Бесплатный фрагмент - О людях и богах

Как сатана с Богом спорил

Поспорил как-то раз сатана с Господом Богом.

— А вот можешь ли ты, — спросил он у Бога, — сделать такой тяжёлый камень, что сам его поднять не сможешь?

— Хе! — усмехнулся Бог. — Да таких камней я до черта́ понаделал. Вон того каменюку, к примеру, видишь?

И он указал сатане на огромный валун, валявшийся неподалёку.

— Ну, вижу…

— Вот его я точно не смогу поднять.

— Э-э, а ещё богом называешься! — воскликнул злорадно сатана. — Выходит, слабачок ты, господи!

— А зато ты, можно подумать, силач офигенный! — ехидно ответил Бог. — Сам-то валунец поднимешь? Пупок не развяжется?

Бог-то старичок маленький такой из себя, сухонький, а зато Сатана богатырь видом, весь в мышцах бугристых.

Набычился он от злости, подошёл к валуну, поплевал на руки, а затем обхватил его сколько смог и… поднял-таки с перенатугой над головою!

Бросил он каменюку себе под ноги, так что аж земля загудела и говорит предовольно:

— Выходит, я тебя посильнее буду, коли валун поднял, который ты не можешь поднять!

— Да на кой чёрт мне его поднимать-то, — засмеялся в ответ Бог, — когда у меня завсегда какой-нибудь дурак сыщется, который за меня его поднимет. Вот и получается, что я сотворил камень, для меня неподъёмный, и поднял его кверху посредством тебя, обалдуй ты рогатый!

Так Бог посрамил спесивого сатану и совершил дело, для себя вроде бы невозможное.

Как человек Бога и дьявола захотел увидать

Жил однажды на белом свете Человек. И вот живёт он себе, поживает, и тут вдруг — бац! — втемяшилась ему в голову одна мысль. «А что это я всё один да один? — сам себя он как обычно спросил. — Вроде и Бог с чёртом тоже тута имеются — Бог действует, а чёрт злодействует — а каковы они из себя, того ведь я и не знаю».

И обратился он с горячей мольбой к Богу: дозволь, дескать, Отец родной, на твой лик благообразный и на харю этого поганца дьявола хоть одним глазком глянуть, а то вы оба вроде как есть, а каковы из себя ваши личности, о том я не весть.

И Бог ему мысленно отвечает:

— А ты к зеркалу прянь да туда поглянь — меня, мил сынок, там и узришь.

Обрадовался Человек, что Бога он сейчас увидит, к зеркалу ближайшему шастнул, да туда и глянул оком жадным. И видит — не, не Божья — его собственная рожа оттуда на него зырит, а более и нет в зеркале никого. От радости предвкушения зрелища Бога у человека личина была предовольная: рот прямо до ушей улыбается, зубы белые изо рта торчат, а глаза весёлым светом лучатся.

— Э-э-э! — враз огорчился Человек. — Да это же не ты, Господи! Это же моя харя из зеркала на меня пялится.

Отошёл он от своего изображения прочь, сам хмурый такой стал, недовольный. «Ну, хотя бы чёрта мне покажи, раз ты такой шутник, — просит он Бога, — чёрта, я полагаю, ты открыть мне не постесняешься…»

— Изволь, — сызнова отвечает ему мысленно Отец родной, — к тому же зеркалу подойди да туда погляди. Чёрт там и проявится, как на картине.

Подошёл не спеша Человек к зеркалу, заинтересованно в него посмотрел — вот же ёжкин кот! — опять его собственная харя оттуда на него таращится. Вся она злая была такая, раздосадованная и видом неприятная от пережитого недавно разочарования.

— Не, ну я так не играю! — топнул ногой Человек в негодовании. — Я тебя, Боже, просил себя показать и твою так сказать противоположность, а ты мне кажешь мою лишь рожу. Себя я и так знаю прекрасно, а вас обоих зато не очень. Обманщик ты, Бог, вот ты кто!

А Бог Человека вовсе и не обманывал.

Он ему правильно себя и чёрта в зеркале показал.

Как русский бог других богов рассудил

Встретились как-то раз четыре главных земных бога: византийский, аравийский, палестинский и восточный, и начали они выяснять, кто из них сильнее.

— Я самый сильный! — заявил гордо палестинский бог. — Потому что я самый мудрый из вас.

— Э, нет, — возразил ему византийский, — я тебя в сто раз милосерднее, а, значит, я и сильнее!

— А я самый грозный! — топнул ногой аравийский бог. — Меня все боятся — значит, я самый сильный!

— Тьфу на вас! — в свой черёд добавил восточный бог. — Это я самый сильный, потому что я самый невозмутимый, и мне на вас наплевать.

Спорили они так, спорили, чуть под конец не подрались, даже восточный бог и тот не на шутку взбеленился, а тут глядь — русский бог неподалёку от них шароёхается.

— Эй ты, — заорали они ему, — иди сюда, придурок!

Тот не спеша к ним подваливает, сам маленький такой, плюгавый, рыжий, рожа у него конопатая и хитрая, а те-то из себя видные, величественные такие, пузатые, и смотрят на него важно.

— Чего шумим, братцы? — спрашивает у них русский бог.

— Да вот, — они отвечают, — мы тут четверо умных не нашли, кто из нас самый сильный; может ты, дурак, нас рассудишь, а?

— Отчего ж не рассудить, — охотно русский божок соглашается. — Это для меня плёвое дело, сейчас рассужу…

А как раз полдень был, жарища стояла. Глянул русский бог в небеса и говорит:

— А вот кто из вас солнце с неба достанет — тот, значит, и есть самый сильный!

Стали боги солнце с неба доставать: палестинский бог хитрыми заклинаниями на него воздействовал, византийский пал на колени и слёзно вымаливал у солнца, чтобы оно с неба сошло, аравийский всяко пугал его и грозно глазищи на него пучил, а восточный ажно впал в глубокую медитацию.

Да только дудки! Солнце как светило на них сверху, так там и осталось.

— Неправильное задание ты нам задал! — взъярились боги не понарошку. — Это дело невозможное, чтобы солнце с неба достать!

— Ещё какое возможное, — смеётся в ответ русский бог.

Наклонился он, зачерпнул из ручья пригоршнями водицы и спрашивает у сотоварищей:

— Ну-ка — чего вы тут видите?

— Солнце.

— И где вы его видите?

— У тебя в руках.

— То-то же! — засмеялся довольно русский бог. — Надеюсь, теперь вам ясно, кто тут из нас самый сильный?!

Как русский бог на божье собрание хаживал

Собрались как-то раз четыре главных бога в палатах на седьмом небе. Там стояло четыре великолепных и больших трона. Один из них был золотым, другой белым, третий зелёным, а четвёртый фиолетовым. На золотом троне вроде никого не было видно, однако чьё-то сопение и внушительное покашливание непреложно свидетельствовали, что кто-то там всё же находился. На белом троне восседал прекрасный молодой бог с красивым венком на голове и с букетом полевых цветочков в изящной деснице. На зелёном важно развалился грозный бородатый бог в роскошном халате и в пышной белой чалме. А на фиолетовом троне невозмутимо посиживал пузатый пожилой боженька с застывшей на устах блаженной улыбочкой.

