Бесплатный фрагмент - Несокрушимость бытия, или Философия зла

Ночь. Резкий ветер. Хлесткий холодный дождь. Крупные капли проливались словно самой скорбью, что вникла во всю трагичность этого забытого места. Высокий силуэт, завернутый в грубый черный плащ, стоял над осколками монолита. Рукава безвольно развевались, капюшон полностью скрывал лик этого пугающего порождения. Блеснула молния. Ее холодный свет выцепил из непроглядной тьмы еще более инородный и темный образ, что завис в воздухе позади существа в черном плаще. Грянул гром, и из-под плаща к каменным осколкам потянулись туманные очертания, чем-то напоминающие то ли щупальца, то ли руки. Они прислонились к мокрому стылому камню и судорожно стали ерзать по его поверхности. Порождение впитывало давно исчезнувшие знания давно исчезнувших племен. Сей монолит был возведен в честь существа, которое заповедовало своим потомкам быть сильными и не жалеть об утрате, ибо такова суть жизни. Порождение наблюдало за бесконечным циклом рождения и смерти. Эоны сменялись эонами. Неясные твари сгнивали, их пожирали твари иного сорта, их съедали третьи, из которых рождались твари первые, но уже другие. И так — виток за витком, движение за движением вечного колеса — тысячи, миллионы, мириады раз, пока этот водоворот из биологических созданий не достиг конечной отметины — существа, в честь которого и был воздвигнут этот павший в битве со временем монолит. Битый камень не мог поведать всю истину, только обрывки, жалкие крохи знаний. Посреди зеленого сырого поля стоял мраморный ящик, над ним склонились существа, из глаз их лились соленые воды, из ртов раздавались стоны и всхлипы. В мраморном ящике лежало существо. Оно было спокойное, величественное, безжизненное. Но счастливое. Порождение чувствовало это своими туманными отростками — монолита осколки ведали ему. И порождение погружалось все глубже в вечную память камня. Да, бездыханное существо было счастливо. Оно забыло, что такое горе. Оно забыло, будто никогда горя и не знало. Но не только это приносило счастье бездыханному существу. Оно также знало, что память о нем — в виде отпечатков памяти на других существах сохранится. Но когда изотрутся и эти отпечатки, навечно останется стоять этот величественный, могучий монолит.

Однако же от монолита остались только жалкие обломки. И обломки эти смогли поведать об одном лишь миге — миге кратком, миге недосказанном, миге недостаточном, — того существа, в честь которого монолит и был возведен. Кем было это существо? О чем оно думало? О чем переживало? Что хотело сделать и что сделать успело? Эти картины обернулись прахом. Как обернулась прахом и бо́льшая часть памятного куска камня, который утратил свою ценность, свою важность. Существо, скрывающееся под плащом, не смогло ни утолить свое любопытство, ни найти понимания. Туманные очертания, чем-то напоминающие то ли щупальца, то ли руки, втянулись под плащ, и порождение поплыло к другому монолиту. Он сохранился хуже предыдущего — от него остался только оковалок. На оковалке этом были выбиты какие-то символы, но ветер, вода и сильнейшая стихия — время — лишили эти значки первозданных смыслов. Но порождение попыталось изучить эти крупицы древних знаний. Вновь предстало величественное зрелище вечного цикла, вновь одно существо плавно перетекало в другое. Вновь пред взором порождения пронеслись тысячи существ, некогда живых и полных движения. И вновь этот калейдоскоп остановился на единственном существе. Оно было маленькое, но живое, игривое, резвое. В нем было много сил, много идей, много мечтаний. Жажда переполняла это маленькое тельце. Воспоминание растворилось. Несчастный оковалок больше ни о чем не мог поведать, и порождение поплыло прочь. Это был последний камень на погосте. Все остальные были пылью, песком. Из них уже ничего нельзя было узнать.

Порождение обернулось, и черная тень, висящая за ним, тотчас перебралось за спину. Опять. Порождение не знало, но чувствовало эту тень. Еще более ужасную, еще более абстрактную, но еще и более вечную, чем само порождение. Кем была сия загадочная тень, увязавшаяся за порождением? Казалось, тень эта была с ним всегда, сколько оно себя осознавало. Но тень не была его прямым продолжением, не отбрасывал эту тень и плащ. Тень была как будто его важной, существенной частью, но и самым страшным недругом, самым опасным врагом. Врагом, который, тем не менее, еще ни разу не ударил, еще ни разу не сделал свой ход. Тень, казалось, чего-то ждала. Какого-то мгновения, какого-то условленного часа. Но когда наступит этот час? И что произойдет? Это порождению известно не было.

Стены погоста превратились в заросшие мхом руины. Ржавые ворота покосились от старости. Они накрепко вросли в почву, и их не мог колыхнуть даже ветер. И через эти ворота выпорхнул силуэт в черном плаще. Его путь лежал на восток. Много времени назад порождение начало свое движение. Много мест оно уже посетило, но больше оставались неизведанными, неизученными. Ему виделось, что предыдущая часть пути была только лишь прелюдией к великим открытиям. Существо в плаще мчалось по разбитой дороге. Ранее здесь сновали тысячи живых существ, ранее здесь кипела жизнь. Порождение ощущало это. Когда-то здесь была жизнь. Когда-то. Но она закончилась. Не осталось в памяти дороги имен тех, кто по ней ходил, ездил и ползал. Память дороги не сохранила и облика существ, что пользовались ею. Изгладились даже эмоции и чаяния. Все подверглось забвению. Не осталось ничего.

Дождь все лил и лил. Когда-то он лил для живых, теперь живых не осталось, и только черный силуэт двигался под этими крупными каплями. Это могли быть небесные слезы, но тучам нет дела до живых и мертвых. Они лишь часть мироздания, которое так немилосердно обращается со своими творениями. И тут, посреди безжизненной дороги, порождение встретило малое космическое создание и остановилось понаблюдать. Создание было теплого розового цвета, сидело на голой земле и с чем-то игралось. Теплая розовость взяла сухую веточку, и веточка расцвела. Расцвела и вторая веточка, и тут же розовость надвое разломила ее. Первую она плотно сжала, и веточка умерла. Древесная плоть превратилась в жидкость, стекла с конечности и быстро впиталась в почву. Теплая розовость прильнула к тому месту, где только что была лужица, поцеловала землю, и оттуда пророс яркий величественный куст. Создание без заминки вырвало куст и стерло его в порошок. Этот порошок розовость скрепила в сухую веточку, и веточка тут же расцвела. И круговорот начался вновь. Порождение протянуло к веточке туманные отростки, но теплая розовость отодвинула веточку и оценила то, что скрывалось под плащом. Следом она вручила веточку в черную туманность, похожую на руку, и порождение поглотило веточку, а розовость создала новую, чтобы точно так же, как все предыдущие и будущие, подвергнуть известной участи.

Порождение продолжило свое движение. Долго длился его путь. Прежде, чем он нашел новый монолит, злосчастная планета успела совершить несколько оборотов вокруг материнской звезды.

Полдень. Сухая и жаркая погода. Солнце светит ярко, сильно. Существо в черном плаще стояло напротив памятника. Памятник этот, к превеликому изумлению порождения, остался цел и невредим. Постамент погряз в зелени, но мощная гранитная фигура достойно пережила своих создателей. Она изображала двуногое двурукое животное. Животное это принадлежало к легендарному, но исчезнувшему виду. Не дошло даже наименования этих двуногих двуруков, и различные силы вселенной прозвали их Ушедшими. От Ушедших остались только обработанные камни и переплавленные металлы — не уцелели даже их скелеты или иные останки.

Этот памятник изображал, по-видимому, эпического героя Ушедших. Порождение решило пока не прикасаться к статуе. Почему? Порождение не имело понятия. Наверное, древний ваятель сумел вложить в свое произведение такую силу, такую искренность, что даже сущность под плащом поймало эхо прошлого, что нашептало ему о величии увековеченной личности.

Ушедший обладал развитой мускулатурой и высоким ростом, ибо пропорции его тела смотрелись естественно. Порождение сравнило формы увековеченного и других Ушедших, о которых он знал через могильные монолиты, и поняло, что при жизни этот герой был намного крупнее своих собратьев. Следом порождение обратилось к лицу статуи. Космическая сущность, сущность под черным плащом не могла познать лица, не могла сказать, красиво оно или уродливо, но по линиям, по изгибам, которые оставил забытый художник, порождение почувствовало неизмеримую мощь, достоинство, силу и…

И какое-то невыразимое качество. Порождение не знало имени этого качества, ибо никогда не сталкивалось с чем-то подобным. Качество сие передавали глаза статуи. Если в глазах животных читаются только первобытные инстинкты, то в глазах статуи их не было. Было что-то иное, другое, такое естественное, такое запретное и такое правильное. В глазах сиял разум. Но не это слово порождение забыло. В глазах притаилось и что-то еще. Но что? Это неназванное состояние никак не сочеталось ни с мощью, ни с достоинством, ни с силой, но оно так дополняло эти качества! Будь статуя лишена этого недостающего элемента, порождение тут же прикоснулось к этому изваянию, но именно это невыразимое, недосказанное заворожило существо под плащом. Как называется это качество, это чувство? Почему статуя сильна именно этим качеством, у которого нет даже именования? Почему статуя источает могущество не силой, не достоинством и не мощью? Почему понятия, напрямую связанные с величием, напротив, не внушают такого трепета, как безымянное, но глубокое и великое?

Порождение не могло разгадать эту загадку, поэтому прикоснулось к самой изваянной фигуре.

И тут же отлетело прочь. Оно увидело всё. И всё оказалось во сто крат сильнее, чем порождение себе представляло.

Это было потрясение. Подлинное. Несравнимое.

Порождение познало целую историю, целый эпос. И это было невероятное зрелище. Никогда прежде порождение не наблюдало такое полное, отчетливое полотно. Оно прожило жизнь этого могучего героя через то восприятие, которым был наделен художник. Художник знал жизнь этого героя и представлял каждый эпизод, когда творил свой самозабвенный шедевр. Теперь об этой жизни знает и порождение. Вновь оно оглядело могучую статую. Но уже по-новому, узнав истину. Оно теперь знало, кто это, что он сделал, кем он был, за что боролся. И как встретил свою смерть. Только сейчас порождение осознало, что ноги великого героя гордо расставлены. Только сейчас порождение поняло, что каждая ладонь великого героя сжата в кулак — символ решительности. И только сейчас порождение поняло, что правая рука великого героя поднята к небу. Этот гигант смог победить забвение, он победил саму смерть. Его тело погибло, но гордый, неукротимый дух до сих пор живет к статуе. Его сила при жизни была столь велика, что ее толика сохранилась и после смерти. От этого открытия порождение оцепенело. Неужели этот Ушедший действительно был так велик, что удостоился величайшей чести — стать бессмертным? Неисчислимое множество его сородичей осталось забытым, и даже камень не сохранил о них память. Однако эта статуя не такая. От статуи так веяло величием — нет, не память была тому причиной, — будто сам великий герой стоит здесь, и нет ему нужды быть сохраненным в камне. Быть может, именно из-за того невыразимого и неназванного качества этот мертвый кусок камня так наполнен жизнью, смыслом и желанием? Как оно называется? Как?

Порождение выразило могучему герою почтение и вернулось к своему пути. Но облик великого героя, его внутренняя мощь не давали порождению покоя. Оно думало, мыслило, но не могло прийти к определенному выводу. Ушедшие — поистине удивительные существа. От них ничего не осталось, но оставили так много. Они исчезли мириады эпох назад, но как будто все еще живут бок о бок с космическими существами и слабенькими Оставшимися. Они были жестоки, но так красивы внутри. Они были безобразны снаружи, но создавали подлинные шедевры, способные тронуть порождение, у которого нет ни сердца, ни подобного Ушедшим разума.

Спустя несколько часов тень, что вечно плыла позади порождения, сделала полный оборот вокруг него. Порождение остановилось. Такое случилось впервые. Его охватило удивление. Все подозрения существа в плаще, что около него присутствует некая незримая сила, подтвердились. Что это может значить? Порождение издало диковинный звук, в котором собрало все свои мысли, домыслы и вопросы. Звук этот, похожий на сложную узорчатую ткань, был обращен к тени. Но тень не ответила. Тогда порождение вновь издало этот звук, но и на сей тень ответить не пожелала. Существо под черным плащом собралось и произвело на свет одно из самых сложных, но и прекрасных созвучий, на которое был способен его генезис. И даже сейчас тень лишь отмалчивалась, будто ее нет вовсе.

Поперек порождению двигался странник. На нем была зеленая накидка. Существо в черном плаще окликнуло его, странник остановился и повернулся к порождению. Оно уже находилось у зеленой накидки и молвило.

И молвило оно о том, как незримая доселе тень явилась его естеству, и порождение теперь желает получить ответ хоть от кого-то: что есть сия тень? Что она знаменует? Чего от него ожидать?

Странник ответил, что он слышал о таких тенях, но видеть не может. Но он знает того, кто — нет, не может видеть, — может ответить на вопросы порождения. И две длинные цветные одежды пошли вместе.

В какой точке сейчас находится порождение? Так спросил зеленый странник. Как давно началось его повествование?

Существо в черном плаще отвечало такой картиной. Движение происходит слева направо. Все, что есть в левом краю, представляет собой одну лишь черноту — изначальную, вечную, необозримую. Чернота эта становится все прозрачнее и слабее, к правому краю же она растворяется совершенно. И из черноты сей тянутся темные следы, сначала почти неразличимые на фоте мрака, но чем дальше, тем контрастнее они выделяются. Также есть еще один цвет, ярко-алый. И метка такого цвета находится там, где чернота только-только начинает слабеть.

Однако же кем был тот, кто мог поведать порождению о неведомой тени? И зеленый странник поведал об этом. Некогда это было существо из плоти, родственное известным насекомым-великанам. Но многие лета, проведенные в изучении древних мистических текстов, открыли великую тайну о самом мироздании. Странник не может полноценно передать эти знания порождению, ибо сам не ведает их, но кое-что он, тем не менее, знает. Знает он, к примеру, что тень сия — не более чем обычная тень, только отбрасывается она живым существом, которое препятствует свету космических законов, а не свету звезд. Тень эта естественна, ведь напрямую связана с жизнью, и только мертвецы лишены ее. Мертвецы ведь напрямую не могут влиять на окружающих их мир. Но есть и исключения — и такие исключительные мертвецы были при жизни настолько выдающимися, могучими и достойными, что сумели оставить непреходящую тень на мироздании, и тень эта растает только в конце эпох, когда уже не останется того места, где тень может быть отброшена.

Тогда порождение спросило у зеленого странника. Почему это насекомое-великан было насекомым-великаном? И на это был получен ответ, что вместе с познанием истины нужда в теле отпала, и этот мудрец вознесся. Он стал частью мироздания, но благодаря врожденному благородству бывшее насекомое, но теперь — часть мироздания — поставила всем смыслом своего вознесшегося существования наставление тех, кому нужны совет, помощь и слово.

Есть ли и другие тайны мироздания?

Есть. Безусловно, есть.

Двое прибыли в поселение. Низкие дома, в основном одноэтажные, не имели дверей — только пустые глазницы, внутри которых зрела тьма. Домики эти было сложены грубо и неряшливо. Рука мастера действовала больше механически, чем по желанию и велению искусства. О красоте формы и содержания не могло быть и речи. Крытые норы, крытые землянки, в которых не было ни комнат, ни постелей, ни даже пола. Жители спали всей гурьбой, и стар и млад терпели друг друга. Они не имели возможности ни уединиться, ни отдохнуть, ни прожить жизнь самостоятельно, без взгляда хоть близких, но посторонних глаз. Обычным явлением здесь был обряд семейного единения, когда немощный старик приковывал к себе железными оковами самого бодрого родича. Другой обряд подобного толка — маленького ребенка связывали по рукам и ногам и в виде своеобразного ожерелья надевали на шею наиболее беспокойного и неблагонадежного родственника. Считалось, что забота о ребенке наставит беспокойца на нужный лад, избавит его от тревог, непристойных мыслей и научит ответственности.

По пыльным дорогам сновали различные Оставшихся, что стали делить вселенную, доставшуюся им от Ушедших. Великое множество Оставшихся породило бытие. Некоторые как вид даже успели еще застать Ушедших, только в те времена они значительно уступали великим Ушедшим. Они были им подчинены, и зачастую даже не подозревали об этом. Они считали Ушедших загадочными божествами, то добрыми, то чудовищно злыми. Но главное — Ушедшие были божествами непостоянными и противоречивыми. Блага резко сменялись карами, а вечная жестокость пронизывалась такой же вечной заботой и любовью. Странные были Ушедшие, странные.

Посреди поселения высилось огромное сооружение, выстроенное из белоснежного мрамора. Мрамор этот был инкрустирован золотом, серебром и драгоценными камнями. Двое зашли внутрь, и толстые двери закрылись за ними. Было темно. Из цветных окон, вместо света, лилась пестрая тьма: черно-синяя, темно-фиолетовая, кроваво-густая. Только желто-ржавый свет от свечей, расставленных вокруг драгоценного трона, освещал внутренне убранство, где, помимо трона, золотые витые колонные поддерживали крышу. Странник вывел существо под плащом через заднюю дверь, сокрытую за троном, и оба очутились в низкой, но просторной палате без окон. В самом сердце помещения — алтарь. Белоснежно-золотой, он был насквозь пропитан засохшими следами жизненных соков и ихора. И даже сейчас скрюченное существо — двуногое насекомое, — тряслось над Оставшимся, что был придавлен к алтарю металлическими скобами. Голова уже была отделена от тела и находилась неизвестно где. Тонкие, четко очерченные конечности насекомого терзали плоть и рылись в содержимом брюха, извлекая и помещая обратно потроха. Насекомое громко напевало мистические сочетания слов, которые обычно не могут сочетаться. Следом оно выдрало сердце. Сердце сокращалось. Насекомое закатило глаза и взяло высокую ноту.

Ритуал прекратился, и сердце полетело в угол комнаты. Оно упало на груду таких же сердец. Некоторые были свежими и еще не успели высохнуть, некоторые подсохли. Но почти все — стухли и потемнели. В основании груды находилась вязкая лужа гнили — неминуемый итог.

Насекомое сложилось пополам на лавке, а зеленый странник поведал порождению, что ему довелось увидеть одно из таинств, которое никому, кроме космических сил видеть не разрешается. Порождение хотело возразить, что оно и есть космическая сущность, но зеленый странник перебил черный силуэт и проговорил, что насекомое-великан, постигшее тайны мироздания, узнало также и о способах подчинять себе некоторые силы бытия. И тут молвить начало ставшее частью мироздание насекомое. Величественное и благое действо, которое предстало во всей своей откровенной и первобытной красе перед порождением, есть единственное, что спасает это несчастное поселение от смертоносного дождя. Если порождение было достаточно наблюдательным, то заметило бы, что все домики Оставшихся облеплены сырой глиной, а дождь разъест такую глину, и все Оставшиеся окажутся без крова над головой. Обжечь же глину нельзя — огонь горячий, он жжет, покрывает кожу отвратительными пузырями и заставляет ее испускать гадкий смрад. Глина не кожа, но огонь все равно остается огнем. Нет разницы, что он обжигает, ибо это порок. Зло. Свет от огня порождает тени, более черные, чем мрак ночной. Поэтому огонь запрещен. Лучшие жить во тьме ночной, которая озаряется светом далеких звезд и лун, чем позволять тлеть мельчайшей искре пламени. Огонь порождает тепло, тепло приучает к комфорту и приятности. Но эти комфорт и приятность не могут быть вечными, и когда их срок истекает, еретик, что вверил себя огню, оказывается слаб, беспомощен, сломлен. А это плодит несчастья. Уж лучше никогда не знаться с пламенем и стойко переносить черноту ночи, чем позволить огню хоть на миг засиять.

Ихор едкий потек из глаз насекомого, и оно свалилось со своего ложа. Голос его ослаб, но уверенность о говоримом — нисколько. Огонь есть самое страшное зло. Он страшнее боли, он страшнее смерти. Он страшнее трусости, ведь огонь ведет к предательству. Огонь требует к себе заботы, иначе потухнет, а заботиться можно только о насекомом, ставшим частью космического бытия. Ведь часть космического бытия — это благость, вечная, беззаветная. Огонь же ничего не дает. Он только берет. Не нужно обманываться теплом и светом, что он создает, ибо он не создает. Он просто есть. Тепло и свет — продукты жизнедеятельности огня. Его рвота. Рвота, которой нет и не будет конца. Огонь бессовестно и бесконечно исторгает из себя отвратительные массы своей природы. Они тошнотворны, гадки. Они — источник всех бед. Ибо ведут к слабости. Вообще, что такое огонь? Огонь возникает при горении другого тела и требует постоянного поддержания. Сам по себе огонь существовать не может, равно как не может существовать и без подпитки. Из этого следует простой и неоспоримый вывод — ему нет веры. Ибо как можно верить тому, что гибнет при малейшем пустяке, таком как порыв сильного ветра или влага? Более того, огонь имеет искусственное происхождение, поэтому мирозданием он не предусмотрен. Почему же тогда огонь существует, ежели изначально не предусмотрен? Все просто. Огонь не предусмотрен, но по законам мироздания при стечении некоторых маловероятных условий может получиться отвратительная субстанция, что получила название огня, пламени. Как рождается урод при кровосмесительном грехе, которого мироздание не мыслило, но все равно создало под действием кощунства своих отпрысков, так рождается и огонь. Противоестественный, опасный, отвратительный. Он мечтает все поглотить, но при этом он ничтожно слаб. Он якобы помогает своим «родителям», на деле — только алчет разрастись и обратить все в пепел. Огонь — зло. Огонь — зло. Огонь — зло! Сердобольные глупцы и трусы возразят, что об огне можно заботиться, держать в узде, ограничивать его рост или, напротив, приуменьшать его влияние. Это ересь! Ужасная ересь. Огонь — уродливый плод мироздания. И урода сего необходимо давить еще в зародыше, чтобы он не отравлял это самое мироздание своим отвратительным существованием. Его пламя — гадкая плоть, его жар — гнилое тщеславие, а свет его создает одну тьму. А во тьме живет зло.

Порождение кое-что вспомнило.

И с этим воспоминанием пробудился он.

Далекий мир. Он располагается так далеко, что там нет света. Ни одна звезда не в силах пустить луч настолько далеко. Воистину, там безраздельно царствует тьма. И тьма там настолько суровая, настолько вязкая и густая, что само бытие не считает нужным там существовать. Да что бытие — само небытие, ведущее непримиримую войну со всем бытием, со всей вселенной разом, — и то не решается притронуться к этой про́клятой части всеобъятного космоса. Если бы существовало зло, то и оно не посмело бы сунуться туда.

И все же в этом ужасном мире есть одна сущность.

Он.

Он связан с порождением незримой нитью, которая крепла мгновение за мгновением, пока порождение решило не забыть о нем. И забыло. Но поиск ответов привел к неизбежному. Порождение стало не только узнавать что-то новое, но и вспоминать прошлое. Свое прошлое.

И оно вспомнило.

И этим воспоминанием пробудился он. Сон его окончился.

Костлявые руки его поднялись из рыхлой темноты, и озарили неестественным светом вечный мрак. Движения рук его были подобны страшным кореньям, что выбираются наружу и утоляют плотоядное дерево. Так и двигались его кошмарные пальцы. Судорожно они рвали все вокруг. Искали выход, шарили в пространстве, дергали само бытие, чтобы помочь ему вырваться из плена, где за ним следило сладкое и беззаботное забвение. Но забвение, наконец, пало, и кривые пальцы ухватили забвение за глотку и пронзили насквозь его тщедушное, но удивительно прочное естество. И вслед восстало само его тело. Хлопья тьмы слетали с него и обнажали невероятную яркость могучего организма, сотканного из вечного и неуничтожимого сплава. Ему нравилось выглядеть подобно Ушедшим, ибо он знал: с ними он имеет определенное сходство. Он многое знал об Ушедших, ведь его они и взлелеяли. Они питали его невыразимой скорбью, жгучей виной, запоздалым раскаянием и пронзительным сожалением. И подобная пища сказалась на нем. Он стал сосудом, титаном. Он был над любым божеством, ибо даже божество способно познать скорбь или вину, раскаяние или сожаление. Исполин, он не мог превосходить обнимавшую его темень, но свет его ужасного тела сиял так ярко, а его желание встретиться с порождением было так сильно, что никакая тьма, никакая вселенская бездна не удержала бы его.

И он направился к порождению, ибо нить, соединяющая их, теперь служила ему путеводной звездой.

Тем временем порождение все слушало и слушало россказни насекомого, ставшего частью мироздания. Наконец, существо под плащом поняло, что не хочет слушать более бредни познавшего тайны мира и прервало говорящего. Порождение попросило просветить его, ответить на мучающие вопросы. Чем было то благоговейное чувство, испытанное перед статуей? И что за тень вечно следует по стопам? Насекомое шикнуло и подалось вперед. Жвала на морде затрещали, желтые крылья раскрылись и заняли почти всю комнату. Познавшее тайну создание молвило, что не намерено всяким незнакомым проходимцам открывать секреты мироздания. Будь его воля, носителя плаща бросили в костер, намеренно разожженный по такому поводу. Но носитель плаща суть космическая сущность, поэтому насекомое простит тому такую несусветную, еретическую наглость. И даже поведает о том, что хочет узнать порождение. Но для этого — чтобы заслужить сначала прощение, затем доверие, а после — почтение насекомого, существу под плащом понадобится совершить определенные подвиги. И суть подвигов этих проста, зато они — подвиги славные сии — уведомят насекомое о благостных намерениях носителя плаща. Первый подвиг таков — порождению надо прийти к народу жестянщиком и силой убедить их прекратить всякие поползновения к жизнедеятельности. Порождение согласилось. И отправилось к этому племени. С порождением отправился и зеленый странник.

