Бесплатный фрагмент - Нет иного света

1. «В кровь израненные именами,

Выпьем, братцы, теперь без прикрас

Мы за женщин, оставленных нами,

И за женщин, оставивших нас.»

(Юрий Визбор. «В то лето шли дожди»)

2. «Женщины занимают отдельную нишу

в моей творческой чувствительности.

В них много волшебства.»

(Стивен Хэнкс.)

3. «…Я уже не в первый раз ловлю себя на том, что получаю удовольствие от чтения твоих рассказов и романов, потому что они написаны вот с такой глубиной, подробностями, цветными картинками и потрясающими сравнениями… Еще в них есть (иногда) такой веселый и проникновенный цинизм и, конечно, через все это ну просто золотой нитью сверкает твоя неистребимая и чудесная любовь к женщине.»

(Анна Данилова. Из частной переписки

с автором этой книги)

4. «…в те годы сам себе я казался порочным,

как артист Домогаров.»

(Виктор Улин. «Нет иного света»)

Женщины в моей жизни

Как-то раз, сидя в коридоре одного не слишком веселого заведения, я слышал интересную телепередачу.

Телевизор я не смотрю с прошлого века, но там мне было некуда уйти.

Правда, меня сразу привлек голос героя — Александра Клюквина, актера Малого театра. Театр еще в Литинститутские времена был моим любимым; именно там я наслаждался кристально чистым, стопроцентно правильным русским языком, которого сейчас не услышишь уже нигде.

Потом я стал воспринимать смысл слов и понял, что «Главный голос России» — очень умный человек и говорит весьма дельные вещи.

Будучи, как и все служители искусства, не слишком счастливым в личном плане, он много внимания отдал теме женщин.

В отношениях, возникающих между полами, Клюквин определил два возможных лейтмотива: страсть и любовь.

* * *

Страсть, по словам артиста — это желание и жажда, она всегда черна и недобра.

Любовь светла, потому что в ней — нежность и доброта.

* * *

Замечательный артист несколькими выразил мысли о любовях Земной и Небесной, что еще несколько веков назад молча сказал своей картиной Тициан.

* * *

Телепередача подошла к концу, началось какое-то шоу про здоровье — какого никогда не было, нет и не будет у нормальных людей — а я все думал над словами Клюквина.

И пытался понять, который из вариантов был главным для меня.

Потом понял, что с годами отношение к женщине меняется, как меняется и сам человек, имеющий способности внутреннего развития.

В молодости нами движет страсть, в зрелости берет верх любовь, а в старости…

В старости мысли о женщинах побуждают писать мемуары.

* * *

Я прожил не очень долгую, но насыщенную и суетную жизнь.

Имею 2 высших образования: окончил мат-мех факультет Ленинградского университета и заочное отделение Литературного института по семинару прозы.

Бывал сотрудником Академии наук, доцентом в 3 ВУЗах, работал в 3 фирмах и 1 конторе, руководил 2 транспортно-экспедиционными компаниями, вел 2 ИП…

Все то служило лишь разными средствами овладевания главной ценностью.

А она оставалась неизменной и ею были женщины.

* * *

Чувственный художник Стивен Хэнкс выразился о женщинах в своей жизни весьма скромно.

Я признаюсь более радикально:

Женщины — это мое ВСЁ.

Я жил только женщинами, потому что иначе жить нет смысла.

И потому самый объемный мемуар книги я посвятил именно им.

* * *

Всю жизнь меня вела вперед чувственность и я не боюсь в том признаться.

Человек, не обуреваемый страстями и бесчувственный, как березовый пень, может быть интересным только самому себе.

Да и то не каждый день.

* * *

Всю жизнь больше жизни я любил женщин.

И надо признаться, что иногда они любили меня.

Мои имена

Будучи суеверным, как десять тысяч Пушкиных, я подвержен еще и магии имен.

Женских в особенности.

При выборе женщин я руководствовался прежде всего именами, а уже потом всем остальным.

* * *

То, что главной женщиной всей моей жизни является моя вторая и последняя жена, моя счастливая 11-я любовь — единственная встреченная Светлана — есть exceptio confirmat regulam, не побоюсь еще раз повторить одно из своих любимых выражений.

И в стихотворении, ей посвященном, я писал:

Но свету свет даруешь только ты

И в целом свете нет иного света.

* * *

Приверженность к определенным именам у меня порой просто катастрофична.

(И даже деструктивна, поскольку до определенного возраста для творческого тонуса мне было необходимо пребывать в состоянии перманентной влюбленности в какой-нибудь объект женского рода.)

* * *

Мою 3-ю по счету, но умопомрачительную (хоть и совершенно платоническую!) любовь, пронзившую в 3-м классе школы, звали Натальей.

После этого, подпитанный мыслями о жене Пушкина (которую в те времена я еще уважал по недомыслию) и сходными инициалами, влюбился в свою первую жену Наталью Г., идущую в списке любовей под номером 8.

Впоследствии в списке женщин, сыгравших ту или иную роль в моей жизни, оказалось еще 11 Наталий.

* * *

Всерьез и осознанно я влюбился в 10-м классе в девочку по имени Ирина.

Эта любовь имеет №5, но на самом деле является первой в классическом понимании. Она сопровождалась стихами, пылкими объяснениями, признаниями и серьезным телесным томлением, какого прежде я не знал.

Имя привязало навсегда; порой овладевая 7-й, 8-й или 10-й по счету Ириной, я воображал, что имею самую первую из всех, так мною и не познанную.

В результате Ирин в моей памяти осталось целых 14.

(Одной из них, сокурснице по матмех факультету, маленькой Ирине Ю. еще в 1978 году было написано стихотворение на обороте ее фотографии, сделанной мною.)

* * *

Но и это еще не предел!

* * *

Ощущая с детства имманентную тягу к одной из героинь великого романа, о которой писал в эссе «Онегин? Ленский… Германн!», я обозначил для себя 19 Ольг.

* * *

Одной из них (О.С.) посвящено много стихов, едва ли не лучших в моем наследии.

Эта Ольга С. — моя (увы, оставшаяся не доведенной до конца) любовь №10, была самодостаточной и спокойной.

Спокойной до такой степени, что, работая санитарным врачом на тогда еще живой Уфимской кондитерской фабрике, пропустила сифилис у работницы на конвейере — беспрецедентный случай обсуждала вся местная медицинская общественность.

* * *

Что же касается Ольгиной старшей сестры…

Ни одной Татьяны в моих приятных списках нет.

Зато моей неудачной любовью №6 была именно Татьяна.

(Причем в фамилии своей лишь 2-й и 3-й буквами отличающаяся от Лариной, а по отчеству совпадающая с Татьяной Кузьминской, прототипом Наташи Ростовой из «Войны и мира». Моя одногруппница, ленинградка и генеральская дочь со всеми вытекающими безрезультатными последствиями романа.)

* * *

Была в моей чисто литературной жизни даже одна знакомая Нателла, со звучной греческой фамилией Папянци.