— Я пригласил вас, собратья, — обратился к товарищам бог-невидимка, — для разрешения важнейшей проблемы — как нам объединить, наконец, это чёртово земное человечество в одно целое? Ну, нету более никакого терпения наблюдать сверху за художествами нашего, так сказать, образа и подобия на сей богом забытой жалкой планетке!.. Так вот, лично я полагаю, что объединить этих чертячьих детей могут только лишь деньги. Да-да, коллеги — деньги! Презренные хрусты и циферки в банках и кошельках. Их ведь все обожают, не правда ли? Так что я — за бабло! А каково будет ваше мнение, а?

— О, ты не прав, брат! — несогласно покачал кудрявой головой молодой бог. — Деньги есть великое зло. Неисчислимые беды и несчастья принесли они на Землю с собою. Поэтому я предлагаю объединять наших бедных заблудших овечек посредством… милосердия и кроткой любви…

— Ну, уж нет! — не дождавшись пока молодой бог докончит, взорвался от его миролюбивого предложения нетолерантный насупленный бородач. Он гневно сверкнул тёмными очами и для пущей убедительности стукнул кулачищем по бархатному тронному подлокотнику. — Любо-о-фь!.. Тьфу! Развели тут сюси-пуси-ай-люли, панимаишь! Власть — вот что единственно может этих негодных людишек сбить в стадо! Жестокая и всесокрушающая власть!

— Це-це-це-це! — укоризненно покачал массивной головой лысый боженька. — Какие вы всё-таки неразвитые, друзья мои… Мудрость — вот что по-настоящему возвышает и объединяет! Мудрость осознания иллюзорности этого бренного греховного мира и постижение искусства воспарить душою и телом в горние и абсолютно не рваные выси…

— Нет, деньги! — несогласно возопил невидимка.

— Нет, любовь! — вторил ему красавчик.

— Власть!!! — бешено взревел бородатый.

— Мудрость! — поневоле раздражнился и невозмутимый дотоле лысатый.

Короткое время они там яростно препирались, покуда не разошлись во мнениях до такой степени, что принялись драться между собою.

Невидимка первый громко откашлялся и метко плюнул густою слюною молодому богу прямиком в глаз.

— Ах, ты… — аж растерялся тот сначала. — Ах ты старая облезлая сатана!..

Он энергично протёр заплёванное око, а затем живо подхватился на ноги и принялся охаживать невидимого охальника цветочным букетом, точно веником его парил в бане. Невидимка рычал и отбивался, по всей видимости, руками, а потом вдруг изловчился и засадил ногой стороннику милосердия точнёхонько в пах.

— Оу-у-у! У-у-у-у! — взвыл тот не своим голосом и на недолгое время, скрючившись в две погибели, вынужден был отступить от своего противника. Однако он весьма быстро пришёл в себя и с криком «Зачем же по чреслам бить, старый чёрт!» остервенело накинулся на золототронника уже с кулаками.

Между тем бородач не на шутку сцепился с лысым толстяком. Тот, правда, не дал маху перед превосходящим его в росте и силе громилой: он ловко сделал ему подножку, повалил на спину и, оседлав поверженного соперника, ухватил его за крашеную хной бороду, после чего методично стал вырывать из неё целые рыжие клоки… Но бородатый отнюдь не думал сдаваться от жестокой пытки волосодранием, наоборот — он цапнул плешивца руками-клешнями за горло и так его сдавил, что у того аж глаза на лоб полезли.

Сколько бы ещё продолжалась эта неприглядная свара, никому не известно. Только прекратилась она неожиданным появлением ещё одного персонажа, по счёту ровно пятого. Словно бы ниоткуда в лучезарных небесных палатах вдруг материализовался новый обитатель. На этот раз это был не кто иной, как русский бог. Он оказался небольшого росточка мужичонкой, рыже-огненным, хорошо сложенным, по виду средних лет. Лицо у него было весёлое и одновременно весьма хитрое, сплошь покрытое рябинами конопушек. Он был одет в довольно грязную и сильно пропотелую цветастую рубаху, подпоясанную красным пояском, босоногим, а его круглая рожа оказалась изрядно испачканной не то сажей, не то копотью.

Русский бог с усмешкой оглядел поле боя, неодобрительно покачал кудрявой головой, а затем заложил три пальца себе в рот и свистнул до того пронзительно и громко, что вскипятившиеся от междоусобицы боги моментально прекратили баталию и быстренько расселись по своим местам.

— Отчего собачимся, братцы? — звонким задорным голосом вопросил товарищей русский бог. — Как всегда, чегось не поделили, да?

— А ты откудова тута взялся, лишенец? — на правах, видно, старшего заседателя раздражённо спросил его запыхавшийся невидимый златотронец. — Кто тебя сюда звал, а?! Твоя некультурная персона нам тут совсем без надобности. Вали давай отселя, покуда цел!

— Хэ-х! — коротко рассмеялся рябой пришелец и продолжал уверенным голосом: — Так я же, братовья, какой-никакой, а всё-таки бог. Часть Единого, так сказать, как и вы. Всеведую помаленьку… Прознал я недавно, что вы сюда на нерядовое собрание явились. Вот, значит, все дела свои бросил и тоже порешил с вами на сей счёт посовещаться. Вопрос-то у нас с вами архиважный — как человечество наше земное будем объединять? А это не хухры вам, мухры, а намерение весьма концептуальное!

И он палец указательный кверху воздел и подмигнул заговорщицки тронодержавным собратьям.

— Тоже мне, дела!.. — с презрением явным воскликнул молодой бог. — И чем это ты, интересно, таким-сяким занимался в своём земном убожестве, а?

— Чем-чем… Перековывал мечи на орала — вот чем! Ох и трудная это, скажу вам, работёнка! Ажник я малость упрел…

И русский бог вытер проступивший на лбу пот краем расшитого рукава.

— Не дозволять ему тут выступать! — ревниво выпалил моложавый. — Я против… Категорически!

— Я тоже против, — угрюмо добавил бородатый. — Ещё категоричнее, между прочим!..

— И я!.. — присоединился к собратьям золотосиделец.

И они все трое повернули головы в сторону пузатого заседателя, с нетерпением ожидая, чего он по сему поводу скажет. Вернее, это молодой с бородатым повернулись, а невидимка скорее всего повернулся, хотя этого никто подтвердить не мог.

Преисполненный ощущения собственной значимости, плешивец медленно встал, с ехидством во взоре оглядел других богов и, надувшись от спеси и надменности, торжественно молвил:

— А я вот — за! Вот так вот… Желаю, чтобы этот жалкий недобог изъяснился перед нашим великодержавным собранием!

И он ласково обратился к улыбающемуся русскому богу:

— Глаголь, братец… Мы непременно тебя выслушаем.

