Бесплатный фрагмент - Ниже мёртвых

Холоднокровные.

В Осинники иногда не так просто попасть, как кажется. В субботу ходит один автобус, рано утром. И потом, в середине дня, второй. Это ПАЗики, я очень не люблю так ездить. Там вечно давка, а если свободно, то стоишь в салоне, как памятник и все утюжат тебя взглядами, неприлично любопытными и многоречивыми. В сентябре меня должны были принять в Союз Писателей Кузбасса, я нарядилась, пряча под сарафаном живот, который не особенно хотелось показывать. Но все равно на седьмом месяце не спрятаться, бесполезно стараться…

Я вызвала такси и вышла из квартиры. Приехал мужчина средних лет, кавказец. Я села впереди и пристегнулась.

Мы тихо поехали, ремень мешал мне, придавливал немного.

Кругом, вдоль дороги кружились тихо падающие листья. Блаженно было и тепло, а градус красоты просто зашкаливал. Особенно если взглянуть в сторону Мысковской ГРЭС за которой над прозрачным горизонтом виднелись белые вершины гор Кузнецкого Алатау.

Вдруг откуда — то буквально вынырнул совершенно пьяный всклокоченный гражданин. Он просто будто бы висел где- то над дорогой и ждал наше такси, чтобы спикировать вниз. Но то, что я увидела в ту минуту, была его уперевшаяся в лобовое стекло окровавленная морда, оставляющая после себя багровый след.

Водитель резко остановился и схватился за голову

— О, Господи! О, Господи! Ой, что такое, откуда он вышел, ой, Господи!

— Справа откуда — то, — ответила я, отстегивая ремень.

Я вышла из машины.

Совершенно пьяный гражданин лежал на обочине дороги, лицо его было разбито в хлам, впереди не хватало двух зубов. Одна рука его судорожно схватилась за измусоленную олимпийку, а другая безжизненно откинулась на асфальт.

Водитель прыгал, опрядая бороду, звонил в таксопарк и подвывал.

Я села на колени рядом с нашим незадачливым пострадавшим, пощупала пульс, побила его по щекам и, схватив за воротничок, сильно встряхнула. Он замычал.

— Скорую, живой. Но пьяный, как последняя сволочь… — сказала я, несколько раз нажав ему на грудную клетку.

— Скорую… да, сейчас, сейчас, но я не виноват, это не я… — заикался таксист.

— Я скажу, что это не вы, — сказала я и перевернула пьяного на бок, чтобы он не захлебнулся, в случае чего.

— Господи, как меня накажут… Меня так накажут… стекло — то…

Я поняла, что водитель в шоке и вызвала,,скорую,, с нашего посёлка.

Пьяный лежал без движения, но по его пузырящейся кровью ноздре можно было понять, что он дышит и не особенно собирается помирать.

Я похлопала его по щеке, привстав на колено. Мне мешал живот.

Он с матерками открыл заплывшие глаза.

— Вставай, дяденька, « скорая» едет.

— Что! — крикнул он и, привстав, схватился за голову. — Вы кто, вы чего? У меня сорок рублей только осталось! Только сорок! Вашу маму восемь раз!

— Ты зачем же, стерва, ходишь по дороге в таком состоянии? — спросила я, поднимаясь и отряхивая колготки от обочинной пыли, пока водитель трясущимися руками набирал и не мог набрать диспетчера.

Пьяный встал, постоял, расставив ноги, просящиеся в шпагат, отплевался и с хрипом пошел на холм, взбираясь по скользкому склону, засыпанному листвой, намереваясь убежать туда, где розовели трехэтажные дома Девятого квартала.

— Куда! Куда ты, друг! — крикнул ему вслед таксист.- Он убегает! Гляди, оклемался и побежал!

��� Вам же лучше. — сказала я, — меньше проблем, а он себе уже нагрёб. Вдруг, он в шоке, бежит и умрет где — то там, во дворах…

«Скорая» приехала и из неё вышла корпулентная дама с чемоданчиком и в синей форме.

— Где раненый? — спросила она без удивления.

— Убежал.

— Что там у него было- то?

— Высшая степень опьянения жизнью.- ответила я.

— Они это могут, малохольные… за гаражами вон у нас бухали вчера… Всю ночь какого — то там поминали, слышали? Который во время очистки штыба был затянут между отклоняющимися.

— Эка его!

— А вот ещё случай был… дней десять назад… так там учудил один… в забое полевого штрека оступился и упал на вращающийся бур колонкового сверла…

— Хватит. — сказала я вздохнув.- Я видите, в положении, всё- таки… и мне сегодня вступать в Союз Писателей Кузбасса…

Фельдшерица приоткрыла густо накрашенный рот и закивала, как сытая лошадь.

— Ааа… я поняла… так это вы… А вы напишите, напишите про это всё… Вот я была свидетель, как у нас тут один грозовец при разбучивании углеспускного отделения бремсберга был…

— Слышала… — поморщилась и перебила я фельдшерицу, вспоминая недавнюю историю, рассказанную мне мужем.

— А вам помощь не нужна? — спросила она, наконец, указывая мне на живот.

— Пока нет. Дайте мне спиртовую салфетку вытереть кровь.

Фельдшерица завозилась в чемоданчике, достала мне салфетку, я вытерла руки и кусок курточки.

— Знаете, бегают тут всякие дурачки, кому жизнь не мила, а мне, между прочим, через сорок минут стихи читать в библиотеке.

— А… так вы эта… нашего ГРОЗовца жена? Ну того, что в тулупе ходит, батюшка… — сказала фельдшерица и улыбнулась.

— Да, я. Матушка.

— Тогда я не удивляюсь. Вы там в вашей Москве все холоднокровные. Вам надо в ВГСЧа идти работать, мертвецов от породы отдирать.

— Это верно. Но что — то я не очень хочу. У меня же сейчас репродуктивные задачи, а не спасательные. Дайте мне ещё одну салфетку, пожалуйста.

Таксист ехал в Осинники очень нервно, но довёз меня на литературный вечер.

— Не тряситесь вы так, живой же…

— Да что там!!! Стекло, сука, мне расхерачил, чтоб его.

— Да… — подумала я, глядя в окошко, — и кто здесь,, холоднокровный,,?

