Бесплатный фрагмент - О любви — не о любви

Валечка

Зима выдалась какой-то слякотной, кислой. Все ждали снега и морозца, но те не спешили приходить, как будто обиделись за что-то. И эта «обида» хлюпала под ногами демисезонных сапог Валечки, которая пробиралась в свою деревню из сельского магазина.

Валечка жила вдвоём с престарелой матерью. Мать осталась вдовой в незапамятные времена, когда супруг её, Степан, по пьянке упал с трактором в придорожную канаву, да трактором этим же был и придавлен. Пролежал в районной больнице пять дней в коме, да так и ушёл в мир иной, в себя не приходя. Оставил Степан после себя двух дочерей, сына, да нищую жизнь, поскольку всё из дома пропивал, включая и свою зарплату.

Татьяна, старшая дочь, давно жила в городе своей семьёй и приезжала к матери два раза в год кое-чем помочь, да повидаться.

Валечка, младшая, держала корову, пару бычков на откорм, десяток овец, и ещё успевала управляться на огороде и с сенокосом. На сенокос приходилось нанимать помощников — конечно, когда Татьяна с мужем и детьми из-за работы не успевали приехать.

С мужьями Валечке никак не везло. Первый попался, как у матери, горький пьяница. Хуже того, Валечка и сама принялась с ним попивать. Но стала прибаливать мать, оказавшись на больничной койке. После грандиозной драки с мужем они всё же разошлись, и Валечка завязала с этим делом, целиком погрузившись в ведение домашнего хозяйства, а через год присмотрела приличного мужичка.

И всё бы хорошо, и мужичок был смирный, непьющий, да оказался хлипкий на здоровье, о чём и сам не сразу узнал. Ремонтировал хлев, приподнял тяжелое бревно в одиночку и сорвал себе спину и ещё что-то. Болел он долго, лечился безуспешно, врачи пропустили новообразование в позвоночнике, всё быстро перешло в рак и метастазы. Через полгода не стало мужичка, и Валечка в сердцах снова запила.

Но нужно отдать Валечке должное, какая бы пьяная она ни была, но о скотине помнила всегда. И хоть через пень-колоду, но все у неё были накормлены, напоены и подоены.

Мать умоляла Валечку не пить, маялась с давлением, и всё же добилась своего. Валечка отставила бутылку в сторону, и снова целиком погрузилась в хозяйственные хлопоты. На своё женское счастье она махнула рукой и старалась не бередить сердце напрасными надеждами.

Вот и сейчас Валечка шла по хлюпающей дороге с полными сумками, которые оттягивали ей натруженные плечи, потому что на велосипеде по такой дороге было ещё тяжелей, и думала о том, что не нужно было доводить то того, что подъели все основные продукты. Увидев впереди лесовоз, она постаралась максимально отойти на обочину: «Ещё грязью обдаст, гад».

Однако лесовоз вместо того, чтобы проехать мимо, затормозил:

— Слышь, молодая, где тут поворот на Суханово?

— Нашёл молодую! Правильно едешь, километра через два будет направо поворот, а там ещё с десяток километров.

— Немолодая столько тащить не сможет. Муж-то есть? — весело осведомился усатый, седой и плотненький водитель лет пятидесяти.

— Мужа нет, — отрезала Валечка.

— Худо это, девка. Худо. Сама-то вон какой цветок!

— Да какой там цветок. Всё бы вам, мужикам, зубоскалить.

— А я и не зубоскалю, — вдруг посерьёзнел седой.

— Знаешь, девка, чаем-то не напоишь? Ведь пятый час уже в седле сижу. Пока к вам доберёшься… Я бы и подкинул тебя, куда скажешь.

— Напою, пожалуй, коли не шутишь, — после небольшой паузы ответила Валечка.- Вот видишь дома вдалеке, мне туда.

— Ну, садись давай.

Валечка вначале закинула сумки, а потом и сама вскарабкалась на высокую подножку, а оттуда в просторную кабину. Лесовоз развернулся с помощью заброшенной прилегающей дороги и повёз её с сумками домой.

Мать, увидев, что возле дома тормозит огромная машина и из неё выходят Валечка с водителем и направляются к дому, так переволновалась, что сразу метнулась к аптечке принять «дополнительную лекарству». Давление у неё частенько по-прежнему зашкаливало, поэтому береглась. Хоть и восемьдесят третий годок пошёл, а пожить ещё не помешает.

