Бесплатный фрагмент - Один оборот

Тонкие связи городчинцев

Книга составлена из 48-ми избранных рассказов, взятых из «усть — сыровской саги» автора о жизни людей небольшого северного городка России эпохи «рыночной экономики». Рассказы небольшие и отнюдь не развлекательные, они — о нас с вами, горожанах глубинки, живущих трудовым заработком.

Как изменились внутренние связи людей в постсоветский период? На что опереться сегодняшнему городчинцу, устоявшему в окружившем его культе «денег и удовольствий», культе «существования для себя»?

Герои рассказов — простые, но от этого вовсе не второстепенные люди общества, переживающего период «временного помутнения» ценностей, период упадка нравственности и культуры. А, все же, совесть, порядочность, человечность — остаются, их нелегко вытравить…

Кажется, рассказы дают такую надежду.

Один оборот

Весной, как и во многих малых городах страны, у нас сбивают ледяные сосули. Край наш снежный и крыши, покрытые серым шифером, страдают вместе с людьми. Начинают очистку с главных улиц. Их у нас две — Коммунистическая и Первомайская. Спецтехники на все дома не хватает, и мужчины, обвязавшись веревками, балансируют по кровле с лопатами и деревянными колотушками.

— Левей, Васек… Вдарь еще! Куда?!

Сосули падают, с грохотом задевая жестяные карнизы, и разбиваются на сверкающие осколки. Но веселья мало. Солнце еще слабое, и горожане вяло бредут на работу или досыпают на остановках, прячась в воротники.

Вокруг домов на тротуарах выставлены самодельные «ежи». Конструкции сколочены из подобранных на мусорках оконных рам. К деревьям, фонарным столбам, урнам привязаны ленты, проволока. Женщины, минуя ограждения, выходят опасливо на дорогу и ругают чистильщиков.

— Для вас же, тетя! — обижаются дворники и толкают льдины на проезд.

Весной, наконец, становятся нужными и таблички на домах. Краска на них облупилась, но еще читается: «Осторожно, сход снега!» Таблички висят круглый год, прикрученные намертво к углам зданий. Летом у этих плакатов останавливаются иностранцы. Приезжие гости смеются, тычут пальцами и фотографируют своими телефончиками. Потеха!

Но горожане невозмутимы. У нас и лампочки новогодние висят годами на улицах. Возможно, некрасиво, да удобно. Зато у нас нет террористов, всяких скинхедов и проституток на вокзалах.

Весной горожанам нужна душевная поддержка. Люди устали от зимы и расслабляются по своему, — кто напивается, буянит, а кто отдыхает, засыпая на концертах в местной филармонии.

Есть у нас и парк у реки. Тополя в нем посажены еще первыми коммунарами. Дерева разрослись и ежегодно стригутся бензопилами. Когда-то здесь был и собор с огромной колокольней. Снесли в 30-х годах борцы с религией. Тогда же и город переименовали. Но главная примечательность парка — вид на реку. Жители мало ценят эту особенность. Трудно поверить, но за двести лет город не выстроил набережную. Берег не ухожен — ржавые цепи и тросы, какие-то бетонные кольца, столбы. Кругом битые бутылки, следы от костров…

Три года назад решили залить бетонную набережную. Закатали метров двести. Оградили подход к берегу высоким забором из щитов. Да так плотно, не подойти к воде. Вот и стоит эта крепость… Строители исчезли, денег нет — кризис. Или — своровали? Но убрать забор нельзя, вдруг деньги найдутся?

Ну и чем, прикажешь, душу поднять? Даже ледохода не видно. Хотя, конечно, можно дыру просверлить в досках. Незаметно так, коловоротом. Смотри, наслаждайся… Или лестницу притащить. Взобравшись на забор, можно провожать плывущие льдины и приветствовать очередное обновление жизни.

Лето… Уже давно не покидает ощущение, что городу чего-то не хватает. Но — чего? И не скажешь определенно…

Трудно выразить словами. Быть может потому, что не видна городская аура? Не чувствуешь дух города, его неповторимое своеобразие. Приедешь в иной городишко. И первый встречный: Рассказать о нас? И — «тра-та-та»… — не остановишь. Глаза горят, руки, что мельничные крылья.

— А сами откуда? — спрашивает.

— Из Усть — Сыровска.

— Усыровска? И какой он?

Задумаешься. Как рассказать о том, что хочешь любить легко, а получается натужно. Что лицо города как будто правильное, а… пресное. Что нет у нас цирка и своих клоунов с умными глазами и ладными руками. Удивительно, но за четверть века в городе не построено новых фонтанов. Словно в пустыне живем, не на болотах. Пара существующих фонтанов — у здания мэрии, да у кинотеатра. Так себе фонтанчики, без затей. Словно нет своих скульпторов в городе. Можно, ведь, под струю дракончика посадить. Или сисястую русалку.

Шутка, конечно. Но в этих наших мемориалах так мало жизни! И все слишком похоже на памятники других городков. Ну, может, рука не так повисла, другой ракурс… Город глух к малой скульптуре. Так много зеленых сквериков, площадок вокруг. Ну, поставьте туда какого-нибудь забавного зверька. Не надо уже этих бронзовых рабочих. Индивидуальность создается мелочами…

Читал, как в мексиканском городке спаслись от заезжих колдунов. Три местных мага на вертолете облетели свой городишко, чего-то там нашептывая, да потряхивая. Магический ритуал не отнял много сил. Но с тех пор внутри городка хозяйничали лишь местные чудотворцы. С кого и спросить можно.

Еще свежа в памяти «работа» колдуньи Стеллы. Явилась в наш город с быками — телохранителями, разорила десятки горожан. А помогли ей наши газетчики. Такую рекламу устроили! Знали, что воровка, да хотелось «бабок срубить». Знали, — попадутся не они, а те бедные женщины, что несут последние деньги, лишь бы сынок перестал «трою» пить.

И вопрос местным магам. Вы — то чего смолчали? Корпоративная солидарность? Или струсили? А может, наши маги не видят над городом биополя, нужного для защитного кольца? Значит, приедут еще в черных одеждах, с черным нутром…

А душа несогласно волнуется, негодует. Должна быть аура! Сильная, крепкая… Может, маги наши хреновые?

Ежегодно отмечаем «день города». Концерты на площадках, поп-звезды залетные… «Ах, какой он мужчина, рожу ему сына…» И, обязательно — море выпивки. Праздник же! Центральная площадь на утро как помойка. Пивные банки в самосвал грузят.

На душе — зеленый сверчок. Свербит, беспокоит… В чем он, «дух» нашего города? Неужели горожан объединяет лишь пиво, пусть и хорошее. И думаешь: а что если завести место, объединяющее горожан независимо от их возраста и веры? Нечто вроде культового поля, холма. Чем наш город выделяется? Слиянием двух рек! Так, может, здесь и устроить гуляния?

Представьте — зеленое поле у реки — матушки. С утра на берег стекается городской люд. Молодые, старые, начальники, подчиненные… Знакомятся, обмениваются идеями, самодельными корзинками и книжками. На лицах — светлые улыбки. Все чувствуют: происходит важное. Мы — горожане! Глядь, а здесь уже обнимаются. Горланит бард, танцует «балерун», а клоун ходит и всем хитро моргает. Поле. Нет толкотни, нет пьяных. Рядом — бурлящее устье. И что-то медленно поднимается над полем. Эх — ма! Народ головы запрокинул. Тихо плывет к небу дымка — радуга. Не серая и поникшая, как у больного человека. А задорная, горделивая…

Осень… Пожалуй, лучшее у нас время года. Комаров уже нет, и с окон снимают потемневшие от дорожной пыли куски марли.

Осенью лучше смотрятся старые здания, дореволюционные особняки купцов, толстостенные дома «пятидесятых»…

Еще сохранилась лепнина, рустовочные углы солидных домов, сандрики, замки и розетки, — словом то, что называли архитектурным излишеством. Прогуливаюсь по улочке Чернова, на которой штукатурят известный «дом под шпилем». Сворачиваю на Карла Маркса, — здесь тихо, и осень бросает на выступы под окнами желтый, красный лист. В одном из низких окон, сквозь темную гладь стекла вижу целующихся мужчину и женщину. Красиво и таинственно одновременно.

А вот у этого дома с лоджиями я бы спел серенаду. Испания почудилась, а белье в арочных проемах — наше, застиранное.

Люблю смотреть на карнизы старых домов, — ряд чередующихся модульонов ласкает взгляд. Хотя некоторые из них отвалились, и шифер побит у краев. А там — капители, словно модные шляпки, сидят на колоннах.

Иду вдоль парка, мимо художественного музея, а в воздухе — едва слышимый запах зимы. Или почудилось? И, кажется — ажурная решетка чугунно скрипит…

И опять зима… И опять — весна…

Пролетел еще год. Запахло теплом, прилетели, суетятся грачи… Уже сбиты сосули с крыш, и почерневший снег дотаивает на обочинах. Ты идешь по улицам города, стараясь обрести душевные силы. Трудно на что-то надеяться, когда над тобой — лишь давящая серая пелена. Когда кажется, что и ты сам, и люди — уже не так интересны, как прежде.

Ты ждешь синевы небес, как пьяница — выпивки. И синева не обманет, — появится! Огромное небо внезапно раскроется и опрокинет в себя весь городок. Ты идешь по улицам, вглядываясь в лица прохожих. Какие они, — горожане?

С интересом подходишь к киоску, покупаешь газету. Киоскеры! Вот кто наша особенность! Эти мягкие интеллигентные лица. Их сдержанные, доброжелательные улыбки. Прекрасное в незаметном. Как ты не видел этого раньше? Завершился один оборот вокруг светила.. Мы облетели его вместе с соседом по подъезду. Необязательно поздравлять друг друга. Достаточно поздороваться чуть теплее. Или сказать ему пару слов.

— Привет, мол… Снова — весна?

— Да я… то да се… и тебе не болеть…

— Спасибо. Летим дальше?

В нашем квартале

Зимой он заходил в эту пельменную согреться и, не глядя на окружающих, суровый, отчужденный, сушил вырванные ветром слезы. Гость стоял у стойки и смотрел на дорогу, по которой пробегали прохожие. Головы их были опущены, лица укрыты воротником. Сероватые тени показывались из тумана и вновь растворялись в морозной дымке.

Отсюда начиналась окраина с ее приметами новостроек: ямами, рытвинами, грудами мерзлой земли. Дорога у стройки завалена досками, обрезками труб. Из прикрытого щитом люка канализации вырывается пар.

Дальше — уходящий в сумрак пустырь. Летом здесь сажали картошку, а сейчас ветер сгибает выступающие из снега сухие стебли. И в конце пустыря, словно волчьи глаза, — огни изб.

Такие дома видел он из окна поезда, когда проносился мимо заброшенных деревень. Лачуги кривились далеко в полях, приближаясь к железнодорожному полотну. Он смотрел на эти жилища, и ему хотелось выйти, постучаться в стены и, может, помочь кому-то. Но представляя себя живущим в этой глуши, — в сердце его вползал страх.

Гость придвинул ногу к батарее под стойкой. Теплые струйки мягко вползали в подошву, поднимались к щекам. Память вернула его к недавней встрече с приятелем. Они разговорились, вспоминая знакомых, и друг заметил книгу, лежащую рядом. «Ты… читаешь это?» — друг пролистал книгу. Лицо его изменилось. Словно невидимая стена разделила их, и когда друг вернул книгу, лицо его скрывала маска.

«Каждому — свое…» — он опустил уголки губ. Кто виноват, что они не стремятся выше?

А в пельменной — тепло. Рабочий день закончен; ушла старушка с кастрюлькой отходов, собирает мусор уборщица. И все это время женщина у кассы ищет его взгляда.

— Эй, — слышит он тихий голос. — Слышь, парень? Помоги…

Вот он, момент, его боль и сомнение. Сейчас он поднимется, подойдет к окликнувшей его женщине… Остановится поезд у старого домика, и, поколебавшись, он сойдет на полустанке. Содрогнутся цепью вагоны, качнется состав… Темный вечер, чернеющий лес. И — огни уходящего поезда… Все так и будет, он умеет угадывать. На мгновение увиделось: вот он, рядом с женщиной. Несут бачок в кладовую. Она упирается ему ладонью в плечо, и он чувствует ее силу рук.

А потом они запрут дверь, и она расставит закуску… Все так и будет: усталые люди, бутылка вина и желание праздника. Но до этого они пройдут в сумраке мимо остывающих плит, и в коридоре он заметит мерцающий прямоугольник. Зеркало! Он взглянет в холодноватую гладь, — бледным пятном выступит подбородок, нижняя губа наехала на верхнюю… — мерзлый окунь — призраком из темноты.

И они будут сидеть, согреваясь вином, и смотреть, как светлеет за окном пейзаж окраины. Свет с улицы скользит по крышкам бачков, ложась на ее полные руки. Он чувствует в темноте ее улыбку.

— Ты далек, как звезда,

и пути к тебе нет…

Женщина тихо поет… Ее зовут Тоня. Что он изучает?

— Разное. Экономику, управление…

— Подписывать будешь…

— Распределять. Руководить…

— Зачем?

— Для порядка. И — жить…

— Как все?

— Почти. Имею ввиду — разумно. Устроившись…

— Мы тоже читаем с дочкой… Книжки разные… Ты петь любишь?

— Что? — он вертит стаканом. — Есть правила. Верх — низ. Лево — право. В жизни — много случайного, ненужного…

— Смотри! Оп! — под ее руками раскрывается цветок из нарезанной колбасы и горошка. Глаза ее искрятся.

— И вино тебя не греет

В час дурного настроенья… Ха-ха-ха…

Все так и будет. И он попросит ее рассказать о себе, хотя знает: избушка на конце пустыря, муж — алкоголик сбежал в трудное время, школьница — дочь возится у печи, ожидая мать… Жить, кормить… В этом — жизнь?

— А еще я люблю стирать, — скажет Антонина. — Ничего, что я про свое?

Я бы тебя с одним чемоданом приняла…

Они сидят так близко… Его слегка разморило, хотя он старается не пролить на стол. Бутылка опустела, и они еще ждут чего-то.