Община жестянщиков находилась рядом. Чем же они не угодили вознесшемуся насекомому? Так спросило у своего спутника порождение. Зеленый отвечал, что эти гадкие монстры противны великому насекомому одним своим существованием. Остальное не важно. Он не лезет в мысли, помыслы и мотивы своего наставника. Также не советует этого делать и порождению. Тогда существо под черным плащом спросило, что за народ эти жестянщики? И странник отвечал. Живут они в железных высоких домах, ездят они на самоходных железных повозках и день ото дня упражняются в подъеме тяжестей, тоже из железа. Все они существа низкорослые, широкие, из плоти и крови, оттого невыразимо мерзкие. Все они обильно волосатые — и мужчины, и женщины, и дети. С той лишь разницей, что мужчины также волосаты руками, ногами и туловищем, а женщины и дети — одной головой. Они мускулисты, они атлетичны, при этом злоупотребляют чревоугодием, леностью и третьим грехом праздности. Но порождению не стоит обманываться наивно-простодушным описанием этого презренного народца, ведь они сущие чудовища и бестии. Сутки напролет они творят это.

Что это?

О, это. Стоит это услышать хоть один раз, как благочестивый почитатель насекомого навеки вечные отвернется от своего учителя, и будет проклят. Странник и порождение могут не бояться сей кары — они ведь космические сущности, у них нет ушей. Они не слышат звуки, как жалкие смертные…

Смертные не жалкие. Ушедшие тоже были смертными, но это не помешало им покорить каждую звезду во вселенной. Да, они сгинули. Да, их стремления и мечты растаяли вместе с ними. Но пока они были живы, они смогли покорить весь космос. Смертные существа покорили космос, а не бессмертные сущности. И «жалкие смертные» совершили множество других подвигов, которые бессмертные совершить не смогли. Об этом не стоит забывать. Никогда.

Зеленый странник сделал вид, что согласился, и продолжил. У космических сущностей нет ушей, звуки мы не слышим, мы ими проникаемся. Звуки проходят сквозь нас, как свет через воду. Нам можно не бояться, что жестянщики отравят нас. Так в чем заключается это? О, это есть ужасный ритуал какофонии, злобы и ненависти, ора и крика, шума и гама. Жестянщики устраивают это каждый день, и это может длиться почти целые сутки подряд, но чаще это даже и не прекращается.

Но как это называют сами жестянщики?

Они используют правильное слово, но в мерзком, отвратительном контексте. И несчастное слово терпит их гнусность!

Так что это за слово такое?

Гимн.

То есть песнь?

Да.

Ужасное гимном не назовут.

Назовут. Эти еретики и не такое могут вытворить. Они — безумные подхалимы диссонансов, а диссонансы противны учителю-насекомому. Диссонансы расстраивают его тонкие вибрации, ведь вознесшиеся тело и разум его теперь не принадлежат миру смертных. Он теперь часть мироздания. А мироздания очень чутко откликается на звуковые волны. Особенно на такие ужасные.

И тут до порождения начали доходить те звуковые волны, о которых только что говорил зеленый. Пока они были тихие, нечеткие, слабые. Но двоица приближалась к логову жестянщиков, и их гимны становились все четче и громче. Это было странно. Будто тысячи великанов складно топали и хлопали, а им подпевали то нежные птички, то могучие звери. Да, было шумно. Да, отдавало лязгом. Но внутри этого звучания порождение узрело зерно истины. Порождение узрело истину о жестянщиках.

Двое приблизились к поселению, и теперь существо в плаще могло разглядеть это величественное действо. Низкорослые, около полутора метра, существа ритмично вскидывали здоровенные волосатые кулачищи в такт своей странной музыки. Их черные одежды плотно прилегали к потным телам, а многочисленные шипы и цепи, что торчали отовсюду, воодушевляющее бряцали. Все жестянщики делились как бы на два лагеря. Один лагерь расположился на огромном куске железа, что стоял на главной площади. Этот кусок железа медленно крутился вокруг своей оси, и на нем яростно бесился десяток жестянщиков. Они лупили в железные литавры, избивали барабаны, рвали туго натянутые струны на огромных махинах. Скрежет, лязг, звон и шум царили здесь. А на что было похоже их пение! Будто тысячи древних механизмом, что приводятся в движение со страшным скрипом и хрипом, резко включились и начали перетирать попавший в шестерни мусор. И все это грохочущее великолепие подчинялось внутренним законам экспрессии. Нет, жестянщики стремились создать не хаотичное бряцание, они стремились обличить свои могучие внутренние порывы, свои страхи, свои надежды, даже свою жизненную философию в этот металлический скрежет. А потому они не могли халтурно, глупо и бездарно избивать железо другим железом. Они делали это со знанием дела. Они не допускали суетливых движений, движений неосторожных и неуверенных. Их действо было и отрепетированным, и импровизационным. Репетировали (тысячи, десятки тысяч, миллионы раз) они часть ремесленную, а именно ощущение того металла, с которым работали, которым играли и рождали эти могучие звуки. Импровизировали же они во всем прочем, из чего состояло их величественное и благородное звуковое буйство. Они искали новые способы подать известным им материал. Они принимали новые позы, чтобы лучше передать свои мысли. Они даже позволяли себе такую вольность — переставлять старые и вплетать новые элементы в знакомое звуковое полотно. И делали они это так уверенно, так вдохновенно, что и нельзя было понять: где импровизация, а где заранее отрепетированная часть.

Второй лагерь — более обширный — заполонил всю площадь так плотно, что камню негде было упасть. Эти славные мо́лодцы создавали не меньший шум и движение, чем те, на куске железа. Они прыгали, бесились, орали, воздевали руки к своим собратьям на железном постаменте и неистово бились в сладостном жестяном экстазе. Тут и там вспыхивали очаги братской любви: несколько жестянщиков обнимались и синхронно, точно танцоры, совершали какое-нибудь эффектное событие. Толпа, соседствующая с ними, рукоплескала, а чаще присоединялась. Таким образом все собрание жестянщиков выразило свое почтение стихийным задним ветром. Зеленое облако поднялось к небу и поползло на юг. Запах стоял жуткий, но никто не обиделся, всем было весело. Затем один бравый жестянщик, полный еще не выраженной мощи, со знанием дела рыгнул. Звук этот перебил даже гам на железном пьедестале. Но какой же оглушительный поднялся гул, когда жестянщики, объединенные славой соплеменника, поддержали его. Звук, похожий на рычание доисторического монстра, сопоставимого размером с целым континентом, оглушил все окрестности и прибил к земле травы и тонкие деревца. Однако же ошибочно считать, что во время этого действия все проходило безоблачно, без неприятностей. То и дело какой-нибудь особо разудалый жестянщик перебирал с rомом и исторгал кислый непереваренный фонтан. Фонтан мог быть направлен кверху, мог быть обращен к ногам, мог брызгать на соседа, но чаще обдавал все вокруг. Привычным делом были также шишки, ссадины, синяки, гематомы, ушибы. Но все это не могло омрачить жестянщиков. Они предавались любимому делу с полной отдачей.

Порождение спросило у странника, почему эти могучие звуки вызывают у насекомого ощущение противного? Ведь космическим сущностям нет дела до окраски звуковых волн, до их частоты, силы. Как насекомое может испытывать какие-то чувства, если оно уже часть мироздания? Зеленый ответил, что сие ему не ведомо. Учитель никогда не оправдывался и не объяснялся перед ним. Возможно, причина лежит в том, что учитель не был космической сущностью изначально. Скорее всего, его прошлое состояние как-то влияет на восприятие звуком. По-видимому, учитель более чуткая и совершенная космическая сущность, если он ее стал при жизни, познав тайны бытия. Учитель — велик, к нему нужно относиться с почтением и не позволять безумным наглецам раздражать своим грохочущим сумасбродством.

Но где здесь сумасбродство? Это их образ жизни, традиция даже. Если это сумасбродство, то и жертвоприношения насекомого-учителя тоже являются сумасбродством. Почему? Потому то они отличаются от уклада жестянщиков.

Ересь! Ересь! Ересь!

Ересь! Ересь! Ересь!

Ересь! Ересь! Ересь!

Так вопил странник, пока его голос не утоп в звуках нового гимна.

Честность никогда не станет ересью. Ее можно обозвать этим словом, но суть ее не изменится.

Жестянщики приглянулись порождению. Они чем-то напоминали Ушедших. Нет, не строением тела и цветом кожи. Не внешнее сходство углядело существо под плащом, но сходство внутренне. В жестянщиках была та искорка, которая находилась в той величественной скульптуре. Искорка эта была прекрасна. Также она преисполнялась той силой, которая заставляла Ушедших создавать что-то новое, заставляла их творить.

Поэтому порождение не собиралось их выпроваживать отсюда на тот свет. Более того, у него в душе проснулся неведомый порыв сделать для них что-нибудь. Чем было вызвано такое несвойственное космическим созданиям намерение? Им нет дел до смертных. Им даже не хочется наблюдать за ними — настолько смертные неинтересные и малоразвитые. Быть может, это оттого, что порождение забыло? Но что оно забыло? Забавно, оно даже не понимало, что многое позабыло.

И с этой неровной, шальной мыслью к порождению пришли мысли и другие. Мысли важные, краеугольные. Кто оно? Что оно? Сколько оно уже существует? Какова его цель? Что сподвигло его начать свой путь?

Чем дольше порождение погружалось в эти вопросы, тем тише становились гимны жестянщиков, тем тише становились вскрики зеленого странника. Все стихало. Пока, наконец, не настала тишина. Порождение втянуло плащ в себя, и само втянулось в плащ. Со стороны это было похоже на материю, которая поглощала сама себя, сладка за складкой. А потом — раз, и черная материя исчезла. Порождение было глубоко внутри себя, но там ничего не было — пустота. Черная. Неосязаемая. Будто само небытие теперь было здесь. Но так не должно быть. Существо под плащом не родилось вчера. Космические сущности не рождаются беспамятными. Они всегда знают, что они такое и зачем они появились. Нет сущностей, которые ничего не знают, ничего не помнят. И, тем не менее, одна такая сущность есть. И это аномалия. Нет. Это даже не аномалия. Это нечто более зловеще и неправильно, чем аномалия. Это… Это… Но что это? Очередной вопрос без ответа. Очередной. Кажется, порождению нужно не только узнать только название чувства и природу тени. Кажется, ему нужно узнать намного, намного больше. Но кто может знать о нем, если не он сам? Кто?

Из точки развернулся черного цвета плащ и порождение обратилось к страннику. Ты знаешь меня?

Да.

Но кто я?

Ты — космическая сущность.

Но какая? Ради чего я существую?

Мне это неизвестно.

Кто может знать?

Мой великий наставник.

Он?

Опять насмехаешься над великим существом, что смогло стать частью мироздания.

Нет. Пока нет. Ты верен своему наставнику? Конечно, верен, можешь не отвечать. Я вижу это, я знаю это. Я не требую, чтобы ты его предал. Просто не мешай мне и не смей ему ничего рассказывать. Я не вижу зла в жестянщиках. Они странные. Они могут отталкивать, они даже могут быть отвратительными! Но не такими же ли были Ушедшие? Возможно, что мы сейчас наблюдаем за их далекими потомками. Возможно, это и не их потомки. Но в них есть черта, унаследованная от Ушедших.

Я отказываюсь это признавать. Ушедшие были великими в своей прекрасной противоречивости и прекрасными в своем великом противоречии. Эти же… еретические животные ни прекрасны, ни велики, ни противоречивы. Они грязные, они отвратительные, гадкие, мерзкие, шумные, беспокойные, отталкивающие, злобные…

Однако же они смогли создать эти…

Гимны? Это называется гимнами?! Это ужас. Мрак. Безумие. Подлинное бешенство! Где здесь музыкальность, где здесь распевность? Это не гимн. Это дрянь. Дрянь, созданная душевнобольными зверями для зверей диких!

Чем гимны эти заслужили такое отношение? Ты же космическая сущность, ты никак не разделяешь звуки на плохие и хорошие, на громкие и тихие, на длинные и короткие. Для нас нет субъективного в музыке…

…Теперь ты называешь ересь музыкой…

У нас нет эмоций, мы не можем разделять музыку на ересь и не-ересь. Почему же ты четко разделяешь звуки, если даже не можешь сложить их в целостную картину, как делают это смертные? Как ты можешь видеть художественный образ, если лишен того творческого начала, того начала, которым смертные наделены от рождения? Это просто звуковые волны определенной частоты, идущие в определенной последовательности. Оценка этих звуков, их замысла лежит вне нашего сущностного восприятия и понимания. Или ты сам не космическая сущность, но лишь жалкий безумец, настолько пораженный бреднями насекомого, что решил вторить своему мастеру? Или же — что еще отвратительнее — ты взаправду космическая сущность, но влияние этого жука оказалось настолько тлетворным, что ты посчитал себя смертным, которому доступно понимание творческой единицы? Иного варианта не дано. Ведь насекомое, ставшее частью мироздания, частью искусства так и не стало, оттого оно и не могло привить космической сущности понимание творчества. Твои слова о ереси и прочем не имеют ценности, ибо произносишь их не ты, не твое мировоззрение, не твой кругозор, а коварный жучара, которому ты позволил себя одурачить.

Зеленый странник ничего не ответил. Он только напомнил существу в плаще, что ответы он получит, когда исполнит волю великого насекомого.

Концерт жестянщиков окончился. Порождение сумело среди этой живой массы, выпитых бутылок, запаха пота и немытости отыскать главного жестянщика. Он был коренастый и широкий. Волосатые ручища его скользили по прелестным телам миловидных жестянщиц. Интервенция незваных и странных гостей не смутила коренастого настолько, что он даже не выпроводил девушек и потребовал изъясняться прямо при них. Секреты портят характер и аппетит, так главный жестянщик объяснил свой поступок.

И порождение начало издалека. Чем славное племя жестянщиков не угодило великому насекомому? Что они могли сделать, чтобы разгневать новоявленную часть мироздания? Мирозданию ведь плевать на смерть миллионов живых существ, мирозданию нет дела до общественной справедливости. Мироздание не разделяет дерево и фигурку из дерева — и то, и это сгниет от влаги и времени. Мироздание — явление черствое, но противоречий лишено, ибо ему плевать на все в равной степени. Так что же наделали жестянщики?

Главный расхохотался, расхохотались девушки и прильнули к нему еще сильнее. Утерев слезы, грубый низкий голос жестянщика ответил на вопрос значительным и протяжным: «дурак».

Но как часть мироздания может быть дураком?

Жестянщик залился смехом, громче прежнего, и ответил так же кратко: «Он — не часть». И лукаво улыбнулся. Эта мимическая реакция явно говорила о том, что жук не только не часть, но и вообще с мирозданием не связан. А уже это подводило к очень интересным и обширным выводам.

К тем выводам, которые сделали присутствующие. И, конечно же, верный последователь познавшего истину насекомого. Зеленый странник преисполнился святой благоговейной яростью. Плащ его затрепетал, словно на ураганном ветру, и изменился в цвете. Он приобрел бронзовые оттенки. И они — оттенки эти — были подобны свету, который отражался от мечей Ушедших, когда те ничего не знали о железе, но все равно успешно и плодотворно убивали друг друга сотнями тысяч без всякого повода. Странник, наэлектризованный, выглядел грозно и страшно. Как и подобает воителю доисторических времен. Он был страшен, будто тысячи смертоносных лезвий обрели единое тело, единый разум и единый дух. И лезвия эти жаждали крови. И не для того, чтобы спасти себя, но для того, чтобы спасти то чувство единства, которое на дает лезвиям распасться на бесполезные листы металла.

Очевидно, что своим действием зеленый решил посеять страх среди жестянщиков. Но жестянщики даже не думали бояться. Смех и веселье мгновенно сошли с их лиц, и прелестные девушки вырвались из объятий, встали на защиту главного. Но этого не понадобилось: широкоплечий жестянщик раздвинул прелестниц, прошел между ними и предстал напротив бушующего странника. Воистину, таким и представляется могучий правитель гордых жестянщиков. До этого расслабленный и даже добрый, теперь он был истинным воплощением той стали, которой посвятил всего себя. Все его мышцы напряглись, готовые к прямому столкновению. Даже запах изменился — он пах не по́том и rомом, а силой. Силой физической и силой духовной. Космическая сущность и все ее опасности не пугали его. Не пугала его и смерть. Это было написано на его лице и отражалось в его глазах. Но в глазах также горел и другой огонек. И этот огонек напомнил порождению тот памятник, посвященный величайшему из героев. Будто герой этот поместил внутрь жестянщика малюсенькую часть себя. Однако эта малюсенькая часть была до того огромна (ибо и сам герой был настоящим титаном даже среди Ушедших), что распространилась по всему низкорослому, но могучему телу. И вновь незнание, непонимание обволокло, как морок, мысли порождения. Он уже сталкивался с этим чувством, и вот оно предстало перед ним опять. И опять он не знает его названия.

Жестянщик обратился к зеленому с такой пламенной речью:

— Я смотрю, ты правильно понял мои дурашливые ответы. И ты явно ожидал не этого. Но чего ты ожидал? Думаешь, я признаю власть этой кривой твари над собой и моими славными соплеменниками? Глупости! Да я скорее признаю своим владыкой эту назойливую мушку. — Ручищи жестянщика хлопнули, а когда разжались, то на ладонях остался круглый влажный след. — Ой, я нечаянно. Кажется, не быть этой мошке моим владыкой! Как не быть владыкой и твоему мерзкому таракану, зеленый! Я знаю, что нужно твоему господину — он хочет стереть наш народ. Он хочет, чтобы наше железо перестало говорить, а мы — петь. Но этому не бывать. У меня своя голова на плечах, и я знаю, что твой господин несет мне зло. Как думаешь, почему мы до сих пор не уничтожили его? Все просто. Нам нет до него никакого дела. Он только и может, что ругаться и плеваться. А мы — существа гордые, мы маркируем тех глупцов, что смеют оскорблять нас. Особенно так настойчиво, как делает это мерзкий жук-калоед. Плыви отсюда, зеленый, к своему господину. А как приплывешь, передай: мы, жестянщики, не удовлетворим твое желание, потому что твое желание для нас — смерть. Причем буквально. Рано или поздно мы сдохнем, и это правда. Но время смерти своей и кончину свою мы встретим гордо, под сладостные звуки железа, под гордый срежет металла, как и подобает жестянщикам! Если ты, зеленый, хочешь драться, то дерись. Мы не против надрать гузно приспешнику жука. Но если ты хочешь говорить, так говори. А свои угрозы и эти «страшные» движения оставь для трусливых дурачков. Мы не трусы и не дураки. На нас такие фокусы не действуют. Мы уважаем силу. Как силу слова, так и силу грубую. А все остальное — ерунда, бесполезная, а иногда и опасная. Так что ты ответишь мне, о великий посланник великой части мироздания?

Зеленый странник ответил так. Никому не позволено насмехаться над величием смертного существа, которое сумело познать тайны мироздания и отринуть свое смертное бытие. И это бытие он отринул не как все остальные смертные, а как настоящая космическая сущность. Жестянщикам же такое не под силу, они не могут о таком мечтать. Ибо глупы. Ибо неразумны. Ибо тлетворны. И все из-за страшного грохота, который они по ошибке считают творчеством. Это не творчество, это оковы и страшный яд. Оковы связывают их по рукам и ногам, а после приковывают к смертности. Яд же отравляет все их жилы и затягивает голос разума шорами злобы, грубости, ненависти и невежества. Именно поэтому жестянщики не хотят подчиниться великому насекомому. Именно поэтому они противятся воли того, кто из смертного обратился бессмертным. А сие само по себе — подвиг великий. А совершивший подвиг — герой.

Жестянщик рассмеялся и без всяких сожалений перебил странника:

— Как может быть героем тот, кто врет всем о своем бессмертии, хотя может помереть от удара о стену? Лжец не может быть героем. Лжец только говорит о том, что он герой. И говорит об этом так часто, чтобы слушающие его успели хорошенько расслышать эту дикую мысль. Зачем? Чтобы со временем они привыкли к этой лжи. Но ложь твоего героя никогда не скроет истину, а истина такова, что твой великий жук — обыкновенный жук, к тому же жулик. А все его пафосные россказни — выдумки бахвалящегося лжеца.

В разговор решило вмешаться порождение. Его интересовало только одно. Оно испросило ответ: как зовется это чувство?

— Какое чувство? — удивление главного жестянщика было искренним. Он и не задумывался, что распространяет вокруг себя определенного рода чувство. Чувство, которое для него было совершенно естественным и правильным, но для порождения — сложнейшей загадкой.

И существо в черном плаще описало это чувство. Это гордость, но не гордая. Это могущество, но не могущественное. Это смелость, но не смелая. Это что-то очень простое и тяжелое, но легкое, воздушное, зато очень крепкое и непоколебимое. Это чувство будто должно быть злым, но оно спокойное и доброе. Это чувство должно сопровождаться агрессией, но лишено всякой злобы. Это чувство должно разъедать душу, но вместо этого оно душу укрепляет, делает прочнее.

— Я понял, о чем ты толкуешь, — ласково отвечал жестянщик. — Я знаю это чувство. Признаться, я даже не задумывался над тем, как его можно описать. А ты описал его очень точно. Хочешь сказать, ты не знаешь как оно называется? Нет? И ты сталкиваешься с ним не в первый раз? Да? И ты хочешь, чтобы я тебе сказал, как оно зовется? И поэтому ты помогаешь этому мерзкому жуку? Ха-ха, ну и глупость! Это презренное насекомое тебе не помощник — ведь оно и само не знает этого чувства. До оно и слово-то такого не знает, что уж о чувстве говорить! Оно его лишено, как червяк лишен рук. Ты прав, тяжело искать ответы среди тех, кто не привык думать и копаться в непростых вопросах. Ведь в непростых вопросах сокрыта истина. Истина эта всегда неприятная, но она позволяет расти. А если всю жизнь спрашивать о какой-то ерунде, то тебе только и будут о ерунде рассказывать. И каким ты станешь, если всю жизнь слышал ерунду? Ерундовым! Мой славный соратник, могучий гимнопе́вец, узнал от нас все, что можно было узнать, и отправился в паломничество. Почему? Да потому, что не привык он на месте сидеть! Он хочет задавать все новые и новые вопросы, потому что любит музыку. Он создает великие гимны. Но ему и этого мало! Он хочет создавать гимны легендарные! Сможет ли он создать легендарный гимн, если будет спрашивать о ерунде? Нет, не сможет!

Так назови это чувство! Взмолилось порождение и приблизилось к широкоплечему. Тот лишь мягко отмахнулся.

— Есть вещи, о которых тебе могут рассказать. Но есть вещи, которые ты должен познать сам, ибо никто другой за тебя их познать не сможет. Почему? Потому, если они позна́ют их за тебя, то позна́ют их сами. Всякая истина привязана к отдельному индивиду, и только он может столкнуться с этой истиной. Если за тебя это сделает кто-то другой, то ты все равно ничего не узнаешь. Есть путь, который должен пройти ты. На каком-то этапе этот путь может быть в дружной компании, но всегда настает время для этого. Для пути одинокого. И так во всем. Я уверен, ты знаешь, как называется это слово. То есть ты знаешь само слово, определенный порядок букв. Но для тебя это не более чем набор букв. Это слово для тебя лишено смысла, оно просто есть как буквенная конструкция. Без смысла, без содержания. И ты не можешь сопоставить это слово и неизвестное тебе чувство. Но почему? На это ты сам должен найти ответ. Именно на это. Ведь разберись ты с этим, слово под неясное чувство найдется само. Это происходит именно так, а не наоборот.

Но как это сделать?

— А ты сам подумай. Пусть ты и космическая сущность, но ты можешь задавать вопросы, а это величайший из всех даров, ибо ведет к прогрессу.

Самому? Но как? Я не смертный, мне неведомы чувства смертных.

— И что? Зачем тебе их испытывать, верно? Ты хочешь узнать, как называется чувство. Ты ведь не хочешь его ощутить, так? Название не требует иной ответственности, кроме знания.

И космические сущности поплыли обратно. Порождение услышало достаточно, но все равно ощущало некую пустоту внутри. Ответы главного жестянщика были исчерпывающими, полными, но прямо он ничего не сказал. Почему? Он хотел поиграть? Нет. Скорее всего, он говорил правду. Порождение само должно получить ответы на некоторые вопросы. Но почему? Почему некоторые знания могут быть узнаны от любого, а некоторые — только в результате самостоятельной работы? Для чего существует это разграничение?..

