Бесплатный фрагмент - Один день из жизни аспиранта

ПРЕДИСЛОВИЕ К ЧИТАТЕЛЮ «RIDERO»

Как издавна говорят на Востоке: «Разорви, Аллах, мой покров, если я вру!» — то книгу «Один день из жизни аспиранта» никоим образом не могу считать продуктом собственного сочинительства. К сожалению, не обладаю достаточными жизненными наблюдениями, подобными знаниями о духовной и «внутренней» (взгляд изнутри социума, дома или семьи) повседневной жизни таджикского народа. Также не владею таким кладом наблюдений, трепетных и потрясающих, если можно так сказать, «жизнеописательных» картинок, по случаю традиций и обычаев коренного народа, населяющего таджикскую землю.

Не побоюсь сказать, что для российского читателя эта книга станет новым открытием Таджикистана на бытовом, житейском уровне, и автор книги Давудшах Сулейманшах, по праву, может считаться одним из современных Колумбов, заново открывающих страну, в которой мы оба живём.

Живёт он на Памире — в Хороге, работает в тамошнем Ботаническом саду, и, видимо, что-то биографическое проскальзывает в его рассказах «Один день из жизни аспиранта» и «Тарзан» Женат, есть дети. И пишет книги. Сейчас перед Вами, уважаемый читатель, одна из них.

Здесь Ваш покорный слуга был неким подобием хорошего или плохого редактора — хвалить и хаять себя не берусь, — а Вам лишь остаётся набраться терпения, вооружиться любопытством и открыть первую страницу этой поучительной занимательной книги. Искренне верю, не пожалеете.

И ещё: прошу извинить великодушно мои явные и неявные ошибки и недочёты. Думаю, от этого чтение хуже не станет.

И отдельное спасибо переводчице Нуриниссо Ризвоншоевой, благодаря умению и старанию которой многие произведения Давуда Сулейманшаха зазвучали на языке Александра Пушкина и Льва Толстого.

Андрей Сметанкин,

Душанбе, Таджикистан,

28.05. 2021.

РАССКАЗЫ

Апокалипсис

Алибек Давлатбеков не имел привычки врать близким. Чужих он тоже не обманывал, но на этот раз наврал супруге. После завтрака сначала поделился планами с супругой, которой ласково и по-свойски говорил «Нин», а уж потом, не слушая её ворчание, поспешно стал собирать тёплые вещи. Не дожидаясь дальнейших расспросов со стороны Нины Петровны, он пояснил:

— Ну, что ты переживаешь, Нин. Завтра приеду. Мне только одну книгу взять оттуда и обратно.

— А если мы поедем вместе?

— Нет, нет! На улице уже холодно. На даче, конечно, не замёрзнем, но взять тебя с собой не могу, уж изволь. Да, не могу. От остановки до деревни придётся долго идти пешком, а ты с трудом ходишь. Не ручаюсь за тебя, Нин.

— У тебя вид нездоровый. Не хочется оставлять тебя одного.

— Нин, что ты говоришь? Вид у меня самый обычный — зря всполошилась, — а вот твоё постоянное попечение когда-нибудь добьёт меня. Ну, не маленький же я, в конце концов.

— Хорошо, отпущу тебя, только одно понять не могу. Неужели из-за какой-то книги ты собирался на дачу? А может быть, у тебя запланированы какие-то тайные встречи?

— «Где та пора, когда дрова пылали…» — престарелый муж прочитал рубаи Рудаки и обратился к своей не по годам ревнивой жене: — Опять недоверие. Ну, какие еще могут тайные встречи у старого человека?

— Признайся, ты что-то скрываешь от меня?

— О Рудаки?! Нин, ну зачем такие разговоры? Уже пятьдесят лет живём вместе — вместе постарели, а твои вопросы так и остались молодыми, — заметил муж и Алибек Давлатбеков прочитал другое рубаи любимого поэта: «Ты слушаешь, а выслушать не в силах…»

— Ладно, езжай… — согласилась жена и приказала. — Но чтобы завтра утром был уже здесь! К завтраку…

— Хорошо, Нин, будет так, как ты скажешь.

Нина Петровна проводила мужа до остановки. Попрощавшись с ним, она ещё раз взглянула ему в глаза. Тот не выдержал пристального взгляда жены и отвернулся.

«Похоже, он скрывает от меня какую-то тайну, — подумала пожилая жена и вздохнула: — Что с ним такое случилось, не пойму? Что-то не договаривает. Раньше был, словно открытая ладонь, теперь не родной человек, а загадочный материк — „терра инкогнито“, — встревоженная Нина Петровна, медленно возвращалась домой. — Ах, ноги, мои ноги, где ваша молодость? И он ещё что-то удумал… И сердце сегодня не на месте, совсем расшалилось — не к добру это, ох, не к добру… Ах, ты, господи милосердный — сохрани наши души…»

В полдень позвонил сын Бехруз. Не скрывая своего волнения, Нина Петровна рассказала ему про отца. Бехруз, как всегда, спокойным голосом стал успокаивать маму:

— Мамуля, не переживай. С отцом ничего не будет. Просто иногда мужчине хочется побыть одному. Мне кажется, именно для этого папа уехал на дачу.

— Если бы так… — вздохнула старая мать. — Ты же знаешь, сынок, я с отцом была в поликлинике, у невролога. Потом ходили к психиатру.

— Ну, ничего серьёзного они не нашли?

— В том-то и дело. Невролог заключил, твой отец совершенно здоров. Но меня пугает мнение психиатра. Он сказал: «Вашему мужу нужно пристальное внимание. Он похож на ребёнка-аутиста, который может потеряться в реальном мире и совершить неадекватные поступки».

— Мама, если честно, во всём виноват я один, — не выдержал Бехруз. — Это я настоял на том, чтобы домашнюю библиотеку перевезли на дачу. Папа так любил и оберегал её. Если бы не евроремонт, а шкафы с книгами так не вписывались — забивали всё пространство: ни света тебе, ни воздуха… — сын замолчал на том конце провода.

— Бехруз, ты здесь? — заволновалась Нина Петровна, и слёзы навернулись на глаза.

— Мама, всё хорошо, не волнуйся, я здесь — задумался, — ответил сын и продолжил: «Теперь понимаю, что натворил. Наш папа не может свободно читать книги, а без них он болеет. Шелест листов и запах книг стали для него вроде наркотика. Он страдает от того, что нет рядом любимой библиотеки. Вот и отправился на дачу, так я думаю…»

— Если бы только так, сынок. После выхода на пенсию твой отец стал совсем другим человеком. Он хочет работать, но силы уже не те. Пишет статьи, а их не печатают. Хочется ему вернуться на родину, а мы все тут. Да ещё эта война в Сирии добила его окончательно. Твой отец историк, а тема его диссертации была связана с Сирией. Ты же знаешь, он не раз бывал в Дамаске, в Алеппо. Он так любит эту страну. Как-то после телевизионных новостей он заплакал. Я была на кухне, стряпала. Захожу в гостиную и вижу, глаза полны слёз. Я, как всегда, обняла его, а потом спросила, в чём дело. Он указал на телевизор. А в это время там показывали, как боевики «ИГИЛ» («ИГИЛ» — террористическая организация запрещенная на территории Российской Федерации, — прим. ред.) убивали сирийских христиан. Нахмурился твой отец, заругался на это, а потом сказал: «Нин, родная, там дети погибают, а курды-язиди покидают родные места. Скоро война перекинется в город Саламию. Там мои единоверцы живут, мои родные исмаилиты». Я успокоила его, насколько могла. С тех пор, твой отец стал каким-то скрытным. Слова из него не вытащишь. Вот так и живём, каждый день. Бывают моменты, что он сидит на диване, часами смотрит в одну и ту же точку и тихо разговаривает сам с собой.

— Бредит?

— Думаю, нет. Ему не хватает общения. Твоя сестра редко звонит отцу. Вечно она занята, всю жизнь проводит в молитвах, в соблюдение постов — прямо затворница. Ведёт себя так, что внуков мы видим только на Курбан-Байрам.

— Они что раз в год приходят к вам?

— Да разве я шучу, сынок? Ну, ладно, у твоей сестры обет веры, семейные заботы, но ты… Ты бы мог куда чаще бывать у нас с детьми. Твой отец так любит твоего младшего. Он обожает Камбиза.

— Но, мама…

— Снова — «мама, мама»? Жили бы мы в Душанбе, такое бы не случилось. А тут, Москва…

— Да разве мы виноваты, что поменяли Душанбе на Москву. Не было бы войны, мы сюда и не приехали бы.

— Сынок, а ты когда с внуками приедешь к нам?

— Ой, мама, точно не могу сказать. Твоя сноха Парвин отдыхает в санатории. Камран открыл новый ресторан и сейчас целиком занят ресторанным бизнесом. Камбиз у нас дзюдоист, и скоро — важные соревнования; готовится. Симин сидит на диете и думает только о подиуме. Мечтает о том, что её фотографии будут на первых страницах популярных журналов моды.

— Сынок, но если они не могут, тогда ты приезжай к нам.

— Мама, я скоро в Грецию поеду. Неделю побуду там, потом полечу в Сербию, а оттуда — прямиком в Таиланд. Словом, мой бизнес цветёт и пахнет — практически нет свободной минуты.

— А ты не думал, что родители рожают детей не для того, чтобы те ссылались на нехватку свободного времени и не могли навестить отца и мать?

— Мам, не обижайся: просто время сейчас такое…

— Да чихала я на такое время, когда дети только по «сотовому телефону» общаются с родителями и не видят их месяцами. В сутках по-прежнему остаётся двадцать четыре часа. Или Земля стала быстрее вращаться вокруг своей оси?

— Мама, разве я виноват?

— Нет, сынок, ты не виноват. Прости меня старую, что отнимаю твое драгоценное время.

— Пока, мама.

— Пока, сынок.

Телефонный разговор с сыном Нину Петровну не успокоил, и она стала более нервной, взвинченной и раздражённой.

«Вот наступили времена. Сын живёт сам по себе, дочь — сама по себе, а мы родители покорно ждём, когда они соизволят нас навестить. Не родители мы, а какие-то „просители“. Моя собственная дочь Мавзуна четвёртый год живёт в Подмосковье. Парадокс в том, что она никогда не позвонит сама, пока её об этом не попросят — или отец, или брат. От брошенных родителей отличаемся тем, что первые живут в домах престарелых, а мы — в собственном доме», — в глубине души Нина Петровна стала обсуждать своих невнимательных детей.

Она хотела позвонить дочери, но, подумав немного, отказалась. Стала думать и вспоминать.