— Жизнь одна… — упрямо твердит он. — Среда, обыденность — затягивают…

— Среда? — Женщина вздыхает и начинает укладывать остатки ужина в сумку. А потом они выйдут в ночь, в пугающий сон пустыря. Узкая тропинка в снегу приведет его к увязшей в сугробах избе. Здесь все в снегу, видны лишь колья заборов. Пронизывающий ветер выветрит тепло их встречи. Они обнимутся. Он стоит на ветру, чувствуя, как отогреваются пальцы под воротником ее пальто. Она скажет… Что она скажет?

— Не обижайся… — скажет она. — Нельзя сейчас. Придешь? — Ладно, — скажет он. И оба поймут, что не знают, нужно ли ему идти к ней. — Ты сильный… — Но не мой.

Ветер выбьет на обратном пути слезы и негде их будет высушить. И никто не объяснит, почему у них не сложилось.

— Эй, — слышит он голос. — Что с тобой?

Гость вздрагивает. И тотчас вся нарисованная картинка пронеслась назад, оставляя привкус горечи. Он решительно направляется к выходу, знаком показывая женщине, что сожалеет. Он не сойдет на остановке, где нет жизни, а лишь вечные тяготы и путь в никуда. И поезд, на котором он еще несется в ночи, — не оборвет его сердце уходящими вдаль огнями.

Бродяга и правитель

Он доехал на свой участок к вечеру и успел до темноты нарубить дров. Ему хотелось посидеть у костра, послушать потрескивание сучьев, спечь картошки, как в детстве. Здесь он проведет зиму, а весной, с теплом, переберется опять в гараж. Несмотря на городскую прописку, сейчас он, все-таки, бомж. Хотя и бывший журналист. Так вышло…

По правде говоря, журналистика в регионах сдулась. Газеты, журналы скупили богачи, а они лояльны режиму. И пишут там девчонки о поп-идолах, скандалах и дорожных авариях. Старики отринуты, хотя и стучат по клаве в интернете. Но толку от них мало, все повязано системой…

Позитив в том, что он бросил пить, похудел. Раньше и думать не мог, как живут люди без денег. Но сам — не рваный, на баню хватает. Выручают руки, — дачницы платят немного, но за лето набегает. Да еще дворником подрабатывает, чистит от снега проходы к дачам… Тут ведь вопрос психологии. Если чувствуешь себя швалью на обочине — это одно. Остаешься человеком — другое…

— А кто хвалил Ельцина? Он все развалил! — не уступала жена. — А Правитель навел порядок, укрепил государство…

Верно, голосовал. Тогда многие пьянели запахом перемен. Интеллигенция надрывала глотки, съезд кинематографистов — что кипящий вулкан. Романтики жаждали свободы… Ну, и что они создали в кино за 20 лет? Мыльные сериалы, секс, убийства, — попсовый шлак! Культуру прогнули под бабло, под массового потребителя. А кто рискнет что создать, — не находит зрителя. Нет проката. Страшней, что и в воздухе этот липкий, удушливый туман попсы. Раньше человека тянули к свету, хоть он и сопротивлялся. Теперь все для низкого в душе…

Нас просто обманули на волне желаний нового. К власти пришли торгаши, которые спарились с чиновниками. А народу — мелкие подачки…

Бродяга пошевелил веткой угли костра. Стояли последние дни сухой морозной осени. Подмерзшая земля потрескивала под ногами и пора было думать о теплой одежде.

Когда — то он рассматривал бомжей, ковыряющих мусорные баки. Оказывается, мусор не всегда дрянь. Выбрасывают и годное. Теперь сам гулял по дворам с мусорными площадками. Замечал, что оставляют люди у контейнеров. За мэрией, к примеру, нашел сносную мебель. У магазина — спортивную шапочку, выстирал, носит.

— Ты в экономике профан! — кричала жена. Она — чиновник в госслужбе, им платят по особой сетке. — Пиши на рынок, зарабатывай!

Пробовал, потом погано… Словно изнасиловали…

Так что обещали людям? Удачность хозяйствования! Кричали — прежняя система сгнила, плановый метод плох. Уберем дармоедов, станем собственниками… И — учитесь продавать! Вот и поднялись торговцы. Они тоже нужны, но не у руля страны! Так и вышло, — ушли идейные вампиры, пришли упыри от выгоды… Без принципов, без чести. Только — прибыль и удовольствия… А Правитель, — что? Он строит себе государство: трон, армия, полиция, суды и рабочие у скважин. Остальные ему не нужны, лишние…

Внезапно, к жилищу бродяги подъехала, не включая свет, легковая машина. Хлопнула дверца, вышел плечистый парень в форме служивого. Луч его фонаря ударил в лицо сидящего.

— Руки вверх! Вы задержаны… Вы — размышляли!

Мужчины обменялись рукопожатием.

Они познакомились в гаражном массиве, где парень служил охранником. Спросил бродягу, кто такой, зачем обитает… Позже, заехал еще раз. Оказалось, парень уволился из Нацгвардии. Как-то поведал свою историю.

…Сказали митинг незаконный, — взять активистов… Студентики там, старушки… Требовали повышения пенсии. Скрутили мы десяток щеглов. Довезли, стали описывать. Пацан один храбрится. У меня, говорит, бабушка сорок лет вела литературу. Учила про совесть. А теперь не может на море съездить, мою стипендию делим. За что меня взяли? Ему слегка дали по лбу. Вопит: «Палачи»!

Напарник мой стал пацана крошить. Я кричу: — Прекрати! Унял «бойца». С тех пор — чужой среди своих…

— Ты, вот что… — гвардеец протянул бродяге телефон. — Тебе понадобится, интернет глазеть. Может, напишешь что. Симку вставь, выбросил я… — Откуда?

— Трофей. Сцепился с мажорами. «Золотая» пьянь, людей достают. Мне чуть попало, но телефон бросили…

Только сейчас бродяга увидел ссадину на лице приятеля. — И звони… Тут волки. Им жрать нечего! Вырублен лес…

Бродяга проводил гостя в темноту. Пожалуй, надо зайти, — решил он. — Волки, действительно, уносят собак… И он притушил костер, который из окна лачуги еще виднелся остывающими огнями. Потом лег на лежанку, укрылся, и почувствовал себя, в общем, неплохо. Сквозь стекло ему виднелись искрящиеся, но равнодушные к враждующим людям, звезды.

Через несколько дней гвардеец привез с собой пожилого мужчину. Пожалуй, старика. Лицо гостя в морщинах, а общее выражение граничило с озлобленностью. — Заваришь? — спросил гвардеец, бросив на стол красивую пачку чая.

Они чаевничали, скупо переговариваясь. Гость оказался бывшим каменщиком. Хотел расширить свою однокомнатную квартиру и все сбережения вложил в фонд новой стройки. Но попал на мошенников. Теперь он — «обманутый дольщик», каких много… Лицо строителя потемнело от гнева, он скалился больными щербатыми деснами.

— Поверил! Лох старый! Бывшие военные, «афганцы», ордена на грудях… Тридцать лет копил…

— В прокуратуре был?

— Не верю я им! Вор там на воре! Да и в кабинетах — стою бараном. Что делать? Недавно соседи собрали группу, вышли на площадь и… — на колени. Мать вашу! Снимают видео — просьбу для Правителя… Стыд! Даже в глотку не вцепишься. Сдохнуть, что — ли…

— Ты — погоди… — сказал гвардеец. — Рассказывал, — бывший «чернобылец»? Льготы есть? Так и знал! Тебе жилье полагается. Может, философ поможет? Бродяга вспомнил одинокую подругу жены. Бывший юрист, знает законы, правила коридоров… Может их познакомить? Мужик, хоть и тушил реактор, — еще крепкий…

— Ты зубы лечи! — приказал гвардеец. Постригись… Я дам взаймы. Познакомим с женщиной, — не рычи. Сойдетесь, — на курорт поедешь…

Придется позвонить жене, — подумал бродяга. — За человека просить… И ни слова о политике. Любит тетка Правителя.

Он подбросил в печурку полено. Для растопки у него валялась в углу книжка о Великом Строителе. С его хитрой, как бы дружеской физиономией. Таких книженций продажные писаки состряпали сотнями. Похожие на хозяина, смазливые моськи рассуждали о глубинном народе. И думали о зарубежных счетах…

Он пролистал книжку, наткнулся на размышления Правителя о патриотизме. Какой циник! У людей украли советские вклады на сберкнижках… Украли годы пенсионной реформой. Установили себе огромные зарплаты, людям — гроши… И взывать к труду, лояльности и патриотизму?

Пожалуй, Новый год придется встречать здесь. Куплю селедку, может выпью… Сколько ждать еще? Лет пять, пожалуй… Доживу. Скважины и заводы не увезут. Сейчас мы как в яме, в случайном времени — ошибке. В липком тумане одураченных. Сон ли это? Но морок этот Создатель, наконец — то, прервет. Не сможет иначе…

Поймавшие волну

Рассказ — пьеска

Действующие лица:

Матертый, редактор радиостанции

Чирикина, ведущая программы

Треплович, начинающий ведущий

Забортов, культуровед

Жбан, охранник

Пашка, электрик

дочь уборщицы

Жбан: Стой! Куда? Стрелять буду! Пропуск?

Треплович: Пардон, — не трать патрон. Вызван на аудиенцию. Так сказать, огурец на вакансию. Не Хлестаков, но вполне болтун — затейник…

Жбан: Мне похрен… Держи!

Чирикина: Это к нам. На « Бла — бла». Редактор занят. Посидим у меня.

Треплович: Вкусный кофе…

Чирикина: Добавить рому?

Треплович: Благодарю… Сколько помню, — всегда болтал. С детства не

останавливаюсь. Порой мама прижмется к отцу: — Боже! Наш сын — паяц! На что папа шутил: Как знать! Сегодня — дурачок, завтра — нужный язычок. Как в воду глядел!

В школе дразнили… — «Трепло»! Девушки — отворачивались. Прижму какую — даже не краснеет. Вот, вы улыбаетесь… Блистал в театральном кружке… Хохмил на тусовках. Но шоуменом не стал — детское лицо… На свадьбе мужик нужен, пират — романтик…

И в сетевом — важна внешность. «Кощей Бессмертный» — смешон. «Свину» — не доверяют. Был и толкачом, продавал прокладки, строительные плиты… Чирикина: Стоп! Не так быстро. Думаю, — поладим. Мне нужен напарник. Программа «Вокруг — да — Около». Оплата хорошая. Наша задача — обговорить ту или иную проблему. Не очень серьезно. Занять эфир. Ценится не мысль, а непосредственность. Чтобы слушатель не кис. Научитесь. Нужна природная разговорчивость…

И еще. Слушать меня, как старшую. В эфире — внимание на знаки. Подниму палец — молчание. Опять сигнал — продолжать. Ясно?

Треплович: Это смогу. Понимаю, — болтливая, но — работа. Я слушал передачи. Есть и идейки, но субординацию чту…

На двери редактора вспыхивает лампочка «Войдите!»

Матертый: Садись! С Чирикиной сговорились? Баба дело знает. Не перебивай! У нас что главное? Знать, где держать язык за зубами.

Завидуют нам… Так бы загрызли… Им на морозе кирпич класть, нам — в тепле трепаться. Не могут простить — другая эпоха! Были они на коне, а сейчас — в заднице. Пришло наше время! Мы на яхте под парусом. И ветер нам в спину. Поймали волну! Сколько продлится наш курс? Кабы знать… Начнешь завтра. Пока что — «Бла-бла». Там эфира — три минуты. Тембр у тебя сыроват, наглости нет. Поправимо. Главное — развлекать! Незатейливо. Не мудро. Где хохотнуть, сморкнуться… К слушателю — с почтением, но без заискивания. Знай себе цену. Усек?

Треплович: А как с политикой? Какие рамки? Ведь будут вопросы. И — острые… Матертый: Зришь в корень. Острые — смягчать, уводить в сторону. Разжижать, разбавлять. «Вроде согласен, но… Вы правы, хотя… Есть и другое мнение… А какие критерии?"… Ну и так далее. Не уходить, но выруливать. Лгать и улыбаться. Так, чтобы к концу фразы ничего не осталось.

Пойми, мы на службе Системы. Покрывать «Верхних». Нам за это платят. И немало. Задача — развлекать и отвлекать. Впишешься, — добавлю эфир. А это — бабки… Вот что. Придет сейчас умник. Посидишь с нами. Может, спросишь что. Только тихо. Нам его навязали. Приходится слушать таких…
Входит Забортов, кандидат наук, культуровед.

Чирикина: Всем привет! У нас в гостях известный философ… Прямой эфир… Поговорим о культуре речи…

Забортов: Наверно от меня ждут советов как писать «жи» и «ши, О словах — паразитах… Но поднимем планку беседы. Поговорим о культуре жизни. Но, конечно, без политических лозунгов…

Матертый: Без лозунгов! Если что, — за вами придут… Га — га… Заборотов: Мда… Меня тревожит состояние культуры. Ценности смещены в сторону обогащения и развлекаловки. Отдыхай! Будь успешным! Меньше думай! Огромное количество глянцевых журналов и радиостанций вещает для отдыхающих. Но когда же работать? Мало кто говорит о труде, о созидающих людях… Ведь кто-то строит дома и дороги, лечит, учит нас… Человек трудящийся — словно неудачник в жизни, ватник и лох. Герои эпохи — киллер, депутат и шоу-болтун. Моральный деграданс…

Да, есть канал «Культура». Но — приоритеты! На первом государственном — попса и шансон! Мурло потребителя заслонило свет… Раньше задачей культуры было — развитие, возвышение человека. Пусть он и сопротивлялся. Сейчас — угождение инстинктам. Да ведь слаб человек, помощь ему нужна. А мы развращаем его, опуская все ниже…

Чирикина: Вы, наверно, про высокое искусство? У нас же развлекательная… Забортов: Воспитывает все — и Венера музейная, и воздух соседней квартиры… Не должно быть равнодушия! Конечно, все можно списать на свободный выбор, демократию… Разрешить колдовские салоны, проституцию, продажу оружия, как водки… Но разве в своей семье вы забываете о детях? Тут мы стараемся ограничить, убедить… А на государственном уровне — безразличие. И даже скрытая идеология разврата и отупления народа. Уничтожение интеллекта, души…

Матертый: И кто виноват? Кого — в камеру?

