Бесплатный фрагмент - О чём рассказали картины

От автора

«Пинакотека аматёра» — собрание историй, на которые меня вдохновили картины из собраний наших, отечественных музеев.

Название «О чём рассказали картины» большинству читателей приглянулось больше, но после первых редакторских правок, решил добавить второе, то под которым располагаются файлы на рабочем столе компьютера.

«Пинакотека» — так называлось собрание картин и скульптур в Древней Греции.

«Аматёр» — любитель, не профессионал, каковым и являюсь.

Ведь, в действительности, эти истории созданы не профессионалом, любителем, которому надоело читать в интернете скучнейшие описания знаменитых полотен, известных живописцев, многократно повторяемые Сетью.

Признаюсь это было удивительное путешествие в иные миры, затерянные в книжных страницах факты, окутанные пыльной пеленой банальных описаний. Шаг за шагом постепенно картины открывались для меня: живые, теплые, иногда тяжёлые и трагические. А ещё были встречи, с чудесными людьми — художниками, с их точкой зрения, их мнением, их успехами, трагедиями, терзаниями, всем тем, что наполняет и мою, сегодняшнюю жизнь, и жизнь давно прошедших эпох.

Каждая история — маленькое исследование, прогулка по прошедшей эпохе, а в качестве приза восхитительное чувство, когда в давно знакомой картине открывается новое, не известное раньше, очень личное.

Так было с «Осенью» Башкирцевой. Откровенно говоря, не понимал этой, ее последней работы, пока не прошел по дневникам, свидетельствам и воспоминаниям весь путь создания этой картины. Прошел и был поражён искренностью и силой духа юной художницы.

Пятьдесят одно полотно, пятьдесят одна история, пятьдесят одно открытие. Пятьдесят одно потому, что идея рассказа, с которого начинается сборник возникла внезапно, пришлось финальную картину вынести в эпилог.

Какие-то полотна знаю и люблю давно, на какие-то наткнулся случайно.

Примерно так случилось с «Неизвестной» Крамского.

Целый месяц пытался подойти к описанию этой удивительной картины — боялся. Удивительная точность и выразительность портрета, таили в себе множество секретов, больших и маленьких. Поиски фактов, сопоставление дат и отношение к работе современников привели меня к одной из популярных версий её создания. Но самое удивительное случилось примерно через месяц, после окончания первого черновика рассказа. В Ярославском художественном музее обнаружил знакомый образ с табличкой внизу: «Портрет неизвестной». всё того же Крамского. Он был написан спустя несколько лет после скандального появления первой картины.

Так в «пинакотеке» появилась ещё одна, другая «Неизвестная».

Каждая история это попытка погрузиться в шедевр, вдохнуть его мир, услышать пульс персонажей, их чувства, мысли, мечты.

Порою, эти «погружения» превращали меня в участника событий, и тогда картина великого мастера становилась иллюстрацией, той истории, что приключилась со мной. Так было с «Прогулкой короля», «Савояром», «Стрекозой» и некоторыми другими.

Какие-то были эхом впечатлений от работы и мыслей, которые мог бы испытывать художник. Да, большая часть рассказов чистой воды вымысел, как и любой художественный текст.

Цель у данного сборника простая и глобальная одновременно — пригласить читателя в музей и попытаться увидеть рассказанные в этой книге истории в шедеврах живописи.

Самонадеянно? Возможно.

Но если хотя бы один из сотни прочитавших книгу или один из рассказов придет и посмотрит на полотна иначе — я буду счастлив.

Маститые, именитые и заслуженные искусствоведы с историками не переживайте: мои рассказы чистый вымысел, ну почти. Записки «аматёра», любителя, который хочет поделиться с друзьями-читателями своим взглядом на историю живописи, историю создания тех или иных картин, эпизодов истории, путей творческого становления, всего того, что Великие Художники оставили нам в наследство.

Вот список полотен, подаривших тепло творческого поиска:

• Книжная лавочка, В. М. Васнецов, 1876, Государственная Третьяковская галерея

• Портрет дамы в голубом, Т. Гейнсборо, ок.1780, Государственный Эрмитаж

• В мастерской художника, К. Е. Маковский, 1881, Государственная Третьяковская галерея

• Площадь Согласия, Э. Дега, 1875, Государственный Эрмитаж

• Видение отроку Варфоломею, М. В. Нестеров, 1889—1890, Государственная Третьяковская галерея

• Свидание, В. Е. Маковский, 1883, Государственная Третьяковская галерея

• Дети с попугаем, К. Робертсон, 1850, Государственный Эрмитаж

• Поклонение волхвов, П. Брейгель мл., вторая половина XVI в., Государственный Эрмитаж

• Грачи прилетели, А. К. Саврасов, 1871, Государственная Третьяковская галерея

• Савояр, В. Г. Перов, 1864, Государственная Третьяковская галерея

• Аленушка, В. М. Васнецов, 1881, Государственная Третьяковская галерея

• Приготовление к экзамену, И. Е. Репин, 1864, Государственный Русский музей

• После грозы, Ф. А. Васильев, 1868, Государственная Третьяковская галерея

• Владимир перед Рогнедой, А. П. Лосенко, 1770, Государственный Русский музей

• Терраса на берегу моря, С. Ф. Щедрин, 1828, Государственная Третьяковская галерея

• Стрекоза, В. Д. Поленов, 1875, Государственная Третьяковская галерея

• Осенний день. Сокольники, И. И. Левитан, 1879, Государственная Третьяковская галерея

• Неудача, К. А. Коровин, 1880-е, Государственная Третьяковская галерея

• Прерванное свидание, К. П. Брюлов, 1827—1830, Государственная Третьяковская галерея

• Кружевница, В. А. Тропинин, 1823, Государственная Третьяковская галерея

• Прогулка короля, А. Н. Бенуа, 1906, Государственная Третьяковская галерея

• Побежденные. Панихида, В. В. Верещагин, 1879, Государственная Третьяковская галерея

• Переход Суворова через Альпы, В. И. Суриков, 1899, Государственный Русский музей

• В покоренной Москве, В. В. Верещагин, 1898, Государственный Исторический музей

• Бриг «Меркурий» после победы над двумя турецкими судами встречается с русской эскадрой, И. К. Айвазовский, 1848, Государственный Русский музей

• Летняя ночь на Неве у взморья, А. П. Боголюбов, 1875, Государственная Третьяковская галерея

• Сухарева башня, А. К. Саврасов, 1872, Государственный исторический музей

• Вечерний вид в деревне. Орловская губерния, М. К. Клодт, 1874, Дальневосточный художественный музей

• С квартиры на квартиру, В. М. Васнецов, 1867, Государственная Третьяковская галерея

• Петербургский дворик, К. Е. Маковский, 1857, Государственный Русский музей

• Лунная ночь в Крыму, И. К. Айвазовский, 1859, Государственный Русский музей

• Осень, М. К. Башкирцева, 1883, Государственный Русский музей

• Христос в Гефсиманском саду, А. И. Куинджи, 1901, Алупка, Воронцовский дворец

• Зимний обоз в пути, И. К. Айвазовский, 1857, Смоленская художественная галерея

• Стычка с финляндскими контрабандистами, В. Г. Худяков, 1853, Государственная Третьяковская галерея

• Перед исповедью, И. Е. Репин, 1879—1885, Государственная Третьяковская галерея

• Всюду жизнь, Н. А. Ярошенко, 1888, Государственная Третьяковская галерея

• Привал арестантов, В. И. Якоби, 1861, Государственная Третьяковская галерея

• Не ждали, И. Е. Репин, 1884—1888, Государственная Третьяковская галерея

• Рожь, И. И. Шишкин, 1878, Государственная Третьяковская галерея

• Март, И. И. Левитан, 1895, Государственная Третьяковская галерея

• Свежий кавалер, П. А. Федотов, 1846, Государственная Третьяковская галерея

• Рыболов, В. Г. Перов, 1871, Государственная Третьяковская галерея

• Неизвестная, И. Н. Крамской, 1883, Государственная Третьяковская галерея

• Воспоминание о саде в Эттене, В. Ван Гог, 1888, Государственный Эрмитаж

• У водоема, В. Э. Борисов-Мусатов, 1902, Государственная Третьяковская галерея

• Портрет неизвестной, И. Н. Крамской, 1886, Ярославский художественный музей

• Вид Константинополя при лунном освещении, И. К. Айвазовский, 1846, Государственный Русский музей

• Японский нищий, В. В. Верещагин, 1903, Государственный Русский музей

• Жнецы, А. Г. Венецианов, 1825—1826, Государственный Русский музей

• Богатыри, В. М. Васнецов, 1881—1898, Государственная Третьяковская галерея

Книжная лавочка

Братская размолвка, взаимные обиды — горькие, сказанные в горячке спора, слова не дают покоя, саднят, беспокоят душу. И вроде бы, решили примириться друг с другом, простить по-семейному, келейно, старые грехи, но нет ни ладу, ни мира.

Казалось бы, прошло уж более тридцати лет, а вот поселился в сердце зловредный холодок пропасти, разделяющей близких некогда, людей и не даёт увидеть тепла с другого берега.

