Бесплатный фрагмент - Обыкновенное рождественское чудо

Здравствуйте, я любовница вашего мужа…

— Здравствуйте, — она лучезарно улыбнулась, — я любовница вашего мужа.

Тут я мысленно отдала должное моей мамочке, научившей меня «держать лицо». На нем, к счастью, после этой сакраментальной фразы, ничего не отразилось.

— Ау, женщина, — улыбка сползла с ее волоокого лика — вы меня слышите? — Она пощелкала пальцами в воздухе как заправский психотерапевт и членораздельно повторила:

— Я. Любовница. Вашего. Мужа.

И так как никакой реакции с моей стороны опять не последовало, выражение воина, вернувшегося с поля боя «со щитом», сменилось недоумением.

— Вы что, больны? — она была явно не подготовлена к такому приему.

Пауза затягивалась.

— А, наверное, у вас шок! — понимающе резюмировала она.

— Не волнуйтесь, дорогая, — ровным, успокаивающим голосом Джулии Ламберт, виртуозно держащей паузу, заговорила я, — Со мной все в порядке, просто неясно: что вы от меня-то хотите и зачем соизволили сюда явиться?

— Я не соизволила, я просто решила, что вы должны знать…

Она явно не была подготовлена к такому приему.

— Зачем? — спросила я

— Как зачем? — она растерялась, потом вспомнила заготовленную фразу и выпалила:

— Он вас не любит! Он любит меня! А я — его! — волоокая горделиво выпрямилась.

— Ну и любите на здоровье! — я захлопнула дверь перед ее носом и, не слушая возмущенные вопли, прошла на кухню, где упоенно лопал яичницу предмет вожделения непрошеной гостьи.

— Кто там «с ранья»? — с набитым ртом поинтересовался он.

— Да любовница твоя, — я присела за стол и отхлебнула остывший чай.

Муж поперхнулся и зашелся в кашле. Я поднялась и от души, с чувством глубокого удовлетворения долбанула его кулаком по спине.

— Ну как, прошло? — лицемерным тоном заботливой жены поинтересовалась я. Предмет вожделения судорожно закивал головой и прошипел:

— Ну и шутки у тебя, Марго!

— Это не шутки, и я просила не называть меня Марго! А конкубина твоя об дверь нашу сейчас бьется, слышишь?

— Что за выражения? Какая конкубина?

— Ну, метресса, мамоха, марьяжница, хорошица…

Как хороший журналист, я могла подобрать еще дюжину синонимов к ненавистному слову «любовница», но вероломный мой муж прервал сей синонимический ряд воплем:

— Хватит! Другая бы в истерике билась, а ты — в словоблудии изощряешься.

— Я-то — в СЛОВОблудии, а ты?

— Опять? — взревел, как раненый олень, блудный муж.

— Иди, спасай свою беззаконницу, — съехидничала я, — а то все бока себе отобьет об нашу дверь!

— По степени ядовитости ты превосходишь австралийского тайпана! Нужно быть понтийским царем Митридатом, чтобы жить с тобой! — муж поспешил к двери.

— Дорогой, не переживай, австралийский тайпан лишь на четвертом месте по степени ядовитости, а до Митридата столько веков! Легче найти Единорога: его рог — универсальное противоядие. Кстати, может быть, он спасет тебя и от твоей новой подружницы! — не преминула съехидничать я, но, видимо, мои остроты не были услышаны, так как хлопнула входная дверь, и все стихло.

Я сникла. Долго держать лицо все-таки трудновато. Интересно, что там, за дверью? Скандал? Утешает? Или вот сейчас зайдет и станет собирать вещи? Что тогда делать? Гордо отпустить или закрыть собой амбразуру двери и менее гордо не сдаваться?

Я тупо сидела, уставившись в телевизор, скорбящий сладким голосом всемирного зайки. Тело, казалось, окаменело, в то время как нечто, называемое нами душой, металось по комнате, больно ударяясь обо все, что встречалось на пути. Так вольная птица, впервые попавшая в клетку, бьется об нее в надежде, что это какая-то ошибка. Что вот-вот железные прутья станут мягкими и позволят ей вновь быть свободной от боли, что вольется она в простор и необъятность неба, в теплоту солнца, и все забудется. Останутся покой и воля. Иногда жить по кодексу самураев — здесь и сейчас — просто невыносимо. Цепляешься за прошлое, торопишь будущее, лишь бы сбежать от настоящего. Куда? Неважно. В другое измерение, в чужую жизнь, в рай, в ад — все едино… Но все было хорошо! Чего ему не хватало?