Забортов: Мы можем смеяться… Но над кем? Те, кто наверху — все понимают. Но им все равно. Детей своих отдали в частные школы за рубежом… Гламуры — мажоры… А культура для народа — в руках торгашей. Тем только деньги нужны. Вот и гонят попсу, как образ жизни. Внедряют тину. Незаметный ил для ума и чувств. Пугачева — киркоров — стас михайлов… Вот еще экземпляр — Трахтенбрех… Умер недавно. Не насобирал ни на здоровье, ни на добрую память…

Треплович: Но мы — то причем? Музыкальный канал…

Забортов: Э, не все так просто. Чем вы занимаете эфир? Пустой музыкой и болтовней. Извините. Впрямую не растлеваете, но — зомбируете мякиной… Влияние попсы на психику доказано!

Матертый: Да вы не волнуйтесь! Рассказывайте…

Забортов: Вы играете на понижение личности! Промываете мозги музоном. Технологии проверенные. Так индейцев споили… Музыка — инструмент манипуляции! Движок для ног. А тексты! Почему нет песен о жизни человека? О труде, учебе, детях и родителях, о призвании и мечтах… Только — перепихнуться, поржать, урвать… Медленная плесень, ржа эрзац-культуры… И толпы овец, жующих ботву… Ох, что-то сердце…

Матертый: Дайте профессору под язык! Разволновался… И почему замигал свет? Черт! Вызвать электрика… Срочно! Сбегай…

Треплович: Электрик? Пашка? Срочно в студию, к редактору!

Пашка: Суки! Достали! Мокрый уже… Работаю в трех местах, — семью кормить. И я тебе на Пашка! Павел Иванович! Передай Матертому — время смены кончилось. А если тронешь еще, — зубы выбью…

Матертый: Что там с электриком? Хрен с ним! Увезли профессора… На скорой… Болтал много. Ты вот что. Принеси коньяку… Там у вас есть. А это кто? Смазливая… Вон — карячится… Ух, попец! Дочь уборщицы? Лет четырнадцать будет. Я, пожалуй, останусь, обдумаю кое-что…

Утром следующего дня.

Треплович: Друзья! Здесь — «Бла — бла». Нет, не так… легче… Я сказал — добрый день! И он добрый для вас, для меня… Я слышу ваши ответы, ваш смех… Чирикина: Привет! Репетируешь? Слыхал? Вечером дочь уборщицы разбилась. Пьяная грохнулась с лестницы. А может толкнули… Ты что ли бар не закрыл? Влетит теперь…

Треплович: Да, но…

Матертый: Зайди ко мне! Жбан, Треплович, — сядьте. Дело такое… Скажешь, забыл бутылку закрыть в баре. Новенький, мол. Не разобрался. Получишь выговор, лишим премии. Но будешь работать. А через полгода — займешь место Чирикиной. Станешь редактором программы. Потом и меня сменишь. Я в Москву собираюсь… В Москву! Заметили меня… Да и бабки нужны, по канарам ездить…

Жбан: А я скажу, что оставалась одна. Напилась. В пузе все равно коньяк найдут. Но за это — возглавлю охрану! Так что, дерзай, щегол… Я — пригляжу…

Хорошее настроение

Иван Петрович Малый работал столяром — оформителем в учреждении городской культуры. Трудился много лет и, в общем, считался работником полезным. Годами он смазывал дверные петли кабинетов, подтягивал расшатанные стулья, а также строил всякие нужные людям выставки. Дело свое он знал и особенно отличался, когда ему попадались задания творческие.

К примеру, он мог придумать витрину для иконы какого-нибудь архангела Иегудила или быстро выпилить Бабу-Ягу к новогоднему празднику. В таких случаях он напрягал фантазию и мастерил чудо-подставку: Яга стояла крепко и, в то же время, падала при попадании в нее детским мячом. Позже, Иван Петрович признавался, — первоначальный план его был сложней. Макет Бабы Яги должен был вскрикивать при ударах в лоб: — «Тебе б так!» Но его педагогическую идею наверху не поняли. Тем не менее, на свое пятидесятилетие Иван Петрович получил кактус в горшке и грамоту с красивой подписью заместителя зав. культуры Евг. Удачного.

Случались и другие истории. Так Иван Петрович заслужил полбутылки виски от механика передвижной выставки «Динозавры». Облезшие муляжи — монстры поистрепались в дорогах, и многие уже не открывали пасти, едва шевеля головами. Проявив смекалку, Иван Петрович с фонарем на лбу проник внутрь чудовища. Там, внутри металлического скелета, он скрепил наугад два проводка. А выбравшись, сделал из пенопласта два новых клыка, закрепил их шурупами и подкрасил. Старый ящер помолодел и, по-прежнему, пугал ребятню…

«Нам радость творчества дана,

когда палитра без г — вна»

Такая глубокомысленная запись появилась в тот вечер в дневнике слегка нетрезвого Ивана Петровича. И вот здесь можно открыть одну из тайн нашего героя.

Иван Петрович давно мечтал стать художником. Всю трудовую жизнь он пронес в себе любовь к картинам. Какие-то наброски ему удавались в тетрадке… Но на серьезные работы времени не хватало. А, может, — решимости? И теперь, когда до пенсии оставалось всего полгода, его планы на жизнь запылали огнем.

Порой он вспоминал отца — офицера, который после выхода в отставку страдал неприкаянностью. А потому свою любовь к руководству изливал на домочадцев. Старый командир ходил по квартире, выискивал пыль и устраивал развод на работы. А раз в неделю проводил семейную политинформацию.

Одно время отец даже надеялся видеть в сыне продолжателя династии. Но небесам лучше знать. От всего военного мальчика тошнило. Мечтательному Ване нравились кисти, а от запаха масляных красок он впадал в труднообъяснимый ступор.

Так или иначе, но отслужив в армии, возмужавший Иван уже не смог ужиться с родней. С добродушной приезжей девушкой, он уехал на север, прихватив с собой лишь несколько книг и пакет апельсинов на свадьбу.
Так и пошла, покатилась жизнь. В тоскливый час лекарство известное — музыка, да винцо тайком. После рождения детей — борьба за общежитие, за место в детсад… Мечты о картинах отодвигались в будущее, и краски с тихим вздохом медленно засыхали в кладовке.

Вулканы

«…и далеко, а кажется, что рядом,

волнуя напряженной немотой, —

вулкана леденящая громада

нависла совершенством….»

(Из стихов самодеятельного художника И. Малого)

Среди многих любительских набросков Ивана Петровича, выделялась подборка видов вулканов. Откуда пошел этот интерес ответить он затруднялся. Нравятся и все тут. Возможно, он ощущал какое-то родство с ними. Часто, после рабочего дня, рассматривал альбомные иллюстрации, на которых дымились, извергались или просто ожидали своего часа непредсказуемые вершины. И все же, никак не мог найти тот вид, который бы его удовлетворял полностью.

Многое не устраивало художника. Ему не нравился извергающийся вулкан, похожий на вскрытый чирей. Не нравился вид сверху, — заглядывать в кратер казалось ему неуважением к природе. Не нравились потухшие вулканы, чьи подножия обживали суетливые люди. Зимний вулкан наводил тоску. А весенний, с частично растаявшим снегом, напоминал своими полосами легкомысленную зебру. Не привлекали, также, далекие и слишком близкие планы. Иван Петрович искал для себя ту идеальную точку, с которой вулкан смотрелся бы грозно, без панибратства, и не терял чего-то человеческого…

Иногда вулканические фантазии просились в дневник. «Каждый час, — выписывал Иван Петрович из книг, — меняется его облик. Утром, освещенный солнцем вулкан — розовый, с густыми тенями во впадинах и ущельях. В полдень — парит в синеве крылатым видением. К вечеру, на зеленом небе, заполняет даль торжественно и вдохновенно, словно финал симфонии…»

Наконец, после долгих проб, ему удалось создать набросок «своего» вулкана. Представьте, — ранняя солнечная осень. Вы бредете по начинающему редеть лесу. Увядшая трава, серый мох, опавшие листья… Под ногами шуршание, хруст ветки. Лес чистый и благодатный. Но вот замечаете, — впереди свет. Лес кончается! Через несколько шагов — открытое, пересеченное буграми каменистое плато… Еще миг, и вы ступите с мягкой почвы леса на твердую застывшую лаву. Но — помедлите! Взгляд властно притягивает открывшийся план, где высится благородный вулкан, наполовину покрытый ледником. И вся картина пронизана осенним небом, терпким, слегка морозным, которым так хочется жить… Оставалось лишь правильно подобрать краски…

Мысленно, Иван Петрович уже входил в свою будущую картину. Но к вулкану не приближался. Просто стоял под последней березой леса, словно под ее защитой и — молчал, дышал.

Но, когда-то, Иван Петрович был уверен в этом, — после долгих лет своей творческой жизни он состарится. И лишь тогда, с февральской сырой метелью, он войдет в ту картину. Он будет идти, проваливаясь в снегу, сознавая, что это его последнее путешествие. И цель его — вовсе не взобраться, а — приблизиться, насколько хватит сил…

И когда он совсем ослабеет, — наступит тишина. И начнется равномерный, без малейшего ветерка снегопад. Будто и неземной вовсе… И обессиленный, повернется Иван Петрович на спину, глядя сквозь снегопад на вершину вулкана. С волнением он будет чувствовать, как остывает тело и тяжелеют веки. И как лицо присыпает снег. Лицо, на котором останется умиротворенность и покой…

Фронтовая посылка

Сегодняшний день как — будто обещал Ивану Петровичу везение. С утра ему поручили интересную творческую задачу, — помочь оформить выставку, посвященную Отечественной войне.

В зале уже распаковывали экспонаты из ящиков, раскладывали, примеряли стенды. С уважением он рассматривал пожелтевшие фотографии, мундштуки, письма фронтовиков. Подержал в руках смертный патрон, где хранилась записка с личными данными бойца. Передернул затвор карабина, тяжелого, с трехгранным штыком, которого так боялись враги. Ему захотелось хоть немного внести свой вклад в дело великой победы, почтить память солдат. С трепетом он расставлял пробитые осколками каски, оружие бойцов и выцветшие гимнастерки с дырочками для наград.

Увлеченный работой, Иван Петрович вызвался изготовить посылочный ящик времен той войны. Отыскав нужное фото, он сколотил по нужным размерам ящик, вымазал его грязью и даже опалил паяльной лампой. Посылка, пострадавшая от взрыва… Ящик стоял загадочно, передавая эпоху страданий, боли, эпоху необходимости людей друг в друге.

Целый день они с музейной художницей укрепляли привезенные экспонаты. Серьезная «дивчина» трудилось душевно и толково. У нее всегда был план работы, — рисунки, макеты, которые она мастерила дома. В то же время, как профессионал, она допускала импровизации, творческие находки. Так офицерские сапоги возле одетого манекена, она поставила не на бархатный подиум, а на обычный овощной ящик.

К вечеру, однако, Ивану Петрович почувствовал себя неважно. Словно зачерпнул от выставки лишнего. Какая- то тяжесть сдавила грудь, и домой он шел медленно, с остановками. Город жил своей жизнью, и прохожие возвращались с работы, не глядя на уставшего работника культуры. «Выпить, что ли?» — решал Иван Петрович.

Балда

О, наши тайны, уголки души!

Что мы без них?

Он пошел обходным путем, чтобы заглянуть в магазинчик. И проходя мимо мусорных баков, заметил старую выброшенную куклу, что валялась рядом с отходами. Обычная старая кукла… Глаза пупса белели стертой краской… Оглянувшись, Иван Петрович вызволил куклу из мусора и сунул в карман. Для чего? Поступок странный. Но, порой, мы все делаем что-то необъяснимое.

А дома Ивана Петровича ждал сюрприз. В записке жена извещала, что уехала в деревню на пару дней. А потому Ивану Петровичу придется самому готовить и вставать по будильнику.

— Нет худа без добра, — вздохнул мастер. Он вынул пупса, обмыл его и поставил на стол, прислонив к вазе с салфетками. Затем принялся чистить картошку, заодно раздумывая, как же ему устроить праздник одиночества. Здесь, правда, ему фантазия отказала в пользу обычной чекушки.
Балда.

Недолго думая, Иван Петрович решил нажарить картошки с лучком и острой приправой. Пока сковородка шкварчила, он с удовольствием походил по квартире в трусах. Приятная свобода, о которой он скучал, шевелила волнами тело. Сидя на унитазе, намеренно не закрыл дверь, разглядывал предметы в прихожей. Потом закурил на кухне, стряхивая пепел прямо в умывальник. Резиновый пупс неявно выражал сочувствие.

Иван Петрович дружелюбно рассматривал гостя. Таких теперь не делали, с одним туловищем и большой головой. Скорее всего, кукла изображала ребенка. Но оттого, что краска стерлась, пупс походил на старика — мыслителя, лысого, с ироничной улыбкой мудреца. «Сократус… Сначала тесал камни… Потом ходил по базарам. А может, Ляо — Дзи… Словом, философ — Балда».

Иван Петрович налил еще рюмку, смачно глотнул содержимое и нюхнул хлеб. Чекушка, не прячась, стояла на столе. Было приятно выйти в комнату, затем вернуться, — стоит себе… Опять выйти, вернуться — стоит! Настроение улучшалось.

Он сидел на мягком стуле, принесенном из комнаты, и поглядывал в окно на фигуры девушек. Даже теплая одежда не скрывала их приятных выпуклостей. «Когда-то и они состарятся…» Ему представилась седая бабуля, которая хранила свою куклу до последних дней. Но потом умерла, и внуки выбросили игрушку, вместе со старой мебелью и половиками. — Так- то, брат! Нелегко жилось? А ты — выпей, расслабься…

Иван Петрович поднес край рюмки ко рту пупса. 
— Ну — ка, кусни… Измазался…

Иван Петрович вытер салфеткой куклу, развеселился. Ему нравилось молчание нового друга. Вновь пришли мысли о вулканах. Показалось, что в будущей картине не так уж много сложного. Еще потерпеть, жизнь наладится…

Иван Петрович не спеша убрал пупса в ящик с носками. Затем вымыл посуду, заметив, что сегодня не включал радио с новостями. «Ничего, — решил он, — завтра узнаю». А потом выключил свет и уснул безмятежным, почти крепким сном, как в детстве. Тогда ему тоже снились полеты над городом, вроде знакомым, приятным, но в котором он еще никогда не бывал.