Вместе со своей сестрой Ольгой (!) она руководила двумя киностудиями.

Милые сестры-гречанки — красивые, как две Афродиты — 2 раза покупали у мене права на экранизацию моего «Зайчика» — подарили удовольствие два раза слетать в Москву за их счет (со всей атрибутикой VIP-сервиса вплоть до огромного плаката с моей неблагородной фамилией, который держал над головой присланный за мною водитель в Домодедовской толпе встречающих) и принесли мне доход в несколько тысяч долларов.

* * *

Все описанное иррационально, но это именно так.

Приверженность к определенным женским именам порой доходила у меня до абсурда.

Достаточно вспомнить 2 эпизода из среднего периода моей литературной жизни — из эпохи литобъединении Рамиля Хакимова при газете «Ленинец», о котором говорилось в мемуаре «Уфа».

* * *

Однажды на заседание «лито» пришла поэтесса Лариса К.

Впоследствии она выпустила книгу; стихов ее я не помню, а на современных порталах ее, к сожалению, не нашел.

Но имя «Лариса» всю жизнь относилось в числу самых приятных для моего слуха и самых любимых для моей души — и в те дни от той женщины я просто млел.

Она была не просто красивой, а заставляла меня трепетать.

Хотя реальную (разумеется, совсем другую!) Ларису — единственную за всю жизнь — я присовокупил к своему списку десятилетиям позже…

Но это — совсем иная история.

* * *

Приходила на Хакимовское литобъединение и поэтесса Лина С.

(Эта женщина состоялась и как поэт и как человек; сейчас она — доктор философских наук и профессор, и при том пишет очень хорошие, пронзительные и грустные стихи).

Изначально я проникся к ней тоже из-за имени.

Оно напоминало мне об ушедшей эпохе советских номинативных неологизмов.

Например, мою маму звали «Гэтой», и непосвященные считали его либо кратким вариантом немецкой «Гертруды», либо усеченной «Гретой» не-Гарбо, либо русификацией еврейского «Гита» (хотя, увы, еврейской крови во мне нет ни капли). На самом деле имя было придумано моим дедушкой Василием Ивановичем в 1930 году, в эпоху буйства «Марленов», «Октябрин», «Красарм» и даже «Оюшминальдов». И возникло оно от аббревиатуры «ГЭТТ», что означало «Государственный ЭлектроТехнический Трест». Эту надпись прочитал мой дед — парторг ЦК одного из танковых заводов Ленинграда — на первом советском магнето…

(Впрочем, маму стоило назвать именно Гертрудой.

Ведь это имя в советском варианте расшифровывалось как «Героиня Труда».

А моя бедная мама всю жизнь протрудилась, как папа Карло, под руководством всевозможных дураков (единственным нормальным ее начальником был выдающийся советский математик, член-корреспондент АН СССР Алексей Федорович Леонтьев), не имея перед собой никакой цели кроме добросовестного выполнения должностных обязанностей.)

Имя «Лина» является сокращением от «СталИна» — пояснять этимологию не вижу смысла.

Правда, пик «СталИн» приходился на 1953 год, означивший конец Эпохи со смертью Генералиссимуса, а маленькая башкирочка была явно моложе даже меня, родившегося в 1959.

Но это не казалось мне важным; тем более, что Лина С. внешним обликом стопроцентно вписывалась в излюбленный мною женский тип.

В тот период жизни я уже поступил в Литинститут, оторвался от уфимского окружения.

После институтских творческих семинаров это «лито» было нужно мне, как гинекологу — вечер со стриптизом.

Но все-таки я продолжал посещать заседания вплоть до полного развала системы подготовки молодых литераторов в рамках ВЛКСМ.

И делал это исключительно ради того, чтобы посидеть рядом с Линой, не видя и не слыша никого больше.

Недавно выяснилось, что Лина С. к настоящей СталИне отношения не имела: ее звали просто «Линарой»…

И бог знает, проникся ли бы я имманентной страстью к этой черноглазой поэтессе, узнай в свое время ее полное имя…

Но это еще одна совсем другая история.

* * *

Помню также, как я был недолго, но всерьез увлечен своей сослуживицей по БГУ Эмилией Анатольевной Е. лишь из-за аллитераций ее имени и отчества.

* * *

Отмечу попутно, что магия имен в моих жизненных предпочтениях не была исключительно гетеросексуальной.

* * *

В раннем детстве — если быть точным, 12 апреля 1961 года — прохожие указывали на меня, одетого в детский комбинезончик стального цвета и говорили, что по улице Достоевского (бывшей Тюремной) города Уфы идет космонавт Юрий Гагарин.

После этого мне самому хотелось носить имя «Юрий».

Позже привязанность к имени переросла в отношение к его носителям.

Именем определялась моя изначальная расположенность к людям, среди которых были

— уфимский поэт Юрий Андрианов (чьи имя и фамилию получил герой одного из моих последних и, пожалуй, самых глубоких произведений — повести «Пчела-плотник»);

— уфимский журналист Юрий Федорович Дерфель.

Сокурсники по Литинституту:

— петербуржец драматург Юра Ломовцев;

— украинец прозаик Юра Обжелян.

Разумеется, Юрия Иосифовича Визбора я люблю прежде всего за стихи, но имя играет в этой любви роль не последнюю.

Даже Лермонтов не был бы мне так дорог, не будь он Михаилом Юрьевичем…

И что уж говорить о моем московском дяде Юре — мощном харизматике, при каждой встрече знакомившем меня со своей новой женой.

* * *

Имени «Евгения» повезло куда меньше, хотя оно мне тоже нравится.

Среди моих женщин была всего одна Евгения. Да и то, будучи существом как бы женского пола, по своей ориентации она имела род скорее мужской, хотя отношения между нами все-таки достигли той степени, которая является изначальной целью в отношениях мужчины и женщины…

Я, кажется, запутался в словах — но знающий поймет все, что я хотел сказать, а незнающему поберегу невинность.

Но тем не менее именем Евгения как главного, аутогенного и автобиографичного, героя освещены два моих любимых романа: «Хрустальная сосна» и «Der Kamerad» — причем в «Сосне» фигурирует еще и девочка — тёзка главного героя, сыгравшая важнейшую роль в разрешении его судьбы…

Но это не имеет никакого отношения к Литературному институту.

* * *

Равно как не имеет к нему отношения и моя имманентная привязанность к Жене Козловской — уфимской писательнице, прозаику и поэту.

С которой нас объединяет прежде всего общая любовь к птицам как сущности окружающего мира.

Правда, с Женечкой связан эпизод юмористический.

* * *

Жена моя, прозаик и поэт, находится в курсе всех литературных дел и контактов.

Она знает, что на сайте проза.ру я общаюсь и с землячкой Женей Козловской и с самарским прозаиком Женей Жироуховым, в миру квалифицированным адвокатом.