Оцепенение. А душу не становишь. Она все мечется по комнате в поисках решения. Два вечных вопроса: «Кто виноват?» и «Что делать?». Так кто виноват? Естественно, опять она. Своими руками. Своим недалеким умишком. Старею. Все меньше сил остается, все слабее нервы, все больше язвительности и сарказма, все меньше восхищения и одобрения. А они любят, когда восторгаемся, им нужна похвала. А у косметолога когда была? А в зеркало когда смотрела? Господи, поверни время! Хотя бы ненадолго. Воздать и опять постареть. Хотя… Кому воздать? Мстить, чтобы вторая могила поманила тебя смрадным дыханием? И зачем же опять стареть? Можно остаться в том же состоянии, не лишнее. Однако, не совсем же я рухлядь, да и мозги на месте. Хотя кому нужны твои мозги, курица? Валидольчику, что ли глотнуть? И ведь не скажешь никому, не поделишься: позор какой на старости лет! Хотя позор такой может быть и «на молодости» — неизвестно, когда лучше. Вспомнилась чья-то умная фраза: «В жизни играйте свою роль. Остальные все равно уже заняты». Ну что же, раз так, нужно продолжить. Взяла паузу — так держи ее, надела маску — держи лицо и дальше, даже если потом, за захлопнувшей дверью, придется его потерять. Но это только после того, как дверь захлопнется! Главное — как ты выйдешь из ситуации, а как ты туда попал — никому не интересно. Что ж, спинку — прямо, голову — высоко поднятой, выражение лица — чуть надменное, королевское, поскольку муж мой — поистине королевский подарок для такой глупой прошмандовки. Однако, надо признать, следует разобраться, кто глупее: уводит-то умный, а вот глупый — отдает без боя.

Иду к двери. За ней слышится шум, возня, затем — грохот. Делаю длинный глубокий вдох, резкий выдох и открываю, вся такая холодная и надменная. Дальше — «картина маслом»: соседка Люська, вцепившись в густую гриву «полюбовницы», истошно вопит: «Ах, ты, паскудница, мужика моего захотела? А вот мы сейчас посмотрим, кто тут кого любит!». Муж мой тщетно пытается растащить соперниц, взывая к миролюбивому началу женской души и к соседу Генке, сам же Генка, первопричина женской распри, прячась за дверью, жалобно взывает: «Девочки, ну, перестаньте, прошу вас, перестаньте. Я вас обеих люблю!»

Оценив обстановку, я бегу в ванную, хватаю таз с водой и разливаю дерущихся. Волоокая красавица, отфыркавшись, презрительно бросает Генке: «Трус! Не смей больше приближаться ко мне!» и, бросив в поверженного любовника боевой трофей — шиньон Люськи, покидает поле боя. Люська, перехватив трофей, скрывается за дверью, не прекращая лупцевать им своего благоверного, муж же, еще не веря в то, что битва амазонок завершена, смотрит на меня беспомощным мужским взглядом (ну кто же из представителей сильной половины человечества способен достойно выдержать роль судии в женском поединке?). Ну а я? Я с ужасом понимаю, что уже давно не держу лицо. Ни гордости, ни надменности, ни непроницаемости на нем нет и в помине, но есть… Есть идиотское выражение неимоверного облегчения и счастья!

Мы возвращаемся к себе на кухню, я наливаю в фужеры вина и протягиваю мужу:

— Ну, что, дорогой, по порции яда австралийского тайпана?

— С удовольствием, милая! Однако я еще не запасся противоядием единорога…

Клиент всегда прав

Сашеньку трясло. Эта дамочка из 13 номера могла довести кого угодно, что и делала с нескрываемым удовольствием и изяществом мастера, отточившего свое искусство в повседневных перипетиях бытия. Два дня как она здесь, а весь персонал уже — нет, не ходит, а ползает по струнке, боясь вызвать недовольство сей «vip-персоны». Самый шикарный номер был предоставлен ей и ее, пардон, сучке — холеной собачонке диковинной породы. Персонал, после «первого боя местного значения», с удовольствием окрестил №13 «номером двух „С“»: старой неудовлетворенной — проще СНС и, соответственно, младшенькой — МНС.

