Бесплатный фрагмент - Николай Николаевич

«Николай Николаевич» Юза Алешковского — это бестселлер. Тиражируемая, продаваемая, популярная книга

Но иностранное это слово не передаёт ещё одного, важнейшего свойства, особенности бестселлеров, которые рождались в Советском Союзе. Это — переписывание литературных произведений от руки, их распространение кустарным способом — в туманных копиях пишущей машинки, в страницах, перепачканных угольной пылью ксерокса…

Советский бестселлер — это, прежде всего — произведение, свободное от цензуры. Которое, как в знаменитом романе Брэдбери, запоминали наизусть и пересказывали друг другу, когда не было счастливой возможности прочитать, хотя бы десятую, истрёпанную копию легендарного оригинала

И, если стать членом Советского Союза писателей было относительно несложно, (их, теперь почти забытых, было около десяти тысяч), то авторами «самодельных», «рукотворных» русских бестселлеров становились лишь единицы, писатели истинные, отмеченные печатью Бога…

«Николай Николаевич» Алешковского переписывался, перепечатывался и пересказывался. Андрей Битов назвал его «памятником литературы»

Да, ещё и «памятник»

Не всякий бестселлер становится памятником

Больше сорока лет прошли с тех пор, как в радостном вдохновении был написан и разошёлся по всему русскоязычному пространству знаменитый роман Алешковского. При перечисленных выше способах распространения рукописи нетрудно представить, сколько случалось описок, опечаток и просто домысливаний целых абзацев

И сейчас в Интернете можно встретить «Кизма» вместо «Кимза» и прочие огрехи, опечатки, на которые не всякий читатель обращает внимание. Но на них обращал внимание автор, которого, как мастера слова, уязвляло такое состояние любимого детища

Кроме того, по прошествии многих лет и сам автор изменился

И то, что когда-то в далёкой молодости, казалось ему замечательным и почти совершенным, уже резало глаз
От прежнего «Николая Николаевича» остались «только память о весельи былого вдохновения, да и радость похожая на счастье…»

Бестселлер нуждался в доработке. Ему требовался апгрейд
Весной 2014 года Юз Алешковский закончил работу над новой редакцией произведения, сопроводив замечанием: «механик собою доволен, перебрав мотор и заменив кольца цилиндров»

Вниманию поклонников «Николая Николаевича» предоставляется этот единственно правильный и окончательный вариант романа: «Николай Николаевич» (апгрейд)

Александр Дунаенко.

Опыты на герое

Не знаю, есть ли в истории литературы еще такой случай. Да, конечно, многие классики по 20 лет мурыжили свои сочинения. Переписывали, дописывали, шлифовали, полировали. Мне лично в принципе непонятен такого рода писательский труд — замысел, поиск выразительных средств (а-у-у!), трудности с реализацией задуманного и прочая. Зато легко могу себе представить, что некто способен накатать полифонический роман в кратчайшие сроки, следуя при этом некоему своему особому состоянию мыслей и чувств, не чуя, так сказать, рук и ног, несясь лихорадочно вместе со своими героями по волнам судьбы — так, как будто за ним гонится черт. Еще легче представить себе возможность создания короткого произведения — на одном дыхании и «продиктованного свыше».

Но вот такой случай — казус нового «Николая Николаевича» — мне кажется явлением в литературе исключительным. Переписано автором блестящее, стопроцентно состоявшееся произведение, изданное на многих языках, имевшее огромный успех, для многих — главное произведение автора. Произведение, в котором он впервые предъявил читателям свой неповторимый стиль повествования и мышления, свой метод, свою философию жизни и одного из самых дорогих его сердцу героев. Монолог-исповедь бывшего вора-карманника Николая Николаевича, по страсти и по стилю потрясает с первых фраз. В этом мини-романе Юз впервые заговорил своим неповторимым языком, а читатель впервые окунулся в эту стихию свободы слова не только в политическом, а в методологическом и даже метафизическом смысле. Именно язык, как написал в свое время Бродский, оказывается не инструментом, а главным героем прозы Алешковского. Живой, богатый, новаторский, невероятно емкий язык. Повествование обладает чарующим свойством шедевра — невероятной скоростью, головокружительными перескоками с одного пика победы над невыразимостью экзистенциальной тоски или абсурдности жизни — на безымянную высоту, отбитую здравым смыслом у коллективного бестолкового.

Особого внимания заслуживает возрождение Алешковским похороненной под грубыми и уродливыми крокодиловыми памфлетами и хамскими карикатурами, характерными для сатиры и юмора советского периода — традиции русского «смеха сквозь слезы». Юзово остроумие и его редкостная сердобольность в так называемый «дописьменный период» его творчества оттачивались в невероятной точности словоупотребления при сочинении им песен и расцветали в подлинных перлах его гениальных афоризмов. НН оказался первым в череде потрясающих основы соцреализма и соцпоцмодернизма — неподцензурных и нецензурных памятников литературы русского застоя. Так же, как и в ерофеевском шедевре, в НН и автору, и читателю — «и больно, и смешно», смех и восторг — самая лучшая форма для усвоения горестного содержания. Осмеяние — лучший способ борьбы со злом, целительный для тела и очистительный для души.

С годами стало очевидно, что, несмотря на многотомное и блестящее творчество Алешковского «за отчетный период», т.е. от НН-1 и до настоящего времени — НН продолжает жить в Юзовом сознании. Он персистирует, как возбудитель хронического заболевания. Он часть Юзова существа. Юз верит в НН. Доверяет его воображаемой реакции на бытие. В свое время он добыл НН из очень глубоких слоев безвоздушного пространства советского инобытия, как некое очень полезное ископаемое, а потому обновить роман — значит — добыть реакции НН на новые вызовы безбожной комедии нашей жизни. В девственной, но здравой башке НН постоянно осуществляется синтез. Каша в его голове — это то, что получается от совместного бурления навязываемых советской пропагандой штампов, кулуарных разговоров в полуподпольной лаборатории, уроков мудрости жизни от старшего товарища — международного урки, литературы, прочитанной в процессе дрочки на благо науки (НН — донор спермы для новаторских экспериментов подпольных советских генетиков) и его собственного природного нравственного чутья. И потому особенно велик соблазн пустить НН по новому кругу бытия в небытии. Юзу интересно, а читателю полезно узнать, как и куда он поместит то или иное событие, ту или иную информацию — в свою здраво мудацкую иерархию ценностей. Уже в многотомнике, изданном в России, Юз чуть-чуть дописал НН, уже двадцать с лишним лет назад НН стал ему мал. И вот теперь — нет, Юз не замахнулся на НН-2, на НН в иной исторической эпохе. Он просто фантастическим образом пропустил в прежние обстоятельства места и времени — новые знания. НН прошел краткий курс повышения квалификации, а Юз предъявил нам свое, авторское новое прочтение. Прочтение удалось запечатлеть то ли поверх, то ли рука об руку с исходным образом. Юз продемонстрировал нам результат интереснейшего эксперимента — литературный герой оказался матрицей, подходящей для многоразовой процедуры осмысления и преодоления бытия.

Николай Николаевич — архетип. Как и Дон Кихот, над которым он сам плакал три недели вместо того, чтобы ударно дрочить на благо научных дерзаний. Его адаптационные способности безграничны, но при этом в нем нет ни тени вульгарного приспособленчества. Он органически неспособен ссучиться. Расширение его возможностей никак не сопряжено с падением. Ему, так или иначе, присуща НОРМА, с высоты которой он брезгует, не доверяет, сторонится, сочувствует или, как в случае Влады Юрьевны — благоговеет перед тайной совершенства.

Исходный НН потряс в свое время, кроме всего прочего — невероятной скоростью авторской мысли. Фразы были короткие и при этом невероятно емкие. Между словами зияли и сияли бездны сжатого смысла.

Теперь Юз создал «расширения». Прикоснувшись своей рукой к этому произведению снова, он словно на интерактивном экране добывает новый урожай — уточнение и размножение смыслов. НН остается самим собой. Он — матрица. Здоровое начало. Человек, который звучит гордо, даже будучи использованным в качестве подопытного существа наукой, советской властью, властью тьмы и волей автора. В расширенном варианте НН в еще большей степени представляется собирательным образом здравомыслящего не окончательно испорченного всенародного доброго молодца, который через все завалы советского экзистенциального бреда, похоже, все-таки выбирается на сушу труднодоступного пайка нормального существования на свете — прочь от коллективного безумия, прочь даже от взрастивших его интеллект ученых, которые по грустному признанию старичка Академика, тоже заняты суходрочкой, прочь — в тихую гавань любви и мирного созидания. (Не так же ли поступил и сам автор, когда свалил, по существу, не в Америку, а в частную жизнь, продлив ее в дали от суетной молвы — на радость себе, семье, читателям и друзьям?)

