Бесплатный фрагмент - Новеллы

ЩЕМИЛОВ

Ты прости, что мы поспешили

Не друг с другом жить этой судьбою

Я не стану спорить с Тобою,

Столько боли и столько ада,

Столько сделано было не так,

Но с любовью любые яды —

Лишь пустяк, всего лишь пустяк.

Коль мы прожили свою боль

Так давай же больше не будем

Ни хранить её где-то с собой,

Ни нести её дальше людям.

Жизнь в любви она очень проста —

Если, друг, сейчас просто любит,

Доверяй, и любви красота никого никогда не погубит.

Не привяжет и не скуёт,

Но родит великое чудо.

Кто-то в мире его зовёт Мудрецом,

Святым, кто-то — Буддой.

Если вместе вы по любви,

То желания будут взаимны,

Если любишь, просто живи,

И неважно, какое имя.

И неважно ни что ты видел,

Ни с кем спал ты, ни что ты делал,

ни как обидел, ни когда ты куда пропал…

Если любишь, любое слово, окрыляя,

Возносит в выси.

Если любишь, то все здоровы,

А молитвами были и письма.

Ни о чем больше не сожалею,

Ни о чем теперь не скорблю.

Не болела и не болею,

Не печалюсь и просто люблю.

По планете во всей своей красе шагало лето 1929 года. В Оренбурге стояла изнуряющая тридцатиградусная жара. Настоящее пекло: на дорогу невозможно встать не то что босой ногой, но и через подошву обуви припекало ступню.

Окна центральной городской больницы были распахнуты настежь, и белые занавески висели в них как знамена: тихо, ровно, без малейшего колыхания. Ни ветерочка, ни самого малейшего дуновения, только палящие лучи полуденного солнца обжигали редких прохожих, которые спешили поскорее спрятаться в тени. Но она тоже не слишком спасала, воздух прогрелся до такой степени, что сушил, даже обжигал гортань.

Ксения Никольская вышла из ворот больницы, где она работала медицинской сестрой. Высокая, стройная и звонкая, с длинной туго заплетенной русой косой и в летящем платье, Ксения, удивительная красавица, неторопливо плыла по улице. Она думала о вчерашнем дне, многократно прокручивая произошедшие события и немного посмеиваясь над собой — мысли ее сейчас напоминали мелодию патефонной пластинки, которая обрывается в середине и повторяется из-за испорченной иголки. А причина ее смятения — в том, что Ксения получила предложение руки и сердца. И она не знала, стоит ли выходить замуж за человека, посватавшегося к ней?

В январе этого года ей исполнилось тридцать лет. Казалось бы, ей давно пора обзавестись семьей и детьми, но у Ксении с этим вопросом все как-то затянулось. Сначала революция помешала устроить женское счастье, потом гражданская война, потом — голод, учеба и работа. Да и если честно, то она еще не встретила мужчину, которого захотела бы назвать мужем. Никто из знакомых мужчин не вызвал в ее сердце волнения, не было ощущения того единственного, которому можно без толики сомнений отдать всю себя без остатка.

Сейчас главной в ее жизни была работа. Ксения посвящала ей все время, хотя думала, что ничего особо сложного в работе нет, она казалась лёгкой. Ксения была уверена, что ей необходимы и знания о врачевании, и доброе отзывчивое на чужую боль сердце, и руки, способные безболезненно сменить повязку, и сострадание к больному. Пожилые медсестры научили, что в арсенале медсестры важно иметь терпение, умение выслушать больного, успокоить, сказать вовремя теплое слово, которое излечивает не хуже любого медицинского препарата, может, даже и действеннее будет. Ведь от передозировки добра больные не испытывают побочных эффектов, а наоборот, словно приняв пилюлю, идут в ускоренном темпе на поправку. В ответ на доброту девушки пациенты отвечали благодарностью, выздоравливая достаточно быстро, и коллеги удивлялись и ценили ее профессионализм и легкую руку.

Ксения добежала до дома по раскаленной от зноя улице, не замечая жары. Ее ждал дед, который по выражению лица внучки понял, что произошло нечто важное во время ее дежурства, но с расспросами не торопил. Они пообедали нехитрым супом. Разливая чай по чашкам, Ксения не выдержала — рассказала, что к ней сватались.

— Помнишь, несколько лет тому назад был такой Васька Щемилов? — спросила она.

— Неказистый такой парень без роду, без племени? До революции был наёмным крестьянином? Гопником? — уточнил дед.

— А сейчас стал комсомольским активистом, возглавил ячейку в объединённом государственном политическом управлении.

— И что ты ему ответила?

— Ничего. Ничего я ему не обещала.

— Знаешь, внучка, если бы так рано не ушли из жизни родители, то бы ещё лет пять, а то и десять назад, они настояли бы на твоем замужестве, сосватали бы за хорошую партию. Отец нашел бы тысячи аргументов тому, что женщина не должна жить одна.

— Я не одна живу. Я с тобой.

— В том-то и дело, что я старый, могу умереть. А тебе муж нужен! — серьезно высказался дед.

Ксения приобняла его, поцеловала в колючую щеку.

— Живи, пожалуйста, долго! — она собрала со стола посуду.

Пока ее мыла, думала: хорошо, что такие разговоры с дедом нечасты. Он в силу своего воспитания не вмешивался в ее личную жизнь, не говорил, как это принято в других семьях, что она засиделась в девках. Он позволял ей жить своим умом, и Ксения делала все так, как считала более удобным для себя. Конечно, родители не позволили бы ей ни работать медсестрой, ни жить в одиночестве. Если были бы живы, они бы давно организовали ей замужество. При мысли о родителях Ксения вздохнула. Пётр Григорьевич, в чине полковника артиллерии, погиб в Первую мировую войну. Дома перестали получать письма с фронта и могли предположить, что случилась непоправимая беда, но надеялись на лучшее — на то, что он находится в военном госпитале. Вернувшийся с фронта однополчанин поведал историю его гибели. Мать все равно не верила, плакала и ждала, в надежде смотрела в окно, но никто не приходил. Тремя годами позже тиф, гуляющий по стране, погубил Лидию Николаевну, но даже если бы ни этот забирающий человеческие души недуг, мама Ксении все равно была обречена на раннюю смерть. Она, казалось, добровольно приговорила себя, изведя горем по умершему мужу — единственному мужчине в ее жизни, и это горе оказалось несовместимым с ее существованием в бренном мире. С каждым днем земля все больше уходила из-под ног Лидии Николаевны, но она ничего не желала получать от своей женской доли, как только выпросить у неба смерти. Сникнув духом и потеряв аппетит, она вся высохла. Смерть не заставила долго ждать, небо услышало стенания Лидии Николаевны, послав ей неизлечимый недуг. Тот осенний день навсегда врезался в память Ксении: промозглый, серый, наполненный тяжестью грузных туч и ее слезами, которые текли сами собой по щекам, и она никак не могла их выплакать. Хмурая унылая осень, с грязью и слякотью, пришла внезапно и холодными моросящими дождями словно просочилась сквозь синеву глаз юной девушки. Она плакала не только из-за смерти мамы, но еще от того, что вдруг ей стало страшно и одиноко. Горе обрушилось внезапно, и девушка не хотела верить в происходящее. Ей казалось, что все вокруг — ужасный сон, нужно постараться проснутся, и кошмар закончится, мама снова будет жива. Но сон не прекращался. В подтверждение реальности противно скрипели колеса телеги, на которой, утопая в соломенной подстилке, лежал простой гроб, сколоченный дедом на скорую руку из необструганных досок. Ксения, понурив голову, сидела на телеге, свесив ноги, рядом находился дед, который зажал в крупном кулаке вожжи — так же крепко, как и навалившиеся на плечи эмоции. Дед даже не подгонял лошадь, перебирающую тонущими в размытой жиже дороги ногами. Кобыла, траурно опустив голову, покорно брела к погосту и тянула за собой тяжелую ношу.

Ксения беззащитно, по-детски прижавшись к деду, горько плакала, хотя еще толком не осознавала происходящего. Она знала, что сейчас гроб с телом ее мамы зароют в землю, а этого девичий разум принять никак не соглашался. Разум также не понимал того, почему вдруг умирает человек, если его руки, ноги, голова находятся на месте, что убивает его, почему вдруг душа покидает тело?

— Дедушка? — спросила она, вытирая слезу со щеки и дернув его за рукав. — А может, мама просто спит, ну никак не укладывается в голове, что человек может умереть?

Григорий Акимович словно очнулся, внимательно посмотрел на внезапно повзрослевшую девушку, дал ей носовой платок, поправил черную шаль, сползшую с русой головы, и, обняв за хрупкие плечи, крепко прижал дрожащую от страха и сырости Ксению к своему сильному плечу.

— Ну-ну, внучка, мы еще с тобой заживем, вот увидишь, заживем!

Так и сложилось, что забота о жизни сиротки выпала вдовому деду — крепкому, жилистому и еще полному для своих лет здоровья, физических и моральных сил — Григорию Акимовичу Никольскому, отцу отца Ксении. Он и теперь, хоть уже и пожилой, но по-прежнему добрый и улыбчивый, был всегда рядом как единственный родной человек в ее жизни, не бросивший сироту. Нельзя сказать, что дед требовал от внучки много заботы о себе. Все в их небольшом доме было отлажено, они поделили обязанности и в оставшееся от забот время успевали помогать друг другу.

Ксения происходила из старинного дворянского рода Никольских, известного своими заслугами ещё со времён Екатерины Великой. Все в ней выдавало происхождение — осанка, стать, походка, манеры поведения, хорошая грамотная речь, самоотверженность и упорство. Несмотря на смутные времена, мать постаралась, чтобы дочь получила прекрасное образование, она заставляла девочку учить французский и немецкий; дома стояло фортепьяно — Ксения превосходно пела и играла. После революции семья бежала из Петербурга. Они обосновались у няни их матери в небольшом деревянном домике в Оренбурге. Няня вскоре умерла, а дом остался Никольским вместе с хозяйством и тем самым кабинетным фортепьяно, что переехало в Оренбург вместе с ними. Так они смогли выжить, сажая картошку, ухаживая за свиньями и козами.

И теперь, в очередной раз получив от Васьки предложение руки и сердца, Ксения задумалась: как быть? Говорят, что снаряд дважды в одну воронку не попадает, а вот жизнь преподносит сюрпризы и повторяет ситуацию, давая возможность пройти ее иным путем.

Причин не отказывать Ваське сразу у Ксении было много. Медсестры в больнице все уши прожужжали о том, что ей надо найти обеспеченного мужа. Хотя Ксения и отшучивалась, когда слышала такие заявления, но доля истины в них имелась. Ведь зарплату медицинским сестрам в больнице все чаще давали продуктами, да и те в основном были по талонам и очень скудного ассортимента, а одежда ее за годы советской власти износилась. Все наряды, которые остались от матери, она перешила уже не раз. Некоторые её сослуживицы умудрялись обменивать продукты на одежду, но у Ксении это не получалось, да и продуктов не было столько, чтобы от них легко избавляться без ущерба даже для маленькой семьи. Васька же теперь сильно поднялся по служебной лесенке и имел хороший денежный оклад.

Мысль о замужестве все чаще мучила сомнениями. Правда, кавалер не казался Ксении подходящей кандидатурой. Он проигрывал ей как в физических данных, так и в интеллектуальном развитии, она это с грустью понимала.

Время шло, и лето находилось у своей последней черты, именуемой в народе «бабьим». А Василий был настойчив, он приходил к ней на работу, встречал ненароком на улице и однажды, не совладав с собой, в вечерних сумерках, когда Ксения поздно возвращалась домой с дежурства, он как призрак вынырнул из темноты, прижал ее к забору, начал насильно целовать. Она пыталась отбиваться.

— Ты же сама хочешь, — шептал он на ухо. — И ты все равно будешь моей.

Ксения продолжала сопротивляться и кое-как вырвавшись из его цепких рук, быстро убежала.

Дома она обнаружила на своём столе цветы. Астры, расправив тонкие лепестки словно иголки, стояли в хрустальной вазе.

— Откуда это? — спросила она у деда.

— Васька, ухажер твой принёс, — как-то безрадостно и обреченно ответил старик. — Частенько он захаживать стал. Настойчивый парень, от таких, как он, если привяжутся, не отделаешься.

Ксения ещё раз посмотрела на цветы и обреченно спросила:

— Дедушка, ну хоть ты подскажи, научи свою внучку уму разуму, как мне быть с ним?

— Не знаю, дочка, — ответил старик, разводя руками.

— Деда, а ты мне родня или не родня? — лукаво спросила Ксения. — К кому, если ни к тебе я должна обратиться за советом?

— Родня, — подтвердил Григорий Акимович. — Еще какая родня, ближе не сыщешь, только вот в делах любовных я приотстал, все недосуг мне было до женщин, да ты и сама знаешь.

