Бесплатный фрагмент - О чём вспомнил и размышлял

Вся моя взрослая жизнь, начиная со школьной скамьи и до достижения пенсионного возраста, в соответствии с моим желанием и представленными возможностями прошла на службе в Вооружённых Силах нашей страны.

Считается, что судьба военного человека связана с относительно частой сменой гарнизонов и иногда со сменой профиля подготовки. Однако время весьма скоротечно и не так уж много его отпущено каждому из нас на смену мест службы и специализации профессиональной деятельности.

Мне, начавшему службу в 1954 году, на частые переезды жаловаться не приходится, но специализацию приходилось менять неоднократно. По профилю первичной подготовки в военном училище я должен был служить в радиотехнических войсках, однако был назначен в зенитно-ракетные. А затем, уже после академии, мне пришлось осваивать совершенно новую по тем временам технику и большая часть моей службы — более 20 лет — прошла в войсках противоракетной обороны.

В этой книге представлены лишь основные этапы моих более 32 лет нахождения в кадрах Вооружённых Сил.

Глава 1. «Вступая в ряды вооружённых сил…». Гомельское военное радиотехническое
училище

Главное — «ввязаться в бой, а бой решит судьба…»

Дорога от Брянска до Гомеля на поезде Москва-Гомель преодолевалась в те годы часов за восемь-десять. Получив у военного коменданта на вокзале информацию о расположении училища и транспортных средствах до него, утром 19 сентября стоял уже перед КПП училища, на котором дежурили очень аккуратно одетые, чистые, подтянутые курсанты, что мне сразу же бросилось в глаза. Преодолев некоторую робость, достал предписание и обратился к дежурному, откровенно выразившему недоумение: «Так приём в училище уже давно закончен». Доложили дежурному по училищу, который, судя по реакции дежурного по КПП, тоже чертыхнулся, но приказал направить меня в Управление училища. Кадровики, выслушав мои объяснения, разобрались и с моими документами, после чего направили в лагерь училища в распоряжение старшего лейтенанта И. Ф. Долинина, исполнявшего в тот момент обязанности командира роты, в которую были сведены все абитуриенты, предназначенные, как потом узнал, для укомплектования второго батальона. Лагерь располагался в сосновом лесу в северо-западном углу огороженной территории училища.

В этот день, да и в последующие то же, мне суждено было неоднократно вызывать недоумённые вопросы — кто, откуда и зачем, почему так поздно? Долинин оказался добродушным и понятливым, вошёл, как говорится, в положение и растолковал мне распорядок дня в лагере, определил в палатку к таким же «гражданским» ребятам и предупредил, что завтра надо будет начинать сдачу вступительных экзаменов. При этом он долго, правда, в полголоса, бубнил не столько для меня, сколько для себя: «А где искать экзаменаторов, ведь в училище сейчас никого нет; ладно, будем утром разбираться».

В то время учебный год в военных училищах начинался с 1 октября, приёмные экзамены проводились в августе, формальности по зачислению (так называемая «мандатная комиссия») проходили в августе-начале сентября. Зачисленные в училище абитуриенты переодевались хотя и в бывшую в употреблении, но военную форму одежды и всё оставшееся время до занятий занимались ремонтом казарм и казарменной мебели, привлекались к заготовке для училища овощей и разного рода хозяйственным работам.

В палатке ребята меня встретили практически теми же вопросами, на которые я уже отвечал автоматически — за день научился. Они уже давно сдали экзамены, но «мандатную комиссию» не прошли из-за приключившихся болезней и по другим причинам. Парни мне понравились. Общительные, весёлые, под гитару исполняли до сих пор неслыханные мною песни, разделяясь как бы на две группы — городских и из захолустья. Это чувствовалось и по лексике и по употребительности разных выражений, свойственных той и другой группе и характеризующих, в общем-то, образованность ребят. Среди них выделялся один, державшийся «гоголем», прозванный орденоносцем за его многочисленные, в два ряда, значки на пиджаке. Даже довоенный осовиахимовский (на короткой цепочке) у него был представлен. Правда, не помню, что «орденоносца» зачислили в училище.

Мои домашние припасы пригодились как нельзя кстати — сало и лепёшки, хотя и чёрствые, «умолотили» тут же. Молодые, да и голодные. Кормили-то пока по солдатским нормам довольствия. Здесь же в лагере был и ларёк с весьма скудным набором продовольственных товаров (конфеты, пряники, булочки, молочные продукты) и предметами первой необходимости. Первые в моей жизни зубную щётку и порошок приобрёл именно здесь. Но не один я такой был. Это было не столь наше бескультурье, сколь очень низкий уровень жизни вообще, особенно в сельской местности, откуда большинство из нас и прибыло. С этого «пьедестала» мы и начинали своё продвижение во взрослую жизнь.

Приёмные экзамены. Как мне повезло

Утром второго дня командир роты вручил мне экзаменационный лист и указал дорогу к учебному корпусу, где размещались циклы общеобразовательных предметов. Кстати, хотя я выбивался из общей абитуриентской колеи по причинам, не зависящим от меня, но никто даже не заикнулся о каких-нибудь поблажках в поступлении в училище — всё на общих основаниях. Впрочем, мне и в голову не приходили тогда такие мысли. Был приучен подчиняться обстоятельствам. Как прикажут, так и будет.

Первый экзамен традиционно был по математике. С трудами, но нашёл всё-таки училищного преподавателя основ высшей математики Голуба (имя и отчество, к сожалению, забыл), который принимал экзамены у абитуриентов. Поинтересовавшись причинами столь позднего прибытия в училище, Голуб, как опытный картёжник одним взмахом руки развернул передо мной веером билеты и предложил выбрать любой. «Готовьтесь!» — и стоим оба у доски. Прочитав билет, я тут же: «Товарищ преподаватель! Разрешите отвечать!» — «Но Вы подготовьтесь» — «Я готов» — «Хорошо, отвечайте!». По-видимому, мои ответы на вопросы билета были чёткими и полными, а на дополнительные вопросы отвечал так же уверенно, что Голуб, спросив какую же школу я окончил и, получив ответ, что сельскую, только удивлённо посмотрел на меня, поставил в экзаменационный лист «отлично» и выразил желание помочь мне найти экзаменаторов по физике. Поблагодарив его за такую услугу, так как мне надлежало идти в другой корпус, но теперь имея уже чёткие целеуказания, с его помощью быстро отыскал на втором этаже нужный мне кабинет начальника цикла электротехники полковника Драбкина. В этом кабинете предстал перед двумя уже, на мой взгляд, пожилыми, седенькими и степенными полковниками. Опять те же вопросы: «Откуда, почему, как Вы учились в школе и пр.». Здесь билетов никаких не было, вопросы задавались устно, как бы с электротехническим уклоном: схемы соединения резисторов, конденсаторов, определение параметров таких соединений и много других вопросов по электрической тематике, в том числе попросили написать закон Ома и объяснить смысл входящих в формулу параметров. Ответы мои, судя по выражению лиц и коротким репликам-комментариям, их вполне устроили, и в моём экзаменационном листе появилась ещё одна оценка «отлично».

Мне, по-видимому, положительно везло в этот день. Поставив мне пятёрку, мои экзаменаторы начали опять расспросы о моей жизни, учёбе, причинах позднего прибытия в училище, о родителях и др. И вдруг слышу: «Вам ещё нужно сдать экзамен по русскому языку и литературе. А что, Макаров-Землянский, давайте мы и примем этот экзамен, потому что он никого не найдёт теперь в училище!» Почему Драбкин обратился так к своему сослуживцу, а не по имени-отчеству я, честно говоря, тогда и не задумался. Не понимал ещё многого во взаимоотношениях таких больших для меня начальников. «Вы „Войну и мир“ читали? Тогда расскажите…» и было несколько вопросов и о Пьере Безухове, и о Наташе Ростовой, и о князе Волконском и ещё о чём-то философском. «Всё, спасибо, достаточно. Так как мы с Макаровым-Землянским не специалисты в области литературы и чтобы нас ни в чём не обвинили, мы Вам поставим не „отлично“, а „хорошо“. Этой оценки Вам будет вполне достаточно для поступления», — подвёл итоги полковник Драбкин.

Так эти два полковника практически и решили мою судьбу. Спасибо им говорил все годы моей службы, помню и до сих пор этих благородных людей за их благожелательное участие в положительном решении вопроса о моём поступлении в училище.

Старший лейтенант Долинин выразил удивление небывалым в училище случаем сдачи вступительных экзаменов в один день, да ещё с такими результатами; на его лице даже засветилась, как мне показалось, довольная улыбка. С ним я потом постоянно встречался в ходе учёбы и даже приезжал к нему уже через год после окончания училища за партийной характеристикой.

Через день или два после экзаменов прошёл и медицинское освидетельствование о пригодности к обучению и службе. Вскоре же состоялась и «мандатная комиссия». Нас на эту комиссию собралось человек шесть или восемь, последних абитуриентов 1954 года. Инструктаж, всякие наставления как докладывать начальнику училища, как отвечать на вопросы привели меня в состояние мандража. До этого времени мне не приходилось видеть генерала, тем более решающего мою судьбу. Зашёл, помню, ровно по ковровой дорожке, выпалил, что я такой-то прибыл на мандатную комиссию, но, честное слово, в глазах всё рябило и генерала, сидевшего в центре стола и полковников, подполковников рядом с ним я и не разглядел с перепугу. Тем не менее, после моих ответов на заданные вопросы услышал «зачислить», а после разрешения выйти, сминая дорожку своими тесными ботинками, как-то повернулся кругом и неровным шагом оказался в коридоре. Начальника училища генерала Грибакина я хорошо рассмотрел вблизи уже значительно позднее и не с такой боязнью, как на «мандатной комиссии».

Переодели меня в тот же день. Больше всего радовался кирзовым сапогам, избавившим меня от тесных ботинок. А раз переодели, то «пора на работу». Дали мне кисти, банки с краской и начал я впервые в своей жизни осваивать малярное дело — красить в соответствии с заданием двери, табуретки и, конечно же, свои штаны и гимнастёрку (без задания). Хорошо ещё, что моя малярная эпопея продолжалась всего несколько дней, а то бы и ещё что-нибудь себе покрасил. Без навыка в этом деле остаться «незапятнанным» весьма сложно.

Приближалось 1 октября, и нужно было переодеться в совершенно новое обмундирование и обувь, разместиться в казарме, получить имущество, полагающееся курсанту для учёбы и жизни, ознакомиться с распорядком дня, расположением учебных корпусов и т. д. Столовую, конечно же, мы уже и так знали.

В самом начале октября написал письмо полковнику В. С. Тадеушу — начальнику политотдела Брянского облвоенкомата, о зачислении меня курсантом 1-го взвода 6-й роты 2-го батальона, с выражением искренней благодарности за оказанное содействие в поступлении в военное училище.

Вот так и стал я курсантом среднего военного училища, а не высшего, куда изначально планировался в военкомате. Из Гомеля (Ново-Белица) высшее училище переехало в Минск, а так как в своём письме Министру Обороны я упоминал о Гомельском училище, то, по-видимому, там и не стали себя утруждать направлением в Минское училище, а может быть посчитали, что и среднего училища для меня будет достаточно. Честно признаюсь, что став курсантом, старался забыть нанесённые мне обиды и был очень доволен продолжением учёбы вообще, а освоением радиолокационной техники — особенно. К сожалению, уже проходя службу в войсках, испытывал недостаток в полученных в училище знаниях, и жаль было частично потерянного времени. А самоподготовкой при очень напряжённой службе компенсировать утерянные возможности получения знаний не всегда удаётся. Да и формальная сторона — отсутствие диплома о высшем образовании — естественно, тормозило продвижение по службе. Что ж, так получилось. Такова судьба! И с этим в жизни приходится, к сожалению, считаться.

Первые командиры и начальники

Моим первым командиром взвода был лейтенант Аркадий Иванович Зубарев, окончивший с отличием наше же училище лишь год назад. Тактичный, деликатный, в меру строгий, всегда опрятно одетый, умеющий без назидания втолковать, что можно и что нельзя делать в армии. Нами он командовал два первых курса, до своего поступления на учёбу в Харьковскую академию. В 1961 году я снова встретился с ним, когда уже сам поступал в Академию. К этому времени он после окончания с золотой медалью Академии оканчивал и адъюнктуру. Потом успешно защитился и работал преподавателем там же, где мы с ним с удовольствием и встречались до конца 80-х годов во время моих служебных приездов в нашу альма-матер.

Командиром нашей 6-й роты был майор В. Б. Матвиенко, уже пожилой, участник войны, сухощавый, стройный, требовательный, говоривший с каким-то акцентом — «пиль», «миши» вместо привычных нам «пыль», «мыши». Остался в памяти сравнительно демократичным командиром, но очень твёрдым и последовательным в исполнении курсантами поставленных им задач.

Командиром 2-го батальона курсантов был подполковник Капустин, круглолицый, розовощёкий, всегда очень опрятно одетый, стройный, хотя уже и начинавший полнеть, разговаривавший спокойно, без повышения голоса и вообще производивший приятное внешнее впечатление.

Старшим адъютантом (начальником штаба) батальона был майор Лазарев, с рыжеватыми волосами, стройный, подтянутый, чистый, со звонким голосом, строевик как будто по рождению и по призванию. Как он мог «чисто выровнять носочки» при построении батальона! В строевом отношении для меня он был идеалом офицера и, по-видимому, это влияние в совокупности с моим стремлением походить на него в выправке послужило потом основанием для командиров объявить меня лучшим строевиком роты.

Заместителем командира батальона по политчасти был подполковник Никитин, невысокого роста, толстенький, постоянно испытывающий трудности с носовым дыханием, а потому говоривший часто не очень разборчиво, с каким-то прононсом. Политинформации, которые он проводил у нас, были какие-то серенькие, состоящие из проверенных дежурных фраз.

С командованием батальона встречались чаще всего на общих построениях, собраниях, политинформациях. Постоянно нас опекали командир роты и командир взвода. На командира взвода помимо его уставных обязанностей возлагались и другие, в частности, проведение занятий по строевой подготовке, изучению уставов, лыжной подготовке и др. Командир роты занимался обустройством курсантского быта, обеспечением курсантов положенным довольствием, да и многими другими вопросами обеспечения нормальной учёбы и службы подчинённых.

Важнейшей задачей наших командиров являлось воспитание у курсантов понимания необходимости неукоснительного соблюдения утверждённого распорядка дня, порядка и правил, установленных воинскими уставами, приказами командиров и начальников. Не могу сказать, что этот процесс шёл безболезненно как с одной, так и с другой стороны. Но что мне запомнилось, так это отсутствие чрезмерных строгостей со стороны командиров в насаждении законов воинской организации. Может, в этом и не было особой нужды, так как курсанты сами, как добровольно взвалившие на себя груз военной службы, были заинтересованы в соблюдении установленного в соответствии с воинскими уставами порядка и основное время отдавали учёбе.

Но то, что всякое отступление от принятых законов, послабления в их исполнении, а тем более пренебрежение ими, приводит, мягко выражаясь, к неэффективному расходованию сил и средств, убеждался не раз, даже в стенах училища.

О бытовых условиях в училище

Рота наша численностью около 100 человек занимала половину первого этажа трёхэтажного двухподъездного здания. Во всём этом здании размещался 1-й и 2-й батальоны (всего 6 рот) училища. 3-й и 4-й батальоны примерно такой же численности размещались в другом здании, метрах в трёхстах от нашего. Внутреннее убранство казармы было спартанским — двухъярусные металлические койки на асфальтовом полу, прикроватные тумбочки (тоже в два яруса) и табуретки по числу квартирующих, взводные вешалки для верхней одежды (шинелей), взводные пирамиды с личным оружием, ленинская комната для проведения собраний, политинформаций и отдыха в личное время, умывальник только с холодной водой, кладовая (каптёрка) с личными вещами курсантов и всё. Никаких прикроватных ковриков и тапочек не полагалось. Туалет типа «сортир», один на всё здание, находился метрах в сорока среди деревьев. Централизованного отопления не было. Тепло должно было обеспечиваться двумя голландками, топившимися дровами и углём. Обязанность по топке печей возлагалась на дневальных суточного наряда. Тепла от этих печей практически не ощущалось, в казарме всегда была «здоровая» температура, поэтому иногда в очень холодные ночи старшина роты разрешал укрываться шинелями.

Всё тёплое время года, начиная с мая и до убытия на стажировку или в отпуск, мы жили в лагере на территории училища. Лагерь был практически стационарным. В каждой палатке размещалось, как правило, отделение (10—12 человек). Условия были достаточно комфортные: койки с комплектом белья, прикроватные тумбочки, пол внутри палатки был асфальтированный, умывальник — один на весь лагерь, а прочие удобства — за пределами «жилой» территории. Для молодых растущих организмов условия прекрасные. Не помню, чтобы кто-то жаловался здесь на недомогание. На зиму палатки разбирались, укладывались в штабеля. Весь зимний период территория лагеря постоянно охранялась (пост №5).

Помывка в бане со сменой нательного и постельного белья производилась еженедельно. Портянки менялись тоже только один раз в неделю, что при отсутствии условий для ежедневного мытья ног (даже полотенца для этих целей не предусматривалось), особенно в жаркое время года, приводило к повсеместному распространению грибковых заболеваний. В лагере в летнее время была возможность обмывать ноги холодной водой, а затем смазать их йодом из стоявшей около умывальника бадейки, но из-за отсутствия второй смены портянок, позволившей бы выстирать первые и высушить, приходилось опять надевать те же пропитанные потом и грибками, что только усугубляло заражение. На носки требовались большие деньги, да и ношение их официально не позволялось. А обувь? Сапоги, сначала три года кирзовые, затем хромовые были практически единственной официальной обувью ещё долгое время моей службы.

Несколько разнообразило наш быт пребывание в лагере училища, на просторе, с обилием свежего воздуха, безо всяких излишеств. А подъём и отбой по звукам трубы лагерного сигналиста добавлял даже некоторой пионерской романтики.

Хлеб и масло имеют большое значение. А если ещё и немного денег…

С 1 октября, с началом учебного года, мы, первокурсники были переведены на курсантское довольствие. Курсантский паёк не только для меня, но и для значительной части ребят, был выше всяких ожиданий. Разве мог я до этого мечтать о регулярном трёхразовом питании, не только с чёрным, но и белым хлебом со сливочным маслом, сахаром к тому же, а в обед, чтобы помимо первого и второго блюд был ещё компот или кисель. Ужин отличался от обеда, конечно, объёмом блюд, но, честное слово, такого насыщенного винегрета с куском жирной, хотя и очень солёной, селёдки встретишь и теперь не часто. В рационе превалировали большей частью каши, картошка, рыба. По моим понятиям и мяса было вполне прилично. Всё это многообразие очень быстро поглощалось за артельными (на 10—12 человек) столами. Приём пищи за такими большими столами вызывал, с одной стороны, ажиотажный аппетит, а с другой — ни в коей мере не способствовал воспитанию у курсантов правил приличия в поведении за столом, иногда порождал всякого рода конфликты из-за размеров доставшегося куска хлеба или содержимого миски (у нас тарелок не было). Центральной фигурой за столом был обладатель, так называемого, «разводящего» — черпака, назначаемый из наиболее «честных» курсантов. Варёная пища подавалась на столы в бачках и раскладка пищи производилась прямо за столом; уравнять всех по количеству и качеству содержимого было весьма трудно, каким бы умелым и честным ни был «руководитель» черпака — «своя рука-владыка». Будучи стеснительным от рождения и по воспитанию, мне всегда было противно смотреть на ребят, старавшихся схватить для себя кусок хлеба или масла побольше. Рвачество за столом перерождалось потом в поведенческий принцип «хапанья» материальных ценностей для себя и своих присных. При этом подобные субъекты часто и кичились таким «умением» устроиться в жизни. Это вывод из моих более поздних наблюдений. Ну а артельные столы, к сожалению, вносили свою негативную лепту в формирование морального облика будущего офицера.

Без всякого сомнения, нормы довольствия для курсантов были вполне достаточными для того, чтобы не только компенсировать расходы энергии на большую физическую нагрузку, но и обеспечивать рост молодого организма. Я, например, к концу первого курса поправился аж на восемь килограммов. Такой же «прирост» получили и многие другие курсанты. И это в тех условиях, когда часть мясных и рыбных продуктов разворовывалась поварами и другими работниками, имеющими отношение к столовой. Будучи, уже на третьем курсе, дежурным по столовой соприкоснулся с этой реальной действительностью воочию. Но это я такой «бдительный», а сколько дежурных несут службу, не замечая всяких ухищрений расхитителей. Думаю, что немало.

Однако должен сознаться, что не единой столовой мы жили. В меру своих финансовых возможностей посещали и буфет, находившийся в клубе училища. Стандартным набором для нас была сайка или половина батона с бутылкой кефира или молока. В те годы продукты были натуральными, а потому вкусными и питательными. Но на посещение буфета каждый день нашего денежного довольствия не хватало. На первом курсе мы получали по 75 рублей в месяц, на втором — 100 рублей, на третьем — 150 рублей. Сержанты получали на 25 рублей больше. Из этих сумм приобретались туалетные принадлежности, сапожный крем, белый материал на подворотнички, канцелярские принадлежности и другие необходимые для жизни вещи. Походы в увольнение также требовали определённых расходов. У меня никаких поступлений больше не было, тем не менее, я умудрялся, хотя и редко, посылать любимой девушке Татьяне небольшие подарочки (книгу, косынку и т.п.). Правда, был у меня один раз доход в 50 рублей в качестве гонорара за заметку, написанную в областную газету. Эти деньги с друзьями оставил в буфете — была коллективная радость. Жаль, но только однажды.