Когда я делал рестайлинг ХХХ-романа «Приемщица», то углублял образ одной из центральных героинь, лесбиянки Саши с печальным уголовным опытом и хотел прописать диалоги, не делая слишком грубых ошибок.

И, естественно, обратился к юристу Жироухову.

— Кто тебе там пишет так много? — спросила жена, видя, как внимательно я читаю комментарий.

— Женя помогает мне сделать юридически безупречными две главы в романе.

— А почему?

— Так она же в тюрьме сидела, — спокойно ответил я.

— А за что она сидела?

— Человека убила.

— Твоя Женя убила человека?! — изумилась жена.

«…Ну спасибо, Вить!» — с чувством написала мне Женечка Козловская после того, как я поведал ей эту историю в стиле чисто английской комедии.

«Да, Вить, запутаешься с этими Женями», — философски ответил Женя Жироухов. — «У меня вот жена — Женя…»

* * *

Знавал я трех Галин; всего трех.

Первая Галька была сокурсницей моей 1-й жены и отличалась тем, что при большой очереди в буфете (а из буфетов матмех факультета она всегда выбирала тот, где скапливалось больше всего народа) никогда не пыталась пристать к кому-то из знакомых.

А лишь просила взять ей чего-нибудь попить и поесть — тихо и ненавязчиво, не вклиниваясь в ряды и не вызывая бешенства.

Секрет ее скромности заключался в том, что ни за кофе, ни за пирожные, купленные добрыми друзьями, денег она никогда не отдавала. Все поедаемое Галькой за чужой счет стоило в общем копейки, да и на стипендию в те годы никто не жил. Но тем не менее перманентное нахлебничество без всяких на то оснований быстро надоедало и эта девушка постоянно искала новых приятелей. Платить за еду сама она не хотела принципиально.

Подружку будущей жены я раскусил достаточно быстро и перестал ее кормить, в буфете пропуская вперед себя (как полагается делать человеку с хорошими манерами). Она прекрасно понимала стиль своего поведения, моя разгадка ее хитростей была принята, и мы остались друзьями. Однажды я даже чинил ей (как всегда, бесплатно) оправу очков: в те годы оптика еще составляла проблемы.

Эта Галька была не более женственной, чем плюшевый мишка, и за женщину я ее никогда не принимал.

Вторая Галина возникла в постленинградские времена: она была моей партнершей в ансамбле бального танца одного из домов культуры Уфы, где я подвизался в конец 80-х годов; о ней я не помню вообще ничего.

Зато третью — Галю Ж. — я принимал за женщину… скажем так, слишком сильно.

Мы познакомились уже в начале нынешнего века.

Она была моложе меня на 22 (или даже 24) года, работала менеджером в филиале московской транспортной компании, которым я руководил, и всегда носила брюки, хотя обладала парой ног изумительной красоты.

Последняя Галя оказалась для моей жизни сакраментальной.

Встретившись с нею через 15 лет — посидев с нею двадцать минут в машине на передних сиденьях — я через час попал в ДТП, сделавшее меня инвалидом.

Впрочем, все то гораздо изящнее описано в уже упомянутой «Пчеле-плотнике».

* * *

Были у меня Маргарита, Розалия, 3 Лилии (одна очень сильно нравилась мне в школе), Ландыш, Фиалида (с ударением на последнюю «А») и Гульшат (что означает «цветок радости»)

Знал я Вилену, Владлену и двух настоящих СталИн.

Альбину, Назиру, Земфиру и Раушанию.

Эльвиру, Эльмиру и Гульнару.

А также Гульназ и Гульфию.

(Не говоря уж об Альфире и Гульфире.)

И даже Венеру

(Причем не одну; это заимствованное имя распространено среди татар и башкир.

Есть даже мужской вариант: «Венер»; одного из моих студентов уменьшительно звали «Веник». )

Предыдущее имя сначала набрал с ошибкой, поменяв местами буквы «Р» и «Н» — так вот, Верену я тоже знал.

А еще имелись Штеффи, Марион, Сабина, Коринна, Корнелия и даже Кармен; все были немками.

Но немками не были татарка Ильза и башкирка Эльза.

(Или это Ильза была башкиркой, а Эльза — татаркой…)

Одна Оксана была украинкой, вторая — татаркой.

Одна Раиса — татаркой, вторая — кореянкой.

И ясное дело, что Лаура и Симона были голландками, Андреа — еще одной немкой (все Андреи были геи), а Хелена — еще одной полькой.

Валерии женского рода прошли мимо меня, зато Валерии мужского играли этапную роль (даром, что один из них был совершенно голубым).

Мною пренебрегли Саша и Маша — последняя в «Камраде») нарисована как Даша.

Зато благосклонной оказалась Каша (что является лишь сокращением от польского варианта Катерины, а обычная Катя числилась молдаванкой).

Алиса из того же «Камрада» была просто Влада.

Звали турчанку на самом деле Танарой, или я неправильно прочитал бейдж на ее округлой груди, сказать трудно, а проверять поздно.

Могу сказать точно лишь то, что костариканку сокращенно звали Мариэлос, а полный набор своих имен даже сама она выдавала с запинкой

Еврейками с необычными именами могу назвать Софию и Беллу.

(Увы — Фейга, Шифра, Шера и Мирра остались у Шолом-Алейхема…)

Не знаю, кем считались Яна и Майя, однако Марина и Эмма была эстонками, а Лайма — латышкой.

Мимо прошли Нины.

Миновала меня Любовь, единственную в своей жизни Надежду (актрису Люберецкого народного театра, куда мы с другом Саней ездили специально, имея вполне определенные цели) я упустил на крыльце литобщаги (она пошла с Ануфриевым, не со мной), а с Верами мне везло еще меньше, чем с Татьянами.

Зато в ленинградском Дворце культуры работников связи я однажды танцевал с Леонтиной!

Татарка РалинА дала имя героине моего «Исцеления» — лесбиянке РалИне.

Слова же о моих Аннах — впереди…

Перечислять я могу бесконечно — но, пожалуй, пора приостановиться.

* * *

Отмечу лишь, что «Овода», я читал школьником (взрослый человек такую ерунду читать не может), но на 5-м десятке меня однажды чуть не избили в ресторане из-за женщины по имени Джемма…

* * *

Когда мужчина на закате жизни начинает вспоминать своих женщин, это воспринимается как анализ «списка побед».

Возможно, для кого-то все так и есть, но у меня никаких побед в жизни не было, мой «список» есть список моих поражений.

Из своих бесконечных романов я всегда выходил с ощущением, будто по мне проехал танк.

Отряхивался, приводил себя в порядок — и снова лез в окоп.

В тот же самый, или рыл новый — и ждал очередного танка на свою голову.

А те женщины, которые меня не уничтожили, лишь являются исключением, подтверждающим правило.

Но сейчас я пишу только хорошее, что после них осталось в душе.

* * *

И стоит наконец вернуться к моим эпохальным женщинам.

Точнее, совсем не моим, но составившим часть моей жизни.