— Ну, так ты хоть мнение свое скажи, что ты о нём думаешь?

Дед изобразил на лице грусть и страдание, мол, «не мучай меня!», и тихо произнёс:

— Ничего хорошего я о нем не думаю, но умом понимаю, что тебе нужно женское счастье.

— Дед, но ведь счастье, это когда есть любовь!?

— Да, только где ее здесь искать?

Ксения замолчала, и дед, как бы оправдываясь, посоветовал:

— А ты сходи к гадалке и узнаешь, как быть!

— Ох, и вредный ты стал, дедушка! Никогда прямо не скажешь!

Ксения обняла его, поцеловала его в щеку. Старик снова развёл руками, пожал плечами и ушел в свою спальню, чтобы избавиться от дальнейших расспросов. Конечно, он понимал, что Васька ей не ровня, и переживал за Ксюшу, но правнуков подержать в своих руках ему действительно хотелось.

Дождавшись воскресного дня, после обеда Ксения и вправду пошла к гадалке.

Цыганка Зухра жила в Форштате, загородном районе Оренбурга. О ней ходили слухи, что верно все предсказывает, и люди меж собой судачили, мол, она будто книгу жизни человека читает: что было, что будет, все точно говорит, даже имена называет. Смотрит в упор на человека и полностью информацию с него считывает.

Ксения шла пешком, радуясь выходному дню, но по дороге с грустью заметила разрушенный храм у окраины города. Она остановилась у развалин, огляделась вокруг и, не увидев рядом людей, перекрестилась. Шла Ксения к цыганскому поселку долго. Зухра жила в маленьком покосившемся деревянном доме с большим огородом, за оградой паслась коза, и, словно дань таборной жизни, на участке стояла яркая кибитка, горел костер, а привязанная к оградке лошадь жевала свежескошенную траву.

Ксению встретил у калитки дряхлеющий пес, который по-старчески хрипло и лениво тявкнул, но усердствовать не стал. Она прошла через сени, неловко присела на лавочку, выставленную под дверью, на которой, шушукаясь, сидели такие же, как она люди, жаждущие заглянуть за завесу тайн будущего. Очередь двигалась медленно, человек выходил из дома молча и лишь жестом руки указывал следующему. Все происходило тихо и очень дисциплинированно. Когда очередь дошла до Ксении, она робко потянула за железную скобу, открыла тяжелую деревянную дверь, обшитую лохмотьями старого ватного одеяла, и ступила через порог. Она вошла в маленькую комнату; все существующие в доме дверные пролеты были глухо закрыты бордовыми бархатными занавесками, которые совсем не сочетались со старыми, сильно пошарканными и почти серыми досками пола.

Пожилая цыганка, сидящая за столом, расположенным прямо напротив входа, окинула Ксению пронзительным взглядом и жестом пригласила войти. Девушка послушно села напротив на деревянный, окрашенный черной масляной краской стул. Она полезла в сумку и выложила на стол гостинцы.

Цыганка посмотрела прямо в ее глаза и сказала:

— Медсестра.

— Да, — подтвердила Ксения. — Я в больнице работаю, а откуда вы знаете?

— Лекарством от тебя за версту пахнет и больницей, ни с чем этот запах не спутать, — ответила Зухра.

— Я… — начала Ксения, но Зухра, поднеся указательный палец к губам, приказала ей замолчать. Встала со своего места и, подойдя со спины, сунула в ее волосы мягкую пухлую ладонь, пошевелила в волосах пальцами.

У Ксении в голове помутилось.

— Сватается?

— Да, — робко ответила Ксения.

— Он не ровня тебе! — покачала головой Зухра. — Далеко не ровня.

— Ровня, не ровня, а мне уже тридцать. Где я в нашем городке себе ровню найду? Тем более, новая власть нас не жалует. А у него хоть деньги есть!

— Так и ты зарабатываешь сама, — сказала Зухра.

Ксения почувствовала себя совсем униженно и неловко, под пристальным взглядом Зухры она съежилась и, словно оправдываясь, продолжила:

— Нам в больнице продукты стали давать вместо денег. Одежда, обувь износились. Дом не на что ремонтировать, дедушка совсем старый стал, случись что, и лечить не на что, только с виду все кажется благополучным, а на самом деле ничего хорошего.

Зухра взяла со стола сало, принесенное Ксенией, повертела его в руке, как бы прикидывая, сколько в нём весу, и произнесла:

— Ладно, сиди тихо, я посмотрю, что тебя ждёт с этим мужчиной.

Ксения достала из сумочки фото Василия, которое неделю назад выпросила у его сестры Галины, сказав, что хочет показать снимок родственникам, потому как Вася уже давно сватается, и пора ему что-то ответить. Сестра дала семейный фотографический портрет, на котором были изображены Вася, Галина и их покойная мать Анастасия Семёновна. Дала с условием, что через день карточка будет возвращена.

— Вот он, — протянула Ксения фото.

— Этого не надо, убери, — прошептала цыганка.

Ксения так же робко сунула снимок обратно в сумочку. Зухра молча зажгла длинную черную свечу и, взяв в руки замусоленную колоду карт, слегка перетасовала ее. Выложив карты рубашкой вверх, в форме большого квадрата, она стала что-то шептать и словно в считалочке тыкать пальцем, открывая те карты, на которых оканчивался счет.

— Ксения! — посмотрела она ей в глаза.

— Да! — кивнула Ксения.

Цыганка снова начала бубнить и продолжила свой странный ритуал по открытию карт.

— Василий!

— Да, — снова подтвердила Ксения.

Зухра взяла с полки толстую книгу, и, пересчитав раскрытые карты, открыла ее на необходимой странице.

— Мать твоя умерла рано, но за дедушку ты зря волнуешься, у него век долгий.

Ксения облегченно вздохнула, и суровое лицо Зухры стало мягче, она улыбнулась и добавила:

— Он еще правнука понянчит.

Потом Зухра перевернула страницу и, уткнувшись в странные знаки, нахмурилась.

— Да, дочка, — покачала головой Зухра. — Кем он работает?

— Комсомольский работник в объединённом государственно-политическом управлении.

— Помучает он тебя. Ну-ка, дай мне его фото.

Ксения снова достала фото Василия.

Разглядывая снимок, Зухра спросила:

— Как его фамилия?

— Щемилов.

— Щемилов, — повторила Зухра.

— Да, Василий Сергеевич Щемилов.

— Знаешь, что такое щемило?

— Нет.

— Это тиски, в которые защемляют что-то.

— Ну и что? — не поняла Ксения намека.

— А то, — пояснила Зухра. — Фамилия — это родовой знак каждого человека, который действует на личность, оказывает влияние на судьбу, формирует характер….

— Как действует? — наивно спросила Ксения.

— Любит он, человек с такой фамилией, защемлять кого-то, мучить, угнетать, самоутверждается он в своей жизни через страдания других людей.

— Он что, и меня будет мучить?

— Непосредственно своими руками тебя он мучить не будет, но, обижая других людей, создавая им неприятные ситуации, злорадствуя и наслаждаясь своим влиянием на них, он будет получать от обиженных людей ответные удары. Иногда они будут в виде проклятий, которые обязательно окажут воздействие на окружающих. В результате в доме будет всё рушиться, домочадцев посетят недуги, и так далее, и тому подобное.

— А дети у нас будут?

Зухра вынула из кармана цветастой юбки другую замусоленную колоду карт. Вручила её Ксении и сказала:

— Перемешай, думай о нем, о себе, правой рукой сними сверху. И отдай колоду мне.

На резной стол полетели цветные карты, каких Ксения еще ни разу не видела. На них были изображены дамы, короли, львы, повешенный за ногу человек, опрокидывающаяся башня, другие замысловатые фигуры.

Посмотрев на карты, гадалка сказала:

— Жизнь у тебя очень сильно изменится. Сама не рада будешь. Родишь мальчика после переезда в другой город.

Старуха откинулась на спинку деревянного стула, прикрыла глаза рукой, словно собралась спать, и внезапно закончила предсказание словами:

— Вот всё, что я вижу.

— Все? — переспросила Ксения.

Цыганка помахала рукой, давая понять, что она свободна. Ксения поблагодарила ее и вышла из комнаты.

Домой Ксения также шла пешком, не спеша, машинально перебирая ногами, так как все ее мысли были заняты пророчествами Зухры, и в ушах звучали слова:

— Карты не то, что люди, они не врут, всегда все верно предсказывают.

Ксения пыталась вспомнить каждое слово, оброненное Зухрой, проанализировать и сопоставить предсказания с реальностью, и в голове вихрем крутились противоречивые мысли: «А зачем нужна мне такая судьба, не лучше ли жить одной?» и тут же в противовес всплывала другая, ни менее логичная — «А может, Зухра ошибается? Ведь так, как Вася, на меня никто не смотрит и никогда раньше не смотрел!?» «Если жить одной, значит, остаться бездетной, не узнать радости материнства — а это всё равно, что и не жить вовсе».

Гадание у цыганки не помогло принять решение, наоборот, Ксения запуталась окончательно и теперь не знала, что делать дальше. По дороге домой она, не сдержав нахлынувших эмоций, поплакала, но когда подошла к городу — взяла себя в руки. Воскресенье заканчивалось, а дел еще много, да и дедушка ждал ее дома, а его огорчать она вовсе не хотела.

Через день Василий встретил Ксению у дверей больницы после работы и навязался проводить её домой. Ксения не сильно сопротивлялась, но и не взяла его под руку, которую он галантно предложил ей, а шла рядом как просто знакомая: вроде и давая повод для дальнейших действий, а вроде отказываясь от ухаживаний. Когда они проходили по аллее городского парка мимо цветочного ларька, продавщица стала настойчиво уговаривать кавалера купить своей даме букет, и Василий решил приобрести цветы для возлюбленной и остановился.

Ксения, понимая, что подарки могут поставить ее в зависимость от него, стала активно отказываться:

— Нет-нет, не стоит на меня тратиться, наши отношения не так близки, чтобы дарить мне цветы.

Василий посмотрел на Ксению с ухмылкой и сказал:

— Меня повысили, я теперь при новой должности, начальник Шестого отдела, а ты говоришь о таких мелочах и тем самым ставишь меня в неловкое положение, и… — он немного затянул паузу, раздумывая. — Это тебя ни к чему не обязывает.

Он купил цветы, демонстративно не взял сдачу у продавщицы и преподнёс букет Ксении.

Она растерялась, ведь он сделал не так, как хотела она, но, приняв букет, попросила:

— Вы, Василий, мне, пожалуйста, больше цветы не дарите.

— Почему, Ксения Петровна? Я ведь не просто так погулять с вами, — Василий пристально посмотрел в ее глаза. — Я жениться на вас намерен, и вы об этом отлично знаете. Я очень серьезно настроен создать с вами крепкую семью.

Ксения почувствовала некую неловкость от его пристального взгляда и от уверенности, с которой он говорил.

— Не хочу обнадёживать вас! — тихо произнесла она.

Эти слова не смутили Щемилова, он подставил Ксении свой локоть, и она уже не посмела увернуться от этого жеста, и ее ладонь робко легла на его руку. Они замолчали, Василий будто осторожничал, боясь спугнуть ее, а она автоматически шла рядом, ведомая им, как собачка на поводке. Когда они подошли к дому Ксении, Щемилов крепко обнял ее за талию и попытался поцеловать. Губы его уже приблизились к её губам, прильнули к ним, но в этот момент молодая женщина резко оттолкнула его и одарила хлесткой пощёчиной. Затем она швырнула в него букет цветов и быстро убежала за калитку, скрывшись в своем доме как в убежище. Растерянный Василий остался стоять у ворот и несколько минут, потирая щеку, злобно смотрел в окна дома Никольских. Букет цветов, рассыпавшись, лежал у его ног, а щека горела.

На следующий день утром, не успела Ксения заступить на смену в больнице, ее вызвала к телефону старшая медсестра Клавдия Николаевна и сказала:

— Кто-то из ОГПУ вас спрашивает.

Ксения взяла трубку и услышала голос Василия:

— Ксения Петровна! Приглашаю вас сегодня…, — начал говорить он.

— Зачем вы звоните мне на работу? — резко перебила Ксения.

— Затем, чтобы в вашей больнице знали, что у вас есть надежный друг, который работает в ОГПУ.

— Теперь узнали. Больше не звоните, пожалуйста, сюда. И вообще, — слегка повысила Ксения голос. — Оставьте меня в покое!

— А вы мне, Ксения Петровна, не грубите, а то ведь я тоже могу ответить взаимностью и больно сделать.

— И что же вы сделаете?

— Посадить, скажем, можно кое-кого. К примеру, Григория Акимовича за то, что он в церковном хоре поёт.

