Бесплатный фрагмент - Несвятая Мария

ПРЕДИСЛОВИЕ

Уважаемые читатели, вы держите в руках книгу, в которой три повести.

Повесть «Несвятая Мария (страницы жизни)» выдержала три публикации. Она была впервые опубликована в германской газете «Районка», которая тогда ещё была больше литературной, но со временем превратилась в обыкновенную рекламную газетёнку. Затем была публикация в издательстве «Алетейя», в Санкт-Петербурге в 2006 году в книге «Возвращение». В 2009 году в германском издательстве в городе Висбадене повесть была снова опубликована в книге «Несвятая Мария и другие рассказы». Со временем у меня появилось много новых чиателей, которые с повестью «Несвятая Мария (страницы жизни)» не знакомы, но наслышаны о ней. От них поступают просьбы выслать книгу с этой повестью.

Вторая повесть в книге — «Старая дура». Она была уже опубликована в книге «Чужой поезд» в 18 году в издательстве Ridero. а также в журнале «Крым» в 2016 году, и я получил по итогам Третьего международного литературного конкурса на соискание премии имени Александра Куприна грамоту от Союза писателей республики Крым «За художественное мастерство».

Короткая повесть «Верить в себя» — моя новая работа, и она пока нигде не публиковалась.

Несвятая Мария

(страницы жизни)

СТРАНИЦА ПЕРВАЯ

Двое сидели, обнявшись, на скамейке. Было уже поздно. Но летом в такое время ещё светло. Было видно, как перебегала дорогу чья-то собака недалеко от того места, где сидела парочка. Собака остановилась, лениво тявкнула в сторону скамейки, услышала в ответ смех и, вильнув хвостом, побежала по своим делам. Из окна двухэтажного дома кто-то окликнул: «Мария, пора домой, я закрываю». Молодые встали со скамейки одновременно.

— Сейчас, мама, — ответили в окно.

Последние, волнующим шёпотом сказанные слова, последнее пожатие руки, последний обнимающий взгляд, и более хрупкая фигура медленно пошла к крыльцу. Парень оставался стоять, пока не скрипнула дверь и не защёлкнулась щеколда на ней. Антон, так звали парня, медленно пошёл вдоль улицы в сторону своего дома.

Мария с детства жила со своей матерью в этом доме на окраине Энгельса. Раньше дом принадлежал купцу, который торговал зерном. После революции купец бесследно исчез, дом разделили на четыре квартиры, и теперь в нём жили семьи работников Отдела культуры. Мать Марии потеряла мужа в Гражданскую войну. Он воевал на Западном фронте. Здесь они познакомились. Анна была библиотекарем при политотделе, а Карл — командиром разведэскадрона. Здесь же, на фронте, в штабной землянке они и расписались. Когда Анна уже не могла скрывать свою беременность, её отправили в тыл — сначала в Москву, а уже оттуда, когда родилась дочь, направили, как немку по национальности, в город Энгельс, в распоряжение Городского отдела культуры. Своего мужа Анна так больше и не увидела. На память о нём остались несколько написанных карандашом коротких и торопливых писем, свидетельство о браке, отпечатанное штабным писарем на штабной машинке с комиссарской подписью и партийной печатью, и последнее письмо-извещение о смерти Карла. О месте его захоронения Анна не знала. Она сохранила любовь к своему погибшему мужу, осталась ему верна, больше замуж не выходила и отдала всё своё тепло и любовь маленькой дочке, которая с годами выросла в настоящую красавицу.

Мария дружила с Антоном с детства. Её мать покупала у его родителей молоко, яйца, иногда пекла в их печи хлеб. Семьи сдружились. Антон был старше Марии на два года и всегда и всюду опекал её. Постепенно эта привязанность переросла в нечто большее, чем дружба. Он закончил в прошлом году техникум, а она училась в медицинском училище и сдавала в эти дни последние экзамены. Сегодня родители Антона были в гостях у матери Марии и договорились о свадьбе молодых сразу после того, как Мария окончит училище. Антон уже работал в колхозе в нескольких километрах от города, а её брали на работу в больницу, где она проходила практику.

В начале августа сыграли скромную свадьбу. Анна сидела рядом с родителями жениха и с грустинкой в глазах глядела на веселившуюся молодёжь. Она смотрела на дочь, и перед глазами проплывали картины из далёкого прошлого. Карл, даривший ей полевые цветы во время короткого перерыва в походе, его мягкие руки, ласкавшие её. Она как наяву видела его выбивающиеся из-под папахи чёрные кудри, которые он всегда пытался спрятать, но спустя короткое время локоны снова торчали в разные стороны. Эти попытки Карла спрятать свои кудри всё время смешили Анну. Он так и остался в её памяти — всегда озабоченный своими кудрями. Вот и дочь получила от отца в наследство ту же заботу. У Марии тоже беспорядочно вились волосы и непослушно лезли в разные стороны. И лицом она была похожа больше на отца. Тот же тонкий аристократический профиль, те же коричневые, широко открытые глаза, те же немного припухшие губы. Только фигура была от матери — тонкая талия, стройные ноги, высокая полная грудь.

Есть разная красота. Бывает, женщина неописуема красива. Всё на месте, всё при ней. Но эта красота внешняя, эта красота не симпатична, она не притягивает и иногда даже отталкивает. Но есть красота, которая гармонирует с внутренней красотой человека. От этой красоты веет симпатией, этой красоте доверяешь, ею любуешься, к ней тянешься. Такова была Мария. Антон рядом с ней выглядел намного проще. Он был немного выше своей невесты, не широк в плечах, худой, но мускулистый. Чёрные волосы аккуратно и послушно лежали на голове. Нос с горбинкой, смуглый цвет лица, тёмные глаза делали его похожим на кавказца. А вместе пара смотрелась хорошо. Они подходили друг другу и внешне и внутренне.

К Марии за стол подсел отец жениха.

— Пускай веселятся, — заговорил он, — с понедельника уже на работу. Анна, молодёжь будет у нас жить, места хватит. Перезимуют, а с весны начнём им дом строить. Кое-какой материал я уже собрал. Построят дом, нарожают нам внуков, что ещё для счастья нужно.

Он обнял правой рукой присевшую рядом с ним жену, левую ладонь положил на руку Анны, в глазах у него блеснули слезинки. Анна ободряюще улыбнулась свату, пододвинула ему стакан с водкой, сама взяла бокал с домашним вином.

— Давай, Готлиб, выпьем за счастье молодых, за будущих внуков, — они чокнулись бокалами, и она отхлебнула несколько глотков.

Анна откинулась на спинку стула. Говорить особо не хотелось. Она смотрела на свою дочь, а тревожные мысли медленно роились в голове. Вчера в райкоме собирали работников культуры. Разговор шёл о сложном международном положении, о борьбе с врагами народа. Общий тон встречи настраивал на уверенное будущее. Однако Анна чувствовала внутреннее беспокойство. В газетах всё больше стало материалов на военную тему. Если верить официальной пропаганде, ничего страшного в будущем стране не грозило. Райкомовский лектор приводил в пример цифры, из которых следовал вывод, что по всем видам вооружения Союз сильнее всех западных стран. Работникам культуры предлагалось больше концентрировать внимание на внутренних проблемах, пресекать всякие панические слухи, усилить борьбу против внутренних врагов. Анна подумала, что, скорее всего, лектор прав и всё будет хорошо, и отогнала от себя тревожные мысли. Она повернулась к свату и спросила:

— Где собираетесь строить дом для молодых?

— Я договорился с председателем колхоза, где работает Антон. Он даёт землю, поможет лесом и цементом. Антона там уважают как хорошего специалиста, поэтому председатель сам настаивает, чтобы молодые строились у него в колхозе.

— А как будет с работой для Марии? — спросила Анна. — Думаю, что она должна и дальше работать в больнице.

— Конечно. Пусть работает. Это дело молодых. Я говорил с председателем. В следующем году колхоз начнёт строить свою собственную амбулаторию. Мария будет там работать, это уже обговорено. Пока будут у нас жить, до работы недалеко, а там видно будет. Может быть, к тому времени не надо будет голову ломать — станем с тобой бабушкой и дедушкой. — Готлиб подмигнул Анне и засмеялся.

Подошло время снимать венок. Вокруг молодой пары собрались свадебные гости. Запели песню о юности, которую уже не вернёшь. Анна смахнула набежавшую слезу. Ей стало грустно и страшно. Страшно, что ей эту ночь придётся провести одной, без дочери. И не только эту ночь… «Да, — думала Анна, — дочь выросла. Я ей всю жизнь отдала, а теперь она счастье с другим нашла, и мне одной куковать».

Стоявшая рядом мать Антона обняла Анну:

— Не грусти, Анна. Я тебя понимаю. Ничего не поделаешь, жизнь…

Подошли молодые. Мария прижалась к матери и заплакала вдруг навзрыд.

Так закончился этот счастливый и грустный день. У молодой семьи начиналась новая жизнь. Какая жизнь, не знал ещё никто.

Весной 40 года Антон вместе с отцом положил первый камень в фундамент своего дома. Строить дом помогали всем колхозом, и к осени он был готов. Через неделю после того, как отгуляли новоселье, Мария родила мальчика, которого назвали Виктором.

Дом стоял на новой улице. Колхоз получал в последние годы хорошую прибыль. Была построена новая молочная ферма, сельская амбулатория. В селе жили в основном немцы, коллектив колхоза был дружным, и поэтому в работе проблем не было. Антона назначили заведующим мастерской, и теперь он пропадал на работе до позднего вечера. Слесарей не хватало, и он с осени до весны, когда вся техника загонялась в мастерские на ремонт, работал сам как слесарь. К весне колхоз первым рапортовал райкому о готовности техники к полевым работам. О молодом заведующем мастерской был очерк в районной газете. Когда началась весенняя посевная 41 года, Антону пришлось больше бывать в полях. Ему выделили мотоцикл, но даже с ним он не всегда успевал приезжать к обеду. Чаще всего он брал с собой что-нибудь перекусить или обедал где-нибудь на полевом стане.

В мае 41-го Мария вышла на работу в колхозную амбулаторию, которую пристроили к почте. В амбулатории их работало трое — фельдшер, акушерка и медсестра. Работы хватало. Когда Мария начала работать, родители Антона переехали к ним. Места в новом доме хватало всем, да и молодым было так теперь удобней. Ребёнок был всегда под присмотром. Отец Антона стал работать в колхозе помощником кузнеца, а по вечерам был всегда чем-то занят во дворе. За месяц он огородил двор забором, соорудил ворота с калиткой и теперь покрывал всё светло-голубой краской.

Утром 22 июня в доме Марии все спали сравнительно долго. Но когда по радио начали передавать сообщение о начале войны, взрослые были уже на ногах. К десяти часам на велосипеде приехала Анна. Сидели на кухне за столом. Уже передали радиосообщение Политбюро.

— Я попрошусь завтра добровольцем в Красную армию, — сказал Антон.

Мария от этих слов вздрогнула и прижала к себе плотнее сына.

— Конечно, нельзя в стороне оставаться, — проговорил отец, — может быть, война быстро закончится, может быть, тебя и не возьмут в армию, но наш долг…

Отец не закончил фразу, отвернулся от всех и незаметно смахнул слезу. Постучали в окно и позвали на собрание в клуб.

В клубе был уже почти весь колхоз. Председатель колхоза вместе с парторгом сидели за обтянутым красной материей столом.