Русский бог прищурился, разгладил золотые усы с бородкой, крякнул и произнёс увещевающим тоном:

— Вы бы, ребятушки, сами наперёд помирились бы да объединились, а после того и человеков куда как сподручнее нам было бы объединять!

— Пошёл к чёрту, дурак!!! — аж взвизгнул от негодования милосердный бог. Он почему-то более всех ревновал к русскому богу, хотя явных причин это делать у него вроде не было. Хотя, если рассудить иерархически, то он ведь всё же сидел на троне царственном, а русский бог так само там ошивался, безо всяких начальственных причандалов.

— Поучи лучше своих овечек в стадо собираться, а не нас! — со злобой добавил он.

— Это у вас овечки, — беззлобно усмехнулся рыжий, — а у меня человечки. Как говорится, почувствуйте разницу…

— И это всё что ли, имеемое от твоего лица нам сказать? — недовольно спросил его невидимка. — Коли так, то отправляйся-ка ты восвояси. Скатертью вон дорога! Таких умников нам тут и даром не надобно!

— Почему же всё? Не всё… — почесал потылицу русский бог. — Желаете важное от меня услыхать? Ну что же — так и быть, скажу, отчего ж не сказать-то, коли у нас собрание… Так вот, главная ваша ошибка в этом деле, братва — это то, что вы себя от своих творений гордо отделяете. Вы-то тут обитаете, в добре да в ладу — а они там, чуть ли не в аду. К такой-сякой матери вы их от себя отсылаете… Ну, или к материи, ежели по научному изъясняться… При таком вселенском непорядке обязательно заместо вас всякие ушлые деляги наверх повылазят. Заместители земные божьи да наместники то есть. Они так и зовутся промеж людей — богачи али богатеи… А чем они богаты? Одни — деньгами да златом. Другие — проповедями всякими благостными. Третьи — властью. Ну а четвёртые мудрствованием хитроумным… Правды лишь во всём этом богачестве маловато будет, поскольку ежели сами боги с творениями своими брезгуют соприкасаться, то уж богачи с бедняками как масло с водою ладят. Одним вдоволь жира, а другим — иди да тужи!

Тут русский бог решительно махнул рукой и топнул босой ногой о сверкающий небесный пол.

— Эх, да вот я зато поступил инаково! — произнёс он предприимчиво. — Я с людьми порешил быть неразрывно навсегда. Им будет худо — и мне, значит, не рай! А им ладно — то и я рад! Сытенький ведь, вроде вас, голодного не зразумеет, а голодный да холодный собрата завсегда поймёт. Вот так-то, собратья…

— Во-о-о-н!!! — завопил истошно владелец золотого трона. — Ушивайся давай отсюда к дьяволу, диссидент проклятый! Не сметь тут крамолу свою глаголить!

И другие боги с воплями и проклятьями не замедлились:

— Ступай-ступай! Нечего в небесах агитацию вредную разводить!

— Вах! Зарэжу, шайтан, коли ещё минуту тут останешься!

— Прочь отсюда, недостойный!

— Партбилет божий на стол!..

Сложил русский бог руки свои натруженные на груди выпуклой и с усмешкой снисходительной взирал снизу на собратьев кипяшливых. А как они поутихли мал-мало, так он ручкой им весело помахал, развернулся на сто восемьдесят градусов да и пошёл себе домой, на Землю-матушку.

Притом и песенку ещё взгорланил голосом раздолбайским:

На речке, на речке-е

На том бережо-о-чке

Мыла Марусе-е-нька

Белы-ы-я но-о-о жки!

Так и ушёл русский бог к своим подопечным, не взяв с собою ни злата-серебра, ни любви бездеятельной, ни власти кровожадной, ни мудрой бредятины… А захватил он с собою одну лишь Божию Правду. И в той его Правде таилось и богатство вечное, и любовь сердечная, и власть примерная, и знание верное.

А те боги гордые у себя в туманной выси остались, на седьмом своём небеси дальнем. И посейчас наверное спорят, убогие, кто же из них главный вселенский бог.

Божественное коронование

Пригласило как-то раз Вселенское Божество земных богов к себе на ковёр и строго-настрого им приказало, чтобы они туда не просто так заявились, а непременно пришли бы со своими жёнами. Вот вышли те боги из человеческих голов и в невесть каком измерении материлизовались в пять ослепительных сияющих шаров. А пять их было потому, что это число человеческое, и хотя богов на Земле было куда больше, но все остальные не имели в глазах Вселенского Божества такой значимости, как те, кто в эту пятёрку вошёл.

Так вот, палестинский бог-шар оказался жёлтого цвета, как словно пески пустыни, византийский белого, как голубок мира, аравийский знамо дело зелёного, как ему было и положено, материалистический бог непонятно почему был голубой, а русский бог цвета солнышка в яркий полдень. Затем эти шарищи опустились в четвёртое измерение и предстали пред очи Божества в образе человеческой растопыренной ладони с какими-то странными несуразными пальцами. Мизинец, он же материалистический бог, оказался ужасно толстым и большим, с начищенным радужным лаком ногтем, палестинский бог удостоился быть безымянным пальчиком, скромным таким и не слишком выпирающим, византийский олицетворялся пальцем средним, очень длинным, ухватистым, но каким-то отощавшим и вялым, аравийский был пальчищем указательным, весьма мускулистым и заканчивающимся острым когтем, а зато русский бог, он же большой палец, был на удивление крохотным и казался выросшим вновь, словно ранее он был кем-то безжалостно оторван и выброшен прочь за ненадобностью.

Но Вселенское Божество пожелало на четвёртом измерении не останавливаться и проявило своих подчинённых в измерении третьем, развитие которого, очевидно, не устраивало его больше всех. Поэтому пальцы-боги уплотнились ещё сильнее и проявились уже в образе человеческом. Дело происходило летом в средних широтах неизвестно какой страны, на берегу прозрачной тихой речки в безлюдном отдалённом местечке. Вся пятёрка богов превратились там в обыкновенных на вид хомо сапиенсов; они топтались на песочке и с интересом озирались по сторонам.

В принципе, в их человекообразности не было ничего особо удивительного, поскольку они состояли из божественной вселенской энергии и человеческой фантазии, сиречь информации, а уж она-то ого-го какой бывает странной и разной… Выглядели же эти товарищи вот как. Палестинец был невысоким седобородым стариком, одетым во всё чёрное, и держащим в руках толстую книжищу в золотом переплёте. Византийский бог был молодым человеком с недлинной бородкой и в простой одежде то ли плотника, а то ли странника, а в руке у него была зажата горящая восковая свеча. Аравиец был могучим мужчиной средних лет, в пышной чалме и с саблей на боку, вложенной в золочёные, украшенные драгоценными камнями ножны. Материалист оказался толстым обрюзгшим молодым парнишей в шортах и майке; он оказался густо расписан синюшно-красного цвета татуировками и держал в руке смартфон, в который незамедлительно мысленно погрузился после краткого обзора окружающей местности. Русский же бог был молодым безусым парнем в национальной одежде: на нём была красная расписная рубаха, синие порты и новые лапти, а в руке он держал скромное плетёное лукошко. Ну а само Вселенское Божество принимать человеческий облик почему-то не пожелало, а возможно и не могло: оно блистало над речными водами в виде огненных переливающихся сполохов и было очень красиво, даже великолепно на вид.