«Зачем звонить Мавзуне, когда у неё нет совести? Нет у неё милосердия, жалости и любви к родителям. Своего необразованного мужа и двоих сыновей она просто боготворит, а про родителей — как мы здесь? — ничуть не думает. Ну ладно, пусть не любит и не уважает нас, но иногда можно сказать простое душевное слово? Нет, нет, она того не допустит, чтобы напрасно тратить время, силы, здоровье, когда должна любить и обслуживать мужа и детей. Она, как правоверная женщина, поступает согласно законам шариата, а мы, её родители — жалкие атеисты, кафиры — неверные. Поэтому она не навещает нас. Вернее, муж не разрешает ей. Своих детей они берегут, как зеницу ока. Их дети тоже не ходят к нам, поскольку думают, что мы, со зла, накормим их свининой или другой не „халяльной пищей“».

Когда Мавзуна заявила о своём решении выйти замуж за исфаринца, её родители не противились. Они были убеждены, дочь, окончившая мединститут с красным дипломом, удачно выберет себе спутника жизни. Только после свадьбы выяснилось, что их зять Сироджиддин — простой повар, и у него нет даже аттестата об окончании средней школы. А Мавзуна после замужества изменилась до неузнаваемости. Облачившись в хиджаб, она стала домоседкой. Её диплом, как и ненужная вещь, остался лежать на дне сундука. Она нигде не работала. Да какая там работа, если муж не разрешает ей выходить даже на улицу, если они живут в городе неверных на неверной земле: вокруг — одни неверные. Только и занимается она работой по дому да чтением Корана. А какой бы прекрасный врач из неё получился: скольким людям она бы помогла, скольких бы спасла?! Но нет, муж стал для неё самым главным человеком на белом свете — правоверным шейхом, и она всё делает так, как он скажет.

Алибек несколько раз пытался заниматься с внуками, но ничего не добился. Внуки, Шофеиддин и Абду-Ваххаб, не знали и не хотели знать простую арифметику. О литературе, философии и искусстве внуки и слышать не хотели, поскольку об этом не говорил Пророк. Они отказывались играть в шахматы, ссылаясь на то, что эта игра — один из видов человеческих грехов.

Однажды, после неудачных споров с внуками и зятем, Алибек обратился к дочери:

— Мавзуна, доченька, объясни, пожалуйста, своим сыновьям и мужу, что они, зазубривая священный Коран, тем не менее, должны знать элементарные вещи.

— Папа, они ничего плохого не делают. Коран для мусульманина всё, а остальное — ничто.

— Но мои внуки не должны быть неучами. Я и твоя мать доктора наук, и мы гордимся, что наши дети получили высшее образование, но твои дети далеки даже от среднего образования. Самая простые химические формулы — это формула кислорода «О2 («о-два»)» и воды «H2O («аш-два-о»)». К великому стыду, мои внуки не знают и того, хотя дышат воздухом каждую секунду и пьют воду каждый день.

— Зато они знают основу шариата. Они знают все хадисы и аяты из Корана.

— Согласен. Пусть они читают Коран, но в то же время они могут знать, хотя бы географию и географические карты. Например, они не смогли мне показать на «Географическом атласе школьника», где находятся Мекка и Медина. Хочу спросить, мои внуки ходили в школу, живя ещё в Таджикистане?

— Папа, оставь моих сыновей в покое, пожалуйста.

— Нет, не оставлю. У тебя и твоего мужа, у ваших сыновей в руках мобильные телефоны, вы общаетесь по интернету и не отрицаете, что телефон и интернет — это блага цивилизации. Но вы, пользуясь этими благами, не хотите узнать, как всё устроено. Ваше мировоззрение ограничивается только законами шариата. Было бы правильнее, если бы с изучением священных аятов и хадисов мои внуки изучали бы точные науки, историю, культуру и литературу.

— Папа, зачем им всё это? Они ведь не станут академиками, а будут такими же поварами, как и их отец. Россия — страна богатая и большая, места и денег хватит всем.

— Тогда воля ваша. Больше сказать мне нечего…

Тем временем Алибек Давлатбеков удачно добрался до деревни. Зайдя во двор своей дачи, он не обнаружил никакой пропажи, и это обрадовало его. Первые ноябрьские дни были пасмурными, ветреными, холодными. Пожухлая трава под яблоневыми деревьями была усыпана гнилыми перезревшими плодами. Найдя яблоко получше, Алибек наклонился, подобрал, надкусил и бросил под ноги.

«Так и меня бросили под ноги истории…» — ослепила его внезапная мысль, и он механически стал собирать хворост и сухие ветки. Как по заложенной программе, достал из сарая канистру с бензином, нашёл коробку спичек.

С большим трудом перетащил своё любимое, тяжелое кресло из спальни во двор. Установив кресло неподалеку от кучи хвороста и сухих веток, он начал приносить сюда книги из своей домашней библиотеки. До наступления темноты все книги были перенесены во двор. Взглянув на итог своей работы, старик нехорошо усмехнулся, а затем с сарказмом прошептал:

— Ну и вот, гора из книг готова. Настоящее убийство слова», как в нацистской Германии в далёком 1933 году…

Мелькнула эта мысль и погасла, и ей на смену пришла другая, как утро приходит на смену ночи:

— Опомнись! Что ты делаешь, старик?! Зачем всё это? Может, не надо?..

«Да, я старик, — ответил он сам себе и уже нездоровым взглядом посмотрел на книги, затем — на канистру, после — на спички. Представив себе нечто, он вдруг потерянно заплакал. Его тихий плач ребёнка перешёл на рыдание пожилого человека. Так продолжалось несколько минут, и его рыдание одиноко раздавалось в округе, и он плакал и причитал: «Да, я старик, который никому не нужен…»

Наконец, он успокоился. Уложив коробку спичек в карман, согбенный старик медленным темпом начал ходить вокруг книг, частью сложенных, частью сваленных в кучу. Во время ходьбы, хлопая в ладоши, он то и дело ударял руками себя по голове и по бёдрам. Со стороны его действия казались сумасбродными. Но это был ритуал язычника. Высоко, в горах Памира, на родине Алибека в похоронной процессии не разрешалось плакать мужчинам-хуфцам. Только таким способом они облегчали своё горе, оплакивая смерть близкого человека. Для него книги были не столько молчаливыми друзьями, сколько братьями и сёстрами — книги были частью его жизни.

То ли от резкой перемены настроения, то ли от пониженного давления, но Алибеку стало плохо.

Дрожащей неуверенной походкой он подошёл к креслу и сел. Поудобнее расположился в кресле и жалобным голосом, по привычке, заговорил сам с собой:

«Сожгу свою библиотеку. Никому теперь она не нужна, как шестой палец на руке, который нужно ампутировать. С каким трудом моя библиотека была перевезена из Душанбе в Москву. Сколько книг русских и персидско-таджикских классиков собрали с Ниной. Когда жили в Душанбе, одноклассники завидовали Бехрузу, потому что такую огромную библиотеку имели только его родители. В школьные и студенческие годы Бехруз и Мавзуна читали много. Сейчас дочь стала женщиной-зомби, а у сына-бизнесмена нет времени для чтения. Раньше люди были другими, и времена были другими. А сейчас всё по-иному. Мои внуки ни разу не дотронулись до этих книг. Сколько я ходил на родительские собрания, сколько уговаривал учителей, чтобы школьники больше читали художественных книг, но всё напрасно».

И ему вспомнилось, как, не стыдясь своих слов, на собрании классный руководитель Камбиза сказал однажды: «У них свой виртуальный мир. Вы не переживайте, они читают, но не в бумажном виде. Школьникам сейчас очень легко и удобно скачать готовый материал из Интернета».

— Пора начинать. Зачем медлить? Моё время тоже настало. Сожжение библиотеки — нелёгкое дело, но другого выхода нет. Это апокалипсис читающего человека, и это мой апокалипсис», — прошептав, Алибек, чиркнул спичкой, бросил её на книги и потерянно подумал: «Я уже никому не нужен — отработанный материал, и книги мои никому не нужны… Рей Бредбери ошибся, поскольку не стоит сжигать книги — достаточно человеку оставить их умирать на полках, а самому погрузиться в интернет. Современные технологии решают всё, а бумажные книги — жалкий атавизм «докомьютерного века»…» — тут дохнул свежий прохладный ветер и немного остудил возбуждённую голову старика, и тот, мало-помалу придя в себя, иными глазами посмотрел на то, что сотворил собственными руками, и испугался: «Аллах всемогущий, что я наделал? Разве это я?! Видимо, совсем высохла твоя глина, Создатель, выжила из ума…?»

Он не успел мысленно договорить. Бумажная гора вспыхнула сразу, окончание мысли испуганно упало в костёр и бесследно сгорело…

Поглощая всё подряд своей безмерной пастью, пожар, как страшный, коварный и непредсказуемый хищник, стал двигаться и в сторону одинокой дачи. От содеянного Алибек снова впал в прострацию, но через некоторое время, придя в себя, подумал свежей головой:

«Что я наделал? Психиатр был прав. Я, действительно, безумец! Моя библиотека?! Мои дети?! Я убил своих детей! Я — Рустам, убивший своего сына, Сухроба. Мне нет места на земли. О горе мне, о горе! Прощайте, прощайте, мои друзья — нам никогда не увидеться внове… О горе мне… — после некая боль изнутри стала сжигать его мозг, и он заговорил иначе. — Огонь — моя погибель и моё спасение. Он голоден и жаждет жертвоприношения. Сейчас, сейчас, дорогой, будь терпелив, ибо только терпеливый достигает победы, как гласит восточная мудрость… Я иду к тебе и приветствую!»

Посмотрев вокруг себя с жидкими остатками слёз на высохших глазах, Алибек отрешённо бросился в огонь…

И на следующее утро Алибек, как обещал, не вернулся с дачи. Нина Петровна стала ждать его к обеду, но и эти ожидания оказались напрасны. Муж не пришёл и после обеда. Он не отвечал на её настойчивые телефонные звонки, и это стало большим ударом для больного сердца любящей супруги. Она почувствовала, что её покинули навсегда. Алибек для жены был всем — и опорой, и пониманием, и любовью.

С его уходом навсегда ушла жизнь Нины Петровны. Это стало и её концом света.

