Бесплатный фрагмент - Новая эра

Новая эра

Третий том «Ханаанских хроник»

Часть вторая

2.1.2001. «Сибирский цирюльник» — сусально-патриотическая слизь. С трудом досмотрел до середины. И Сам в роли царя на лошади — апохуёз. («Красная попона», флигель-адьютанты, жопы, как арбузы, все они поэты, все они красавцы, потные рейтузы.) Зря царю черные очки не надел, Никитушка.

Матвей, привет!

Вся моя ярость перекипела. Евреи ведут себя настолько позорно, что нет сил даже думать об этом. На все теракты министры и генералы отвечают стереотипно: «нет военного решения, все равно в конце-концов с ними же сядем за стол переговоров». Из чего следует — сопротивление бесполезно. В народе нарастает озлобление, апатия, депрессия. А Барак и «левые» закусили удила… Ко всему еще примешивается глухое, но настойчивое беспокойство и за сына (его армейская «карьера» не складывается), и за всех и за всё…

А ты говоришь — Розанов, антисемитизм… Там, где ты «стоишь», позорно быть антисемитом, но там где я «стою» — позорно быть евреем. Евреи бремени ответственности за свою судьбу не выдерживают.

Наум

3.1. Наум, привет!

Новое тысячелетие не сулит, видимо, покоя «многострадальной израильской земле». Меня, конечно, тоже угнетает ситуация (сильнее, чем можно было бы ожидать), и остается только догадываться, каково вам трепыхаться на этой горячей сковородке. Неужели «чаша еврейских страданий» еще не «переполнена»? Если евреи действительно «несут бремя ответственности» не совсем так, как хотелось бы, то все равно непонятно, почему с них такой повышенный спрос…

Всегда твой

Матвей

4.1. «В пустыне не остается следов. Ветер задувает их, как свечи». (Из «Бальтасара» Даррелла.)

Бараш позвонил. Книжку его в Москве мурыжат. Потому что он вроде «из ближнего круга», но «дальнего зарубежья». Хочет, чтоб я почитал его «Московские записки».

Барашу

Значит так. Проза хорошая, читал с интересом. Если бы еще «подтянуть» (или даже сократить!) менее интересные или бледные места (в основном в начале, ты постепенно «расписался»), то потянет на «конфетку». Зачастую непонятны игры со знаком тире. Последний отрывок дидактический, а вот предпоследний — поэтический, я бы и сделал его последним.

Детальные комментарии — см. в тексте, в скобках. И не обижайся на лапидарность, чего нам, как Винокур любит говорить, «жопу мять».

Какая-то местная дура пела «мело-мело по всей земле…» Мело-мело, как помело.

Кто я, что я…, рыцарь печального органа…

… — Я так соскучилась… Ужасно… А ему хорошо?

— Очень хорошо…

— А ему хорошо, потому что тебе хорошо? … Я тебя не ласкаю, я себя ласкаю тобой (крепко обнимая). … Посмотри… (надув губки и жалуясь, показывает синяки на руках). Он меня побил…

— Кто?!

— Любовник…

— Мики что ль?

Кивнула.

— А что случилось?

— Ничего не случилось. Нет, ну не побил, конечно.., схватил за руки… Недостаточно уделяю… Нет, не ревнует. Просто плохо ему, я его понимаю.

— Понимаешь?! А по-моему давно пора с ним завязывать, еще когда он к тебе в школу примчался. Он не умеет себя вести, права качает, подставляет тебя, ты как эти синяки объясняла? Что, не спросили откуда?

— Спросили. Сказала «не знаю».

— «Не знаю». Опасно с ним дело иметь, он истеричка.

— Чего опасно? Убьет что ль?

— Да не в этом дело…

— Алевай! Если бы меня убили из-за любви! Чем помирать, слюни пуская от старческого маразма… А ты разве не хочешь, чтоб я тебя убила из-за любви?

— Нет.

— Хочешь умереть глубоким стариком, вонючий и засранный? В большом памперсе, ха-ха-ха?

— Ага.

— Жадный ты. … Ты мой родной… Я чувствую, что люблю тебя… Ты боишься, что я тебя полюблю?

— Нет.

— Ты же мне говорил, что боишься любви?

— В общем, да.

— А чего бояться?

— Любовь разрушает.

— Что?

— Ну.., обыденную жизнь..

— Это обыденная жизнь разрушает. … Ты такой потный… дай в тебе искупаюсь… … Скажи мне «я тебя люблю». Ну скажи. Еще раз скажи. Еще. Правда? … У меня была подруга, у нас в школе работала, красивая была женщина, с мужем развелась, детей у них не было, а она была из очень аристократической семьи, случайно уцелевшей, чуть ли не графиня, их три сестры было, и они в глушь уехали и так выжили, родители, конечно, погибли, а они жили, как три сестры Чехова, все мечтали выбраться, но, повыходили замуж.., и вот она поехала к сестре, дней на десять, а сестра как раз куда-то уехала, и муж сестры ее в первую же ночь изнасиловал. Она мне рассказывала, что это было ужасно, отвратительно. И что самое интересное, и она никак не могла это понять и простить себе, что она сразу не собралась и не уехала, а осталась, и так и прожила с ним все десять дней, и вдобавок еще забеременела, и когда аборт делала, я к ней в больницу ходила…

5.1. Давыдову: Данила, здравствуйте!

Мы с Вами познакомились в 97-ом, когда я был в Москве, в клубе Тани Михайловской. Вы мне даже преподнесли свой сборник «Кузнечик», который мне очень понравился, и я рад, что наконец представился случай сказать Вам об этом. Кстати, Вам, наверное, известно, что Николай Кононов написал роман «Похороны кузнечика» (читали?)…

Однако, — к делу. А. Бараш дал мне Ваш адрес и сказал, что Вы интересуетесь поэтессой Анной Горенко, очень талантливой, но, надо полагать, малоизвестной в России. У меня есть замечательная книга моего приятеля Володи Тарасова «Анечка». Если Вам интересно, могу Вам послать, только сообщите адрес.

Кстати, если у Вас нет моей книги «Ханаанские хроники», то я Вам с удовольствием ее пришлю.

Всегда Ваш

Наум

Вера в Бога надмирного — это бегство из реального мира, бегство от невозможности выжить в нем, противостоять ему, а бегство — всегда от слабости. Евреи всегда бросают родину и убегают «за лучшей жизнью». Евреи всегда «в бегах». Иудейский монотеизм — это бегство от мира, глобальное и бесповоротное. Мы народ беженцев, и тема Исхода — основной мотив еврейского бытия и еврейской истории. Потому что в нашей культуре нет героизма. И пока не посмотрим этой правде в глаза, пока не станем народом-воином, пока не возненавидим «передышки» и не возлюбим войну, — так и останемся «вечными жидами».

Но с другой стороны, разве льву мертвому лучше чем псу живому? Ведь бегство от этого мира — начало строительства другого, нового. Это как вытаскивание себя за волосы, из омута небытия…

7.1.2001. От Зуса: ТЕТЯ ЛИЗА СКОНЧАЛАСЬ

церемония прощания 8 января понедельник 9 утра

морг больницы 33 (Остроумовская)
Миша Хрюков is a caretaker

z

Тетя Лиза не дожила две недели до 80-летия

Зус, спасибо, что сообщил. Пусть земля будет ей пухом. Ее кремируют? Где похоронят? Ты будешь на похоронах?
Дяде Мише привет, если увидишь

Наум

От Л: Давай записки

Весело убегать от снежной бури на юг, когда черные строгие деревья в белоснежных цилиндрах и кашне переоблачаются в нахальные пальмы, а чернильную щель заката царапает раскаленная головка солнца чтобы поджечь окна встречных машин и растопить заиндевелое молчанием изнутри.

Сама придумала?

Здравствуйте, Наум!

Спасибо за столь высокую (незаслуженно, полагаю) оценку моих давних текстов (признаться, я давно отошел от той стилистики, в которой написан «Кузнечик», если Вам интересно то, что я делаю сейчас, то многое можно найти на сайте «Вавилон»).

Кононовский роман я читал, он очень хорош, хотя, по-моему, несколько слабее Колиных стихов.

По поводу Горенко и Вашей книги: я был бы чрезвычайно признателен, если бы Вы прислали мне их (тем более, я давно хотел писать большое эссе об Анечке). К сожалению, в данный момент я переезжаю на другую квартиру и опасаюсь давать старый адрес; в самое ближайшее время я перешлю новый (или же какой-либо абонентский ящик, которым я смогу воспользоваться).

Еще раз спасибо. С Новым годом!

Ваш

Данила Давыдов

8.1. Поехали с Р в Иерусалим, на авангардистов, коллекция Артуро Шварца.

— Что в субботу делал?

— В лес ездили, грибы собирали. Полно. Мужики? Как всегда, сексуально озабочены. Г. вдруг распоясался, налакавшись винца, обещал телефончик одного «приличного места», там, говорит, хорошие девочки.

— Не пойму я все-таки, как это к проституткам ходят? Вот я пытаюсь себе представить, «пойти к мальчикам», кажется у меня не встал бы. Нет, ноги-то раздвинуть можно, но почувствовать…

— А так, на улице встретить? Какая разница?

— Ну, тут неожиданность… А запланировать, прийти, выбрать — нет, не пойму.

Равнодушно шлялся мимо всей этой «классики» (Миро, Танги, Дали и др.) На обратном пути торчали в пробках. Разыгралась:

— А ты можешь машину вести, если я тебя буду трогать? А кончить во время езды можешь?

От Л:

мой любимый писатель когда-то говорил мне, что поэтами рождаются…

Так-то оно так, родиться надо, однако это условие необходимое, но не достаточное…

9.1. В Иерусалиме была огромная демонстрация, несколько сот тысяч протестовало против «уступок». Кто-то назвал ее «похоронами государства».

Поехал к Гробманам отвозить «Записки эмиссара». У них пожилая дама, оказалось — жена директора Тель-Авивского музея. Говорит по-русски с акцентом. Гробман лихо матюкался. Написал воззвание, типа «пробудися народ». «Выходцам из». Встанем грудями на защиту Стены Плача. Арабы обнаглели, Стену Плача хотят отнять. Поливали очередной номер «Солнечного сплетения». Ира:

— Ты видел? Ну это просто смех. Посмотри, что они тут насобирали, литературный мусор. Некода невозможно читать, детский сад. И Лена тоже, крик души, о том как она квартиру покупала, машканты всякие, ужас какой-то.

Гробман:

— Ну давай, расскажи какую-нибудь сплетню. Кто с кем спит, я это люблю. Ты учти, не будешь сплетни рассказывать, больше тебя в дом не пустим (Ира неловко хихикает: хозяин чудит). Ну что значит нигде не бываешь, я тоже нигде не бываю, но все про всех знаю. Да, это верно, мы в центре, мы живем очень интересной жизнью, к нам все стекается. Вот сейчас придет художник Л. Из Кельна. Он приехал воевать с арабами.

Поинтересовались, что пишу. Говорю: про героизм.

Гробман:

— Вот про меня и пиши, я жену свою люблю — это настоящий героизм. И живу с ней уже сколько лет — героизм! (Ира хихикает: хозяин совсем раздухарился.)

Пришел художник Л.

Алла у ахбар!

Гробман:

— Алейкум салям.

Художник:

— Алла у ахбар!

11.1. От Л:

я тут решила почистить свой inbox и стало жалко стирать письма А.. Захотелось показать тебе, как когда-то…

Date: Tue, 12 Sep 2000 16:05:17

Никогда не спрашивай «помню ли я?» Я помню потолок в том пансионе. У лепного ангела над моей головой было отломано левое крыло. А над плафоном было три трещины. Как я хотел обнять тебя в ту ночь. Как никого и никогда в жизни.

Date: Thu, 21 Sep 2000 19:21:50

Поверь мне на слово, ничего в мире не стоит любви. (прости за пошлость) Но чем дольше живу, тем больше в этом убеждаюсь. Впрочем, это нужно испытать. И если тебе выпадет это, ты поймешь, что имел в виду этот вечно не взрослеющий идиот.

Date: Wed, 27 Sep 2000 11:29:18

Если ты помнишь, я когда-то говорил тебе, в чем твоя уникальность для меня. Первое это то, что у тебя нет косточки там, где у всех она есть, второе, и самое главное, это то, что у тебя есть маленький насосик. Так вот, каждый раз я умирал в тебе, так со мной никогда не было. Каждый раз была такая звенящая пустота внутри, как будто меня нет. И только очень постепенно Бог возвращал мою душу. Это была самая настоящая смерть и возрождение. Мне трудно передать это чувство словами.

Date: Mon, 16 Oct 2000 15:24:46 CDT

Мы как всегда говорим про разные вещи. Душа умирает и возрождается, когда попадается ПРАВИЛЬНАЯ женщина. Во всех других случаях она умирает безвозвратно. А потом остается пустота, которая зовется одиночеством. Это как болячка, которая начинает затягиваться, все время хочется сковырнуть, но всегда не знаешь, когда уже можно и всегда делаешь это не вовремя. Образуется ранка и все начинается сначала.

Date: Tue, 17 Oct 2000 18:40:20 CDT

Какая путаница у тебя в голове. Как мне жаль. Какое к черту творчество. Не нужно прятаться за ним. Это только в юности понималось: «И умирать из века в век на голубых руках мольбертов». Мы стары, но не мудры.

Спасибо за письма А. Прочитал с понятным интересом. Судя по первому письму, он любил позу «дама сверху». А где твои ответные? Я бы прочитал с еще большим интересом.

От Зуса

я предложил ей еврейский обряд и связался с Авраамом из синагоги, он звонил, однако она не пожелала видеть у себя датиим из Марьиной Рощи и вообще резонно сомневалась в значимости для себя
но вся церемония была хуже чем я думал

кроме того и мама, и (предполагаю со слов мамы) Мила были против ее захоронения рядом с дедом

я надеюсь что Мила выдаст документы на ее урну рядом с урнами бабушки Белы и тети Сони

Миша Хрюков говорил о тебе

он склоняется к еврейству и даже зарегистрировался в общине, вспомнил, что писал тебе о визите своем в Израиль и добавил, что он хотел увидеть тебя во время своей поездки

Зус, спасибо за подробности. От Миши Х. никаких писем или других известий я не получал

Чем ты занят в Москве?

12.1. От Зуса: Я писал тебе об Акунине
сегодня иду слушать поэта Лен
пригласил Ахметьев

Поэта Лен кажется зовут Слава, вроде он живет на Западе?
А если ты с Ваней Ахметьевым, то передай ему привет. А Хрюков был в Израиле или собирается?

В любом случае можешь дать ему мой e-mail и телефон.

Жена холодна. Уже давно. Не проявляет «инициативу» (абсолютно), «реагирует» вяло, «принимает» как вынужденную необходимость. Когда «подает позывные», то все время кажется, что играет. Объяснять это возрастом, заботами — глупо. Казалось бы, вывод однозначный: кто-то есть, там и «интерес», и «сексуальное удовлетворение» и прочее. Я уж так про себя и решил. Но возникают недоумения. Почему не скрывает холодность показной активностью? Уже на все наплевать? Мстит? Глупа? А где рикошет от возбуждения на стороне? Я так иной раз, полностью выложившись с Р, еще прихожу домой и с неожиданной для самого себя «злостью»…

Наша сексуальная жизнь всегда была бледна. По идее она вообще давно должна была меня бросить. То что этого до сих пор не произошло нельзя объяснить только любовью к «дому», присущей «ракам». Может она вообще сексуально слаборазвита и даже не осознает этого? А значит, не было у нее такого любовника, который разбудил бы в ней женщину? Ведь и я только теперь вижу, что сексуально она не «та женщина», которая мне нужна. Да я никогда и не любил ее, только злился на свою беспомощность. Ведь с Л все гораздо (несравненно) лучше. А с Р так и вовсе сказочно…

14.1. Володя звонил. Вернулся из Европы. Виделся в Париже с Хвостом, в Тюбингене с Волохонским. Цветков на его «призыв» не отреагировал, а в Вене у Бренера он провел шесть дней. За пять часов до отлета Бренер его выгнал, сказал: «Уебывай из этого дома».

— Вот именно так и сказал. Не знаю, они меня так хорошо приняли, но через пару дней я стал чувствовать с его стороны какое-то раздражение, недоброжелательство. А в последний день они сели завтракать, они всегда садились без меня, я вставал поздно и завтракал один, а тут они, видимо, решили меня подождать, а я же не знал, пошел мыться, принял душ, слышу, он мне кричит: «Ты скоро?», ну я подумал, что ему ванна нужна, ну подождет, чего, стал зубы чистить, а он вдруг в дверь заколотил, заорал чего-то, он же псих, а у меня паста во рту застряла, я даже сразу не мог ответить, а он убежал, ну, в общем, когда я вышел, он мне и сказал: «Уебывай из этого дома». Мог и подождать еще пару часов… Они теперь рисуют, какие-то похабные рисунки, но вроде зарабатывают этим.., раньше ее отец их содержал, а он недавно покончил с собой…

Матвей, привет!

У меня возникла мысль послать книгу Дугину («националисту»), но не знаю его адреса. Ты не сталкивался? И еще у меня вопрос: как по латыни «Человек спасающийся» (типа «Homo ludens», «Homo necans» и т.д.)?

Всегда твой

Наум

От Макарова-Кроткова:

Наум, привет!

У меня тут возникла несколько безумная идея. Я хочу сделать книжечку из одного стихотворения, переведенного на разные языки. Ну а если книгу издать не удастся, то хотя бы устроить акцию с чтением этого стихотворения.

И у меня к тебе огромная просьба. Не мог бы ты перевести на иврит вот такой мой стишок:

СТИХИ ДЛЯ КОШКИ

Кис-кис-кис

Кыш-кыш-кыш

Буду тебе очень признателен. Саша

Дорогой Николай!

Что-то я соскучился по вашим язвительным письмам. Как там погода в Питере?

А у нас «европейское» лето: воздух и вода — 19 градусов, и солнечно. Дожди бастуют.

Наум

Р выглядит устало.

— Как дела? — спрашиваю.

— Да… так. А у тебя?

— Нормально. Ты плохо себя чувствуешь?

— Не очень, я сегодня на работу не пошла, хотя голос уже вернулся. И не спала уже несколько ночей…

— Чего?

— Не знаю…

Когда вошли в номер, упала на кровать:

— Тебе придется потрудиться, чтоб меня расшевелить.

— Эти труды мне по душе…

Так раскочегарились, что когда кончил, она резко спихнула меня с себя. Обычно еще долго любит понежиться, помурлыкать… Лежит отрешенная, с закрытыми глазами, тяжело дышит. Только через минуту пришла в себя. Притулившись к плечу, улыбнулась.

— Ух, какой ты… Со мной еще не было, чтоб я попросила пощады… Почему ты мне не попался тридцать пять лет назад?

— Тридцать пять лет назад? Когда мне было восемнадцать? Я бы тебе не понравился.

— Ты?! … А ты знаешь, я думала о том, что ты мне рассказал о злоключениях своей юности… Мне кажется, что я бы тебя вылечила.

— Да ты бы из меня человека сделала. Я прожил бы совершенно другую жизнь…

— Я всегда любила, когда кончают быстро и много… А ты можешь раз пять-семь?

— Пять… может быть, но… — я покачал головой.

— Что?

— Придется уползать на четвереньках.

— Ерунда. … А сегодня еще будешь с женой?

— Не знаю…

— Не надо, прошу тебя… Я не хочу… Ну хотя бы завтра утром, обещаешь?

16.1

От Л:

а ты мои письма переписал, или только сжег? Если будут еще письма, пошлю, но не предвидятся. С тех пор больше не было. А почему не комментируешь? У мамы есть целый чемодан с письмами А.

Ну что, человек культурный, все цитирует… «Насосики», хм… А ты тоже чувствовала, что он «твой мужчина»? Какая у вас была «степень синхронизации»?

И почему «между вами все кончено»? (Если между вами все кончено, значит между вами все было?) В смысле писем?

Я сжег только те, что переписал, но большинство осталось. А то, что переписал (давно) — на другой, старой программе и надо переводить на новую. Но не соберусь никак, нет времени.

18.1. Собрание в подвале кафе «Осло». Человек тридцать. Старая гвардия. Собрание ведет Аарон Амир. Рядом с ним (вроде призидиума) редактор «Геликона», тоже Амир, выглядит разбитным местным жидком. Прочитал его письмо в «Хаарец» насчет иврим — жуткий невежда. Из знаменитостей проф. Бен Порат, но быстро ушел. В углу группа чудиков с Хевронского нагорья призвала к революции, провозглашению в горах государства Иудея и к войне со всем миром (тут Порат и ушел). Но Аарон, похоже, видит в них воплощение идеи «иврим», сильно к ней привязан. Еще одна попытка «отменить евреев», только с другой стороны. Впрочем, может сойти за товарный знак.

Попросил меня выступить, от имени русской алии. Пришлось его разочаровать: надо думать, говорю, не о том, как создать новую нацию, да еще привлекая в свои ряды арабов, а как сохранить старую. Впрочем, говорю, в арабах-то я уверен, они на эту идею никогда не клюнут. Тут посыпались рассказы ветеранов об арабо-еврейской дружбе. Один крепкий старикан вспомнил, как в двадцатые годы играл в футбол с арабскими пацанами на пустыре между Тель-Авивом и Яффой (это была нейтральная полоса), и как они, чтобы создать равные команды, перемешивались и в борьбе за свою команду забывали о национальности и вражде. Ради командной вражды забывали о национальной…

Наум, привет!

Если хочешь выйти на Дугина, загляни на сайт LENIN. Этот антисемитский сайт основала и ведет еврейская (естественно) супружеская пара — Вербицкий и Фрумкина. Дугин там у них идеолог и самый частый и почетный гость: сайт пестрит его публикациями.

Вот что мне пришло на ум

В эти поры:

Не ходил бы ты, Наум,

В жидоморы.

В Черной сотне, дуролом,

Псы найдутся.

Без тебя они с жидом

Разберутся.

То Содом идет на ум,

То Гоморра.

Не ходил бы ты, Наум,

В жидоморы.

Всегда твой
Матвей

19.1. От Л:

Сон: лежу больная в кровати. Ты приходишь меня навестить, а за тобой в комнату входит Р, ты берешь мою руку и целуешь, а я замечаю, как она нетерпеливо скучает. Тогда смотрю тебе в глаза и думаю (говорю?) — ты давай радуйся жизни, я же для этого и уехала, да и не могу больше, а дама скучает. А она легонько тебя подталкивает, и ты ложишься на спину на мою кровать и ноги с колена свешиваются. Она расстегивает брюки, садится на стул и приступает к своей любимой игрушке. Но у нее ничего не получается. Я даже вижу как она достает из сумочки какой-то крем в дорогом хрустальном флаконе и смазывает им руки. Тем временем я пытаюсь под шумок высвободить свою руку из твоей, но ты держишь очень крепко и не даешь. А я так стараюсь, что выпрыгиваю из своего тела и, уже сверху вижу как твой вулкан извергается. Но… вдруг чувствую, что рука по-прежнему в твоей и ты тоже со мной над — вырвался, как ракета из носителя. И говоришь — ты меня вытащила в последний момент, еще до взрыва, и теперь я тоже свободен… и проснулась в холодном поту

Матвей, привет!

На счет стихов ты, конечно, мастак. Что касается Дугина, то, во-первых, спасибо за адрес, а насчет жидоморов, то «отсюда» все видется иначе, тут у нас интервью с ним публикуют (отчего я и вспомнил, что он еще «не охвачен»), но я твои соображения обдумаю, может и не стоит. Меня периодически охватывает лихорадка активности, все кажется, что недостаточно сделано, чтоб мир оповестить… Хотя, из этой книги вряд ли можно еще что-то «выжать».

Чем ты занят? Что читаешь? Какие вообще новости? У нас, как ты знаешь, выборы на носу. Барак, судя по всему, продует и с треском, но я боюсь, как бы он перед крахом не подписал чего-нибудь вредного. С него станется. И еще опасность, что перед самым финишем они (левые) поменяют лошадей: вместо Барака поставят Переса. У того по опросам общественного мнения позиция предпочтительней. Какой бы нелепой и позорной (для Барака) такая замена ни казалась, она по закону возможна.

Наум

С утра шел дождь. Поехали с женой в музей Рамат-Гана, там выставка Александры Прегель: из семьи Цейтлиных, была ученицей Гончаровой, вышла замуж за ядерного физика, который участвовал в проекте «Манхеттен». С 1919 жила в Париже, с 1940 — в Нью-Йорке. Впрочем, первый муж Анны Томаркиной-Цейтлин и отец Александры вроде русский, Берстеньев. Сама — как бела лебедь. И в картинах ее такая меланхолическая белизна… Лучше всего — натюрморты в белесой гамме: батистовые платочки, ромашки, вербы, стаканы с водой. Музыка меланхолии.

Еще там была выставка местных «русских». Понравился Заремба. Басин «мутный», черно-коричневая муть. Окунь, как всегда, масштабно натуралистичен. Огромный триптих «Растения»: пирамида прямой кишки с зелеными веточками наверху и «мозги», такая куча мозгов, вроде кала…

Вышли — и дождь перестал. Солнышко. Поехали в парк. Он был пуст, промытый дождем, травка молоденькая… Сказочный, неожиданный, почти английский пейзаж: стриженые кусты, клумбы, пруд с мостиком, луга, стена высоких деревьев вокруг…

Домой пришли: дернули виски, по борщу, и в койку.

— Как хорошо ты меня сегодня выгулял, а потом вые… Йом кейф.

Эпистолярный роман: паренек из Ашкелона законтачил по Сети с девицей-арабицей, встретился с ней в Иерусалиме, каким-то образом она завлекла его на «нейтральную полосу», где цветы, необычайной красоты, а по дороге в Рамаллу ее машину остановили люди в масках и парнишку убили. Мать на похоронах кричала: «Интернет убил его!» Не арабы, а интернет. А вообще — затейливый способ убийства. Осваивают новые технологии…

Макарову-Кроткову
Саша, привет!

Задача по переводу оказалась неоднозначной (и это не удивительно). Дело в том, что в практике здешнего разговорного языка нет единого обращения к кошкам. Как правило, в качестве такого «обращения» употребляются невразумительный звуки типа «пс, пс». Можно предложить такой вариант:

Куш-куш, куш-куш

Кышта-кышта

Куш-куш — это в большей степени ласковое обращение, когда гладят кошку, но можно и позвать. Иногда так называют и женский орган (кус), та же связь вроде и в английском.

А можно и так сказать:

Мицы-мицы, мицы-мицы (с ударением на первом слоге)

Кышта-кышта, кышта-кышта (тоже с ударением на первом слоге и «ы» не очень «глубокое», ближе к «и»).

А название «Стихи для кошки» переводится как «Шир ле хатула»

Всегда твой

Наум

Дорогой Наум!

Спасибо огромное. Как только я буду пытаться что-то делать с книжицей или устраивать акцию, я сообщу тебе.

Наум, а не мог бы ты написать этот текстик буквами иврита и послать его «на скрепке». Просто, если действительно в конце концов будет книжка, хотелось бы чтоб был настоящий оригинал. А под ним я уже дам транскрипцию.

Обнимаю. Привет от Стеллы

Саша

21.1. Матвей, привет!

Читаю Мосса (о магии) и восхищаюсь. А также Доддса об «иррациональных греках», очень толково, как приключенческий роман читаю. Все танцую вокруг «подопечного»…

А у нас выборы финишируют, Барак абсолютно уничтожен и остался один. В отчаянии пытается договориться с палестинцами, они, конечно, не против, понимая, что он загнан в угол и готов на все. Но его за последние выкрутасы (судьбоносные переговоры за две недели до выборов, не имея не только поддержки в Кнессете, но и не имея пр-ва, подав в отставку.., да чего там говорить…) атакуют уже «свои», которые готовятся, как говорят, «ко дню, что после».

Да еще «рабочий класс», а вернее профсоюзная бюрократия пытается урвать кусок перед занавесом и грозит всеобщей забастовкой. Самое удивительное во всем этом, что шекель не падает, и даже биржа как-то держится…

Наум

22.1. Взял с собой на подмогу огромную силиконовую колбасятину.

— Ты никогда искусственными членами не пользовалась? Вибраторами там всякими?

— Нет. А ты хочешь попробовать?

— Ну… можно.

— Может, ты и принес?

— Догадливая.

— Ну, давай.

— Стал доставать, шуршать пакетиком.

— Ну, покажи. Ты чего, стесняешься?

— Стесняюсь.

Под одеялом надел на колбасятину гондоньеру, согрел между ног, но от нее прячу, она ощупывает, стали «играться»… И вот, погружаю оную, осторожно, двигая взад-вперед, удивляясь, что свободно ходит, а главное — до конца! А колбасятина, как у жеребца! У меня, по сравнению с ней — наперсток. Чувствую — разогрелась, реагирует. Теребит мой наперсток, а он от ужаса сжался. В общем, поигрались мы таким макаром и… перестали. Вытащил я, и тут она схватила:

— Дай, дай посмотреть!

Почти вырвала. Как увидела его перед собой заржала на всю гостиницу. С трудом успокоилась. Перешли к анализу.

— Ну что, можно, конечно, кончить. Запросто. Только привыкнуть надо. Я просто не могла сосредоточиться. Все думала, а тебе-то это зачем? Ты-то что чувствуешь? Тебе приятно?

— Ну…

— Правда, объясни, что здесь для тебя важного? А может ты тоже хочешь…

— Слушай, — смеюсь, — надоели мне эти подозрения в гомосексуальных наклонностях.

— Непонятно. Раз ты притащил, значит тебе это важно. Что же?

— Это как наблюдать со стороны, вуайеризм называется. Возбуждает. Ты когда-нибудь видела, как другие делают?

— Видела.

— Ну, возбуждает?

— Возбуждает.

— Ну вот.

Это объяснение ненадолго ее удовлетворило. Надолго удовлетворить ее вообще невозможно.

— А ты иногда фантазируешь?

— Нет. И никогда не фантазировала. И вообще я предпочитаю дедовским способом, но любую фантазию готова претворить в жизнь.

— Понимаешь…, мужчине всегда хочется произвести на женщину «глубокое впечатление».