Кирилл Митрофанович Лыткин неспешно брёл домой после ранней литургии в Трифоновском монастыре, но легкости, той, что была прежде не было и в помине.

Даже сегодня, в праздник Преображения, не может он с прежней, детской радостью переступить порог храма.

В который раз, опять и опять, старая рана источает боль утраты веры. Того удивительного светлого единения, той мечты быть частью мира, где он счастлив, уважаем, любим и Богом, и людьми. Как тяжело было сделать этот шаг — переступить через себя, попросить прощения и обрести его, но не найти прощения в себе. Как же он смеет переступить порог храма?

Конечно же он его переступает, несмотря, на то, что он — будучи ещё мальчишкой, набедокурил, стащил булку в рядах и попал прямо в лапы урядника. Стыд-то какой: сын священника, старший брат готовиться сан получить, средний в семинарии, а он — воришка.

Хорошо, что батюшка не видел этого позора, схоронили его за месяц до того случая, да ему и братских укоров было достаточно. Вот тогда-то и прозвучали те слова, разделившие братьев.

— Хороша семейка: старший поп, — в сердцах сказал старший, Сашка, — средний неуч, а младший в разбойники подался.

— Зря ты так, — рыкнул средний, Сергунька, — видишь, ему и самому несладко, а тут ты ещё.

— Тоже мне пират-ушкуйник, — продолжал кипятиться Александр, — герой- добытчик!

Это и стало последней каплей. Всё, что было потом Кирюшка помнил плохо. Молча встал, накинул потертый, перешитый и укороченный покойной матушкой армяк, повернулся в красный угол к иконам, перекрестился и вышел.

Сергунька выскочил следом, давай уговаривать, но младший лишь обнял брата на прощанье и ушёл.

В Нижнем Новгороде примкнул к ополченцам и отправился «турку бить». Но пока добрались мир был уже подписан. Вновь скитания, но уже осмысленные — надо учится. Подрядился бегать офеней, разносчиком всякой мелочи, коробейником, дорос до лавки, женился.

Вспомнив о любимой Меланьюшке, Кирилл Митрофанович, начал оттаивать и ускорил шаг — без утренней трапезы и торговли не будет. Старые привычки самые надежные.

Уже подходя к дому, он почуял этот волшебный аромат гурьевской каши, такую умела делать только Меланья: брала несколько круп, вымачивала, парила-варила, добавляла ягод и запекала.

Его жена была при кухне сызмальства, сперва при барской, потом при монастырской, а потом даже в ресторации помогала и теперь все свои знания дарила мужу и детям.

С Александром они встретились, лишь раз, перед их свадьбой Мелашей, лет шестнадцать назад. Тот заехал на могилу к родителям — уезжал на Кавказ, полковым священником. Поговорили, повинились друг перед другом, даже обнялись на прощание, но прежнего тепла не было, будто лёд сковал. Он помнил, как сильно изменился брат, из прежнего Сашки-Алексашки превратился в загадочного витязя, что защищает дом свой и людей своих. А он так и остался чужим, ложкой дегтя в бочке мёда счастливой семьи.

Теперь уже его дети уехали в Нижний, в ремесленное училище, в инженеры рвутся. Учёные и проказы у них такие же, мудреные. Привезли, на Рождество, матери ходики, а те, как засвистят к полуночи, чисто воров ловят. Отец с матерью в сени, а эти на лавке от хохота заливаются, разве что не хрюкают. Родители, вернувшись хотели всыпать шкодятам, но увидев их лица захохотали вместе с ними — дети, это радость.

Плотный, хоть и постный завтрак, поднял настроение. «Жаль конечно солнышка мало, — размышлял Кирилл Митрофанович, выходя на крыльцо, — значит, торговля будет не ахти какая, ну да и то ладно — с голоду не пухнем, по миру не побираемся и то, слава Богу».

В левой руке он держал бумажный свёрток источавший аромат свежих пирогов — праздничное угощение его «работникам», паре мальчишек беспризорников. Один «деповский» Сенька, обитает в мастерских паровозного депо, где прежде работал его отец, другим был рыжий Гришка, такой же круглый сирота, живущий при мельнице. Оба непоседы и страсть как хотели разбогатеть.

Кирилл Митрофанович давал им небольшие поручения отнести книгу или посылку, делал им подарки, угощал стряпней Меланьи, а та уж и рада помочь ребятишкам. Он даже предлагал обоим поселиться у них, но друзья отказались.

Вот и теперь они демонстративно вытянулись во фрунт и дружно поприветствовали его: «Здрасть, Киртрфаныч»!

Выдав гостинцы сорванцам и добавив по пятачку на чай, Кирилл Митрофанович принялся открывать лавку.

Многочисленные лубки со сказками, пословицами, наставлениями, рецептами — на любой вкус. Мелочь, но без неё на ярмарке никуда — останешься без штанов. Книги начнут продаваться, когда приедут семинаристы, это он сам помнит. Хочешь хорошую оценку — беги за книгой.

«Эх, Сашка, где ж ты теперь? Жив ли»? — подумалось ему, и уныние было готово вновь захватить сердце, но не успело — появился покупатель.

Первый покупатель самый важный — не важно кто это, но ежели купит не торгуясь — добрый знак: день будет удачным.

«Селянин, приехал на заработки, рубщиком сучьев, его первый выезд в город» — привычно отмечал про себя Кирилл Митрофанович.

«Пойми кто перед тобой и продавай что угодно» — говаривал его наставник на пути коробейника.

«Этому надо „ученый гостинец, что в деревню офени не носят“. Теперь главное не спешить, чем дольше стоит перед прилавком, тем больше заплатит».

— Что эта картинка стоит? — спросил мужичок, деловито поправляя топор за спиной, скорее для солидности, в смысле: «я человек занятой — мне некогда».

— Это лубок со сказкой «про репку», «двугривенный» и по рукам, — ответил миролюбиво, но без заискивания продавец, и сразу же заставил сомневаться будущего покупателя — Подарок для малютки желаете?

— В избу хочу повесить, — ответил мужичок, обрадовавшись доброму слову и равному отношению умного человека.

— В избу надо чего-то поболе, — сказал Кирилл Митрофанович, не выказывая никакого желания предлагать, — детские шалости у коробейников можно найти.

Замечание заставило покупателя встрепенуться, взгляд начал блуждать по ликам картонных иконок, купеческих частушек и фривольных наяд.

— А вот эта про что?

— Песнь о купце Калашникове. Не уверен, что ее на стенку можно вешать — беспокойная очень.

Крестьянин опять начал шарить глазами по всему товару — уйти без покупки нельзя, неловко как-то, человека беседой беспокоил, но и покупать абы что не годиться.

Наступал тот момент, который ждал Кирилл Митрофанович и абсолютно спокойным, практически безразличным голосом сказал:

— Тут кому что нравиться. Кому-то кони, кому-то рыбы, некоторые яблоки выбирают. Мне, к примеру, птицы нравятся.

В этот момент, подтверждая его слова, на крышу лавки, громко хлопая крыльями, села стайка голубей и принялась деловито выяснять отношения. Хозяин лавки мысленно поблагодарил пернатую семейку за поддержку — «денежки что голуби: где обживутся, там и поведутся».

Появились мальчишки, но увидев «покупателя», тихонечко принялись разглядывать «детские» лубки. А «покупатель», увидев интерес к лубкам даже у таких босяков, все более нетерпеливо перебирал большие листы.

— Что-то не вижу птиц, — сказал он недовольно.

— Так вот же, перед вами, — ответил Кирилл Митрофанович, — Тут Царевна-лебедь, тут Финист-сокол, тут языческая Мать-утя…

Краем глаза Кирилл Митрофанович заметил появление новых покупателей — добрый селянин: попросит — уступлю.

— А вот эта? — спросил мужичок, вытягивая большой лист.

— Это легенда об Алконосте, — раздался знакомый с детства голос. Алексашка, постаревший и поседевший стоял, опираясь на свой иерейский посох, а рядом с ним стоял малыш лет пяти-шести, рыженький, деловито осматривающийся вокруг.

— Сие есть райская птица, — продолжил Александр, — Птица-озарение. Птица неунывающая и лучезарная, прилетает, аккурат на праздник Преображения, и стряхнув с перьев капли живой воды освещает яблоки, делая их целебными.

— Да неужто! — воскликнула старуха-странница у него за спиной.

— Пустые побасенки, — проворчала хозяйка мелочной лавки Васса Марковна.

— Сии сказки есть корни земли нашей, — по-отечески ласково, ответил батюшка.

Ошарашенный таким жарким ученым спором крестьянин, не торгуясь выложил деньги на прилавок и, бережно завернув лубок в тряпицу, с гордо поднятой головой отправился домой.

Отец Александр пропустил вперед странницу и Вассу Марковну, а потом обнявшись с братом сказал:

— Вот перевели в родную епархию, попросился в отцовский храм и решили мы с Кириллом Александровичем с ярмаркой познакомиться…

— Живой! Вот, счастье-то! — прошептал, едва сдерживая слёзы Кирилл Митрофанович.

