Бесплатный фрагмент - Общие родственники

Малыш, Егоза и Иванов

О том, что Иванов женат, Настя узнала только на втором месяце их сумасшедшего романа. Он одевался, наклонился, и из нагрудного кармана рубашки выпал и отлетел к стене паспорт.

Настя в секунду выпрыгнула из-под одеяла, схватила:

— Покажи, покажи фотку!

С ламинированной страницы на нее напряженно смотрел незнакомый парень — с нелепой челкой, юношескими щечками. Настя всмотрелась в этого человека, и впервые за эти дни ей показалось, что она совсем-совсем не знает его. Странное чувство: такой близкий, но такой… неизвестный. И тут же мироздание решило сделало известным чуть больше: на страничке «Семейное положение» стоял штамп. Настя прочитала вслух:

— Зарегистрирован брак 26 декабря 2018 года, Иванов Алексей Игоревич и Егоза Алла Михайловна. ЗАГС Ленинского района, город Новосибирск… Иванов, ты что, женат?

Алексей словно ждал этого вопроса и обрадовался:

— Да, малыш, я всё никак не мог тебе сказать. Да, я женат, но мы не живем вместе и, видимо, скоро разведемся. Мне ведь никто не нужен, кроме тебя.

Настя скривила рот, медленно подошла к нему и протянула паспорт:

— Однажды тут будет стоять штамп, в котором будет только одна фамилия.

— Какая?!

— Ивановы, балда!

Настя Иванова познакомилась с Алексеем Ивановым на отраслевой выставке. С ней случилось такое впервые в жизни: в толпе, среди пиджаков и жакетов, вдруг зацепилась на одном из стендов за яркие зеленые глаза — и пошла на них, как корабль на свет маяка. Настя потом анализировала это свое ощущение: это было сродни тому, что ты в толпе видишь «своего» человека, с которым тебя связывают исторические или даже доисторические нити, ты видишь, что это твоя «порода», какой-то твой дальний-предальний родственник, который наконец нашелся. К такому человеку очень легко подойти и сказать: «Здрасте. А чем занимается ваша компания?»

Вечером они уже пили кофе в кофейне рядом с выставочным комплексом. На следующий вечер пошли в кино, после которого болтались по городу почти до рассвета. А через неделю он уже был у Насти дома.

Всё складывалось, как пазл. Во-первых, они оба были Ивановы. Не самая редкая на Руси фамилия, но тем не менее. Каждое слово, каждая мысль Насти вызывали в Алексее правильную реакцию, такую, какую она всегда ждала от мужчины. Каждая его шутка была в десятку, она смеялась как ненормальная и поначалу даже боялась, что произведет впечатление легкомысленной хохотушки. Иванов был единственным мужчиной, чье самое первое прикосновение не вызвало в ней отторжения или настороженности. Когда он взял ее за руку, она почувствовала себя так, словно уже десятки километров прошагала рядом с ним, вот так, переплетя пальцы рук. Ну, и целовался он, конечно, именно так, как ей нравилось. Настя была уверена, что это на удивление теплый, яркий и ароматный сибирский май поспособствовал тому, чтобы она потеряла голову от этого мужчины и от его глаз. А еще он называл ее «малыш», и каждый раз — каждый! — ей не хватало воздуха от этого самого ласкового в ее жизни слова.

Иванов жил с родителями. Вернее, с мамой. Говорил об этом он немного, упомянул только, что мама болеет, поэтому пришлось переехать к ней — надо выгуливать собаку. Из-за собаки же он не оставался у Насти на ночь. Как бы ни было поздно, он всегда уходил. Виделись они два-три раза в неделю, и Насте не хватало. Признаваться в этом она не собиралась, но когда они встречались, она вцеплялась в Иванова — руками, глазами, губами. Держалась за него крепко, и ей было достаточно просто сидеть с ним рядом на диване. Иванов не возражал ни сидеть на диване, ни лежать. В мае и июне Настя не была нигде, никуда не ходила, она жила от свидания до свидания. Ее маленькая девичья квартирка превратилась в гнездышко, логово, в тайный уголок любви и страсти. Она смотрела вокруг себя — и ничего не узнавала, словно всё с появлением зеленоглазого Иванова изменилось, пространство неуловимо исказилось.

Они не предохранялись. Иванов сказал, что в детстве он «переболел чем-то там» и бесплоден. Из-за этого и с женой разошлись: она хочет детей. Настя закусила губу, промолчала. Она тоже думала о том, что хотела бы от Иванова ребенка. Или двоих. Уже и имена придумала: если девочка — Ирина, если мальчик — Игорь. Все на «И». Ну, ничего, подумала, что-нибудь придумаем.

Новость о том, что Иванов женат, никак не сбила ритм их романа. Он всё так же яростно пульсировал, Настя жила словно в тумане ежедневного узнавания, что же такое настоящее счастье и настоящая любовь.

Сломалось всё в середине лета.

Иванов уехал на две недели, маму надо вывезти на отдых, сказал он. Настя писала ему каждый день, буквально строчила в Ватсапе, докладывала о каждом своем шаге, каждой мысли, каждом желании. Мужчина ее отвечал редко, несколько раз в день, но всё нетерпеливое ожидание сглаживалось, как залом горячим утюгом, словом «малыш», написанным в начале каждого сообщения. Малыш, писал он, не могу много писать, мама таскает по экскурсиям, по процедурам. Прислал две фотографии моря (Настю неожиданно и неприятно кольнули эти фотографии, она почему-то думала, что Иванова-мама была вывезена в ближайший санаторий) и фотографию шашлыка. Безумно скучаю по тебе, малыш, писал. Безумно скучаю. Целую. Целую везде. Настя читала и перечитывала эти короткие строчки, читала и перечитывала.

А потом Иванов вернулся. На загорелом лице зеленые глаза словно немного выцвели и стали еще ярче. Но Настя увидела не только глаза, но и то, как белела незагорелая полоска на темно-коричневом безымянном пальце правой руки. Она молча уставилась на этот безымянный палец, не могла ничего с собой поделать.

Алексей заметил взгляд, но не смутился, усмехнулся горько:

— Понимаешь, мама не знает, что мы с Алей разводимся. Ну, она в курсе, что у нас всё сложно, но верит, что всё наладится, поэтому я просто был вынужден носить кольцо. Но, малыш, это совсем ничего для меня не значит. Совсем ничего, веришь мне?

— Покажи мне свою жену, — вместо ответа сказала Настя.