Забавно, но, похоже, Юз сам заразился от героев своей книжки, экспериментировавших на сперме Николая Николаевича с помощью прибора ИМ-1 (искусственная матка), и его неудержимо тянет экспериментировать на феномене Николая Николаевича, как например, на приборе НН-1. И трудно с ним не согласиться! Это и вправду интересно и небесполезно.

После временного якобы повзросления человечества мы сейчас как будто бы опять становимся свидетелями и участниками, и жертвами, конечно, ситуации, когда ничто, никакие знания-образования-умения не помогут и только нравственное чутье, звериная врожденная благонамеренность смогут или не смогут уберечь нас от погибели.

А вот Николай Николаевич слинял-таки от навязанного ему способа существования белковых тел — у него лично, а не под руководством партии, правительства, науки или даже Влады Юрьевны, — у него лично стоит теперь на дореволюционную книгу «Как самому починить обувь»! Это очень важный момент. Несмотря на все льготы хрущевско-брежневской тотальной дрочки НН выбирает для себя скромное созидание. Нет, не свершения и не замашка на прежде небывалое — починка уже имеющегося и обидно подразвалившегося. Господь создал прекрасный мир. С тех пор он только портится и уже изрядно преуспел в этом. Его надо починять, желательно своими руками. Николай Николаевич не только перестал воровать, не впрягается в ярмо рабского труда — он даже перестал дрочить в прямом и переносном смысле, он пошел дальше интеллигенции по пути избавления от иллюзий дьявольской мании величия. Он становится человеком, который намерен звучать ГОРДО и при том — НЕФАЛЬШИВО.

Ольга Шамборант

Николай Николаевич

лирическая фантасмагория

Ирине Розенталь-Никифоровой, Алеше, Ольге Шамборант, Андрюше Битову и моей, в те дни рожденной Музе — на память о поддачах, комарах, свежей треске, землянике, дивных дюнах Рижского взморья.

1

Вот послушай. Я уж знаю: скучно не будет. А если заскучаешь, значит, полный ты мудила и ни хуя не петришь в биологии молекулярной, заодно уж и в истории моей жизни. Вот я перед тобой мужик-красюк, прибарахлен, усами пошевеливаю, как кот, словивший мышь, «Волга» бегает, хата, заметь, кооперативная, а жена — скоро кандидат наук, главное, любовь ведь свыше нам дана, замена счастию она, примерно так сказал тот же Пушкин. Жена, в натуре, загадка — не менее, а если более, то тайна природы. Этот самый сфинкс с отбитым носом, который в Египте — я короткометражку видел, — говно по сравнению с ней. В нем, кроме памятника, и раскалывать-то нечего, если разобраться. Ну о жене речь впереди. Ты помногу не наливай, половинь. Так забирает интеллигентней, и шнифты не разбегаются, как у зайца. Закусывай, а то совсем окосеешь и еще лет триста умом Россию не поймешь… я тоже, как видишь, совершенно ее не понимаю, но все-таки закусываю.

Короче говоря, после войны освободился я девятнадцати лет, образование — от звонка до звонка — культурные трехлетние беседы с различными врагами народа, замечательно умными русскими, евреями, литовцами, чеченами, немцами и прочими равноправно посаженными членами дружбы народов. Тетка меня в Москве прописала: ее начальник паспортного стола ебал прямо на полу в кабинете. И месяц я нигде не работал. Не хотел. Куропчил потихоньку на садке, причем без партнеров, даже пропаль перепулить быо некому. Артистом называли щипачества, легендой такого вот артистизма. Если б Сталинскую премию за него давали… впрочем, хули пороть утопию? Видишь пальцы? Ебаться надо Ойстраху — мои длинней. И, между нами, чуял я этими пальцами, что за цвета у купюры в лопатниках или просто в карманах. А сколько в Москве залетных щипачей, но парчушек, которые за рубль горят или за пару билетов на футбол со Спартаком? Тучи! Тянут лопатник и тянут, сохатые, как дедка репку, вытянуть не могут, потеют, на цырлах балансируют, потом вы-тя-ги-ва-ют, тут их — за жопу и в конверт. У нас в стране, чтоб ты знал, не считается, сколько спиздил, главное — не воровать.

Как, спрашиваешь, однажды я сгорел?.. нет, не жадность, сука, погубила — собственный волюнтаризм подвел, моего хуидола… дело прошлое, одна цыганка мне гадала — мы с ней кувыркались-клоунадили за кулисами театра Ромен: остерегайся, мой хороший, автобусов… не внял я, позорник, не внял… была в том проклятом автобусе полезная давка… я заподлицо прижался к тендеру одной охуительно аппетитной дамочки… в сумочке бабки нащупал, вытянул, перепулил их за отворот ботинка, работаю, блядь, как Игорь Кио — хрен уследишь, где фокус, где фикус, то есть накось выкуси, Петровка 38… и вот тут, надо же, они, сволочь, изволили, видите ли, заторчать… плевать данному органу — одна из его кликух, Шершавый — на чувство реальной, как дважды два, опасности и наоборот… это не одно и тоже — научись размышлять, скептик ты ебаный… он себе тупо упирается, как ишак у Хаджи Насредина… куда, блядь, куда?.. ну хули ты пристал?.. я же позади нее стою, а ведь у любого, как известно, хуирода заместо трезвого ума — лишь инстинкт самовставания тогда, когда залупой вниз болтаться надо… скажу тебе так: ни в истории, ни в географии природы — ни малейшего не будет порядка, пока они, хуидолы и хуироды всего человечества, не начнут вставать вовремя, как, допустим, у собак, котов, тех же ишаков, слонов, моржей и других млекопитающих… проблема-то в том, что демография у народа вшивовата, вот, кирюха, в чем дело, тогда как самой ебли на душу населения намного больше, чем дальнейшей нужды в быстрейшем укреплении породистого генотипа нашей популяции — иначе нам пиздец… вот тебе и а-а-а!.. я и сам такой: всю дорогу завожусь с полоборота, но это уже профессия… как видишь, являюсь не только инструктором-мастурбатором высшего разряда, но и испытателем не хуже самого Коккинаки… я даже сейчас, вроде тебя, тахикардирую, как у окошка женской бани, давленье скачет, прерывается дыхание… это злоебучая либедуха загуляла по буфету — это она… если хочешь знать, мы, козлы, попривыкали ее использовать все больше ради кайфа ебли, а не заветного распоряжения, общеизвестно Кого именно, насчет плодитесь и размножайтесь, так как ебля это вам не игрушка… позже узнаешь, что это за звери — либедуха и Эрос, промеж ног который у тебя вырос вместо умственного развития обоих полушарий того же не обученного мозга… автобус, значит, пыхтит, мой, еще раз подчеркиваю, тупо упирается в самую что ни на есть святую для каждого существа женского человекопола позицию… еще пяток секунд, и он, как бывало, кончил бы в трусики — плевать ему на них, не он стираетя… но, как и было мне цыганкою нагадано, судьба распорядилась по-своему, так как, в ее глазах, любой шершавый — пшик, зола, ничто… чудесная дама завопила на весь автобус, прямо в член моих мудей вцепилась, я остолбенел… чехты, горю с поличным, хотя потом уверял я следака, что чьи-то бабки мне в ботинок нарочно перепулил какой-то жулик в форме капитана МВД, которого немедленно надо бы отыскать, поймать и обезвредить… бесполезняк — все такое нашему следствию похую, не в Америке находимся… но вот какое странное дело: точно такого, как я напророчил, щипача, в офицерской форме, отловили с поличным через пару дней, а меня тут же разогнали… теперь до конца срока жизни — хуй вот я еще разок в автобус сяду… лучше поползу по мостовой, скажем, в бар, чем сесть в коварный этот вид транспорта.

Ну ладно, куропчу себе помаленьку. Маршрут троллейбуса «Букашка» освоил и трамвая «Аннушка». Ксивы разные, заметь, не брал. А если попадались, я их по почте отсылал или в стол находок перепуливал — надо все ж таки совесть иметь. Был при бабках. Очень изводила, в тесноте, близость девичьих и женских даров природы. Иногда, на всякий случай, подвязывал шершавого косынкой к ляжке, чтоб в давке не осатаневал, грешный дьявол преисподней.