Но существует ли такое разграничение в действительности, или в душе порождения всего лишь скребется сомнение? Не все ли истины познаются индивидом самостоятельно? Порождение думало об этом слишком напряженно. Для размышлений оно прикладывало слишком много сил, и эти излишки пока не давали ему разглядеть простую истину. Какая ирония, но порождение, размышляющее о двойственной природе постижения истины, от этой истины отдалялось все дальше и дальше. Хорошо, что такие усилия привели к тому, что существо под черным плащом устало, и тогда ему, наконец, открылся тот ответ, что был как бы закрыт каменной плитой. И ответ сей был прост — истины вовне не существует, только внутри индивида, внутри порождения, внутри зеленого странника, внутри каждого жестянщика и так далее. Те истины, о которых кто-то может рассказать — это совершенно точно не истина. Потому что это знания об истине, которую уже кто-то знает. И эта истина чужая. Эта истина того, кто говорит о ней. Самой же истины нет вовсе, ибо истина объективна или, что бывает чаще, вовсе не существует. То, что зачастую истиной зовется, есть обычное заблуждение. И заблуждение это рождается, чтобы дать ответ на какой-то несомненно важный вопрос, но которого точно так же нет. И он точно так же придуман, как и истина, отвечающая на него. Та же истина, которая существует объективно, тоже не может быть истиной, так как преломляется восприятием смертного, а все смертные сформированы не только из плоти, но и из элементов мировоззрения, иногда сложенных складно, иногда — вразнобой. И все эти элементы мировоззрения добавляются к истине, извращают саму ее суть и предоставляют на суд общественности не истину, а то, что смертные зовут истиной. Истины нет, есть только отношение к тому, что смертные называют истиной. Ибо сама истина для них познанию не поддается. А если и поддается, то истина эта всегда настолько противоречит жалкому и нежному мировоззрению смертных, что им выгоднее от нее отречься, затем забыть, а после — обозвать каким-нибудь страшным и неприглядным словом. Но есть ли пример тому? Порождение долго размышляло над этим, пока ему не вспомнился вознесшийся до состояния космической сущности жук. Очевидно, этот наглец — не космическая сущность. Его можно убить, он испытывает страх и трепет перед смертью. Он смертен. И есть ли у него что-то, что способно подтвердить размышления о ложности истины? Несомненно. Несомненно есть. Шумы, производимые жестянщика, всего лишь звук. И звук этот для части мироздания должен быть мертвым, неважным. Звук по сути то же, что и порыв ветра. И только смертные наделяют его эмоциями и чувствами. Только для смертных звук может передавать опасность, заботу, ненависть, радость, нежность, грубость и другие понятия. Так уж устроены эти смертные. Для них звук — не неизбежная часть бытия, но средство информации. И эту информацию смертные осмысляют. И информация эта может им нравиться, может нет, может вызывать беззаветную ненависть или фанатичную привязанность. Поэтому для смертных так важна музыка, важен тембр голоса собеседника, окружающие их в быту многочисленные скрипы, шелесты. Смертные бояться быть вне информации, бояться чувственной депривации, потому что звуки — как, впрочем, и информация из других органов чувств — сообщают им о самом простом и невероятно важном. О том, что смертный еще жив. Космическая сущность, напротив, лишена потребности знать, что она живет, ибо живет она вечно, вместе с самим мирозданием. И ничто не в силах уничтожить космическую сущность — только смерть самой вселенной. Будь насекомое частью бытия, оно бы не придавало такого значения музыкальному творчеству жестянщиков. Оно бы не искало способа заклеймить этот развеселый гам ересью и глупостью. Потому что для космического существа подобное никогда не станет истиной. Только космос знает истину, только он беспристрастно может взглянуть на все, что существует в нем, и увидеть истинное зерно. И зерно это зачастую просто — не имеет значения. В самом деле, имеет ли значения какой-то шум, который производят какие-то живые существа, когда лупят какими-то железяками о другие железяки на какой-то планете? Планет миллиарды, и даже если объединить их все в одну исполинскую гипер-планету, она не сравнится размерами даже со средней галактикой. А в космосе и галактик миллионы. Может ли на фоне такой величественности иметь значение какое-то там бряцание железок? Конечно же нет!

И порождение высказало эту объемную мысль зеленому страннику. Тот бурчал, отнекивался, но никак не признавался, что насекомое не право. Как же так? Почему истинная космическая сущность убеждена, что космическая сущность ложная говорит правду? Как такое может быть?

И зеленый поведал, что… Он так и не продолжил предложение. Это «что…» повисло без окончания. После «что…» ничего не было. Только тишина. Чем она была вызвана? Может, зеленый увидел нечто, что отвлекло его внимание? Нет. Может, он вспомнил что-то важное? Тоже нет. Он не отвлекся и не вспомнил. В том-то и дело, что в его прошлом не было ничего, почему он вручил свою преданность гадкому насекомому. Не было ничего, что заставило его принять субъективные воззрения того смертного, которого существо бессмертное посчитало своим справедливым владыкой. Не было причины. Было только следствие. А это уже логический парадокс. Однако же логика не может объяснить все во вселенной, иначе этого парадокса и не случилось бы. Скорее всего, причина совпала со следствием. Они были одним и тем же: то, что послужило причиной, и было следствием. Как такое возможно? А вот это уже загадка. Но не стоит отвергать и другой вариант. Причина еще не успела наступить. Потому что причина, предшествовавшая следствию или являющая с ним одним целым, уже была, значит, ее можно попытаться и осмыслить. Но здесь не было причины. Даже не было оправдания причины — повода. Не было ничего. Только следствие. Поэтому остается только одно — причина наступит позднее.

Вдруг тишину разорвал могучий глас главного жестянщика. Он громогласно обратился к собратьям:

— Верные друзья мои! Только что я разговаривал с прелюбопытным собеседником. Он толковый парень, но боится во многом себе признаться. Как бы смешно это ни звучало, но раньше я тоже был таким. И после разговора на меня набросились воспоминания. Они, как стая волков, попытались загрызть меня страшными клыками, но я оказался сильнее их, и воспоминания тут же обратились в милых песиков, которых я был рад видеть. Давно я об этом не вспоминал… Так вот, следующий гимн я сочинил на ходу, пока поднимался на сцену. И гимн этот великий я хочу посвятить моему любопытному и благороднейшему из космических сущностей собеседнику, у которого я так и не успел узнать имя. Пусть он будет Безымянным! Так вмажем сладостным металлом по нашим сальным телам и восславим Безымянного!

Могучие жестянщики подняли одобрительный рокот, и полилась великая музыка металла, железа и стали. И звучала она так громко, как не звучала никогда. И лупили славные жестянщики в свои литавры и дергали железные струны так, как не дергали до этого ни разу. Но особо старался могучий их главарь. Глотка его будто сама обратилась в сталь, так звучно и зычно он вопил. Весь спектр чувств, от радости и до грусти, от легкомысленности и до серьезности, от шаловливости и до глубокой мудрости, выражал его голос. И великий голос этот пел великий гимн. Все племя жестянщиков успело запомнить бравый рефрен, и когда окончилось сольная интерлюдия органа, весь коренастый и гордый народ (местами уже разбавленный спиртом) затянул этот рефрен без помощи своего вожака. И эта могучая стена звука вознеслась к небу и эхом пролетела по всей округе. Поговаривают, даже на противоположной стороне планеты местные племена услышали великий рефрен, отчего испугались, но потом воспарили духом.

Зеленый и черный уже достигли логова космического насекомого, но не успели зайти внутрь, как из двери вылетел великий учитель и начал расхваливать подвиг порождения. Он-де избавил мир от страшной ереси. Теперь-де всему космосу, всему бытию будет спокойней житься без этих мерзких жестянщиков. Они больше не будут отравлять воздух своим гадким запахом и не будут распространять по сему, доселе несчастному воздуху, всеразрушающие звуковые волны. О, эти звуковые волны жестянщиков. Гадес и его подворье-инферно существуют, и именно такой страшный дисгармоничный музи́к играет там. И благодаря великому подвигу порождения весь космос, а именно эта маленькая жалкая планета наконец-то — наконец-то! — избавлена от этого дикого шума. Даже отсюда великое насекомое услышало последний вздох мерзкой псевдокультуры жестянщиков. Даже досюда докатился их предсмертный вопль. И это замечательно. Это просто чудо! Долго еще насекомое болтало подобные небылицы. Оно болтало и болтало. И, конечно же, не догадывалось, что предсмертный вопль был не чем иным, как громогласной и предельно ясной благодарностью, которую гордый народ жестянщиком без раздумий высказал порождению. Воистину, только смертные способны видеть в благодарности предсмертный вопль.

И тут поток словоблудия прекратился. Насекомое протянуло существу под черным плащом легкий мешочек и сказало, что его — насекомого — родич заболел. Нужно доставить эти лекарственные травки, чтобы родич поскорее поправился. Но он живет на другой планете. Свободное перемещение между мирами вселенной — великий дар, и насекомое само бы доставило родичу мешочек. Однако сейчас он не может — в любой миг может разразиться дождь, поэтому ритуалы прекращаться не должны. Великий насекомый учитель объяснил, где можно разыскать этого родича. Порождение приняло травки, и тут же двое — черный и зеленый — исчезли.

Появились они среди невысоких двухэтажных домиков. Везде росла мелкая трава и ягоды, дороги были выложены красным кирпичом. Странник указал в сторону домика, где, как казалось зеленому, лежало больное насекомое.

Дверь не была заперта. Двое вошли внутрь. Внутри стоял болезный полумрак. Такой, когда солнечные лучи наносят несчастному больше вреда, чем пользы. Пахло сыростью, было душно. И среди этой духоты на мягкой постели лежало ослабевшее существо, скорее напоминающее сброшенную оболочку, а не живое насекомое — настолько отощал больной.

— Здравствуйте… — слабо проговорил больной жук. — Что вам нужно?

И порождение поведало о том, как родич, живущий на соседней планете, передает целебные травы. Лежащий на постели и кашляющий жук протянул трясущиеся от бессилия руки и принял мешочек. Для его ослабленного тела и такая нагрузка была велика. Рука, принявшая мешочек, чуть не выронила травы. После насекомое приблизило травы к морде, развязало узелок и вдохнуло травяной аромат. Жук расслабленно улыбнулся и попросил заварить эту смесь. Нашли воду. Заварили. Насекомое приняло отвар.

И через пару мгновений, как последний глоток был сделан, страшные судороги свели тщедушное больное тело. Глаза приобрели синюшный оттенок, заплыли и закатились. Жвала и глотку сдавил такой страшный спазм, что мышцы вошли друг в друга, а сосуды полопались. От этого голова несчастного наполнилась смертельными соками, отяжелела и разбухла. Агонизирующие руки жука беспорядочно драли грудь, щеки, шею. Из порезов тек ихор. Но все было напрасно, и насекомое, издав тяжелый хрип, скончалось в ужасных муках. Смерть, к счастью для несчастного, наступила быстро. Но менее мучительной она быть не перестала. Сжатые мышцы по смерти расслабились, и тяжелая голова трупа сползла на пол, как сползает гниль с омертвевших костей. Изо рта полилась какая-то мутная гадость.

Кажется, это было не лекарство — таков был вердикт существа в черном плаще. Но зеленый странник не был согласен с этим заявлением. Он был уверен, что всему виной аллергия, о которой мудрый учитель позабыл. Даже великие ошибаются. Так рек странник.

Но действительно ли он ошибся, или смерть этого несчастного создания есть закономерный итог козней части мироздания?

Вздор, отвечал зеленый. Часть мироздания ни за что не прибегнет к банальному и подлому отравлению.

Значит, насекомое-учитель и не часть мироздания вовсе.

Или в своих заботах он забыл об аллергии свое родича.

Как можно забыть об аллергии?

Значит, не забыл, а не знал.

Это возможно. Однако же такое объяснение слабо согласуется с характером учителя. Он кровожаден и жесток. Он приговорил к смерти целое племя, которое ему просто не нравилось. Он дал лекарство родичу. И где сейчас этот родич? Он мертв.

Смерть тоже часть мироздания. Жизнь и смерть, бытие и небытие — это две стороны одной медали. И имя этой медали — мироздание. Это высший закон, заложенный еще до появления самого космоса. Чтобы было одно, должно быть и другое. Только в вечной борьбе этих противоположностей мироздание и может существовать.

Бесспорно. Вот только у мироздания нет мотивов сеять жизнь или нести смерть, а жучара-лжец облекает свои поступки в мотивы, присущие только смертным. Мирозданию не нужен мотив, чтобы стереть с лица вселенной целую галактику. Да мирозданию не нужен повод, чтобы уничтожить и саму вселенную! Однако жук, в отличие от мироздания, объясняет свою жестокость. Сердца он вырезает из своих последователей для того, чтобы не было дождя. Уничтожить всех жестянщиков надо, чтобы их музыка прекратила сотрясать нежный воздух бытия. А травы родичу надо передать, чтобы он выздоровел.

Так это не мотив, а причины поступков.

Именно, и за всеми этими причинами кроется мотив. Один мотив.

Какой же?

Жестокость. Животная жестокость. Жестокость природная.

И что? Насекомое-учитель было создано мирозданием. Мироздание вложило в свое творение определенные черты, в том числе и личностные. Если жестокость присуща моему учителю, то так тому и быть. Я — космическая сущность, мне нет дела до переживания и страдания смертных. Для меня жестокость — всего-то особенность чьего-то поведения.

А я и не предлагаю тебе, о зеленый странник, испытывать сострадание, на которое ты не способен, ибо не обладаешь физическим телом. Я лишь хочу донести простую мысль: жестокость присуща только смертным.

Мой учитель еще не привык к новому состоянию своего тела, разума и духа.

Да, он не привык. Но не потому, что связь со смертным естеством еще сильна в нем. Но потому, что он наглый лжец. Он вовсе не космическая сущность.

Ересь! Ересь! Ересь!

Ересь! Ересь! Ересь!

Ересь! Ересь! Ересь!

Тогда почему он жесток? Почему он проявляет качество, присущее только смертному? На твоей памяти были вознесшиеся смертные? Именно, как только они достигали высокого для смертного статуса — части мироздания, то их личность менялась. Они познали истину. Оковы плоти, а значит и химии, больше не сдерживали их. Они отринули всю жестокость, но и всю любовь. Они отринули все страхи, но и все мечтания. Взамен они обрели вечность и знание. А жучара коварный от вечности и знания далек так же, как мы — от надежд смертных. При этом даже мы не части мироздания. Мы только космические сущности.

Твои домыслы полны еретического яда.

У меня нет домыслов. Я глаголю истину.

У тебя нет истины — только гниль и отрава.

О зеленый странник, почему ты, сущность космическая, рассуждаешь подобно смертным? Неужели ты смертный? Нет, ты не смертный. В чем же дело?

Но зеленый странник промолчал. Он знал ответ, но не мог произнести его. Эти слова пугали его, эти мысли уничижали его. И пугали они его не так, как боится смертный. Нет. Его страх был всеобъемлющ. Он заполнял каждую импульс его нематериального тела. Он будто становился проводником страха. И ничто не могло посоперничать с этим могучим чувством, которое и чувством нельзя было назвать. Это был чувственный колосс, титан всех кошмаров, что мог обрушиться на отдельно взятую сущность и растворить ее внутри своего ужасного естества.

Двое вернулись к учителю-насекомому, а порождение высказало ему все свои сомнения. Насекомое приняло их гордо и ехидно, но потом добавило. Если существо под черным плащом хочет узнать о той тени, что плывет позади, нужно выполнить еще и третье задание. И, без согласия порождения, коварный жук начал объяснять последнюю свою просьбу, более похожу, конечно же, на жестокий приказ, а не на подвиг героя. Скоро прольется дождь, а ритуалы не помогают в достаточной мере. Действительно, погода подтвердила слова насекомого — где-то вдалеке прогремел гром, но еще красноречивей о дожде говорили черные облака, что затянули весь небосвод. А все эти напасти из-за чего? Из-за еретиков! Они, подобно болезни, поражают все больше и больше жителей. Особенно примечателен тот случай, что произошел, пока порождение и странник отсутствовали. Великое и благовозвещающее насекомое вышло к своим соплеменникам, чтобы благословить первого встречного на великую жертву во имя спасения всей деревни, но первый встречный не захотел идти вместе с насекомым.

И тут гадкий жук поддался своим чувствам:

— Наглец этот, подлый неблагодарный червяк отказал мне! Мне, самой части мироздания! Я поразил эту неразумную тварь в брюхо ритуальным кинжалом. Но и этого наглецу показалось мало! Вместо того чтобы благоговейно предо мною сдохнуть, он молил спасти его — его, гнусного еретика! — но зачем? И этот недостойный ответил. Оказывается, он единственный кормилец в семье. Он уберегает от голода престарелую мать, сестру, суженую и семерых детей. И тут меня озарило. Ритуал не работает, потому что еретическое семя успело разродиться противным потомством! Я тут же бросился в хижину мерзкого еретика. Какая удача, что вся семейка еретиков была в сборе! Первым делом я выпотрошил ту тварь, что породила еретика. Следом мой кинжал разрезал надвое ту преступницу, что возлежала с еретиком и принесла тому черное потомство. Очевидно, следом я оборвал нить жизни и семерым малым кошмарам. Кровью их я решил даже не осквернять жертвенный клинок, и каждого задушил внутренностями их трижды проклятой матери. Ох, и визгливые попались кошмары! А как ловко они убегали от меня. Но я их всех передушил. Всех до одного! Я совершил настоящий подвиг. Я герой! Герой! Герой! Герой! Герой! Я ГЕРОЙ!! Ненавижу… Ненавижу… Вы виноваты… Все вы… Вы все виноваты… Никто не делал, как я говорил… Тогда бы все было хорошо… Благость наступила бы… Но не теперь… Конец… Все кончено… Ересь победила… Зло восторжествовало… Я оказался слаб… Нужно больше жестокости, нужно больше крови!.. Еще не поздно!.. Еще не поздно…

И с последним возгласом пошел дождь.

— Все бессмысленно, — чудовище пало на колени и воздело руки к плачущему небу. — Все бессмысленно! Я не смог уберечь деревню от дождя. Но куда страшнее то, что я не смог уберечь ее от ереси! Горе мне, горе! Я им еще покажу! Всех перебью, всех уничтожу! Никто не уйдет! Да! Нет! Никто не уйдет! Все сердца я возложу на жертвенный алтарь, и все будет, как прежде! Огонь зло! Вода зло! Все есть зло! Все есть ересь! Никто не знает, как жить, только я! Я один знаю это! Я! Один я!

Порождение прикоснулось теневым отростком своим к зеленому страннику и промолвило. Теперь же ты видишь, что истина была заключена в моих словах? Эта тварь — безумный лжец. Ты слушал этого безумного лжеца, ты служил безумному лжецу и еще имел наглость упрекать меня в ереси. Ты забыл главное — смертный всегда остается смертным. Если у части мироздания есть что-то от смертного, это уже не часть мироздания.

Зеленый странник согласился с этим и добавил, что его тут больше ничего не держит. Также он сказал, что после непродолжительного служения безумцу хочет развеять все свои мозговые невзгоды. И ничто лучше не подходит для этого, как путешествие. Порождение предложило зеленому путешествовать с собой. Странник думал недолго, зато напряженно. Итогом размышлений стало согласие. И две фигуры — черная и зеленая убрались прочь с этой планеты.

Существо под черным плащом так и не нашло здесь ответов. Но это не страшно. Станет страшно, когда порождение откажется от своей благородной миссии. Станет страшно, когда порождение откажется от поиска. Тогда душа, черная, как плащ, но великая, как вакуум космоса, погибнет.

Двое остановились среди толщи мертвой энергии космоса. Бесконечное черное пространство пронизывали точки далеких звезд. Куда ни глянь, везде безбрежный космос. Красивый. Страшный. Живой. Пустой.

Мимо них пролетал огромный астероид. Но не он привлек их внимание — на его поверхности было нечто, напоминающее храмовый комплекс. Сам комплекс давно стал пылью, однако какое-то сооружение смогло сохраниться, пускай и полуразрушенное.

Двое сошли на этого космического странника, и порождение увидело три колонны, стоящие рядком посреди небольшой аллеи. От них сохранились только основания да кучки камней, сваленные вокруг. Неизвестно, как давно поставили их здесь, как неизвестно было и их назначение. Туманные очертания рук выскользнули изнутри черного плаща и прислонились к первой колонне.

Влажная погода была в тот день, когда эта колонна пошла трещинами. Ушедшие обступили ее и мрачно покачивали головами. Они кого-то или что-то осуждали. Взгляды их были растеряны, они никого не выискивали.

Если Ушедшие не будут поклоняться колоннам с достаточной щепетильностью, с благоговейным трепетом, то кара никогда не настигнет злодеев. Но чем они провинились, злодеи эти? Староста нехотя обмолвился, что эти монстры презирают мудрость колонн.

Рев толпы поднялся, осуждающий и грубый, но староста успокоил собрание. Он сказал, что осуждать этих монстров не нужно, а нужно показать им истинную силу колонн. Ведь сила колонн — в мудрости. Они наделяют мудростью каждого, кто испросит у них разрешения и поведает нечто сокровенное.

А самое страшное, — никак не унималось собрание Ушедших, — что эти злодеи не только презирают мудрость колонн. Самое страшное, эти чудовища смеют сеять зерна сомнения среди наших соплеменников! Многие друзья и приятели наши принялись говорить ужасное: добра нет, справедливости нет, нет ничего. Во вселенной есть лишь злое начало.

Следом существо под черным плащом протянуло свои отростки к той колонне, что стояла в середине.

Никто, почти никто, не может противиться этой ужасной философии! Вот уже дети говорят, что добро есть пустой звук, который выдумали взрослые. А выдумали они его, чтоб унижать и детей, и самих себя. Ведь добро способно лишь сковывать. Настоящее же движение вперед доступно одному злу.

А ведь это говорят дети! Что будет с нами, с нашей цивилизацией, когда такие дети, отравленные ядом ложных учений, вырастут и начнут перестраивать мир по собственным представлениям? Они ведь не знают, что хорошо, что плохо, что правильно, что неправильно! Какой мир они построят? Каких детей родят? И чему научат их?

Добро всегда побеждает. Так старейшина отвечал сомневающимся.

Если добро побеждает, почему оно бездействует сейчас, когда его победа наиболее важна? Зло куда проще победить в зародыше! Зачем ждать, пока зло восторжествует? Тогда оно будет сильно, победа над ним потребует многих усилий, тысячи погибнут во имя добра. Неужели эти чудовища правы? Ведь та картина борьбы, что я описал, никак не вяжется с понятием добра! Я говорю об одном, но со стороны слышу себя. И на самом деле я утверждаю, что биться будут два демона, но один старый, а другой новый. И одного зовут Зло, а второго — Добро. Но по природе своей эти силы — зло. О нет, кажется и меня коснулась эта скверна. Старейшина, прошу, помоги мне! Очисти мою душу от этого смрада!

Жалостью пронизано твое сердце, о сомневающийся. Но ты не позволяй этому чувству брать над собою верх — ибо на острие этого жала в действительности содержится яд. Яд страшный. И имя ему — сомнение. Не допускай сомнения в свою душу, ибо сомнения разрушает равновесие в твоей душе. А там, где нет равновесия, царит страдание.

Да как не допускать сомнения, ежели все мое нутро подсказывает мне, что сомнения мои обоснованы? Как мне не сомневаться, старейшина, если я чувствую: сомневаюсь я не потому, что пускаю зло себе в душу, но потому, что много ли во мне ненужного добра? Это ужасные сомнения, но я ничего не могу поделать с ними! Они приходят сами. Они нашептывают мне страшные слова, но какой-то глубинной частью я ощущаю, что они говорят правду.

А ведь эти шепотки могут рассказывать истину. Могут! Вероятно, они истину и рассказывают, но подают ее так, как выгодно злу.

Подошел черед и третьей колонны быть открытой книгой.

Ложь пропитывает наше собрание. У нас нет доверия. И я говорю не о доверии друг к другу, я говорю о доверии к самому себе. Мы ведь сомневаемся не в других, а в нас самих. А это — самое ужасное, что можно представить. Мы потому и собираемся здесь, ибо не ведомы нам сомнения. Но эти страшные учения, эти злые философии, что гуляют по умам наших соотечественников, они подтачивают не общество. Нет. Они в первую подтачивают нас, а уже мы разрушаем наше племя. Нам нужно отбросить все сомнения!

Южный ветер подул и освежил участников разговора. Старейшина сказал, что в сомнениях нет ничего ужасного. Плохо, когда Ушедший следует за сими сомнениями в самые глубины гадеса, ибо сомнения ничего, кроме страданий, не несут. От страданий, вызываемых сомнениями, можно избавиться, если победить сами сомнения. Звучит просто, легко. Но это тяжело. Поэтому многие, вместо борьбы, выбирают бегство. А от страдания убежать можно единственным путем — причинить страдания кому-то еще. А это уже преступление. И такими преступлениями Ушедший в гадес и спускается.

Быть может, это зло, что распространяется по нашим владениям, и не зло вовсе? Быть может, это естественная социальная эволюция, которая принимает некую резкость суждений? А все потому, что идеи эти новые, поэтому они еще не знают, как лучше выражаться, как лучше показываться, как лучше заявлять о себе?

Очевидно. Скорее всего, так и есть. Возможно.

Возможно? — возопил старейшина и замертво рухнул. Собрание окружило первого среди равных. Он был мертв. Лицо его скривилось. Нет, перед смертью он боли не чувствовал. Он почувствовал ее после смерти. Ибо смерть открыла ему истину. Но этой истиной ему уже ни с кем не удастся поделиться. Ибо только от смерти можно ее узнать. Только смерть знает ответ, только она вправе вкладывать смертным это знание в самый последний момент. Одна лишь смерть.

Порождение собрало осколки колонн и принялось их восстановливать. Заботливо, кусочек к кусочку, оно возвращало им прежний вид. Много часов ушло на это, однако работа стоила потраченных усилий. Три древних столпа вновь были целы, а значит — величественны. В них скрывалось древнее могущество. Но как они оказались посреди пустого космоса? Раньше этот астероид был частью планеты, но что-то стряслось, и планета исторгла из себя некогда живую часть своей материи. Такие разрушения обязательно коснулись всей жизни. Вероятно, те Ушедшие, что были в видениях черного существа, погибли. Как погибли и их потомки. Неужели эти восстановленные колонны — все, что сохранило о них память?

Черный и зеленый убрались с астероида, и через несколько часов колонны рассыпались вновь. И больше никто их не собрал. Через тысячу лет этот астероид столкнулся с газовым гигантом, и чудовищные ветры разорвали космического странника, и не осталось больше свидетельств о тех Ушедших, что боготворили три колонны. Не осталось и объекта поклонения. Ничего не осталось. Даже гигант-планета со временем погибла.

Но эти два космических существа — зеленое и черное — были уже в новом мире. Мир этот кишел жизнью. Но жизнью дикой, лишенной зачатков цивилизации. Здесь царила природа, а с ней блестящие букашки, говорливые птицы и трусливые звери. И этим мир сей и был ценен. Особенно среди тех Оставшихся, кто или отвергал свою цивилизованность, или стремился на какой-то срок забыть о несносных заботах, вызываемых этой самой цивилизованностью.

Где же порождению найти тут мудрость? Не за мудростью он пришел в этот мир. Какое-то далекое воспоминание вызвало прекрасный пейзаж, который есть только на этой планете. Однако существо в черном плаще не помнило, что хоть раз бывало здесь, в этом мире. Поразительная забывчивость сопровождала порождение с того самого момента, как оно обнаружило само себя на забытом кладбище. Может, черная тень как-то искажает память порождения? Или тень — и есть забывчивость?