— В смысле глубины?

— Ну, и это тоже.

— Во-первых, самое чувствительное место у женщины это в начале, а не в конце, так что глубина…

— Ну, у кого как…

— И потом.., не знаю, мне с тобой очень хорошо, ну просто… я с ума схожу, ты великолепный любовник, великолепный, так что все твои комплексы — зря. Ну, а если хочешь его приносить, приноси. Нет, мне все равно, если ты хочешь. А ты ему имя дал?

— Имя?

— Ну да, надо его назвать как-то.

— Хм…

— Просто хуй что ль? … Ха-ха-ха! Застеснялся! … А ты про куклу фантазировал?

— Фантазировал.

— Ты вообще, наверное, склонен к фантазиям. Художественная натура. … А я подумала, ты принес, чтоб от меня отдохнуть.

Рассказывает про подругу в школе: любила одного, но не давала, а когда выяснила, что у него кто-то есть, стала с ним жить. Потом забеременела, даже женила его на себе, но через пару лет они развелись…

— Когда стала с ним жить, поразила меня: говорит, я отдала ему самое дорогое, ха-ха-ха! Надо ложиться в постель не для того, чтобы «отдать самое дорогое», а чтобы взять самое дорогое.

— Это надо выбить золотыми буквами.

25.1

Компромисс — детище рационализма, жертва — детище вдохновения. Компромисс делает жизнь «приемлемой», но «обесточенной», если пользоваться электрическим термином, обездоленной, в смысле «высшей доли», он ведет к «выветриванию» духа. Жертвенность делает жизнь огнедышащей, но вечно возобновляющейся. Компромисс все стирает своими могучими жерновами, стирает в «муку». Жизнь становится, как кругляш гальки, гладенькой… Компромисс губит, жертва обновляет.

26.1. Позвонил Володя, сказал, что едет к Баембаеву, можем повидаться. Звоню Баембаеву:

— Рома? Привет. Слушай, Володя сказал, что собирается к тебе нагрянуть, ты не против, если мы вместе нагрянем?

Нет, он не против, даже, как показалось, рад. По дороге я зашел в «Экслибрис» купить еще Сукачева, да и девушка мне понравилась. Она еще посоветовала группы «Ноль», «Ва банк», Дмитриевича, которого, правда, не оказалось. Понравилась мне девушка, и я ей книжку свою преподнес.

— Ой, только надпишите! Мне никогда еще писатели книжки не дарили!

— А как вас зовут?

— Маргарита.

— Ого.

И надписал: «Маргарите от Мастера». А хули. Попросил позвонить, когда Дмитриевский будет (ждут нового завоза). «Эх, хорошая девушка», подумал непонятно чем окрыленный дедушка и поспешил к Баембаеву…

Баембаев переехал. В том же доме на улице Раби Меира, только со двора, муравейник с тайландцами, узенький проход, слышу вопли Тарасова. Комната такая же, вместе с кухней, только нет лестницы наверх, а проход в темную комнатуху, там матрац неубранный — спальня. Тарасов был уже в изрядной накачке: лакали бренди, закусывали редиской с зеленым луком, копченой колбасой и черным хлебом. А я зачем-то притаранил земляничную наливку и банку шпрот. Шпроты пошли в дело, а наливку пришлось самому, так к концу всю бутылку и оприходовал. Баембаев:

— На клубничку потянуло?

— Это земляничная.

— Аа! Клубники-то здесь завались, а вот землянику я уж не помню, когда в последний раз…

Тарасов был в разгаре витийства, речь шла о пропаже архива Бокштейна.

— Но если он на помойке, — мягко убеждал Баембаев, — то все, Володя, дело конченое.

Но Тарасов не унимался.

— Не, Наум, ты послушай, я тебя сейчас введу в курс… Мне нужна будет ваша подпись. Я хочу их выебать, понимаешь? Вы-е-бать!

— Если все на помойке, то это бесполезно, — эхом отозвался Баембаев.

— А в чем собственно…

— Я тебе сейчас все объясню, — горячится Тарасов. — Было такое постановление, обязывающее Амидар закрыть квартиру и ничего в ней не трогать. А они вселили туда людей, понимаешь?!! Ну и те, конечно, всё оттуда выкинули. Тысячи книг, рукописи, ну все! Я хочу их наказать, понимаешь? Их надо наказать, этот вонючий Амидар, блядь, этих пидарасов!

— Как наказать, не понял?

— Полтора миллиона! Я хочу содрать с них полтора миллиона! Эти книги стоили бешеные деньги!

— Но ты же не наследник.

— Да я не для себя, блядь! Деньги старухе пойдут, этой ду-уре! Этой его двоюродной сестре!

— Так тебе нужна доверенность, — строю из себя человека сведующего.

— Это будет, я с ней договорюсь, не волнуйся. Мне нужно письмо, от солидных людей, таких как ты, как Баембаев (мы с Ромой, польщенные, переглянулись)…

— Ты что, не понимаешь, — подключился Рома, — у них же батарея адвокатов, какие полтора миллиона?!

— Полтора миллиона! Я хочу их вы-е-бать! Понимаешь?

— А на миллион двести тысяч, — бросает Рома, — ты не согласен?

— Согласен.

— А четыреста тысяч — плохо? — торгуется Рома.

— Сто тысяч долларов? Минимум.

— Даже сорок было бы неплохо, — не отстает Рома. — Ты сначала поговори с этим своим другом, адвокатом…

— Я поговорю. И я их вы-е-бу! Представляешь, какие суки?

— Я чо-то не пойму, — говорю, — ты хочешь им отомстить, или ты хочешь заработать?

— Отомстить!

— Кому?! — вмешивается Рома. — Это же контора! Это же не конкретные люди! Я даже подозреваю, что не они виноваты, а они перепродали свои права на эти дома другой фирме, а та сдала и все…

— Нет, эти пидоры из Амидара, я их вы-е-бу!

— Ну да, проклятый Амидар, проклятый Израиль и весь мир.

— Это антисемитизм, — влезаю.

Володя вдруг покосился на меня с пьяной, но осмысленной усмешкой: «Хха!» Я продолжаю:

— Позвольте подвести итоги. Во-первых, мстить тут некому. Они же не могут закрыть эту квартиру навечно. Она была закрыта, надо было за это время вывести архив, если бы ты всю эту энергию потратил раньше на то…

— Я хотел взломать дверь!

— Да не дверь ломать, ты же собираешься сейчас бежать к этой старушке, получать доверенность, потом к адвокатам, если бы побегал раньше, то может и получил бы…

— Не, ну сейчас-то, сейчас-то что делать?!

— Так я говорю, мстить некому, это глупо. Теперь в смысле заработать. Во-первых, ты ничего не получишь.

— Я же говорю, — поддержал Рома.

— Ты не веришь?! Значит сидеть сложа руки?!

— Дай договорить. (Я чувствую, что опьянел.) Денег ты не увидишь, потому что серьезных нарушений закона, я уверен, здесь нет. А вот общественную кампанию под культурным соусом, мол, погиб архив великого поэта из-за равнодушия чиновников — на этом можно заработать! Под скандал на почве культуры могут пригласить на телевидение…

— Меня уже пригласили.

— Вот, пригласить на телевидение. Там, кстати, и отомстишь, и выебешь этих чиновников публично. А главное, под скандал, чтоб его замять, они таки да могут дать деньги, но не в карман, а под культурный проект: выпустить книгу, сделать фильм, на это они могут дать, чтобы отмазаться, выглядеть чуткими…

— И с налогов спишут, — подключается Рома.

— Это лучшее, — продолжаю, — а главное, реальное, что ты можешь сделать для Бокштейна.

Еще долго шумели на эту тему. Потом разговор переключился на загранпоездку Тарасова.

Володя: В Париже я был у Хвоста. Это было совершенно великолепно. У него театр. Анри ему пишет и дарит, ты, говорит…, только имени моего не упоминай, ну, Анри это вообще… А какие у него внизу римэйки! Пиздец! (Тут его характерно завернуло винтом.) Хочу его пригласить в Израиль, но проблема с актерами, у них нет паспортов, и они боятся, что их не пустят обратно.

Рома: Их и сюда не пустят, ты что. Кто им визу даст?

И они опять заспорили.

— Но самый замечательный город, конечно, Рим! Рим — это пиздец! Полный пиздец! Сикстинская капелла — полный пиздец!

Ну и пошло, уже в крик: Микеланджело, Караваджо, Рафаэль, который Микеланджело в подметки не годится.

Рома: Ну, Микеланджело художник средний, а поэт никудышный.

Володя: Поэт никудышный?!

Я: Не знаю как поэт или как художник, но скульптор он охуительный. Я в Академии флорентийской…

Рома: Микеланджело никудышный поэт, средний художник, скульптор — ничего, но он совершенно гениальный архитектор.

Я: Ну, не знаю. Эти его «Рабы», будто рвущиеся из камня…

Рома: Так незаконченные! Незаконченные вещи у него гениальны! Но там где он мрамор вылизывал…

Еще кричали о каком-то перформансе, на котором Рома читал, а Петя вдруг выставил публике жопу. Рома:

— Ты же знаешь, какая у Пети жопа? Вот такая! — Он широко развел руками и все согласно закивали. — Он перед этим ее еще плохо вытер, даже, кажется, бумажка торчала. Вот это был перформанс!

Потом Бренеру мыли кости. Рома его тоже не жаловал. Володя защищал, называл «дерзким», ссылался на его мировую славу. Стали делить знакомых на тех, кто «делает карьеру» и кто «настоящий». Даже Генделева помянули.

Рома:

— После сорока они уже только о деньгах думают. Причем Генделев еще честный парень, просто бросил литературу и все, а какие-нибудь Кунцы…

Володя:

— Ну, Кунц отвратителен.

Рома:

— Бьют на жестокость, уродство, страх. А простой человек в сущности хочет повеселиться и не очень-то боится Апокалипсиса.

Рома теперь поет песенки, поставил нам записи. Ничего, эффектно. Показал статью про него в «Хаарец», большую, с портретом, называется «Последний дадаист». Володя похвастался, что скоро встретится с Соколовым, тот должен в понедельник приехать в Тель-Авив.

Володя мне:

— Если тебе нужно что-то передать ему, пожалуйста.

Великодушен. Даже обещал привести его к Роме.

Рома:

— Приводи, все-таки он мужик нехуевый.

Володя:

— Самый нехуевый!

28.1. Пятерик вогнал. Рекорд. Три в отеле и два дома, до и после. Не зря всю неделю ходил «злой». Каждый раз у нас все лучше и лучше. На этот раз ей удалось высосать, долго работала. Потом размазывала, по себе, по мне. Любит это.

— Родной ты мой.., ты стал мне такой родной. …. Скажи, а правда ты стал более внимательно к себе относиться? Ну, чуточку стал больше себя любить?

— Да, пожалуй, что так

— Правильно, надо себя любить. Если себя не любишь, то как же можно любить других?

30.1. «Как вульгарная магия является обычно прибежищем отчаявшихся в самих себе, тех, для кого и человек и Бог стали одинаково чужды, так теургия превратилась в убежище отчаявшейся интеллигенции, которая уже чувствовала „очарование бездны“». (Доддс) Как будто про Серебряный век написано…

В основе «магической реакции», как считает Доддс, «бессознательное бегство от тяжелой ноши индивидуального выбора, который открытое общество налагает на своих членов».

В каком-то смысле к магии можно отнести и почитание письменности у евреев, всяких «священных» и «тайных» книг. В письменности есть что-то сакральное. Ведь пером водит «душа», что-то в человеке, что не вполне он сам…

«Человек — это бог, который может умереть». (Аристотель)

31.1. Прелюдия к тишине… Неплохое название. Только чего?

Жена: Ты мой доктор

Я доволен, кажется, довел до кондиции. Теперь, как говорится, не стыдно женщине в глаза посмотреть.

Были в тюрьме у Юваля. У него вид загнанного в угол.

1.2.2001. Пустые корты. Рассвет. Безмолвие. В небе мерцают клинья журавлей. Будто чешуя рыб, вынырнувших из глубин на свет. На север летят. То ровный клин, то трепещущий, порванный. Иногда какая-то птица отстанет, машет крыльями изо всех сил, пытается догнать, но отставших не ждут…

А чуть позже разбуженный мир уже грохочет моторами, воронье всполошилось…

Муж Р в больнице, операцию сделали.

— Какое-то сухожилие в руке, я в этом ничего не понимаю. Но когда увидела его в больничной пижаме — мне просто плохо стало. Больница превращает человека в ничто. И вообще, все это грустно… Такой был здоровый мужик, никогда ничего не болело… А я ночь почти не спала, что-то холодно было, зуб на зуб не попадал.., да, наверное, я не могу быть одна, а спать тем более. Муж у меня такой горячий, с ним всегда тепло… Любая форма нивелирует, но больничная пижама… Я почти прочитала. Но ты зря меня пугал, что будет скучно, я даже словарь взяла на всякий случай, но ничего, разобралась. Ты очень красиво написал, я читала с удовольствием. Молодец. Ты умница. Мне нравится, что ты умница. И я хочу твои щечки подержать. Ты опять похудел, они уже ладони мои не наполняют… Нет, я хочу.., да, как у хомячка… Скажи мне еще раз, ну скажи…

«Разведчики недр». Название порноромана.

Верник собрался к Добровичу:

— Мне надо отдохнуть, Нюма. Я уже тебе говорил, что нас теперь пятеро в квартире, не считая собаки и кошки. Это трудно, Нюма. Я полежу у него на диване, полистаю книжечку, а если соберусь с силами, то позвоню тебе. Да, может, что и получиться.

«Религия — это то, что человек делает со своим одиночеством» (Уайтхед). «Меня пугает безмолвие этих бесконечных пространств», пишет Паскаль.

Мир пугает, он враждебен. Познание — способ завоевать мир, вобрать его в себя. Познание — это экспансия. Она восхищает величием, но не греет одинокую душу. Овладение миром не примиряет с ним, да и призрачно.

Бараш злится: книгу его в НЛО мурыжат. Обещал перекинуть новый текст. Что ж, его проза мне нравится больше. Стихи не прощают вымученной многозначительности.

Позвонил Ф. Встретились, погуляли у моря. В конце прогулки меня объял ужас: зачем?

От Ф: Такое счастье — видеть тебя, идти навстречу. Ты мне очень дорог. Спасибо за текст, пришли продолжение и эссе, хорошо?

Целую

Бросился писать ей письмо.

Ты сказала: то что произошло тогда осталось для тебя непонятным. То есть это мучает тебя до сих пор. И, как я понимаю, тем более тебе непонятно это внезапное «возвращение». Насчет последнего я попытался объяснить (у затуманенного моря) … Да, меня в последнее время обуяла, странная для меня самого, «сексуальная мечта». Я вдруг магически сосредоточился в одном месте твоего тела, не думая ни о чем другом. Я говорил себе: ты не должен звонить (писать), но… Это было почти наваждение…

А теперь я попробую объяснить то, что произошло со мной тогда. Это не произошло внезапно, а накапливалось. Накапливалось чувство несвободы. Ощущение тяготы. Ощущение клея… Возможно, я был неправ, но я чувствовал твою зависимость. И это ощущение лишало меня независимости. Я чувствовал, что чем дальше, тем тяжелее для тебя будет «конец романа» (а он неизбежен). Осознавать, что рано или поздно принесешь кому-то «болевые ощущения», согласись, тягостно. «Роман» превращается в «постановление об отсрочке казни». И вообще, чувствуешь себя каким-то к чертовой матери Печориным… Пугает не то, что женщина «счастлива» с мужчиной, а то, что она несчастлива без него. И тогда у мужчины возникает чувство «костыля». Одно дело вместе радоваться жизни, а другое дело чувствовать себя «костылем». Нельзя никому давать ощущение, что ты несчастлив. Увидев тебя, я опять ощутил тяжесть. Невыносимую тяжесть. Я ощутил, что ты «падаешь» на меня. Даже тогда я еще ощущал, что ты «держишь дистанцию», а теперь и это чувство исчезло. Я понял, что совершил ошибку.

Нет, такое письмо нельзя отправить…

4.2. В субботу разгулялся ветер, но все-таки поехали в лес. Гуляем, три старых мужичка, разговоры о вечном:

Мирон:

— Она вообще дико в меня влюблена…

Я:

— А не страшно? Тем более что она не замужем?

Мирон:

— Очень страшно, я же несколько раз пытался порвать с ней, но в конце концов…

Аркадий:

— А у меня одна знакомая, жутко вспомнить, покончила с собой. Ну, можно сказать из-за меня, да. И Бог меня уберег. Что у меня ничего с ней не было. Она, конечно, очень хотела, но я чувствовал, что здесь что-то не то. И вот — уберег…

Мирон:

— У меня было похожее. Подруга невесты моего приятеля, как-то на вечеринке мы с ней рядом сидели, она была некрасива, но не лишена сексуальности, знаешь, бывают такие, некрасивые, но…

Я: Трахнуть можно.

Аркадий рассмеялся.

Мирон:

— Да, так мы, помню, очень мило побеседовали, потом может пару раз еще виделись, тоже на общих таких мероприятиях, а потом я пошел в армию, и вдруг стал получать от нее письма. И вроде так ни о чем, я не придал им особого значения, только удивился, а потом узнал, что она пыталась покончить с собой. Ну и эти письма, конечно, уже.., ясно, что она была в меня влюблена…

От Зуса: Нёма, я тебя уверяю, Израиль будет процветать т.к. арабы заботятся о нем

Ну, разве что арабы…

Для Л: Ауу! Все нормально?

А я… ох, какую глупость сделал…

Для Ф:

Наша встреча выбила меня из колеи. Почему-то все это слишком давит на меня. Видимо, я не готов сблизиться. Мне это не под силу… Я веду себя ужасно, я знаю, и «откровенность» меня не оправдывает, и все это не дает мне возможность даже показаться тебе на глаза.

5.2. От Ф:

У меня все время было чувство, что я, как летнее облако, растаяло и незаметно исчезло из твоей жизни. Поэтому, честно говоря, меня удивило твое письмо.

Я никак не в состоянии понять, почему мое присутствие в твоей жизни так тебя мучает и обременяет. У тебя столько приятельниц, ну еще одна! Уделишь мне иногда немного внимания, посидим на берегу моря, степень близости зависит от тебя.

Мне очень не хочется, чтобы ты снова исчез из моей жизни, но поступай так, как велит сердце, а я всегда буду рада тебе, если ты вспомнишь обо мне.

Я благодарен тебе за письмо

А «обременяю» я сам себя.

От Л: Какую же глупость ты уже сделал? Давай записки

Читай, там все прописано…

6.2. Р простужена. Вид замотанный. Свет в зашторенном номере меняется полосами: то солнце, то дождь. Шесть часов провалялись. Три пистона.

— Так, через годик, ты и до пяти дойдешь.

— А потом — в олимпийскую сборную.

Все-таки рассказал о «глупости» и отравил ситуацию.

— Так и не трахнул ее? Надо было трахнуть. Теперь она совсем неудовлетворенная. … Какая же я все-таки сука, муж дома больной, после операции, а я… Ты знаешь… вот он меня обожает, он до сих пор смотрит на меня, как перед свадьбой, он услужлив, ненавязчив, но вот он сейчас дома, и я не могу, я просто бегу. Когда он работает, так мы хоть видимся час-два в день, этого достаточно. А сейчас… Мне нужно каждый день хотя бы минут сорок побыть одной, просто одной. Почитать что-нибудь, даже к работе что-нибудь посмотреть, ну просто побыть одной, я без этого не могу. … Мне с ним (с Мики) очень спокойно, прихожу иногда, когда его нет, да, почти, как домой, и ложусь спать, я у него отсыпаюсь, ночью-то я почти не сплю. … Я избалована, мужчины всегда меня любили, ну, скажем так: очень хорошо ко мне относились. Только ты меня обижаешь… Невниманием. И потом, мне тебя мало, раз в неделю — это мало. … Он мне очень предан, хотя в сущности он — жертва в этой ситуации. Надо бы его женить, но не мне же этим заниматься… А вообще мне иногда хочется послать вас всех. … Я иногда вою. Я же плакать не могу, так я вою. Да. Потому что скучно. И мрак какой-то вокруг… Рожа довольная… (перед зеркалом). А чо, как следует оттрахали, сказали, что любят, чего еще бабе надо…

На обратном пути: «В следующий раз не пойдем в гостиницу. А то мы совсем не гуляем».

От Л:

Это, как мне кажется, я тебя спровоцировала на «глупость»… тоже мне костыль…

А меня не будет с 25 февраля по 12 марта

Где же ты будешь? И почему ты меня спровоцировала?

«Человек не хочет быть только человеком». (Николай Кузанский)

7.2. От Л:

где буду? — дома буду, у родителей — устала без дома, как рыба без воды…

Так что, отметим наши рождения?

Вот и Благонамеренный вытянулся по струнке, честь отдает.

можем увидеться только 27-ого. Позвонить тебе утром 27-ого, после 9-ти?

9.2. Верник был на спектакле Мамонова, потрясен, жаль, что я не видел, а спектакль был только один.

— А где?

— В Бат-Яме.

— Аа, рядом. А когда?

— Да вчера. Мы с Добровичем ходили.

— Чего ж меня не позвали?

— А я разве тебе не говорил?

— Нет. Ты сказал, что поедешь к Добровичу на диване поваляться, и что если силы будут, то позвонишь и, может, встретимся, а теперь выясняется, что ты поехал на спектакль.

— Ну да. А мне кажется, что я тебе говорил.

— Ты мне говорил до этого, что Мамонов приезжает и дает один спектакль, это так, но…

— Ну значит забыл, не знаю…

От Матвея:

Кажется, вас надо поздравить с победой правых. Очень обяжешь, если расскажешь, как начинает Шарон и какие у него, на твой взгляд, перспективы. Моя запарка только усиливается; пока не скину Адорно, нет возможности разогнуться.

Матвей, привет!

Шарон начал очень «мирно», разослал гонцов, всех успокаивает, стремимся, де, к миру, просьба не мешать, пытается всеми силами заманить Рабочую партию в пра-во, потому что только вместе (если, скажем, Барак был бы министром обороны) можно этим гадам вломить (один Шарон все время будет под обстрелом левых: мол, мы вам говорили, что Шарон это — война!). А вломить необходимо, потому что иначе они не образумятся. Вообще у них, у палестинцев, наблюдается развал власти и ситуация уж совсем напоминает чеченскую: вооруженные банды, экономическая разруха, кипящая ненависть… Достаточно на них чуток нажать, даже не очень сильно, и вся арафатовская власть развалится. Но именно этого левые и боятся. Однако на правительство национального единства шансы невелики. Барак под горячую руку заявил, что уходит, правда вчера уже заявил, что «поможет» оставшимся-осиротевшим и даже «при благоприятных обстоятельствах вернется». Осчастливил. Хорошо хоть заявил, что поскольку никакой окончательной договоренности с палестинцами достигнуто не было, все промежуточные результаты ни к чему Шарона не обязывают, да еще Госдепартамент заявил, что клинтоновские «предложения» остались предложениями, и Буша тоже ни к чему не обязывают. Палестинцы взвыли, грозят войной (а ведь еле дышат, суки!). Ну вот, а поскольку после Барака в партии Труда бардак, борьба за власть, и к тому же они понимают, что нужны Шарону как «мирный щит» к его мечу, то там сильное противодействие. Так что шансов на нацединство, как я считаю, мало. Единственное что их может «заставить» пойти к Шарону, это боязнь потерять на следующих выборах всякую поддержку. Ну и министерские посты, конечно…

Всегда твой

Наум

10.2. «Деньрожденье» шурина в ресторане уважил знаменитый тенор Шаповалов: по залу пробежал шепоток восхищения: «Шаповалов! Шаповалов!» Спел несколько итальянских народных и одну русскую, шутковал-затейничал, объявил, что при ресторане открывается «клуб интеллигентов», он там будет петь, так что — милости просим. Быстро откланялся. Шурин, на правах его приятеля, рассказал о трудной жизни популярных певцов: сейчас надо мчаться в Хайфу, а потом, ночью, — опять сюда. Хозяин ресторана и бывший работник банка, обходил столики, интересуясь, довольна ли публика. Жена шурина игриво призналась, что когда хотела к нему в банк устроиться, он сказал: будешь спать со мной — будешь работать, а она отказалась.

11.2

— Ну что, поедем в гостиницу?

— Но мы же решили, что не поедем. А ты хочешь?

— Хочу. Но, раз решили…

— И потом мне сегодня надо к пяти вернуться.

— Ну, до пяти можно кое-что успеть… Ладно. Тогда поедем в парк, в Рамат Гане? Можно даже в русский музей сходить, там рядом.

— Нет, в музей не хочется.

— Несовпадения по фазе по всему фронту.

— Знаешь, я уже хочу. А ты правда хочешь?

— Правда.

— Тогда поехали. А то какие-то несовпадения по фазе…

Удовлетворилась — раздухарилась.

— Девки-бляди, девки-бляди оторвали хуй у дяди. А дальше как, знаешь? Дядя плачет и кричит, хуй по воздуху летит, ха-ха-ха!

Положила голову мне на грудь.

— Сколько здесь теток валялось…

— Да, народ любит это место.

От Мерлина:

Когда-то читал Деррида, теперь ничего не читаю. Пишу о Совке и сочиняю философию. Можно сказать так: моя область — философия Совка.

Успехов

Валерий

13.2. От Зуса:

Я так и не переночевал в Гефсиманском саду — так страшно кричат муэдзины.

Я пытаюсь понять этих охламонов в Израиле: как это можно — никакой информации на сайтах, какие-то не те номера, консулат гонит фуфло.

Но, видимо, ты прав, эти массовики-затейники перенесли поэтический фестиваль на 2002 год, очевидно в связи с интифадой.

Вот это позор, ужас.

Но книжная ярмарка в Здании Национального Конгресса состоится вроде бы (?) и мы приезжаем!

Книжную ярмарку тоже перенесли

Наум

Утром поработал на славу. Жена смеется колокольчиком

— Ой, чой то я, как дура, смеюсь. Все эндорфины выскочили.

Пишу «письма о героизме» и в перерывах заглядываю в телевизор: страшный теракт рядом с нами, напротив Азура, автобус врезался в толпу ожидающих, девять убитых, десятки раненых… И никакой реакции. Тотальная импотенция.

От Л:

А чем ты занимаешься в каникулы, кроме ебаных рекордов?

Пишу о героизме…

15.2. Дождь. Читаю Плотина. За окном дрожат под дождем «анютины глазки», посаженные моей веселой женой, несколько желтых и один бархатно-синий с белыми разводами, как драгоценная бабочка. Дождь усилился, потемнело. Вчера навещали сына в тюрьме. У ворот суета издерганных и жалких посетителей, неорганизованность, израильский «балаган». И как-то очень неуютно и унизительно чувствовать себя внутри всего этого. И ни одного «светлого» лица, какие-то упыри, уродцы, межеумки. Ночью позвонил Альперович: они за нас беспокоятся. Он де чувствует безысходность ситуации и понимает, каково нам. Жена разговаривала с ним. Я вроде как спал.

Утром Р позвонила. У нее опять голос пропал. Сказал, что скучаю, что родная и любимая. «Я тоже скучаю» — просипела.

17.2

Наум, привет!

Позвонил мне сегодня Миша, уже из дома: оказывается, телефон ему поставили несколько недель назад, но он, по его словам, не звонил, потому что «потерял очень много сил» на получение паспорта, вставку окон и установку телефона и только теперь начинает восстанавливаться. Позвонил он мне в том числе и для того, чтобы узнать твой номер (т.к. телефонная книжка сгорела). Я сказал, что телефона не знаю, т.к. общаюсь по E-mail’у, и пообещал, что сразу же сообщу тебе, что телефон у Миши работает; боюсь, что я как бы за тебя пообещал, что ты ему сразу позвонишь: извини, так уж получилось.

Адорно я еще не скинул, так что рассказывать не о чем; даже ничего не читаю. Заказы получил и надеюсь выполнить к концу недели.

Правильно ли мне послышалось в новостях, что теракт (когда автобус врезался в группу солдат) произошел в вашем Холоне? Как сын? Как вообще обстановка?

Всегда твой

Матвей

Матвей, привет!

Мише я позвоню (никакой «ошибки» ты не совершил). Теракт действительно был в нашем районе. Обстановка? Барак и Перес будут в коалиции с Шароном. Лебедь, рак и щука. Барак сделал свой очередной «кульбит» и решил, что ради «безопасности страны» он остается на посту. Даже «левые» взвыли от такой наглости. Они теперь эту парочку (Барака-Переса, друг друга ненавидящих) называют «хатран и загзеган», «крот и крутила». А пока они формируют свое говеное правительство, арабчата совсем распоясались, и на севере стреляют через границу (вчера убили солдата), из Газы уже минометами пуляют, и никто не чешется, да и правительства еще нет. То бишь есть временное, но оно не берет на себя ответственность…

Сын выходит только в начале марта, отсидел два месяца чистоганом. Настроение бодрое. Когда выйдет, расскажу про тюрьму.

— А почему не спрашиваешь, сколько раз я кончила?

— Сколько же?

— Много. Не помню. А в первый раз помню.

— Ну, сколько в первый раз?

— Три. Вообще, первый помню. … Ты на меня смотришь, и у меня сразу… голова кругом, и я опять тебя хочу. … А тебе жена теплую ванну не делает?

— Теплую ванну?

— Ну ты чо? Тест на любовницу.

— ?

— Если яйца всплывают, значит у бабы был, ха-ха-ха! … Ты очень похож на моего отца, это меня сразу поразило, нет, не внешне, а по характеру, даже по каким-то жестам…

22.2. От Л: Ты куда пропал? Все в порядке?

Был 3 дня в больнице, сняли с корта… Хорошо, что не с бабы…

Надо сделать пару проверок, а пока — дома

Что было? Сердце забилось…

23.2. От Л:

ну ты даешь, допрыгался… а какие проверки надо делать? Тебе подключали монитор на сутки? Были ли повторные сердцебиения, какова e.k.g?

Монитор не подключали, но хотели, на e.k.g. есть какие-то изменения, но они не могут понять их (и степень опасности). Повторного не было.