— Так-с, — прогрохотало Божество неожиданно мощным и явно недовольным по тону басом, — явились, значит, голубчики, не запылились… Плоховато вы, милочки, планетарным своим хозяйством заправляете. Устроили тут, понимаете, бардак, да ещё в войнушку насобачились поигрывать на полном серьёзе. Того и гляди, всю Земелюшку, мною вам вверенную, на распыл пустите, окаянные! Разве я так велело вам жить тут да поживать, а?!

На лицах у богов появилось выражение раскаяния и очевидного сожаления. Все согласно закивали головами, словно это не они, а кто-то другой здесь набезобразничал, и надобно было этих разгильдяев осудить, что называется, всем божьим народом.

— Экхэ-экхэ! — прокашлялось Божество и продолжало уже потише: — Ну да ладно, прошлого уже не воротишь, тут даже я бессильно… Но будущее покамест в ваших руках, негодники! Поэтому я пригласило вас сюда не тары-бары впустую растабарывать, а для коронования одного из вас на должность Главного Земного Бога. Так что проникнитесь важностью момента, товарищи божки… И докажите, что именно вы, а не кто-либо другой, взять корону Земли достоин. Понятно?

Боги вразнобой закивали головами и выразили на своих лицах максимальное в мире понимание.

— Вот ты, — обратилось тут Божество к стоявшему с левого края палестинскому богу, — чем бы ты руководствовался в развитии людской и планетарной общности, ежели бы сия корона тебе на башку свалилась? А?

— Ну-у, — иронически усмехнувшись, ответствовал палестинский бог, — как вам сказать… Да вроде имеются у нас некие планчики по сему благоустройству… Ими бы я и руководствовался, если бы не эти, — и он с презрительной миной кивнул на своих собратев, а затем добавил с нотой раздражения в голосе: — Мешают, гады! Ещё как мешают! Палки, олухи, в колёса мне вставляют, да!

И он шумно и гневно задышал, сверкая очами, внутри себя негодование праведное едва переваривая.

— Ага, понятно, принято к сведению, — деловито заметило Божество и обратилось затем к богу византийскому с тем же самым вопросом.

— Я, батюшка, правил бы в этой юдоли греха согласно вашим заповедям священным, кои были озвучены мною народишку заблудшему пару тысяч лет тому назад. Не убий там, не укради, и всё такое прочее в одном флаконе… Сиё поучение божественное есть превесьма действенное средство для направления глупых заблудших овечек по стезе благомыслия и благоделания, аминь.

В недрах сияющих сполохов пробурчало подобие отдалённого грома, словно Божество переваривало в себе хитромудрую стезю византийского вероучения. А затем Божество крякнуло и предложило своему сынку вот что:

— Ну-ка, милочек, у тебя там весьма хорошо сказано насчёт любви к ближнему своему. Так и продемонстрируй нам на примере своих товарищей, как ты это делать-то собираешься. Давай-давай, приступай, а мы все на это дело со стороны глянем.

Улыбка у византийского бога внезапно сделалась какой-то деревянной. Он тоже покряхтел малость, а затем оборотился вправо к стоящему рядышком аравийскому богу. Тот же, сосклабив суровую мину, что-то неразборчиво пробормотал и непроизвольно схватился рукой за рукоятку сабли. То видя, византийский бог аж отшатнулся от грозного вояки, затем быстро повернулся к хитро усмехавшемуся палестинцу, но тут же плюнул в его сторону и, вернувшись в исходное состояние, что-то неслышно сказал, покачал с осуждением головою и воздел очи к небу, как бы прося у него поддержки в своей очевиднейшей и единственно верной правоте.

— Дак ты ж не туда смотришь-то! — весело сказало Божество. — Я же вже тута… Так что сюда смотреть и слушать, о чём я говорю! А говорю я вам о том, что ханжество у вас больше не прокатит. Хватит, погуляли на планетушке беззащитной, покуролесили тут вволю, паршивцы вы этакие! А теперь хорош! Баста! Новую концепцию мне подавай, а не отмазки всякие про божье наказание на том свете. Эй, аравиец– что ты по сему поводу можешь ответить?

Аравийский божище некоторое время помолчал, а потом, скривив губы и сделав брезгливый жест рукою, ответил Божеству так:

— Чего делать, я хорошо знаю, вах! Я сам себе голова и никаких советчиков мне нэ надо! Понял, нэт?

— Ага, поняло, как не понять, — тут же ответило Божество, видимо, в данном ответе своего сынка ничуточки не сомневаясь. И стало тут же без роздыху уже материального псевдобога пытать.

— А почему я должен давать тебе какой-то отчёт? — оторвавшись от поглаживания пальчиком светящегося экранчика, равнодушно произнёс тот. — Я в тебя ничуть и не верю: ты глюк, виртуальный бред и образчик отстойного отсталого мышления… Хотя могу и сказать, язык чай от того не отвалится… Так вот, я собираюсь действовать на Земле как и ранее, то есть на основе материалистического сознания и атеистического, единственно верного и проверенного наукой учения. И мой бог это не ветхие бредни о всякой лабуде, а демократия и права человека, вот! Э-э!

И он даже показал язык сполоховидному Божеству в азарте полемики. После чего снова уткнулся рылом в светящийся дебилоид.

Было даже слышно, как Божество внутри себя вздохнуло, очевидно удручённое трёхмерной примитивностью своих подчинённых божков.

— Ну а ты, Ванюша, — грустным голосом обратилось оно к Русскому богу, — что ты мне насчёт своих планов скажешь-поведаешь? Есть ли они у тебя, или ты по-прежнему в мировом масштабе этакий дурак-недотёпа?

На что русский бог улыбнулся, тряхнул золотыми кудрями, слегка пожал плечами молодецкими, да таково небесному родителю и отвечал:

— По правде я собираюсь на Землице нашей жить, по ней самой… Кривда сложна — да нам не нужна, а правда проста –да зато не пуста. И тот лишь богат, кто правде рад, а не тот, у кого много палат. И наша вера — это Мера, а то что зело — оно зло. Вот пожалуй и весь сказ, а кто много бает, да дела не знает — нам не указ.

— Хм, — усмехнулось Божество с неопределённым выражением, а затем вернулось к строгости и грозности, почему-то в отношении к здешним богам в нём преобладавшем.

— Ну что же, — загромыхало оно сызнова, — приступим пожалуй к заключительной процедуре… Но пока выясним один вопросец. Почему без жён сюда заявились, как я вам давеча наказывало?.. А ну — отвечать по порядку!

— Э-э-э… Так я это… — смутился от неожиданности палестинский бог, но потом вдруг нашёлся и с присущим ему юмором брякнул: — Молодой я ишшо, ваше велико, погулять малость хоцца. Хе-хе-хе!