— Мама, ставь-ка самовар, — так они по привычке называли современный электрочайник-термос с непонятным названием «термопот», который им из города привезла в подарок Татьяна.

— Щас, дочка, щас поставлю, — засеменила на кухню мать.- Как же гостя не напоить чайком-то, чай, не звери мы, тоже люди.

— Скажете тоже, звери… Мир этому дому, — поздоровался седой. — Меня, кстати, Олегом зовут.

— Олегом — это хорошо, — отвечала из кухни мать. — А меня Галиной Петровной величают, а дочь мою — Валей.

— Вот, и будем знакомы, — весело отозвался Олег.

— Будем-будем, — нарочито строго сказала Валечка. — Руки-то помыть. Там, за печкой, рукомойник.

Пока Олег мыл руки, Валечка достала из серванта парадные чашки, отнесла их на кухню сполоснуть, обтёрла чистым полотенцем. Поставила вазу для печенья и из буфета извлекла завернутые в пергамент вчерашние пироги с грибами и с брусникой. Хорошо, что вчера хоть пироги-то все не съели.

Печь Валечка умела превосходно, научилась от матери, которая тоже славилась на всю округу своими пирогами. Секреты знала. Пироги получались у них воздушные, с идеальным соотношением теста и начинки, они не черствели дней пять. И сейчас открытый пирог с груздями и сметаной, а другой — с пареной брусникой и сахаром, пришлись как нельзя кстати.

— Давайте за стол, — пригласила мать, унося чашки на кухню, чтобы налить в них кипятка из этого «лектрического гада», как она прозвала пугающего её до сих пор непонятного, с огонёчками, электрического монстра. Сколько ни объясняли ей дочери про пользу и безопасность, она упрямо оставалась при своём мнении, что «самовары куда лучшее», и уступила им только потому, что они унесли её любимый самовар на чердак.

Она очень любила растапливать самовар еловыми и сосновыми шишками, которые набирала ещё с осени, быстро прилаживала трубу к специальному отверстию в русской печи для самовара и наслаждалась этим предзакипающим шумом, а потом тихим бульканьем кипящей воды.

— Из самова��а-то чай так чай, а у вас что? Кипяченая вода какая-то!

— А и в самоваре тоже только кипяченая вода!

— Тьфу на вас, ничего вы не понимаете! — переругивалась Галина Петровна с дочерьми и, поверженная их численным преимуществом, с опаской косилась на новомодную штуковину на кухне.

Валечка, тем временем, уже нарезала пироги и положила на узорную тарелку. Олег, сидя за столом, потихоньку рассматривал жилище. Взгляд его приятно грели самодельные белоснежные кружевные салфетки на буфете, на тумбочке и на телевизоре. Цветная, связанная крючком, скатерть, чистые деревенские половики-дорожки на крашеном полу. Всё было очень опрятно и уютно.

— Угощайтесь, — Галина Петровна поставила перед гостем большую чашку с ароматным чаем, а Валечка придвинула поближе блюда с пирогами.

Чай был очень горячий, как Олег и любил, а пироги произвели на него ошеломляющее впечатление. Такой вкусноты он ещё не пробовал никогда в жизни.

— Какое чудо эти ваши пироги! Просто чудо! Вы, наверное, в них зелье какое кладёте?

— Никакого зелья, голубчик. А секрет знаем, есть такое. Вон, Валечка всё освоила, — кивнула довольно улыбающаяся мать на смутившуюся дочь.

— А можно я всё съем? — обнаглев, робко спросил Олег.

— Ешь, ешь, голубчик. Мы себе ещё напечём. Ой, Катя, совсем забыла сказать, телёнок чой-то в хлеву беспокоился. Не сходила бы?

Валечка, хоть, и почувствовала мамину хитрость, а, однако, поднялась, надела резиновые сапоги и фуфайку и вышла из избы.

— Слышь, Олег, — вполголоса и быстро заговорила мать. — Без обиняков скажу. Валя — девка хорошая, справная и по хозяйству ловкая. Если ты, голубчик, не женатый, присмотрись. Вижу по тебе, не пьёшь ты, и парень, вроде, по душе добрый.

— Не пью, мать. С работой моей не попьёшь. И не женат. Вдовец третий год. Детей двое, сын в армии, дочь в институте. На ноги ставить ещё надо. Если Валя не побоится на двоих детей, хоть и больших, рассмотрю вопрос. Она мне сразу глянулась, честно признаюсь.