Техника безопасности

В пятом часу вечера Сергей возвращался со смены домой, уже выпив пару бутылок пива, прихваченных на остановке между Мысками и Осинниками. Он вруливал в сыроватую, огромную квартиру с видом победителя, откидывал изжёванные кроссовки с прохода резким движением щиколотки, и шёл мыть руки и глаза. Не всегда получалось в мойке избавиться от угольной пыли. Да и дома не всегда. Хотелось есть. Хотелось спать. Чёрт с ней, с пылью.

Он шёл на кухню, отворял холодильник. Хороший холодильник. Он мог себе позволить купить большой, хороший холодильник на зарплату машиниста горновыемочных машин. Он ведь сейчас работал в лаве, а лава пёрла. Шла добыча. Шли деньги.

Поев ленивого борща, с оковалками капустных кочерыжек, заправившись ста граммами водки и закусив её недоетой забутовкой, что брал с собой на работу, Сергей шёл в спальню.

Там обычно сидела жена Танюша. Она приходила из поселкового магазина, где работала продавщицей и надорвавшись за день с ящиками хурмы и мандаринов сразу же падала за компьютер смотреть свою страницу в «Одноклассниках»

— Вее… опять эта Людка Дорохина свою рожу выставляет… Опять пятёрки ставь. Да кому «пятёрки»? Этой харе невпроворотной? Фу…

— Ну, не ставь… — вяло отвечал Сергей, развалившись в кресле и попивая чай.- Давай, комп освобождай. Меня ребята ждут.

— Чо, опять? Опять, да? Достали твои долбаные танки.

Танюша сидела ещё полчаса или час, работая в фоторедакторе. Украшала своё фото, снятое на мобильный телефон разными рамочками, цветочками, пчёлками и гусеничками.

— Ты чо там, заснула, лапа? Выходи, давай.

— Надо второй ноутбук покупать, чтоб ты наигрался.

— Да щас тебе. Тебя тогда не вытащишь.

— Тебя вытащишь!

Словесная перепалка кончалась тем, что Танюша, психанув, резко отодвигала стул и уходила, хлопнув себя по жирным ляжкам, мотнув куцым чёрным хвостишкой и зардевшись гневными щеками.

— Да когда тебя уже там чпокнут. — кидала она Сергею, надевавшему наушники, чтобы погрузиться в игру.

— Успеешь ещё… дай мне пива. Пива, говорю, дай, овца! И чего ты тут на клавиатуру печенек своих накрошила, слепошарая кобыла!

Танюша уходила на кухню, включала телевизор и набирала подругу.

Так подходила ночь. Сияли прощальным закатным светом вызолоченные верха берёз, гребешки предгорий светлели, выпирая чёрными пирамидками пихтовых наверший. Тайга засыпала древним, как сам космос её окружавший, сном. Беззвучно таясь и укрывая свой мир до нового утра, пока эхо разрезов и гул заводов не пробуждал её от хрупкого сна.

Сергей ложился поздно, Танюша чуть пораньше и ждала его в постели час или два, думая над жизнью. Думала куда потратить зарплату, которую обещали дать завтра. Думала, что им пора съездить в Китай. А они уже девять лет не могут оторваться. Думала, не зальёт ли высокая вода Кондомы дачу, низко лежащую у края воды, не стоит ли купить новый насос, чтобы откачать воду из погреба, где залежи картошки ждут весны. Потом засыпала. Сергей приходил, ложился тихо рядом, тёр красные глаза, долго кашлял и засыпал счастливый, что выиграл очередное сражение в « танчики»

Наутро Танюша собирала его на работу. Резала сало, чёрный хлеб, заворачивала в фольгу котлеты и наливала термос чефира с сахаром. Обычно, они прощались переругиваясь. Это была их семейная привычка.

За всё время не получалось завести ребёнка. То жили с матерью Сергея, старухой-язвой, потом снимали комнату. Потом взяли кредит. На ребёнка как-то не было времени. Не было сил, а что первопричинно: не было желания. Танюша ещё хотела поездить -покататься, так сказать, предъявить себя миру. На кой чёрт она этому миру такая нужна? Но Сергей не отговаривал. В выходные уходил в баню, уезжал на охоту с друзьями.

Охота случалась какая-то всегда непонятная. То подстрелят горного козлика, а он ухнет в пропасть. То сеть с рыбой зацепится за корягу и никак её не достать… Редко приносил Сергей добычу и приходил, что называется, на рогах и без рогов, и без хвостов. Однажды, правда, принёс хвост бобра и велел Танюше приготовить. Она кинула хвост в духовку с омерзением и пока смотрела сериал, хвост сгорел и завонял так, словно тысяча дохлых бобров. Танюша с обидой долго выветривала квартиру, выбросив хвост собакам, за стайку.

Сергей любил, кажется, свою работу. Работал, как сумасшедший. Пролезал в любую щель, мог забраться в круто падающий пласт и там часами громыхать отбойником, думая об осенней тайге и столпах света, которые проходят через смыкающуюся сень кедрача, о бегущей воде, урчащей под днищем лодки и одновременно о конце смены и хорошенькой продавщице Ирке, отпускающей « алкашку» ларьке за остановкой. Но давно уже пласты пошли по пять, семь метров. Теперь и он ездил на ГВМ. На комбайне.

Теперь он отпустил усы и бачки. Насмотрелся в прошлую командировку на московских хипстеров. Только здесь, в Сибири, это было не к месту. Тут так не брились.

В тот день Танюша на работу не пошла. Взяла больничный. Валялась перед телевизором, читала «Караван историй» и сподобилась напечь блинов, которые, как обычно, стали гореть по кругу и Танюша, выругавшись, бросила это дело.

Села за компьютер, промаявшись весь день. Пока она сидела с бокалом пива в соцсетях, что-то ухнуло, громыхнуло вдали. Танюша обернулась на окно. Стекло легонечко вздрогнуло несколько раз. Жидкий полуснег- полудождь брызнул на него, размазав силуэты обрезанных тополей.

— Ударило… — подумала Танюша и глотнула из вспотевшего стакана пузырчатого пива.

…

Авария случилась десять лет назад. Рванул метан. Погибло пятьдесят человек. Около ста получили различные травмы и теперь им платили регрессы. Приходилось каждый год доказывать, что они не перестали быть инвалидами. Из этих ста уже половина погибла по разным причинам. Кто-то кончал с собой. Не мог пережить, что друзья в могиле, а они живут. Кто-то спился, замёрз, угорел. Часто живые завидовали мёртвым, что семьи погибших получили по миллиону, или по два. Могут купить квартиру в городе и какое-то время жить. Отправить детей учиться. Но всех можно было оправдать. И все оправдывали себя сами.