Двое поплыли вглубь леса. Могучие кроны высоких деревьев защищали свои корни от света, и легкая полутьма, наравне с отсутствующим ветром, наводила порождение на странные раздумья. Раздумья эти касались заброшенности памяти. Существо под черным плащом многое забыло. Или вовсе не знало. Но это уже маловероятно. Забыть еще возможно, но вот вовсе не знать некоторые вещи, о которых оно стремилось узнать — вот это уже странно. Что за тень постоянно крадется за ним? Навряд ли тень эта — что-то малоизвестное и малопонятное. Для космической сущности вовсе нет малоизвестного и малопонятного, но эта тень… Она действительно неизвестна порождению, но знакома. А такое бывает только при забытье. Насколько много уже забытого? И, самое главное, сколько порождение уже забыло, о чем забыло?

Странник остановился, остановилось и существо под плащом. Перед ними на маленькой опушке сидел огромный дикий зверь. Сидел он спиной, поэтому морду рассмотреть им не удавалось, зато хорошо рассматривалась роскошная темная грива на голове и густая шерсть на передних лапах, которыми животное что-то мастерило перед собой. Удивительно, но зверь этот носил одежду: кожаные ремни опоясывали все его могучее тело, а широкие кожаные штаны висели на подтяжках, немного оголяя шерстистый зад.

На зверя сел крупный гнус. Гнус этот немного поползал по волосатому предплечью, занес свой страшный хоботок для прокола, но лапища быстро прихлопнула кровососущую тварь. Зверь подтянул штаны, поднялся и накинул на плечи рюкзак, а поверх него — здоровенный металлический каркас с нанизанными на него стальными нитями. Будь этот зверь раза в три ниже, порождение и странник приняли б его за жестянщика, но этот громила был выше двух метров — на полторы-две головы он превосходил двухметровую высоту. Великан вдохнул полной грудью и обернулся. Встретился взглядом сначала с черным, потом с зеленым.

— То дерево повалил не я, — заговорил он и ткнул куда-то в чащу. — Я просто на него сел, чтоб перевести дыхание, и оказался чуть-чуть тяжеловат. Вот оно и треснуло. Или вы не лесные духи?

Нет. Так отвечали двое.

— Того травоядного тоже не я убил. Он был, конечно, вкусный, но я нашел его уже подгнившим. Или вы и не духи животных?

Нет. Так отвечали двое.

— Я правда не хотел давить того червя, то есть змею. Хотите спою?

И не дождавшись ответа, громила ловко переместил металлический каркас себе на живот и вдохновенно вдарил по натянутым струнам. Железный вопль разнесся по всему лесу. Не одна птица умерла со страху, не один грызун проделал новый туннель в своей норке, не одно насекомое откинулось мощным порывом ветра. А гигант зычным хриплым голосом запел. В своем славном гимне он воспевал нежный вкус диких зверей. Воспевал он сладкий запах мяса, когда оно жарится на открытом огне. Но главные строки звучали в самом конце. Там артист признавался в своей любви. И не абы к кому, а к целой мясной туше, которую нафаршировали другими тушами и приготовили на вертеле. Воистину, достойный объект любви!

Порождение прониклось сей славной балладой, и спросило у здоровяка, не он ли тот гимнопевец-жестянщик, что заделался паломником?

— Да, это я! — добродушно ответил здоровяк. — Так вы знакомы с моими братьями? Это повод затянуть еще одну песнь!

Но порождение перебило благородный музыкальный порыв и сказало, что его облик несколько отличается от прочих жестянщиков.

— Это все оттого, что я — подлинный гигант мысли, — без стеснения заявил великан. — А гиганта мысли должно быть много, иначе какой из меня гигант мысли? — После этого умозаключения он рассмеялся и продолжил: — Да шучу я. Нет, я гигант мысли, с этим спорить бесполезно. Хотя отец спорил… Сородичи считают меня гигантом мысли, лучшим гимнопевцем, своей гордостью и прочая. Мне лестно это слышать, но сам я так не считаю. Я просто пишу такие гимны, какие хочу написать. Я считаю, если гимну не хватает какой-то изюминки, я ее ищу, а потом встраиваю, а жестянщики потом зовут эту песнь шедевром. Да и тело огромное мое — всего-то случайная мутация. — Здоровяк почесал подбородок и тотчас спросил: — А вы кто такие?

Порождение сказало, что они ищут ответы.

— Достойное занятие. Я тоже ищу ответ. Как сделать мои гимны еще лучше. Да, сородичи и так убеждены, что гимны мои — подлинный образец и лучше уже не будет. Но я знаю, что можно сделать еще лучше! Еще краше! Еще выразительнее! За этим отправился в путешествие — поглядеть на мир, пообщаться с умными Оставшимися, понабраться прекрасного и разномастного, чтоб родить подлинный шедевр. Вы, я гляжу, ребята интересные. Я, пожалуй, буду путешествовать с вами! Думаю, вы сможете завести меня в какие-нибудь непролазные дебри, где на меня свалится вдохновение.

И здоровяк встал между черным и зеленым. Порождению было, по большей части, все равно на болтливого новичка, который тут же начал рассказывать о своих гимнах, напевать отрывки из них, наигрывать небольшие ритурнели и в целом разглагольствовать об искусстве жестянщиков. Но вот странник оказался менее терпелив и почти сразу начал открыто возмущаться великаном. Но тот даже не слышал зеленого. И не слышал он искренне. Ему не было дело до какой-то белиберды, которую ему, как мазь, старательно втирал голосом странник.

— Забыл представиться, — вдруг прервал свои бессвязные и эмоциональные рассказы жестянщик-переросток. — Меня зовут Рапсот. Мне двадцать лет. Гимны научился сочинять раньше, чем подтираться. Не женат. Детей, однако, много. То ли восемь, то ли двенадцать. И это хорошо. Но еще лучше, что я от них в паре световых лет. Ха-ха-ха! А куда мы держим путь? В паб? Бар? Питейную? Ресторан? Гостиницу? Подворье? Мусорную кучу? Я б не отказался сытно поесть. Я — парень здоровый. Я должен хорошо питать свое тело. Иначе как я буду писать гимны?

Порождение отвечало. Сначала они посетят озеро, что находится в сердце этого леса. Там живописно.

— Живописно? Мне это необходимо. Путь долгий?

Несколько суток.

— Вот и замечательно. Всю дорогу я буду петь свои гимны. Я их тыщу штук написал, и все наизусть помню. Мы можем хоть десять дней идти, и я ни разу не повторю свою песнь!

Зеленый странник воспринял это как личное наказание. Он еще не избавился от предубеждения. Он все еще считал, что жестянщики — еретики, сотрясающие основу мироздания своими ужасными музыкальноподобными потугами. Поэтому, когда Рапсот принялся за третий гимн (все гимны он исполнял без передышек, без перерывов), странник уже был не в силах выдерживать подобное надругательство над космосом. Он ругался, бранился, сравнивал гимны жестянщиков со всякой бякой. Он прошелся по всему мировоззрению жестянщиков и назвал его не иначе как «культ шума и рвоты», при этом даже не удосужился объяснить, почему на второе место после шума поставил именно рвоту. Да, жестянщики любили rом, а rом любил делать им приятно, но рвота никак не была одной из основ мировоззрения жестянщиков. Рвота была эдаким неприятным напоминанием, что иногда лучше выпить меньше и повеселиться дольше, чем выпить много, получить мгновенное наслаждение, а потом желудочно страдать. Долго странник лил желчь — успела настать ночь. И только к рассвету поток его брани почти прекратился. Возымела ли она? Конечно же! Конечно же нет! Рапсот исполнил около восьмидесяти гимном. И гимны эти прекрасно заглушали невыразимое недовольство брюзжащего зеленого.

К обеду случилась беда. Видно, музыка жестянщика приелась не только страннику, но и обитателям леса, и перед отрядом выросла звериная армия. Армия эта преграждала путь к заветному озеру. Объединились все звери: хищные и травоядные, жуки и рептилоиды, рыбы и птицы. Все встали на защиту своего леса от шумливого вторженца. Некоторые звери держали в лапах дубины, некоторые — камни. Третьи вооружились своими меньшими собратьями. Иные, как таран, несли на своих плечах огромных страшных рыбов. В желтых, красных, карих, оранжевых, голубых, зеленых глазах горел огонь, белки́ налились кровью. Зубы, клыки, резцы, клювы, хоботы, хоботки, пасти были приоткрыты и пропускали больше воздуха, чем обычно. Хищная слюна текла на землю.

Трое остановились.

— Сколько же тут мяса! — причмокнув, сказанул Рапсот. — А рыбищи какие! Очень вкусные поди! Я хочу отведать эту прелесть!

Звериная армия как будто поняла смысл этих слов. Горластая птица возвестила о начале славной битвы, и многотысячная стая животных помчалась на отряд.

— Вы же поможете мне? — запоздало спросил жестянщик сначала у порождения, потом у странника. Оба отрицательно высказались об идеи помогать. — Если ты, зеленый, поможешь мне превратить эти аппетитные куски в обед, я не буду петь свои гимны. Один день.

Но странник был непреклонен. Он даже не согласился помочь Рапсоту, когда здоровяк предложил не петь гимны всю оставшуюся жизнь. Да, зеленый знал — жестянщик обманет. Жестянщик скорее помрет от нехватки стальной музыки в организме, чем от голода. Поэтому обещания не орать гимны неделю, год, десятилетия или же вечность не могли переубедить зеленого. Существо под черным плащом не помогло по иной причине. И причина эта была воистину достойной. Порождение не считало нужным влезать в дела смертных, если это вмешательство не приведет его к ответам. Рапсот, конечно, забавный, но он вряд ли знает о черной тени.

И битва началась.

С одной стороны стояла бессчетная армия лесных обитателей — жирных, упитанных, так и просящихся на костер. С другой стороны биться вышел могучий гигант. Так он обратился к своему железному металлическому каркасу, что сжимал в ручищах:

— Ну что, мой верный инструмент, мой верный Забойщик легенд, поработаем? Нарубим мяска для моего могучего желудка? Снесем тысячу голов этим вкусным зверям? Разрубим их нежные, вкусные тушки надвое? Выпустим их потроха, которые пустим на колбасы? Нашинкуем их тела на кубики, чтоб завернуть в лепешку? Нарежем их тела тонкими слоями, как режут ветчину? Срежем ли сало с их мяса, на котором пожарим котлеты? И котлеты мы сделаем из фарша, на который пустим их нежное, пускай и жесткое мясо. Всех перебьем, верно, тяжелый Забойщик? Верно! Так и сделаем! В бой, мой славный Забойщик легенд, в бой!

Забойщик легенд, до того безобидный и звонкий, теперь являл собою мощь забытых железных богов. Это грозное оружие было подобно и молоту, и топору, и мечу, и булаве. Из широченной груди Рапсота вырвался небывалый крик, и животный авангард повернул назад в страхе перед этим ужасным ревом. Бежавшие топтали своих соратников, разбрасывали в ужасе оружие, чтобы быстрее убежать, но тут же спотыкались и падали. Но особо резвые скакуны и ловкие прыгуны, а также стремительные бегуны уже приблизились к гимнопевцу. Началась рукопашная схватка. Здоровяк, казавшийся неуклюжим, оказался гибким и резвым соперником. А также очень метким. Ни одно попадание не пришлось по нему, только стальное оружие встречалось с вражескими выпадами. Все бы ничего, но великана успели окружить. Но никто так и не попал по огромной мишени. Рапсот же наступать не спешил. Видимо, Рапсот разминался. А размявшись, он перешел в наступление. Каждый удар тяжелой железкой в лепешку разламывал головы недругов и вгонял их в землю по эту самую голову. Крупные звери вбивались по пояс. Звери, потерявшие лапы, бились на земле, верещали, стонали. Они истекали кровью, они прикусывали лапы, лишь бы замедлить кровотечение. Они, умирая, ползали по листьям и траве, не в силах подняться — им выпустили кишки, им сломали ребра, им перебили позвоночник. Зверям-врагам на помощь пришла авиация: огромные хищные птицы несли в когтях дерьмо своих испугавшихся жертв. Когти разжались. Дерьмо полетело к гимнопевецу. Тот схватил одну ушастую тварь и принялся животное раскручивать. Ветер, что образовался от раскручиваемой тушки, сдул и дерьмо, и хищных птиц. Многие из них насмерть расшиблись о деревья или нанизались на ветки. Крыльями они пытались снять себя с острых кольев. Они пытались сорваться с вертела, но быстро погибали. Они погибали в муках. Они жутко, протяжно гоготали. Боль от пронзенных потрохов, от проткнутого мяса и костей была невыносима. Птицы хотели спастись, но не могли. Так и погибали они, с пронзенными кишками, бессильно свисая с острых веток. Однако же нападение с воздуха не могло остановиться так легко! В бой пошла мошкара и комарье. Целый рой, целая туча этих мелких надоедливых тварей угрожающе поползла к Рапсоту, но тот не боялся мошкары. Он знал, что победит. Однако откуда была такая уверенность? Все дело в поте. Сражающийся гимнопевец успел вспотеть. В малых концентрациях пот привлекает кровососущих тварей, но в чрезмерных количествах вонь убивает этих кровососов. А Рапсот сейчас вонял знатно. В лесу было жарко и душно, он не мылся почти неделю. Гигант стянул с себя одежды, и ослепительной красоты тело, мускулистое и черное от густых волос, предстало перед всеми лесными обитателями. Некоторые испугались таких каменных округлостей. Но куча кровососов, напротив, захотели как можно скорее присосаться к этой красоте и обескровить ее. Что может быть прекрасней крови? И черная роящаяся туча тотчас подлетела к здоровяку. Однако не одно насекомое не уселось на него своими мерзопакостными лапками. Эти твари сгорали еще на подлете — так мощно разило от могучего пиита. И тут окружение прорвали звери-безумцы, что несли на себе огромных рыбов. Рыбы страшные сии успели стухнуть под солнечными лучами. Дружный залп из перегнивших жабр и загазованных потрошков был направлен прямо на жестянщика. Но тот сделал шаг в сторону, и зловонный душ обрушился на других зверей. Едкий яд и жгучий запах растворили мясо несчастных. Подняв жуткий крик, желейная субстанция сползла вниз, где образовала лужу. А после в эту лужу рухнул и голый розоватый скелет. Звери испугались собственной жестокости. Рапсот же воспользовался заминкой, выхватил одну такую опасную рыбищу и обдал зверей, что посмели его окружить, страшной смесью. Все, что было вокруг него, превратилось в ужасное плотяное (от слова «плоть») месиво. Больше звери не использовали этих ужасающих рыбов как оружие. Вдруг под Рапсотом разверзлась земля, и он провалился по плечи в образовавшуюся яму. Сотни маленьких пастей вцепились в его прекрасное тело, и он взвыл от боли. Широкими размахами он разбросал землю и увидел, что в него вцепилась сотня подземных обитателей. Там были и маленькие зверьки с острыми зубами, и червяки, и какие-то гадкие личинки. Гимнопевец, как истинный титан, не стал терпеть этих животных, напряг мышцы живота и подпустил смрадных ветров точно в норки тварей. Хлопок, изошедший из твердого зада, был такой, что затряслась земля, а мелких тварей выдуло из домиков, словно из пушек, мощными порывами ветра. Звери, нанюхавшиеся газов, падали замертво и мучились в страшных припадках. Глаз их покраснели, налились слезами. Легкие их были обожжены. Они хрипели, пускали розовые пузыри. Судорога и удушье содрогли их маленькие тушки. Первая волна атаки захлебнулась, пошла вторая. На великана двинулась целая тьма пушных зверей. Они вооружились цветочными шипами, лианами, ядовитыми змеями, взрывающимися грибами и невесть чем еще. Одно животное сжимало в лапках даже деревянный годмише ручной работы. А особо изощренный вооружился кожистым клистиром, в котором булькала серная кислота из подземного источника. Великан что есть силы лупанул по ближайшему дереву, и срубил его. Взяв этот огромный ствол, он принялся размахивать им, как дубиной. Дубина эта весила, как скала, и великие мускулы гиганта набухли от чудовищных усилий. Вены на шее были готовы вырваться из-под кожи, так велика была нагрузка, но Рапсот будто ее и не замечал. Он ловко размахивал деревом то в одну, то в другую сторону. И с каждым взмахом сотни зверей разлеталась, будто придорожная пыль. Но зверей меньше не становилось. Напротив, будто все твари лесные прибывали и прибывали на великую битву. Им несть числа. Как бы гигант ни разбивал головы, хребты, а то и целиковые туловища, звери без страха шли и шли на него. Но, сколько бы животных ни шло, ни одно из них не смогло приблизиться к гимнопевецу. Вдруг живой поток прекратился. Звери почтительно расступились, и меж их рядов пошло настоящее чудище. Громадина, головой оно доставало до крон деревьев. Короткие ноги его ступали бесшумно и мягко, но угрожающе. Длинными руками волочились по земле. Этот монстр приближался к Рапсоту. Солнце скрылось за облаками, и дневной свет, тусклый от древесных крон, сменился темными сумерками. И в этих сумерках шкура чудовища засияла золотом, а глаза — кровью. Жестянщик направил огромное дерево точно в череп монстра, но два ловких пальца перехватили эту ужасающую дубину и без труда вырвали ее из рук Рапсота. Длиннющая рука чудовища прихлопнула гимнопевеца, и зеленый странник испытал удовлетворение. Однако оно быстро сменилось разочарованием. Рапсот выжил и поднял над головой огромную лапу, что придавила его.

И чудовище взвыло — лапу насквозь пронзила сталь. Кровавый водопад облил жестянщика с ног до головы. Монстр отдернул руку. Не смог — Забойщик легенд накрепко засел в руке. Однако ненадолго. Крутым движением тела Рапсот разрезал лапу надвое. Затем отрубил. Чудовище взревело и отшатнулось. Схватило огромного сочного питона и, как жгутом, перевязало фонтанирующий обрубок. Кровь залила деревья, кровь залила землю.

К первому питону неведомый монстр привязал второго, еще длиннее и сочнее, а к нему жирную шарообразную зверюгу с лысым телом. Зверюга эта весила тонну, не меньше.

И монстр бросился в бой. Живой цеп, которым он раскручивал над головой, посшибал все кроны дерев, и размозжил все ребра незадачливого снаряда. И тут грянул гулкий гром — так оземь ударился сей ужасный цеп. Снаряд-зверюга издал гиблый хлюп и издох, а Рапсот отскочил. Вновь цеп взвился к небесам, вновь приземлился и… Промах. Жестянщик спасся снова. Эта глупая забава начала надоедать чудовищу, и он поднял цеп в третий раз. Снаряд уже мало походил на зверя, скорее на кровоточащий мешок, вперемешку набитый кишками, ломаными костями, мясом и жиром. Со свистом дохлая зверюга устремилась вниз. Наконец юркая цель была поражена. Чудовище гордо затрясло здоровой рукой, начало бить в себя в грудь. Начался праздник, звери зашлись в плясе.

Следом произошло страшное. Зверюга распалась на две части, и из утробы показался Рапсот. Весь в крови. С него свисали куски звериного ливера. Он стоял, гордо. Светлые глаза смотрели прямо на чудище. В самые глаза чудища. И чудище испугалось. Звери же завизжали и бросились врассыпную. Ошеломленный монстр так и не понял, как жестянщик стремглав забрался по змеям и вонзил сталь в огромную черепушку. Кость была невероятно крепка, и Рапсот надавил на свое грозное оружие всем телом. Лоб трещал, но выдерживал такое давление. Тогда могучий воитель разразил всю округу великой победоносной песней. Звуковые волны, исходящие из его груди, протолкнули топор достаточно, чтобы пробить череп твари насквозь. Чудовище ухнуло, обгадилось и упало. Гимнопецей спрыгнул с валящейся твари. Тяжелое падение лесного монстра вызвало легкое землетрясение, но Рапсот устоял. Он приблизился к монстру, отодвинул его и извлек из-под останков спутника, музыкального и боевого, но главное — верного.

Затем он принялся разделывать огромную тушу и напевать песнь, что всегда поют при разделке мяса, но такого мяса, которое неминуемо принадлежит чудовищам. Потому что песнь, которую необходимо петь при разделке не-чудищ, отличается от этой песни и лирикой, и музыкой.

— Любопытно, а этот жердяй вообще вкусный? — спросил у самого себя Рапсот, когда похлебка из ребрышек была сварена. Он отлил себе бульона, наловил из котла плавающих овощей и, без сомнения, водрузил в тарелку царский кусок мяса на кости. Приголубил бульон, пожевал овощи, откусил кусок мяса. Проглотил. Сказал: — Дерьмо. Зря только готовил.

И все трое, посреди ночи, двинулись дальше.

До озера оставалось идти менее дня. И весь путь Рапсот не замолкал. Сейчас он, например, говорил порождению такое:

— Если посмотреть непредвзято и честно, что есть искусство? Деятельность смертных, которая своей целью ставит передачу мыслей, чувств и идей? Я скажу, что такое определение бред, и вот почему. Искусство всегда до предела эгоистично. Творец в первую очередь создает искусство ради себя и для себя. Даже если цель — заработать, то этот заработок пойдет, чтобы сделать приятно творцу. А как же тот благодушый простак, кто потребляет искусство? Он тоже делает это не ради творца, а ради себя, чтобы доставить определенного рода удовольствие, и не кому-то, а непременно себе. Моя мысль может показаться кощунственной, но я разовью ее. И начну с того определения искусства, которое дал выше. С одной стороны, определение это, конечно, верно. А именно верно оно со стороны формы. Действительно, внешне искусство есть определенная информация, которая доносит какое-то авторское понимание по какому-то поводу. Но форма далека от содержания, а содержание искусства глубоко эгоистично. И сейчас я буду это доказывать. Уж простите меня, космические сущности, в этом лесу я пробыл почти три месяца, и все это время не разговаривал ни с одной живой душой. Мне надо выговориться.

Выговаривайся кустам. Так рек зеленый странник. А здоровяк все говорил и говорил:

— Теперь же я перейду к доказательствам. Какая главная часть искусства для творца? Получать удовольствие во время работы над своим творением и получать удовольствие после работы. В первом случае это удовольствие индивидуальное, я бы даже сказал интимное. Почему? Да потому, что автор находится наедине со своим плодом, он вкладывает в него личное, внутренне и потаенное. Плод становится отражением автора, его прямым продолжением не как самостоятельный ребенок, но как единственное существо, которое полностью понимает автора, разделяет не только его сомнения, страхи, но радости и, самое главное, мысли. А какое удовлетворение может посоперничать с полным принятием? Половое? Нет. Удовлетворять плоть безгранично приятно, но внутреннюю пустоту, если она имеется, плоть не заполнит. Удовольствия плоти могут забить, отодвинуть внутреннюю пустоту. Но заполнить ее может только одно — принятие, поэтому искусство для творца — самое сладостное из наслаждений, потому что удовлетворяет тот глубинный слой разума, который никаким иным способом удовлетворен быть не может. Какого же рода удовольствие автор получает после создания произведения? О, это удовольствие другое, но не менее важное и сильное. Принятия внутреннего достичь почти невозможно, хоть и искусство в этом помогает. Гораздо проще достичь принятия внешнего. Всегда найдется кучка (или совсем незначительная, или средних размеров, или необъятная) тех, кто полностью разделит мысль автора. Это ли не удовольствие — знать, что где-то, среди других смертных существ, есть кто-то, кто близок к тебе по духу! Также всегда найдется кучка, которая будет согласна с автором лишь отчасти, и это тоже приятно. Ведь подобное есть не что иное, как проявление разума. Именно такие смертные, наполненные противоречивым отношением к автору, смогут отнестись к нему якобы объективно и дать поистине дельную рекомендацию. Именная эта группа может научить творца чему-то новому, убедит его работать дальше. Почему? Потому что безграничная и слепая любовь к творению автора не сможет указать на ошибки, не сможет толкнуть на новый подвиг — любовь ведь уже завоевана, зачем стараться дальше? Куда приятнее завоевывать все новые и новые сердца, чем киснуть с одними и теми же рожами. Но осталась и третья группа. Эта группа такая же вечная, как и прочие. И имя этой группы — ненавистники. Ненавистники — самые потешные и разнузданные последователи автора. Только они могут объявлять о своем восхищении такими понятиями, какими смертные обычно друг друга наказывают. А это уже достижение — довести смертного до такого состояния, чтобы он проклинал любя и любил проклиная. Ненавистники — лучшее, что может случиться с автором. Ибо только они могут раструбить об авторе так, что о нем услышат все. Другие группы на это неспособны. Только ненавистники будут следить за каждым шагом творца, за каждым его высказыванием, у других групп могу быть и прочие дела, но только не у ненавистников. Ненавистники — лучшее топливо. Если автора ненавидят, значит, он все делает правильно. За что обычно ненавидят смертные? За то, что им не нравится. Но «нравится» или «не нравится» всегда пролегает в параллельной плоскости с действительностью, то есть с мирозданием. Мирозданию плевать на желания и чаяния смертных. Лучшее тому подтверждение — отсутствие как прижизненной, так и посмертной справедливости. Но это не тема моего разговора. Так вот, мирозданию плевать на желания и чаяния смертных, и смертным страшно в этом признаваться. Ибо если признать эту ужасную мысль, можно сойти с ума от горя и безысходности. Для этого смертные и придумали якобы объективные определения правильности и неправильности, к которым часто, вопреки логике, привязывают также «нравится» и «не нравится». С той лишь разницей, что иногда «нравится» у смертных правдиво передает чувства, но куда чаще «нравится» с легкой руки превращается в мудреные конструкции. И конструкции эти маскируются под что-то важное, на деле эти конструкции — не более чем «нравится» и «не нравится», только заявляемые другими, более учеными словами и запутанными формулировками. А к чему я все эти мысли излагаю? — вдруг спросил Рапсот у порождения. То ответило.