— Ну и ладно, голубчик, ну и ладно, — как ни в чём не бывало завершила переговоры Галина Петровна, услышав в сенях Валины шаги.

— Ну, чего ты, мама. Всё в порядке с теленком-то.

— И большое у вас хозяйство? — осведомился Олег полусерьёзно-полушутливо.

— Большое, так-то, — сказала Валечка, вешая у входа фуфайку. — Корова с теленком, бычок на откорм да десяток овец.

— Большое… А как без хозяина-то?

— Трудно, — обречённо сказала Валечка.

— Ясное дело, что трудно. Валя, а можно я к Вам на обратной дороге ещё раз на чаёк загляну, уж простите за наглость? Не выгоните?

— Не выгоню, — серьёзно сказала Валя. — Только пирогов не будет. Не успею. А молока налью с собой.

— Благодарствую, хозяюшки, — и Олег, элегантно наклонившись, ловко поцеловал руку вначале у Галины Петровны, потом у Валечки.

— Ишь, тилигент какой! — восхищённо сказала Галина Петровна. — Мне сроду никто рук не целовал.

— Ну, нужно же когда-то начинать, — улыбнулся Олег. — Ладно. Пора мне. Работа.

А вечером ждите, заеду непременно.

Когда за гостем захлопнулась дверь, Валечка согнала серьёзное выражение с лица и во всю ширь счастливо улыбнулась.

— То-то, девка. Может, и не всегда счастье мимо ходит. А?

— Может, и не всегда, мама. Но, ведь, боязно.

— А как без боязни-то. Дело наше женское — бояться. Да всё равно, девонька, судьба придёт и с печки стащит, — улыбнулась Галина Петровна и понесла мыть на кухню чашки со стола, опасливо косясь на «лектрического гада», который моргал ей весёлым зелёным огоньком.

Спросит меня читатель, что дальше было?

А дольше всё хорошо было. Стали подмечать сельчане, что частенько у Валечкиного дома стоит какой-то не свой лесовоз. Сошлись они, стали вместе жить. Олег оказался хозяйственный, на руку умелый. Так и живут до сих пор в мире и достатке. Точна поговорка: «Судьба придет и с печки стащит».

Невыносимость бытия

Николай подошел к краю крыши девятиэтажки, зажмурился и прыгнул. Он считал дом достаточно высоким, чтобы разом со всем покончить. Более высокое здание его не устраивало: «Пока летишь, обосрёшься на фиг».

Он имел в виду время свободного полёта, которое хотел сократить до минимума. Пятиэтажка показалась ему ненадежной в смысле результата. Кроме того, девятиэтажек было навалом в их тихом престижном районе, чтобы без особого шума, как говорится.

Во время толчка Николай неловко задел ногой за выступ арматуры из бетона, который опрометчиво не заметил, и траектория падения неожиданно изменилась. Вместо долгожданного асфальта его снесло на дерево, которое пышной кроной спружинило и откинуло тело в сугроб. Дикая боль пронзила тело.

Очнулся Николай в пятиместной палате травматологии городской больницы со сломанными ребрами и ногами.

Это была его третья попытка свести счёты с жизнью. Первый раз не выдержал крюк люстры, обвалившийся вместе с ним и штукатуркой на пол. На шум прибежала проснувшаяся мать и орала примерно с час: «Как ты мог?! Ну чего тебе не хватает?! Неблагодарная тварь!» Накричавшись, она убрала мусор, и ещё целый месяц не спускала с него глаз, изводя по вечерам нотациями с требованием немедленно пересмотреть свои взгляды на жизнь.

Он повторил попытку через полгода: выпил пятьдесят таблеток реланиума, раздобытых им через знакомую аптекаршу. Хотел уснуть спокойным, блаженным сном. Таблетки оказались подделкой, с какой-то гадостью. Умереть он не умер, а капитально отравился и навсегда испортил себе желудок.

— Вот, невезуха так невезуха, — думал Николай, чуть полноватый юноша двадцати пяти лет от роду, глядя в скучный больничный потолок.

Не везло ему с самого начала.

Он родился в семье советского торгового иностранного представителя и домохозяйки. По тем временам — семья невиданного почёта и достатка. Родился, можно сказать, непосредственно в Индии, в Дели. Как единственный сын был окружен всяческим вниманием и материальным благополучием.