Портрет Дамы в голубом

В этом году август выдался жарким — в семь часов утра полуденный зной. Питер в очередной раз улыбнулся удаче: в его любимом «Старом Чеширском сыре», одном из самых старых пабов Лондона, оказалась свободная комната на двоих.

Как он ни пытался отговорить, свою любимую супругу от совместной поездки, но устоять перед ее коварно смеющимися карими глазами он был не в состоянии. Вот и сейчас, ему надо бежать искать президента Сэра Джозефа Бэнкса, нового президента Королевского Общества, но его возлюбленной нездоровится и что теперь делать Питер не знал.

Сэр Бэнкс один из выдающихся ученых современности, приглашение для беседы, полученное от него, обязывает. Вот только где его искать?

Чарли, хозяин паба, говорил, что тот мотается между старым зданием на Крейн-Корт и стройкой нового на Стрэнд, там, где были развалины Денмарк-хауса.

Питеру, жутко не хотелось искать начальство по жаре, и чтобы хоть как-то отодвинуть начало этого дела он сидел и наблюдал в окно за причудливыми солнечными пятнами в проулке выходящем на Флит-стрит.

— Маргарет, дорогая, ты видишь в кого превратился, маленький разбойник? — раздалось у него за спиной, — Маленький Питти вырос и стал ученым!

Обернувшись Питер увидел смеющегося, старого знакомого своего отца, сэра Томаса. Он почти не помнил его, но голос, эту ироничную манеру говорить он узнал бы и через сотню лет. Ему было лет восемь, когда с отцом они поехали в Саффолк, в небольшой городок Садбери. Представил сэра Томаса, как сына своего друга детства, которого они приехали проводить в последний путь.

— Бог мой, сэр Томас, какими судьбами?

— Заглянули по дороге к Чарли, — ответила за него Маргарет, — и увидели знакомое лицо.

— Она говорит мне, смотри не иначе младший Барроу заехал позавтракать, — смеясь продолжил за жену сэр Томас, — спрашиваем Чарли, а он нам, таким важным видом: «Чета Барроу прибыла вчера вечером»! Ну, и где она? И когда вы, юные проказники, успели обвенчаться?

— Почти пять лет назад, — сразу перешел к последнему вопросу Питер, — Трудная дорога, несколько раз приходилось останавливаться. А тут еще приглашение от сэра Бэнкса…

— Постой, какого Бэнкса? Президента Королевского Общества? Ты его долго будешь ловить — он почти не выходит из кабинета. Идем я тебя провожу, а заодно и поговорим.

Питер оглянулся было на Чарли, Маргарет, но та, слегка коснувшись его мантии сказала:

— Не беспокойся, Питти, мы с девочками позаботимся о твоей любимой.

Окончание фразы Питер услышал уже в дверях.

***

В мастерской художника, расположенной на Пэлл Мэлл, куда по утверждению Маргарет, её направил Питер, было на удивление уютно. Дочери сэра Томаса, Мэри и Мэги, помогли ей сделать прическу, нанести румяна. Они были такими милыми и заботливыми, что она почувствовала себя дома в кругу семьи. Потом сестры отвели её в мастерскую, где всем управлял сэр Томас, она это поняла как он одним взглядом, поблагодарил дочерей, и указал гостье на стул. Почти сразу началось удивительное действие, волшебное представление.

Сэр Томас — взрослый, солидный мужчина, который удивительно ловко управлялся с невероятно длинными кистями, фута четыре, не меньше. Он чем-то напоминал фехтовальщика или жонглера на сельской ярмарке. Вместо маленькой палитры в руке перед ним стояло несколько кухонных кастрюль с краской и полдюжины плошек, на которых он смешивал цвета.

За этим можно было наблюдать бесконечно если бы не болтовня говорливых посетительниц мастерской: леди Элизабет Монтегю и ее подруги леди Френсис.

— Ах, милочка, вы непременно должны быть в моём салоне нынче же и всё-всё нам рассказать. Это не обсуждается, — тараторила леди Монтегю, — Ваш муж — тиран! Подумать только это её первый портрет! Невероятно!

— Вы правы, милая Элизабет, — поддержала подругу леди Френсис, — мужчины слишком консервативны. Я вообще удивляюсь как у них получается управлять страной. Не удивительно, что мы никак не можем погасить бунт в колониях.

«Как хорошо, что Питер на приеме в Обществе, а то эти кумушки заклевали бы его», — размышляла дама в белом платье с накинутым на плечи широким голубым шарфом, она так старалась быть похожей на столичную леди.

Подумать только, за пять лет их полуразрушенный, старый дом и поместье преобразились волшебным образом! Когда они с Питером поженились, все окружающие считали это плохой партией — два разорившихся, вымирающих рода с кучей долгов. Из всех богатств два небольших поместья и преподавательская должность в школе молодого супруга.

Это были трудные времена, тогда они вместе занимались восстановлением хозяйства. Теперь у них есть две больших фермы, сыроварня и ткацкая мануфактура.

Времена, когда бальное платье одевалось на Рождество, а мясо появлялось только на Пасху, миновали.

Молодые были счастливы. Она легко управляла налаженным хозяйством, он получил должность профессора в университете Оксфорда. Великое счастье быть любимой!

«Интересно, эти особы молчать умеют? Вряд ли какой-нибудь из этих рафинированных и самонадеянных дамочек приходилось самим штопать себе бельё или обходиться стаканом воды на ночь вместо ужина».

— Сэр Томас, надеюсь мы не сильно мешаем вам писать, — спросила леди Монтегю живописца, скрывающегося за мольбертом, — Я вот становлюсь ужасно раздражительна, когда кто-то мне начинает что-либо говорить во время моей работы. Я даже дворецкому приказала беспокоить меня только в двух случаях: при вселенском потопе или пожаре. Всё остальное — подождёт.

— Нет, что вы! Наслаждайтесь беседой, — ответил тот, не отвлекаясь от работы.

«Скорее бы эти академические советы закончились! Вернулись бы мы с Питером в свой любимый Вудсток, гуляли бы по Оксфорду».

— Милочка, да вы меня слышите? Они считают нас, женщин, слабым полом! И после этого нам говорят, что мы «цивилизованная нация», что мы обязаны «нести свет просвещения миру»! Демагогия! Двуличные лицемеры. Они заперли нас в четырёх стенах и указывают нам что делать! «Образование угрожает женской психике» — что за чушь! Вы согласны, милочка?

— Поверните, пожалуйста, голову, — пришёл ей на помощь сэр Томас, — вот так, замечательно.

— Вам непременно надо пообщаться с леди Элизой, герцогиней Бофор, — сказала леди Монтегю, — Вы, дорогуша, очень на неё похожи. Помнится, сэр Томас, вы уже работали над её портретом.

Художник выглянул из-за мольберта, внимательно посмотрел на позирующую ему даму, затем на мольберт и сказал:

— Леди, вы как всегда правы. Сходство просто поразительное. Удивительно, что я не заметил этого ранее.

В этот момент распахнулись створки дверей и в мастерскую с шумом вбежала, молодая, раскрасневшаяся девушка.

Ох, дорогие, — воскликнула она, — там такое! Это надо видеть! Ой, простите, сэр Томас!

— Идите-идите, — ответил художник.

Дамы с шумом подхватив платья торопливо покинули мастерскую.

— Прошу прощения, дорогая, за столь вольные нравы, это мои постоянные заказчицы, — сказал живописец, облегченно вздохнув после ухода говорливых подруг.

— Ну что вы, сэр Томас! В нашей глуши так не хватает подобных личностей. В большинстве своём мои собеседницы престарелые, университетские жёны, на попечение которых внуки, а порою и правнуки. Конечно, иногда случаются балы, но это такая редкость!

— А ваши детки? — поинтересовался живописец.

— Пока рано говорить об этом, — ответила женщина, слегка смутившись.

Двери мастерской вновь раскрылись и в них появился одетый в мантию Питер.

— Вот и я, дорогая! Доброго здравия вам, сэр Томас, — поприветствовал он, — Как продвигается портрет?

— Думаю, ещё пара сеансов, и он будет готов, — сказал художник.

— К моему великому сожалению, это невозможно — в ближайшее время мы отправимся в Санкт-Петербург. Мне дали кафедру и академическую должность. А ты сможешь открыть там свой магазин.

— Это в Америке? Но там же колонисты взбунтовались!

— В России, моя радость. Они дают мне кафедру, лабораторию и квартиру.

— Но как же имение в Вудстоке?

— Джон позаботится. Через полгода, самое большее год, мы вернемся. За год на кафедре я получу в три раза больше, чем предлагают здесь. Но корабль отправляется через неделю. Поэтому надо поторопиться и собрать вещи.

— Ах, милый Питер, это так неожиданно.

— Ты расстроена?

— Что ты! Это великолепно!

— Говорят, у них для профессоров апартаменты министров, — сказал сэр Томас.

— Знаю. Сам не верю такому везению. Запрос из России доставили при мне. Господину Президенту ничего не оставалось как предложить мне эту вакансию. Впрочем, он дал время до вечера — мы ещё можем отказаться.