А у метро «Кировская» процветала ярмарка девчонок и бабенок, домработниц. Эти трясогузки летали стаями в столицу, так как хули им было толку от вшивых колхозных трудодней. Наебешься, бывало, с двумя-тремя ночью, в Нескучном, так, что коленки подгибаются, как у новорожденного телка. Один раз ебанулся в обморок, девки ужаснулись, сбегали за «скорой», санитары увезли меня на носилках во Вторую Градскую — почти не дышал, порол какую-то хуйню, так что запомни: подбалденный перееб намного вредней трезвого недоеба… да, да, перееб — нечто вроде заворота кишок и болезни Приапа… Приап был царем, кричал от боли, поскольку хер его моржовый, то есть авторитетный, в древнем мире, член, вообще никогда не ложился… согласен, частично поэтому пиздец и надвинулся на всю древнюю Грецию — от нее остались только боги, их резиденция в горах, остров Лесбос и Олимпиадное движение спортсменов к финишам различных стартов. Не спасибкай — не следует кирюх благодарить за соль, лекарства, спасение от смерти и за уроки истории — это хуевая примета. Я уж собирался поджениться на дочке теневика-миллионера, но она была тупа, некрасива, лопала много конфет, даже не помогало устрашение, что жопа слипнется от бесконтрольного такого пережора сладостей. Мне это обрыдло. Честно говоря, свобода всех телодвижений личности дороже трехразового питания и полового отъебона, причем, безо всякой любви. Потому что только любовь к одной во всей Вселенной даме сердца чудесно сдерживает свободу распутных, как это бывает, телодвижений — вот почему, и хватит, я сказал, кончай почемукать!.. Вдруг тетка говорит:

— Сосед тебя, Луку Мудищева сраного, в институт к себе берет. Лаборантом будешь. Все одно — погоришь. Гуталин велел политбюро разделить твое ворье на сук и блатных, чтоб, как с тифом и другим геморроем, жестоко и навсегда покончить с преступным миром. Это не параша: у моего полюбовника брат на Лубянке шпионов мышеловит — он все знает прямо от Берии, с которым на вась-вась. С чем-чем, а с садизмом прокурорской власти у нас не заржавеет. Я перебздел. Везло мне что-то очень долго. Специальность получить хотелось, но работать не любил. Не могу — и все. Хоть убей. На зоне кто не работает, тот не ест, а кто мантулит и, как лошадь, упирается, тот вообще — дистрофик, доходяга, долго не живет. Отучили людей мантулить по-совести, особенно, в лагерях. Кроме того, воровка никогда не станет прачкой, а урка не подставит свою грудь. Пришлось идти в институт к соседу, потому что примета есть такая: перебздел, значит, вот-вот погоришь. И в натуре, замечаю в трамвае, как и в троллейбусе, топтунов в штатском, у них в карманах «несчастья», в шнифтах жестокий блеск.

С соседом этим, в институте который, мы по утрам здоровались. Он в сортире подолгу сидел, газетой шуршал и смеялся. Воду спустит и хохочет. Ученые — гад буду, все они авоськой стебанутые. По-моему, он, в комсомольском возрасте, тоже мою тетку ебал. В общем, устроился я в его лабораторию. По фамилии — Кимза, нацию не поймешь, но не еврей и не русский. Внешность вполне благородна, ничего себе — красюк, но какой-то, блядь, усталый, седоватый, хоть лет ему всего под тридцать шесть, похож на помесь Калинина со Шверником минус козлиная бородка всего лица.

— Будешь носить реактивы и помогать ставить опыты. Захочешь — пойдешь учиться. Что скажешь?

— Нам татарам — одна хуй. Что ебать подтаскивать, что ебаных оттаскивать.

— Твоего постоянного мата я больше не слышу.

— Всегда-пожалуйста, хотя мат сближает человека с судьбой его личного дела и личных вопросов других людей.

2

Неделю работаю. Таскаю хуйню всякую, склянки мою, язык солью какой-то обжег в обед, яйца всмятку хавая, ну и закономерно дристал дня два чем-то синим. Думал, соль поваренная, а она, падла, химической была. Бюллетень не брал однако. А то бы в очко миномет вставлять начали, как в лагере. Чернил пузырек я тогда, у опера, уделал, чтобы на этап северный не идти. Собственно говоря, работаю. Оборудую новую лабораторию. Микроскопов в ней с хуеву тучу, навалом приборов, моторов, реторт, змеевиков, реостатов и рубильников — я их с детдома уважаю. Были там и клетки с белым расизмом мышей, против чего боролся Мандела. Нас выгоняли на митинг, руки прочь от которого, но я сачканул, закосив резь в желудке от той же дристогонной химсоли. Вдруг мне надоело упираться, верней, остоебенило. Я даже пошалил. В буфете у начальника отдела кадров лопатник из «скулы» увел ради тренировки искусства своей профессии. Что тут началось! Взвод в штатском прикандехал на замаскированном броневике, из института никого не выпускают. Генеральный шмон, разве только в очко не заглядывают. А все из-за чего? Я с лопатником пошел в сортир отбомбиться, раскрыл, а в нем хуй ночевал — нет бабок. Только ксивы и пара доносов. один — на Кимзу. Науку совсем не туда саботажно направляет со стрелок истории нашей партии, на собрании не поет интернационал, не хлопает, голосуя принимал отвратительный вид вредителя народа, а также с ненавистью, жидовская морда, выключает всесоюзный голос Юрия Левитана, все опыты вышеуказанного экспоната направлены против человека, который звучит гордо, и поэтому косвенно расшатывает экономику.

Понял? Червонцем завоняло для Кимзы. Пятьдесят восьмой. Но я стукачей не люблю, более того, презираю этих глистопьявок. Нет, теми доносами я не подтерся, а спустил их в унитаз. По ним, получалось, что весь институт — сплошной заговор осиного гнезда, а значит, я тоже состою в числе заговорщиков. Донос на Кимзу я из сортира вынес. Взятый лопатник мойкой расписал на части и тоже спустил в толчок канализации всей страны. Дверь кто-то дергает, орет и бушует. Я вышел. Застегивая ширинку, вежливо объяснил танцующему сотруднику, что химией обхавался и что дверь в сортир — не зуб мудрости, нехуй ее дергать, надеюсь, въехали?

— Смотрите, — говорю Кимзе, — ксива на вас.

Он прочитал, побледнел, поблагодарил меня, все понял — и хуяк бумажку в мощнейшую кислоту. Она у нас на глазах растворилась к ебени бабушке. Так вот гангстеры в Америке растворяют стукачей, хотя у нас нет свободной продажи подобной кислоты. Как что было бы, если б выбрасывали ее на прилавок? Приводишь иного неуемно зловредного сексота, ии соседа-доносчика, допустим, на свалку. Там уже стоит полный чан самой царской серной кислоты, бросаешь туда крысеныша, посадившего уйму настоящих человеков — все, пиздец — в природе больше нет еще одного настырного врага человечества. Вдруг меня дергают к начкадрами с помощниками. Я, сам понимаешь, в несознанке, так как не могу и не желаю иначе.

— Не такие, как вы, портные шили мне на Петровке дела, и то они по швам расползались в первую же примерку!

— Показания есть, что ты позади меня в очереди терся. Может, старое вспомнил?

— Ебал я все показания, кроме дружеских. Много ли там было бабок?

— Если речь о деньгах, то их совсем не было.

— Ну, тогда бы я на такое говно никогда не позарился. У меня не пальцы, а глаз-алмаз, как у Вольфа Мессинга, так как чуют, что в лопатнике: капуста или немудреная всякая ксивота.

Ну они там посмеялись. Отдохнули, видать, с моим простым языком, а не со всякими «Да здравствует, блядь, всегда вперед, но если, как сказал Чехов, у врага народа все находится в прекрасном состоянии — и шнифты, и прическа, и шмутки, и душа — то его уничтожают к ебене фене». В общем, меня отпустили.

Назавтра говорю Кимзе, что работать больше не буду. Принципиально — я не рабочий, а артист своего дела. Я, говорю, на тахте люблю лежать и хавать книжки. Тут он как-то странно покнокал, то есть не просто так косяка он на меня давил, как это делает начальство, когда его начинает поебывать какая-нибудь мудацкая идея. Потом начинает издалека насчет важности для всего человечества этой его молекулярной биологии, и что он начинает опыты, равных которым в истории не бывало нигде и никогда. Одним словом, эксперимент. И ему необходима моя работа, названная то ли благодарной, то ли благородной, во всяком случае, заебенно творческой. Но самое интересное, что она и не работа, а сплошное удовольствие, причем высокооплачиваемое. До такой насладительности тыщу лет ебаться надо всем остальным наслаждениям. Главное, как говорил Аристотель, не бздеть надо, пояснил Кимза, пердячим сероводородом, а отнестись к ней, к работе, по-мужски, без предрассудков и с далеко идущей мыслью о будущем человечества. Кимза — его речь я делаю для тебя понятней — чаще всего напирал то на грядущее, то на историю, потому что, говорит, татаро-монгольское иго зверски притормозило прогресс науки нашей родины лет на триста, ну и Европа, естественно, влупила нам, как ты выражаешься, шершавого — по самую носоглотку. Верней, нас она обогнала по всем предметам, пока мы, распиздяи курские, брянские, орловские и прочие, богатырские свои раззявив варежки, отсиживали свои жопы — зимой на печах, летом на деревьях — и пели, гондоны, широка страна моя родная, много в ней лесов, полей и рек. Короче, всех нас русских, включая сюда дружбу народов, так исторически наебали, что лично тебе, Коля, выпадает масть отыграться — есть во весь! — за все такое международное блядство торможения научного прогресса родины Ивана Сусанина и Зои Космосодемьянской, Александра Матросова и артиста Николая Крючкова. Не все ли тебе равно, мудила, это Кимза увязывает героиню войны с космосом, или я?.. а раз все равно, то хули ты каждый раз выскакиваешь, как яйцо из ширинки.