— Ну зачем, не надо.

— Нет-нет, покажи мне ее! Есть у тебя фото в телефоне? Я хочу посмотреть!

С выражением недовольства Иванов достал телефон, долго листал там фотографии и, наконец, протянул аппарат Насте. Она взяла и стала разглядывать девушку на фото: Иванова-жена была красивая, рыжая, немного словно даже светящаяся. Круглое лицо, круглые глаза — тоже зеленые! — маленькие аккуратные губы и упругая, тяжелая коса, лежащая на груди. Шикарная рыжая коса, немного старомодная, правда.

— Шикарная коса, — сказала Настя сдержанно, возвращая телефон.

— Иванов, влюбившись в косу, по ошибке женился на всей Алле целиком, — грустно пошутил Алексей.

— Изначально шутка была про грудь, — усмехнулась Настя.

— Не важно.

С этого вечера заочного знакомства с вот-вот-бывшей-женой всё пошло как-то наперекосяк. Иванов то не мог уйти с работы, то заболела мамина собака. С наступлением осени обострилась болезнь у мамы, и в какой-то момент Настя поняла, что она уже полгода встречается с мужчиной, но так до сих пор и не знает, чем болеет его мама. И спрашивать почему-то не хотелось. А еще не хотелось спрашивать про развод. Настя не стала скрывать от себя, что она боится услышать ответ, что не скоро. Или вообще никогда.

Встречаться они стали реже, и Настино безоблачное счастье стала разъедать тоска. Начались качели: с ним ей было очень хорошо, а без него — очень плохо. Без каких-то переходов: либо так, либо так. Обнимая его на своем диване, она смотрела в эти глаза и верила абсолютно всему: вот поправится мама, будем жить вместе, малыш. Когда Иванов уходил и Настя оставалась одна в пустой гулкой квартире, она чувствовала: что-то не так. Чего-то не хватает. Она не знает, за что зацепиться, чтобы уговорить себя, что всё нормально. Она ничего не знает об Алексее за пределами своей квартиры. Сделала она это своими руками? Или это он подвел ее к этому: «мы, Ивановы» существуют только здесь, только на этом диване. Когда обладатель зеленых глаз выходит за дверь, никаких «мы» нет. «Останься», — писала она ему вслед в Ватсап. «Не могу, малыш, не могу», — отвечал он из такси.

В ноябре Настя приехала в гости к подруге Соне, зашла в магазин около ее дома и взглядом уперлась в рыжую косу. Эту косу невозможно было не заметить и не узнать, наверняка она была одна на весь город — такая плотная, отливающая золотом, тугая. Девушка с косой стояла спиной, рассчитываясь у кассы, а когда повернулась, то Настя увидела, что это она, Иванова-жена. И что ее бледно-зеленое пальто не сходится на внушительном беременном животе. Проходя мимо, Алла Иванова посмотрела на Настю глазами, наполненными счастьем и покоем. А Настя осталась стоять, оглохшая и мигом как-то отупевшая. Потом взяла себя в руки, купила маковый рулет, кое-как дошла до квартиры подруги, а там сползла по стене на пол и стала реветь, ужасаясь тому, сколько в ней накопилось этого отвратительного горестного воя. Соня сидела рядом, на полу, подливала в бокал красного вина и гладила по руке.

Настя приехала домой и села к компьютеру, открыла «ВКонтакте», вбила «Алла Иванова». Просмотрела несколько десятков Ивановых — и Алл, и Ась, и Алис. Косы среди них не было. Тогда она покопалась в памяти и напечатала в строке поиска: Алла Егоза. И вот они — и круглые глаза, и коса, и живот. Настя кликнула, зашла на страницу, а там… Море, камешки, заваленные горизонты, шашлыки, мороженое и — муж, муж, муж. Счастливый, смеющийся. Солнцезащитные очки закрывали зеленые глаза, и это был чужой человек — жестокий, лживый, двуличный. Настя сломалась на снимках семейной фотосессии: Иванов ласково целовал беременный живот жены. Она выключила компьютер, поняв, что трясущаяся рука еле может нажимать на мышку. Потом побежала в туалет, и ее вырвало, но легче не стало.

— Твоя жена беременна? — спросила она, пока Иванов еще только снимал ботинки в прихожей.

Он распрямился и посмотрел на Настю долгим взглядом. Потом молча кивнул.

— Это твой ребенок?

— Давай я пройду, мы сядем и поговорим спокойно, — примирительно и чуть устало сказал Алексей.

— Ты что, не видишь, что я не могу спокойно?! — воскликнула Настя, но прошла на кухню и включила чайник.

Они впервые сидели на кухне, минуя диван. Настя наливала кипяток и старалась сосредоточиться, чтобы не тряслись руки и губы. Развернулась, чтобы поставить чашки на стол: родные зеленые глаза смотрели на нее открыто и… страдающе? Такого взгляда она никогда не видела у Иванова. И даже представить себе не могла. Диафрагму свело, и стало трудно дышать.

— Итак, я повторю свой вопрос, он для меня очень важен. Алексей, это твой ребенок? — Настя ощущала свой вопрос копьем, направленным в грудь собеседника.

— Алексей? — он горько усмехнулся. — Непривычно слышать от тебя свое имя. Да, Анастасия (имя прозвучало звонко, как пощечина), это мой ребенок.

— Но ты мне говорил, что ты не можешь иметь детей!

— Я тебе солгал.

— Зачем?! Я ведь могла забеременеть! Как ты мог…

— Я знал, что всё будет нормально. Что мне повезет. Ты забеременела — мне повезло. Ты не забеременела — мне тоже повезло. Я ведь действительно в тебя влюбился. Вот такая логика примерно, малыш.

— Малыш?! — вдруг закричала Настя, и Иванов отшатнулся. — Какой я тебе малыш?! Малыш в животе у твоей жены!.. Как ты мог со мной вот так… Я же верила тебе… За что, в конце концов?! — голос предательски задрожал, но Настя проглотила колючий комок в горле и не заплакала. Судорожно хлебнула чай, обожгла губы и нёбо, но заметила это не сразу.

По лицу Иванова она поняла, что он не застигнут врасплох, он давно ждал этого разговора и, похоже, готовился. Так вот что было не так, промелькнула мысль, он готовился к разговору.