— Но если ты согласишься, то мы сможем погасить все оставшиеся долги. А как вы думаете, сэр Томас?

— Любая поездка стоит денег, но за эту платят вам. Я бы согласился.

— Вот и замечательно, — сказал Питер, — Остаётся вопрос: как быть с портретом? Я готов оплатить вам, сэр Томас, его написание, но…

— Дорогие мои, собирайтесь в дорогу. Основные детали схвачены, гамма подобрана, поэтому здесь можете быть спокойны. Когда закончу работу, отправлю портрет вам с академической почтой. А по поводу оплаты… Дорогой Питти, ты для меня как младший братишка, а твоя супруга просто восхитительна, поэтому пусть это будет первой частью нашего с Маргарет запоздалого подарка на вашу свадьбу. Другой частью станет семейный портрет четы Барроу, после вашего возвращения. Договорились?

— Это было бы замечательно…

Придя в номер, дама попросила мужа сесть, а сама в нерешительности осталась стоять.

— Что случилось, дорогая?

— О, мой дорогой! Ты только постарайся не волноваться, но я не смогу поехать с тобой. Наверное.

— Но почему?

— Полагаю, в моем положении, будет лучше остаться дома. Леди Маргарет очень взволновалась, что я сюда приехала и что мне надо беречь себя.

— Что за ерунда, счастье моё?

— Это не ерунда, а наследник. Вероятнее всего, он родится на Пасху.

— Лучше бы наследница, — ответил счастливый муж, целуя жену, — Можете приехать позже вместе.

***

Через три месяца в квартиру профессора на Васильевском острове доставили огромный ящик, в котором вместе с портретом жены Питер обнаружил записку: «Любимый, не хочу с тобой расставаться! С этой минуты буду с тобой всегда»!

В мастерской художника

Создание натюрморта дело кропотливое и хлопотное — очень полезное занятие для портретиста и атора жанровых сцен. Ведь надо подметить все, даже самые мелкие, едва заметные нюансы, именно они помогают создать характер, настроение всей картины. Сегодня, наконец-то привели Лорда, славного, хоть и старого сенбернара, он будет изображать дремлющего стража комнаты с древним оружием.

Слева, прислоненная к столу, покоится древняя алебарда, внизу стола старый, треснутый горшок с кистями, за старинным креслом с резными подлокотниками, на стене, украшенной великолепным ковром, видна турецкая сабля и кинжалы.

На маленьком столе черного дерева, серебряный кубок, бутылка португальского вина и хрустальная ваза с фруктами.

— Константин Егорович, — сказала горничная Дуся, приоткрыв дверь в мастерскую, — Юлия Павловна приглашает к столу.

— Ох, Дусенька, просил же не отвлекать, — ответил я ей, но видя её замешательство, добавил, — Хорошо. Сейчас подойду.

Лорд, не открывая глаз, слегка поводил носом и вновь провалился в блаженную дремоту. Накинув на кресло шёлковое покрывало, отметив про себя изящную складку ковра, я, удовлетворенный проведенной подготовкой, отправился в столовую.

Аромат горячих пирогов пленил меня ещё до буфетной комнаты, оказалось, что приготовления, пробудили желание поесть не меньше предстоящей работы.

Дабы не терять зря времени, прямо здесь, за столом набросал эскиз будущего натюрморта, с величественно спящим Лордом на переднем плане. Яркое пятно его шерсти будет очень неплохо выглядеть, будто лампа на полу, освещающая всю картину.

— Мой любимый художник — весь в работе, — проворковала супруга, обнимая меня за плечи, — Ну прости, что отвлекаю. Без тебя и угощение не в радость.

— Ну, полно, голубушка, я и сам уже понял, что проголодался. Но в другой раз не отвлекай меня, пожалуйста.

Вскоре с чаем было покончено, можно возвращаться в мастерскую, однако дверь в неё оказалась приоткрытой. Заподозрив, неладное я, осторожно ступая, заглянул внутрь.

Аккуратно, стараясь не задеть развалившегося пса, сминая и комкая шелковое покрывало, на кресло карабкался босой сорванец в белой ночной сорочке. Сынок, Серёженька, четырехлетний карапуз, приметил в вазе большое красное яблоко и захотел овладеть им. Подобно суворовским героям он усердно штурмовал кресло сопя от напряжения.

Натюрморт пропал, да и кому он был бы интересен!

Карандаш скользил по бумаге, а я старался не дышать, чтобы не спугнуть, то ли сына, то ли внезапно нахлынувшее вдохновение. Такие случаи в жизни живописцев редкость — трудно предугадать действия, создать сцену, образы. Сейчас же всё сложилось как нельзя лучше.

Сзади послышались шаги — теперь уже не важно кто это, еще мгновение, Серёжа обернется, увидит меня, Юлю и всё — сюжет исчезнет!

Я, не оборачиваясь, поднял руку с карандашом вверх и звук уверенных шагов сменился шуршанием еле слышной крадущейся походки.

— Что там? — обжигая шепотом, спросила меня любимая.

— Ты только посмотри на этого маленького воришку, — еле слышно ответил я ей, не переставая делать набросок.

В этот момент столик пошатнулся, серебряный кубок накренился и с грохотом упал на пол, разбудив старого пса. Лорд, вскочил и залился хриплым, сиплым лаем, а Сережа застыл в кресле с надкусанным яблоком в руке.

Площадь Согласия

Сидя в своей гостиной, виконт Людовик Наполеон Лепик пристально рассматривал приобретённую картину. Вместе с ним в гостиной находились две его дочери Эйлау и Жанни.

— Папа, вам нравится этот портрет? — спросила Эйлау, глядя на картину, — Но он очень странный. Мы не в центре и фон какой-то смазанный. А ещё этот месье похожий на Людовика Алеви.

— И месье Джеральд сказал, что дядюшка Эдгар «с приветом» раз начал писать такие портреты, — сказала бойкая Жанни.

— Месье Джеральд, ошибся, дорогая. Ведь это мы гуляем по площади Согласия?

— Да, как раз вышли из Тюильри.

— Вот именно — «вышли»! Мы идём! Не сидим в коляске, не стоим возле ограды. Мы — движемся. И это прекрасно! К тому же это не только наш портрет.

— Чей же ещё, — спросила задумчиво Эйлая, — Вон того месье слева?

— И его тоже. Ведь он был тогда на площади?

— Не помню, — сказала Жанни сосредоточенно теребя локон соломенных волос, — я тогда на мальчишек-газетчиков отвлеклась.

— А, я оглянулась тебя поторопить, — сказала Эйлая выглядывая из-за плеча сестры, — то же событие — мне мальчишки дерутся.

— Но мы все смотрим в разные стороны — будто поссорились.

— Ты опять встала как соляной столб, — начала заводиться Эйлая.

— А ты бы хотела, — остановил назревающий скандал отец, — как на другом портрете, когда вы обе смотрели на дядю Эдгара?

— Все так рисуют. Зачем, что-то придумывать? — сказала Жанни.

Дверь гостиной отварилась вошёл слуга.

— К вам месье Дега, — сказал он и, пропустив гостя, удалился.

— Вот, сейчас мы у него и спросим, — ответил глава семейства, хитро подмигнув и поднялся на встречу гостю, — Добрый день, дружище! Что нового? Девочки не дают мне прохода, по поводу картины. Жанни очень интересует зачем ты всё придумываешь?

— Здравствуйте! Здравствуйте, красавицы! Какой сегодня прекрасный день! Он так похож на вас, такой же яркий, веселый!

— Здравствуйте, месье, — почти одновременно сказали сестрички.

— Так значит вы считаете, что я придумываю? Поверьте мне, драгоценные мои, я был бы счастлив придумать, но я не знаю, как это делается. Правда-правда. Я учился у старых мастеров — вот они да умели придумывать такие сюжеты, что Гомер позавидовал бы. Но ни о вдохновении, ни о темпераменте — я ровным счетом ничего не знаю.

— Но почему ваши картины такие странные, будто размыты? — не унималась Жанни.

— Давай я тебе расскажу, как появился этот портрет. Хотите?

Всё семейство дружно закивало.

— Выйдя на прогулку, я направлялся в Тюильри, по дороге встретил вас, принцессы, и не смог удержаться от восторга, сразу же сделал набросок. Тут же вернулся домой и принялся за работу. Вы были так милы в своём желании всё увидеть, быть свидетелями всем событиям и встречам на площади, что я не мог, не имел права не написать этого семейного портрета.

— А какие события видели вы, месье Эдгар? — спросила Эйлая, глядя на художника.

— Я очень люблю наблюдать одно-единственное событие — движение жизни. Ведь каждый миг, это истории. Множество разных историй. Они переплетаются, сталкиваются, действуют. И всё это происходит передо мной. Эта как течение Сены — вроде бы незаметно, лишь проплывающая мимо щепка говорит о силе течения. Как изобразить эту мощную силу? Не знаю. Всю жизнь стремлюсь создать эту гармонию движения.