После этой страшной аварии градообразующее предприятие закрыли. За год разобрали здание комбината. За три года клуб и столовую. За пять лет вывезли блоки фундаментов. За десять — пучки арматуры и горки битого кирпича были затянуты возрождающейся тайгой. Дорога, идущая к комбинату, по которой прежде ездил рейсовый автобус, размылась дождями, растрескалась, просела и по ней ходили теперь только грибники, чтобы срезать путь до остановки общественного транспорта, следующего в город.

Соседняя шахта, Капитальная, которая приютила безработных с аварийной Тайжинской была на шесть километров дальше. И добывали уголь ниже. Лава, уголь марки «ж», залегал прямо под Тайжинскими выработками.

Из — за всеобщей экономии, закрыли на Тайжинской шахте последний участок водоотлива. Насосы перестали качать воду, идущую по полым норам — выработкам. А воды было много. Здесь не озёра, не речки, а подземные моря.

Воды пошли. Сочились через пласты, через породу, вниз, в глубину. В Капитальной стала мокнуть лава, пропитавшись тайжинской водой. Падала кусками, высыпалась рисовым зерном прямо на головы горнорабочих.

Сергей в свои тридцать пять не знал другой работы. Его прабабка была коногоном, дед взрывником, отец электриком. Всех уела эта шахта. Но Сергей любил работать. Натрудившись, он удовлетворённо радовался тому, что теперь можно и отдохнуть. Не будет стыдно смотреть людям в глаза. В мойке, греясь под чуть тёплой струёй воды, или ожидая своей очереди, он шутил с парнями про жизнь, тёр мочалкой лицо, которое постарело до времени от постоянного сурового мытья. Курил на остановке, прикладываясь к горлу бутылки и это было время его счастья. И то, что он не знал и не хотел знать другой жизни его держало на плаву. Он гордился своим трудом и радовался, когда наступал день зарплаты и телефон присылал заветную «смс» о переведённой сумме.

В начале смены лило с потолка. Все промокли насквозь, но работать как- то было надо. Лава шла жирная, богатая. Восемьсот десять метров под землёй. Час сорок пешком до выхода по убегающим вверх рештакам.

Сергей работал, думая как бы сегодня ему успеть зарегистрироваться на онлайн -сражение. Чтобы не задержался, как вчера, шахтовый автобус. Руки его, с чёрными пальцами, взволнованно перебирали рычаги комбайна. «Что за жизнь пошла? Всё автоматизировано, всё чётко. Копай, ломи внутренности земли. Мы и на ней хозяева, и в ней тоже. Так скоро мы докопаемся до самого ада» — думал Сергей.

Притащился звеньевой.

— Серёга, там насос сломался на водоотливе! Я пойду, посмотрю. — крикнул он в окошко.

Сергей выглянул.

— Иди! Чего там с метаном?

— Нормально!

— Прохладно становится!

— Сергей! — крикнул звеньевой.- У тебя ещё наряд! Так что добивай этот участок и иди к нам на помощь, воду надо выгнать.

В лаве обычно было жарко. Мужики потели, забивая на то, что пот из -под касок лил на глаза, но теперь откуда то, словно морской бриз, потянуло влажным холодом. В забое стало тяжело дышать, как будто порода сдавливала со всех сторон с невиданной силой. Сергей выключил телефон, вытащил наушники из ушей и заглушил машину. Он спрыгнул на уложенные штабелем швеллера, и хотел было сойти на почву, но оказался не на полу, а в воде по колено.

Капли воды, падающие с кровли, плюхались вниз, словно камушки, и всё чаще и чаще ударяли, нарастающим ритмом поднимая назойливую, тревожную музыку. Да, и вчера все промокли. Мужики примёрзли в струях сквозняка и человек семь с соплями и кашлем… В мойке вода из душа чуть тёплая. Полуживая. Позавчера начальство уже не спускалось. Только горный мастер ходил с озабоченным лицом. Проходчиков завернули. Теперь только добыча идёт.

— Не умеют они работать. Какая техника безопасности! Какая может быть у нас техника безопасности! — сказал Сергей, разводя коленями воду с жирными кусками угля, вывалившегося из — под крепи.- Где все? Куда провалились?

В выработке было тихо. Издалека доносилось еле слышное гудение дизеля, подъехавшего за сменой.

Сергей пошёл вперёд, то и дело отплёвываясь от грязной воды, падающей и текущей сверху. Ему стало не по себе. Он дошёл до ленты и заскочил на неё, удивившись, что ещё немного и лента утопнет.

Сейчас они вели добычу прямо под тайжинским горизонтом. Вон там, высоко, как облака над землёй в дождь, теперь смесь породы, угля и подземного моря всей тяжестью, через трёхсотметровый слой сочатся сюда.

Сергей шёл вперёд под мигающим светом коротящих лампочек. Ощупал самоспасатель, думая, поможет ли, если что? Впереди участок водоотлива. Насос молчит. Разговоры мужиков.

Вдруг, глубоко вверху, что- то сдавленно хряснуло, и за этим гулким, нутряным звуком, послышался удар и лампочки под потолком заходили ходуном.

— Горный удар… Пласты садятся.- успокоил Сергей сам себя.

За поворотом выработки слышны знакомые матерки звеньевого и грозовцев. Они идут сюда с водоотлива, шумно расталкивая загустевшую воду сапогами.

— Серый! Серый! Слыхал, как бахнуло? — спросил звеньевой, даже с какой- то идиотской радостью.

— Слыхал! — ответил Сергей и улыбнулся, блеснув зубами с чёрного, как сковородка, лица.- Бахнуло и что? Поднимаемся?

— Да, дизель ушёл. Пешком пойдём.- укоризненно произнёс звеньевой и плюнул пылью.

— Да что там… в первый раз? У меня вот сегодня Прохоровка, вот что! Танк уже, как конь ржёт, я прямо здесь его слышу.

— Ага? — звеньевой хлопнул Сергея по плечу.- Ты бы уже, что ли, взрослел… Какие игрушки- то?

— Такие как я не взрослеют.- гордо сказал Сергей.- Что, разве нас мало таких? Пришибленных?

— Да что с тобой говорить, с дубом…

Сергей снова улыбнулся.

Повскакивали на ленту и пошли вперёд, по наклонной, к выходу. Лента стояла.

— А чего лента стоит? Почему не едет? — спросил Антона один из рабочих.

— Да хер её знает, чего она стоит.