— Слушай, Насть, я виноват перед тобой. Я врал тебе, да. Но у меня есть оправдание! (Он поднял вверх указательный палец.) Когда мы познакомились, мы с Алей действительно очень сильно поссорились, она ушла от меня. Она забеременела, а я не хотел… Ну, короче, не хотел ребенка, а она хотела. Она ушла, и на следующий день я встречаю тебя… Насть, пойми меня, пожалуйста, ты такая… Я не смог устоять. Я бы себе потом не простил.

Настя сидела, облокотившись на стол, и в упор смотрела на Иванова. Она понимала, что слова давно подобраны, выверены, она слишком долго была слепа, у него было время подготовиться.

— То есть вы живете с женой, и у вас всё нормально? Вы помирились?

— Ну, я бы так не сказал, что всё нормально. Но мы живем вместе, да.

— Ты любишь ее?

— Может быть, ты не будешь задавать вопрос, ответ на который ты не готова услышать?

— Я готова! Ответь мне: ты любишь ее?

— Да, Насть, я люблю ее.

И в эту секунду Настя поняла, что она не была готова. Слезы хлынули помимо ее воли, и стало нечем дышать. Иванов продолжал пить чай, аккуратно ставя чашку на стол. Такая его безучастность разозлила и даже рассмешила Настю:

— Почему ты такой спокойный, Иванов? Тебе вообще на всё и на всех наплевать?

— Нет, мне ни на кого не наплевать. Просто я начинаю привыкать к женским слезам.

Сказано это было с издевкой, и Настя поняла: он сравнил ее с женой. И как-то всё встало на свои места. Вот Алла — беременная, плачущая, упрямая и капризная, а вот Настя — легкая, смешливая, без проблем и заморочек. И этот разговор на кухне уравнивает их, делает одинаковыми истеричками, которым надо больше, чем он, Иванов, может им дать.

Словно прочитав Настины мысли, Алексей сказал:

— Насть, ты невероятная. Я втюрился в тебя, как пацан. Мне с тобой было так легко, так весело, так… круто. Но потом… так получилось, я обещал сходить с ней на УЗИ, просто поддержать. Ну, а там пацан, понимаешь. Сын. И я решил, что… в общем, мы съехались обратно. Ну, и живем, скоро рожать.

— А как же я?

— Тебя я тоже люблю.

— Но так же не бывает.

— Бывает, малыш, бывает.

Настя успокоилась, молча допивала остывший чай. Иванов тоже молчал, что-то листал в телефоне, выглядел каким-то потухшим, отстраненным и… чужим. Чужим мужчиной. Глядя на него, Настя впервые почувствовала, что он принадлежит не ей, а другой женщине и ее ребенку, другой жизни. И всегда принадлежал, просто Настя не видела этого или не хотела себе в этом признаваться.

— Ну, и что мы будем теперь делать? — наконец прервала она молчание и попыталась даже улыбнуться.

— Я не знаю, — помолчав, ответил Иванов. — От жены я не уйду. Но и с тобой расставаться не хочу, мне с тобой хорошо.

— А жена твоя знает, что у тебя есть любовница? — Насте вдруг захотелось, чтобы не ей одной было так больно.

— Без понятия. Возможно, догадывается, но меня не спрашивала.

Было сказано это так легко и так холодно, что Настя сказала:

— Иванов, ты такой… страшный человек, оказывается.

— Насть, — зло сказал тот, облокотившись на стол, — я самый обычный мужик. Слышала что-нибудь о том, что мужчины от природы полигамны? Я на своей полигамности не настаиваю, мне просто нравятся сразу две женщины. А вы, женщины, не страшные люди? Я не хочу ребенка, но мне его навязывают. Я, может быть, не готов быть отцом. Но кого это интересует? Или вот ты: мне с тобой офигенно, весело, интересно, секс прекрасный. Есть у меня жена или нет, никак не влияет на то, что нам с тобой хорошо. Но нет же, тебе правда нужна. Ну вот она, правда, получи.

— Мне не правда нужна, — тоскливо сказала Настя. — Мне нужен ты. Целиком. И штамп в паспорте. И дети тоже.

— Дались вам эти дети, — сказал Иванов с досадой. Потом помолчал и добавил: — В общем, меня всё устраивает. Я тебя люблю, и мне с тобой хорошо. Но решать тебе: сможешь ты со мной дальше встречаться или нет. Если нет, я пойму, хоть это и будет очень тяжело.

Настя даже рассмеялась:

— Тебе, похоже, тяжелее всех в этой ситуации.

Иванов молча встал и вышел из кухни. Настя пошла за ним. Он обувался в прихожей, надел куртку. А потом посмотрел на Настю долгим взглядом, и у нее внутри стало невыносимо горячо от этого взгляда самых красивых на свете зеленых глаз, в полумраке прихожей казавшихся еще более яркими.

— Настя, я люблю тебя. Прости меня, пожалуйста. Я не хочу делать тебе больно, я просто хочу быть с тобой, хочу, чтобы всё продолжалось. И всё.

— Уйдешь от жены ко мне, Иванов?

— Нет, — ответил тот сразу, не думая.

— Тогда ничего не может продолжаться, — сказала Настя, хотя сама не могла поверить в это.

— Решение за тобой, малыш, — сказал Иванов, словно ударив Настю в грудь этим ласковым словом, словно дергая им за поводок, которым она была к нему привязана. — Я буду ждать от тебя звонка.

Он подошел к Насте, притянул к себе, обнял крепко, проведя уверенной рукой по спине от талии к шее, и поцеловал долгим поцелуем. «Ты всё равно моя», — говорил этот поцелуй. А потом развернулся и ушел, осторожно прикрыв за собой входную дверь. Настя повернула голову и увидела себя в зеркале, висевшем тут же: на нее смотрела опухшая растрепанная женщина со взглядом побитой собаки. Хозяин ушел, но поводок не снял. И Настя почувствовала в себе, кроме выкручивающей внутренности боли, — надежду. Что Иванов вернется. Прямо сейчас или через несколько дней. И вернуть это просто — нужно только позвонить, только написать ему. Любое слово — и он снова войдет в эту дверь.

Настя схватила телефон и судорожно нашла в списке контактов строчку «Любимый Иванов». И спешно, пока не передумала, удалила номер. Потом открыла Ватсап и также быстро, не перечитывая, удалила всю переписку. А после этого залилась слезами и плакала-плакала-плакала следующий месяц с перерывами на работу и на сон.

Через месяц на странице Аллы Егозы она увидела фотографию крошечного некрасивого человечка: у Иванова родился сын Игорь. Еще через неделю — фотографии с выписки из роддома: улыбающийся Иванов стоял со свертком на крыльце больницы, зеленые глаза были чуть ошалелые, но счастливые. Ничего не было в них от фразы «Дались вам эти дети». Настя закрыла страницу Аллы Егозы и больше никогда не открывала ее. И плакать перестала.