— А вот я, так задумался, — присоединился к их разговору Людовик, — что сперва, не заметил тебя. Кстати, мы сегодня приглашены в театр.

— Увы, дорогой, не получится — появился заказчик. В сущности, я потому и пришёл. Девочки вы не против, если мы с вашим папа немного пообщаемся?

— Может пойдём в кабинет, — спросил Людовик.

— Нет, папа, мы уже уходим, — сказала Эйлая, пытаясь сдвинуть сестру. Вскоре ей это удалось.

Ещё минута и девочки, перешептываясь на ходу, покинули гостиную.

— Понимаешь, — начал говорить Дега, — у меня появилось несколько заказов. Хороших заказов. Я безумно тебе благодарен, что ты решил купить эту картину, но…

— Дружище, — прервал его речь Людовик, — ты думаешь, что я купил эту картину, только ради того, чтобы помочь тебе? Думаешь это много для такой работы? И хочешь вернуть деньги и забрать картину?

— Портрет могу оставить.

— Дорогой, Эдгар, я купил понравившийся мне портрет кисти великого художника за очень хорошую цену. Понимаешь? Пройдёт много лет, и этот портрет будет стоить гораздо больше. Так что не волнуйся. Моя покупка не связана с потерями в твоей семье. Не переживай, ты ведь знаешь, если что-то в моих силах — помогу.

— Спасибо тебе!

Спустя четверть часа, у портрета в гостиной, стояли отец с дочерями

— И всё-таки мы поссорились, — задумчиво сказала Жанни, глядя на картину, — Поссорились на площади Согласия.

— Согласие не в том, чтобы смотреть в одном направлении, а в том, что мы вместе. Это и есть самое главное в согласии. Мы можем смотреть в разные стороны, но из одной точки.

— А как он хорошо сказал про истории в городе, — тихо, почти шепотом сказала Эйлая, — как они переплетаются, сталкиваются…

— Вы можете придумывать какие угодно истории, — сказал отец, — но, если вы не обучены грамоте, о них никто не узнает. Всё что создано раньше — фундамент для вашего творчества. Ваших личных историй.

— Но кто же ещё на портрете, — не унималась Жанни.

— Как это «кто»? Конечно же, сама площадь Согласия и ограда сада Тюильри.

Видение отроку Варфоломею

Отец занимался ремонтом крыльца, когда к нему подошёл сын.

— Тятенька, почему братья знают грамоту, а у меня всё мимо — каждый день учу и никак.

— Учение, это видно, не каждому дано. У кого-то правая рука сильнее, а у кого-то левая. Не кручинься. Всё сладится. Всему своё время. Ну, ступай. Брат поди уже заждался.

Варфоломей послушно взял книжку и направился к воротам.

«Ишь как вытянулся, совсем большой стал, только глаза в колыбели остались» — подумал отец.

Варфоломей шел знакомой дорогой к выпасу — сперва по деревне до околицы, затем небольшой пригорок и будет деревенский выпас.

Путь хорошо знаком, а потому все мысли юного подпаска были заняты учением.

Сколько бы он не пытался запомнить, соединить все эти крючки на бумаге ничего не получалось.

Каждый раз учитель просит зачитать, объясняет как надо, а в голове чёрный туман, как мрачная туча. И вот стоит он у доски, а спиной чувствует насмешливые взгляды, будто пальцами тычут. Урок окончен. Все покидают класс…

— Варфоломку учить, что в решете уху варить — пустое дело, — услышал он громкий шёпот за спиной, а затем дружный, приглушенный смех.

Как же горько и обидно.

«Что со мной? Почему братья могут, а я нет? Почему все мальчишки сладили, а я не могу»?

Вспомнился случай, когда ребята бросили кутенка в стадо гусей. Кутенок, вытаращив глаза, сжался, дрожит от страха, а эти здоровые, шипят, гогочут, норовят клюнуть, ущипнуть. Тогда он прутом разогнал гусей и принес бедолагу домой.

«Моих гусей так никто не разгонит», — подумал он, выходя за околицу.

Взбираясь на пригорок, он увидел молящегося монаха. Варфоломей удивился, поблизости нет большой обители, ни пещер. Он с друзьями видел одного схимника, живущего в пещере, но этот другой. Какой-то удивительно светлый и добрый. Мальчик подошёл чуть ближе и почувствовал лёгкий запах ладана, исходящий от монаха, едва уловимый, мягкий.

Лёгкий, теплый ветер коснулся волос, будто кто-то гладит по голове. Варфоломей оглянулся, но никого не увидел, только монах продолжал еле слышно читать молитвы, а по изможденному лицу текли слёзы.

Неожиданно, вместо смущения и робости грудь наполнилась радостью. В этот момент старец, окончив молитву и повернувшись к мальчику сказал:

— Мир тебе, отрок!

— И вам, отче, доброго здравия, — ответил Варфоломей.

— Ответь мне, отрок, — спросил монах, — какая боль не даёт тебе покоя, обидел кто?

— Я сам, отче, причина моей печали. Никак не могу познать грамоту.

— Ты прилежен и терпелив? Не забываешь молитвы перед учебой, — продолжил расспрашивать монах.

— Всё, без-проку. Все обучаются прилежно, даже брат мой младший более способен в учении нежели я. Помолись, отче, за меня. Хочу, чтобы Бог услышал меня.

— А веруешь ли ты?

— Верую, отче! Верую, — горячо сказал Варфоломей.

— Тогда смотри, ты сейчас один перед Господом, ни сродников, ни друзей рядом нет, говори просто и прямо. Не проси — говори. Расскажи обо всём, что тебя тревожит.

— Вот так просто?

— Конечно.

— А он меня услышит, — вдруг усомнился Варфоломей.

— Услышит. Давай вместе помолимся, а ты, вместе с молитвой рассказывай, — сказал старец, и начал медленно, будто он и не молится, а неторопливо разговаривает, — Отче, наш…

Варфоломей не отставал. И если, поначалу, повторял за старцем, то вскоре увлёкся, и слова стали наполняться неведомым до этого смыслом, образами, а он просто рассказывал обо всём кому-то очень любящему его. Сердце стало биться медленнее, тише, а сам он таял как воск от чудесного тепла, разливающегося по всему телу.

— …«Но избави нас от лукавого», — окончил молитву старец.

Варфоломей также умолк восхищённо глядя куда-то далеко, куда-то высоко, над верхушками деревьев.

Ему казалось, что, он словно птица-молния летел над землёй и видел каждого, чувствовал каждую боль, каждую радость людей внизу, а на сердце у него самого было легко и жарко.

— Вот тебе просфора, — сказал, старец прямо у него над ухом, будто бы летел рядом с ним, — съешь её и учение твоё станет успешным. Ты превзойдешь и сродников, и товарищей своих. Веруешь ли в это?

— Верую, — ответил Варфоломей, неожиданно и плавно спустившись на пригорок.

Свидание

Павел Матвеевич смотрел на мать, но мысли его были далеко. Глубоко в памяти, в родном селе, там, где петляет среди лугов и соснового бора речка, в которой они мальцами мечтали поймать хитрую щуку. Оттуда он, перепрыгнув настоящее, мчался на всех парах в будущее.

Подмастерье каретника видел себя владельцем ямской слободки, собственником всех этих колясок, ландо и экипажей, которые он будет сдавать в наем извозчикам. Хозяином добротных лошадей и уважаемым человеком. Все эти хитроватые и недалекие возницы, каждый будет нести плату за его имущество. Все от «ванек» до «голубчиков» и «любезных».

Ремонт дело прибыльное — главное были бы руки. А уж это у него уже имеется — наработал. От простейшей телеги до лёгкой, воздушной пролетки, от грубого шарабана до сверкающего лаком и пахнущего свежими кожаными сиденьями ландо. А один раз и в генеральской карете рессоры менял.

Сперва он заведет себе каретный сарай. Затем пару колясок. Он тут видел одну, продавали за рубль — хлам, смотреть не на что. Но, если руки приложить, можно было бы заработать. Рубликов двадцать-тридцать. Не меньше. Вот ещё три месяца и конец ученичеству. Он сдаст экзамен и сможет работать самостоятельно. Сперва в деревне все телеги на ход поставит, инструмент новый купит и в город. Надо будет узнать кто из его приятелей в кузне учился — оси ковать дело мудреное.

— Пашенька, сынок, — смиренно сказала мать, — Тяжко нам будет. Тятенька твой опять захворал. Две недели как не встает. Дохтур сказал, что уж и не встанет. Ты теперь — глава дома.

Резкий запах лака и новой кожи, цоканье, удары молотка, сонная брань мастера — все было там, за обмазанной, почерневшей от копоти штукатуркой, дощатой стеной.

— Машка замуж не собирается? — спросил Павел Матвеевич, слушая усталое сопение матери.

— Да, куда ей замуж-то? Приданного нет, дохода нет.

— Ты, скажи ей пусть как можно живее ко мне приедет, потолковать надо.

Совсем взрослый стал, городским. Смотрит сурово, молчаливо. Слова не вытянешь. Исхудал–то как.

— А ты ж, когда домой-то?