— Может, там авария какая? — подумал Сергей.

Если бы он не был уверен в том, что будет приходить с работы всегда живым и здоровым, он бы не полез в шахту. Никогда бы не полез. Но в душе всегда ворочалось сомнение. И порой ему казалось, что здесь конец всему. И не надо искать других концов, другой судьбы. Вот есть люди, что ищут себя, а есть, которые уже наши. И не сдвинутся им теперь. Пока он ходит сюда, он жив и выйдет. А если уж не выйдет, то о чём тоже грустить? Все конечны.

Шесть человек в звене. Седьмой звеньевой. Что бояться с такими? Двое поотстали. Сергей шёл по ленте, когда свод снова свело в судороге удара и он громыхнул сразу вокруг. Сергей дрогнул на этот раз.

— Пласты садятся.- сказал звеньевой и потянул руку к поясу.

— А где Водяной с Решетовым? — спросил Сергей.

— Сзади пёхают.

Вода неожиданно плюхнула под лентой и напёрла.

— Что, надо наверх звонить! — вскрикнул Сергей и почувствовал омерзительный холод вдоль позвоночника.- Вадик, Антон, давайте звонить и бежать. По ходу там что-то бахнуло.

Звеньевой, вытерев круглый нос, зло рявкнул на Сергея.

— Чего! Чего там! Бахнуло? Да и что?

Вода зажурчала под лентой и перехлестнула её.

— Парни! Бегите! — крикнул огромный, как шкаф, Вадик и побежал по ленте.

Поток шёл из глубины выработки. Он нарос, отяжелел влекомыми в своих недрах камнями, кусками опалубки, углём, выбитыми стойками и мчался следом. Проплыл захлебнувшийся Решетов, за ним Водяной, вытянув руки вдоль спины. Сергей обмер и побежал следом за звеньевым, доставая на бегу самоспасатель.

Но впереди тяжело осел свод, прямо на ленту, в нескольких шагах от Сергея, в глазах которого пробежала вся его жизнь и почему- то Танюшка, стоящая на кухне в коротком, бесстыдном халатишке, с мобильником в руке.

…

Танюшка нервничала. Она не могла включить компьютер.

— Ну, блин, дебильный бук! Включайся, а?

Она таращилась на потухший экран. Клацала мышкой. Решилась на последнее. Вытащить батарею. Нет… а вдруг Серёгина игра потеряется… Он тогда её пришибёт.

Танюшка набрала подругу.

— Оль… привет. Скажи Марику, пусть придёт с компом моим разберётся. Он глюканул. Да я не знаю! Чего ударило? В лаве? Твой пошёл на работу? Нет? Зачем спасатели?

Танюшка положила трубку и задрожала.

За окном лил дождь, на глазах превращаясь в колючую, каменную соль.

Тараканы

Неожиданно для меня лето в Сибири началось с жара и зноя. Дома же царила прохлада, толстые стены не пропускали жару, но как только я выходила на улицу, мне становилось дурно. Я накрывала голову, чем попало, и пряталась в тень. Тень, к сожалению, оставалась только у подъезда, от которого убийственно несло котами, прайдом, стадом котов, постоянно кочующих из окна бабы Тони — во двор.

Палисадов, как в Москве, тут не делали нигде, поэтому трава под домом была закатана в асфальт, коты плодились адски и вся эта армия, как волна, ходила туда и обратно в подвал и в бабкину форточку. Но не одни коты мучили нас, но и тараканы, которые вскоре пришли от неё. И не просто пришли…

Бабка Тоня, видите ли, злая на местного" смотрящего» пса Колька и его, в принципе, небольшую и весьма приличную во всех отношениях стаю, вызвала очистку, предварительно спрятав своих котов.

С Кольком я дружила. Он ходил за мной зимой, когда я выбегала из подъезда в одной футболке и звала его через пургу, он обваливался на меня, вместе со снегом, кидался лапами, фыркая и весело лая.

Я напрасно звала Колька с его подругами. Никто не прибегал, не махал хвостом — колечком, не тёрся белым седым подбородком о мою раскрытую ладонь.

Колёк исчез и все знали, что его увезли… и все грустили о нём, втихаря, но никто не сказал, ведь это была сущая мелочь. Собака пропала, да и ладно.

Наконец, увидев, что я расстраиваюсь, Славка на мои вздохи, что Колька давно не видно, наврал, что его кто — то забрал к себе, дачу охранять.

Но это было не так и сама бабка Тоня мне вскоре призналась… Наверное, её замучили выносимые мною кости для уже несуществующего Колька у подъезда, которыми давились её кошки и вороны, растаскивающие их по пыльному двору.

— Да его пристрелили. Или на мыло сдали! Хватит орать под окнами, — как- то выпалила бабка, проходя мимо, — если б не я, он бы всех моих котяток передавил…

Я постояла ещё во дворе, борясь с онемением ног, потом, увидев, что баба Тоня гребёт со своей матерчатой синей авоськой в магазин, подумала, что если бы гнев убивал, я бы заколебалась закапывать трупы…

Слёзы мои лились снова и снова… И вовсе не от горя, а от ощущения собственной слабости, собственного ничтожества перед этим западно — сибирским жестоким миром, в котором все… или почти все такие чёрствые.

Поэтому, когда говорят, что москвичи уроды, я про себя смеюсь и помалкиваю. Ходят слухи, что сибиряки душевные, открытые люди… Что? Где? Какие люди?

Их, чёрт побери, меньше, чем вишенок на торте… Как, впрочем, в любой губернии нашей родины.

Через неделю баба Тоня пропала, словно куда- то уехала. Стало необыкновенно тихо.

На форточке бабы Тони всегда сидел кот, теперь форточка была закрыта. Кот метался по окну. Другие кошки тоже пытались попасть за окошко — но им никто не открывал.

Прошло три дня и я уже стала выходить по ночам на лестничную клетку, прикладывала ухо к бабкиной двери и слушала… Ничего… Мёртвая тишина.

Уйти она не могла, родственников у неё не было.

Славка работал в ночь, поэтому, как- то перед очередной его сменой, я, заметив на кухне днём толпу тараканов, растолкала его.

— Миленький… прости великодушно свою взбалмошную жену, но… у нас нашествие тараканов.

Славка, посапывая, перевернулся.

— Я куплю ловушки, милая.

— Миленький… ты не понял. Тараканы не ходили к нам раньше. Они голодные. Их наполеоновский обоз.