— Не будем долго тянуть, — сказал председатель, когда в зале стих шум. — Слово имеет парторг колхоза.

Парторг вышел к трибуне и с волнением в голосе повёл речь, в которой много раз цитировались слова из заявления Политбюро. Через минуту волнение парторга прошло. Он заговорил увереннее. Главная мысль его выступления заключалась в том, что война долго не протянется, Советский Союз — сильная держава и, для того чтобы разгромить фашистов, для Красной армии нужно всего два-три месяца. Поэтому без всякой паники нужно дальше делать своё дело. Убрать урожай, растить скот и этим помочь Родине быстрее справиться с врагом. Уверенность парторга передалась залу. Напряжение спало. Но всё равно после собрания Антон подошёл к председателю и отпросился на пару часов в понедельник в военкомат.

В военкомате с утра было шумно и суетно. То и дело хлопали двери. Одни входили, другие спешно выходили. Бросалось в глаза обилие офицеров. В коридоре они заметно сбивались в группы по родам войск. Одна группа офицеров-танкистов громко обсуждала новые типы танков. У окошка курили три лётчика. Много было и гражданских.

Антон подошёл к окну, где сидел дежурный, и, дождавшись своей очереди, спросил, где можно стать на учёт как добровольцу. Дежурный взял слева от себя листок, на котором было уже несколько фамилий, спросил имя, фамилию Антона, его профессию, место жительства, всё это аккуратным, каллиграфическим почерком внёс в листок, поднял голову и сказал:

— Товарищ Лихляйдер, пройдите к комнате номер семь и там подождите вместе со всеми, вас пригласят.

Он показал пальцем направление и сразу же углубился в чтение какого-то документа. Антон пошёл в указанную сторону. У двери номер семь уже стояло несколько человек. Он узнал знакомого механика из соседнего колхоза. Поздоровались. Заговорили о технике, о видах на урожай. В этой группе о войне не говорили. Двое спортивного вида молодых людей обсуждали футбольный матч. Интеллигентный мужчина средних лет читал газету. Минут через пятнадцать в коридор вышел и уверенной походкой прошёл в седьмую комнату военком. По пути он поздоровался за руку с интеллигентным мужчиной, остальным просто кивнул. Немного погодя всех пригласили в комнату. Это была, видимо, комната заседаний. Военком сидел во главе длинного стола. На столе ничего не было, кроме его записной книжки, ручки с чернильницей и уже знакомого списка.

— Садитесь, — пригласил военком всех к столу.

— Это очень хорошо, — продолжил он, когда все расселись, — что вы как специалисты желаете занять место в Красной армии, чтобы дать достойный отпор фашистам. Ваше желание в трудную минуту встать на защиту Родины очень похвально. Но я должен вас огорчить. На этот час я не имею никаких инструкций по поводу добровольцев. Задача военкомата сейчас — отправить всех отпускников-красноармейцев и призванных в армию командиров запаса по назначению. Одно могу уверенно заявить: война долго не протянется, Красная армия имеет достаточно сил, чтобы разбить врага наголову.

Голос военкома звучал по-командирски твёрдо и уверенно. Он встал, давая этим понять, что для долгого разговора у него времени нет.

— Отправляйтесь по своим местам, делайте своё дело хорошо. Если кто-нибудь из вас понадобится, мы вызовем.

Антон вышел из военкомата более или менее успокоенный. В селе, прежде чем ехать на работу, заехал домой. Он знал, что дома ждут результата его поездки в военкомат. Как только он вошёл во двор, сразу же открылась входная дверь дома. В дверях стояла Мария с ребёнком на руках. За ней отец и мать. Антон подошёл к ведру с водой, зачерпнул ковшом воду, отхлебнул два глотка и сказал:

— Успокойтесь. Добровольцы пока не нужны. Меня внесли в список, но военком сказал, что война больше трёх месяцев не протянется. По-видимому, в Красную армию добровольцев призывать не будут.

Мать заулыбалась и побежала в свою комнату. Антон успел заметить выступившие у неё на глазах слёзы. Мария подошла и прижалась к нему вместе с сыном.

— Ну-ну, успокойся, наверное, зря мы так боимся этой войны. До нас уж, во всяком случае, она не дойдёт. Я поехал в поле. Вернусь поздно.

Антон взял приготовленный для него в узелке обед, поцеловал сына и жену и вышел из дома.

Лето 41-го было тёплое и урожайное. Хлеба стояли высоко и колосисто. Намечался хороший урожай. У Антона вся техника была давно готова к уборке. Оставались мелкие работы на двух полевых станах. Казалось бы, нужно радоваться этому, но радости ни у Антона, ни у его коллег не было. Дома тоже было не до радостей. Заболел отец. Мария делала ему два раза в день уколы, и постепенно отцу становилось лучше, но работу в кузнице он вынужден был оставить. С фронта приходили вести одна тревожнее другой. Пропагандистские обещания о скорой победе Красной армии сменились ежедневными сообщениями о сданных городах и тяжёлых боях на фронтах. Фронт приближался к Ленинграду, были захвачены почти вся Украина и Белоруссия. Прибыли с фронта первые раненые. Вернулся сначала Александр Кремер, который был призван в армию за полгода до войны. У него было изуродовано лицо, от осколочного ранения вытек левый глаз. Двумя днями позже приехал из госпиталя Сергей Антипов. Бывший механизатор, он служил в танковых войсках и оказался в первые же часы войны в самом центре событий. Был вместе со своим батальоном в окружении, бросив танк, пешим ходом выбирался из окружения, снова был отправлен на передовую, был ранен, потерял правую кисть и через месяц госпиталя был по инвалидности демобилизован. До призыва в армию он работал в первой полеводческой бригаде. Через пару дней после приезда Сергей пришёл в мастерскую. Сразу же вокруг него собрались все, кто был там в это время. У Сергея была ещё забинтована культя. Она висела на кожаном ремешке. Время было горячее, подходила к концу уборка, одновременно шла заготовка соломы и сена для скота. Сергей рассказывал уже про госпиталь, когда Антон приехал за запчастями в мастерскую. Кладовщика на месте не нашёл, он был в той же группе, слушавшей рассказ фронтовика. Антон подошёл и поздоровался со всеми, а Сергею пожал правой рукой его здоровую левую руку.

— Как дела, Сергей? Раны заживают? — спросил он.

— Можно уже терпеть.

Антон повернулся к кладовщику:

— Открой склад, мне нужно кое-какие запчасти взять, — затем к собравшимся слесарям: — Надо поторопиться с ремонтом последних плугов. Может быть, вы договоритесь с Сергеем встретиться после работы и поговорите потом?

Слесари сразу же начали расходиться по своим рабочим местам. Антон тоже повернулся и двинулся за кладовщиком, когда услышал вдруг от Сергея:

— Ты что здесь раскомандовался, сволочь? Людям, что, уже нельзя послушать, как на фронте воюют?!

Один из слесарей остановился и бросил Сергею:

— Сергей, ведь он же прав. Время горячее. Зачем ты так с нашим механиком?

— Заткнись, — начал горячиться Сергей. — Что вы вообще понимаете! Он же немец, а немцы все заодно, все фашисты. Гады! Если бы не война, разве я потерял бы свою руку, работал бы сейчас как вы, на тракторе. Гады!

Антон был поражён враждой к себе со стороны Сергея. Сначала он даже не нашёлся, что сказать.

— Серёжа, какой же я фашист? Я такой же комсомолец, как и ты. Успокойся. Ты просто, наверное, устал от ран, от госпиталя.

Антон хотел по-дружески хлопнуть по плечу Сергея, но тот резко увернулся.

— Не трожь меня, что ты знаешь о моих ранах, что вы все знаете о войне? Лежали вы вниз лицом в грязной воронке? Видели вы разорванные на части тела ваших товарищей? — Сергей вдруг заплакал навзрыд, повернулся лицом к стене и со всхлипами, переходя на крик, продолжал: — Зачем нужна эта война, кому она нужна?! Фашисты, фашисты! Все немцы — фашисты! Все вы здесь фашисты!

Сергей побледнел, он начал стучать кулаком левой руки и культей по стене, повторяя «фашисты, фашисты». На его губах выступила пена, перевязка культи начала наполняться кровью. Два пожилых слесаря кинулись к нему, схватили за руки, стараясь сдержать его конвульсивные движения. Сергей впал в беспамятство, глаза заволоклись туманом, тело дёргалось в конвульсиях. Срочно подогнали бричку, уложили его в неё и повезли в сельскую амбулаторию.

Вечером после работы Мария рассказывала, что Сергею пришлось сделать успокоительный укол, что после того, как он пришёл в себя, он не мог вспомнить, что с ним произошло и как он оказался в амбулатории.

Через неделю Антон, как обычно, рано утром собирался на работу. Мария возилась на кухне, там же была мать. Антон подошёл к койке сына. Тот спал. Он приложил свою ладонь к тёплой щеке ребёнка. От щеки тепло волной прошло по всему телу. Приятное чувство причастности к этому, ещё ничего не понимающему, маленькому существу охватило его. Кто-то постучал в дверь. Он слышал, как жена открыла дверь и с кем-то заговорила. Хлопнула дверь. Антон вышел из спальни и сел к столу. На сковородке ещё скворчало поджаренное сало.

— Тебе надо с утра в контору, — сказала Мария, — председатель передал.

Антон наскоро позавтракал и пошёл пешком в контору. В кабинете у председателя колхоза уже сидели парторг и комсомольский секретарь. Вместе с Антоном в кабинет вошли заведующий свинофермой и ветеринарный врач. Здесь были оба бригадира полевых бригад, зоотехник и ещё несколько человек. Антон обратил внимание, что к председателю были приглашены в основном немцы. Председатель сидел, не поднимая глаз, за столом и, постукивая карандашом по бумажной папке, лишь коротко отвечал на приветствия.

— Так, кажется все, — вставая со стула, заговорил парторг. — Вчера Москва издала Указ о переселении немцев Поволжской Республики в районы Сибири и Казахстана. Этот Указ я вам сейчас зачитаю.

Он читал Указ отрывистым голосом, без остановок, словно торопился от чего-то избавиться. До Антона суть Указа доходила с трудом. Парторг замолчал. Несколько мгновений в кабинете стояла могильная тишина. Слышно было, как в паутине под потолком билась и бессильно жужжала муха. Председатель заговорил с дрожью в голосе, не поднимая глаз:

— В сельсовете уже с утра готовят немецким семьям повестки. Отправка, как я слышал, начнётся через два-три дня. Всем, кто работает… работал на должностях и имеет колхозное имущество в подотчёте, сегодня и завтра передать другим ответственным. Список, от кого и кому передавать, будет висеть в коридоре через два часа.

Председатель хотел ещё что-то добавить, но его неожиданно прервал Шайбель, бригадир первой бригады:

— Слушайте, вы понимаете, что вы говорите? Ведь это же явная ошибка! Откуда у нас в колхозе враги и диверсанты?! Какой я диверсант или шпион? Я же большевик с ещё дореволюционным стажем. Я здесь у нас в районе советскую власть устанавливал. Я первый привёл в колхоз всю свою скотину и лошадь. Какой я шпион?! Не торопитесь. Это ошибка. Не могут сверху такой указ издать.

Вскочил с места парторг.

— Ты, Шайбель, говори, да не заговаривайся. Советская власть ошибок не делает. Ты это брось. Я давно замечаю за тобой, что ты всё чаще подвергаешь сомнениям решения ВКПб и советской власти. Смотри, а то пожалеешь. Всё на этом. Указ вы слышали. Жалоб никаких не принимается. Исключений никаких не будет!