Апокалипсис…

«Зинхор ва зинхор»

На одном из творческих вечеров, организованном иранским благотворительным фондом «Хумаюн», таджикский поэт, автор двух сборников газелей, бунтарь и реформист Атобек Мумтоз познакомился с молодыми поэтами из Ирана. Это были худощавый Хусейн Табризи и полноватый Ризо Ализада. Хусейн был родом из Табриза, а Реза — из Нишапура, родины мудреца Востока — Омара Хайяма. Хусейн работал охранником в посольстве Исламской Республике Иран в Таджикистане, Реза торговал персидскими коврами. Поэты-иранцы были женаты и со своими семьями арендовали квартиры в разных микрорайонах Душанбе. Хусейн писал газели, ловко подражая стилю великого Гафиза Ширази. Стихи Реза были современные, и он их называл — «шеъри сафед» (буквально — «белая строка», вроде некой стихотворной конструкции, что держалась на смысловой рифме, а сам сих не писался классическим метром). Прочитав творчество Реза, поэт-критик мог бы найти много оригинального и запретного в этих юмористических стихах и памфлетах. Вообще-то, Реза со своими стихами, скорее всего, более походил на европейца, нежели на иранца.

Таджики, после приобретения независимости, с особой симпатией начали относиться к иранцам и афганцам. Мало кто знает, но таджики с давних времён славятся своим гостеприимством. В кишлаках никогда не запирают калитку на засов. Усталый, голодный путник, постучавший в полночь в двери, найдёт себе приют в любой таджикской семье. Ни один таджик не нарушает законы гостеприимства, следуя заповедям предков, строго почитая заветы пословицы: «Мехмони нохонда аз падарат хам бузургтар аст (Почитай незваного гостя больше своего отца)». Самым незабываемым событием для любого таджика будет считаться тот случай из жизни, если он накормит неимущего афганца, или поговорит на фарси с гостем из Ирана.

Правительство и интеллигенция таджикской республики в ту пору держали ухо востро: время было неспокойное. Сумбурно протекала жизнь простого народа. В поисках лучшей доли люди хаотично, иногда поспешно, меняли место проживания и работу. Ученые-филологи и студенты-лингвисты были возмущены тем, что родному таджикскому языку правительство до сих пор не придаёт особого значения и не уделяет должного внимания, и на собраниях большинство чиновников-таджиков по-прежнему обращаются к аудитории на русском языке.

Студенты митинговали на центральной площади, а ярые активисты перед зданием парламента добровольно объявляли голодовку. Только ходили слухи, что однокурсники и люди, замешанные в этих мероприятиях, тайком снабжали «добровольцев» деньгами, а по ночам подкармливали «голодающих». Памятник вождю мирового пролетариата, простоявший больше полувека на центральной, одноимённой площади столицы с приподнятой правой рукой, указавшей всем верную дорогу в прекрасное и светлое будущее, в одночасье был свергнут бородатыми «революционерами» и новоявленными «демократами».

И будущее наступило. Только не совсем такое, какое ожидали простые растерянные люди. Они верили в лучшее, а пришло…

Овладев сознанием простых смертных, люди, пришлые на гребне событий, стали внушать, будто во всех несчастиях таджикского народа виноваты «погрязший во всех человеческих грехах» Владимир Ильич Ленин и Советский Союз. Мол, только стоит забыть о великих достижениях коммунистической власти, бесконечно много сделавшей для Таджикской советской социалистической республики, стереть с лица земли любое напоминание о Союзе рабочих и крестьян, ненавистных большевиков, как всё само собой благополучно изменится и счастливо наладится. Таджикистан, наконец-то вырвется из зиндана (подземная тюрьма) своего экономического застоя, а Душанбе станет таким же современным и богатым городом, как Дубай.

Либеральный историк и политик Шокири, выступая по телевидению, публично обвинял Советскую власть в грубых нарушениях при распределении территориальных границ между Узбекской ССР и Таджикской ССР. Согласно его исследованиям, таджикские города Самарканд и Бухара перешли в руки узбеков не по наивности и безграмотности таджиков, а потому, что узбекам всячески помогали Советы. Для таджика, знающего историю своего народа, выступление этого историка стало громом среди ясного неба.

Некоторые таджикские ученые-славянофобы, в свою очередь, открыто заявили, что нашими братьями теперь являются не русские, а персы и афганцы, с которыми таджики имеют много общего. В душанбинском аэропорту были открыты новые авиарейсы «Душанбе-Кабул» и «Душанбе-Тегеран». Министерства культуры и образования стали ежемесячно принимать делегации из Ирана и Афганистана. Словом, дружеские отношения Таджикистана с этими мусульманскими государствами крепчали не по годам, а по часам.

Как-то на Навруз* Атобек пригласил в гости своих иранских друзей, Хусейна и Реза. Оба друга пришли в назначенное время. Реза пришёл с подарком. Это был цветастый пушистый ковёр, на который Хусейн непочтительно взглянул, будто сплюнул.

В гостиной уже был накрыт достархан. Жена Атобека, хрупкая добродушная Малика* весь день суетилась на кухне. Всякий раз, осматривая достархан и найдя недостатки, она то и дело меняла местами тарелки, вилки и ложки. Сам Атобек перед женой так нахваливал гостей, что у бедной Малики создалось впечатление, будто к ним в гости придут не простые иранские поэты-любители, а прямые потомки последнего царя Ирана — Мохаммеда Реза-шаха Пехлеви.

Брат Малики, Каюмарс, студент политехнического института также готовился к встрече гостей. Заранее договорившись с куратором курса, он не вышел сегодня на занятия и сейчас старательно помогал сестре и зятю. Когда пришли гости, Каюмарс и Атобек встретили их, возложив правую руку на сердце и слегка поклонившись, после поздоровались с ними и дальше с улыбкой проводили в гостиную.

На достархане было всё, кроме спиртного. Каюмарс, вежливо приложив левую руку к груди, другой каждому гостю, чуть что, передавал пиалы зелёного чая. Гости ели и пили с волчьим аппетитом. Не умолкая, они хвалили таджиков за хлеб и соль, за доброту, за простоту общения. Незаметно разговор перешёл в политику. Риза, отдавая должное, перед Атобеком и Маликой начал хвалить отца Каюмарса* за то, что тот назвал сына таким хорошим именем. И гость напомнил Каюмарсу, что парень должен быть гордым и великодушным, каким был в своё время великий персидский царь Каюмарсшах.

Хусейн, поддерживая земляка, с укором и сожалением сказал:

— Огои (господин) Мумтоз! Это ужасно! Нам, иранцам, до боли неприятно, когда мы слышим искажённые таджикские и персидские имена и фамилии. Например, моего друга зовут Хабиб. Я давно заметил, что его таджикские друзья, обращаются к нему по фамилии или по имени-отчеству, как «Шарипов, или Хабиб Назарович». Но таджики должны обращаться к нему не иначе как «огои Хабиб Назари, или Хабиб Шарифзада». Мы же не славяне. Я не понимаю своих единоверцев, ведь «огои Хабиб Назари» звучит по-нашему, по-восточному и лучше, чем «Хабиб Назарович».

— Не только это. Наши имена и наше происхождение лишний раз напоминает и доказывают неверующим — кафирам, — что мы — мусульмане. Быть мусульманином — это честь, это — гордость, — с убеждением сказал толстощёкий Реза и хотел развить свою мысль, но в рассуждения встрял товарищ иранца, огои Табризи.

— Да, да, огои Ализада прав, — чуть ли не закричал Хусейн. — Не забывайте историю нашего народа, огои Мумтоз. Все мы, афганские, среднеазиатские, ташкурга-нские, гилгитские и читральские таджики — иранцы, и вместе похожи на могучее дерево, у которого один корень и один ствол, и только ветви расходятся в разные стороны. У каждого из нас свой говор, свой диалект, но мы понимаем друг друга, и нет надобности в переводчике.

Скорей всего, иранский гость имел в виду три населённых пункта, где с давних пор, помимо Таджикистана, проживают таджики, сохраняя свой язык и веру, обычаи и традиции. Первый, Ташкурган — посёлок в Китае, как административный центр Ташкурган-таджикского автономного уезда в Синьцзян-Уйгурском автономном районе. Располагается на Памире (3094 метра), недалеко от границ Афганистана, Таджикистана, Киргизии и Пакистана. Второй, Гилгит — административный центр Пакистанского региона Гилгит-Балтистан. Сам регион находится под контролем Пакистана с 1949 года и входит в состав Кашмира –той самой территории, вокруг которой до сих пор продолжается спор (то затихающий, то разгорающийся с новой силой) между Индией, Пакистаном и Китаем. И третий, Читрал — город, одноимённый самому северному округу провинции Хайбер-Пахтунхва Исламской Республики Пакистан.

Тут Реза задумчиво посмотрел в окно. Встав с места, он извиняющимся голосом сказал:

— Мне бы покурить, а?

— Курите здесь, огои Ализада, — сердечно предложил гостю Атобек.

— Нет… нет, что Вы! Я всегда курю на улице. Не смею Вам мешать, дорогой хозяин гостеприимного дома.

Риза взял пачку сигарет «Pine», ещё раз извинился и вышел на балкон. Пока Реза смолил сигарету, Атобек быстро принёс из кухни тарелку горячих котлет, ломтик нарезанного лимона, солёные огурцы и армянский коньяк.

— Огои Ализада! Мы тут одни и не каждый день у нас такой торжественный праздник, как Навруз. Я прошу Вас, составьте мне компанию. Одному и выпить невмоготу. Встречая Навруз, я всегда вспоминаю одно рубаи. Вы родом из Нишапура и прекрасно знаете, кто написал эти строки:

«Лик розы освежен дыханием весны,

Глаза возлюбленной красой лугов полны,

Сегодня чудный день! Возьми бокал, а думы

О зимней стуже брось: они всегда грустны»

Реза, озадаченный заманчивым предложением щедрого хлебосольного хозяина, опасливо посмотрел на Атобека, ожидая подвоха, а после подозрительно взглянул в сторону гостиной. Там благодушно сидел Хусейн Табризи, который, казалось бы, увлечённо беседуя с Каюмарсом, ничего не подозревает, на самом деле, или делает вид… Как говорится, «иззатро аз даст надех (не теряй уважение людей)». А терять он, Риза Ализада не хочет и потому осторожничает, как и всякий осторожный человек, здравомыслящий (одами эхтиёткор, сохиби акли салим).