Если творца ненавидят, значит, он делает все правильно.

— Да, точно. Почему так? Оттого, что автор не побоялся высказать определенную идею, которую высказывать не принято. Художественное произведение — не наука и не действие. Художественное произведение просто набор букв, звуков, цветов, движений или синтеза нескольких этих элементов. Художественное произведение не может повлиять на мировоззрение смертного. Вернее может, если смертный идиот и не отличает окружающее бытие от авторской фантазии, которой вовне объекта, где эта фантазия заключена, вовсе не существует. Есть ли текст книги как физическое явление? Нет. Есть ли музыка вне звуков, которые поют инструменты? Нет. Есть ли танец без танцора? Нет. Есть ли картина или статуя? Да, есть, но только как физический объект. Тот образ, что передает картина или статуя, существует только в разуме смертного, в его жизненном опыте, понимании и прочем. Картины и статуи на деле мертвы. В них нет ничего. Разум наделяет их чем-то, а не бытие. Поэтому художественное произведение чистейше безвредно и, будем честны, бесполезно. Зато очень приятно. Смелый автор всегда интересен. Не важно, вызывает он радость или грусть, веселье или уныние. Важно, что он и его труд вызывают удовольствие.

Но если автор скучен, и вместо удовольствия вызывает одно опустошение?

— Тогда в бездну такого автора! Бросить его тоже удовольствие! Ха-ха-ха! Кажется, я еще говорил о том, что потребитель искусства тоже знакомится с плодами авторов лишь для себя? Да, я говорил такое. Ну, расскажу и об этом. Есть всего одна причина, почему смертные знакомятся с чарующим миром искусства. И причина эта, как уже понятно, — удовольствие. Смертные могут выдумать тысячу и одно оправдание, почему главной причиной является не удовольствие, а что-то иное, но все эти оправдания — кристально-чистая ложь. Но сначала я хочу поговорить о природе этой лжи. Почему смертные не признаются, что любят искусство ради собственного удовольствия? Все просто. Признаться в этом — верх голого цинизма, на такое мало кто готов пойти. Почему? Трусость, полагаю. Теперь же я подробно разберу все известные мне оправдания смертных. И начну я с самых мощных и незыблемых. «Я познаю искусство, чтобы много знать, быть образованным и культурным». Этот случай забавен и ироничен, так как каждое слово пропитано невероятным эгоизмом, но при этом такой эгоист еще смеет отрицать, что искусство он постигает ради удовольствия. Зачем смертному много знать? Ему так приятно. Зачем смертный стремится к образованию? Чтобы сделать приятно себе. Зачем смертный хочет быть культурным? Опять же — ему так приятно. Все три тезиса, и все про удовольствие. Почему же общий вывод должен быть не про удовольствие? Согласен, это подмена понятий. Поэтому выскажусь так. Если все три тезиса заключают в себе удовольствие, то и общий вывод тоже подводит к эгоистичному удовольствию, так как об иных причинах подобный индивид и не задумывается. Или, вот, другой пример. «Такое-то произведение сейчас известно, мне нужно с ним ознакомиться». Казалось бы, естественное проявление любопытства, но нет! Если смертному было б любопытно это произведение, он бы с ним уже ознакомился. Дело не в любопытстве. Смертный говорит не о себе, не о произведении. Ключевое в его словах — известность произведения. А это проявление стадного инстинкта. Смертный боится, что общество отвергнет его, поэтому и хочет приобщиться к этой части искусства. Но где здесь удовольствие? Все просто — удовольствие в том, что смертный не выпадает из общества. Во всяком случае, его бессознательное так считает. Следующий пример. «Ой, автор так похож на меня, он поднимает темы, которые мне близки». Или «ой, персонажи так похожи на меня, они поднимают темы, которые мне близки». Тут даже не нужно тратить время на объяснение. Удовольствие получается от приобщения к тем мыслям, что близки индивиду. Смертным всегда приятно, когда они встречают единомышленников. Еще пример. «Ну, я слышал, что это произведение великое; надо бы ознакомиться». Смертному приятно чувствовать себя выше других. Это ли не удовольствие, знать то, чего не знают другое? Это ли не удовольствие — обладать тем, чего нет у других, пусть смертный обладает всего лишь знанием? Очередной пример. «В этом произведении искусства поднимаются сложные темы». Или «это произведение учит хорошему.» Или «это произведение невероятно грязное». Или «тут много профессиональной информации, мне будет полезно узнать». И так далее. В этом примере можно подставлять любое высокопарное слово, и смысл сохранится. Где же тут удовольствие? О, здесь удовольствие другого рода. Оно даже может, при поверхностном взгляде, отсутствовать. Не удовольствие ли узнать что-то правильное? Удовольствие. Не удовольствие ли приобщиться к чему-то грязному и запретному? Удовольствие. Не удовольствие ли усовершенствовать свои навыки? Удовольствие. Это все есть удовольствие! Ух, у меня в голе пересохло, надо б смазать.

Здоровяк потянулся к фляге, но не нашел ее на привычном месте. Остановился. Руки забегали по всему телу, но фляга так и не нашлась. Не нашлась она и в рюкзаке.

— О нет, нет! — начал сокрушаться Рапсот. — Нет-нет-нет! Мы не можем идти дальше! Я потерял свою фляжку с rомом! Проклятье, где же я мог ее обронить?

Он принялся ползать на четвереньках. Заглядывал гимнопевец под каждую травинку, под каждый кустик. Под камнями смотрел он, но фляжка пропала бесследно.

Порождение заметило, что красота озера в сотню раз ярче, чем глоток rома, на что гимнопевец ответил:

— Да как я буду красотой на трезвую голову любоваться? Как без rома ко мне придет вдохновение и мудрость? Никак! О горе мне! Где же я мог ее утерять? Где?!

Жестянщик остановился.

— Без rома мне не видать безграничной мудрости. Так уж и быть, озеро я посещу трезвым. Но запасы rома нужно пополнить! Мы сможем посетить один городок?

Конечно же, да — молвило порождение.

Конечно же, нет — молвил странник.

— Я так и знал, что мы пополним запасы rома! Вы двое — настоящие друзья. Давно не ощущал такой поддержки. Какое счастье, что я встретил вас в этой лесной глухомани!

Путь продолжился.

Отряд очутился перед огромным земляным провалом. Шириной он был около сотни метров, а глубиной такой, что солнце не могло достать до дна. Эта страшная пропасть окружала, подобно крепостному рву, огромное плато. На нем ничего не росло, кроме мелких травинок, и только в центре поднимались к небу вековые деревья.

Среди этих деревьев и покоится озеро, так сказало порождение.

Космические сущности преспокойно полетели над раззявленной каменной пастью. Вскоре их одернул крик гипнопевеца:

— Эй, ребята, подождите меня. Сейчас я что-нибудь придумаю.

Наконец, сланая идея пришла в славную голову, и здоровяк проглотил огромный ком воздуха. Встал спиной к провалу, взял наизготовку Забойщика легенд и…

И это нужно было видеть. Страшный взрыв сотряс, кажется, основы мироздания, а могучий здоровяк пролетел над пропастью, как если бы им выстрелили из рогатки. Полет его был долгим, и, если бы не встреченный им по пути древесный ствол, он бы смог долететь до самого экватора планеты.

Когда же космические сущности приблизились к обломкам, которые остались от деревьев, они нашли хохочущего Рапсота. Он поднялся, отряхнулся, вытянул из башмака застрявшую ветку и спросил:

— Знаете, за что я люблю музыку?

Но сущности — одна деликатно, другая грубо — ответили, что не очень.

— Музыку я люблю именно за это. Если одновременно рыгнуть и дернуть струны образуется звуковая подушка, которая незамедлительно лопается. Это очень громко и весело. Но сейчас она помогла мне преодолеть эту пропасть. Воистину, музыка — великая сила!

И маленький отряд углубился в заросли.

Озеро нашлось быстро. Девственная прозрачная вода отражала каждый лучик и искрилась нежным золотом.

— Какая красота… У меня… У меня даже… дыхание перехватило. — Здоровяк протер глаза. — Что это? М-м, соленое. Я плачу? Я плачу! Это так красиво! Никаких слов не хватит, чтобы описать мое вдохновение! На меня будто обратила взор сама богиня красоты. У меня не хватает слов описать это божественное великолепие. Я поражен. Я поражен! — И этот гигант мысли, этот здоровяк, что перерос два метра, рухнул на колени перед самой кромкой воды. Он плакал навзрыд, и слезы его смешивались с озером. Почему он проявил такую сентиментальность? Он этого не знал. Не мог знать. Но мог чувствовать! Его обняла вся нежность мира. Все прекрасное, что есть в смертных существах, наполняло его сердце. Раньше никто не обнимал его так. Поклонники любят его, не любят, а любят. Они ценят его не за личность, но за музыку. Они восхищаются не им, но талантам его. Те же, тот же, от кого Рапсот хотел получить любовь, получить признание… Впрочем, это не важно. И гимнопевец согласился с этим утверждением. Это не важно. Слезы помогают забыть все дурное. Слезы помогают справиться с огорчением, с разочарованием. Слезы вымывают из души все горькое. И гигант, плачущий здоровяк, понял, что озеро волшебное. И прикоснулся он губами к воде, собрался сделать глубокий глоток.

Но визгливый возглас прервал его. Рапсот повернулся к источнику нечленораздельного выкрика. Это был тощий мужчина неопределенного возраста. Под его тонкой прозрачной кожей были видны почти синие нити вен, а сам он казался призраком, призраком сутулым и недовольным. У него был круглый живот, от которого отходили безвольные руки, пружинящие ноги и длиннющая шея. На шее болталась, как перезрелый плод, вытянутая голова. Глаз видно не было — на самую переносицу были натянуты непрозрачные круглые очки. Светлые жирные волосы небрежно свалялись. Одет он был во все синее и очень пыльное.

— Не смей пить из озера! — сказал незнакомец.

— Почему? Озеро ведь так прекрасно! Я хочу, чтобы частичка ее красоты была и во мне!

— Ты видел озеро? Этого достаточно. Ты и так получил больше красоты, чем следовало бы.

— О чем ты говоришь? И почему красоту ты называешь красотой?

— А ты не знаешь? Это озеро проклято!

— Вот как?

— Да-а! Оно проклято.

— Кто же его проклял?

— Они.

— Они?

— Они.

— А кто это?

— Тебе лучше не знать.

— Отчего же?

— Потому что.

— В самом деле?

— Да.

— Да? Всего-то?

— Да. А чего ты хотел?

— Нет.

— Что «нет»?

— Я хотел услышать «нет». Этого я хотел.

— Понятно. А зачем?

— Так надо.

— Кому?

— Мне.

— Почему?

— Нужно.

— Кому?

— Мне.

— Понимаю, понимаю.

— В самом деле?

— Конечно же!

— Конечно же, нет?

— Нет.

— Я так и знал!

— Нет. Конечно же, да!

— Что «да»?

— Конечно же.

— Вот оно как получилось.

— А то! Но отчего?

— Я уже сказал. Потому что.

— Нет, я не про это. Я про то. Почему нет?

— А, понял. Сначала не понял, а теперь понял.

— Так почему нельзя знать?

— Это опасно.

— Чем?

— Лучше и не знать!

— Не поспоришь. А в чем суть проклятия?

— Это сущий кошмар.

— Я не боюсь страшилок. Говори.

— Ты не выдержишь этой правды.

— Нет, выдержу.

— Уверен?

— Уверен. Видишь, какой я большой и сильный?

— Вижу, но что толку? Вдруг ты большой и сильный только снаружи, а внутри ты маленький и слабый.

— Нет.

— Чем докажешь?

— Не я считаю себя большим и сильным, а мои соплеменники.

— Это о многом говорит. Хорошо, я расскажу тебе о сути проклятья. Но будь готов — ты больше не будешь прежним.

— Переживу.

— Переживешь, но это может изменить тебя.

— Я не боюсь изменений. В детстве я был маленький, а сейчас я вырос. Это ли не изменение?

— Логично.

— Теперь расскажешь?

— Я все еще боюсь за твой рассудок.

— Я гимнопевец, какой у меня рассудок?

— Не имею понятия.

— Я тоже.

— Ты это к чему?

— Как можно бояться за то, что не развито? Я продукт искусства, а не науки. Я мало пользуюсь разумом. Я познаю мир чувством. Разумом я пользуюсь только, чтобы отыскать rом.

— Rом — это яд.

— Все есть яд. Даже кислород. Важна доза.

— Rом всегда яд.

— Яд всегда лекарство. Яд становится ядом не в тех руках. В тех руках яд — лекарство.

— Да, но rом никогда не был лекарством. Его выдумали чудища прошлого, чтобы превращать будущие поколения в чудищ.

— Я не чудище.

— Пока нет.

— И то хорошо. Извини за нескромный вопрос, а ты вообще кто?

— Я?

— Да, ты.

— Я не «да».

— Как тебя зовут?

— Зачем меня звать?

— Не знаю.

— Если не знаешь, зачем хочешь меня звать?

— Я и не хочу.

— Почему?

— Я не знаю, как тебя звать.

— А ты хочешь?

— Чего?

— Позвать меня.

— Пока нет. Потом — возможно.

— Зачем?

— Пока не знаю, потом, может, узнаю.

— Мудрое изречение.

— Да, я знаю. Так имя у тебя есть?

— Да.

— Какое?

— Нет, я не Какое.

— А как?

— Нет, я не Акак. Я Ко́нспи.

— Конспи?

— Да, Конспи.

— Так Конспи или Даконспи?

— Конспи.

— У тебя красиво имя. Я Рапсот. Вот эта черная космическая сущность просит называть себя порождением, а зеленая — странником.

— Приятно познакомиться.

— Так в чем суть проклятия.

— Какого?

— То, что висит над озером.

— Это очень страшно, очень. Ты уверен, что хочешь узнать это?

— Мы это уже обсуждали.

— И к чему мы пришли?

— Не помню.

— Я тоже.

— Что будем делать?

— Не знаю.

— Я тоже не знаю.

— Может, я тебе все же расскажу о проклятии?

— А давай, рассказывай.

— Это по-настоящему страшно. Вода в озере не кипяченая, и в ней могут обитать глисты.

— Глисты?

— Именно! Глисты. А еще болезнетворные бактерии!

— Разве глисты — это проклятие?

— Несомненно.

— Я не про это. Глисты, разумеется, проклятие. Но то ли проклятие, о котором принято говорить, что это проклятие?

— Мне это не важно. Глисты — проклятие. Значит, озеро проклято.

— Да, это закономерно. Но только ли глистами ограничивается проклятие? Глисты прокляты, спору нет, однако есть ли тут еще какая-то тайна?

— Конечно. Конечно!

— Так рассказывай скорее.

От неожиданной просьбы Конспи замялся. Его никогда не просили рассказать о чем-то. Обычно он сам приходит и начинает говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить, говорить…

— Рассказывай! Я настаиваю. Мне интересно послушать. Быть может, твой рассказ вдохновит меня сочинить новый гимн. «Проклятая водица» — как тебе название, а? Согласен, мне нужно подумать еще. «Что глист, что вода — одна х**та»… Лучше звучит, верно? Верно. Какой образ получается! Ты только вслушайся! Что глист… Что вода… Одна х**та! Или нет, еще так можно: «Отводичкался». Кажется, я перебиваю тебя. Умолкаю, умолкаю.

— Это озеро прекрасно, — заговорил сутулый. — Оно состоит ровно из миллиона слез ангельских дев, что их пролили здесь в незапамятные времена. Эти прекрасные создания полюбили одного смертного, но так и не смогли поделить его меж собой. Жадность и алчность затмила им разум, и они разорвали несчастного на мелкие кровавые ошметки. Весь лес забрызгало кровью, кишки трижды обвили этот мир, а органы утопли в бездонной расщелине и образовали в ней дно. И даже после трагической и незавидной гибели прекрасного юноши, ангельские девы продолжили свои споры. Они боролись за каждый кусочек мяса, за каждый метр кишковины, за каждую тухлую селезенку. Спустя десятки тысяч лет после содеянного, девы начали прозревать, что же они наделали. Сначала их переполнил гнев. Они бросались взаимными оскорблениями, драли друг другу золотистые волосы, щипали белоснежную мягкую кожу, вонзали тончайшие алмазные иглы под ногти. Но потом гнев их сменился отчаянием. Они рыдали сотни лет. Слезинка за слезинкой они наполняли котловину, где умертвили своего возлюбленного. Так и образовалось это озеро. Но не эту историю я хотел рассказать. Ангельских дев этих никогда не было! Их придумало примитивное сознание первых Оставшихся, которые не смогли познать суть вещей. Но я — не они. Я далек от примитивного мышления. Я да-а-авно понял, что Оставшиеся врут друг другу. Врут они как о вещах маловажных, так и о вселенски важных. И это озеро — наглядный тому пример. Не было ангельских дев, не было миллиона слезинок. Но что было? Великий анхрап Доа Фанеуи притронулся своим гаграшака к земле, и в том месте образовалась великая палитра Гигжи-дао-а. Из нее родились девять сестер-хехек. Девять сестер-хехек устроили варгх. После варгха они устроили фаргх. После фаргха они устроили баргавх. И после баргавха они устроили тренгшалахафф. Из тренгшалахаффа они генуриловали, а после теренгулировали. Это привело к деумерилизации. Которая, в свою очередь, позволила случиться такому событию, как неукаринотеку. После неукаринотека сестры, подвергшиеся деумерилизации, а перед ней теренгулированию и генурилованию, наконец смогли образовать неникогу. Неникога позволила родиться Ашшуршарушшу. Ашшуршарушша помог своим деумерилизованнй матери и выделил из харетека жижилость. Жижилость толкнулась с орергом. Орерг, обретший жижилость, ожил и назвался Карином, или же — Карикарином. Карикарин убил анхрапа, но не Доа Фанеуи, а его брата близнеца с таким же именем. Да, изначальный анхрап Доа Фанеуи выжил. Он почувствовал смерть своего близница, и навеки проклял Карикарина. После чего его звали Суриканарином. Но суриканарин не угомонился, ибо жаждал овладеть великой шио-гаро, что текла по телу Доа Фанеуи вместо крови. Суриканарин выследил Доа Фанеуи. Он дождался, пока великий анхрап заснет, и перерезал ему глотку. И в том самом месте, где с ножа, названного позднее Кариканои-каринон, стекла одна капля шио-гаро, там и образовалось озеро, подле которого мы все сейчас стоим. Вы можете посчитать эту историю бредом, но вынужден вас заверить — эта история основана на самом достоверном источнике. Однажды я переел горохового супа, меня разморило и я лег спать посреди дня. Сон мой был тяжелый. Беспокойные образы терзали меня, я ворочался, барахтался, пускал слюни. И вот, тяжесть дневного сна отпустила меня, и я, все еще бывший во сне, увидел, как белое перо опускается на водную гладь. Оказалось, что супчик из меня успел выйти. Да, и вышел он из меня, пока я спал. Досадно получилось, но не более. Я опять поел супчика, потому что желудок мой пустовать не должен. Желудок мой питает мозг, а в мозгу е меня хранятся целые библиотеки! И их нужно как-то поддерживать. Так вот, после того, как я пробудился, я вдруг осознал себя бесконечно малым телом среди бесконечно огромного космоса. Доев суп, который вышел весьма вкусный, я пошел гулять по городу. У меня было некое наитие, и я прислушался к нему. Думал я об озере, этом озере. И вдруг я понял, что любой знак, который я поймаю за свою прогулку, и поведает мне подлинную историю сего водоема. Бродил я по улице дня два. Без сна, без пищи и воды. К концу прогулки мозаика эта у меня в голове сложилась. И мозаику эту я вам только что рассказал.

— Какая трагичная и поучительная история, друг мой Конспи. Но что было дальше с прекрасными ангельскими девами?

— Какие девы? Я же говорю: их никогда не было!

— Я уже догадался. Но я отвергнуть твои измышления и оставить одну лишь легенду, которую ты пересказал. Что по этой легенде произошло с ангельскими девами?

— Этого никто не знает.

— И даже нет предположений?

— Предположения есть, но они глупы даже по моим меркам.

— Вот, оказывается, как. Но у меня есть еще один вопрос.

— Какой же?

— Как глисты могут жить в соленой воде?

— Эти могут.

— Могут? Неужели? Вот гады!

— Истинно так — гады! Подлинные гады! Настоящие вредители!

На этом сей содержательный диалог закончился.

Однако не только эта любопытная беседа происходила перед водами озера. Ведь не Рапсот решил прийти сюда, но порождение. И воспоминания захлестнули существо под черным плащом. И воспоминания сии оказались непривычными. Порождение вспомнило ту простую истину, на которую доселе ответа не было: было ли что-то забыто? Да, было. Порождение настолько было пожрано беспамятством, что умудрилось даже забыть, что оно вообще что-то забывало. Амнезия славно справилась со своей задачей. Однако же как космическая сущность может забыть? Сущность нельзя ударить обухом по голове. Сущность не может заболеть страшным недугом, что стирает память. Но это и не важно. Как космическая сущность вообще способно забыть? Это невозможно. Порождение высказало свои мысли зеленому страннику. Тот призадумался. Он тоже не знал, почему это произошло. Но кто может знать? Очевидно, что философ.

— Вы произнесли слово «философ»? — Конспи подплыл к сущностям и навис над ними. — Я знаю парочку. Буквально парочку, то есть две штуки. Они страшные дураки, но величайшие умы этой планеты. Если все-таки хотите с ними поболтать, я могу показать к ним дорогу.

Порождение решило, что это было бы хорошо. Конспи согласился и принялся колдовать. Он пыхтел, кряхтел, и в итоге разродился порталом. Портал этот, ко всеобщему удивлению, был великолепен. Тонко очерченный круг, с аккуратными линиями краев, стабильной сердцевиной, через которую просматривался, как через стекло, мир, что лежал по ту сторону магической двери. На него смотреть было одно наслаждение, заходить же можно безбоязненно.

— Ого, в таком портале я еще не бывал, — воодушевленно объявил Рапсот. — Он ведет к философам?

— Нет. В таверну.

— Еще лучше. Слушать речи философов на голодный желудок все равно, что лобзать усатую женщину — вроде приятно, а вроде хочется и избить эту волосатую шельму. Хотя б усы сбрила.

Все четверо вошли в портал.

Очутились они в каком-то просторном сарае. Под потолком висела стеклянная банка, в ней ползали светящиеся жуки. Окон не было. Тусклое местечко. Вместо пола была земля. Вместо столов — широкие пни, вместо стульев — пни узкие. У дальней стены — стойка, за ней круглый Оставшийся, двуногий бегемот. Посетителей было немного: парочка жуков спала (или старалась разглядеть микробов) на стойке, да несколько псовых хлестали мутную жижу из кружек и вращали хвостами. К дверному проему, ведущему на кухню, прислонилась миловидная официантка. Была в ней какая-то загадка, хищная, волчья загадка.

— Мне здесь нравится, — сказал Рапсот и уселся на пень. Тот под весом могучего здоровяка затрещал. — Конспи, милый друг, возьми мне десять литров rома, а то я устал ходить.

— Здесь нет rома, — позвав девушку, ответил тот.

— Как нет? Да как такое может быть?! Ты меня разыгрываешь?

— Нет.

— Не верю.

— У девушки спроси.

— У вас правда нет rома?

Девушка вопросительно подняла бровь, спросила:

— Вы за кого нас принимаете?

— За питейное заведение, за кого же еще!

— Rом — это яд.

— О нет! Слышать такие жестокие слова из такого прекрасного ротика хуже смерти.

И тут шаловливая идея всецело овладела гимнопевецом. Отсутствие rома, конечно, омрачило его бытие, но красивая женщина начала распылять его богатую фантазию. Если ему не дано отведать rом, он отведает ее.

— Не возражаете, если я помогу вам на кухне? — гигант встал и горделиво выкатил грудь. Официантка была ему по локоть. — Кощунственно убивать средь кастрюль да горшков такую красоту.

— Еще один комплимент, и я перегрызу тебе глотку, — равнодушно ответила она. Однако острые зубы все же оскалились, глаза сузились, а все мышцы напряглись.

— А ты ха́рактерная. Мне такое по душе. Давай, прыгай на меня, грызи меня!

Оскал сменился улыбкой, и двое пошли на кухню. Бегемот начал было возражать, но девушка ткнула его в брюхо, и тот артачиться прекратил.

— Извращенец, — начал сокрушаться Конспи. — Не удовлетворил свои страсти rомом, так решил удовлетворить их женщиной. И еще доподлинно неизвестно, что хуже! Что rом отравляет дух, что женщина. Вид женщины сбивает с пути истинного любого праведника, говорить о простых смертных вообще не стоит. Женщины сплошь состоят из зла. Все их тело — чрево порока, вся душа их — обитель лукавства. Их гибкий нежный стан, их сочные бедра, наливные ягодицы и спелые груди созданы с одной целью — заманивать в злокозненные тенета простачков. Но куда страшнее не облик женщин, а их нутро. Они с рождения владеют искусством чутких манипуляций. Что будет, ели мужчина наклонит голову? Ничего не будет. Что будет, если голову наклонит женщина? Тут же тысячи мужчин падут пред ней на колени. Что будет, если мужчина вздохнет с грустью? Ничего не будет. А если так вздохнет женщина? Тысячи глупцов начнут искать скрытые мотивы в этом вздохе. Те, которые посмелее и поглупее, геройски предложат избавить прекрасно-ужасное создание от этой грусти. А все почему? Потому. Потому! У женщин есть особая врожденная магия, и имя этой магии — кокетство. Присмотритесь к женщине в тот момент, когда она не хочет пожирать самцов. Проследите за ее движениями. Что вы видите? Именно! Она все делает манерно, красиво, эротично. Даже чешет нос или ухо! Женщины — страшная сила. А все оттого, что женщин на заре вселенной своим тлетворным ядом отравил Некнеро. Когда он…

Где твои философы? Так спросило порождение.