Девочка и туман

В 15 лет Лиза осталась одна. Мама заболела, уехала в больницу на операцию и не вернулась. Папа бросил их, когда Лизе было пять лет. Она запомнила только силуэт большого мужчины в тесном коридоре, тусклую лампу под потолком и скулящую маму, которая цеплялась за этого мужчину, а он отдирал от себя мамины руки. Потом мама долго плакала, и Лизе казалось, что мама забыла, что у нее еще осталась она, мамина дочка Лиза.

После смерти мамы Лиза несколько дней жила у соседки, потом за ней приехала тетка Люба и забрала к себе. Через год Лиза закончила 9 классов и из шумной, но безучастной теткиной семьи съехала в общежитие пищевого техникума. Училась средне, с тремя соседками по комнате дружила, тетка раз в месяц привозила мешок картошки и несъедобную тушенку собственного производства.

Когда Лизе было 18, она познакомилась с Вадиком. Высокий, симпатичный, с хитрой ухмылкой и трогательными мальчишескими веснушками на носу, он понравился ей сразу. Они быстро сблизились, в общаге любовные коллизии обычно разворачивались стремительно, и Лиза узнала, что существует внимание мужчины, его ласка, забота. Она млела даже от одуванчиков, которые Вадик нарвал и поставил в стакан на ее тумбочке в крошечной ободранной комнате.

Лиза полюбила Вадика так сильно, как только могла. Любовалась им украдкой, трогала, пыталась предугадать его желания, подстроиться под его настроение. Взрывной характер Вадика часто приводил к ссорам, качая Лизу на неведомых доселе качелях — от абсолютного горя ссор до невероятного счастья примирения.

Они расписались, когда Лиза забеременела. Сняли комнату рядом с техникумом: Вадику до диплома оставалось полгода. Выкидыш случился в тот день, когда Лиза нацарапала прыгающим почерком заявление на академический отпуск. Короткий бросок скорой до районной больницы, грохочущую по кафельному полу длинного коридора каталку и какой-то сладковатый запах, исходящий от нее самой, Лиза вспомнила уже потом, когда очнулась от наркоза. Она лежала на кровати, смотрела в потолок и не чувствовала ничего — ни горя, ни боли. Только очень хотелось к маме. И в голове был туман: не перед глазами, а где-то внутри, по центру головы. Словно мысли и слова бродили и терялись в этом тумане. Трудно думалось, и Лиза никак не могла понять, что теперь делать.

Подходила полная врач с уставшими глазами, сказала: «Ничего, девочка, Бог даст, будут у тебя еще детки» и погладила по руке.

Но деток не было. Ни через год, ни через пять, ни через 10 лет, ни через 20 лет. Лиза с Вадиком жили тихо и хорошо. Она — бухгалтер на пищекомбинате, он — инженер на птицефабрике. Годы пролетали в успокаивающем ритме: дом — работа — дом — работа. Утренние бутерброды, завернутые в пакет, — для него и для себя. Ужин с включенным радио на уютной кухне их небольшой «двушки». С возрастом Вадик стал злее, критиковал сослуживцев, ругал районное начальство, мог вспылить даже из-за недостаточно горячего чая. Иногда качели ссор задерживались в нижней точке, накрывая Лизу отчаянием, но тем ценнее был взлет к небесам, к счастью сладкого примирения. Правда, постепенно отчаяние притуплялось какой-то тоской, а примирения тускнели, становились молчаливее. Наверное, в любой семье так, думала Лиза. Вадик был для нее всем, а чем она была для него — она даже не представляла, что можно об этом задуматься.

Туман, впервые появившийся в Лизиной голове в гинекологическом отделении районной больницы, иногда возвращался. Чаще весной. Порой с пронзающей виски и затылок головной болью, а иногда — и без нее. Тихо вплывал, заслоняя собой мысли, приглушая звуки. В такие дни Лиза, бывало, не могла понять, о чем рассказывает ей за ужином муж. На работе она не вступала в разговоры с коллегами, цифры плясали перед глазами и иногда были похожи одна на другую.

Накануне Лизиного сорокапятилетия Вадик торжественно и как-то даже мстительно объявил, что он уходит к другой женщине. Этот демарш пришелся именно на тот день, когда в голове у Лизы плыл туман, и она не сразу даже поняла, что происходит. Молча смотрела, как муж собирает вещи в большую сумку, и пыталась понять: куда он? Разве они в ссоре? Надо ли ей тоже собираться? Она надеялась переждать, пока туман уйдет, и она всё поймет. Вадик объяснил молчание и безучастность жены шоком и ее эмоциональной ограниченностью. Ушел, бросив на прощание: «Квартиру тебе оставляю! Живи!»

Только на следующий день Лиза поняла, что случилось что-то страшное. Туман в голове рассеялся, и оказалось, что мир потерял краски. Он был кристально, ослепительно серым. Ни утренних бутербродов, ни совместных ужинов, пустая постель, пустая квартира, пустая жизнь. Лиза вспомнила себя на табуретке в квартире соседки, которая сказала, что мама умерла. И Лиза поняла: она меня бросила. И не было боли, было чувство ужасающей несправедливости. Сначала папа, потом мама. А теперь Вадик. В лице единственного близкого человека от нее отвернулся весь мир. И это было несправедливо! Несправедливо! Лиза завыла, как хотела завыть тогда, когда умерла мама, но побоялась тяжелого взгляда соседки. А сейчас она выла, выла и выла. Выла каждый вечер в своей пустой квартире, в вакууме своей жизни, пока в голову снова не вплыл спасительный туман, притупил боль, разорвал круг, по которому бежали мысли.

А потом случился Мишка. Огромный плюшевый медведь сидел около мусорки во дворе Лизиного дома, печально опустив грустную морду на круглый живот. Моросил весенний колкий дождь, уши медведя намокли, на черном пластиковом носу висела капля. Лиза встала как вкопанная. Она увидела, что медведь-то живой. Живой и выброшенный за скобки чьей-то жизни, выведен за дверь детской комнаты повзрослевшего ребенка. Он как я, подумала Лиза, как я. Взяла плюшевого медведя и отнесла его домой. Посадила в кресло, лицом к телевизору, назвала Мишкой. «Я тебя не брошу, Мишенька, будем вместе», — сказала ему. Включила телевизор и впервые за долгое время ощутила, что не одна. Что два никому не нужных существа — это уже что-то. Это почти семья.