7 Анн — ни одна не на шее

Имя «Анна» — древнееврейское, имеющее смысл «милость божья» — является одним из самых красивых имен всех времен и народов.

Оно аллитеративно двумя дрожащими «Н» и палиндромично (то есть читается одинаково слева направо и справа налево!) — я не знаю другого женского имени с такими свойствами.

(«Алла» создает совсем иное ощущение.

Хотя воспоминание о некоей Алле Р., приведенное чуть дальше, наполняет мою душу некоторой приятностью.)

К любой Анне я всегда ощущал априорное расположение.

* * *

Анны в моей жизни сыграли чрезвычайно важные роли.

Стоит вспомнить их поименно.

Две из них упомянуты в дневниках из мемуара «Музыка в моей жизни».

* * *

В детский сад я не ходил, во дворе никогда не играл, в пионерские лагеря не ездил, в нашем классе ни одной Ани не училось, а с другими девочками я не общался.

* * *

Первой Аней моей жизни оказалась Анна Р., дочь маминой уфимской одноклассницы-башкирки, удачно вышедшей замуж во время аспирантуры на факультете востоковедения ЛГУ и ставшей ленинградкой.

Отец ее, русский интеллигент — один из самых приятных моих старших друзей — был одним из первых лиц в «Ленэнерго».

Сама Анна №1 сияла знойной красотой мулатки и мне ужасно нравилась — равно как и я нравился ее родителям, семейная дружба подкрепляла взаиморасположение. И наверняка я мог соединить с нею свою судьбу, и вся моя никчемная жизнь пошла бы иначе.

Но…

Но Анна была старше меня одним годом, а познакомились мы с нею в 1972, в мои 13 — в возрасте, когда значительным кажется даже 1 месяц. Изначальное неравенство усугубил и тот факт, что знакомство состоялось в аэропорту «Пулково», где со своими мамами отправлялись на родину предков. Я по малолетству летел с детским билетом (кажется, он имел даже иной цвет, чем взрослый), а Анне уже исполнилось 14 и она имела свой паспорт.

Это советское (зеленое и «срочное») удостоверение личности сразу подняло новую знакомую на недосягаемую для меня высоту.

Разумеется, потом — уже в наши студенческие, мои ленинградские времена — возрастная разница снивелировалась.

Но Анна к тому времени уже пережила бурный и ненужный роман со своим преподавателем, женатым хлюстом вроде Бузыкина из «Осеннего марафона». Это оставило ее на прежней высоте… Хотя лишь я все еще смотрел на нее снизу вверх, она-то уже относилась ко мне со всей глубиной дружеского расположения.

Мы перезванивались с нею и встречались для прогулок по Ленинграду, я постоянно бывал у них дома, мы ходили — и вдвоем, и втроем с ее младшей сестрой — в Филармонию, и так далее.

Но дальше прогулок и концертов наши отношения не продвинулись ни на шаг.

Потом общение медленно сошло на нет.

С литературной точки зрения Анна Р. дала мне серьезнейший толчок: она повернула меня лицом к Эриху Марии Ремарку. Автору, ставшему формообразующим в моей прозе и оставшемуся одним из любимейших на всю жизнь (рядом с его именем вспоминаются лишь Чехов и Ветемаа.)

Правда, Анна рекомендовала мне «Жизнь взаймы» — слабейший из всех романов великого прозаика. Но той книги не оказалось в библиотеке ЛГУ (иного источника литературы не существовало) — но зато по приезде в Уфу мой старший друг Эрнст Гергардович Нейфельд дал почитать «Черный обелиск».

(До сих пор помню, как читал я изумительный роман, наслаждаясь каждым словом вновь открытого писателя — и, стремясь продлить удовольствие, то и дело откладывал книгу и принимался за акварель «Синий вечер», ставшую заставкой к стихотворению «Ожидание». )

За одно это я испытываю к Анне Р. вечную благодарность.

Правда, уже позднейшие времена, на моем 4 курсе, наши отношения неожиданно возобновилось на каком-то обещающем уровне.

Мы опять стали встречаться.

И делали это уже почти всерьез.

Назначали свидания в метро, встречались у эскалаторов, обнимались и даже целовались — посмеиваясь над самим процессом как над некоей пародией на «роман».

Несколько раз проводили долгие зимние вечера на какой-то лесной даче в Лисьем Носу, где Анна снимала комнатку на чердаке. Сидели, прижавшись друг к другу по причине холода, разговаривали и пили какие-то безумные ликеры из шоколадных бутылочек уже не помню чьего производства…

Моей подруге, как видимо, хотелось новизны. Или, быть может, я к тому времени изменился и стал ей привлекателен.

При каждой встрече она стала выдавать один и тот же постулат:

— Дружба мужчины и женщины должна пройти через постель!

Но я не понимал намеков и мы продолжали просто дружить.

Во время наших прогулок по темным лесам Лисьего Носа милая Анна временами припадала ко мне — я считал, что она просто поскользнулась на снегу.

В конце концов Анна не выдержала и однажды, шагая следом по узкому мосту через полузамерзший ручей, тихо запела у меня за спиной :

— Любви моей ты боялся зря:

Не так я страшно люблю…

Я же решил, что она просто вспомнила хорошую грустную песню. Ведь мы часто напевали что-нибудь подобное и раньше.

Что удерживало меня — двадцатилетнего дурака — от дальнейшего сближения, которое сгущалось в воздухе, как грозовая туча на краю майского горизонта?

Слишком давняя дружба, которая не давала видеть в подруге детства просто женщину?

Нет, тому была другая причина.

В тот момент я был сначала тупо увлечен очередной Ириной (!) П. — красивой, как ведьма (и столь же ядовитой), белокурой полячкой в синем бархатном платье — а потом уперся в следующую Наталью — своею будущую бывшую жену…

И все эти встречи с Анной №1 прошли впустую.

Свой — возможно, лучший из всех! — жизненный шанс я упустил.

(Возможно, закрыл шанс и ей.

Во время наших последних встреч уже в 90-х годах Анна Р. была матерью-одиночкой без всяких надежд на счастливую жизнь.)

* * *

Вторую эпохальную Аню я встретил в 1979.

Сейчас ее акварельный портрет моей работы украшает заставку стихотворения «Прости меня».

Познакомились мы во втором семестре третьего курса — когда из старого, обрисованного в «Девушке в синем плаще» мрачного здания Бестужевских курсов (дом №33 на 10-й линии В.О.) наш факультет переехал к черту на рога.

В университетский городок, расположенный в 40 минутах езды от города по Балтийской железной дороге южнее Старого Петергофа..