Почувствовав полную безопасность, Реза якобы восторженно заохал и пояснил:

— Как не знать мне рубаи великого Хайяма, огои Мумтоз. В Навруз за поэтические слова Хайяма я готов пить до упада. Налейте мне, пожалуйста, в стакан. Только до края! Но так, чтобы этот зловредный человек (одами бадхох), наш огои Табризи, ничего не видел

Делать нечего и друзья, утайкой от всех, выпили и закусили, и незаметно для себя, за разговорами и рубаи нишапурского мудреца опорожнили всю бутылку. Реза, пугливо озираясь по сторонам, ещё раз посмотрел в сторону гостиной. Его товарищ уже сидел одиноко (видимо, Каюмарс куда-то вышел). Тогда Реза Ализада, словно только что получил хорошую взбучку от жены, сказал дрожащим голосом:

— Огои Мумтоз! Зинхор ва зинхор (Господин Мумтоз! Это наша и только наша тайна). —

Он близко наклонился к лицу хозяина дома и горячо зашептал, обдавая доброго Атобека парами выпитого: «Я вас очень прошу, не говорите этому сукину сыну Хусейну, что мы пили коньяк». Не даром «мумтоз» переводится как «особенный, превосходный». Надеюсь, Вы таким останетесь и после нашей встречи?

— Не беспокойтесь, огои Ализада. Ни один иранец не узнаёт об этом!

— Если правду сказать, я не мусульманин. Мои предки были мусульманами, но потом отделились от них. Это случилось в конце девятнадцатого века, когда иранские шииты-асноашариты убили двадцать тысяч моих единоверцев. Я бахаист, огои Мумтоз. В Иране мы выдаём себя за мусульман и живём в подполье, словно партизаны в лесу.

— Понятно. Теперь ясно, почему Вы пишите стилем моей любимой поэтессы Тахира Курратулайн, — ответил на это Мумтоз.

Он вспомнил, что это была молодая талантливая поэтесса. Её повесили в Иране из-за того, что она приняла бахаизм.

Тяжело вздыхая, Атобек сочувственно посмотрел на Реза, сердечно пожал ему руку и с пониманием сказал:

— Лучше пойдёмте, огои Ализада, а то наш огои Табризи почует неладное.

К тому времени Каюмарс уже вернулся в зал и о чём-то вежливо спорил с Хусейном, но по его лицу было видно, что сам не совсем согласен с огои Табризи. Атобек, сделав серьезное лицо, попросил Малику и Каюмарса подать первое блюдо.

В эту пору по телевизору шёл иранский фильм «Долгая ночь».

— В Иране этот фильм запрещён, поскольку был снят при Ризашах Пехлеви, — высказался Риза и неодобрительно усмехнулся.

— А фильм неплохой. Мне нравится, — сказал на это Каюмарс, подавая Хусейну аппетитно пахнущий суп — шурпо.

— Каюмарсджан, подавая блюдо, не забывайте говорить мархамат, огои Табризи (пожалуйста, господин Табризи). Хотя мы, ираноязычные — одно целое дерево, но ветви на дереве — разные. К сожалению, не все они расположены на солнечной стороне, — назидательно тыча указательным пальцем, подвыпивший Риза наставлял Каюмарса.

— А это правда, что в Иране слушают только иранскую классическую музыку? — Каюмарс сделал вид, что не услышал наставлений гостя, и обратился к Хусейну с этим вопросом.

— Чистейшая правда! — ответил огои Табризи и начал в виде плохой лекции: — А зачем нам джаз, поп и рок-музыка? Мусульмане не должны слушать недостойные песни и пустопорожнюю музыку. Это же разврат. Или возьмём, к примеру, ваш столичный «Театр оперы и балета имени Садриддина Айни» и сам балет. Скажите на милость, огои Мумтоз, разве балет не сатанинская пляска? Я отказываюсь понимать, как это безобразие может быть искусством?! На сцене женщины-артистки — полуголые, а мужчины-артисты — в каких-то колготках. Будто это не люди выступают, а шайтаны в нижнем белье, когда костюмы артистов полупрозрачны, словно крылья стрекозы. «Тавба кардам, Худоё! (Да простит меня Бог!)»

Он вовремя осознал, что рядом сидит жена его друга, господина Мумтоза, и едва удержался от вульгарной ругани. Иначе она вырвалась бы птицей из клетки его уст. Виновато взглянув на Атобека и его понурую супругу, горе-лектор обратился к Малике:

— Простите меня за многословие, хамшира (сестра) Малика.

Наступила тишина. Минуты шли медленно. Ели все задумавшись, громко стучали вилками и ложками, и Атобек недовольно смотрел на свою жену.

«Недальновидный я человек, — тихо ругал он себя. — Наши гости родом из исламской республики, а женщина, моя жена сидит рядом с ними и ест за одним столом, как ни в чём не бывало. Осталась бы Малика на кухне и пообедала бы там».

Судя по всему, одной лекции огои Табризи показалось мало, и он, чуть ли не криком, снова заговорил:

— О, Аллах! Нам, иранцам, больно до слёз, что персы Хорасана, — и хозяин дома подумал о том, что так в Иране называют таджиков, живущих в Таджикистане, вежливо кивнул в знак согласия и приготовился слушать новоявленного оратора, а тот расходился всё больше и больше, — наши соплеменники смотрят на всё это сквозь пальцы. Кюмарсджан, Вам, да и всем таджикам надо срочно закрыть такой театр. Не театр, а сборище джинов и дэвов.

— Дэв — это сверхъестественное существо, встречающееся в иранской, славянской, грузинской, армянской, тюркской и прочих мифологиях, — заметил с обидой Каюмарс, — а в нашем театре выступают живые люди — настоящие мастера своего дела…

— Что?! — не понял молодого выпада иранский гость.

— Почему Вы так говорите, огои Табризи? — возмутился Атобек, заступаясь за своего шурина и всех «персов Хорасана». — Театр нам нужен, и он украшает центр города. Красивое здание советского ампира, великолепный фасад, а летом чудесный скверик возле театра и прохладные фонтаны — просто райский уголок для влюблённых и туристов. Многие ценители искусства ходят в театр. Я тоже вместе с супругой бывал там, и не один раз. Кстати, не все понимают поэзию. Я, например, вовсе не обижаюсь на слушателя, который не понимает смысл моих стихов. Балет тоже в этом роде. Не все же понимают балет…

— Огои Мумтоз! — взмолился огои Табризи, — Простите меня, что я перебиваю Вас. Мне хорошо известно, что в таджикской семье с уважением всегда относились к старшему брату. В данный момент огромной страны, по имени «Советский Союз», больше нет, как нет большевиков, и очень скоро последние российские пограничники покинут республику. Таджикистан — аграрная страна с неразвитой экономикой и промышленностью. Ваше нынешнее положение я бы назвал…

— Скоро вы останетесь у разбитого корыта, — опережая собеседника, бросил ядовитую реплику Реза.

— Да, да! — поддержал товарища Хусейн. — И не смейтесь, пожалуйста, услышав мои слова, огои Мумтоз! Я вам ещё раз повторяю, медведь — животное, но он не спит целый год. Достаточно ему короткой зимней спячки. Простите меня за импульсивность и за чрезмерную открытую натуру, но мне непонятна беспробудная спячка таджикского народа и Ваше преклонение перед европейской культурой. В Средней Азии одни таджики до сих пор пользуются русской кириллицей. Персидская письменность, основанная на арабском алфавите, на которой писали и творили Рудаки и Фирдоуси, Саади и Гафиз, Авиценна и Беруни, Зебунниссо и Бедил, Носыр Хисров и Абдуррахман Джами, Хилали и Камол Худжанди, здесь всеми позабыта, за исключением стариков, которых можно сосчитать по пальцам, да некоторых учёных, работающих в отделе древних рукописей Академии наук Таджикистана. Подобно христианской Европе, в городах Таджикистана можно найти пивные бары и ночные клубы, которые работают круглосуточно. Даже в кишлаках нет запрета на продажу спиртного. Пусть Аллах помилует все ваши грехи, но самое страшное то, что вы, таджики постоянно забываете, что у вас есть восточные корни. Пока не поздно, любимые и уважаемые в Иране персы из Хорасана, вы все должны прислушаться к советам старшего брата. Я уверен, Вы догадались, к чему клонится наш разговор, огои Мумтоз! Вашим старшим братом может стать Иран. Только Иран и — всё!

— А «Театр оперы и балета» мы должны закрыть, огои Табризи? — недовольным тоном, словно обиженный мальчик-первоклассник, спросил Атобек у Хусейна.

— Безусловно. Вам будет трудно, но реформы обязательны. Без укрепления законов шариата мусульманину не виден рай. Разве слыханное это дело, что большинство таджичек в Хорасане ходят без хиджаба — позор, да и только! У нас, в Иране ни одна женщина не ходит без хиджаба. Даже исфаханские грузинки-христианки и габры-зороастрийки из Язда и Кирманшаха и шага не сделают в общественных местах без чадры.

— Странно, но мне кажется, наши женщины не должны носит арабский хиджаб, — тут вмешалась в разговор Малика, до сих пор тихо сидевшая и скромно молчавшая, и продолжила выговаривать накипевшее: — Испокон веков большинство таджиков жили в городах, а сельские жители занимались земледелием. Словом, у нас зародились своя городская и, скажем так, деревенская культуры. Так почему мы должны перенимать чужую культуру? Культуру кочевого народа, который, кроме разведения верблюдов, ничего не знал? Вы правы, огои Табризи, мусульманки должны одевать хиджаб. Но бедуинский хиджаб для нас чужая вещь — не наша, а скотоводов. В пустынях Аравии хиджаб нужен потому, что он защищает женщин от песчаных бурь (самум) и от палящих лучей солнца, но для нас лучше наше национальное платье. В нём женщина чувствует себя маликой: и удобно и красиво. Наше, дамское платье очень скромное одеяние, в меру длинное и ничего вульгарного не имеет, уважаемый огои Табризи, — не выдержала этих поучений душа простой таджикской женщины…

Робко посмотрев в сторону мужа, словно искала у него поддержки, слегка покрасневшая Малика продолжила:

— Огои Табризи! Образованные и уважающие себя таджички не одевают ни платье с глубоким декольте, ни приталенных и облегающих фигуру юбочку с кофточкой, ни арабский хиджаб траурного цвета. Мне кажется, для нас самый хороший хиджаб — эта наша вышитая с прекрасными узорами курта-чакан и эзор-кановез.

— Вы правы, янга (жена брата — ред.) Малика. Каждая нация гордится своими, а не чужими вещами. У всех должно быть своё национальное достояние… понимаете… — со смехом сказал Реза. — Вас по достоинству назвали «маликой»: Вы — прекрасны и умны, как принцесса!

