Бесплатный фрагмент - Непрощённое воскресенье

Самое непростое в жизни — понять, какой мост следует сжечь, а какой перейти.
Эрих Мария Ремарк

Моим родителям посвящается

ПРОЛОГ

Деревянный цилиндр с глухим стуком отлетал от рыхлого тела. Говорят, у пьяного чувство боли притупляется, а ей хотелось, чтобы он чувствовал, не просто чувствовал, а страдал от каждого прикосновения. Она начала бить скалкой по обнажённой спине с удвоенной силой. Бить инвалида — жестоко. Она не была жестокосердной. Тамара размахнулась и вложила в последний удар всё, что накопилось за сорок лет совместной жизни. Удар пришёлся в межлопаточную часть, по хребту. Если бы удар пришёлся по голове, то мог бы и убить… наверное. Пьяный вздрогнул, на мгновение пришёл в сознание, ухнул и отключился.

Утром, проспавшись, Феликс привычно потянулся за костылём, но саднящая меж лопаток боль остановила порыв. Что за чёрт? Тело ныло и болело, как будто его всю ночь колошматили.

— Тамара! — крикнул в пустоту. Низкий голос сорвался на хрип.

— Чего тебе? — в дверном проёме показалось заспанное лицо жены. Хрупкая сутулая фигура в ночной рубашке прислонилась к косяку. Несмотря на шестой десяток, его Тамара всё ещё хранила остатки былой красоты. Чёрные, как смоль волосы только слегка подёрнулись сединой, но глаза, красивые, тёмные, жгучие, от разбегающихся в стороны лучиков морщин только выиграли — приобрели загадочность.

— Пить дай, — попросил Феликс.

Тяжёлые шлёпанцы прочмокали линолеум коридора от комнаты до кухни.

«Тсссс», — предупредил кран, перед тем как выплюнуть застоявшуюся порцию воды. Слить? Ещё чего! Проспиртованный дешёвой водкой и самодельным коньяком организм (Коньяком?! — Тамара усмехнулась. — Бурда из виноградных выжимок!) вряд ли чем можно отравить.

Тапки прошаркали обратно в комнату, залитую через дуршлаг занавески ярким молдавским солнцем.

Новый день — всего лишь кадр киноплёнки, которую безжалостно сотрёт время, случайный эпизод в хронологии бессмысленного движения, называемого жизнью.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава первая

Растянув до предела меха, гармонист на мгновение замер, обвёл загадочным взглядом публику и резко сжал меха, выдавив знакомую мелодию.

— Эх! — в унисон гармони протяжно вскрикнул бородатый мужик, толкнул локтем в бок сидящую рядом женщину с высоченной халой на голове и весело затопал под столом ногами.

Отодвинув лавку, гости, как по команде, цепочкой начали выбираться в центр комнаты.

Застучали каблуки, заскрипели половицы, завизжали дамы, запыхтели мужики. Все кинулись в пляс, как будто только и ждали этого «эх!».

Сразу становится жарко, воздух наполнился запахом пота, сладких духов и чеснока. Чеснок источала гора индюшачьих ног на расписном металлическом подносе.

Хозяйка поставила пышущее ароматом блюдо на стол перед молодыми. По обилию острых специй можно легко угадать руку кухарки. Любовь Филипповна добавляла чёрный перец во все блюда, вплоть до салата оливье на Новый год. И свадьба не стала исключением.

Рыжий соус, сдобренный не только чесноком, но и всё тем же чёрным перцем, заколыхался из стороны в сторону и выплеснулся тонкой струйкой на белую расшитую гладью скатерть, добавив к рисунку жёлтое в чёрную крапинку пятно.

Вздох досады вырвался из груди хозяйки. Смочив край кухонной салфетки собственной слюной, она попробовала оттереть пятно, хотя и знала, что томатная отметина не отстирается и скатерть, скорей всего, придётся выкинуть.

Ну и чёрт с ней, с этой скатертью! Жалко, что ли? Тут такое событие.

Любовь Филипповна пододвинула блюдо, прикрывая им размазанное пятно. Вот так, и не видно совсем. Махнула полотенцем. Села на край лавки.

Томочка! Её девочка! Доченька! Любимица! Её первенец! Долгожданный! Спасительный!

Любовь Филипповна окинула взглядом всех своих отпрысков, а их у неё немало — семеро. Толька, Шурка, Юрка, Витька — вон какие взрослые уже. Шурик с Толиком в её породу, Юрка с Витькой похожи на мужа, Василия. Ниночка с Люсей — девчонки ещё совсем, тоже такие разные. Но самая любимая, конечно же, Томочка. И это понятно.

Любовь Филипповна вздохнула, вспоминая своё печальное прошлое. Если бы не Вася, что бы с ней сталось…

Двадцать пять лет прошло, ао воспоминания о тех событиях до сих пор свежи в памяти. Двадцать пять лет назад она вот так же, как теперь её дочь, сидела в белом платье за празднично накрытым столом, не в силах поднять глаза на новых родственников и их гостей. Люба была очень застенчивой. Да и гордиться особо было нечем. В её жилах текла «голубая кровь», что старательно скрывалось от вездесущих соседей и знакомых.

В то время быть потомком аристократического рода, да ещё и немецкого, — - почти преступление, и Люба была благодарна Николаю за то, что он не побрезговал, не испугался, ни разу не попрекнул происхождением, а взял и женился.