На первом и втором курсах распорядком дня предусматривался так называемый «мёртвый час» — 40-минутный послеобеденный отдых в постели, что способствовало укреплению здоровья и обеспечению активного образа жизни. На третьем курсе такая «детская» поблажка была отменена.

Культурные мероприятия включали не только просмотр кинофильмов в воскресный день (единственный в те годы выходной, когда распорядком предусматривался подъём на час позже), но и целый ряд других мероприятий.

Непосредственные начальники, друзья и однокашники

Старшиной нашей роты был старшина сверхсрочной службы Анатолий Леонтьевич Цыба, поступивший в училище после четырёх лет службы в войсках. Требовательный, с поставленным командирским голосом, по произношению команд почти копировавший командира роты. Учиться ему было труднее, чем нам, только что окончившим школу. Но Толя упорно занимался, окончил училище, женился на училищной преподавательнице немецкого языка и снова пошёл служить в войска. Нормальный был мужик, зря не ругался. Потому и остался в памяти.

Кстати, было у нас в роте ещё несколько человек, прослуживших в войсках по одному, два года и решивших связать свою жизнь с кадровой службой в Вооружённых силах. Среди них запомнился младший сержант Башуров, небольшого роста, отличный лыжник, приятный в общении человек.

Командиром отделения у меня стал младший сержант Эдуард Кузнецов, а заместителем командира взвода — сержант Георгий Монченко. С Эдиком у нас с первых дней ещё палаточной жизни установились дружеские отношения, продолжавшиеся и после окончания училища вплоть до моего поступления в академию. Был он родом из Ленинграда, небольшого роста, плотного спортивного телосложения, подвижный, общительный, любивший шутку, развитый, как многие в те годы питерцы — так они себя называли. Отца у него тоже не было. Мать Ванда Карловна Бржезовская жила в Ленинграде, занимая одну комнатку в коммунальной квартире. Иногда в пылу дружеских споров называл Эдика «шляхтичем», на что он обижался, правда, ненадолго. Мать его часто баловала посылками с разными питерскими деликатесами и не было ни одного случая, чтобы вскрытие и «дегустация» содержимого посылки происходили без меня. В частности, и средством от потливости ног для уменьшения грибковых проявлений обеспечивала нас его мама. Всем, что у нас было, старались делиться по-честному между собой.

На третьем курсе наш взвод перевели в 5-ю выпускную роту. Эдик был назначен заместителем командира взвода, я — командиром отделения, а Жора Монченко — старшиной роты. Жора был из Брянска (родители жили в частном доме недалеко от центра города), был женат, имел уже дочку. Жена его жила вместе со своими родителями тоже в частном доме в Брянске-2. Познакомился он со своей Машей в Брянском аэроклубе, где они совершили по несколько десятков прыжков с парашютом. Жора увлечённо занимался радиолюбительством и уже на третьем курсе соорудил двухдиапазонный радиоприёмник. Старший брат его Николай работал водителем в обкоме партии, на ЗИМе возил первого секретаря. Я бы Колю и не знал, если бы не один совсем нерядовой случай, когда он с разрешения своего важного начальника встретил нас на вокзале Брянск-2, приехавших в свой первый отпуск. В те годы на автомобилях первых лиц области не было ни «мигалок», ни «крякалок», как это принято в наше время. На крыше ЗИМа ближе к лобовому стеклу был маленький фонарик белого света и всё, больше ничего кроме номеров не было. И вот, усевшись вдвоём с Жорой на заднее сиденье, Коля повёз нас в дом родителей. Проезжая перекрёстки мы видели, как милиционеры брали «под козырёк», поднимали жезл, пропуская нашу машину. Нас это так забавляло, что мы хоть и «ржали» над собой и служивыми снаружи, но невольно приподнимали свои «важные» головы в военных фуражках, приближая их к окнам — кто там снаружи рассмотрит пассажиров внутри автомобиля. Важными мы себя может и не почувствовали, но трепет перед машиной с маячком и обкомовскими номерами увидели воочию. Вот как бывает.

И теперь немного о «контингенте» будущих офицеров на примере нашей роты. Ребята приехали из многих областей Европейской части Советского Союза: из Волгограда В. Штоков и В. Перов, из Гусь-Хрустального — Ю. Бугров, из Брянской области — Г. Монченко, В. Пашковский, В. Зебницкий, В. Марченков, из Москвы — А. Дядюнов, Ю. Лизунов, из Рязанской области — П. Осенёв, И. Червяков, из Ленинграда — В. Гулаков, Э. Кузнецов, из солнечной Армении (из самого Еревана) — Л. Порошин. Но больше всего было ребят из белорусских деревень: Л. Корбан, Ф. Довнер, И. Шукан, А. Шренк и другие, многие из которых паровоз увидели впервые, когда ехали поступать в училище, а об электричестве понятия у них были примитивные, книжные. Конечно, я называю здесь только некоторые, наиболее запомнившиеся фамилии.

Среди курсантов были и парни из сравнительно обеспеченных семей. У Вовки Гулакова и Алика Дядюнова отцы были майорами, а у Генриха Кунцмана отец был начальником управления торговли (по словам Генриха) всего Ленинграда или Ленинградской области (запамятовал). Генрих был весьма неопрятным, с многочисленными крупными гнойными прыщами на лице и шее, зимой никогда не умывающимся из-за отсутствия тёплой воды, издающим очень неприятный специфический запах. Но зато у Генриха всегда были не только ленинградские конфеты, но и папиросы «Беломорканал» табачной фабрики имени Урицкого, очень в те годы популярные. Если мне не изменяет память, Генрих не выдержал «тягот и лишений» и был отчислен из училища. Был и ещё один легальный «иерусалимский казак» из Питера, некто Штокман, запомнившийся своей молчаливостью и ещё более сильным, чем у Кунцмана отталкивающим специфическим запахом тела.

Уникумом в нашем взводе был, конечно, Лёня Порошин. Родного отца у него не было, был отчим, а мать занимала очень высокий пост в министерстве финансов Армянской ССР. По каким-то соображениям, может быть для того, чтобы не мешал дома, они и определили Лёню в училище. Это был очень начитанный и грамотный парень, любивший и умевший довольно аргументированно разглагольствовать на любую тему, да так, что часто хотелось просто заткнуть ему рот или, по крайней мере, себе уши, чтобы не слышать этот непрерывно изливающийся, словно слюна, словесный поток. Учиться в училище он не хотел, военным стать не стремился, соблюдать воинские требования было для него сущим мучением. Лыжная подготовка в училище была обязательной, помимо плановых занятий, зимой почти каждое воскресенье устраивались гонки на 10 километров. Для южного человека, впервые увидевшего настоящий снег и лыжи в Гомеле, было, конечно, трудно пройти эти километры. Если Порошина ставили на лыжню, то весь взвод шёл и впереди и сзади, чтобы Лёня не потерялся. При полном нежелании Лёни двигаться на эту «увеселительную» прогулку уходило по три-четыре часа. Нам это было нужно? Дабы не ходить на занятия, а попасть в лазарет, Лёня среди ночи, как приведение, в одном нижнем белье и босиком, шёл на улицу и ложился где-нибудь за кустами на мокрую землю или на снег. Но, честное слово, ему редко удавалось простудиться и заболеть. Тогда он избирал тактику не отвечать на занятиях, демонстрируя, таким образом, своё полное безразличие к учёбе. В конце концов его на втором курсе отчислили из училища и направили в войска дослуживать до положенных в те годы трёх лет. По дошедшей до нас информации, тоже не выдержав «тягот и лишений», Лёня покончил с собой.

У нас, простых крестьянских и рабочих парней, возникал тогда неоднократно законный вопрос о целесообразности иметь среди офицеров Советской Армии такой балласт. К сожалению, среди курсантов была некоторая часть парней не только необразованных и «неокультуренных» из-за социальных условий, в которых они росли, но и откровенно, или, чаще всего, скрытно, вынашивающих свои приспособленческие понятия и устремления на будущую офицерскую службу и строивших в соответствии с этим свои отношения с однокурсниками. Был у нас в роте некто Лёвичев откуда-то с Северного Кавказа, сам по себе здоровый, губошлёпый, с презрительным выражением лица, трусливый и туповатый, но с явными бандитскими наклонностями к рукоприкладству. Был и Юра Швецов до хрипоты утверждавший, что правильно писать и говорить «бджёлы» вместо пчёлы как у них принято в ауле. Был и простоватый на вид, но иезуитски хитрый Илюша Шукан из белорусских лесов, были Ваня Червяков — необыкновенно скрытный, державшийся всегда особняком — никто и никогда не знал, куда он ходит в увольнение, с кем встречается, в отличие от большинства ребят, делившихся между собой всякой житейской информацией. Были, к великому сожалению, и просто мелкие воришки, тянувшие среди ночи у своих же однокурсников денежки из карманов. В этом плане запомнилась расправа над таким щипачём во 2-м взводе нашей роты. Фамилию этого негодяя, конечно, забыл, но помню подробности «воспитательного» процесса, проведенного заместителем командира взвода Борисом Виниченко, с которым у меня были довольно хорошие отношения. Высокий, стройный, развитый физически и интеллектуально, выпускник Суворовского училища, своим видом, решительным и обстоятельным поведением вызывал только уважение. После событий, описываемых здесь, я его зауважал ещё больше. Когда было однозначно установлено лицо воришки (поймали с поличным), Боря по команде никому докладывать не стал, а в один из вечеров, приведя взвод в учебный корпус на самоподготовку (наши классы для самоподготовки находились рядом), стал у двери, выключил свет и скомандовал «начинай». Курсанты потрудились «от души» и когда послышались глухие стоны, Боря включил свет, послал двух подчинённых за носилками, на которых и оттащили негодяя в лазарет. На следующий день Бориса разжаловали из сержантов, выговорили по комсомольской линии, но оставили в училище, а этого воришку после излечения дней через десять отчислили и отправили служить солдатом. Думаю, что командование и батальона и училища, несмотря на проявление самосуда, поступило совершенно правильно; по крайней мере, мы, курсанты, были в этом убеждены.

Большинство курсантов всё-таки стремилось развивать в себе высокие нравственные и культурные ценности, видя в офицере образец чистоты, порядочности, аккуратности и образованности и, в конце концов, человека «честь имеющего». Поэтому всякие Лёвичевы, Шуканы, Червяковы и им подобные не вызывали в курсантской среде никакого уважения, а чаще всего — отчуждение, а иногда даже и презрение. К сожалению, не в силах курсантов было проводить чистку своих рядов, дабы не допустить к офицерской службе в войсках больших и малых негодяев, хитрецов, приспособленцев, дабы не плодить продажных Плигускиных и ему подобных.

По моим наблюдениям тяга к знаниям, искусству, приобретению навыков и правил поведения в образованном обществе превалировала у большинства курсантов над всеми другими сторонами жизни. Большой популярностью пользовались факультативные занятия, организованные по просьбе курсантов-выпускников, проводившиеся работником политотдела училища майором Ходановичем по вопросам семьи, организации быта, умению вести себя за столом (переводя на житейский язык — как пользоваться ножом, вилкой, ложкой, тарелкой и т.д.), в коллективе, умению устанавливать деловые отношения, вести себя с подчинёнными и начальниками, то есть по тем вопросам, которые объединяются общим понятием «хорошего тона». Помню, как обсуждался вопрос о правильном выборе себе спутницы жизни. Может быть, у кого-то сейчас такая постановка вопроса вызовет саркастическую улыбку, но для выпускников Гомельского училища «правильный» выбор жены имел огромное значение. Понятие правильности растолковал нам, выпускникам, наш ротный командир Альберт Александрович Агафонов: «Жена должна быть на улице барыней, в доме хозяйкой, а в постели — б…ю. И не дай бог, если произойдёт сдвиг по фазе».

Вопрос создания семьи был актуален ещё и потому, что молодые лейтенанты назначались в радиолокационные подразделения, располагавшиеся в 100—150 км от штабов батальонов, полков, бригад, а, следовательно, и от цивилизации. Жить в лесной или степной глуши без театров, клубов, телевизоров (они только начали появляться), даже без магазинов с предметами первой необходимости, да и к тому же в примитивных бытовых условиях, видя ежедневно одних и тех же 25—30 человек солдат и офицеров, смогла бы не всякая девушка, тем боле вкусившая «прелестей» городской жизни. А информацией о нашей предстоящей службе мы располагали достаточной.

«Мы люди искусства, а вы солдафоны, ничего не понимаете в прекрасном…», — так одному из наших курсантов заявили студентки Гомельского культпросветучилища. Эта уничижительная оценка нашего стремления вырасти культурными, образованными и порядочными людьми около года периодически всплывала в наших курсантских коллективах и вызывала крайне отрицательную реакцию к этим, так называемым «людям искусства». С ними нам явно было не по пути.

Тем не менее, нас не пугали предстоящие «тяготы и лишения». Я даже посещал одно время кружок бальных танцев. Правда, танцор из меня не получился, но все эти падекатры, падеспани, падеграсы и др. знакомые мне ещё по танцулькам в нашем селе, запомнил и, как видно, надолго.

В училище приветствовалось посещение курсантами областного театра, городских кинотеатров, всевозможных выставок (к сожалению, редких). В клубе училища иногда бывали гастролирующие по округе представители эстрадного жанра, всякие жонглёры-гипнотизёры. Правда, заметных личностей было мало. Питерские ребята однажды уговорили (на втором курсе) поехать на концерт их молодой знаменитости Эдиты Пьехи, так что хоть что-то осталось в памяти. А так была одна серость, не оставившая заметного следа.

Первый раз, надо же было тому случиться ещё на первом курсе, я оказался в театре на постановке балета «Лебединое озеро». Первый раз в жизни зрел действо, понятия о котором ни в теории, ни на практике не имел. Это приобщение к балету надолго оттолкнуло меня от этого вида искусства. Выступавшая Ленинградская труппа (не могу судить об их профессионализме) прыгала и бегала по сцене под аккомпанемент магнитофона или пластинки и меня это так укачало, что я легонько и всхрапнул. Спасибо друзьям, разбудили. Так что от первого в моей жизни посещения театра и балета остались в памяти больше удобные кресла с красной обивкой, чем порхающие маленькие лебеди.

Художественная самодеятельность (ротная, батальонная, училищная) всегда была желанной, так как среди исполнителей были курсанты, имевшие музыкальное, даже цирковое образование, хорошие вокальные данные, умевшие прекрасно держаться на сцене при изображении той или иной зарисовки. Училищные библиотеки художественной и технической литературы всегда были заполнены курсантами, конечно, большей часть в выходной день — воскресенье. Все, кто хотел получить помимо учебной программы дополнительные знания, находили к тому возможности. Я в том числе.

Немного об училище, учебном процессе и преподавателях

Гомельское радиотехническое училище воздушного наблюдения, оповещения и связи Войск Противовоздушной Обороны страны (ГРТУ ВНОС войск ПВО) готовило специалистов по радиолокационному оборудованию, радиотехнической разведке, радиоэлектронной борьбе, средствам связи и по некоторым радиотехническим вопросам специального назначения. В соответствии с утверждённой специализацией подготовки весь курсантский состав был сведен в четыре батальона по три роты в каждом (по годам обучения). Обеспечение учебного процесса и хозяйственной деятельности возлагалось на батальон обеспечения с соответствующей техникой и оснасткой, тыловые подразделения и службы.

Размещалось училище на западной окраине города, в районе, называемом Лещинец, сразу же за домами частного сектора. В 1958 году, будучи в отпуске, я посетил училище, которое уже готовилось к переезду в город Красноярск. Переезд состоялся в следующем году с преобразованием училища в высшее.

С южной стороны училище выходило на мощёное булыжником шоссе Гомель-Речица, нашу «любимую» трассу по десятикилометровым марш-броскам с полной выкладкой в любую погоду и практически в течение всего срока обучения.

На снимке запечатлён момент, когда наш взвод уже «вбежал» на территорию училища. В этом виде обучения я никогда не был первым — вот и здесь прочно обосновался в центре толпы. Строй, как правило, сохранялся лишь первые километры пути.

Машин на шоссе было очень мало, так что мы друг другу помешать не могли, но начертыхались вдоволь на частых выбоинах на всю оставшуюся жизнь — при нас шоссе ни разу не ремонтировалось. Марш-броски проводились, как правило, сразу же после подъёма, чтобы успеть к завтраку, чаще всего повзводно во главе с командиром взвода и реже — поротно во главе с командиром роты. Так что командиры ротного звена поддерживали постоянно свою физическую форму — при регулярных таких пробежках не располнеешь.

Через южный же КПП вела дорога на реку Сож, где училище располагало учебно-материальной базой для проведения занятий на воде, кроссовой подготовки и где была оборудована примитивная пристань для барж, гружёных дровами. На разгрузке барж мы тоже «крепли» физически, по крайней мере, так думали. Сооружённая в небольшом заливчике вышка позволяла совершать прыжки в воду с одно-, трёх- и пятиметровой высоты. Что касается меня, то с трёхметровой вышки прыгал только «солдатиком» и, честно говоря, прыгать вниз головой боялся. Да и не один я был такой «боягуз». А вот с метровой высоты прыгали в воду в одежде и полном снаряжении (скатка через плечо, карабин в руках). Эта «купель» памятна и до сих пор и невольно вспоминаются слова А. Т. Твардовского как «люди тёплые, живые все на дно, на дно, на дно…». Те, кто проходил это испытание, знают, что выплыть, будучи отягчённым одеждой и оружием, дано не каждому.

Физической подготовке курсантов уделялось очень большое внимание. Помимо узаконенной распорядком дня утренней физической зарядки, расписанием предусматривались занятия гимнастикой на известных всем снарядах (конь, козёл, брусья, перекладина, кольца, канат), по преодолению полосы препятствий, по лыжной и кроссовой подготовке в дополнение к тем марш-броскам и воскресным лыжным гонкам, которые планировались в роте и батальоне. Преподавателями физической подготовки и спорта были братья-близнецы Титаренко, фанаты своего дела, требовательные до беспощадности, гонявшие нас на полосе препятствий до седьмого пота, пока не выполнишь норматив, а по кроссовой подготовке — пока не получишь 3-й спортивный разряд по бегу на дистанцию 3 километра.

Для постоянного поддержания себя в хорошей физической форме, отработки гимнастических упражнений в казарме были установлены брусья, перекладина, имелись гири, которыми мы и пользовались при каждой возможности. И ведь всё это было не по приказанию, а по личному стремлению практически каждого курсанта. Все хотели быть стройными, сильными и красивыми. Типичной картиной в казарме перед отбоем являлся скрип кроватных сеток и периодическое поднимание-опускание ног — «качали» брюшной пресс. К сожалению, из-за отсутствия должной страховки при самостоятельных занятиях гимнастикой в казарме нередки были случаи падения со снарядов и получения травм. Не избежал этой участи и я, сорвавшись однажды с брусьев. Последствия этого падения всплыли много лет спустя. И, тем не менее, весь комплекс проводимых мероприятий позволил обрести хорошие физическую форму и почувствовать себя в этом плане настоящим мужчиной. Отмечу, что внедрённые в те годы комплексы утренней физической зарядки были весьма продуманы и, я бы сказал, высоконаучны, ибо в сегодняшних методах оздоровления, например, в дыхательной гимнастике по Стрельниковой, используются практически те же упражнения. Так что и в те годы спортивная медицина, в том числе и военная, базировалась на прочной физиологической основе.

Если занятия по физической подготовке проводились в течение всех трёх лет пребывания в училище, то по другим предметам обучения — по мере, так сказать, их «подхода» в соответствии с узаконенной логикой учебного процесса.

Общеобразовательные предметы — основы высшей математики, иностранный язык, техническое черчение, физические основы электротехники и радиотехники, основы материаловедения и монтажных работ и др. начинались с первых дней учёбы, чтобы подготовить базу для изучения профилирующих дисциплин: материальной части РЛС и средств связи, организации эксплуатации и ремонта боевой техники, основ ведения боевой работы.

В соответствии с действующими в то время установками в подготовке офицеров много времени отводилось изучению истории КПСС и строевой подготовке. По этим предметам предусматривались государственные экзамены. Кроме того, в нашу бытность, хотя и были отменены занятия по отработке приёмов владения холодным оружием, дежурный по училищу и его помощник вооружались не только пистолетом, но и саблей. Забавно было смотреть при разводе суточного наряда и караула как берутся «шашки подвысь».

Историю КПСС пришлось опять изучать и в академии — это было воистину потерянное время, которое можно бы было с пользой для дела израсходовать на углубление знаний по профилирующим инженерным дисциплинам. Вот что такое идеология!

Среди преподавателей в училище было много офицеров, принимавших непосредственное участие в боевых действиях в ходе прошедшей войны, которые и наложили определённый отпечаток на манеру поведения и методику проведения занятий. Очень колоритной фигурой, я бы даже сказал, жесткой, был начальник химической службы училища подполковник Батрак (к сожалению, в памяти не сохранились имена и отчества преподавателей, так как обращались к ним в соответствии с уставом только по званию). Его жесткость никоим образом не отождествляется с самодурством или с чем-то похожим. Она была продиктована жесточайшей необходимостью научить будущих офицеров выживать самим и сохранять подчинённых в условиях применения противником химического, радиологического и биологического оружия (оружия массового поражения). О биологическом оружии сообщались лишь теоретические знания по признакам применения и заражения, обязанности же по выявлению источников и очагов заражения, штаммов и пр. возлагались на медицинские службы.