Определили все это как «параксиальную тахикардию». Велели сделать две проверки, после которых только будет ясно, что собственно было и с чем это едят. Проверку (главную, что-то вроде сердечной картографии) назначили на 14 марта. До показаний этих проверок велели «тихо сидеть», на работу не ходить и т. д. Чувствую я себя, откровенно говоря, неуверенно, все что-то кажется… Оно, конечно, мнительность, но, боюсь, что не только. Может, посидев дома несколько дней отойду, не знаю. Но все эти подробности я излагаю к тому, что если другие обстоятельства позволяют, с «нашей» (нашей с тобой) точки зрения было бы лучше, если бы ты визит отложила. Это не просьба, и не пожелание, просто я боюсь, что наша встреча из-за этого будет, мягко выражаясь, «скомканной». В общем, ты же понимаешь, что когда у человека что-то внутри не в порядке, он на этом сосредоточен, хочет он этого или нет, ну и, соответственно, нормальная жизнь как-то «отступает»… Пойми меня правильно, я очень хочу тебя видеть, но боюсь, что ты пролетишь тысячи километров, а я буду… несколько «рассеян» (оставляю за тобой возможность иронического замечания: «не впервой»).

Не знаю, что еще сказать. А кроме всего этого — целую.

Интересно, что у меня эти дни тоже были неполадки такого свойства… Но я уже знаю, как с ними совладать.

24.2. Я умру на Пурим, когда веселая толпа ряженых, танцуя, будет плыть мимо балкона, а я подумаю: «Жизнь — красивая дура. Я презирал ее за глупость, и она прошла мимо, задрав юбки…»

Наум, привет!

…почти все купил в «базовых» местах: Маймонида в Еврейском университете, а Дильтея — в Доме интеллектуальной книги. Не выслал тебе нового списка, потому что прошло слишком мало времени, но слышал, что кое-что интересное или уже вышло, или на подходе, в том числе давно обещанный четырехтомник Гершензона (Серия «Русские Пропилеи», цена ориентировочно 600 р за все четыре тома) и девятитомник Конст. Леонтьева (кажется, вышло два первых тома примерно по 280 р), а также двухтомник классических исследований по раннему христианству (Гарнак и другие). Список с точными данными пришлю через недельку-другую.

Что это за «сердечные дела» (в медицинском смысле), которые ты вскользь упомянул? Поставили ли тебе «окончательный диагноз»? Раньше было что-то подобное или в первый раз? Хотелось бы, чтобы «пронесло»: в нашем возрасте болезни отвлекают от более интересных тем. К тому, что ты имеешь возможность почитывать книги, отношусь теперь с самой черной завистью, это надо ценить. Я, например, после довольно благоприятного в этом отношении периода, «кусаю локти» оттого, что лишился такой возможности. Впрочем, кое-что я все же успел прочитать, так что при желании можно и обсудить.

Как там ваш «зигзаг»? Кажется, по последним сведениям он решил уйти из политики, изменит ли это соотношение сил? Как ведет (или поведет) себя по отношению к Израилю новая американская администрация? Хоть там и нет евреев, может, сблизит противостояние Ираку? Вы действительно запасаетесь противогазами? Ну, и ты обещал про тюрьму…

Всегда твой

Матвей

Матвей, привет!

Насчет «сердечных дел», то картина прояснится после нескольких проверок. Чувствую себя как-то неуверенно, что очень злит, обидно, до этого я чувствовал себя в пике формы (и был такой тайный суеверный страх, что этот «свободный полет» окончится тем, что «врежусь»…), но от философии не отвлекает, даже наоборот, я все больше и больше вхожу во вкус (вспоминая Эпикура) и скучаю по твоим «тезисам» и «возражениям», и по этому поводу злюсь на себя, что все время, охваченный нетерпеливым воодушевлением, посылаю тебе неготовые тексты, которые потом пересматриваю.

Что касается «обстановки» (и про тюрьму — сын вчера вернулся), то — в следующий раз.

Всегда твой

Наум

От Л: Надеюсь, ты чувствуешь себя лучше. Очень рекомендую прогулки по берегу моря. Постарайся не лежать много, это не рекомендуется, и учись дышать глубоко. Как ты сам понимаешь, менять что-либо с поездкой уже поздно, послезавтра вечером уже буду в небе. А мне приснился изумительный сон. Будто мы с тобой на коньках катаемся, на роликовых. При этом музыка небесная и мы скользим в обнимку и кружимся сначала по берегу моря, а потом по Летнему саду. Ты держишь одной рукой мою ногу на своем бедре, а другой — меня за талию. А я обеими руками обнимаю твои плечи… и мы кружимся в танце, скользим… ощущение полета изумительное…
Целую тебя, до встречи, позвоню 26-ого

25.2. Встретились с Р в деревне. Сидели в машине, целовались-обнимались.

— И почему ты мне так нравишься, а? Рожа!

26.2. Земля улыбалась цветами.

Одна строка тоже стих…

Бренер прислал книжку «Demolish serious culture!!!»

Barbara & Sasha, shalom!

Rad byl poluchit’ ot vas vestochku, a uz tem bolee — knigu. Spasibo.

Vsegda Vash
Naum

Наум, привет. Твой перевод Ханоха Левина помещен у нас в «Гостиной». Второй рассказ, по причине непотребства, опубликовать не могу. Особенных литературных достоинств я в нем не обнаружил, а вот скабрезности, мутной блевотины и перепачканных спермой трусов в избытке. Извини, друг.

YAKOV SHECHTER

Яша, привет!

Перечисленные тобой «непотребства» и являются «литературными достоинствами» этого рассказа, и то, с каким смаком ты их перечислил, это доказывает. Но — о «вкусах» не спорят. А я в любом случае — без претензий.

Всегда твой
Наум

Шурин, когда навестил меня в больнице:

— Меня Шаповалов, мой новый друг, научил: стакан текилы — лучше виагры. А у меня девушка одна есть, мы с ней… в общем хлобыстнул я стакан текилы — три палки бросил и еще стоит.

Вернику сделали операцию на деснах. И у него депрессия.

Гробман говорит, что лучшая фраза Верника, стоящая всех его литературных трудов: «Если бы я так много не болел, я бы давно умер».

Матвей, привет!

Насчет тюрьмы. Я уже писал тебе, что он сел намеренно, чтобы добиться перевода в другую часть. Надо сказать, что вообще в Израиле «человеческий климат» в армии кажется мне чересчур «щадящим». Особенно в контрасте с очень жесткой внешней ситуацией. Например, родителям очень легко выйти на связь с командирами (непосредственными и старшими) своих детушек, расспросить их, посоветовать и посоветоваться, даже повлиять, уж не говорю об информации о нахождении, состоянии здоровья и т. д. Можно советоваться с армейскими психологами, адвокатами и т. д. Солдат, недовольный местом или условиями службы может перевестись или даже вообще освободиться от армии: две отсидки в тюрьме по два месяца и тебя из армии «выгоняют», или можно пойти к психологу и сказать, что до смерти боишься, правда, освобождение из армии по параграфу «психически неуравновешен» — ложится пятном на характеристику и в дальнейшем может сильно затруднить прием на госслужбу. Не буду утверждать, что весь этот либерализьмь положительно сказывается на боеготовности, но это так. Скажем, в тюрьме право на свидание дается раз в две недели. Встречи — в общем дворе, приходят большими группами: родители, друзья, подружки, с едой (тут есть ограничения в смысле герметичности и кошерности), по времени практически неограниченные. Обстановка «внутри» обычная, «эксцессы» редки, по желанию можно работать (красить, строгать, пилить), или «служить» (охрана), а можно и вообще ничего не делать. Правда, это военная тюрьма, на гражданке — не такая малина. Тюрьмы забиты двумя «неблагополучными» категориями: марокканцы и русские (большой процент кавказцев). Вообще, время «интеллигентной», или «идейной» алии давно прошло, сегодня (уже лет десять) едет «Рассея», причем окраинная. Со всеми вытекающими: кодлы, наркотики, дедовщина, поножовщина… Не то, что этого тут не было, но свой количественный и качественный взнос в преступность и социальную неустроенность «русские» (в кавычках и без оных) безусловно внесли.

А вообще обстановка предвоенная, все это понимают, но воспринимают с равнодушием истинных фаталистов. В Рабочей партии хаос. Из-за этого никак не сформируют правительство, Шарон не спешит, мне кажется, что ему нравится быть в тени. С американцами только Биби держал себя с достоинством, остальные, и Шарон в том числе, выглядят крестьянами на балу (бывшие кибуцники): застенчиво переминаются с ноги на ногу, не знают куда девать руки, смущенно, а то и заискивающе улыбаются.

Всегда твой

Наум

28.2. Жена совсем замоталась, решила не пойти на работу, «поедем с утра к морю, погуляем, да?». Утром, воспользовавшись, что ей лень было вставать, пошел погулять с собакой и позвонил Л. Значит сегодня не получится, завтра у нее дела с мамой, может во второй половине дня, ненадолго, а нет, так во вторник… «А чего в воскресенье, ты ж в воскресенье не работаешь?» Конечно, я не сказал, что в воскресенье я с Р, сослался на проверки. Перешли на «cердечные дела», у нее, оказывается, тоже это было, тахикардия, «ну ты ведь знаешь, почему это случилось? Перетрудился, да. Это тебе первый звоночек». Ну, а потом «целую» и все такое. Нет, мне хочется ее обнять, она близка мне, ближе некуда…

А домой пришел, стал воровато прятать мобильник и записную книжку. Жена готовит щи, потом поедем «в город», может в кино, может к морю. Позвонил в Москву Мише.

— Да, Наум, я тебе звонил. Во-первых, потому что очень грустно было. А во-вторых, проверял новый код… Так плохо, что даже забыл, как твою маму зовут… Нет, почти не выхожу из дома, только с собакой и купить поесть… сгорели книги, которые собирал всю жизнь, пластинки, рукописи, только сейчас постепенно доходит… вступил в ассоциацию литераторов Михайловской, как Союз писателей, туда Ваня хотел вступить, но его не взяли, а Сашу Макарова взяли…

— Да, вот Саша пишет мало, зато человек светский…

— Да, вот именно, это Стелла наверное заставляет его, пить и все такое, продвигаться по лестнице…

— Ну, это такая тусовочная лестница.

— Не только, вообще.

Рассказал ему о сердце.

— А на какой почве, Наум?

— Да все на той же, на датской, — отшучиваюсь.

— Ну ты соберись, напиши все-таки.

И я тоже что-то загрустил после разговора, взял гитару, замурлыкал «Печально я гляжу на наше поколенье…», половину забыл, достал красного Лермонтова, спел всю «Думу», сдерживая спазматические слезы, а в конце не сдержался, прорвались. Вот кто слова находил…

«Толпой угрюмою и скоро позабытой… потомок оскорбит… насмешкой горькою обманутого сына над промотавшимся отцом…» Каждое слово — гвоздь. А слезы — от ужаса и восторга…

Погуляли с женой по магазинам. В мебельном на Ибн Габироль жовиальный мужичок (черная рубашка в белый горошек), уговаривал купить шкафчик. Такие любят с моей женой разводить тары-бары.

— Мне уже семьдесят!

— Ну, вы прекрасно выглядите.

— Так я прекрасно живу!

— А что это значит «прекрасно живете»?

— Хорошо одеваюсь, хорошо ем, и много секса!

— Аа.

— И учтите, если ваш муж не может, вы сами виноваты.

4.3. Перечитываю Вайнингера. И его допекли евреи. Только непонятно, почему христианство — альтернатива? А Ницше? Почему мимо него прошел?

Чтобы «видеть», надо ненавидеть.

Утром теракт в Натанье. Уже сыпятся, как град.

Позвонил Л. Нет, не получится сегодня, сослался на медицину.

В среду ездили с ней в «Шореш». По дороге почувствовал себя неважно. У Латруна посидели, воды попил. Отошел. Все-таки поехал. На мужской подвиг. Хорошо прошло, сладко. На следующий день вытащила меня в Музей, на ту же коллекцию Артуро Шварца. Посидели в «Джакометти», дернули по бокальчику, языки чуток развязались… Невольно понес про Р. Тема ей не понравилась. Обозвала ее «нимфоманкой». А хучь и нимфоманка. «Да, — сказала в конце, — весело живете».

А потом позвонила Р.

— Очень хотелось тебя услышать, но ты, как всегда, не догадался.

Поехали с Р в отель. Просто больше некуда.

— Я почему-то думала, что ты вообще не приедешь.

Когда пошел на второй заход, жена позвонила — проклятье сотовых телефонов. Отвечать не стал, но все равно все «упало». Пошли, говорю, погуляем вдоль моря. Дул сильный ветер. Зашли в кафе на берегу, неудачное, ушли. Вообще все было как-то неудачно, неловко, плохое выходило свидание. Набрели на китайский ресторан. Зашли. Так себе ресторан, ложки грязные. Но бокальчик и тут подействовал.

— Помнишь, я тебе говорила, что миллион заработаю? Так вот десять процентов уже есть. Часть разлетелось, часть закрыла.

— Каким же образом?

— Не скажу (хитро улыбается).

— Неужто телом?

— Да кому я уже нужна.

— Ну, нет такой книги, которая не нашла бы своего читателя.

— Я любительница, а не профессионалка. Неужели ты думаешь, что я на это способна? (Пожимаю плечами.) А ты бы себя продал? Свое тело? (Пожимаю плечами.) А где клиентов взять? На панели?

— Ну, клиентов я тебе сколько хочешь найду.

— Какой процент возьмешь?

Помолчали.

— Скажи, я тебя хоть раз обижала?

— Нет.

— А почему ты меня обижаешь? И не раз. Ты злой. И вообще… Я больше с тобой в гостиницу не пойду.

— Ладно, будем в музеи ходить.

— Знаешь, все-таки в тебе есть что-то кондовое. Кондовый ты.

Заели это дело китайским говном. Вернулись к теме миллиона.

— Да просто я Мики предложила один способ.., ну, суть в укрывании от налогов. У меня давно была эта мысль. Я ее еще зятю предложила, но он не понял. Сама? Для этого деньги нужны, да и не хочу, грязное дело. И возни много, бумаги, куча бумаг.

— Ну что ж, молодец. Не многие могут предложить идею, которая приносит деньги, молодец.

— Знаю, что я молодец. Только поздно приехала.

Наум, привет!

Твоя схема происхождения христианства вполне приемлема. Рассмотреть ее более подробно сейчас не могу, в последнее время не удается даже читать: жизнь так подорожала, что я только и успеваю «зарабатывать деньги», притом, что никаких денег не вижу, и даже стиральная машина остается недостижимой мечтой. Если же поставить вопрос иначе: что я хотел бы почитать и над чем подумать, то я сказал бы, что о первых ответвлениях гуссерлианства. Прежде всего Мерло-Понти («Феноменология восприятия») и Сартр («Воображаемое», «Бытие и ничто»). То, как они трактуют «интенциональность», очень похоже на мою «установку на Рампу», при этом степень логической проработки местами восхитительная (особенно у Мерло-Понти, упомянутая книга которого представляется мне — по крайней мере, сейчас — настоящей «классикой ХХ века»).

Всегда твой
Матвей

P.S. Заезжал вчера к Мише, зрелище безотрадное. Больше всего жалуется на одиночество: никто не звонит, никому не нужен. Так что если бы ты ему позванивал, то сделал бы доброе дело.

Матвей, привет!

Мише я позвоню, тем более, что завтра у меня деньрожденье…

Что касается «философии», то поскольку я (человек темный) не вижу никакой связи между «интенциональностью» (как я ее понял нагло-бегло полистав Гуссерля) и «установкой на Рампу» (которую, как мне казалось, я понял), «поддержать разговор» на эту тему пока не могу.

Перечитывал тут Вайнингера в связи со своей «Морфологией цивилизаций». Антисемит, конечно, отчаянный, хотя и меня тут такое зло иногда берет, что еще и не то запоешь… Теракты зачастили, как град, а граждан призывают к сдержанности.

Правительство еще не сформировано, может, на неделе сподобятся, но вряд ли оно что-то «сделает», потому что все говорят: «а что можно сделать?»

5.3.2001. Наум, привет!

Поздравляю с днем рождения. Позволь пожелать тебе здоровья (конкретно, чтобы «дела сердечные» остались случайным эпизодом), творческих успехов, как на художественной, так и на «культурологической» ниве. А также чтобы тебя радовали близкие — в частности, чтобы все утряслось с «младшеньким».

Сейчас у меня Миша, мы с ним чуть ли не весь день вместе разносили газеты («для компании»); так он добавляет:

Первое, поздравь и Марию Наумовну тоже, т.к. она тебя родила. Второе. Дай бог, чтобы твои опасения по поводу судьбы Израиля оказались напрасными. Надеюсь, что с сердцем будет все в порядке.

Матвей, Миша

6.3. Гулял утром с собакой и мучался: надо позвонить Л, поскольку вечером мы идем с ней в «Гешер», на «Сатана в Москве», но она, конечно, захочет встретиться и утром, а я не хочу. И надоело делать то, что не хочешь. Вот чем Р хороша: будет ей больно, или не будет (да не будет, не тешь себя), но она без меня обойдется. И поэтому она меня не тяготит. Если и «виснет», то только по телефону («Ну подожди! Скажи мне еще что-нибудь!»). И из постели не выгонишь. Вспомнил наше последнее отравленное свидание, загрустил, позвонил. Записал на автоответчик: хотел поговорить, скучаю, целую. Потом позвонил Л.

— Ну, как проверка?

Эдак с иронией. Знает ведь, что вру, знает по дневникам, что по воскресеньям у меня свиданка…

— Вроде ничего не нашли, все будет ясно в четверг, после кардиолога. Так во сколько там начало?

— В восемь тридцать.

— Так давай часов в шесть встретимся? Можем по Яффо погулять.

— А мы разве утром не встретимся? Ненадолго.

— Ну, ненадолго нет смысла…

— Ты успеешь вернутся.

— К пяти? А потом снова бежать? Нет (о, как я тверд и решителен!), давай вечером.

— Ладно…

Почти с вызовом. После паузы нашла блестящий маневр:

— Я вообще-то хотела в музей Гутмана зайти, там сейчас выставка Гутмана и Рубина…

— В Неве-Цедек?

— Ага.

— Смотри, если на пару часов…

— Да, ненадолго.

В музее я распалился. Не могу сказать, что Гутман зажег. Пошли в гостиницу на берегу. Жадно сцепились. Когда лежал в расслабоне, обратил внимание, что она украдкой косится на Него. Как-то, показалось мне, с удивлением, будто Он вырос. Приободренный вогнал еще порцию, сзади. Чувствовал себя тараном, пробивающим крепостные ворота, могуче прошло.

— Сердце не болит?

А сама задыхается.

— Вроде нет.

Повесила мне какую-то гайку на грудь.

— Ты чего?!

— Биополе смотрю.

— Ну ты даешь.

Убрала гайку.

— Нет у тебя ничего.

— Нет, так нет, я не против.

«Сатан бе Москва» сделали добротно, визуально эффектно, и музыка ничего, и даже пели прилично, но смотреть было неинтересно. Иллюстрация. Потом в кафешке у театра выпили по стаканчику сухого красного, день рождения как ни как. Подарила 21-ый концерт Моцарта.

7.3. Звонил Мише в Москву. Голос бодрый. Принялся, как всегда, анализировать мои «сердечные дела».

— Мне кажется это у тебя на фоне того, что ты все время думаешь о том, как бы успеть, пока не умер, что-то такое сделать, чтобы остаться. Учти, это многих погубило.

— Тщеславие приводит к тахикардии. По-моему, это открытие в медицине.

— Может, есть и другие причины… Ну что, моложе мы не становимся, надо заставлять себя отказываться от некоторых вещей. Я себя приучаю отказываться от многого, ну, конечно, это из-за болезни, просто ради выживания…

— Понимаешь, в том-то и дело, что когда ты добровольно отказываешься от чего-то, то как бы признаешь, что стареешь, это добровольный уход, я так не хочу. Одно дело, когда вынужден отказаться, а другое дело добровольно…

— Да, понимаю…

8.3. Кардиолог не утешил. Видимо, ишемия. Назначил серию проверок.

Звонил Вадиму в Москву. Пусть поздравит меня за мой счет. Он разошелся с Наташей. «Тяжело, конечно, когда распадается союз двух поэтов… Нашла какого-то полковника ФСБ, нашего возраста… нет, она молодец, с четырьмя детьми, да…»

9.3

Утром в поликлинике нацепили «хольтер», монитор на сутки. Потом встретились с Л и поехали в Яффо — не до секса. Прогулялись, посидели «У Дани». Выпили, поржали. Обзывала Р старухой Изергиль. Сегодня ночью улетает.

13.3

Матвей, привет!

Я тут отдал в «Зеркало» свою старую повестушку о визите в Москву в 91-ом. И они взяли. Фактически это часть Хроник, которую я по разным причинам не включил (кстати, читал ли ты дневники Кузмина?), в том числе из-за разности стилей, это совсем уж «телеграфный» дневник. Часть персонажей тут начинают свой путь, как всегда под собственными именами, и ты в том числе. Надеюсь, что, как и в случае с книгой, это не встретит возражений с твоей стороны. Фамилия твоя нигде не указана, так что имя может быть любым, но для «публики» оно все равно анонимно, а для «своих», хоть Васей назови — все равно узнают. Я бы предпочел не менять имя (я уже как-то объяснял тебе, что психологически мне это очень важно, что я пишу о живых людях, а не о «персонажах»), но и не могу не спросить твое мнение. Ты уж прости, что опять впутываю тебя в «историю».

И для полноты картины — о философии. Прочитал недавно у Бубера («Проблема человека», кстати, чудовищный перевод), что у Хайдеггера «Освобожденное Я не поворачивается к миру спиной.., но его „решимость существования“ не содержит веры, что в этом бытии с миром могут быть прорваны границы Я, и не содержит даже желания того, чтобы это произошло. Существование завершается в Я-бытии. … Я Хайдеггера является закрытой системой.» И в отличие от человека Киркегора, который «стоит в своей заботе и в своем страхе „один перед Богом“, человек Хайдеггера стоит в своей заботе и в своем страхе ни перед чем более, как перед самим собой, а поскольку в последней реальности невозможно стоять перед собой (как считает еврей Бубер), то он… стоит перед ничем». И если учесть, что для самого Бубера «отдельный человек не несет в себе сущности человека, сущность человека содержится в единстве человека с человеком» (он утверждает, что эту мысль, из которой пошла вся его философия «Я и ТЫ», он подчерпнул у Фейербаха), то эта «картина философских нравов» хорошо вписывается в мою теорию о героическом начале, то есть крайнем индивидуализме германцев и «любовно-коллективном начале» еврейцев, если, конечно, Бубер правильно понял Хайдеггера.

Всегда твой

Наум

Наум, привет!

Возражений против «фигурирования» не имею на прежних условиях — чтобы не упоминалась фамилия.

Относительно Хайдеггера Бубер, насколько я могу судить, излагает правильно в том смысле, что трансцендентного Бога для Хайдеггера не существует. Но следует ли из этого, что «германцы — крайние индивидуалисты»? В этом я сомневаюсь. Во всяком случае, Хайдеггер если и индивидуалист, то безличный, почвенный. Вообще категории типа «индивидуализм», «героизм» и т. п. не имеют абсолютного значения, а приобретают тот или иной смысл в зависимости от той целостной «терминологической констелляции», в которую они входят.

Касательно Вадима, Данилы и других, кому я передавал книги, я с ними толком не знаком и сказать мне о них нечего. С Вадимом я ранее виделся, но он этого не помнит. По отношению к Мише все эти «друзья» повели себя по-свински: ни один человек — даже Ваня Ахметьев, на которого Миша почему-то особенно надеялся — не приехал к нему, не выразил сочувствия, не дал ни копейки денег.

Всегда твой

Матвей

14.3

6.3. Privet Nyoma

happy birthday to you!!!! 54!

pozdravlyayu s opozdaniyem na den, tk vchera vse komputery byli zakryty v svyazi so snegopadom

a ty mozhesh pozdravit menya (ha-ha-ha) s opozdaniyem na 11 mesyatsev

illyustratsiya k moim stenaniyam o vseobschem zabvenii…

zus

Извини, что сразу не ответил, только сейчас включил «машину». Спасибо за поздравления

Нема.

От Л:

Что показал монитор? А ослика беленького помнишь, который хамор? А хомер это знание, поэтому на нем мессия и едет, на знании…

Что показал не знаю, результат послали врачу. А где ты эту кабалистику про осла вычитала? Вообще-то это серьезная фигура, многие считали, евреи в Храме поклонялись ослу.

15.3. Жена третий день на больничном. Гуляли утром по парку с собакой. «У Яэль дочка, полтора года, такая прелесть, булочка с курносым носиком, Яэль ее на Пурим нарядила в корову, я говорю: ну что она понимает, полтора года, она говорит: «ма ат омерет, она целый день ходила и говорила «муу»».

Как всегда восхищалась цветами.

— Если бы я умела рисовать, я бы нарисовала поле зайнов и цветы вокруг.

— Почему?

— Такое же совершенство природы, как цветы. Ты бы, конечно, нарисовал другое поле. У каждого свое поле.

Одна клумба была плотно засажена «анютиными глазками».

— Посмотри, как здорово!

— Ага. На поле черепов похоже.

— А, из-за этих трех точек…

— Ага.

— Но я бы никогда так не подумала…

Было время, когда я фотографировал раны на деревьях: когда стволы спиливают, остаются такие раны, потом они затягиваются корой и становятся похожи на женские щели. Думал даже выставку организовать…

Поехали с Р. в Иерусалим, в Музей, взглянуть на выставленный шедевр «Святой Петр перед казнью» Рембрандта. Когда от картины взгляд отведешь и посмотришь на соседние, разница поражает: здесь, в этом темном окне с мерцающим в углу светом, жизнь, а вокруг — мертвячина при ярком свете. Прошлись по залам. Неплохая для наших палестин коллекция импрессионистов. В музее почти никого. Целовались. Потом поехали в Латрун, зашли в «Асу»: арабские салаты, разносолы, мясо отменное, бутылка красного… На это раз не привередничала, все понравилось, и мясо, и вино. Разболтались. Рассказал, что Л приезжала, подивился нашему умению «переключаться». Сказал, что иногда устаю от этого. Потому что не знаю, с кем я настоящий.

— Может быть со всеми?

— Может быть.

— Ты с ней спал?

— Спал.

— Правильно. Хорошо было?

— Ничего.

— Прекрасно.

— А ты чуть-чуть ревнуешь?

— Не знаю. Нет. Но когда она в тот раз приезжала, и мы недели две не виделись, я, помню, в черный загул ударилась. Такое вытворяла… Можешь считать, что из ревности.

Через некоторое время, уже в деревне, вернулись к теме ревности и свободы. Зашла речь о том, что глупо в чужие дела вмешиваться. Тут напомнил, в укор ей, как сказала мне: «Хочешь, я порву с Мики?».

— Ну, тогда… У меня отношение к тебе с тех пор… нивелировалось…

— Фу, противное слово…

— Нет, ты мне очень дорог, и совсем родной, и я от тебя без ума, но тогда ты был для меня всем, весь свет. А теперь, как ты говоришь, только сектор…

16.3. От Л:

про осла написано в «Зоар». Будешь слушать Моцарта — 21 кончерто, обрати внимание на анданте (5) часть v. c.d. и как эта тема разворачивается, повторяется.

То что стоит, то — остановилось, а всякая остановка — падение в далекое прошлое.

А когда идешь к врачу?

Сегодня сделал ЭКО, врачь сказал: «Фантасти!» Окончательный итог через неделю.

А к чему это ты насчет «стоит»? Повнимательней со словом, как учили советских спортивных комментаторов, пытаясь отучить от любимых выражений: «Игра шла очко в очко», или: «Он овладел мячом…»

17.3

Когда в себя всматриваешься и не видишь ни острова Я, ни крепости Эго, одну суету уличную, мельтешение, понимаешь, что ты ничто. Сумма хаотических состояний на данный момент. Воистину соотношение неопределенностей. Хорошее название для какой-нибудь повестушки…

Ранк (в «Мифе о рождении героя») пишет: «родители — первые и самые сильные противники героя». Миф о герое начинается с «оставленности», будущий герой оставляется родителями на произвол судьбы.

Становление героя — семейный роман, суть которого бунт героя против отца. Ранк считает такой миф «параноидальной структурой».

Бунт против отца символизирует бунт индивидуации, отец — воплощение рода.

А меня никто не оставлял на произвол судьбы, а стычки с отцом… иногда были, но на бытовой почве, никаких восстаний, и знаю, что он любил меня. Может потому и героя из меня не вышло. И черт с ним, с героизмом, любовь отца дороже.

От Л: я же сказала, еще в Шореше, что вылечила тебя — теперь владей махом. Конечно же «фантасти». А насчет «стоит» — это цитата из дневника Белого

А ты хотел послать мне Московский дневник, забыл?

18.3. Матвею:

Я понимаю, что сегодня, после опыта недавней тоталитаристской стадности, немцев не принято считать «индивидуалистами», но я говорю о «германцах» и тут всё в рамках той схемы, которую я нарисовал в «Героизме и монотеизме». Попробую добавить к ней еще несколько штрихов (с духе Фрейда).

Кочевники-скотоводы Ближнего Востока (типа Авраама) были главами кланов и окружены женщинами. Они не знали мужских охотничьих и военных братств, в которых развивается совершенно другой эпос и эрос. Стремление поддержать авторитет отца-главы клана ведет скотоводов к монотеизму, к обожествлению Отца. Это обожествление Отца направлено прежде всего против сыновей, предупреждая их неизбежный бунт. В соответствующей культуре (иудаизм) «сыновья» «закрепощаются» за Отцом, лишаются права и возможности на бунт, на индивидуацию, на разрыв с родом, на самостояние, даже на самость. Женщины в такой культуре играют ничтожную роль, так как в быту их много и они легко заменяемы, а об обожествлении их не может быть и речи. «Эдипов комплекс» в таких обществах подавляется «религией Отца». И бунт против отца, это проявление эго, это бунт против рабской зависимости, в котором и сексуальная составляющая является формой общего стремления к освобождению и самостоятельности.