Атобек хотел что-то сказать, но взглянув на опьяневшего и расслабившегося Реза, воздержался от разговора и весело подумал: «Вот даёт этот разиня Реза! Не мужик, а баба! Горло чуть промочил, а уже шепелявит. Как говорится, „катрамасти беирода (пьяница безвольный)!“ Надо было тебе дать имя не „Реза“, как мужчине, а „Риза“, как женщине…»

Тут недовольный и побагровевший от злости Хусейн, вытаскивая пачку сигарет из кармана пиджака, встал и вопросительно посмотрел на Атобека.

— Курите здесь, огои Табризи. Вот вам и пепельница, пожалуйста, — радушно улыбаясь, предложил хозяин, подставляя декоративную пепельницу из большой морской раковины, на боку которой красовалась лихая надпись: «Привет из Сочи!»

— Не надо, огои Мумтоз. Как-то некультурно курить в помещении, да ещё при хамшире Малике. Лучше пойдёмте со мной на балкон, хлебосольный хозяин.

Друзья вышли на балкон. Захмелевший Атобек подмигнул Хусейну и, ударив согнутым указательным пальцем по шее, тихо сказал:

— Огои Табрези, в своём доме я хозяин. Очень жаль, но огои Ализада оказался непьющим человеком. Составьте мне компанию, и будем пить молдавский коньяк — напиток, скажу Вам, просто божественный. Не каждый день у персов бывает Навруз. Одному мне в горло не льётся, и я прошу Вас.

— М-дааа… — только и ответил «культурный» Хусейн.

— Будьте любезны, огои Табризи. Я чистосердечно предлагаю Вам.

Взвешивая и оценивая ситуацию, Хусейн прищурил хитрые глаза. Минуту спустя, он весёлым тоном, словно пять минут назад по лотерее выиграл шикарный автомобиль, сказал:

— Чудесно, но сперва закройте дверь, огои Мумтоз! Вообще-то я пью водку, но ничего. Раз нет водки…

— Люблю открытых людей. Для такого гостя как Вы, найдётся у нас и водка, — любезно улыбнулся на это Атобек.

Чтобы не мешать разговору в гостиной, Атобек неслышно выбежал на кухню, за «Столичной», которую заранее припрятал в серванте для такого случая. Взял бутылку и два маленьких стаканчика.

— Огои Мумтоз, — капризно заговорил Хусейн, когда хозяин снова появился на балконе, — уберите, пожалуйста, эти маленькие стаканчики. Я пью только из пиалы, как сказал поэт и мистик Гафиз, — и огои Табризи, закрыв глаза, стал декламировать газель персидского поэта:

«Дам тюрчанке из Шираза Самарканд, а если надо —

Бухару! А в благодарность жажду родинки и взгляда.

Дай вина! До дна! О кравчий! Ведь в раю уже не будет

Мусаллы садов роскошных и потоков Рокнабада.

Из сердец умчал терпенье — так с добычей мчатся тюрки —

Рой причудниц, тот, с которым больше нет ширазцу слада.

В нашем жалком восхищенье красоте твоей нет нужды.

Красоту ль твою украсят мушки, краски иль помада?

Красота Юсуфа, знаю, в Зулейхе зажгла желанья,

И была завесы скромной ею сорвана преграда.

Горькой речью я утешен, — да простит тебя создатель —

Ведь в устах у сладкоустой речь несладкая — услада.

Слушай, жизнь моя, советы: ведь для юношей счастливых

Речи о дороге жизни — вразумленье, не досада.

О вине тверди, о пляске — тайну вечности ж не трогай:

Мудрецам не поддаётся эта тёмная шарада.

Нанизав газели жемчуг, прочитай её, — и небом

В дар тебе, Хафиз, зажжется звезд полуночных плеяда».

Прочитав газель, Хусейн привычно одним залпом осушил пиалу, не оставив ни капли. Понюхав солёный огурец, он вернул его на место, рядом с дольками лимона. Тем временем друзья, чокаясь, тихо беседовали между собой, словно агенты КГБ. Спустя время, пустую бутылку спрятали в мусорном баке, и огои Табрези, смазывая губы лимонной кожурой, горячо зашептал на ухо Атобеку:

— Огои Мумтоз! Зинхор ва зинхор (Господин Мумтоз! Это наша и только наша тайна), — и теперь настала его очередь близко наклониться к Атобеку и прошептать: «Ради Бога, я Вас очень прошу, не говорите этому незаконнорожденному еретику Реза, что я вместе с Вами выпил бутылку водки!»

— Будьте спокойны, огои Табризи. Даже пери и джинны не узнают об этом.

— И всё-таки, я Вас очень прошу, огои Мумтоз. Дело в том, что этот зловредный человек (одами бадхох), этот цыган Ализада денежный и ненадёжный человек, бизнесмен. Сами понимаете, я в Посольстве работаю, и потому очень и очень Вас прошу.

— Обижаете, огои Табризи! Я баба, что ли? — забывшись, что «цыган Ализада» может услышать их разговор, громко сказал опьяневший Атобек.

— Тише, огои Мумтоз, тише! — испугался Хусейн. — Я вам верю, только не желаю иметь неприятностей ни здесь, ни там, в Иране…

— Не переживайте понапрасну. Я никому ничего не скажу. Пока живой, в своём доме ручаюсь за свои слова. Говорят же, мой дом — моя крепость. У нас, слава Аллаху, светская и демократическая республика! До меня никому нет дела. Я пью на свои деньги и не боюсь соседей, с которыми живу на одной площадке.

— Но всё-таки бережёного Бог бережёт, — осторожничал огои Табризи.

И вот гости ушли, довольные встречей и друг другом.

В полночь Атобек проснулся от чрезмерной жажды. Такого у него никогда не было. Внутри всё горело, будто он выпил уксус. Укрывая жену одеялом, он поцеловал её в лоб и прошёлся на кухню. Не обращая внимания на запах хлорированной воды, морщась, словно от боли, он стал пить эту воду прямо из-под крана. Затем, ополоснув лицо холодной водой, покачал головой и прошептал, обращаясь в потолок:

— Ну и гости были у нас! Ханжи и лицемеры! Всемогущий, вездесущий и всезнающий Аллах всё видел и слышал…

«Зохидон, к-ин джилва бар мехробу минбар мекунанд,

Чун ба хилват мераванд, он кор дигар мекунанд!

Зинхор ва зинхор!

(Ох, эти гнусные проповедники и вычурные наставники —

С кафедры говорят одно, а по жизни поступают иначе!

Но это наша, и только наша тайна!)»

Казус

Агронома Сафарбека Нуралишоева в райцентре Рохарв знали все. Слыл он на своей малой родине как человек неразговорчивый. Долгие годы Сафарбек работал в пункте приёма табака и коконов шелкопряда. В конторе из-за его необщительности ходили разные слухи.

Однажды Сафарбек вместе с водителем «ЗИЛа» Бачабеком везли в столицу кипы сухого табака. Всю дорогу Бачабек ждал, когда Сафарбек заговорит о чём-нибудь. Куда там. Тот молчал, как рыба, и сидел неподвижно, словно каменный истукан. Когда машина достигла первого микрорайона Душанбе, от радости Бачабек громко сказал: «Начальник, вот и Обшорон — перед нами Душанбе!» Косо посмотрев на водителя, Сафарбек недовольно пробурчал: «Ну, что ты кричишь? Я не слепой. Прекрасно вижу, куда приехали».

Бачабек был намного старше своего попутчика. Разумеется, такое поведение агронома разозлило его окончательно. Не скрывая обиды, Бачабек сказал: «Начальник, Вы всю дорогу молчали. Я знаю, у вас характер такой. Другой бы на моём месте подумал бы иначе. Не сердитесь, но мне кажется: одно Ваше слово стоит целого куска золота!»

Несмотря на свой замкнутый характер, Сафарбек был честным, набожным и порядочным человеком. Знаменит ещё был и тем, что в молодости, постоянно побеждал в соревнованиях по борьбе. Конечно, всё это было в прошлом. Сейчас у него спокойная, размеренная жизнь, похожая на поиск и сбор грибов — чагора — на холмах Рохарвдара. Недаром же сбор грибов прозывают «тихой охотой».

Иногда, по выходным готовит плов и может сказать пару слов супруге, нарушая обет молчания. Вооружившись длинной мешалкой, он по очереди выносит продукты из летней кухни во двор. При этом супруга не участвует, потому что Сафарбек не любит понапрасну тревожить её. Он не из тех мужчин, которые кричат на весь двор, чтобы жена принесла то или отнесла это, или позвала того-то. Зная характер мужа, супруга не вмешивалась в его дела, поскольку знала, к обеду плов будет готов.

Пахнет плов зирой (тмином), что собственными руками собрал Сафарбек в ущелье Ускирог. Обычно, Сафарбек готовит плов с говядиной, но по праздникам — совсем другой рецепт. Готовится плов с рисом-«девзира», заправляется жареным мясом индюка и подаётся с салатом «шакароб». Вот этот плов — не плов, а мечта гурманов!

Большинство жителей Рохарвдара обожают блюда, приготовленные с мясом индюка, и поэтому они держат домашнюю птицу. Любовь к домашней птице у них в крови. Яичница или омлеты на завтрак, шурпа с куриным мясом на обед, рисовая каша с варёными яйцами на ужин — это обычное народное меню в Ванче. Природа Ванча — просто райская. В каждом кишлаке есть огромные рощи грецкого ореха и дикорастущей груши.

Говорят, чистый воздух и калорийная пища излечивают любого больного. И сам всемогущий Аллах проявляет Своё милосердие ку здешним людям, отчего в Ванче рождаются одни богатыри. А местные девочки, с возрастом, превращаются в сказочных красавиц.

Жители Ванча любят отдыхать на природе. Многие уезжают целыми семьями, и каждая семья готовит свои любимые блюда. Молодёжь, любящая пикники, обычно готовит шашлыки. Семейные придумывают что-нибудь необычное — например, цыплята-табака, или тухмпиёба (шурпа с варенными яйцами), или плов. Но никто из них ни готовит такой плов, как Сафарбек. Приготовленный Сафарбеком плов на костре — просто объедение. Приготовив плов, он сразу же созывает соседей и друзей на пиршество. За обедом соседи разговаривают между собой, благодарят хозяина. Сафарбек слушает их с довольным видом. Иногда может улыбнуться, но не поговорит по душам, не пошутит — это не его. Легче раскалённый уголь достать из костра, чем вытащить слово из этого человека.

Вот такой мужчина живёт в микрорайоне Убари Даргов. Словом, Сафарбек — сложная натура.