Продавец дырявого рога

Оказывается, в нашем городе есть улица Творческая. Надо же… Может, шутка чья? Впрочем, это и не улица вовсе. Так, крохотный дворик, зажатый между бетонными офисами, помпезным банком и прочими «шопами». В щель между зданиями и не проедешь. Тишина, мягкие, желто-зеленые тени, несколько тополей, песочница… Словно в аквариуме. Подозреваю, что на этой улице всего один дом. Точнее — одноэтажный деревянный барак, выкрашенный облупившейся краской.

Уже месяц вожу сына в эту художественную школу. Пока сын развивается, сижу на лавочке, мамаш рассматриваю. Обхожу барак — одна его половина, где юные художники, молчит, другая — поет, там хоровое отделение. И как они все там вмещаются?

По правде говоря, школа напоминает мне маленький кораблик. Волны океана бушуют, а суденышко, потрескивая, продолжает свой путь. Сколько таких корабликов нужно городу? Стране?

В очередной раз, обходя школу, замечаю в торце здания пристроенное крыльцо. На двери надпись — «Магазин бесполезных вещей». Ну-ну, думаю, — «Творческая» же…

Хозяин магазина, больше похожего на кладовку, невысокий щуплый мужчина. Уже не молод. Сидит на плетеном ветхом стуле, придвинутом к стене. Тихий человечек, подставил лицо заглянувшему сюда лучу солнца. Взгляд его печален и добр. Вдоль стен, там и сям, пылятся в беспорядке предметы почтенного вида. Что-то узнаешь сразу, другое, непонятное — подписано. Надписи самодельные.

Забавно, конечно. Отмечаю треснувшую гавайскую гитару без струн, дряхлый бубен шамана, маску племени «нго-нго» (как гласит фанерная табличка). Далее — стрела папуаса, китобойный гарпун. Попробовал на ощупь — железный! Затем следуют: «вериги для грешников» (проще — ржавая цепь), «набор жреца вуду» (какие-то кости и перья), «театральный костюм Дон Кихота» (выцветший и драный) и много другого в таком духе. Завершает сей паноптикум скелет павиана в позе мыслителя.

— Так вы из родителей? Смотрите…

— Зашел случайно. Странный у вас товар…

— Ну, в быту эти вещи не нужны. Непрактичные «отходы жизни». Можно повесить на гвоздь. Экзотика… Для чудаков…

— И где вы их находите?

— Где как. Трачу пенсию, играю на дудке у ларьков, пишу в цирки. Знакомые есть в других городах. Главное, чтобы вещь была интересная. И обязательно — со следами рук. Отслужившая. Не муляж.

— Выходит, в убыток торгуете?

— Да и не торгую почти. Показываю. Где вы увидите настоящий африканский там-там? А колесо от рикши? Смотрите, как износилось! Или эта штука для подъема парусов…

— В нашем городе паруса? Тайга кругом!

— Вот видите. Непрактичные вещи. Другая у них планида. Что ни предмет — судьба. Вот кобура настоящего анархиста. Внюхайтесь! Призрак альбатроса революции…

Добросовестно нюхаю, но вместо запаха маузера, ощущаю лишь затхлость кожи.

— Не чувствуете? А я — слышу…

— И что же, покупают?

— Случается. Недавно один господин приобрел эфес от шпаги. Говорит, вызвал соперника на дуэль. Все же лучше, чем бумажниками тузить друг друга.

— Пытаюсь понять вас…

— Скучный наш город, пресный. Без изюминки. Нет у нас ни «чарли» своего, ни «мистера Икса»…

— Пожалуй. И контор многовато.

— Вот-вот. Вы на занятиях были? У мальчика…

— Заходил. Час выписывают яблоко.

— А в хоровой?

Он подводит меня к щели в стене. Засаленные пальцами доски выдают пункт его наблюдений. По примеру продавца наклоняюсь, прижимаясь к доскам.

— Смотрите! Летят!

— Разминка. Машут руками…

— А будто — взлетают. Может, оторвется кто…

Смотрю на него внимательней. Нормальный мужик, в общем. Вокруг детских глаз морщины, виноватая улыбка. Похож на клоуна в отставке. Скольких людей он рассмешил? Теперь не в силах крутить кульбиты, кричать «Оп — ля!».

Еще раз медленно обхожу этот музейный утиль. Что-то ирреальное чудится в не нужных миру предметах. Все как- будто настоящее, трудовое, а — бесполезное. Тут и старый английский стек, и персидский чурбан, и цилиндр эквилибриста. И даже подзорная труба без линз.

— Что же такой трубой делать?

— На звезды смотреть. А не хотите купить рог дырявый?

Он протягивает завиток рога, из которого, верно, не один кавказец выдул бочку вина. Рог безнадежно испорчен. Хотя, изловчившись, можно закрыть пробоину пальцем.

— Дыру залатать можно. Поставить пломбу…

— Зачем? Тогда из него пить будут. А так можно звук извлечь.

С уважением к рогу, продавец подносит завиток к губам. Вбирает в себя воздух. Звук жалобный, но одновременно утверждающий, вырывается из отверстия, устремляясь в окно. Кажется, музыкальный дух пытается пробиться сквозь строй окруживших его зданий. В поисках выхода звук мечется, проникает в окна особняков и там дробится в бесконечных кабинетах, компьютерах…

Признаюсь, мне стало не по себе. На мгновенье почудилось, будто стою у стен старого замка. Зубцы стен уж закруглились, окна бойниц, подвесной мост поросли мхом. Ворота в замок заперты, а внутри — тревожится люд. Что- то случилось?

Внезапно впереди, на холме, у темной черты леса появляется всадник, — таинственный, прекрасный герольд. Его блеснувший золотым украшением рог волнующе трубит, зовет. Скорей! К городу ползет дракон!

Вот почему тревога! Сквозь гущу леса к городу близится чудище. Кто с ним сразится? Кто смельчак? С тем самым драконом из детства — помните? — шипы на шее, рога, чешуйчатый хвост… С настоящим драконом, пожирающим идеалистов. Которого до сих пор победить никому не удалось.

Плотник и вампиры

Мы познакомились, когда, после грызни у кормушки, к власти пришли «серые». Они сменили «красных» и запретили их партию. Было сказано, что прежние шли не туда и не умеют торговать. Теперь то, все станут успешными. Так нам обещали.

Затем сочинили Указ об изъятии имущества бывших вождей. Все эти санатории, курорты, дачи и гаражи, все здания обкомов и горкомов перешли к власти новых управленцев. Стали изымать богатство и у «красных» Усть — Сыровска. Мне, подвальному плотнику, и еще двоим грузчикам, — приказали освободить от мебели Дворец прежней партии. Мы загружали в грузовики столы, кожаные стулья, всякие ковры и дорожки, а также радиоприемники, вентиляторы, обогреватели, телефоны с инвентарными номерами. Куда все это потом увезли, нам не сказали.

Мы обходили кабинеты, заполняя картонные коробки. Непривычно шутили. Странно было смеяться в таком здании. Оказывается, красные не такие и вечные, как мы думали. Шли по коридору, волоча шнуры приборов…

Тогда и вышел к нам один из бывших. Видно, прощался с кабинетом. Невысокого роста, толстяк, с властным взглядом хозяина жизни. Его возмутил наш смех. Он остановился и принялся отчитывать нас за шум.

— Вы… это… здесь…

Мы смотрели на него с интересом. Никак, забылся? Потом он вспомнил ситуацию, смешался и пошел восвояси. Теперь он не был главным ни здесь, ни там, за окном. Его это так поразило, что он не нашел нужных слов…

С той встречи минуло пять лет. Я работал в организации, где платили мало и с задержками. Иногда выдавали зарплату досками или мелким яйцом. С обменом на суповые наборы. Наши шахтеры ездили в Москву стучать касками перед зданием новых боссов. Оплачивать им добычу угля не хотели, считая, что дешевле купить за границей. И вообще эти люди, работяги — нерентабельны. Я брал столярные работы со стороны. Обшивал старые балконы, делал шкафчики и прочий ремонт. Новая власть призывала терпеть, хотя почему — то сама жила в роскоши. И первым делом укрепляли полицию и суды. Против недовольных, надо полагать…

В тот день меня пригласили ремонтировать старую бухгалтерию в двухэтажном деревянном доме. Вокруг, как грибы, вырастали кооперативы и общества, новые фирмы. Видно, и этот барак приспособили для себя бизнесмены. Я чувствовал переутомление. Вечерами хотелось читать, играть на гитаре… Но ныли мышцы, и я злился, обещая себе быть расчетливей, точно мой молоток, вгоняющий гвозди в смолистую доску.

…Едва вошел в коридор барака — все понял. Такое случается — мелькнет «картинка», быстрая, как луч — и уже знаешь, что будет. Что опять придется работать даром. Правда, пользы от этой способности мало. Все равно идешь, как сейчас, по скрипучим половицам, вдыхая запах плесени. Идешь, хоть и знаешь — дело того не стоит.

В маленькой комнате с надписью «бухгалтерия» тесно. Стол с калькулятором, шкаф для одежды, мрачный сейф. К невысокому потолку серой дымкой налипло чье-то отчаяние. Подхожу к окну, чувствуя, как прогибаются доски под ногами.

За окном шелестит осень. Мне по душе ее дыхание. Пожалуй, день — другой и повеет холодом, начнут раздеваться, темнеть ветви деревьев. Отсюда, из затемненной комнаты деревянного дома, этот свежий осенний день кажется другим, таинственным. В комнате прохладно и отдает запахом старых, изъеденных временем бревен.

Заказчица, сутулая, с поблекшим лицом, не смотрит в глаза.

— Вы не первый, кого мы приглашали…

— Да — говорю. — И все отказывались.

Мне понятно, почему она предлагает так мало за работу. Виноват начальник. Грубый, жадный… Он поедает ее, как гусеница. И срывает на ней злость. А она не в силах уйти.

Наконец, она поднимает глаза. Цвет их неясный, тусклый, а взгляд — израсходованный. Так смотрит на молодого парня зрелая женщина, с которой тот решил поиграть в любовь. А у нее трое детей и больной муж — алкоголик. И тогда я посмотрел на нее по-другому. Чуть собрался, расфокусировал взгляд и «поплыл». Я увидел то, что есть у каждого из нас. «Это» ее — было серым, тусклым, как и глаза. Пепельно-серый уставший кокон с поникшими нитями. Едва заметные световые паутинки повисли вокруг головы. Словно лепестки растения, которое перестали поливать.

Итак… Отделить плинтус, перебрать, уплотнить пол, заменить гнилье. И убрать, наконец, этот наглый сейф. Очередной раз я брался за почти бесплатную работу. Сколько мне еще быть таким? Как объяснить семье, что я могу зарабатывать? Но что делать, если таких, как она, — больше? За стеной, в соседней комнате послышался голос. Тембр его — властный, скрипучий. — Я должен гвозди искать? Я? Или плотник?

Дверь приоткрылась и вошла, точно побитая, заказчица. За ней — мужчина средних лет, полноватый, с немигающим взглядом. Я сразу узнал его и едва удержался, чтобы не встать в его присутствии. Женщина молчала, и с минуту в комнате зависла гнетущая тень.

Я все еще был в «состоянии». И отчетливо видел, как из груди начальника, на уровне сердца, открылось темное отверстие величиной с кулак. По краям отверстия скользнули и зазмеились ленты. Словно щупальца они дотянулись до груди женщины. И затем, будто насытившись, втянулись в свою дыру…

— Раз! Два! — командую я себе и наваливаюсь на лом, подсунутый под днище сейфа. Тяжелый ящик отделяется от пола, и я успеваю подсунуть ногой круглую болванку. Осторожно, стараясь не проломить пол, сдвигаю махину. Затем выношу мебель.

Иногда мне кажется, я работаю один на всю страну. Ощущение это нескромное. Но оно приходит. Я все реже встречаю человека с молотком. Куда подевались эти люди? И все больше — руководителей, командиров, планировщиков. Они уверены — главное, толково построить план, нарисовать на бумаге… Или хотят лучше устроиться?

Вот и этот господин. Забыл он меня. В новое время перестроился. Не он ли говорил мне в кабинете:

— Послушай, как тебя… плотник. Не стучи тут. Я вопрос порешаю…

Осень. Из окна комнатушки видна освещенная мягким солнцем улица. Деревянный барак отбрасывает тень на уже пожелтевшую траву. В воздухе — тонкий запах приближающихся заморозков.

Поодаль, за деревьями, видна крыша недавно построенного банка. Быстро поднялся этот монстр, украшенный мраморной крошкой. Мы и не видели строителей за забором. Кто они? Откуда? Говорят, банк обокрал вкладчиков… Порой мне кажется, — я пытаюсь что-то доказать. Себе, другим, этому начальнику. Как-то устоять… Когда чувствую это особенно ясно, думаю — нужен людям. Но иногда кажусь себе щепкой, досадной помехой, путающейся под ногами тех, кто знает, что почем.

Минуло два десятка лет. Я вышел на пенсию, подрабатываю ремонтом на огородах. Кому картофельную яму поправлю, кому забор. Пенсии хватает только на еду.

Последний раз видел «вампира» по зомбоящику. Теперь заседающего в Главном собрании. Там принимали нужные себе законы. В этот раз рассматривали закон о своей зарплате. Его установили в сотню раз больше моей пенсии. Другой проект запрещал показывать их заседания по телевизору. Вокруг старого клопа отдыхали в креслах народные управленцы. Бывшие проворовавшиеся директора; бывшие артисты, теперь морщинистые, некрасивые; бывшие гимнастки и боксеры, теперь лысые и пузатые; бывшие «красные», ставшие «серыми» и много других новых хозяев жизни…

Я смотрел на это собрание и мысленно выстругивал осиновый кол. Что я еще мог? Хотелось применить его по назначению. И только одно спасало меня от ареста гвардейцами. Кстати, тоже ставших успешными. Я же сказал, мысленно выстругивал, мысленно…

Новые спасители

В этом году весна будто застряла у порога, — то поманит открытым холодным небом, то опять зарядит дождем, а то и снежной крупой сыпанет… Погода капризничает, горожане устали, тоскуют по теплу. Как быть?