Следующим был Фикус. Может быть, это был и не фикус, Лиза совсем не разбиралась в комнатных растениях. Но пройти мимо сгорбившегося длинного стебля с редкими листьями в тяжелой кадушке было невозможно. Надрываясь, принесла домой, поставила рядом с креслом. Теперь Мишка дружил с Фикусом, и ему было не так скучно, пока Лиза была на работе.

Третьей была Вафля. Так Лиза назвала старую вафельницу, которая лежала на самой верхушке горы мусора, выпирающей из мусорного контейнера. Вафля была принесена домой, отмыта до блеска. Оказалось, что она не работает, и Лиза положила ее на балкон, собираясь в ближайшие выходные отнести Вафлю в ремонт. Вафельница лежала на полке и весело поблескивала на солнце начищенным бочком. Лиза радовалась: ну вот, еще одна брошенная душа обрела дом.

Вскоре рядом с Вафлей на балконе оказался утюг Утюг, несколько почти целых кукол, которым Лиза не придумала имен, но дала свою фамилию — девичью, пара вполне приличных сапог, потом еще одна. Лиза словно прозрела и была потрясена: сколько вещей выбрасывают неблагодарные, несправедливые люди. Вот сапоги те же: украшали чьи-то ноги, носили их по плохому асфальту (вон как сбиты каблуки!) — а их на помойку! Ну ведь жалко же! Ведь вещи страдают, как и люди, просто никто не чувствует этого. Не видит их отчаянного горя! Только Лиза видела, видела и страдала вместе с ними. И только когда она спасала от одиночества очередную выброшенную вещь, на душе у нее становилось почти хорошо. И светло.

А потом вдруг туман поглотил ее почти полностью. Он занял всё место в ее голове, совсем не давал думать, и двигаться она стала медленно, с трудом. На работе начальница долго что-то говорила ей, просила пойти к врачу, но Лиза боялась врачей. Она добрела до отдела кадров и, тщательно и мучительно переписывая с образца, сотворила всё-таки заявление об увольнении. После увольнения стало спокойнее, не надо было вставать утром, умываться и надевать чистую одежду, не надо скрывать от всех, что цифры стали одинаково непонятными, словно плоскими, пустыми. Раньше они разговаривали с Лизой, а теперь молчали и сбивались во враждебные стаи.

Зато она разговаривала с вещами. Иногда Лиза выныривала из своего тумана и понимала, что, конечно, никто с ней не разговаривает. Она просто вела длинные разговоры — то со сгинувшим в один миг и насовсем Вадиком, то с благодушно развалившимся в кресле Мишкой. Но каждое просветление в голове давалось тяжело: Лиза словно просыпалась от тяжелого сна и видела, что в квартире громоздятся чужие вещи, грязно и пусто в холодильнике. Она начинала драить пол, стирать вещи, протирать пыль, мылась сама. А потом словно оступалась и снова падала в пропасть, на дне которой стелился успокаивающий туман.

После увольнения Лизы прошло несколько месяцев, она проснулась в один из дней и поняла, что очень голодна. Нечеловечески. Она не помнила, когда последний раз ела и что. Нашла в шкафу початую пачку макарон, сварила, с жадностью съела. Оделась и вышла на улицу, чтобы понять, где взять еды. Дошла до продуктового магазина, уперлась взглядом в коряво написанное объявление «Требуется уборщица» — и вечером уже вышла мыть полы в большом супермаркете напротив дома.

Это была хорошая работа. Полы можно было мыть и в самые туманные дни, не надо думать. Трешь пол и всё, шваброй вправо-влево, вправо-влево. А еще поздно вечером на помойку за магазином грузчики выносили подгнившие овощи и фрукты, пустые коробки, испортившийся хлеб. Лиза набирала целые пакеты еды и несла домой. Тщательно выбирала яблоки, помидоры, огурцы — те, которые еще можно было спасти. Хлеб она не ела, а сушила из него сухари и пересыпала их в большой холщовый мешок. Там ему было лучше.

Просветы в тумане случались всё реже. Лиза помнила отрывками: вот она встает на стул, чтобы положить выброшенную клавиатуру и разбитые тарелки на гору других вещей на балконе. Вот ее утром будит кошка, сидя рядом с ее головой и зло мяукая. Откуда взялась кошка — грязная, с оторванным ухом и бегающими по лысой морде блохами, Лиза не помнила. Но подскочила и побежала кормить свою новую сожительницу. Вот она перешагивает через кучу каких-то лохмотьев, чтобы подойти к креслу и поправить Мишку, чтоб ему было удобнее смотреть телевизор. Вот дверь на кухню перестала закрываться из-за того, что Лиза пожалела и спасла целых три старых хромых стула. То вот стоящая в дверях соседка, которая кричит: «Тараканы! Тараканы!», а в голове у Лизы вопрос доплывает до сознания медленно, как круг на воде: при чем здесь тараканы? Какие тараканы?

Первый за пять лет визит Вадика обернулся огромным скандалом. «Ты что?! Ты что наделала?! Свинья! Дура! Идиотка! Ты свихнулась?! Ты что творишь?!» — гундосо кричал он, зажав одной рукой нос, а другой яростно жестикулируя. Он метался из одной комнаты в другую, высоко задирая ноги, перешагивая через вещи и напуганных кошек, брезгливо выбирая место, куда поставить ногу для следующего шага. Лиза металась за ним, ошалев от внезапности этого нападения, от радости и от боли, которая вернулась в душу с появлением мужа. «Всё выкинуть!» — гундосил Вадик, распинывая то, что Лиза так долго и так тщательно спасала от небытия. Всё вокруг тревожно шелестело, хрустело, со стуком падало.

«Ничего не надо! Не надо выбрасывать! Их уже выбросили, а я спасла! Ты не понимаешь! Это мои вещи, мы вместе!» — кричала она Вадику, но он то ли не слышал, то ли не понимал ее криков. Лиза никогда не видела его таким… напуганным. И еще она больше почувствовала, чем увидела — муж избегал смотреть на нее. Хотя она похудела, отрастила волосы, у нее теперь было много яркой одежды. Но Вадик не смотрел, отворачивался, и это тоже было больно.