Выйдя на пенсию, Сафарбек стал целыми днями читать религиозные книги. Летом он это делает на топчане. Обожает наш Сафарбек это дело, особенно в солнечные дни, да ещё лежа на мягких курпачах*. Никто не мешает ему. Он тоже никому не мешает. Во дворе тихо. Супруга Нозиён занята своими делами. Иногда по сотовому телефону разговаривает с дочерьми. Две дочери вышли замуж, живут в Душанбе. Досадно, что Аллах не дал им сына, не то сейчас во дворе был бы такой гомон и детский смех. В горных районах бытует поговорка «Подросшая дочь — в родительском доме, словно гость». Вот тебе поговорка и вот тебе монотонная жизнь на старости лет. Одним словом, скука.

Хорошо, что есть на свете книги, не то Сафарбек с ума бы сошёл. От безделья он читает, пока глаза не устанут. У заботливой жены одна задача. Она время от времени упрекает его: «Ну что же ты читаешь целый день. Зрение у тебя — ноль, а ты и без того портишь его». Сафарбек ничего не говорит. Только усмехается в ответ.

Так живут Сафарбек и Нозиён. По очереди делают две работы. В жаркие дни это обильное орошение огорода. Другая работа — прокорм ненасытных кур. Ещё летом, чтобы не испортился урожай тутовника, они держат домашнюю птицу взаперти. Прошло полвека с того момента, когда старик Иматбег посадил тутовник-«ровани» в углу двора своего сына, Сафарбека. Погостил старик неделю, а перед уходом, наставляя сына, сказал: «В районе у тебя будет лучшая жизнь. Там где работа, там и деньги и авторитет. Посадил я тут тутовник, чтобы он всегда напоминал обо мне. Для арабов священное дерево — финиковая пальма, для горцев — тутовник. В трудные времена неурожая тутовник не раз спасал наш народ от голода. Ухаживай за саженцем».

Послушал Сафарбек своего отца. Вместе с супругой вырастили они тутовник. Маленький саженец, посаженный отцом, стал большим деревом. Супруга Нозиён летом собирала плоды, сушила их и запасала на зиму. Большую часть сушёного тутовника она отправляла в город, своим внукам.

В жаркий июль прошлого года дочь Сарвиноз приехала на родину. Сперва она с мужем Сарфарозом и детьми гостила в доме свёкра, потом приехала к своим родителям. Зять у Сафарбека и Нозиён хороший. Зовёт их мамой и папой. Дочь и зять работают в Академии наук. У зятя есть научная степень, у дочери — пока нет. Детей у них трое: дочь Нигина и сын Ниёз учатся в университете, младший Назар — в десятом классе.

Как-то вечером, когда вся семья ужинала вместе, Нозиён положила большой кусок мяса на тарелку Назара. Чтобы не обидеть бабушку, Назар ничего не сказал, хотя ему ни хотелось есть так много. Сарвиноз посмотрев на сына, весело сказала маме:

— Мама, это почему же, младшего внука подкармливаешь, а старшего — нет?

— Доченька я поровну люблю обоих. Назар сидел ближе ко мне, поэтому отдала ему свою порцию.

— А любит ли он вас так, как вы его любите?

— Конечно люблю! — громко сказал Назар, чтобы услышала чуть глуховатая бабушка Нозиён.

— Сарфароз, сын мой, кхе-кхе… — сказал Сафарбек и закашлялся, помолчав и подумав, старик продолжил: — Сарфароз, я знаю, для вас будет очень трудно. Мы тут с Нозиён решили… Подумали… А что если Назар останется у нас? Закончит школу в Рохарве. Хотя год поживёт с нами. Мы же одни. Наш дом по наследству перейдет Назару. В нотариальной конторе я уже подписал «Договор о дарении».

Для Сарфароз это известие стало неожиданным. Дом тестя по наследству переходит Назару, а отец ничего не знает. Сарвиноз мужу тоже ничего не говорила. Право, сыновья не нуждаются в крове. Зачем Назару дом, да ещё в далёком горном районе? Пусть даже дом родного деда? У Сарфароз в Душанбе две квартиры. Одна достанется Ниёзу, другая — Назару. Нигину уже сосватали. У будущего зятя шикарная квартира в городе. Скоро тот достроит свой особняк за городом. Но самое главное — это учёба самого Назара. Сегодня он учится в лучшей частной гимназии столицы. Неоднократно побеждал в олимпиадах по математике, а деду Сафарбеку об этом не говорили. У него с супругой одинаковый характер: не любят они хвалить собственных детей.

Обдумывая и взвешивая это в голове, Сарфароз посмотрел на супругу. Его взгляд будто говорил: «Родители — твои, так и скажи им правду».

Сарвиноз всё поняла. Улыбаясь, она сначала посмотрела на папу, затем обращаясь к маме, ласково заговорила:

— Папа, ну, что ты переживаешь. Я прекрасно понимаю, как вам тяжело без нас. Позавчера с мужем строили планы. Думаю, вы согласитесь с нами. Побудем у вас до конца отпуска. Осенью соберёте урожай и на время отдадите кур соседям. Приедете к нам. Поживёте у нас до начало апреля. В июле мы возьмем отпуск и приедем опять к вам. Так будет лучше. Или я неправа, Сарфароз?

Сарфароз, мысленно поблагодарил супругу за мудрое решение и дипломатично добавил:

— Да-да, разумеется. Так будет лучше. Сарвиноз позабыла об основном. Дело в том, что Назар учится в лучшей школе города. В Рохарве навряд ли найдётся такая же. Наш сын хочет стать программистом.

Сафарбек понял свою ошибку. Никакая приманка, вроде дарственной внуку, не вернёт Назара сюда. Только теперь до него дошло, что дети дочери не носители его фамилии. Напрасные хлопоты.

Видя неловкую ситуацию, Сарвиноз захотела разрядить обстановку. Полушутя она начала рассказывать:

— Папа, не грусти. Назар закончит университет. Поженим его на одной из красивых и умнейших девушек из Рохарвдара. Будет на старости лет вашей опорой — мой сын и ваш тоже, — и, обращаясь к сыну, спросила его: — Ты согласен, Назар?

— Конечно мама, — придав лицу серьёзный вид, ответил Назар.

Сарвиноз уехала с детьми. Прощаясь, мама и дочь долго плакали. Слёзы навернулись на глазах у Нигины. И Назару было жалко деда Сафарбека, но внук ничем не мог помочь старикам, и надо было уезжать.

Старики остались одни. Чтобы убить время, Сафарбек с особым усердием начал читать новые книги. Жена по-прежнему стряпала, ухаживала за курами. В обеденное время тихо приносила мужу еду. Ставила перед ним чайник с пиалами, оставляла лепёшки с наботом* и уходила к себе.

Каждую пятницу Сафарбек ходит в мечеть, на обязательный пятничный намаз. Там молится, а после общается с друзьями. Информация, которой он обогащается в мечети — по сути, бесконечная. После молитвы Сафарбек только слушает, когда мужчины много говорят, а молодые прислушиваются.

Однажды односельчане попросили нашего молчуна рассказать что-нибудь интересное и так попросили, что он не смог отказать. Долго думал Сафарбек. Не знал, как быть. Навряд ли, они захотят слушать про табак и шелкопряд. Надо что-то острое, смешное. Вдруг ему стало весело. Обращаясь ко всем, как заправский глашатай-зазывала, начал свой рассказ:

— В ноябре прошлого года случилось поехать в Душанбе, навестить родных. Месяц жил у дочерей. В один из выходных дней пошёл на базар «Шахмансур»*. Вот иду мимо лотков с овощами и слышу звонкий женский голос: «Подходите, подходите, пожалуйста, у меня ванчский рис. Кому нужен ванчский рис, подходите! Только последний мешок остался!»

Услышал, значит, и ушам своим не поверил. Как это, «ванчский рис»?! На моей памяти в Ванче рис никогда не выращивали. Странно, откуда у этой женщины «ванчский рис»? Тут же направился к тому ряду, откуда продолжал доноситься зазывающий женский голос: «Ванчский рис, пожалуйста! Сколько вам взвесить?»

Наконец, выхожу прямо на голос, и прямо у тротуара нахожу молодую, смуглую и очень худую женщину с платком на голове. В левой руке — безмен, в правой — пакеты с рисом. Перед нею стоит половина мешка риса, которым издавна славится Вахшская долина. В моей молодости рисоводством, в основном, занимались корейцы, живущие в Курган-тюбе. Подойдя поближе, спрашиваю продавщицу:

— Доченька, откуда у тебя рис?

— Из Ванча привезли его, дядя.

— А кто привёз-то?

— Сама я ничего не покупаю. Стою здесь. Парни оставляют свой товар, а я продаю. Месяц торговала фруктами.

— Какими?

— Тоже ванчскими. Тутовником торговала, потом знакомые ребята привезли орехи ванчские. Их народ брал нарасхват. Яблони и груши, выращенные в Ванче тоже ходовой товар. Крупные они, ещё сладкие. А вот ванчский рис не такой ходовой товар, как другие. Сколько не нахваливаю, мало берут…

— А ты знаешь, почему его не берут?

— Нет.

— Да потому что в Ванче рис не растёт. Ванч — горный, малоземельный район, климат там нежаркий, и находится район на Памире.

— На Памире? — удивилась женщина. — Это там, где одни горы и ледники? Ох, дядя, какой вы добрый! Я-то думала, что Ванч находится в Вахшской долине. Откуда мне знать. Сама я не здешняя. В годы гражданской войны, не окончив школу, вышла замуж. Муж — в России, на заработках. С тремя детьми живу в одной комнате семейного общежития, в Душанбе. Тут у меня ещё одна подруга. Тоже в общежитии живёт. Сегодня не пришла. Подруга моя, вздыхая, постоянно говорит: «Слава Богу, что есть добрые люди и живём мы на деньги от товара под реализацию».

В это время к нам подошёл покупатель. Преобразившись, она ласково заговорила:

— Берите, братец, хороший рис. Из такого риса хороший плов получается.

— Мне бы рис, из которого делают кашу. У меня маленькие дети.

— Берите вот этот. У меня тоже есть маленькая дочь. Вчера варила ей кашу. Так она сразу две тарелки съела. Именно из этого риса была каша.

— А Вы, сестра, не знаете, какой этот рис, краснодарский или наш?

— Братец, не знаю. Зачем врать покупателю? Ей Богу не знаю, где собрали рис.

В тот день я был очень доволен — помог бедной женщине найти истину. Ей сегодня открылось, что «вахшский» и «ванчский» — это не одно и то же. Может быть, она оговорилась, по своей, неграмотности, и в силу этого упрямо держалась своей ошибочной версии, и никто не мог её поправить.