Мое раздражение объяснялось, так же, и нерешенной творческой задачей. Наша городская газета объявила конкурс на тему «Моя улица», и я не мог определиться, участвовать или нет. Слишком малым давался объем заметки. В нескольких предложениях можно перечислить количество домов, метраж дороги, да разбитый асфальт тротуаров. Но как передать образ улицы, ее неповторимое своеобразие? Здесь не обойтись без поэзии, метафор…

Как вдруг, за несколько дней до календарного лета, весна сжалилась. Словно извиняясь за опоздание, наполнила, затопила улицы матовым светом, густым, но невидимым теплом. Мгновенно позеленело! Деревья, дома, прохожие — все проступило сквозь желтое небесное стекло. И сутулые — распрямились…

Иду по улице Советской, что в старой части города, вдыхаю обновление жизни. Но перед библиотекой (это святое!) — останавливаюсь. Перед знакомым входом выставили столы с книгами. Раздают излишки. С сожалением перелистываю романы Тургенева (кто их читает теперь?), встречаются Булкагов, Платонов…

Задерживаюсь у «эзотерического» стола. Подумать только! Еще двадцать лет назад мы листали эти книги с опаской. Сейчас не страшны нам «магия» с «оккультизмом». Старая эзотерика преобразилась. Любой перечислит колдовские методики — НЛП, трансерфинг, управление реальностью, даосские секреты, методы спецслужб…

— Интересует непознанное? — слышу за спиной женский голос.

— С научным уклоном… — сдержанно отвечаю.

Солнце ласкает мне лоб, щеки, и я не могу рассмотреть собеседницу. Лишь световой контур обрамляет ее фигуру.

— А — люди, единомышленники? — мелодия ее вопроса кажется мне насмешливой. Мягко слепящий поток света мешает рассмотреть цвет ее глаз. — Вот иду к ним…

— Что-то новенькое? Секта? — Принимаю ее тон.

— Вроде того. Секта сероглазых…

И мы идем по улице вместе. Походка спутницы уверенная. Ее соломенную стрижку трогает теплый ветерок. Встречные волны шевелят и мои волосы. Мне хорошо, и соседка — по душе. Она напоминает мне плакатный образ комсомолки 30-х годов. Энергичная, идейная, устремленная в будущее… Вот только у глаз моей дамы замечаю морщинки. Не так уж она молода…

Рассказывает о себе: воспитатель, учитель труда в детской больнице. Изготавливают всякие поделки. Только дети там — больные…

Я слушаю ее рассказ, по- прежнему, болтаясь в своей проблеме. Браться ли за конкурс? Или взяться за повесть? Показать нашу провинциальную жизнь, найти живые слова…

— А сегодня мы сделаем свой страх! — объявляет больным детям учительница. Она в белом халате, красивая, смелая… От нее исходит доброта. — Как страх? — дети заинтересованы. Она показывает изобретенную ею «страшилку». Бяка бумажная, перетянутая черными нитками… Объясняет, что сама боялась уколов, а теперь осмелела. Дети верят и воплощают в игрушку свои волнения от больницы, врачей, будущих операций. И страх тот можно помять, покрутить, даже порвать.

…Конечно, — размышляю, видя как она жестикулирует, — напишут и без меня дежурные фразы. Назовут, в который раз, улицу бывшей Трехсвятительской. Вспомнят о ее роли до войны (тут был мелкий заводик). Да и нужна ли газете художественность?

…А еще — домовенок Кузя. Доброе существо, охранитель дома. Так увлекутся, — не отнимешь! Часто увозят своих персонажей в поселки. И, конечно, — доносится до меня ее необычный тембр, — обида на правительство. Зарплату не платят. Я вот думаю, этих шишек тоже учили. Почему не заботятся о тех, кто их выучил? Мы так унижены…

…Да, провинциализм, — продолжаю размышлять, — заметен в мелочах. Вот сосуд для окурков у здания общаги студентов. Стоит прямо на тротуаре. Думаете, урна? Нет, какой- то банный таз без дна. Любой может пнуть! Уж лучше бы ведро поставили. И надо траву рвать из фундамента. Как -то запущено у нас. Да заменить, наконец, эту разбитую брусчатку. Бывший мэр делал. Теперь — в тюрьме за хищения…

— … А дети в одном классе разного возраста. Дисциплина нужна. Но кричать нельзя! Ищешь крючки для зацепки внимания. Поиск, поиск… Каждый день что-то новое. Нужно отвлечь детей. То «сладкая парочка» в виде мальчика с девочкой из ниток. Или — «Эхо», нечто странное, с большими ушами… Думаешь вечерами, не спишь. И знаете, каждому педагогу дети придумали прозвища. Мультяшные. Есть у нас и Руслан — богатырь, и Элли своя…

— Стоп! Пробую угадать ваш образ! Как дети придумали… Э — э — … Бабочка над капельницей? Верно?

Мы подходим к зданию, принадлежавшему обществу слепоглухонемых. Двухэтажный невзрачный особняк. Здесь, как я понял, новое эзотерическое общество арендует класс для занятий. Стены дома с ранами, трещины, потеки. Все уныло…

Однако, на крыльце нас встречает сюрприз. Да какой! Русский красавец, удалой молодец! Иванушка сказочный, кучерявый парень лет двадцати. Косая сажень в плечах, а взгляд наивный, добрый. Это сын моей новой знакомой. Я засмотрелся, — ну, чистая картинка…

— Иван! — представился он. И мы входим в здание.

Внутри дома — хмуро. Ни цветов, ни картин на стенах. В классе несколько столов, дешевый телевизор. Слушателей — двенадцать апостолов. Полусонно слушают. А с экрана телика вещает пухлощекий, с залысинами дядька. Напоминает недовольного хомяка. Он — лидер движения.

…Мы продолжаем «введение в информацию Ордена Звездных Магов». Наши знания о законах мира и бытия…

…Мыслениум, — продолжает хомяк, — являет Нечто, хранящее информацию о пространстве, бывшем здесь и там. Все хранит база матрицы… Глобуль — полевый компонент, имеет в сечении… точечный мономер…

У мужика, похожего на жуликоватого цыгана, бегающие глазки, плохая дикция. Он перекатывает слова в щеках и небрежно говорит углом рта, не глядя на слушателей.

— Это Баклановский, бывший журналист и Главный тамплиер Ордена, — сказали мне шепотом.

— А какова цель организации?

— Тсс! Спасение человечества!

…наша система находится на 33-ем уровне. Затрачено 12 триллионов лет. Однако, цель не достигнута: часть человечества не имела 13-го инфогена…

Потом телик сдох. И разодетая дама, видимо заместитель Магистра, продолжила лекцию. Говорила быстро, но слова забывала, вставляя «так сказать», «подобно»…

…Мы — последователи учения, обладающего истиной. Наш Орден спасет Землю… Материалистический подход губит жизнь. Духовный кризис… Общество потребления… Мы — возвысим… Новая парадигма заполнит лакуны…

Медленно, не привлекая внимания, стараюсь рассмотреть магов. Сердце мое сжимается… Почему они так бедны? Серая, невзрачная одежда, словно рабочие, не успевшие переодеться. Некоторые спят на стульях. Зачем они здесь? Разве можно понять эту муть? Да платить за нее заработанное?

Срабатывает старая уловка. Мошенники паразитируют на духовном голоде людей. — Якобы, лишь «орденцы» способны спасти планету… И, всего — лишь, нужно платить, терпеливо учиться и приводить новых членов…

Возвращаемся мы втроем, — наша героиня в центре. Я и красавец Иванушка, словно оруженосцы — по бокам. Солнце мягко согревает нашу троицу, и мы, прищурив глаза, смело двигаемся ему навстречу.

Собираюсь с мыслями, подыскивая формулировки. Нужно ли отговаривать? Возможно, в их жизни появился большой смысл? Или — отложить разговор? В последние годы таких групп расплодилось. На моей памяти — ордена Дыхания Дракона, Сапфировой Короны, Грааля Миров, Белого Лотоса… Зодиака… Теперь вот — Звездные Маги. Сознаю, их появление вызвано временем. Мы — на переломе мировоззрений. Старые религии умирают. Новые — не созданы. И новая волна эзотеризма дает хоть какой-то духовный хлеб.

Именно в такое время обостряется у некоторых желание спасать. Без такого шанса, эти люди — тусклы. Огонь их душ требует выхода. И выход — есть! Человек своим сознанием способен спасти мир, навести порядок. Нужно овладеть новыми знаниями, тонкими энергиями добра и света. Для этого и созданы «технологии спасения». Визуализация, материализация… Нужно учиться. Потому — многоступенчатые школы «обучения». И — деньги деньги…

Я не мог сейчас отказаться. Пытливый взгляд русского Ивана жег мне висок. Он ждал. Я размышлял о сердце моей мадонны. Его хватало и на любовь к сыну, и на больных детей, и на желание спасти человечество. Лично я сомневался, что время практики пришло. Хотя признавал принцип. Впрочем, и на моем скепсисе далеко не уедешь. Нужен устремляющий огонь желания — исцелить, спасти…

— Так вы придете к нам через неделю?

— Приду. Хотя у меня мысли…

Мне показалось, они правильно поняли. И мы, трое искателей, продолжили наш поход к солнцу. Я думал, что когда-нибудь напишу не только о нашей прогулке. Изображу весь наш городок. Расскажу о «прокаженном» доме на улице Кирова (стены дома пожрал страшный грибок) или про купца Оплеснина, который повесился после революции на потолочном крюке своего особняка. Или про наш музей, где в подвалах мучили репрессированных…

Будут заметки и о людях города. Возможно, найду несколько строк для нашей нехитрой троицы. Расскажу о спасителях, что шли навстречу вечернему солнцу. Кому нужен этот рассказ? Да мне же…

Да, без внутренних связей с горожанами, как и с улицами, не получится хорошо. Ни рассказ, ни заметка в газете. Как завязать эти связи? Как сохранить их в тысячах штампов, отношений, ненужных встреч и слов? На что опереться? На уважение к людям? Да, пожалуй, еще на солнечный свет запоздалой короткой весны…

Интервью с неубитым Семеном Ивановичем

безработным и человеком

Диктофонная запись

— …Раз-два-три… проба… Семен Иванович! Я тут диктофон прикрыл… Пусть крутит. Говорите свободно.

— Понятно… Но сначала по рюмке… Все свежее… Буль — буль — буль… Дзынн! У-ух! Ах! Грибков?

— Вкусно. И спасибо за доверие. Все отказывались. Хотя очередь в службе занятости большая, — говорить не хотят. Я их понимаю… Но как задание редактора выполнить?

— Ясно дело. Открою секрет. Если б я первый раз, тоже б — отказался. Но я — в третий раз безработный.

— Ну — у? Работы нет?

— Причины разные… Но первый раз — тяжело. На душе пакостно. Стоишь попрошайкой в очереди… Брр! Можно сломаться… Еще по одной? …Буль — буль — буль… Дзынн!

— Второй раз, говорю, без работы — легче. Даже поддерживал других, шутил. А когда третий раз — успокоился. А вышло как? Я, вообще, — трудовик, мастер обучения. Но в школе не смог. Сам знаешь… Задержки — по три месяца… Платят копейки. За такой труд! Молодые говнюки ничего не хотят. Молоток в штаны суют, член изображают… Черт! Пролил все…

— Вспоминать тяжело. Учитель! Почему так? Этих, наверху, — учили? В общем, ушел я… Помыкался без денег. Тут знакомый предложил охранником к частнику. Есть у нас бензиновые короли. Семейка — муж, жена и сыновья. Все бензоколонки их, заправки… Словом, их территорию охранять. Там у них целый комплекс, — гаражи, цистерны, офис.

Направили меня к шлагбауму. А служба — сидеть в будке, кнопку нажимать. Думаешь, легко? Стою рядом с охранником, присматриваюсь. Мужик в костюме при галстуке, мокрый весь, а расстегнуться боится. И, главное, — рука его цепью прикована к кнопке. На меня и не смотрит. Глаза, покрасневшие от напряжения, нацелены на дорогу по обе стороны от шлагбаума. Смотрю на него. Тоже бывший учитель. Худой, бледный, зашуганный… Пальцы трясутся… На стул не садится. И рука на кнопке. — Мужик, говорю — ты чего? Сядь! А он: — Шлагбаум надо открывать с точностью до секунды! Оказывается, кнопку надо жать, когда машина будет от шлагбаума в 50 метрах. Ни раньше, ни позже… Шлагбаум поднимается постепенно. И машина должна проехать на территорию, не снижая скорость. Также при выезде. А машин то проходит много, — и бензовозы, и продуктовые… И главное — эти черные джипы с номерами 777. Снуют туда — сюда. Весь день… — Друг, — вопрошаю мужика, — а в туалет как?

— Там банка под столом, — отвечает. — Правая — на кнопке, а левой все делай, не отрываясь от дороги. Наощупь… — Спасибо, говорю. Не смогу так. Нервы… — Ну иди гвозди забивай, — советует. — Сам бы пошел, да не умею… Но люди здесь плачут…

Так я стал безработным. — Ну, по маленькой! — Закусывай! — И что потом? Нашли работу?

— Да. Уже говорил, безработица — вещь отвратная. Словно червя сожрал… Потом думаю, а ведь могу столяром. Пошел на почту посылочные ящики колотить. Комнатуха, шестеро доходяг мусолят ящики из фанерок. Чуть пьяные. Слева от меня — Гуля — косой, справа — беззубый Тяпкин… Тут про Тургенева не говорят. И так — два года. Делали еще штакетник начальнику на дачу… Ну, а потом сменился «бугор». Пришел и стал выдавливать нашу «команду». Оказывается, он командовал на фабрике «Север», что закрылась. Так всех своих бывших стал устраивать на наши места. Одного за перегар уволил, другого за опоздание… Уже и ко мне подобрался. Прессует по пустякам. Схватились мы как-то, дело до молотков дошло. Меня на допрос. Пикшин тот зад лижет начальству, его и взяла. Так я стал безработным второй раз. Буль — буль — буль…

— Сочувствую, Семен Ваныч… Не много ли?

— Нормально! Уже сказал, второй — легче. Противно за пособием стоять в кассу. А на отметку к инспектору — привык. Стал оказывать знакомым услуги, — кому балкончик поправлю… Копал даже. Официально работать нельзя, пособие теряешь… А шабашка — пожалуйста!

В общем, направили меня из «бич — конторы» в столовую, грузчиком. Да непростая эта столовка. А собственная обедня у мэрии. Народ там питается особый, — чиновники, депутаты, шоумены… Ну, и прочие киллеры. Герои времени, в общем.