Гигантское (прогулка из конца в конец по сквозному коридору величественного «покоя» насчитывала добрых 500 шагов) новое пристанище нашего матмеха и конкурирующего факультета прикладной математики было недостроено — внутри, снаружи и в прилегающей территории. Дорога туда с платформы «Университет» приводила в заснеженное болото, последние метры приходилось преодолевать с риском для организма. Внутри все было полно цемента, большие амфитеатровые аудитории в нашему переезду не подоспели и во время лекций приходилось тесниться в обычных горизонтальных, нагромождая столы в два этажа для обзора доски из последних рядов. Буфетов с кофе и пирожными не было несколько месяцев (правда, потом открылись сразу три!), и так далее, список всех «не» той весны можно продолжать до бесконечности.

Но зато здание оказалось просторным и светлым. Из огромных окон открывались не унылые грязные дворы и не черные от сырости стены Василеостровских домов, а просторы полей, разделенные перелесками. И, кроме того, я ощущал себя одним из творцов этой новой жизни, поскольку летом 1978 года работал на этом объекте как начальник штаба стройотряда «Интеграл».

К тому же я окончательно изжил из себя иррациональную любовь к упомянутой Татьяне не-Лариной — был свободен от ненужных привязанностей и открыт для чего-то нового в своей жизни.

Поэтому нет ничего странного в том, что именно той весной я обратил… нестуденческое внимание на одну из своих молодых преподавательниц — хотя молодых преподавательниц на матмехе хватало и до тех времен.

Анна №2, то есть Аня К., преподавала первую часть общего курса философии — диалектический материализм.

Будучи на 3 года старше меня, 19-летнего третьекурсника, она работала свой первый год после университета.

Наша ситуация казалась своего рода обращением того, что произошло в жизни Анны Р.: преподавательница моя была замужняя и уже слегка беременная.

Но наш роман, начавшись платонически в разгар весенней сессии (на которой я получил «пятерку» автоматом по совокупности параметров), протек на почти платоническом уровне и сильных страданий мне не доставил.

Мы встречались недели три: я приезжал на матмех в день Аниного экзамена, ожидал окончания (вероятно, способствуя более быстрому прохождению всего мероприятия), после чего мы отправлялись за железную дорогу — через лес на берег Финского залива, лежащий в паре километров. Или сразу садились на электричку, ехали в город и гуляли по Ленинграду — уже до полного посинения.

Несколько раз мы шли пешком от Балтийского вокзала до Дворцовой площади!

Ленинградцы поймут, неленинградцам предлагаю оценить расстояние по Яндекс-картам.

(В те годы я сам не раз проходил из конца в конец Московский проспект, длина которого составляет 10 тысяч метров.)

Всю дорогу мы разговаривали о поэзии.

Да, именно о ней: Аня была увлечена всерьез как читатель, я писал стихи — хотя тогда еще почти никакие.

Моя платоническая возлюбленная сделала очень много для меня как поэта.

Именно Аня К. взяла для меня — на свое имя! — двухтомник Евтушенко в библиотеке Педагогического института, где имела контакты. В годы, когда просто так было трудно купить даже «Евгения Онегина», этот поступок сравним с нынешним предложением покататься на арендованном под залог «Боинге-747». Евтушенку я в те годы уважал (впрочем, тогда Евгений еще не опустился с высот поэзии до пьяного эпатажа в ресторане ЦДЛ), стихи его произвели на меня впечатление свежего родника.

И вызвали лавину новых самоощущений и самовыражений…

Летняя сессия 1979 года завершилась гораздо быстрее, нежели мне того хотелось.

Я улетел домой в свою трижды (ну, может быть, тогда еще лишь дважды) прОклятую Уфу, Аня — в Целиноград, где подвизался ее муж-геолог (с которым, как мне хотелось верить, у нее было не все складно).

Тем летом (кажется, еще не сильно дождливым) мы перекинулись несколькими письмами — помню, в одном из них Аня говорила:

«Хороший ты, Витя, мужик, а дальше станешь еще лучше, заматереешь».

И сообщила, что начала «всерьез влюбляться в своего мужа» со всеми вытекающими обстоятельствами.

А я, хоть и сознавая нулевой уровень своих шансов, долго носил маленькую Анину фотокарточку в своем кармане.

Ане К. я написал десятки стихов и большую фрагментарную поэму, на какой-то срок эта маленькая женщина с усталыми глазами составляла главную часть моей жизни.

Моя иррациональная привязанность к этой тупиковой любови выразилась в том, что летом 1979 года аз многомудрый, уподобившись «барбудос» Фиделя Кастро, не брил усов.

А в стремлении к самосовершенству дал себе обет не выражаться и хранил его даже летом 1980 года на военных сборах, о чем поведал в мемуаре «Юрий Федорович Дерфель поддержал под локоток».

На 4 курсе мы с Аней, кажется, встречались раз или два — по инерции весенних ощущений — а потом все само собой сошло на нет.

Когда спустя несколько лет, уже в аспирантуре, я случайно встретил Аню в библиотеке исторического факультета, мне казалось, что все происходившее было не со мной… Точнее, не с нами.

Хотя, по большому счету, с нами ничего особенного и не происходило.

Но я на всю жизнь остался благодарен ей за толчок, который поднял меня на новый уровень поэзии.

(Ведь несмотря на то, что свои стихи я позиционирую как побочный продукт производства, проза без поэзии мертва в стилевом отношении.)

Видимо, не случайно в списке моих любовей Аня К. проходит под счастливым №7.

* * *

Анна №3 — просто Анечка — была студенткой уже не помню какого института.

Мы познакомились с нею в школе танцев Дворца культуры им. С. М.Кирова на Среднем проспекте Васильевского острова в Ленинграде.

(Эпохальную роль этого дворца и единственной в жизни автора женщины по имени Тамара описывает мемуарно-публицистический роман «Умерший рай». )

Анечка была своеобразной.

Она выглядела, как какое-то крепенькое Буратино.

На улице из-под ее вязаной шапочки с кисточкой всегда выбивался упрямый чубчик.

Но когда Анечка шапочку снимала, то оказывалось, что никакой это не чубчик, а хвостик коротенькой косички, закинутой с затылка на лобик.

Мы танцевали с нею танго и джайв на бальных вечерах и именно с нею я ощутил себя «водящим» партнером, способным сделать с партнершей все, что угодно.

Примерно так, как с Людой в повести «Вальс-бостон».

(Людмила у меня была в самом деле одна-единственная, но с нею связаны воспоминания совсем иного рода.

Уточнять не буду, скажу лишь, что мой зодиакальный знак может быть прочитан как «69»…

А также замечу, что нечто сходное связано и с единственной моей Лидией.)

С Анечкой мы поссорились на пустом месте и расстались как партнеры, но вспоминаю я ее без горечи.

Расставшись с нею, я тут же нашел в партнерши очередную Олю (!) — маленькую, гибкую (в джайве она закидывала свою ногу выше моей головы) и легкую (в танго я мог поддерживать ее одной рукой хоть две фигуры подряд). Об Оле тоже стоило написать, но здесь я пишу об Анях.

* * *

Четвертой является моя сокурсница по Литинституту Аня Дубчак — писатель Анна Данилова.

О ней — главной АНЕ всей моей жизни — все слова впереди.