— Ха-ха-ха-ха! — на всю округу расхохоталось Вселенское Божество. — Ах, молодой говоришь… Пупсик, значит? Тады и короны тебе не видать — рази ж пупсикам корона властная по сознанию?.. Следующий!

Византийский бог изобразил на лице явное неудовольствие, словно он был оскорблён подобными нескромными вопросами до глубины души. Он гордо подбоченился и сказал с дрожью негодования в голосе:

— Да как же это вы, батюшка, и подумать-то такое могли, чтобы меня женить! Разве ж вы не знаете, что я с плотью своею насмерть прямо борюсь! Я горазд истязаниями аскетическими вовсю заниматься, а не в греховодье с бабами толстомясыми барахтаться. Не желаю я ни за что быть обракованным. Я святым быть хочу, вот!

— Ах, вон оно что! — усмехнувись, ответствовало на это Божество. — Чего-то я по вашим пастырям особого рвения в аскетизме не наблюдаю. Ты-то худ, это да, только это показная худоба, а снутри она жиром вся обросла. И духовным в том числе тоже… Не, без жены никак невозможно короноваться! Мне уполовиненные и неполноценные боги тут без надобности… Давай следующий! Ты вон, громила, чего скажешь?

Аравийский бог чуток подумал, а затем решил схитрить, дабы не попасть впросак, как его собратья.

— У меня есть жена! — не моргнув глазом заявил он и обвёл бесстыжим взором присутствующих. — Да, есть… Но показывать её я никому не собираюсь. Нечего женщинам, этим неполноценным созданиям, с мужиками таскаться и тем более на важные совещания приходить. Вах! Пускай у печки сидят, возле котлов, и дома пусть себе прибираются!

— Ну что же, — решительно сказало Божество, — раз так, то пусть сидит дома… Вместе с тобой… А моё слово таково: нет жены — нет и короны! Следующий!

Однако материалистический бог как-будто не слышал этого восклицания. Он как ни в чём не бывало продолжал шариться в виртуальной своей реалности, и лишь уши у него почему-то слегонца покраснели.

Все оставшиеся боги подняли его на смех, а палестинский бог, сложив руки рупором, с ехидцей прокричал своему начальнику:

— А у него тоже нету жонки! Он сам, блин, жонка! Ах-ха-ха-ха-ха-ха!

И тут случилось неожиданное. Из недр полыхавшего божественного сияния раздался не бас, как прежде, а очень красивый грудной женский голос, и этот голос был преисполнен самого настоящего и искреннего негодования и осуждения.

— Ай-яй-яй-яй-яй! — заукоряло Божество материального божка. — И как не стыдно-то, право слово! Да разве ж так можно! Да разве ж это по-божески, а!

— А чё такого я сделал? — чуть ли не визжа от злости, принялся оправдываться бог-толстяк. — Что хочу, то и ворочу! Моё тело — моё дело! Я на Земле хозяин! И никто мне тут не указ! А на корону вашу я плевал — мы тут все демократы, и коронам этим место в музеях, а не на головах топ-водил, ясно!

— Ну и славненько! — прежним басищем это пожелание Божество подтвердило. — Не хочешь, не надо, передадим коронушку кому надо. А и ты более править на планете не будешь, гарантирую. Всё! Ша! Я сказал! В отстойник истории!..

Настала очередь русскому богу перед вселенским Божеством слово молвить.

— Ну а ты, Ванюша, — укоризненно спросило Божество у него, — отчего и ты неженатым расхаживаешь? Не созрел еще что ли, али как?

Широко улыбнулся на эти слова русский бог, а затем сунул руку в лукошко и достал оттуда… лягушечку невеликую с коронкой малахитовой на пучеглазой головке.

— Как быть не женатым!.. — воскликнул он голосом ласковым. — А вот же и жена моя, Лягушка-Царевна, она же Природа-Матушка! Жаль, неуважаема она покамест, бессловесна, дика да неказиста, ну да время-то переменчиво — глядишь, и в прекрасную царевну она со временем вырастет!..

И взыграла в этот миг в сиянии божественного света музыка торжественно-величавая! И заиграл над головой у бога Иванушки солнечный ореол коронообразный! А лягушечка у него с рук на земельку спрыгнула и превратилась тотчас в неописуемо ладную младую красавицу. Поклонились муж и жена земные Вселенскому Божеству, повернулись вокруг и пошли по лужку цветущему в дальнюю светлую даль. А те прочие боги как бы в воздухе постепенно растаяли, и лишь ослепительно-блистающий свет ещё долго сиял над рекою и лесом, словно новых богов в путь-дороженьку провожая, а потом и он погас, к себе в небеса отправившись.

А русский бог с женою своею, Природой-Матушкой, стали на планете Земля жить-поживать да истого добра в людских сознаниях наживать.

Вот и сказочке сей подошёл конец, а кто слушал её и слышал — вестимо, что молодец. А то как же!

Искушение Иисуса

— Верить! Верить надо, Сатана. А ты не веруешь…

Иисус поднял голову, мельком взглянул на горячее, клонящееся к закату солнце и перевёл взор на пылающую от зноя каменистую равнину. Воздух, казалось, был подобен раскалённому воздуху печки, в которой его мать выпекала хлеб.

— А кому верить? — резко воскликнул Сатана. — Богу? А где он, этот бог?.. Ты глупец, братец — бога нет, и никогда не было. Мир существует сам по себе. Мы и есть боги. Всё в нашей власти… Так бери эту власть и пользуйся! Пользуйся, понимаешь! Извлекай из мира пользу!

Иисус вздохнул и скрестил руки на груди.

— Пользу… — усмехнулся он устало и грустно, после чего твёрдо добавил, глядя своему собеседнику прямо в глаза: — А разве ты не ведаешь, брат Сатана, что польза для одного лишь себя обязательно обернётся для тебя же вредом? Это ведь будет и будет непременно, как ни крутись по жизни, как в ней удобно ни устраивайся…

— Чушь! — фыркнул Сатана.

— Нет, не чушь. Правда! Вот ты говоришь, что Бога нет. А разве тот великий образ мироздания, который существует во многих и многих сознаниях, не есть Бог? Образ, к которому стремятся эти светлые сознания? Он благ. Он воистину и полностью благ. А потому вечен.

— Вторая чушь! — надменно ухмыльнулся Сатана. — Чушь несусветная! Живи здесь и сейчас — вот мой девиз! А здесь и сейчас я вполне счастлив и нахожусь во благе. И так будет всегда. Да, всегда — вечно! Или ты считаешь иначе? Тогда ты фантазёр. И дурак. А дураков бьют…

— Но ты же знаешь, что Бог есть? К чему зря кривляться?

— Ладно, знаю… Ну и что с того? Бог никого не карает. Вернее, он карает дураков. А я умный. Я самый умный в мире! И я всегда найду способ быть во благе. В своём отдельном благе. Благо, богатство — это божественно! Значит, я угоден богу. А вот ты — нет, не угоден, раз бедствуешь.

— Я не бедствую.