Отец и мать проявляли своё внимание по-разному. Отец был строг и непримирим, старался, чтобы малейшая шалость ребенка не обходилась без наказания. Всё это делалось, разумеется, для того, чтобы «не вырос какой-нибудь рохля». А мать всегда втихаря его жалела, разрешая всё, и трепетала перед отцом: «лишь бы не узнал».

В результате Николай рос всё-таки «рохлей», изо всех сил пытаясь «выпросить» любовь и уважение отца и, презирая мать. С каждым годом недовольство отца росло, поскольку он не обнаруживал в наследнике необходимых качеств.

Грянула перестройка, очень быстро они вернулись в Союз. Но отец, благодаря многочисленным связям, успел хорошо устроиться, и семья ничуть в достатке не потеряла.

Сынка пристроили в престижный институт. Там он звёзд с неба не хватал, поскольку вовсе не хотел быть никаким международником, а хотел корпеть над своими бабочками и жуками, которых собрал огромную коллекцию. Его неодолимо привлекал огромный, живой мир насекомых, которых он безмерно уважал за многочисленные качества приспособляемости, выживания, гениальности устройства и размножения.

Отец иначе как с брезгливым презрением и не думал относиться к сыну, потому что, на его строгий взгляд ума и каменное сердце, отпрыск получился никудышный. Да ещё эта курица-жена, как назло, больше никого не смогла родить.

Он мечтал о точно таком наследнике, каким был сам — не слюнтяй, умный, пробивной, а вышел сентиментальный недоносок.

— Всё эта курица… всё она, её кровь. Тьфу!

Однажды, вернувшись с совещания злой, он хотел поискать нужную книгу, а на него вместо книг вывалились коробки с этими гадкими жуками. Всё было немедленно растоптано, уничтожено. Мать с сыном закрылись от него в ванной комнате, пока он бушевал и громил всё, включая и ноутбук сына. Потом ему было очень стыдно за эту вспышку: «Проявил слабость. Показал слабость. Нет, так нельзя. Так и до самопрезрения докатиться можно». С этого дня отец зарекся проявлять хоть какие-то эмоции.

Вот после этого случая Николай и полез в петлю. Его удивила реакция матери. Он думал, что она поймёт, пожалеет и всё такое. Но её как подменили, она стала чем-то походить на отца в своих упрёках и недовольстве им. Будто бы сын явился причиной их давнишнего взаимного охлаждения и негласной жизни «каждый сам по себе».

Не то чтобы у Николая не было друзей… Был друг Мишка. Жили в одном дворе. Когда родители запретили ему общаться с этим «пнём деревенским», он встречался с Мишкой тайком. Когда Мишку забрали в армию, такого же понимающего друга среди однокурсников он не нашел. Все они, как один, были заточены на дипломатическую карьеру и его жуков-гусениц на дух не принимали. Он с ними общался на понятном им языке, но дружба никак не возникала. Иной раз он думал, что дружба сродни любви, по заказу не приходит.

Обе попытки самоубийства родители тщательно скрывали от всех, заплатив массу денег медперсоналу.

— Ну, сынок, ну что тебе ещё надо? Дом — полная чаша, всё у тебя есть, что нужно. Что ты делаешь-то, а? Зажрался совсем. Это ж от людей стыдно будет, если кому сказать, — пилила его мать в целях профилактики примерно через день, чтобы он оставил эти дурные мысли.

Николай привычно кивал, поглощая завтрак, выходил в тоске из дома, садился в новенький «Бентли», который купил отец, поддерживая через такие «подарки» сыну свой статус и общественное положение.

По окончании института его засунули в какую-то престижную дипломатическую контору на должность «что бы ни делать, лишь бы ничего не делать», где он снова оказался среди людей такого же пошиба, как и в институте. Они были неплохие ребята, а иные — даже очень хорошие. Но всё их нутро стремилось к самореализации, к карьере, достижениям. А его тянуло к своим любимым насекомым…

Совершенно лишенный отцом всяческой воли, уйти из семьи он не мог, хотя очень хотел. Он не знал и не представлял, как это жить одному. Пытался изливать душу в интернете на разных сайтах. Но там все в один голос твердили ему: «Ты что!? Давай, тикай из дома и живи, как ты хочешь!» Некоторые даже предлагали разделить кров. Но решимости поступить так, в нём никак не возникало.