— Ты расскажи мне ещё про голодных тараканов…

— Надо выломать дверь.

Славка открыл глаза и сел.

— Ну, ёперный театр имени Ленинского Комсомола… Что за премьера… на этот раз идёт?

Я, смущённо присела на край матраса.

— Бабка Тоня уже три дня не выходит из квартиры.

— Наверное, её просто нет…

— Там её кот в окне застрял.

— Слушай, женщина… Ты чего хочешь, говори сразу…

Через пять минут, когда дверь бабы Тони слетела с петель, выбежали из всех квартир все соседи. Они лезли из своих нор, чтобы устроить нам скандал. Славка вошёл в бабкину квартиру, из которой на нас упал запах, упал, как дверь. Прошёл по комнатам, заглянул в ванную, вышел, зажимая нос и втолкнул меня домой.

— Чего? Померла? — спросила я с интересом.

— Вызывай, короче… всех. Она живая. Но тебе туда не надо.

Через некоторое время сбежалась уйма народу… И я высунулась из-за двери, глядя, как выносят на носилках голубовато — серую бабу Тоню. Люди с любопытством обсуждали увиденное. Одни возмущались, что мы сломали дверь, другие, что шумим и спать мешаем. Никто не поинтересовался, почему пропала бабушка, как она могла пролежать в ванной столько дней и никто кроме нас не кинулся.

Меня это возмутило и я высказалась в толпу народа.

— Я жалею, что умер Гоголь. Потому что, если бы он был жив, ему нужно было ехать сюда.

Сосед, подросток с голым торсом и короткой шеей, вечно слушающий рэп на всю улицу, заржал.

— Чо ему делать тут?

— Писать продолжение «Мёртвых душ». Пиши — не хочу!

Конечно, никто меня не понял, и я ушла собирать мужа на работу и заворачивать ему забутовку.

Оказывается, баба Тоня всё это время пролежала в ванной, где упала, принимая душ, и не смогла встать. Её увезли и она, вскоре, умерла в больнице. От неё пришли тараканы, потом мыши, с которыми я боролась месяца два… Потом нашлась бабкина троюродная сестра, сделала ремонт в квартире и выветривала вонючее жилище покойной около лдвух месяцев. Коты рассосались, в квартиру заехали новокузнецкие ребята с ребёнком и жизнь снова встала на вечные рельсы.

Но мне казалось, что бабка получила за Колька, не иначе. Должна же быть хоть какая-то высшая справедливость!

Семистрельная

Мы семейно любили экзистенциальные темы. Призраки, ходящие по квартире и стучащие « бамбушками», летающие вещи, могильная землица в серванте, след от пропавшей монашки на полу, заботливо укрытый чехословацким паласом… Матушка моя обожала нагонять жуть и сама страшно её боялась. А я привыкла с детства. Моя мощная бабка, наследница коломенских старообрядцев, ещё пятилетней водила меня на похороны.

Хотя похороны и поминки были постоянным явлением моего чуть ли не молочного детства, я помню только одни, на Рогожской заставе, как мы собрались тогда с незнакомыми старухами в единоверческой церкви, где меня крестили грудным младенцем. Это был восемьдесят четвертый год, я была страшно молода, а бабульки вокруг просто собрание мумий. Я помню настоящую поминальную кутью из разопревшей полбы с медом и черными надутыми изюминками. Помню, как сухие локти старух в самошитых тяжёлых, мшистых платьях с запахом, задевали мою голову, покрытую платком.

— Покройся, озорница, — говорила строгая бабушка, когда я пыталась его снять с остриженной, скользкой головы.

Та мёртвая, единственная, влипла мне в память ещё и потому, что её звали, как меня. И сам храм, весёлый, нарядный, летний, с мельтешащими огоньками свечей, высоко стоящих над моей головой.

— Неужели можно быть такой жёлтой и сухой, и одновременно быть Катей? — думала я тогда, копаясь в мелких мыслях о вечном.

— Крестися, Катерина, Осподи, на лоб, Спаси, на пуп, Сохрани на правое плечо, Помилуй… на левое и добавь,,Мя,,

— А что это:,,мя,,?

— Меня, значит. Но ты говори:,,мя,,

Но вот это всё схлынуло. Время вытрясло шелуху и окалину, осталось только то, что было врезано намертво божьими резцами. Для чего? Для меня, для составления меня такой, какой я должна была стать.

Со временем ушли навсегда традиции прощания и траурные марши с пьяными задрогшими музыкантами, идущими за похоронными процессиями по дворам, за торжественными черными машинами, роняющими лепестки искусственных цветов и часто сами цветы под ноги провожающих.

А ведь кажется это всё вот оно, ещё рядом.

Моя бабушка была последней в доме, кого хоронили по — старинному, в землю Люблинского кладбища, в старой его части, где тогда ещё не было огромных площадей черного мрамора, семейных армянских могил. А прощались с ней у подъезда, поставив гроб на табуретки.

Это было начало двухтысячных годов. Сейчас всё изменилось в корне.

Тихо приезжает труповозка, тихо выволакивают мертвеца, чтобы особо нежные соседи не дай бог не депресснули от такого зрелища. Смерть приходит тихо, тайно. Она тоже толерантна к людям, у которых мода на искусственную скорбь. Они ведь все теперь чужие, эти соседи. И не надо им ни с кем прощаться. Некоторые заказывают домашнее отпевание, но тоже как — то осторожно.

Да и не по — карману теперь москвичам упокаиваться в могилах. Последний приют дорог.

Потому мне так понравилась сибирская традиция продолжать закапывать своих мёртвых в землю. Просто потому, что земли много, а крематориев там почти нет.

Провожая Соньку в школу, мы часто наблюдали прощание или подготовку к нему. А умирали в Тайжине очень часто. Десять лет назад местные удивлялись почему. Быстро привыкли. В ДК поселка можно было столоваться на поминках и все этим, даже с удовольствием, пользовались. Потом неподалёку открыли марганцевый завод, он дико травил атмосферу, стали экономить и отключать дорогущие немецкие фильтры на алюминиевом. Хоронить дешевле, чем включать их даже раз в неделю, а уж обслуживание… И народ стал помирать ещё чаще.

У дверей обшарпанных поселковых подъездов каждый божий день алели одинаковые крышки гробов, поставленные,,на попа,,

Из квартир доносилось тягучее бормотание отца Максима, читающего,,усечённый,, чин отпевания.