Что же касается действий при применении противником ядерного оружия или радиоактивных веществ, то вся наука выживания сводилась в то время к тому, чтобы уметь обнаруживать сам факт заражения, вовремя одеть средства защиты и укрыть личный состав, с помощью имеющихся в войсках радиометров и дозиметров определить границы заражённого участка по степени заражения, уметь выбрать маршрут и скорость движения для получения минимальных доз облучения. Последнее было очень актуально, так как вся радиолокационная техника размещалась на автомобилях повышенной проходимости и предполагалось в случае превышения на месте дислокации допустимых уровней заражения осуществлять переезд на запасные позиции. Это всё, конечно, в «теории», а на практике мы проливали пот при одевании средств защиты — противогазов и безразмерных, а потому и не очень удобных, плащ-накидок и появившихся потом защитных костюмов.

А вот тренировки на выживание в условиях заражения отравляющими веществами носили даже очень практический, я бы сказал, материальный характер. В большой землянке с двумя выходами и маленькими окошками распылялся хлорпикрин и сначала производилась проверка на исправность личных противогазов. Кстати, у нас в училище на вооружении были противогазы американского производства, отличающиеся от наших только более добротной сумкой. После проверки правильности подгонки и исправности своего противогаза приступали ко второму этапу — отработке навыков устранения повреждений противогаза в условиях заражения. В ходе теоретических занятий рассматривались неисправности, которые могут произойти в боевой обстановке — порыв шлем-маски, повреждение стёкол, клапанов, порыв гофрированной трубки, разгерметизация фильтрующей коробки и т. д. После такой «наземной» подготовки каждому курсанту выдавался неисправный противогаз, выявить заранее дефект в выданном противогазе возможности не было никакой, так как всё происходило очень быстро и при надетом своём противогазе, в котором и спускались в землянку. После размещения отделения курсантов в землянке у одной из дверей как скала стоял помощник преподавателя, а вторую дверь сам подполковник Батрак закрывал на большой крюк. Все замирали в ожидании. После распыления ОВ давалась команда снять свои противогазы и одеть неисправные. И вот здесь те, кто твёрдо не усвоил порядок устранения неисправностей, а хлорпикрин уже начал лезть в глаза и в лёгкие, бросались к спасительной двери с крючком, но там получали от руководителя занятий такое «физическое указание», что моментально оказывались в центре землянки и судорожно, с закрытыми глазами одевали свой родной исправный противогаз. Не обходилось и без рвоты, и без долгого отдыха на свежем воздухе. Но абсолютное большинство курсантов справлялось с отысканием неисправностей и заменой повреждённых элементов за счёт своего заведомо исправного противогаза. Разборка двух противогазов и сборка из двух одного, пригодного для выживания, с закрытыми глазами и задержанным дыханием, конечно же, требовала очень быстрых и точных действий. При хорошем знании теории и натренированности (этим мы занимались много) количество «принятого» в организм ОВ было относительно щадящим и никаких отрицательных последствий не вызывало. Так что мы учились военному делу «настоящим образом», а для овладения «наукой выживать» нужны иногда и жёсткие меры к обучаемым с целью получения ими необходимых навыков.

Не менее колоритными, но уже в плане спокойствия, доброты и благожелательности были преподаватели тактики и топографии. Больше запомнился преподаватель тактики подполковник Железняк, не расстававшийся с зажжённой папиросой даже во время занятия, своими рассказами о «военных приключениях», обучавший нас сначала теоретически в классе, а затем и в поле отрабатывать практически навыки самосохранения и в обороне, и в атаке при действиях в составе взвода и роты. Умению окопаться под огнём противника отводилось достаточно времени, чтобы понять, как нужно потеть, много потеть, чтобы остаться целым и невредимым. Поэтому в качестве напоминания о важности солдатского труда для собственного же блага иногда вполне откровенно на заднее место курсанта легонько становился сапог преподавателя, напоминающего таким образом о ценности не только головы, но и других частей тела, возвышающихся над землёй, а потому и незащищённых.

Занятия по топографии и тактике проводились часто на незнакомой для нас местности, и мы убеждались в том, что иметь при себе карту и компас явно мало для того, чтобы без посторонней помощи понять, где находишься. Это сейчас, когда работают всевозможные навигационные системы, своеобразные «поводыри», наша неуверенность в определении своего местоположения кажется, по крайней мере, несколько надуманной. Но в наше время была очень справедлива прибаутка «раз военные развернули карту, значит, будут спрашивать дорогу». Поэтому в нашем обучении очень много внимания уделялось умению анализировать особенности ландшафта, дорожной сети, характера построек, линий связи и электропередач, а в ночное время и карты звёздного неба, чтобы безошибочно сориентироваться на местности. Хождение по азимуту было одной из практических тем отработки умения находить «дорогу к дому». Занятия проводились в ночное время, взвод вывозился далеко от лагеря, в лес, разбивался на группы по три, четыре человека. Каждой группе вручалось задание с указанием шести-семи контрольных точек с примерным расстоянием между ними, где нужно было изменить направление движения в соответствии с указанным азимутом. Экипировка в этих походах была практически полной — шинель в скатку, противогаз, вещмешок, личное оружие. Так как идти нужно было километров пять или шесть по лесу, хотя, как правило, по просекам, но заросшим и заболоченным, то где-нибудь в середине пути останавливались у контрольной точки, а это были чаще всего квартальные столбы, перекусить приобретёнными накануне припасами. После чего с восстановленными силами опять вперёд, сверяя правильность направления по компасу и полярной звезде, отбиваясь от хлеставших по лицу веток и уже не обращая внимания на хлюпающую в сапогах воду. Зато как приятно было увидеть наконец-то показавшийся через чащу кустов огонёк, свидетельствующий о конечной точке маршрута, нашем тактическом лагере. После обязательной по приходу проверки моментально укладывались в палатках и засыпали крепким сном. Но однажды наш сон был прерван какими-то сильными взрывами прямо у палаток. Выскочили наружу, чертыхаясь из-за плохо намотанных в темноте портянок, спотыкаясь на свои же карабины и прочую амуницию. Взрывпакеты продолжали ещё «бабахать», а уже команда «становись». Оказалось, что одна из вернувшихся вслед за нами групп, только в лагере обнаружила, что одного-то карабина нет, потеряли. После короткой разборки выяснилось, что карабин оставили у квартального столба, где отдыхали и перекусывали. Все вновь получили задачу пройти не только по маршруту проштрафившейся группы, но и по параллельным просекам. Были установлены сигналы, подаваемые с помощью ракет и опять «вперёд». Начало уже светать, мы были и уставшие и промокшие, но побежали довольно быстро. Боевое оружие надо было отыскать. И только когда солнышко уже начало пригревать по сигналу ракеты вернулись в лагерь. Можно было праздновать победу — карабин нашёлся. Оказывается, по той просеке очень ранним утром проезжал лесник, который и увидел прислонённый к квартальному столбу карабин. Зная цену оружия, лесник моментально упрятал карабин под сено на своей телеге. Хорошо, что бегущая по маршруту группа догадалась остановить телегу и поговорить с лесником, который оказался порядочным мужиком и вернул находку. К счастью, серьёзных наказаний избежали и «исполнители ЧП» и руководители. Но так было не всегда.

В одно из вечерних занятий по тактике отрабатывались учебные задачи по захвату высоты, которую оборонял один взвод, силами второго взвода курсантов. Траншеи были отрыты по опушке леса на небольшом холме, хорошо оборудованы ячейками для стрелков, пулемётными гнёздами и другими элементами. Всем участникам учений выдавались холостые патроны, а части из них — взрывпакеты для имитации гранат. Так как всякая разумная инициатива по ведению обороны и проведению атаки всячески поощрялась, то получались иногда захватывающие «баталии» и, по рассказам преподавателей, с весьма поучительными уроками. Но вот что бывает, когда кто-то не выполняет требований по правилам обращения с оружием, нарушает категорические указания преподавателей по соблюдению мер безопасности. Один из «наступающих» (время стёрло из памяти фамилии участников) курсантов под крики «ура» вскочил уже на бруствер окопа, а «обороняющийся», не задумавшись, выстрелил из карабина практически в упор и надо же было так случиться, что газовая струя пробила у «наступающего» не только одежду, но и серьёзно повредила паховую артерию. Несмотря на принятые меры, курсанта не успели даже довести до лазарета училища, умер по дороге из-за большой потери крови. Кто виноват? Очень серьёзно были наказаны преподаватели, в том числе и упомянутые мной, командиры всех степеней, не «вдолбившие» подчинённым, что категорически нельзя в целях безопасности без особой нужды направлять в сторону человека даже незаряженное оружие.

И ещё один пример об опасности оружия, а точнее о том, что с оружием шутки плохи. Примерно, в конце февраля 1955 года (я был только на первом курсе) в училище прошла траурная процессия с участием курсантов младших курсов по проводам в мир иной курсанта 2-го курса Галайды (до сих пор помню эту фамилию, так как это была первая в моей армейской жизни очень нелепая смерть товарища). Убийство произошло в карауле ясным днём при смене часовых, когда разводящий, младший сержант, друг Галайды, шутя, вроде бы, попросил его быстрей снимать тулуп, чтобы не опоздать на обед. При этом как бы в шутку сказал, что иначе застрелю, передёрнул затвор своего карабина СКС, направленного на часового, и нажал на спусковой крючок. Пуля пробила живот и курсанту не успели даже оказать никакой медицинской помощи, она ему уже не понадобилась. По рассказам очевидцев всё происходило при вполне благожелательном отношении друг к другу всех участников этой трагедии и, конечно, никто не задумался о допускаемых нарушениях правил обращения с оружием и порядка смены часовых, определяемого уставом гарнизонной и караульной службы.

Следует подчеркнуть, что армейская служба ввиду её специфичности — быть при оружии — имеет, таким образом, дополнительные риски пострадать от этого оружия и потому требует повышенной ответственности, собранности и необходимости расходования дополнительной энергии на соблюдение мер безопасности, особенно в экстремальных ситуациях, в том числе и при несении службы в карауле. За мою долгую службу в войсках накопилось много других примеров трагических последствий при использовании оружия, в том числе и на почве неприязненных отношений. Примером может служить трагедия, случившаяся в 1984 году в Кубинском гарнизоне, когда один часовой со своего поста попал прямо в лоб другому часовому на другом посту — сошлись на минимально возможное расстояние узбек и таджик.

О технических дисциплинах и радиолокационных средствах

Куда более желанней было заниматься по своей непосредственной специальности, где преподаватели были не менее эрудированными, но «менее военными» и приятными в общении. Может быть, это есть моё субъективное мнение о преподавателях, связанное с тем, что учился я легко, непринуждённо и кроме похвал в свой адрес ничего больше не слышал.

Электротехнику у нас вёл старший инженер-лейтенант Войницкий, недавний выпускник института, призванный на службу. Был он явно невоенный человек, в обвислом как «на колу» кителе, с потёртым портфелем, сгибавшийся при ходьбе и при чтении лекции, но объяснял материал доходчиво, понятно и с улыбкой на лице.

Радиотехнику преподавал уже настоящий военный и по внешнему виду, и по своей аккуратности и, я бы сказал, педантичности, и по знанию предмета, и по благожелательной требовательности инженер-подполковник Билюба.

Запомнился и преподаватель автомобильной подготовки, он же начальник этого цикла — полковник Альперович, но более ярким рассказчиком был начальник автомобильной службы училища подполковник Гудыма, прошедший всю войну и награждённый многими боевыми орденами.

Материальную часть РЛС сантиметрового диапазона мы изучали под руководством инженер-подполковника Лазаря Заумановича Зильбермана, прозванного нами «Люсиком» за малый рост и какую-то детскость в поведении, хотя улыбался он очень мало и создавалось впечатление, что хотя мы и находимся рядом в одной аудитории, но совершенно далеко друг от друга из-за его взгляда, проходящего как бы мимо нас, курсантов.

Изучение материальной части РЛС начиналось со станций метрового диапазона П3а, П8, П10. К описываемому времени П3а уже была снята с вооружения и упоминалась лишь в качестве примера существовавшей конструкции, ведущей свою родословную от первых наших РЛС типа «Редут» и «Рус-2». РЛС П8 импульсная, без каких-либо средств помехозащиты, была по теперешним понятиям очень проста в конструктивном исполнении. Вся приёмо-передающая и индикаторная аппаратура умещалась в одной универсальной кабине типа КУНГ. Антенна директорного типа на полуволновых вибраторах монтировалась отдельно на специальной опоре высотой около 6 метров, на которой размещался механизм вращения и элементы следящей системы (сельсин-датчик). Вся аппаратура собиралась на лампах, полупроводников не было и в помине. Для обнаружения цели и определения дальности до неё использовался обычный амплитудный индикатор на электронно-лучевой трубке с электростатическим отклонением луча. Определение азимута цели производилось по показаниям следящей системы (сельсин-приёмник) за положением антенны в момент появления отметки от цели на индикаторе дальности. Измерение угла места цели производилось с помощью гониометра при проходе цели, что было крайне неудобным и требовало соответствующей сноровки и натренированности. Точность измерения координат цели была при этом весьма посредственной. Чтобы подчеркнуть примитивность конструкции станции, приведу ещё один пример. Передатчик РЛС был смонтирован за стеклянной перегородкой под индикатором обнаружения примерно в сантиметрах 40—50 от промежности оператора, сидящего за индикатором, что, конечно же, приводило к воздействию СВЧ-излучения на организм оператора. Но о вредоносности высокочастотных излучений тогда особенно не задумывались, а потому мер по защите ни в конструкции аппаратуры, ни в инструкциях по эксплуатации не предусматривалось.

Вот с такого уровня состояния радиолокационной техники начиналась моя служба.

РЛС П10 того же метрового диапазона была уже более совершенной. Хотя антенная система принципиально осталась идентичной П8, но монтировалась на другой, более прочной опоре, высота которой для более надёжного обнаружения низколетящих целей могла увеличиваться до 30 метров. В РЛС П10 уже был индикатор кругового обзора (ИКО), что позволяло наблюдать обстановку вокруг станции в радиусе её действия и считывать информацию о дальности и азимуте нескольких целей одновременно. Измерение же угла места, а следовательно и высоты полёта цели, оставалось такой же проблемой, решённой в станциях метрового диапазона лишь с появлением специальных радиолокационных высотомеров типа ПРВ10, ПРВ11 и др.

Дальность обнаружения воздушных летательных аппаратов в зависимости от высоты их полёта и величины эффективной отражающей поверхности не превышала для указанных РЛС 150—180 км.

РЛС сантиметрового диапазона выгодно отличались от РЛС метрового диапазона более высокой точностью измерения координат, лучшей разрешающей способностью и большей дальностью обнаружения. В училище они были представлены станциями П20, П30, а позже — их модификациями П25 (П35). РЛС П20 была практически копией американской РЛС типа SCR, работала на длинах волн порядка 10 см, в своём составе имела пять передатчиков, генерирующих импульсный сигнал мощностью по 1Мвт каждый, излучаемый в пространство общей антенной, выполненной в форме усечённого параболоида вращения. Вся приёмо-передающая аппаратура монтировалась в отдельной кабине (ППК), на которой устанавливались и антенны. Вся эта довольно громоздкая конструкция вращалась со скоростью 3 (6) оборотов в минуту. Уже в то время для увеличения дальности обнаружения целей в приёмники РЛС стали внедряться усилители высокой частоты (УВЧ) на лампах бегущей волны, что значительно повышало их чувствительность (до 71 дБ). Настройку этих УВЧ я осваивал на стажировке на третьем курсе. Это была довольно сложная процедура, требующая и внимательности, и аккуратности, и терпения и, конечно же, физических сил. Хорошо помню, как после первого опыта по настройке вылезал из ППК на дрожащих ногах; так велика была усталость, провоцируемая не только многочасовой щепетильной работой по настройке УВЧ, но и тем, что эта работа проводилась при работающих пяти передатчиках (суммарная мощность в импульсе составляет 5 МВт), издающим пронзительный звук преобразователем частоты, а часть времени и при вращении кабины, что, конечно же, укачивало. В качестве меры безопасности инструкцией предусматривалось лишь после завершения настройки в обязательном порядке покинуть кабину.

РЛС П30 была уже полностью отечественной разработки и производства и отличалась от П20, я бы сказал, элегантностью внешнего оформления конструкции и эргономичностью исполнения органов управления и индикации, производила более благоприятное впечатление при её эксплуатации. Конечно, будучи построенной на тех же принципах, практически с той же мощностью передающих и чувствительностью приёмных устройств, технические характеристики обеих РЛС значительно совпадали, а недостатки были те же. Проблема измерения высоты полёта цели была несколько позже решена изменением конструкции антенной системы, когда наряду с горизонтальной антенной, формирующей широкую диаграмму направленности в вертикальной плоскости, была установлена точно такая же антенна, но под углом в 45о, что позволило создать суммарную V-образную диаграмму направленности. Разница по времени облучения цели вертикальной и наклонной диаграммами и позволила теперь производить определение высоты полёта цели. Так и появились РЛС П25 и П35.

Так как РЛС сантиметрового диапазона подвержены сильному воздействию на качество обнаружения (прежде всего, дальности) гидрометеоров — грозовых туч, плотного дождя, снега и т.п., то в дальнейшем на РЛС П35 стал дополнительно устанавливаться дециметровый канал для обеспечения более надёжного обнаружения цели в различных метеоусловиях. Для обеспечения работы в условиях применения противником пассивных помех на станциях начала внедряться аппаратура селекции движущихся целей (СДЦ), основанная на применении эффекта Доплера-Белопольского. Эта аппаратура успешно работает и по гидрометеорам. Что касается защиты от активных помех, то решения этой проблемы, несмотря на довольно впечатляющие успехи, нет и до сих пор, да, по-видимому, и быть не может из-за многообразия видов, характера, способов применения и комбинирования помех и средств их генерирования и доставки.

Одной из проблем организации противовоздушной обороны стало определение принадлежности летательных аппаратов по критерию «свой-чужой». В войсках появились сопрягаемые с РЛС наземные радиозапросчики (НРЗ), а на летательных аппаратах (самолёты, вертолёты) соответствующая ответная аппаратура. Запросные и ответные сигналы кодировались, коды менялись в установленное утверждённым графиком время одновременно в радиотехнических и авиационных частях ежедневно, а в особый период и чаще. Отметка на индикаторе от обнаруженной цели стала сопровождаться и отметкой о распознавании принадлежности летательного аппарата. В случае отсутствия такой отметки оператор обязан был немедленно докладывать: «цель на запрос не отвечает», что равносильно признанию обнаруженной цели нарушителем со всеми вытекающими отсюда действиями для пресечения нарушения. Конечно, надо признать, что система работает только при ответственном отношении операторов во всех звеньях управления и принятия решений. Всякая расхлябанность и безразличие при несении службы приводят к появлению даже у кремлёвских стен залётных «шутников». Большего позора для страны трудно придумать.

И ещё раз о тернистом пути познания степени влияния новых технических устройств на здоровье обслуживающего персонала. Приведу пример. В одном из помещений учебного корпуса для проведения в составе взвода практических занятий по изучению устройств и отработке навыков по их настройке и ремонту были установлены основные устройства РЛС П20 — пульты управления, индикаторы обнаружения, один комплект приёмо-передатчика со всем обеспечивающим энергетическим оборудованием. В качестве антенны для передатчика использовался специальным образом разрезанный и развёрнутый в форме цветка штатный волновод, что обеспечивало достаточно хорошее согласование на излучение. А это излучение шло на всех обучаемых, находящихся в аудитории, да и дальше в другие помещения. На одном из таких занятий впервые в жизни мы убедились в материальности электромагнитного излучения сверхвысокой частоты и, причём, чисто случайно. При изучении конструкции передатчика очень часто непроизвольно прикасались к постоянным магнитам магнетронного генератора, что приводило к остановке наручных часов. Для размагничивания часов кто-то предложил их подвесить за ремешок на лепесток антенны. Подвесили и… забыли. Когда по аудитории распространился запах чего-то горелого, включили свет для отыскания источника возгорания. Над размагничивающимися часами заметили лёгкий дымок — ремешок уже «доживал» последние мгновения, практически истлел. Но самое интересное заключалось в том, что такое явное воздействие СВЧ излучения ни у кого не вызвало никаких отрицательных эмоций, даже у очень грамотного «Люсика».

К сожалению, пренебрежение мерами безопасности из-за неизученности самого явления и отсутствия потому каких-либо норм и правил, продолжалось ещё долгое время, практически до конца пятидесятых годов. Примеры в подтверждение надеюсь привести.

Вне всякого сомнения, оценка степени влияния высокочастотных излучений на живые организмы сложна сама по себе из-за отсутствия не только критериев, но и разноплановости воздействия многообразных технических устройств, недостаточного познания биологической природы организма, его поведения в долгосрочной перспективе при воздействии излучений различной частоты. Есть ещё и другие проблемы.