* * *

Пятой была Екатеринбургская (позже проживавшая в Германии) писательница Анечка Болкисева.

Милая обаятельная женщина, знаменательная для меня многими моментами.

От нее я узнал, что в курсе современной русской прозы филологического факультета Уральского государственного университета, где Анечка училась, еще в прошлом веке изучали мой рассказ «300 лет» по журнальной публикации в «Октябре».

Анечка сама публиковала меня в интернет-журнале «Точка зрения» и писала обо мне очень теплые статьи.

Позже мы провели несколько приятных часов в кафе «Час пик», когда я посещал Екатеринбург по производственной необходимости одной из своих безрезультатных сфер деятельности. Благодаря этой встрече я с первого знакомства полюбил замечательный уральский город.

А потом еще несколько лет мы общались на литературные темы, переписка была обоим как приятна, так и полезна.

* * *

Шестая…

Анна №6 — Анюта неизвестной фамилии кардинально отличалась от предыдущих.

Ани №№1—5 остались платоническими, Анна №6 вошла в тот самый «список».

Он ней не скажу ничего существенного.

Но до знакомства с нею я думал, что женщины Анютиных форм существуют только в Интернете.

(При мыслях об Анюте сейчас меня гложет досада от того, что… не буду продолжать.)

Ее я описал в ХХХ-рассказе «Восходящая секвенция».

Правда, нескромную заставку рассказа украшает фотография не Анюты, а одной из списочных Ольг — но тема выходит за рамки мемуара.

* * *

С седьмой, счастливой по номеру и последней из всех Анной З. мы поссорились прежде, чем я успел издать эту книгу.

Она — приятная в первый миг общения — оказалась такой тупой упёртой дурой, какими бывают лишь учительницы средней школы.

Люди, отмеченные Каиновой печатью: не знающие ничего, но не сомневающиеся ни в чем.

* * *

Эти семь Анн оказались деле эпохальными женщинами в жизни меня и как мужчины и как человека.

Анна Р. одарила радостью внутренней свободы.

Аня К. открыла мне вершины поэзии.

Просто Анечка окрылила меня как танцора: мужчина, не умеющий танцевать, в принципе не является мужчиной.

Аня Дубчак оказалась моим ВСЕМ в литературе, имеющей женский род.

Анечка Болкисева подарила иллюзию моей состоятельности в литературе.

Анюта *** облагодетельствовала частями тела.

Анна №7 укрепила меня в понимании никчемности школьных учителей, живущих химерами.

Мысли об Аннах и побудили меня к написанию этого мемуара, тема которого оказалась достаточно широкой.

* * *

Здесь я хочу вспомнить всех сокурсниц, оставивших во мне след за годы учебы в Литинституте в 1989—1994 годах.

* * *

Желание писать о них может казаться необоснованным

На одном курсе заочного отделения Литинститута училось не более 100 человек, я провел с ними всего 6 сессий по неполному месяцу.

На курсе матмех факультета ЛГУ числилось 350 студентов, я учился там 5 лет без отрыва, а потом еще 3 года провел в аспирантуре.

Будучи почти профессиональным комсомольским работником (заместителем секретаря факультетского комитета по академической, то есть учебной работе), общаясь сразу с пятью курсами, где девушек с каждым годом становилось все больше.

Но ни об одной из них писать мне не хочется.

Почему?

Только лишь потому, что в ЛГУ я учился с трудом и под родительским давлением, а Литинститут выбрал сам и учеба доставляла мне высшее наслаждение?

Умнейший человек из всех встреченных мною в жизни, член-корреспондент АН СССР А. Ф. Леонтьев повторял:

— женщина математик — и не женщина и не математик.

А уж Алексей Федорович — невысокий хромой и харизматичный — был таким ЗНАТОКОМ, что жена Мария Григорьевна до самой смерти не позволяла ему иметь аспирантов женского пола.

Sapienti sat

* * *

В том же Литинституте были девушки и на других курсах.

И не только девушки, женщин тоже хватало.

Например, Марина М., описанная мною в мемуаре «Девушка с печи №7».

Девушка настолько яркая, что ее запомнил по тому самому 1994 году, а теперь узнал в мемуаре прозаик Женя Ж., который даже не учился в Литинституте, а всего лишь приезжал к приятелям на Высшие литературные курсы в нашу литобщагу.

* * *

Или бальзаковского возраста Оленька — методистка из учебной части, обладавшая таким внешними достоинствами, что у меня захватывало дух от одного лишь взгляда на нее.

Но отношения между нами ограничивались совместным исполнением романсов в деканате.

Ведь знойная Оленька тащилась…

Именно тащилась — о чем неоднократно признавалась автору этих строк — иного слова я не подберу!

Тащилась не от меня, а от примитивного самца, как бы прозаика, моего сосеминариста Володи Б.

Чье единственное достоинство открывалось лишь тем женщинам, про которых он презрительно говорил, до какой степени

«любит вскрывать новые тюбики зубной пасты.»

* * *

Но здесь я хочу написать лишь о сокурсницах.

О всех, кто остался в моей памяти.

Сразу подчеркну, что ни с одной из описываемых ниже у меня не было ничего такого, что теперь принято называть пошлым термином «романтические отношения» (где эвфемизмом «романтика» обозначено простое слово «постель»).

Все связанное с ними прошло на эстетико-платоническом уровне, но тем не менее они оставили в душе несравненно теплый след.

Ведь только ничего не смыслящие в жизни мужчины полагают, будто лишь физическое обладание женщиной может дарить свет радости.

* * *

Вспоминаю всех по мере возникновения на том или ином периоде моей учебы.

Глубина идентификации героинь зависит от степени нескромности моих воспоминаний о каждой из них.

Лена Передреева, контр-Королева красоты

Абитуриентом Литинститута я стал в 30 лет.

(Если быть точным, свое эпохальное тридцатилетие я пережил как раз в литинститутской «абитуре». )

Пройдя творческий конкурс с повестью «9-й цех», я был допущен к обычным вступительным экзаменам.

Не помню уже сколько человек на место оставалось на этом этапе; думаю, что не больше 2—3, поскольку основная масса претендентов была отсеяна на уровне предварительного отбора произведений. Но тем не менее я волновался всерьез, поскольку школу окончил 13 лет назад, программы не раз поменялись, да и привычка сдавать подобного рода экзамены давно у меня пропала. Пол-лета, уехав во время отпуска в Ленинград, я готовился.

Работал, как грек на водокачке: перечитывал давно известные книги и листал современные школьные учебники, которые мне достала где-то первая жена.

У меня имелся шанс избежать устных терзаний, выложившись лишь письменно. Школу в 1976 году я окончил с золотой медалью, а при всех пертурбациях продолжало действовать положение о внеконкурсном зачислении медалистов по отличной оценке на первом экзамене.

Мне сильно повезло: среди тем сочинений оказался Гоголь и мне удалось вставить в рассуждения по не сильно любимых мною (и даже не перечитанных тем летом…) «Мертвых душ» проникновенные слова об Акакии Акакиевиче из «Шинели». Но тем не менее и этот экзамен был для меня мукой адской.