Дребезжание телефона прервало печальные раздумья Сашеньки. Предчувствия не обманули: не зря ей всю ночь снилась большая толстая крыса. Она ехидно ухмылялась и голосом СНС за что-то ее отчитывала. А рядом, видимо, вполне соглашаясь с хозяйкой, повизгивала младшенькая.

Итак, услышав далеко не услаждающий слух голос, Сашенька напряглась: чем еще недовольна «персона-grata»?

— Девушка, у Вас кондиционер в номере для чего предназначен?

— Для установки климат-контроля, — вежливо отвечает Сашенька.

— Не знаю, какой там контроль, но у меня он гоняет горячий воздух. Мы с Клео буквально задыхаемся. Займитесь этим, милочка.

— Сию минуту, мадам. Я пришлю Вам мастера.

— Поторопитесь, а то придется вызывать скорую.

Сашенька посылает мастера, однако через минут десять ее достает еще один звонок из 13-го.

— Послушайте, милочка, присланный вами мастер, видимо, идиот?

— Простите, я не поняла…

— Ваш мастер, спрашиваю, идиот? — чеканит поставленным менторским голосом СНС.

— Надеюсь, нет.

— Так скажите ему, что кондиционер уже работает нормально, у нас проблема с душем, а он лезет к кондиционеру. Он что, не может отличить одно от другого?

— Может, конечно, просто он не водопроводчик…

— Так пришлите водопроводчика, а этот пусть уходит!

— Дайте ему трубку, пожалуйста.

— Федор, будьте добры, не пререкайтесь и уходите оттуда немедленно, если хотите сохранить нервы мне и себе, — просит Сашенька мастера.

— Да мне что, я того… Дамочка уж очень нервная, а собачка у нее…

— Ради всего святого: не трогайте собачку, Федор!

— А я и не трогаю, нахрена она мне, чистый зверь, говорю собачка…

Услышав в трубке грохот падающего тела, Сашенька осознает, что не успела предотвратить конфликт между клиентом и персоналом и, увы, повержен, очевидно, персонал.

Сашенька пытается заняться неотложными делами, которых, как обычно, предостаточно, однако перед ней в совершенно растерзанном виде возникает Федор.

Лицо у него расцарапано в кровь, одежда кое-где порвана, сам он какой-то вздрюченный и напоминает героя фильма «Тупой, еще тупее».

— Александра, — вопит он на весь ресепшен, — больше я туда ни ногой! Ведь какова стерва! Всего исцарапала!

— МНС или СНС? — шепчет Сашенька.

— Да обе хороши! Меня теперь моя Надька на порог не пустит! Растудыть ее налево, «собачка», — передразнивает он, — пропади она пропадом, эта собачка, чистая же гадюка! Еле отодрал! Мата, видите ли, она не терпит, стервоза! А без мата как же?

А что же я тогда говорить буду?

Звонок телефона не дает Сашеньке высказать соболезнования Федору.

— Опять 13-й! — с ужасом шепчет она, а Федор, не закончив гневную тираду, застывает с открытым ртом.

— Милочка, мне нужны билеты на «Фигаро». Два. На сегодня.

— Простите, мадам, но на сегодня, вероятно, проданы.

— У вас здесь русским языком написано, что вы оказываете услуги по заказу и доставке билетов. Это так или я ошибаюсь? — стальной голос мадам парализует.

— Не ошибаетесь, мадам. Мы постараемся. Я вам перезвоню, –дрожащим голоском лепечет Сашенька. Федор же бочком, по стенке, перемещается в дежурку.

Сашенька перезванивает менеджеру, занимающемуся бронированием, убедительно просит достать билеты и вновь погружается в круговорот повседневных обязанностей.

Наконец, долгожданный звонок. Wow! Yes! Да еще в партер! Сашенька спешит проинформировать привередливую заказчицу и, быть может, даже получить заслуженные слова благодарности:

— Мадам, билеты на оперетту «Фигаро» через две минуты занесут вам в номер, — сдержанно и с достоинством сообщает она.