Отец Максим у нас вообще не напрягался и вся его работа заключалась в двадцати минутах чтения, особенно при отпевании древних стариков. Родне было тяжело в узких комнатах стоять вокруг гроба и дышать свечным духом. Никто из местных не был привычен к церкви и ее правилам. Местные, по — прежнему, жили в безвременном гало коммунистической мечты. А отпевать было надо, как и крестить. Просто потому, что так делали все.

Оттого и отец Максим очень не старался, побубнит и ладно.

Но тогда, в тот день, когда я вбежала в комнаты Славкиной бабули и увидела ее, маленькую и высушенную, будто бы это уже не человек, а гигантская саранча под одеялом, отец Максим мне помог. С чистым сердцем отозвался.

Уже несколько дней бабуля не могла умереть. Она то замирала, то отмирала и вращала мутными глазами, то снова забывалась и часто дышала, откинув голову. Видно было, что ее распирает какое- то дело. А она не может сказать какое. Глазами не видит, не говорит, не слышит. Часует уже.

Я вбежала в комнату, скинув свои меховые унты и шубку, пахнущая снегом, села прямо на бабулину кровать и взяла её за узловатую ручку.

Феня, наша родня, Славкина тетя, смотрела на меня подозрительно.

В глазах ее читалось,, всё- то вы, москвичи знаете, везде -то вы бываете,,

— Крестик есть у бабули? — спросила я, глядя на едва живую старуху и не глядя на приятную женщину Феню.

— На что? Она и в бога не верила.

— Дайте ей в руку крестик.

Снова одарив меня укоряющим взглядом, Феня вышла и вскоре вернулась с простым алюминиевым крестиком на черной верёвочке.

— А говорили, что не верит…

Бабуля слепо схватила крестик и сжала его в ладони, не открывая глаз, выхватив его подобно хамелеону из ночного укрытия.

Я смотрела на неё и думала, что здесь точно что -то не так. Крестик… здесь в Тайжине отродясь не было храма. В Осинниках тоже. Значит, бабуля была в Кузне, посещала службу. Когда то. Крестик совсем гол, вытерся. Значит, лет сорок он точно был на ней.

— Знаете что, я схожу за батюшкой, — сказала я, выглядывая в бабушке что — то необычное.

— Зачем… Она же ещё… живая… она же… — возмутилась и заплакала Феня, высморкавшись в платочек.

— Причем тут это! Вы слышали что — то о соборовании? — спросила я её.

— Ннет… а что это?

— Это таинство. Но оно для живых. И думаю, бабушку надо соборовать…

Я встала, поправила шапку, снежинки на которой стали уже каплями.

— Измучила она меня… И себя… Не уйдет никак… — сказала Феня, тихо плача.

— Потому что она ждёт. Вот поэтому.- сказала я и вышла.

Я побежала мимо Сада Мира, через дорогу к храму- клубу, где с самодельной дощатой колокольни погромыхивали обрезанные кислородные баллоны- колокола.

В храме пахло настоящей церковью. Когда то юный мой Славка тут работал ударником на установке, играл в группе с пацанами. Клеил девок. Дрался за клубом. Теперь все чинно.

Я вошла и сразу двинулась к работнице в сером платочке. Та выпучила глаза.

— Служба только по выходным! — выпалила она испуганно.

— Мне нужен батюшка.- отрезала я.- Соборование пусть проведет.

Работница куда- то метнулась и пока я разглядывала серо- зелёные стены бывшего клуба, с навешанными на них иконами, издалека послышалось шуршание, шорох и тяжёлые шаги.

Вышел необъятный отец Максим в черной шапочке и в полном обряжении.

— А… вы… я тоже так и понял, что никто из местных…

— Добрый день. Хотя… какой там добрый… У нас умирает бабушка.

— Умерла? — переспросил отец Максим цепко и совсем по — своему чину внимательно глядя на меня.

— Нет. Нужно соборовать.

Отец Максим улыбнулся в бороду. На самом деле он был моложе меня года на три, но сейчас казалось, что от собственной значимости он раздуется до митрополита.

— Я сам… не пойду, довезете? Снежно. Потом назад?

Я кивнула.

Выбежав из церкви бросилась звонить мужу. Он проснулся и немедленно подъехал на машине. А я у напряжённой моей непосредственностью работницы храма купила лампадку и иконку,,Семистрельную,,

Семистрельная мне была по душе.

Отец Максим сел впереди с пакетом, где шуршали и позвенькивали предметы таинства соборования.

— Добрый день… — сказал Славка, позёвывая.

— Добрый… Хороший морозец стоит, — крякнув, сказал отец Максим, умещаясь на маленьком пространстве.- Приходите на службу… как нибудь…

— Хорошо! — прервала я отца Максима.- Придем, как сможем! А вообще — то мы ходим, правда, не часто.

— Плохо! А надо часто! И в Осинники не ездите в храм?

Славка улыбнулся.

— В тот большой?

— Да!

— Знаем… Это наш товарищ его строил. Эх… знали бы вы как и на какие деньги…

— А это неважно! Я, конечно, тут только два года, но у меня уже шесть человек… в приходе.- отец Максим хотел снова что- то длинное сказать и глянул на Славку, тоже заросшего бородой.- Вы что же, шахтёр? Или… служите?

— Нет, самоспасателю не мешает… — отозвался Славка на вопрос, плавающий в хитрых Максимовых глазах… Никто в Сибири кроме священников не ходил, как он, обросшим.

— А… ясно… ну, как сможете, приходите…

Мы довезли отца Максима до дома бабули, я проводила его, засветила перед Семистрельной лампадку, напугав Феню, и вышла дожидаться Максима в машине, держа её прогретой. Мы тихо переговаривались со Славкой.

— Думаешь, поможет ей Максим? — спросил Славка грустно.- Как она быстро слегла… и никак не помрёт. Она давно уже так мается.

— Конечно, поможет. Странно, что никто не догадался раньше.

— Она ж неверующая была. Работала в войну коногоном, потом на поверхности… Шестеро детей, дед помер в шестьдесят первом… Они религии боялись, как огня…

— Это неважно. Родилась — то она ещё до революции, крещёная была.

— Это да. А после неё… ты знаешь, ещё была сестрёнка. А после сестрёнки родилась двойня, Рудольф и Грёза.

Я чуть не поперхнулась от услышанного.

— Что? Кто? Рудольф и Грёза? У деда Митрофана? Откуда… да ладно!

Пока я удивлялась на это всё романтическое дело, Славка о чём- то думал.