Я не могу пожаловаться, что значительную часть учебного времени мы осваивали лишь приёмы работы сапёрной лопатой. Нет, конечно. Основное время, несомненно, отводилось теоретическому изучению и практическому освоению военных дисциплин, тому, что необходимо для успешного применения радиолокационной техники в реальных условиях боевой обстановки. Но сам по себе факт отрыва на хозяйственные работы, причём, иногда даже не в интересах училища, а по просьбе или по указанию партийных руководителей, вызывал у нас, курсантов, некоторые вопросы о целесообразности привлечения нас для выполнения неквалифицированных работ. Выполнение необходимого объёма земляных работ при оборудовании боевой позиции не вызывало никаких возражений — эту работу должны делать войска и никто другой. Это наша профессия, это наша работа. Но тогда мы были молоды и не представляли себе, с какой прозой жизни придётся столкнуться в боевых частях, когда войска сплошь и рядом привлекались для строительных (так называемым хозяйственным способом) и всяких других работ в ущерб боевой готовности и боеспособности, в ущерб даже здоровью офицеров и солдат.

Первая стажировка в войсках

Минимальные навыки по развёртыванию РЛС на боевой позиции, монтажу антенных систем, энергообеспечению, настройке аппаратуры и подготовке станции к боевому применению приобретались на учебно-материальной базе училища, развёрнутой как в учебных корпусах, так и в штатной комплектации РЛС на территории училища и на учебном полигоне за пределами училища. Однако весь комплекс вопросов организации эксплуатации техники и подготовки её, начиная от правильного выбора позиции для развёртывания и, конечно же, ведение самой боевой работы мог быть осмыслен только в реальных боевых подразделениях. Вопросы подготовки курсантов как офицеров — будущих командиров, приобретение и закрепление ими навыков воспитательной работы также могли быть отработаны только в войсках.

Программой подготовки предусматривались две стажировки продолжительностью по одному месяцу — в конце второго курса и на третьем курсе. Событие это было не из рядовых и к нему готовилось и училище и мы, курсанты. На время стажировки курсанты практически предоставлялись сами себе, постоянный училищный контроль становился невозможным — в войсковые части выезжали группами по 2—4 человека. От того, насколько они благополучно и успешно выполнят программу стажировки, зависело и то, какой офицерский облик они приобретут, насколько повысится уровень их профессиональной подготовки как специалистов-эксплуатационников аппаратуры и как командиров и воспитателей.

При определении места первой стажировки учитывались и пожелания курсантов попасть поближе к «родному дому», так как сразу после стажировки, не заезжая в училище, курсанты отправлялись в отпуск. Так я и выбрал Брянский радиотехнический полк, штаб которого сначала находился на улице Красноармейской, а затем при моём участии в качестве грузчика переехал в Бежицу.

Конкретным местом моей стажировки был определён радиотехнический пост, развёрнутый в самом конце улицы Красноармейской, метрах в восьмистах от штаба полка, и радиолокационная рота обеспечения полётов истребительной авиации Брянского корпуса ПВО, развёрнутая в черте аэродрома (на окраине Брянска в сторону Бежицы). К описываемому времени городское строительство очень близко подошло к посту, что серьёзно усложнило не только ведение боевой работы, но и породило массу проблем во взаимоотношениях с местным населением. Поэтому уже подготавливалась передислокация поста.

Пост был укомплектован двумя РЛС метрового диапазона, одним радиовысотомером и всеми полагающимися средствами связи и управления. Станции включались только по приказанию с КП полка и постоянного дежурства во включённом состоянии не несли. Замечу, что к тому времени на всей Европейской территории СССР, значительной части территории Дальнего Востока, Средней Азии и Закавказья было сформировано сплошное радиолокационное поле, а в некоторых особо важных районах — со значительным перекрытием. Для сохранения такого поля, увеличения его перекрытия в случае необходимости, замены вышедших из строя РЛС и по другим причинам были разработаны соответствующие графики дежурств и методики управления радиолокационными средствами на всей территории страны.

Размещение «нашего» поста было типичным для всех радиолокационных подразделений — часть аппаратуры и оборудования, командно-технический пункт, личный состав размещались в «финских» сборно-щитовых домиках. Территория поста была обнесена довольно уже обветшавшим проволочным забором, но с часовым, вооружённым автоматом ППШ с двумя снаряжёнными магазинами, на импровизированном КПП со стороны города.

Постом командовал лейтенант Шевченко, прошлогодний выпускник нашего училища, единственный офицер в подразделении, маленький, щупленький, с тихим голосом, совершенно не производивший впечатления «грозного» командира, но, тем не менее, державший в твёрдых руках все бразды управления и боевой работой и коллективом солдат и сержантов (около 30 человек). Он же при нашей первой встрече и поведал о разыгравшейся в мае этого года трагедии. Часть солдат, находясь на майские праздники в увольнении, на танцах поссорилась с военными строителями, которые в качестве аргументов своего превосходства применили их «законное» оружие — куски арматуры. «Боевые» солдаты вынуждены были спасаться бегством, а добежав до поста криками «наших бьют» подняли на ноги всех оставшихся в домиках солдат. Хорошо ещё, что часовой по какому-то наитию не стал самостоятельно применять оружие и отступил вместе с прибежавшими. Но сержанты были очень решительными, а так как автоматы и патроны к ним хранились тут же в спальных помещениях, то по команде «к бою» из всех окон уже торчали стволы автоматов. Цинки с патронами были быстро вскрыты, началась стрельба сначала одиночными, а потом, по мере снаряжения магазинов — очередями. Один из оставшихся служить на посту сержантов потом мне красочно описывал, как он с тремя своими подчинёнными залез на чердак, имея полные карманы патронов в пачках и вынужден был оттуда вести стрельбу по заполонившим весь пост пьяным строителям, разбивающим арматурой окна и пытающимся влезть в домики. И только грохот стрельбы образумил обезумевших от водки нападающих и они начали ретироваться. Но теперь в наступление пошли уже «наши» и погнали строителей в город, ведя на ходу стрельбу вдоль улиц поверх голов убегающих, повергая в смятение и на землю редких ночных прохожих. К счастью, убитых не было, а раны не считали.

Естественно, что такие события добром не кончаются и уже на следующий день всё командование поста (начальник поста и два начальника станций) от должностей было отстранено и отправлено для продолжения службы в места очень отдалённые. Большая часть сержантов и солдат также была заменена. Был отправлен к другому месту службы и исполнявший обязанности начальника штаба младший лейтенант по фамилии Капитан, вызывавший у звонивших на пост, особенно начальников, не знавших о таком уникуме на ответ «младший лейтенант Капитан слушает» не только раздражение, но и взрыв негодования — как можно допускать такие шутки по служебной связи? И только вызов к телефону начальника поста восстанавливал расположение духа звонившего начальника. Вот в таких сложившихся обстоятельствах лейтенант Шевченко и был назначен исполняющим обязанности начальника радиолокационного поста. Поддерживать в этом маленьком гарнизоне, находящемся практически с двух сторон рядом с городом и его соблазнами, уставной порядок было очень сложно, а находящееся в двухстах метрах молодёжное общежитие с преимущественно женским населением добавляло и дополнительные заботы. Как рассказал Шевченко, проверяя ночью несение службы часовым, наткнулся на прислонённый к стене заряженный автомат, а самого часового обнаружил за углом домика в жарких объятиях любвеобильной девицы. Более красочно и подробно о случаях даже группового удовлетворения потребностей похотливых обитателей общежития рассказывал упоминавшийся мной сержант. Так что было много поводов задуматься о всяких превратностях предстоящей службы в войсках.

Трудностей в познании особенностей размещения РЛС на боевой позиции радиотехнического поста, организации и ведения боевой работы, руководящих документов по организации службы, обучению и воспитанию личного состава у меня не было, и я довольно быстро и качественно выполнил задание на стажировку. Пользуясь предоставленной возможностью, изучил боевую работу радиолокационной роты обеспечения полётов непосредственно на аэродроме. Рота от поста отличалась дополнительными РЛС в своём составе, в том числе здесь имелась и РЛС П20. Конечно, боевой порядок и режимы работы станций, организация информационных каналов, схема подчинённости и др. здесь отличались от виденного ранее. Но как на посту, так и здесь, в роте, передача информации с экранов РЛС к потребителям имела ряд промежуточных этапов, заведомо ухудшающих качество и увеличивающих её запаздывание. Такими инерционными звеньями являлись планшеты на всех командных и командно-технических пунктах, на которых оператором с обратной стороны прозрачного планшета, проградуированного по дальности и азимуту относительно точки стояния РЛС, стеклографом рисовалась траектория полёта цели по данным, получаемым по телефонной линии от оператора, сидящего за экраном обнаружения. На вышестоящий КП (батальон, полк, бригада) информация передавалась с этого же планшета, но уже в координатах кодированной прямоугольной сетки, принятой в войсках ПВО. Разметка квадратов также была нанесена на планшет. В сети передачи информации на вышестоящий КП появлялись ещё два инерционных звена — оператор, ведущий по установленной форме журнал передаваемых в закодированном виде данных и телефонист, а чаще всего радиотелеграфист, передающий эти данные. Об автоматической или хотя бы автоматизированной передаче данных только мечтали.

Здесь на аэродроме представилась возможность познакомиться с конкретными образцами авиационной техники. Полки Брянского корпуса ПВО на то время располагали истребителями МиГ-15 и МиГ-17 с пулемётно-пушечным вооружением. Мне разрешили усесться в кабину МиГ-15 и первое впечатление было связано с ограниченностью пространства и жёсткостью кресла пилота (оказалось, что пилот садится на собственный парашют, для которого и предусмотрена соответствующая выемка в кресле). И второе, что поразило меня значительно сильнее — это очень большое число переключателей, тумблеров, измерительных приборов и индикаторов, расположенных и слева, и спереди, и справа от пилота и на рукоятке управления для применения оружия и, конечно же, красная кнопка для катапультирования, да ещё и педали управления. К слову, на РЛС имеется тоже большое число органов управления и контроля, но такой концентрации в ограниченном пространстве, как в кабине самолёта, конечно же, нет. Техник самолёта довольно подробно рассказал о назначении большинства органов управления и контроля, и именно тогда у меня сложилось твёрдое убеждение в специфичности организации подготовки пилотов и операторов, связанной с необходимостью быстрого принятия правильного решения и исключению неверного пользования органами управления, что требует автоматизма и стереотипов в действиях. Ведь за этим стоит не только сохранение жизни пилота, но иногда и значительно большие потери. Уже значительно позже, на этапе моей служебной и инженерной зрелости, пришлось на самом высоком уровне отстаивать недопустимость отличий разного рода тренажёров от конкретного исполнения аппаратуры и оборудования. Но об этом позже.

Немного о любви и дружбе

Эта стажировка у меня была примечательна ещё и тем, что была возможность встретиться с братом Шуркой, который приезжал ко мне и, главное, встречаться с любимой девушкой. Таня к этому времени уже закончила один курс Брянского медицинского училища, куда она поступила по моему настоянию в 1955 году. Со времени нашего знакомства прошло уже два года и эти годы были у нас заполнены и постоянной перепиской и ожиданием встреч, и неизбежными после встреч разлуками, и даже некоторыми неприятными воспоминаниями. В свой отпуск после первого курса я приехал в конце августа, а мой дружок Вася Копылов на месяц раньше. И он, не задумываясь о серьёзности наших с Таней отношений, решил «приударить» за ней, обещая «златые горы», совершенно игнорируя мои интересы и меня как друга. О своих «похождениях» он, как ни в чём не бывало, повествовал мне в своём письме. Меня это здорово задело, особенно после встречи с Татьяной, которая и поведала о домогательствах моего «лучшего» друга. По возвращении в училище отправил ему очень резкое письмо с назиданием о непростительности «лезть со своим свиным рылом в чужой огород» (буквально) и с этим письмом прекратил всякую переписку с ним. И только через несколько лет, когда по времени совпали наши отпуска, он пытался коньяком «КВ» смыть эти воспоминания; мы с Таней приняли его покаяние, но прежних доверительных и дружеских отношений уже не было.

Возвращаясь к моему первому отпуску, вспоминаю, что для встречи со своей любовью приходилось преодолевать значительные расстояния. После зачисления Тани в училище, как и было принято в те времена, всё студенчество отправлялось в колхозы для уборки картофеля и других овощей. Местом её «трудового» воспитания оказалась деревня Осиновка, километрах в пятнадцати от моего родного села, далеко за Покровом. Дорога, если можно так назвать направление, наезженное телегами, от Покрова до Осиновки шла через густой лес, что вызывало иногда и некоторый трепет. Туда и обратно я добирался на велосипеде, но если туда ехал засветло, то обратно приходилось возвращаться ранним утром, когда рассвет только угадывался. В один из таких ещё очень сумеречных утренних часов на этой дороге метрах в двадцати перед собой различаю фигуру человека с расставленными ногами и с ружьём в руках. Что мне оставалось делать? Хотя я и был одет в курсантскую одежду, но вряд ли это обеспечивало для меня какую-то неприкасаемость. Остановился в двух-трёх метрах — дорожка-то одна и занята. Я поздоровался. Взгляд пронзительный, внимательный, оценивающий. Когда в ответ услышал «здравствуйте», то как-то сразу отлегло. Поинтересовался, так по-простому: «а Вы, должно быть, охотитесь?». Какая-то не очень добрая усмешка: «Да, на волков», и быстрый взгляд по сторонам. А стоим в том же первоначальном положении, не проехать. Предлагаю сигарету «Приму» (мы тогда такие курили). Подошёл, взял. Закурили. Несколько ничего не значащих фраз и я, по привычке извинившись, сказав, что мне надо торопиться, пожелал удачной охоты и нажал на педали — я ведь с велосипеда и не слезал. Затылком чувствую устремлённый на меня взгляд и инстинктивно сильней нажимаю на педали, да и дорожка шла с уклоном. Начало уже заметно светать, и через какие-то мгновения я был уже в метрах семидесяти. Быстро оглянулся, «охотник» продолжал смотреть в мою сторону, но волнение у меня уже прошло и велосипед как-то даже весело уносил от этого неприятного места. Кто был этот человек с ружьём, хороший или плохой, за кем или чем охотился? Кто его знает. Только о волках в то время и в тех местах что-то не было слышно. Но я понял, что встреча в ночном лесу с вооружённым человеком, намерения которого не известны, может ввергнуть в смятение. В таких ситуациях как-то быстро в сознании прокручиваются разные жизненные картины, в том числе и та, что недалеко от этого места, ближе к автомобильной дороге в сторону Рудаков где-то в году в 49-м или 50-м была убита девушка Галя из Покрова. Промелькнуло в сознании и сравнительно недавнее назидание матери, что «надо бояться не волка, а человека».

Так что за любовь приходилось бороться и подвергаться всякого рода испытаниям. Эта насыщенная событиями поездка в этих местах была у меня последней, так как всё студенчество возвращалось к местам учёбы и дальнейшие наши встречи проходили уже в Брянске. Последний день моего первого отпуска запомнился походом с Таней в клуб завода «Дормаш» на фильм «Солдат Иван Бровкин» и обедом в кафе этого же клуба.

Продолжу, однако, повествование о стажировке после второго курса как, чего греха таить, о дополнительном отпуске. Начальник поста не ограничивал свободу передвижения (сам недавно был таким), поэтому я часто в дневное время уходил в город, где и встречался с Таней. Она познакомила меня со своей старшей сестрой Варей, бывшей уже замужем за Иваном Владимировичем Кондрашёвым. Работали они на кирпичном заводе: Варя бухгалтером, Иван слесарем, а жильё — комнатку в частном доме — снимали в этом же районе, называемом почему-то Карачижом (каких только названий, не поддающихся логическому осмыслению, не встречается на родной Брянщине!). Потом они получили комнатку в общежитии завода и Таня всё время жила у них. После знакомства стал по выходным дням бывать у них в гостях, даже организовывали совместные походы в городские бани (других возможностей вымыться тогда не было), а однажды переодели (втиснули) меня в Иванов костюм и все вместе ходили на стадион болеть за Брянское «Динамо». Иван Владимирович был добрым малым, не лишённым чувства юмора, приветливым, компанейским, отслужившим уже срочную службу, но с наметившейся уже в то время пагубной привычкой к злоупотреблению спиртными напитками. А так как при их заработках покупать водку было очень накладно, то в дело шли всякие суррогаты. Однажды, соблазнив меня свежеприготовленной щукой, пойманной им же в Белобережском водоёме (рядом с электростанцией), уговорил и «вкусить» денатурированный спирт. Хотя в стакане и было-то миллиметра три этого зелья, но я так тяжело всё это перенёс, что на всю оставшуюся жизнь зарёкся от употребления такого рода напитков. И, слава Господу, что взятое тогда на себя обязательство пронёс без серьёзных отклонений через всю жизнь, в том числе и в употреблении так называемого «спирта этилового ректификованного», коего впоследствии в моём распоряжении были тонны.

Успешную во всех отношениях стажировку жаль было заканчивать с какими бы то ни было неприятностями, но они, как водится, всё-таки произошли. Находясь со своим однокурсником Юрой Бугровым в городе в поисках подарков для домашних (ведь через два дня мы уже в отпуске) попались на глаза комендантскому патрулю. Так как день заканчивался, а начальник патруля, какой-то старший лейтенант, по-видимому, не выполнивший установленный план по задержанию (Брянская комендатура «славилась» своим свирепым комендантом, оценивающим качество несения службы патрульными нарядами по количеству задержанных) нарушителей, усмотрев, что Юра не выбрит, а гимнастёрки у нас не выглажены, повёл в комендатуру. Там разбираться, что Юра от рождения ещё не брился, так как не было такой нужды, да и сейчас её нет, никто не стал и нам вручили ведро и тряпки, чтобы вымыть полы в кабинете коменданта, что мы и сделали. Настроение было испорчено до возвращения в училище. Хорошо, что наши командиры были намного порядочнее и понятливее, поэтому наше «нарушение» оставили без всяких последствий.

Но эта неприятность всё-таки ничто по сравнению с удовольствием от предстоящего отпуска, куда мы и убыли через два дня.

Новые знакомства и встречи

Отпуск проходил, как иногда говорят, по заранее намеченному плану — встречи с одноклассниками, сельской интеллигенцией, посещение нашего сельского клуба и др., впрочем, не оставившие в памяти заметного следа. А запомнилась из этого второго отпуска первая «ознакомительная и представительская» поездка на родину Тани в деревню Жиркины Дворы, находившуюся в лесном массиве километрах в пятнадцати от Карачева. Дорога Карачев-Пальцо была пока в проезжем состоянии — её построили ещё во время войны немцы, уложив накатник на все неровности и глубокие пески. Дорога в рабочие дни была довольно оживлённой, так как по ней осуществлялись перевозки пиломатериалов, дров и пр. Попутные машины в те годы останавливались почти всегда, так как из-за государственной нищеты общественного транспорта для перевозки пассажиров не было, поэтому за умеренную плату водителю всегда можно было хотя и без удобств, но добраться до места назначения. Вспоминая этот мой первый визит к будущей тёще, не могу и сейчас освободиться от ощущения неловкости и перед собой и перед людьми, с которыми мне предстояло встретиться и произвести определённое впечатление. Ведь «встречают по одёжке», а одеяние моё было «комбинированным» — под гражданским плащом, который мне одолжил на время родственник, скрывался курсантский парадный мундир вкупе с хромовыми сапогами и форменной фуражкой. Ну не было у меня совершенно никакой другой одежды — тот костюмчик, в котором я уезжал в училище и потом выслал домой, благополучно доносил брат Шурка, а купить новый… За какие такие шиши?

Таню вместе с её матерью Клавдией Николаевной нашёл на огороде, за домом, они убирали картошку. Не знаю уж о произведенном впечатлении на огороде, но сразу же после принятых в таких случаях формальностей, включился в работу: загрузил телегу мешками с картошкой, управлял лошадью, разгрузил урожай около погреба и… пора за стол. Здесь меня ожидала ещё одна встреча, но уже с пожилой женщиной, седенькой, невысокого роста, с улыбкой на лице, неспешной в движениях и очень аккуратной в словах. Это была Тина Васильевна Гордиенко, фельдшер-акушерка, квартировавшая уже два года у Клавдии Николаевны и работавшая здесь же в здравпункте, находившемся на краю деревни (со стороны Карачева).

Из разговора я понял, что её единственная дочь Галина Васильевна была замужем за Николаем Георгиевичем Щедриным, у них от этого брака было четыре девочки, жили они в Москве и ожидали квартиру соответствующей площади. Вскоре они и получили большую, даже по современным меркам, четырёхкомнатную квартиру с очень большими кухней и ванной, с высокими потолками и прочими удобствами на Измайловском бульваре, недалеко от метро «Первомайская». В следующем году Тина Васильевна и переехала в эту квартиру. Это были милейшие люди, исключительно гостеприимные и добрые; бывать у них было всегда большим удовольствием.

Но это было потом. А пока собрали на стол, появилась бутылочка какого-то вина и знакомство состоялось. По-видимому, я понравился Тине Васильевне и Клавдии Николаевне и, как потом рассказывала Таня, они пришли к убеждению, что могу быть вполне подходящим «женихом» для Танечки — так её звала Тина Васильевна.

С хорошим настроением вернулся домой и вскоре вместе с Жорой Монченко убыли в Гомель для завершения учёбы. Оставался последний третий курс.