Все подавленно стали выходить из кабинета. Антон выходил одним из последних и услышал, как председатель зло заматерился:

— С кем я работать теперь буду?

— Замолчи, — злобно прервал его парторг.

Антон шёл домой как в тумане. Ему было страшно входить в дом. Все были на кухне. Мать плакала. У Марии были тоже мокрые глаза. Отец сидел за столом и бессмысленно смотрел в окно. На столе лежали две заполненные чернилами бумаги. Антон молча взял их со стола и стал читать. Одна бумага была для отца с матерью, другая для его семьи. На лицевой стороне стояли фамилия, имя, отчество, год рождения, адрес. В графе «Род занятий» — «Механик колхоза». На обратной стороне были занесены его жена и сын. Внизу в две строки было записано: «Эшелон №1026, вагон №21, отправление 02.09.1941 года, место переселения — Казахстан». Антон взглянул на запись у отца. Там был тот же номер эшелона и вагона. Он сел на свободный стул у стола. Молчание затягивалось и становилось невыносимым. Ясно слышалось через открытую форточку, как чирикали воробьи под крышей. Антон резко встал, отрывисто, ни к кому не обращаясь, сказал:

— Поеду в район, военком обещал меня на фронт отправить. Если пойду добровольцем, может быть, мою семью не выселят.

Его никто не стал удерживать.

У калитки стоял закреплённый за ним мотоцикл. Было всё ещё рано. Он начал заводить мотоцикл и вдруг услышал, как кто-то его окликнул. К нему спешно подходил Шайбель.

— Поехали в район, Антон. Я не могу поверить в то, о чём читал нам парторг. Я уверен, это ошибка. Я же коммунист. В райкоме разберутся. Не может быть, чтобы заслуженных коммунистов под одну гребёнку со шпионами и диверсантами… — Шайбель помолчал и добавил: — Да и не могу я сейчас никуда ехать. Жена уже неделю с постели не встаёт.

Антон слушал его молча, затем завёл мотоцикл, показал ему на заднее сиденье и, когда тот уселся, резко тронулся с места. Дорога шла сначала вдоль молодого леса, потом неожиданно вырвалась на речную излучину, откуда открывался красивый вид на не широкую, но полноводную речку. В предчувствии близкой Волги её течение становилось медленным, и она неторопливо несла свою чистую воду вдоль пологих, местами поросших кустами берегов. Эту идиллию сейчас нарушал только звук мотоцикла.

Сначала Антон подъехал к зданию райкома партии. Он оставил здесь Шайбеля. Возле райкома было уже полно народа. У входных дверей стояли двое вооружённых винтовками охранников. И видно было, что вряд ли кто-нибудь из этих людей сумеет войти в эти двери.

У военкомата тоже стояли люди. Но это были в основном люди с военной выправкой или же молодёжь. Антон подошёл к воротам. Железная калитка с красной звездой посередине была открыта. Он прошёл через калитку во двор военкомата. У входа в здание военкомата стояли несколько офицеров и о чём-то оживлённо говорили.

— Стой, куда?! — остановил Антона грубый окрик.

Сразу справа за калиткой стоял часовой. Винтовка висела у него на плече. Он стоял, прислонившись к дереву, и выковыривал ножом содержимое консервной банки.

— Гражданским ждать за воротами, — отрывисто сказал часовой и отправил кончиком ножа кусок мяса себе в рот.

Антон вышел и присоединился к ожидающим. Через полчаса к ним подошёл молодой младший лейтенант. Его военная форма была совершенно новой и хорошо сидела на нём. Он стал каждого спрашивать, кто и по какому поводу пришёл. Просьбы двух молодых женщин и двух мужчин он аккуратно записал в свою записную книжку и разрешил им пройти через калитку во двор военкомата. Троим отказал в приёме, сказав им, что их вопросы в военкомате не решаются. Он подошёл к Антону.

— По какому поводу, молодой человек? — спросил он вежливо.

— Я Лихляйдер. Меня майор Антонов ещё в июне обещал отправить как добровольца на фронт. Вместо этого я получил сегодня повестку на выселение моей семьи. Я хотел бы поговорить с военкомом.

Взгляд лейтенанта вдруг превратился из приветливого в холодный и злобный. Он грубо отрезал:

— Вы должны подчиниться Указу. В военкомате вам делать нечего.

Он повернулся и вошёл во двор военкомата. Часовой уже давно вышел со двора и стоял у калитки. Винтовку с плеча он снял и держал её, приставив к правой ноге. Он открывал левой рукой калитку перед людьми, которым лейтенант разрешал войти в военкомат. Весь разговор лейтенанта с Антоном он слышал и теперь издевательски улыбался, глядя на Антона, который до конца не понял, должен он дальше ждать или же ему отказали в приёме наотрез. Он спросил часового:

— Слушай, товарищ, может быть, ты меня пропустишь в военкомат к Антонову. Он меня хорошо знает и без всяких проблем примет.

Часовой перехватил винтовку на изготовку, сделал шаг вправо, закрыв собой калитку, и ответил:

— Во-первых, я тебе не товарищ. Во-вторых, Антонов уже давно на фронте батальоном командует. И в-третьих, лейтенант ясно сказал, что тебе в военкомате делать нечего. Иди отсюда, а то арестую тебя как шпиона. Ещё неизвестно, почему ты здесь ошиваешься и что вынюхиваешь.

Антону стало ясно, что ему нужно уходить. Ещё дома он чувствовал, что эта поездка ничего не даст, но в глубине души теплилась надежда. Он завёл мотоцикл и поехал к райкому. Райком партии, райисполком и райком комсомола находились в одном здании. На площади перед райкомом народа уже не было. Но военных прибавилось. У входа в райком теперь стояли не двое, а четверо часовых. В беседке справа сидели ещё несколько военных с оружием. Шайбель сидел на другой стороне площади у цветочной клумбы на скамейке. Голову он опустил на грудь, и выглядело это так, как будто он спал. Когда Антон подъехал к нему и заглушил мотоцикл, тот поднял голову и мутными глазами посмотрел на него.

— Сволочи! Сволочи! — он заматерился. — Они с нами, с коммунистами, как с врагами, винтовки наставили. За что?! Мои родители здесь жили, мой дед с бабкой, мои предки, все здесь жили, и теперь просто так, из-за каких-то глупых подозрений — вон отсюда.

Он замолчал. На его скулах заходили желваки. Антон тоже молчал.

— Антон, — снова заговорил Шайбель, — я кого-то из райкомовских сегодня здесь обматерил. Не помню, что я в горячке наговорил, но этот, из райкома, обещал со мной разобраться…

— Ты чего-нибудь добился в военкомате? — спросил он, садясь сзади на мотоцикл.

Антон отвечать не стал, да и Шайбель вопрос не повторял. Всё было и так ясно.

Дома у Антона все так же сидели на кухне. Мать вязала, Мария возилась у плиты, отец держал ребёнка на коленях. Тот сосал корку хлеба. По виду Антона все поняли, что и эта призрачная надежда лопнула, как мыльный пузырь.

До обеда Антон сдавал свои дела. Механиков из русских в колхозе не было, поэтому он передал всё безрукому Сергею. Много они друг другу не говорили. Всю процедуру передачи провели быстро, обмениваясь лишь короткими фразами. После обеда занялся дома кое-чем по хозяйству. Обычно людная в это время деревня как будто вымерла. Даже дети, всегда в это время года заполнявшие улицы, сидели по домам.

Антон почистил сарай, поправил стог сена в огороде, прополол картошку. Всё это он делал автоматически, размеренно двигаясь. К вечеру, уставший, сел в холодке под молодую яблоньку на обрубок бревна. Домой идти не хотелось. Уже к обеду пришла мать Марии. Они обменялись двумя словами, и потом Антон ушёл во двор, а женщины и его снова себя почувствовавший плохо отец остались в доме. Антон сидел и устало размышлял. Только теперь он понял всю бессмысленность сегодняшней возни по хозяйству, стал осознанно понимать, что его ожидает с послезавтрашнего дня. Всё, что он успел нажить со своей Марией, всё, на что ушла целая жизнь его родителей, всё это он должен бросить, всё это останется никому, а он с семьёй должен ехать куда-то в неизвестность. Почему-то в памяти чётко всплыли слова из Указа. Он всегда был патриотом Родины. Всё, что делалось именем партии, воспринималось им как должное, не подвергалось никакому сомнению. Будучи комсомольцем, он сам пару раз выступал на комсомольских собраниях с поддержкой обвинений против врагов народа. Он знал многих немцев-коммунистов, которые работали, не жалея себя. Большинство членов его колхоза были немцы. Все они были трудолюбивы и честны. И теперь этот народ, который жил здесь веками, должен всё созданное его руками оставить и все до единого, от маленького ребёнка до немощных стариков, должны ехать в чужие края, где их никто не ждёт. И самое страшное, что в эти места они приедут уже с клеймом предателей и врагов народа. Впервые в сознании Антона зародились сомнения, всё ли правильно делают наверху. Всегда ли правы те люди, что стоят у руля? Ведь они тоже люди, они тоже подвержены ошибкам. Так ли они святы, так ли они честны по отношению к своему народу? Так ли бескорыстны эти великие люди? Если сейчас сотни тысяч безвинных людей изгоняют с их Родины, не бывало ли и раньше то же самое? Не было ли это ошибкой, когда под видом борьбы с врагами народа и чистки партийных рядов были осуждены и расстреляны тысячи и тысячи людей. Ужас охватил Антона. Если всё, во что он верил, чему служил, — ложь, то что же тогда правда? И есть ли на этой земле правда? Чему и кому можно теперь верить?

Прошёл всего один день, но этот день стал для Антона днём глубокой душевной трагедии, днём крушения идеалов. Антон испугался своих мыслей. Только сейчас он понял, что, как и вся остальная серая масса людей, он заученно повторял партийные лозунги, плыл по течению вслед за всеми, говорил красивые слова о социализме, вместе со всеми обличал врагов народа. Но в глубине души, совсем глубоко, в нём всегда сидел страх, как бы не сказать чего-нибудь лишнего, как бы не совершить того, что может сделать его подозрительным человеком. Он испугался своего страха, он испугался самого открытия всегда сидевшего в нём страха. Если он всегда чего-то боялся, значит, он всегда был в чём-то виноват. Но в чём он был виноват — вот вопрос, на который Антон не мог себе ответить. Одно теперь стало ему ясно. Та могучая стена, на которую он опирался всю свою жизнь, в крепости которой он был уверен, вдруг в один миг развалилась. Он остался на краю пропасти один, и каждый его неверный шаг может привести к катастрофе. Нет теперь у него в союзниках партии, комсомола, государства. Они предали его.

Антон просидел под яблонькой до темноты. Мысли, которые сегодня пришли ему в голову, сделали его иным. Домой шёл уже другой человек. Человек, который был уверен в себе, который был готов к любым трудностям, к любой ответственности.

Дома готовили стол к ужину. Анна была ещё здесь. Антон сел к столу и спросил её:

— Что будем делать? Как бы нам вместе в один эшелон попасть? Вместе всё же легче.

— Я попробую завтра попасть в райисполком. Может быть, мне поменяют номер эшелона.