— Маменька! Осталось всего три месяца ученичества. Сдам экзамен — получу бумагу. Смогу лавку открыть или такую вот мастерскую.

— А Машка-то тебе на что понадобилась?

— Господин тут один заходил, приличный, у него дом за городом, каменный, в деревне какой-то. Так вот он прислугу ищет. Меня звал в работники, да кухарку и чтоб по дому прибиралась.

— И не боязно тебе сестрицу свою на работу отправлять.

— Да, всё лучше, чем с бабами на лавке семечки лузгать.

Агафья Тихоновна сидела на табурете и не могла шевельнуться. Её малютка, усталый, измученный, рано повзрослевший. Держал в руках тёплую кулебяку и никак не осмеливался откусить.

— Вот что, маменька, — сказал Павел Матвеевич, — я спрошу Степана Архиповича, может отпустит. Как-никак служили вместе с тятенькой. Вернусь — отработаю.

— Спроси, Пашенька, спроси. Авось не откажет.

За стеной что-то громыхнуло, сонная брань сменилась воплем, Агафья Тихоновна, вздрогнула и, прикрыв рот, охнула.

— Рессора соскочила, — невозмутимо сказал Павел Матвеевич и впился зубами в хрустящую корочку, ароматной кулебяки.

Дети с попугаем

— Так, крошки не крутитесь. Сейчас мадам артистка будет писать ваши портреты, — пышная нянюшка именитых отпрысков рассаживала детей.

Её корявый французский и раздражал, и вызывал в памяти тёплые воспоминания одновременно.

«Интересно почему русские так не любят учить другие языки?»

— Дети готовы, мадам. Разрешите идти?

— Вы свободны, — сказала мадам Робертсон.

Совсем юные, но уже одетые в соответствии с титулом детишки с любопытством разглядывали её.

— Добрый день, господа, — сказала миссис Робертсон, — Давайте знакомиться. Меня миссис Робертсон. А вас? Только прошу, не вставайте.

Госпоже артистке очень понравились эти детки. Было в них что-то родное, что-то мягкое и ранимое.

Неясное предчувствие беды, вот уже месяц тревожило её сердце, а, увидев этих крошек, в душе вихрем закрутились воспоминания. Её, теперь уже взрослые, дети.

Вот они в колыбельках, вот они бегают по саду, вот сидят над своими первыми буквами… Как же давно это было!

— Мистер Алекс и мисс Анна, — гордо сказал мальчик на прекрасном английском.

Если у него акцент и был, то почти незаметный.

— У вас прекрасные учителя, мистер Алекс. Вы замечательно говорите по-английски, сказала миссис Робертсон, быстро делая набросок, — А вы, мисс Анна, знаете английский?

«Ох, какой изящный поворот головы! А взгляд»!

— Да, конечно. Папа говорит, чем лучше знаешь язык, тем будет легче понимать других людей.

«Ах, как замечательно! Какой дивный, мягкий голос — нежный и уверенный. Настоящая леди, приглашенная ко двору».

— Это абсолютно верно, мисс Анна, — сказала миссис Робертсон не отрываясь от наброска, — А какие языки вы уже знаете?

— Папа говорит, что придворной даме полагается знать четыре языка…

«Придворной даме… Милое дитя, при этом дворе я бы не советовала жить — лесть и раболепие повсюду. „Их величество недовольно“ — чем? Бедные детки — вы живёте в дикой стране, где покорность ценят более, нежели талант».

— … Но мне хочется сходить в зверинец, — продолжала говорить Анна, — Говорят, там есть разноцветные птицы.

— Это, наверное, попугаи. Ты никогда не видела попугаев?

— Только маленьких, у нашего дяди, губернатора, — сказал Алекс, — А она бы хотела посмотреть на птицу Робинзона Крузо. Анна её видела на картинке в книге.

«Ах, какая милая любознательность. Они очень дружны. Ну прямо-таки мои Джон и Агнесс или Уильям и Мэри».

— К сожалению, здесь у меня попугая нет, но на картине я его обязательно напишу, — сказала миссис Робертсон, погруженная в работу и лишь изредка глядя на детей, — Расскажите, пожалуйста, откуда вы приехали, какая у вас там природа. Я раньше вас не встречала в Санкт-Петербурге.

— Мы с папа, приехали вчера, — начала мечтательно, припоминая образы, рассказывать Анна, — Мы приехали из Богородицка. Там красиво. В имении поля, лес. Из окна виден монастырь. А тишина какая! Аж звенит. А на лугу кузнечики, васильки. А у графа Бобринского знаете какое озеро красивое!

— Ваш отец очень мудрый родитель, — сказала мисс Робертсон задумчиво — ей внезапно захотелось домой, погулять по холмам, почувствовать пронизывающий ветер, а потом сидеть дома, у камина и вспоминать обо всех своих путешествиях.

«Пора начинать подводить итоги. Вот только соберу денег и выберусь отсюда. Довольно, русского радушия и гостеприимства. Им не нужна культура. Это по-прежнему дикая Азия утопающая в лесах и болотах. Сперва ты нужна как новая игрушка, но стоит высказать несогласие и тобой уже недовольны. А значит и платы за труды не будет. Надеюсь, эту работу оплатят — здесь непомерно высоки цены».

— Мистер Алекс, — обратилась миссис Робинсон к мальчику, — не знаете у вас есть какие-нибудь пейзажи, зарисовки вашего родового поместья? Мне бы очень хотелось привнести часть вашей истории в картину. И, конечно же я буду это делать с позволения вашего родителя.

— Мы спросим у папеньки, — ответила за брата Анна, — А еще у меня есть несколько моих картин. Я сама их писала…

— О, юная леди, это будет большая честь для меня, — сказала художница.

Миссис Робинсон посмотрела на эскиз, на мечтательную Анну, на преданно-смотрящего прямо на неё Алекса…

«Даже если не заплатят — эти дети уже оплатили все счета взрослых своими теплыми, наивными, добрыми сердцами».

Поклонение волхвов

Я беру из ящика папку с отцовскими работами. Бережно и осторожно, так будто это слюдяная паутина, выполненная великим творцом. Я это знаю. Потому что только так можно и должно расценивать знания, оставленные нам родителями, учителями.

Как можно спокойно взирать и не осознавать величие и мудрость своего родителя, оставившего в наследство свой труд, что кормит семью сейчас, а после будет кормить внуков и правнуков.

Как это было мудро с его стороны сделать копии созданных и востребованных работ! Ведь только «Деревенскую свадьбу», если верить бабушке, отец продал раз десять. Какое счастье эти кальки с картин, оставленные им! Без них пришлось бы тащиться и сидеть, кропотливо копируя его работу, под недовольное сопение церковного служки. А так берешь подходящую доску, грунтуешь её и переносишь контур — воистину это достойное отца-художника наследство!

Это моя первая, большая копия. «Тётушка Майкен», как мы с братом называли свою наставницу и любимую бабушку, впервые доверила мне сделать копию отцовской картины.

Копирование миниатюр, работа с мелкими деталями, а также любовь к гармонии во всём — это то, с чего начинались наши уроки после того, как мы освоили наброски. Тончайшими линиями мы выводили крохотные оперения на крыльях миниатюрных иволг и жаворонков.

Тёплая рука погладила по голове:

— Не волнуйся, Питер, у тебя всё получится, — голос бабушки величественный и спокойный, — это так же, как скопировать птичку. Ты ведь уже делал копии на картоне.

— Да, бабушка, — соглашаюсь я, уверенный в своих силах, хотя и чувствую лёгкую дрожь в руках, — у меня всё получится.

Закрепив картон кальки на покрытой грунтом доске и стараясь дышать как можно ровнее, я достал склянку с угольным порошком. Мягкой кистью нанес его по поверхность, а затем также бережно ссыпал излишки обратно в пузырёк, плотно его укупорил и поставил в нижний ящик стола. Теперь можно вздохнуть спокойнее — на загрунтованной доске останется едва уловимый рисунок. Чтобы не ошибиться, я уже воспроизвел его на другом картоне и обвел карандашом.

— Молодец, малыш, — сказала «тетушка». Знает ведь прекрасно, что меня раздражает это её «малыш» — мне уже пятнадцать, и я многое умею.

— Кальку можно снимать? — деловито бася, спрашиваю я, делая вид, что не обратил внимание на «малыша».

— Да, конечно, малыш, только помой прежде руки — пыль ужасно въедливая.

Понимая шутливое настроение бабушки, я умываю руки — вода действительно потемнела, а значит, эта чернота пятнами расползлась бы по всей картине. При работе с миниатюрой это не заметно, а с такой большой доской я работаю впервые.

— Ваш отец, считал, что рождение ребенка есть рождение Бога. Это великое Чудо — появление новой жизни. Но сколько верных Господу христиан думает также? Посмотри на свой картон. Видишь сколько, по-настоящему, знающих, пришло поклониться Ему. А теперь бери кисть и обведи крыши домов. Возьми свинцовый, серый — пусть это будет небо.