«Завтра приеду с грузчиками, всё вынесу, а тебя в психушку упеку!» — крикнул Вадик в Лизино худое лицо, обрамленное давно не мытыми серыми волосами. Та не очень поняла суть фразы, но поняла, что это угроза. И, пожалуй, впервые в жизни решила, что надо спасаться самой и спасать всё свое окружение — спасенное и теперь навсегда не одинокое.

Вадик ушел, а Лиза торопливо вышла на лестничную клетку, засунула в замочную скважину найденную в дебрях комнат жвачку, утрамбовала булавкой, вернулась в квартиру, захлопнула дверь, задвинула железную задвижку. Потом подумала, нашла тюбик «Суперклея» и выдавила его по периметру двери и в замочную скважину со своей стороны. В голове ее была потрясающая ясность, каждая новая мысль звенела и вибрировала между висками. Лиза действовала быстро, четко, радостно улыбаясь. Она твердо решила, что не позволит мужу еще раз разрушить ее мир, разлучить ее с тем, что ей дорого.

Она разобрала вещи с кровати, согнала с нее кошек, с удивлением обнаружив среди них незнакомых котят. Не без труда добравшись до кресла, вытащила из него Мишку, положила медведя в свою кровать и легла рядом. Обняла его теплое мягкое тело. И стала ждать.

В следующий день была тишина, Лиза даже вставала покормить орущих от голода кошек, но потом опять ложилась. Голова была ясная, но ломило затылок, и было понятно, что туман снова надвигается. И Лиза просила его подождать, ей надо было спастись до того, как она снова потеряет способность думать. На следующий день тишину квартиры взорвал дверной звонок, он трещал и трещал, кто-то — видимо, Вадик — долбил ногами в дверь. Ругался, попытавшись вставить ключ в замок. Слышно было, что он с кем-то говорил на лестнице, но потом ушел. Лиза продолжала лежать, боясь, что муж вернется. Она то засыпала, то просыпалась, но продолжала лежать, почти не шевелясь, обнимая Мишку.

Потом она потеряла счет времени, выныривая из забытья, отгоняя от себя надоевших злых кошек. Снова звонили в дверь, долбились. Когда срезали железную дверь с петель, Лиза не слышала. Она лежала без сознания. Кошки орали от голода и ужаса.

Лиза пришла в себя в машине скорой помощи. Рядом сидел серый от ярости и отвращения Вадик. Лиза поняла, что она проиграла, спасти не удалось никого. И себя тоже.

«Не бросай меня», — просипела она мужу и попыталась взять его за руку.

Он отдернул руку, рот его нервно дернулся:

«Забочусь я о тебе, понятно? Сейчас врачи тебя… будут лечить».

«Я боюсь. Не бросай меня», — повторила Лиза одними губами.

Но Вадик отвернулся к окну, не увидел и не услышал.

Лизу привезли к длинному облезлому зданию. Вывели из машины, раздели, помыли, завернули в огромную и пахнущую порошком белую ночную сорочку. Потом с ней разговаривал молодой врач, строгий, но с мягким взглядом. Задавал странные вопросы. В конце спросил, зачем Лиза приносила домой мусор. Лиза решила, что ему можно довериться. И рассказала врачу всё, вспоминая слова и удивляясь звуку собственного голоса: давно ни с кем не говорила вслух. Рассказала, как разрывается ее сердце от несправедливости, когда она видит выброшенные вещи. Как ей их жалко. Рассказала, что знает, как плохо, когда тебя вычеркивают из жизни и делают так, словно тебя и не было никогда. «Ведь это же очень страшно, — сказала Лиза доктору, — когда тебя бросают. Это невыносимо же».

«Я понял, — сказал доктор с участием, улыбнулся тепло. — Это действительно грустно. Мы вас немножко полечим, и всё будет хорошо».

Доктор ушел, пришла медсестра, принесла в стаканчике таблетки, дала воды запить.

И туман ласково окутал Лизу, убаюкал и утешил. И поглотил навсегда. Она умерла через месяц в стационаре психоневрологического диспансера. Тихо угасла, не понимая, где она и кто с ней рядом. Одна из медсестер напоминала ей маму, хотя была почти на 20 лет моложе самой Лизы. И растворяясь в густом и окончательном тумане, девочка Лиза дышала спокойно и радостно — она была не одна.

Жены стареют, а студентки третьего курса — никогда

1

Казалось бы, история стара как мир: декан химического факультета Иван Григорьевич ушел от жены к студентке четвертого курса. Произошло всё тихо и незаметно: в один из июньских дней, аккурат перед началом сессии, Иван Григорьевич просто не пришел ночевать. Жена его — Нина Петровна (Нинок, как Иван Григорьевич ласково называл ее с первого дня знакомства), сама разыскивать мужа не стала, поскольку подозревала. Уже давно, да. Попросила младшего сына позвонить отцу. Сыну отец подтвердил: он не просто не пришел, он «не пришел насовсем». Правда, уже через два дня Иван Григорьевич появился, чтобы забрать кое-какие личные вещи и ноутбук.

Нинок смиренно сидела на диване, поджав ноги и губы, и молча наблюдала за передвижениями мужа по квартире. Потом спросила:

— Ну что, Ванечка, жены стареют, а студентки третьего курса никогда?

— Это совсем не то, — буркнул тот, с неудовольствием отметив спокойствие в голосе жены.

— И надолго ты?

— Нина, — он остановился перед шкафом, собирая в букет свои галстуки, — думаю, что ты всё уже поняла. Я с тобой развожусь. Я полюбил другую.

Сидящую на диване жену больше задело незнакомое в устах мужа слово «Нина», нежели фраза про любовь к другой. Нина Петровна работала в вузе столько же, сколько и Иван Григорьевич, и подобных историй за 30 лет видела немало. Она знала, что профессора, даже академики! — случается — уходят от старых надоевших жен к свежим длинноногим нимфам в коротких юбках. Но она вела подсознательную статистику: многие из этих ветреных пенсионеров частенько возвращаются обратно. Смирные, виноватые, а некоторые даже разочарованные в нимфах в принципе. Ну, или в себе рядом с нимфами — это уже вопрос другой.

— Ванечка, — тем же ровным тоном обратилась Нина Петровна к суетившемуся мужу, — а что если я не пущу тебя назад?

— И не надо! Я не вернусь! — Ивана Григорьевича раздражала ироничность и какая-то бездушность жены. Он всё-таки ждал эмоций, слов, возможно, даже скандала. Он готовился. Он хотел повода: высказать то, что его давно не устраивало в их совместной жизни. Может быть, он бы даже покричал, чтобы Нинок поняла, что всё не просто так, и что она сама во многом виновата… Впрочем, что конкретно кричать, доктор химических наук не придумал, поэтому раздражение в себе подавил. Перед тем как хлопнуть дверью, Иван Григорьевич услышал прилетевшее в спину «Я желаю тебе счастья, Ванечка!»