Договорились, что если Анна не сможет поменять номер эшелона, то они будут писать на адрес её соседа, чтобы не потерять друг друга. Проговорили до поздней ночи и в тревоге разошлись спать. Завтра предстоял трудный день. Надо было что-то делать с хозяйством и собрать всё необходимое в дорогу. Для сборов оставался один день, и каждый понимал, что отсрочки не будет.

Рано утром Антону уже не спалось. Он вышел на крыльцо. Наступал рассвет. Антон любил эти часы, когда с речки медленно, как белые призраки, надвигались рваные куски тумана, когда сквозь кустарники и просветы в тумане пробивались, как огненные стрелы, лучи утреннего, ещё низко сидящего солнца. Стояла звенящая тишина. Эту тишину нарушил вдруг шум мотора. На улицу въехала полуторка. В кузове можно было разглядеть трёх сидящих красноармейцев. Машина подъехала к дому Шайбеля и резко затормозила. Из кабины выпрыгнул офицер в форме НКВД. Он и два красноармейца постучали в дверь и, когда дверь открылась, вошли в дом. Дом Шайбеля стоял на другой стороне улицы наискосок от дома Антона, и поэтому он мог видеть всю картину происходящего. Он видел, как зажёгся свет в доме, как замелькали тени в окнах. Через десять минут из дома вышли офицер, Шайбель и красноармейцы с винтовками в руках. Следом вышли три сына Шайбеля. Младший из них, которому было всего десять лет, плакал, остальные двое провожали своего отца молча.

В обед умерла тяжело болевшая жена Шайбеля. В поссовете разрешили её брату задержаться на один день, чтобы её похоронить. Младшего пацана забрала в свою семью его тётя, а двое старших остались с дядей, с которым уехали в Сибирь.

За день надо было многое успеть. Антон отвёл корову к соседу, зарезал с десяток кур, поросёнка. Всё мясо пережарили, сало перетопили в жир. В двух эмалированных вёдрах залили жиром куриное и свиное мясо для дороги и на первое время в чужом краю. Отсортировали вещи. Сложили в чемодан и упаковали в узлы самое необходимое. Мария сходила в амбулаторию, где фельдшер дал ей с запасом разных лекарств на дорогу и для больного отца.

Ранним сентябрьским утром в деревню въехало с десяток машин. В каждой сидело по красноармейцу. На площади у колхозной конторы уже собрались немецкие семьи с узлами, чемоданами, вёдрами и различной домашней утварью. Антон с родителями, женой и ребёнком тоже вышли из дома. Отец взял замок и навесил его на входные двери. Замкнув его, он положил один ключ себе в карман, а другой в связке с другими ключами передал Антону. Тот быстро прошёл к сараю, замкнул его и передал ключи уже ждавшему у забора соседу. Как русский по национальности и освобождённый от мобилизации по болезни, он оставался в деревне и обещал присматривать за домом и хозяйством до их возвращения. Никто из них ещё не знал, да и не мог даже предположить, что дорога домой им будет отрезана на десятилетия и что даже через десятки лет никто из немцев не сможет войти в свой собственный двор, поселиться в своём собственном доме.

С тяжёлым чемоданом и узлами в руках, с двумя вёдрами, одетая по-зимнему во всё, что можно было в это время на себя надеть, семья тронулась к колхозной конторе. Там уже садились в машины люди. Горький плач одних вызывал слёзы у других. Он распространялся, как цепная реакция. Мать Антона, державшая себя всё время в руках, не выдержала и тоже заплакала. Плакала Мария, слёзы стояли в глазах отца. Испугавшись, громко заплакал маленький Витя, а за ним другие детишки. У некоторых домов стояли люди, которым не надо было выселяться. Многие из них тоже плакали.

Двое офицеров в форме НКВД грубыми окриками торопили людей. Некоторые солдаты молча наблюдали за происходящим, большинство же из них помогали пожилым людям и женщинам влезть в кузов, подавали им детей и вещи. Скоро посадка закончилась, и колонна машин двинулась в сторону железнодорожной станции. Горький, разрывающий душу плач, перебивая шум моторов, был слышен ещё долго, пока не стих вместе с оседающей на землю пылью.

На станции было полно народа. С час назад разгрузился эшелон с эвакуированными из прифронтовой полосы. Два готовых к приёму людей эшелона стояли на втором и третьем пути. На первом пути стоял военный эшелон. Военная техника на нём была укрыта палатками. Три вагона были заняты солдатами. Почти все они были молоды, многие из них сидели, свесив ноги, в дверном проёме. Из одного вагона слышался звук гармошки, кто-то пытался петь, но в этом сплошном гуле никто никого не слышал и не слушал.

Мария побежала с чайником набрать воды, ребёнок хотел пить, да и у стариков от последних волнений всё пересохло во рту. Вслед пробегавшей мимо солдатского вагона Марии послышалось: «Эй, красавица, заходи к нам в вагон. Место тебе найдём. Не пожалеешь». Дружный смех вырвался из вагона, но Мария его уже не слышала. Она забежала в здание вокзала, где сидели на скамейках, на узлах и на полу люди. В дальнем углу стоял бачок с водой. Возле него теснилась небольшая очередь. Когда она вышла с кипятком, военного эшелона уже не было. Под руководством коменданта начиналась посадка немецких семей в вагоны.

Антону с семьёй, можно сказать, повезло. Их эшелон состоял из пассажирских вагонов. Вагоны были старые и прокопчённые от топившихся печей, но это были нормальные вагоны с сиденьями, откидными столиками, функционирующими туалетами. Сверху на полках и внизу под сиденьями было достаточно места для багажа. Семья Антона заняла места недалеко от входа. Расселись. Ребёнок плакал, и Мария стала его кормить приготовленной ещё дома кашей. Отец с матерью сидели напротив и вместе с Антоном смотрели, как садились люди в соседний эшелон. Там были хоть и новые, но грузовые вагоны с наспех сколоченными нарами.

В вагоне все были из одной деревни. Это как-то успокаивало, гасило тревогу перед неизвестностью. Впереди послышался паровозный гудок, вагон дёрнулся два раза, и со второго толчка медленно поплыли мимо пристанционные строения, улица за станцией резко оборвалась, и открылся широкий простор приволжских степей. В этот момент пробилось сквозь облака солнце и ярко осветило степные краски. Неописуемая красота степи врезáлась в души людей, с тоской глядевших сквозь стёкла наружу. Казалось, что каждый из них пытался глазами схватить как можно больший кусок степи и забрать его с собой. Пожилые люди понимали, что красоту родных мест они видят, скорее всего, в последний раз.

После первых часов пути в вагоне Антона собрались представители семей и выбрали старшего по вагону. Назначили дежурных. Короткие остановки использовали для заготовки дров и угля. На третью ночь поезд неожиданно остановился перед какой-то станцией. Вагон стоял напротив чьих-то огородов и сараев. В одном из сараев, по-видимому, был курятник. Роберт с Антоном, недолго думая, выскочили из вагона. Антон на ходу успел схватить пустой мешок. Сарай был ветхий. Они быстро выломали пару досок. Роберт пролез в щель и стал передавать сонных кур Антону. Тот бросал их в мешок. В курятнике поднялся невообразимый шум. Зажёгся свет в доме. Роберт выскочил через щель назад. Антон с мешком в руках уже бежал к вагону. Эшелон в это время тронулся с места. Он запрыгнул на подножку. Кто-то перехватил мешок. Следом за ним запрыгнул Роберт. Дверь захлопнулась. В окно было видно, как вдоль насыпи бежал мужик с лопатой и что-то кричал. Но всё было уже позади. Поезд набирал скорость и, не останавливаясь на этой маленькой станции, увозил людей дальше в ночь. В мешке оказалось семь кур и один петух. Все они были жирными и крупными. Из них варили для слабых стариков и маленьким детям бульон.

Так, то с короткими, то с длинными остановками эшелон двигался в сторону Казахстана. Осталось позади Поволжье, Приуралье, проехали холодный север Казахстана. Куда их везли, никто не знал. На каждой станции на территории Казахстана все ждали команды высаживаться, но эшелон всё дальше и дальше уходил к югу.

Через три недели поезд въехал на одну из южных станций с коротким названием. Был полдень. Солнце жарило вовсю. Видно, здесь давно не было дождя. Листья на деревьях и кустах висели уныло и не шевелились. Там, где глаза ожидали увидеть зелень, лежала редкими пучками давно сгоревшая на солнце жёлтая трава. Когда поезд, дёрнувшись последний раз, остановился, из комендантского вагона выскочил сам комендант и его помощники. Помощники побежали к двум последним вагонам.

— Всем выходить с вещами, — кричали они в окна и двери.

В вагонах стало сразу шумно и суетливо. Антон взял в одну руку узел, другой рукой помог встать отцу и повёл его к выходу. Мать несла ребёнка и одно ведро, за ней протискивалась Мария с вещами. Выходившие из вагонов переходили через пути к зданию станции. На перроне несколько тополей и два-три раскидистых дерева стояли далеко друг от друга и давали совсем мало тени. Кто успевал, занимал место в тени, но в основном люди оставались на солнце. Через двадцать минут выгрузка закончилась. Комендант прошёл с каким-то незнакомым человеком в офицерской форме вдоль толпившихся у здания станции переселенцев. Он передал ему список прибывших людей, помахал на прощание рукой и спешно вошёл в вагон. Эшелон сразу тронулся, оставляя группу людей в неизвестности. Новый человек со списком в руке пригласил представителей семей к себе поближе. Когда вокруг него сгрудилось человек двадцать, он стал по списку называть колхозы, куда распределялись семьи. Пять из них, в том числе семья Антона, направлялись в колхоз, который, по словам помощника коменданта станции, был в десяти километрах от города. До прихода транспорта из этого колхоза оставалось ещё часа два. Солнце перевалило зенит. Те, кто был в тени, оказались на солнце. Антон с Марией оставили ребёнка старикам, а сами пошли немного осмотреться. Здание станции было построено недавно. Оно блестело ещё свежей краской. В самом здании станции было прохладно. В одной из двух касс сидела женщина и что-то записывала в лежащий перед ней журнал. В отличие от российских станций здесь было почти не видно военных. За всё время по перрону прошли только два офицера пехоты, а по путям — один эшелон с военной техникой. Антон и Мария вышли на пристанционную площадь. Сразу на выходе стояли бюсты Ленина и Сталина. Висел плакат, призывающий записываться добровольцем в Красную армию. Проехавшая полуторка подняла пыль, которая потом медленно и долго оседала. Откуда-то со стороны несло коровьим навозом. Недалеко стояло несколько столов, за которыми женщины продавали молоко, овощи и фрукты. У одной бабки в помятой алюминиевой кастрюле лежали пирожки с картошкой. Мария купила бутылку молока для ребёнка, по паре пирожков для стариков и несколько яблок.

Через час приехали подводы из колхоза. Их было три. Кое-как уложили багаж, рассадили стариков и детей и тронулись со станции. По-прежнему было жарко. Подводы поднимали пыль, которая долго стояла в воздухе. Не было даже лёгкого ветерка. Редкие кусты, стоявшие вдоль дороги, были усыпаны густой пылью, и если кто-нибудь заходил на обочину и задевал эти хилые кустики, то пыль от них поднималась ещё гуще, чем от скрипучих колёс. Подъехали к реке. У деревянного настила качался на воде закреплённый цепью паром. Немного дальше нависали над рекой несколько незнакомых деревьев. Их голубоватые мелкие листья свернулись от жары в трубочки. На некоторых ветках вместо листьев висели какие-то странные ягоды. Кто-то из мальчиков оборвал одну веточку с ягодами и стал осторожно пробовать их на вкус.