— Мы скоро к ним направимся. Но сначала я хочу поесть. Официантка!.. Ах да, этот проклятый боров увел единственную девушку. Вот негодник! Я здесь околачиваюсь уже лет десять. И столько же лет знаю эту прелестницу! А этот злодей появился тут впервые, и сразу выиграл главный приз.

Судьба смертных — страдать. Так изрек зеленый странник. Все жизнь смертных ничем не отличается от пытки. Они с болью рождаются, с болью живут, с болью умирают. Те редкие островки удовольствия, которые доступны смертным, тоже боль.

— Это еще почему?

А ты загляни внутрь себя, о смертный, и подумай: зачем тебе удовольствие? Чтобы отвлечься. И отчего ты себя отвлекаешь? От мыслей о смерти. Эти мысли пугают таких, как ты. Таких, которые сдохнут. Но о более пугающем они даже не могут помыслить.

— О чем же?

Смертный создан мирозданием, и мироздание заложило в смертном удовольствие, чтобы отвлекать от смерти. Это означает только одно — мироздание считало нужным — а может, даже и хотело — чтобы смертные, творения мироздания, не могли справиться со смертью, но могли всего лишь на время забыть о ней. Именно на совести мироздания — а совести у мироздания нет! — лежат все страхи смертных. Как ты думаешь, такое мироздание могло создать удовольствие искренне, чтобы дать смертным что-то светлое? Нет! Мироздание и не собиралось делать смертным хорошо! Удовольствие, доступное смертным, нужно всего для одной цели — еще сильнее угнетать смертных. Почему смертные страшатся кончины? В глубине души они знают, что после смерти нет ничего. Нет горести, нет печали, нет сожаления. Но там нет и удовольствия. Удовольствие слишком приятно для смертных, они за свою жизнь привязывается к нему. А смерть разрывает эту связь. И от этого им вдвойне, если не втройне горестнее помирать. А ты еще смеешь возмущаться, что какая-то девица отдалась не тебе, а другому смертному!

— Да, я смею возмущаться!

Глупец. Как ты можешь говорить, что смеешь возмущаться, если даже собственная жизнь не принадлежит тебе! А ведь жизнь — единственное, чем ты якобы можешь обладать самостоятельно. Почему якобы? А ты можешь прожить в несколько раз дольше, чем отмерено твоему биологическому виду? Нет, не можешь. В назначенный час смерть явится к тебе, и ты не сможешь избежать ее. Ты можешь убегать от нее, прятаться, беречься, но она все равно придет за тобой. Ты не властен над собственной жизнью, она принадлежит смерти. Но рассмотрим этот вопрос с другой стороны. Ты ли пожелал появиться на свет, или на то было воля — осознанная или нет — твоих родителей? Тебя никто не спросил — а хочешь ли ты рождаться. Тобою выстрелили в это бытие без всякого согласия. Твое рождение не принадлежало твоему желанию родиться. Так что и с этой стороны твоя жизнь принадлежит не тебе, а похоти твоих родителей. Видишь? С одной стороны ты зажат естественным физиологическим порывом, с другой — смертью. И теперь я повторю свой вопрос. Как смеешь ты возмущаться?

— Хочу и возмущаюсь. Не стоит читать мне нравоучения. Я тоже горазд болтать с важным видом о вещах серьезных. Но сейчас я голоден.

Оправдываешься?

— Скорее всего, но есть я тоже хочу. Пойду к трактирщику. Думаю, он мне что-нибудь сварганит.

Сутулый подошел к бегемоту, попытался сделать заказ, но так и не смог определиться с блюдом. Он разрывался между:

яичницей, которую подавали с поджаренным салом и ржаными гренками, сдобренными чесночным маслом;

яичницей, которую подавали с поджаренным салом, но уже без гренок;

и яичницей, которую подавали голой, без всего.

Конспи думал долго, пару часов, и, в конце концов, сдался, живот его заурчал на все заведение, и он — не живот, а Конспи, — решил рассказать пару интересных историй бегемоту. Бегемот вытерпел всего семь слов, на слове восьмом, звучащем как «Баргашелодонедот», бегемот застонал и приложил толстой лапой по кривому хребту Конспи, а после знатно выругался. Конспи этот тонкий намек понял и подошел лежащим на столе жукам и продолжил было рассказывать о Баргашелодонедоте, но быстро получил по зубам хитиновым кулаком. Разминая челюсть, Конспи жаловался потом сущностям, с которыми твердо решил путешествовать. Жаловался он на невежество местной непритязательной публики. Им бы только брюхо набить да напиться до чертиков, говорил сутулый. Никакого уважения у ученым, никакого уважения к историкам, никакого уважения к мыслителям, никакого уважения к мистикам. Никакого уважения ко мне!

Прошло шесть часов. К столу вернулся запыхавшийся и довольный Рапсот. Он не проронил ни слова. Но и по довольной роже было понятно — он получил то, что хотел.

Прошел еще один час. Девушка, ноги которой скривились, неуверенно подошла к столику и приняла заказ. Вернее, сделала вид, что приняла. Лицо ее было озарено восхищением, и она совершенно не слушала, какое мясо и какие овощи предпочитает Конспи. Зато она чмокнула гимнопевеца и сказала, что подаст тому лучшее блюдо. Здоровяк шлепнул отходящие бедрышки и сказал:

— Настоящая хищница. Сто лет с такой дамой не устраивал танцульки, если вы понимаете о чем я. Было великолепно.

— Поздравляю, — кисло сказал Конспи. — Очередная дьяволица соблазнила очередного дурня. Велика честь быть совращенным женской красотой.

— Ты так говоришь, будто это что-то плохо. Природа создала женщин красивыми и изящными. Да, не всех. Но нет ничего плохого, если женщина хочет быть великолепной. И особенно ничего плохо нет в их соблазне. Это же прекрасно! Ты только посмотри на женщин, какая красота, какая грация. Какая сочность!

— Мне все ясно. Ты потерян.

— Потерян?

— Именно. Коварные женщины околдовали тебя своими мясистыми плодами, а ты и рад!

— А я и рад.

— А ты и рад. О несчастный! Ты даже не подозреваешь, насколько глубоко тебя поглотили эти лукавые искусительницы.

— Какие громкие слова, Конспи! У меня складывается забавное впечатление, будто ты даже женскую ляжку не трогал. Да что уж ляжку, плечо!

— Я отец двадцати пяти детей. И я знаю что, о чем говорю! Я был молод, она была прекрасна, чувства опьянили меня. Я не совладал с ними. И получился первый ребенок. Потом второй. А где второй, там произошел и третий. А потом ей на пути встретился мой старший брат, и эта стерва оставила меня без детей, без средств и без гордости. Тогда я подумал, что мне просто не повезло, и быстро нашел ей замену. Любовь вновь опьянила меня. А где опьяняющая любовь, там и еще три ребенка. Родив последнего, она растолстела и стала похожа на отвратительный шмат свинины. Мне даже было противно думать о ней, что уж и говорить о взглядах, прикосновениях и поцелуях. Посреди ночи я собрал свои вещи и сбежал от нее в другой город. Там я пьянствовал, пока в одном кабаке не встретил шлюху. Какой же красоткой она была! Невысокая, худенькая, но скроенная ладно. У нее были большие голубые глаза… такие глубокие… такие чистые… — Конспи разрыдался. — Она была богиней. Богиней! Я не удержался, и через месяц после знакомства она стала моей сопостельницей не за деньги, но по закону. Я принял пятерых ее детей, и сделал ей столько же. Я ни о чем не жалел. Я любил ее, как не любил ни до, ни после нее. Она же была холодна ко мне. Я этого не замечал. Мне было достаточно и той теплоты, что давала мне ее красота. Но беда вновь постигла меня. Она ушла к другому. И вновь я остался у разбитого корыта. Остальное я плохо помню. Помню, что заимел еще девять детей. Но как выглядели их матери, чем они зацепили меня — это я забыл. К своему превеликому удовольствию. Поэтому я знаю, о чем говорю!

— А где сейчас твои дети?

— В чреве чудовища.

— У тещи?

— Да. У какой-то тещи. У какой именно — не знаю.

— Ужас.

— Слово «ужас» не способно передать всю ту глубину безысходного панического страха, который я испытываю при одной мысли о том, чему эта мерзкая карга может научить моих отпрысков.

— Ну, хоть не ты у нее в плену.

Принесли блюда. Поели. Отправились к философам.

Отряд остановился перед каким-то важным дорогим зданием. Из него выходили важные гуманоиды, в него заходили важные гуманоиды, но те гуманоиды, что не заходили, не выходили и не проходили мимо, были лишены всякой важности. Это были нищие. И среди этих нищих выделялся один. Он был грязен снаружи, зато чист внутри. Взгляд его был ясен, и сознание тоже. Это был абсолютный титан мысли. Он был спокоен. Не суетился. Не спешил. Он сидел ровно. Никто не смел потревожить его покой. Конспи указал на него костлявым пальцем и сказал порождению — этот мудрец может помочь.

Порождение приблизилось к возвышенному гуманоиду и спросило. Что могло вызвать у космической сущности беспамятство?

— Этот вопрос достоин моей мудрости, — тихим, но уверенным голосом отвечал философ. — Как достоин моей мудрости и тот, кто решился задать этот вопрос. Что есть беспамятство? Благо? Или проклятие? Прошлое обустраивает настоящее, а через настоящее прошлое создает будущее. Но если в прошлом был только мрак, жестокость и страх? Что может быть построено на таком мрачном фундаменте? И правда, не лучше ли забыть все дурное, что было с нами, и позволить интуитивному настоящему сделать за нас всю работу? Это ли не счастье — жить в мире, где все построено не ужасным прошлым, а пустым, но интуитивным, а значит правильным настоящим? Прошлое ужасно. Но прошлое суть опора. Без опоры, даже ужасной, все падет, как падает колосс на глиняных ногах. Прошлое не изменить. И его менять не стоит. Ибо оно случилось так, как случилось. Иначе случиться и не могло. Только смертные воспринимают время как вечный поток, который течет от прошлого через настоящее в будущее. Смертные находятся внутри этого потока, поэтому не в силах взглянуть на него ни сверху, ни снизу, ни сбоку. Одним словом, смертные, находясь внутри потока, не могут взглянуть на поток снаружи. Но если посмотреть на время таким образом, то откроется поразительная истина. Потока нет. То, что изнутри представляется потоком, снаружи даже не представляется точкой. Сознание смертных слишком ограничено, чтобы осознать это геометрическую фигуру. Даже я, познавший почти все великие тайны бытия, не смогу описать эту геометрическую фигуру словами. Не потому, что я глуп или мое красноречие слабо, но потому, что нет на свете таких слов, таких понятий, чтобы описать это великолепие. В одной фигуре существует сразу все время. От первых мгновений первой вселенной и до последних мгновений последней вселенной. Признаться, даже этот пример слишком примитивен, о порождение, ибо слова смертных не могут описать бесконечность времени. Они не могут описать то, что было до абсолютного всего, они не могут описать и то, что будет после. Эти понятия настолько трансцедентальные и возвышенные, что их не дано понять даже космическим сущностям. Что уж и говорить о смертных! Я даже не буду стараться описать этот грандиозный замысел мироздания, ведь тогда мне придется затронуть не только время, но и привычное для нас, смертных, пространство. И те пространства, что лежат в более разряженном и более сгущенном слое бытия. А раз так, мне придется рассказывать и о бытие. А там, где есть бытие, всегда есть небытие. Видите, насколько беден словарь смертных? Небытие не может быть. Его нет. Небытие — абсолютное ничто. Абсолютное ничто не может присутствовать где-то, ведь присутствует то, которое может чем-то присутствовать. Но небытие не может и отсутствовать, ведь отсутствовать может нечто, что было или будет. Если сказать, что небытие есть, это будет глупость, ведь небытие совершенный антипод бытия. Бытие есть, но небытия нет. Однако глупость и это изречение. Ибо небытие настолько могущественное не-понятие, что не может быть описано смертными. Его нет, но оно есть. Оно есть, но его нет. Это нелепица. Но нелепица эта возникает оттого, что язык смертных не предназначен для объяснения подобных истин. Настоящих космических истин. Поэтому, с твоего позволения, о порождение, я продолжу говорить о времени обособленно. Хотя, признаться, и это будет ошибкой. Но лучше совершить такую ошибку, чем сотни часов потратить на объяснения явлений, которые смертными и не могут быть объяснены, и не могут быть поняты при помощи никчемных и жалких объяснений. Время — конгломерация прошлого, настоящего и будущего. Все проявления времени существуют одномоментно. Но как же свобода воли? — так возопят смертные. Неужели нет никакого выбора, неужели все предрешено? Неужто нет смысла что-то делать, ведь будущее уже прописано, и его не изменить? И да, и нет. Будущее уже существует, оно уже записано в этой временной конгломерации, однако оно записано не потому, что так было предрешено неким роком, фатумом, судьбой и прочей ерундой. Почему судьба, рок и фатум ерунда? Все просто. Эти понятия придумали смертные, чтобы объяснить то, что объяснить они не в силах. Судьбы нет, есть только слово. Как нет и рока, как нет и фатума. Нет ничего предопределенного. Есть только то, что творят смертные вне зависимости от пафосной «судьбы». И именно эти деяния смертных записаны, как будущее. Смертные постоянно делают свой выбор внутри потока времени. Но потоком время воспринимают только те, кто находятся внутри потока. Те, кто находятся вне его, видят сложную геометрическую фигуру. И в этой фигуре этот поток представлен весь и сразу. Поэтому-то вне потока времени и кажется, что будущее предопределено, ибо вне потока будущее уже свершилось, но внутри потока это будущее и творится, и оно не предопределено.

— Какая глубокая мысль! — выразил свое восхищение Рапсот. Он почесал зад, понюхал руку. Удостоверился, что дерьмом от него не пахнет, и спросил у философа: — О мудрец, прошу, растолкуй мне: правильно ли я тебя понял? Сейчас ты видел, как я почесал зад. Еще минуту назад я не знал, что буду чесать зад, но сейчас я его уже почесал. Значит ли это, что вне потока времени сущности, которые могут быть вне этого самого потока видели, что я почешу зад. Все так сложилось, что я почешу зад. При этом в тот момент, пока я зад чесать не собирался, никакого будущего, где я чесал зад, не было, верно? Поскольку я зад почесал, то это как бы занеслось в протоколы времени, но сам я нахожусь внутри этих протоколов. По сути, я есть буквы, которыми эти протоколы пишутся. Буквы эти бегут вперед и вперед. Но те, кто читает эти протоколы, он уже видел, сто зад я почешу. Но не потому, что так было предусмотрено чем-то, но потому, что я почесал свой твердый зад. Не почеши свой зад, не было бы в протоколах времени этого момента. Но зад я решил почесать. Для потока времени первично не то, что снаружи этого самого потока, а внутри. Я правильно понял — все действия, что происходят внутри времени, просто отражаются снаружи, ибо снаружи время присутствует как бы все и сразу?

— Ты все верно понял, могучий пиит. Ты славно почесал свой зад?

— Славно, о мудрец. Славно.

— Я рад за теья. Великое благо — иметь возможность почесать себя там, где чешется.

Но как космическая сущность может потерять память? Так порождение вернуло разговор в прежнее руло.

— Никак не может, — был ответ.

Почему же я многого не помню?

— Наверное, ты этого и не знало, о порождение. Или ты не космическая сущность.

Но я космическая сущность. Более того, я уже знаю, что многое было позабыто мною.

— Любопытное замечание. Что есть беспамятство? Благо? Или проклятие? Я достаточно — хоть и непростительно мало! — рассказал о времени, но и словом не обмолвился о беспамятстве. Какую же я совершил оплошность! Только сейчас я начал осознавать, что мой ответ не имел смысла, так как не отвечал на твой вопрос, о порождение. Но ты не волнуйся, я поведаю то, что тебе действительно интересно. Вообще, что есть беспамятство? Оно — небытие разума, его антипод. Разум же есть аналог бытия, но аналог крошечный, запертый в клетке определенного существа или сущности. Почему я говорю, что беспамятство является антиподом не памяти, но разума? Это просто. Есть ли разум без памяти? Есть ли чистый разум, который ничего не знает? Нет, такого разума нет. Чтобы был разум, он должен помнить, как быть разумом, то есть как мыслить, как поддерживать в себе сознание. И это память иного рода. Это — глубинная память, память бессознательная. (Я так и буду ее называть — память глубинная; пускай под глубинной памятью понимается нечто другого рода, но сейчас речь не об этом, поэтому я разрешу себе такую вольность.) Глубинная память — память памяти. Помнить, как зовется то или иное явление легко, но помнить, как дышать или переваривать пищу уже не так легко. Потому что сознание этого не помнит. Если сознание не помнит, но дыхание все равно происходит, значит, помнит другая часть разума. И эта же часть отвечает не только за глубинную память, но и за ту, которую смертные обычно имеют в виду под памятью. Память сложнее, чем кажется. Предположим, разумное существо имеет память глубинную, но совершенно лишено памяти обычной. Насколько жалкое существование ожидает такое существо? Такое существо будет жить, но среди вечного ужаса. Ведь глубинная память помнит, как бояться. А такое существо ничего не сможет запомнить. Каждый миг, что оно существует, будет для нее новым миром, и миром непознанным. А непознанное пугает. И рано или поздно постоянный, непреходящий страх доконает бедное существо, и оно издохнет, преисполненное ужаса и скорби. Но каким будет жизнь существа обратного? Оно все запоминает, но глубинная память не помнить, как заставить сердце биться, как заставить легкие и грудные мышцы дышать. И этот несчастный умрет еще раньше первого, но все также объятый ужасом и скорбью. А если представить существо, которое лишено обоих видов памяти? Такое существо может существовать, но статично, как камень. Камень есть, но он ничего не помнит. В нем нет разума. Как не будет разума и у такого существа. Это будет простая оболочка. Почему? Если существо ничего не помнит, то у него нет личности. Ибо личность формируется из памяти. Из всех дел, что были сделаны индивидом или другими индивидами. Из всех чувств, из всех эмоций, из всех установок, из всей совокупности даже незначительных воспоминаний. Вот, что такое личность. Сотри личность, то есть память, и существо сможет только быть. Жизнь в нем поддерживаться будет, а с жизнью будет поддерживаться разум, правда, только его половина. Но существо еще будет оставаться живым, а это в моем рассуждении главное. Существо будет жить, есть, пить, спать, старательно размножаться, но в нем не будет личности. Поэтому память и есть бытие, а беспамятство — небытие. Ты, о порождение, впустило в себя слишком много небытия, и оно поглотило (пусть мне не нравится это слово, но оно лучше всего может передать смысл) бытие.

Но что послужило тому причиной?

— О порождение, что же ты подразумеваешь под причиной? Если смертный заболел, кто стал причиной его болезни? Вредный микроб? Тот, кто заразил смертного? Неосторожность самого смертного? Или сама жизнь, потому что болеть и страдать от болезни могут только живые? Конечно, чтобы лечение было полезным и действенным, нужно знать причину болезни, то есть разновидность вредного микроба. Вот только этот микроб вызвал болезнь как физическое — или душевное — недомогание. Но что в подлинном смысле послужило причиной заболевания? Чья-то невнимательность? Чей-то злой умысел? Или трагическая случайность? Именно это является причиной заболевания. Микроб — лишь возбудитель. Поэтому что ты хочешь узнать, о порождение? Что послужило истинной причиной твоего беспамятства? Или что было тем микробом?

Я… Я не знаю.

— Признаться, я тоже не знаю. Но у меня есть замечательная мысль. Ты — космическая сущность, ты не смертный. В твоем случае микроба, скорее всего, вовсе нет. Ты сущность возвышенная, идеальная (то есть такая, которая образована идеей и не заключена внутри клети из плоти). Поэтому тебе нужно разбираться с причиной истинной. Увы, тут я тебе помочь не могу — я всего лишь смертный. Я буду рад помочь своей мудростью, но излечить твое беспамятство я бессилен. Излечение зависит только от тебя. — Философ причмокнул губами. — Давненько я так не проповедовал свою безграничную мудрость, о порождение. Может, у тебя есть еще вопросы?

Что есть та черная тень, которая неотступно следует за мной? Я ее не вижу, я ее не слышу, я ее не осязаю. Более того, тени этой будто и вовсе нет. Однако всем естеством я ощущаю ее. Однажды она появилась передо мной, и тут же пропала. И это укрепило мое знание, что тень не плод моего разыгравшегося от беспамятства воображения.

— Неотступная черная тень? — философ задумался, почесал подбородок, вопросительно поднял одну бровь и тут же опустил ее. — Да, это загадка. Ни у смертных, ни у космических сущностей такого нет. Мне не хватает мудрости, чтобы назвать имя этой тени. Зато я могу поведать историю…

В разговор вклинился Конспи:

— А я говорил тебе, порождение, что этот старый дурак ничего тебе не расскажет. Давай оставим его в покое, а?

— Ах ты дрянной, — и философ начал изливать потоки брани. Из невнятной бранной речи сложно было понять какой-то смысл, однако общая идея все же вырисовывалась. Конспи, если опустить все оскорбления, смел насмехаться над измышлениями философа. Сутулый балабол имел наглость выдвигать собственные байки, гордо именуемые теориями. При этом Конспи так и не удосужился найти хоть какое-то подтверждение этим своим теориям. Только выдумки, только брехня.

Порождение сказало Конспи, чтобы тот отвел вел их ко второму мудрецу. Под аккомпанемент неутихающей брани отец двадцати пяти детей неохотно отвечал:

— Тут могут возникнуть некоторые трудности. Видишь ли, мудрец этот ушел еще несколько лет назад.

Куда? В гроб?

— Не совсем. Но я не хочу об этом говорить.

Почему?

— Потому что ты хочешь с ним поговорить! А для этого ты отправишься в то про́клятое место.

Я не заставляю тебя идти со мной в это проклятое место. Просто скажи, где оно.

— Вот тут-то и кроется проблема. Я знаю, как в него попасть, но я не знаю, где оно.

Открой портал, я пройду, а ты останешься по эту сторону.

Рапсот положил на плечо Конспи руку. От такой тяжести многодетный отец согнулся, а потом и вовсе упал. Гимнопевец же невозмутимо сказал:

— Мне кажется, наш боязливый друг боится кое в чем признаться.

— Ничего я не боюсь, — сказал Конспи поднявшись и отряхнувшись.

— Нет, боишься.

— Да, боюсь. Вы единственные, кто внял моим речам. О глистах, о происхождении озера, о женщинах, о rоме. Обычно, все в меня тычут пальцем, называют идиотом и смеются. А то и вовсе избивают. Нет такого Оставшегося, который захотел бы выслушать меня. Нет такого Оставшегося, который был бы готов соприкоснуться с той правдой, о которой я говорю. Моя правда может показаться странной, но все так и есть! Так все и было! Вы же выслушали меня, и это поразило меня. Поэтому я буду ходить с вами везде. Конечно, у меня есть некий шкурный интерес. Видите ли, все считают мои россказни бредом сумасшедшего. Но это далеко от правды! Я совершенно здоровый и совершенно вменяемый. Но чтобы доказать это, а также доказать мои теории, мне нужно найти какие-нибудь старинные фолианты, свитки, документы. Совершенно очевидно, что там, и нигде больше, описано все, о чем я говорю. Ведь не могут же мои тайные знания браться из пустоты, не могут! Вы — смелые. Вы пойдете, куда угодна, если захотите. Я и буду следовать за вами. И следовать за вами я буду везде!

— Везде?

— Хорошо. Не везде. Везде, где не страшно.

— А где страшно?

— Много где страшно.

— Я не про это.

— А про что?

— Что ты будешь делать, пока мы будем ходить там, где страшно?

— Стоять там, где не страшно.

— Тогда почему ты не хочешь стоять по эту сторону портала, пока мы делам дела на той стороне?

— Страшно.

— Так ты же будешь здесь!

— Это и страшно. Вдруг мне захочется с кем-нибудь поделиться измышлениями, а меня опять поколотят. Этого я и боюсь.

— А там?

— Где там?

— Где будем мы.

— Что там?

— А там страшно?

— И там страшно.

— То есть страшно и там, и там?

— Да.

— Тогда в чем разниться? Зачем бояться здесь, в одиночестве, когда можно бояться там, но быть со всеми?

— Разумно. Но страшно.

— Верно, страшно, и что?

— Да.

— Именно! Так ты с нами?

— Мне страшно, но да. Я с вами. Когда я боюсь один, мне совсем уж страшно. Когда я боюсь с вами, мне страшно, но уже не так сильно.

Он открыл портал, и отряд переместился в новый мир.

Солнца видно не было. Как не было видно и звезд. Густые серые облака почти полностью отражали весь свет, отчего здесь царил вечный бесцветный полумрак. Даже одежды зеленого странника казались тусклыми и невзрачными. Чернота порождения виднелась тут особенно четко, он будто обрел сою истинную форму — повелителя заброшенности. Под ногами двух Оставшихся хрустели камешки. Тут и там попадались небольшие каменные колышки. Сломанные, битые, наклоненные, обветренные. Некогда они стояли гордо и прямо, они были наделены каким-то смыслом. На них кто-то надеялся, возлагал какие-то мысли. Но не сейчас. Сейчас это были осколки забытого и разрушенного прошлого. И прошлое это было съедено вечностью. Все, что осталось — прах, пепел, обломки. Но главное — серость. Лишенная яркости, жизни, но и черноты смерти, серость тут совершенно отражала состояние мира — не живой, но все отказывающийся умереть окончательно. Отказывающийся уйти в забвение. Неизвестно, сколько еще пробудет планета в таком виде. Но неизбежный конец придет и к этой серости. Конец есть у всего. Даже у того, что предвещает конец. Даже у того, что подводит итог.

— Только у мироздания нет конца, — задумчиво изъявил Конспи. Он остановился у камня, похожего на толстое кольцо, и поднял его. Поднес к глазам. — Я слышал, будто здесь жили предки всех Оставшихся. И сейчас я говорю не про Ушедших. У нас с Ушедшими слишком большая разница в психологии и биологии. Между нами и ими было промежуточное звено. И именно тут это звено и жило.