Не сложилось у меня с заведующей. Этакая крупная тетка, вся в золоте… У нее огромный кабинет с баром. А у меня и стула нет. Сижу в коридоре у запасного выхода. На засаленной колоде для рубки мяса. Рядом — метла, лопата… Тут и перекусываю. Мясник — ворует, посудомойки тащат отходы… Страшная жизнь… Однако, тружусь, разгружаю…

— Слышь, Ваныч! Тебе писателем быть. Так описываешь… Наливай!

— А чего? Вот про бабку недавно начеркал… «Люди — не боги» —

называется… Зашла она в нашу столовую голодная. Объедки из тарелок перехватывает… Я ей пельменей принес, разговорились. Она рада вниманию, поведала. Оказывается, ее сосед обокрал. Гнида! Все унес, даже электроплитку. — В милицию заявляли? — спрашиваю. — Что ты! Ни — ни! Боюсь я их — отвечает. — Недавно тот сосед ломал мой забор на растопку. Слышу, говорит: Давай бабку грохнем? Ломиком по башке и дом продадим. …Господи, спаси! Кто ж его купит? Гнилой! Приезжали ко мне начальники, смотрели. «Ничего, мол, гражданка, жить можно…» Вот и живу пока…

— А сколько вам лет? — спрашиваю.

— 72 будет. А зовут — Глафира Степановна. Ты в Бога веришь?

— Не знаю, бабушка. Нет, наверно.

— А ты верь в Бога, верь… Я каждый день молюсь, и Он слышит. Вот сегодня покушать принес.

— Так это не Бог был, бабушка. Человек!

— А кто ему подсказал, а?

— Ну, в общем в таком духе рассказец. Только после этого случая я стал третий раз безработным.

— Слышь, Семеныч…

— Иваныч я…

— Ой, прости! Золотой, ты, человек! Спасибо за рассказ!

— Ты диктофон не сломай… Дай, переставлю…

— Сам не сломай… Ха-ха-ха…

— А давай стих прочту? Про безработных. Вот, записано…

— Вместе давай! По сроке. По строке…

«Вот и вышла мне свобода ремесло менять, —

В веренице безработных пескарем стоять…»

— Теперь, ты.

«Если верить воротилам,

мы еще нужны.

Топоры, лопаты, вилы —

не отменены.»

— Не так громко. Соседи…

«Номер тысяча девятый, —

боль души в глазах.

Ничего, что бросил шляпу,

телогрейку взял.»

— Точно! Осилим, брат!

«Новым временам в угоду — не плясал юлой.

Быть рентабельным у Бога можно и с метлой!»

— Здорово! Ретнабельным!

«Видно, все-таки, моральный

выбор — поважней!

Каждый, все же, визуален

в маленьком окне!»

— Заканчивай!

«Оттого, даже отведав на губе крючок —

Неубитого соседа поддержи плечом…»

— Э-э, ты чего?

— Дай обниму, Сема… Где диктофон? Наливай!

— Хватит уже… Выключай батарею…

— «Поддержи плечом…» Классное интревю……

— Стой! Надо вызвать та…

Девочка и красный фонарь

Утром она пришла к железнодорожному вокзалу встречать гостя, элитарного фотографа из Москвы. Ребята из клуба ее попросили. Поезд задерживался. Кружила метель, перрон продувало, и она зашла внутрь вокзала. На входе едва справилась с чугунной дверью. Пришлось растягивать толстую пружину. — Вот сюжет для Туровой, — подумала с обидой. — «Выход в город», «Жизнь и пружины», как-то еще… Воспела бы она эту… колбасу. Стулья в зале ожидания были фанерными, а подлокотники из отполированных одеждой алюминиевых труб. Редкие ожидающие сидели, поджав ноги в носках. Старая уборщица терла пол. Из неплотно закрытой туалетной двери воняло…

Приближаясь к нужному вагону, она обернулась в сторону вокзала. Из зала ожидания, сквозь заснеженное стекло, ей кривлялась рожица мальчика. — А, — это мой снимок! — подумала она. — Или не мой? Тогда — чей?

Андрей Махоня, культовый фотохудожник, оказался толстеющим мужчиной лет пятидесяти пяти. Растрепанные волосы на его облысевшем черепе сохранились по бокам. Смущали глаза, — они были разными. Один — человеческий, живой. Другой — жесткий, механический.

— Давайте, подышим. Хочу померзнуть… Здорово у вас!

Она поняла его. Вырвался из мегаполиса на день — другой хлебнуть провинциального воздуха. Каким он видит наш город? А меня? Впрочем, кто я ему? Уже завтра он — домой, в свою лабораторию…

Провинциальный фотоклуб «Дружба» сохранил свое название от советских времен. Небольшая комната, завешенная зелеными рыбацкими сетями. Среди грузил и поплавков в сетях, словно рыбы, плавали фотографии. Сети, по версии руководителя клуба, — символизировали удачу фотографа, поймавшего глубинные кадры жизни.

По правде, не такие они и друзья. Гонора у всех хватает. Выделялись пять — шесть «зубров» местной фотографии. Они выставлялись в городских холлах. Начинающие — помалкивали и впитывали сентенции в надежде найти свой стиль.

Ох, уж этот «авторский голос»! Все помешались на нем. Даже если нет ничего на снимке, — все отчаянно доказывали свои теории.

У Саши Бачева — одни углы домов, подъезды. Там туманней, здесь светлей… «Поток фотографического сознания». Выражение внутреннего «я», колодец подсознания…

Зиновий и Сидорук — щелкали все подряд, но в русле историко — ассоциативной фотографии. Свидетельства для потомков.

Марк выставлял помятые жестяные банки, фиксируя светом каждый излом. Это — конструктивный сюрреализм.

Даже Нюша из Баклушей, пигалица, а фотки ее — «экзистенциальные»!

Возьмет баллончик и рыскает в поисках подходящих стен. Чтобы с фактурой… Затем прыскает надписи — «Ничего нового, существовал». Или — «Хруст сухарика оглушил…»

Всех развлекал Вандовский. Помнится, прыгал на клубном «пивасике». Бегал с аппаратом без пленки: — «Кому сделать кадр? Без пленки! Ему подыгрывали… Гениально! Вандовский возглавлял «новую волну». Извергал идеи. То он сделает серию «У унитаза», с синими, как у цыпленка, ногами. То — вставит в трусы огурец, на лоб — очки сварщика… «Фотография должна быть мерзкой!»

Ну, а ее направление? Честно говоря, стеснялась своих работ. Ведь на фотках была ее Настя, ее девочка…

Сладко и больно показывать дочку чужим глазам, возможно, недобрым. Она снимала рядовым аппаратом, без всяких ухищрений. Настена скакала, сидела на горшке, играла в куклы, как обыкновенный ребенок. Потому и фотографии в клубе встречали одобрительным «ммм…» и — забывали о них. Всем хотелось спорить, отстаивать взгляды о «незаданном вопросе» фотографии.

В клубе выключен свет. Горит лишь красный фонарь для домашней печати. Тот самый фонарь, который создавал особую атмосферу в затемненных кухнях панельных домов. Эпоха советских фотолюбителей. На столе такой же старый фотоувеличитель. Рядом — фото-бачок, реактивы в банках, ванночки с пинцетом. Над головой фотопленки с прищепками. Помните? Субботняя ночь, тишина, дети спят… Муж придерживает пальцами фотобумагу, жена отводит стеклышко увеличителя, наводит резкость. Один — два — три… десять! Смотри! Смотри! Проявилось…

Махоня сидит за столом, отсвечивая лысиной в свете фонаря. Перед ним, темнеют в полумраке силуэты фотографов.

Вопрос: — Андрей! Как вы нашли свой стиль?

Ответ: — Да, мы любим об этом. Но я старый фотограф, могу в двух словах. Так получилось. С одной стороны — свойство характера. По сути, я одиночка, исследователь предметов… С другой стороны — условия становления. Я из богатой семьи. Уже в 14 лет у меня была камера. Я — аналитик, формалист, но с примесью метафизики…

Вопрос: — У вас мировая известность. В каких галереях висят ваши фото? Ответ: — Висят… Но я не хочу поучать. Я — не газетчик. Для меня важен не момент. Я исследую состояние момента. А те, что висят… Будут ли они там долго?

Вопрос: — Вас всегда понимает зритель? Как вы относитесь к критике? Ответ: — Со зрителем сложней. Многие не въезжают… Нужно время, чтобы привыкнуть к моим работам. Заметьте, я не сказал — «понять». Я не вкладываю в фотографию литературный смысл. Поэтому — привыкнуть и принять.
Вопрос: — Ваши натюрморты сложны…

Ответ: — Да. Предметы те же… бытовой мир одушевлен…
утрачивая цельность, обретает новые качества…

Махоня ушел в размышления. Казалось, ему неинтересно отвечать на вопросы. Ему хотелось говорить о тайнах фотографии.

— Теперь я спрошу… Считается, фотография копирует окружающую реальность независимо от человека (фотографа). Замечаю, однако, — объект предстает перед нами не сам по себе, а каков он в субъективном восприятии… Творец ли фотохудожник или фиксатор? Чувствует ли, слышит нас природа? Отвечает ли нам? Какова степень влияния? Ребята пытались формулировать. По сути, речь шла о возможном воздействии сознания фотографа на его натуру. А значит и на саму реальность…

Они шли по вечернему городу. Было тихо, свежо. Махоня наслаждался свободным тротуаром, по которому проходили редкие прохожие. Она хотела показать ему свои фото.

Словно опытный картежник, Махоня мгновенно пролистал снимки. — Знаешь, — медленно начал он. — Людям кажется, я — пахан фотографии. Это — внешне. Откроюсь, — я боюсь. Туда ли шел? Порой охватывает страх, — умру, и все забудут. И выбросят мои блики, что важнее предметов. И те нюансы, что важнее людей… Возможно, мой путь — боковой. Как неглавная ветвь на древе жизни. Ослабел я… Все больше стараюсь схитрить… Она не ожидала такого. Ей стало жаль мастера. Ведь он вложился весь в свою работу. Ни детей, ни семьи…

— Пробить систему трудно. — продолжал он. — А те, кто пробились — болтуны. Всюду — говорильня… Друг у друга воруем. Научись трепаться: визуальное заявление — паттерн — манифестация… Сартр — Кьеркегор — трансцендент… Вертикальный канал — аудентизм…

На твоих снимках — дочь. И только. Много ошибок — в пространстве, композиции. Нет глубины, лишние аксессуары. Но главное — слишком личностно. Сделай образ. Нарочито усложни. Словно — исследуешь себя. Это ты пускаешь пузырь, пляшешь, гладишь кота… Что тебя ждет в будущем? Кем станешь? Увеличь формат, убери цвет, раствори тень над головой…

Он посмотрел на нее своим «человечьим» глазом.

— Может, зайдешь? Я помогу с фотографиями. Выставишь в музее… И она поднялась к нему в номер.

Прошла зима. Потекло с крыш.

Махоня не обманул. Через месяц она получила свои фотографии. Те несколько снимков, что доверила на обработку. И огромные, как ей показалось, портреты, которые получились из ее наивных фоток. Безумно красивые работы. Техническое совершенство… Божественная фотозаумь… А через год узнали, — Махоня умер. В лаборатории. Инфаркт. Еще через год распался их фотоклуб. Зиновий женился на молодой, отошел от творчества. Вандовский рванул в столицу.

Несколько маленьких фотографий с Настеной она разместила на своей страничке в социальных сетях. Красивые полотна спрятала в кладовку. «Подарю на совершеннолетие» — решила она. «Будет уместно. Жизнь летит так быстро. Не заметишь, как станешь фотографировать внуков…»

Поэты

Вечером позвонил Кумов. Фальшиво извиняясь, просил подежурить у гроба поэта Абасова. Так мол и так, — обычай, бдение у тела, и кто проводит поэта, если не творческие…

Конечно, я не хотел. Только сдал смену, а тут — переться в пригород по морозу. К тому же, я не знал покойника лично. Ну, приеду, люди будут коситься, кто такой, зачем? Но Кумов печатал мои стихи в своем альманахе и пришлось соглашаться. Чертова зависимость!

В автобусе я старался расслабиться. Болела спина, и я вертелся в поисках удачной позы. Дорога вела к поселку на окраине, где жил старый поэт. Я не был у него раньше, не довелось. Но знал, что туда приезжали местные искатели литературной славы, пили водку, дарили свои опусы и получали напутствия с автографом.

Уже стемнело. Мы выехали за город, миновали кладбище с крестами, чернеющими из-под снега, проехали по мосту над скованной льдом рекой. Потом потянулись заснеженные луга с деревянными электростолбами. И до поселка — только лес, запорошенный сугробами.

Я размышлял о судьбе поэта, которого уважал и чьи редкие статьи читал в местной прессе. Абасов приехал в наш городок уже зрелым автором. Работал в поселке на лесопилке, изредка печатал свои стихи. Его рубленые строки узнавались. Он писал о рабочих: рыбаках, лесорубах, водителях. Воспевал мужской труд, честность. Считал, в поэзии — главное быть личностью, а стиль создавать судьбой.

«…Работать, петь среди людей…

Не трястись над деньгой и талантом…»

И все же, известность ему принесли не стихи, хотя и крепкие. Абасов был евреем и приехал к нам из Москвы. Приехал сам, в холодный комариный край простым рабочим. Здесь и женился, срубил себе избу. И что у него там случилось, в столице, никто не узнал. Хоть и пил поэт со многими любителями чужих тайн…

Перед пенсией захотел писать прозу. Но перестроиться на литературный труд уже не смог. Так и остался на газетном фото — грузный, седой, с топором в руках и взором упрямца. Лишь к старости устроился в библиотеку. Но стихи его оставались простыми и грубоватыми по форме, без излишних рефлексий. Впрочем, мне в его творчестве недоставало как раз философии.

Перед его кончиной местные подхалимы пытались сделать из него «большого» поэта. Хвалили в газетах, набивались в друзья. Записали «для веса» в литературные диссиденты. Приезжал к нему перед выборами и будущий губернатор с телевизионщиками. Слепили слащавый сюжет. Но Абасов остался честен до конца. Он понимал свой уровень и призывал к трезвой самооценке и других.