— Это джида, — сказал паромщик, — ешь, ничего не будет.

Пока загоняли подводы на паром, мужчины и женщины освежили себя речной водой. Мальчишки успели окунуться в реку с головой. Паромщик, крепкий коренастый старик, крикнул, что паром готов к переправе. Все сгрудились возле телег. Лошади заржали и застучали копытами. Паромщих потянул специальной деревянной колодкой за трос, и паром, медленно раскачиваясь, тронулся вдоль троса к противоположному берегу. От воды тянуло прохладой. Старики, сгрудившиеся у поручней парома, с тоской глядели на струившуюся воду. Может быть, каждый из них вспоминал свои родные места, свою реку, свои берега. Может быть, эта струившаяся вода говорила им о прошедших годах, о быстро бегущем времени, о невозможности остановить его и вернуть прошлое. На противоположном берегу долго тянулся луг. За лугом дорога шла резко вверх. Оттуда открылся красивый вид на извилистую реку и на деревню на её берегу. Когда обоз въехал в село, местные детишки бросили свои игры и побежали вдоль дороги за телегами. Некоторые дети кричали что-то на непонятном языке. Понять можно было только два часто повторяющихся слова: «фашисты» и «немцы». Одна девчонка прокричала своей подружке на русском: «Смотри, а у них рогов-то нет. Интересно. Ведь фрицы все должны быть с рогами». Сопровождаемые толпой детей телеги завернули на небольшую площадь и остановились у здания с надписью «Сельсовет» на покрашенной доске. Оттуда вышли участковый милиционер, женщина со списком в руках и мужчина средних лет. Мужчина был среднего роста, коренаст, его иссиня-чёрные волосы были аккуратно причёсаны, но всё равно на концах беспорядочно завивались в разные стороны. Его редкие усы торчали вниз. Он держал в левой руке нарезную камчу и постукивал ею по голенищу сапога. С акцентом, но грамотно он заговорил по-русски:

— Я приветствую вас на казахской земле. Вы прибыли в колхоз, который носит имя великого полководца Гражданской войны. Здесь вы будете теперь жить и работать. Секретарь зачитает сейчас список, кто и куда направляется для жилья. Устраивайтесь, а завтра утром в восемь часов все работоспособные должны явиться в контору колхоза.

Он показал рукой, где находится контора колхоза, развернулся и ушёл в здание сельсовета. Возле сельсовета собрались уже несколько человек из местных жителей. В основном это были женщины. Секретарь начала выкликать фамилии переселенцев и тут же называла какую-то казахскую фамилию. Из толпы выходил кто-нибудь, брал коня за уздечку или поднимал какой-нибудь узел с вещами и уводил людей за собой.

— Лихляйдер, Ерболатов Болат, — выкрикнула по списку секретарь.

От стоявших женщин отделилась молодая симпатичная казашка с ребёнком на руках. Она насторожённо взялась за уздечку. Антон, видя, что ей тяжело одной рукой держать ребёнка, перехватил у неё уздечку: «Показывайте, куда ехать, я поведу сам». Женщина перехватила ребёнка и пошла впереди телеги. Через две улицы, почти на окраине села, стоял новый, построенный из самана дом. К этому дому повернула женщина.

— Сюда, заезжайте во двор.

Во дворе, чуть поодаль, стояла землянка.

— Здесь мы жили до весны прошлого года. Теперь дом пустой, — открывая висячий замок на двери, объясняла женщина. — Теперь вы будете жить. Здесь две большие комнаты, поместитесь все.

Зашли в землянку. Пахло сыростью и заброшенностью. Небольшие оконца пропускали мало света.

— Ладно. Будем устраиваться, — сказал Готлиб.

Быстро выгрузились. Прибежавший следом мальчик увёл лошадь с телегой со двора. Мужчины стали чинить печь. Женщины, попросив у хозяйки тряпки и ведро, принялись за уборку. Когда маленький Витя заплакал, устав от суматохи, хозяйка позвала Марию в свой дом и показала место, где можно было ребёнку поспать. Ребёнок хозяйки спал здесь же.

— Меня зовут Алтын, — представилась хозяйка.

— Мария.

Женщины разговорились. Напряжение постепенно спало. Видя, что Марии не терпится выйти и включиться в работу, Алтын сказала:

— Иди, Мария, я присмотрю за ребёнком. Ужин я готовлю, приедет муж, вместе поужинаем.

Мария вышла. Мужчины в землянке управились с печкой. Мать Антона мыла окна.

— Смотри, Мария, из соседнего дома нам койку принесли, — сказал Антон.

В углу стояла разобранная железная койка.

— Койку соберём для родителей, а сами как-нибудь на полу, — предложил Антон.

Пришли ещё соседи. Мужчина нёс на себе свёрнутую в четыре раза кошму, а женщина принесла цветастое одеяло и подушку. Откуда-то появились два матраца. Так незаметно к вечеру домик наполнился вещами, в нём стало уютнее. А когда затопили печь и осел первый дым от давно нетопленной печи и от неё повеяло теплом, вдруг всем стало легче на душе.

Вечером хозяйка позвала квартирантов к себе. Её муж был уже дома.

— Болат, — представился он.

Присели тесно на пол к низкому круглому столу. Возле стола справа от Алтын стоял самовар. На столе лежали куски мяса, жаренное в масле тесто — баурсаки. Алтын налила всем в чашки жидкого, но очень наваристого бульона с плавающими кусками широко нарезанной лапши. Приправленный крупно нарезанным луком, суп был вкусным. Ели с аппетитом. Много не говорили. Обменялись только несколькими фразами о войне, о своих профессиях, о местах, откуда приехали. Несмотря на гостеприимство хозяев, чувствовалась какая-то напряжённость. Каждая семья не знала, как себя вести, о чём можно говорить. После ужина не стали долго задерживаться. Алтын положила в сумку кое-что из продуктов на первое время, дала маленькое одеяльце укрыть ребёнка. После длинной дороги, усталые, спали в эту ночь как убитые.

Утром взрослые переселенцы собрались в конторе колхоза. Председатель колхоза пригласил их в кабинет. Старый, седой казах на ломаном русском коротко представился и без всякого предисловия сказал:

— Сейчас время горячее. Надо убирать свёклу. Рабочих рук не хватает. Все женщины и мужчины уже сегодня должны выйти на работу. Вы не члены колхоза, но это сейчас не играет никакой роли. От каждой семьи по одному человеку останется здесь, придёт кладовщик, получите продукты на первое время. Колхоз помогает вам в порядке исключения. Больные должны принести справку от фельдшера. Всё на этом.

Разговор закончился. Тут же распределили по бригадам, и через два часа Мария с женщинами-землячками уже стояла в своих ботах, одетая попроще, но тепло, у кучки свёклы и неумело очищала тяжёлые буряки от ботвы. Погода была сухая и солнечная. Несмотря на осень, солнце палило, и от него нельзя было укрыться. От тяжёлых, только что выдернутых из земли буряков через полчаса начало ломить в суставах, но к обеду все привыкли к работе, а через несколько дней переселенки так же, как местные, подкидывали ножом свёклу, почти на ходу обрубали ботву и ловко отправляли её в телегу.

Антон работал на копке свёклы. Иногда его вызывали для слесарных работ. Его способности механика сразу оценили, и он всё чаще и чаще занимался слесарной работой, пока его не перевели совсем в слесарную бригаду.

Так постепенно привыкали немцы к новой жизни в чужих краях. Зима была в этом году не холодная. Перенесли её хорошо. Только со временем начала сказываться нехватка продуктов. Постепенно исчезло со столов мясо. В муку для выпечки хлеба стали добавлять отруби или размолотую кукурузу. Выручал жир, который затарили ещё на Волге в вёдра, но и он ранней весной кончился. Отец Антона снова заболел и не мог теперь совсем работать. Мать работала. Она мыла полы в школе и в сельсовете. Мария с декабря была занята на молочной ферме и приносила иногда в припрятанной бутылке немного молока для маленького ребёнка. Заработанных трудодней не хватало. Приходилось менять у местных русских, которые жили здесь с царских времён и имели, как правило, сильные хозяйства, хорошие вещи на продукты. Весной, когда вылезли на солнце черепахи и суслики, сдабривали их мясом суп. Антону за то, что он починил одной семье керогаз, дали курицу-наседку с яйцами, и к концу апреля в маленькой загородке заквохтала квочка, собиравшая вокруг себя двадцать жёлтых и серых цыплят. Кормили их остатками со стола и свеженарубленной травой. С весны Мария опять стала работать в свекловичной бригаде. За ребёнком смотрел теперь больной отец. В мае лицо Марии было уже не узнать. Лицо и руки загорели до черноты. От жгучего солнца несколько раз облезал нос. Чтобы не получить солнечный удар, приходилось всегда надевать на голову платок, повязывая его низко, почти до самых бровей.

Однажды, когда в конце прополотого ряда Мария остановилась попить воды из стоявшей здесь же бочки, подъехал на коне председатель сельсовета. Она сняла как раз платок и поправляла свои чёрные волнистые волосы.

— Эй, маржа, ты кто такая? — спросил тот.

— Лихляйдер Мария.

— Эх, какая хорошая ты! Иди ко мне второй женой.

Стоявшие рядом казашки засмеялись. Одна пожилая женщина что-то строго сказала председателю.

— Я уже замужем, — с улыбкой ответила Мария.

— Это не мешает. Я тебя разведу. Я же сельсовет. Только скажи.

— Мне мой муж нравится, и я не хочу разводиться. — Мария взяла свою тяпку и пошла к следующему ряду.

Джетыген, так звали председателя сельсовета, ещё о чём-то шутил с молодыми казашками. Одна из них подняла ком земли и запустила им в коня. Конь присел на задние ноги и захрапел от глубоко врезавшегося мундштука на морде. Джетыген отпустил повод и резко хлестнул камчой по его крупу. Конь, оттолкнувшись одновременно двумя копытами от земли, сразу с места взял в галоп и вместе с седоком, поднимая за собой пыль, ускакал в сторону полевого стана. Работавшая рядом молодая, но уже замужняя казашка сказала:

— Нашего председателя не поймёшь, когда он шутит, а когда серьёзно говорит. Он такой бабник! Мимо красивой женщины пройти спокойно не может. Если б не его брат, секретарь райкома, он давно вылетел бы с этой работы.

Пожилая казашка из другого ряда начала по-казахски что-то зло и долго выговаривать молодой. Та засмущалась и быстро стала вытяпывать сорняки со своего ряда. Мария тоже прибавила темп. Она сравнялась с молодой казашкой и спросила:

— Что это Апа ругается?

— Джетыген с её племянницей в прошлом году заигрывал так же, а потом нашёл случай и изнасиловал её. Дело замяли. Отец девчонки куда только ни писал, но всё было бесполезно. Теперь отец её на фронте, а Джетыген живёт почти в открытую с этой Саулеш, несмотря на то что женат и дети есть. Вот Апа и говорит, что с Саулеш тоже так, с шуток начиналось. Она предупреждает, что с Джетыгеном лучше не заигрывать и не шутить. Смотри, Мария, если он прицепится, то от него тяжело отвязаться.

— Спасибо, Заура, за предупреждение. Буду знать.