Охотники, выходя на охоту, как на войну, и на войну, как на охоту, объединяются в воинские мужские братства, в которых невольно поддерживается сильная сексуальная напряженность. Война и наслаждение от убийства заменяет наслаждение от любви, формируется другой психологический тип, который закрепляется в культуре «героизма». Женщина в такой культуре не присутствует в жизни постоянно, а является «отдыхом» и инструментом продолжения рода, ее бытовой статус гораздо выше, чем у пастухов, кроме того, в силу сексуальной напряженности в воинских братствах, женщина обожествляется. Поэтому в «героических» культурах так много женщин-богинь.

Воины-охотники, выходя на охоту, или на войну, освобождаются от авторитета отца, на войне другие приоритеты и авторитеты, и даже если отец — вождь, ему подчиняются, но он — первый среди равных, ибо все равным образом владеют оружием и рискуют жизнью. Поэтому воинские, или «героические» культуры — индивидуалистические. Герой-воин всегда покидает родовое гнездо, чтобы стать свободным, стать самим собой. Экспансия и завоевательные походы важны, как бунт против уз рода, как освобождение и самоутверждение.

Иудаизму тоже свойственна экспансия, но это экспансия «женская», она завоевывает не подчиняя, а «связывая». Поэтому «капитал» оказался для евреев подходящей формой экспансии. «Денежные потоки», это ток крови современной жизни, которая вся стала «экономической», и все в этой жизни «кровно» повязаны через капитал. Кто им владеет, тот владеет кровеносной системой современной жизни. И не случайно «капитал», «капитализм» антисемиты считали «еврейской затеей».

Антисемитизм (лучше — борьба с еврейством) — бессильная форма борьбы за другие «начала цивилизации», последнее трепыхание мужской, «героической» цивилизации.

Первая ходка, упоительно долго.

Потом отдыхал, раскинувшись, а она, склонившись, смотрела на Него и вела те же речи — почти ритуал.

— А знаешь, во мне еще все шевелится. Складывается, расправляется… Ты знаешь… ты… он прям касается самого нужного… ну откуда он знает… Мне так хорошо… Но почему-то такое чувство, что я вижу тебя в последний раз…

— Вдруг, после второго круга:

— А сколько раз ты с ней спал?

— Два раза.

— А вообще, сколько раз встречались?

— Вообще… четыре.

— А куда вы ходили?

— В театре были, на «Мастере»… нет, она тоже решила уйти. Не то, что не понравилось… Еще в Неве Цедек ходили, в дом Гутмана, она хотела посмотреть выставку Гутмана и Рубина… Где еще? В Яффо были.

— Значит пять раз, два раза переспал и три раза…

— Ну, погулять и переспать можно в одну встречу…

— Не важно. Вообще-то ты должен был мне сказать. Я бы дала тебе отпуск. А встречаться с двумя одновременно…

— Ого! Неужто ревнуешь?!

— Не знаю, если ты считаешь это ревностью. Но теперь я тоже должна пять раз, а уж за мной не пропадет.

— Почему пять?

— Ну ты же пять раз с ней встречался.

— Встречался только четыре.

— Нет, все равно, два раза переспал и три раза гулял. Ты чего сияешь, как медный таз?

— А мне нравятся твои подсчеты.

— Я вас избаловала. Своей верностью. Пора тряхнуть стариной. У меня есть пара приятелей, которые давно уже добиваются, надо их трахнуть. Это на первых порах, а там посмотрим.

— Ну-ну, эк тебя разобрало.

— Не, ну это нарушение неписаных правил. Если она приезжает, ты должен мне сказать. Получил бы свой отпуск. Я бы тоже нашла, что делать. … Я, когда пришла в школу, была самой молодой, всем было около сорока, и они мне казались старухами, ой, сейчас вспоминаешь этих училок с их проблемами, одна недоебанная, другая переебанная… там была одна историчка, мужа ее звали Павел, она его звала «Палюсинька», «мой Палюсинька», так она каждые три месяца абортировалась, а у нас была такая учительница литературы, она была невероятно некрасивая, какая-то каракатица, тем ни менее сменила трех мужей, что в ней действительно было, это — голос, удивительно сексуальный, и вообще, как она говорила! я к ней на уроки ходила слушать, потрясающе рассказывала, и вообще умница была, так она ей говорит: «Ты скажи своему Палюсиньке, чтобы он на хуй презервативчик надевал». А та: «Ой, Палюсинька презервативы очень не любит…»

Дал себе зарок по третьему кругу не ходить, но как-то невольно получилось… И потом уже подумал, что третий — лишний… И действительно, когда она одевалась, вдруг прочувствовал (или вдруг испугался?), что что-то не то, ушло это чудесное ощущение, что я здоров. Прилег.

— Ты чего? Тебе плохо?

— Не, нормально.

— Правда, тебе плохо?

— Да нет, все нормально, просто…

— Ну что? Что с тобой?

— Нормально, нормально. Так…

— В машине, по дороге обратно:

— Какой ты геротене.

— Ага. От слова геронтология.

Расхохоталась.

— Ну, ты сегодня в ударе по части юмора. И вообще. (Прижалась к плечу.)

Ночью чувствовал себя не в своей тарелке. А Он еще требовал! Приапизм какой-то! Тут же вспомнил, что перед смертью, говорят, встает. Спал плохо. Все время мерил давление. Утром вроде полегчало, решил поехать на работу. А еще хамсин. Приехал, и чувствую — не могу, что-то не то. Слышу сердце. То екнет, то чихнет, то свиснет, то стукнет глухо. Говорю секретарше: что-то мне не того-с. Засуетились, молоденькая, плотненькая замдиректора (бегает через две ступени), Веред, то бишь «Роза», отвезла меня в местную поликлинику, сделали экг, врач, русская (ничего так, полюбезничали), говорит у вас был инфаркт (вот те на), но когда-то раньше (я ей старую экг показал), но сейчас вроде ничего нет. Жажда? Может у вас сахар? Послала сделать анализ на сахар. Лаборантка, хорошенькая (всех бы выебал к чертовой матери!), сказала, что сахар чуть выше нормы, а вы утром ели? Да, как всегда, много варенья. Аа, ну это норма после поста… Вернулся к врачу, сказал, что рад был познакомиться, ничего, ничего врачиха, и отчалил, а вокруг уже трезвон, и жена звонит, и секретарша директора, выслали за мной такси, возвращаюсь, решил дать урок. Страх. Но все же вошел в клетку с тиграми. Тигры были очень ласковы, терлись шкурой, наперебой бежали водички принести, кое-как провел урок, но решил, что еще два — это лишне. Дал отбой. До дому доехал благополучно, позвонил в этот народный университет, сообщил, как обещал, что добрался. Веред подняла трубку. Спасибо, говорю, что подвезла, и т. д. А я, говорит, могу тебя и в любое другое место подвезти. Шутить со мной вздумала. Ладно, говорю, недабер ал зе.

Письмо от Вадика, толстое. Раскрыл, а там маленький сборничек, почти без обложки, то есть обложка бумажная. «Грозная свобода» называется. 1997 год. Посвящение дочери. Надпись: «С любовью и нежностью вам обоим, моим любимым людям. Вадим. На другой стороне: «Письмо написано ужасно (и почерк и м.б. содержание). Зато искренне!» Полистал книжку.

Держи меня природа на весу,

то поднимай, то опускай, как блюдце…

Бывала горечь — думал не снесу,

и счастье тоже… Вот бы им вернуться!

Глаза любимых — ах, какая синь!

Твержу себе от порчи и от сглаза —

пролейся сердце, только не остынь,

для новой жизни следующего раза.

Последняя строка даже выпадает из размера, забыл, что есть «ю» в слове «следующего», и это первое стихотворение, открывает сборник… Всё ужасно. Тот же лубок: «купчихи» в «Замоскворечьи», «степные дальние отары», «пожары», «яростные лица», «сверкают стрелы поражая»… «Сегодня Родина мне снится…», «кони топчут путь-дорогу», храмы-погосты, театральный реквизит «Востока» («На Востоке в город басурманский входят с караванами купцы»)…

Дорогой Наум!

С необычайной нежностью я думаю о тебе. Прочел, вернее, просмотрел (чтение еще впереди) твою книгу. Что ж! — Это роман. Не всегда бывшее в жизни переходит в него. Есть фабула, есть взгляд автора. Здесь автор — царь и бог. Он вправе несколько нарушать течение событий. Но считаю — маленькие главки под именем «Вадим», как бы они ни были ничтожны в контексте романа — твоя удача. Они очень и очень оживляют его. Твое раздражение понимаю и даже — одобряю. Не ангел я, увы. Многие люди, близкие мне, раздражаются и даже гневаются на меня. Но ты не гневайся! Ты просто не имеешь права. Ты любишь меня, как я люблю тебя и от этого никуда нам не деться.

Ты об мне одном сказал как о поэте, с цитированием и т. д. (Еще, правда, о Наташе) То, что я всегда у тебя говорю дурацкое слово «прям», что я всегда … — прости меня, Христа ради! Такой я был тогда. Без денег, без всего…

Твои нежные воспоминания о Риге, о Пицунде, о Пскове, Клухорском перевале и многом другом сказали мне — что связь между нами неразрывная, и они самые лиричные у тебя. Перечитай и увидишь.

С любовью и уважением

Вадим

Оставлю так, как было написано.

Все-таки Володя — не аристократ, а я не деревенщина. Все было иначе.

И еще приписка жене. Еще более сумбурным почерком.

Для Риммы!

Я расстался с Наташей. «Любовная лодка разбилась о быт…» (московский!)

Я думаю, что она все делает ради детей. Ее будущий муж — полковник ФСБ (КГБ).

Дай Бог, чтобы все было хорошо!

Он бросил 30-летнюю жену (гражданскую) но трагедия большая. Ему 54 года (как мне). Они познакомились на Селигере в Доме Отдыха.

Меня волнует только дочка. Я от Наташи отрекся. Мне кажется — что там сплошная истерика. Меня надо забыть! Дай Бог.

Римма. Я тебя помню нежно и желаю тебе счастья.

Вадим

Вечером еще поехали на сканирование сердца. После пробежки по бегущей ленте стало даже лучше.

20.3. Утром опять чувствовал себя неважно. Все-таки решил никого не теребить. Лежал. Взял сборник Вадима. Все стихи — прощания. И много о смерти. Любит он слово «госпитальный». Нагнувшись с высот своих дальних к истоку свободной души, ты запах простынь госпитальных (так и хочется сказать «генитальных») духами на миг заглуши. Но если в разгаре парада (!) на слезы ты станешь легка, не плачь надо мною, не надо… Дорога моя далека.

Тут я, блин, расплакался. И дальше уже читал и плакал. Что-то оплакивал. Уж не себя ли? Нашу молодость, нашу жизнь?..

Одно стихотворение даже понравилось.

Ароматницу из глины снял с груди твоей я ночью

Были в ней не капли масла — звоны сердца твоего.

Небо светло-золотое Феодосии веселой

стало черным и тяжелым, стало дымно-грозовым

А когда твой стан прогнулся, все в порту рыбачьи шхуны

словно в миг землетрясенья вдруг от пирса отошли.

У предгорья кипарисы зашумели, зашатались.

С их ветвей упали звезды, словно слезы страсти злой

Что вы, чудо-мореходы? Что седые кипарисы?

Ароматницу из глины я всего лишь снял, любя.

Если разобраться, то и это («слезы страсти злой»?! ) не шедевр. Но разбираться не хотелось. Я ведь в самом деле люблю его. Или молодость нашу? Не знаю, но плакать хочется…

Около десяти позвонила Р.

— Ну, как ты?

— Да не очень.

— А я уже себя съела. Все, теперь только музеи и кино.

— Ладно…

— А я тебе еще вчера позвонила, как-то мне было неспокойно, но…

— Да я мобильник забыл дома.

— Аа.

— А я тоже хотел тебе позвонить, но ты меня дисциплинизировала, договорились в три, вот и жду.

— А я решила стать недисциплинированной.

В конце сказала:

— Ты сегодня целый день дома? А можно я тебе еще раз позвоню?

Настроение поднялось.

Жаловалась, что «забегалась». Ну, я говорю, остановись, передохни.

— Знаешь, у меня такое чувство, что если остановлюсь, упаду. Так уж и буду бегать, пока завод не кончится. Сестра мне рассказывала, мама же умерла очень молодой, и никогда ничем не болела.., нет, у нее была простая ангина и началось осложнение на легкие, и она в три дня сгорела, врач сказал после вскрытия, что у нее легких просто не осталось, одна паутина.., так вот сестра рассказала, что мама незадолго до смерти сказала ей, что у нее такое чувство, что ее «завод» кончился.

Верник сообщил, что говорил со Штейнером, и тот «очень нежно» обо мне, отзывался.

— Он очень редко такое говорит, потому что, как и ты, строит из себя охотника на мамонтов, зато, если говорит, то почти серьезно…

Пожелал ему счастливой дороги, передал привет Штейнеру. Тут он спросил о здоровье. И я дал слабину, стал жаловаться, так он говорит:

— Нюма, мне в этой жизни ужасно не повезло, я здесь похоронил двух своих лучших друзей, Капитайкина и … (забыл), так что сделай мне одолжение…

Тут уж я разозлился.

— Не дождетесь, — говорю.

— Вот-вот, вот это мне нравится.

Ну каков, а? И я тоже, мудак, нашел, кому в жилетку плакать. Да никому нельзя, зачем бесплатно радовать. Или это он так на меня разозлился и теперь мелко мстит? Не дал мне телефон Рут Левин, обозвал «срамником».

— О душе, о душе пора подумать, дружище.

Ага. Вот ты и думай, авось чо надумаешь.

Жена вчера спросила, когда гуляли по коридору клиники в перерыве между процедурами:

— Ну, что Вадик пишет?

Рассказал.

— Там и тебе письмо.

Задумалась.

— Все-таки он хороший мужик. Есть в нем, понимаешь…

— Поэт, все-таки.

— А что важнее, быть хорошим человеком или хорошим поэтом?

— Конечно, хорошим поэтом. Хороший поэт — всегда большой человек. А что такое «хороший человек»? Только большой человек «хорош». А маленький человек, хороший ли, плохой — какая разница?

Покачала головой, мол, несогласна, но спорить не буду.

От Л:

Спасибо за дневник, еще не читала. Ты пока мах веди аккуратно, хоть EKO и фантасти, не перетруждайся. А то когда еще смогу тебя полечить…

Сижу дома, чувствую себя непонятно. Как-то не так

Завтра получу «мипуй лев» (вчера сделал) и 25.3. — к врачу. Зол на себя.

Вадим письмо прислал. Пишет, что главки о нем — самые живые в книге.

Наум, привет!

Вышел Гершензон, 4 тома (М.-Иерусалим: Университетская книга, Гешарим, 2000, серия «Российские Пропилеи»). Еще готовится к выпуску 5-й том, в который войдут многочисленные комментированные письма Гершензона.

Кроме того, вышла захватывающая книга, которую я не могу в данный момент точно описать: Переписка Хайдеггера с Ясперсом. С 20-х по 60-е годы. С комментариями. Изд. Ad Marginem. По формату такая же, как «Соблазн» Бодрийяра, но потолще. Цена примерно 120 р.

И на всякий случай докладываю, что вышедшие два тома Конст. Леонтьева (большой формат, красивое комментированное изд.) стоят по 180 р каждый. Всего будет, кажется, 12 томов.

Всегда твой

Матвей

21.3. От Л: Вадим молодец и по-своему прав

В Московском дневнике «тема» любви» всплывает, но некоторый «цинизм», на мой вкус, снижает пронзительность. А старухе Изергиль передай: пасть порву. Потому как частые и значительные перепады давления и температуры губительны для мужчин, как частые приступы эпилепсии, что одно и то же для вас, а ей надо лечиться (пардон) от нимфмании… вот, не сдержалась, плохая из меня Зоя Космодемьянская…

По идее, цинизм должен подчеркнуть, выделить, оттенить пронзительность (такая «игра на понижение»), ну, а уж как получилось — не знаю.

А лечиться надо мне…

Все, конечно, на почве комплексов. Ну, мои мужские комплексы ты знаешь, я никогда не считал себя «героем», и ко всему еще так вышло, что если у Р «наклонности» к нимфомании, то у моей жены — к фригидности, возможно по моей вине. У нее очень «тяжелый» клиторный оргазм (вагинального, со мной, ни разу не было), то есть далеко не сразу достигаемый. Возможно, это результат психологической травмы: в очень раннем возрасти, ей было лет пять, с ней «поиграл» какой-то чужой дядя, а потом еще вырезали один из яичников, может, и это повлияло на уровень гормонов и сексуальность. Все мои акты с ней, где я заботился, т. ск. только о себе, были позорно коротки и мне никакими ухищрениями не удавалось продлить их. В тех случаях (в какие-то периоды это было достаточно часто, ну, несколько раз в неделю, во всяком случае), когда я «брался» за клитор, они, конечно, длились гораздо дольше, но моя роль (так я ее ощущал) была при этом «техническая». Это было похоже на онанизм, обогащенный взаимопомощью. Мне всегда казалось, что жена несчастна в нашей половой жизни. То, что она не ушла, говорит о том, что она, видно, «счастья» и не нашла. О том, что пыталась найти — не может быть сомнений. Я же все время чувствовал свою неполноценность. И вот есть женщина, с которой я могу это делать неограниченно долго, и которая при этом кончает несколько раз — есть от чего прийти в восторг! Когда чувствуешь себя героем, это поощряет на подвиги… Ну, а подвиг — всегда самопожертвование…

Позвонила Марина из «Гешарим», пригласила на вечер издательства 29-ого. Закинул удочку насчет издания романа Шабтая, целиком. Заинтересовалась.

23.3. Позвонил Мише в Москву. Сказал ему, что у меня ишемия. Миша говорит: я понимаю, ты привык быть здоровым. Я вот уже десять лет болею психически, и курю по четыре пачки в день, но физически — все в порядке. Я ему: может, спортом займись? Он говорит: да я занимаюсь, километры прохожу быстрым шагом, в Измайлово иду пешком, или еду на трамвае в Лосиноостровскую и там гуляю по лесу… Нет, говорю, по лесу ходить — это опять наедине с собой, а ты соревновательным спортом займись, теннис, например, тут про себя забываешь… Это ты, говорит, не умеешь быть один, а я по лесу гуляю один — и счастлив. Рассказал ему про Вадика, что разошелся с Наташей, он вдруг возбудился: «Слушай, дай-ка мне его телефон!»

Стихи Вадика не отвергает начисто, говорит: «есть хорошие», штук двадцать.

21.3. От Л:

Женская сексуальность не изучена в такой степени, как мужская. В некотором смысле она остается загадкой, но установлено, что средняя женщина за ночь испытывает оргазм каждые 2—3 часа… Причем у некоторых женщин вагинальный оргазм несравнимо слабее клиторального, но намного легче достижим… Т.е. у нас все происходит через голову, а, если не совсем происходит, то во сне компенсируется у всех.

У меня есть одна знакомая, кот. гордится тем, что ее муж, как и в первый раз, не может удержаться, обуздать свое желание и долго это не длится. Она думает, что он ее по-прежнему любит и хочет, как в молодости, и, как в молодости, она его безмерно возбуждает. Шутка ли столько лет прошло, а она его так безмерно возбуждает и никак он к ней не привыкнет. Может статься, что и твоя жена видит твою «неполноценность», как свою «неотразимость» и именно это придает ей такую уверенность в себе.

Вот ты, наконец, нашел свое счастье — такую женщину, с которой ты герой и никаких «комплексов». Почему же ты не уходишь от жены к ней? Ты же думаешь, что жена просто искала, но не нашла своего счастья, поэтому не ушла от тебя…

и почему ты не на работе?

А что, действительно у женщин бывают ночные «поллюции», да еще так часто? А ты тоже это испытываешь?

Я пока дома. В понедельник как-то «перетрухал» на работе…

Последний анализ подтвердил ишемию. Вопрос степени и способов лечения. Возможно, будут делать «центур».

Кстати о героизме — с тобой я тоже никаких комплексов не чувствовал, хотя и не знал точно как у тебя там с оргазмами. Ты вообще своими «ощущениями» не стремилась делиться, может, теперь поделишься? Раз пошла такая пьянка…

От Л:

Опять упрощаешь на мужской лад — поллюции — это снаружи, а у нас все внутри. Другая физиология. Я тоже удивилась, когда прочитала, поэтому и запомнила. Там еще было, что у вас это, как легкий приступ эпилепсии, судороги и т. д. … когда на роликах с тобой катаюсь, чувствую. А Р по ночам, как она говорит, вообще не спит. Вот я сейчас сделала открытие — м.б. поэтому у нее склонность к нифомании, помнишь, она даже больше мужчина, чем ты женщина…

«А то, что я писал их, будто зная, что речь мертва, история свершилась, придает особый ядовитый аромат наставшей безмятежности»…

Есть одаренные люди, которые, взяв нотный лист, могут не только пропеть мелодию, но и читать ноты, как книгу, иногда даже с большим наслаждением, чем если бы они слушали концертное исполнение… послушай Моцарта. Анданте. Так я чувствую наше «вместе».

Насчет поллюции я же взял в кавычки… Ну а ты уж чересчур «поэтизируешь» это несовременно. А что, слабо изложить протокольно: с кем — как — сколько раз?

Впрочем, это я так, по злобе. Не хочешь — не говори.

Чем занимаешься?
Фрагмент перевода Шабтая вышел. Кстати, не помню, ты читала?

Хочу теперь издать всю книгу. В «Гешарим».

23.3. Человек, переплетая нить своей жизни с нитями жизней других (кто с десятками, кто с тысячами, кто с миллионами), оказывается вплетенным в тот ковер жизни, который зовется его эпохой, его веком. Некоторые продолжают эту ткацкую работу до старости, потому век их долог, но все равно постепенно нити, с которыми переплелась нить его жизни, кто-то выдергивает из узора, заменяя другими, с которыми у него уже нет сцепления, ковер меняет рисунок, окраску, это уже не его ковер, не его время, не его «век».

24.3. Наконец, я разгадал загадку, вернее, получил однозначный ответ, на вопрос, мучавший меня еще с отрочества. Когда-то в детстве-отрочестве я смотрел по телевизору фильм, наверное, в серии «Жизнь животных» или «Клуб кинопутешествий», как львицы охотятся на детенышей буйволов, а также на слабых, больных и отставших. И что поразило меня тогда, что когда хищник нападает на особь из стада, то оно, в том числе и могучие быки, убегает в сторону, оставляя жертву на произвол судьбы, хотя по силе быков и коров стадо вполне могло бы защитить своего сородича. Эта сцена стала для меня символом трусости (мы врага бы на рога бы, только шкура дорога). Человеческое стадо, полагал я, должно вести себя иначе. Потом я часто убеждался, что и стадо человеческое, от маленьких коллективов до государства, ведет себя точно так же, только кроме трусости часто возникает и мотив заинтересованности в смерти другого. И в любом случае: каждый умирает в одиночку. Сородичей твоя смерть, если не обрадует, то и не огорчит. Ну, максимум, кто-то близкий поплачет или вздохнет. Просто тебе пора сходить, а трамвай мчится дальше. Трусость — мудрость рода.

От Л:

читаю Маймонида. Рекомендую. Ездила в N.Y. к сыну на свидание. Гуляли по Сохо, выбирали картину для него, потом поужинали во фр. ресторанчике, потом он посадил меня на поезд, очень душевно было. А ты можешь послать Шабтая, по email? Давай записки, давно не посылал.

Замечательно. Такие отношения с сыном — это и искусство и счастье. А до какой страницы я уже посылал записки? (Чтоб не повторяться.)

25.3. Днем ходили с Мироном и Озриком на «Восемь с половиной женщин» Гринвея. Ностальгическая постмодернистская перекличка с Феллини, о чем, как дорожный указатель, намекает название. И все на почве отчаяния из-за утери сексуальности («жизненной силы»). Параллельные ходы: «отец с сыном», «мужчина в окружении женщин», кадры из фильма «Восемь с половиной» и комментарий на них словоохотливых персонажей, — все свидетельствует о тоске по «золотому веку» непосредственного вожделения, непосредственных чувств и снисходительности Феллини к своим героям. Вот кто никого не раздевал и не спаривал, а секс с экрана так и стекал. Секс, который мы потеряли. Хотя у Феллини он тоже ностальгический, как манифестация недоступной любви, обида на женщину-жизнь… Но мир Гринвея совсем омертвевший. Он и хуем в морду тычет, и жопами свиней любуется, и сына с отцом спаривает, а сексом, то бишь живым чувством, и не пахнет. Остался какой-то механизм, который персонажи пытаются приладить то туда, то сюда. В этой ситуации мужчины вырождаются, а женщины берут власть. Символическая линия: анемичная японская девушка влюбляется в актера театра «Кабуки», играющего женщину. И тогда герой, чтобы ее соблазнить, одевается в наряд этого актера, то есть в женское, девица хрипит от страсти, а когда узнает «обманку», бросается в пруд. Вот такая «Офелия».

Мирон желчен и циничен, яд опустошенности. Отталкивает, как запах смерти. Все говорят: Мирон добрый. А он не добрый, он просто не агрессивный. И потухший. Любопытства к жизни нет уже. Ищет развлечений. Деньги, слава Богу, есть, так что можно себе позволить… Потом пообедали в «Лазанье», итальянский ресторан напротив «Синематеки», вкусно. Озрик умен и добр, но студенист. Сказал, что все современное искусство — «театр Кабуки».

А вечером Гордины пригласили на «Бахьяним» («Плаксы-ваксы») Ханоха Левина в Камерном. После первого отделения мы ушли, чем Гординых удивили. Все первое отделение показывают трех стариков, умирающих в больнице, Ханох, по обыкновению, смакует ужасы «дома скорби» (для «усиления» взял «индийскую» больницу, где одна кровать на троих), а медперсонал разыгрывает перед стариками греческую трагедию «Мучения и смерть Агамемнона». Тоже запах смерти, да еще ощущение вымученности. И у Ханоха всегда много секса, тоже выхолощенного, и от этого особенно циничного.

От Л:

Спасибо за Шабтая. С удовольствием почитаю. Записки конч. на стр. 11, там последнее еmail от Ф, где она желает тебе всего доброго… не забудь отчитаться после врача.

Утром позвонил Р, оставил на автоответчике: «Хрю-хрю, я тебя люблю.» Перезвонила, смеялась.

А вообще, чувствую себя хреново. Порхает что-то в груди. Трепещет сердце, блин, как пойманная птица…

26.3. «Гладиатору» дали главного «Оскара». Совсем опупели. Хотя современным мальчишкам можно позавидовать: такой фильм я бы с удовольствием посмотрел лет в пятнадцать…

Л позвонила на мобильный, но я не мог говорить. Потом прислала:

ну????????????????? Что сказал доктор????????????

Врач сказал, что это «не страшно», центур делать не стоит, будет лечить лекарствами. Даже спортом можно заниматься, типа плаванья, но аккуратно (теннис не рекомендует). Я решил, что стоит послушать «second opinion», поищем какого-нибудь профессора. А сегодня пошел на работу.

Вечером сидел, переводил последнюю главу «Эпилога» Шабтая. Как-то я сроднился с его героем. С его въедливой грустью…

27.3. Гулял с собакой по парку. Р позвонила в 8.15, как договорились. Вчера поговорить толком не удалось, плохо слышно, и в дороге…

— Ну, давай, теперь подробно расскажи мне, что сказал врач.

Рассказал свои врачебные дела.

— Ну вот видишь, я же говорила, все это есть почти у всех людей твоего возраста, это нормально, зря ты хандрил.

— Я не хандрил, я не люблю отмахиваться от фактов. Изменения есть и надо в соответствии с этим менять режим питания, жизни, спорта… что значит нормально, умереть тоже нормально…

— А ты хочешь жить вечно?

— А ты хочешь, чтобы я побыстрей смылся?

Хохочет.

— Ну, а ты чего делала?

— Да ничего, все нормально, спасибо.

— Спасибо?

— Вот, выполняю программу, на две трети уже выполнила, ха-ха-ха!

— Это в смысле отомстить?

Ну почему «отомстить»…

— Ну, «тряхнуть стариной».

— Почему стариной, стариной это я с тобой тряхнула, ха-ха-ха!

— Ну что ж, дело хорошее. Поднимает настроение.

— Не знаю…

— Расскажешь при случае, если захочешь.

— Расскажу, но постфактум, как ты.

— Можно и постфактум.

— Но ты не переживай, ты все равно лучше всех.

— Чего уж тут переживать…

— Ну, смотри, если в воскресенье неудобно, давай в другой день, ты у меня всегда вне очереди.

— Спасибо, дорогая.

— Может, не будем пока договариваться, а ты мне как-нибудь позвонишь?

— Ну, давай так.

— Давай. Ну, пока.

— Пока.

Ну, вот и все. Грустно тебе? С утра почему-то было грустно. Что ж, на самом деле это хорошо. Но все равно грустно. Две книжки она заиграла, не беда, конечно. Можно повидаться для «обмена пленными». В общем-то, тебя выжали и выбросили. А ты вовсю старался доказать, что из тебя можно еще кое-что выжать. Ха-ха-ха.

От Л:

Профессор скажет то же самое, только помурыжит. Я бы на твоем месте, попробовала бы через пару негероических неделек сделать анализы по новой. Давай записки. Шабтая получила 28 стр. Прочла с удовольствием, как старого знакомого встретила, особенно приятно гулять с ним по Тель-Авиву. Было бы здорово издать его в «Гешарим». Прошу прощения за неурочный звонок. Трухнула — не поняла почему молчишь. Получила email из Сингапура, сын пишет, что между альпинизмом в Малайзии и подводным плаваньем в Индонезии читает Достоевского «Записки из подполья»…

Ну-ну…
А насчет Шабтая-Меира у нас совпало, «старый знакомый»…

Посылаю тебе конец последней главы.

Может она просто побоялась, что я откинусь на ее могучей груди. Еще про Ф говорила мне, что «понимает», почему я «не могу», ее тоже больные отталкивают. С больными не ебля. И, как жизнь, пошла дальше по рукам…

Нет, плохо мне. Тяжело. Тяжело мне будет без нее. Поползу на отсос, как поется в бандитской песенке. А чо, она даст, она добрая.