Выпускной курс. Думы о будущем

В училище нас уже ждали некоторые перемены. Два взвода нашей 6-й роты переводились в новую для нас 5-ю роту. Произошли перемены и в нашем служебном положении: Жора был назначен старшиной роты, Эдик Кузнецов — заместителем командира взвода, а я — командиром отделения с присвоением звания младший сержант. Командиром взвода у нас теперь был лейтенант Пётр Никифорович Оленец, покладистый, всегда вежливый, спокойный без всякой суеты, но требовательный. Командир роты капитан Альберт Александрович Агафонов в училище среди курсантов больше был известен как «папа», получивший такую метку за свою требовательность и пристрастие к неукоснительному соблюдению воинских уставов. Круглолицый, в очках, немного полнеющий, всегда чисто и аккуратно одетый, со строгим взглядом и хорошо поставленным командирским голосом без ощущения всякого неприятного давления на тебя. При первом представлении новому командиру тот назвал меня «полковником», конечно же, не за мой героический и солидный вид, а, как он и объяснил, под впечатлением недавно просмотренного фильма о Суворове, в котором мой мужественный однофамилец, полковник, продемонстрировал перед императором Павлом исключительную порядочность и верность своему опальному командиру.

Все страхи, нагоняемые боязливыми курсантами о трудности служить в 5-й роте, оказались преувеличенными. Должен сказать, что у меня до сих пор осталось твёрдое убеждение в том, что с такими требовательными и справедливыми командирами служить значительно легче. Всё, что зависело от командира роты для обеспечения курсантов положенным довольствием, для улучшения бытовых условий в казарме и по всем другим вопросам — выполнялось чётко и в полном объёме. Мне, как сержанту, импонировало то, что чётко зная свои обязанности и выполняя их в соответствии с требованиями уставов не надо было шарахаться в зависимости от настроения командира роты, как это иногда было в прежней нашей 6-й роте. Эта чёткость организации службы и взаимоотношений между начальниками и подчинёнными служила мне примером и в дальнейшей моей работе.

Учёба продолжилась в прежнем ритме, без всяких поблажек на выпускной курс, даже теперь с более чётким и, может быть, более жёстким выполнением распорядка дня, поведением на занятиях, отношением к учёбе вообще и взаимоотношениям в курсантских коллективах и вне их, в частности. Основной упор теперь делался на изучение материальной части РЛС, средств связи, тактическую подготовку, организацию партийно-политической работы и боевой учёбы в войсках, материально-технического обеспечения и др. Автомобильную подготовку закончили ещё в конце второго курса сдачей экзаменов на получение водительских прав 3-го класса. По-прежнему не ослабевали занятия физической подготовкой, а так как строевая подготовка выносилась на госэкзамен, то продолжались занятия по одиночной подготовке и действиям в составе отделения, взвода, роты. Так что из нас готовили не только технических специалистов, но и военных командиров в классическом понимании этого слова. На третьем курсе появились новые возможности заняться отработкой навыков стрельбы из личного оружия — пистолета, коим вооружались на выпускном курсе все сержанты. Мне достался пистолет «ТТ» — ветеран с фронтовой историей, сильно поношенный и, по-видимому, без должного ухода за ним в те времена — никаких нарезов в стволе уже не просматривалось, одни мелкие раковины.

Наш командир взвода, хотя и был семейный, но должно быть, домашние дела его не занимали и поэтому почти каждое воскресенье мы с ним брали свои пистолеты, сколько хотели патронов (они хранились тут же в казарме) и шли в тир. Такая подготовка не возбранялась, нужно было только принести стреляные гильзы. В те годы ещё не было тех строгостей с хранением оружия и боеприпасов, которые вынуждены были вводить в шестидесятые годы в связи с участившимися случаями хищения и применения боевого оружия в разбойных и других неблаговидных делах.

Запомнились венгерские события 1956 года, когда мы тоже готовились к непредвиденным ситуациям и в коридоре казармы разместили целый штабель ящиков с патронами для автоматов. Хорошо, что нас эти события обошли стороной.

Ощущение того, что мы вышли на финишную прямую, то есть зримо начал приближаться выпуск из училища, почувствовали с началом пошива офицерского обмундирования. В те годы централизованных поставок готового к носке офицерского обмундирования не было, и военные училища вынуждены были иметь большие пошивочные мастерские — ателье.

Стал меняться и поведенческий настрой курсантов. Если на первых курсах, особенно на первом, в бытописании курсантской жизни преобладали унылые мотивы вроде того, «что за жизнь, коль молодость в шинели, а юность перетянута ремнём», то теперь всё чаще ротные барды озвучивали давние надежды:

«Товарищ верь, взойдут они

Две звёздочки на золотых погонах.

И позабудем навсегда

О физзарядках и подъёмах».

Это была, конечно, смелая мечта забыть некоторые атрибуты воинской службы, предполагающей тесную связь с этими обязательными в распорядке дня требованиями. Если, разумеется, служить в полевых частях, а не шаркать по паркету начищенными штиблетами в каком-нибудь большом штабе. Здесь каждому своё!

И, тем не менее, всё более значительную часть личного времени стали занимать разговоры о предстоящей службе в войсках, о том, что скоро придётся расстаться, вообще-то, с беззаботной курсантской жизнью и взвалить на себя пока лишь умозрительно ощутимый груз ответственности и забот. Какой это будет груз, по каким служебным и житейским дорогам придётся его нести, кто может помочь и поддержать в планируемом долгом пути — для меня лично и для многих моих товарищей и друзей ясных ответов пока не было.

Мы уже знали, что служба в радиолокационных подразделениях ввиду специфики их размещения «вдали от цивилизации» и несение постоянной службы независимо от времени суток лёгкой не будет. Хотя я, как претендент на диплом с отличием (тогда было принято говорить «выпускающийся по первому разряду»), и мог выбрать для начала офицерской службы военный округ, но это принципиально ничего не меняло, так как дыры были в каждом округе, а молодого выпускника училища, конечно же, пошлют закрыть такую дыру. Была и какая-то часть выпускников, имеющая или надеющаяся иметь своих Плигускиных. Но наше Брянское землячество — Жора Монченко, Викторы Марченков и Пашковский, Володя Зебницкий и я даже и не обсуждали возможности получить для устройства в «тёплое место» чьё-то покровительство, ибо в наших рабоче-крестьянских душах такое не значилось. Надежда была только на собственные силы, другого пути и не просматривалось.

Создание семьи

Дружба наша с Таней продолжалась уже третий год, чувства друг к другу не ослабевали, учёба у меня и у неё заканчивалась, впереди маячило распределение по местам работы и службы и нам надо было определяться. Так как мы давно задумали связать свои судьбы, то теперь оставалось решить только формальную сторону вопроса — пойти в ЗАГС. Но до ЗАГСа надо было ещё доехать. Вариант с прохождением этой процедуры в Гомеле мы после некоторых колебаний всё-таки отвергли по морально-этическим соображениям. Решили, что буду изыскивать возможность приехать самому к Татьяне домой.

Мои командиры П. Оленец и А. Агафонов обещали добиться разрешения на краткосрочный отпуск, но только на майские праздники. Конечно, в праздники люди отдыхают, в том числе и в ЗАГСах, но пользуясь тем, что в те времена можно было зарегистрировать брак и в сельском совете, а председателем совета был брат мужа Вари, старшей сестры Тани, то они и взялись провести процедуру регистрации 2 мая. Нас такой вариант вполне устраивал, и я стал ждать отпуска. Жора Монченко тоже уговорил командиров отпустить его на праздники к семье в Брянск, куда мы благополучно и прибыли утром 1 мая.

В Карачеве, куда я добрался каким-то транспортом, после импровизированного парада на площади было много весёлого, праздничного, с флажками, гуляющего люда. Погода была солнечной, тёплой, на деревьях уже начали распускаться почки, что создавало действительно праздничное настроение. Правда, мне предстояло одолеть ещё пятнадцать километров до Жиркино, но рассчитывать в праздничный день на попутный транспорт не приходилось и поэтому — вперёд к намеченной цели, но только пешком. На душе было празднично, солнышко припекало, стало довольно жарко и я с помощью пилотки не раз утолял жажду из чистейших весенних луж вдоль дороги. Попутчиков у меня не было, и часикам к двенадцати добрался до намеченной точки маршрута и, слава богу, вовремя. Таня, прождав полдня, решила, что я не приеду — мало ли что в письме обещал, обманул, должно быть, и в расстроенных чувствах уже отпрашивалась у мамы уйти к подругам (вот что значит отсутствие каких-либо средств связи). Но, Клавдия Николаевна, будучи и хорошей матерью и в известной степени прозорливым человеком (такая молва о ней шла в их деревне) уговорила дочку никуда не ходить: «Миша к двенадцати часам будет» и оказалась права.

Вечером 2 мая мы пришли в Новгородский сельский совет (километрах в трёх от Жиркино), чтобы совершить «обряд бракосочетания». Секретарь совета свою регистрационную книгу заполнила быстро, мы, как и положено, расписались, Таня уже по новой фамилии — возражений никаких не было. Я заплатил 15 рублей секретарю за «разрешение начать семейную жизнь» и всё, мы муж и жена. Никаких свидетелей не было, никаких Мендельсонов не звучало, всё было обыденно просто, как в Пушкинской «Метели», с тем лишь отличием, что «из-под венца» уезжал я не сразу, да и метели не было. Начинал накрапывать мелкий тёплый дождик, что мы расценили как доброе предзнаменование и напутствие на наш дальнейший путь. Правда, была некоторая «закавыка» — в сельском совете не было бланков свидетельств о браке — все израсходовали до нас и мы, придя домой, не могли предъявить Клавдии Николаевне соответствия «де-юре» «де-факто».

Без бумажки на веру и в те годы принимали всё с трудом. Но скорее всего у нас на лицах было написано, что мы чисты и непорочны и бумажка сейчас роли не играет и поэтому добрая Клавдия Николаевна, доверившись нашим объяснениям, благословила нас на счастливую совместную жизнь. Свадьбу всё-таки решили справить, как полагается, но уже в сентябре после завершения моей учёбы. Так что принятые обязательства требовали довести начатое дело до конца — надо было ехать доучиваться. Отпуск заканчивался 4 мая.

Выехали мы из Жиркино 3 мая и вечером были уже в Брянске-2 у Жоры в доме родителей его жены, как заранее и договаривались. Дом их находился метрах в 300—400 от вокзала Брянск-2, на который около пяти часов утра и прибывал поезд Москва-Гомель, так что мы рассчитывали пешочком спокойно преодолеть это небольшое расстояние от места ночлега до вокзала. Но сон наш был крепок и на будильник отреагировали с опозданием. Первым вскочил я, посмотрел на часы и «Жора, вставай, проспали!» До отхода поезда оставалось минут двадцать. Когда подбежали к вокзалу, то увидели только красные фонари последнего вагона уходящего поезда. Что было делать? Шёл мелкий холодный дождик, было очень некомфортно — мы-то в летней одежде, в пилоточках и нет никаких средств защиты от дождя и ветра. На вокзале нас ожидал тесть Жоры. — он работал там и в эту ночь как раз дежурил. Увидев нас запыхавшихся и расстроенных, посочувствовал, должно быть ещё и попенял за крепкий сон, но успокоил, сказав, что сейчас будет искать транспорт, на котором можно нам уехать. Как будто попутную машину можно было остановить! Ведь других пассажирских поездов в сторону Гомеля больше не было. Но советские железные дороги в те годы работали напряжённо, интенсивно перевозили, как нам казалось, одни и те же грузы туда и обратно (говорили ведь, что в нашей стране есть «министерство путей сообщения туда» и «министерство путей сообщения обратно»). Нашёлся гружёный песком товарняк до Унечи, а это примерно половина пути до Гомеля. Выбирать нам не приходилось, нашли пульман с тормозной площадкой (таких сейчас делают очень мало), тесть моего друга снял с себя свой маленький плащик (он был меньше нас ростом) и отдал нам для укрытия от дождя. И… поехали! Сначала было терпимо, хотя мы уже и промокли — плащик не закрывал и половины тела, лицо стало всё сильнее чувствовать летящий с дороги и из вагона песок. А дальше стало хуже. Оказывается, товарные поезда развивают такую «огромную» скорость, сопровождаемую оглушительным грохотом, а вагоны раскачиваются так, что только поручни ограждения и могут спасти от непредумышленного прерывания поездки, так что наши прежние представления о медленно идущих товарняках сначала постепенно, а потом всё быстрее и быстрее по мере того как нас начал бить озноб, уступали место твёрдому убеждению в космической скорости их и такой же космической незащищённости от внешних воздействий.

В Унечу мы «прикатили» без остановок примерно в полдень, еле слезли на негнущихся ногах с площадки, зуб на зуб не попадает, руки и ноги окаменели и не хотели двигаться, на лице ни одного квадратного сантиметра живого места — всё было забито мелким песком и грязью, обмундирование было мокрым и грязным, стыдно и перед людьми показаться. Правда, людей из-за плохой погоды было мало. И что делать? Перед тем как решать вопрос о продолжении пути, надо было сначала согреться и научиться управлять языком, а он никак не хотел членораздельно произносить нужные слова. Истинно нашим народным средством для согревания располагал пристанционный ларёк, работающий в любую погоду. Бутылку «Столичной» производства Брянского ликёроводочного комбината мы опустошили, несмотря на клацающие зубы по стакану, практически моментально. И… ничего, никакого согревания, даже намёка на расползающееся по телу приятное тепло не было. Нашли какую-то стеночку, стали с южной стороны, дождик уже кончился, сквозь тучи начало проглядывать солнышко и попытались хоть немного согреться.

Когда почувствовали, что язык уже можно использовать в разговоре, пошли опрашивать поездные бригады. Приоритет, естественно, отдавали товарнякам, у которых паровозы стояли со стороны Гомеля. А составов было пять или шесть. В одном из них обнаружили теплушку с солдатами, из проёма выглянул старший лейтенант в морской форме и, бывает же такое везение, они путь держали в Гомель. Но как к ним сесть — это был караул воинского эшелона, а мы прекрасно понимали (уставы то выучили), что посторонним находиться в караульном помещении категорически нельзя. Но начальник караула, видя всё ещё дрожавшие наши тела и после короткого расспроса убедившись, что мы не ряженые, пообещал нас взять, но сейчас надо было спрятаться куда-нибудь, так как он ожидает прихода военного коменданта станции Унеча. В те годы на всех более или менее крупных и обязательно на узловых железнодорожных станциях, через которые следовали воинские эшелоны, обязательно была военная комендатура. Спрятавшись за соседним составом (в нашем положении попадаться на глаза коменданту было, конечно же, нельзя), наблюдали за всеми военными, двигающимися к «нашему», такому желанному теперь вагону. Наконец, хорошо начищенные сапоги остановились у нашего вагона, поднялись вверх и минут через пять-семь мы их обнаружили уже двигающимися в сторону вокзала. Так что самого коменданта мы не видели, а только его сапоги. Теперь уже мы, насколько можно было быстро, залезли в теплушку. Вид у нас был, конечно, не героический, дрожь ещё не утихла, солдатики налили нам по кружке горячего чая, дали сахар, потом уложили на нары, укрыв тремя или четырьмя шинелями, и мы с Жорой «как провалились». Разбудили нас перед самым Гомелем, настроение было превосходное от того, что мы пришли в себя и от сознания того, что практически не опоздали из отпуска. За это переживали больше всего, так как в нашем сознании уже чётко и твёрдо сформировалось убеждение в том, что никак нельзя подводить командира, проявившего в твоих делах чисто человеческое участие и способствовавшего разрешению твоих проблем.

Гомель встретил нас бело-розовым цветом садов, а их в городе было очень много, и их пьянящим ароматом, доходившим до городских улиц. Казалось бы, не так и далеко от Брянска (километров триста пятьдесят), но как природа за четыре дня нашего отсутствия преобразилась — уезжали от серых садов, а сейчас и построек из-за цветов не видно. Гомель в те годы был застроен, в основном, маленькими частными домиками, особенно на окраинах; часть довоенных больших домов только восстанавливалась, в том числе и в районе вокзала, улицы были вымощены либо булыжником, либо ничем, т.е. песком. Улица Комсомольская, идущая от вокзала, была заасфальтирована только в 1957 году. Немного было асфальта в районе собора Петра и Павла и около парка с сильно разрушенным дворцом Румянцевых-Паскевичей на высоком берегу реки Сож. Особых достопримечательностей в Гомеле не было, поэтому и в увольнение ходил редко.

Вот так и закончилось, считаю вполне благополучно, начало моего вступления в семейную жизнь. На следующий день после приезда мы даже не чихнули, как будто и не было этой удручающей сознание скованности и обездвиженности тела в результате интенсивного охлаждения на пронизывающем ветру.

Конечно, тоска по любимому человеку напоминала о себе, но стало как-то спокойней. Ещё на первом курсе училища я выслал Тане двухтомник «Граф Монте-Кристо» с посвящением, взятым из этой книги — «…пока не настанет день, когда Господь отдёрнет перед человеком завесу будущего, вся человеческая мудрость будет заключена в двух словах: ждать и надеяться». Избрав стезю военного, эта мудрость меня лично пока успокаивала, да и моя молодая жена понимала прекрасно, что в нашей теперешней ситуации ждать и надеяться было самым разумным из всех возможных вариантов.

Завершение учёбы. Заключительная стажировка

Последние месяцы учёбы, по моим личным впечатлениям, как бы раздваивают личность выпускника. С одной стороны — по многочисленным признакам уже чувствуется приближение долгожданной «свободы», когда кажется, что вот и я скоро заживу как большинство нормальных людей, не буду ходить на занятия и подчиняться строгому распорядку дня, выполнять домашние задания и пр. А с другой — до этого вожделенного момента ещё надо сделать массу дел, весьма значимых во всём долгом учебном процессе, в том числе и сдать государственные экзамены или защитить дипломный проект.

Если занятия и подготовка к госэкзаменам шли своим рутинным путём и у меня никаких запоминающихся эмоций не оставили, то подготовка к завершающей учёбу войсковой стажировке и проведение самой стажировки имели для нас большое значение. Хотя бы в том плане, что это была последняя «приглядка» и практическая оценка способности и профессиональной пригодности для службы в войсках не только со стороны наших командиров, но, прежде всего, и внутренняя — самого себя.

Ни один уважающий себя специалист не планирует начало своей карьеры с «потом разберусь». Потому что это «потом» в условиях воинской организации выражается во внимательных глазах подчинённых, ожидающих от тебя быстрых, чётких, профессионально обоснованных, справедливых указаний и решений в различных ситуациях воинской и боевой службы, в том числе и на применение оружия и боевой техники. Если командир не подготовлен к прочному стоянию на таком «пьедестале», то он с него может и грохнуться при определённой силе подувшего «ветра», потеряв при этом уважение и доверие к себе. А это в условиях воинской службы в связи с её спецификой может очень дорого стоить, в том числе и в подразделениях радиотехнических войск, отстоящих на десятки и сотни километров от тех, у кого можно попросить совета и подсказки.

В училище эту проблему понимали достаточно хорошо и в планы последней стажировки каждому курсанту вписывались задачи по ведению боевой работы на РЛС, её развёртыванию на боевой позиции, ремонту и восстановлению, приобретению навыков обучения личного состава и т. д. Наряду с этим ставились задачи и по изучению секретного и несекретного делопроизводства, ведению учётной и отчётной документации, организации внутренней службы в подразделениях, организации снабжения и питания личного состава, его медицинскому обеспечению и другим практическим вопросам жизни и деятельности подразделения.

Если первая стажировка носила в большей своей части ознакомительный характер с подразделениями радиотехнических войск, то вторая — уже в значительной степени оценочный — способности выпускника училища к практической работе в войсках. Конечно, чего греха таить, каждый курсант наряду с безусловным выполнением служебного задания, надеялся ещё и на получение определённых положительных эмоций от новых мест, культурных, исторических и прочих достопримечательностей в местах проведения стажировки, встреч и знакомств с новыми людьми и т. п. Ведь это был фактически последний месяц ответственности только за себя, за свою личную успеваемость и дисциплинированность. Это был в некотором роде и отдых перед службой в войсках.

Местом стажировки на этот раз нам были определены радиотехнические войска Киевской отдельной армии ПВО, штаб которой размещался в городе Васильков под Киевом. Конкретные подразделения для стажировки были определены в штабе радиотехнического полка, дислоцированного здесь же.

Из Киева до Василькова доехали на пригородном поезде, запомнившемся мне своей «дачностью» пассажиров с корзинками и другими ёмкостями (скорее всего для ягод и фруктов), с вагонами, ассоциировавшимися в моей памяти с большими крытыми телегами, только с окнами, и совершенно открытыми тамбурами без дверей, сиденьями из деревянных реек и такими же деревянными стенами. Это было первое моё знакомство с пригородным сообщением в крупных городах, в Москве пока бывать не приходилось, поэтому сравнить было не с чем.

Из Василькова мне с Юрой Бугровым предстояло проехать на поезде в городок Жашков Черкасской области с пересадкой в городе Казатин Винницкой области. На дорогу ушли почти сутки.

Город Жашков оказался большим, большим селом и впечатления города совсем не производил. Дома были, как правило, одноэтажными и все в фруктовых садах. Сквер в центре города был засажен черешней, теперь уже созревшей. По деревьям лазила ребятня, сплёвывая вниз косточки от съеденных ягод. В сквере мы нашли столовую, где и пообедали какими-то внушительных размеров котлетами, крепко сдобренными чесноком. Никакого общественного транспорта в этом районном центре мы не обнаружили, асфальтированных улиц тоже и пришлось пешочком по песочку разыскивать нашу конечную точку маршрута, цель нашего приезда сюда.