Порождение протянуло теневой отросток к каменному кольцу. На него нахлынули воспоминания. Но нечеткие, смазанные. Чьи-то руки — не разобрать чьи — подобрали это кольцо и водрузили его на сальный палец. Тут же этот палец срубили, он укатился куда-то вниз, за ним побежали несколько… кого-то. Один упал, второму упасть помогли. Третий уже был близок, он потянул руку к пальцу, но копье пригвоздило его шею к земле. Четвертый взял палец в руки, но тут же эти руки отделились от тела и полетели вниз. Безрукий начал выть, кататься по земле, и пятый завладел пальцем. Он снял кольцо и надел на себя. Тут же дротик пронзил его живот, другой — грудь, еще один — ногу. Владелец кольца заковылял прочь, однако последний дротик пробил ему голову. Новый владелец кольца тоже прожил недолго — его разрубили надвое. Еще одного владельца забили камнями. Очередной владелец посчитал, что проглотить кольцо — отличная мысль. За этого его, еще живого, вскрыли, и из желудка извлекли святыню. Но тут же новый владелец был удушен кишками владельца старого. Кольцо выскользнуло из его скользких от крови рук и покатилось по неосвещенным коридорам. Началась погоня. С каждым мгновением участников становилось все больше. Их даже не становилось меньше, когда одни убивали других на пути к этому очаровательному куску камня. Толпа все приближалась кольцу. Толпа уже протягивала руки в надежде обладать этим замечательным артефактом, но тут камешек остановился и упал. Он лежал на металлической решетке, и одно неверное движение столкнуло бы кольцо в пропасть. Толпа преследователей остановилась, они прекратили разногласия. Но сие спокойствие не долго длилось — тотчас особо алчны начали подкрадываться к круглому камню. Те, кто стоял сзади, начали оттаскивать идущих спереди. Некоторые умудрялись вставать в первом ряду. И тут все собравшиеся, не сообщившись, прыгнули на кольцо. Но все прыгнули мимо. Решетка затряслась, с ним в резонанс вошло кольцо. Оно немного проползло вдоль металла, накренилось, качнулось и упало в пропасть. Так и пролежало это кольцо в пропасти, пока от крепости не остался один лишь песок, что затем был поднят и унесен ветром.

Здесь не могли жить предки всех Оставшихся, обратилось порождение к Конспи. Здесь жили обыкновенные Оставшиеся.

— Быть может, обыкновенные Оставшиеся и есть предки Оставшихся, которые есть сейчас? — так ответил сутулый. — Ты можешь узнать, как давно здесь погибла жизнь?

Сотню тысяч лет назад.

— И за сотню тысяч лет Оставшиеся никак не изменились?

Ни внутреннее, не внешне.

— Вывод: этот мир и есть колыбель всех Оставшихся. Более древних следов Оставшихся я не знаю.

— Зато знаю я, — вставил Рапсот и погладил Забойщика легенд. — В своих странствованиях мне довелось увидеть руины храма, которому на вид было тысячи миллионов лет. Такая древность…

— Такая древность свидетельствует лишь об одном, — Конспи говорил, проглатывая от волнения окончания слов. — Или Ушедшие исчезли намного позже. Или Оставшиеся появились намного раньше. Ты только представь, мускулистый детина, какой простор для знаний и размышлений открывает этот храм! Где ты его видел?

— Не помню.

— Ты не помнишь?

— Нет. Я тогда заплутал, не ел два дня. То есть, не ел мяса два дня. Питался одной травой да жуками. Это было ужасно. И тут передо мной открываются величественные камни, гладкие, ровные, но уже поперченные всякой травой. Я подумал, что под камнями этими может быть логовище каких-нибудь жуков или слизней. Я, конечно, небольшой любитель есть жуков и слизней, но если их слопать много за один присест, то для меня они сравняться с маленькой такой отбивной. Отбивной из мяса.

— Да плевать я хотел на твои отбивные из мяса! Чхать мне на слизней! Как ты мог позабыть, где нашел такой древний храм! Он ведь все изменил!

— Что?

— Все!

— Все?

— Да!

— А что это — все?

— Знания о наших предках, об их месте рождения, об их распространении по галактике, об их ранних традициях, об их ранней культуре, об их…

— А зачем?

Глаза Конспи сощурились так сильно, что между веками не поместилась бы и мелкая надоедливая мошка.

— Я начинаю кое-что понимать, здоровяк. Ты не забыл, ты сознательно никому о нем не говорил!

— Кхм, тут ты прав, но…

— Никаких «но»! Я так и знал, что ты чудовище!

— Погоди…

— Не смей меня перебивать, проклятый установитель секретов!

— Никакие секреты я не устанавливал. Но кое в чем ты прав. Это правда, я не забыл местонахождение храма. Но эта правда закончилась пару лет назад. За этот срок я успел забыть об этом. И моей забывчивости способствовала история, приключившаяся возле храма.

— Давай, ври мне, о скрывающий от Оставшихся правду.

— Мне нечего скрывать. Есть некоторая стыдливость от этих воспоминаний.

— Что же ты там учудил?

— Я… Я съел всю колонию слизней.

— Чего?

— Да, я съел всю колонию. Я съел не только взрослых, но я съел и молодые личинки, я съел и яйца. Пойми, я был голоден, — я два дня не ел мяса! — а там было столько слизней. Потом мне стало стыдно. Два года меня мучали кошмары, а потом я принял волевое решение и забыл о местонахождении того храма, под камнем которого я нашел логово слизней.

— Не смеши меня, гимнопевец, ты не знаешь, что такое стыд!

— Твоя правда. Но два года назад это глупое чувство еще что-то да значило для меня. Только путем долгих очистительных медитаций я сумел искоренить стыд из своей души.

— Да сдался мне твой стыд! Неужели такой древний, такой важный храм мог быть отодвинут в сторону твоим обжорством и послеобеденным стыдом?

— Мог.

— Ай, — Конспи схватился за голову. — Какой же ты дурак! Из-за тебя многие мои теории не найдут подтверждения.

— Почему ты винишь в этом меня? Не я увел тебя с пути истинного. Если бы не я, ты вовсе не узнал о таком древнем храме. Сомневаюсь, что каменная махина — пускай и в виде руин — смогла разрушиться за эти два года, если до этого храм стоял тысячи миллионов лет. И еще не ясно, сколько он стоял до этих тысяч миллионов. Если тебе так нужен этот храм, то ищи его сам. А меня обзывать не стоит. Моей вины в этом нет.

— Да как ты не понимаешь! Связь с прошлым Оставшихся поможет нам, их далеким потомкам, познать самих себя!

— Каким образом? Самопознание заключается не в познании прошлого, а в познании самого себя. При самопознании прошлое может даже мешать, ибо ты думаешь не о самом себе, а о том, каким ты являешься, когда преломляешь прошлое.

Конспи ничего не ответил. Однако одно слово проронил зеленый странник. И словом сим было презрительное и протяжное «смертные…».

Отряд двинулся дальше, к обители философа. По пути порождению встретилось множество каменных обломков. Многие не содержали в себе ничего интересного, но парочка все же смогла поведать свои истории.

Первый камень некогда был частью дороги, по которой торговцы перевозили свои товары из одной провинции в другую. И на этой дороге случилось кровавое преступление. Лицо убитого встретилось именно с этим камнем, затем тело перетащили и спрятали неподалеку в кустах. Убийца был очень похож на свою жертву. Скорее всего, они были братьями. Труп остался лежать среди травы. Преступник ушел. И через несколько часов, темной ночью, труп нашел припозднившийся торговец. Незамедлительно из города были вызваны сыщики и родственники убитого. Среди прибывших был и убийца, но никто и подумать на него не смел. Началось расследование. Много виновных было, но с доказательствами была беда. По наущению убийцы виновным призвали того торговца, что и обнаружил тело. Родственники убитого востребовали мести, и их желание удовлетворили. Сам убийца, в память о брате, снес голову невиновному, а после завладел всеми его богатствами. Сложно сказать, как он закончил свой жизненный путь. Но известно одно: по многу раз в месяц, год за годом, убийца, все более и более дряхлый, продолжал движение по торговому пути, пока, наконец, не отошел от дел. Был ли он убит, умер ли своей смертью, или вовсе заслужил старческий покой — это неизвестно.

Второй же камень некогда был величественным идолом. Этот идол, высотой метров десять, стоял на главной площади, и каждый год, в священный день, глаза идола чудесным образом загорались огнем, а из ноздрей валил дым. И камень этот располагался в глазнице, отчего мог наблюдать и то, что происходило пред идолом, и то, что делалось внутри. Ибо идол был полый. Внутри помещалась лестница и хитроумная машина. Машина эта могла поддерживать огонь в глазах и пар в ноздрях. Но машине нужен был Оставшийся, что запускал ее, в течение дня следил за ее работой, а в конце выключал и сливал излишки топлива. Однако подобное не могло продолжаться вечно. Эпохи сменялись эпохами, идолы сменялись идолами, и даже этого десятиметрового великана низвергли. Но прежде, чем повалить такую махину и расколотить ее на мелкие осколки, Оставшиеся, что обрели новое божество, заперли всех устаревших жрецов внутри каменного изваяния. Затем под изваянием разожгли костер. Те жрецы, что осмеливались выползать через глаза, не могли удержаться на идоле и падали вниз. Выживали все, но получали страшные травмы. Везучие ломали ноги, невезучие — шею или позвоночник. Однако бегством жрецы не спасали себя, напротив, они удостаивались новой казни. Перед ликом идола у них выреза́ли сердце и забрасывали его в глаза каменного истукана. От жара внутри камня кровь, что оставалась в сердцах, вытекала. И казалось, будто идол плачет кровью.

Наконец, отряд достиг философа.

— Кто вы? — так спросил философ. Он сидел на разваленном алтаре. Серые одежды облачали его немощное тело. Тонкие руки были сложены в замок и покоились на коленях. Осунувшееся лицо не выражало никаких чувств. Оно было подобно состарившемуся пергаменту, на котором никто никогда не писал, а после этот пергамент и вовсе забыли на тысячелетия в малоизвестной гробнице. И гробницу сию занесло песком. Таким лицом обладал философ. Голос же его, хоть и был лишен жизненности и эмоциональности, был громок.

Прошу, поделись со мной мудростью. Так обратилось к нему порождение.

— Что космической сущности нужно от смертного мудреца? Это я должен просить тебя о мудрости. Я должен склониться пред тобой, а не ты передо мною, и надеяться, что получу крупицу той мудрости, которую ты можешь поведать о законах вселенной.

Прошу, ответь мне.

— Я нахожу твою просьбу дикой и неестественной. И это настораживает меня. Что ж, коли ты здесь, о порождение, спрашивай. Не уверен, что ответы смертного придутся тебе по душе, но тебя никто не принуждает прислушиваться к ним.

Я страдаю от беспамятства.

— Неужели? Космическая сущность потеряла память? Это странно. Что именно ты хочешь услышать от меня?

Как такое могло произойти?

— Как такое могло произойти? — протянул философ. — Я не знаю. Насколько мне известно, память космических сущностей отличается от памяти смертных. Память смертных заключена в нервном ганглии, у космических сущностей нет ни ганглия, ни нервов. Вы являетесь существами, сотканными из чистой энергии. Из энергии, которую не замутнила плоть и химия. Почти как шаровые молнии. Это прозвучит, как бред, но, может, тебя ударила молния, и ее энергия вытеснила твою?

Исключено. Даже самая разрушительная и могучая молния не в силах разорвать ту энергетическую связь, что образует мое тело. Одна лишь гравитация может повредить мне, но такую силу не найти даже в сердце черных дыр. Только центр вселенной может уничтожить меня. Все остальное бессильно.

— Возможно, ты, о порождение, уже бывало у центра вселенной, но это воспоминание пострадало от беспамятства?

Не исключено.

— Воистину, космос удивителен и всемогущ. Если кто-то и может уничтожить космическую сущность, то только родитель. Космос любит уничтожение. Даже его рождение привело к гибели другого космоса. Вся вселенная зиждется на уничтожении. Она родилась из уничтожения, она уничтожением и окончится. Это закономерное движение, установленное мирозданием. В гомеостазе нет жизни, нет движения, есть только бренное существование. Как только что-то умирает, начинается движение. И из этого движения неминуемо происходит рождение. Эта вселенная уничтожила вселенную предыдущую, и из кирпичиков прошлого она создала всю себя. Но эти кирпичики — плоть от плоти вселенной. А вселенная есть великий разрушитель. Невозможно представить, чтобы плоть от плоти вселенной не занимались тем, чем был и будет занят их родитель — а именно разрушением. Звезды пожирают планеты и другие звезды. Астероиды уничтожают планеты или погибают сами от столкновения с ними. Огромные планеты выбивают планеты маленькие с орбит. Черные дыры пожирают все, что можно — даже свет! Надо ли говорить, что центром галактик являются черные дыры? В центрах живых островков лежит подлинное разрушение. Это говорит о многом. Во вселенной царит не созидающее начало, а начало разрушительное. Не созиданием, а разрушением создается бытие. Хотя, будем честны, созидание и разрушение придумали смертные, чтобы оправдывать свои недалекие представления о мироздании. Потому что в действительности есть только разрушение. Когда мать производит на свет ребенка, она созидает? Глупец скажет — да. Я же скажу решительное нет. Чтобы появился ребенок, матери необходимо есть, а для этого нужно убивать животных, выкорчевывать растения. Пища будет пережевана — что это, если не разрушение? — а потом переварена, разложена на питательные элементы. И элементы эти будут поглощены организмом. Они уничтожатся. Когда же мать умрет, тело ее сгниет, а гнилью обильно насытятся жуки да червяки. После смерти тело разрушается, чему эти жуки и червяки также способствуют. Они переварят гниль. И это тоже разрушение. На переваренной гнили прорастет цветок. Он тоже уничтожит то, что было оставлено от жучиного дерьма. А потом животное съест этот цветок. А потом это животное будет проглочено матерью, из чрева которой вылезет новый уничтожитель. Во вселенной нет перерождения материи, есть только ее разрушение и уничтожение. Есть только цикл гибели, начавшийся вместе с рождением вселенной. И закончится он с ее гибелью. А потом начнется вновь, в уже новой вселенной. Но почему я так уверенно говорю о цикле уничтожения, хотя не раз и не два привел примеры, как после уничтожения рождается что-то новое. А если оно рождается, то, значит, происходит созидание. Это логическая ошибка, присущая всем смертным. Пускай новое и рождается, но оно не созидается, оно именно уничтожает прошлое, чтобы прийти самому. Здесь нет созидания. Здесь есть одно уничтожение. Созидать — это производить нечто, которое будет существовать. А существование не совместимо с созиданием, ведь все, что существует, всегда является уничтожителем. Все, что существует, всегда разрушает. Как и вселенная. Но это еще не все. Стоит ли лишний раз упоминать центр вселенной? Этот монстр, черное сердце истинной тьмы, настолько массивен, что оставил вокруг себя лишь вакуум. Там нет ничего. Это чудовище, что вращает вселенную, пугает даже небытие, ибо там нет даже его. Но страшно не это. Взгляните на этот обломок. Когда-то он был частью алтаря, но теперь это какой-то острый осколок камня. Он состоит из мельчайших частиц, соединенных столь плотно, что нам кажется, будто это камень. Но что внутри частиц. Частицы еще меньшие. А в них преддверие ада, ибо малы настолько, что смертному ни за что не увидеть их. Но что внутри них? Я отвечу, а космические сущности подтвердят. В них сидит сердце тьмы. В них сидит самая разрушительная сила. Бесконечно тяжелое может быть бесконечно легким, ведь бесконечность всегда одна. Сердце вселенной ужасает не тем, что способно уничтожить все. Оно страшно тем, что пронизывает само бытие везде. Из него состоит все в нашей вселенной, ибо внутри самой малой части, которую нельзя ни засечь, ни увидеть, ни простимулировать, находится сердце вселенной. Гравитация его так велика, что там нет даже времени, нет пространства, нет логики, нет причин, нет следствий. Есть только злая всеуничтожающая аномалия. Ее сила настолько велика, ее безумие настолько безгранично, ее величие настолько всеобъятное, что каждая частица во всей вселенной, в своей самой глубокой и потаенной сути, является этой аномалией. Все, что есть во вселенной — ее центр, но бесконечно ослабленный, чтобы вращаться вокруг центра бесконечно усиленного. Это ли не зло? Это ли не безумие? А если у вселенной сердце злое и безумное, то и сама вселенная такая же. Но я разовью эту идею дальше. Вселенная — всего лишь малая часть от такой грандиозной махины, имя которой — мироздание. Борется ли мироздание со злом в своей части? Нет. Напротив, мироздание потворствует этому. Оно позволяет вселенной перерождаться из раза в раз. Казалось бы, в новой вселенной можно изменить законы — мирозданию это под силу, но оно этого не делает. Почему? Тут есть могут быть две причины. Первая: мирозданию это в какой-то мере выгодно. Вторая: мирозданию в какой-то мере это надо. Мирозданию нужно зло. Мирозданию нужно уничтожение. Мирозданию нужно разрушение. Я не знаю, что лежит за пределами нашей вселенной, я не знаю, какими были предыдущие и какими будут вселенные после нашей. Но я знаю вот что — мироздание терпит зло. Но добро никогда зло терпеть не стало бы. Из этого можно заключить: мироздание далеко от добра. Это еще не значит, что все мироздание злое, но оно точно не доброе. А там, где нет добра, не стоит его требовать от тех, кто был создан внутри этого пространства. И создан не абы где, а во вселенной, сотканной из разрушения и безумия, из уничтожения и зла. Но есть ли это зло, как явление? Или это всего лишь слово, выдуманное смертными, чтобы описать то, что им не нравится? Мироздание умно и мудро. Если бы оно не планировало зла внутри себя, ничего злого в нашей вселенной не было. Однако зло во вселенной есть. И его бесконечное множество. Каждый миг творится зло и разрушение. Могло ли мироздание заложить внутри себя механизм самоуничтожения? Мироздание стоит над всем, ему это не нужно. Более того, это неосуществимо. Мироздание нерушимо. Но не его части. Особенно вселенная. Если мироздание, что-то задумало, то это не может быть ни злым, ни добрым. Оно лишено подобной поверхностной оценки. Если что-то есть, значит, оно есть. Этого достаточно. А зло, добро — категории, созданные смертными для отражения и оценки того, что уже есть. Зло, как и добро, не берется ниоткуда. Зло, как и добро, берется из смертных, которым страшно признаваться — по их меркам все, что есть во вселенной, это зло. И зло правит миром. Зло и есть этот мир.

Так и есть. Подтвердило порождение.

Так и есть. Подтвердил зеленый странник.

— То есть, — спросил Рапсот. — Внутри меня, внутри Конспи, внутри всех нас, смертных и бессмертных, сидит только зло? И ничего более?

— Не совсем. Кроме зла во всей вселенной нет ничего. Но зло, как определение, придумали смертные. Убери слово «зло» из своего вопроса, и ты получишь ответ. А ответ таков: все есть такое, каким оно есть. Нет ни зла, нет ни добра. Все это выдумано смертными, чтобы найти повод творить то, что они творить запрещают и зовут злом. Зла не существует. Есть то, что воспринимается как зло, потому что смертные ограничены своим разумом, своей природой. На деле все поступки не хорошие и не плохие, не добрые и не злые. Это — просто поступки. Некоторые ведут к большему разрушению, некоторые — к меньшему. Некоторое разрушение направлено на природу, некоторое — на вселенную, некоторое — на других смертных. А смертные очень эгоистичны, они не терпят, когда их разрушают. И для этого они придумали идею зла, для этого они придумали наказание, совесть, мораль и прочие пафосные словечки. Все для того, чтобы ограничить одних смертных разрушать других смертных. На деле мирозданию плевать и на смертных, и на космические сущности, и на вселенную. Мирозданию ни до чего, кроме себя и своих недоступных для понимания планов, дела нет. Однако смертные боятся в этом признаться. Все оттого, что страх у смертных считается чем-то гадким, мерзким. Тем, о чем лучше не вспоминать. Но так ли это? Разумеется, нет! Каждый смертный за свою жизнь сталкивается со страхом тысячи раз, но если смертный поддается этому страху, то он сразу же проигрывает. Страх — это вызов. Но чей? Страх — вызов самой природы. Природе нужно эволюционное развитие. Без развития природа увядает и, в конце концов, умирает. И страх природе нужен для того, чтобы отсеять ничтожных слабаков и повести эволюцию дальше. Смертные никогда не достигнут величия, пока не признаются самим себе: вселенная состоит только из зла. Как только это признание будет сделано, придет страх. Ибо разрушительные силы вселенной и ее безумие в миллиарды раз страшнее любого безумства и любой жестокости, на которую способны смертные. Вселенная — великий безумный гений. И это страшно. Но только заглянув в это око ужаса, смертные смогут начать бороться со своим страхов. А там, где есть борьба со страхом, есть и тот, кто этот страх победит. Так уж получается, что смертные всегда оказываются сильнее своего страха. И мне, как смертному, это осознавать приятно.

— Твои мысли любопытны, — сказал гимнопецев. — Однако я не очень понимаю, как зло может быть во всем. Я не хочу спорить с твоим мудрым утверждением, что я плоть от плоти вселенной, поэтому я есть порождение зла. Но что насчет, например, музыки? Я слагаю эпичные песни, я их пою и играю, но песен объективно нет. Есть только звуковая волна моего голоса и моего инструмента. Песня существует внутри меня и внутри тех, кто ее слышит. Ты, вероятно, скажешь, что вибрации моего голоса требуют от моего организма усиленного расщепления веществ, что является разрушением. Но является ли злом представление о песне, ведь оно существует только внутри разума? Или и здесь ты скажешь, что смертный мозг вынужден анализировать информацию, получаемую через слуховые нервы, на что тратится энергия организма, а она берется от разрушения химических элементов?

— Я понял твой вопрос, о могучий певец. И я отвечу на него. Но говорить я буду не о музыке, а об искусстве в целом, ибо музыка в своей сути ничем отличается от литературы или живописи. Искусство отличается по форме и по воздействию на органы чувств, но ядро искусства едино для всех жанров. Ты верно подметил, что искусства самого по себе не существует. Оно существует внутри разума. И чтобы понять, злое ли это представление об искусстве, нужно разобраться с тем, принадлежит ли злу разум? Разум находится внутри мозга, а мозг материален. А все материальное во вселенной — продукт разрушения и зла. Но материален ли разум? Нет. Он заточен в материальной клетке, но сам имеет природу идеальную. Если отрезать от мозга кусок, то определенная часть разума, что привязана к этому куску плоти, исчезнет. Но исчезнет она из личности индивида. Сама частица разума будет продолжать жить в мозговом куске, пока тот не погибнет. Идея не может существовать сама по себе. Ей нужно материальное пристанище, без него нет идеи. Разум — точно такая же идея, только бесконечно запутанная и сложная. Но может ли идея быть злой? Идея путешествует от мозга к мозгу посредством электрических импульсов. Импульс материален, значит, он является злым. Но сама идея является электрическим импульсом? Нет. Импульс — курьер, что перевозит идею. Курьер никак не может влиять на свою посылку. Однако что есть идея, если не импульс? Чтобы идея появилась, мозг должен провести работу. Работа мозга имеет электрическую природу. Значит, к появлению идеи приводит зло. Вот только идея не имеет материального выражения. На то она и идея. Ее нет. Мозг решает что-то выдумать, подключается электричество, идея выдумана. Ее кому-то рассказывают. Усвоение и запоминание идеи тоже производит электричество. Но есть ли сама идея? Или есть только брожение электричества, которое мозг интерпретирует? Идеи нет. То, что смертные зовут идей — ничто. Абсолютное ничто. Идей не существует. Есть только представление о чем-то, что смертные называют идеями. А как может быть злом того, чего нет в материальном виде? Как может быть злом то, чего не вовсе не существует? Никак. Поскольку представления об искусстве есть идеи, то этих представлений нет вовсе. Есть лишь бегающее по мозгу электричество, которое смертные хотят обличать в форму идеи.

— Но если нет идей, зачем смертные их придумывают?

— Зачем смертные что-то придумывают? От скуки. От страха перед смертью. Чтобы понравиться самке или самцу. Чтобы понравиться обществу. Чтобы показаться уникальной личностью и потешить собственное себялюбие. Потому что считают такое поведение правильным. Или неправильным. Причин уйма. К тому же, пока смертные заняты созданием идей, они отвлекаются от зла, которое окружает их со всех сторон.

— То есть ты хочешь сказать, что искусство не может быть злым, потому что его нет вовсе?

— Так оно есть. Те эмоции, которое вызывает искусство у смертных, вызывает не музыка, не книга и не актерская игра. Эти эмоции вызываются самим смертным. Потому что, будь искусство способно вызывать эмоции, оно бы вызывало эмоции одинаковые у всех смертных. Но такого не происходит. Не потому, что у каждого смертного уникальные представления, а потому, что смертные сами вызывают те эмоции, которые хотят вызвать от конкретного образца искусства.

— Я не согласен, — пробурчал Конспи. — Если искусства нет, как оно оказывает влияние на смертных?

— Нет, — отвечал философ. — Влияние на смертных оказывает не искусство. Влияние оказывают сами смертные. Искусство лишь может подтолкнуть к размышлениям, но принимать эти размышления или же нет — этот выбор уже лежит на плечах смертного, который задумался. Искусства не существует, как оно может оказывать влияние? Не может.

Наконец-то нам попался смышленый смертный. Так сказал зеленый странник. Этот философ, пусть и поверхностно, но все-таки понимает основы мироздания. Он способен понять то, что недоступно большинству смертных. Вселенная — если судить категориями жалких смертных — зло. Мироздание этому злу потворствует и мало чем от него отличается. Оно не задумывается о нуждах и чаяниях своих творений. Я бы сказал, что мироздание даже получает удовольствие от того, как гибнут мириады живых тварей. От того, как галактики прекращают сиять. Как целые пласты бытия сталкиваются друг с другом, и их потрясают страшные катаклизмы. Мироздание заключается в вечном движении. У этого движения не было начала, не будет и конца. Смертные не в силах уяснить это, ибо их жалкие мозги из жира лопнут от такой натуги.