Уже один раз мы почти расстались, и тоже ныло сердце, и у нее тоже, потому и не расстались. А сейчас, интересно, как она, мучается ли? Спросил бы, да все равно правды не скажет. Нет, на этот раз все. Да и пора. К сексу я всегда был равнодушен, а больше делать нечего, да ничто другое ей и неинтересно, она к сексу тоже по-своему равнодушна: кто ебет, тот и калиф на час. Ладно, держись, парнишка. Подними повыше ворот и держись.

А почему тяжело? Потому что она умеет давать. И с ней хорошо было, все было хорошо. Очень хорошо. И я знаю, что не найти такого. Как же она так легко находит замены? Впору стихи сочинять.

Фея бросила Наума

Как верблюда в Каракумах.

Без воды и без еды

И без розовой пизды.

В стиле Гробмана вышло…

Бросился всем звонить (в несчастье вспоминаешь друзей): Мише в Москву — не застал; Тарасову — голос трезвый, поговорили о новых номерах «Солнечного сплетения», как бы, говорю, заполучить хоть парочку экземпляров (звонил и Вайскопфу, тот валит на Голесника, мол, «патологически жаден», звонил Голеснику, жмется).

— А как личная жизнь, — спрашиваю.

— Вот, закончил прозу…

— Молодец, но это не личная жизнь.

— Ну что, Люся при мне.

— А девушка эта?

— Нет…

— Завязал, значит?

— Да…

Позвонил и Соколову (на уикэнд мы сняли гостиницу у Кинерета, отдохнуть, можно встретиться). Он предложил поехать в конце апреля пароходом в Венецию («плюнуть на могилу Бродского, ха-ха-ха!»), через Грецию, а потом через Любляну в Прагу. В Прагу еще приедет его издатель Амелин, и он думает сосватать ему Тарасова. Я сказал, что скорее всего присоединимся к ним в Праге. Спросил, прочитал ли «Кузнечика»? Прочитал, говорит.

— Ну, как?

— Лучше при встрече поговорим, по телефону неудобно, Тарасов тоже все добивался, как мне его проза, я говорю: ты хочешь, чтобы я по телефону сказал? Пришлось по телефону, но мой телефонный отзыв ему, видимо, не понравился, потому что он с тех пор не звонит.

— Ну, вряд ли поэтому, — заверил его.

Написал и Матвею, а то он заткнулся, гад.

28.3. Сегодня уже не болит душенька, как вчера, так, ноет иногда. Опять же на работе отвлекся. Успокаиваю себе тем, что позвоню, конечно, может и встретимся. Да и перепихнуться можно, но это уж как захочется. Когда? Не знаю.

Наум, привет!

Поскольку ты спрашивал об Адорно, мне, по-видимому, следует внести некоторую ясность в вопрос о моих «взаимоотношениях» с этим персонажем. К сожалению, дело обстоит не так, как хотелось бы и как это тебе — с моей, конечно, подачи — представляется. Процесс перевода организован (по крайней мере, на тех уровнях, до которых меня допускают) настолько по-хамски, что в это даже трудно поверить; хотя я имею дело с солидной по видимости организацией (Институтом философии РАН), на самом деле это частный промысел некоего Г-ча. В расчет берутся только деньги. Текст режется на куски (чем больше, тем лучше, потому что так быстрее) и раздается кому попало. При этом я не знаю ни текста всей книги (мне дают только слепую ксерокопию), ни того, что делают соседи. Ни о каком согласовании хотя бы базовой терминологии нет и речи. Заранее ясно, что получится монстр, книга, которую будет страшно и противно взять в руки. Мне сказали «Адорно», тем более «об антисемитизме» — я, дурачок, и обрадовался (ведь выбирать не приходится); на деле оказалось, что я, в составе большой бригады, участвую в переводе огромного фолианта чисто социологического, причем прикладного характера. Опросы, анкеты, методология количественных подсчетов, таблицы и т. д. и т. п. Труд написан сразу после войны (1945—46 годы); исследователи-социологи, действующие под эгидой Еврейского американского комитета, опрашивают представителей разных слоев населения (в основном студентов: им не надо платить) с целью установить «уровень их этноцентризма». Адорно, действительно, числится в составе авторского коллектива, но он написал только предисловие, вульгарно-социологическое и в общем-то позорное для такого ума; правда, руководствовался он «самыми благородными побуждениями» (борьба с антисемитизмом и «этноцентризмом»: «время было такое»). Хотя я ничего не понимаю в социологии, даже мне ясно, что уровень исследования, по современным меркам, убог. В том, как ставятся вопросы, уже заложены все ответы (кого папа в детстве бил розгой, тот и тоталитарист). Те «общелиберальные» предпосылки, из которых исходят авторы, представляются мне верхом ханжества и интеллектуальной недобросовестности (например, личности делятся на «демократические» и «авторитарные», и получается, что быть антисемитом «недемократично», как будто антисемитизм свойствен не «демосу»; с таким же успехом можно поменять термины местами). В довершение всего я перевожу теперь даже не Адорно (хотя бы и не в лучших его проявлениях), а вообще незнамо кого. Сейчас мусолю главу, написанную некой Бетти Арон, а на очереди — некий Барри Левинсон. Вот тебе и Адорно. Естественно, ни о какой философии и, тем более, эстетике, в текстах нет и речи. И еще деньги платят не сразу. Гады. В общем, вдряпался, лучше бы уж переводил детские ужастики; там хотя и грабительские условия, но все «по-честному»: они делают вид, что платят, а я — что перевожу, и деньги на бочку.

Так что мое упоминание об Адорно сделано «по старой памяти», без всякой связи с переводом. Может быть, я чуточку радикализировал Адорно, сказав о «взрыве изнутри», но только чуточку. На самом деле эстетика Адорно и по сей день представляется мне наиболее актуальной в плане размышлений о «пределах сотериологического самоотрицания». Но прежде чем о ней говорить, надо сделать пару вводных оговорок. Во-первых, Адорно-эстетик пишет исключительно о музыке, конкретно и со знанием дела; поскольку я в музыке профан, возможно, мне только кажется, что я понимаю, о чем идет речь. Далее, Адорно опирается на опыт вполне определенной школы в музыке («нововенской»: Шенберг, Берг, Веберн), поэтому вся предшествующая эволюция для него — «восхождение к Шенбергу», а последующая — «нисхождение от Шенберга». К счастью (или, наоборот, к несчастью), так совпало, что для меня эволюция выглядит точно так же, если понять ее в более широком, не только музыкальном, смысле. В конце концов, «новые венцы» — это люди того же закала, что и такие «киты модернизма», как Джойс, Пруст и Кафка, и мне тоже представляется, что именно на этом этапе достигнуто некое «равновесие отрицания», когда «отрицаемая» архетипическая форма еще оказывает настолько мощное сопротивление, что умудряется «выстоять», но — «в последний раз». В дальнейшем, по моему ощущению, имеют дело не с архетипами как таковыми, а с их симулякрами. В-третьих, Адорно, в качестве «франкфуртца» (т.е. по сути неомарксиста и «левака»), сохраняет связи с динамической («процессуальной») диалектикой по линии Аристотель — Гегель — Маркс и противостоит субстанциальной («статической») метафизике по линии Платон — Кант — Гуссерль. У меня, «как у сотериолога», есть претензии к обеим линиям, но все же первая («динамическая») мне более близка. И последнее: Адорно фанатически «социален», хотя умудряется быть при этом отстраненным созерцателем, самозамкнутым ипохондриком и снобом; блеск его стиля эзотеричен и не подпускает «толпу» на километр; только такую «снятую» социальность и может вытерпеть сегодня ипохондрик «типа я». При изложении буду опираться на книгу: Теодор В. Адорно. Избранное: Социология музыки. (Серия «Книга света») М.-СПб.: Университетская книга, 1999. 445 с. К книге приложены две статьи А. В. Михайлова об Адорно, на которые я также опираюсь; основные работы Адорно даны в переводах того же Михайлова. В скобках замечу, что для таких горе-теоретиков, как я (не знающих немецкого языка), тот факт, что Адорно занимался именно Михайлов, — это настоящее везение и удача. Это я говорю тебе «как переводчик переводчику».

Теперь о сути дела. Адорно переосмысливает Гегеля: несистемность как момент системы есть истинный момент в ней. Это значит, что в основу всего кладется хаос. Есть отрицание, но нет отрицания отрицания (синтеза). «Целое есть неистинное» (в пику гегелевскому «Истинное есть целое»). У Адорно господствует система, остановившаяся на отрицании; но поскольку отрицание есть движение, получается система, остановившаяся на движении. Это не значит, что целого нет. Оно есть, но только в качестве конструкта, помысленного для того, чтобы было что отрицать. Адорно ставит под сомнение результативность, вещность плодов движения. Процесс — все, результат — ничто. Произведения «внутри себя как таковые определены как процесс и теряют всякий смысл, будучи представлены как чистый результат».

Сначала (первый, «утвердительный», такт «двутакта Адорно») искусство «утверждает» якобы-целостную действительность. Но поскольку действительность на самом деле характеризуется непродуктивной противоречивостью, произведение приобретает неотрефлектированные черты действительности как таковой. Это своеобразный «натурализм», хотя он описывает не поверхность вещей, а модус их существования. Но все равно это «натурализм». На втором этапе (второй, «отрицательный», такт двутакта) действительность отрицается в ее непродуктивности («ложности»); все реальные подлинные произведения искусства, по Адорно, всегда отрицали непродуктивную противоречивость действительности, тем самым вынося ей свой приговор. Произведения «отрицают противоречивость» тем, что осмысливают и выпячивают эту противоречивость, «гипостазируют» ее. Цитирую: «Критерий истины в музыке состоит в том, приукрашивает ли она антагонистические противоречия и тем самым запутывается в эстетических антиномиях, из которых нет более выхода, или же она — благодаря своей внутренней устремленности — открывается для постижения этих антагонизмов». Таким образом, истинность произведения требует, чтобы действительность отрицалась, а внутренне-художественный закон требует, чтобы было утверждение, синтез противоречий. И это противоречие, согласно Адорно, неразрешимо. «Там, где музыка разъята внутри себя, там, где она антиномична, но прикрывается фасадом единства и благополучия вместо того, чтобы доводить антиномии до логических выводов, — она безусловно идеологична, сама увязла в путах ложного сознания». Произведение как бы «выделяет из себя» категорию целостности в качестве не существующего, но предполагаемого «условиями игры» постулата. А под прикрытием этого «постулата» предпосланной целостности искусство обретает право быть незавершенным в себе. Таким образом, целостность и присуща, и не присуща произведению; она и реальна, и она же фиктивна, как бы разыгрывает сама себя. Порядок иллюзорно просвечивает сквозь хаос — для того, чтобы было что отрицать (на чем и из чего строить антиномии).

На «техническом» уровне отрицание выражается в деконструкции «многоэтажности» эстетического объекта. Так, для классического музыкального искусства характерно деление на ряд крупных и резко отделенных друг от друга разделов (например, сонатное аллегро или рондо-финал в симфонии). Это «предпоследний» уровень (последний — это целое). Такая «разноэтажность» не устраивает Адорно, поскольку воспринимается им как момент метафизики в строении целого. После «деконструкции» многоэтажного здания дробим и его развалины, пока не добираемся до уровня «инфузории». «Чем больше новая музыка отдает себя во власть своих раскованных, свободных влечений, тем более тяготеет она тогда к насквозь проросшему, даже хаотическому облику. И даже противостоящие этим влечениям конструктивные средства производят на свет нечто такое, что на первый взгляд покажется хаотическим мерцанием». «Это взрезание тем, их рассекание на мельчайшие единства, тенденция к атомизации вызывает у людей неподготовленных такое впечатление, которое критик Леопольд Шмидт снабдил этикеткой „инфузорность“».

Художник, таким образом, всегда балансирует на грани, не давая себя интегрировать; он — «профессиональный революционер», подрывник («взрывает дома-многоэтажки в спальных районах»). Если хочешь — эстетический террорист.

Если я начну возражать по пунктам, выйдет очень длинно, поэтому намечу свои несогласия тезисно, пунктиром. Адорно не «улучшил» диалектику, абсолютизировав моменты «негативности» и процессуальности. Вообще говоря, для эстетика (если он не путает онтологию с сотериологией) не важно, существует ли цельность «в действительности». Индивидуация — это вопрос: «Как же так, бля?» А снятие индивидуации — это не ответ (что тут ответишь?), а такое мягкое, интимное, втихую «затыкание рта». Человеку не отвечают, а приводят его в такое состояние («дионисийское»), когда он перестает спрашивать («задавать дурацкие вопросы»). Это состояние (пускай хоть и «инфузорное», хоть горшком назови, только в печку не ставь) — и есть цельность. Она существует «до культуры», а культура «возводит»/ «низводит» (как больше нравится) человека «обратно». И эта цельность в принципе «предшествует»/«наследует» (на выбор) не только культуре, но и человеку (поскольку последний по крайней мере наполовину состоит из культуры). Коренной порок концепции Адорно (а с ним и всей франкфуртской школы — Маркузе, Хоркхаймера и иже с ними вплоть до Хабермаса) состоит в том, что у них всему предшествует «социальность» с ее «противоречиями». Если это так, то ее можно только «отражать» и тут же «уничтожать» (дробить), потом опять отражать и уничтожать и т. д. в режиме дурной бесконечности. «Негативная диалектика» — это просто «недодиалектика», которая начинает не с начала, а почему-то с середины. Если же начать с начала, тогда выяснится, что искусство не «отражает», а «снимает»; не «действительность», а индивидуацию. А вопросы техники («укрупнять» или «разукрупнять», министерства или совнархозы) — это, по большому счету, вообще не эстетические вопросы. Чтобы произвести снятие, нужно создать «субъект отождествления», то «место в иллюзорном пространстве», на которое читатель (зритель, слушатель) может себя поставить; остальное — дело техники и вкуса.

Второй «роковой» для Адорно и других «эстетических террористов» вопрос — это вопрос о социальности. Когда речь идет о жизненно важном проекте, к нему политические спекулянты примешивают сотериологию (никто не станет умирать за «смену формации», а вот за «свободу, равенство и братство», т.е. за спасение — это всегда пожалуйста). Подлинная культура не может обслуживать такое умонастроение, поэтому музы действительно молчат, когда говорят пушки. У Адорно за всеми «негативизмами» просвечивает вполне романтическое (утопическое) стремление создать «иное» в эстетической сфере, чтобы потом «воплотить его в жизнь». А его не надо воплощать, надо отпустить эстетический проект на волю — и тогда он поможет создать полноценного субъекта для идеологического проекта. Мандельштам назвал культуру «вольноотпущенницей». Зрелая идеология «отпускает» культуру, чтобы субъект, задышав обоими легкими, превратился в личность: «блок обеспечения» и «блок спасения» могут нормально функционировать только в раздельном режиме.

Всегда твой

Матвей

От Л:

Просыпаюсь ночью, все белое, светло, как днем — снег выпал. Красота! Но холодно, а почки уже набухли… Читаю Кундеру, там про Гёте и его великую любовь Веттину…

Спасибо за «конец главы». Целую

Ма нишма каха?

Приучаю себя к мысли, что смерть не имеет к нам ни малейшего отношения.

Гуляючи, болтал с Озриком. Начал издалека, со сравнения Гринвея и Феллини, о современной «любви», превратившейся в «рассеянную детскую либидинозность», потом перешел на свои любовные переживания. Жаловался, что «не зацепишь». Озрик отреагировал равнодушно. Только сказал: «А тебя — зацепишь?»

30.3. К пяти явился к Баембаеву. По дороге позвонил Соколову — поездку на завтра в Тверию мы отменили, Риммка испугалась хамсина и арабского «Дня земли» — ждут беспорядков. Володя был на месте и полбутылки бренди они уже выкачали. Привез мне журналы. Рассказал, что Гробманы на меня бочки катят за публикацию в «Солнечном сплетении» (на иврите), что ивритский номер «Зеркала» вышел, о нем была даже статья в «Хаарец». Я сказал, что ничего об ивритском номере не слышал, Гольдштейн мне об этом не говорил. «Аа, ты еще с этим слизняком общаешься?» Володя был полон сарказма. Гольдштейна они дружно ненавидят. Баембаев рассказал, как пару лет назад собрался после пьянки бить Гольдштейну морду, что их собралось человек пять, и они пошли к Гольдштейну, «думаю, сейчас дверь откроет и я ему, не долго объясняя…», но дверь открыла Ира (прежняя сожительница Гольдштейна), и операцию пришлось отменить. Переключились на «Ир», Тарасов утверждал, что теперешняя Ира Гольдштейнова очень даже, дали бы ему, он бы ее «разбудил», заспорили о том, есть ли что будить. Переключились на Бренера (постоянный маршрут или замкнутый круг: гробманы, гольдштейн, бренер, гробманы). Вернулись к Гробману. К несчастному телевизору, который упал между ними. Баембаев обещал написать "Отрывки из дневника Гробмана":

— Понедельник. Приходил Тарасов и сломал телевизор. Вторник. Вчера приходил Тарасов и сломал телевизор. Среда. Позавчера приходил Тарасов и сломал телевизор. А потом: Приходил Вайман. Рассказал, что месяц назад Тарасов сломал телевизор.

Посмеялись. Бутылку красного, которую я притащил, пришлось самому и вылакать, они пили бренди. Заставил себя оторваться от теплой компании и пойти на вечер «Гешарим». Братья-поэты проводили до Алленби, где я поймал такси. Водитель — эфиоп. Во тьме вечера напугал: вместо головы черный провал. Словоохотливый. Больше европеец, чем наши «черные». На выезде с Шенкин на Ротшильд, однополосном, к нам притерся с моей стороны частник и жестом попросил его пропустить. Я ему, тоже жестом: гони денежки. Все рассмеялись. В столь же веселом расположении духа являюсь на вечер, который уже закругляется. Выступает Гробман. Говорит о метафизике. Вайскопф журналы не привез, опять валит на Голесника. Спрашиваю у Миши Гринберга насчет издания перевода. «Сколько ты хочешь?» — «Ну, такая работа стоит тысяч двадцать, но я сделаю за десять.» Марина стояла рядом и по ее реакции (с надеждой посмотрела на Гринберга) я понял, что это дешево. Но Гринберг изобразил тяжелые колебания, стал жаловаться, что еще потребуется платить за права, пару тысяч, и за сколько же тогда ее продавать (можно подумать, что издает за свой счет), тут Марина меня поддержала:

— Мне очень понравился перевод и предисловие замечательное, я читала предисловие одной ивритской публикации — совершенно не по делу, а тут — просто в точку.

— Марин! — шутливо возмутился Гринберг. — Надо сбивать цену, а ты набиваешь! Посмеялись. Я сказал: «Подумай». Если он решил издать, то попробует спустить до восьми тысяч, а я ему предложу бартер на две тысячи, книгами, «Путеводитель заблудших», еврейскую энциклопедию. Спросил у Иры Гробман, как ей название предполагаемой публикации. Название одобрила. Но неожиданно ее прорвало:

— А ты в «Сплетение» дал то, что у нас было напечатано?

— Нет, там отрывки отовсюду, но какие-то, возможно, были и в «Зеркале».

— Были, были. Много. Это смешно.

— Что смешно?

— Ну смешно.

— Не понял. В любом случае, я тебя два раза спрашивал, собираетесь ли вы издавать ивритский вариант и возьмете ли меня. Ты ответила оба раза очень неопределенно, если не сказать уклончиво, и о моем участии, и о выходе журнала вообще. Ну так что? Я печатаюсь там, где меня печатают.

— Смешно все это.

Осталось только пожать плечами. Редакторы, как и любые разбойники на дорогах, не любят вольных стрелков. Так что, может, они и не напечатают «Принцип неопределенности», или так обкорнают (намекнула), что и сам заберешь.

Стоял на автобусной, слегка пьяненький, ждал. Все тянет Р позвонить. Позвонил, нарвался на автоответчик. Говорю ему: «Как дела? Сердце не болит?»

Матвей, привет!

Спасибо за лекцию по Адорно. В твоем описании он выглядит даже не романтиком, а постмодернистом, и ты не зря упомянул деконструкцию и «эстетический терроризм». И, конечно, твой взгляд на эстетику, как на стратегию спасения, чья суть в «возвращении к цельности» ему абсолютно чужд. И твоя критика его концепции убедительна. Но… не привлекательна. Поробую объяснить. Мне, признаюсь, по душе «эстетический терроризм» (да и вообще терроризм). Я чувствую в нем живое отчаяние. Оно принимает формы отрицания «порядка» и «цельности», деконструкции вплоть до инфузорий и т. д. А отчаяние — из-за вполне реальной и катастрофической потери цельности этим поколением немецких евреев, которое, в большинстве своем, видело в Германии свой Дом. Дом это и есть цельность, когда все цело и все целы… Это чувство, что мир рушится, возникло у многих (не только у евреев), и задолго до фашизма. Он даже не рушится, а осыпается. После разрушения остаются хотя бы руины, а после этого оползня — только песок. Для человека, охваченного таким ощущением, ненавистен каждый, кто еще что-то строит, верит, оптимистичен, он кажется идиотом, строящим на песке.

И если «мерить» этим ощущением, то вся твоя «сотериология», все твое спасение через снятие индивидуации, вся твоя «цельность» действительно выглядит, как приведение человека в такое состояние, что он перестает задавать дурацкие вопросы. Но тогда получается, что чем человек примитивней, чем он глубже «в бессознанке», тем в большей степени ощущает «цельность». И «знаковое» словечко «дионисийство» возникает не случайно, а как намек на рецепт цельности: уколоться и забыться, даешь экстаз! Причем «цельность» у тебя связана с «родовым началом», а эстетика — вид сотериологии, причем самый продвинутый, «жреческий» — культура! Вот и получается, цитирую: «культура „возводит“/„низводит“ (как больше нравится) человека „обратно“». В общем, культура продвигает обратно. Не удивительно, что ее тянет взорвать.

И если все дело в «спасении» (так и так иллюзорном), то чем же «хуже» культуры (искусства) такие «проекты», как вера в Бога, путь, который ты почему-то не жалуешь, или «отрешенность» от социальной реальности, «уход» и аскеза, и, разумеется, всяческие «экстазы», «океанические чувства» и т. д. Хотелось бы верить, что «спасение» возможно не только на путях «возвращения к инфузорности», но и на путях созидания высших типов сознания (и культуры), способных через глубочайшее понимание дать ощущение «цельности». Или ты считаешь, что это принципиально невозможно и новый виток рефлексии — это всегда новый виток отчаяния без всяких шансов на новый виток «утешения»?

Всегда твой

Наум

От Л: From: «alek»

Я знаю какая у тебя проблема с сердцем. Сердце, ему так хочется покоя… А ты ему не даешь покоя. Ты наверное там у себя в Израиловке. Помни что я тебе предрек. Ты умрешь очень и очень не скоро. Ты даже устанешь жить. И главное меня не будет, некому послать email.

Послала тебе письмо Алика. Апропо. Ты же любишь жизнь, хоть она и «красивая дура»? а что это за «книга света» Дильтея? Где теперь Юваль? Как он там? И забыла сказать, что перевод мне очень понравился. Молодец!

Письмо Алика меня напугало, я подумал, что он узнал мой адрес и решил поиздеваться. Как-то уж чересчур про меня, и Израиловка…

Юваль дома, в понедельник пойдет к врачу (у него опять вылетело плечо), попытается снизить профиль.

Журналы вчера получил (дали по одному экз.)

Гробманим недовольны, что я в «Сплетении» напечатался и уже отомстили.

31.3. Наум, привет!

Я не зря говорю о «пути вверх» и «пути вниз» как о равноценных и, по сути, одинаковых путях. (Это сказано еще Гераклитом: «Путь наверх и путь вниз — один путь»). Категория «снятия» предполагает «опускание» до самого «родового низа». Другое дело, что «снятие» на каждом этапе сохраняет (это его вторая сторона) всю высоту достигнутой индивидуации, которая запечатлевается в «пути снятия», придавая ему все более сложную структуру («синтезируя все более сложный тип личности»). В том-то и дело, что в момент катарсиса человек испытывает и всю полноту «дионисийского идиотизма», и всю высоту личностного восхождения — причем одновременно. Поэтому я и говорю: выбирай на вкус, как это называть, нисхождением или восхождением. Это и есть полнота диалектики.

«Инфузорность» же по Адорно мне абсолютно чужда, и я не «опровергал» ее просто потому, что считал это и без того понятным. Если взглянуть на ситуацию с сотериологических («моих, то есть правильных») позиций, то окажется, что именно рациональная структурированность подлежащей снятию индивидуации делает возможным существование рационально же структурированного архетипа снятия этой индивидуации. А архетип — это жесткая структура, которая не по зубам даже таким подготовленным «подрывникам-террористам», как Адорно. Структурированность архетипа как раз и не дает впасть в «чистую инфузорность» (от чего не застрахован эстетик-романтик типа Адорно и, подозреваю, отчасти Вайман) — вот что я хотел сказать. Но при этом даже в самом рационально структурированном архетипе существует «момент инфузорности», потому что искусство не дает рационального ответа (иначе это была бы наука), а «приводит в состояние, не требующее ответа». Что же касается твоего замечания, что, мол, в такое состояние приводят и религия, и, скажем, наркотики, то это в каком-то смысле верно: все это — сотериологические стратегии. Но только культура предлагает «правильный», то есть соответствующий структуре объекта, путь снятия индивидуации. Правильный путь — жреческий, а религия и психоделика — магические суррогаты. А правильным жреческий путь является потому, что структура пути снятия индивидуации («сотериологическая стратегия») здесь соответствует структуре формирования индивидуации, терапевтическое средство соответствует генезису заболевания (по принципу «клин клином вышибают»), т.е. опять же, но уже несколько в другом смысле: «Путь вверх и путь вниз — один путь».

Всегда твой

Матвей

От Л:

А чего тебе не понятно? Это он меня с днем рождения поздравил, я же говорила тебе, что у меня тоже были «сердечные дела».

гробманим недовольны, что ты сотрудничаешь с другим журналом? А для «сюжетика» и название есть — «третий лишний». Опять же смотря как считать… ты не поверишь, но в доме у моей сестры, в кабинете, (там мы еще не были) я подумала, хорошо бы сесть на письменный стол… а как ты думаешь?

Письменный стол мы, конечно, упустили из виду…

Да, гробманим недовольны, что они для меня не «свет в окне», или «в конце туннеля». Вот, посмотрим, пропустят ли «Принцип», или опять «отомстят».

Скажи, а ты Алику никогда не говорила про наши дела? Уж очень он «наивен» (как все мужчины) по части незаменимости.

Матвей, привет!

Все-таки дело в осознании. И не зря философия бьется над этими проблемами, а не психология. Другое дело, что «осознание» (тем более смерти) вызывает всякие чувства, тоску, например. Но «смертная тоска» свойственна и животным, достаточно посмотреть им в глаза в их последний час. Так может стоит бороться не с тоской смерти, а с проблемой смертности (с помощью науки). То есть не выходить из «поля сознания». Вот о чем я все время толкую, а посему и «дионисийский идиотизм» — не лекарство, а «магический суррогат». Ведь и ты сам занимаешься именно философией, и для тебя это не праздные упражнения ума, а самая что ни на есть «сотериология» (утешение философией!). Вот Ницше, скажем (для которого философия тоже не была праздным умствованием, а путем спасения), всю жизнь пытался «спастись» в другом направлении, прочь от рода. И в восторгах своих творческих радений наверняка испытывал «освобождающие эмоции». Впрочем, ты уже не настаиваешь на единственности этого пути, а только на его «правильности».

Так или иначе, но «снятие индивидуации», «возвращение в родовое», это как бы «очернение» индивидуации, негативное отношение к этому явлению. Но мы же знаем, что индивидуация не абсолютно негативна, наоборот, в ней самой открываются просторы «освобождения», и соответствующие «восторги». (Весь романтизм — это такой восторг индивидуации, опьяненной своей свободой и могуществом.) Чем они хуже «дионисийского идиотизма»? (Именно романтизм вытащил на свет божий «тень Диониса». ) Кстати, и история искусства (ты же «эстетик»), и твоя пресловутая «схема Чижевского», «синусоида», «узлы» культурных эпох, «коллективистских» и «индивидуалистических», все говорит о том, что эти два направления «вверх» и «вниз» борются постоянно (и Гераклитом нас не заморочишь). Вопрос, если уж пользоваться терминами из области теории волн (синус), то какова «постоянная составляющая»?

То есть весь механизм — осознание «индивидуации» и ее деконструкция (низведение) до уровня первоначального «родового» истока, способная вызвать эмоцию «возвращения блудного сына» — все еще представляется мне проблематичным. И не единственным. Ведь кроме «блаженства возвращения», «блаженства покорности» есть и «блаженство улета» и «блаженство покорения» (ветер дальних странствий).

Всегда твой

Наум

Вечером пошли на концерт, Марик пригласил. Играли Мендельсона и Брамса. Потом с ними, с Матросами и «скрипачами» пошли в кафе на углу Пинскер. Раздавили две бутылки красного. Лялечка Матрос на мне виснет, в ухо нашептывает: слышала, что ты написал замечательную книгу, когда я ее получу? Ножки точеные, редкие ножки, и вообще фигурка, и на лицо милашка, а темперамент! Захватила роль тамады и все тосты про любовь — тоскует баба. Тоже в районе пятидесяти. Грустно стало. А «скрипачка» мне все еще нравится, если обстоятельства подыграют, возьму копье наперевес.

1.4.2001

Наум, привет!