— Слушай, сосед, не еби ты мне мозги, о чем речь-то? — говорю Кимзе.

— Ты должен стать донором.

— Кровь, что ли, сдавать, потом ее же и пропивать?..

— Нет, не кровь.

— Что же, — смеюсь, — если речь о говне или о ссаках, то я не кулак — всегда готов отдать таковое свое добро в копилку пятилетки нашей страны.

— Сперма нам нужна, Николай. Сперма!!!

— Что за сперма?

— То, из чего дети получаются.

— Какая же это сперма? Это — молофейка. Молофья, трекать если по-научному.

— Ну пусть молофья. Согласен сдавать молофью для науки? Только не пугайся. Позорного в этом ничего нет — наоборот, все мы, имею в виду многострадальную нашу отчизну, совершим с твоею исторической помощью героический рывок, приделаем заячьи уши прошлым, а также нынешним Чингисханам Запада. Кстати, полнейшая тайна такой сдачи тебе гарантируется. Твердо.

— Я готов — это заебись, как смешно, главное, не по-троцкому, а по-нашенски, по-мушкетерски. А сам-то ты чего ж не сдаешь молофейку? — Кимза сразу помрачнел и нахмурился.

— Во-первых, дирекция обвинит в выборе объекта исследования по родственному признаку, во-вторых, достаточно во-первых. Давай, соглашайся.

Тут я сел на пол и хохочу, стараюсь не обоссаться, как защекоченный. Ни хуя себе работа — аж аппендицит заныл безбожно.

— Зря ты ржешь, Коля, ты же не болван, зря. Сядь и послушай, для чего нам нужна твоя сперма, — сказал Кимза.

Шутки-шутками, а я прислушался, и оказалось, что план у Кимзы таков: я дрочу и трухаю, что одно и то же, а молофейку эту тончайше вмазывают на поверхность спецстекла и всячески под микроскопом изучают. Позже попробуют ввести таковую молофейку в матку бесплодной особе женского пола и посмотрят, влетела она, или нет. Тут я его перебил насчет алиментов в случае чего. Заделаю вот если десяток пацанов с пацанками, а потом, значит, шевели рогами в получку, как накормить, напоить и прибарахлять всех этих разъебаев из мною же заделанной шоблы-еблы, да?

— Оплату труда и временную — до исторического торжества нашего реванша — как и тайну твоего научного подвига тоже, твердо гарантируем, пусть данная проблема тебя не колышет. Ни о каких алиментах не может быть и речи.

И еще у него имелись — совершенно уже секретные планы — всестороннего исследования моей молофейки. Обещал их перечислить, как только приступим к опытам. А хули, думаю, капусты подзаработаю за свою самозаветно околонаучную деятельность, куплю домик в Крыму с фруктовым садом, заведу гарем, как крымский, из ссылки приканавший, татарин. Ну и поябываю себе по очереди тройку баб, колупаюсь там с виноградом дамские пальчики, с клубникой и прочим мармеладо-повидлом — насрать мне разом на все ихние пятилетки и отдавание бабок в долг партии с правительством на дальнейшее развитие народного хозяйства. Это они, козлы, так поливают, а в натуре наши бабки прожирают иждивенцы-паразиты забугровых компартий, ну те, которые готовят мировые кризисы, пожары и прочие революции, я бы папу ихнего ебал.

Веришь, кирюха, у меня заторчал от всех этих ебоглазых разговоров — хоть сию минуту начинай трудиться во славу родины социализма и демократии передового правосудия!

Мне это было не впервой. До тюрьмы я не дрочил, а на зоне каждый сотый не трухает, остальные девяносто девять дрочат, как сто. Если сгоришь на трех своих вокзалах, сам помастурбируешь, намотаешь всю эту ебаную апперцепцию себе на ус — куда ты нахуй денешься, немедленно если не завяжешь, не начнешь трудиться. Учти, наша зона — далеко не тюряга заграницей, где человеко-зек имеет право на ученье, отдых и на труд. Само собой, при отличном поведении, раз в неделю, в ЛондОннах-Парижах, ихнему зеку-человеку положены строго регулярные половушные контакты с заказными Нинками-Зинками-Лизками и прочими Ирисками. Кинет тот человек пару-тройку палок — вот и дрочить ему уже не надо, и именно такое положение вещей называется — гуманизм. А то едешь в «Анушке», кнокаешь в окошко, на каждом шагу гуманизм, блядь, гуманизм, а в тюрьмах что и на зоне? Зеков вместо гуманизма держат в черном теле — вот что, ебена кровь. А на воле, допустим, тому и другому полу негде поебаться из-за жилищного вопроса, то есть негде. И, выходит дело, в одной стране, отдельно взятой чертями за жопу — такова уж ее судьба — весь злоебучий половой вопрос перекосоеблен сикось-накось. Я это к чему?.. Все дело в том, чтобы такие издевательства над либедухой морально не переживать… я же сказал, что о ней — позже, или не сказал?.. Ну подрочил на зоне — и подрочил, отдал природе должок — и отдал. А другой подрочит, утречком уныло канает на вахту, как убитый — страдает от ядовитого презрения к слабости свой воли. А что потом? На всю жизнь себя он этим переживанием калечит. Да, на всю жизнь. Он уже говно, а не летчик-испытатель Коккинаки. Знал я Мильштейна Левку, мошенника, мы с ним кушали. Отбой, зеки сеансов поднабрались после трофейной киношки, ну той, которая, в общем, есть у тучки светлая изнанка, а также нагляделись на забугровую голожопость дамских фоток. Тишина, за работу принимаются кожаные движки… темная ночь, ты, любимая, знаю, не спишь… и с другим лейтенантом лежишь… и поэтому, верю, тайком… ты слезу вытираешь… какой там нахуй для нас, в бараке, гуманизм?.. Не до дрочки только врагам народа, переломанным на Лубянке, доходягам и прочим инвалидам. Левка Мильштейн зубами скрипит, борется с собой и постепенно засыпает. Я ему советовал дрочить хотя бы раз в месяц, День Красной Армии, 8 Марта, Первомай и по революционным праздникам, религию не трогаем, но он — ни в какую, потом попал в дурдом, его комиссовали.

Ну ладно. Задумался я и спрашиваю Кимзу про условия. Сколько раз спуск? Какой отпуск, рабочий день, оклад, название должности в трудовой книжке?

— Во-первых, будь добр, не говори «спуск, спускать» — ассоциируешь волшебство таинства спермы с ничтожеством говна в унитазе коммуналки. Во-вторых, оргазм — ежедневно по утрам, всего один раз, еще два часа на отдых, а также на усиленное питание для возрождения новых сперматозоидов, они же живчики. Оформим тебя техническим референтом. Оклад — по внештатному расписанию, так как должности, подобной твоей, еще не бывало в многострадальной истории нашего отечества, а может, и всего человечества. Рабочий день не нормирован. Восемьсот двадцать пять рубчиков. Ежемесячная прогрессивка. После результативного оргазма и отдыха — кино, цирк, футбол, но ни в коем, понимаете, случае не алкоголь и не шаланданье к гунявым профурсеткам блядского типа. Воздержись от коитусов вообще и в частности.

3

Я вида не подал, что удивился, я просто охуел, как вот ты сейчас. Приду, думаю, струхну, времени полно — эх, Коля, канай фокусничать пальчиками на трамвае «Аннушка», в троллейбусе «Букашка». В случае, если погорю — смягчающее обстоятельство: работаю в секретном институте, где вредность для характера, порча невменяемых нервишек, зряшный износ организма — он, блядь, скажу, не железо-бетонный. В общем, согласился. Вечером сходил к Фан Фанычу, учителю, старому международному урке. Высшего класса был жулик, профессор нашего искусства, пока границы не закрыли на Карацупу и его верного друга Ингуса.

— Ты, — говорит он, — счастливчик, ты везунчик, но продешевил: молофейка дороже черной икры стоит. Конвертируется почти наравне с платиной, радиоактивностью и другой металлически редкой мудозвонией. Они же тебя наебали! Я бы этим биологам поштучно бодал свои живчики. На то им и микроскопы дадены — мелочь подсчитывать. Поштучно, блядь! Понял?

— Понял, как не понять, я — вполне мыслящая жопа, значит, существую. Ведь живчик — это самый наш цимес. И на здоровье частая дрочка дурно влияет, усыхает спинной мозг, как у Николая Островского. Не бзди, Фан Фаныч, цену я постепенно подниму — не фраер.