Ксения опешила от такого вероломного заявления ухажера. Она побледнела и, не найдя ответа, опустила телефонную трубку на рычаг аппарата. После чего присела на табуретку, которая стояла рядом со столиком, и попыталась навести порядок в мыслях, выстраивая происходящие события в единую логическую цепочку. Но сделать это у Ксении не получилось, так как ей внезапно стало тяжело дышать, и мир стремительно завертелся вокруг.

Клавдия Николаевна не успела уйти далеко и увидела, что Ксения получила какое-то неприятное известие и побледнела. Она вернулась к своей коллеге, заботливо налила из графина в стакан воды и подала ей.

— Тебе плохо? — участливо спросила старшая медсестра и, не дожидаясь ответа, брызнула Ксении в лицо холодной водой.

— Родственник звонил, — соврала она. — Дедушке плохо, можно я домой хоть на полдня пойду?

— Что же, конечно идите, берегите себя и дедушку, Ксения Петровна.

Ксения быстро сняла медицинский халат, накинула на голову легкий газовый платочек и направилась домой. На улице в тени деревьев дышать стало легче, хотя все равно было очень страшно. Ужас от сказанных Василием слов все больше заползал в ее душу, и она, не помня себя от тревоги за дедушку, сначала ускорила шаг, а потом побежала. В ее голове громко звучали злобные слова: «Посадить… Григория Акимовича за то, что он в церковном хоре поёт».

Дома она залетела в свою комнату, прямо в одежде упала на кровать и разрыдалась.

На всхлипывания Ксении вышел обеспокоенный дедушка.

— Ну-ну, внученька, что случилась? — спросил он.

Ксения поднялась с кровати и, обняв деда, сказала:

— Давай уедем из города.

Григорий Акимович похлопал ее ладонью по спине.

— Успокойся, для начала объясни, что произошло.

— Обещай, что уедешь! — требовала сквозь слёзы Ксения.

— Давай рассказывай, потом посмотрим, что делать, если обстоятельства будут требовать того, то уедем.

Ксения все подробно пересказала.

— Щемилов проходу не дает и, получив от меня отказ, теперь шантажирует. Он сказал, что тебя посадит за то, что ты набожный очень.

Григорий Акимович хотя и подбадривал внучку, а все же понимал, что Щемилов в силу своего поганого характера действительно может все так обустроить.

— Беги, не беги от этой проблемы, а у Щемилова власть в руках. Он как пес паршивый, следом будет волочиться. Далеко ноги от него не унесешь, и если уж он намерился жениться на тебе, внученька, то любыми путями своего добьется, и самое обидное для меня то, что в силу своей старости я не могу даже дать физический отпор этому наглецу, — вздохнул дедушка.

— Может, уедем? — прижалась Ксения к его плечу.

— Надо решить куда, посчитать, сколько понадобится денег. Затем взять в долг у кого-то… Но всё это решаемые вопросы, а вот будет ли от этого толк?

— Я этого очень хочу, дедушка, в этом городе он мне прохода не даст! — ответила Ксения.

— Так ведь, внученька, он за тобой и в другой город поехать может, у него на то есть возможности.

— Может, дедушка, может, — вздохнула Ксения, осознавая, что ей предстоит пережить, если Василий начнет мотаться за ней по всей стране, но все равно стоит попытаться сделать хоть что-нибудь.

Весь день они обсуждали подробности возможного переезда и трудности, с которыми предстоит столкнуться. Они решили, что лучше всего поехать в Самару, так как там жила двоюродная сестра Григория Акимовича, которая определённо приняла бы на время родственника, да и Ксении там работа найдется, больницы во всех городах есть, да и люди повсюду хворают. Григорий Акимович даже сходил на почту и послал сестре телеграмму.

Через несколько дней ближе к вечеру в дверь их дома постучали. Ксения вышла на порог и увидела Василия с большим букетом гладиолусов. Он встал перед ней на колени и стал простить прощения:

— Я погорячился, клянусь тебе, больше не повторится! Не уйду, пока не простишь!

— Перестань, Василий, — попросила Ксения. — Что за странные драмы ты разыгрываешь? Как ты можешь меня шантажировать жизнью близких людей, а потом просить взаимности? Как ты деду моему в глаза посмотришь? Я ведь ему все рассказала.

Ксения уже хотела развернуться и закрыть дверь, но увидела шагающего к ним деда.

— Тьфу ты, — сплюнул под ноги Георгий Акимович. — Жених нарисовался. Вставай с карачек, пойдем в дом, по-мужски поговорим, с глазу на глаз.

— Дед, мы сами решим…

Василий, быстро сориентировавшись, постарался взять ситуацию в свои руки и, поднимаясь с пола, произнес:

— А вот это, Григорий Акимович, верно. Так правильно будет, все можно решить в спокойном диалоге, выслушав обе стороны, здесь я с вами полностью согласен, — он прошел в дом, держа в руках охапку цветов.

В этот момент заговорило дворянское происхождение Ксении.

— В диалоге? — повернувшись к Василию и гневно сверкнув глазами, возмутилась она. — Ты мне такое наговорил, а теперь диалоги? — ей многое хотелось сказать, но чтобы дед не услышал.

Григорий Акимович повернулся к Василию, взял из его рук букет и передал Ксении.

— Иди, поставь в воду, а мы пока потолкуем.

Они присели за стол, и дед в упор уставился на ухажера.

— Чего ты дуркуешь? Разве по-другому за женщиной ухаживать нельзя?

— Да, все так, — согласился Василий. — Только как иначе, если она бежит от меня?

Вскоре в дверь постучали.

— Дедушка, — заглянула Ксения в комнату. — Почтальон телеграмму принес.

Ксения передала клочок бумаги, где сообщалось, что приезду Григория Акимовича в Самару все будут рады и с нетерпением ждут его. Дед широко улыбнулся.

— Вот видишь, — обратился он к Щемилову. — Мы уже город из-за тебя поменять собрались, меня сестра с радостью ждет.

— Вот и хорошо! — поддержал Василий. — Вы съездите в гости, а у нас с Ксенией появится возможность присмотреться лучше друг к другу, иначе проявить себя, без оглядки на родственников. Ведь может она именно из-за вас замуж не выходит, боится вас без опеки оставить?

Григорий Акимович опешил от такого заявления, но в глубине души он и сам это понимал. Отчасти Щемилов был прав, Ксения действительно находилась в зависимости от старого деда.

— Может и так, — выдохнул дед. — И мне действительно стоит проветриться, съездить к сестре.

— Никуда я тебя не отпущу, — заявила Ксения. — Ты мне нужен здесь. И никуда не поедешь!

— Но ты же сама просила меня уехать? — удивился старик.

— Я не просила тебя уезжать одного, речь шла о нас, да и то это было два дня тому назад, а теперь я передумала.

Старик пожал плечами и, не попрощавшись с Василием, ушел к себе в комнату, бурча под нос.

Ксения, раздраженная происходящим, вытолкала Василия за дверь, а сама решила пораньше лечь отдыхать, так как следующую рабочую смену ей придется напрягаться за двоих, отрабатывая позавчерашний отгул.

Она долго ворочалась, не в силах уснуть, дурные мысли посещали ее, и то, что сказал Василий, болезненным отголоском стучало по вискам. Ксения слышала, что точно так же за перегородкой ворочается и не спит дед.

Утром она пораньше поднялась и отправилась на телеграф, чтобы выслать тетке новую телеграмму с извинениями и сообщением о том, что поездка Григория Акимовича к ней отменяется.

Жизнь начала входить в обычное русло. Ни в этот день, ни в следующий Василий Щемилов рядом с Ксенией не появлялся, и она подумала, что его настойчивость и желание приударить за ней окончились.

Наступило воскресенье. Григорий Акимович, как всегда в благодушном настроении, отправился в Покровский собор, зашел на клирос. Началась служба. В многозвучии сливались голоса. И вдруг в храме появились люди в форме. Всех безо всяких разборов арестовали, кроме Никольского. Красногвардеец внимательно посмотрел документы старика и, извинившись, отпустил его.

Дед вернулся домой побледневший и хмурый. Он заглянул в комнату Ксении и сказал:

— Ты спрашивала, что я думаю о Василии Сергеевиче?

— Спрашивала.

— Я думаю, внучка, тебе надо выходить за него замуж и не откладывать это событие на долгое время. Как своей женщине, Щемилов даст тебе для жизни все необходимое.

— Дед, ты чего? — удивилась такой перемене Ксения.

— Слушай, что говорю, — строго ответил дед. — Иначе ты и себя, и меня погубишь.

То же самое Ксения услышала днём позже, в больнице. Клавдия Николаевна, старшая медицинская сестра, поманила её пальцем в дальнюю комнату, которую использовали под склад, и шепотом стала рассказывать:

— Вчера арестовали главного врача, Петра Васильевича, только потому, что он до революции принадлежал к дворянскому сословию. Я своими ушами слышала, как комиссар произнёс, тыкая револьвером: «Пошевеливайся, дворянская рожа!» Извините, деточка, но послушайте меня, выходите за вашего огэпэушника. Не раздумывайте, вы же тоже дворянского рода.

— Зачем вы так говорите? Вы же его совсем не знаете? — возмутилась Ксения.

— Только так вы сможете уберечься.

— Что значит уберечься?

— Сохранить жизнь, милочка, себе и своим близким! — ответила Клавдия Николаевна и добавила: — В нашей больнице вы последняя из дворян.

Ксения ничего не ответила, но задумалась. По городу прокатилась волна арестов. Людей хватали дома, на улице, в учреждениях. Жители города шепотом обсуждали, как избежать ареста.

Все эти дни Василий к Ксении не приходил, не звонил, и ей не хотелось верить в то, что все происходящие в городе события как-то перекликаются с ней и с Василием Сергеевичем Щемиловым.

После работы она снова решила съездить к Зухре, чтобы развеять сомнения по этому поводу, но, подойдя к дому гадалки, увидела, как люди в форме сажают ее в воронок.

Старая цыганка поймала печальный взгляд девушки и, узнав ее, успела выкрикнуть:

— Не тяни с замужеством, а то и тебя посадят…

Вскоре вновь появился Василий Щемилов. Он продолжал как ни в чем не бывало приходить к ней на работу, приносить цветы, и все чаще по вечерам провожал Ксению до дома, и это для нее становилось обыденным явлением. Однажды вечером Василий предложил пройтись через парк. Она поняла, что в парке он опять полезет с поцелуями, однако отказываться от прогулки не стала. Как она и предполагала, на плохо освещенной аллее Василий прижал ее к стволу дерева и стал жадно осыпать поцелуями. Ксения, уперевшись руками в его грудь, пыталась оттолкнуть, но он крепко обхватил ее и повалил в траву. Ксения уворачивалась от его губ, но он впился в них так, что шансов сопротивляться не осталось. С Ксенией происходило что-то доселе незнакомое и необъяснимое ее скромным воспитанием, стыд смешался с наслаждением, и она будто летела далеко-далеко в бесконечные звездные дали, что Василий конечно же заметил.

Потом они вдвоем лежали на траве, и Ксения смотрела в звездное небо и пыталась осмыслить ситуацию. Слезы, вызванные то ли смущением, то ли первым сексуальным опытом, а может непониманием того, что ждет ее дальше, самопроизвольно текли по щекам. Василий приподнялся над ней и, глядя на Ксению, раскрасневшуюся и смущенно оправлявшую юбку, заботливо прикрыл ее своим пиджаком:

— Ну чего ты, глупенькая, плачешь, давай лучше подумаем о том, когда свадьбу назначим?

Она вздрогнула от его вопроса.

— Свадьбу?

— Свадьбу! — подтвердил Василий. — Или ты все еще думаешь, что я несерьезен в своих намерениях? Да я тебя всю жизнь свою жду, и никакую другую рядом с собой даже представить не могу.

Ксения положила голову на его грудь. Она думала о словах Зухры и о том, что она нагадала: «В доме будет всё рушиться, вас посетят недуги. Болезни. Ты родишь мальчика после переезда в другой город. Обижая других людей, муж твой будет получать ответные удары. Иногда они будут в виде проклятий». Ксения опять заплакала. В парке начал шуметь ветер, разметая листья. На небе сгущались тучи.

— Когда свадьбу назначим? — повторил Василий свой вопрос.

— Когда хочешь, тогда и назначай! — с напускным равнодушием ответила Ксения.

— А я думал, мы вместе решим, это же важно, день семьи.

Ксения подняла голову и всмотрелась в его лицо.

— Ты правда меня любишь? — наивно спросила она, и Василий вместо ответа стал снова целовать ее, уже не встречая сопротивления. Потом, уткнувшись в ее волосы, прошептал на ухо: — Как же сильно я тебя люблю.