Хотя и не том смысле, как может пониматься. Сочинение сочинения труда не составляло: к тому времени я уже 5 лет прирабатывал журналистом при «Вечерней Уфе» и мог написать что угодно на какую угодно тему — нелегко было просто его записать.

(Писал от руки я всю жизнь из рук вон плохо. Это качество досталось по наследству от покойного отца — который, будучи врачом, вынужден был в возрасте 25 с чем-то лет заниматься по школьным прописям, поскольку его рецепты не мог прочитать ни один провизор.

Считается, что качество почерка находится в обратной зависимости от интеллекта — и с этим трудно не согласиться, видя завитушки писарей. Упомянутый математик Леонтьев писал так, что на следующий день все написанное могла прочитать лишь его строгая жена — сам он своих закорючек уже не понимал.

Если судить по почерку, то в интеллектуальном плане я превосходил своего жизненного кумира Алексея Федоровича: написанное только что я разбираю наполовину, не будучи способным восстановить начало слова по его окончанию.)

Разумеется, в редакцию газеты я всегда сдавал свои статьи машинописно. Хотя, конечно, писал их с великими усилиями от руки: в те годы о персональных компьютерах догадывался лишь Билл Гейтс, а трудность сочинения прямо на машинке знает каждый, имевший с нею дело.

Создав конкурсное произведение мысленно за пару минут, я еле уложился по времени, чтобы сначала его записать, а потом перечитать, соединяя буквы (которые писал отдельно в целях распознаваемости, но потом убоялся, что вместо «вместо» проверяющие прочитают «в место» со всеми последствиями для меня).

Но все-таки стояло лето, душа была полна неясных томлений, а аудитория — абитуриенток всех приятных возрастов.

И потому, просматривая свой текст одним глазом, вторым я смотрел по сторонам.

(Так, как будто мне, неуемному… Казанове, в тот момент старшему преподавателю Башгосуниверситета, не хватало по жизни аудиторий, полных свежих и сочных девичьих тел…)

* * *

И невдалеке от себя я увидел девушку лет двадцати.

Красивая, стройная и высокая, она чем-то сразу приглянулась, хотя по жизни я любил женщин миниатюрных, да и писаных красавиц всегда жаловал не сильно.

На ней сиял костюм морского стиля: синий, с белыми кантами, широкими обшлагами и большими блестящими пуговицами.

Ничем другим незнакомка себя не проявляла; сидела, как все прочие, с несчастным лицом над своим сочинением — но было в ней неуловимое нечто, не позволившее сразу отвести глаза.

А отведя, я не мог посмотреть на нее еще раз.

А потом еще, еще и еще…

И лишь потом, уже после завершения экзаменов (из которых мне-таки удалось избежать всех, кроме первого!), когда на стене заочного корпуса появился список студентов, я узнал, что на нашем потоке будет учиться москвичка поэтесса Елена Передреева, занявшая III место на I конкурсе красоты «Московская красавица».

* * *

Сейчас подобными хэппенингами не удивишь никого; интересуются сущностью лишь девчонки предпубертатного периода да престарелые эротоманцы.

На западе «конкурсы красоты» еще с бог весть каких пор проходили как нечто традиционное и безэмоциональное.

Тот же, первый, воспринимался жителями СССР как почти репортаж из публичного дома… хотя вряд ли был таковым.

(Показательным мне кажется и то, что первый конкурс красоты состоялся в 1988 — на год раньше последнего совещания молодых писателей и незадолго до гибели самого СССР и начала конца русскоязычной литературы.)

Конкурс создавал впечатление чего-то крайне пошлого и непристойного. Тем более, что освещал его кичевый усач, который позже долгие годы был ведущим одной из пошлейших российских телеигр.

Отборочные туры на ТВ выглядели омерзительно, и я воспринимал их именно такими.

Образ конкурса красоты оказался таким сильным, что у меня родился одноименный рассказ. В нем нашли отражение эмоции простого советского человека, приведшие героиню к радикальным размышлениям о жизни. Этот рассказ увидел свет в 1991 году, в сборнике «Точка опоры» (повести и рассказы молодых Ленинградских писателей).

Но тем не менее то событие оказалось некоей этапной точной советского социума.

Имена победительниц «Московской красавицы» остались в памяти многих людей до сих пор.

Первых двух я вспоминать не стану, а вот 3-й стала та самая девушка в матросском костюме.

Я же бы не просто присудил ей 1-е место, но рядом с ней никому бы не дал и следующих двух.

* * *

На I курсе заочного отделения нас, как я уже сказал, насчитывалось около сотни человек, распределенных по семинарам: проза, поэзия, драматургия, критика, перевод… имелась и еще какая-то чертовня, которой я не помню

Общими для всех специальностей были потоковые лекции, но туда исправно ходили только иногородние, которые предпочитали ездить на Тверской бульвар, нежели сутками сидеть в холодном, грязном и вонючем общежитии. Москвичи же появлялись на них от случая к случаю, поскольку имели куда более дружественную среду внеучебного времяпровождения.

Все общались на своих семинарах, причем общежитские, как всегда и везде, несколько отделялись от москвичей.

Лена училась на поэзии, я — на прозе, за все пять лет мы могли так и не узнать самих имен друг друга.

Нас свела судьба: в те годы подавляющая масса советских людей не знала иностранных языков. Владев английским с 5 лет от роду, я был признан пригодным для литературного перевода.

(В этой книге можно прочитать 3 мои работы по переводу романа английского писателя Джерарда Тиккелла с оригинального Лондонского издания, которое я раздобыл в те непростые годы уже не помню каким образом.)

Лена тоже обладала знаниями — мы оказались в одной спецгруппе и познакомились естественным образом.

И я был тому очень рад.

* * *

Несмотря на титул почти Королевы красоты, Лена Передреева отличалась характером веселым и общительным.

Я был очарован ею с первых минут совместного пребывания в аудитории (кажется, бывшей дворницкой, в которой когда-то жил подметавший Литинститутские дворы одиозный писатель Андрей Платонов).

Лена, конечно, было очень красивой; не верящих моим словам отправляю на… страниц Яндекса, где можно увидеть ее конкурсные фотографии, от которых времена нашей учебы отделяли лишь несколько лет.

Но дело было даже не в красоте как таковой — не в совершенстве ее бюста, длине ног, разрезе глаз или форме носа…

По моему глубокому убеждению, некрасивых женщин не бывает в принципе, бывают лишь слепые мужчины.

Лена была живой, как сама жизнь.

И, кроме того, вхождение в модельный бизнес сотворило из нее гражданку мира без национально-территориальных приоритетов, и это делало ее особо близкой мне по духу.

* * *

Постепенно я узнал, что после Конкурса красоты Лена получила годовой контракт в каком-то западном агентстве, откуда привезла модные туалеты, которые теперь радовали наш глаз в институтских аудиториях.