— Э-э, босяк! Что есть богатство, как не урывание себе блага? А бог и богатство понятия сродные.

Иисус снова усмехнулся, и его сияющие глаза весело сверкнули.

— Эх, братец, братец, — покачал он головой, — ты считаешь себя умнее самого Бога? Шире Его и глубже? О, гордость!..

— Да не считаю я так, не считаю! — отрезал Сатана недовольным тоном. — А впрочем… почему бы и нет? Я часть Ничто. Того Ничто, что бесконечно, того, что и назвать-то нельзя. И понять нельзя тем более… Но ведь и бог наш из того же непонятного теста. Поэтому я также древен и изначален, как всё, как бог… Или как само это Ничто. Как сама Бесконечность! Я, как некая суть, всегда останусь сутью. Ничто ведь всегда было и будет чем-то. Я имею право так считать.

Он подумал несколько мгновений и раздумчиво произнёс:

— Даже если я и ошибаюсь, бесконечная безграничность предполагает беспредельную свободу. Получается, что я прав. Причём… прав всегда!

— Ну, так и исчезни навсегда, — спокойно сказал Иисус.

— Хм! Исчезни… — криво усмехнулся Сатана. — В своё время исчезну, дорогой, в своё время…

— О! — поднял вверх указательный палец Иисус. — Значит, ты не свободен, как всё время тут хвастаешь. Ты, так же, как и все мы, целенаправлен. А, значит, не всё можешь себе позволить. Исчезнуть, — такую ничтожную малость, — и то не можешь.

Иисус рассмеялся.

Сатана недоумённо уставился на своего оппонента, некоторое время, выпучив глаза, на него взирал, и вдруг оглушительно расхохотался, подняв руки к небесам. Стая ворон, сидевшая на земле невдалеке, резко поднялась в воздух. Несколько крупных камней сорвались с утёсов и с грохотом покатились в пропасть. Вдалеке прогремело что-то похожее на гром.

— О, сущее! — раскатисто воскликнул Сатана. — Вот это шутка!

Он перестал смеяться, сверкая чудесной белизны зубами.

— Я знаю, что если ты, братец, меня не послушаешь, то можешь довольно жалко и позорно погибнуть, после чего твои глупые последователи придумают легенду о том, как я тебя искушал. Но сейчас-то как раз ты меня искушаешь. И довольно убедительно, надо отдать тебе должное. Забавно, забавно…

Сатана уселся на плоский камень, опёршись широкой спиной о валун и вытянув вперёд ноги. Какое-то недолгое время он молчал, словно собираясь с мыслями. Иисус смотрел в зыбкую даль, подкидывая на ладони несколько горячих камешков… Сатана сдвинул брови и посуровел. В его тёмных глазах светился ум. Выражение лица было непреклонным и выдавало предельную властность и решительность.

Наконец, он нарушил молчание.

— О бесконечности болтать бесполезно. Нет пользы… Это пустое… Мы с тобой такие сущности, которые оцениваются только лишь и единственно реальными делами. В результате исполнения наших дел происходят различные изменения. Мы работаем…

Он плавно провёл рукой перед собою, одновременно грациозно изгибая её. Получилась волна, или след змеи на мягком песке.

— Вот-вот, — заметил Иисус. — Это и есть твоя сущность.

Сатана растянул губы в артистической ухмылке. Глаза его сощурились, и в них блеснули хитрые огоньки.

— Именно! — подтвердил он. — Это и есть моя сущность… Я так и построил мою реальность… Из всеобщей, заметь, или божьей реальности… Мой мир прочен, разнообразен, прекрасен! И в нём никогда — подчёркиваю, никогда! — не бывает покоя. Всё находится в движении… И в нём не бывает скуки.

— Неужели? — воскликнул Иисус и зевнул.

Словно не заметив прозвучавшей издёвки, Сатана выспренно продолжал:

— В моём мире имеется и постоянство.

— Постоянство изменения…

— Да!

— А также постоянство разнообразных измен, подлостей, коварства, страха, тревоги, боли, жути, и так далее…

— О, это только половина! А что ты скажешь насчёт второй половины?

— Ты об удовольствиях всевозможных что ли? Скажу лишь то, что здешнее вино действительно сладкое, да зато… похмелье горькое.

Сатана изогнул одну бровь и стрельнул в Иисуса пронзительным взором.

— Увы, братец, увы, — развёл он руками. — Такова жизнь… После подъёма непременно идёт упадок. После роста и расцвета — усыхание и уменьшение. А бывает, наступает вот что: пу-ф-ф!

Он быстро надул щёки и толчком выпустил изо рта воздух.

— Да, мой мир несовершенен, — энергично продолжил он. — Он развивается… И я желаю его сделать — со временем — куда более блестящим и прекрасным. Мне нужны толковые соратники, помощники, а также новые идеи, и сила духа, чтобы укрепить и обезопасить мой мир.

— За счёт другого мира и других миров, — твёрдо сказал Иисус и прилёг на валун, опершись локтем о его горячую гладкую поверхность. — Ничего у тебя не получится. Ты уже миллиарды лет тут строишь, а принцип всё тот же у тебя остаётся. Всё рушится у тебя…

— Мой принцип — в силе красоты и в красоте силы!

— Отчасти, лишь отчасти… Причём в малой части. В большей же он проявляется иначе: в безобразии слабости и в слабости безобразия.

— Но у меня слабое постепенно исчезает, поглощаясь сильным. И со временем — я абсолютно в этом уверен! — в моём мире будет только лишь сила и красота.

Иисус поменял позу, сел и положил кисти рук на колени. Его фигура была расслаблена, а лицо совершенно спокойно.

— Сатана, ты змей, — произнёс он сочувственно. — Твой символ — это ты сам, свёрнутый в кольцо и пожирающий собственный хвост, не понимая и не чувствуя, что пожираешь ты самого себя.

— Почему же? — не согласился с ним Сатана. — Очень даже понимаю…

— В твоём мире, — продолжал Иисус, — первые всегда жрали и будут жрать последних. Это вечное убегание от плохого к временному и относительному хорошему. И плохого у тебя явно больше. Хорошего — меньше. Голова змея явно уступает в размерах пожираемому телу. Для всех у тебя места под солнцем не хватает. И никогда не хватит — принцип власти и принцип разделения этого ни за что не позволят.

— Хм, хватит, ещё как хватит…

— Нет, не хватит, брат, не хватит… Твой мир, как на легендарной черепахе, стоит именно на плохом. Плохое — страх, ужас, чрезмерность и боль — у тебя основа основ. И если тебе удастся построить свой мир до самого конца — этот конец будет поистине ужасен. Ты даже не можешь себе представить, насколько ужасен.

Иисус умолк.

Сатана надолго замолчал. Он сидел по-прежнему спокойно, обхватив себя мощными руками за бока и постукивая по рёбрам холёными сильными пальцами. Солнечный лучик, попав ему в слегка ощеренный рот и отразившись от блестящей поверхности переднего зуба, сверкнул мимолётным весёлым бликом.