Запах свежей краски всегда вызывал у меня приступы эйфории, внутреннего стремления быть похожим на отца. Странно — я почти не помню его лица. Только радость, восхищение и пьянящий запах очередной картины. А потом он ушёл. Мама говорила, что он уехал выполнить какую-то большую работу, сначала. Потом, когда мне исполнилось пять лет, они с бабушкой привели нас на кладбище. Холодное, ледяное одиночество сковало меня тогда. Руки, ноги отказывались слушаться и только ласковый, добрый, теплый голос бабушки помог вернуться домой. А потом она научила его с братом рисовать.

— Вот замечательно — ты хорошо справляешься, — говорит «тётушка», своей рукой поправляя некоторые мазки, — видишь это даже проще чем на миниатюре!

— Да, бабушка, — отвечаю я, покрываясь испариной напряжения, — Только немного устал. Волнуюсь. Никогда так не волновался.

Она вновь гладит меня по голове и продолжает рассказ о картине

— Слева рождение Бога и несколько волхвов, знающих о том, кто именно родился, в остальной части бурлит жизнь, большинство, те, кто не заметил этого события. Только справа, на подпорках, чтобы не рухнуть видна стена опаленного междоусобицами храма посвященного деве Марии — ирония жизни. Люди не научились говорить между собой, но считают возможным чего-то требовать от Бога.

— А почему они не видят Его рождения? — спросил я, искренне удивляясь композиции, составленной на картине отцом, — Ведь это же Бог рождается в образе человека! Это ли не чудо?

— Люди привыкли к одинаковой размеренности, к тому, что зимой холодно, а летом жарко. Нет ничего удивительного в осеннем дожде и весенней распутице. Обычность скучна и надежна, а вера, — «тётушка» задумалась, — Вера — требует жертвенности, подвига. Поэтому крик новорожденного — стал привычным событием. Люди забыли, что каждый новорожденный — ангел, ибо безгрешен и чист. В нем нет этого пресловутого «знания человеческой натуры», нет лжи, предательства — ничего. Всё это появится позже, с годами тяжелой учёбы жизнью, чтобы в её конце понять, что ты учился не тому.

— А чему надо учиться? — спросил я в замешательстве.

— Учиться своему делу. Всю жизнь. Открывая с каждым шагом величие Создателя. Рассказывая о красоте Его творения своим делом…

Я смотрел на тонкие линии, образованные угольной пылью, и видел жизнь. Вот крестьяне рубят сучья с поваленного бурей дерева, стражники волокут пленника, погонщики отгоняют зевак от каравана, толстая баба с сыном тащат огромные ведра с водой из проруби, а вот мальчишка тянется к вмерзшему в лед бревну, его отец держит привязанную к поясу сына веревку. Только справа от всей этой суеты высятся опаленные пожаром развалины. Их держат деревянные подпорки — будто старик с клюкой. Они угрюмо взирают на весь этот хаос в ожидании смерти.

Да, отец показал всю жизнь человека, даже отсутствие проявления Веры и восхищения окружающей красотой.

Грачи прилетели

Весенний ветер постукивает в окно, солнышко пробивается сквозь облака, грачи с криком и гамом строят гнезда на берёзе. Скоро совсем будет тепло. Снег почти сошел. Хорошо. Тепло. Радостно.

Жаль на двор не выйдешь — слякотно. В лаптях застынешь, валенки — намокнут. Приходится ждать. Скорей бы уж дороги подсохли.

— Васенька, сынок! Василий Савватеевич, — всё более требовательно звала мать, — Хватит глазеть в окно. Доставай свою учёбу, книгу ещё раз прочти. Сейчас отец придет, проверять будет. Слышь? Вот розги-то по тебе плачут.

— Тятенька отродясь розгами не пользовался, — тихо ответил вихрастый мальчуган в длинной рубахе и старых валенках на босу ногу, — Говорит, мол ты, я то есть, — наследник мой, должен ввысь расти, а не скакать. Уму набираться, а не транжирить его попусту.

— Вот и не транжирь, учись. Выучишься, может меня чему научишь.

— А что бы ты хотела?

Мать вытерла после стряпни руки о полотенце на плече и подошла к сыну.

— Вы с отцом такие умные. Вон какие книжки толстенные читаете и все разные, а я только одну и видела — «Закон Божий». Да и ту давно уж не читала.

— Хочешь мы с тобою азбуку почитаем?

— Азбуку? Дак я ж её знаю.

— Ты старую знаешь, а мне тятенька новую купил. Вот смотри.

Василий деловито раскрыл перед матерью книгу.

— Ой, сколько здесь букв, аж глаза рябит, — она потянула носом воздух, — Давай ты мне после покажешь. Боюсь шкварочки подгорят.

Мать смущённо пошла к печи, а Василий Савватеевич бережно закрыл книгу и вернулся к созерцанию весны.

С колокольни донеслись удары колокола. Шесть. Полдень. Где-то там его тятенька Савватий Архипович, вместе с приезжим агрономом осматривает поля.

«Далась ему эта картопля. Все на огороде сажают. А чтоб целое поле. С другой стороны — если б тятька землю не купил, он бы сейчас в училище маялся. Ребята говорили — половина купцовых деток такие пёпы — ничего не знают, ленивы и жадны. Врут небось. „Половина“ — это ж много. После училища говорят в город надо ехать дальше учиться. Чему интересно ещё можно выучиться? Как наш доктор? Не хочу — крови не боюсь, но и не тянет, а тятенька сказал „дело — позовет“. Вот позвала его картопля — значит так надо. В лавке сестры сидят, за приказчиком смотрят. Они уже взрослые — пятнадцать годов. В пятнадцать я уже женюсь, наверное. Эх, жаль сапог нет — сейчас бы погулять, в снежки поиграть напоследок. Теперь новый до Покрова не выпадет — точно. Пасха ранняя, весна тоже. Скорее бы уж лето! Купаться охота просто жуть! Опять же ягоды набрать можно».

Его размышления прервал голос вбежавшей старшей сестры Марфы:

— Идите скорее смотрите что папенька купил! Там такое!

Вася впрыгнул моментально в штаны и помчался на крытый двор, на ходу накидывая тужурку.

В свете предзакатного солнца Вася с матерью увидели удивительную конструкцию.

Похожая на телегу из железа, с кучей торчащих рычагов из короба и огромным похожим на гигантский топор мясника толи плугом, толи лопатой, под самым днищем.

— Саввушка, что это, — спросила мать.

Савватий Архипович вылез из недр конструкции, вытер пот и доложил:

— Это механизм для сбора картофеля. Изобретение самого Кобылинского!

— Тятенька, а кто такой Кобылинский, — спросил осипшим от волнения голосом Вася, — Он, что учёный или кто?

— Он, Васятка, человек! Громадина!

— Как великан?

— Это дело в его руках великое. Он — кузнец. Мастер своего дела. А ещё он очень много знает. Ведь если бы не знал — как бы он эдакую машину придумал. Это вам не с лопатой по канавам бегать! Идём покажу, как она устроена.

Василий Савватеевич мигом скатился с лестницы и с опаской подошёл к железной махине.

— Вот это лемех, — начал рассказ отец, — он как лопата — поднимает картофель вместе с землёй. Дальше идёт грохот, потому что гремит и трясет. Здесь картошка освобождается от земли, а дальше катится тележка, в которую она насыпается. Казалось бы, так просто, а никто не додумался. Ты посмотри сколько труда! Это ведь надо было каждую деталь придумать, изготовить, собрать и, главное, чтобы все детали работали дружно, слаженно. Каждая вещь своё место, своё назначение имеет. И здесь также — винтики да гаечки.

— А кто его научил?

— Сам. Ведь если сам не захочешь научиться ничему не научишься. Но самое трудное, это научиться трём простым вещам. А дальше всё просто будет.

— Каким трём вещам?

— Сперва надо научиться — учёбе. Это только кажется простым, но, ежели человек умеет учиться, он продолжит это делать всю свою жизнь. Всю жизнь ему будет интересно. И никакая скука к тебе не прилипнет. Другая вещь, это научиться наблюдать. Не просто смотреть, а наблюдать. Ведь наблюдая и подмечая тонкости того или иного дела, человек учится, растёт, становится мастером. И не важно в чём. Будь ты плотник, кузнец, крестьянин или скорняк — мастер всегда в почете. И третья, самая главная — научиться любить. Ведь если бы Кобылинский не любил, как бы он смог создать такую красоту!

Савватий Архипович ещё раз обошёл покупку. Василий не отставал, повторяя за отцом каждое движение: то гайку потрогает, то колеса покачает.

— И что лошадь запряжем и поедем собирать, — деловито спросил он.

— Обязательно! Вспашем, посадим, вырастим и ты, Василий Савватеевич будешь собирать, — сказал отец сажая сына на место возницы, — нравится?

Василий Савватеевич кивнул и закрыв глаза представил себя на поле…

— Мужчины, — голос матери вернул его в действительность, — Обедать!

— Главное, сынок, — сказал отец видя кислую мину Василия, — это научиться терпению. До уборки ещё много других дел. Вон птицы терпеливо вьют свои гнезда, веточка к веточке. И не забывай: учись, наблюдай, люби.