Однако же, прервало его порождение, я хотел задать еще один.

— Спрашивай, о порождение. Постараюсь тебе поведать все, что знаю.

Что за черная тень следует за мной по пятам? Ее будто нет, но она ощущается всем моим естеством. Однажды она показалась и тут же пропала. Но я знаю: она все еще позади меня. И ожидает.

— Вот это задачка. Мне нужно подумать. — Лицо философа ушло внутрь одеяния, и теперь на его месте зияла пустота. Через несколько мгновений изможденное лицо появилось, и философ заговорил: — Мне никогда не доводилось слышать, чтобы за космической сущностью следовала какая-то тень. Ты можешь ее описать?

Нет.

— Хочешь сказать, она неописуемая?

Скорее, ее не существует. А как может быть описано не-существование?

— Да. Не-существование не может быть описано словами. Ибо даже молчание суть описание. Но как за тобой может следовать вестник небытия?

Что такое вестник небытия?

— Я… Говоря откровенно, я не знаю. Когда-то я слышал это красивое словосочетание, и мне показалось, что употребить его сейчас уместно. Могу лишь предположить, что вестником небытия могут называть некую сущность, которая порождена не космосом, а небытием. Если и так, то ни мне, ни одному моему знакомому не доводилось наблюдать подобное чудо природы. Однако же… Мне доводилось слышать об одном мертвом мире. Это крохотная планетка, на ней раньше жили две цивилизации, но они вымерли около трех сотен лет назад. Причина их исчезновения неясна, но все выглядит так, будто они взаимно уничтожили друг друга. А редкие выжившие в той кровавой бойне или совершенно одичали, или сожрали сами себя. Возможно, там ты сможешь узнать, что такое вестник небытия. Ибо на той планете была легендарная библиотека, названная Диодерольской. В ней хранилась вся мудрость о мироздании, космосе, но главное — о небытие. Утрата этой библиотеки нанесла страшный удар по философам и мечтателям. Многое хранилось там в единственном экземпляре. Я могу лишь верить, что библиотека не была затронута войной и уцелела где-то в уединенном месте. Оставшиеся неоднократно пытались отыскать ее, но все экспедиции оканчивались или неудачей, или ужасающей трагедией.

Порождение поблагодарило философа и попросило Конспи открыть портал.

— Я не знаю, куда открывать, — ответил тот. — А если бы и знал, то не открыл бы. Там явно страшно. Очень страшно.

Тогда порождение узнало расположение планеты у философа. Тот нехотя отвечал. Много слов он потратил на, пока выражал сожаление. Он печалился, что многие знания навеки похоронены среди мертвого мира. И, самое грустное, что таких миров-кладбищ, где вечным сном спят миллионы фолиантов, в галактике великое множество, но никто не знает, где среди увядающих звезд, они покоятся. Много племен Оставшихся жило обособлено, много племен Оставшихся жило так, что о них другие Оставшиеся хотели забыть. За сотни тысяч лет истории многие звезды успели погибнуть. Они могли поглотить миры с библиотеками. Или такие миры, когда сила звезд ослабла, могли стать странствующими планетами. И таким планетам грозит еще большая опасность. Кто знает, с каким злом они могут столкнуться на своем бесконечном космическом пути? Где их нужно искать? Уцелели ли они? А были ли они вовсе? Столько знаний безвозвратно погибло, столько знаний навеки утрачено. Столько кануло в безвестность. Почти все затерялось среди вечной черноты космоса, и даже звезды не могут разогнать эту тьму потери…

— Сколько знаний потеряно, — горько заключил сей великий мыслитель. — Сколько учений сгинуло навеки! Тысячи трудов, тысячи мыслей Оставшихся, тысячи мысли Ушедших, миллионы слов, что образовывали некогда глубокие смыслы… И все сие множество гениев, множество плодов культуры и науки погибло. Умерло. Исчезло. Истерлось. Забылось. Одним словом — умерло. Все это множество стараний, все надежды творцов, их замыслы, их переживания, их размышления… Это все умерло! Такая масса знаний, такая масса прекрасного! Она была создана, чтобы исчезнуть. Все искусство обречено, обречена вся культура. И нет, гибелью культуры станет не безвкусица, не посредственность. Ибо даже посредственность продолжает жизнь культуры. Насмотревшись на посредственность, один гигант мысли захочет сделать иначе, лучше, грандиознее. Поэтому не это убьет искусство. Искусство убьет забвение. Забвение хуже смерти. После смерти автора всегда найдутся те, кто будет помнить его как личность. А сколько будет тех, кто запомнит его произведения? Хорошо, если много. Неплохо, если мало. Но если никого не останется, что тогда? Тогда автора этого никогда и не было, не было его произведений. Как можно знать того, о ком не сохранилось памяти? Никак. Память удерживает смертных от окончательной гибели. Однако и память склонна забывать. Память тоже может истончаться. Но это не страшно. Страшно другое. Страшно, когда вовсе не останется тех, кто способен помнить. Тогда наступает совершенное забвение. Нет того, о чем можно помнить. Нет тех, кто может помнить. Ничего нет. Пустота. И эта пустота и поставит точку. Эта пустота убьет культуру, искусство, всех творцов. И забвения этого нельзя избежать. Если творца помнят через тысячу лет, это хорошо. Но будут ли его помнить через десять тысяч лет? А через сто тысяч? А через миллион лет? А десять миллионов? А сто миллионов? А через миллиард лет? Вдохновенные идеалисты скажут, что шедевры не боятся времени, они будут актуальны и правдивы всегда. Однако это не так. Актуальность шедевров зависит не от какой-то внутренней правды произведения. Актуальность шедевров зависит от факторов внешних. Общества смертных развиваются слишком медленно. Летописная история Оставшихся насчитывает многие тысячи лет, мы расползлись по всей галактике, однако до сих пор мы не забыли, что такое ложь, что такое коварство, что такое ненависть, что такое злоба, что такое жадность, что такое корысть, что такое козни, что такое интриги. За тысячи лет развития нашего общества эти слова такие же актуальные, как и много тысячелетий назад. Как и в тот период, когда Оставшиеся не вели летописей. И для нас произведения авторов прошлого актуальны не потому, что творцы показали небывалый уровень правды и внутренней силы. А потому, что мы сами, наши разумы, не претерпели изменения. Да, мы изобрели паровые машины. Да, мы научились пользоваться сложной магией. Да, мы колонизируем галактическое пространство. Но внутри за этот миллион лет мы не изменились. Как только это изменение произойдет, все актуальные шедевры утратят свою актуальность. Они станут чем-то навроде исторической прозы, которая показывает, как мыслили и жили Оставшиеся, что были до нас. И статус шедевра у таких творений тоже пропадет, ибо во все времена шедевром смертные называли три типа произведений. Первый тип можно назвать достоверным типом. Это такие произведения, которые до мельчайших подробностей передают то, что привычно каждому смертному. Второй тип можно назвать идиотическим. Смертные склонны восхищаться чем-то малопонятным, и второй тип шедевров построен именно на таком принципе. Внутренне они глупы и пусты, их авторы — совершеннейшие дураки, но сами произведения, поскольку представляют собой невразумительную, несуразную глупость, рождают в головах смертных различные трактовки, размышления. А если что-то заставило обычного смертного размышлять, то такой смертный тут же норовит повесить ярлык шедевра на объект своего размышления. И третий тип шедевров. Этот тип я назову как выгодные шедевры. Почему эти произведения решили назвать шедеврами? Потому что кто-то влиятельный, кто может продавить собственное видение о правильном и даже гениальном, вкладывает средства в создание ореола исключительности, избранности произведения. Этому теневому, сокрытому ото всех кукловоду выгодно, чтобы определенное произведение считалось шедевром, и он может сделать это. Так и появляется никчемная дрянь, о которой все отзываются, как о чем-то невероятном. Как видите, шедевров нет. Есть лишь желание смертных изобрести очередную святость, которой есть смысл поклоняться. И как только актуальность этой святости испариться, то и статус шедевра будет отобран безвозвратно. А там, где нет такого могучего и пленительного ореола, всегда правит забвение. Все забудется, все пропадет. Любая культура бессмысленна. Любое искусство будет позабыто. Это печальная правда жизни. Все рождается, чтобы умереть. Все строится, чтобы разрушиться. Все создается, чтобы оказаться забытым.

Порождение поклонилось философу и приказало Конспи открыть портал. Тот начал противиться. Однако под молчаливым напором черного существа сдался и открыл «этот трижды проклятый во всех отношениях портал».

Они вышли в ночном мире. Чернота космоса смотрела на них. И через эту тьму они увидели настоящую красоту. Причудливые разноцветные облака далеких туманностей безраздельно освещали этот позабытый мир. Золотое и зеленые, красные и лиловые, густые, разряженные. Через них эхо далеких миров, далеких галактик долетало до этого темного мира. Космос, необъятный, сиял всеми оттенками. И четверо видели эту красоту. Но красоту страшную, красоту пугающую. Отчего красота страшила их, отчего они боялись такой прелести? Там, среди черной бездны, среди туманностей, может находиться что угодно. Оставшиеся так и не обнаружили иной жизни, но космос безграничен. Судя по всему, иную жизнь не обнаружили и Ушедшие, но космос безграничен.

Что, если там никого нет?

Что, если там кто-то есть?

Это красиво, это и страшно.

Отряд долго рассматривал эту чарующую картину, прежде чем двинулся по разрушенной дороге скорби. Под тяжелыми ботинками Рапсота хрустели черепки забытых городов. Только свет звезд, далекий и холодный, помнил эти вычеркнутые из истории поселения, когда они дышал жизнью. Никакой жизни не осталось в них. Даже жучков, даже микроорганизмов. Здесь погибло все. Быть может, и те звезды, что видны с этой заброшенной планет, уже погибли, и до мертвой поверхности долетают последние их лучи. Что, если и туманности погибли, погибли галактики, а все, что видит отряд, — эпитафия, что скоро сотрется от старости?

Здесь погибло все, кроме деревьев. Высокие, похожие на железные кости, без крон, они торчали, как шипы. Их металлическая кора отражала холодный свет звезд, и отряд шел словно по ночному небу.

Порождение подметило какую-то невысокую конструкцию, свалившуюся набок. Это была небольшая пирамидка, сложенная из пяти блоков. Некогда ее залили каким-то строительным раствором, из которого показывалась только самая верхушка. Но теперь, спустя многие лета, этот раствор обратился в песок, и ничто более не мешало порождению поговорить с каждым блоком этой пирамидки.

Первый камень, что лежал в основании, ему поведал, как группа из нескольких сотен Оставшихся двинулась в путь. Тогда стояла пасмурная погода, едкие кислотные облака заволокли небо, и сквозь их зелено-коричневую густоту с трудом прорезались пять очертаний солнц. Сейчас там царила полутьма, и в этой полутьме парами — кто-то, держась за руки, кто-то, идя обособленно, — шли довольные Оставшиеся, их провожали такие же воодушевленные лица, но куда они держали путь? Этого камень пока открыть не мог, однако же процессия медленно, неторопливо продолжала свое движение, с каждой минутой в городе становилось все меньше Оставшихся. Можно было подумать, что это какое–то наказание, но нет. Счастливые лица и тех, кто шли, и тех, кто провожали, выдавали скорее чувство некого празднества. Такого празднества, которое посторонний, да и к тому же космическая сущность вряд ли смогли понять. Все воспоминания этого камня были пропитаны какой-то теплотой, надеждами. Но надеждами не светлыми и даже не темными, а такими, которые присущи только смертным, это самые обычные надежды, но в чем они заключались, основание пирамидки рассказать уже не мог.

Второй камень поведал порождению, как те Оставшиеся, что не приняли смутьянов, посмевших бросить вызов всем традициям и уйти многие поколения назад, обозлились на своих бывших собратьев. На удивление, камень, который с таким трудом мог запечатлеть надежды (эти образы, которые были поведаны ранее, даже те смутные образы, которые запомнил предыдущий камень с превеликим трудом, можно было обозначить как надежду, а все по причине того, что любое светлое и доброе в камне может оставить только подлинный гений), с такой легкостью сохранял в себе такие качества, как: презрение, недовольство, осуждение, и, конечно же, ненависть, но ненависть непростую — это было бы слишком очевидно. Эта ненависть была иного рода. Спрятанная, сокрытая. Это была такая ненависть, которую испытывает ленивый дурак к трудолюбивому знатоку, однако кто был в этой печальной повести, что ведал камень, глупцом, а кто мудрецом — увы, уже не подлежит известности.

Третий камень поведал порождению, что в одну ночь из леса пришли гости, но быстро обнаружилось, что они — страшные враги. Однако жестокость не восторжествовала, и были проведены переговоры. Враги, в лице трех Оставшихся, без умолку рассказывали свои злокозненные байки. Они убеждали Оставшихся, живущих в городе, что нет ничего определенного, как нет ничего предопределенного. Эти высказывания привели к страшным беспорядкам в городе: многие здания сгорели, многие Оставшиеся метались средь языков пламени с пылающими хвостами, гривами, ушами. Враги же, как то и подобает врагам, после учиненного хаоса растворились средь леса, и больше их никто не видел. И только через несколько дней, когда догорел последний огонек страшного пожара, оказалось, что враги успели выкрасть многие тексты из библиотеки.

Четвертый камень поведал черной сущности, как Оставшиеся уже забыли о тех, кто послужил объектом ненависти. Остался только гадкий образ некоего обобщенного врага, но кем был выражен этот враг, каким он был… Это уже успело забыться. Но и то было не важно. Зачем помнить врага, если стоит помнить только ненависть? Ненависть всегда была, есть и будет, враг же может меняться, может вовсе ускользать, исчезать, а может, напротив, приводить с собою новых врагов. И если не будет ненависти, чем же тогда заполнять эту пустоту, что забыла о ненависти? Так может оказаться, что и ненавидеть смысла нет, ведь все враги или стали союзниками, или были разбиты, или ушли далеко-далеко. И мертвый, холодный камень пречетко, преясно передавал эти сомнения. Врагов нет, но они затаились, а это означается только одно: враги есть! Если есть враг, то нужна и ненависть. Нельзя же пропадать такому плодотворному и распространенному чувству! Если вселенная наделила свои творения такой силой — ненавидеть, — то не испытывать ненависть нельзя. И не оттого, что это какой-то грех. Нет. Ненависть заложена в смертных, она заложена в Оставшихся. Вселенной предопределено, чтобы ненависть изливалась наружу. Но если не на кого? Надо выдумать! И все эти рассуждения обдумывались по кругу. Порождение откинуло в сторону этот камень и произнесло.

«Есть» и «предопределено» — разные понятия. Если что-то есть, то появление этого чего-то было предопределено. Однако, если что-то предопределено, то не всегда оно должно быть как в прошлом, как в настоящем, так и в будущем. Предопределение отличается от того, что есть, очень важной деталью: к его появлению что-то должно подвести. Так уж устроена вселенная. Даже ненависть не берется из пустоты. Она берется изнутри смертного. Но вот кто посадил внутри смертного это зерно: он сам, или кто-то другой помог ему в этом? Стоит разбираться именно с этим. Чужая ненависть всегда губительная, без исключений. Ненависть собственная не столь однозначна, она может служить как маяком прогресса, так и провозвестником темных веков. Смертным стоит внимательнее относиться к своим чувствам. Особенно к таким сложным и мощным, как ненависть.

Пятый камень — что был верхушкой — поведал порождению о медленном, но неминуемом вымирании всех Оставшихся. Озоновый слой планеты медленно разрушался. Тому виной послужило одно из солнц, решившее выбросить триллионы тонн своего вещества в сторону этой беззащитной планеты. Полярные сияния появились во всех областях планеты. Это было красиво. Первые секунды. Потом стало страшно. Оставшиеся метались, бились, молились и умирали. Кто-то от болевого шока, кто-то от обезвоживания, кто-то от ожогов. Некоторые покрывались страшными рубцами. Рубцы сии могли разрастаться до таких размеров, что позвоночники несчастных свободно вылезали из-под кожи. Этот ужас сопровождался мучительными криками и реками крови. Некоторым везло больше, и они задыхались от трупного смрада и вони горелого мяса. За несколько недель вся планета вымерла. Выжили только мелкие твари, глубоко укрывшиеся под землей, да все растения, чьи корневища достаточно глубоко уходили под эту самую землю. Сколько прошло лет с катаклизма — не ясно. Но деревья, некогда вспыхнувшие и истлевшие, поднимались на сотни метров вверх.

Библиотеки в этом мертвом и забытом городе нет, так сказало порождение. Его унесли отколовшиеся жители, еще до катаклизма. Очень давно до катаклизма. И унесли они библиотеку куда-то в лес.

— Тут везде лес! — выпалил Конспи. — Что мы будем делать? Под каждую корягу заглядывать?

— Я предлагаю, — могучий гимнопевец выхватил свой верный инструмент и затряс им, — спалить весь лес. Библиотека важнее. У меня в рюкзаке как раз завалялась канистра с горючим. Мы тут быстренько все спалим. Даже железо может гореть. Нужно только постараться!

— Постараться? Ради чего? Чтобы с лесом сгорели и книги?

— Они же в библиотеке!

— Ты думаешь, что кто-то мог унести целое здание, а не одни книги?

— И то верно. Тогда все сжечь будет не лучшей идей — книги огня не любят. Но это ничего! Если лес поджигать не стоит, то его стоит срубить!

— Что же нам делать?! — вопрошал Конспи у ночного неба. Ночное небо не отвечало. Ему не было дела до забот смертных. Более того, складывалось впечатление, что ночное небо получает извращенное удовольствие от страданий того, кто обращается к нему. Ведь небо знает, куда была перенесена библиотека. Небо видело, как эту библиотеку переносили. И небо могло подать знак, но не подало. Небо любит издеваться над теми, кто ходит под ним. Ибо небу ничего сделать нельзя. Небо неуязвимо.

Ответило порождение. Оно сказало, что попробует восстановить путь библиотеки. Теневые щупальца потянулись во все стороны. Они прикасались к каждому камешку, к каждому осколку цивилизации. Ко всему, что могло застать похищение библиотеки. И вскоре удача улыбнулась существу под черным плащом. Им был найден камень, что видел, как целая группа воров несла роскошный, богатый сундук. Они направлялись на северо-запад. Туда же направился и отряд. По пути порождение просматривало каждый камень, и всегда оно видел удаляющихся воров. Они шли по прямой, не петляли. Они шли через шипы-деревья, перебирались через жесткие коренья. Через ямы и трещины. Библиотека была важнее, чем пересеченная местность. Знания были важнее, чем трудный путь.

Наступило утро. Смертным потребовался привал. Рапсот пошел ловить рыбу. Ловил он при помощи взрывных волн Забойщика легенд. Рыб в водоеме не было, но гимнопевец прилежно старался выловить рыбу. Чем дольше длились его рыболовные неудачи, тем злее он становился. Брань сопровождала теперь его взрывы. Брызги воды, что обдавали его, не могли более освежить и развеселить его. Напротив, это все больше и больше распаляло его ярость. На что он злился? Он не хотел вспоминать. Он не хотел. Не хотел! Но воспоминания сами по себе всплывали в его сопротивляющемся разуме. Он боролсся с ними, но они были сильнее. С воспоминаниями приходили и чувства. Чувства, погрузившиеся почти на самое дно его памяти, но теперь поднимающиеся вновь. Проклятье, проклятье! Рапсот одним ударом разрубил железный ствол дерева. Но это не помогло. Воспоминания напоминали о себе все отчетливый. И могучий великан принялся рубить лес. С каждым взмахом он представлял лицо, ненавистное лицо. Гимнопевец не смел произнести имени, кому лицо принадлежало. Гимнопевец не смел признаться себе, кому принадлежало это лицо. Он так старался забыть его, так старался вытеснить воспоминания об этом Оставшемся! И у него получилось. Однако ж получилось на время… Какая жалость! Нет, в бездну жалость! Будь трижды проклят этот ублюдок!

Конспи же поддался усталости и уснул. И снился ему клад. Он, вооруженный лопатой, роет глубокую яму. Яма эта доходит почти до сердца планеты. А он все роет и роет, роет и роет. Он упорно погружает сталь в землю, зачерпывает твердую каменистую почву и выбрасывает ее наружу. Он продвигается глубже, глубже и глубже. Наконец, под лопатой ощущается полость, и Конспи, вместе с грязью, летит в какую пропасть. Падает он недолго: почти тотчас он приземляется на пол. Встает. Оглядывается. Он очутился внутри бесконечной сети пещер. Вокруг тьма. Он зажигает огонек над пальцем и осматривается. Стены пещеры ржавые, прочные, удары по ним распространяются гулким эхом. Но это не главное. Главное, что на них высечены различные узоры. Под землей есть жизнь! Этот мир не мертвый! Все его обитатели решили спастись под землей. Или были сосланы под землю. Или это отдельный вид, что изначально развивался здесь, под землей. Конспи осматривает пещерную живопись. Длинные, непропорциональные гуманоиды с широкими глазами. Какие-то сороконожки. Охота на шарообразных тварей, чьи панцири покрыты шипами. Вдруг со спины слышится шорканье. Конспи плотнее сжимает лопату и оборачивается. Перед ним стоит невысокое существо — не более метра — с прозрачно-темной кожей. Под кожей виднеются сосуды, органы и нервы. У этого подземного жителя широкие глаза. Такие же, как и на рисунке. Конспи присматривается. Позади этой особи стоят еще с десяток особей. Конспи вдруг ощущает нечто странное. Нет, это не опасность. Это какое-то беспокойное и неотвратимое чувство. Такое чувство, будто в один момент он осознал, что сейчас его будут убивать, а он ничего не может с этим поделать. Он может только смириться и покориться кончине.

Лопата встречается с глазастой мордой. Заточенное лезвие разрубает голову надвое. Тварь вскрикивает и валится. Из страшной раны течет синяя кровь. Конспи с боевым кличем ударяет воздух, плюет в сторону подрагивающего трупа и мчится наутек. Он бежит прямо, не разбирая дороги. Ноги несут его по неведомым ходам, и только тонкий свет огонька защищает его от вечной тьмы, что владычествовует здесь. Вдруг ноги Крнспи переплетаются, и он катится вниз. Он не может остановиться. Пещеры сменяются пещерами, гроты — гротами, а бесконечное вращение никак не прекращается.

Удар о стену останавливает Конспи. Он кое-как поднимается. Все его кости ноют, голова кружится. Он поднимает горящий палец повыше. Свет показывает сутулому, что он стоит внутри какого-то склепа. Стены сложены из отполированного вулканического стекла. Огонек играет внутри их блестящей поверхности. Пол сложен цветного гранита. Зеленые, красные, белые плиты ведут к сердцу склепа. Конспи осторожно приближается к миниатюрному зиккурату. От него расходятся лучи из драгоценных металлов. Сутулый снимает верхние ступени. Из зиккурата, как из рога изобилия, сыпятся золотые скрижали, бронзовые пластины и алмазные фолианты. Конспи стоит под этим фонтаном и не может нарадоваться — он нашел сокровища прошлого. Теперь-то он узнает правду! Он поднимает драгоценный металлический лист, на нем выдавлены символы. Конспи сворачивает лист в трубочку, широко, до самого пола, открывает рот и пропихивает свернутый металл глубоко в глотку. С трудом проглатывает. В награду он получает великое озарение, что не может быть передано словами. Озарение сие настолько трансцендентально, что может быть только прочувствовано, но никак не познано привычными понятиями.

Нечто холодное, что упало ему на лицо, разбудило Конспи. Это была металлическая ветка. Какое счастье, что ветка эта оказалась очень легкой. Откуда она упала? С одного из деревьев, что срубил разъяренный Рапсот. Сутулый охотник до знаний что-то пробурчал, Рапсот успокоился, ответил ему шуткой, и к полудню отряд продолжил свое шествие.

Следующие три дня прошли без происшествий. Только между Конспи и Рапсотом состоялся такой диалог:

— Ты не понимаешь, — начал Конспи. Если говорить откровенно, он и сам ничего не понимал. Например, почему решил начать именно с этой фразы, хотя она никак не вязалась с предыдущей темой разговора. — Вселенная имеет форму не шара, а унитаза.

— Унитаза? — равнодушно уточнил гимнопевец. Он был занят настройкой своего инструмента, поэтому не мог полноценно участвовать в разговоре с сутулым. Однако забавные бредни Конспи облегчали его рутинное занятие. Только поэтому он поддерживал разговор. Не ради Конспи, а ради себя. Хотя, кто не ради себя поддерживает разговор?

— Да, унитаза! Почему в каждом жилище Ушедших мы находили унитазы? Очевидно, что унитазы были алтарями, на которых Ушедшие делали подношения вселенной. Чем можно объяснить такую странную форму унитаза? Ничем! Такой формы не существует во вселенной. Однако Ушедшие зачем-то создали миллион унитазов. Поэтому я и считаю — унитаз есть отражение самой вселенной. Ушедшие знали и умели больше нас, что им стоило узнать форму вселенной?

— Ничего не стоило.

— Да! Им ничего не стоило узнать форму вселенной, вот они и отразили ее в виде унитазов.

— Мне кажется, ты заблуждаешься. Может, унитазы были чем-то необходимым? Чем-то, без чего Ушедшие не могли существовать?

— Глупости. Унитазы не съешь, его не выпить. На нем неудобно спать. Продолжать род тоже. Остается одно — через унитазы они превозносили имя вселенной.

— Может, они на унитазах испражнялись? Об этом ты не думал?

— Хочешь сказать, Ушедшие создали маленькое подобие вселенной только для того, чтобы в него гадить? Какое кощунство! Какая мерзость! Да как у тебя язык повернулся произнести такое?

— Да я и сам понял, что погорячился. Но мало ли!