Начал накрапывать дождь. Быстро вскочив с земли и укрываясь пиджаком Василия, они побежали домой.

С момента их близости Ксения перестала избегать Василия, а наоборот, ждала с ним встреч и стала разрешать любить себя, отдавая инициативу ему в руки. Ксения его не любила, но он очень быстро расположил ее к себе, и она даже стала ловить себя на мысли, что ей очень нравиться быть с ним в близких отношениях. Именно в постели Василий взял над ней власть настолько, что Ксения подумала: может, это и есть любовь?

Со свадьбой долго не тянули и назначили ее на ближайший месяц.

По настоянию Василия Ксения, оставив дедушку одного в доме, переехала в квартиру мужа, которую он занимал на Советской улице, бывшей Николаевской, в самом центре города.

Дедушка загрустил и часто, по-старчески жалея себя, плакал. Кроме того, замужество Ксении повлияло на то, что он не мог более, пороча внучку своей набожностью, петь в церковном хоре. Да и негде было петь — власти закрыли храм, запретили ходить в него. Но долгими одинокими ночами Григорий Акимович зажигал свечу, доставал из-под половицы спрятанную в тайнике икону и тихонько пел молитвы, вымаливая для Ксении счастья. Его тихое, еле слышное пение очень походило на длинные страдальческие плачи. Ксения приезжала нечасто, выполняя долг перед дедушкой, который не оставил ее сиротой; теперь она платила ему ответной монетой заботы, в изобилии привозя самые лучшие, какие только могла достать, продукты.

Для самой же Ксении началась другая жизнь, совсем не похожая на ту, что она вела раньше — жизнь в достатке и комфорте. Единственное, что раздражало — телефон, по которому раз десять в день спрашивали Василия Сергеевича. Звонили постоянно, что самое неприятное, ночью, когда ей меньше всего хотелось, чтобы муж вскакивал из постели.

В семь утра за Щемиловым приезжала машина, и водитель сигналил под окнами что есть мочи, не давая соседям выспаться. Соседи осуждали Василия, сплетничали об их семье, но тихо, шёпотом, на кухне, так, чтобы никто не слышал, и только иногда Ксения ловила на себе их завистливые злобные взгляды. Сначала она не понимала, почему на неё так косятся, но всё объяснила коллега по работе, которая случайно в булочной услышала сплетню про Щемиловых.

В тот же день Ксения, встречая приехавшего с работы мужа, попросила водителя Петра не сигналить громко по утрам.

— Ты соседям спать не даёшь! Понимаешь или нет, они возмущаются, осуждают нас, можно, как-то потише?

— Ну и что? — ответил Петр. — Пусть пораньше встают, мы социализм строим, нечего им подолгу спать!

Водитель пообещал взять на заметку просьбу жены Василия, но продолжал вести себя так, будто этого диалога между ними не было, давая Ксении понять, что он не подчиняется ее указаниям.

Щемилов отвечал в Оренбургском ОГПУ за борьбу с религией. Был закрыт кафедральный собор во имя Казанской (Табынской) иконы Богоматери. Потом его стёрли с лица земли. Щемилов руководил взрывными работами. Снесли также деревянную Пантелеймоновскую церковь в Зауральной роще. И ещё снесли самую древнюю в городе Преображенскую церковь, построенную в 1750 году. В народе её называли «Золотым собором». На её месте решено было воздвигнуть водоканал с электростанцией.

Те церковные сооружения, которые не могли разрушить в силу крепости кирпича или по какой-либо другой причине, по приказу Щемилова отдавались под клубы, конторы, склады, производственные предприятия. Приспосабливая постройки для таких нужд, новые хозяева уродовали их архитектурный облик с помощью всяких пристроек, пробивали в стенах окна и дверные проемы.

Так, в Покровском храме сорвали купол, снесли колокольню. Решено было создать на базе этого помещения пуговичную фабрику. Всеми действиями руководил муж Ксении, и он придумал создать фабрику. Он лично выступил на атеистическом митинге и внёс предложение, которое поддержало руководство области, и вскоре в храме прорубили дополнительные окна, заколотили фрески фанерой, устроили цеха и привезли станки. Очень быстро набрали рабочий штат, и теперь уже в бывшем намоленном храме каждый день работало производство.

Как-то Василий пришел домой, а Ксения плакала после очередного визита к дедушке.

— Ты чего, что случилось?

— Грешно мы с тобой живем, — ответила Ксения. — Страшно мне так жить, безбожники мы.

Василий рассмеялся.

— Так, понятно, опять Григорий Акимович своими речами воздействовал на твою ранимую психику.

— Ну причем тут дедушка? — возмутилась Ксения.

— А притом, Ксюша, — начал Щемилов доходчиво разъяснять обстановку в стране. — Война государства с религией в самом разгаре, поверь, что в других городах ещё хуже. Там не только взрывают церкви, но и расправляются со священниками прилюдно. Попов расстреливают на глазах у прихожан. Как ты представляешь себе, что я пойду против власти?

— Не знаю, — плакала Ксения. — Но я боюсь, что нас Бог накажет.

— Но, — Василий, утешая, обнял жену. — Если нас не накажет Бог, то власть с нами разберется, и жить так хорошо, как мы можем себе позволить сейчас, уже не будем. И я Григорию Акимовичу ничем помочь не смогу, ты должна ему разъяснить эти вещи, так как он, продолжая сопротивляться установившейся власти и пропагандируя свои религиозные взгляды, ставит под удар не только себя, но и нашу семью, — он посмотрел жене в глаза. — И ты, Ксюша, в следующий раз, прежде чем говорить подобное, подумай о нас, о детях, которые у нас будут, об их благополучии, о статусе жизни, о своем дедушке тоже подумай, хочет ли он подержать правнуков в своих руках, или его, как угрозу для них, будет необходимо изолировать от общества.

Ксения все понимала, но дед воспитал ее так, что Бог в их жизни был всегда на первом месте, даже если об этом они вслух и не говорили. Но теперь из-за обстановки в стране Ксения стала считать, что муж прав, надо думать о ребенке, который скоро родится, но она об этом мужу пока ничего не сказала, и только постоянно в ее уме всплывали слова старой Зухры: «В доме будет всё рушиться, вас посетят недуги. Болезни. Ты родишь мальчика после переезда в другой город. Обижая других людей, муж твой будет получать ответные удары. Иногда они будут в виде проклятий». И эти проклятия Ксения все чаще видела в злобных взглядах и шепотках людей, осуждающих ее семью.

Очень трудно придется женщине в семье, если она не примет образ жизни и деятельности супруга, не станет полностью разделять его идеи, радости и печали. Вот так и Ксения, хоть и приняла Василия как мужчину, а его профессии стыдилась, как будто сама извозилась в той безбожной грязи, коей жил ее муж. Ей было стыдно перед людьми. Ксении слышалось, что все осуждают ее, шушукаются об их семье за спиной, плюют вслед. Эти мысли не давали ей покоя, она плакала, изводила себя тяжелыми домыслами. Верующие люди стали действительно проклинать суровость и безбожие ее мужа. Как и предсказывала старая цыганка, мало кто из них вникал, что это не его личная вина, а так выстраивается в реальном времени политика правительства. Таково веяние новой власти, с которой в жизнь каждого человека пришли новые правила поведения в обществе, в том числе и изменение религиозных ценностей; все зависит не от Василия, а от того, кто встал у руля правления и задает новый курс.

Весь город знал их семью. В булочной и в продовольственном магазине Ксения то и дело слышала шепот себе в спину: «Щемилов — сволочь!», «Васька — негодяй, чтоб его чума забрала! Чтоб ему пусто было! Чтобы он кровью харкал!» Ксения была беременна, но выносить ребёнка не сумела. Она принимала все очень близко к сердцу, и у неё случился выкидыш. Ксения рыдала и страдала от этого, свою боль выплескивала на мужа, словно он один на всем свете был повинен в произошедшем.

— Это от того, что нас все не любят! — говорила она.

Василий утешал как мог, по-своему.

— Давай не будем поддаваться панике. Выкидыш мог случиться не только от пресловутых людских проклятий, мало ли что они болтают, а от того, что ребенок у нас поздний. Надо было тебе в двадцать лет, Ксюха, за меня замуж выходить, и уже бы дети наши были большими. А теперь, милая, надо поберечь себя от всевозможных волнений, пройти курс обследования, пролечиться, и у нас все получится. И потом пойми одно, я выполняю приказы, если не буду выполнять их, то меня посадят, деда твоего посадят, а ты останешься на улице.

Но Ксения не слышала его и твердила одно.

— Перестань ты ломать церкви, перестань сажать батюшек. Иначе у нас все будет ещё хуже!

— Откуда ты знаешь?

— Мне цыганка нагадала, и я знаю, что людские проклятия могут сказаться на здоровье детей!

Он обиженно махнул рукой и произнёс:

— Ксюша, я — атеист. И во все эти штучки не верю. И тебе советую не верить и понять, что на здоровье потомства не хуже людских проклятий сказываются голод и нищета. Утри слезы и запомни, будут у нас дети, вот увидишь, будут здоровые, счастливые дети!

Ксения после этих слов немного поостыла. Но не потому, что Василий её убедил, а потому, что она вспомнила другое цыганское пророчество. Она вспомнила, как старуха сказала: «Ты родишь мальчика после переезда в другой город…»

— Давай уедем отсюда? Я не могу ходить по городу, где все знакомые люди нас ненавидят!

— Сейчас меня никто не отпустит, — спокойно пояснил Василий. — Но если я подготовлю замену, то можно попроситься и уехать отсюда, если уж тебе это нужно.

— Обещаешь? — обрадовалась она.

Он кивнул. Ксения взволнованно кинулась ему на шею и стала целовать. Она действительно верила в то, что другой город, где ни ее, ни Василия никто не знает, отвернет от их семьи ненавидящие взгляды, и воцарятся мир и спокойствие.

Жизнь налаживалась. Ксения вышла на работу в госпиталь и, доверяя мужу, снова готовилась стать матерью, только теперь к этому вопросу подходила более серьезно, осмысленно, с соблюдением всех рекомендаций врача, под тщательным его контролем и опекой.

Как бы то ни было, стороннее осуждение людей постепенно переставало ее тревожить, если, конечно, какой-нибудь смельчак не осмеливался прямо в лицо выкрикнуть какую-либо пакость, но это случалось крайне редко, ведь каждый понимал, чего в итоге это может стоить. Только ведь не зря говорят: «гусь свинье не товарищ» или «сытый голодного не разумеет». Ксения в сытой и спокойной жизни становилась более требовательной к окружающим, наряжаясь в дорогие одежды. Она словно ягодка налилась соком, беременность очень красила ее. Ксения была довольна собой, да и мужем тоже, если бы еще никто не совал свой нос в их личную жизнь.

Как-то к ней на работу пришёл дед Григорий.

— Что-нибудь случилось, дедушка? — спросила она заботливо. — Не захворал ли ты?

— Слава Богу, здоров, — сказал старик, перекрестившись. — Пришёл тебя повидать, сама-то ты ко мне не ходишь.

— А почему не домой? Я бы тебя чаем напоила, пирогом угостила, и ещё бы с собой гостинцев дала!

Дед махнул рукой, потёр бороду и произнёс, оглядываясь:

— Разговор у меня к тебе, внучка, не хочу, чтобы другие нас слышали.

Ксения подошла к входной двери и закрыла ее на ключ.

— Говори, здесь мы с тобою одни.

— Привиделась мне Богородица. Ты же знаешь, что наш собор — это собор Покрова Пресвятой Богородицы?

— Конечно, знаю.

— Так вот, внучка, в нашем храме теперь фабрика открылась по изготовлению пуговиц. Завезли в храм огромные станки, которые целый день ужасно стучат и трещат, шум стоит неимоверный.

— А что тебе Богородица во сне сказала?

— Богородица сказала так: «Не верите в Бога, так не верьте, но не надо над ним издеваться!»

— Дед, ты о чем говоришь, как она тебе это сказала, и что значит издеваться? Что она имела в виду?

— Думаю, эти станки. Они ужасно стучат и совсем не в такт нашим молитвам. Получается, что намоленное столетиями место разрушается этим ужасным стуком. Попроси Васю убрать оттуда фабрику.

— Дедушка, как ты себе это представляешь? Ты понимаешь, что это не Вася делает, не он установил эти станки, и завод — не его личная собственность, а сила сегодняшней власти. Мой муж бессилен что-либо менять, он всего лишь исполнитель указов, он не может заниматься отсебятиной и диктовать свои правила.

Григорий Акимович обиженно слушал внучку и молчал.

— Если честно, — продолжила Ксения. — То я думала, что ты уже не ходишь в храмы, понимая, что своими действиями ставишь под удар себя, меня, Василия и еще не рожденных правнуков.