— Жалко вот, нельзя разбавить молофейку, вроде как сметану в магазине, или квас с пивом, раз уж у нас Советская власть во главе с вороватым социализмом демократии высшего пошиба. Тоже навар был бы.

— Не согласен. Молофейка, конечно, не сметана и не пиво, но вот ее-то не надо разбавлять, не надо. Это наводит порчь на народонаселение всей страны. Например, мне лучше уж похимичить, как химичит весь наш народ. То есть я, попридержав кайф, выдаю на-гора не всю сразу порцию молофейки с одного оргазма, а чуть меньше половины, как меня учила Шурка, пионервожатая. Это, я думаю, вполне безобидная экономия личных средств, не мешающая опытам. Все равно ведь во всем мире ни за хуй погибает 90 процентов живчиков, если не больше.

— Не советую придерживать, нельзя прерывать половые сношения даже с Дунькой Кулаковой. Испортишь силу воли, тогда и ноги пойдут невпопад, как у алкаша в снегопад. Я одну даму из-за этого разогнал. Только и вопила: «Будьте добры, извергайте, пожалуйста, ваш спрыско-спуск куда-нибудь в другое место!» «Может, в среднее ухо?» — спрашиваю. «Все равно куда, лишь бы не в мир кляйне мутер!» У меня, на почве прерывания, ногти ног и рук почти перестали расти. Пришлось разогнать эту даму. Поезжайте, рекомендую, фрау, в колхоз имени Гитлера, где и сливайте молоко в бидоны. Так что кончай уж, Коля, чисто по-человечески. Тащи бутылку с получки. Сдери там с них молоко за вредность трудовой задачи и скажи, что тем, которые успешно сдали кровь, с уважением несут на тарелках бациллу. Не будь фраерюгой. Ведь в Америке пять раз струхнешь — спешишь, как Чарли Чаплин, к конвейеру и получаешь новый фордик. Понял?

4

Ну заявляюсь поутрянке на работу, краснею, здороваюсь с белыми халатами — тужусь, так как разбирают смехуечки и немного за себя неловко, как девчонке кинуть палку в телефонной будке, если страшнейший на улице мороз. А с другой стороны — хули, думаю, краснеть? Пускай ебучее человечество пользуется. Может, моя самозаветность пойдет ему на пользу. Смотрю, для меня уже хавирку маленькую приготовили, метра три с половиной, правда, без окон, как камера у графа Монтекристо. Лампочка матового света. При такой дрочить полезней, чем с лампочкой Ильича. Тепло. Лично я, на месте любого вождя, ебал бы всякие мавзолеи, где очередищи, как в общественный сортир. Оттоманка стоит. Рядом, на стуле, открытая ждет пробирка для порции моей трудовой молофейки.

— Ну вот, Николай, твое рабочее место, — говорит Кимза.

— Только договоримся — без подъебок.

Тут Кимза и велел мне не развивать в себе какой-то комплекс неполноценности, а, наоборот, гордиться, что сначала я стану секретным, потом всемирно известным первопроходцем в науке и передовой, можно сказать, пионерской гинекологии.

— Все такое, — наглею бесстыдно, — нужно мне, как пятке хуй, лучше пуляйте за вредность булку белого, птюху черствого, триста грамм любительской с фисташками и жареного фашиста в очках.

— Располагайся. Приступай, сразу научись докладывать нажатием красной кнопки о приближении извержения семени. Как только скомандую бригаде ученых: внимание — оргазм! — вдумчиво его восприми, затем смело и без потерь извергай подопытную сперму. Сразу после оргазма прошу не зевать, а осторожно закрыть пробирку пробкой.

— Чтоб они не слиняли в побег?

— Я тоже прошу — без шуточек, — взъярился Кимза, как елдою вдаренный промеж шнифтяр.

— Тогда уж и ты называй рузультат вредной моей работой как-нибудь по-нашенски — лучше бы по-русски. А то какой-то, видишь ли, у вас «оргазм» — это вредно попахивает вопросами марксизма-ленинизма.

— К сожалению, Коля, не имеется в нашем великом и могучем иного слова. В этом тоже виновато Чингисханство, Иван Грозный и прочее крепостничество. Теперь еще вот гениев поубивали, а вместо Вавиловых расплодили вонючих Молодиных. Тебя ждет работа всего коллектива — трижды вымой руки спецмылом до чисто хирургической кондиции!

— Сучий потрох, возмущаюсь, какая может быть история у всего народа, когда он нихуя не имеет важнейшего слова… нет, вижу, умом, в натуре, Россию не понять, и я теперь не успокоюсь… ну просто все у нас, блядь, имеется: и одна шестая суши — не то что у японцев, у них всего-то от хуя уши — мы и фашизму ввели в очко залупу с отворотом… само собой, Пушкин с Есениным, по небу полуночи ангел летел, потом Лука Мудищев… в смысле, ебется вошь, ебется гнида, ебется тетка Степанида, ебется северный олень, ебутся все, кому не лень… хули говорить? — тут и дружба народов с балетом, и вообще по самую горлянку — лесов, сука, полей и рек, и за столом никто у нас не лишний, кроме врагов народа, и мавзолей Ленина-Хренина, а в стене Кремлевской, как меда в ульях, заслуженных пеплов с соженными прахами — короче, каждый божий день миллионы рыл кончают, сука, кончают и кончают, ахают и охают… мы все-таки являемся нацией дружбы народа, а не хуем собачьим, но почему-то на русском совсем никакого не имеем «оргазма», главное, ни одного ученого это совершенно не ебет, а с меня не слазит… нет, такое положение официально я в гробу видал… не желаю его списывать на Чингисхана и другие оккупационные организации, допустим, на КПСС, припишем к ней, как толкуют во дворе, сионских мудрецов будто бы мирового жидо-масонского заговора… в общем, это у меня не понтовая эпилепсуха из-за «оргазма», а натурально русский заторчал в уме вопрос.

Ладно, я отвлекся… закрываюсь в своей комнатушке, она же бывший ленинский уголок, прилег, задумался, вспомнил, хер знает почему, как в побег с сельхозработ ушли мы с кирюхой в бабский лагерь и переебли там всех вороваек, а те, кому не досталось, все больше фашистки и фраерши, трусы с нас содрали и на части их разодрали, чтобы хоть запах мужской иметь под казенными одеяльцами… вспомнил, значит, а мой змей горыныч уже, как кобра под дудку, башкой своей грешной поводит… вновь терпеливо поясняю: кобра — это очкастая дрессированная змея… затем беру дальнейшую эрекцию в свои грабки. Я тогда ебся не так уж и регулярно, сразу, не заметив как, струхнул… полпробирки собрал, на которой разные наляпаны секретные значки и другие черепа, дескать, поосторожней с живчиками, они вам не кильки балтийские в пряном посоле, но нефуфловое будущее для разных злоебучих планет… целый млечный путь, как говорил, подрочив, мой сосед по нарам, бывший астрофизик… астры — это не цеты на могиле, а исключительно звезды… на него дружок стукнул, что он Землю как планету в рот ебет, если на ее одной шестой происходит такая большевицкая хуета, что ни в какие ворота она вообще уже не лезет… опять, сука, отвлекся… знаешь, почему отвлекаюсь?.. в нашей научной конторе больно уж я привык к интеллигентному треканью, а с тобою я от всей своей души оттягиваюсь, так как, клянусь, охуенно люблю речуги детства круглосиротного и, нихуя не поделаешь, фени юности моей жиганской… тараню пробирку Кимзе.

Кимза размазал немного молофейки по стеклышку, а остальную в какой-то всовывает прибор, весь который обледенел, так что пар от него повалил, как из ширинки Дед-Мороза, пыф-пыф-пыф… говоришь, не может пар из ширинки валить?.. да, я этот факт своими глазами еще в первом классе детдома зафиксировал… тогдашний внутришкольный Дед-Мороз, он же физрук, надрался в сардельку и ввалился на урок во всей форме, усы, бородища и прочий серебряный иней, все на нем мигает, сука, все на нем блестит… этот физрук в нерабочем положении пилил нашу Фаину Петровну, которая на городской елке халтурила Снегурочкой… и она, то есть училка, захипежила, мол, у нее урок арифметики, тут двадцать восемь маленьких граждан, короче, шел бы ты, сволочь постоянно буханутая, в жопу… тут Дед-Мороз, в ответ — как рванет на себе ширинку, вот оттуда и пар повалил, как зимой из форточки… рванул и орет, что щас обоссу весь класс, потом заморожу, если ты, Фаинка, не пойдешь со мною в пионерскую комнату, там я красное знамя уже разложил на полу… кстати, в пятом классе я у того же бухого физрука ляпнул из нажопника, прямо на физкультуре, всю получку… директор-зверь весь детдом раком поставил, но получку нигде не нашли, потому что я ее притырил в шкафчике самого физрука… найдет — хер с ней, с получкой, не найдет — еще лучше… целую четверть тайно жрал конфеты, угощал девчонок и курил папиросы «Север»… за все такое запретное девчонки мне показывали неспелые еще сиськи и кое-что другое… хули говорить, спасибо товарищу Гуталину за наше счастливое детство… не знаю, почему вспомнил я все такое очень уж грустное, не знаю.