В автобусе Кумов что — то царапал в блокнотик, наверно, готовил траурную речь. Он ценил окололитературные отношения. Старался ни с кем не ссориться, вязко плел свои сети. Любил покровительствовать начинающим и лебезил перед стариками. Но даже здесь, без зрителей, на лице его застыла маска добытчика поэтического признания.

Подъехали к поселку. Этот окраинный район имел свою историю. С начала отечественной войны сюда депортировали сотню советских немцев как потенциальных вредителей. Заселили в холодный барак, построили небольшой судоремонтный заводик. Но немцы работали хорошо. И со временем им разрешили построить домишки. Так появилась немецкая слобода, отличающаяся ровными рядами изб и хозяйственных построек.

Мы подошли к одноэтажному административному зданию. Здесь, в холле музыкальной школы и ожидалась так называемая смятенная ночь у гроба покойного.

Абасов лежал спокойно, как и положено почившему. Все было как на обычных похоронах. Открытый гроб на двух табуретках, бумажные цветы, сладковатый запах хвои. Покойник — бледный, с посиневшими костяшками пальцев, заострившийся нос. Было трудно узнать в нем рыкающего льва в тельняшке. Рядом, в соседней комнатушке виднелся длинный стол с хаосом стаканов и вилок, — корки хлеба, пирожки, консервы… За столом сидели два раздолбая. Они курили и громко разговаривали, почти кричали.

— О, стихоплеты! Водка есть?

— Без закуски, — елейно молвил Кумов.

Тот, кто повыше ростом, — местный корреспондент, освещал культурные события. Свои седые волосы стягивал на затылке в косичку. Да еще косил на левый глаз. Странный тип. Похож на долговязого волка из мультиков. Другой, что помельче, болтун в дурацкой панамке. Пожелтевшая дряблая кожа, небрит. Художник!

— Я — Митяйкин! А Сашок — ушел… Оставил нас. С кем пить? Митяйкин считал себя элитарным философом кисти. Картина его висела здесь же, называясь, — «Осень поэтов». На ней, в осенней кутерьме падающих листьев угадывались три фигуры. Седогривый Абасов со стаканом вина поднимал тост. Напротив, через плоскость застолья, сидел другой городской поэт, Шмонов, тоже со стаканом. Шмонов был алкашом и отсидел срок за изнасилование. Третьим, летающим в разноцветных облаках — угадывался образ белокурого Есенина. У небесного синеглазого поэта стакан выпал из рук, порхая вместе с листьями.

Я решил обойти стол и сесть так, чтобы не видеть картину. Вероятно, отвлекся. Потому что в следующий момент Митяйкин уже стоял рядом с покойником.

— Вставай, Сашок…

Алкаш в панамке, покачиваясь, держался за край гроба. Сквозь дверной проем ситуация наблюдалась. Было видно, как художник зачем-то раскачивал гроб. Еще немного и тело могло вывалиться на пол. Мы вскочили на помощь. Внезапно Митяйкин вцепился в длинный нос Абасова. — Вста — авай… Залежался-я!

Голова Абасова металась по сторонам… Мы бросились разнимать бывших друзей. Писака с косичкой сверкал косым глазом и ржал, как Мефистофель. Мы взялись поправлять табуретки под гробом.

Вспоминая ту ночь, я забыл, кто приехал сменить нас с Кумовым. Кажется, — Попков и Цыпин, два городских рифмотворца. Звали их обидно — «двое из ларца» или «Добчинский и Бобчинский», хотя, конечно, многих из нас обзывали в детстве.

Но похожего у этой парочки было немало. Оба лелеяли православие, ходили в церковь, постились и писали христианскую патоку. Попков руководил местным союзом стихотворцев, издавал свои унылые сборники. Цыпин вел поэт-обзор на радио, хотя обладал нелепой, хлебающей дикцией. Так же, их объединяло общее горевание. У Попкова супруга спилась и замерзла пьяной на улице. Любитель Пегаса опоэтизировал свое горе и возвел его в ранг небесных испытаний.

У Цыпина жена лучше б умерла. Она изменяла ему с приятелями, неверующими, и открыто смеялась над мужем. А потом вовсе ушла от «хиляка — поэта». И все в городе, кто писал стихи, знали об этом. Но Цыпин по — христиански отпустил свою «кармен». И даже написал поэму «Моя прощенная мадонна».

Я не верил обоим. Сейчас они манерно сидели у края стола и, конечно, не пили. Кто их позвал сюда? Они тихо разговаривали, поглядывая на часы. Попков, сделав брови домиком, скорбя о том, как много пишут плохих стихов. И как этот поэтический мусор отравляет ему жизнь. Он — страдает!

Цыпин, тот еще теоретик, вздыхая, поддакивал.

— Беда, коль сапоги тачает не сапожник… Как много непрофессионалов сейчас в политике, поэзии, искусстве…

Мне стало противно.

— Надеюсь, — нудил Попков, — кивая в сторону гроба — душа его перед кончиной принесла достойных плодов покаяния…

— Абасов — мастер, — вторил Цыпин. — Хотя другая школа.. Характер неуемный… Манера суровая, ассонансы, разорванный ритм… Я в поэзии — лишь буквоед. Лишь сверчок…

— А наша панихида за усопших, — это исправление собственной жизни. Пожелаем душе его мира и согласия…

— Да не верил он! — возопил протрезвевший Митяйкин. — И попов не любил! Шли бы вы, Ганс и Бульдерстен…

— И, правда, пора… — засобирались эти двое. Тогда я вспомнил, что у Кафки в его «Замке» была тоже парочка подобных персонажей, Артур и Иеремия…

И тут случилось неожиданное.

Внезапно в дверь из холодной ночи, словно черт из преисподней, ввалилась черная фигура. То был Кочегар Апокалипсиса. Закопченое лицо с красными от дыма глазами. Рваная телогрейка, белеющий оскал зубов… Паша Гомон! От него несло резиной, — видно палил шины.

Он едва удержал стакан в окоченевших пальцах.

— Пять цепей порвали! Все топоры, лопаты… Вырыли!

Гомон копал с местными мужиками могилу. Организовывал, наливал, рвал жилы. И прежде, чем копать лопатами, пришлось пилить бензопилой грунт. Но Паша любил экстрим. Он был — мачо, самый крутой писатель из молодых.

Гомон писал рассказы о настоящих мужиках, людей поступка, но с некой тюремной приправой. Его герои — это новые робин — гуды, справедливые киллеры. Или голливудские охотники, бьющие в тайге медведя. Пел шансон с характерными завываниями. Себя называл «улучшателем местного генофонда». Носил перстень с печаткой, затемненные очки. В своих песнях воспевал новою Россию, с ее золотыми куполами, а также Белую гвардию… Сравнивал зеков, которые за маму глотку порвут, с теми, кто попадал в плен, в Гулаг.

Ему принесли гитару, но пальцы не слушались. Тогда, как Паганини без струн, он запел свою авторскую, направляя вибрации в сторону гроба. Он пел гнусаво «Прощай, братан». Все ждали, когда он закончит.

Давай, братан, тихонечко уйдем,

Пускай живут, они нам не нужны.

Тот фраерок свое перо найдет,

На темной стороне другой Луны…

Я думал о будущем Павла Гомона. О том Паше, который считал себя лидером и выступал в местной газете. Он возносил новых русских и новые возможности. Сам не прошел зону, но болел за всех кандальных самородков… Сочинял роман о воровском авторитете, набирающем вес в современной жизни.

Что ожидало его? Будет ли он торговать лесом, если осилит рыночную науку? Или состарится и будет петь в баньках для «солидных людей» свой низкопробный шансон?

Отпев свой номер, Гомон прилег в углу прямо на пол. Отдыхай, Паша. Ты честно вырыл яму поэту. Широкую…. Не любил тесноты Абасов. А ты — успеешь еще попеть и попить…

Мало — помалу, и нас разморило в тепле. Все уже клевали носом, и, прислонившись к стене, я тоже ушел в дремоту. Сон охватил сознание… Я оказался на кладбище перед ямой, готовой принять покойного. Вокруг тихо переговаривались. В гробу лежал Абасов, держа в руках плакатик со странной надписью — «Землемер К.» Подошли ближе Попков и Цыпин. Как? — подумал я — Вернулись? Не узнаю… Кто вы? — Ваши помощники, — отвечают. — А где инструменты? — Их нет… Тут Кумов, как всем показалось, стал заканчивать траурную речь. Пар струился из его быстрого, ловкого рта: «…Один из крупнейших поэтов России… Благословил меня, молодого… Родник с неиссякаемой влагой для души… Для меня… Мне…» — Да что тебе надо? — непонятно вдруг закричал Митяйкин.

И сон прервался. В комнату ввалилась новая смена, и не двое поэтов, как ожидалось, а целых три. Приехали на такси ночью. Всех привезла Митрошина. Великая русская поэтесса, как ее называли услужливые СМИ.

Сейчас, когда я характеризую входящих, может казаться, что пишет завистник. Возможно, Митрошина — хорошая мать, воспитала дочь, растит внуков. А Подлузин, к примеру, поливает цветы на своем подоконнике и выгуливает таксу. Не знаю. Речь идет об искусстве, о поэтическом стиле и манере добиваться признания…

Митрошина — бывший газетный работник, баба лет пятидесяти пяти, крупная, ростом под метр девяносто. Ее боялись даже мужики, могла и в морду двинуть. Шея у нее конская, характер необузданный. Конечно, она писала не о любви. А о матери — России! То были крепкие, плакатные стихи. И очень правильные.

Тебе пою, о русский мой народ,

Тебе мой громкий глас под небесами…

Мы — русские! И с нами шутки плохи…

И с нами Божья воля, Божья матерь…

Такие стихи, сколоченные мощными эмоциональными гвоздями, были картой беспроигрышной. К тому же, Митрошина обладала пробивной силой. Сама врывалась в редакции, декламировала басом, стучала кулаком по столу… Подлузин — маленький, надутый тип, с пупырчатой кожей и лиловым носом. Вкупе с характером, напоминал болотную жабу. Жуткий интриган и льстец. Везде, где мог, воспевал Митрошину. И тоже писал о Руси. Но выбрал лубочную деревню:

Речка вербная и калинная,

Берег вышит льняною скатерью,

Протекает тут Русь былинная

И любимая Божьей Матерью…

Чтобы вышло похитрей, нашпиговал свои вирши замысловатыми терминами: «горлица, ветряки, жнивье, зажинки, пяльцы, сажалки, криница, росстань, разговелись…» Позлузин был вреднейшим поэтом, каких я знал. Искусснейший эпигон, он омертвлял поэзию изнутри, но понять это было непросто. Он выходил на сцену, потный, мерзкий и старательно читал:

…Вина пить с Боянами, от любови пьяными,

кутаясь в усмешечку, целовать потешечку…

Митрошина и Позлузин рьяно защищали друг друга, заказывали о себе хвалебные статьи, штамповали сборники…

Сейчас «Матрена» устроилась за столом, ахнула полстакана водки. — Как твой проект «Екатерина»? — вопросила журналиста с косичкой. — Читала, пробиваешь идею памятника в нашем ауле?

— Не памятник, только — бюст. Да и тот не пускает мэрия… — оживился писатель.

— Что так? Помочь?

— На фига нам ее сиськи? — съязвил Митяйкин.

— Ты что? Императрица! Присвоила погосту статус города! Так бы и остались гнилым Мухосранском…

— За деньги свои ставь, в туалете своем…

— Митрофан! Потомок крепостных!

— А ты из графьев? Бред с бодуна!

Тут косой писатель с Митяйкиным уж вилки похватали.

— А ну! — рявкнула Митрошина. — Не в кабаке!

— Давайте прочтем по строке Абасова, — вмешался Кумов.

— Вспомнил! — обрадовался Позлузин. — «Спасибо, собутыльник — век, за то, что до конца не спился…»

— Изрек… — поморщилась Митрошина. — Это лучше: «Хочу как свечи и сосна прожить в строю прямых и честных…»

Ей шутя зааплодировали.

— Прочту целый абзац, — неожиданно заговорил Худовей. Он вытащил из внутреннего кармана газетный листок.

Пару слов о новом персонаже. Худовей представлял поэтов молодых и презирал стариков. Он был поэтом — демоном. Писал стихи в духе дьяволизма — оккультизма. Все у него было черное, вампирское и смертельное.

Сейчас он стоял, небрежно прислонившись к стене и скрестив руки на груди. Черные волосы ниспадали на плечи, черные глаза сверкали инфернальным огнем. На лице — ироничная, презрительная излучина губ. Стал читать статью Абасова.

«У нас сплошь маленькие люди, не ставшие личностями, разбираются в своих мелких сексуальных чувствах. И думают, что это — лирика! Или пишут о соловьях… Считают, что это о Родине.

Но можно через стихотворение, порой, репортажное, быть лириком и гражданином. Мне уже много лет. Быть старым литературным импотентом и насиловать издательства бездарными стихами, как это делают многие в нашем городе, я не могу. На самом деле писателей у нас один — два. А из поэтов, не знаю, кого и назвать…»

Наступила тишина. Даже жевать перестали.

— Эй! — раздался из угла могильный голос. — Сашок — мой кореш!

Это проснулся фартовый Паша Гомон. Он еще дремал.

— Что же… Статья честная, — заметил я.

— Что? — набросился на меня Митяйкин. — Ты кто такой?

— Вообще — плотник, — говорю. — А ты — Митяйкин! Конъюнктурный мазила… Но Митяйкин уже подскочил к Худовею. Они сцепились. Худовей держал руки Митяйкина. Тот — орал. Кумов полез примирять дерущихся и нечаянно получил локтем в глаз. Митрошина чего-то басила. Гомон кричал из угла:– Дай ему! Писатель с косым глазом повизгивал от удовольствия, а Подлузин — квакал…

Я возвращался на первом утреннем автобусе. Трещала башка, — видно надышался прокуренным воздухом. Последние минуты в обществе поэтов казались невыносимыми. И автобус, сейчас, был сладчайшим спасением. Вспоминать ничего не хотелось. С наслаждением вдыхал я запах автобусного салона, запах утренней зимы, жизни… Ехать, с остановками, нужно было минут сорок. В автобусе сидели на разных сидениях несколько человек. Кто возвращался в город после ночной смены, кто — на работу в город.