Уже в доме, проходя мимо окна, Василий Савватеевич посмотрел на берёзу. Грачи всё также вились, но на ветках появилось ещё одно гнездо.

Савояр

Спит маленький савояр. Ещё вчера у него была старая флейта с куском хлеба. Сегодня ее не стало. Сухорукий Генри с приятелями решили, что набережная принадлежит им.

Раньше Генри работал на стройке, пока не сломал руку. Теперь он с приятелями был главным на набережной. Даже местный ажан закрывал глаза на их бесчинства. Они таскали еду с прилавков, залезали в карманы. И главное — не пускали таких, как Мишель — пришлых попрошаек и бродяг. Их территория тянулась по набережной от кафе господина Огюста до моста. Генри уже взрослый — целых десять лет! На три года старше Мишеля.

Мишель отважно дрался, защищая своё добро. Он был один против троих, старый сурок не в счёт. Результат — поражение и сломанная флейта. В слезах он брел по уцелевшим от сноса узким улочкам Монмартра. Теперь он, вернее всего умрёт здесь в этом бескрайнем лабиринте стен домов и заборов, в обнимку со своим сурком.

Вряд ли кто сжалится над его судьбой — таких, как он, много на улицах Парижа. Мишель об этом знал. Знал ещё с той поры, когда дед Арни учил его играть на флейте.

— Дорогой мой Мишель, — говорил он, — этот год будет хуже прошлого, тебе надо научиться играть, тогда ты сможешь найти еду. Поверь, кусок, пускай и черствого, хлеба гораздо лучше лепешки из желудей.

С той поры, старый сурок и Мишель неразлучны. Несколько сантимов в день — едва хватало на лепешку.

Теперь этот клубок из переулков, лестниц и оград станет для него могилой, а не спасением. Здесь он лишняя обуза для всех и некому пожалеть сироту.

Он ждал чего-то подобного. Знал, готовился, но надеялся, что флейта и сурок помогут ему. Трудные были времена. Сейчас не лучше.

«Сын великого Дюма женился на русской принцессе» — вопили мальчишки газетчики у него над ухом, но усталость была сильнее.

Мишель разговаривал с одним из них, спрашивал о работе, искал жилье. Тот ему ответил, что сейчас он больше получит за сурка, чем от газетного крика. С жильем было не лучше — тот спал под навесом для бумаги.

Весь день Мишель ходил от пассажа к пассажу пытался свистеть, напевать песенку старого шарманщика, но голос дрожал, срывался и тонул в общем гаме зазывал и уличных артистов.

«Из края в край вперёд иду», — продолжал он уже не петь, а бормотать, бредя среди разношерстной толпы.

Не найти ему сегодня крова — Генри пригрозил утопить сурка если Мишель появится под их мостом. Надо идти дальше, искать еду и ночлег.

Юный савояр шёл сквозь чужой и враждебный город, но внезапно потеряв сознание рухнул возле ограды парка. Какой-то нищий поднял шляпу и положил рядом с ним. Больше никто не обратил на него внимание.

***

Мишель проснулся оттого, что кто-то тряс его за плечо

— Эй, малыш, проснись! Ты живой? — услышал он звонкий голос и открыл глаза.

Над ним стояла девочка лет двенадцати, с рыжими волосами и ярко накрашенным лицом.

— Ну ты меня напугал, — продолжала щебетать она, — Откуда ты? Что случилось?

От неожиданности Мишель икнул.

— Ты что испугался, — спросила девочка, — Не бойся. Давай знакомиться. Меня зовут Мари. Проказница Мари, слыхал?

Мишель замотал головой.

— Ты немой! Бедняжка! Может быть ты голоден? У меня где-то был кусочек булки, сейчас поищу.

Мишель уже начал приходить в себя и замахал руками.

— О, благодарю, — сказал он хриплым голосом. В горле пересохло и голос не слушался своего хозяина.

— Потерпи, сейчас принесу тебе попить, — обрадовалась девочка и скрылась в толпе разношерстной публики пассажа. Вскоре Мари появилась, держа в руках глиняную кружку.

— Выпей молока, — сказала она.

При слове «молоко» у Мишеля вновь перехватило дыхание: вспомнился дом в предгорьях, стада, идущие на выпас, дым из трубы родного дома, лес и тишина. От этого он залился слезами. Он сделал маленький глоток воды, подкрашенной молоком, и принялся рассказывать доброй девочке о своих злоключениях.

Вскоре сбивчивое повествование было прервано негодующим возгласом:

— Негодяи! Теперь, её уже не починишь, — сказала Мари, — но есть другой путь. Ты пока посиди тут, а я сейчас поговорю с отцом.

Она вновь исчезла. Мишелю даже показалось, что это ему сниться — так быстро исчезать и появляться могут только волшебники.

Но через несколько минут она появилась, ведя за собой мужчину в потертом сюртуке и скрипкой в руках.

— Вот, — сказала она голосом, не терпящим возражений, — ему надо помочь.

— Один номер. Что дадут всё — его, — сказал скрипач и жестом пригласил Мишеля идти за ним.

— Это мой папа, он согласился дать тебе возможность выступить на сцене, — сбивчиво, на ходу, полушепотом тараторила Мари.

Вскоре они пришли. «Сцена» — грубо сколоченный ящик, на котором рыжий клоун жонглировал под смех и гомон зрителей кувшином и кружками.

Вскоре номер закончился Мари пробежалась по толпе зевак с бубном собирая гонорар, затем стремительно впорхнула на сцену и позвенев бубном обратилась к присутствующим:

— Уважаемые дамы и господа! Минутку внимания! Сейчас перед нами выступит Мишель. Представитель Савойи! Новый гражданин Франции! Поприветствуем его! Добро пожаловать, Мишель! Не стесняйся! Тише, господа! Прошу вас, тише! Сегодня с Мишелем приключилась беда — его старая флейта сломалась и потому, вместо флейты споёт он сам. Поприветствуем нашего юного артиста!

Сильные руки подхватили его и поставили на ящик.

— Пой, — еле слышно сказала Мари.

И Мишель начал петь. Сперва робко, тихо, смущено разглядывая свои башмаки. Вдруг кто-то, перебирая струны, подхватил его песню. Мишель осмелел, поднял голову и начал петь всё громче и громче. Вкладывая в песню всю свою боль, одиночество, горечь потерь и обиды.

Вот уже скрипка с флейтой подхватили мотив. Перед Мишелем стояла толпа и внимательно слушала как он рассказывал им свою историю.

…«Из края в край вперед иду

И мой сурок со мною»…

Неожиданно всё исчезло, а перед глазами поплыла вереница картинок. Присыпанная снегом могила отца, могила матери с пожухлой травой, старик Арни, опираясь на свою трость, о чем-то говорит с возницей дилижанса и тот берет Мишеля с собой. Постоялые дворы, трактиры и бесконечная дорожная тряска. У него больше нет флейты. Он голоден и мечтает поспать в тепле…

…«А завтра снова в путь пора

Сурок всегда со мною».

Песня кончилась, звуки смолкли, а на него обрушилась сначала тишина и гром аплодисментов, а в бубен к Мари посыпались монеты.

— Благодарю, вас господа, теперь у нашего юного друга будет новая флейта!

Алёнушка

Когда-то давно. Так давно, что никто, кроме неё самой, уже и не помнит её величали Алёна Павловна. Господи, как давно это было!

Четырнадцать лет, из которых самыми счастливыми были четыре — пока мама была жива.

Солнышко, так, по рассказам отца, она звала дочку. Но сама Алена почти ничего не помнила: ни лица, ни голоса, только тепло и нежность прикосновений маминых рук сохранились глубоко в сердце. Дальше были просто хорошими ещё три года.

Отец баловал её, покупал наряды, приглашал нянюшками соседских девочек постарше за которыми строго следил.

И величал он тогда её не иначе как Алёна Павловна. Это она помнит. Помнит, как ей нравилось ходить по избе в новом платье и новых башмачках. Отец тогда только начал учить её грамоте и счету. Много всего рассказывал интересного. Она уже не помнит и половины его историй, но чувства чего-то загадочного, интересного сохранились.

А через три года батюшка женился.

Новая жена, Авдотья Харитоновна привела своих деток Ванечку и Манечку, чуть младше неё. Теперь уже Аленушка присматривала за ними. Всё шло своим чередом, но поселилось в ней чувство ненужности. Иногда она чувствовала себя Золушкой, только мачеха была не злобной, а сдержанной, отстраненной.

Да и отец стал всё чаще оставлять дом — семья увеличилась, расходы тоже, а старый дом, в котором и троим было тесно стал ещё теснее.

Отец уезжал на заработки в столицу, Аленушка нянчила детей, мачеха вела хозяйство.

Так прошло несколько лет. Аленушка уже собиралась поступать учиться — отец уезжая на очередной заработок сказал: вернусь — и пойдешь в училище.

Спустя месяц пришли вместе почтальон и городовой.

Почтальон принес письмо, а городовой, как оказалось, знакомый отца, вещи, что нашли при убитом.