Посмотрел Кимза в микроскоп и глаза на меня вытаращил. Словно по облигации выиграл сто тонн.

— Ну, Николай, ты супермен, сверхчеловек, невероятно, почему — не спрашивай, потом поймешь, я тебя поднатаскаю в биологии.

— Покнокать-то можно?

— В другой, в другой раз. Сейчас иди. До завтра.

Ну я строю из себя солидняка и говорю, что за донорство в Америке дороже платят, раз питаться надо после каждой палки от пуза, а то подрочу с неделю, и вся наука остановится: станут доходягами живчики всей моей молофейки. Тебе это нужно?

— А что бы ты хотел иметь из закуски? Учти, с продуктами сейчас вшивовато. Вся страна, кроме вождей и завмагов, сосет по девятой усиленной.

— Мяса грамм двести, можно и триста, хлеб с маслом, стакан жареных семечек, бутылку кефира, стакан чифирка.

— Зачем же семечки?

— От скуки, во время дрочки, их можно кидать под верхний клык свободной рукою.

— Семечек не будет, сие — антигигиена, а насчет мяса похлопочу. Мой шеф — академик-вегетарианец, сам великий Хреново. Возьму у него спецталоны, он огромное значение тебе придает — огромное.

— Тогда увеличивай зарплату. Из своего кармана, что ли, платишь?

— Увеличим. Вот организую лабораторию, ставок выколочу побольше, и увеличим. Хорошо будем платить за твою молофейку. Богатая она у тебя, Николай, богатая и неслыханно наизлющая, ею можно львицу оплодотворить, то есть такую, как у тебя, молофейку не сравнить с большинством молофеек рядовых. Влада Юрьевна, бегу, бегу! Вахтеру скажи: наряд на осциллографы идешь получать. Ну иди, отдыхай, а то у меня, из-за бесхозяйственности и халатности администрации, все твои живчики к ебени матери передохнут. Ну иди, отдыхай, а то у меня, из-за бесхозяйственности и халатности администрации, все твои живчики к ебени матери передохнут. Это ты приучаешь меня к мату.

— Вахтеру все скажу, на чернуху я мастер, но впредь о моей матери не говорите ни одного дурного слова.

— Извини, если обидел.

— Ничего, проехали станцию Больной Вопрос, следующая платформа Седовласопиздецкая, далее везде.

5

Однажды канаю по институту, и первый раз в жизни совесть во мне заговорила… ишачат все эти доктора, кандидаты, лаборанты, а я подрочил себе в удовольствие — и готов… еще в планетарий стремлюсь, рвуся в короткометражку, в одной грабке — французская булка с поджаристой верхушечкой, саму булку, сука такая, Гуталин обозвал городской, а в другой — двести грамм докторской… словом, как-то неловко перед рабочим коллективом… а с другой стороны, молофейка науке нужна и, значит, всей стране… вот только на дремоту волокет после каждой дрочки… даже лень было щипать на центровых моих маршрутах… пошел я в бар пивка пить, похавать раков, погрызть жареных сухариков из черняшки… кстати, учти, от пива стоит, надо лишь думать о бабе после пяти кружек, а не насчет поссать… как же не поссать, говоришь?.. внушать себе надо уметь — вот как… йоги, которые в Индии обитают, даже не срут по месяцу и больше, а ссаки в пот превращают и в слезы… я так полагаю, что, по-научному, по-нашенски, по-биологицки, кал, то есть говно, у этих йогов в запах превращается… ну вот, скажем, спирт… ты его не закрыл — он и выдохнулся… только спирт быстро выдыхается, а говно долго — в нем, в говне, молекула совсем другая, и очень вонючая, гадина такая… а уж про атом говенный и говорить нечего… он, блядище, и не расщепляется, наверное, в синхрофазотроне… между прочим, спрошу у Кимзы, что будет, если атом собачьей кучи расщепится… верняк — мировая вонь поднимется до облаков… ты пей… спиртяга — высшей чистоты… мне на месяц, спасибо международному урке Фан Фанычу, два литра выдают, муде перед оргазмом дезинфицировать… ну а я навожу экономию, как настоящий советский человек… ведь как было дело?.. Кимза всем остальным выдает спирт, а меня бортает… ну уж хуюшки, думаю себе, и в пробирку к молофейке грязь наскреб с каблука — не фраер, нас не наебешь… Кимза сразу тревогу забил.

— Почему живчики не стерильны? Почему они чумазые? Руки трудно вымыть донору?

— Надо, — говорю, — при опыте не руки мыть, а общеизвестное народу мужское орудие производства… оно у меня, небось, с утра до вечера в брючатах фигурирует, а не в безвоздушном пространстве… мало ли где побывает за сутки?

— Сколько спирта?

— Два литра.

— Многовато. Триста грамм хватит.

Тут я доказал, что прежде чем за инструмент браться, нужно все пальчики обтереть, на обеих, причем, руках, скажи спасибо, что их не дюжина, как у Джина в музее Востока, заодно, мало ли что еще, как говорится, необходимо стерилизовать.

— Хорошо. Литр на месяц.

— Э-э! — уперся я. — так дело не пойдет… литр — это в расчете на самый укороченный вид члена, как, допустим, после холодного моря Гагров, а на увеличенный треба раза в три больше… и я еще зарядил по совести… я, блядь, тут самое ценное в себе отдаю неблагодарным потомкам, которых не знаю и знать не хочу… в Америке давно б уже дачу имел на курорте, свой «Линкольн» и другую неподвижность… между прочим, не мертвые души государству бодаю, как Чичиков, а свежую свою родную спермо-молофейку извергаю на-гора… поэтому нехуй на мне экономию разводить, не надо… как человек, желаю звучать гордо… ты меня залей спиртом, и я его сам первый бухать не стану… а то шушукается в сортире и подъебывают некоторые падлы институтские, что я своего остолопа при жизни заспиртовать решил… мандавошки, да если бы не он, то был бы конец вашей карьеры, и вы бы не диссертации защищали, а свои жопы на летучке у директора… на моем остолопе только и держитесь — не на лошадином же памятника Юрию Доолгорукому… учреждение наше склочное и нет в нем никакого порядка… не то что в тюрьме или в БУРе… я сроду ни на кого не стучал, но если вы, змеи, зажмете спирт, клянусь мамой, открыто стукну хуем по столу парткома, месткома и профкома!

— Полагаю, Николай Николаевич прав, — вмешалась в толковище младшая научная, Влада Юрьевна.

— Прекрасно, два литра — ни грамма больше! — После чего Кимза отдал команду готовность номер 1 к эксперименту.

Вот мы, кирюха, и со спиртиком… я даже рационализацию устроил: протираю лежачий, а не стоячий, премию за экономию средств однажды получил… будем здоровы, хавай… ты мой гость, эту севрюгу с красной икоркой я специально для тебя сегодня оставил… черную, между прочим, не уважаю… у меня диатез от нее… жопа идет пятнами, чешется ужас как, и хлористый кальций надо пить, а он, сволочь, горький очень.

Отправляюсь, значит, по утрам в институт, номерок вешаю, в свободное время не путаюсь с Машками, Зинками, Дианками, Фаинками, потому что боюсь лично наебаться и по сдаче спермы фуфло двинуть, крутануть, как сейчас говорят, динамо… почему?.. потому что херовато стал я себя чувствовать… нервно сплю, какой-то, в движении, вялый — хуже воблы… решил предъявить я Кимзе ультиматум, мы с ним подружились, поскольку он одинок, я одинок — хули ж нам собачиться?.. ты, говорю, тратишь энергию на работу простую, а я на самую в человеке главную… когда кончу, на ногах еле стою и под ложечкой тянет… не думай, что жлобствую, мой, в натуре, косорылит организм от суходрочки… может, мне после такой растраты семенного фонда — и жить-то лет еще пятнадцать, потом гужуйтесь уж тут без меня… тем более, ебля, как таковая, уйдет в преданья старины глубокой, владыками умов будут не Шершавый с Пиамой Здановой, как прелсказывает Академик, а Ш и П, то есть шприц с пробиркой… от всего такого модернизма, так говорит Паша, мой дружок, у меня печалька, и я на ее почве начинаю ненавидеть все человечество заодно со своей молофейкой, а это уже самый настоящий синдром Гуталина-Грозного… Фан Фаныч считает, что внутри меня стала распространяться мизантропия… Кимза, конечно, успокоил… сейчас, оказывается, на солнце бушуют неслыханные магнитные бури, поэтому мизантропией ненависти потягивает от всего человечества, но, к счастью, данные выебоны солнца не влияют на дружбу собак, кошек и лошадей с такими нами, то есть с дебилами враждебных страстей и мудацких идеологий.