Честно говоря, прочитав письмо, я ощутил давно забытое ощущение — deja vu. Все уже было: мы вязнем, не продвигаясь ни на шаг. Ведь нельзя каждый раз «уточнять базовую терминологию» (выглядишь зацикленным педантом), но стоит сделать хотя бы один шаг — и тут же абсолютно превратное понимание исходных постулатов обессмысливает всякую попытку продвинуться вперед. Ни одной из своих идей я «в зеркале твоего понимания» не узнаю. В общем, не знаю, что и делать. Двигаться вперед бессмысленно, а в сто первый раз уточнять базовые понятия — как-то глупо. Ответить же на все вопросы — значит написать многотомную «Философию искусства». Изумляют и попытки «подловить» меня на каких-то «противоречиях», даже колебаниях и смущениях. «Ты уже не настаиваешь на единственности этого пути» и т. п. Интересно, когда это я настаивал на «единственности пути»? Вспомни мои общие схемы, в которых религия личного спасения всегда рассматривалась как альтернативная, а именно магическая стратегия (в противовес жреческой). Ты сам, обсуждая мою концепцию, как-то очень давно остроумно заметил, что религия и искусство у меня «борются за одни и те же рынки», то есть конкурируют на одном — а именно сотериологическом — поле. Почему тогда, много лет назад, ты это понимал, а сейчас вдруг не понимаешь и говоришь, что я «уже не настаиваю»? Что значит вообще настаивать на единственности пути? Не признавать существования религии? Или не признавать, что религия занимается спасением (то есть относится к сотериологической сфере)? Я, как ты помнишь, примерно тысячу раз писал тебе о «шизофреничности» современного европейца, который спасается сразу двумя взаимоисключающими способами. Я вообще не представляю себе человека в здравом уме и трезвой памяти, который стал бы утверждать чушь о «единственности пути».

Далее. То, что ты выдвигаешь в качестве альтернативы, вообще не относится к сфере сотериологии. Я постоянно ощущаю в твоей мысли попытку при каждом удобном и неудобном случае свернуть в сторону и устроить очередную «вселенскую смазь». Вот самый свежий пример: «Ницше, скажем (для которого философия тоже не была праздным умствованием, а путем спасения), всю жизнь пытался это снять в другом направлении, прочь от рода. И в восторгах своих творческих радений наверняка испытывал „освобождающие эмоции“». Попробуем разобраться в этом пассаже. Во-первых, не «всю жизнь». И объяснял он снятие индивидуации именно на путях «дионисийства», а вовсе не «в другом направлении» (как ты пишешь). Неужели нужно заново объяснять, что именно Ницше реанимировал интерес к «Дионису», и именно ему сотериологическая мысль обязана лучшими своими достижениями (такими, например, как философия искусства Вяч. Иванова)? Во-вторых, пока Ницше не сломили головные боли, и он был в силах держать мысль, а именно в «Рождении трагедии», он проводил четкие различия между искусством, как сотериологической деятельностью, и философией, как деятельностью, объясняющей механизмы воздействия искусства. Сама философия по природе своей не спасает, она объясняет, как осуществляется спасение. Нельзя одновременно спасаться и объяснять, как спасаешься, потому что спасение требует самозабвения, а анализ его не терпит. Эту мысль я повторял в письмах к тебе раз двести. Другое дело, что в своих поздних работах, которые, по моему глубокому убеждению, ничем не обогатили эстетику (хотя там и есть глубокие идеи иного характера), Ницше действительно пытался спастись на путях философской мысли, и действительно «в другом направлении, прочь от рода» (тут ты прав). В результате у него получился уродливый симбиоз: и не художество, и не философия, а незнамо что.

Но ты не ограничиваешься примером из Ницше, ты мне приписываешь стратегию именно позднего Ницше, наиболее мне чуждую. Цитирую: «ведь ты сам занимаешься философией, и для тебя это не праздные «упражнения ума», а самая что ни на есть «сотериология» (утешение философией!) «… Еще раз объясняю: я не «спасаюсь» философией и не «утешаюсь» ею. Я, слава богу, не Ницше и не Боэций. Я анализирую различные сотериологические стратегии, классифицирую их и сопоставляю, пытаясь выработать непротиворечивую общую теорию, т.е. занимаюсь нормальной научной деятельностью (с каким успехом, это другой вопрос). Я спасаюсь, когда испытываю катарсис. Когда я анализирую механизм его устройства, я не только не спасаюсь, но занимаюсь деятельностью, исключающей спасение. Может быть, для меня философия — это и не «праздные» упражнения ума, но это не более, чем упражнения ума. И для меня твое предложение спасаться с помощью науки или философии — это просто абракадабра, сапоги всмятку.

Далее о «негативности» индивидуации. Вот моя формулировка: «Индивидуация — это негативное последствие индивидуализации». Это не мысль, не теория, это исходный постулат. Ты можешь принять его, или отвергнуть, или предложить альтернативный. Но ты не можешь одновременно принять его и не принять (то есть толковать в дальнейшем вкривь и вкось). Но что я вижу дальше, в этом же самом письме? Цитирую: «Но мы же знаем, что индивидуация не абсолютно негативна, наоборот, в ней самой открываются просторы „освобождения“, и соответствующие „восторги“. (Весь романтизм — это такой восторг индивидуации, опьяненной своей свободой.) Чем они хуже „дионисийского идиотизма“?» Если бы ты употребил вместо слова «индивидуация» термин «индивидуализация», то я не стал бы с тобой спорить. Действительно, индивидуализация сама по себе никак не негативна (а в плане биологической эволюции исключительно позитивна), но чем «позитивней» индивидуализация, тем негативней вызываемая ею индивидуация, и тем более изощренных приемов снятия она требует.

Теперь о романтизме, «маятнике Чижевского» (кстати, это мой термин, и ты напрасно считаешь его общепризнанным; к тому же, я настолько «усовершенствовал» схему, что, не отрицая приоритета Чижевского, считаю ее в большой степени своей собственной. Во всяком случае, как я выяснил, Чижевский вообще не рассматривал общеэстетических аспектов своей схемы, ограничиваясь рассмотрением на литературоведческом уровне) и тому подобном. Конечно, ты понимаешь, что легче задать такой вопрос, чем на него ответить. Чтобы не писать многостраничную диссертацию со схемами и чертежами, ограничусь тезисами. «Маятник Чижевского» дает представление о динамике перемещения акцентов в построении художественного целого: то уклон к родовому полюсу, то к индивидуальному. Но при этом даже на полюсах нет абсолютного преобладания одного из них (что привело бы к распаду художественного целого). Так, уже в эпосе Гомера заложено ядро трагедии (которая черпала сюжеты из того же Гомера), а в греческой лирике (типа Архилоха) наблюдается крайний «продукт распада» эпоса, но все же еще скрепленный «остаточной» родовой памятью. Так что, говоря о романтизме, мы толкуем не о распаде художественной формы, а всего лишь о перестановке акцентов. Более того, уже в рамках романтизма наблюдается тенденция «шараханья обратно», когда художники отрекались от своих творений периода «бури и натиска» и искали спасения в лоне антииндивидуалистических институций. Самый яркий пример — обращение позднего Фр. Шлегеля в католицизм; но подобную эволюцию пережили практически все романтики (об этом есть классические работы Гамана, Жирмунского, Лидии Гинзбург, просто лень искать и цитировать). Так что архетип снятия индивидуации остается единым; происходит лишь переакцентуация в рамках его целостности. Другое дело, что на обоих полюсах (как родовом, так и индивидуальном) некоторые горячие головы «перегнули палку», у них и получились художественно неудобоваримые вещи (например, «150 000 000» Маяковского как образец коллективистского бреда и «Записки курильщика опиума» Т. де Куинси как образец индивидуалистического бреда, но это исключения, подтверждающие правило. Правило единства архетипа эстетического спасения — Жреческого архетипа).

Искусство (как и всякий искусственно созданный, т.е. «не предусмотренный Замыслом», механизм) точно так же является прибором, реагирующим только на один показатель — уровень индивидуации в социуме. Поэтому все твои рассуждения о познании, целостности как мыслительной конструкции — вплоть до трансцендентных платоновских идей — имеют, конечно, определенный смысл, но не имеют непосредственного отношения ни к искусству, ни вообще к сотериологической сфере.

И последнее — о дионисийстве. Дионисийство является всего-навсего эмблемой «окультуренного жертвоприношения». Ты, по-видимому, читал Мосса, и мне нет надобности говорить о «великой традиции», связывающей культурные архетипы с архаичными «жреческими» ритуалами. Конечно, ты вправе отвергнуть эту традицию, но тогда тебе придется объяснить все, что достаточно убедительно объяснено в рамках этой традиции, как-то иначе. Но ты не можешь и принимать традицию, и отрицать ее одновременно. Надо, батенька, как-то определиться. Например, идеи индивидуации и ее снятия — это не более чем перевод на «цивильный язык» языка ритуала жертвоприношения по вектору: «Милости хочу, а не жертвы».

Всегда твой

Матвей

Матвей, привет!

Суть, наверное, в том, что я таки маниакально озабочен личным «спасением» и всех сужу по себе, то есть полагаю: что бы человек ни делал, он таким образом ищет спасения. А поскольку философия не спасает, как ты утверждаешь, я и пытаюсь все время «вывернуться» из ее тисков (или тисков твоей логики), что вызывает твое законное раздражение. Я уж не говорю о том, что мне вообще сложно с тобой спорить — не тот уровень подготовки. Вот ты просил «определиться», но я в реальном раздвоении, с одной стороны мне твои тезисы кажутся, по меньшей мере, интересными, а то и верными, и я склонен их принять, но это склонность «умственная», а что-то на уровне «чуйств» (или затверженных понятий?) бунтует, брыкается. Например, я действительно «придрался», и несправедливо, к «единственности» жреческой стратегии, хотя меня, скорее всего, оттолкнуло ее определение, как «правильной»… В общем, ты хочешь объяснить, а я спастись. И мне все время кажется, что любые схемы не в состоянии «объяснить» жизнь, а искусство, в смысле «степеней свободы», — даже «больше чем жизнь». И я как бы во имя этой свободы бунтую…

Кстати, в этом плане я, кажется, уловил у тебя один понятный мотив: ты пишешь, что искусство есть прибор, «реагирующий на уровень индивидуации в социуме». Похоже, что так, поскольку современное общество (условно «европейское») оказалось в крайнем индивидуалистическом раздрае, и это действительно «отражается» в полном развале искусства (в смысле его жреческих архетипов) и в разгуле «магических» стратегий спасения.

Всегда твой

Наум

От Л:

Алику про наши дела никогда не рассказывала, но его «а ты ему не даешь покоя, сердцу» (в Израиловке), на мой взгляд, не говорит о его наивности. А что ты думаешь о гипотезе, что твоя жена может видеть твою «неполноценность», как свою «неотразимость»?

Насчет Алика ты может быть и права.

А насчет жены… Я потерял к этому интерес. Как и ко многому другому.

Утром позвонил Р. Была дома. Теплые нотки из голоса убраны. Сказал, что сдаюсь. Не могу не слышать твой голос, не видеть тебя. «Я рада». Теплоты еще нет, но прозвучала какая-то «слабость», голос уже «мягче». Договорились встретиться в одиннадцать. Поехали в сторону моря.

— Ты меня обманул. И с этим я не могу примириться.

Вдруг прорвалась ярость:

— Я, как идиотка, места себе не нахожу, переживаю, как он себя чувствует, а он… Железное правило — нельзя себе изменять.

На развилке спросил:

— А в гостиницу пойдешь со мной?

— Сегодня — нет.

Рассмеялся.

— Чего ты смеешься, — и тоже улыбается.

Свернул в Неве Цедек.

Гуляли по Сюзан де Лаль, странный, игрушечный островок, ветер с моря, уже не такой горячий, как вчера, шарав нишбар. Сели в кафе «Шлуш», у окна. Никого, ветер дует в открытые ставни. Взял бутылку красного.

— Скажи, — говорит, — вот если человек тебе дорог, и ты знаешь, что то, что ты делаешь, ему… ему будет больно, если он узнает, это тебя не останавливает?

— Иногда это не стремление причинить боль, а своего рода проверка. Или подготовка, тренировка. Восточные цари с детства принимали яд малыми дозами, чтобы организм выстоял при настоящем отравлении…

— Вот себя и приучай. Царь восточный. … Нет, бывают случаи, вот мне один рассказывал, был в командировке, вечером все сидели в ресторане, выпили, и одна сотрудница говорит: я хочу подняться к тебе в номер, есть же такие ситуации, что мужчина не может отказать, и у женщины бывают такие ситуации. А потом есть мужчины, которым невозможно отказать. У нас был один сосед, чуваш, он был блестящий математик, доктор наук, так все говорили, что переспать с ним — честь, он был видный мужчина, высокий, но я с ним не спала, мне ужасно мешало, что он плохо говорит по-русски…

— Ну, как, выполнила свои «планы»?

— На три пятых. Осталась самая тяжелая часть…

— А ты что, заранее наметила…

— Да.

Хлопали ставни. Ветер усилился.

— Я ношу тебя в себе, и мне это доставляет радость. Но бывает, что иногда назначенное свидание хочется отменить… Может быть, обязательность как-то давит… И в гостиницу мне не всегда хочется ехать. Я даже думал одно время, что лучше сначала пойти куда-нибудь…

— Ну да, тебя музеи возбуждают, — смеется.

— Музеи тоже. А это хождение в гостиницу, как на…

— Как на работу? Но почему ты решил, что ты обязательно должен меня трахать? Я вовсе не против пойти куда-нибудь, в кино…

— Да, у меня сложилось такое ощущение. Ты как-то дала мне понять, что тебя можно удержать только этим. А я хочу тебя удержать…

— Значит, ты не всегда хочешь увидеться…

— Я всегда хочу тебя видеть, но… не всегда…

— А для меня это всегда было… таким праздником. Уже с утра я ждала, и радовалась, что мы скоро встретимся… У меня с детства были вспышки необъяснимой ярости. Я даже один раз в маму ножницами запустила, они ей в ногу воткнулись… В этом состоянии я могу убить. Я действительно полностью теряю чувствительность, туман застит глаза… Конечно, надо полагать, что муж тоже мне изменял. Красивый, сильный мужчина, всегда нравился женщинам, не может быть чтобы… на работе, или еще…

vizit poeta

Леша, привет!

Как дела, что нового?

Соколов собирается завернуть в Прагу 8—9 мая (полагаю, что он тебе сообщил). А как ты смотришь на то, что и мы с Риммкой нагрянем? Не к тебе домой, конечно, а в Прагу, дня на 4.

Будет время кутнуть?

Привет Краве

Всегда ваш

Наум

3.4. Вчера утром, по дороге на работу позвонил ей на чудотелефон, записал на автоответчик: «нашикат бокер» (утренний поцелуй).

А сегодня утром гулял с собакой у пруда с шипящими и нападающими гусями, и позвонил насчет завтра. «Нет, вечером я не могу». — «А днем?» — «Днем можно». Договорились. «Да, спасибо за „нашикат бокер“».

Гуляя, встретил Меира-теннисиста. Советовал плюнуть на врачей. «Ты сам себе лучший врач. Чувствуешь себя хорошо? Ну и все. Вот у меня был один знакомый строительный подрядчик, шестьдесят два ему было, ему сделали нитуах маакафим, частным образом, у профессора, заплатил кучу денег, деньги есть, слава Богу, потом он поехал на восстановительный период в Швейцарию, приехал, пошел к врачу, сделали ему проверку на тренажере, врач ему говорит: ты здоров, как восемнадцатилетний, а через день он умер, ночью, в постели.»

vizit poeta
Наум

Саша ничего не сообщал — попробую с ним связаться. Что касается вас, то будем очень рады и даже вполне пригласили бы остановиться у нас, но если одновременно с Сашей, то не получится.

Да, учтите, что в самом конце мая мы намерены отбыть в империю зла — числа 30 или около. Ждем.

vizit poeta

Леша, привет!

Спасибо за приглашение. Речь идет о начале-середине мая (9—13)

Мне странно, что Саша тебе не сообщил (мне он сказал, что говорил с тобой), так что ради Бога «не подставь» меня, чтоб не вышло, что я «не так понял».

Я ему сейчас отправлю запрос, без всякой ссылки на тебя.

Всегда твой

Наум

Odnodum
Наум, привет!

Наши «обострения» (кстати, совпадающие с периодами солнечной активности) с тупым упорством развиваются по сценарию-«рыбе», сварганенному халтурщиком-драмоделом.

СПАСАЙСЯ КТО МОЖЕТ

Сотериологическая рыба в письмах на два голоса

Звучащие голоса:

Р. — зацикленный размышлитель-однодум

В. — расцикленный литератор-многодум

Акт 1.

Р. — Тезис

В. — Робкое сомнение в абсолютности его истинности

Акт 2.

Р. — Нажим

В. — Несмелое возражение

Акт 3.

О. — Окрик

В. — Отступление

Проблема как раз в феномене «однодумства». В одном из томов Гершензона, которым упиваюсь (тем, видно, и спасаюсь на данный момент), помещена его работа о Чаадаеве (кстати, сильно повлиявшая на Мандельштама), и там приводится письмо Чаадаева, патологического однодума, к Пушкину. Поэт изъявил желание потолковать с другом «о высоком», как Шиллер с Гете (вариант: как Вайман с Рувиным). И вот что ответил ему Чаадаев: «О чем же мы станем беседовать? У меня, вы знаете, всего одна идея, и если бы ненароком в моем мозгу оказались еще какие-нибудь идеи, они, конечно, тотчас прилепились бы к той одной: удобно ли это для вас?»

Вот именно! Удобно ли это? Не жмет, не давит? Конечно, эмоции Чаадаева «амбивалентны»: в них просматривается одновременно и снисходительность (взгляд «свысока»), и комплекс неполноценности.

Я вовсе не считаю, что мои конкретные высказывания «умнее» твоих или, тем более, что они «истинны». Просто у меня в голове — Система, тем более прекрасная и согласованная, чем менее реально проработанная. Поэтому любое смысловое отклонение в интерпретации базовых понятий — элементов, из которых состоит Система — воспринимается мною как «подрывная деятельность». А то, что моя система ни для кого не обязательна, как-то «не приходит в голову». Утешаюсь тем, что раз природа с тупым упорством воспроизводит подобных однодумов, значит, это кому-нибудь нужно. Наверное, для того, чтобы на их фоне острее ощущалось удовольствие от необязательных разговоров (свободных от маниакальной склонности к «уточнению понятий»), необъяснимых симпатий и детских игр.

Всегда твой

Матвей

4.4

— Ну что, поедем в гостиницу?

— Что-то у меня все внутри пусто…

В результате пошли смотреть «Жиль и Джим» (идет фестиваль Трюффо). Как раз на тему. Потом поехали в «Ицик Агадол», обожрались, выпили бутылку красного. Обсуждали «Жиль и Джим». Рассказал ей, что когда Трюффо прочитал этот роман Роше, то решил, что будет делать кино. И он остался его любимым романом. Фильм классный, такая «анатомия любви». Хотя я Жанну Моро не люблю, и баб, которые в воду бросаются. Она вспомнила польский фильм 70-х, «Анатомию любви» с Барбарой Брыльской, произвел тогда сильное впечатление.

— У меня был такой случай, я тебе рассказывала, когда я не знала от кого ребенок, это было ужасно. Я пошла на аборт, я просто не могла, это было буквально невыносимо. … Вот ты говоришь: лучше безответно любить, чем быть любимым и ничего не чувствовать… У меня бы один страшный случай… у нас был один студент в группе, татарин, Фазиль его звали, у него еще были, видимо, проблемы с семьей, жил он в общежитии, и чувствовалось, что он совершенно один, видимо, он был в меня влюблен, но я никакого внимания на это не обращала, мало ли, в меня многие были влюблены, и еще у него… то ли он когда-то горел, не знаю, но у него была ужасная такая рука, почти без кожи, одни кости, и такая, скрюченная, и вот однажды мы возвращались с подругой ко мне домой, какой-то праздник был, уж не помню, Новый год что ли, и он за нами увязался, шел так чуть сзади, мы уже пришли, я ему и говорю, ты чего, хочешь зайти? Он говорит: хочу. Ну, мы пришли, а дома после праздников куча посуды было немытой, балаган, родители куда-то уехали, ну, мы взялись убирать, он нам помогал, с большим энтузиазмом, потом сготовили поесть, и вместе сели, поели, и мне кажется, что для него это было очень важно, может у них так, что когда впустили в дом, и потом у нас действительно было ощущение дома, то это что-то значит, и он с тех пор стал за мной таскаться, а потом стал за мной следить, и однажды позвонил, а сестра говорит: ее нет, она ушла, а он уже знал, с кем я встречаюсь, и он меня ждал, а я вечером вышла, он так удивился, говорит, зачем ты меня обманываешь, ну я его отшила. И вот однажды я шла домой, а он за мной. Я говорю, ты что, проводить меня хочешь? Он говорит да. Ну, проводил он меня, а в подъезде стал мне говорить, что он меня любит, что он не как другие, он на мне жениться хочет, а я побежала от него, а он за мной, и споткнулся, стал падать, и схватился рукой за полы моего пальто, и у него эта рука, обожженная и короткая, обнажилась, и меня такой ужас охватил, и я рванула наверх, а я сильная была, и потащила его по ступенькам, он вцепился в пальто, эта рука, а я еще его ногами пинаю, это был ужас, ужас… Потом он перевелся и я его больше не видела. Но до сих пор помню, и не забуду. Я думаю, что то, что со мной потом было, это в наказание за это.

В деревне целовались часа два.

— Неправильно я себя веду. Ведь уже решила — все, и опять…

Отдала журнал. «Бедный Меир» не произвел на нее впечатление, и качество перевода тоже не воодушевило. Зато понравился Жан Жене.

От Л:

«Писатель — дуэлянт, не являющийся в условленный час; он подбирает оскорбление, словно некую любопытную вещь, находку для коллекционера; потом он рассматривает это на своем столе и лишь тогда выходит на дуэль со своим оружием — словом. Многие считают это слабостью. Я называю это обдумыванием. То, что для мужчины слабость, для писателя — достоинство. Он хранит, накапливает то, что взорвет позже в своем произведении. Вот почему писатель — самый одинокий человек в мире; ведь он живет, сражается, умирает и вновь рождается всегда в одиночестве; все свои роли он играет за опущенным занавесом. А в жизни он фигура несообразная. Чтобы судить писателя, надо любить его писание той же любовью, какой любишь его, как мужчину. А большинство женщин любит только мужчину». Анаис Нин

Ну как, снизил Юваль профиль? Эйх амаргаш?

Врач направил его в Тель-Ашомер, на обследование, а пока он на базе, ждет, когда вызовут.

Маргаш? Черт его знает, смута какая-то…

Звонила тетка из издательства «Кетер», говорит, скоро выйдет антология, и мой кусок из книги. Когда все куски выйдут, попробую еще раз побегать насчет издания не иврите.

С 8 по 13 поедем на Крит. Надо «отдохнуть».

Зашел в «Стемацкий» на Алленби, там есть такая Сарит Томшински, русскими книгами занимается, предложил свою. Повертела в руках, говорит «мехубад», но мы у частных лиц не покупаем. Понимаю, говорю, но это вам, в подарок. Сразу бросила книгу, как раскаленный уголь. Может, это считается взяткой? В другом магазине, только заикнулся: мы книги не берем! В общем, продавать свою книгу, или дарить незнакомому человека — ад унижения. Но так и должно быть.

5.4. В час встретил Герца, привез его к нам. Отобедали. В Риге его встречали празднично, с цветами. Дали деньги на фильм. Рассказал о замысле:

— Все началось с того, что захотелось снять про того мальчика, из «На десять минут старше», что с ним теперь, ну да, это теперь модно, ну, я его нашел. Конечно, от того богатства эмоций ничего не осталось, лицо неподвижное, нет, он вполне благополучен, кончил университет в Швеции, у него своя фирма, отец у него в латвийском правительстве, но такое ощущение, что он пережил какой-то очень тяжелый момент в жизни, он играет в бридж, участвует в международных соревнования, вначале я поехал с ним на чемпионат мира по бриджу, это было очень интересно. … Я в первый раз приехал в Иерусалим в 88-ом, и нас поселили в Мишкенот, напротив Дормицион, и мы каждое утро вставали под звон его колоколов и любовались его стройной башней, мог ли я знать, что через десять лет похороню там Иру… … Я знал, что в больнице уже ничем не могут помочь, поэтому она умирала дома, и я думал, вот неужели ничего не останется?, и тогда я стал снимать, однажды пошел снег, это было так здорово, из двух окон было видно, и она сидела у окна, а я снимал, однажды приехала ее близкая подруга, из Америки, приехала на один день, попрощаться, и мы испекли хлеб, сами, такой вкусный получился хлеб… А она гиюр не успела пройти, и мне предложили общее кладбище у Беер Шевы, или, если за деньги, то, вот, у Дормицион, и этот, из похоронного, сразу позвонил священнику, все устроил… Меня положили на операцию, и такое настроение было, во-первых, неизвестно чем кончится, и потом для врачей ты же не человек, а такой станок, на котором они работают, и тут я решил взять камеру, сказал своему оператору, договорился с врачами, а я еще в Риге снимал фильм об операции на открытом сердце, а потом здесь уже снял похожее, это потрясающе, как они берут циркульную пилу, взрезают грудину, раздвигают, вот мы говорили об «Уроке анатомии» Рембрандта, ведь художникам разрешили рисовать в анатомическом театре только где-то в 16 веке, и я помню эти рисунки, один такой: стоит человек, и грудь его вот так раскрыта, а в «окне» этом — пейзаж, вот они раздвигают, ставят такие распорки, каркас металлический, отсекают сердце, подключают к искусственному сердцу, а это такой огромный агрегат, который жужжит и стучит со страшной силой, а само сердце опадает, в нем только немного крови оставляют и поддерживают определенную низкую температуру, а потом опять подключают, но сердце еще не действует, оно как бы забыло, что ему делать, и тогда они подключают такие два электрода, хирург весело говорит: «улю-лю», потом еще раз «улю-лю», оно вздрагивает и начинает двигаться, а потом уже бьется, и на нем еще остаются такие железные зажимы, и вот ты видишь, как они бьются, вместе с сердцем, как оно увлекает их своим биением.., вот все это мы теперь сняли со мной, и знаете, когда я решил взять камеру, то все изменилось, я перестал быть станком и стал наблюдателем, и настроение изменилось, и все. … «Урок анатомии» — моя любимая картина. Французы сделали замечательный фильм о Рембрандте, в тех же красочных тонах, с такой же подсветкой, как его картины…

Сказал ему, что давно хочу купить видеокамеру, но все не решаюсь: если серьезно взяться за это дело, все время отнимет, а просто так — неинтересно.

— Вы должны сначала решить, какую роль вы на себя берете, гостя, или наблюдателя… Трудно наблюдать и не вмешиваться. Вот я однажды на тахане мерказит видел пару, она в солдатской форме, с оружием, а он — просто, в обычном, и они сидели прямо на асфальте, и он обеими руками держал ее за лицо и что-то очень темпераментно ей говорил, это была потрясающая сцена, мне так хотелось ее снять, но я боялся, что они заметят, я раз прошелся, второй, незаметно щелкнул «леечкой», еще раз, не заметили…

Рассказал мне свою «сердечную» историю.

— В первый раз это у меня случилось, когда мне было пятьдесят, ровно двадцать пять лет назад. Я приехал в Москву, как раз на праздники, вышел из гостиницы, народ гуляет по улицам, и вдруг чувствую боль вот здесь, и тошноту, слабость. Вернулся в гостиницу, думал-думал, вызвал скорую. Приехали два бугая, сделали мне электрокардиограмму, говорят: лежи, не двигайся.

— Так они должны были вас в больницу отвезти, раз уж «лежи, не двигайся».

— Никуда они меня не отвезли, и лекарств никаких не дали, сказали полежи пару дней. И вот я лежу, за окном праздник, и чувствую, что ухожу. Но потом боль ушла, поднялась вот сюда, к горлу, перевалила за плечо, под лопатку, а потом ушла. И я встал и пошел. Первое время еще чувствовал себя не очень, а потом и забыл про это. А второй раз, уже в Риге, меня положили в больницу, инфаркт, нет, тоже ничего не делали, просто месяц пролежал, дали нитроглицерин вдогонку, если плохо, то глотать. И вот уже в Иерусалиме, зимой, Ира была уже больна, я шел по улице и вдруг чувствую — опять, взял я нитроглицирин, причем сразу две таблетки, последние были, и там еще крошки какие-то, все запихнул, и, видимо, это была слишком большая доза, это же сосудорасширяющее, и я свалился без сознания, очнулся, кто-то стоит надо мной, спрашивает: «Ата беседер? Ата беседер?» Какой уж там беседер. В больнице мне сделали центур, ну а потом… А в армии я заболел туберкулезом, один врач посмотрел, говорит: о, у вас уже дырка сейчас будет в легких, дело плохо. Ну, я тоже уж думал, все, во цвете лет. А другой врач вселил в меня надежду, говорит а вот мы сейчас вам легкое отожмем, выдержите — выживете, ну и, отжали мне легкое, хорошо еще там ничего не слиплось, нет, никаких лекарств не давали, сказали бесполезно, ну и организм молодой, крепкий, выдержал…

Герц небольшого роста, коренастый, франтоватый, в такой юнкерской фуражке. Рассказывал мне о камере, и при этом навел ее на портрет Риммы, который еще Аронштам, отец Жанны сделал, лет пятнадцать назад (выяснилось, что Герц был с ним знаком, и жену его, Зину, он хорошо знает, да, она ж была актрисой в Рижском драматическом), потом на меня. «Я не снимаю, вы не волнуйтесь, я только смотрю ракурс, подсветку…» Но я понял, что он снимает. «Бесшумно работает», — говорю. «Да». Пересадил меня под окно, снял с одной стороны, с другой. Потом дал посмотреть. Я увидел портрет жены, потом себя с беспокойным, напряженным, почти воспаленным взглядом, потом, в другом ракурсе, в мягком свете, вдруг успокоившимся, задумавшимся, потом — в третьем, почти умиротворенным, и свет из-за головы. И подумал, вот, несколько кадров, и все ухватил, и даже то, что с портрета начал, все под ее сенью, вся моя жизнь. Как он это увидел? Умен, черт. В этом-то все и дело. В рамку камеры-то каждый может смотреть, а вот что-то увидеть…

Спросил меня, что сейчас делаю. Я поведал что-то бессвязное о Христе, о том, что ситуация тогда кажется мне похожей на нынешнюю. Он кивал.

— Но вы работаете?