Отец Максим вышел, отдуваясь, с красным лицом. Проковылял до машины, сел, хрустнув сиденьем.

— Она… открыла глаза и… улыбнулась… — сказал он одышливо.- сколько лет бабушке?

— Девяносто четыре скоро.- ответил Славка.

— Теперь спокойно ко Господу отойдет.- вздохнул отец Максим.

— Послезавтра.- сказала я с заднего сиденья.

— Почему…

— Завтра мой день рождения. Она не умрет завтра. Она не сделает этого.

— А отчего вы именно образ Семистрельной Богородицы взяли? — словно пытаясь меня разговорить, спросил отец Максим.

— Потому что умягчить хочу злые сердца. — ответила я.

Отец Максим пожал плечами и замолк. Он больше нас не звал на службу и ехал молча. Кивнул, когда мы протянули ему деньги и как- то все подозрительно смотрел на меня и Славку да так, что я сказала:

— Что, отец Максим, не поймёте, кто мы и чего мы? В кого верим? Зачем приехали?

Максим ухмыльнулся.

— Да тут в Сибири кого- только нет…

И действительно. Под свекровкой жила иеговистка Ванда Ивановна, по соседству язычники — славяноарии, напротив нашего дома баптисты, а уть дальше по улице вообще какие- то православные староверы инглинги.

Отец Максим как- то никого не любил переубеждать, сохранял ресурс, был спокоен. Он покивал головой, как сытый першерон, и попрощавшись, вошёл в свой подъезд.

Объяснять что- то было бы долго да и не нужно.

Бабушка на другое утро весь день улыбалась. Я нарядилась и накрыла стол у нас со Славкой на квартире. Мы узким семейным кругом отметили мой день рождения, тихо и без приключений. Пришли все дети бабули. Как оказалось в последний раз они сидели за одним столом. А наутро бабуля тихо отошла.

И я понимала, что она меня так отблагодарила. Наверное, за то, что я услышала её без слов. Я, даже ещё не жена её внука, не мать его детей, а просто близкий в будущем, человек, только через год ставший продолжением её крови и рода.

Семистрельную мне потом вернула Феня, с каким- то первобытным страхом, через мою свекровь.

Я так думаю, испугалась Феня этих святых стрел.

Божий человек

«Шуры» жили в доме под железной крышей. Бабка и дед. Жили хорошо, ни в чём не нуждались, потому что Шура — дед по местным меркам хорошую пенсию получал. Двадцать пять тысяч.

Шура — бабка не теряла доброго нрава, всё время улыбалась, но за её ласковой улыбочкой таилась каменная твёрдость. Дед её страшно боялся и вздыхал обречённо, закапывая очередную купленную с пенсии бутылочку в саду под вишнями, а что ещё он мог?

Правда, чтобы продлевать пенсию с регрессом по потере здоровья деду приходилось постоянно ездить в районную больницу и предъявлять себя, что вот, де, мне лучше не стало, инвалидом я так и являюсь. Но эти поездки он любил. Волю чувствовал, свободу от своей супружницы.

Бабка перенесла три инсульта, но её выходили дочери. Сама она была старше деда на десять лет. Соседка Яна называла её Снежинкой, из-за белейших волос и какой-то необыкновенной, не старушечьей, а книжно- сказочной чистоты. Она, вроде бы не ходила, а парила над землёй, как в советской детской повести. Опрятная, беленькая, в очках и с фартучком. Глядела всегда добродушно и поверх очков, словно нежно укоряя зарвавшихся детей и напоминая им о потерянном времени и неуважении к очаровательным дамам преклонного возраста.

Когда Яна и её муж Толик уезжали домой, дед и баба принимались приглядывать за их небольшим хозяйством.

Пока Снежинка ходила на своих двоих, всё было чинно и мирно. Но, как только она перенесла четвёртый инсульт и перестала передвигаться на ногах, и могла вставать только с помощью деда Шуры, понеслась, что называется, душа в рай.

Некоторое время она ещё держала деда в строгости, не позволяя ему пить. Он, разойдясь, шепелявя и плюясь, кричал:

— Шкурра!!! — и уходил рыбачить.

Приходил, естественно, на рогах.

Сам маленький, лохматый, оттого, что седые кучери никогда не расчёсывались, широконосый, щуплый, но невероятно сильный, дед Шура зажигал исключительно в своём дворе. Он орал на весь участок, когда робкая Снежинка вполголоса журила его за выпитые литры.

Надо отдать должное ему, что он никогда не работал на публику.

С похмелья, он всегда пристыженный и сердитый, шёл гулять по улице с хворостиной и тройкой гусей впереди себя. Один не выходил, делая вид, что никогда не шляется без дела, а то, что было вчера, извольте забыть. Вот он, чистейший образец дедушки на пенсии. Благолепный старичок ни в жисть не пьющий.

То грустно курил самокрутку у ворот, отставив ногу в тапке и горюя, что бабка не пускает его порыбачить, то убирал с огорода сивую траву, хрипло и сипло матерясь про себя шахтёрским, окололитературным и оборотистым матом, то приходил тихо, опирался на крыльцо и всегда внезапно оказывался во дворе Яны и Толика. Выйдешь, а он вот он!

— Золотко! Я вам вишенок принёс! — и суёт какой-нибудь алюминиевый тазик в руки с запёкшейся от зноя, алой вишней, треснутой, переспевшей.

Умиляло.

В этом крохотном посёлке, возле хрустальной речушки, ещё сохранился полуразвалившийся храм из жёлтого песчаника местной добычи. Лет двадцать назад его обнесли забором, реставрировали, а главные ворота как раз находились почти что напротив дома Шур, через дорогу.

Поток местной паствы, до недавних пор и крестившейся то слева — направо, тащился в эти кривые ворота, обновлённые местными армянскими строителями. Половина ворот была уверенно выложена старыми мастерами. Хитросплетённая кладка любовно вилась вверх и заканчивалась современной архитектурой. Армянские строители, любители прямоугольных линий просто положили кирпич на кирпич, образовав квадрат, да так и оставили, видимо считая тщетным любой изыск в таком непримечательном деле, как ремонт ворот.

Красный кирпич стоял один на одном, да ещё и на торце, чтоб сэкономить стройматериал. Батюшка пришёл принимать работу, ахнул, покачал головой, но решил оставить. Он всё равно всегда заходил с заднего хода, а там ворота ещё сохранились с девятнадцатого века.