— Какой «Фигаро»? Кто принимал мой заказ? Я просила не «Фигаро», а «Жизель» и не оперетту — Клео ее просто не выносит — а балет. Балет «Жи-зель», — по слогам произносит она. — Вы, надеюсь, можете отличить балет от оперетты и «Жизель» от «Фигаро»?

— М-могу, — чуть не плачет Сашенька. — Но вы же просили…

— Милочка, я не в маразме. И отлично помню, что просила. А если у вас память девичья, то не пререкайтесь, а в следующий раз записывайте. Боже, куда я попала? У вас пять звезд или одна? — с надрывом вопрошает СНС.

— Пять, — слезы катятся по хорошенькому Сашенькиному личику.

— Не заставляйте меня звонить вашему директору. Выполняйте. Да, и пусть зайдет горничная. Надо кое-что погладить для меня и Клео. Пусть займется.

— Хорошо, мадам, будет сделано, не беспокойтесь.

— Это вы, дорогая, должны беспокоиться.

— Конечно, конечно, мадам, я не так выразилась.

— А здесь у всего персонала, видимо, проблемы с выражениями. Один сантехник чего стоит. Моя девочка наслушалась от него Бог знает чего! Как только его держат на службе!

— Простите, у вас еще ребенок?

— Я говорю о Клео!

— Извините, мадам, — Сашенька, наконец, соображает, о ком идет речь.

— Вы мне надоели со своими глупыми вопросами. Выполняйте.

Сашенька мобилизует все резервные силы и достает-таки вожделенные билеты. До спектакля остается два часа, а мадам из тринадцатого не появляется. Трубку не берет, на звонки не отвечает. Сашенька автоматически выполняет все свои обязанности, приветливо улыбаясь клиентам, а сама думает о СНС: «Куда же она исчезла? Придется еще и за пропавшие билеты платить! А они дорогущие. Вот влипла-то!»

— Александра! — окликает ее Лидия, старший администратор отеля, — Там заказ на сауну на 20.00. Пошли кого-нибудь проверить, все ли готово.

— Хорошо, — Сашенька перезванивает, уточняет, улыбается и, наконец, отвлекается от неприятных мыслей. Очередной телефонный звонок, она берет трубку и…

— Милочка, как там сауна, готова? — вновь слышит она ненавистный голос.

— Сауна? Простите, мадам, у Вас же билеты на балет?!

— Какой балет! У меня голова раскалывается, а вы хотите, чтобы я шла на балет?

— Так вы же сами просили заказать…

— Дорогая, не усугубляйте моего состояния лишними звуками. Я лично звонила старшему администратору и сейчас, думаю, достаточно ясно изложила то, что хотела бы от вас узнать: сауна готова?

— Готова, — лепечет, едва не плача, Сашенька.

— Вот и славно, милочка.

Сашенька пытается спасти положение, звонит своей подруге и предлагает билеты ей. Однако уже поздно и ясно, что при всем желании, той уже не успеть. Ничего не поделаешь, придется платить самой. Опять звонок.

— Я просила не выше 100 градусов! А здесь 112!

— Простите, кто говорит?

— Как кто говорит? А где может быть такая температура? В сауне, конечно, мы же не в Африке!

— Приоткройте ненадолго дверь, будет не так жарко, — советует Сашенька, мысленно желая СНС задохнуться.

— Может быть, снега еще сюда натаскать посоветуете? Что за отель! Не отель, а сплошные нервы.

— Чего же вы хотите, мадам?

— О, Боже! Пришлите же кого-нибудь, пусть займется. Или вы хотите нас поджарить?

— Да Боже упаси, мадам! — Сашенька отключается и набирает внутренний:

— Танюша, пошли кого-нибудь в сауну, там температура слишком высокая, пусть посмотрят. Девушку лучше, там наша СНС.

— Сама пойду, не дай Бог, опять что-нибудь не так.