Постепенно я успокоился и даже расположился к людям в салоне. Уже начинало светлеть и за окном виднелись снеговые леса, поля и чернеющие черточки столбов… Меня не оставляло ощущение, что наших поэтов слишком заботило собственное устройство в поэзии. Оттуда и тянулись все эти ухищрения, поиск выгодных тем, красивых рифм, эпатажных образов. В такой поэзии можно было заметить все, кроме людей, горожан…

Я рассматривал спины и затылки пассажиров. Мне казалось, что между нами есть что-то общее. Вот летит автобус жизни вдаль, навстречу надеждам. Кто-то из нас сильная личность, кто — послабей. И у каждого своя последняя остановка, до которой еще далеко. Откуда-то, из глубины, во мне зародился ветерок, такой легкий и тревожный. Я понял, это — начальный образ стихотворения. И он, как малый ребенок, отныне будет мучить, просить внимания. Стали складываться строки:

Вперед, по — прежнему, вперед —

безостановочный автобус —

летит задумчивый народ,

колесами толкает глобус

туда, где даль смиряют далью,

где счастье пополам с печалью.

Бегут царапины по спинкам,

кривые даты, имена,

красотка на стекле кабины,

маршрутный номер у окна, —

летит, не возвращаясь, взгляд,

как черные столбы в полях.

Все те же острова — деревни,

где долго жить — сойдешь с ума

под телевизорные бредни.

…Минуя серые дома,

кондуктор, сосчитав рубли,

увозит нас на край земли…

Конечно, я знал, — складывается только черновик. Но оттого была сладость особенная. Я знал, что с черновиком придется работать долго, воспитывать, растить… Но ощущение, что стих получается, — преполняло. Черновик давал ни с чем не сравнимое наслаждение радости, неуверенности и восторга. Чувство, какое уже не получаешь, доработав стих.

…Не видно лиц. Устремлены

навстречу свету пассажиры,

ближайший силуэт спины

дремотною частицей мира

в лучах загадочно молчит

и, растворяясь, вдаль летит.

Мне эти люди доверяют

сиденье рядом. Общий бег

дороги долгой принимая,

запомню ли дыханье тех,

кто, к свету начиная путь,

сойдет когда-нибудь уснуть.

Мне казалось, что такое стихотворение покойный Абасов одобрил бы. При всей своей грубоватости, он ценил людей. Хотя, конечно, не любил философские рассусоливания.

Так себе журналист

…Что ж, писать ты можешь… — это Шохов, редактор, принимая на работу в новую газету, созданную на волне демократических перемен, — живая такая газетка, «вечерка», в отличие от официальных трескучих, — хотя этого мало, надо стремиться к профессионализму… Ему я: что вы понимаете и как мне воспринять… Он: — писать душевно, с юморком — еще не газета.. У нас тут все «литераторы» — стихи кропают, а надо корреспонденции… Лишь у двоих образование. Говорю: усвоил, буду пробовать, а пока осмотрюсь — начну с коротышек о жизни горожан — миниатюры, где-то в уголке, под экономическими «кирпичами», отчетами, предвыборной рекламой… А еще — портреты людей, — рабочих, артистов, служивых… Но не в стиле Доски Почета, а — живых– разве не надо? Он: может и надо, да — кому? Конечно, на фоне деловых текстов, — разнообразит, но возьми, как рабочий — «производство» — ты столяр? воспитывай направление, потому как газета планирует расширяться и нужны аналитика, репортажи… Слесарь, говорю, инструмент знаю… И тему возьму, но без красок живых плохо — «Вечерка» же…

И люди доверялись, делились:

«…пробовала в торговле… — не умею бомжей отшивать, теперь вот с сумкой кондуктора…»

«…ушло время киномехаников… сидишь в аппаратной, смотришь через окошко в зал, где голубой луч… а людей — мало…»

«…и наш вендиспансер — не надо бояться, идите на анализ… болезней, передаваемых половым путем, аж 26…»

«…эти двое решили… бизнес — ремонт музыкальных инструментов, концерт для мужского дуэта, музыкальные айболиты…»

«…она сидит на холодном ветру, тонкая, хрупкая… — Рисуешь? Меня сможешь? только без толстых щек…»

«…свои выходные лейтенант проводит с подростками… а звание ему присвоил без окончания училища сам министр…»

«…ей идет близорукость, где-то очки запропастились, а тут мы нагрянули… охраняет она памятники наши… стережет…

«… подхожу к нему — сварщик шов заваривает — На кого работаешь? — Плевать, кричит — …Наемник я…»

За два года — три редактора сменились. Теперь — четвертый торчит. Работает ли? Я когда узнал, кто следующий — содрогнулся. Лева Бубчак! Ну, все, думаю! Сожрет… А не надо было пародию писать на него, да еще в городской газете. Да кто ж знал. Пролез ведь …Где он только не указывал… А пародия — неплохая, острая… Пусть пишет нормально не выпендривается. Навалит терминов из разных областей, — смешает все в кучу, — потребляйте! Зато всегда громко и тревожно. Как Репетилов из «Горе от ума». Каждый из бывших редакторов думал о себе в первую очередь. Решал газетой какие-то свои проблемы. Один стремился подняться выше, пролез в пресс-службу губернатора, другой о славе писателя грезил…

Бубчак сразу стал задания давать потрудней, не из моей епархии. Я на культуре сижу, а он мне — экономику, криминал. Выдавливает… Послал на завод глиняных изделий. Какой там завод! Микулин — мошенник известный. На свина похож. Взял миллионы у правительства, набрехал, а потом смоется в Израиль… Ну, поехал я. Завод и вправду — дохлый… Внутри — тишина, и двое рабочих голодные сидят.… Худые, хмурые, полгода без зарплаты… Микулин приехал с быками — телохранителями, покосился на меня, укатил. Я, как есть, написал, что видел. После выхода статьи, — Микулин — гость у редактора, — сидят, коньяк пьют, обсуждают. Потом опровержение вышло, меня дураком выставили. Непрофессионал мол, не разобрался…

Утром пришел пораньше, подготовиться к разговору. Захожу — дверь редакторская открыта. Странно, — обычно опаздывал… Открываю — Опа! На столе туша вверх брюхом… Кто такой? Я ближе — рубаха вылезла из штанов, ширинка расстегнута — тьфу! — волосатое пузо… Вокруг стола, на полу таблетки рассыпаны… «колеса» пьет… Бубчак, красавец. Ну и редактор! Иду к себе, думаю — как быть, и надоело вроде, не проходит мое видение «вечерки»… А людей, читателей, жалко… Да бог ты, что ли? Слесарь, пришел по зову души… А «вечерка» приличному городу нужна. Украшает. И, главное — людям пищу дает. Не только информацию… Жить помогает. У «вечерки» своя физиономия. Смышленая, лукавая, иногда колючая, но — справедливая. Такая подруга и наподдаст кому надо, и поднимет настроение после трудного дня. Такой газете нужны «городские сюжеты» с теплой шуткой. И «горожане» — портреты о нас с вами. — Тогда она для людей — собеседник, а не служанка, обслуживающая денежные мешки… Ну, где в ней омоновец, вернувшийся из Чечни, где врач-участковый, исходила сотни подъездов панельных домов, сотни больных… Где токарь Заломов у своего станка. Чуть выпучил глаза, не умеет позировать. Придумал новый болт, а чиновники тормозят (а вот мы их, голубчиков — за ухо, на вид). И с политиками надо строже. Пусть свое место знают и свой объем, нечего целую полосу отдавать…

— Эй, кто есть? На планерку! Еще одна головная боль. Нас, корреспондентов, зовут в кабинет редакторский чихвостить друг друга. Все уже ознакомились с новым номером и набросали в уме свои комментарии к работам коллег. Отношение мое к мероприятию — кислое. Может и нужно для планирования. Но зачем критиковать друг друга? Не умеем мы уважать соседа. Тут и проблема. Потому в результате настроение испорчено у всех. Сидят, надулись… переживают. Не надо топить другого! Сегодня ты ошибся, завтра он. Успех команды — в сплоченности! А творчество не выдавишь из — под палки. Все сами ищут темы, а должен редактор направлять, не пить в бухгалтерии. И не умеем принимать чужой авторский стиль… Ну, пишешь ты короткой строкой, как дятел, — ну пиши себе. А тот — не может фразу закончить… Все работаем на одну цель — дать людям уму и сердцу. Не надо ловить блох у коллег. А без взаимного уважения, как свора собак, лаем без толку. И эта обязаловка строчек в месяц выдавать, иначе уволят. А время какое — людям не платят, задержки везде, и зарплату дают досками или мелким яйцом.

— Представляю нового сотрудника! — вчера Бубчак как индюк пыжился. И указывает на Подлуцкого. Мы — в шоке. Подлуцкий — самый сволочной в местной журналистике. Зато окончил факультет по специальности, чем и козыряет. Но человек — подлейший. Его из «Республики» выперли, дали под зад. В «Трибуне» Сумаров дал ему пощечину за сплетни. Тут Ардыш встает, человек из «Трибуны» гостем у нас. Вы, говорит, ошибаетесь, если берете эту жабу. А Бубчак: — Разберемся, мол… А фишка в том, что Бубчак на лесть падок. Чем Подлуцкий и взял. Ко мне тоже подходил, давай дружить, помогать буду… Я говорю — таких друзей не просим. Теперь оба меня клещами выдавят из «вечерки»… Статью мою поносит: — Вот мол, у Семы, целых 8 предложений начинаются с одной буквы… Я ему — гнида, уймись… Я о людях пишу, ты — о себе или о мэре патоку гонишь… Но другие молчат, за место дрожат.

Ладно, мол, заявляйте планы. Лычухин: напишу о кафе «Бекон»… Все аж привстали. Опять «Бекон»? Тебя там кормят, что -ли? Ага, и поят… А почему так мало строк? Лычухин: Кто-то должен мало писать! Ему: Почему ты? Мокрецов: Сеть у меня своих инмор… инфор… Лицо, как по асфальту катали ….Пьян опять? С утра? Мокрецов: Поправился чуть…

Моя очередь. Вот, говорю, две темы затеял. Жизнь в городской общаге. — «Дом на колесах» название…. О том, как годами люди без квартир. Их быт, характеры, судьбы… А вторая тема — о нашем клубе знакомств. Название — «К „Надежде“ с надеждой»… — Бытовуха! — квакает Подлуцкий, — аналитики нет… Какая аналитика — говорю, — если бабка там 30 лет живет. И газета наша вечерняя, не надо излишней мудоты… Пусть один материал аналитический — вот ты и пиши. А я, рядом, бытовой сделаю — о своем походе в театр, в гримерку Пиковой дамы… — Литературщина! — вопит Подлуцкий. — Я ему — Прибью! — Сядьте! — орет Бубчак. — А про «пиковую» напишет Пулькова. Та в ужасе — Не моя тема! Я на заседаниях мэрии… Бубчак — Развивайтесь! Деловые материалы нужны! Нечего ставить в полосу. Что нам «Любовников Екатерины» ставить? Я ему — Так покажи пример, сам напиши. Все молчат. Подлуцкий, липко, — Как ты разговариваешь с редактором? Бубчак от злости ручку сломал. А я себе — Какого черта? Смотрю в окно, там внизу парни фонтан готовят к весеннему запуску, слесари из мэрии… Щеткой металлической скребут, готовят к покраске. Ключи рядом гаечные, молоток, ломик… Аж заныло внутри… Какого хрена! Я умею работать! Что-то там Бубчак долдонит, Подлуцкий слова гнилые клеит… Не дослушал, повернулся, ухожу… — Куда? — кричат… На воздух, думаю… быстрей! На свежий… К людям…

Воскресный день в морге

Мне, начинающему корреспонденту, поручили в нашей городской газете написать что — то «острое», социальное. Как быть? Коррупцию вскрывать я не мог, с депутатами не общался… Решился на репортаж о работе морга. Возможно, удастся зацепить что-то общее для всех городков глубинки.

Встречу мне назначили в Бюро судебно-медицинской экспертизы. В небольшом деревянном бараке на окраине города.

— Зачем вам трупы? — удивился Начальник, похожий на старого Фрейда. — Пишите о живых! Вот они, — ясновидящие! Любого найдут… Мы пробирались по коридору с открытыми дверями тесных кабинетов. Женщины отрывались от микроскопов и доброжелательно смотрели на представителя прессы.

Кабинет главного криминалиста был заставлен разноцветными черепами и заспиртованными органами в колбах. На столе в банке плавала огромная кисть с наколкой: «Вася».

— Серийный убийца… — небрежно кивнул «Фрейд» и снял железные круглые очки. Один глаз у него оказался стеклянным. — А этот … — Начальник взял в руки склеенный череп с биркой, — для меня особенный… Старый врач углубился в воспоминания…

— Но, к делу, мозг! Багиров! — пролетел его рык по коридору.

Меня познакомили с патологоанатомом, непосредственно ведущим вскрытия в морге. Это был кряжистый, лысый мужчина, похожий на азиатского бая. Может, казах или узбек… Мы договорились, что он покажет свою работу в воскресенье, и я спокойно разберусь во всем.

— Мертвых боитесь?

— Мм… Как все…

— Полистайте…

Он дал мне книгу, от одного вида которой у меня свело скулы. Там были фотографии: пухлых утопленников, улыбающихся удавленников и обгоревших до черноты скрюченных «боксеров»…

В воскресенье, собравшись с духом, я поехал в морг, который соорудили почему-то на противоположной от Бюро городской окраине. Стояла жара, тополиный пух плавал в густом сиропе июня. Морг оказался на территории психиатрической больницы. Пока шел, на меня глазели психи сквозь зарешеченные окна. Лиц не различить, только точки глаз и скрюченные пальцы на решетках.

У серого низкого бункера останавливаюсь. Рядом дымятся мусорные баки. А из настежь раскрытых окон гремит поп — шлягер…

Сжав зубы, подхожу к входу, из которого на полу уже видны пятки мертвецов. Поразил не вид трупов, а их количество. Голые, полуодетые, разного возраста, синие, желтые, зеленые, — трупы занимали весь коридор. Между ними серела тропинка. Мухи садились то на трупы, то на мою голову…

— …здание типовое, — показывает Багиров. — Рассчитано на 12 тел. А их здесь больше шестидесяти. Холодильник на четверых, — он распахнул дверь. Я увидел на двух каталках бывших людей, уложенных «валетом». — …Есть невостребованные… Смотреть не надо, там холодильник сломан… Здесь — траурный зал…