Слезы навернулись на глаза Григория Акимовича:

— Я думал, что мы родные люди.

— Родные! — подтвердила Ксения. — И мне, дедушка, хочется помочь тебе, но я не имею такой возможности и с мужем такого разговора завести не могу, он атеист и во все эти церковные штучки не верит. Фабрика — это не его детище, это решение, принятое на высоком уровне, и она будет независимо от того, что мы с тобой захотим. Станки выбивались в Челябинске с большим трудом, кстати, должна прийти ещё одна партия через два дня. Так что не надо просить меня о том, что я сделать не могу. Тем более с такими разговорами приходить ко мне на работу не надо, я дорожу ею, и муж мой своей работой тоже дорожит.

На том разговор и закончился. Григорий Акимович сухо бросил всего одно слово «прощай», хлопнул дверью и быстро зашагал, удаляясь по длинному пролету коридора больницы.

Эта история получила неожиданное продолжение.

Через два дня на фабрику, расположенную в здании Покровского собора, привезли новое оборудование из Челябинска.

Василий сам встречал вагон, присутствовал во время перевозки от железнодорожной станции до фабрики, и под его руководством осуществлялся надзорный контроль при установке станков в помещении Покровского собора.

В этот момент с Щемиловым случился внезапный удар. Он потерял сознание и упал. Ему оказали необходимую помощь и на служебной машине отвезли в больницу, где привели в чувство и обследовали. Выяснилось, что у него отказали ноги. Когда об этом сообщили Ксении, она мгновенно вспомнила слова цыганки: «Обижая других людей, он будет получать ответные удары»

Пророчество начало сбываться очень стремительно. Василий неожиданно для всех сделался инвалидом. А Ксения стала женой инвалида, не прожив с ним в благополучном союзе и года. В городе все судачили о случившемся, некоторые видели в этом происшествии Божье наказание. Так и говорили:

— Ваську Бог наказал за то, что храмы рушил!

Теперь на Ксению соседи смотрели даже с жалостью, но в этой внешней жалости просачивалось наружу злорадство. Поговаривали, что у них скоро отнимут квартиру в центре города и переселят на окраину или в общежитие. А в их квартире будет жить новый ОГПУшник — тот, который займёт должность Щемилова.

Казалось бы, самое время для Ксении бросить Василия и строить новую жизнь — так, как ей хотелось. Но в ней снова заговорила дворянская кровь. Она посчитала такой поступок неблагородным. Она не могла бросить человека в беде. И ведь это был не кто-нибудь, а её муж. Да и с чего бы? Не зря говорится: «стерпится — слюбится», так и она привыкла к Василию и даже мыслей таких в голове не имела, что они вдруг расстанутся.

Ксения пришла с разговором к деду.

— Слышал-слышал, — с порога начал Григорий Акимович, — Бог шельму метит.

— Дедушка, я думала, мы родные люди. Неужели ты злорадствуешь над моим горем? Ты же сейчас говоришь о моем муже, который меня, да и тебя кормит.

— А вот этого не надо, — строго пресек дед. — Мне твоего антихриста Василия нисколечко не жалко, столько зла он всем нам принес, столько людей из-за него плачут.

— А я хотела попросить тебя, чтобы мы все вместе уехали из города, Василия надо на ноги ставить.

— Таких гнид к ногтю прижимать надо и давить, чтобы в вошь не переросли, — отрезал дед.

Ксения, понимая, что разговор завершен, даже не попыталась пройти в дом, а повернулась и, роняя слезы, молча покинула родовое гнездо. Все, чего ей хотелось в этот момент, это забрать мужа и уехать вместе с ним. Уехать туда, где нет христиан, которые проклинают их семью, даже не осознавая того, что Василий ни в чем перед ними не виноват, он по долгу службы выполнял указания руководящих лиц. Конечно, Ксения не ожидала услышать от деда грубых слов в адрес мужа, но успокаивала себя: дедушка верит в Бога, а значит, когда-нибудь их простит.

Ксения пришла в больницу, чтобы поговорить с лечащим врачом Василия, и слова Петра Семеновича обнадежили:

— В принципе, болезнь Василия Сергеевича излечима, но нужен хороший специалист. Я слышал, когда ездил в Петербург, раньше были такие случаи, лечили иглоукалыванием.

— Что значит — иглоукалыванием? — не поняла Ксения.

— Это надо ехать куда-то на Байкал, может, в Читу, там, говорят, есть такие специалисты.

Все в жизни Ксении складывалось так, что надо было уезжать из Оренбурга, и она твердо решила, что повезет мужа в Читу. Для этого нужны деньги.

Половина дома сестры Василия принадлежала ему, и Ксения, пригласив к себе Галину, потребовала от нее, чтобы та продала долю брата как можно скорее.

Галина, хоть и была недовольна таким поворотом событий, но все же после разговора с Ксенией согласилась. После ухода Галины Василий спросил:

— Зачем ты возишься со мной, Ксюша? Почему не бросишь меня? Ведь ты же меня никогда не любила? Это я тебя любил, а ты нет.

Ксения подошла к кровати, на которой лежал Василий, обняла его.

— Разве ты не догадываешься, почему?

— Нет, — признался Василий.

— Все очень просто, — полушепотом проговорила Ксения. — Ты мой муж, и если я брошу тебя, то Бог меня накажет, потому что нельзя отказываться от мужа, от любимого, в каком бы тяжелом положении он не оказался.

Сердце Василия замерло. Его жена впервые за все время назвала его «любимым».

— Что ты сказала?

— Я сказала, что полюбила тебя и не представляю жизни без тебя, и я хочу, чтобы ты смог подняться на ноги, потому что нашему ребенку, а я уверена, что это будет мальчик, нужен здоровый отец.

Ксения взяла ладонь Василия и притянула ее к своему животу.

— Слышишь? Там уже есть продолжение нас с тобой.

Василий, обнимая жену, проронил слезу. Он был счастлив от того, что Ксения хочет родить ему малыша, что она борется за будущее их семьи, точно так же, как боролся за ее любовь он. Василий сентиментально плакал, понимая, что не ошибся в своем выборе.

Спустя пару недель Галина продала половину дома и принесла деньги Щемиловым. Ксения, не откладывая, купила билеты на поезд и с пересадками повезла Василия в Читу, заранее направив телеграмму специалисту по иглоукалыванию, который будет вести оздоровительные процедуры для ее мужа. Справедливости ради стоит сказать, что врача удалось найти лишь при помощи сослуживцев Василия, они через Москву сделали запрос о диковинном виде лечения и получили нужный адрес.

Дорога оказалась очень трудной. Беременной женщине везти мужа-инвалида на коляске в такую даль было немыслимо тяжело, но в итоге они добрались до пункта назначения.

Их встретил сам Галдан, человек, о котором люди отзывались как о хорошем целителе. Галдан был бурятом лет восьмидесяти, а на самом деле, наверное, ещё старше. Загорелое, морщинистое и обветренное лицо, амулеты на шее, трость с головой дракона в руке говорили о его восточном происхождении. Ксения улыбнулась, глядя на него: в Оренбурге уже год как боялись носить нательные кресты, а в Чите врач в государственной больнице свободно расхаживал, увешанный талисманами.

— Что такого ужасного ты сделал, что у тебя в тридцать лет отнялись ноги? — спросил старик, сильно коверкая русские слова.

— Ничего такого я не делал, — ответил Василий, но в этот момент в разговор вмешалась Ксения:

— Мы людей обижали, много обижали, но хотим исправить свое отношение к другим. Вы поможете нам?

— Это должен сказать он! — ответил Галдан, указывая рукой на Василия. — Желание излечиться от недуга должно исходить непосредственно от больного.

— Если он это скажет, вы поможете нам?

Врач кивнул. Ксения встала на колени перед мужем, взяла в свои руки его ладонь и взмолилась:

— Умоляю тебя, скажи: «Я больше не буду обижать людей!» Просто повторяй за мной.

В конце концов, она вытянула из Василия нужные слова, в первый раз он их произнес очень робко и нерешительно, после чего Галдан начал процедуру иглоукалывания. Василия раздели и, уложив на широкую врачебную кушетку, поставили больше сорока игл. Такие процедуры повторялись десять дней подряд и проходили по одной и той же схеме. Сначала Василий должен был пообещать, что не будет больше обижать людей, потом его укладывали на кушетку, Галдан проводил странные манипуляции руками над его телом, а затем принимался ввинчивать тончайшие серебряные иглы.

На третий день у Василия зашевелились пальцы на ногах, на пятый он смог согнуть ногу в колене, а на десятый — сначала присел на кровати, свесив ноги, а затем встал. Это было самое настоящее чудо, которое Ксения впервые наблюдала в своей жизни, она искренне плакала, радуясь за Василия и за себя.

Ксения была благодарна Галдану и хотела отдать ему все деньги, что были получены от продажи дома, добавив к ним свои золотые украшения, и протянула вознаграждение врачу.

Галдан внимательно посмотрел в ее чистые искренние глаза и, положив на ее руку свою, отодвинул дар в сторону.

— Почему вы не берёте? — удивилась Ксения. — Вы же нас вылечили, спасли нас! Вы вернули нашу семью к жизни!

— Вылечил не я, — спокойно начал пояснять Галдан. — Вылечила его молитва, — он указал рукой на Щемилова.

Ксения не понимала, что происходит, почему Галдан не принимает денег.

— Как же мы будем жить, если вы это не возьмёте?

— С молитвой, — ответил врач. — Будете молиться так же искренне, как молились здесь, и всё в вашей жизни будет хорошо.

С этого дня Василий стал резко идти на поправку. Он делал предписанные упражнения, усиленно двигался, пил нужные лекарства и отвары. Через месяц таких процедур он превратился в работоспособного человека, словно и не болел ранее.

Щемилову захотелось вернуться в Оренбург, но Ксения была категорически против этого города, откуда они уехали под колючими ненавидящими взглядами людей, которые ощущали на своих спинах.

— Тебя там терпеть не могут, и меня тоже, ты хочешь снова заболеть? — убеждала она мужа.

Он ничего не ответил. Василий продолжал оставаться атеистом и не верил в то, что заболевание наступило от ненависти окружающих. Однако Ксения была на шестом месяце беременности, и о переезде не могло быть и речи. Одного ребёнка она уже потеряла и очень боялась повторения трагедии. Щемилов, понимая, что переезд повредит здоровью беременной жены, согласился с ней и, пытаясь устроить жизнь своей семьи в этом городе, пошёл в Читинский горком партии. Просмотрев его документы, на службу его приняли сразу, направив работать в Читинское отделение ОГПУ.

Василию Сергеевичу выделили жильё и определили в такой же Шестой отдел ОГПУ, в каком он работал в Оренбургском отделении, там занимались борьбой с религией и сектами. Выдали ключи от дома. Жильё оказалось очень кстати, потому как через три месяца Ксения родила мальчика, которого назвали Петром в честь покойного отца Ксении. Василий не мог нарадоваться, глядя на сына, и всё свободное время проводил у его кроватки.

Ксения, наконец, вздохнула с облегчением. В письме деду, забыв обиду на него, она написала: «У меня есть свой дом, сын и семья, наконец-то я счастлива. Никогда не думала, что это произойдёт в бурятском крае».

Василий чувствовал себя в Чите как рыба в воде. Работа по борьбе с религией здесь только начиналась, а он уже имел в этом деле опыт и поэтому оказался хорошим наставником.

Как-то зашёл к нему в кабинет молодой чекист и заявил, что больше не может допрашивать монаха.

— Почему? — спросил Василий.

— А он знает наперёд всё, что я у него не спрошу. Он мои мысли читает и сам озвучивает вопросы, которые я планировал ему задать. Из-за этого я никак не могу сосредоточиться и спровоцировать его.

— У нас в Оренбурге такое было. Один монах-схимник тоже читал мысли чекиста. И что мы сделали? Угадай?

— Не знаю.

— Монаха стали допрашивать сразу два чекиста. Мысли одного он прочитает, а мысли сразу двух — вряд ли! Понятно?

— Так точно, понял, допрашивать нужно вдвоем.

— Если понятно, то бери следователя Буратаева и действуй.

— Слушаюсь, — ответил молодой человек. — Как я сам не догадался? — и, повеселевший из-за быстро найденного решения, вышел из кабинета.

Были и другие случаи. Однажды пришли молодые сотрудники и сказали, что уже второй день не могут арестовать монахов в буддийском дацане.

— Мы видим, как они заходят в храм, идём за ними, а их там нет. Осматриваем весь храм, все уголки, вокруг храма стоят красногвардейцы, выйти возможности нет, но монахи словно испаряются!

— Значит, есть какая-то хитрость, которую мы не знаем, — сказал Щемилов.

— Шапка-невидимка что ли?

— Подойдите к настоятелю и скажите, что если он не выдаст монахов по списку, то вы сожжёте храм.