— Ни пуха тебе! — успокоившись, облегченно вздыхает Сашенька, которая любит свою работу и сердечно относится ко всем постояльцам гостиницы. Вежливая и корректная, она старается оперативно выполнять все заказы и поручения. Но встречаются же иногда такие особи, как эта СНС. Плакать хочется, а от слез морщины могут появиться, ходи потом старухой в двадцать пять лет. Сашенька придирчиво косится в зеркало: не обозначились ли предательские дорожки на ее славном кукольном личике. Не зря Тамара, проработавшая в гостинице около десяти лет, говорила ей, что это самая вредная работа, за которую не молоко, а водку давать надо. Но зачем ей водка? Пусть дают шампанское или, на худой конец, колу.

Звонок. Сашенька привычно снимает трубку.

— Милочка, пусть из ресторана принесут два кофе и пирожные. Ваши фирменные. Только побыстрее. Выполняйте, — Сашенька не успевает ничего ответить, а СНС, полагающая, что ее должны узнавать по голосу, уже отключилась. «Где же эта дамочка: еще в сауне или уже в номере? Сейчас десять пятнадцать, значит, в номере, не три же часа париться», — судорожно соображает Сашенька, а сама уже делает заказ:

— Аня, два кофе и пирожные в тринадцатый, пожалуйста.

— Это к двум «С»? Псинка тоже кофе употребляет?

— Может, кто пришел? Хотя с их замашками…

— Ладно, пошлю к ней Макса, тот умеет с бабульками ладить.

— Спасибо, Анюта.

Через пять минут она видит летящего с подносом к лифту Макса. Как он эффектен: благородная осанка, взгляд Казановы, скользит по паркету, словно парит. Интересно, как на него отреагирует СНС?

— Девушка, простите, а в тринадцатом у Вас не Анастасия Печерская проживает?

— В тринадцатом? — переспрашивает Сашенька, а сама уже щелкает клавишами компьютера и думает: «СНС у нас, оказывается, Печерская», — Да, вы не ошиблись, Печерская, — отвечает она.

— Будьте любезны, передайте, пожалуйста, ей эти цветы! — протягивает он ей букет сказочной красоты.

— С удовольствием. А у нее праздник? — вдруг вырывается у Сашеньки, которая тут же спохватывается, — простите за бестактность, просто она весьма своеобразна.

— Ничего, я понимаю ваш интерес. Такая выдающаяся особа не может быть незамеченной!

— А позвольте спросить: кто она? — вновь не сдерживается Сашенька.

— А вы не узнали? Это же легенда нашей эстрады! Правда, известна она была как Диана, неужели не слышали?

— Диана?! Да нет, она совсем не похожа на Диану, что вы, Диана — ангел, а эта тетка просто СНС, — лепечет растерянная Сашенька.

— Милочка, она величайший талант, таких сейчас по пальцам пересчитать можно! Время, конечно, никого не щадит, но голос — божественный… А вы говорите — тетка. Цветы-то не забудете передать?

— Конечно, обязательно, не беспокойтесь. Просто довела она тут всех, мы и… — Сашенька заикается, едва оправившись от неожиданного потрясения.

— Да, характер. Однако, за ее волшебный голос, дорогая, можно простить все. Потому как — Величина! Талант — он на это право имеет. Вот так-то, — значительно произносит седовласый господин и, откланявшись, направляется к выходу.

«Диана… — потрясенная Сашенька не может прийти в себя от изумления. — Разве так бывает? Такие голоса должны быть у ангелов…»

— Александра, ты что, не слышишь? Да очнись ты! — глаза Макса мечут испепеляющие молнии. От благородной осанки и томности Казановы не осталось и следа. — Александра, ты могла предупредить, что старуха неадекватна?

— Макс, оказывается, это Диана…

— Кто Диана?

— Да СНС наша, оказывается, Диана.

— Ну и что? — взбешенный Макс не может взять в толк, почему вдруг Сашенька защищает столь вздорную особу. — Да хоть Венера Милосская! Совесть-то иметь можно?

— А то, Максик, что Великим от Искусства все прощается. На вот, отнеси ей цветы от преданного поклонника! И автограф попроси, дурачок! Другого случая может и не представится.

Малика

Малика стройна, красива и одинока. У нее есть огромная двуспальная кровать, персидский ковер и воспоминания, с ним связанные.