Дед Шура частенько подходил к воротам в кануны церковных праздников. Пыхтел, вздыхал и краснел лицом, но руку не протягивал и внутрь не совался. Он был старым шахтёром и был уверен, что если под землёй нет ада, то и рая наверху тоже нет. Следовательно все эти сказки о боге не для него.

Однажды Яна и Толик приехали осенью, закрыть дом перед холодами. Кондома схватилась первым льдом у слоистых, осыпающихся берегов. Перекаты её стали тише, воды поубавилось. Дед Шура помог перекрыть соседям воду, чтобы не разморозились трубы и утеплить пихтовыми лапами жалкие кустики плодовых кустарников. Посидел и поговорил с Толиком о разных делах, о государстве, о ценах, о жизни в городе. Потом они пошли проведать бабку, которая не выходила из дому.

В доме их по-прежнему было чисто: подушки на нежилых кроватях, дедово логовище на полураздавленном диване, бабушкина чистейшая больничная постель, вся в белом и кружевном, словно она заранее готовится к гробу, коврики без единой мусоринки и пара гладких серых котов, лежащих на столе.

Яна и Толик, сами уже пожилые, но ещё не пенсионеры, поиграли со стариками в карты, и даже остались спать у них в веранде. Ночь была холодная, а печка у них обрушилась где- то внутри и напускала в домик угарного дыма.

С вечера дед Шура даже побежал «мастырить» ужин. Пока Яна с мужем, усевшись в деревянных креслах, валили бабку в «дурака», он принёс тарелочку с нарезанной варёной колбаской, двумя кусками чёрного хлеба и расчищенным мандарином. Это было столь трогательно, что Яна чуть не пустила слезу.

— Ну, что, шкура!!! Проигрываем? — рявкнул дед на бабку.

Бабка задорно вскинула безволосые брови.

— А я им, старой, щас наподдам!

И выбросила четыре короля.

Яна и Толик уехали в тот раз с тяжёлым сердцем. Что-то подсказывало им, что больше никогда и нигде не будет такого тепла и такой карточной игры. Время неминуемо уходило.

…

Вернулись Яна и Толик весной, когда надо было пахать огород. Отползли высокие воды обратно в своё извечное лоно, огородная земля пропиталась влагой и ещё не высохла, сохраняя следы ила, пришедшего с половодьем. Яна смотрела через очки и улыбалась, думая о том, какой путь прошёл этот самый ил под шепчущей шугой битого льда, откуда он пришёл, с каких вымоин его сорвало, что видел он там, выше по течению, мешаясь с тёмной густотой половодной реки.

Решили, всё- же вспахать. Снова на пашне сидели с дедом Шурой и слушали, что он рассказывает. Он говорил очень тяжело, трудно, непонятно. Его речь всё время перерывалась кряхтением, рычанием, стонами и сипами.

Взялись сажать картошку под лопату. Яна и Толик быстро разделались со своим кусочком земли и перебежали помогать Шурам.

В перекурах между рядками дед баял про свою жизнь.

— Я тогда совсем молодой был, когда в шахту пришёл. А как пришёл, после армии, мне сапоги стали выдавать, а размер то у меня вишь какой… сороковой. А дали мне сорок шестой! И сказали, смотри, хоть у тебя и нога меньше, а работать будешь на сапог. Какие сапоги, так и работай, на сорок шестой, стало быть…

Яна и Толик жалели его и, втихую от бабки, наливали спирта на полстопки.

Молоком цвели вишни и яблони. Залётные пчёлы пили воду из брошенного под деревьями деревянного корыта. На цепке постанывали качели, которые остались от прежних хозяев и висели тут, благоговейно нетронутые, поеденные древоточцами, уже лет тридцать без прикосновения человека. Кружил голову май месяц, развивал листья, тянул травки из земли.

— Я вот так работал, работал там десять лет. Уголь -то у нас залегал на километровой глубине. Пока в клети доедешь, уже устанешь, а ещё до участка шагать… И вот однажды случился горный удар и лава села, да прямо на меня. Как уж жив остался… Пять часов меня выкапывали.

В память о том случае лоб деда навеки перепахал чёрный шрам, похожий на картографическое изображение холмистого участка. Многоногий, уродливый след, который не вымылся от угля, а зажил вместе с пылью и грязью, оставив часть угольной пыльцы в дедовой голове.

— И вот меня когда засыпало, я лежал и думал, а где же это ад? Тут, сейчас он, ад. Рядом. Рядом, когда ты лежишь и тебя ищут, а найти не могут. Потом только нашли, когда я позвал. А звать я боялся, что от голоса моего опять гакнет. И часа три с жизнью прощался. А ребята раскопали меня, выдали на- гора, и я теперь получаю регресс за ту травму.

Постоянно дед просил купить ему мотоцикл.

— Мой- то зять забрал!

У него с бабкой не было детей. Деревенские болтали, что это бабка Шура его вторая жена. Что он сюда вернулся с севера, на материну родину, и женился на ней.

— А я ж москвич! Я же на Таганке родился! — говорил дед, поднимая палец.- Матка моя поехала за батькой, а он в Москве служил. Там они потом жили год, ли, два, на Таганке… А я там и родился. Уже после, как батька помер и я вернулся с маткой сюда. Но я ж москвич!

Толик, раздосадованный жизненной несправедливостью, лез в Интернет, выбирал деду мотоцикл, показывал. Дед хватал его за плечи, тряс и плевался от радости.

— Золотко! Купи! Привези! Денег у меня вооо!!! — и проводил ладонью по шее.

Яна и Толик были уверены, что зять с дочкой, проживающие в городке строят дом за дедовы деньги.

— Бабка у меня всю пенсию отбирает! Всё! И им отдаёт. Вы думаете… откуда у них деньги? Да от меня же. И ремонт в хате сделали, сто тыщ отдали, и палисадник сделали… Всё мои денежки…

Бабка лукаво улыбалась и молчала.

— Слушай, давай купим ему мотоцикл? — сказал однажды Толик Яне.- Жалко деда.

— И куда он на нём ездить будет? С печки на пол? — спросила Яна.

— Да пусть старик радуется…

Если бы было на чём привезти этот несчастный мотоцикл, они незамедлительно бы его купили.

Но осенью бабку снова хватил удар и дочка забрала её к себе.

Приехав, Яна и Толик обнаружили деда Шуру хмельным и голодным.

— А где бабушка?

— Да забрала её дочка, короста.- и дед, закашляв, схватился за рёбра.

— Что с тобой, дед? — спросил Толик.