С этого дня Джетыген стал почти каждый день наведываться в бригаду. Он о чём-то говорил с казашками на казахском языке, иногда переходя на русский. То это был разговор о проблемах села, то он рассказывал о новостях с фронта. Мария в разговорах участия не принимала. Да и по-казахски она всё равно не понимала. Но жадный, ощупывающий взгляд Джетыгена она постоянно чувствовала, и это вызывало в ней смутную тревогу и даже страх.

В середине лета Марию снова перевели на молочную ферму. На первую дойку приходилось вставать рано. Коровы здесь были не те, что на Волге. Они были мосластые и крупные, но давали мало молока. На ферме теперь работали почти все переселенки. Мария с их помощью быстро втянулась в работу, и осенью, когда снова началась копка свёклы, её уже не срывали с фермы.

Повестка о призыве в трудармию пришла Антону неожиданно. Такую же повестку получил Роберт и ещё несколько немцев-мужчин. До отправки в армию оставалось полторы недели. Надо было приготовиться к зиме. Председатель колхоза выделил несколько телег с лошадьми, и Антон с Болатом четыре дня возили саксаул по дворам немецких семей. Дров, по расчётам, должно было хватить на две зимы. Хуже было с продуктами. Мария со свекровью засолили в бочке собранные со своего маленького участка огурцы и помидоры, заквасили капусту. Была надежда, что колхоз даст на трудодни немного муки, лука и сахара. Но жиров катастрофически не хватало. Как-то за три дня до отправки в трудармию к Антону пришёл вечером Роберт. Они о чём-то переговорили и разошлись. Антон вернулся в землянку и сказал женщинам:

— Завтра я с Робертом пойду ночью к Чечелю. Он зарежет свинью. Ночью затопите печь и приготовьте к одиннадцати часам кипяток. Придётся жир вытапливать и мясо тушить. Со всем этим нужно будет управиться до рассвета.

На следующий день Антон вышел в последний раз перед отправкой в армию на работу. Всем призванным в трудармию давали всего один день на сборы. После работы, когда было уже почти темно, Антон занёс несколько охапок дров в землянку. В девять за ним пришёл Роберт. Чечель жил возле главного поливного арыка в старой, полуразвалившейся землянке. Это был крепкий старик. Он жил в этом селе, сколько себя помнил. Жена его давно умерла, дети разъехались, и теперь он жил совсем один. Чечель уже ждал их. В руке он держал тряпичный свёрток. Прислонённую к землянке лопату он дал Антону, а Роберту сунул туго свёрнутые мешки.

— Пойдёмте, уже достаточно темно, — проговорил он.

Спустились к лугу, который начинался сразу за землянкой. Шли примерно километра два вдоль реки, пока не вышли к месту, где река брала резко вправо. Луг здесь заканчивался небольшим подъёмом. На этой возвышенности стояли маленькая свиноферма и рядом небольшой дом. В нём светилось одно окно. Сама свиноферма была без единого огонька. Все трое осторожно обошли дом и ферму и оказались на её противоположной стороне. Дома отсюда было не видно. Чечель долго шарил по стене руками, затем скрипнула доска.

— Помогите, — прошептал Чечель.

Антон нащупал рукой что-то деревянное и тяжёлое. Это была дверь, снятая Чечелем с петель. Она оставалась висеть только на замке. Антон продолжал её держать, а Чечель с Робертом проскользнули внутрь фермы. Было тихо. Только иногда слышно было, как внутри фермы всхрюкивали свиньи. Неожиданно в тишине взвизгнула свинья и тут же замолчала. К дверям приближались шаги. Не в такт мужским шагам кто-то мелко семенил по деревянному настилу. Сначала проскользнул в дверь силуэт Роберта, затем задом, нагнувшись, протиснулся Чечель. Он осторожно вёл на коротком поводке свинью и тихо что-то приговаривал. Свинья как будто понимала его и, негромко похрюкивая, послушно двигалась за ним. Она была крупная, и, когда протискивалась в дверной проём, сама дверь, и замок, и цепь, вдетая в проушины двери, вдруг загремели. Залаяли где-то собаки. Антон с Робертом насадили дверь на петли. Чечель, почёсывая свинью за ухом, приговаривал:

— Стой, хорошенькая, стой. Сейчас пойдём, немного терпения.

Из-за угла выскочили две собачьих тени. Собаки остановились. Одна зарычала, другая начала лаять.

— Молчи, Шакал, — выдохнул шёпотом Чечель.

Собаки замолчали.

— Не бойтесь, они меня знают, не тронут.

Он осторожно потянул свинью за повод и, продолжая её почёсывать, поводком давал ей нужное направление. И свинья почему-то молча и послушно шла туда, куда направлял её Чечель. Антон шарил руками по земле, пытаясь найти брошенную им лопату. Наконец, нащупав черенок лопаты, он схватил её и побежал за Робертом с Чечелем. Спустившись к лугу, пошли уже увереннее. Свинья семенила рядом с Чечелем. Собаки недолго бежали за ними и уже на лугу с лаем отстали от них. Из-за туч выглянула луна. Стало светлее. Чечель завернул вправо, ближе к реке, и вошёл в ложбинку. Днище её было сплошь из песка. Сапоги Антона сразу увязли в нём. Из ложбинки не было видно огней ни фермы, ни деревни.

— Здесь всё и оформим, — сказал Чечель.

Удерживая одной рукой поводок, он опустился на колени, вытащил из-за пазухи тряпичный свёрток, положил на песок и развернул его одной рукой. Блеснули лезвия ножей. Тот, что покороче, он сунул за голенище сапога, второй подал Роберту.

— Держи, — и уже Антону: — Как только повалю свинью, хватай за задние ноги и крепко держи.

Затем он резко намотал на морду свиньи верёвку, продолжая стоять на коленях, схватил противоположную от себя ногу свиньи и с силой дёрнул её на себя. Свинья упала на бок и начала визжать, но из-за накрученной на пятак верёвки вырывался лишь приглушённый звук.

— Нож, — выдохнул Чечель.

Антон видел, как блеснуло лезвие ножа. Сам он всем телом навалился на заднюю часть свиньи, неумело пытаясь удержать вдруг задёргавшиеся ноги. Свинья захрипела, послышался какой-то булькающий звук, конвульсии свиньи ослабели, и через минуту наступила тишина. Антон почувствовал, как рука стала мокрой, завоняло мочой. Вместе с мочой и мелким подрагиванием шкуры из свиньи уходили последние признаки жизни.

Чечель аккуратно вытер лезвие ножа о шкуру, тщательно обтёр его тряпкой и поменял длинный нож на короткий. Он стал быстро и ловко снимать шкуру со свиньи, и через двадцать минут она уже лежала копытами кверху на собственной шкуре. Чечель обрезал ноги туши, обходясь на каждую ногу всего двумя-тремя движениями. Вытащив снова длинный нож, он начал, осторожно постукивая по тупой стороне ножа ладонью, вскрывать свинью. Только однажды он попросил Антона и Роберта тянуть свиные ляжки в разные стороны.

— Не порезать бы кишку.

Он осторожно стукнул ножом по какой-то косточке, подрезал в одном месте, и вдруг обе задние ляжки свиньи развалились в разные стороны.

— Порядок! — проговорил Чечель. — Давай, Антон, копай яму поглубже, кишки и шкуру надо прятать.

Он стал вываливать внутренности свиньи в сторону, прямо на песок. Иногда он замедлял движения, вырезая что-то из внутренностей. То, что он вырезал, клал тут же на шкуру. Последним движением, вывалив все кишки наружу, он подал скользкий кровавый конец Антону.

— Неси, но не закапывай. Накроем шкурой, потом закопаем.

Чечель отделил голову свиньи от туловища и аккуратно сунул её в один из принесённых мешков. Туда же он сложил свиные ножки и то, что складывал из внутренностей на шкуру. Потом он быстро, выверенными движениями разделил тушу на четыре части и затолкал по половине туши в два мешка.

— Всё. Теперь, Антон, неси шкуру к яме, укрой ею кишки и засыпь песком, а ты, Роберт, собери весь замаранный кровью песок и тоже закопай. Следов не должно остаться.

Когда все следы были скрыты, три человеческих силуэта вышли из ложбины и двинулись по лугу в сторону села. Каждый нёс на себе тяжёлый груз. На окраине села силуэты разделились и, выбирая тёмные стороны улиц, пошли к своим домам.

Антона уже ждали. Не зажигая света, отделили сало от мяса. Часть сала и мяса, густо пересыпав заранее припасённой солью, уложили в деревянную кадку и опустили в подпол. Другую часть пережарили и, разделив в два ведра, залили вытопленным жиром. Кости и отходы Антон сложил в освободившийся мешок и на рассвете закопал в огороде. Марии пора было уже идти на работу, когда следы напряжённой ночной работы были наконец уничтожены. Уходя, она оставила дверь настежь открытой, чтобы последний запах жареного мяса и вытопленного сала выветрился из землянки. Мать и отец Антона легли одетые в постель. Они взяли к себе маленького Витю, который от холодного воздуха начал хныкать. Когда Витя затих, в землянке стало непривычно тихо. Антон, усталый и взволнованный, сидел у стола. Он начал несколько месяцев назад курить и теперь первый раз за всю ночь закурил самокрутку. За то, что произошло ночью, у него почему-то не было никакого страха. В нём не было страха, когда они были у фермы, когда вели свинью по лугу, когда резали её. Такого себя Антон ещё не знал. Он не мог раньше себе представить, что он сможет что-то у кого-то украсть. Вместо страха им овладела какая-то спокойная удовлетворённость. Так, перебирая в мыслях всё, что произошло ночью, Антон прямо у стола заснул.

Разбудила его пришедшая в перерыв Мария. Они вместе стали собирать вещи в дальнюю дорогу. Никто из них не мог себе представить, что ждёт впереди трудармейцев. Многие призванные в трудармию думали, что они действительно идут в армию. Кто мог знать, что для немцев советская власть нашла новый способ крепостничества. Только раньше крепостные могли свободно передвигаться по местности, крепостные немцы же были без суда и следствия спрятаны за колючую проволоку, окружены охраной, одарены жестокими нормами и блокадным пайком.

Ранним осенним утром Антон попрощался с сыном, женой и родителями и вместе с первой партией мобилизованных отправился на полуторке в районный центр. Оттуда ждал его длинный путь в Зауралье, в голодные и холодные годы неизвестности.

Даже в день отправки мужа в трудармию Марию не освободили от работы. Проводив мужа, она накормила семью и снова ушла на ферму. Людей на ферме стало меньше, а работы не убавилось. Потекли однообразные дни. Иногда во время работы на неё наваливалось чувство одиночества и тоски. Тогда она вспоминала своё детство, свои студенческие дни или начинала мечтать о встрече с Антоном, о возвращении в свой родной дом на Волге, о своей любимой профессии. Но даже для таких моментов времени почти не было. День был заполнен работой, заботой о доме, о семье, о больном свёкре.

В конце января начался отёл. Доярки по очереди дежурили ночами на ферме. В случае чего надо было срочно вызывать ветеринара, а то и самой принимать телёнка. Однажды, когда Мария осталась дежурить на ферме, поздно ночью вдруг пришёл председатель сельсовета. Он был пьян, но собой ещё владел. Он остановился в дверях маленькой комнатки, где дежурившие доярки отдыхали ночью. В этой комнате стояли стол и широкая скамейка, здесь же были расставлены чисто помытые вёдра для дойки и бидоны для молока. Мария как раз примостилась на стуле, положила голову на сложенные на столе руки. Платок она сняла, и её волосы густо рассыпались по плечам. Она испугалась, когда услышала чьи-то шаги, и вдруг увидела в дверях ухмылявшегося в усы Джетыгена. Тот постукивал камчой по голенищу замаранного глиной сапога и исподлобья жадно глядел на Марию.