Внутри с самого детства он ощущал какую-то тоску, которая с годами превратилась в ядовитое жало, мучившее его сердце с утра до вечера. Он даже пробовал попивать на работе, но это не приносило ровным счётом никакого облегчения. Тем более что мать с отцом очень быстро привели его в чувство своими проверенными методами.

Мысль о смерти, как о самом сладком избавлении от этих несносных родителей, от этой непрерывной боли, всё больше укреплялась в нём…

Теперь же к этой боли добавились эти дурацкие переломы, и сам он такой дурацкий неумёха…

— Ну, дружок! — синеглазая медсестра со шприцем в руках отвлекла его от грустных мыслей.

Покорно перенеся обезболивающий укол, Николай обнаружил вместо боли радость у себя в сердце. Радость шла от этой синеглазой медсестры.

Уже второй день Николай ждал прихода Марины, так звали синеглазую. Она улыбалась ему так искренне, что он допустил в своём сердце мысль, что тоже ей нравится. Через неделю пошли стихи и признания. Марина, смеясь, всё благосклонно принимала. Николай стал мечтать о женитьбе, что, вот, начнётся у них с Мариной совсем другая, светлая жизнь, и пусть попробуют родители хоть в чём-то перечить.

Ещё через две недели Марина к нему не пришла, а пришли отец с матерью, которые сказали, что она больше никогда не придёт, что они не позволят ему связать жизнь с какой-то дворняжкой, что ради его же блага найдена вполне приличная невеста…

Спустя месяц после выписки из больницы, Николай бросился под проходящий трамвай. На этот раз попытка вполне удалась.

Танин сон

Накануне Прощёного воскресенья Тане приснился странный сон. Да такой странный, что она пребывала в состоянии крайней озабоченности вплоть до самого вечера.

Она даже пыталась пересказать сон своей подруге Маринке. Но из этого у неё ровно ничего не получилось, потому что в пересказе он, сон, выглядел совершенно не таким, каким был. Она даже была в некоторой досаде на себя саму, что затеяла этот пересказ.

А сон был такой. Будто сидит она у своего подъезда на лавочке. В жизни никогда на ней не сидела. Да и когда сидеть-то? На работе так умаешься, ноги гудят. Продавцом-то набегаешься за день. Да и покупатели бывают «хороши». Ходит одна привереда, нос острый, глаза — иголки. Пятьдесят граммов того, пятьдесят — сего, и так наименований двадцать.

Короче, сижу на этой лавочке, и подходит старушка. Странная такая старушка.

Пыльникам что ли называют плащи такие лёгкие, летние, светло-серый, старинный такой.

Седенькая старушка, с палочкой. Подходит и медленно рядом садится. Сидит. Молчит. Ну, и я молчу. О чём говорить-то?

Через малое время подбегает к ней собака. Тоже серая такая. Дворняга. Села перед ней и говорит. Собака говорит! Представляете?!

— Ты этой, ничего ещё не сказала? — мужским таким голосом произносит и на меня мордой кивает.

Я чуть со скамейки этой не пала. Убежать хочу, а не могу. Ноги ватные и как приклеенная к этой скамейке-то. Старушка отвечает, как ни в чём не бывало: «Нет. Не говорила ещё. Сам скажи». А псина эта отвечает: «Да если я ей скажу, она описается здесь вообще. Давай лучше ты. А я побежал». Развернулся и действительно убежал. Вроде собака, а убегал как-то по-человечьи.

Старушка поворачивается ко мне. Лицо морщинистое. Но морщины какие-то добрые все. Ну, немного успокоилась я после псины этой говорящей. И говорит она мне: «Знаешь ли ты себя, девонька?».

— Как не знать? Знаю. Петрушевская Таня, 34 года, в этом доме, в пятнадцатой квартире живу. Снимаю однушку.

— Нет, девонька, не так. Человек-то ты какой?

— Да ничего себе человек. Больше добрая, наверное. Хотя есть одна тётка. Вот прибила бы её, честное слово!

— Не прибила бы, — улыбнулась старушка.

И вдруг вижу я эту тётку вредную, ну, которую имела в виду. И вижу её изнутри, как она на меня своими глазами смотрит и то при этом думает. И в её глазах я совсем не такая, как думала о себе-то. Надо же! Чёлка у меня дурацкая! На правой стороне халата пятно, которое страшно её раздражает. И что я — медлительная корова! А, главное, что всё это — правда и совершенно справедливо!