Ковер стареет вместе с Маликой, некогда прекрасный рисунок его едва просматривается, а воспоминания Малики так свежи, как будто все было вчера. Она и живет ими, не желая принимать настоящее.

Халида, подруга еще со школьных лет, некрасива и сморщена, как печеный баклажан, но у нее есть муж, трое детей и собака. Ей некогда предаваться воспоминаниям. Да если бы и было когда, вспоминать ей нечего: пеленки, стирка, уборка, готовка, глажка и опять по кругу. Это помимо работы в магазине. И собаки, которую хотели все, а как ухаживать — опять она. Халида живет настоящим: успеть накормить, обиходить, отправить в школу и на работу, да что говорить — продолжить этот список может каждая замужняя женщина.

Поэтому Халида приходит за красивой жизнью к красавице Малике, к ее воспоминаниям. Эти редкие минуты для нее — сказки Шахерезады. Забыв про вкуснейший чай, какой заваривает только Малика (из неведомых Халиде трав, с чудными добавками), она сидит, как завороженная, и внемлет подруге, рассказывающей каждый раз что-то новое, необыкновенно чудесное. «Счастливая Малика! Мало того, что красавица до сих пор, а сколько успела всего повидать! В каких странах только не была! Правильно сделала, что после школы укатила из нашей тьмы тараканьей. А как ее любили, холили, есть, что рассказать и вспомнить! Не то, что я: неказиста, муж — простой таксист, дети проблемные, учиться нормально не хотят, ну а романтики сроду не видела: ни в девичестве, ни после».

Малика, в длинном, разрисованном райскими птицами кимоно возлежит на причудливой, невесть откуда привезенной софе в своей изящной, обставленной в восточном стиле комнате. По окнам струятся шелковые бирюзовые шторы, на ковре разбросаны маленькие подушечки, на инкрустированном столике стоит настоящий кальян. В полумраке ее лицо выглядит моложе и красивее. Загадочные миндалевидные глаза слегка прищурены, смоляные волосы скреплены черепашьим гребнем на затылке; ярко-вишневые губы сладострастно вдыхают дымку обволакивающего, словно волшебным кружевом, кальяна, тонкие длинные пальцы аристократично и небрежно держат мундштук. Халида обычно сидит на ковре, и с неописуемым восхищением взирает на эту живописную «картину маслом». Собираются они по средам, в остальные дни у Халиды все расписано. Другое дело Малика, — чуть завидует ей подруга — мужа нет, детей нет, сама себе хозяйка, да еще бывшие возлюбленные, наверное, посылают «на булавки»: жить да не тужить.

Сегодня Малика рассказывает о том, как чуть не попала в гарем одного из султанов.

— Не буду называть страну, где это было, ты все равно нигде не была, да и не в этом суть.

Суть, и правда, не в этом. Главное — накал страстей, будоражащий не хуже хорошего вина. Малика несколько томно излагает события, Халида внемлет.

— И что, так и сказала: «Лучше смерть, чем в гарем к султану!» –восхищенно ахает Халида.

— Так и сказала.

— И этот охранник вывел тебя ночью к пристани?

— Ну да, влюбился, бедный, безответно, вот и решил, что если не ему, то ни султану и никому.

— И как же ты без паспорта, без документов?

— Какая же ты все-таки пресная, Халида. При чем здесь паспорт?

— Да я к тому: как на таможне-то, не остановили? — виновато вопрошает Халида.

— Боже, дай мне терпения, — заламывает руки Малика, — всю поэзию грязным сапогом…

— Ну я больше не буду, прости, давай дальше… Дальше-то что было?

— Дальше была проза. Хватит на сегодня, пей чай, а то сидишь, как изваяние.

— Я пью, пью, ты только рассказывай, — Малика послушно берет чашку.

— Рассказывай…. Ты не представляешь, как мучительны для меня эти воспоминания. Была жизнь, полная приключений — а сейчас что? Паршивый, опостылевший город, магазины с позапрошлогодними коллекциями. Да и мужчин нормальных нет, одни мужланы. Догвиль, да и только.

— А для меня — так другого и не надо, работы бы поменьше, да здоровья побольше. А остальное — мелочи.

— Ты мыслишь, как обыватель.