Радиолокационную роту нашли километрах в двух от окраины Жашкова на чистом ровном поле. Антенна РЛС П10, приёмо-передающая кабина (ППК) РЛС П20 прекрасно просматривались, так как ППК была установлена на специально возведенном возвышении, называемом в нашем обиходе аппарелью (хотя это и не совсем точно). На территории роты, когда мы подошли ближе, просматривались антенны радиовысотомера ПРВ-10, радиозапросчика НРЗ и связной передающей станции. Радиоприёмный пункт, куда нас и поселили, находился примерно в полутора километрах от основной позиции. Такое удаление радиоприёмного пункта вызывалось необходимостью уменьшения воздействия на приёмники помех, создаваемых работающими РЛС и связной КВ-радиостанцией. Таков реальный «растянутый» боевой порядок радиолокационной роты. На основной позиции все аппаратные машины были укрыты в специально отрытых капонирах, так что над поверхностью земли оставались только антенные системы.

Домик радиоприёмного пункта одновременно являлся и рабочим и спальным помещением для радиотелеграфистов и телефонистов. Радиосвязь была основным связующим звеном между КП полка, расположенного в Василькове и КТП роты (расстояние по прямой более 150 км). Проводная связь в те годы была развита слабо, работала неустойчиво, частично арендовалась у Министерства связи, поэтому надеяться на высокую надёжность её не приходилось. Такое положение было характерно для всей территории Европейской части СССР, а уж говорить о хорошей проводной связи в Сибири, на Дальнем Востоке, в северных районах, в Средней Азии и в Закавказье вообще не приходилось.

Постоянно на радиоприёмном пункте один телеграфист работал в командной сети, а второй — в сети оповещения. Через первого шли все команды из полка, через второго — вся информация о целях. Принятая информация обязательно записывалась в специальные журналы и немедленно по внутреннему телефону передавалась на КТП роты. Все команды, распоряжения, информация о целях и пр. шли в зашифрованном виде — это были наборы цифр, а «человеческие» слова отсутствовали. Кстати, что касается команд и распоряжений, то они были формализованы, а для их расшифровки использовались специальные блокноты, так что сам процесс прочтения команды много времени не занимал. Что касается информации в сети оповещения, то это были, в основном, координаты целей, которые без всякой дополнительной расшифровки наносились на планшет.

Меня поражало умение и оперативность телеграфистов моментально уловить именно свои позывные, выделяя их из общего довольно плотного информационного фона в каждой сети. Ответственность солдат-телеграфистов была столь высока, что даже при снятых наушниках, ведя иногда и посторонние разговоры, они держали «ушки на макушке» и, заслышав свои позывные, тут же схватывали наушники и включались в работу. Ведь медлить было нельзя — никто на передающем центре без особых на то оснований не повторит команду зазевавшемуся на приёмном пункте телеграфисту. Такое было воспитание и отношение к службе у личного состава наших войск, несущих постоянное дежурство. Хотя мы в обязательном порядке в училище и изучали азбуку Морзе, но на слух чётко различать все эти ти-ти, та-та-та как то не научился, правда, от нас этого и не требовалось. Радиотелеграфистов готовили в специальных школах, они прибывали в подразделения уже полностью подготовленными, а ответственность за работу передающего и приёмного пунктов возлагалась на штатного начальника связи.

Надёжность радиосвязи из-за воздействия промышленных, атмосферных и других помех, не говоря уже о преднамеренных, была не всегда удовлетворительной. Приходилось иногда по нескольку раз перезапрашивать, переходить на запасные частоты, что, конечно же, вело к потере оперативности в принятии решений, а иногда и к невыполнению боевой задачи. Свой вклад в ухудшение качества управления вносили и другие инерционные элементы в цепи передачи информации — операторы, планшетисты и др. Все эти недостатки были видны профессионалам и требовали своего решения в интересах совершенствования системы радиолокационного контроля воздушного пространства страны. Пока же, для тех скоростей полёта авиации, когда только начали переходить звуковой барьер, а о скоростях, существенно больших звуковой, речи не шло, такая «примитивная» система контроля, хотя и на относительно низком уровне, но обеспечивала практические потребности организации работы активных средств ПВО. Это была всё-таки заря развития радиолокационной техники, систем управления и организации взаимодействия различных родов Вооружённых Сил.

Радиолокационная рота, в которой пришлось стажироваться, была в определённом смысле образцово-показательной. Боевая позиция была выбрана в строгом соответствии с наставлением, техника укрыта в капонирах, основной КТП был размещён в отдельном домике, запасной — в капонире, передающая КВ-радиостанция размещалась рядом с КТП. Домики для личного состава и столовая находились практически рядом, а два домика для офицерского состава — метрах в 50—70 от КТП. Позиция охранялась только в ночное время путём обхода. Радиоприёмный пункт, хотя и находился на приличном удалении от основной позиции, вообще никак не охранялся, даже при отсутствии ограждения. Предполагалось, что постоянно дежурящего расчёта телеграфистов достаточно и для решения задачи охраны. Но такой подход создавал условия для беспрепятственного проникновения посторонних, в том числе и девушек лёгкого поведения, что и наблюдалось неоднократно. Эти нюансы приходилось «брать на ум», чтобы учесть их в будущей службе.

Немного о быте. Столовая в летнее время размещалась под деревьями рядом с кухней. По моим личным ощущениям и по отзывам солдат питание было вполне приличным. Борщи по украинским рецептам готовились насыщенными, второе обязательно было с мясными изделиями, а компот…! Старшина, командовавший пищеблоком, вручал дневальному ведро: «сходи, нарви вишни», тем более что далеко ходить не приходилось — посадки этих деревьев были кругом. Из ведра ягод получался весьма вкусный напиток, потребление его никакими нормами не ограничивалось. Так что стажировка запомнилась и большим, как никогда более, объёмом употреблённой вишни. В этой же солдатской столовой впервые в жизни лицезрел дважды Героя Советского Союза генерала авиации П. А. Тарана, бывшего в то время заместителем командующего Киевской Армией ПВО. Может, генерал бы и забылся, хотя дважды Героя не так часто и встретишь, но запомнился он надолго благодаря курьёзу, когда здоровый столовский кот где-то поймал большую мышь и уселся её уминать с присущим в таких случаях всем котам урчанием как раз у генеральских ног, по-видимому, дабы «испортить» тому аппетит. «Старшина! Убери ты эту заразу!», — вызвало всеобщий смех и уважение к генералу, обедавшему вместе с нами, за его такое благодушное, в общем-то, замечание.

Несколько слов о боевой работе. Станции включались по команде с КП полка сокращённым расчётом, несущим дежурство постоянно. Полный боевой расчёт во главе с командиром роты занимал свои места не позже времени, установленного нормативами, что контролировалось с КП полка по времени начала поступления информации об обнаруживаемых целях. К слову, постоянное дежурство во включённом состоянии несли РЛС, расположенные вдоль государственной границы или в особо важных районах. Своё место в составе расчёта занимал и я, обычно за индикатором кругового обзора, надевал телефонную гарнитуру и начиналось: «Цель 042-175-240-50, цель 043-020-130-30» и т. д. по всем обнаруживаемым целям. Номер цели задавался с КП полка (когда цель сопровождалась другими РЛС и передавалась вновь включённым в работу), либо самостоятельно, тогда нумерация начиналась с 001. Дальность передавалась в километрах, азимут — в градусах, высота — в сотнях метров. Сложности возникали при наличии одновременно недалеко друг от друга нескольких целей, которые на индикаторе никак не маркировались, а по ним нужно было получить замер высоты и удостовериться, что цель отвечает на запрос «свой-чужой», нужно было не перепутать номера целей, не «потерять» цель в случае отсутствия по каким-то причинам отметки в данном обзоре и пролонгировать в этом случае её траекторию. Очень много зависело от натренированности оператора в такой сложной воздушной обстановке, особенно когда свои задачи по перехвату целей отрабатывала истребительная авиация. К концу стажировки чувствовал себя в качестве оператора достаточно уверенно, и проблем с выполнением училищного задания по количеству проводок не было.

Большую часть времени по ведению боевой работы и по настройке аппаратуры проводил на РЛС П20, начальник которой, уже пожилой капитан, очень добродушный, вежливый, прекрасно знающий аппаратуру, а потому и позволявший крутить все регулировки и самостоятельно настраивать и готовить аппаратуру станции к боевому использованию. Именно он позволил произвести полную перенастройку приёмников с УВЧ на лампах бегущей волны, о сложностях которой я уже упоминал выше.

К сожалению, были в роте и другие «товарищи офицеры», не уверенные в своих профессиональных способностях и зачастую не подпускавшие к аппаратуре: «После вас потом не настрою».

Так что «информации к размышлению» о необходимости постоянно учиться и постигать все нюансы профессиональной подготовки было достаточно на примере конкретных должностных лиц этой роты.

Уже в то время взял за правило фиксировать в личном блокноте все вопросы, на которые не могу получить в данный момент удовлетворительного ответа, и идеи о способах, вариантах и конкретных схемных решениях той или иной технической проблемы, с которыми неизбежно сталкиваешься при глубоком изучении действующей конструкции. И как же потом чувствуешь себя в определённой степени обиженным из-за технической безграмотности, когда при изучении дополнительной литературы убеждаешься в том, что выявленная тобой «проблема» уже решена практически так же, как и ты думал, или с некоторыми нюансами. Уже в то время осязаемо почувствовал ущербность своего радиотехнического и математического образования. Конечно, я понимал, что среднее учебное заведение даже при полной отдаче личного времени самообразованию, не может дать больше того, чему оно меня научило. Тем более что к вундеркиндам я никогда себя не причислял. Так уж получилось начало моей «радиолокационной карьеры» и с этим пришлось пока смириться.

Во время первой, но особенно во время второй стажировки, приходилось много слушать рассказов о профессиональной подготовке командиров среднего и высшего звена (батальон, полк, бригада, дивизия ПВО). При быстрой насыщаемости войск радиолокационной техникой, средствами связи, энергетическими установками и другими сложными техническими устройствами и из-за отсутствия в требуемом количестве подготовленных специалистов, на командные должности в радиотехнические войска назначались офицеры из других родов войск («из кавалерии», как у нас в таких случаях говорили), зачастую не имевших даже понятия о принципах построения и работы радиотехнической аппаратуры. Особенной популярностью пользовались, почему-то, так называемые «эмиссионные» рассказы. За «чистую монету» принималось повествование о том, как при одной из проверок навстречу генералу из аппаратной кабины выскочил солдат с ведром грязной воды — не успел, как это часто и бывало в реальной жизни, закончить уборку до прихода инспектирующих. Остановился перед пожилым уже генералом, как вкопанный и на его вопрос «Что несёте?», тут же, не моргнув глазом, выпалил: «электронную эмиссию, товарищ генерал!» (на третьем году службы солдаты достаточно свободно оперировали многими терминами, а некоторые отличались ещё смелостью и находчивостью). На что генерал, якобы, напутствовал: «Ты же смотри, аккуратно неси. Я слышал: эта вещь нужна для работы вашей техники». В другой роте такое же ведро из-за отсутствия времени вынуждены были задвинуть за аппаратурный шкаф, а на вопрос о жидкости в ведре отвечали так же, что это электронная эмиссия. Высокий начальник усмотрел здесь нарушение и дал указание закрыть ведро крышкой, чтобы электронная эмиссия не испарялась и не уменьшалась бы с течением времени.

За достоверность этих баек ручаться не могу, хотя их и рассказывали офицеры. Но то, что такие анекдотичные случаи бывают, я убедился лично сам, много позднее, уже будучи главным инженером в системе противоракетной обороны, когда знакомил высокое начальство, пришедшее из танковых войск, с образцами нашей техники. Ну а то, что старослужащие солдаты заставляли молодых необученных солдат «разгонять» метлой помехи от антенн, было повсеместно и переходило от призыва к призыву.

Пожалуй, наиболее запомнившимся событием в эту стажировку стало известие о снятии с поста Министра Обороны Маршала Советского Союза Г. К. Жукова. Даже не столько само известие, сколько то, как это было сделано. Жуков во главе военной делегации на одном из боевых кораблей Черноморского Флота направлялся с визитом в Югославию. И уже практически на подходе к конечной точке похода Никитка и решился на такой постыдный шаг. У меня, почему-то, в памяти сразу всплыл и «международный шпион» Берия, и «антипартийная группа… с примкнувшими к ним…», и постановление ХХ съезда КПСС «О культе личности» и другие события последнего времени. Сказать, что я прозрел и совершенно чётко понимал причины и смысл происходящего, было бы слишком самонадеянным и не соответствовало пока уровню моего интеллектуального развития. Но ощущение наличия грязи и непорядочности в высших эшелонах власти, боязни открытого решения государственных вопросов и честного объяснения населению страны мотивов, причин и возможных последствий принимаемых решений заставляло глубоко, глубоко задуматься о нашем партийном и государственном устройстве, о сегодняшних насущных социальных проблемах, вернее о причинах такого уже воочию видимого нашего нищенского положения. Никакой объективной информации о жизни там, «за бугром», совершенно не было, что, конечно же, затрудняло проведение сравнительных оценок. Но о таких вещах вслух говорить было пока очень опасно, а потому обсуждение полученного известия с офицерами роты было больше похоже на общение глухонемых, но с отчётливыми ухмылками на лицах.

Впереди всё ближе и ближе маячил выпуск из училища, настроение, честно говоря, несмотря на такие омрачающие сознание события, было приподнятым и в таком состоянии рано утром в конце августа уже не поездом, а рейсовым автобусом мы и выехали в Васильков. Дорога была длинной, сравнительно однообразной, но вот воинское кладбище под Белой Церковью поразило своим огромным размером и невольно вызвало в памяти и Руженскую Канину Горку и неисчислимые людские потери в ходе минувшей войне.

В Киеве до отхода поезда в Гомель, успели прокатиться на трамвае, пройтись пешком по Крещатику, впечатлившему огромными и довольно красивыми зданиями, большим числом «перукарен», «идален», «взуття» и другими магазинами и учреждениями.

А пока в спокойном уже состоянии, с ощущением какой-то солидности в себе самом, появившейся после завершения такой важной проверки на состоятельность, отправились для подведения итогов трёхлетней учёбы.

Выпуск из училища. Назначение в неизвестность

Вот и финиш. Государственные экзамены сданы на «отлично», стажировка оценена так же. Я в числе уже полноправных претендентов на диплом с отличием и выпуск по первому разряду, дающему право на денежное вознаграждение в размере двух или трёх (запамятовал) курсантских окладов и на выбор военного округа для назначения на первичную офицерскую должность. Со второй привилегией произошла осечка.

Как говорится, «человек полагает, а Господь располагает». В нашем конкретном случае это Управление кадров Министерства Обороны, распорядившееся отобрать наиболее подготовленных и дисциплинированных выпускников для укомплектования каких-то частей особого назначения. Об этих частях не только мы, страждущие, но и наши училищные командиры и начальники понятия не имели. А пока мы заполнили полагающиеся в таких случаях анкеты на допуск к работам в режимных частях и стали терпеливо ждать приказа Министра Обороны о присвоении первичного офицерского звания и назначении на должность. Из нашего взвода в этот спецнабор были включены и мои земляки Монченко, Марченков и Зебницкий, а всего из нашего выпуска — человек двадцать. Так что ломать голову с выбором округа совершенно не пришлось. Нас и не спросили. Спецнабор! И всё объяснение, как это часто бывает в армии. Впрочем, насколько я сейчас помню, мы особенно и не расстраивались. За две стажировки сложилось вполне отчётливое представление о «прелестях» службы в радиолокационных подразделениях, а мы ведь стажировались в очень комфортных с точки зрения близости к населённым пунктам местах, а не в отдалённых, коих было большинство. Даже появилась надежда, что хуже не будет.

Очень хорошее было настроение, прямо своеобразная «нирвана» — состояние полнейшей расслабленности — занятий нет и не планируется, на работы не привлекают, тепло, кормят (по нашим понятиям) хорошо, на физзарядку по утрам, конечно же, выходим, но отбой уже менее организован. Много разговоров о предстоящем отпуске и местах службы (здесь преобладали, в основном, фантазии).

Чувствовалось уже какое-то определённое «перерождение» нас во взрослых людей и по походке, и по манере разговаривать, и по явно сократившейся «детскости» в поведении и наступающего некоторого охлаждения во взаимоотношениях между друзьями. Приближался момент расставания и невольно возникал вопрос о перспективе будущих встреч, ведь Советский Союз огромен, и кто где будет служить, куда забросит судьба — была великая тайна. Может быть, эта прочно уже обосновавшаяся в голове мысль о скором расставании, может быть даже навсегда, и придавала часто грустное выражение глазам беседующих друзей. Так мне, по крайней мере, казалось. Оказывается, радостное и грустное могут прекрасно уживаться вместе, особенно в таких ситуациях и в таких, в общем-то, благоприятных пропорциях.

Наше безмятежное ожидание приказа Министра Обороны было прервано неожиданной командой на посадку в грузовики. С довольно приличной скоростью промчались по городу, где и увидели огромные плотные клубы чёрного дыма, поднимающегося над местом пожара. Горело нефтехранилище рядом с ТЭЦ, находящейся на пригорке метрах в 70—100 от берега реки Сож. Выброшенная при взрыве двух полуподземных танков (ёмкость каждого 500—600 т) горящая нефть текла довольно широким потоком прямо в реку, издавая интенсивный и неприятный запах, буквально заполняющий все лёгкие.

К нашему прибытию на месте пожара уже работали пожарные расчёты со всего города, большое число самосвалов непрерывно подвозили песок, который мы и должны были укладывать, создавая барьер для исключения растекания нефти по всей площади. Жара от горящей нефти стояла неимоверная. Угроза взрыва очередного танка (а их было восемь или десять) оставалась большой, а мы в каком-то дурном азарте пытались с помощью лопат забрасывать горящую нефть подвозимым песком, а это было метрах в тридцати от хранилища, поэтому нашим командирам с неимоверными усилиями приходилось, грубо говоря, «осаживать» таких смельчаков. На наших глазах под землю провалился один из пожарных, подававший пену прямо в один из люков хранилища. Здесь работала самая многочисленная группа пожарных, пытавшаяся водой и пеной сбить пламя и охладить ещё целые танки, которые обнажились после обрушения верхней защитной обваловки. Вторая группа пожарных непрерывно поливала стены и крышу ТЭЦ водой, дабы предотвратить их возгорание. Уже при нас к берегу подошёл довольно большой пожарный катер, что обеспечило более интенсивную подачу воды. Через несколько часов пламя удалось сбить и, таким образом, уменьшить вероятность нового взрыва. Любопытство наше, несмотря на ещё дымящиеся зловонные испарения, поднимающиеся со дна хранилища, позволило рассмотреть степень разрушений. Три танка были полностью разворочены взрывом, из соседних с ними струилась ещё горячая нефть, а в проходе между танками рёбрами кверху лежал обугленный скелет человека. Так нелепо, к великому сожалению, и гибнут иногда люди этой героической профессии.

У нас, к счастью, потерь не было и уже вечером какие-то одурманенные вернулись в училище. От пищи пришлось отказаться, так как постоянно тянуло на рвоту. Такое состояние оставалось и на следующий день, даже курить перестали. В основном отлёживались, выходя периодически в курилку, нет, не курить, а просто подышать. Так что воздействие горящей нефти на организм человека запомнил, как видится, надолго.

Если бы не этот эпизод, прервавший на короткое время наше безмятежное ожидание приказа, то и вспомнить было бы нечего.

С получением приказа началось настоящее «вавилонское столпотворение» — на складе получали положенное выпускнику имущество: шинели повседневную и парадную, китель и брюки повседневные, мундир и брюки парадные, пару белых рубашек со сменными воротничками, фуражки парадную и повседневную, шапку зимнюю, сапоги хромовые и яловые, пояс парадный и портупею, сумку полевую, накидку, две смены нижнего белья. Заботясь об устройстве быта в начале службы нам выдали и постельное бельё: матрас полосатый, одеяло солдатское, две простыни и две наволочки, полотенце вафельное и может быть ещё что-то, не помню. Из сложенного вместе этого имущества получался тюк приличных размеров. Казарма вскоре превратилась в своеобразный «цыганский табор», даже, по-моему, и разговор был с какими-то тарабарскими словечками. Это в теперешние времена можно приобрести любую сумку или чемодан, а тогда выбор был весьма ограничен — в продаже имелись лишь чемоданы прямоугольной формы с дерматиновым, как правило, верхом. Приобретённые тогда два таких чемодана сопровождали меня и мою семью практически во всё время моей многолетней службы.

С объявлением приказа и вручением дипломов мы получили уже законное право надеть офицерскую форму, но никакого торжественного обеда по этому случаю с распитием шампанского или ещё каких-то напитков, приличествующих такому событию, не было. В неофициальной обстановке, конечно же, выпуск из училища мы своими дружескими коллективами легонько отметили. Даже очень легонько. К сожалению, до сих пор не знаю причин отказа училища в проведении выпускного торжественного и в то же время прощального вечера в честь выпускников. А мы ждали этого праздника. Очень ждали!

Вот и прошли три года напряжённого труда ради получения радиотехнического образования и лейтенантского звания. Моя первая фотография в офицерской парадной одежде. Такая форма одежды была введена в Вооружённых Силах Министром Обороны Г. К. Жуковым, а потому, естественно, и называлась «жуковской». Просуществовала она недолго, до 1959 года. Конечно, одеть офицеров хотя бы на праздники в мундир с белой рубашкой было, на мой взгляд, весьма революционным решениием, дисциплинирующим офицеров, приучающим к чистоте и аккуратности. Это надо было делать обязательно, памятуя о тех социально-бытовых неустроенностях, откуда вышло большинство из нас. Для избавления от отживших своё многолетних привычных бытовых стереотипов нужны все меры, в том числе и методы насаждения, не боюсь этого слова, поведенческой культуры как отдельного человека, так и человеческих коллективов.