Не успела опомниться от этой тётки, как оказалась внутри Маринки, подруги моей. Какая она — другая! Совсем не такая как я о ней думала. Не то, чтобы лучше или хуже, а не такая совсем! И я — то в её глазах тоже совсем не такая, как я думала, как она обо мне думает. Уф, ну не знаю, как и сказать…

Ладно, тётка. Но Маринка-то! Сижу я на скамейке в таком потрясении. А старушка исчезла куда-то.

Целый день после этого сна Таня не знала, как ей жить. Всё до него было ясно и понятно. То, как она смотрела на мир, её вполне устраивало, и она никогда не подвергала правильность своего мировоззрения сомнениям. А тут… Не на что опереться совершенно. Мало того, что она совершенно не знает, как выглядит в глазах других, но и среди этих множественных восприятий она не знает, кто же на самом деле она сама! Та самая правильная, правильная, самая настоящая!

Она никак не могла понять, как это так, что каждый кто видит её по-своему — несомненно прав! Даже если они воспринимают её так по-разному. Но, ведь, тогда и она права тоже в том, как себя воспринимает и как воспринимает других! Ведь она не хуже и не лучше, а тоже — равная со всеми. И её взгляд тогда тоже правилен и справедлив!

— Что же делать? Ведь не могу же я думать о себе так много противоположного! Так. Чтобы выжить, нужно держаться чего-то одного. Буду я смотреть на мир так, как смотрю именно я. Во-первых — так привычнее, во — вторых, я со своим взглядом всегда у себя есть.

В понедельник на работе Марина всё приглядывалась к своей подруге. Вроде та же, да не та. Не спорит, не горячится. Халат свой потрёпанный заменила, чёлку заколола под форменный колпак. А с этой тёткой остроносой как радостно обошлась, и даже не притворялась совершенно…

— Тань, что с тобой? Случилось что?

— Не знаю, Марина. Не знаю.

И улыбнулась как-то странно и тепло при этом. Как-то странно и тепло…

Катя

Катя проснулась рано. Раньше, чем обычно примерно на час. Досыпать уже поздно. Вставать рано.

Она нащупала пульт, включила телевизор и стала смотреть, нежась в тёплой постели, какое-то «Доброе утро». Новости сменялись полезными советами, но это ничуть не удерживало Катино внимание. Она думала о том, что сегодня ей предстоит серьёзный разговор с начальницей.

Разговор этот она наметила сама. Работала Катя бухгалтером-кассиром в торговой фирме уже пятый год, и за всё это время ей ни разу не повысили зарплату, хотя всем вокруг уже давным-давно повысили, и не один раз.

Положение осложнялось ещё и тем, что Катя считала начальницу своей подругой, или начальница считала Катю своей подругой… Ну, как-то так. Начальница, особенно в последнее время, очень сильно мешала Кате работать, отвлекая её в любой, приспичившей начальнице момент, разговорами «за жисть».

Разговоры «за жисть» были однообразны в своём основании, менялись лишь даты и лица. Перечень традиционно был такой: муж-козёл, козлее не бывает, уже двадцатый год маюсь сердешная; очередной любовник козёл — козлее не бывает, перевелись мужики на белом свете; продавцы — воры, как одна, и только её доброе сердце…; и, наконец, нет денег, ох, как не хватает денег, экономить нужно буквально на всём…

Как «экономила» начальница «буквально на всём» Катя могла вполне наблюдать. Помимо таких пустяков, как набор косметики за 64 тысячи рублей, начальница не брезговала двухэтажным особняком, двумя иномарками премиум класса, регулярными поездками в Европу и неограниченными расходами на двух баловней-детей.

За свою почти нищенскую зарплату Катя исправно тянула лямку, как всегда, стесняясь попросить у начальницы прибавку. Вроде, как та душу открывает… Нехорошо.

А вчера Катя случайно услышала разговор начальницы с шофёром-экспедитором Петькой, немного косоглазым, но добродушным парнем: «Знаешь, Петечка, муж меня совершенно измучил. Не помогает, только водку жрёт. И бросила бы давно, дак, ведь, жалко его, козлину». Далее шёл очень знакомый перечень жалоб.

Сопоставив тоже давно не растущую Петькину зарплату со своей и с обстоятельствами, Катя вначале пришла в гнев, потом сменила его на обиду, потом снова на гнев, и решилась с начальницей твёрдо поговорить.