— Да работаю-то я каждый день, иногда целый день, но как-то не целенаправленно… Ну и хронику пишу, мы же документалисты…

К шести отвез его на Центральную автобусную. Часа через полтора он позвонил, сообщил, что доехал благополучно, поблагодарил.

6.4. Утром гуляли с женой по парку. Деревья цветут пышными белыми и сиреневыми цветами. Жена нагибает ветки, нюхает, гладит цветы.

Мимо идут два дворника, один высокий, сутулый, другой помельче, русоволосый. Высокий обращается ко мне на русском, но с непонятным акцентом:

— Каким спортом занимались?

— Когда-то — боксом. А что?

— То-то я смотрю… Вы и сейчас в хорошей форме.

— Таких бы пяток в наш парк, — говорит блондин, — головы бы им пооткручивать.

От Л:

Помнишь: твое желание посылать мне свои писания, а мое их читать, м.б. и есть «такая наша любовь»? Так что давай записки до отъезда, а то как же я буду спать без моего любимого писателя? А таблетки я принимаю только когда чувствую сердце. Ну, ты нашел профессора?

Во-первых, хаг Песах самеах! Ве кашер. И здоровья. И всей семье благополучия.

Профессора не ищу пока. Ну их.

Спать без любимого писателя конечно трудно, но и с таким любимым писателем тоже, понимаш, не уснешь…

Priglasheniye k zastolyu
Наум, привет!

Хочу предложить твоему вниманию составленный мною реферат сочинения М.О.Гершензона «Ключ веры». Предлагаю следующую форму обсуждения. Если идеи Гершензона тебя заинтересуют, ты выскажешься по этому поводу, а я в ответ, как неисправимый однодум, попробую, с учетом твоих замечаний, произвести «проекцию» этих идей на свою концепцию и «дать врачебное заключение» относительно «сотериологического диагноза» Гершензона. Разумеется, для такого «анализа» подойдет не всякий текст. В этом смысле «Ключ веры» подходит идеально, поскольку многие заключения Гершензона даже фразеологически близки некоторым обсуждавшимся нами идеям, но как раз на этом фоне кардинальные различия в подходах проступают особенно отчетливо.

Для начала несколько слов о месте «Ключа веры» в творчестве Гершензона. Это, без преувеличения, главный его философский труд, своего рода «исповедание веры». С детства интересуясь философией, Гершензон практически до старости не решался писать на теоретические темы (правда, он писал «в стол» так и не законченную обобщающую работу «Тройственный образ совершенства»), не чувствуя себя «специалистом». Ситуацию переломил Вяч. Иванов, спровоцировавший его в качестве оппонента на переписку («Переписка из двух углов», 1920 г), которая велась из двух углов палаты «Здравницы для переутомленных работников умственного труда». «Переписка из двух углов» неожиданно вызвала громкий международный резонанс, что расстроило Гершензона, так как он чувствовал, что инициативный Иванов заставил его играть по своим правилам: «тон голоса В.И. определил и мой; оттого меня коробит от этой книжки: это тон кантилены, пенье зажмурив глаза, что мне, кажется, совершенно чуждо». Похоже, «переутомленным работником» оказался только Гершензон. Поэтому в дальнейшем он был одержим идеей разъяснить и уточнить свою позицию. Это и сделал в «Ключе веры», 1922. Характерно, что это его «исповедание веры» вылилось в размышление о характере еврейского Бога; забегая вперед, отмечу, что, по моему ощущению, стремление «универсализировать» Яхве как-то связано с антисионистской (хотя и не примитивно ассимилянтской) позицией Гершензона, ни на минуту не перестававшего чувствовать себя евреем в чуждом конфессиональном окружении.

РЕФЕРАТ

Кто хочет понять человека и себя самого, должен бросить лот в самую глубокую идею, какую создал человеческий ум, — в идею Бога.

Еврейский Бог по своей природе — огонь. Скорее стихия, чем существо: бесплотный, безликий, огнедышащий, огненный Бог. «И видел я как бы пылающий металл, как бы вид огня внутри его вокруг; от вида чресл его и выше и от вида чресл его и ниже я видел как бы некий огонь, и сияние вокруг него» (Иез. 1: 27 и VIII: 2) Между тем ему как бы от природы присуща потенциальная форма воплощения; можно сказать, что в нем скрытно пребывает человеческий облик.

Бог позднейшего единобожия характеризуется абсолютной полнотою мощи и разумения. Он всесилен физически, все видит и слышит, все предусматривает, все знает, обо всем помнит; в нем полнота и равновесие всех возможных сил. Библейский Бог не таков: он — еще преимущественно стихия, не личность; в нем нет ни этой полноты, ни этой соразмерности; он необуздан и запальчив, его полновластие полно изъянов, и всеведение весьма ограничено. Подобно человеку, несдержанному в гневе, он сам боится своей вспыльчивости и принимает меры против ее непоправимых последствий.

Все древние религии без исключения начинают свой рассказ биографией верховного Бога. Один Ветхий Завет ничего не знает об истории Бога, потому что Бог-личность должен родиться и переживать различные перипетии, тогда как Бог-стихия не имеет биографии: он существовал от начала и неизменно. Биография Бога делится на две части: до сотворения мира, когда он был один, и вторая, которая, по сути, есть история его взаимоотношений с человеком. Естественно рождается недоумение: Бог и созданный им человек настолько несоизмеримы, что кажется странным, почему внимание Бога отныне всецело поглощено поведением твари. Можно подумать, что Он лично в своем существовании или благоденствии зависит от судеб человека. Бог всемогущ над неодушевленными творениями, но такой власти нет у него над тварью живою — не потому ли, что он уделил ей от своего духа, а с духом сообщил и свою свободу, свой произвол? В шестой день, кончив работу, убедился, что все устроено «хорошо весьма»; и чуть не на другой день должен был убедиться, что механизм далеко не хорош: Адам согрешил, а там все пошло хуже и хуже, и машина скоро оказалась вовсе негодной. А портилась машина только в тех частях, которые были одарены душою, и причиною порчи была именно душа или воля твари. Зачем же понадобилась Богу эта трудная и жестокая игра: одарить человека столь сладкой свободой — для того, чтобы муками заставить его в конце концов отказаться от нее?

Бог боится человека, как возможного соперника. Невольно рождается фантастическая мысль: Бог нуждается в человеке и до изнурения хлопочет о нем, но как же он и ненавидит человека за эту свою нужду в нем, и за неизбежную его свободу, и за вечную хлопотливую возню с ним! Иаков и Моисей для Бога — не рядовые фигуры из людской толпы: они — его избранники, лично знакомые ему; тем более вероятным кажется, что, повстречав одного из них в своих ночных скитаниях, Бог вдруг загорается острой злобою и, не помня себя, накинется, чтобы задушить его. (По поводу известного эпизода: Бог сам послал Моисея с важной миссией в Египет, и вот — «Дорогою на ночлеге случилось, что встретил его Господь и хотел умертвить его…»).

Такую власть имеет человек над Богом в силу своей врожденной свободы. Но и Бог обладает могущественным оружием против человека. Как властелин всех материальных сил, он легко может воздействовать на его свободную волю и принуждать ее к покорности. Следовательно, человек в такой же мере зависит от Бога, в какой Бог зависит от человека. Их отношения между собою основаны на взаимной корысти и взаимном насилии. Чудовищная мысль о взаимной корысти, которою связаны Бог и человек, так глубоко укоренилась в народном сознании евреев, что породила естественный плод, еще более чудовищную идею формального договора между Богом и человеком. С виду договор прост, гладок и тверд, как тело животного или ствол дерева. Он весь сводится к одному условию; Бог говорит: «Повинуйтесь мне в духе, и Я дам вам телесное благополучие, иначе — нет». Отсюда развивается стройная философия истории, проникающая весь Ветхий Завет. Надо верить просто потому, что это выгодно. Пророки любили изображать союз Бога с Израилем, как брачный союз: Бог — муж, Израиль — его жена. После «измены» с чужими богами жена-Израиль скажет: «Пойду я и возвращусь к первому мужу моему /то есть к истинному Богу/, ибо тогда лучше было мне, чем теперь» (Осия II: 5—8). О любви к Богу нет и помину, но благоразумие заставляет жену вернуться. Сам пророк не говорит о любви: он советует только покориться. Казалось бы, естественно было пророку спросить себя: на протяжении веков и доныне не было дня, нет часа, когда бы Израиль не изменял своему Богу; какая же неодолимая потребность чувства побуждает его беспрестанно блудодействовать с чужими, ничтожными богами? Но они не спрашивают об этом; очевидно, чувственная сторона явления, эта жажда свободы от Бога, им тайно понятна: психологически иначе не может быть; они говорят только одно: тебе дан разум — будь же рассудительна, сдержи свою страсть, останься верна мужу, чтобы не впасть в бедность или рабство. — Они знали, что не в природе человека любить такого Бога.

Как могла родиться в человеческом уме такая чудовищная мысль? Кому теперь придет на ум, что существует прямая причинная связь между его метафизическими убеждениями и нашествием врагов на его отечество? А три тысячи лет назад все культурное человечество — не одни евреи — было твердо убеждено, что непреложнее и нагляднее этой зависимости нет явления в мире. Те люди оплачивали свою веру дорогой ценой, потому что их вера совпадала с жизнью, была ничем иным, как техникой их жизни. Человек всегда был практичен и скуп, не склонен тратиться даром, и если жертвовал, то за верную прибыль, и люди жертвовали, не жалея лучшего своего достояния, изо дня в день, кровью и трудом и даже самым дорогим — помыслом своим. На такую жертвенность может подвигнуть человека только уверенное знание, которое воспринимается как безошибочный расчет. Жертва воспринималась как беспроигрышная ставка.

Смысл здесь есть, простой и глубокий. Нет сомнения: верование это в своей первоначальной, чистой форме, раньше, чем обросло коростой народных суеверий, было насквозь прозрачно: оно выражало не что иное, как познанный в опыте и всем понятный психологический закон. Божья искра не сверху падает на грешника, она зарождается в нем самом и восходит над ним. Только вера в истинного Бога дает человеку душевное здоровье; благочестивый живет нормально, то есть согласно с природою вещей. Но только выпал из человека основной стержень духа — вера в Бога, весь его душевный механизм расстроен: обуреваемый страстями, в непрестанной тревоге, он тщетно силится найти свой путь. Словом, ключ всех земных дел — в душе человека; история всецело определяется состоянием души человеческой, здорова ли она, живет ли по своему закону или нет, — а это значит: цел ли в ней или выпал из нее ее главный стержень — вера в истинного Бога.

Что же такое этот стержень души человеческой? Инстинкт веры врожден человеку, — но в такой же мере ему присущ, как мы знаем, противоположный инстинкт — личного самоопределения. Теперь перед нами открывается последняя глубина библейского учения. По мысли Ветхого Завета, Бог лично, как бы жизнью своею, заинтересован в том, чтобы человеческий род вполне и беззаветно покорился ему. И такова непреложная воля Бога, другими словами — таков предустановленный мировой закон: двоевластие двух начал в душе человеческой должно прекратиться, личность, как самочинная воля, должна угаснуть и стать лишь приемником и исполнителем Божьих велений. Таким и должен стать человек — не самозванным хозяином, ставящем себе цели, но и не механическим орудием, а усердным и умелым исполнителем.

История человечества есть в подлинном смысле педагогика. В этом грандиозно-последовательном повествовании ярко очерчены два лица — два страдальца, изнемогающих в роковой борьбе: огненно-страстный, необузданно гневный, нетерпеливый великан-учитель, обреченный во что бы то ни стало научить ученика сложному и трудному искусству, но ненавидящий и его, и самую выучку.

Миф с самого начала воплощает в себе два основных познания мысли. Во-первых, он знает мир уже не раздельной множественностью самочинных явлений, но совокупностью организованных систем; такое понимание достигает предела в идее единобожия. Это высшее познание, за тысячи лет предвосхищающее последний итог науки. Мифология опережает также и последний вывод философии: люди в своем мышлении искони, хотя и безотчетно, руководились той истиной, которую научно выразили Кант и Шопенгауэр, истиной о субъективности своего миропознания. Мир познается как внеположная данность и вместе как имманентный себе образ. И тут еврейская религия представляет чистейший тип религиозного творчества. Ветхозаветный Бог среди всех богов человечества — наиболее ясный символ мира, потому что наименее воплощенный: скорее стихия, чем личность. Вот почему у него нет ни жены, ни помощников, ни личной жизни, ни атрибутов власти. И все же воплощенный образ Бога — до конца ядро еврейской религии. Древний Бог жив, как личность, и в сознании пророков, с прежним обликом пламенной стихии.

Кочевники Синайской пустыни восприняли мир как неистовство и ярость движения, как бушующий ураган огня. Или нет: так они восприняли не внешний мир, но собственный дикий, пламенный, необузданный дух — сердце и вместилище мира. Вселенная и единосущный ей человеческий дух — неукротимый огненный вихрь: вот познание, олицетворенное в образе библейского Бога. Это безыменный и безликий, но реальный Бог, носящийся самумом по миру, распаляющийся пламенем, извергающий дым и горящие уголья, плавящий горы, бешено-вспыльчивый, беспощадный, ревнивый, нетерпеливый, забывчивый. Но Бог — еще и законодатель, олицетворение совокупности сил, образующих вселенную в их безостановочном движении, другими словами, — олицетворение тех непреложных стремлений к совершенству, которые человек ощущал в своем духе и видел стихийно проявляющимися в своем общежитии. Однако в эту раннюю эпоху созерцание и истолкование еще далеко преобладают над законодательным или моральным элементом религии. Бог Синайских кочевников — преимущественно энергия. Борьба с природой вне и внутри себя была еще слишком трудна и принуждала человека направлять всю зоркость на изучение ближайшей действительности; активные энергии чувствовались несравненно сильнее потенциальных — и Бог был нужен прежде всего как наглядная схема мира. Но черты долженствования, с самого начала сквозившие в схеме, с каждым днем все яснее проступают и постепенно сами складываются в систему.

Как отличить человеку среди несметных влечений, обуревающих его, должные, мировые, от личных, преступных по законам мира? Твердо устанавливается иерархия властей и подчинения: мировая воля через объективный разум рода обуздывает личность, и, наоборот, личность, повинуясь велениям рода, осуществляет мировой план. Род, как орган мировой воли, непогрешим, его воля — истина; но такова, разумеется, лишь чистая воля рода, сообразная с его сущностью. Эта чистая воля заложена в каждом из членов рода и должна быть проявлена их совокупными усилиями; она отлична от эмпирической воли рода, которая представляет собою лишь равнодействующую всех личных своеволий.

Так религия в строгой последовательности своего развития необходимо порождает мораль или, вернее, узнает свою собственную сущность в тех нравственных побуждениях, какие для своей цели высказывает и культивирует в личности общая жизнь. Узнав в морали свой лик, религия нераздельно сливается с нею, включая ее в себя. Твердо устанавливается иерархия властей и подчинения: мировая воля чрез объективный разум рода обуздывает личность, и, наоборот, личность, повинуясь велениям рода, осуществляет мировой план. Таков нравственный смысл ветхозаветного мифа о договоре Бога с Израилем: Бог может обрести полноту своего бытия лишь усилиями единственного разумного создания — человека; и вот он чрез своего естественного посредника, ближайшего к личности, — чрез род, — наставляет ее разум и движет ее волю в должном направлении.

Пока мифологический элемент в религии преобладал над моральным, пока Бог представлялся всемирным существом, отдельным от личности, до тех пор человек мыслил свое отношение к Богу, как отношение механическое. Тогда Бог требовал от человека только веры в себя, и религиозное сознание обязывало человека к изъявлению его подданнических чувств по отношению к Богу в виде славословий да вещественно-символической дани — жертвоприношений. Когда же мировой закон был осознан не внеположным человеку, а его собственным имманентным законом, нормою человеческого духа, тогда формальная дань потеряла смысл. Становилось ясным, что Бог требует себе всей воли человека в ее конкретности; свой мировой долг человек может исполнить не одной символической данью, но реальной службою миру, исполнением его закона в каждом своем поступке.

Эту моральную мысль еврейской религии выражало ветхозаветное пророчество, начиная с первых великих пророков, с Амоса. Они все говорят одно: теперь уже не довольно внешнего служения Богу, как лица — лицу; Бог требует уже не вещественной дани — жертвы, но сама личность должна отдаться Богу вся без остатка. Другими словами, Бог и человек не два отдельных существа, но Бог — чистейшая и реальнейшая сущность человеческого духа. Если хочешь жить в благоденствии, отрекись от своей личной воли, покорись родовой воле. Личная воля ошибочна, родовая воля верна, согласна с мировой волею. Если же будешь упорствовать в личном своеволии, знай: ты весь во власти мира: он принудит тебя чрез материю подчиниться родовым велениям его единого закона.

С виду еврейская религия /после пророков/ нисколько не изменилась. Но внутренне Бог Амоса глубоко отличен от Бога Деборы. Мир — закономерно и непреложно осуществляющийся замысел, или, по терминологии старого мифа, — замысел Бога. Исполнять вселенский замысел, не противиться ему и не лениться — естественное существование человека. Напротив, непокорность мировому замыслу противоестественна.

Древний Бог евреев олицетворял самосознание полудикого духа, который уже осознал себя средоточием и прообразом мировой воли, но только как неукротимой энергии, а не как закономерного движения. Оттого древний Бог требует прежде всего — общей любви к себе, почтения и страха. Он безнравствен, как человеческий дух в ту пору; ему нипочем толкнуть человека в соблазн, вовлечь в обман или погубить коварством; его жестокость безмерна. Он беззаконен, то есть неразборчив в средствах; у него один закон — еще не расчлененный замысел мира, и для него хороши все средства, которые заставляют человека признать обязательным для себя этот замысел.

Но теперь /на «пророческом» этапе/ уже компаса мало. К прежнему требованию: повинуйся мировому закону — воле Бога, присоединяется другое, более точное: в частности, повинуйся человеческому уставу мирового закона — разуму рода. Бог по-прежнему мыслится отдельным от мира всемирным существом — и в то же время воля Бога уже познана, как сверхличная, родовая воля самого человека, — Бог вочеловечился, то есть человек осознал закономерность своего духа закономерностью вселенского бытия.

В этом воплощенном образе вочеловечение Бога представляет зрелище потрясающего трагизма. Бог, как символ только созерцаемой сущности, был, без сомнения, величаво спокоен в своей миродержавной мощи. Но то время минуло давно; таким уже не помнил его еврейский народ. Уже на заре сознания пребывающий Бог является Богом стремящимся, волящим, повелевающим. А желать значит не иметь, и потому желание — страдание. Бог хочет отождествить со своей волей волю человека; отдельный от человека, он хочет слиться с ним безраздельно. Бог тщетно стучится в человеческое сердце, увещевает и грозит, и глубоко страдает, потому что его собственная предустановленная воля — то, на что он обречен самой сущностью своею, — стать человеком. Он должен умереть, как Бог в воплощенном образе, поскольку мир болен в самой сердцевине своей — в человеке. Поэтому путь Бога в истории — крестный путь. Он требует немногого: только воли человека.

Жизнь — сложное и опасное искусство, подобное работе со взрывчатыми веществами. Малейшая ошибка грозит тяжкими повреждениями, болью и смертью. Каждое из окружающих меня созданий — индивидуальность, и каждая индивидуальность стремится утверждать свое бытие за счет других; в каждом особенное взрывчатое вещество — его воля, — во мне также — и действия его я не знаю. Но взрыв одного вызывает взрыв другого; я сам неведомым взрывчатым веществом ежеминутно вызываю взрывы кругом. Уже пещерный человек владел огромными познаниями по технике обращения с взрывчатыми веществами природы и собственного духа. Всякая религия есть свод таких знаний. Но еврейский народ первый в полном объеме определил задачу разума: надо поставить исследование в мировом масштабе. И, не дожидаясь других, один предпринял гигантский труд, плодом которого должно было быть спасение человечества, предпринял и исполнил, насколько сумел, — во всяком случае, с величайшим рвением и непоколебимым мужеством, «весь в язвах» от бесчисленных взрывов изнутри и извне.

Он доказал неопровержимо и навеки три положения. Во-первых, субстанция взрывчатых веществ — воля — во всех созданиях, образующих мир, вопреки многообразию их форм и проявлений, — одна и та же. Во-вторых, человеческий дух — концентрированная и потому сильнейшая форма всеединой взрывчатой субстанции, воли. И в-третьих, человек, один из всех созданий способен, а следовательно, и призван превратить беспорядочную взаимовзрывчатость созданий в гармоническую. Представляя сильнейшую форму мировой взрывчатой субстанции, человеческий дух владеет абсолютной детонацией в мире, и его постепенное упорядочение есть упорядочение всей взрывчатой, то есть волевой системы мира. Концентрация же мировой воли в человеческом духе есть разум: самосознание воли; в силу самосознания человек способен волею обуздывать волю, то есть упорядочивать свою собственную, а тем и мировую взрывчатость. Но личность своевольна. Единственной школой, научающей ее упорядочивать ее внутренние взрывы, является общежитие; родовой разум есть теория правильных помыслов и желаний. Усвоив в этой школе технику правильных межлюдских взрывов, личность становится вообще гармонически-взрывчатой, и тем устрояет мир. Бог-мир изначально создал человека по своему образу и подобию для того, чтобы в конце времен человек преобразил его в новый, лучший мир, — окончательно создал Бога. Тогда уже не будет раздвоения на объект и субъект: мировая воля нераздельно сольется с волей человека, Бог и человек будут одно.

Таким образом, ключом веры, сущностью религии, является мысль о космически-правильном поведении человека, как непреложном условии его благоденствия. Религия и была методологией такой правильной, благополучной жизни.

Для достижения этой цели религия предлагает человеку два средства: во-первых, держать свое сознание космически-открытым; во-вторых, в человеческом круге держать свое сознание социально-открытым. Оба требования по смыслу — отрицательные. Религия всегда отрицательна; она руководит человека только по пути к свободе и до свободы: она учит человека отрешаться от его упрямой замкнутости. Каким он будет по освобождении, она не говорит и не дает ему никаких указаний для той будущей, свободной жизни, потому что это невозможно, да и не нужно. Выйди только из твоего личного круга чрез человеческий круг во вселенскую жизнь: там мировая воля, без задержек циркулируя в тебе, будет сама безошибочно направлять твои шаги в целостном движении всей твари к неведомому совершенству.

Всегда твой

Матвей

Жена утром, держится за член

— Ты меня заводишь. Как эта называлась, которой мотор заводили?

— Монтировка.

— Вот.

Posle pervogo stakana
Матвей, привет!

Спасибо за приглашение, «застолье» всегда радует мое сердце. Я прочитал текст с огромным интересом и даже воодушевлением. И обратил внимание на «фразеологическую близость» рассуждений Гершензона (о роде) с твоими установками.

Мысль о том, что еврейский Бог — стихия, причем огненная (тут совсем близко до Гераклита), подтверждается всеми мистическими текстами, с коими я сталкивался. Все описания Престола Божьего, и даже ангелов — описания бушующего огня (ангелы тоже оказываются огненными субстанциями). И в книге Иова Бог — стихия, и даже возмущается, когда от него требуют «ответа» или «отчетности». Вот только странная это стихия, целенаправленная, у нее есть Цель!

Я думаю, что главная мысль Гершензона, а, возможно, и создателей Ветхого Завета (и это совпадает с твоей основной мыслью), что у «мировой воли», Бога или просто «мира» — есть Замысел. Это даже не мысль, а «первоинтуиция», и даже не первоинтуиция, а вера. Главная вера — это вера в Замысел. А в чем он состоит? В гармонизации всех индивидуальных воль в одну единую волю Божью, или «родовую»? А какова цель этой Воли Божьей? Кто-то научился ее понимать? Да, вся еврейская работа по комментарию, толкованию священных текстов это есть попытка понять Замысел. Но все это творчество тысячелетий основано на вере в то, что Богом дан священный текст — Тора, там все прописано и надо только разобраться. То есть должны быть какие-то аксиомы, даже у веры. А Гершензон все основывает на мировой воле, она же родовая, она же Божья, но в сущности-то в Бога не верует и занимается, пусть и «для себя», философией. И мне кажется, что вы, ребята (ты с Гершензоном), хотите выдать желаемое за действительное: вам хочется, чтобы мир был упорядочен, имел бы смысл, цель, Замысел, и даже «гармонию». И не случайно опус Гершензона заканчивается оптимистическим гимном типа все будет хорошо: настанет «новый, лучший мир», «уже не будет раздвоения на объект и субъект: мировая воля нераздельно сольется с волей человека» (если, конечно, будете, суки, выполнять волю Божью). Но раз уж речь о стихии, то гармония, или некая «красота» в этом мире возможна только дикая, как игра цветов неба на закате. Да, мир — стихия, и человек — часть стихии, но стихия хаотична, бессмысленна и непредсказуема. А Гершензон еще верит не просто в Замысел, а в «непреложное стремление к совершенству» («Тройственный образ совершенства»).

Но если допустить, что есть некий Замысел, только мы его не знаем, но должны познать, то это опять же сказка про белого бычка: мир познаваем, только процесс познания бесконечен. Что ж, вперед, ребята, я не против процесса познания. Но мне кажется, что Замысел мы знать не только не можем, но и не должны, иначе будет «неинтересно», ни нам, ни Богу. Жизнь остановится. Это как в твоей философии искусства: знание процесса спасения не только не спасает, но и может разрушить непосредственность переживания экстаза спасения.

Теперь насчет истории, как педагогики, то есть Бог, он же мировая стихия, «учит» человека жить по его «законам», в соответствии с Замыслом. И как он учит? Через род (тоже твоя любимая идея): род всегда прав, «личность, повинуясь велениям рода, осуществляет мировой план». Но кто мне скажет что такое «веление рода», его «коллективный разум»? И в духе ли Божественных наставлений его веления, а не случайная и сиюминутная «равнодействующая всех личных своеволий»? Значит должны быть какие-то жрецы, старейшины рода, власть, которая мне все расскажет и укажет правильный путь, так что ли? «Твердо устанавливается иерархия властей и подчинения». Так мы эту власть раввинов и попов, а также всяких буржуев еще в 17-ом скинули. И это было коллективное веление рода! Так что, опять полезем под ярмо всяких власть предержащих да «объяснителей»?

Сознательно, или бессознательно, Гершензон туда и клонит, когда пишет о морали, что «религия узнает свой лик в морали», то есть религия становится сводом законов, которые все призваны выполнять, стихия жизни обретает каркас. Замечательно, душа верующего успокоилась: выполняй законы и ты на правильном пути (в рай). Так вера в Замысел становится верой в жрецов-законодателей. «… личность, как самочинная воля, должна угаснуть и стать лишь приемником и исполнителем Божьих велений». А на деле — велений попов и раввинов. А кто они такие? Много книжек прочитали? Да и я немало. Или у них нет своих «житейских» интересов, только божеские?

В общем, получается, что вера — это покорность. И дело не в том, что душа моя против покорности, допустим, это мои проблемы, но покорность означает конец той самой свободы выбора и личной воли — зачем она тогда была дадена? «Таким и должен стать человек — не самозванным хозяином, ставящем себе цели, но и не механическим орудием, а усердным и умелым исполнителем». Исполнитель — это и есть орудие.

В общем, либо стихия, либо Замысел.

«Вселенная и единосущный ей человеческий дух — неукротимый огненный вихрь: вот познание, олицетворенное в образе библейского Бога. Это безыменный и безликий, но реальный Бог, носящийся самумом по миру, распаляющийся пламенем, извергающий дым и горящие уголья, плавящий горы, бешено-вспыльчивый, беспощадный, ревнивый, нетерпеливый, забывчивый».

Это мне подходит, красиво. Но если Бог — стихия (у Гершензона он совсем уж гераклитовский — столп огня), то как он может быть «еще и законодателем»? Да еще «олицетворением тех непреложных стремлений к совершенству»?

«Бог Синайских кочевников — преимущественно энергия». С одной стороны — «энергия», а с другой — «наглядная схема мира» (подчеркнуто). Что-нибудь одно, либо стихия-энергия, либо схема. Стихия на то и стихия, чтобы схемам не подчиняться. Или как?

В общем, у бедняги в голове все перепуталось.

Странные тексты возникают у людей, так сказать, полурелигиозных — особенно из евреев –, то есть пишущих о Боге серьезно, как о чем-то «живом», но в то же время не с точки зрения веры, а — доморощенной метафизики.

Вот, допустим, евреи осознали и даже придумали свод законов «общественного общежития», дабы выполнять эту Божью или Мировую волю, тот самый «еврейский Закон». Так что же Гершензон ему не следует, что ж он не следует воле рода еврейского, и вместо того чтобы Тору учить, где только и можно найти «знаки» Замысла, изучает нахрен ненужную никому русскую литературу? Талмуд ему не указ? А кто ему указ, кто ему «раскрыл Замысел», Пушкин? Или, может, Чаадаев?

И потом, если Бог вочеловечился, то он теперь как бы и не нужен, умер стало быть?

Тут Гершензон явно гнет к христианству: Бог — страдалец, «путь Бога в истории — крестный путь» и т. д.

И на этом фоне особенно смешны всякие инфантильные попытки возвеличить «нашу нацию», такой своеобразный «интеллигентный» национализм, или национализм для интеллигентов (универсалистов!): «Но еврейский народ первый в полном объеме определил задачу разума (великий еврейский народ, ВЕН!, как говорили на идиш: вус? вен? — где, что?): надо поставить исследование в мировом масштабе. И, не дожидаясь других, один предпринял гигантский труд, плодом которого должно было быть спасение человечества, предпринял и исполнил (ВЕН), насколько сумел, — во всяком случае, с величайшим рвением и непоколебимым мужеством, „весь в язвах“ от бесчисленных взрывов изнутри и извне (о, ВЕН!)».

Кстати, утверждая, что «единственной школой, научающей упорядочивать внутренние взрывы, является общежитие», Гершензон оказывается на поле социологии, тот же Мосс, кстати, современник Гершензона, прекрасно объяснял религию через «общежитие».

В общем, ключ веры это просто желание упорядочить мир, страх хаоса и неопределенности.