— А я и есть обыватель: ты еще в школе меня мещанкой обзывала, корила, что живу своими мелкими личными интересами. А я и сейчас так живу: зарплату повысили — радуюсь, детей на родительском собрании похвалили — счастлива, муж цветы принес — на седьмом небе.

— И ты довольна своей жизнью?

— Все вроде бы ничего, а вот послушаю тебя — будто не жила вовсе. Никаких страстей, как ты, я не испытала, никуда из города этого не выезжала, тряпки для меня — лишь для того, чтобы наготу прикрыть, мужчина — для того, чтобы детей поднять. Вроде бы вместе мы с тобой росли, а какие разные: ты такая возвышенная, тебе журавля в небе мало, а мне и синица в руках — в радость, — Халида загрустила.

— Каждому свое, — философски заметила Малика, — свой уготованный Богом Урок, который должен быть исполнен до ухода туда.

— А куда «туда»? — почему-то шепотом спросила Халида. — Ты думаешь, ТО есть?

— А как иначе? Когда я буду кошкой…

— Да уж лучше кошкой, чтобы жизнь не собачья. А может, правда, ТАМ получше будет?

— Лучше, чем у меня было, не будет, — многозначительно протягивает Малика.

— Это правда, сказочная у тебя была жизнь, Малика. Завидую я тебе. — Халида с кряхтением, нехотя поднимается с ковра и, с видимым сожалением произносит:

— Пора, побежала я, подруга. Спасибо тебе за чай, да и за все остальное. Отдыхаю я у тебя, Малика, будто сама той жизнью красивой живу. Рай, просто рай.

— Пока, Халида. До среды, — Малика, не вставая с софы, слегка приподнимает руку, застывающую на секунду в изящном прощальном движении.

«О Аллах, ну почему ты так милостив к одним и так суров с другими?», — мысленно обращается к Всевышнему Халида, а ноги ее тем временем уже спешат к реальности, где ютятся в тесной «двушке» шумные, требующие постоянного внимания дети, брюзжащий муж и не выгулянная собака.

И опять всю неделю Халида ждет среды. И когда та, наконец, наступает, одевается нарядно, как на свидание, и бежит к Малике. О чем, интересно, сегодня пойдет речь? Да неважно, главное — будет много любви, красоты и странствий. Она нетерпеливо нажимает на кнопку звонка. Странно. Давит вновь — молчание. «Ушла она куда-то, что ли? И меня не предупредила? Не может быть!» — Халида вновь звонит, затем роется в сумке, достает мобильный и набирает номер Малики.

— Алло, Малика! — почти кричит она в трубку, услышав, наконец, голос подруги.– Что с тобой, почему не открываешь, ты дома? — частит она.

— Не кричи. Приболела я что-то, встать не могу.

— А как дверь-то открыть? Как же ты одна, помочь, может, лекарства какие, прибраться, сварить…

— Погоди немножко, сейчас подойду.

Халида стоит у двери, в нетерпении переступая с ноги на ногу и теребя видавшую виды сумку. Наконец слышится возня, и через мгновение она подхватывает осевшую ей на руки Малику.

— Ну что вам сказать? — врач «скорой», молодая женщина лет тридцати пяти, слегка пожимает плечами, — Инфаркт.

— Я в больницу не поеду, — еле слышно шепчет Малика.

— Пишите отказ, — привычная к такому повороту дел, врач подает ей бланк, — распишитесь.

— Благодарю вас, доктор, — Малика с трудом выводит на бумаге буквы: плохо слушаются пальцы.

— За вами есть кому ухаживать?

— Есть, конечно, есть, — обретает дар речи Халида.

— Тогда купите вот эти лекарства и следите, чтобы соблюдался постельный режим, — врач оставляет рецепт на столе и прощается. Халида, закрыв за ней дверь, подходит к кровати, садится рядом на краешек стула и скорбно глядит на Малику.

— Ну вот, довела-таки себя. Посмотри в паспорт: не девочка уже!

— Одна умная женщина сказала: «Годы, любовники и бокалы вина — это то, чему не надо вести счет», понимаешь, Халида?

— Нет, не понимаю. Это что: спиться и загулять на старости лет?

— Ты неисправима. Понимаешь все, как всегда, буквально.