Это самое «твёрдо поговорить» было совершенно не в Катиной натуре. Каждое стояние за себя обходилось ей в океан нервов. Муж называл Катю лохушкой, дурой. Она огорчалась и думала о том, за какого же черствого человека вышла замуж, что он понятия не имеет о чуткости и деликатности.

Муж, как Катю называл, так и считал на самом деле, и, без особого труда прикрываясь «проверками» и «производственной необходимостью» приходил домой пьяненький после вискарика-пивасика с друзьями и последующих девочек в сауне.

Катя поначалу отбивалась от звания «лохушки», пыталась доказать мужу, что мир наполнен не только подлецами и обманщиками, но муж, усмехаясь, махал на это рукой: «Лохушка, она лохушка и есть».

Пьяные поздние приходы мужа так сильно расстраивали её, что она предпочитала их не замечать. Свекровь и бабушка мужа, с которыми она жила «на всём готовом», в один голос твердили ей, что все семьи так живут, просто притворяются приличными.

— Ну, ведь он же к тебе, домой приходит, а не к кому-нибудь. Значит, любит, — и ещё многое в таком же роде утверждали две новородственные дамы, у которых, кстати, точно таким же образом складывалась семейная жизнь.

Сейчас муж был в очередной командировке, и Катя могла наедине с собой обдумать будущий неприятный разговор с начальницей. Перебрав с пяток вариантов, от «начать издалека» до «взять быка за рога», Катя вздохнула и подумала, что почти никакая беседа не получалась у неё так, как она планировала. Всё время что-то уводило в сторону, и разговор принимал непредсказуемый оборот. Да и результат бывал разный, от полностью провального до очень хорошего.

Перестав планировать, она легко вздохнула, и, нырнув в тапки, пошла в ванную.

На работу она пришла раньше на полчаса. Включила компьютер, решив отвлечься от волнения, вызванного мыслями о предстоящем разговоре. Бросила привычный взгляд в окно на особняк начальницы, располагавшийся, аккурат, напротив офиса, и увидела мужа, выходящего из её дверей. Оглянувшись вначале по сторонам, не видит ли кто, он посмотрел в окно напротив и наткнулся взглядом на полные ужаса глаза жены.

Первый его порыв был совершенно правильный. Он вообще всё всегда делал правильно.

— Вот, незадача! Эта лохушка сумела его всё же засечь! Может заложил кто? — он побежал в офис. Добежав до кабинета жены, принялся дёргать ручку запертой двери.

— Катя! Катя! Открой! Открой, говорю!

— Уходи! Уходи отсюда! И не нужно ничего объяснять!

Супруг ещё минут десять бесполезно подёргал дверь с уговорами. В офис начали собираться работники. Положение провинившегося супруга становилось нелепым, он плюнул и пошел к себе на работу.

То, что Лохушка его простит, он ничуть не сомневался:" Этой дуре только скажи пару ласковых слов. Надо бы после работы купить ещё букет цветов. Так, не очень дорогой, но приличный.»

Он привык считать каждую копейку, всегда знал что почём, и «впарить» ему что-нибудь не стоящее своей цены, было, практически, невозможно. Этим он очень гордился. Кроме того, считал, что именно это его качество даёт не только право, но и обязанность контролировать все расходы Лохушки.

— Я свою вот где держу, — показывал он сжатый кулак сослуживцам, когда они начинали заводить жалобы, что их несносные жены выносят им мозг. Правда, Толик, его сосед по кабинету, никогда не разделял этих разговоров. А, как-то раз, даже прямо сказал, что он — животное.

— Я?! Животное?!

Драка была короткой, окончившейся явной и бесповоротной победой Толика. С тех пор он при Толике разговоров таких не заводил, и, хотя, совершенно не понимал, как можно так слюнтяисто относиться к бабью? Однако всё же стал Толика уважать и побаиваться.

Тем временем Катя, написав заявление об уходе, решительно зашла к начальнице в кабинет даже без стука. Быстро подойдя к столу, без всякого «здрасьте», молча положила перед ней заявление.

Та быстро пробежала глазами листок: «Катя?! Ты что?!».

«Ничего. Пусть мой муж на Вас работает, — ледяным голосом произнесла Катя: Расчёт потрудитесь предоставить немедленно. Ни на минуту не хочу оставаться здесь».

— Катя, Катенька, да в чём дело? Что за глупости? Какой муж?

— С которым Вы спите, такой муж.

— Да ерунда это всё! Наговоры, сплетни.