Переодевшись, став в соответствии с формой одежды офицерами, начались оживлённые перемещения молодых лейтенантов. Всем зачем-то понадобилось ехать в город, каждый старался надеть на себя если не сразу парадную и повседневную форму, то, по крайней мере, как можно больше всяких атрибутов (портупею, полевую сумку, плащ-накидку и пр.). Дети, да и только!

Но дня через два и это прошло, началось получение первого офицерского жалованья, отпускных билетов и командировочных предписаний. Если отпускной билет каждый волен был выписать куда угодно (в пределах страны, конечно), то с командировочным предписанием полнейшая противоположность — предлагается прибыть тогда-то и туда-то. Наш спецнабор получил указание прибыть (после отпуска) в в.ч. 32396 в городе Москве, на улицу Интернациональную. Была такая улица в Москве. Но радости пока особой не было. Конечно, хорошо бы начать службу в Москве, но все понимали, что спецнабор предназначен не для охраны Кремля, а для работы на технике где-то за Москвой и, может быть, даже очень далеко от столицы. Мы уже в то время знали, что Московский адрес мог означать объекты где угодно и далеко, далеко от Москвы. Так, например, полигон Капустин Яр в Астраханской области то же имел московскую прописку. Так что мы ехали в полнейшую неизвестность.

Но пока все раздумья о будущем оставлены «на потом». Впереди был отпуск с запланированным свадебным торжеством и в предвкушении отпускных приятностей и долгожданной встречи с молодой женой я в компании земляков убыл в Брянск.

Гомельский вокзал в те дни был оживлённым. Многие курсанты за годы учёбы обзавелись девушками и некоторые из них, по-видимому, с серьёзными намерениями. Но у части молодых лейтенантов отношение к серьёзности курсантских намерений изменилось, и плачущие девочки оставались лишь с портупеями в руках, за которые пытались удержать своих возлюбленных, и которые с невероятной скоростью расстёгивали лейтенанты, прыгая на подножку уже отходящего поезда. Что было, то было!

Отпуск и фактическое начало семейной жизни

Первый мой отпуск после выпуска меньше всего планировался как развлекательный. Предстояло провести ряд житейских мероприятий, в первую очередь, конечно, совершить поездку на родину к матери представиться в новой ипостаси и договориться о проведении свадьбы. После консультаций мы сообща решили, что это мероприятие целесообразнее провести на родине Тани по совокупности, так сказать, обстоятельств. Она после окончания учёбы с 1 августа уже работала акушеркой в Дорожовском медпункте деревни Сельцо, что километрах в двадцати от Бежицы. К моему приезду она успела обзавестись несколькими «крестниками» — все роды благодаря ей прошли благополучно. За акушеркой из ближайших деревень присылали подводу для оказания помощи роженицам — большинство женщин предпочитало рожать дома: «А на кого же оставлю хозяйство, корову надо доить каждый день, свинья опоросилась, за детьми некому смотреть и т.п.», хотя в медпункте были созданы вполне приличные условия для деторождения. Медпункт был чистенький, светленький, обсажен деревьями и ягодными кустарниками, правда, небольших размеров. Таня жила в отдельной комнатке тут же. Но надо было прощаться с работой, хотя в сельском совете, а затем и в райздравотделе были очень расстроены увольнением хорошей акушерки. Но отказать, тем более в моём присутствии, не могли. Законы в те годы приоритет отдавали военнослужащим. Раз жена военного, то и спорить было бесполезно.

После увольнения основной нашей заботой стала подготовка к свадьбе. Приобрести продукты в магазинах было непросто, поэтому нам пришлось обращаться и к её однокурсникам, устроившимся в Брянске и уже приобретшим кое-какие связи и, следовательно, возможности по добыванию мясных продуктов и всяких закусок. Подготовкой к этому мероприятию занималась практически вся семья Марченковых. Отца у Тани не было — Кузьма Павлович умер ещё в войну. Старшим ребёнком в семье была Варя, бывшая замужем, младшие братья Анатолий и Пётр уже выходили на самостоятельную дорогу. Трудно было одной Клавдии Николаевне выучить всех четырёх в институтах, поэтому дети и стремились облегчить её участь. Очень настойчивым в своём стремлении разгрузить мать от непосильных забот был Толя. После седьмого класса он уехал в Петрозаводск, окончил там фабрично-заводское училище и работал слесарем, ожидая призыва в армию. Петя после седьмого класса поступил в Людиновский машиностроительный техникум, окончив который был распределён на работу в Архангельскую область механиком в одну из исправительно-трудовых колоний.

Несомненно, самую большую работу в подготовке нашей свадьбы играл Толя, с тех пор ставший для меня не только братом моей жены, но и настоящим, самым близким другом на долгие годы вплоть до внезапной кончины от инфаркта в 1998 году. Забегая несколько вперёд, скажу, что Толя после завершения службы в армии тоже уехал в Архангельск, начал работать там автослесарем и затем долгое время после окончания (заочно) института возглавлял Архангельское пассажирское автотранспортное предприятие.

Но вот и отшумело наше торжество; было, как говорят, не хуже, чем у других. Закусок и выпивки хватило всем, плясали и пели под баян, было непринуждённо и весело. Подарки были по-деревенски скромными, так что и вспомнить особо нечего. Бедно в те годы жил народ, но с надеждой на будущее.

Клавдия Николаевна выделила нам комплект постельного белья с двумя подушками и стёганым одеялом, эмалированный тазик, каждому по столовому прибору (ложка, вилка, нож, тарелки и чайные чашки), пару кастрюлек, чайник и какую-то анодированную рифлёную посудину под хлеб. Мне персонально была подарена чайная ложечка из нержавеющей стали, доставшаяся Клавдии Николаевне во время войны от какого-то спешно убегавшего в 1943 году немецкого офицера. Эту ложечку храню до сих пор как память о добром человеке, сделавшем много хорошего для становления и укрепления моей семьи во все периоды нашей жизни. Вот и всё приданое, с которым мы начинали совместную с Таней жизнь. Конечно, было ещё и имущество, полученное мной при выпуске из училища. Так что в общей сложности прибавился ещё тюк и чемодан с вещами моей жены. Вспоминая то время, невольно задаю себе вопрос о достаточности перечисленных выше предметов и вещей для нормальной жизни двух молодых людей и не могу сказать, что мы охали и ахали от их недостатка. Нас объединяли не вещи, а наша любовь и убеждённость в том, что со временем у нас всё будет, ведь вещи — дело наживное. Мы очень верили в своё счастливое будущее и с самого первого дня совместной жизни приближали его как могли.

Не успели мы привыкнуть друг к другу, а мой отпуск уже закончился, и нужно было вновь расставаться. Собрав чемоданы, убыл в соответствии с предписанием в столицу нашей Родины, впервые в своей жизни. Поэтому должно быть и понятно моё волнение как молодого человека, ещё недавно просившего защиты и помощи от власти, олицетворяемой Москвой.

Далее представлена подборка фотографий, запечатлевших некоторые моменты моей жизни и учёбы в Гомельском радиотехническом училище.

Глава 2. Полк особого назначения

Место службы определено

В Москву наша Брянская «община» приехала одним поездом, уже под вечер. И, естественно, встал вопрос о месте ночлега. Ни у кого из моих земляков знакомых в Москве не было, и только у меня была Тина Васильевна, которую мы с Таней называли между собой бабушкой. Таня уже успела раньше побывать в их семье, где её приветили как родную и оказали большую помощь в покупке одежды и других вещей. После долгих колебаний я всё-таки решился предложить своим землякам поехать на Измайловский проспект к бабушке, хотя и до сих пор испытываю неловкость — ведь пригласил товарищей поехать к, практически, чужим для меня людям, из которых чуть-чуть знал лишь Тину Васильевну, познакомившись с ней лишь год назад. Но наши брянские — народ простой, благородным воспитанием не отличались и потому без высказанных угрызений совести решили поехать. Все мы в Москве оказались впервые в жизни, ничего не знали, но топографию изучали в училище, читать умели, адрес у меня был и — вперёд. Где сами, где с помощью милиции (она в те годы была в Москве вежливой и старалась помочь) добрались до Измайловского Бульвара. Боязно было звонить в дверь, а было уже около десяти вечера, но решились. Бывают же на свете такие милые, гостеприимные люди, которые не то чтобы выразить недоумение, увидев перед собой четырёх незнакомых лейтенантов, но и вида даже не показали о неуместности такого визита. А всё Тина Васильевна! Она меня узнала ещё за дверью по голосу, обняла меня, а подошедшие Галина Васильевна и Николай Георгиевич пригласили войти. Конечно, девочек — четырёх их дочек, мы своим появлением смутили — они уже укладывались спать в своих комнатах, и потому им пришлось перейти в одну комнату, а освободившуюся комнату уставили раскладушками для нас. Нам сразу же предложили ужин, а утром Тина Васильевна накормила нас всех и завтраком. Спасибо им, я не устаю повторять это многие годы, хотя их уже давно нет на этом свете. Мои друзья-товарищи были очень довольны и ужином, и завтраком, и очень уважительным к нам отношением со стороны гостеприимных хозяев.

В управлении кадров в.ч. 32396 (1-я армия ПВО особого назначения) долго с нами не беседовали, выдали новые предписания и практически здесь же пришлось распрощаться со многими товарищами, с некоторыми, как оказалось, навсегда. Мне и В. Марченкову вручили предписание в в.ч. 52127 (17-й корпус ПВО особого назначения), дислоцирующийся на дальней окраине Одинцово, а практически напротив железнодорожной станции Внуково. Прибыли в закрытый большой и ухоженный городок за кирпичным забором уже во второй половине дня и пришли к выводу, что «здесь служить даже очень можно», от Москвы совсем недалеко. Но каково же было наше разочарование, когда нам вручили новые предписания отправиться дальше в какие-то неведомые для нас войсковые части. На наш естественный вопрос о том, что из тех в.ч. нас пошлют ещё куда-нибудь подальше (целый день только и посылали), кадровик, усмехнувшись, сказал, что дальше уже некуда. При этом моему земляку он сразу же объяснил, что доехать до его части, расположенной на окраине деревни Воробьи Калужской области, можно автобусом, идущим до Обнинска или Малоярославца. «А с Вами посложнее будет», — таков был первоначальный ответ на мой вопрос. — «Хотя, подождите, из части должна быть сегодня машина, может она ещё не уехала». Действительно, грузовик был ещё на складах, и можно было воспользоваться такой неожиданной оказией. Здесь же в штабе корпуса попрощался с Виктором и, как оказалось, надолго. Он был направлен в левофланговый полк первого (дальнего) эшелона корпуса, я же в 754-й полк особого назначения (в.ч. 71396), дислоцирующийся также в первом эшелоне, но правее — через один такой же полк от левофлангового. Расстояние между нашими полками по прямой линии составляло всего 35—40 километров, а по дорогам и все восемьдесят. При слабо развитой транспортной сети и отсутствии общедоступных средств связи эти расстояния были труднопреодолимыми. И только года через два в составе корпусной комиссии по проверке готовности к боевым стрельбам я оказался в этом «воробьёвском» полку, где мы и пообщались с земляком. К слову, в этот же раз я впервые встретился и с начальником боевой подготовки Московского округа ПВО полковником И. Е. Барышпольцем, ставшим через девять лет моим начальником в Управлении противоракетной обороны. Но это было потом, а пока нужно было быстро бежать со своими чемоданами к каким-то складам, дабы не упустить подвернувшуюся оказию. Успел, слава богу, как раз к концу погрузки автомобиля.

Уже начало темнеть — коротки осенние дни, было сравнительно тепло, в шинели даже уютно. Уселся со своими чемоданами в крытый кузов автомобиля ГАЗ-51, разделённый на две части: переднюю — для грузов, заднюю — для пассажиров. Пассажирская часть кузова со стороны заднего борта была совершенно открытой, что и позволяло вести некоторый обзор.

Выехали при свете фар, машина мелко подпрыгивала на каких-то неровностях, встречные и попутные машины были редкими. Населённых пунктов проезжали мало, дорога казалась тёмной и долгой. Обмолвиться словом было не с кем, и это ещё больше удлиняло дорогу, тем более что обозревать окрестности из-за полнейшей темноты не приходилось. Наконец, после нескольких поворотов, проехали какое-то поле, въехали в лес и остановились у освещённого прожектором шлагбаума. Из небольшой будки вышел солдат с автоматом ППШ, открыл шлагбаум, и мы опять поехали. Это был первый пост при въезде по единственной дороге на территорию полка. Через него транспортировались боевые ракеты и другая техника в зенитный ракетный дивизион, контрольно-пропускной пункт в который располагался метрах в ста от шлагбаума. Дорога от шлагбаума уходила влево, опять в темноту, но это была единственная дорога, ведущая в жилой городок. Наконец-то опять остановка, более яркое освещение, широкие металлические ворота, за которыми в свете редких фонарей просматривались слева и справа от дороги какие-то дома. Ворота открыл опять автоматчик с ППШ. Так как было уже поздно и в штаб идти не было смысла — кроме дежурного там, по-видимому, уже никого нет, то старший машины посоветовал мне отдохнуть и показал дорогу к гостинице. Было темно, что-то рассмотреть в незнакомом месте было трудно, да и уже, честно говоря, после целого дня мытарств с предписаниями и переездами, без обеда и ужина, хотелось отдохнуть. Первый раз в жизни оказался в гостинице для офицеров, небольшой, всего на три или четыре комнатки, с ковровой дорожкой на полу и большим зеркалом посредине небольшого коридора. Постояльцами уже были три молодых лейтенанта, прибывшие в этот же день из других училищ. Так я и познакомился с Анатолиями Мироновым и Ламоновым и Колей Дорошенко, с которыми и предстояло служить в предстоящие годы. С первыми двумя связь прервалась после моего поступления в академию, а с Дорошенко мы продолжали общаться даже после увольнения со службы, работая в разных организациях министерства радиопромышленности.

Полковые командиры и начальники

С некоторой робостью, наслушавшись от новых товарищей рассказов о строгости командира полка, которому они уже успели представиться, пошёл и я в штаб полка, чтобы выполнить обязательный ритуал при прибытии к новому месту службы. Полковник В. С. Деев встретил вполне дружелюбно, но без всяких сюсюканий, как иногда наигранно в таких ситуациях поступают некоторые начальники, так что я, соблюдая, конечно, определённую дистанцию в разговоре, совершенно не почувствовал себя дрожащим от волнения «кроликом». Командир был среднего роста, плотного телосложения, с немного азиатским лицом, с внимательным оценивающим взглядом, направленным на собеседника. Я обратил внимание на большое число орденских планок на груди — это был один из тех офицеров, которые благополучно прошли всю войну. Говорил он сравнительно медленно, слова произносил чётко, не повышая голоса. Расспросил меня о себе, об училище и успехах в учёбе (личное дело пока не пришло), о семейном положении. Услышав, что я женат, тут же предложил привезти жену. Естественно, с моей стороны возражений не было. Меня поразила чёткость действий командира, тут же вызвавшего начальника тыла подполковника К. С. Мельника с докладом о наличии свободной жилплощади. Нашлась одна комнатка в трёхкомнатной квартире, занимаемой семьёй командира взвода лейтенанта Н. Г. Мулявко. Об этих Мулявках я пока ничего не знал, может, это было и к лучшему. Вручили мне ключ от жилья, пошёл, посмотрел — комнатка метров в десять-двенадцать, совершенно пустая, без какой бы то ни было мебели, со сравнительно чистыми полами и стенами, с одним окном на восток. Осмотр производился под неусыпным оком будущей соседки Люси (Ядвиги — таково было её настоящее имя) и двух её деток, выступавшей больше на правах хозяйки, а не соседки. Правда, она посвятила меня во все бытовые стороны совместного проживания на одной кухне, распределению территории, обязанностей по уборке, топке плиты и обогревающей системы и приобретению топлива для них. Квартира эта находилась в двухквартирном сборно-щитовом (называемом у нас финским сборно-щелевым) доме, облицованном снаружи для утепления асбошиферной плиткой. Домов такой конструкции было шесть, т.е. на двенадцать семей, но практически во всех квартирах ютилось по две семьи. Были дома и иного типа, о чём речь ещё впереди. Конечно, со всем жилищным фондом полка разобрался уже позже, а пока, как и приказал командир, во второй половине дня доложил ему об осмотре жилья и готовности привезти жену. Тут же в моём присутствии последовала команда начальнику штаба подполковнику Козельскому выписать мне отпускной билет на пять суток. «Хватит пять суток?» — «Управлюсь, товарищ полковник!». А ведь можно было попросить ещё пару суток. Но молодо-зелено, да и не хотелось начинать службу с просьб. Не приучен был просить. Как командир сказал, так и должно быть. По крайней мере, это было уже в подсознании. А думать-то начал о другом — на чём спать, на что и за что сесть — никакой ведь мебели не было. Ключ вручил своим новым товарищам — хорошо, что они были холостыми — и попросил их помочь в обустройстве. Спасибо им, к нашему приезду в комнате уже была солдатская, естественно, односпальная койка, правда, без матраса, тумбочка, стол и стул с табуреткой. На кухне тоже появился какой-то столик. А это уже относительный комфорт, в таких условиях в те времена жило подавляющее число молодых офицеров, да и не только офицеров.

Хорошее, по моему убеждению, помнится долго, даже вроде бы мелочи. Так мне и запомнился заместитель начальника штаба майор И. А. Миронов, ехавший по каким-то делам в Балабаново и предложивший место в своём «Москвиче-401». До этой железнодорожной станции от нас километров тридцать, а никакого общественного рейсового транспорта из полка не было. Чтобы куда-нибудь поехать, надо было от городка пройти около пяти километров до окружной автомобильной дороги, по которой раза четыре в сутки проходил автобус Москва-Боровск. Чаще всего рассчитывали на попутные грузовики, которые в те годы, как правило, останавливались и подвозили, иногда даже бесплатно. Ближайшими к нам железнодорожными станциями были Наро-Фоминск (Нара) и Балабаново на Киевском направлении и Дорохово (примерно в 30 км) на Белорусском направлении. В те годы все пассажирские поезда останавливались на этих станциях и отсюда можно было уехать и в Москву и, что очень важно было для меня, в Брянск (из Нары и Балабаново). В дальнейшем, по мере развития пригородного сообщения, остановки пассажирских поездов здесь постепенно упразднялись. Но до этого было ещё очень далеко.

Практически через четыре дня после отъезда за назначением я вновь предстал перед светлыми очами моей Татьяны, чему обрадовалась не только она, но и Клавдия Николаевна и Толя, всё ещё ожидавший повестку в армию. Сборы наши в обратный путь были недолги, всё приданое уместилось в чемодан и тюк, которые нам помогал забросить Толя, наш незабвенный Кузьмич, и на грузовик поверх дров в Жиркино, и на поезд Орёл-Брянск в Карачеве, и на верхнюю полку плацкартного вагона поезда Брянск-Москва, с которого мы должны были сойти в Наре, конечной точке нашего железнодорожного маршрута. Дальше уже предстояло добираться автомобильным транспортом, и здесь мой расчёт был на наш полковой автомобиль. Дело в том, что для получения фельдъегерской (служебной) почты наш полк был приписан к Наро-Фоминскому почтамту, и сюда два раза в неделю высылалась машина с начальником секретного отделения. Слава богу, всё сошлось, мы дождались машину. Это был тот же крытый ГАЗ-51, на котором я добирался из Внуково, и впереди была теперь дорога длиной более 50 км. Если идти по просёлочным дорогам и тропинкам, то расстояние от полка до Нары оценивается примерно в 22—25 км. Эту дорогу я однажды прошёл с матерью, когда она приезжала нас навестить. А автомобиль сначала из Нары по Киевскому шоссе доезжал до Балабаново, а затем уже по кольцевой дороге до полка. Других автомобильных дорог не было. Значительно позже, уже в конце 60-х годов была построена дорога Нара-Верея, проходившая примерно в пяти километрах от жилого городка полка. Но к этому времени полка уже не было, а на его месте был размещён отдельный противоракетный центр (ОПРЦ) системы ПРО А-35. В интересах системы были построены новые дороги, в том числе и прямая от жилгородка до Нары, частично использующая и вторую, проложенную специально для доставки противоракет с технической базы. Сейчас и ОПРЦ перестал существовать, но остался большой городок из пятиэтажек, выстроенный на месте нашего полкового из «сборно-щелевых» домов.

А тогда по той единственной 50-километровой дороге доставлялась в полк не только спецпочта, но и хлеб с Наро-Фоминского хлебозавода, который находится на том же месте и в настоящее время. Конечно, учитывая большие по тем временам расстояния, и за хлебом ездили не каждый день. Ближе хлебозаводов не было. Вот такие были времена.

Наше обустройство в первом совместном жилище началось с похода за сеном для матраса, которое специально заготовлялось для этих нужд. Стожок такого «сена специального назначения» находился метрах в семидесяти от нашего дома. Вот и пригодился тот полосатый матрас, который мне выдали в училище — знали тыловики условия жизни в частях и материальные возможности молодых офицеров.