Угроза подействовала. В тот же день все были арестованы.

Щемилов снискал себе славу опытного работника.

Со временем у Василия с Ксенией появились друзья. Их стали часто приглашать в гости.

Как-то их позвали к себе супруги Кузины, жившие в соседнем доме. Александр Кузин был коллегой по работе, служил в том же отделе, что и Василий, его супруга Валентина возглавляла музыкальную школу. Вечер в кругу новых знакомых удался. Хозяйка сама музицировала и даже неплохо спела для гостей романс «Очи чёрные». На этой вечеринке собралось много народу, и голос Валентины, имеющий широкий диапазон и насыщенный переливами колорит, произвёл сильное впечатление на гостей. Слушатели хлопали, кричали «Браво!» и просили повторного исполнения песни. Не хлопала и не выражала абсолютно никаких эмоций только Ксения, потому что романс напомнил ей детство, и она впала в ностальгию. Этот чудный романс пела её мать, Лидия Николаевна, под аккомпанемент деда.

К Ксении подошёл хозяин дома и спросил:

— Вам не понравилось, как поёт Валя?

— Отчего же не понравилось? Понравилось.

— Тогда почему вы не хлопали со всеми?

Ксения не знала, как ответить. Чтобы перевести разговор на другую тему, она взяла с полки какую-то деревянную статуэтку и спросила:

— А что это?

— Какой-то идол.

— Откуда он у вас?

— Брали шамана, у него в юрте и экспроприировал.

— Стоит она у вас не на видном месте, — сказала Ксения только для того, чтобы не возвращаться к разговору об аплодисментах.

Знала бы она, что её фраза в каком-то смысле станет роковой. Однако не всегда мы ведаем, что творим.

— А мы сейчас повесим его на видное место, — сказал хозяин. Взял гвоздь и прибил идола к стенке, так что гвоздь проткнул грудь статуэтки.

Минула неделя. Кузин пришёл в городскую поликлинику, где теперь работала Ксения, с жалобой на боли в груди. Она осмотрела его и увидела опухоль, которая появилась именно в том месте, в которое он забил гвоздь идолу. Ей стало не по себе. Она передала Александра Кузина дежурному врачу и сразу отпросилась домой, где рассказала мужу о случившемся.

Василий отмахнулся от жены и произнёс с раздражением:

— Опять ты со своими религиозными штучками? Ну когда ты перестанешь верить во всякую чепуху?

— Никогда, — ответила Ксения и добавила: — Как не верить, если все налицо, и тебя, если ты еще не забыл, мы молитвами, а не таблетками поднимали на ноги. Сам вспомни, как врач Галдан, прежде чем приступать к сеансу иглотерапии, заставлял тебя молиться?

— Ладно, ладно, не злись, давай не будем ссориться, — пошёл на попятную Василий. — Я с тобой могу согласиться лишь в том, что в жизни действительно иногда случаются странные, необъяснимые совпадения, красноречиво говорящие сами за себя.

Здесь следует сказать, что есть люди, для которых жизненные уроки не проходят даром, к таким относилась Ксения, и есть люди, которые, напротив, не замечают того, что подсказывает жизнь, упорно не хотят внимать урокам, и к этой категории относился Василий. На таких людей тяжко смотреть. Это всё равно что смотреть на слепого, который идёт к краю обрыва, к пропасти. Ты ему кричишь: «Там пропасть! Там пропасть! Не иди туда!» А он всё равно идёт.

Потому споры по поводу суеверий между Ксенией и Василием носили не случайный характер, это был принципиальный конфликт, и Ксения пыталась объяснить, что жизнь человека состоит из причинно-следственных связей, и каждый в итоге всегда пожинает плоды посеянных семян. Ксения сильно переживала, что муж не видит посылаемых знаков свыше, не прислушивается к сигналам. Она, понимая, что против власти сопротивляться бесполезно, и то, что на благополучии семьи может отразиться ее личное отношение к вероисповеданию, не ходила в церковь, не молилась прилюдно, вела себя неприметно, насколько это было возможно. Наряду с этим, знаки судьбы, проявляющиеся в ее повседневной жизни, Ксения видела отчетливо, примечала их, проводила параллели причин и следствий, понимала, откуда и за что возникают те или иные ситуации.

То, что опухоль у Кузина возникла ровно в том месте, в которое он вбил гвоздь идолу, по её мнению, было самым настоящим знаком свыше, который кричал ему — остановись, задумайся над тем, что ты творишь, не оскверняй того, что сам еще по незрелости своего умишка не осознал.

В тот же день она пошла в дом Кузиных и попросила Валентину продать ей эту статуэтку.

Хозяйка широко улыбнулась и ответила:

— Если вам нужна эта безделица, возьмите её даром, она все равно в нашем доме не к месту!

После этих слов Валентина взяла кухонный нож, выковыряла идола из стены и вручила его Ксении. Та поблагодарила соседку.

Она завернула идола в тряпицу и поехала в ближайшую деревню; там она попросила людей указать, где живет шаман.

Местные жители не хотели этого делать. Но Ксения предложила деньги, и её отвели в дом шамана, она показала ему идола и рассказала всё, что произошло с Кузиным после того, как он надругался над фигуркой.

Шаман то прищуривал свои и без того узкие глаза, то смотрел вдаль словно сквозь стены, то, будто осуждая человека за его невежество, покачивал седой головой.

Она закончила свой рассказ вопросом:

— Научите, как спасти человека? У него уже очень большая опухоль, и это представляет опасность для его жизни!

Шаман тяжело вздохнул.

— Надо смазывать продырявленное место медвежьим жиром, — посоветовал он.

— Идолу? — неуверенно спросила Ксения.

— Ему же причинили боль, — ответил шаман.

Ежедневно по три раза в день Ксения смазывала идола медвежьим жиром так, словно лечила больного человека. Через неделю Кузин пошёл на поправку, а через месяц опухоль исчезла.

Как только Александр исцелился, Ксения отвезла идола тому самому шаману и попросила принять его в дар. Шаман с радостью согласился, и она вручила ему статуэтку.

Однако судьбе было угодно ещё раз испытать как Василия, так и Ксению. Шёл 1932 год. В Читинское отделение ОГПУ пришёл приказ разрушить ступу Агвана Силнама, находящуюся в Кижинге. Начальник дал распоряжение Щемилову поехать в Кижингу вместе с молодыми сотрудниками, прикрепленными к нему для осуществления данного указа, и провести мероприятие по зачистке земли от этой духовной обители. 30 июля рано утром машина с тремя сотрудниками ОГПУ выехала в Кижингу. По дороге Щемилов стал листать документы. В них было указано, что Агван Силнам вместе со своим учителем Лобсаном Санданом противостояли атаману Семёнову, за что оба были посажены в тюрьму в 1919 году. Агвана Силнама арестовывали дважды. Вскоре после второго ареста Агван-лама скончался, это произошло после его освобождения из тюрьмы по дороге домой. И тело его оказалось нетленным.

— Агван Силнам был йогом такого уровня… — давал показания один из очевидцев. — Что смог войти в высшую стадию созерцания самадхи и достичь невозмутимости.

Покойного Агвана Силнама посадили в красный деревянный ящик, в руки ему вложили ваджру (основной тантрический атрибут, символ буддийского метода) и дильбу (колокольчик, символизирующий мудрость). Ящик замуровали в ступу, вокруг которой верующие стали совершать молитвенные обходы. Чтобы прекратить среди людей суеверное веяние и эти обходы, был дан приказ разрушить ступу. До места назначения добрались к полудню. Возле субургана уже ждали местные комсомольцы, экипированные кирками и молотками.

Щемилов вышел из машины, по-хозяйски поприветствовал комсомольцев. Затем произнес короткую емкую речь — лекцию о вреде религии, после чего поручил сотрудникам Сабакаеву и Кромешкину заложить под сооружение субургана взрывчатку.

Приказ был скоро исполнен, всем велели с целью соблюдения правил безопасности спрятаться за деревья, затем подожгли шнур. Громко прогремел взрыв, и груда размельченных камней поднялась пыльным облаком к небу. После того как пыль и дым рассеялись, все присутствующие увидели разрушенный купол субургана и сидящего внутри ступы на обломках ящика старого ламу.

Комсомольцы зашушукались, ведь старик был как живой, кожа его совсем не истлела, в правой руке святой держал какую-то бумагу. Странно и необъяснимо это выглядело на фоне полностью разрушенного строения, ведь совсем никак не пострадала мумия спящего монаха.

Щемилов, как ответственный за данное мероприятие, первым подошёл к разрушенной ступе. В это время мгновенно поднялся ветер. Листок бумаги, который держала мумия, вырвало и понесло в сторону Василия. Долетев, листок прилип к его груди. Щемилов взял его и стал разглядывать, однако прочесть текст не мог, ибо написано было по-бурятски.

Василий поманил пальцем одного из бурят-комсомольцев, с любопытством выглядывающего из-за дерева. Когда тот подошёл, Щемилов попросил перевести написанное.

Комсомолец стал читать вслух:

— Эта ступа будет взорвана тридцатого июля тысяча девятьсот тридцать первого года. В разрушении святыни будут участвовать Щемилов, Сабакаев, Кромешкин… — и далее перечислялись фамилии всех добровольцев, кто присутствовал при разрушении ступы.

Когда чтец прочитал свою фамилию, он остановился, затем посмотрел по сторонам, бросил листок на землю и, сорвавшись с места, перепуганный убежал прочь. Его примеру последовали все местные комсомольцы. Боясь кары небес и побросав кирки, они быстро ретировались.

Василий поднял с земли бумагу и, ничего не понимая, сунул лист в карман. В этот момент к нему подошёл Кромешкин и сказал:

— Начальник, поехали домой.

Щемилов кивнул.

Кромешкин залез в автомобиль и стал заводить мотор. Но тот не заводился. Василий подошёл к Кромешкину:

— Что случилось?

— Думаю, двигатель заклинило, Василий Сергеевич.

— Хорошо, тогда за неимением выбора добираемся каждый своим ходом, — скомандовал Щемилов.

— Машину оставляем здесь?

— Конечно, а что с ней сделается, если двигатель не работает. Завтра за ней приедут и отгонят обратно.

До дома Василий добрался только к поздней ночи. Жена обеспокоенно встретила его.

— Что случилось, ты где так долго был?

— Все дела, дела, — не стал он вдаваться в подробности, заведомо зная, как она может отреагировать.

На следующий день на работе Василий узнал, что никто из чекистов, бывших с ним при разрушении ступы, не вернулся домой. И Сабакаев, и Кромешкин погибли по дороге: их загрызли волки. Но самое странное было то, что в той самой бумаге, что прилетела к Василию из рук монаха, конкретно указывалось, что Сабакаев и Кромешкин примут смерть от дикого зверя. В бумаге было написано про каждого, кто участвовал в разрушении ступы — не только фамилии, но и кармическая кара, и Щемилову стало понятно, что и ему не избежать проклятия старого монаха. Говорилось, что он потеряет ум и умрёт от последствий тяжелой болезни. Два дня Василий ходил сам не свой, он всеми силами гнал от себя навязывающуюся мысль, считая ее отголоском суеверия, даже думал, что может кто-то таким образом подшутил над ним, заведомо зная, что именно ему предстоит быть на объекте. На третий день он не выдержал и всё рассказал жене. Ксения расплакалась и потребовала, чтобы он немедленно уволился из ОГПУ.

— Если завтра не подашь заявления на увольнение, послезавтра я заберу Петьку, и больше ты ни меня, ни сына не увидишь.

Впервые за время их совместной жизни Василий послушался супругу. На следующий день он записался на приём к начальнику Сбруеву и положил заявление об увольнении на стол.

— Я хочу знать причину увольнения, — сказал Сбруев.

— Жена требует, — ответил он, тяжело вздохнув, и тут же добавил: — После гибели Сабакаева и Кромешкина.

Начальник понимающе кивнул, и это означало, что он принял данный довод как веский, ведь в их отделе все только об этом и шушукались: действительно ли стоит человеку быть атеистом или же стоит признать наличие божественной руки, карающей человека за грехи.

— И куда думаешь идти, где работать?

— Не знаю ещё.

— Работать-то где-то надо. У тебя ребёнок маленький, небось, каждый день есть просит?

— Просит. Ещё как просит!

— Давай-ка мы тебя в милицию определим? Я даже перевод смогу сделать из нашего ведомства к ним, ты сотрудник очень хороший, ответственный, проблем не возникнет, я подпишусь за тебя!

Так и решили. Сбруев позвонил начальнику городского управления милиции. Отрекомендовал Щемилова с положительной стороны, и тот дал добро на его перевод в свое отделение милиции, да и место свободное для него как раз было. Уже через неделю Василий, влившись в новый коллектив, работал следователем в городском отделе.