— Не трудитесь. Я всё видела сама, — Катя развернулась и вышла из кабинета.

Сев за стол, она решила не тратить напрасно время, а, подключившись к интернету, стала искать съёмную квартиру. Присмотрев недорогую однушку на окраине, тут же созвонилась с риэлтором, попросила её отвезти посмотреть. Однушка была скромной, но с необходимой мебелью и бытовой техникой. Тут же заключила договор и оплатила аванс, (благо удалось от мужа сделать заначку, которую она, как чувствовала, держала про запас). Затем она взяла такси, и, ничего не объясняя недоуменной бабуле, собрала вещи и документы и на этом же такси переехала на новое место жительства.

После обеда с той же решимостью Катя вернулась на работу, но начальницы там не застала. В конверте на рабочем столе лежали пятьдесят тысяч рублей. Ничуть не смущаясь, Катя взяла эти деньги и снова пошла к начальнице в кабинет.

Поймав на себе испуганный взгляд начальницы, Катя спокойно произнесла: «За деньги благодарю. Теперь трудовую книжку отдайте».

Начальница достала из стола трудовую книжку вместе с журналом, где уже стояла галочка, указывающая место, где Катя должна была расписаться. Она расписалась, взяла документ и молча вышла из кабинета.

По дороге на новую квартиру Катя купила бутылку коньяка, фрукты, колбасу и хлеб. На запыленной кухне, без всякой посуды, она пила коньяк прямо из горлышка, откусывая по очереди, то от яблока, то от колбасы и хлеба, заливалась слезами и смотрела на непрерывно-звонящий телефон. На его экране менялись фотографии мужа, свекрови со свекром, бабушки — всех тех, кого она хотела как можно быстрее забыть, как хотят забыть страшный сон… Жизнь её была пуста, как бывает пуста комната, когда из неё вынесли всю мебель.

Коньяк её не брал, она не хмелела. Как ей жить дальше, она не знала, знала только одно, что к мужу не вернётся ни за что.

— Дура! Какая я была дура! — повторяла Катя, вспоминая очень ясно те случаи их совместной жизни, где было так очевидно, что муж её изменял. Изменял, практически не особенно таясь.

— А мне нельзя было задержаться с работы ни на минуту! — бушевала Катя, понимая, что все контролирующие звонки мужа: Где она, что делает? — всего лишь болезненная ревность, а вовсе не любовь, как она раньше считала.

Тем временем, муж, вернувшийся с работы с букетом красных роз, не обнаруживший супруги, устраивал разнос бабуле: «Ты что, не могла остановить?! Надо было вцепиться и не пускать! Хотя бы адрес новый спросила! Эх…».

Бабушка слабо оправдывалась. Любимый внучек давно был смыслом её жизни. Невестку она сразу не приняла, но ради внука смирялась. Однако, к кухне её не допускала, сама готовила завтраки-обеды-ужины, отдавая ей право закупать продукты, да наводить порядок в доме. И то, под зорким наблюдением и вечными «это не то, то не так».

— На всём готовом ведь живёт, на всём готовом, — сетовала она соседям, рассказывая, какая невестка дурёха и неумеха.

На самом деле, поначалу Катя очень рвалась готовить и во всём помогать, но встретив глухой отпор, смирилась, приняла свои обязанности смиренно вместе с упрёками, что мол, вот, я — старый человек должен вас тут обслуживать.

Не смотря на ворчание бабули, Катя её жалела. Однако в ней день ото дня росло чувство вины и уверенность в том, что она и на самом деле какая-то неумеха, раз опытный человек так говорит.

— Она не смеет так поступать со мной! Не смеет! Кто она такая, вообще, чтобы вот так убегать?! Сука! Найду, убью! — букет из роз был растерзан и разбросан по комнате.

Он на самом деле не понимал, как эта, ни к чему не способная дурочка, ничего не смыслящая ни в жизни, ни в людях, посмела бросить его. Его! Классного парня, от которого тащились все местные красотки, и, который, кроме того, был потрясающе умён! Произошедшее казалось ему такой дикостью, что ситуация требовала немедленного исправления, как очень опасная и ненормальная.

— В милицию заявлять нельзя, позора не оберешься, — думал он.

Утро выдалось очень разным для моих героев.

Катя встала с больной головой, кое-как привела себя в порядок. Сердце грызла тоска и странное чувство вины, будто она сделала что-то не то.