Я в сердцах проклял всех зачинщиков войны. По их вине эта бедная женщина не окончила среднюю школу, не узнала географию своей страны и грамотно не овладела родным языком, если запуталась в сочетании согласных слогов «хш» и «нч»…

Любка

Новелла

Слухи о том, что Мехрибан живёт в гражданском браке с одной женщиной в городе, да еще старше его на пять лет, доползли до малой родины. Кто разнёс эти слухи, для Мехрибана так осталось тайной. Кого только он не подозревал, к кому только не придирался, сколько не ломал себе голову, но так никого не нашёл. Подлый «би-би-сишник», да и только!

Мехрибан и в мыслях, и на публике именно так и называл это таинственное лицо. Этот хамелеон, этот хапуга, этот сплетник, не знавший о прекрасных отношениях Мехрибана с Любкой, остался для него изгоем на всю жизнь. Наверно, он из тех, кто ничего не понимает в любовных делах и в самой любви и сплетничает от зависти. На большее и не способен, если не везёт с женщинами.

До встречи с Любой Мехрибан был робким, стеснительным и угловатым молодыми человеком, хотя ростом был высок, а в плечах — широк. Неожиданная встреча с Любой обернулся таким счастьем, какое ему и не снилось. Став студентом медицинского училища, он не знал, что на втором курсе наравне с медициной познает ещё науку любви с самой видной и опытной в этом деле женщиной.

Этой женщиной, как догадался читатель, оказалась Любовь — женщина с говорящим именем. Как говорится, и карты в руки. Было бы странно, если Люба повела себя иначе.

Родом она была из Минска. Как-то бабушка Марта рассказала Любке интересную историю. Оказывается, Любка родилась в день святого Валентина. Роды были лёгкие. Роженица чувствовала себя прекрасно. Плаксивая и пухленькая темноволосая кроха была зачата от внебрачного союза художника из Еревана Ашота и натурщицы-польки из Витебска Мирославы. Росла Люба в коммунальной квартире под пристальной опекой бабушки. Не считая алиментов, заботливый Ашот по праздникам присылал дочери дорогие подарки. Не оставалась без внимания и Мирослава. А будучи проездом, папаша оставался у них. В эти дни Мирослава молодела прямо на глазах у соседок. По утрам, громыхая посудой на общей кухне, Мирослава с болью в сердце рассказывала соседкам-сплетницам: «Не будь жены у Ашота в Армении, я была бы самой счастливой женщиной на свете. Но, увы и увы!»

После школы Любка поступила в финансовый техникум. Уже на первом курсе она заимела молодого красивого любовника. Видимо, гены влюбчивости от родителей, все до единого, передались и дочери. Голубоглазый Антон учился на втором курсе. Многие девушки бегали за ним, а он, кроме Любки, никого не замечал.

Ходил и ухаживал за Любкой и мужчина в годах, который преподавал в кооперативном техникуме. Темпераментная брюнетка бывала то в квартире профессора, то в комнате студенческого общежития, где и встречалась с Антоном. Перед подругами никогда не робела, когда поздно возвращалась от старого дружка. Антон случайно узнал об измене. Кто-то из Любкиных подруг донёс ему. В отместку он начал встречаться с Таней, которая жила в комнате, напротив Любки.

Окончив техникум, Любка поехала работать на Север. Очень скоро на новом месте она вышла замуж за водителя- дальнобойщика. Потом с огорчением она рассказывала Мехрубону: «С мужем детей не заводили. Хоть и работали на Севере, куда люди едут на „вахту“ за „длинным рублём“, мы денег не накопили, но питались отменно и одевались с шиком».

По собственному признанию, в разводе была виновата она сама. Как-то вернулся муж из командировки, раньше времени, а его «благоверная жена» уже лежала в постели с другим…

После этого случая Любка от такого сильного стресса заболела. Спустя две недели ей стало лучше, и тихо-тихо Любка выздоровела. Только чувственность её стала запредельной.

Её уже постоянно тянуло к мужчинам. Пошла она к психотерапевту, рассказала о своей напасти. Сначала тот улыбнулся и развёл руками, затем прикоснулся к ней, вроде по медицинской необходимости, и почти довёл её до экстаза. В ту пору, лицо Любы сохраняло девственную безмятежность. Взглянув на «этот невозмутимый портрет», доктор начал строить глазки. Он написал рецепт и, между делом, пригласил женщину на ужин в кафе с интересным названием «Крошка-картошка». Отказаться было неудобно, и Любка пошла туда. Посидели, потанцевали, как вполне нормальные люди. Вышли оттуда, когда был поздний час. И тут начался самый настоящий кошмар. Затащив Любку в тёмный угол, пьяный доктор тотчас отрезвел. Он силой начал раздевать бедную женщину, пока на её крики не прибежали прохожие. Испуганная и бледная, как снег, женщина вырвалась из его рук.

Выписанные доктором успокоительные таблетки не помогли Любке. Стала заниматься самолечением. С головой погрузилась в чтение художественной литературы, увлеклась шитьём, вязанием. Как монашка, стала ходить с чётками в руках. Думаете, перебирание чёток помогло бедной женщине, отвлекло её от низменных мыслей? — Отнюдь нет. Её сильнее и сильнее тянуло к молодым и с крупным телосложением мужчинам.

Пошла она к другому врачу. Ссылаясь на отсутствие времени, доктор назначил ей встречу в какой-то гостинице. Любка- простушка пошла туда. После осмотра, проворный доктор тут же переспал с ней.

Со временем репутация бухгалтера Любови Акопьян начала тускнеть. Мужики приходили к ней с одной целью и пристрастили её к спиртному. Нет-нет, она не стала алкоголичкой. Пила в норму. Просто, после выпитого она чувствовала себя более раскованно. Год прожила припеваючи, потом от кого-то заразилась чесоткой. Однажды среди ночи проснулась от зуда по телу. Сколько не чесалась, зуд так и не прошёл. Сон также попрощался с ней. Так начались долгие одинокие бессонные ночи.

В пасмурные весенние дни развилась у неё и другая болезнь. Врач-пульмонолог выявил бронхиальную астму. Теперь, помимо страсти к мужикам, бедная Любаша стала страдать ещё от одышки. Бывали ночи, когда она задыхалась по несколько раз. Спасал ее только «сальбутамол»*. Во время очередного приступа, врач порекомендовал ей перемену климата. Опытный доктор в молодости служил в Таджикистане. Увлечённо, так интересно и с любовью он рассказал об этой маленькой среднеазиатской горной, солнечной и гостеприимной республике, что Любка, долго не раздумывая, пошла покупать себе билет на поезд.

«Там климат сухой и пища натуральная. Через полгода избавишься от астмы. Запомни мои слова», — сказал ей на прощание доктор. И это был единственный мужчина, который ничего не требовал от Любки. Настоящий врач. Настоящий человек, который искренне хотел помочь несчастной женщине. Одним словом, настоящий мужчина, не по половому признаку и не по стремлению к похоти.

Променяла Любка суровый север на благодатный юг. Поезд мчался вперед. Знакомые лесостепная русская панорама осталась позади. На горизонте одно за другим стали появляться незнакомые места: бескрайная казахская степь, караван верблюдов, идущий по туркменской пустыне Кара-Кум, орошаемые хлопковые поля недалеко от древнего Самарканда, субтропические оазисы Вахша с фисташковыми рощами посреди гор.

Ещё в вагоне-ресторане словоохотливая Любка познакомилась с завидным мужчиной. Попутчика звали Нариман. Работал он геологом на руднике по добыче кварца на Памире. Рассказывая о работе, он предложил Любке поехать вместе с ним на его родину. Он деловито намекнул, что в посёлке геологов устроит Любку на высокооплачиваемую работу. С жильём тоже не будут проблем, если, конечно, она не отвергнет интимных отношений. У Любки не было выбора. И вот, сказочно улыбаясь новому знакомому по приезду в Душанбе, она пошла с ним в гостиницу, где состоялась её первая бурная ночь в восточной стране. На другой день они отправились покорять горы Памира.

С приездом на новое место всё поменялось: и часовые пояса, и климат, и люди. Не сожалея о переменах, Люба на всю жизнь осталась благодарна доктору, который убедил её приехать сюда. Нариман уехал на рудник, оставив её в маленьком городе. При его содействии она нашла себе работу на фабрике по обработке отделочных камней. Профсоюз фабрики предоставил ей двухкомнатную квартиру в бараке. Со здоровьем на новом месте все уладилось. Чистый горный воздух и целебное козье молоко верно и постепенно поправили пошатнувшееся здоровье.

Но и тут не всё было идеально. Любка была молода, а молодому организму нужна мужская ласка. К Любке присматривались разные мужчины, а она была видной красавицей. Нариман месяцами пропадал на руднике. Пока он работал в далёком Ванче, появился новый знакомый. Любка пошла навстречу, пригласив его к себе. Пришёл тот немного выпивший, с подарками. На кухне открыли шампанское. Ели и пили допоздна. Когда улеглись, Любка начала задыхаться. От нового кавалера исходил какой-то резкий и неприятный запах. Любка долго ломала себе голову, пока не догадалась, в чём дело. Оказалось, молодой человек курил насвай (жевтельный табак). Пришлось расстаться с ним. Впредь, едва познакомившись с человеком, чистоплотная Люба первым делом спрашивала, не курит ли он проклятый табак. Если мужчина не курил, она продолжала встречи.

Одно было плохо. В посёлке не было свинины и сала и не торговали ими. С колбасой тоже были проблемы. Продавалась она только в ларьке воинской части и доставал её для любимой Любке банщик Карамшо. Разумеется, не бесплатно. Взамен она устраивала ему такой стриптиз-«сюрприз», что похотливый любовник уходил от неё с опухшими глазами, еле волоча ноги. Бывали ночи, что он приходил с пустыми руками. Успокаивая его, Любка щебетала у самого уха:

— Не горюй, «Курмуш» (так шутливо она называла своего мужчину, и это означало крот, хорошо, что ещё не «каламуш» — крыса, а тот не обижался, благодарный ей за сказочные ночи). Жизнь без колбасы серая, зато у меня в постели мужчина — настоящий мачо. От горя и невзгод есть одно средство — это хороший секс, и он спасает меня.

— Спасибо, что не моча, — вздыхал восхищённый Карамшо.