Там ловили людей, которые нарушили закон. Там не надо было взрывать храмы и могилы, запугивать людей. В каком-то смысле это была более благородная работа, и Василий с удовольствием трудился до 1940 года.

Еще через год начальник милиции вызвал его к себе и сказал:

— Здесь дело такое, надо конфисковать у шаманки Удган Сэсэг юрту, чтобы не жила возле города. Юрта её недалеко стоит, и горожане каждые выходные толпой к ней идут. Вообще-то это не наше дело, это забота ОГПУ, но они ее сбросили на нас. Отвертеться от этого дела нам не удалось, и вот я вспомнил, что ты же у нас работал в ОГПУ?

— Работал.

— Будь добр, займись этим вопросом, а я тебе премию выпишу!

Василий Сергеевич попытался отказаться, но начальник долго уговаривал и много чего обещал. Дав согласие, Василий подумал: «Была бы здесь Ксения, не согласился бы я на это дело никогда!» В итоге Щемилов отправился вместе с двумя подчинёнными выгонять шаманку из насиженного жилища.

— Давай, выселяйся, — сказал Василий. — Рабоче-крестьянская власть конфискует у тебя юрту!

— А где же я буду жить, да и куда мне идти? — растерянно и обреченно спросила шаманка.

— А вот ты духов местности почитаешь? Пусть теперь они о тебе и позаботятся.

— Не уйду я отсюда никуда, — ответила шаманка и уселась на ритуальный трон.

Щемилов обратился к милиционерам, пришедшим с ним:

— Что будем делать?

— Надо поджечь юрту, сама уйдёт, — предложил один из них.

Так они и сделали. Они подумали, что шаманка испугается и выскочит сразу, как поймет, что юрта горит. Обложили дом хворостом, которого вокруг было полно, и подожгли его. Юрта вспыхнула мгновенно и сгорела быстро, как сухая спичка, а шаманка, к их большому удивлению, осталась внутри, и, погибая, голоса о помощи не подала.

Милиционеры вернулись домой. Понурым пришёл домой и Щемилов. Все произошедшее он держал при себе, ни словом не обмолвился жене. Василий замкнулся, о чем-то напряженно думал и не мог сам себе признаться, что теперь ему по-настоящему страшно от содеянного. Он поверил в карающую кармическую руку, которая достанет его, чтобы привести в исполнение свое наказание.

Так и случилось: буквально через два дня скоропостижно умерла жена Ксения — заразилась от холерного больного. Петру в то время было 8 лет. Смерть любимой женщины подкосила Щемилова и в физическом, и в моральном плане, он места себе не находил, изводя себя тем, что повинен в ее гибели.

Похоронив жену, Щемилов с горя запил, и однажды, напившись водки, взял кол и веревку и направился на место сожжения шаманки. Там он вбил кол в то место, где стояла юрта. Привязал себя за шею к этому колу и кричал каждому проходящему:

— Это я, шаманка Сэсэг, не узнаёте меня что ли?! А ну-ка бегом ко мне на обряд!

После нескольких таких неадекватных выходок его поместили в психиатрическую лечебницу и признали душевнобольным. Сына Петю забрал в Оренбург дед Григорий. Он же и вырастил правнука. Раз в несколько лет привозил его в Читу на свидание с душевнобольным отцом.

После школы Петр поступил в медицинский институт. Окончил его с отличием по специальности «психиатрия» и попросил распределения в Читу. Его направили на работу в Читинскую психиатрическую больницу, где он снова встретился с отцом и, говорят, даже лечил его.

Так заканчивается эта история, которая повествует о том, как карает жизнь человека, когда он считает себя вправе вмешиваться в Божественные процессы, ему не ведомые.

«А может, он улыбнется тебе,

и ничего не попросит взамен,

со всем смирившись в своей судьбе,

не ждя от неё никаких перемен,

не ждя признаний, призваний и слуг,

быть может, скажет: ты — друг и я — друг.

Здесь кто-то светел, а кто-то ярок,

не нужен мне твой список имён,

я прожил сказочный, лучший подарок,

пусть даже если всего видел сон…»

ЗОЛОТО АТАМАНА СЕМЁНОВА

1911 год. Забайкалье.

Город N-ск ничем особенным не отличался от других, таких же небольших сибирских городов. Невзрачные деревянные дома тянулись вдоль улиц. Вот разве что тюрьма, да недавно построенный вокзал, украшали его. Завод, который и стал причиной образования города в этом безлюдном ранее месте, то открывался, то перестраивался, то менял арендатора, но в поселении, которое образовалось вокруг него, давно работали два кожевенных завода, мясной заводик, шубные мастерские и винокуренный завод. Было в городке две церкви, четырёхклассное и одно классное училище, гимназия. Люди знали друг друга, если и не в лицо, то по разговорам соседей.

Ничем не выделяясь, в простом, но добротном деревянном доме, проживала в этом городе семья Удальцовых, отец Степан Александрович, мать Мария Дмитриевна и два их сына — погодки Пётр и Павел.

Степан Александрович работал инженером на транссибирской железной дороге, железное полотно которой проходило через весь город и тянулось далеко вглубь тайги. Тяжелая профессия досталась ему. Особенно сложно было зимой, когда, не смотря на мороз, надо было работать в том же объеме. Тогда, продрогнув за смену до самых костей, Степан Александрович приходил домой, садился за обеденный стол, покрытый белоснежной скатертью, брал в руку поданную женой бутылку водки, наливал не в рюмочку, как обычно, а в приготовленный загодя граненный стакан, и выпивал его залпом. С удовольствием крякнув, он придвигал к себе тарелку с горячей едой — супом, или пельменями, только что заботливо выложенными Марией Дмитриевной из огромной белоснежной супницы, и, также с аппетитом, съедал все до крошки.

Физической силы в Степане Александровиче было, хоть отбавляй, любой другой ему мог бы позавидовать: рост почти в два метра, сажень в плечах, крепкий, мускулистый, жилистый мужик.

Сыновья Степана Александровича рослые, крепкие, умом в отца, учились оба в гимназии. Внешне они были похожи друг на друга, но характером абсолютно разные получились.

Павел пошёл в мать — мягкий, послушный, не терпел ссор, а если таковые случались, старался договориться по-доброму, был очень общительным, да уступчивым, мимо детворы никогда не пройдет и в салки с ними погоняет, и о делах расспросит. Пётр, напротив — нравом в отца пошел, силен, упрям, необщителен, сторонился сверстников, любил уединяться с книгами, рос напористым и непослушным. Часто Петр за своё упрямство и неуступчивость получал ремня, да и сам в драки охотно ввязывался.

Так случилось в их жизни, что оба брата влюбились в одну и ту же девушку — соседку Дарью, дочь купца Стрельникова. Дарья росла красавицей, на радость родителям. Про таких говорят кровь с молоком, посмотришь на нее — взгляд оторвать невозможно. Длинные рыжие волосы она заплетала в тугую косу. К тому же отец, не жалея денег вкладывался в ее образование, и девушка увлекалась математикой и историй.

Оба брата влюбились в нее так, что будто бы ум совсем потеряли. Как-то Павел, на деньги, которые давали ему родители на разные мелкие расходы, купил монпансье, цветные леденцы в сахарной обсыпке, упакованные в красивую металлическую круглую коробочку, разрисованную как шкатулка замысловатыми узорами, и попросил садовника Сокто, работающего у Стрельниковых при доме, передать их Дарье.

Сокто, хоть и мог лишиться своей работы за такой поступок, но он не мог отказать Павлу. С детства два мальчишки дружили, а Сокто, по национальности бурят, был приемным сыном друга отца наших братьев. На свой страх и риск он, поймав момент, когда оказался рядом с девушкой и их никто не мог видеть, исполнил просьбу друга.

— Даша! — шепотом позвал он ее.

— Тебе передали! — Он из-под полы рабочего фартука, показал коробку конфет.

Дарья подошла, и, закрыв его спиной, протянула свою руку назад. Сокто, быстро положил в ее ладонь гостинец, и почти бегом исчез, дабы не привлечь к себе чье-либо внимание.

На следующий день, Павел, вместо того, чтобы отблагодарить товарища, опять сунул ему в руки другую коробочку конфет и попросил его, повторить то же самое.

— Нет, — наотрез отказался Сокто, — один раз еще ладно, а постоянно, я точно попадусь, меня с работы выгонят, а родители и вовсе за это прибьют.

— Ты мне друг или нет? — Стоял на своем Павел, — я бы тебе помог, если бы нужно было.

Сокто, как ни сопротивлялся его уговорам, а все же вновь рискнул оказать помощь другу и в очередной раз, раскрасневшейся от избыточного внимания — девушке, вручил гостинцы.

Пётр случайно видел, как брат передавал Сокто коробочку конфет для Дарьи, и терзаемый ревностью, тоже захотел проявить свои чувства и поухаживать за соседкой. Следуя тем же путем, что и его брат, он, сэкономив на карманных расходах немного денег, также, купил для Дарьи конфет, чуточку подороже тех, что брал его брат.

Встретив Сокто на улице, Петр, протянул ему разрисованную коробочку монпансье и попросил.

— Передай Дарье.

Сокто вообще такого поворота событий не ожидал, и, опешив, возмутился.

— Вы сговорились что ли? Я не нанимался вам в услужники, сами свои подарки таскайте.

— Передай! — Потребовал Петр.

— Меня выпорют, как следует, если поймают, — рассудительно объяснил Сокто.

— Если поймают, то выпорют, — согласился Петр, — поэтому, сделай так, чтобы не поймали, иначе я тебя сейчас побью.

Сокто от такого заявления Петра оцепенел, а Петр ухватил парня за воротник, и встряхнул его для пущей убедительности.

— Ты меня понял? — Спросил он Сокто, зло, глядя на Сокто.

— Понял, — нехотя процедил тот в ответ, и, взяв конфеты у Петра, сунул коробочку за пазуху.

Весь день Сокто караулил, пытаясь найти возможность вручить Дарье презент, но, такого момента в этот день не выпало.

На следующий день, Петр, снова подошел к Сокто, и уже не спрашивая его согласия, сунул в его руку букетик цветов.

— Дорогу сам знаешь, — сказал он, — скажешь Даше, что она мне нравится, — понял?

— Как я цветы то незаметно передам, если даже конфеты все еще в своем кармане ношу?

— Вот и хорошо, — спокойно ответил Петр, — значит, отдашь букет вместе с конфетами.

Сокто, чуть не плакал, отказываясь ходить за девушкой с букетом, но, кулак, поднесенный Петром к его носу, был весьма убедительным аргументом, и от безысходности, парень вынужден был согласился.

Так и стал Сокто, день через день, передавать подарки Дарье от двух влюбленных в нее братьев.

Дарья же охотно принимала подарки и от Петра и от Павла, ей было это приятно, она даже перестала краснеть и наоборот, стала сама находить садовника, чтобы взять у него послания, но кому из братьев отдать свое предпочтение, она не знала, они оба были симпатичны ей.

N-ск — провинциальный городок, все жители знают друг о друге, да и слухи очень быстро ходят из дома в дом.

Степан Александрович и Мария Дмитриевна скоро узнали об увлечении сыновей купеческой дочерью, и задумались над происходящим.

Поздно вечером, когда Степан Александрович пришел с работы, выпив рюмочку водки и, раздобрев, закусывал с аппетитом, жена издалека завела с ним беседу о их детях.

— Не знаешь, откуда и беды ждать! — сказала она.

— Ты о чем? — Нахмурил Степан Александрович брови.

— Сыновья-то наши, на дочь Стрельниковых поглядывают, — вздыхая, поделилась она с мужем.

Степан Александрович ухмыльнулся:

— Что же, дело то молодое,

— Дарья, конечно, хорошая девушка из купеческой семьи, — сказала мужу Мария Дмитриевна, — однако, одного из наших мальчиков она обидит!

— А может, и обоих! — заметил Степан Александрович.

— Может, и обоих, — согласилась Мария Дмитриевна и добавила:

— Если кто-то другой ей приглянется. Так что надо что-то предпринимать, пока беда не вошла в дом.

— А что тут предпримешь?

— Надо обоих отправить куда-то, пока по уши не влюбились! И не стали драться друг с другом из-за девки!

— Куда же ты их отправишь?

— К тётке в Оренбург. Хотя бы на лето, может дурь выветрится из голов.

— А почему только на лето? Думаешь, за лето они позабудут такую красавицу? Нет, если отправлять, то надо отправить надолго, на постоянно, чтобы и образование получали и работа была.