— Ты Мария Лихляйдер? — спросил он.

— Да.

— Ты не забыла, что я говорил тебе летом на прополке?

Мария на мгновение задумалась и ответила:

— Забыла.

— Я тебе предлагал идти ко мне второй женой. Хочешь, будешь первой.

— Вы же знаете, по закону не положено иметь ни вторую, ни третью жену. Да я и замужем. И не хочу я больше замуж. Давайте закончим этот разговор. Этих шуток я не понимаю.

— Эй, это не шутки. Я здесь закон. — Он переступил порог и вошёл в комнату. — Ты не знаешь, от чего и от кого отказываешься. Я не каждому такие предложения делаю.

Его глаза продолжали ощупывать Марию. Ей стало страшно. Она накинула платок на голову, заправила под него волосы и встала со стула. Керосиновая лампа тускло освещала помещение. Колеблющееся пламя фитиля то увеличивало, то уменьшало раскачивающиеся из стороны в сторону тени.

— Ты что, не женщина, что ли? Не живая, что ли? — тяжело проворачивая языком, снова заговорил Джетыген. — Твой муж давно в армии. Ещё неизвестно, вернётся ли. А ты… Ты свою жизнь должна сама устроить. Будешь жить со мной, будешь как за каменной стеной.

Он снова сделал пару шагов к Марии. Она нащупала левой рукой черпак, которым доливали молоко в бидоны, крепко сжала черенок и застыла. Вдруг в тишине громко скрипнули ворота фермы. Кто-то вошёл в неё и медленно двигался в сторону комнаты.

— Мария, — послышался голос ветеринара. — Есть здесь кто-нибудь?

— Я здесь, в подсобке, — откликнулась Мария.

Ветеринар через мгновение появился в проёме открытой двери.

— Здравствуй, Джетыген, здравствуй, Мария, — поздоровался он.

Он прошёл к столу и удивлённо посмотрел на Джетыгена.

— Ты что-то, председатель, зачастил на ферму. Что тебе ночью здесь делать? Перепись населения делаешь или же лекцию читаешь?

Пожилой ветеринар из коренных русских явно издевался на Джетыгеном. При тусклом свете было видно, как заходили скулы Джетыгена. Он со злостью ударил камчой по голенищу своего сапога.

— Не твоё дело, — пьяно прорычал он, развернулся и, больно ударившись о косяк двери, вышел.

— Да, — задумчиво протянул ветеринар, — надо мне с председателем колхоза переговорить, чтобы доярки по двое ночью дежурили, а то здесь такие волки вокруг ягнят ходят.

— Спасибо, Игорь Николаевич.

— Не за что. Я пришёл посмотреть, две коровы должны сегодня отелиться.

При последних словах вдруг громко заревела корова.

— Ну вот, вовремя я пришёл. Пошли, Мария.

Теперь с этой ночи доярки дежурили на ферме по двое. Но Джетыген просто так не оставил Марию в покое. То он выезжал из переулка на своей лошади утром рано наперерез спешащей на дойку Марии, то ночью, когда она шла с работы или от подруг, он ехал или шёл пешком в тридцати метрах от неё. Она слышала громкое похрустывание камней под его сапогами или мерный стук лошадиных копыт. Мария как-то спросила ветеринара, что ей можно предпринять против этих преследований.

— Понимаешь, Мария, здесь тебе трудно что-то советовать, — ответил на её вопрос ветеринар. — У него большие связи. Брат — секретарь райкома, другой брат сидит в областном комитете. С ним боятся связываться, но ты всё равно поговори с председателем колхоза. Может быть, он повлияет на него.

На следующий день председатель колхоза в середине дня зашёл на ферму. Мария выбрала момент, когда председатель после разговора с бригадиром шёл к своей двуколке.

— Можно мне с вами поговорить?

— Да, — ответил тот. — Ты доярка Лихляйдер, кажется? — спросил он и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Ветеринар и бригадир хвалили вас, девчат. Хорошо работаете. Да и чисто стало теперь на ферме.

Он говорил с сильным акцентом, но Мария его хорошо понимала.

— Говори, что за проблема?

— Мне об этом как-то неудобно говорить, но у меня другого выхода нет. Я замужняя женщина. У меня муж в трудармии, ребёнок. Видите ли, уже несколько месяцев меня преследует председатель сельсовета. Делает мне различные предложения, намёки. На работу и с работы меня провожает. Мне это неприятно. Я ему однажды сказала, чтобы он прекратил свои ухаживания, но он не понимает. Я прошу вас, поговорите с ним.

Председатель колхоза широко заулыбался.

— Такая красивая женщина, конечно, мужчины из-за тебя голову теряют. Пускай Джетыген тебя провожает. Другие не будут приставать. Да, наверное, это очередная его шутка. Он такой человек. Он шутить любит.

— Я тоже сначала считала, что это шутка. Но боюсь, что это уже не шутка. Мне ночью с работы страшно идти. Я прошу вас, помогите!

У Марии навернулись слёзы на глаза. При последних словах голос её задрожал.

— Успокойся, Лихляйдер, я разберусь. Работай спокойно дальше.

С этого дня Джетыген больше не появлялся на ферме. Не стал он теперь встречать и провожать Марию.

Как-то в середине апреля, когда солнце грело уже вовсю, Мария с подругами выгребали из сарая возле фермы последние остатки сена. Окон в сарае не было. Яркие лучи солнца пробивались сквозь щели в дощатых стенах и вместе с поднятой пылью создавали неповторимую игру света и тени. Сумрак сеновала, игра света, запах сена навевали хорошее настроение. Работалось быстро. Собрав остатки сена в один угол, две доярки ушли в здание фермы. Оставшись одна, Мария взяла метлу и стала сметать остатки мусора к дверям. Она спиной почувствовала, что кто-то вошёл в сарай. В двух шагах от неё стоял Джетыген. Он тяжело дышал и хмуро, исподлобья смотрел на женщину.

— Уходите, я закричу! — испуганно вскрикнула Мария.

Джетыген вдруг сделал два шага к ней, обхватил её одной рукой за шею, другой за талию и потянул к куче сена. Мария закричала. Джетыген зажал ей рот правой рукой и коленом пытался согнуть её ноги и свалить на кучу сена. Она сопротивлялась изо всех сил. Резко локтем ударила в скулу Джетыгена, присела и выскользнула из-под него. Развернувшись, Мария со всего размаха ударила жёсткой метлой по его лицу. Царапины на лице сразу покрылись кровью. Мария продолжала бить Джетыгена метлой. Тот закрывался от неё руками. На крик Марии прибежали доярки. Им с трудом удалось остановить её. Она была как будто без памяти. Лишь когда одна из доярок крепко обхватила её руками сзади, а другая вырвала из рук метлу, Мария пришла в себя.

— Ты что, Мария, как озверела? Что здесь произошло? Что случилось? — спрашивала обнявшая Марию доярка.

— Я не помню, я ничего, девчата, не помню.

Мария дрожала всем телом. Джетыген стоял у стены, по лицу и рукам сочилась кровь. Глаза его налились яростью.

— Не знаю, за что она накинулась на меня. Ну ты смотри, это тебе так просто не пройдёт. Сама ко мне прибежишь прощения просить!

Он, не вытирая крови, выскочил из сарая. Слышно было, как галопом от фермы поскакала лошадь и залаяли собаки вслед. Мария успокоилась. Вернулось окончательно сознание. Последние минуты восстановились в памяти.

— Он меня, девчата, хотел изнасиловать.

Доярки посоветовали ей снова пойти к председателю колхоза. Но когда на следующий день она пришла в контору, то оказалось, что председатель уже неделю болеет, и, когда он появится снова в конторе, никто не знал. Парторг колхоза ещё осенью ушёл на фронт, и до нового отчётного собрания обязанности парторга исполнял тот же Джетыген. Идти жаловаться было теперь не к кому. А в пятницу утром, когда Мария на короткое время заглянула домой, пришла секретарь сельсовета. Она постучалась в дверь, переступила порог и протянула Марии жёлтую, отпечатанную на машинке бумажку. Это была повестка. Она должна была в понедельник явиться на сборный пункт в районный центр. Её отправляли в трудармию. Из редких писем Антона она уже знала, что её ждёт. Прочитав повестку, заплакала свекровь. У больного, лежавшего в постели свёкра тоже выступили слёзы на глазах. Мария пошла в сельсовет. У дверей сельсовета уже собралось несколько женщин и девушек-немок. Мария подошла к успокаивавшей свою младшую сестру Катарине.

— Смотри, Мария, ведь моей сестре всего семнадцать лет. Не должны же её ещё в трудармию брать.

Девочка была худая и слабая. Она плакала навзрыд. Мария погладила её по спине. Две другие девушки были повзрослее и покрепче. Они стояли молча. Их отец, Партель Иван, уже старый, но ещё крепкий мужчина, был в кабинете у председателя сельсовета. Оттуда слышались громкие голоса. Дверь резко отворилась. Вышел Джетыген и за ним, весь взъерошенный, Партель.

— Нечего здесь стоять, — крикнул Джетыген в сторону стоявших, — повестки получили, там всё написано. В понедельник в восемь утра будет машина. Довезёт вас до военкомата. Кому что неясно, там разбирайтесь.

Он увидел Марию.

— Лихляйдер, зайди, — отрывисто крикнул он и закрыл за собой дверь.

Мария постояла мгновение, затем подошла к двери, надавила на ручку, открыла дверь и вошла в кабинет.

— Чего пришла? — не поднимая глаз от какой-то бумаги, спросил Джетыген.

Царапины от метлы на его лице и на руках покрылись коростой. Некоторые царапины уже очистились, и после них остались тоненькие беловатые следы.

— Вы же знаете, товарищ председатель, что у меня маленький ребёнок и два старых человека на руках. Меня не должны в трудармию забирать. Это какое-то недоразумение.

— Слушай, Лихляйдер. — В бешенстве вскочил со стула Джетыген. Его глаза налились кровью. — Ты избила меня, представителя советской власти. На тебя дело заведено у участкового. У тебя два пути. Или ты в трудармию пойдёшь, или в тюрьму. Есть ещё третий путь, но ты сама от него отказалась. Иди, и не ходи, не жалуйся, тебе никто не поможет.

Он снова уткнулся в свои бумаги. Мария продолжала некоторое время стоять. В ней боролись противоречивые чувства. Здравый смысл говорил ей: «Попроси у него прощения, согласись на всё», но душа и сердце были против. Она развернулась и вышла из кабинета. Чувство беспомощности и обиды душило её.

Дома Мария взяла на руки сына и просидела в углу почти час. На ферму больше она не пошла, а стала молча собирать вещи в дорогу. Два оставшихся дня прошли в хлопотах. В субботу Мария ходила в город на базар. Купила соли, выменяла вещи на лекарства для стариков. Дёшево выторговала поношенное, но ещё хорошее пальто на вырост для сына. Остаток дня и воскресенье стирала, убиралась в доме, наколола саксаула с запасом, высадила помидорную рассаду на грядки. В воскресенье вечером пришли земляки попрощаться.

В понедельник рано утром Мария расцеловалась со свёкром и свекровью, обняла сына и со слезами на глазах вышла из дома. У калитки её ждала Алтын.

