвета. На нем было написано: «Мы с папой вас любим! (Числа не помню) 2008 года». Чуть ниже была надпись, сделанная детским почерком: «Мы вас тоже!». Я улыбнулся и почему-то запомнил этот момент.

Спустя годы у Олега Алексеевича на работе вновь случился сердечный приступ. На этот раз все было серьезно — инфаркт. Мы с соседом, заядлым шахматистом Николаевичем, решили проведать его. В больнице нас к нему не пустили, так как он находился в реанимации. В коридоре, обняв повзрослевшего Петю, сидела Надежда Константиновна. Мы поздоровались, справились о здоровье Олега Алексеевича. Она лишь пожала плечами. Чуть поодаль от них, прислонившись к стене, с толстыми журналами и тетрадками в руках стояла Анна. Я подошел к ней.

— Ань, все будет хорошо! Он поправится. Поверь! — я попытался утешить ее.

— Вы знаете, вот в эти тетрадки я всю жизнь собирала и вклеивала бумажки и стикеры со словами любви. Родители писали их нам с самого рождения. Вот, посмотрите, — проговорила она с грустью и передала мне одну из тетрадей со старой синей обложкой.

Я открыл ее и был шокирован. На первой странице были слова: «Мы любим тебя. 24 июля 1998 года». Пролистывая дальше, я видел схожие тексты и очередность дат. Начиная с самого начала и до конца, тетрадь были исписана словами любви.

— Это написал папа… в день, когда я родилась. С тех пор он завел традицию, которую они с мамой по сей день не отменяют, — пояснила Аня, вручая мне очередной журнал. В нем я обнаружил множество аккуратно приклеенных желтых, зеленых, оранжевых стикеров со словами: «Мы любим вас!» и «Мы вас тоже!». — Они не могли сказать нам вслух, что любят нас, поэтому писали. И неважно, что я, будучи младенцем, естественно, не могла прочесть это. Важно, что все записи сохранились. Жаль, что мы не всегда писали ответы на них. Но я обязательно напишу… Обязательно! Я так хочу, чтобы папа выздоровел! Встал на ноги! — отчаянно сказала она. Я постарался успокоить ее.

Но, к сожалению, Олег Алексеевич так и не оклемался. Царствие ему небесное. Хороший был человек. Надежда Константиновна после смерти мужа продала квартиру, и они переехали к ее пожилой матери в Орехово-Зуево. Я не знаю, почему было принято такое решение, но, тем не менее, так случилось. Дальнейшая судьба Васильевых мне была не известна. Пока в один из летних дней я случайно не встретил Петьку во дворе. Он сидел на скамейке, как когда-то в детстве. Я был рад его видеть. Оказалось, что он был здесь неподалеку у друга детства и решил немного посидеть в некогда родном дворике. Я присоединился к нему, справился о здоровье Надежды Константиновны и Ани. У нее все было хорошо. Она разводит пчел, занимается домом и огородом. Анечка учится в Национальном институте моды, а сам Петр собирается служить на флоте.

— Скучаешь по вашей квартире? — спросил я его.

— Да, — кивнул он. — Но вот Анька скучает больше всех. Иногда она приезжает, смотрит издалека на окна нашей квартиры и возвращается обратно. Потом весь вечер сидит грустная. Говорит, что когда-нибудь выкупит квартиру обратно, слишком дорога она для нее. Ведь здесь когда-то жил наш отец. Я тоже часто вспоминаю, как он игрался с нами вот в этой древней, как мир, песочнице, как он водил нас в магазин за домом, как писал на листочках, что любит нас.

— Кстати, о стикерах… они сохранились?

— Конечно! Аня их бережно хранит в шкафу. Иногда часами перелистывает странички в тетрадях… — сказав это, он замолчал. — Значит, в море идешь служить? — я постарался отвлечь его от темы, которая приобретала грустный оттенок. — Да, хочу в море! Потом поступлю в морское училище, этого хотел отец. Пускай сбудутся его мечты.

— Пускай… — с улыбкой ответил я.

Мы попрощались. Петр пошел своей дорогой — долгой дорогой жизни. Я не знаю, увидимся ли мы еще с ним, Анечкой или с Надеждой Константиновной. Но, как бы там ни было… Это история маленькой семьи из огромного мегаполиса под названием Москва. Семьи, в которой на протяжении всей жизни родители не могли произнести вслух заветное «люблю», но делились своими чувствами через буквы… Таких семей, на самом деле, немало. Где искренняя любовь, забота друг о друге и тепло торжествуют над материальными ценностями, где люди стремятся вернуться в родной дом, где хранят воспоминания как самый драгоценный клад.

Валери

(Моей Натали)