Тем временем у Кимзы успешно опыты пошли, он иногда, согласно утопизму, мечтал поставить атомно-заводной такой памятник лично моему, по его выражению, неимоверному другу науки… тот торжественно вставал бы рука об руку с лучезарностью восхода, а ровно в полночь укладывался покемарить, допустим, под песню снова замерло все до рассвета, можно и под темную ночь, ты, любимая, знаю, не спишь, или тихо вокруг, сопки покрыты мглой… в старину такие фаллические памятники устанавливались повсеместно… как и в честь замечательного плодородия Пионы Зданской, общей нашей матушки… нахера же их снесли?.. застеснялись, мудаки двуногие… а кого застеснялись-то?.. ведь так называемый хуй у любой живой твари мужского пола, кирюха, если разобраться, — один из двух самых важнейших органов всех времен и народов… точно так же, как, еще раз подчеркиваю, Пиона Зданская… это клевое название придумал Академик… и она, и он, то есть хуила грешный, хочу я сказать, гораздо главней мозгов… мы же, люди, миллионы лет назад не одними мозгами, бывало, ворочали, но и крайне пронырливыми муде, а дамы рожали, рожали, и рожали… мозги же тем временем постепенно развивались… да если бы не так, то и ракета была бы не на хуилу похожа, в момент его эрекции, а на жопу — только вонища, и никакого преодоления тяготения Земли… помни мое слово, вот увидишь: когда мозгам больше некуда будет развиваться, настанет общий пиздец… в те времена стоять не будет даже у последних идиотов, вроде нас с тобой, и у всяких Приапов… все будут исключительно давать дуба, а в родильных домах и в салонах для новобрачных пооткрывают цветочные да венковые магазины… они-то — хер бы с ними, а вот на улицах под ногами стружки зашуршат, так как начнутся столярные работы по выпуску гробов на душу населения… хули ты шнифты раскрыл?.. такая эра всемирного Эроса наступит еще не скоро, да и общий пиздец, возможно не надвинется… кроме того, Влада Юрьевна считает, что есть мы, или нихера нигде нас больше нет — самого Бытия, как бы то ни было, не может не быть принципиально… точней, до такого положение ебаться надо оптимизму с пессимизмо-скептицизмом, но заткнись, я тебя умоляю… хорошо, Эрос, на нашем русском — это одна из самых авторитетных Высших Сил, можно сказать, наиебучая Сила в Законе… не знаю поэтому ли у Солнца имеется Корона, заткнулись… словом, я говорю Кимзе:

— Набавляй, мне и прибарахлиться надо, и телевизоры скоро выпускать начнут, а то опять воровать пойду или на водителя троллейбуса «Букашка» учиться… кроме того, мне сватают дочь теневика, тот меня засыпет бабками — лишь бы она рожала одного за другим… желаю получать раза в полтора больше, иначе — женюсь, и, как говорит народ, весь хуй до копейки.

— Ну-ну! Не бесись, сочувствую, мне для тебя ничего не жаль. Вот получу когда Сталинскую, или Нобелевскую — отвалю приличную сумму. А сейчас времена в нашей науке сложные и тяжелые. Дай Бог важный опыт до конца довести! Завтра начнем, зарплату увеличим за счет увольнения уборщиц.

Ну, я обрадовался! Хрена с два на автобусе столько заработаешь, не то что на «Букашке» и «Анушке».

6

И направился я на радостях в планетарий. Сначала поддал пивка — развел им трезвое одиночество. Я люблю это дело. Садишься под легкой балдой в кресло, лектор тебе чернуху раскидывает про жизнь на других землях и лунах, а ты сидишь себе, дремлешь, над башкой твоей дурашливой умнейшее небо появляется, и звезды на нем и все планеты, которые у нас в стране не видны, например, Южный Крест, и чтобы его увидеть, надо границу переходить по пятьдесят восьмой статье, которая мне нужна, как муде будильник. Вот мигают звездочки и созвездия разные, небо тихо оборачивается, а ты, значит, под легкой балдой в кресле, вроде бы один на всей Земле, и ни хуя тебе, твари жалкой, не надо. И вдруг светать начинает. Пути Млечного уже не видать, розовеет по краям. Хитрожопый какой аппарат! Потом куранты бьют — бим-бом-бим-бом, скорей бы утро — снова на работу, по-десять рассчитайсь! Зеваю. Гимн Советского Союза. Слава Богу, думаю, что не на нарах лежу и не надо мне, шелюмку похлебавши, пиздячить к вахте, как курва с котелками.

Поддал еще в пивном баре — лишний раз обмыл прибавку, потом попер к Фан Фанычу, а у него в буфете буквально хуй ночевал. Пришлось бежать в гастроном. Ну захмелел международный урка и учитель, завидует мне, хвалит, велит не трепаться, чтобы не пронюхал всякий хмырь-студент.

— Бойся, — говорит, — добровольцев-энтузиастов. Их у нас, идиотов, дохуя и больше.

Отлично бухнули. Утром проспал, бегу, блядь, а в башке от борта к борту, как в кузове, жареные гвозди пересыпаются. Кимза на меня Полкана спустил, орет, что задерживаю важнейший опыт, внимание — оргазм!

А около прибора, от которого пар идет, Академик-старикан бегает в черной шапочке и розовые ручки потирает. Запираюсь в своей хавирке, включаю дневной свет. Рука у меня дрожит, хоть бацай на балалайке, а кончить никак не могу, дрочу, весь взмок, самому себе кажусь мизантропом первобытным. В дверь Кимза стучит:

— Почему оргазм задерживается? Безобразие!

У меня уже руки не поднимаются, слабость под ложечкой, все — пиздец котенку, раб трепещет, увольняйте, тираны, без выходного пособия, пропала моя молофейка. Открыл дверь, зову Кимзу.

— Что хочешь делай, у меня на лицо сухостой, побаиваюсь, что никак не кончу. — Академик просунул голову в хавирку.

— Что же вы, батенька, извергнуть не можете семечко, нам необходимое?

Я совсем охуел от страха, стыдно, заваливаю опыт, хотел в ту же минуту уволиться по собственному, как вдруг младшая научная, она же Влада Юрьевна, одергивает Кимзу с Академиком:

— Коллеги, пожалуйста, не вносите беспокойство в настроение супердонора.

Она меня в виду имела, ноги задрожали, сердце об ребра — утык-утык-утык, ужасно уши чешутся. Захлопывает дверь.

— Прикройте, — говорит, — пожалуйста, ваши синие, Николай Николаевич, довольно невинные глаза, расслабились, будьте добры, вообразите себя в нирване.

И вот, кирюха, собственной рукой, верней рученькой… веткою черемухи… мягким тестом для пельмешек… горячо, как под юбкой чайной бабы для заварки чифирка… с чего это могут быть мои глаза невинными, если сам я развратен до основания, а потом… потом — что будет — то и будет… ой, мамочки, не могу, ей-богу, прямо помираю… берет она вполне откровенно этого змея, так сказать, за весь его член… тут все во мне так напряглось, словно кто-то в спинной мой — прямо каждым позвоночком зазвеневший позвоночник — алмазные… в натуре, помираю… гвоздики забивает серебряным молоточком, и окунает меня с головы до ног в ту самую нирванну с пивом бочковым, и по той пене красные раки ползают, а также плавают в ней жареные черные сухарики… вот, блядь, какое было высочайшее удовольствие!.. не знаю даже, сколько времени прошло, вдруг чую: вот-вот кончу, загнанный оргазмом, как и жизнью, в совершенно безвыходное положение, и уже сдержать себя не могу, заскрипел зубами, изогнулся весь, заорал невероятным каким-то баритоном — а-а-а-… потом Академик сказал, что до такого баритона ебаться надо басу Юрия Левитана и тенору Ивана Козловского.