Сатана посмотрел на Иисуса внимательно и проникновенно, и растянул губы в снисходительной ухмылке. Она не была искренней.

— Ну, ладно, — прогудел он мощно. — Я таки могу с тобой согласиться, братец… Не во всём, конечно, но во многом, даже почти во всём, если хочешь…

Иисус тоже усмехнулся и покачал головой.

— Скажи мне, брат, — Сатана устремил пытливый взор прямо в глаза Иисуса, — ты считаешь, что наш Отец прав полностью?

— Да, — немедленно ответил Иисус. — Именно полностью.

— А я, получается, ошибаюсь тоже полностью, так?

Иисус посерьезнел и посмотрел Сатане в глубину его мерцающих глаз.

— В том-то и дело, — сказал он печально, — что в твоём мире половина, если даже не большая часть, истины и добра. И ещё красоты. И справедливости. И чего ещё хочешь — любви, терпимости, доброты, самопожертвования, подвига…

— Вот-вот! Этого у меня навалом! — радостно воскликнул Сатана.

— Но это преследуемая часть, — не согласился с его восторгом Иисус. — Половина обороняющаяся… А надо наоборот… Правит-то у тебя зло. Насилие правит и хитрость.

— Сила и ум!

— Ну уж нет! Именно насилие у тебя рулит — сила безрадостного принуждения для ведомого большинства. И хитрость — ум-оборотень.

— Но у этого большинства имеется шанс сделаться лучшим меньшинством! — хлопнул себя по колену Сатана. — Но для этого большинству надо стать именно лучше, то есть сильнее, крепче, богаче, здоровее, прекраснее… Это как бы некое духовное сито, сквозь которое проходят лишь достойные.

— Достойные выпасть в осадок, — продолжил за него Иисус. — Ведь сквозь сито проскальзывают лишь самые мельчайшие. А если это сито духовное — то мельчайшие духовно. О, сатанинский перевёрнутый мир! Отбор здесь идёт по худшим. А дерьмо всплывает наверх, поближе к солнечному свету.

Сатана сжал зубы и сверкнул очами.

— Не согласен! Мой мир существует так долго, потому что он построен на правильных принципах.

— И из них главный — поменьше отдать, а побольше взять?

— И что из того?.. — Сатана вскинул брови, — Если мир существует так долго, то само его существование говорит о гениальности построения.

Иисус улыбнулся и несогласно покачал головой.

— Ну уж и гениальности… Поистине, вот безудержное хвастовство и желание продать негодный товар под видом наилучшего… Лицемерие и ложь, пошлость и крикливое кривлянье — вот лицо сознания твоего мира! За миллиарды лет у тебя не появилось настоящего вселенского разума. Так — животный, жёстко запрограммированный умишко. Даже земные люди и те в большей своей части настоящие животные, поэтому и разум у них какой-то извращённый… За всем этим стоит духовная ущербность, пустота. Все блага, которыми владеют твои лучшие — ворованные. Ты ведь и сам вор по большому счёту. Жаль, но ты это до конца не понимаешь. Ибо ты не совсем разумен. Умён — это да, этого у тебя не отнимешь, а вот разума, единого ума, — и Иисус с сожалением развёл руками, — у тебя явно не хватает.

Сатана заёрзал на своём камне, проявляя очевидное нетерпение. Самоуверенность и спокойствие начали его покидать.

— Послушай, братец, — жёлчно процедил он, — я не вор. Я беру своё по праву. И беру не у бога.

— А у кого тогда? Может быть, у своего благословенного Ничто?

— Да, именно так! У Ничто! Или у Всего! Это в данном случае всё равно. Но тебе, я гляжу, этого не понять…

Иисус медленно, превозмогая очевидную усталость, поднялся на ноги и подошёл к Сатане. Тот сидел выпрямившись, словно струна. В его крупной фигуре более не чувствовалось былой расслабленности и грации, в напряжённой позе сквозила скованность и агрессия. Тёмные глаза смотрели зло.

— Тогда зачем тебе я? — просто спросил у него Иисус.

Сатана тоже встал и сделал пару шагов навстречу Иисусу. Он застыл в гордой позе — высоченный, статный, с крутой выпяченной грудью, напоминавшей наковальню кузнеца, с широким разворотом покатых, налитых плеч. Это был прекрасный образец идеальной атлетической фигуры.

Макушка Иисуса не доходила ему и до подбородка. Внешний контраст между братьями был воистину велик. Рядом с писаным красавцем в невероятно прекрасных переливающихся всевозможными цветами одеждах стоял худой, с впалыми щеками бродяга в грязном одеянии и стоптанных сандалиях. Его волосы были пропылены и давно не чёсаны. Однако глаза сияли ровным светом, а лицо было совершенно спокойным.

Наступила недолгая пауза. Оба молчали, глядя друг другу прямо в глаза.

Вдалеке раздался грохот камнепада. Тявкнул шакал. Солнце в знойной дымке мириад мельчайших пылинок, висящих в перегретом воздухе пустыни, садилось за ближайшую безжизненную гору. Близились сумерки.

Оба понимали, что пришло время развязки.

Сатана первым отвёл взгляд, обвёл сузившимися глазами горизонт, а затем быстро вперил вспыхнувший неземной силой взор в очи Иисуса и положил свои тяжёлые грубые руки на слегка от этого поникшие плечи брата.

— Я прошу тебя, Человеческий Сын, — рокочущим зычным басом прогрохотал Сатана, — помочь мне в руководстве моими владениями! Влей ту могучую струю добра и любви в мой царственный мир! Стань со мною в единый строй! Ты будешь первым после меня владыкой мира! Я дам тебе полную — почти — власть над ним. Подумай, сколько ненужных и глупых страданий удастся избежать всему сущему, если править в моём мире будешь ты! Весь мир изменится в лучшую сторону, — и Сатана величественно обвёл правой рукой вокруг себя. — Мы придём к богу рука об руку и сдадим ему своё творение со славой и с гордостью! Ну!!!

Иисус не спеша снял левую руку Сатаны со своего плеча и коротко ответил:

— Нет.

— Но почему?! — изумился Сатана, отстраняясь от брата и делая шаг назад.

— Нам с тобой не по пути. Ты не понимаешь главного. Да, вечность длится лишь одно мгновение, и если ты несчастен в этом, единственном своём мгновении — ты вечно несчастлив. Но не забывай, что ты — часть всего. И если ты отделяешь эту часть для получения вечного отдельного блага, то ты в других своих частях будешь вечно страдать. Перестань быть гордецом и эгоистом — тогда и поговорим…

Иисус повернулся и пошёл прочь по склону горы.

Пройдя несколько шагов, он остановился, обернулся назад и промолвил:

— Пожирателем собственного хвоста я не буду никогда. Но и ты рано или поздно поймёшь несправедливость этого принципа. Жаль, что не сейчас. Очень, очень жаль…

Сатана опустил голову. Потом поднял её и негромко изрёк какие-то гортанно-шипящие слова, очевидно, злобные и ядовитые ругательства. Он с презрением и ненавистью сплюнул на землю, и в тот же миг тень от горы полностью закрыла его. Ещё через мгновение Сатана пропал из виду, и только длинная чёрная змея неспешно заструилась между горячих выщербленных камней.