— Мария, будь за своих спокойна, я за ними присмотрю, — пообещала она.

Они обнялись. Через час полуторка увозила Марию и ещё четверых молодых девчат в районный центр, а оттуда в трудармейское рабство.

СТРАНИЦА ВТОРАЯ

Кирпичный завод находился в нескольких километрах от города Семипалатинска. Тут же, при заводе, стояли наспех построенные бараки для женщин-трудармеек. До войны здесь работали в основном мужчины. Теперь же осталось всего два-три механизатора и несколько стариков, которые делали лёгкую работу, остальной коллектив составляли женщины. Часть из них была из близлежащей деревни, большинство остальных — мобилизованные в трудармию.

Мария попала в третью бригаду, где бригадиром была рослая, с мужским голосом женщина из местных поселенок. Селились тоже бригадами, поэтому бригадирша повела Марию сначала в барак — показать ей её место. Половина барака была занята нарами с проходом посередине. В остальной части барака находились душевые, стиралка и агитпункт. Мария заняла свободное место у окна. От окна дуло. В щель вместе с ветром пробивалась жёлто-коричневая кирпичная пыль. Стоял запах кирпичной пыли и женских духов.

— Полчаса на устройство, потом придёшь в контору, — отрывисто проговорила бригадирша, — контора там, сто метров от барака, — она показала пальцем направление. — Я буду в отделе кадров.

Бригадирша ушла. Мария положила перевязанный верёвкой чемодан на матрац, сняла с плеча сумку, машинально развязала узел на чемодане и открыла его. Сверху лежали купленная ещё матерью красная шерстяная кофта, несколько платьев, носки. Мария открыла рядом стоявшую тумбочку и сложила необходимые на каждый день вещи на полочку. Разложив всё, она закрыла чемодан и засунула его под нары. Подошла хрупкая, лет тридцати, женщина с постельным бельём.

— Это бельё на десять дней, — сказала она на ломаном русском.

— Спасибо, — ответила Мария по-немецки.

Женщина бегло оглянулась, словно чего-то испугалась, и тоже по-немецки сказала:

— Здесь не любят, когда мы говорим по-немецки. Особенно эти местные староверки: сразу звереют, когда услышат немецкую речь. У многих мужья на фронте, некоторые уже похоронки получили. Наша бригадирша тоже. Она нас иначе как фашистками не называет. Ты с ней осторожней. И по-немецки при ней вообще не говори. Она на прошлой неделе Герде зуб выбила только за то, что та спросила у своей подруги что-то по-немецки.

— Ой, что-то я заболталась, — перешла на русский женщина. — Смотри не опоздай в контору, бригадирша не любит, когда опаздывают. Старайся делать так, как она говорит, и тогда всё будет в порядке.

Женщина ушла. Мария вышла на улицу в туалет. Он был сколочен из неструганых досок. Из всех щелей дуло, но к этому надо было привыкать. После туалета она быстро умылась и побежала в контору. В отделе кадров её уже ждала бригадирша. Рядом с ней на полу лежал узел. Она пододвинула его ногой к Марии.

— Это тебе спецодежда. — Из-за стула бригадирша достала поношенные сапоги и тоже бросила их к ногам Марии. — Сапоги 40-го размера, меньше не было, если хочешь новые, то только 45-й размер.

Она встала.

— Сегодня начнёшь с работы полегче, а через пару дней будем печь выгружать. Сейчас распишись у Жараса в журнале, потом пойдёшь переоденешься. Я приду за тобой в барак.

Бригадирша вышла.

Инспектор отдела кадров, которого бригадирша назвала Жарасом, был старый казах. Он был похож на татарина, который часто приезжал в их деревню на Волге. Так же сверляще смотрели сквозь узкие щёлки глаза, такой же приплюснутый нос и такие же жидкие усики над верхней губой. Марии всегда казались все татары на одно лицо, как братья-близнецы. Мария улыбнулась своим мыслям.

— Ты чего смеёшься? — строго заговорил Жарас. — Иди сюда, подпишись.

Когда Мария подписывала бумагу, в кабинет вошло ещё несколько женщин, приехавших вместе с ней. Одна из них спросила Марию, в какую бригаду её определили. Когда все расписались в бумагах, Жарас коротко ознакомил их с порядком на заводе. Всё сводилось к тому, что женщины-трудармейки подчинены законам войны и в то же время они находятся в режиме лагерного заключения. Выход за пределы завода без разрешения наказывается, опоздание на работу без причины наказывается, отлучаться с места работы только с разрешения бригадира. Мария слушала Жараса и думала, что, скорее всего, она не в армии, а в лагере для заключённых. Говорить вслух она об этом не стала.

В первый день работа у Марии действительно была лёгкая. Так казалось поначалу. Она сидела на железной седушке у конвейерной ленты, по которой сплошной прямоугольной массой шла приготовленная сырая глина. Через определённый промежуток времени конвейер на мгновение останавливался, и в этот момент Мария должна была подавать торчавший справа от неё рычаг вперёд и затем поднимать его назад. Когда она опускала рычаг вперёд, на глиняную массу падала квадратная рама, перетянутая тонкой проволокой. Эта проволока разрезала ползущую по конвейеру глину на ровные прямоугольные кирпичи. Вперёд рычаг шёл свободно и легко, а назад надо было поднимать его с силой. Через час у Марии начало болеть плечо. От монотонной работы стали наползать всякие мысли. Пару раз она не успевала вовремя опускать рычаг, и тогда не разрезанная проволокой масса уползала вниз по конвейеру к девчатам, которые складывали сырой кирпич на поддоны. Когда бригадирша зло, с грубым матерком прикрикнула на неё, Мария постаралась отогнать от себя все мысли и сосредоточилась на работе. Дело пошло лучше, но всё же к обеду страшно разболелось правое плечо.

Обедали в столовой, которую тоже, видимо, недавно построили. К неприятному запаху кислой капусты прибавлялся запах свежеструганых досок и краски, и всё это делало воздух в столовой невыносимым. Несмотря на это, женщины ели с большой охотой. Да это было и понятно. Тяжёлая работа истощала, и если не подкрепляться, то можно было быстро загнуться. Когда Мария отставила от себя тарелку с жидкостью, которую повара почему-то назвали борщом, соседка по столу подвинула ей тарелку назад со словами:

— Ешь, здесь выбирать не из чего. Не будешь есть, быстро ослабнешь, не сможешь нормально работать — уменьшат порцию, а уменьшат порцию — прямой путь на тот свет. Так что не брезгуй, привыкай к этой пище, лучше не будет.

Она замолчала, откусила кусок чёрного хлеба, тщательно прожевала его и снова заговорила:

— Меня зовут Ираидой, можно просто Ира. Ты откуда родом? Как звать тебя?

— Мария, я с Волги.

— А я из Одессы. Вот судьба забросила. Есть у тебя какие-нибудь хорошие вещи? Если есть — припрячь. Я знаю нескольких местных девчат, у которых можно хорошие вещи на продукты обменять. Вот за твоё кольцо на пальце можно килограмма два сала получить. Я на прошлой неделе своё почти новое платье на килограмм сала обменяла. Платье здесь всё равно некуда надевать, а салом я уже неделю подкрепляюсь.

За разговором быстро пролетело короткое время обеда, и снова началось монотонное дёрганье рычага. Вниз толчок рычага, миг отдыхаешь — и затем с силой всем корпусом рычаг назад. И так до позднего вечера. Мария не помнила, как проглотила свой ужин, как выпила горячий чай и провалилась на своей жёсткой койке в сон. Перед сном успела подумать, что надо бы написать домой письмо, адрес свой отправить, но сил не то что подняться — даже пошевелиться не было.

В шесть утра уже загудела сирена. Полчаса на умывание, полчаса на завтрак и снова бешеный темп до вечера с коротким перерывом на обед. На третий день у бригады была уже другая работа. Женщины сажали в печи подсохший кирпич. Лебёдкой поднимали поддон с сырцом, ставили его на телегу и по рельсам катили её к печи. За каждой бригадой было закреплено по нескольку печей. Это были сооружения в виде круглых холмов. В печах через равные промежутки зияли отверстия для проезда тележек. Тележку катили впятером. Тяжело гружённая, она катилась по рельсам с трудом. Другая группа женщин сгружала в печи сырец и складировала его друг на друга.

В этот вечер Мария всё-таки заставила себя сесть и написать письмо свекрови со свёкром. Письма складывали на тумбочке в красном уголке, а утром кто-нибудь из конторы относил их сначала на цензуру, и только потом они попадали на почту.

Два дня бригада загружала печь сырцом, а потом пришло время открывать очередную печь с готовым кирпичом. Мария, привыкшая за эти несколько дней к тяжёлой работе, не представляла себе, что такое выгружать готовый кирпич из горячей печи. Во время обжига кирпича проёмы в печи были замурованы. За два дня до выгрузки перегородки сломали, но всё равно кирпич ещё не успел по-настоящему остыть. Первые ряды были только тёплыми, но чем дальше въезжали женщины в печь со своими тачками и телегой на рельсах, тем жарче становилось. Местами кирпич был настолько горячий, что руки не выдерживали жара, железо на телегах и тачках нагрелось так, что без рукавиц нельзя было дотронуться. Пот струился ручьём. Больше 15 минут в печи никто не выдерживал. Женщины, загрузив телегу, катили её на улицу и сами же выгружали в стоявшие здесь же железнодорожные вагоны. Выгрузка телеги давала им возможность немного остыть. Те же, кто вывозил кирпич на тачках, старались выехать из печи как можно быстрее, а на улице же катили их медленно, стараясь побольше хлебнуть свежего воздуха. Адская работа в пекле совершенно измотала женщин. На красных лицах горели усталые глаза, головы, плечи и вся одежда были усыпаны и пропитаны пеплом и кирпичной пылью. Было уже темно, когда бригадирша скомандовала:

— Хватит на сегодня, завтра продолжим.

В барак все шли молча. Кто-то приготовил в больших чанах горячую воду. Женщины скидывали одежду на пол и шли голые в душевую, где старались в первую очередь отмыть слипшиеся от пыли и пота волосы. Кто это делал тщательно, а кто умывался наспех, зная о том, что завтра предстоит та же самая работа.

Поздно вечером, когда Мария уже лежала в постели, зашёл дежуривший в эту ночь на заводе лейтенант. Он выполнял, кроме воинских, ещё и обязанности цензора.

— Лихляйдер, — крикнул он в сумрак барака.

— Я, — ответила Мария.

Лейтенант по проходу подошёл к ней и протянул письмо.

— Это твоё письмо, — протянул он ей конверт, — ты писала его на немецком — не положено. Письма писать только на русском.

— Моя свекровь и свёкор не пишут и не читают по-русски.

— Меня это не касается. На немецком больше не пиши. Напишешь ещё раз по-немецки, получишь запрет на письма. Смотри не глупи.

Лейтенант ушёл. Мария встала и прошла в красный уголок. Она захватила из своей тумбочки лист бумаги, конверт и карандаш. Быстро настрочила несколько строк, написала снова свой адрес, всё по-русски, вложила лист в конверт, написала адрес и положила незаклеенный конверт на тумбочку. На длинное и подробное письмо ни сил, ни желания у Марии уже не было.

На следующий день с утра пораньше началась та же самая адская работа, и снова до позднего вечера. Снова вечером женщины дружно мылись, но теперь с большим настроением и тщательней. Печь была полностью разгружена, и до следующей выгрузки печи было не меньше недели.