А Кимза сообщил, я ногами колотил, орал-хрипел секунд двадцать от охуенного, как никогда, насладительного удовлетворения… сам же я отключился в обморок — в такую небывало счастливую бессознанку, в которой еще не бывал, хотя ебуся и обалдеваю лет с четырнадцати… ясное дело — любовь нечаянно нагрянет, когда ее совсем не ждешь и так далее… ты сбегай в сортир-то, свой дымящийся подставь что ли под холодную воду — иначе в те же трусики струхнешь… открываю шнифты, свет горит, ширинка застегнута на все пуговицы, в башке холодно и тихо, и вроде бы набита она сырковой массой с изюмом, очень я ее уважаю… никаких научных дум и никакого нет былого у меня похмелья… выхожу один я на ковровую дорожку, в лаборатории на меня зашикали… Академик над прибором, от которого пар валит, колдует и напевает: «…А вместо сердца пламенный мотор»… как себя было не уважать в такую минуту… я и уважал… вдруг что-то треснуло, как молния, что-то открыли, гайки скинули, академик крикнул: «Ура!» — подбежал ко мне, трясет руку:

— Вы, батенька, возможно, прародителем будете вновь зарождающегося человеческого племени на другой планете! Каждый ваш живчик пойдет в дело! В одном термосе — народ! В двух — нация! А может, наоборот. Сам черт не разберется в этих сталинских формулировках. Поздравляю! Желаю успеха. — И убежал.

Ничего не понимаю. Влада Юрьевна смотрит на меня, вроде и не она дрочила, а оказывается, вот что: мою наизлющую молофейку погружали в разные жидкие газы, замораживали, превращая ее в плошку льда, ну и оттаивали. Оттают и глядят: живы хвостатые или нет, а в них гены спирально затасованы. Никак не могли газ подобрать и градусы. И вот — подобрали. И что же? Ракет тогда еще не было. Но Академик с Кимзой мечтали запустить мою молофейку на какую-нибудь планетенку, вроде нашей, и — в общем — я в этом деле не секу — посмотреть, что выйдет… понял?.. ты ебало не разевай — еще не то услышишь… мои живчики вместе с чьими-то попавшими яйцеклетками выбрались бы из беременного стеклянного прибора, как ты вот из маменькиного пуза, бух! — прямиком в питательный бульон, скажем, Венеры, знаком я с которой по планетарию… через девять месяцев появляются в том бульоне живехонькие Николаи Николаевичи!.. их целый десант, и приспосабливаются, распиздяи, к окружающей среде… так возникает жизнь во Вселенной… не веришь, мудила?.. а ты вот вместо четвертинки возьми в Елисеевском карпа живого, заморозь и поутрянке в теплую ванну брось — он непременно оживет… так вот, возвращается Академик-старикашка, я стараюсь не смотреть на Владу Юрьевну — пылаю от стыда… хотя нет, сначала я Кимзе сказал, что желаю краем глаза взглянуть на этих живчиков… пристроил шнифт к микроскопу, гляжу… их, хвостатеньких головастиков, видимо-невидимо… правда, что народ или нация, главное, я их папаша… Академик беззлобно замечает:

— Вы, Николай Николаевич, как-нибудь, пожалуйста, сдерживайте себя, не рычите, не орите при оргазме, а то уж по институту слух пополз, что мы вивисекцией здесь занимаемся. Времена знаете какие? Мы — генетики — без пяти минут враги народа. Да-с. Не друзья, а враги. Сдерживайте себя. Трудно. Верю. Помню молодость. Но сдерживайтесь. Хотя бы грызите зубами карандаш, как случилось однажды со мной в нынешней Коммунистической аудитории.

— Скрипеть, — говорю, — зубами нельзя, от этого в кишках зарождаются глисты.

— Кто вас, милый вы мой, информировал?

— Училка естествознания в детдоме.

— Кимза! Подкиньте эту идею Лепешинской. Пусть ее тупые сатрапы скрипят зубами и ждут самозарождения глистов в своих прямых кишках… Шарлатаны! Варвары! Нахлебники! Враги народа!

Тут Академик закашлялся, закатил шнифты под потолок, побелел весь, трясется, вот-вот хуякнется на пол, но я его на руки взял и усадил на мягкий стул.

— Не бздите, — говорю, — папаша, ебите все в рот, плюйте на солнышко, как на утюг, разглаживайте морщины! — Академик засмеялся, целует меня.

— Спасибо, — говорит, — за доброе, живое слово, не буду бздеть, не буду! Не дождутся! Пусть бздит неправый! — Он эту народную мудрость сначала на нашем сказал, потом ее же трекнул по-древнеримски.

Кимза спирт достал из сейфа. Я закусон приволок свой донорский, ну мы и бухнули за успех науки. Академик захмелел, кричит, что не страшна теперь человечеству всемирная катастрофа и что если все какой-то вагинеткой накроются и замутируют, голову сломя, то моя сперма зачнет новых первосортных чугреев на другой планете, а интеллект — дело наживное, если он вообще человеку нужен, потому что хули от него, кирюха ты мой, толку, от интеллекта этого?.. ты бы посмотрел, как ученые хавают друг друга без соли, блядь, в сыром виде, разве что пуговички сплевывают… а что у нас за международное положение?.. хуеватое оно, вот какое… у зверей, небось, львов там или шакалов, даже у акул и у собак нету ведь международного положения, а у человека есть… только из-за распущенного интеллекта… ладно… прости за лекцию… вздрогнем.

7

Короче, прихожу на другой день или после воскресенья, ложусь в хавирке на диванчик, а мой что-то косорылит — ушел в отказ… дрочу, дрочу, а он, подобно мавзолейному чучелу, видите ли, не встает, возгордился… а дело было простое: я ведь в выходные о Владе Юрьевне мечтал, сеансов внутренне набирался — влюбился, злоебитская сила… но работать-то надо… Кимза без толку орет: внимание, товарищи, — подготовка к оргазму номер 1… все нервничают еще больше меня… представь себе, Влада Юрьевна говорит, что, мол, у меня теперь какой-то стереотип динамический в голове образовался, и ей придется снова вмешаться… от одних этих слов ее голоса медового я чуть было не струхнул… села она опять рядышком, вырубила свет… а-а-ах… словно впервые пронзает… а-а-ах… до кишок достает меня еще не открытая физиками наук всемирно ебитскаая сила… а-а-ах… закрываю шнифты, лечу в тартарары, зубами скриплю, хер с ними, с глистами, а в позвоночник мой по новой забиваются, загоняются серебряным молоточком алмазный гвоздик за алмазным гвоздиком… ебс, ебс, ебс… по жилушкам уже не кровь течет, а веселые прошагивают ребята джаз-оркестра Утесова, и, клянусь, ногти чешутся на руках и на ногах так, что, как кошке в течку, — все охота царапать, царапать и рвать на кусочки… тебя пиздячило когда-нибудь током триста восемьдесят вольт, ампер до хуя и больше, в две фазы?.. а меня пиздячило… так это все мура по сравнению с тем, когда кончаешь под руководством Влады Юрьевны… золотисто огненная молния… пусть меня расстреляют в Нескучном саду, лицом к Москва-реке… совершенно огненная молния розово искрящихся лучей, колен этак в двадцать, ебистосит тебя промеж больших полушарий, не подумай только жопы, бери выше — головы!.. и — все… только радуга от тебя остается, испарился ты в дрожащую капельку какой-то тяжеленой ртутищи… и снова, тебе кажется, навсегда рассыпались все двадцать розовых колен той неописуемой молнии… выходит дело, я опять орал и летел в бездну без дна и покрышки… Кимза ворвался, весь бешеный, белый весь, пена на губах, заикается, толком сказать ничего не может, а Влада Юрьевна ему и говорит, спиртом рученьки протирая:

— Опыты, Анатолий Магомедович, будут доведены до конца. Не теряйте облика ученого, так вам идущего. Если Николай Николаевич имманентно кричит, то ведь при оргазме резко меняются параметры психологического состояния, при этом механизмы торможения становятся бесконтрольно расшатанными… это — отдельная проблема… считаю, что необходимо строить сурдобарокамеру и заказать новейшую электронную аппаратуру… чем нервничать — поинтересовались бы о наличии в Японии элегантных автомастурбаторов на батарейках, будьте добры, обойдитесь без ухмылок и прочей порнографии. Возможно, мастурбация — наиболее трудная, чисто писхологически, в науке работа.

Ты бы посмотрел на нее при этом… волосы мягкие, рыжие, глаза спокойные и никакого блядства на лице — загадка, дама-сфинкс, то-то и оно-то… а у Кимзы челюсть трясется, на ебальнике печальном — собачья одинокая тоска… был бы маузер — в решето распатронил бы меня, блядь буду, если не так… ну, ты знаешь, я не фраер, подобрался, как рысь магаданская, и ебал я теперь, думаю, всю работу, раз у меня любовь и второй олень появился на голубом горизонте данной снежной пустыни.

— А вас, Николай Николаевич, я прошу не пить ни грамма спиртного минимум две недели, чтобы не травмировать сперму и не терять времени на излишне долгую мастурбацию. У нас его мало. Лабораторию вот-вот разгонят, — сказала Влада Юрьевна и вышла, протуберанка солнца моего, она одна души моей отрада и тот же негасимый свет. Не думай, не в ебле было дело, совсем не в ней, то есть не в половой ее части.

— Чего залупился? Давай кляпом рот затыкать буду, — говорю Кимзе.

— А без кляпа не можешь?

— Ты бы сам попробовал.