Любка научилась готовить украинский борщ на курдючном сале. Нариману нравился её наваристый свекольный борщ. Однажды, захотелось ей сготовить щи. После работы, нарядившись в самое красивое платье, она пошла на рынок, который находился недалеко от дома. Купила Любка много всего — мясо, тыкву, картофель, два больших кочана капусты, зелень и горячие лепёшки. Было тяжело и неудобно нести покупки. Как назло, среди массы народа, рядом никого не было из знакомых. Да и такси здесь не ездило.

Тут мимо неё проходил высокий парень с курчавыми волосами и голубыми глазами, очень похожий на Антона. Исподлобья он жадно и смущённо смотрел на Любку. Она поняла его сразу. Дабы не потерять молодого человека в толпе, Любка мило заговорила с ним:

— Ну что ты смотришь на меня своими добрыми глазами, парень кучерявый? Небось, хочешь помочь одинокой женщине? Если так, придётся тебе тащить тяжёлую сумку.

Этого было достаточно для того, чтобы мускулистый парень перекинул тяжёлую сумку через плечо. По пути они разговорились. Любка шла впереди и твердила: «За мной! Нас ждут великие дела!».

Таким образом они шли мимо узких переулок и закоулков. Наконец, добрались до улицы, где жила Любка. В большом дворе в одну шеренгу расположились одноэтажные домики барачного типа. Это были дома геологов. Жили тут русские, татары, таджики. Квартира у Любки была с балконом и с высокими потолками. Зайдя в прихожую и поставив сумку на табуретку, парень хотел улизнуть, но тут опять послышался милый голос:

— Нет, так дело не пойдёт. Парень, я за добро плачу добром. Поужинаем, а уж потом ты будешь свободен, как вольная птица.

Парень, ничего не сказав, шагнул в комнату. Поставила Любка чайник на плиту. На скорую руку гостю приготовила омлет. Пока парень мыл руки в умывальнике, она быстренько накрыла стол. Вытирая руки полотенцем, она протянула руку незнакомцу и покраснела. Тут, улыбаясь во весь рот, чтобы скрыть своё смущение, она сказала:

— Будем знакомы. Меня зовут Люба. Только не добавляй к моему имени ничего лишнего. Я не люблю когда меня зовут «тётей Любой». Я ещё не такая старая.

— Очень приятно. А я Мехрибан. Люблю, когда милые дамы обращаются ко мне на «ты».

— А ты прямо находка, Мехрибан. Где учился русскому?

— У нас в посёлке есть русская школа для детей пограничников.

— Вот как? Поэтому без акцента говоришь по-русски.

— Зато с грамматикой у меня проблемы.

— Не переживай. Я знаю многих русских, которые плохо владеют родной речью. Ты не виноват, поскольку не носитель языка.

— Очень хочется развить свою речь. А тут не с кем разговаривать по-русски.

— Да, русских специалистов у вас мало, зато много русских женщин, которые вышли замуж за местных.

— У нашего учителя физкультуры жена — русская. Служил он на Дальнем Востоке. Там и познакомился с ней.

— А ты чем занимаешься?

— Учусь в медицинском училище. На последнем курсе.

— Хочешь стать фельдшером?

— Нет, буду врачом. После училища год поработаю в больнице. Заработаю стаж, а потом стану готовиться к институту.

— Грандиозные планы у тебя, парень. А почему сразу не поступил в мединститут?

— Баллов не хватило у меня.

— Слушай, а почему ты решил помочь мне?

— Да так.

— А если честно?

— Понравилась ты мне, Люба.

— И давно?

— Уже месяц. Впервые я увидел тебя с земляком Нариманом.

— Вот как? А ты вовсе не стеснительный, как мне показалось. И какие ещё у тебя планы?

— Отниму тебя у Наримана.

— И ты уверен в этом?

— А почему бы и нет?

— Шустрый ты парень, однако. Бегал бы за своими.

— Не нравятся они мне.

— Вот как?! Какие тебе нравится?

— Похожие на тебя — упитанные, румяные, сочные.

— А я не виноград. И вовсе не сочная.

— Зато нравишься.

— А ты знаешь, сколько мне лет?

— Не хочу знать.

— А что ты хочешь?

— Чтоб ты не прогоняла меня.

— Давай будем пить чай. А потом поговорим.

— Значит, я останусь?

— Может быть.

— Слава Аллаху.

— Ты прославь меня. Аллах тут не причём.

— А ты случайно не коммунистка?

— Нет. А что?

— Вспомнил историю одну. В нашем посёлке один горный мастер завёл любовницу. Пошла его жена на работу и рассказала обо всём руководству. Коллеги публично осудили нерадивого сотрудника на собрании, а некоторые настояли на исключении его из рядов партии.

— Я не коммунистка. И, кстати, атеистка. Моя история там, где много мужиков. Один из них будешь ты. Я не прогоняю тебя, потому что ты похож на мою первую любовь. В техникуме был у меня парень. Антоном звали. Он тоже был таким кучерявым и голубоглазым. На сегодня у тебя есть ночлег, но не надейся на продолжение…

— И на том спасибо.

— Спасибо в карман не лезет.

— А это что за поговорка?

— Придёшь в другой раз и с подарком.

— Понял.

— И ещё, можешь так приходить — будем разговаривать «по-русски».

— Хорошо.

Остался на ночь Мехрибан у Любки. Многое он познал в ту ночь, став мужчиной. Уходя от Любки, он был горд до такой степени, будто не Гагарин, а он на космическом корабле совершил полёт вокруг Земли.

Прошло полгода, как Любка познакомилась с Мехрибаном. За это время она окончательно порвала с Нариманом. Ходил тот вокруг Любки, клянчил, ломался, как женщина. Уйти по-доброму не хотелось ему, и, тогда, чтобы соседи не слышали ссору, Любка шёпотом стала умолять:

— Нариман, я в долгу перед тобой. На всю жизнь не забуду твою доброту. Не нужны мне подарки и деньги твои. Ты женатый человек. Отнеси подарок своей жене. У тебя куча детей. На деньги, которые хочешь отдать мне, лучше купи сладости своим маленьким.

— Люба, я состоятельный человек. Моя семья не нуждается ни в чём.

— А я не нуждаюсь в тебе.

— Как это понять. А наша любовь?

— Никакой любви у нас не было. Ты мне помогал, я спала с тобой. Даже сексом это не назовёшь, но обязанностью. Раньше я во многом зависела от тебя. Теперь нет. Поэтому прошу тебя, не приходи больше ко мне.

— У тебя кто-то другой?

— Да. У меня есть молодой человек. Спортсмен. С ним у меня полная гармония. Так что уходи по-хорошему.

— Понятно… А как звать твоего дружка?

— Зачем тебе подробности?

— Хочу знать. Мне интересно.

— Каникулы у него. Поехал в кишлак.

— Он что — школьник?

— Студент. Мехрибаном его зовут.

— Случайно не сын ветврача Киличбека?

— Тот самый.

— Нашла себе молокососа. Ты что, «любительница детей»?

— Мехрибан всего на пять лет моложе меня. Парень он рослый, коренастый. Я и со старшими тоже гуляла. Смотрели на меня глазами льва и зорко следили за каждым моим шагом. Жила, как неуравновешенная, а уходила от них злая, неудовлетворённая. На Востоке очень популярно слово — «кайф». Так вот, мои мужчины думали только о собственном кайфе, а Мехрибан совсем другой. Он всё делает с любовью. Так что не гневи меня своими вульгарными фразами.

— Посмотрим на твоего студента. По заслугам получит он от меня.

— Нариман, иди с Богом. Мехрибан ни в чём не виноват. Это я виновата, что полюбила его.

Выгнала Любка бывшего своего любовника с позором. С того дня Нариман не появлялся на пороге Любкиного дома.

С «Курмушем» случился приступ, когда Любка объявила ему бойкот. Но пуще всего он стал гневаться тогда, когда Любка дала ему от ворот поворот. Он даже не ожидал услышать от Любки, что она больше не нуждается ни в нём, ни в его колбасе. Случилось быстро, неожиданно и больно, будто палкой ударили по голове: «Бум!» — вот и всё! И ты — ненужная вещь!

Разозлился тут Карамшо, наговорил много гадостей. Любка не молчала. На упрёки отвечала упрёками. Уходя, он нерешительно сказал:

— Люба, если будет нужна колбаса, скажи мне.

Отведя взгляд, Любка наврала ему:

— Я больше не ем колбасы. С Мехрибаном стала вегетарианкой.

— А это что такое?

— Когда человек ни ест продукты, приготовленные из мяса животных, его называют вегетарианцем.

— Значит, во всем виноват этот паршивый студент. Мехрибан? Мехрибан! Из-за него ты больше не хочешь встречаться со мной. Погоди, я тебе и твоему студенту покажу, кто такой Карамшо — вы ещё пожалеете, что выгнали меня!

— Карамшо, в память о нашей дружбе оставь Мехрибана в покое., — спокойно ответила Люба на угрозы. — Парень ни в чём не виноват. Он же холостой, а ты человек семейный. Внуки пошли у тебя. Жена у тебя красивая, ухоженная. Городок у нас небольшой. Как я буду смотреть в глаза твоей жены, если она узнает о наших встречах?

— Понял. Кишлачному студенту все дозволено, а мне — нет.

— Ну, как ещё тебе объяснить? Во всех религиях прелюбодеяние — грех. Я сознаю свой грех, но мне нужен мужчина. И не женатый, как ты. Мой мужчина — свободный человек.

— Твой мужчина попляшет у меня в бане. Голым потанцует «ламбаду».

— Не угрожай нам, Карамшо. Влюбляясь, женщины в наших городах шли на разные уловки. Шантажировали, угрожали любимым. У вас — наоборот. Оказывается, всё это удел мужчин. Ревнуют по пустякам и мстят из-за отставки.

— Потаскуха ты, Любка!

— А ты ублюдок. Ненавижу тебя!

Приехал с каникул Мехрибан. Его долгое отсутствие показалось для Любки вечностью. В кишлаке Мехрибан подзагорел. Кожа у него стала бронзовой. Много чего привёз из кишлака: сметану, топлёное масло, сыр, свежее мясо и рыбу. Любка заметила смятение на лице Мехрибана. Не удержалась и, улучив минуту, устроила допрос.

— Ты знаешь, моим родителям кто-то донёс о нас с тобой. Папа ходит злой, а мама с бабушкой не разговаривают со мной. Мой девяностолетний дедушка Шакарбек хочет, чтобы я женился на троюродной сестре Низорамо.

— А что ты им сказал?

— Сказал, что жениться мне ещё рано. Дедушка язвительно заметил: «Пора тебе, раз в незаконном браке живёшь с бабой, да ещё не из наших».