Одним из них был и тот замечательный матросский костюм, который привлек мое внимание и который я потом видел на нашей курсовой королеве не раз и не два.

Она часто и много смеялась без видимых на то причин — точнее, умела солнечно смеяться там, где иной человек мог едва выдавить из себя улыбку.

Общение с Леной всегда дарило беззаботную радость еще и потому, что она была просто неистощима на всякие шутки.

У нее имелась длинная, до пят, шуба из чернобурой лисы — роскошная, какие тогда были в диковинку.

Как-то раз, появившись в коридоре перед очередной парой по английскому, Лена закричала издали:

— Хотите, покажу вам лисий стриптиз?!

Разумеется, все мы были «за»; последнее слово дарило невнятные надежды.

Радостно хихикнув, королева распахнула свою несравненную шубу…

Взмахнула полами, как крыльями — как делают настоящие стриптизерши, у которых под шубой ничего нет…

…Лена взмахнула великолепной шубой — и все увидели голую лисью кожу, обнажившуюся из-под отпоровшейся подкладки.

Тогда это показалось смешным; сегодня вспоминается с грустью.

* * *

Причем не только потому, что все ушло в невозвратность.

Что я никогда не стану снова молодым и не буду радоваться невинным шуткам королевы красоты.

Мне грустно от мыслей о самой Лене.

* * *

Она окончила полный курс Литинститута; в файле «Выпускники 94—95 гг», когда-то присланном мне Валерой Роньшиным, есть строчка:

Передреева Елена Анатольевна. Поэзия.

В нынешнем Интернете о ней не нашлось ничего.

Про победительницу 1 КК — школьницу с 332 зубами — было несколько слов о том, что она где-то занимается чем-то околоспортивным.

Девушка, занявшая второе место, стала киноактрисой и снимается до сих пор, хотя уже давно перестала быть девушкой. Причем должен признаться, что как зрелая женщина она мне очень даже нравится.

А относительно Елены Передреевой имеется лапидарная запись, что «сведений о ней не имеется».

* * *

Стихи Лена, как видно, оставила.

В Литинституте я их не читал, но не думаю, что писала она плохо.

Ведь отец ее был не просто известным московским поэтом, но еще и другом моего старшего друга — ленинградского прозаика Валерия Петровича Сурова, а с людьми плохими и бездарными тот никогда не дружил.

С другой стороны, сам Петрович прожил жизнь нелегкую и не слишком счастливую — и, боюсь, что дружеское окружение его тоже не отличалось устроенностью судеб.

А благополучное пребывание на вершинах литературного Олимпа без сильной поддержки невозможно.

Да, Лена пожила год как человек, благородно зарабатывая внешними данными в том неведомом агентстве. Но ведь одним годом все и ограничилось; с западных подиумов она вернулась на заплеванный асфальт России.

И те привезенные из заграниц наряды, что ослепляли нас на первом курсе, к концу учебы ветшали и блекли — о чем говорит эпизод с «лисьим стриптизом».

Красуясь в разваливающейся шубе посреди холла около учебной части заочного отделения, Лена делала хорошую мину при плохой игре.

* * *

Надеюсь лишь на то, что Лена Передреева удачно вышла замуж.

Сменила фамилию, куда-то уехала и забыла богом прОклятую шестую часть суши, как тягостный сон перед рассветом.

* * *

А я до сих пор вспоминаю ее с тихой радостью.

Вспоминаю Елену Передрееву как одного из солнечных людей, которыми дарила меня жизнь в далекой и счастливой молодости.

Она была первой девушкой, вошедшей в Литинститутские впечатления, и осталась со мной навсегда.

И в своем давнем шуточном стихотворении «Алексею Ланкину» я посвятил нашей милой королеве красоты целую строфу…

Аня Данилова — моя любовь на первых курсах

Фамилию Анину — указанную в заголовке — знает не только вся Россия, но и весь читающий мир.

В девичестве она была Гребенниковой, в первом замужестве (и в Литинституте) — Дубчак, в последующих… это уже неважно.

Сотрудничая четверть века с московским издательством «ЭКСМО» (не говоря уж о менее значимых, как здешних, так и зарубежных), Аня выпустила полторы сотни книг разных направлений.

В любом приличном книжном магазине целая полка отведена Аниным книгам, а сама она аттестуется как

КОРОЛЕВА ПСИХОЛОГИЧЕСКОГО ТРИЛЛЕРА

Аню читают все, но не многие могут гордиться знакомством с нею.

Писателем с большой буквы и Женщиной на «ять».

* * *

Именно на «ять», как выражался мой полный тезка и любимый герой, артиллерии поручик Виктор Викторович Мышлаевский из Булгаковских «Белой гвардии» и «Дней Турбиных».

Об этом можно говорить долго, я ограничусь лишь фактом того, что все 5 Литинститутских лет в нее был безнадежно влюблен сам Юра Обжелян.

А уж этот украинский прозаик, писаный красавец, любитель и ценитель, являлся знатоком… не меньшим, чем ЧК АН СССР профессор А.Ф.Леонтьев.

* * *

И тем более никто не представляет роли, какую она сыграла для меня.

Аня Дубчак-Данилова — АНЯ с трех строчных букв — оказалась главной женщиной моей литературной судьбы.

Не стану говорить общепринятых слов насчет того, что Аня стала моей музой. Не верю я ни в каких «муз», само это понятие — для дилетантов.

Просто Аня остается самым светлым пятном для меня как прозаика, хотя и не уверен, что корни явления станут ясными по прочтении мемуара.

Но меня не волнует, будет ли понято нечто, лежащее между строк и таящееся в глубинах моей души, или не будет.

Важно лишь то, что я живу и в моей писательской жизни есть она, моя милая прежняя сокурсница.

Если в отношении мужской писательской дружбы Литинститут ассоциируется у меня с Самарским драматургом Сашей Ануфриевым, то символ литературной чувственности, без которой бессмыслен сам творческий процесс — это Аня Данилова.

Более того (при полностью платонической сути наших отношений!) Аня осталась второй из трех женщин моей жизни (первой и третьей были две моих жены), которой я без календарных причин неоднократно дарил цветы.

* * *

Не буду лукавить: в «абитуре» я Аню еще не знал.

За месяц, проведенный в полупустом общежитии на улице Добролюбова, я не открыл для себя ни одну из будущих сокурсниц; видел только Лену Передрееву.

Да и то лишь видел, не узнав не имени ее, ни фамилии.

Вообще, по большому счету, летом 1989 года я общался лишь со своими соседями по комнате «литобщаги» — Шурой Ануфриевым и Петербургским прозаиком Лешей Ланкиным.

(Которые остались моими друзьями на значительный период жизни.)

* * *

Не приехал я и на установочную сессию 1 курса.

Ведь в те годы я сам преподавал на математическом факультете Башгосуниверситета и любая отлучка со службы требовала непростого переноса аудиторных часов моей нагрузки.