— Ну, давай деньги. В аптеку побегу. Вон список-то какой!

— А нет денег, Халида.

— Как нет денег? У тебя? У тебя нет денег? — Халида от удивления замирает.

— Нет, дорогая. Да они мне теперь и незачем.

— Почему незачем, –теряется Халида.

— Скучно мне жить, подруга. Так как раньше — не могу, а как сейчас — не хочу. А когда исчезают желания, человек уходит.

— Малика, в жизни столько всего, желай — не пережелаешь. Конечно, так как ты — редко кому удается, но…

— Послушай меня, Халида. Иди домой, сегодня не будет никаких странствий. Завтра забеги.

— А как же ты?

— Я в порядке. Иди, — твердо велит Малика. И Халида, как всегда, послушно кивает и уходит, тихо претворив за собой дверь.

Всю ночь она ворочается и чуть свет, невзирая на протестующие вопли домочадцев, несется к подруге.

Дверь Малики почему-то открыта. Халида на цыпочках протискивается в квартиру и уже с порога понимает, что произошло. Она видит широкую двуспальную кровать и лежащую на ней маленькую Малику. Малика, как никогда, красива и даже величественна.

— Красиво жила, красиво и ушла, — шепчет Халида. Она со вздохом присаживается на стул, и взгляд ее падает на бумаги, лежащие на столе.

«Дорогая моя! — начинает читать Халида, — Запомни: самая лучшая сказка — семья и дети. Ты даже не понимаешь, что мои «сказки Шахерезады» — ничто по сравнению с тем, что имеешь ты. Живи настоящим, подруга, спасибо тебе, что была со мной эти годы и скрашивала мое одиночество. В конверте — деньги на похороны и завещание на мою квартиру: тебе, дорогая. Как говорят мудрецы: прошлое не вернешь, будущего может и не быть, только настоящее в твоих руках. Помни об этом, Халида, и прощай!» — записка выпадает из рук: «Неужели Малика была несчастлива? С ее-то жизнью, полной приключений и романтики? — Халида с болью и сожалением смотрит на подругу. — Нет, быть того не может, это она так, как обычно, для моего утешения. Чтобы мне полегче жилось без ее чудесных историй. И райский свой уголок мне оставила, — Халида, в которой преобладает житейская, практичная жилка, оглядывается вокруг как бы заново уже оценивающим взглядом хозяйки, — Да, квартирка, конечно, небольшая, ремонт бы не помешало сделать, но сдать ее можно неплохо. Или продать? А может, обменять эту и нашу на более просторную?… Ой, что это я? — останавливает бег своей мысли спохватившаяся Халида. — О чем это я думаю? О, Аллах, Малика, зачем ты ушла? Как же я буду теперь жить? ЧЕМ я теперь буду жить, дорогая? Зачем мне твоя квартира, твой ковер, твое кимоно, когда не будет здесь тебя, наших чудесных странствий, в которых жизнь — рай, просто рай…

Халида безутешна: сидя на коленях у кровати Малики, она, обняв подругу, безутешно рыдает.

И не слышит, как в квартире собираются сбежавшиеся на ее рыдания соседки.

— И чего убивается, — шепчет одна из них, успевшая в суматохе порыться в бумагах, — такую квартиру отхватила, а вот на тебе — изрыдалась. Небось теперь заживет!

Обыкновенное рождественское чудо

Как с полки, жизнь мою достала и пыль обдула…

/Б. Пастернак/

Как всегда в сочельник она шла на рождественскую службу в церковь. Такой светлый праздник, а на улице — словно во владениях Снежной королевы — стужа, ветер, колкий и липкий снег, забивающийся под одежду, склеивающий ресницы и обжигающий леденящим душу холодом. С трудом передвигая ноги в модельных сапожках (не может же известная, узнаваемая всеми личность позволить себе надеть пусть и удобные, но неуклюжие угги!), она, наконец, подошла к церковной ограде, вдоль которой рядком, безропотно, ожидая щедрой в праздники милостыни, стояли, скрючившись, нищие. Кого тут только не было: немощные, увечные старики и старушки, опустившиеся бомжи неопределенного возраста, цыганки с младенцами, никому не нужные беспризорные ребятишки с недетским смирением в глазах.