— Пусть едут учиться, — согласился с женой Степан Александрович. — В этом году заканчивается обучение в гимназии. Всё равно им надо определяться с будущим, здесь — то у нас какие перспективы, или завод, или ко мне на железку, а в Оренбурге они смогут найти себе учебное заведение по нраву. На том и решили. Этим же вечером, Петру и Павлу было объявлено, что они поедут в Оренбург, где должны будут продолжить образование по своему усмотрению.

Новость ошарашила братьев, став для них полной неожиданностью, ведь у каждого из них были свои планы на жизнь.

— Ни куда я не поеду, — заартачился Петр.

Степан Александрович посмотрел на Павла, тот молчал, хотя было видно по выражению его лица, что он тоже не хотел уезжать из города.

— Ну, — переведя свой суровый взгляд обратно на Петра, Степан Александрович произнес: — об этом вас никто не спрашивает, если мы с матерью так решили, так тому быть. Такова наша родительская воля.

— Я не поеду, — уперся Петр, — у меня в этом городе есть свои интересы.

— Знаю! — Степан Александрович встал из-за стола, и, похлопав сына по плечу, — продолжил, — знаю я о ваших интересах, уже вся улица гудит, вот и мне сорока на хвосте весть притащила, что я работаю для того, чтобы дочка купца, конфетами щеки себе набивала.

Желваки на лице у Петра заходили ходуном, да и Павел исподлобья уставился на отца.

— И нечего меня взглядом сверлить, — строго сказал Степан Александрович, — если вам деньги на питание не нужны, — он повернулся к жене и уже ей приказным тоном произнес, — больше ни копейки им не давай.

Переведя взгляд на сыновей, он и им таким же тоном объявил:

— Если вы решили ухаживать за дамой, то сами должны заработать на подарки, а не в мой карман за деньгами лазать. — Он крепко сжал кулак, и, стукнул им по столу так, что тарелка подпрыгнула. — Мне деньги даром не даются, а вы на полюбовницу все спустить собрались?

— Не называй Дашу так! — Вступился за девушку Петр, — какая она нам полюбовница?

— А кто, по-твоему, она? — отвечал сыну отец, — если она, хвостом крутит перед вашим носом и не стесняется, позволяет вам двоим ходить за ней, зная о том, что вы братья, кто она?

Петр вскочил и ринулся к входной двери. Хлопнув дверью, он вышел из дома.

— Ты куда? — Крикнула ему вслед мать, и хотела было побежать за ним, но, муж, ухватив ее за руку и остановив, сказал.

— Пусть идет, прогуляется, ночь длинная, будет, о чем поразмыслить, может мозги, на место встанут.

Павел же, не обронив ни слова и не вступая в спор с родителями, молча, пошел к себе в комнату, он лег на кровать, отвернулся к стене и стал думать.

Петр пришел поздно, и, также молча, прошел в комнату, и не глядя в сторону брата, лег в свою кровать.

Приказ родителей больше никто не посмел оспаривать и, в конце концов, Петра и Павла отправили к тётке в Оренбург.

Будучи в Оренбурге, братья не оставили своих мыслей о прекрасной Дарье, и Пётр решил поступать в духовную семинарию, его выбор профессии, определялся тем, что Дарье, как он взял себе на заметку, — была набожной, он рассчитывал, что девушка согласится стать его женой, понимая, что будет попадьей.

Павел же выбрал военное училище, его выбор тоже был не случайным. Он вовсе не хотел быть военным, но выбрал именно это училище, потому что там, в отличие от других учебных заведений, надо было учиться всего три года. Павел, надеялся вернуться через три года домой раньше, чем это сделает Петр, и, вперед его, снова увидеть Дашу и использовать свой шанс от этой встречи.

Поступили они на учебу удачно, и жили в разных комнатах, ближе к месту учебы, не встречаясь и не скучая, друг о друге.

Оба они, уже не скрывая своих чувств, писали письма Дарье. Оба рассказывали в письмах о том, кем они станут. Дарья отвечала обоим, но кому отдать предпочтение — до сих пор не знала. Она по-прежнему не могла определиться и остановить выбор на ком-то одном, оба брата, каждый по-своему, нравились девушке.

Однако она знала, что Павел должен был вернуться в домой раньше Петра, и думала про себя, что если он сделает предложение первым, то она согласится. Но расчёт не оправдался. В 1914 году началась война. Павла вместе с остальными кадетами отправили на фронт.

Он участвовал в ожесточённых боях в Австрии в составе Уральского казачьего полка. Бок об бок с Павлом воевали буряты. Так как он вырос в Забайкалье, среди них, дружил с Сокто и даже немного знал бурятский, то очень быстро нашёл общий язык с однополчанами. Павел знал, что буряты, выросшие в сельской местности — хорошие охотники, поэтому часто просил их рассказать про охоту. Наверное, и русские, жившие в сельской местности, были хорошими охотниками, но среди тех, кто воевал рядом с Удальцовым, таковых не было. В основном, все русские были горожанами и про охоту мало что знали. А Пашка любил охоту, любил послушать охотничьи байки и бойцы, коротая вечера в окопах, с удовольствием их рассказывали:

— Как-то холодной зимней ночью возвращался я с охоты домой, — рассказывал один из солдат. — День не удался, словно зверь чувствовал охотника и попрятался, не удалось подстрелить даже никакой птахи. Мороз стоял лютый, трескучий, а я, был совсем по легкому одет для такого холода. Очень хотелось к огню, но все спички, взятые с собой, отсырели.

— Ну, ты прямо дурак, а не охотник! — заметил один из слушающих.

— Согласен, в тот день я был полный дурак! Чтобы не замерзнуть, я пошел быстрым шагом. Вдруг, на своем пути, вижу берлогу медведя. Остановился, смотрю, по оледенению у входа, понимаю, что она жилая. Радость охватила меня: «Теперь вернусь домой с добычей!».

С ружьем наизготовку осторожно двигаюсь в темноту берлоги. Медведя там не оказалось, но берлога была еще теплой и пахла зверем. Я присел на дне берлоги и стал ждать хозяина, который обязательно должен был вернуться. Судя по логову, медведь был солидным. От тепла и искусной формы берлоги, которая сохраняет тепло, исходящее от тела, я вскоре согрелся и стал дремать.

— Ты не дурак, а идиот натуральный! — сказал тот солдат, что прежде назвал рассказчика дураком. — Кто же спит в берлоге зверя, да и куда он делся, если зима — это время его спячки?

Все рассмеялись. Рассказчик продолжил:

— Говорю же, в тот день я был полный дурак! Сплю, значит, я, и снится мне, что наступает солнечное затмение, густые тучи по небу ползут, застилают небосвод, совсем темно становится. Смотрю на солнце и вижу, как оно уменьшается и уменьшается в размере, пока не исчезает вовсе. Тут я просыпаюсь и понимаю, что солнцем был вход в берлогу, а затмением — огромный медвежий зад. Ружьё от страха выпало из моих рук, а через мгновение медведь наступил на него косолапой лапой, и до ствола уже было не дотянуться. От безысходности я закричал что есть мочи и вцепился медведю в зад ногтями и зубами.

Все снова засмеялись.

— Не смейтесь! В борьбе за выживание человек использует любые возможности. Медведь, слава Богу, оказался не храброго десятка. Он, видимо, ходил на охоту и вернулся сытый, собирался спать и вдруг кто-то неизвестный вцепился ему в зад! От неожиданности, медвежья болезнь напала на него, и он обделался прямо на меня. От ужаса я заорал еще громче, и зверь, испуганный, выскочил из берлоги. Когда я выбрался наружу, то обнаружил медведя лежащим неподалеку. Вышло так, что медведь отбежал на несколько метров и умер от разрыва сердца. Я обтерся снегом, и довольный приволок домой добычу, был очень счастлив, что так легко отделался, хотя и побывал на волосок от смерти. Жена, проверяя ружьё, увидела, что все пули на месте. Она недоуменно спросила меня: «Как же ты убил медведя без ружья?». «Как, как… А зубы то у меня на что?» — ответил я.

Все снова рассмеялись. Один из солдат сказал:

— А откуда на тебе дерьмо, она не спросила?

Все смеялись от души, над такой правдивой историей.

Наслушавшись охотничьих рассказов, которые были наполовину выдуманными байками, Удальцов придумал сделать вылазку в тыл врага: «Вокруг такой же лес, в нем живут такие же звери, как в тайге. Почему бы мне с этими охотниками не сходить в тыл врага? Они бесшумно передвигаются по лесу. Хорошие стрелки!» — подумалось ему.

Он предложил командованию совершить такой, своеобразный охотничий поход в тыл врага с целью захватить «языка». Командир согласился.

— Что тебе для этого надо? — спросил он.

Удальцов потребовал четырёх солдат.

— Выбирай сам, с кем пойдёшь, — сказал командир, — это все равно, как в логово зверя, доверять надо тому, с кем крадешься.

Павел указал на тех охотников, чьи рассказы накануне слушал, все-таки, судя по их рассказам, у них опыт хождения по зимнему лесу имеется, да и ориентируются они неплохо на местности.

Все четверо ребят, на которых пал выбор Павла, оказались бурятами. Командир, пожав плечами, удивился такому выбору русского парня, но согласился, и в итоге, не пожалел об этом.

Павлу с его группой удалось проникнуть в тыл противника и захватить немецкого офицера, которого они доставили в русские окопы. От «языка» были узнаны очень ценные сведения, предотвратившие несколько вражеских нападений. Командование оценило храбрость и смекалку Удальцова, его заслуги высоко отметили, повысили в звании, и наградили.

Вскоре понадобился ещё один «язык». Теперь уже командир сам обратился с просьбой к Павлу.

— Павел вы очень хорошо себя с ребятами зарекомендовали, вся надежда только на вас, бери своих охотников, и дуйте во вражеский тыл. Нужно очень постараться и сделать все возможное, чтобы взять ещё одного «языка»!

— Вам какой язык по национальности нужен, — пошутил Павел, — немецкий или говяжий?

Командир засмеялся, юмор, присутствующий в бойцах, не смотря на сложность любых жизненных и военных ситуаций, — он уважал.

— Неси оба! — Попросил он.

Удальцову с бойцами, в этом походе удалось захватить и второго «языка». После чего командование снова представило Павла к награде, но он, имея в своей груди отважное и благородное сердце, отказался и попросил вместо себя, наградить солдат, которые выполняли задание вместе с ним.

Каждый солдат, который был на этом задании, получил свою награду. После этого поступка, солдаты Павла сильно зауважали и он ещё теснее сдружился с бурятами. Они все чаще стали приглашать его на свои посиделки, весело им было в его обществе. Теперь он вместе с ними, был не только на боевых постах, но и коротал с ними вечера, и справлял их праздники, как свои.

Однажды на одной из таких посиделок он услышал удивительную историю о том, как охотник зимой, чтобы не замёрзнуть, ночевал в змеиной норе вместе со змеями, обогреваясь теплом змей, и даже съел маленькую змейку, потому как был страшно голоден. Эта история потрясла Павла.

— Я не верю в такие чудеса, — честно признался он.

Другой солдат, присоединился к сомнениям Павла, шуткой предположив другую реальность.

— Может это он про свое гнездовье змей нам рассказал? Ну, жена, теща.

Все засмеялись.

— Это бы правдоподобней прозвучало, — подхватил еще один не верящий в правдивость такой ситуации — боец.

Обо всём этом, что видел и слышал в рассказах от ребят Павел, да и о многом другом интересном, он написал в длинном письме своей Дарье, и потом, на протяжении месяцев, ждал от нее весточки, но ответа не получил. Раньше она отвечала ему на письма регулярно, он любил получать от ее весточки, уединившись по много раз перечитывал их, а теперь вдруг письма перестали приходить. Павел загрустил, меньше стал смеяться, и постоянно думая о девушке, даже, как-то замкнулся в себе. Он написал еще, потом второй раз, третий, четвертый, выразил в письме свои чувства, переживания, но снова не получил от нее ответов. Тогда, он написал письмо матери с просьбой узнать, почему Дарья не отвечает на его письма. Мария Дмитриевна знала причину Дарьиного молчания и совсем не хотела сообщать причину сыну, зная, что на войне это знание может стоить ему жизни.

А дело было в том, что домой вернулся Пётр. Вернулся, окончив обучение в семинарии. Ему должны были дать приход в N-ске, сразу после венчания, вместо внезапно умершего батюшки, и он, прибыв в свой город, не откладывая в долгий ящик, сделал предложение Дарье. Она, недолго думала, так как прониклась к нему чувствами, сразу дала согласие на свое замужество, но написать об этом Павлу она не решалась. Скоро должна была состояться свадьба. Такова была причина, по которой она не отвечала на письма Павла, не зная, как ему об этом сказать, чтобы не травмировать его чувств, ведь она знала, о тайных страданиях юношеского сердца.

Мария Дмитриевна тоже не решилась сделать больно сыну, к тому же он был на войне. Она так же не стала отвечать на его письмо.