За один вечер благодаря стараниям Тани наша комнатка была вымыта, постелька убрана, стол застелен вышитой ею же скатёркой, зимняя одежда определена на гвоздики в стене, а остальное было всё аккуратно сложено на тумбочке и на полу. Пока надеяться на какие-то улучшения быта не приходилось, купить было не за что; все деньги, полученные в училище, были израсходованы. Да и велики ли они были? Теперь оставалось ожидать выплаты подъёмного пособия и очередной получки, в счёт которой пришлось приобрести кое-какую кухонную посуду, ведро для воды (вода-то была на улице в колонке) и керогаз, как у соседей. Электрические плитки и электричество были дороги, поэтому пищу чаще всего готовили на керогазах, особенно в летнее время, когда плиту не топили. В результате обильного и практически ежедневного сжигания керосина, за которым приходилось ездить за 10 километров в деревню Назарьево, потолок и стены на кухне и в коридорчике давно потеряли свой первоначальный вид и производили удручающее впечатление. Года через два уже с новыми соседями мы предприняли, прямо скажем, героические усилия по отмыванию копоти и приведению кухни и коридора в более или менее «светлое» состояние.

Ну а настоящую кровать с очень популярной тогда, так называемой, панцирной сеткой и ватным матрасом мы смогли приобрести лишь к новому году после получения подъёмного пособия.

Практически с самого первого дня надо было решать и другие бытовые вопросы — приближалась зима и требовалась заготовка топлива для кухонной плиты и обогревательной системы. В квартире было смонтировано водяное отопление с водонагревательным котлом, установленным на кухне. Котёл растапливался дровами, а потом загружался углём, продолжительность горения которого, а следовательно и поддержания в квартире тепла, была значительно большей, чем у дров. Уголь завозила часть и потом продавала офицерам за наличные деньги, как правило, путём удержания соответствующей суммы из денежного довольствия. Дорогой был уголёк. На дрова старались не расходоваться — кругом же лес. С помощью нескольких солдат пилили недалеко от дороги сухостой, а разделывали его на дрова уже во дворах, где были построены вполне приличные сараи для хранения топлива. Конечно, все эти снабженческие функции приходилось совмещать со службой, что было довольно сложно. Но в наших условиях особого выбора практически и не было.

Может и не стоило бы писать об этих «мелочах», но надо обязательно помнить об исходной «высоте» нашего положения, с которой мы начинали свою сознательную взрослую жизнь. Мы, молодые люди, мирились с бытовой неустроенностью (не могу сказать, что всё это нам нравилось), считая её временной, помня и огромные потери, понесённые нашей страной в прошедшей войне и понимая необходимость расходовать огромные средства на защиту страны от объединившихся в единый фронт извечных врагов России. Откуда государству на всё было отыскать средства? Вопрос совсем не риторический, тем более в условиях господствующей интернационалисткой идеологии.

Немного о жилом городке полка

Городок со всех сторон был обнесён плотным забором из колючей проволоки высотой более двух метров, а расстояние между проволоками не позволяло даже маленькому ребёнку протиснуться через такое ограждение. Из городка через КПП выходила всего одна дорога, ведущая на объекты и далее, в обход объектов, ещё через один КПП — во внешний мир. Служебная и жилая зоны городка разделялись только неширокой бетонной дорогой, никаких дополнительных ограждений не было. Даже караульное помещение находилось на территории жилой зоны рядом с домами офицерского состава; правда, само караульное помещение было выгорожено. В служебной зоне размещались две казармы для личного состава, солдатская и офицерская столовые, штаб, клуб — все в одноэтажных сборно-щитовых домах только разного размера. Здесь же размещались баня с котельной, автопарк и складские помещения. Жилая зона по площади была значительно больше и в ней размещались три двухэтажных кирпичных дома для командования части, офицерского общежития для холостых офицеров, гостиницы. Остальная часть офицерского состава полка занимала шесть сборно-щитовых двухквартирных домов и десятка два таких же, значительно меньших по площади домиков, но с мансардными помещениями. Туда тоже заселяли молодых семейных офицеров, и было большим счастьем получить такой домик на одну семью. Но это было возможным очень редко и только в особых ситуациях, например, при откровенной неуживчивости с соседями.

Внутри каждого двора вдоль заборов были высажены кусты чёрной смородины, дававшие хороший урожай, а кое-где уже плодоносили и фруктовые деревья. Во дворах же рядом с сараями для топлива находились и удобства. В самих домах были построены по одному или два (в больших домах) бетонных погреба, но пользоваться ими ни для защиты от оружия массового поражения, ни для хранения овощей было невозможно из-за постоянного затопления их грунтовыми водами. Вот так иногда из-за непродуманности конструкции или нарушения технологии строительства (например, некачественного выполнения гидроизоляции) большой труд идёт насмарку.

Лазарет для оказания медицинской помощи офицерам и солдатам полка размещался в торце здания штаба. Никаких гражданских медицинских учреждений для членов семей, в том числе и детского врача, не было. Нуждающиеся в медицинской помощи вынуждены были на перекладных добираться аж в город Верея, находящийся от нас километрах в тридцати. И только для оказания экстренной медицинской помощи, в том числе и роженицам, выделялся транспорт. В штате медицинской службы числился старший врач полка, фельдшер и две медицинских сестры.

Детского садика и школы в городке тоже не было. Школьников возили на автобусе части в деревню Назарьево (около 10 км), а маленьких деток воспитывали сами родители, так как для жён работы в городке и в ближайших населённых пунктах практически не было, а ездить на работу в города из-за отсутствия регулярного транспортного сообщения не всякая женщина решится. Такое положение с трудоустройством жён офицеров имело определённые негативные последствия, поэтому командованием частей предпринимались некоторые меры по обеспечению занятости женщин. Но об этом рассказ впереди.

И ещё немного о нашем жилье. Никакой телефонной связи в домах, кроме квартир командования полка, не предусматривалось. Но зато в каждой квартире всех жилых домов были установлены «звонки громкого боя» для оповещения офицеров в случае объявления тревоги. Эти звонки были неоднократной причиной истерик у малых деток, так как они могли греметь в любое время суток, а часто и по несколько раз в сутки. Мне они запомнились ещё и выговорами, которые мы получили с соседом Игорем Стремоуховым за то, что проспали очередной сбор по тревоге, так как накануне отключили сигнализацию, испугавшую нашего Валеру, находившегося как раз под звонком на руках у мамы, а потом забыли её включить.

Такие городки с небольшими внутренними отличиями были типовыми для всех полков 1-й армии. Серьёзное отличие в житейском плане состояло в степени удалённости городков от крупных населённых пунктов и дорог с общественным транспортом. Такие «райские» городки были и в нашем 17-м корпусе, например, в упоминавшейся уже мною д. Воробьи на Старо-Калужском шоссе, в Старой Рузе, на Минском шоссе около Голицыно (Бутынь), да и в других местах.

Все боевые объекты, жилгородки, вся инфраструктура, в том числе и две кольцевые дороги вокруг Москвы, соединяющие между собой полки и технические базы армии, были построены ведомством Л. П. Берия. В мою бытность в полку рядом с жилым городком и боевыми объектами ещё хорошо просматривались выгороженные колючей проволокой зоны с вышками и бараками для заключённых.

Немного о ПВО города Москвы

До начала 50-х годов противовоздушная оборона крупных административных, промышленных центров, особо важных промышленных районов и отдельных стратегических объектов осуществлялась истребительной авиацией, зенитной артиллерией и обеспечивающими боевые действия радиотехническими войсками и другими средствами воздушного наблюдения и оповещения, прожекторными частями и др.

В начале 50-х годов прошлого века для защиты Москвы от возможных налётов авиации вероятного противника была создана и принята на вооружение система ПВО С-25. На технической базе этой системы была сформирована 1-я армия ПВО особого назначения в составе четырёх корпусов особого назначения (1-й, 6-й, 10-й и 17-й) по 14 зенитно-ракетных полков (ЗРП) в каждом. Для обеспечения ЗРП ракетами, боевыми частям к ним, компонентами ракетного топлива, проведения ремонтных и восстановительных работ на средствах системы были созданы технические базы армейского и корпусного подчинения. Для радиолокационного обеспечения боевых действий предназначались радиолокационные узлы дальнего обнаружения (РУД) на базе стационарных РЛС типа П50 на удалении 300—400 км от Москвы и радиолокационные узлы ближнего обнаружения (РУБ) на базе РЛС П20 (П30) на удалении 20—30 км от Москвы в районе расположения штабов и командных пунктов корпусов. РУД 17-го корпуса находился в районе Брянска, а РУБ — недалеко от железнодорожной станции Внуково. В те далёкие уже теперь времена вся территория от РУБов в сторону от Москвы была совершенно свободной от всяких застроек; это были поля, леса и перелески. Ныне этих объектов уже давно нет, а вся территория застроена либо торговыми и жилыми комплексами, либо сервисными и, реже, промышленными предприятиями.

Полки каждого корпуса располагались в два эшелона. Первый (дальний) находился на расстоянии около 85 км, а второй (ближний) — на расстоянии около 45км от Москвы. Привожу, конечно, средние расстояния, так как в зависимости от рельефа местности ЗРП смещались в ту или иную сторону от расчётной точки, намеченной по карте на дуге соответствующего радиуса. Но при любом отклонении объекта от расчётной точки всегда обеспечивалось достаточное перекрытие секторов ответственности смежных полков.

Для доставки ракет с технических баз (баз хранения) на позиции ЗРП вокруг Москвы были специально построены две кольцевые дороги с бетонным покрытием — дальнее кольцо на расстоянии 70—100 км и ближнее — примерно в 40—50 км от Москвы. Вдоль кольцевых и радиальных дорог были проложены кабельные линии служебной связи. Строительство этих дорог способствовало значительному развитию транспортных связей в Московской и смежных с ней областях. Это как раз пример того, когда расходы на военные нужды способствуют и развитию народного хозяйства. Ныне тех «бетонок» уже не узнать — во многих местах они значительно расширены, покрыты асфальтом и обеспечивают огромные перевозки грузов в центральном регионе России, способствуют освоению новых территорий, ранее исключённых из оборота по причине отсутствия дорог.

О зенитном ракетном полке системы С-25

Каждый ЗРП С-25 в своём составе имел станцию наведения ракет (СНР) Б-200, зенитный ракетный дивизион в составе двух батарей по 5 взводов в каждой и пункта подготовки ракет (ППР), некоторые вспомогательные подразделения. Каждый взвод отвечал за обслуживание и обеспечение боевой готовности 6 ракет, так что зенитный ракетный дивизион мог одновременно установить на пусковые столы 60 ракет типа В300 (вертикального старта, длиной около 12 м. и весом более тонны). На пусковые столы ракеты устанавливались из транспортного положения вместе с полуприцепом, на котором ракета была доставлена с технической базы или из ППР, с помощью специальных гидравлических подъёмников. В момент зависания над столом огромная ракета держалась только на двух специальных цапфах, входивших в такелажные углубления в верхней части корпуса ракеты. После установки ракеты на стол и фиксации пускового замка цапфы выводились из такелажных углублений, которые тут же автоматически захлопывались специальными лючками для исключения нарушения аэродинамики ракеты. Затем к ракете пристыковывался кабель с так называемым отрывным штекером, по которому запитывалась вся бортовая автоматика. Ракета переходила в режим подготовки к пуску, а транспортный полуприцеп опускался в исходное состояние. Перечисленные операции требовали предельной аккуратности в управлении подъёмным механизмом и элементами крепежа, достаточной сноровки, чтобы раскачивающуюся на цапфах как маятник ракету установить направляющими «пальцами» в соответствующие углубления (с общим замком) пускового стола. Всеми этими работами, в том числе и заправкой ракеты окислителем и горючим, осуществляемой перед её подъёмом, руководил командир взвода. Картина установленных на столы ракет была впечатляющей, хотя лес и скрадывал высоту, но на открытом пространстве, как в степи на полигоне Капустин Яр, подготовленные к старту ракеты со своими стабилизаторами и воздушными рулями смотрелись как мусульманские минареты (высота всей сборки превышала 13 м).

В зенитном ракетном дивизионе в режиме повседневного дежурства (готовность №3) ракеты содержались под брезентовыми укрытиями на транспортных полуприцепах со снаряжённой боевой частью, но не заправленные компонентами ракетного топлива. Окислитель и горючее хранились в баках из нержавеющей стали на полуприцепе. При получении команды на заправку боевым расчётом, экипированным в защитную одежду и в изолирующих противогазах, осуществлялась перекачка компонентов из ёмкостей полуприцепа в баки ракеты. Без изолирующего противогаза случайный пролив окислителя мог привести к серьёзным отравлениям, вплоть до летального исхода. Мне запомнился тёмно-жёлтый дым, идущий от вытекших из заправочного пистолета нескольких капель окислителя, и едкий запах, проникающий в лёгкие через обычный фильтрующий противогаз даже на расстоянии нескольких десятков метров. Поэтому расчёты заправки тренировались постоянно, доводя свои действия до автоматизма и безусловного выполнения инструкции. Только такой подход обеспечивал сохранение здоровья и даже жизни. Должен сказать, что за четыре года службы в этой системе несчастных случаев, связанных с заправкой ракет, в нашем корпусе не было.

В заправленном состоянии ракета могла находиться ограниченное время, так как не выдерживали баки. После этого было два пути — либо запустить ракету, либо произвести аварийный, технически сложный, слив, а затем подвергать баки ракеты очистке и нейтрализации, что, конечно же, укорачивало её срок хранения. Поэтому боевые ракеты в полках заправлялись только в случаях действительной необходимости их пуска по воздушным целям. И только в угрожаемый период ракеты могли заправляться ещё на базах хранения, но таких случаев за мою службу не было. К слову, все перевозки ракет с баз в полки и обратно производились только в ночное время под постоянным контролем всех должностных лиц и при строжайшем обеспечении мер безопасности, в том числе и при возможных утечках окислителя во время транспортировки.

Вернёмся, однако, в дивизион. После установки заправленных ракет на пусковые столы боевые расчёты укрывались во взводных железобетонных бункерах, выдерживающих воздействие взрыва боевой части и самой ракеты в случае аварийной ситуации, и защищающих личный состав от воздействия пламени двигателя и летящего гравия. В каждом взводном бункере находилась и вся стартовая автоматика на шесть столов.

Постоянное боевое дежурство во всех полках несли по два взвода, но количество дежурных ракет иногда было и меньше двенадцати из-за необходимости в соответствии с графиком, завозить ракеты в ППР для проверки бортовой автоматики и других работ.

И немного «из будущего», о непредвиденном. В 1998 году мне предложили возглавить работы по утилизации ракет на бывшей ракетной базе в Часцах (километрах в десяти от Голицыно). Удивлению моему не было предела, когда увидел на стеллажах под открытым небом около сотни своих «старых знакомых» — ракет В300 207-й модели, с которыми расстался в 1961 году, т.е. более 35лет тому назад. За истекшие годы, со времени снятия в 1988 году системы С-25 с вооружения, оборудование и все сооружения базы, особенно заправочные комплексы, были сильно разрушены и временем и отсутствием надлежащего присмотра и ремонта. Но ракеты после прошедших со времени их поставки на базу десятилетий, постоянно подвергавшиеся воздействию переменчивой подмосковной погоды, выглядели, как только что вышедшие из ворот завода. Ещё большее, теперь уже восхищение, у меня вызвало внутреннее состояние ракеты. Пиропатроны, предназначенные для запуска ампульной батареи, открытия клапанов подачи горючего и окислителя в двигатель, воздуха высокого давления из шар-баллонов своим потребителям сработали очень чётко при подаче на них нужного напряжения. Обезопасив таким образом работающих (баки ракеты на отсутствие в них компонентов топлива были проверены мной ранее), вскрыли лючки для доступа к радиооборудованию. Поразительно, но даже минимальных следов коррозии или других разрушающих признаков визуально совершенно не обнаруживалось. Всё «нутро» этого сложнейшего технического устройства было совершенно чистым. Невольно вспомнился и куратор системы С-25 Л. П. Берия, сумевший в тех сложных условиях организовать производство сложнейшей ракетной техники с таким запасом прочности по её сохранности.

Но это воспоминания «из будущего», а я был назначен в 1957 году на должность старшего техника координатной системы станции Б-200 и приведенная выше, даже в очень неполном изложении, информация о зенитно-ракетном дивизионе являлась запретной, мягко выражаясь, ненужной для выполнения своих прямых обязанностей на конкретной аппаратуре. Мне же, допущенному в конце второго года службы к исполнению обязанностей оперативного дежурного КП полка, пришлось осваивать технологию перевозки ракет, порядок проверки прибывающих с баз ракет на ППР, порядок хранения, организацию заправки и подготовки их к пуску, принципы работы и устройство стартовой автоматики, охрану позиций и другие вопросы, касающиеся обеспечения боевой готовности средств полка. В обязанности оперативному дежурному вменялось руководство сокращёнными боевыми расчётами СНР и зенитно-ракетного дивизиона, подъём полка по «тревоге» и приведение средств полка в боевую готовность, в том числе и с заправкой ракет, а в случае неприбытия на КП командования — руководство боевыми действиями. Это были для меня дополнительные не менее шести 12-часовых дежурств в месяц, причём совершенно неоплачиваемые. При этом никто не снимал с меня обязанностей по обслуживанию закреплённой за мной аппаратуры, по несению дежурства в качестве дежурного техника и начальника боевого расчёта СНР.

Эти дополнительные нагрузки начались через два года, а пока, через месяц пребывания в полку, пришёл только допуск по линии компетентных органов (как было принято тогда говорить), разрешающий вход на объект и пользование служебной литературой для освоения своих обязанностей в соответствии с занимаемой должностью.

Станция наведения ракет Б-200. Начальники и сослуживцы

До сих пор не изгладились из памяти первые впечатления от знакомства с СНР. В отличие от радиотехнических войск боевая позиция станции была окружена несколькими рядами колючей проволоки. К позиции, окружённой с трёх сторон лесом, подходила одна единственная бетонная дорога, упирающаяся в КПП, дежурство на котором постоянно нёс часовой, он же по совместительству и контролёр, вооружённый автоматом ППШ с двумя снаряжёнными магазинами. Сразу же за КПП справа от дороги располагалось здание ремонтной мастерской со складом запасных деталей, одноэтажный кирпичный домик с караульным помещением, библиотекой секретной литературы и комнаткой отдыха боевого расчёта офицеров. А далее бетонная дорога выходила на угол покатого кургана («бугра») длиной метров семьдесят и шириной около 35 метров, над которым возвышались оголовки вентиляционных шахт с небольшими закрытыми люками на боковой стенке. Перед западным торцом этого кургана была сравнительно больших размеров бетонная площадка, на дальней стороне которой находились какие-то пока с непонятным для меня назначением вертикально-наклонные углубления, покрытые металлом, с подъёмом на уровень площадки в сторону от «бугра». Таких углублений довольно приличных размеров было четыре и они оказались, как потом позже узнал, антеннами для передачи команд на борт ракеты и приёма сигналов от радиоответчиков ракет (каждая на своей частоте). В самом же «бугре» в большой бетонной нише я узнал антенны, их было две, необычной и невиданной мною доселе конструкции — двойные, сложенные из двух треугольников со сглаженными углами так, что в плане конструкция напоминала шестиконечную сионистскую звезду. Одна из этих конструкций вращалась перпендикулярно земле, вторая была развёрнута относительно первой на 900 и под углом в 450 относительно горизонта. Увиденное уже внушало какое-то смутное чувство загадочности и сложности конструкции, но когда представилась возможность разобраться, то оказалось всё просто. Так как СНР работала в сантиметровом диапазоне, то в качестве антенн использовались усечённые параболоиды вращения, размер которых был выбран исходя из необходимости создания диаграммы направленности нужной конфигурации. Двойная же конструкция позволяла увеличить частоту облучения цели, которая при выбранной скорости вращения антенны составляла 6 Гц. Именно с такой частотой менялась развёртка на индикаторах наведения, синхронизированная, естественно, с вращением антенн. Такое «дёргание» индикаторов СНР воспринималось очень непривычно по сравнению с плавным движением развёртки на экране индикатора кругового обзора РЛС П-10 или П-20 (30) в радиотехнических войсках.

Метрах в пятнадцати-двадцати от этих антенн в бетонном обрамлении находилась тяжёлая стальная дверь с мощными запорами. За дверью шёл бетонный коридор до конца «бугра», заканчивающийся такой же дверью, выводящей на другую сторону сооружения, в торце которого находились подземные ёмкости с запасом топлива для трёх дизель-электрических генераторов, смонтированных внутри сооружения, выхлопные трубы которых возвышались тут же. Конечно, все сведения я не мог получить в первый же день моего пребывания на объекте, на это требовалось время и, прежде всего, на освоение аппаратуры по назначенной должности, куда и вёл меня мой новый начальник через такую же массивную стальную дверь, расположенную примерно в середине коридора, открывшую вход уже в нутро сооружения. Очередную, уже более лёгкую дверь открыл мой начальник, как бы распахивая сразу тот объём аппаратуры, которую мне следовало освоить. Увиденное в зале прямо после двери меня если и не потрясло, то заставило на какое-то время остановиться и замереть с впервые в жизни явившимся чувством оцепенения, робости или боязни того, что «тут и до смерти ничего не изучишь». Честное слово, это, может быть, и не было произнесено вслух, но то, что я так подумал, является абсолютно достоверным. В училище я привык к аппаратуре, размещённой в КУНГах, т.е. к относительно небольшим объёмам. А здесь слева от меня вдоль стены стояло пять или шесть шкафов (это уже больше, чем на РЛС П-10 и даже П-20), а справа открывался большой зал с рядами огромных, выше человеческого роста, шкафов, закрытых стеклянными дверями. В конце зала угадывались ещё двери, за которыми, несомненно, находится тоже аппаратура. И вновь возникла та же мысль.