После ухода мужа Нина Петровна проплакала часа два. Потом прошлась по квартире, посмотрела, что забрал, а что оставил Иван Григорьевич, и сделала вывод, что он еще не раз вернется. Как большинство талантливых и увлеченных своим делом ученых, Ванечка был рассеян. Собираясь покинуть дом навсегда, но без ее руководства, он забыл свой единственный костюм, в котором ходил на ректораты и заседания научных советов, бритву, всю обувь. И много еще тех мелочей, свою зависимость от которых он вряд ли осознавал.

В представлении Нины Петровны все студентки, которые начинали взаимодействовать с преподавателями чуть больше, чем того требовал учебный курс, делились на две категории. Первая категория чересчур увлекалась предметом. Два десятка лет, проведенных на филфаке, убедили Нину Петровну, что особо впечатлительные натуры вполне способны любовь к произведениям Ремарка перенести на преподавателя, который об этих произведениях воодушевленно рассказывает.

Декан химфака преподавал аналитическую химию, и заподозрить нормальную девушку в чрезмерной любви к этому предмету было сложно. Значит, она относилась ко второй категории нимф — тем, что увлекались преподавателями. Ванечка в свои «немного за 50» был весьма симпатичен, строен, неизменно хорошо (как сказал бы младший сын — «в тренде») одет, гладко выбрит. Щедрый на улыбку, он был любим и студентами, и преподавательским составом. Но впервые чувство, называемое любовью, исходило уже от самого Ивана Григорьевича. И по отношению к кому? К нимфе! — девице, над которыми они всегда вместе посмеивались и инциденты с участием которых дружно осуждали.

Нина Петровна налила себе кофе. Потом, подумав, капнула в него коньяку, присела у кухонного стола. Вероятно, надо что-то делать, думала она. Но что? Совершенно непонятно. Конечно, она надеялась, что такого конфуза в ее крепкой и дружной семье не произойдет. Хотя внутренне была к нему готова. Она ведь видела этих девиц каждый день, и некоторые из них были по-настоящему красивы, эффектны и умны. Их же видел и ее муж на своем факультете, только чуть в меньшей пропорции, чем на этажах филологов. Размышляя о порядке действий в подобной ситуации, Нина Петровна выпила не только кофе, но еще и бокал коньяку. Позвонила своему мастеру и записалась на стрижку. Уснула за чтением материалов к завтрашней лекции. Утром, оценив урон, нанесенный лицу двухчасовыми рыданиями накануне, решила больше не плакать.

---

2

Оля Столярова была не сильна в химии. Зачем она поступила на химфак, даже она сама не знала. На лекциях ее Иван Григорьевич не замечал, и не потому, что Оля была девушкой неприметной — посещение Олей всех предметов стремилось к нулю. К абсолютной «Н». Поэтому и экзамен она не сдала ни с первого, ни со второго раза.

Декан был хоть и занятой человек, но принципиальный, его не утомляло общение с двоечниками и по три, и по четыре раза. Но Оля Столярова переплюнула всех в ту сессию — она приходила на пересдачу к Ивану Григорьевичу семь раз. Аналитическая химия никак не совмещалась с девичьим сознанием, но Оля старалась. И смотрела так жалостливо и проникновенно. И так искренне хотела правильно ответить, что вызвала у декана симпатию самую настоящую. К тому же внешность у Оли была притягательна: светло-серые глаза в пол-лица не давали отвести взгляд, черные волосы кудрявились, округлости в нужных местах проступали четко. В общем, Столярова была мила в целом и по частям.

На этой мысли поймал себя Иван Григорьевич, назначая девушке пятую пересдачу. Он ощутил, что ему хочется просто увидеть ее еще раз так близко и почувствовать аромат ее духов. С некоторым волнением отметил, что Оля ни капли не расстроилась из-за своей очередной химической неудачи, а, кажется, даже рада. В декане задрожали какие-то метафизические струны, существование которых он в себе как естественник отрицал. Он занервничал, быстро заглянул сидящей напротив студентке в глаза. Та широко и безмятежно улыбнулась.

На седьмой пересдаче они были уже совершенно одни, даже самые отъявленные двоечники сошли с дистанции со своими «удовлетворительно». В старой тесной аудитории со скрипучими столами, мутным окном и пыльной тряпкой у доски всё между Олей и ее деканом было решено. Мужчина — ученый с именем! — никому бы не признался, что это хрупкая глазастая девушка сделала первый шаг. Подошла близко — молча и неотвратимо. Профессора захлестнуло всё сразу: дрожь в животе и пальцах, аромат ее парфюма, близость молодости… Отступать было некуда, да и не хотелось. И когда она поцеловала его, он зажмурился.

Оля жила одна, и это многое упростило. И усложнило почти всё. Полгода подпольных свиданий. Шесть месяцев вранья, отговорок и недосказанностей жене. Почти перестал видеть младшего сына, который хоть иногда заскакивал в гости по вечерам. Научное руководство стало тяготить. Пребывание в университете — постоянное ожидание встречи, взгляда, прикосновения, обещаний свидания. Несколько раз Оля заходила в кабинет декана, аккуратно прикрывала за собой дверь — и у Ивана Григорьевича мурашки бежали по коже от ужаса быть раскрытыми. И от возбуждения. Секретарше Марине стало стыдно смотреть в глаза, хотя та вела себя как ни в чем не бывало. За полгода такой жизни он устал. Захотелось если не покоя, то определенности. Он принял решение — и ушел от жены. Правда, несколько раз возвращался — забирал то одно, то другое. Оставить ключи от квартиры насовсем так и не решился.

Нинок вопреки представлениям об эмоциональных филологах вела себя сдержанно. На удивление. До неприличия. Будто от нее сын к девушке съезжает, а не муж. Поговорить им так и не удалось: Иван не нашел в себе смелости, Нина не дала повода. И так всё было понятно: жены старятся, а студентки нет.