«…мировая воля, без задержек циркулируя в тебе, будет сама безошибочно направлять твои шаги в целостном движении всей твари к неведомому совершенству». Да она и так во мне вовсю циркулирует и куда-то меня направляет. Может, и к совершенству, дай-то Бог, знать бы только что это такое…

В общем, что я тебе скажу… Как еврей еврею… Много духовного поиска.

Всегда твой

Наум

От Л:

Хаг херут самеах тебе тоже! Как я буду засыпать, это не твоя забота, а записки пришли пожалуйста перед отъездом чтоб я знала к чему еще ты потерял интерес.

А вот к запискам и потерял, все это кажется мне дурной бесконечностью круговорота и продолжать надоело.

8.4. Седер Песах. Очередной маразм. Брызжущая гневной энергией теща, затюканный тесть с несчастными глазами, ерничающий шурин («Господу Богу помоо-лимся!»), никакого седера, который мне почему-то хочется сделать по всем правилам, но воевать с «народом» лень. Мама заискивает перед тещей: «садитесь, садитесь!», теща: «А я хочу постоять!», сноха «подкалывает»: «рыба ничего, только соли мало»…

Сытую тещу повело на воспоминания чуть ли не о выходе из Египта:

— Я сегодня разговаривала с дядей Семой по телефону, он в Новосибирске, брат матери, ему уже девяносто два, или три, он тысяча девятьсот восьмого года рождения, я очень хорошо помню, я очень люблю дядю Сему, он был генеральным прокурором Новосибирска, а во время войны он был в военной прокуратуре, а потом его бросили на Армению… мой дед бежал от белополяков, они так издевались над евреями, они его страшно избили, и он еле дошел до нашего городка, пришел к маме, сказал покажи мне внука, а Борис тогда недавно родился, и он так над ним плакал, а потом он через несколько дней умер, он ездил по всему миру и сделал много хорошего советской власти, он был купец первой гильдии, да, а бабушка успела унести в эвакуацию горшок с царскими золотыми монетами…

На просьбу мамы говорить «потише» она обернулась на открытое окно и почти закричала:

— Пусть все слышат, пусть кегебе слышит, я ничего не боюсь, да, в Сибирь, через всю Россию, и горшок шел за ней… а другой дядя погиб на рапирах, он занимался рапирами… когда евреи стали скрывать свое родство… я поехала к нему в 1938 с Изенькой, который потом погиб, и я помню солнечное затмение, тогда произошло солнечное затмение, вдруг стало темно, так страшно, мачеха стала кричать: «Конец света! Конец света!», а дядя Сема ушел с тетей Розой, а она все кричала: «Конец света, конец света!», она была такая местечковая, верующая… и я пошла в центральную прокуратуру, я ничего не боюсь, я решила разыскать дядю Сему, меня долго расспрашивали, кто я ему, я не героиня, я нормальная женщина…

— А где горшок-то?! — орет шурин.

— Игорь, как тебе не стыдно! Это твои родственники! Твои, твои!… а другой брат погиб в империалистическую… перестаньте курить, Илюша, иди сюда… всё, вы от меня устали, я молчу, здесь меня не уважают, я вам никогда больше не буду ничего рассказывать, здесь не уважают Любовь Рафаиловну…

Для Л:

Обещают похолодание. Читаю Розенштока-Хюсси. Едем на Крит. Пароход уходит, машу тебе рукой…

13.4. Наговорил Р на автоответчик: «А я думал, ты мне нашепчешь что-нибудь. Я без тебя измаялся на этом Крите…»

Перед отъездом не выдержал, «исповедался» Аркадию. Он говорит: «Тебе повезло. У меня за всю жизнь никогда не было классной женщины». А у него много было. Но он искал перепихнуться. И весьма преуспел в этих поисках. Вот и она тоже, перепихивается, небось, с утра до вечера, и горя мало.

Написал Юле-переводчице о фильме Гринвея «Восемь с половиной женщин».

Наум

Имя знаю, фильм — нет. У нас не идет. Видео нету. Если не лень, опишите «картинку».

Спасибо, Юля

Юля, привет!

Фильм пересказать невозможно. Это такая перекличка-полемика-фехтование с Феллини и со всей «эпохой Феллини» (культурной эпохой), которая была еще эпохой относительно «непосредственной». А теперь без «юридических советников» внутри себя человек шагу не сделает, ни одного захудалого чувства не возникнет неотрефлектированного, не занесенного в «культурный протокол». И как все это «непосредственно» сказывается на «любви-с». Хотя «трудный опыт» показывает, что если баба (пардон за фольклор) «зацепит», то хрен отрефлектируешь… (за фольклор я уже извинялся) А может это у меня «старое» сознание работает, на Феллини ж воспитывались, если не хуже…

Наум

Prodolzenie filosofskoj p’janki
Матвей, привет!

Вернулся с Крита. От минойской эпохи осталось маловато. «Реставрация» Кносского дворца на потребу туристским толпам смахивает на публичное поругание. Правда, подлинники фресок они снесли в музей, от них немного осталось, фрагменты: орнаменты, даже портреты, причем умиротворенности необыкновенной. Не злой был народ. Что-то (по умиротворенности) от нежных губ древних египтян, хотя сами «минойцы» были востроносенькие.

Читал Розенштока. Это тебе, понимаш, не Гершензон какой-нибудь. (Впрочем, «логических противоречий» и у него хватает.) И концепция мировой истории у него оригинальнейшая. У меня давно уже (с эпохи Деррида) не было такого ощущения, что читаю нечто гениальное.

Хотя ваши концепции как бы «в разных плоскостях», у него все «на языке» стоит (как на средстве коммуникации), а у тебя — «на роде», но все-таки есть «сегмент пересечения», например, язык у него — продукт ритуала, а история — история «спасения». Только у него человек «языком» спасается, а у тебя — искусством (как наследником ритуала). Но язык и искусство все-таки как-то связаны… «Спасение» вы тоже понимаете по-разному (твоя концепция мне ближе), он — как коммуникацию, всеобщий разговор, всеобщий мир (все эти евреи-либералы-универсалисты, да еще крещеные — за мир), а ты — как терапию трагического сознания. Он, видать, настрадался из-за Гитлера-Сталина, натерпелся от всей этой страшной эпохи, вот и кажется ему, что «мир во всем мире» уже и спасение.

Наум

16.4. С одиннадцати до шести были в номере. Все вернулось, и во сто крат сильнее. Я вдруг освободился от ревности. Все-таки она меня любит. И я счастлив. Когда расставались, сказала грустно: «Одни ставни закрываются, другие открываются…»

Потом еще поехал на вечер «Сплетения». Тарасов стоял у входа с прозрачным пластмассовым стаканчиком, в котором болталась прозрачная жидкость, рука его дрожала. «Никак из запоя не выйду. Я написал охуительную прозу. Я говорю Пете Птаху: Сошкин скажет, что Тарасов совсем сошел с ума. И что ты думаешь, звонит мне Птах: мне только что звонил Сошкин, он в ужасе, говорит: Тарасов окончательно сошел с ума! Ха-ха-ха!»

Цигельман читал свой очередной роман. Вайскопф и Цоллер превозносили — их человечек. Цоллер выразил разочарование читающей публикой, что она еще плохо знает своих цигельманов, мол, «мы вывезли из России русскую лень и нелюбопытство», ругал постмодерн и современное кино, где, мол, теперь Феллини. Плохо твое дело, Федерико, раз ты Цоллеру нравишься. Это меня так расстроило, что уехал. Устал, впрочем.

Сошкин, кстати, уделил мне от щедрот редакторских два номера.

На работе читал стихи Тарасова. Позвонил ему, но он не дал рот открыть:

— Ты не много потерял, что ушел. Хамство. Представляешь, Петя стал читать, а Вайскопф ему вдруг: «Спасибо», посреди стихотворения, представляешь?! Птах дико обиделся и ушел. Сказал, что с журналом он покончил. Сошкин в тихой панике. Я тоже хотел уйти, но я не мог бросить Люсю одну. Я хотел устроить им праздник, они меня просили прочитать «Возвращение в Пунт», я бы им устроил праздник минут на двадцать, но в знак солидарности, прочитал только стихотворение, посвященное Птаху. Птах у меня дома совсем разъярился, позвонил Вайскопфу и сказал, что жалеет, что не дал ему по физиономии. Вайскопф ужасно расстроился. Не спал всю ночь. Нет, ты не понимаешь, во-первых, все молодые — за Птаха, Птах еще и классный оформитель, даже Сошкин сказал, что без Птаха журнала не будет. Он считает, что Вайскопф должен извиниться. Но теперь уже поздно, после того, как Птах пожалел, что морду ему не набил…

В конце я все-таки вставил про то, что мне его стихи понравились. Принял, как должное. Впрочем, поблагодарил.

Mezhdu pervoy i vtoroy

Наум, привет!

Вопреки незыблемому русскому обычаю («Между первой и второй — перерывчик небольшой»), благодаря твоему «визиту к Минотавру» перерывчик затянулся, из-за чего я накатал довольно много бессвязных страниц по поводу Гершензона, который увлек меня чрезвычайно и, хотя и не стал моим официальным «клиентом» (о евреях писать в «русской печати» почему-то не могу), занял, в качестве фона к «русской идее», почетное место неподалеку от Шестова. Поскольку тебя Гершензон не увлек, и даже, как я чувствую, «раздражил», не смею настаивать — «Первая рюмка колóм» (но зато дальше-то, дальше: соколóм и, наконец, мелкой пташечкой!) Поэтому принимаю предложение поговорить о Розенштоке, которого знаю хорошо и о котором имею давно устоявшееся мнение. Высказывать его заранее не хочу, дабы не помешать тебе высказаться вполне спонтанно.

Что касается «Минотавра», то хочу тебе доложить, что в определенный, причем узловой, период русского «серебряного века» (примерно в 1904—1908 годах) вокруг сравнительно недавно открытой «Крито-Минойской культуры» наблюдался невиданный накал страстей. Мой подопечный Флоренский, фантастический, между прочим, эрудит, настолько проникся духом этой культуры, что сильно скорректировал, с учетом этого материала, общую историко-культурную концепцию и построил схему, весьма близкую к «маятнику Чижевского» (но задолго до него). Если этот сюжет тебя интересует, могу кое-что процитировать и пересказать из Флоренского (хоть и мерзкого, но, как ни крути, гения).

Как дела в Израиле? Кажется, напряженность возрастает. Довольны ли вы Шароном? Изменилась ли ситуация в связи с тем, что американцы, кажется, перестали «выкручивать руки» (или, по крайней мере, ослабили нажим)? Какие вообще перспективы? Все ли в порядке у сына?

Всегда твой

Матвей

Матвей, привет!

Напряженность действительно возрастает, но это вектор в нужном (как я это понимаю) направлении. Так что лично я пока Шароном доволен. Он медленно, но верно их «жмет» (и американцы пока не лишают «свободы маневра»). Стреляют и взрывают они много, но, слава Богу, бестолково, отстреливают же их активистов довольно эффективно (только мало), ну и вообще «давят», общеполитическую поддержку (даже в арабском мире) они теряют. Скоро, как тот заяц из мультика, упадут на спину и закричат: лежачего не бьют. В общем и целом, политика Шарона особых возражений пока не встречает, «оппозиция» внутри пра-ва, а левые заткнулись, разве что «наши» арабы психуют (один член Кнессета от «исламской партии» — есть такая! — послал президенту Сирии соболезнование по поводу гибели сирийских солдат во время недавней атаки изр. ВВС на сирийский радар в Ливане, назвав при этом изр. пр-во «фашистским». Когда его робко спросили, а почему он не послал соболезнование семье израильского солдата, погибшего перед этим от противотанковой ракеты, выпущенной с ливанской территории, то он сказал, что изр. солдат — захватчик, и нечего сравнивать. Перспективы? Так и будем колупаться. Выхода нет. На б’ольшие уступки мы пойти не можем (Барак «съел» весь лимит), а Арафат, после того, как положил столько своих людей, тоже не может согласиться на то, на что не согласился раньше (да и этого Шарон ему не даст). Так что дело идет к взрыву, надеюсь, «очистительному».

Сын (который в армии), слава Богу, в порядке, потихонечку служит, теперь уже не на самом «острие».

Все, что ты накатал по поводу Гершензона я с удовольствием прочту, пошли. Сам он меня действительно не очень увлек, но тем интересней, что ты там разглядел в контексте своих изысканий. А заодно и «русскую идею» освежи в памяти. У меня сия «идея» прочно ассоциируется с чем-то занудно прекраснодушно бессодержательным. Кстати, посмотрел недавно «Про уродов и людей» Балабанова, не знаю, как насчет «русской идеи», но «русская жизнь» изображена впечатляюще.

А что Флоренский писал о минойской культуре? Я, признаться, мало что уловил в этом туристском киче. И из-за чего сыр-бор разгорелся в начале века по сему поводу?

И мнение о Розенштоке изложи, раз хорошо его знаешь. Интересно, что «диалогизм», стремление «договориться» — чисто «еврейская идея», и она противоречит проблематике «господства-подчинения», которую Розеншток тоже поднял, назвал «важнейшей», но никак не прояснил (для меня). И не согласен я, что Израиль «лишь терпел смерть в процессе ожидания Мессии», а Греция «забывала» о смерти в художественном творчестве. И то, что христианство открывает путь к единству культур — не согласен, скорее — постмодерн, смерть христианства, когда «все флаги в гости будут к нам».

Чувствую, что «растекаюсь по древу», а надо бы «сосредоточиться». Подай пример. С нетерпением жду следующего тоста.

Всегда твой

Наум

P.S. Посмотрел на днях по русскому ТВ фильм о туринской плащанице. Персонажи — крещеные евреи — «выгораживают» Пилата, мол, хотел помиловать, даже «бичами побил», чтоб «евреев удовлетворить», но «еврейский народ все равно потребовал: распни его». «Фактическая» часть («отражение на простыне») подана загадочно, я даже подумал, что хорошо бы почитать про это что-нибудь «объективное», все-таки подопечный. Так что если встретишь толковую книжку на тему, возьми.

17.4. Поехал к Гробманам обсудить текст. Вернули на доработку. Отношение к названию неопределенное. НЛО издает дневники Гробмана, толстенную книгу, начиная с шестидесятых. Ира говорит: мемуаров много было, а дневников еще не было, его — первый. Дала почитать кусочки. Сухой каждодневный, местами ежечасный, перечень событий личной жизни, которые автор полагает событиями в мировой культуре.

— Ну, как? — спрашивает Ира.

Это как спросить: «Ты меня любишь?» Ну, конечно, люблю.

— Пришлось мне, — смеется, — выкинуть про все аборты, которые бабы от него делали. Да ты что, мужья же ничего не знают…

На мое замечание, что это было бы самое интересное:

— Да ты что, нельзя такие вещи делать.

Откушали кофию.

— Ты на вечере «Солнечного сплетения» был?

— Был.

— А что там произошло?

Разведка, значит, работает исправно. Пересказал разговор с Тарасовым.

— Ну, Вайскопф хам, это известно, — сказал Гробман.

— Так что, там серьезный конфликт? — Ира была почти счастлива.

— Черт его знает, — говорю.

У Гробмана идея: «Мы с Димой Сегалом (оказывается Лена Толстая до Вайскопфа была замужем за Сегалом!) решили организовать „Европейский форум“, такой мозговой центр, в пятницу первая встреча. Приходи. Вот мы тут манифест написали, обсудим». Он подошел к окну и схаркнул во двор. Еще Ира похвасталась новым приобретением: рисунок Кацмана «Ленин на смертном одре», с резолюцией Дзержинского «Не выставлять».

Р оставила запись: «Как ты себя чувствуешь?» А я вчера, когда на третий заход пошел, вдруг испугался. Так и не кончил. Как китайский император. Она говорит: так не честно, я кончаю, а ты что? Экономишь? Экономлю, да. Лежал, прислушиваясь. Вроде стучит, сердечко-то, но не чересчур шибко. «Что с тобой, опять?» — спросила испуганно. «Не, все нормально».

Позвонил. Заверил, что все нормально. Что люблю и счастлив. Так и есть.

Дорогие Стелла и Саша!

Огромное спасибо за книгу Стеллы! С удовольствием читаю «самую эротичную русскую поэтессу». Стелла, поздравляю!

Всегда ваш

Наум

От Л: А я тут была в концерте. Давали Малера и Стравинского. И вдруг поняла почему мне так хотелось подарить тебе Моцарта. Стравинский уже стесняется своих чувств, а Малер еще нет. Это и есть их разность по «времени»… ну, ты будешь мне записки слать или мне другого писателя полюбить? Заодно и стихи Тарасова. Эйх а маргаш? Как обстановочка в связи с последними событиями? Как съездил? Как чувство свободы?

Изголодавшаяся читательница, поклонница вашего таланта

18.4. По дороге с работы, в машине, вдруг звонок на чудотелефон. Из Америки.

— Привет! Вот здорово! Нормально, нормально слышно. Как дела?

— Я тут посмотрела китайский фильм, там один говорит: прошлое можно увидеть, но нельзя потрогать. Ну, вот и решила позвонить, хоть голос…

Потребовала, чтоб записки послал. Подсела на сериал.

19.4. Позвонила С, она теперь большая начальница в Сохнуте, может, обломится что-нибудь с поездками. А то, говорит, посылают бог знает кого. А вот такого интеллигента, как я, понимаш… Книга моя у нее на столе, настольная книга. Но она ее еще не прочитала. Шрифт очень мелкий.

Позвонил Ире Гробман, сказал, что героическими усилиями пару страниц убрал и название предлагаю другое: «Время не лечит».

— Я сейчас запишу, потом подумаю, через час Яшка уезжает, ни о чем сейчас думать не могу.

— Ладно.

— А ты знаешь, что Гробману дали премию Дизенгофа?

— Нет. Это что, литературная?

— Художественная. Да мы и сами пока не знаем, только что сообщили…

— Ну, передай ему поздравления, замечательно. Может, и заплатят еще?

— Ну а ты как думал.

Послал Л записки. Дописал:

Знаешь, я решил с дневниковыми плутнями завязать. Будет проще, если ты спросишь прямо обо всем, о чем захочешь спросить, а я прямо (или как смогу) отвечу, чем я буду посылать тебя «сексуальные протоколы», а ты — «молчать, как Зоя Космодемьянская». Я понимаю, что простота иногда «хуже воровства», но и вороватость опротивела. Ну, а если писатель оказался неинтересный, то он не виноват — жизнь такая.

Наум, привет!
Список №45

Раннее христианство. В 2 т. М.: АСТ, 2001. /Этот двухтомник представляет собой перепечатку двух томов (III и V) пятитомника «Общая история европейской культуры», изданного Брокгаузом и Ефроном в 1908 году. В этих томах отобраны наиболее авторитетные на тот момент труды по истории раннего христианства. Они, безусловно, остаются классикой «либерального» религиоведения и сегодня. Т. 1: 654 с. Состав: Адольф Гарнак. Сущность христианства. Адольф Юлихер. Религии Империи и начала христианства до Никейского собора. А. Гарнак. Церковь и государство вплоть до установления государственной церкви. Эрнст фон Добшюц. Древнейшие христианские общины. Культурно-исторические картины. Т. 2: 510 с. Состав: Ренан. Рим и христианство. А. Гарнак. История догматов — 260 (за оба тома)

Бокль. История цивилизаций. История цивилизации в Англии. Т. 1. /В таком же серийном оформлении, как «Закат Европы» Шпенглера. М.: Мысль, 2001 — 461 с — 120

Исайя Берлин. Философия свободы. Европа. /Исайя Берлин (1909—1997), еврей, из семьи эмигрантов из России, получивший в Англии титул лорда, был другом Ахматовой, русофилом и сионистом в одном флаконе. Считался непревзойденным «говоруном», особенно в жанре радиолекций. Вел жизнь морального учителя и политического мудреца. В данном сборнике представлены эссе о европейской «ментальности»: «Стремление к идеалу»; «Чувство реальности»; «Естественная ли наука история?»; «Дар понимания свободы»; «Джамбаттиста Вико и история культуры»; «Жозеф де Местр и истоки фашизма»; «Противники просвещения»; «Национализм: Вчерашнее упущение и сегодняшняя сила». М.: НЛО, 2001 — 448 с — 150

Пьер Дриё ла Рошель. Дневник. 1939—1945. /В молодости крайний сюрреалист (соавтор манифеста «Труп»), затем фашист, коллаборационист. Любимец женщин, помешанный на комплексах и «героизме». Доставлю себе удовольствие и малость поцитирую, практически наугад: «Я беспрестанно думаю о себе, но как о персонаже, за которым я наблюдаю извне, фигуре, к которой прилагаю свои размышления о психологии, морали и истории. Жажда силы во мне могла проявиться лишь интеллектуально. Страх — это всего лишь первая моя реакция, потом приходит храбрость, затем возвращается страх, а потом, если храбрость не встречается со смертью, отвращение. Мои враги очень хорошо чувствовали — это было заметно — женственный, инвертированный характер моей любви к силе. Но такое свойственно и некоторым коммунистическим интеллектуалам, а также фашистским. Я ни в коей мере не христианин. Никакого чувства греха, при всем моем мазохизме только ощущение слабости перед силой. Ненависть к христианскому морализму (который я соотнес — или отыскал его источник — с взаимосвязью сила — слабость). Сифилис в течение ряда лет изрядно усиливал мою меланхолию. Расист куда в большей степени, чем националист, я всегда испытывал омерзение к среднему французу, чернявому, низкорослому. Англосаксы научили меня презрению к французу, который не способен в открытую дать в морду, лижет зад своей бабе, болен триппером, сифилисом, заражен мандавошками. Я всегда испытывал жуткий страх перед евреями и ужасно стыдился этого страха. Нет, никакой ненависти, просто отвращение к себе перед лицом евреев. Гадливость к еврейкам, я практически не спал с ними. Приближался и тут же бежал. Я всегда был пантеистом и тем не менее отдавал себе отчет в глупости утверждений пантеистов. В конце концов я понял, что подлинные метафизики не бывают пантеистами. Пантеизм — это доктрина невежд, поэтов. Глупо думать, будто в мире нет Бога или мир не существует, просто мир — в Боге, но это Бога никак не затрагивает. И Бога нет. Есть неисповедимое за гранью не-бытия. И нет никаких индивидуальных душ. Тщеславным я не был, это правда. Разве что в юности, когда благосклонность женщин смогла заставить меня поверить, будто я обладаю привлекательностью. Но каждый раз, когда я начинал ухаживать за новой женщиной, всякое промедление заставляло меня думать, что очарование мое навсегда пропало, и отныне я ни одной не смогу понравиться. Тут еще и вопрос чести. „Если это дело начинаешь, его нужно кончить“, — сказал самурай».

В качестве Приложений даются «Сокровенная исповедь» «Последнее письмо к брату» и «Речь» («Вам не уйти от меня, мне не уйти от вас. Храните честь Сопротивления, как я храню честь Коллаборационизма. Не плутуйте, как не плутую я. Приговорите меня к высшей мере. Да, я — предатель. Интеллектуально я был с врагом. Я принес французский интеллект врагу. И не моя вина, что враг оказался не интеллектуален. Мы играли, и я проиграл. Я требую для себя смерти») / (Серия «Дневники ХХ века»). СПб: «Владимир Даль», 2000 — 602 с — 180

Е.А.Баратынский. Полное собрание стихотворений. Вступит. ст. (Серия «Новая библиотека поэта») /В отличие от прежних изданий, стихи изданных при жизни сборников печатаются в первоначальном виде, а изменения даются в «Вариантах»/. СПб.: Академический проект, 2001 — 524 с — 162

Д.С.Мережковский. Стихотворения и поэмы. Вступит. статья, составление, подг-ка текста и примечания К.А.Кумпан (Серия «Новая Библиотека поэта») /Впервые практически полное собрание поэтического наследия. Все прижизненные сборники плюс стихи и поэмы из периодики и архивов, а также переводы, кроме античных трагедий. Правда, стихи 1920—30-х годов практически не представлены ввиду недоступности материалов главного эмигрантского архива Мережковского, хранящегося в Иллинойсском униврситете/ СПб.: Академический проект, 2000 — 928 с — 170

Жюль Липовецки. Эра пустоты. Эссе о современном индивидуализме. /Книга впервые вышла в 1983 г. Едва ли не впервые разработана концепция «постмодернизма» как этапа вхождения европейского индивидуализма в свою очередную историческую стадию. Выделяется эссе «Нарцисс, или стратегия пустоты»/ СПб.: «Владимир Даль», 2001 — 335 с — 115

Рад, что ты так бодро воспринимаешь ситуацию, которая издали кажется очень тревожной. Дай-то Бог…

Насчет книги о плащанице буду иметь в виду. Мне всегда казалось странным, что никто не задает «неудобного», но напрашивающегося вопроса: кого закатали в эту тряпицу (по-видимому, живьем) ради пущей веры? Не сомневаюсь, что эксперимент пришлось повторить не один раз, чтобы достичь успеха (так что «закатанных» могло быть достаточное количество). Не сомневаюсь также, что делали это «истово верующие» люди (как-то совмещалась у них в голове вера с изуверским подлогом), в отличие от циников, делающих подобные фильмы, идущие уже на «путинском» НТВ.

Текст о Гершензоне я тебе, по-видимому, все-таки пришлю, но позже. В настоящем виде он неудобоварим, так как составлялся с установкой на неопределенного адресата: то ли конспектировал для себя, то ли «выпивал с Вайманом». Вообще ты ловко устроился: делаешь пару провоцирующих замечаний, — а мне потом отдуваться на десятках страниц. Впрочем, не ропщу: самому хочется что-то сформулировать, хотя бы простое, а то отупел от переводов. О Розенштоке тоже поговорим попозже.

Всегда твой

Матвей

Матвей, привет!

Ситуацию воспринимаю «бодро» может оттого, что другого выхода нет. Со стороны, конечно, виднее… И потом мы уж тут притерпелись. Эта, в общем-то, военная, ситуация стала рутинной. Для правителей с обеих сторон она удобна во всех отношениях, так что это надолго. На днях армия заняла несколько районов «палестинской автономии» — самое эффективное средство борьбы с ними, они очень болезненно реагируют на потерю территории, но из Вашингтона последовал грубый окрик. «Непропорционально» среагировали (превышение пределов необходимой обороны, как они видятся из Америки). Мол, вы там тихо молотите друг друга, как бы понарошку, и при этих условиях — сколько угодно. Пришлось поджать хвост.

Что касается «плащаницы», то хоть прочитал я о «закатанных в тряпицу живьем» с довольной усмешкой, но на самом деле мне это кажется совершенно невероятным. Именно в силу того, что «эксперимент» слишком сложен. Для чего рисковать разоблачением, занимаясь подлогами? Вера и так сильна. И вообще не верю я в «позднейшие вставки», «изуверские подлоги» и прочие «ухищрения». Слишком велика эта вера, давно уже ставшая «культурной средой», и не такими фокусами ее укреплять или опровергать. Нет, твоя «гипотеза» меня «не успокоила». Я, конечно, «неисправимый романтик» и люблю загадки, но тут, похоже, действительно что-то странное, во всяком случае по данным фильма, который, я согласен, может быть жульническим. Поэтому и хочу почитать что-нибудь «объективное».

Я и сам чувствую в последнее время какое-то отупение. Может уже возраст дает о себе знать? Вот и жду от тебя «толчков», Наумушка-дурачок на завалинке. Но Розеншток мне по-прежнему нравится, просто яркий писатель, кроме всего прочего. Вот «каирские письма» дочитаю и может соберусь с мыслями… Но ты не жди, шли свои изыскания, мне — в радость. Всегда твой

Наум

20.4. Портос с Озриком вспоминали студенческие годы.

— Ноха, помнишь, как ты от страха потел перед Бескиным (профессор по математике) и решил его газом отравить, а Артемов как раз в этот момент подсел и его газом просто сдуло на другой край, а Бескин — хоть бы хны… Помнишь?

И они ржут на всю улицу.

Утром жене: — Пойдем в бассейн?

— Зачем?

— Немножко спортом…

— А мы уже сделали эксесайзес…

Матвею

Вышел 3 том Малевича в «Гилее», там, кстати, переписка с Гершензоном, а у меня есть только первый. Если есть и второй, то я бы взял для колекции.

P.S. А рубль стоит, как вкопанный. Экономический приапизм. Как у Вас вообще с экономикой?

From: «zinovy vayman»

через два дня отбываем в Варшаву, а оттуда в Тель-Авив

нужны новые хайку Ваши! для Югославии и антологии
RUSSIAN RENKU

привет, привет, привет

говорят, что стаял снег…

как и сотни лет тому назад при дворе японских императоров и в домах трудовой Осаки любители поэзии в Европе и Америке пишут ренку. Ренку слагается из строф, которые нанизываются разными авторами в определенной гармонии, задаваемой «дирижером» — мастером ренки, или генга.

Начальное трехстишие-хокку импровизируется гостем — поэтом, и может содержать что-то слегка лестное о хозяине дома. Последующие отклики из чередующихся двоестрочий и троестрочий переходят друг в друга либо плавно, либо путем смысловых сдвигов. Мастер следит, чтобы ключевые слова и понятия не повторялись и направляет участников в строго очерченное русло.

В потоке ренки меняюся времена года, восходит луна, появляются цветы и приходит любовь. Но и политика, и семья, и мир «меньших братьев» тоже являются предметом ренку. Ренку это и диалоги, и регулируемые потоки сознания, и иногда и прокрустово ложе, если строго упереться в правила. Однако, последнее может быть и благотворным (цензура не всегда отрицательна). Собираются люди, беседуя, пишут вместе — это прекрасно.

Но и сторонники индивидуального творчества могут писать ренки. Если между строфами текут минуты, часы или дни.

В беседе с президентом Интернациональной Ассоциации Ренку Тадаши Шокан Кондо выяснилось, что это иногда и происходит. Это произошло и со мной.

21.4. От Матвея:

Crete

Наум, привет! Во-первых, спасибо за информацию о ситуации. Очень обяжешь, если будешь держать меня в курсе. Кажется, тактика Шарона начинает давать плоды: слышал сегодня о приказе Арафата прекратить обстрелы израильской территории.