Иисус же продолжал подниматься по склону горы. Он больше не оглядывался назад. Красное заходящее солнце торжественно освещало ему его нелёгкий путь.

Диоген и Александр

Диоген неподвижно лежал на тёплом сухом песке. В эти утренние часы солнце было особенно нежным и ласковым. Оно приятно грело бронзово задубелую шкуру старого бродяги и делало её ещё темнее. Диоген находился сейчас в своём естественном виде. То есть без одежды. Его старый поношенный плащ валялся в паре шагов от него, прямо у выщербленного огромного пифоса, в котором философ жил всё последнее время. За исключением, конечно, тех месяцев, когда он отлучался в Афины или ещё куда-нибудь. Что ни говори, а Коринфский Краниум был для него местом гостеприимным.

Киник машинально прислушался. В стороне послышался нестройный говор. И шум шагов. На слух он определил, что толпа невесть кого движется в направлении его берлоги. Он открыл один глаз и нехотя глянул в ту сторону. Да, так и есть — идут, несомненно, к нему. К кому тут ещё идти-то, когда в этом портовом углу ничего интересного отродясь не бывало. За исключением, естественно, его собственной скромной персоны.

На лице старика не дрогнул ни один мускул. Подперев для удобства лысую голову правой рукой, он по-прежнему наблюдал за приближением людей одним своим выпученным круглым глазом. Выражение лица у скандального мудреца было при этом вполне равнодушным и совершенно невозмутимым.

Через пару минут группа из примерно тридцати человек приблизилась к обиталищу философа и остановилась невдалеке, окружив лежащего Диогена полукругом. Шедший впереди всех высокий, крепкого телосложения молодой мужчина, одетый в тонкий дорогой хитон и обутый в позолоченные сандалии, сделал знак своим спутникам замолчать. Говор и бурчание в толпе тут же стихли.

Молодой человек неспешно подошёл и встал буквально в полушаге от распластанного загорающего философа. Сверху вниз он глянул на Диогена и осклабился в понимающей усмешке. Его волнистые светлые волосы были тщательно зачёсаны назад. Широкое скуластое лицо казалось решительным и волевым. Светло-серые глаза излучали иронию.

— Приветствую тебя, о, Диоген! — довольно низким и звучным голосом поздоровался он. — Ты лицезреешь пред собою великого царя Македонии и всей Эллады Александра. Рад видеть тебя в добром здравии в этом чудесном месте!

Диоген открыл второй глаз. Против ожидания Александра он не вскочил на ноги и даже не встал перед своим повелителем. Не спеша облокотившись о правую руку, он, прищурившись, поглядел на молодого царя и ответил ему совершенно спокойным голосом, как будто перед ним стоял не правитель Македонии и всей Греции, а какой-нибудь лавочник или даже бездомный лишенец:

— А я, к твоему сведению, Диоген, собака.

Невозмутимость и очевидная наглость прославленного киника вызвала в толпе придворных явное недовольство. Кое-кто даже сделал движение поднять строптивого философа на ноги при помощи чувствительного пинка. Однако Александр думал иначе. Решительным взмахом руки он остановил слишком уж ретивых и скорых на расправу приближённых, стрельнул острым взором по сторонам и, усмехаясь, перевёл взгляд стальных своих глаз на лежащего пред ним старикашку.

— И что же ты делаешь тут, человек-собака? — спросил он у философа, улыбнувшись и покачав головой. В его гордой осанке не чувствовалось ни тени обиды или даже простой растерянности. Он выглядел вполне по-царски даже у ног валявшегося на грязном песке старого босяка.

— Как и положено собаке, — тем же тоном ответствовал Диоген, — я занимаюсь чисто собачьими делами. Тем, кто бросает мне косточку, я виляю хвостом, не дающих мне ни куска я облаиваю, а тех, кто пытается угостить меня палкой, я иногда кусаю.

— Ха-ха-ха-ха! — искренне и громко расхохотался молодой царь. Покорная ему придворная толпа нестройно расхохоталась тоже.

— И что же, ты совсем меня не боишься, а? — с нехорошим огоньком в глазах спросил Александр. — Совсем-совсем?..

— А ты есть кто? — в свой черёд спросил его киник. — Ты добро, или зло?

— Я-то? Конечно, добро.

— Ну, коли так, то чего же мне тебя бояться, — развёл слегка руками Диоген. — Вот если бы ты оказался злом, тогда дело другое.

Александр рассмеялся снова, и даже громче прежнего. Толпа расхохоталась вместе с ним, уже гораздо живее и слаженнее, чем в первый раз.

— Воистину, люди говорили мне правду, Диоген, — явно играя на публику, воскликнул, подбоченясь, Александр. — Они не напрасно восхваляли твоё остроумие. Ты действительно великий философ! Скажи — что я могу сделать для тебя? Я царь и поэтому любое твоё желание постараюсь выполнить по-царски.

Диоген не торопясь почесал себе бороду, потом также не спеша почесал у себя в паху и, бросив на повелителя народа лукавый взгляд, просто ответил:

— Хорошо. Одна просьба у меня к тебе имеется. Будь так любезен, великий царь — отойди-ка на шаг в сторону. Ты заслоняешь мне солнце, а я не люблю быть в тени.

Хохот, вызванный этими словами человека-собаки, был поистине гомерическим. Александр, пребывавший, как видно, в хорошем расположении духа, смеялся, пожалуй, громче и дольше всех прочих. А отсмеявшись, он подошёл к бочкообразному пифосу, с любопытством заглянул внутрь, постучал по нему костяшками пальцев и заинтересованно спросил:

— Ты действительно живёшь здесь, Диоген? Хм. А что — тут сухо. И, наверное, весьма удобно, а? Ну а как ты уберегаешь своё жилище от косых струй сильного дождя?

— Да ничего нет проще, царь, — нехотя молвил в ответ Диоген. — Если струи идут наискось, я просто-напросто поворачиваю пифос по ветру, и внутри остаётся сухо.

— Да, это мудро. Для подобного сложного умозаключения нужно быть настоящим философом. Простому уму об этом ни за что не догадаться, — с очевидным сарказмом объявил Александр. Публика снова расхохоталась. А царь заглянул внутрь пифоса и короткое время с любопытством его осматривал.

Диоген тем временем, кряхтя, поднялся на ноги, потянулся своим крепким, загорелым, хотя, конечно же, старым телом, а затем облачился в свой видавший виды серого цвета плащ.

— Если ты желаешь говорить со мною как философ с философом, а не как актёр в балагане, — спокойно сказал он Александру, — то будь любезен, Филиппид, отгони куда-нибудь подальше эту свору подхалимов и льстецов. Иначе толку не будет… Впрочем, — добавил он, зевая, — я на этом не настаиваю. Ты царь и поэтому волен поступать как тебе заблагорассудится.