3

Жить вместе с 20-летней особой Ивану Григорьевичу уже приходилось. Но тогда и ему самому было чуть больше двадцати, и у них с Ниной уже родился старший сын Витя. В этот раз всё было по-другому. Горячее и страстное тело всегда было под рукой. На руках. С Олей Иван Григорьевич испытывал такие эмоции, которых, он был уверен, еще не случалось в его жизни. Он и не подозревал в себе такой страстности и даже раскрепощенности. Оля открыла для него новую сторону жизни, и иногда декану и профессору было не по себе от мысли, что этой стороны жизни он мог никогда бы и не узнать. Если бы не Оля Столярова и ее дремучесть в области аналитической химии.

Оля не блистала и в других науках, химфак был ей откровенно скучен, и ей бы, конечно, учиться на дизайнера одежды. Обшивала она себя сама, целый угол единственной комнаты был завален тряпками и тряпочками, недошитыми «шмотками» и прочими штуками, названий которых Иван Григорьевич не знал. Одевать себя Оля любила и делала это со вкусом. Впрочем, в процессе раздевания толк тоже знала.

На первой же неделе совместной жизни новый жилец крошечной девичьей квартирки понял, что силы их — сожителей — неравны. Оля была неутомима и неутолима. Иван Григорьевич старался выдержать тот сексуальный марафон, который случился в первые дни их нахождения под одной крышей, с достоинством. Но в какой-то момент он понял, что сильнее близости молодого горячего тела он хочет есть. И спать. И тогда он впервые позволил признаться себе, что жены Нины ему не хватает. Но скорее — сказал он себе — не Нинок ему нужна, а то спокойствие, которое так много лет он испытывал рядом с ней. В день, когда он понял это, он решил сказать Оле, что любит ее. Не просто хочет, а испытывает к ней глубокую привязанность. Оля удивилась и обрадовалась такому признанию, и буквально впилась в него своими губами, обвила гибким телом, и о покое и жене он будто бы на время забыл.

Однако мысли-недовольства теперь всё чаще надоедали ему, как назойливые комары над ухом. Их всё время хотелось отогнать, но они не исчезали. Теперь он всё чаще и всё острее ощущал то, чего у него не было — комфорта во время работы за компьютером, спокойного сна, вкуснейших котлет по-киевски, липы под окном. Иван Григорьевич ругал себя за такую внезапно обнаруженную у себя зависимость от быта, за такое количество привычек, которые, по идее, должны были стать ничтожными перед лицом большой любви. Но были моменты, когда он честно признавался себе: вместо гладкого обнаженного Олиного бедра он бы сейчас предпочел видеть рядом с собой на кровати (а не на раскладном диване!) белую хлопковую сорочку в цветочек. Такие сорочки Нинок носила с юности, любила длинные, свободные, и Иван Григорьевич ворчал на нее, что она как старуха. А вот сейчас выяснилось, что к этим старушечьим сорочкам жены он привык, они стали для него олицетворением уюта в спальне.

У Оли в квартире спальни не было. Вернее, всё ее жилище было — спальня. Крошечная комната, в которой декан химфака едва нашел угол для своего ноутбука. Работая за ним, он втискивался между тумбочкой, заваленной тканями, и диваном. Работать он мог только тогда, когда Оли не было дома, иначе он отвлекался, вступал в диалог, а если не вступал, то прислушивался к ее щебетанию. Его сожительница не говорила только тогда, когда шила. Но тогда за нее говорила швейная машинка — стрекотала с мерзким металлическим поскрипыванием, от которого у Ивана Григорьевича вставали дыбом волосы на руках и затылке.

Лето, сладкое и дурманное, закончилось. Ночи становились темнее, прохладнее, хотелось спать и молчать всё больше. Бумажной работы прибавилось, и декан химфака подолгу засиживался в университете, чтобы сделать всё, что нужно. Раньше — с каким-то странным чувством горечи вспоминал он — работу он даже любил брать домой. Сидел в своем закутке в гостиной перед компьютером, Нинок приносила ему горячий чай на травах, хлопотала на кухне, пахло супом или пирогами, и, работая дома, Иван Григорьевич пребывал в сосредоточенном, но блаженном состоянии. Сейчас работа стала просто работой. Когда секретарь Марина уходила домой, он снимал туфли, вытягивал ноги, выключал в кабинете верхний свет и с помощью настольной лампы создавал себе какой-никакой, а уют.

С началом учебного года возникла еще одна, ранее неизвестная декану химического факультета, проблема. Ему приходилось заставлять свою женщину учиться. Сыновья его спокойно и без внешнего давления окончили школы и вузы, и ни разу не приходилось ему убеждать их в необходимости посещения уроков, лекций, семинаров и коллоквиумов. И тут — на тебе!

— Оля, — говорил он, — остался один курс. Всего один семестр, практика и диплом. Оля, надо просто поставить себе задачу и выполнить ее.

— А ты будешь у меня что-то в этом году вести? — томно спрашивала она, потягиваясь под одеялом.

— Нет, не буду.

— Ну тогда зачем мне всё это надо? — Оля отворачивалась к стенке и засыпала, пока ее декан в тихой ярости собирался на работу, прикидывая, в какое кафе по дороге можно забежать, чтобы позавтракать.

— Оля, — увещевал он в другой раз, — ты понимаешь, что мне принесут бумаги на твое отчисление! И как мне тогда быть?

— Ну, тут тебе надо выбирать, — хохотала она, — ты декан или любящий мужчина?

— Мне не хочется выбирать. Я не понимаю, зачем мне выбирать, если тебе всё равно надо закончить университет!

— Знаешь, — отвечала она, — в прошлом году я и так ходила туда недолго и только ради тебя. Ну посмотри на меня, ну какой из меня химик? А сейчас мне не надо ходить в универ, потому что ты — у меня дома, ты мой. Вот и вся коллизия! — И опять хохотала.

Иногда Оля, конечно, появлялась в университете. Но почти никогда — к первой паре. Иван Григорьевич всегда вставал раньше и бежал на работу. И, по-молодецки взбегая по ступеням крыльца университета, здороваясь со своими коллегами и студентами, он был даже рад, что он один.

4

В октябре декан химфака вышел с работы поздно вечером. Было темно, влажно и как-то тихо. Ему позвонил старший сын, который давно жил в Москве, и, разговаривая с ним, Иван Григорьевич очнулся только тогда, когда оказался у подъезда своего старого дома. В окне кухни на третьем этаже горел свет, был виден оранжевый абажур лампы, верхние шкафы кухонного гарнитура, горшок с цветком на подоконнике. За секунду он ясно представил, как сейчас уютно на этой кухне, как спокойно и тепло, как всё знакомо и значимо. На секунду в проеме окна появилась Нинок, опустила рольштору, выключила свет.