Родословной не попрекнул, да, но повод для упрёков всё же нашёлся. И не только упрёков. Сколько побоев вынесла Люба за пять лет совместной жизни, знает только она одна. А всё из-за того, что никак не могла забеременеть. Уж до чего охоч был Николай до любовных утех, а всё мимо… Знала Люба и то, что супруг её ни одну юбку не пропускает, но молчала, не смела и слово поперёк сказать.

— Пустоцвет! — обдавая перегаром, кричал Николай. Хватал за косу, накручивал на руку так, что Люба выгибалась от боли коромыслом. Но молчала, ни разу не вскрикнула.

Коса толстая, длинная была её гордостью и главным украшением. Такой косы отродясь ни у кого не было. Раз в неделю Люба расплетала её, расчёсывала струящиеся, ниспадающие до земли пряди, смазывала золой из печи и смывала дождевой водой из бочки. От этих процедур волосы становились шелковистыми и даже заплетённые в косу отливали глянцевым блеском.

С каждым днём муж зверел всё больше. Она устала прятать синяки и ссадины под длинными рукавами и глухими воротниками, а сегодня к ним прибавился ещё и иссиня-фиолетовый кровоподтёк под заплывшим глазом. Этого от вездесущих соседей не скроешь. Люба взяла ножницы и принялась резать косу у самого основания. Упругое плетение не поддавалось. Отбросила ножницы и схватила огромный кухонный нож. Пилила косу с остервенением. Она ненавидела её, себя, Николая.

Тихая озёрная гладь завлекает покоем. Трава усеяна пушистыми головками одуванчиков. Достаточно небольшого ветерка, и сотни миниатюрных деток-зонтиков поднимутся в воздух и улетят, чтобы пустить корни в других местах. Люба присела, провела рукой по прибрежному ковру, смахивая легковесные шарики поседевших соцветий. «Пустоцвет», — пронеслось в голове. Люба резко встала, стянула с себя сарафан, тряхнула криво обрезанными прядями и пошла.

Прохлада озера успокаивала. Шажок, ещё шажок, ещё… Она не представляла, как это сделать. По привычке набрала в рот воздух и нырнула. Вода вытолкнула обратно на поверхность. Попробовала ещё раз — ничего не получалось. Озеро не принимало её. Что же делать? Оказывается, утопиться не так уж легко. В детстве она видела, как на Днестре тонул мальчишка. Он сильно махал руками, хлопая ладошками по воде. Сама Люба хорошо плавала, и ей было трудно понять, почему он не может удержаться на воде, это же так просто. Может потому и не мог, что слишком сильно махал. Она попробовала также. Стала судорожно махать. Вдруг откуда-то сзади услышала крик:

— Держись! — Сильная рука схватила её за волосы и потащила.

Дикий стон вырвался из груди Любы. Почему, почему он не даёт ей уйти? Сколько можно её мучить, сколько можно таскать за волосы. Люба сделала попытку вырваться, дёрнулась, но упёрлась пяткой в песок. Боль в затылке прекратилась.

Она лежала на влажном прибрежном песке, не открывая глаз. Ждала, когда на неё обрушатся удары. Она не будет закрываться, пусть лучше убьёт.

— Ты там живая? — Голос чужой, запыхавшийся.

Люба открыла глаза. Склонённое лицо было симпатичным и незнакомым. От черноволосого молодого человека пахло свежестью и парным молоком. Мокрая рубашка прилипла к телу, и сквозь неё вырисовывался красивый мускулистый рельеф. Люба покраснела, чувствуя, как острые соски упёрлись в мокрый сатин сорочки. Она лежала перед незнакомым мужчиной почти нагая.

— Чего молчишь? — Парень лёг рядом и ровно задышал. Она прислушалась: «Уснул, что ли?». — Меня Василием зовут, а тебя?

Спросил так просто, что она заплакала, горько, навзрыд, выплёскивая из себя всю боль измученной души. Он не мешал, лежал рядом, смотрел в прозрачную лазурь неба и молчал, давая ей время выплакаться и успокоиться.

Томочка родилась ровно через девять месяцев. А затем каждый год один за другим… семеро. «Пустоцвет»…

Любовь Филипповна окинула взглядом гостей, подхватила со стола белую накрахмаленную салфетку, вскочила и, пританцовывая и расталкивая гостей, направилась в центр зала.

— А ну… кто целоваться не боится, тот танцует «Пеленицу»!

Гармонист дёрнулся, словно его ударило током, и рванул меха. Пальцы шустро забегали по кнопочкам. Закружила, завертела в хороводной пляске заводная молдавская мелодия.

Каблуки на новых туфлях бойко отбивают чечётку. Огромные, почти с ладонь бляхи вздрагивают при каждом ударе, норовя оторваться, а сияющая разноцветьем брошь на груди подпрыгивает, обдавая присутствующих радужными переливами. Любовь Филипповна вращает над головой салфеткой, задорно подмигивая двигающимся по кругу мужчинам и женщинам. Раскраснелась, чёрные волосы выбились из свёрнутой в крендель причёски, а она всё вращает, вращает. Наконец топнула ножкой и направилась к кучерявому брюнету, обвила его шею салфеткой и потянула к себе, уводя в центр круга, и там, в центре, закинув руки за шею, впилась долгим, смачным поцелуем. Всё по правилам. Хороший танец «Пеленица». Весёлый. Заводной. Всем нравится.

Игра продолжается. Разрумяненный то ли танцем, то ли поцелуем Степан вырвал из рук Любовь Филипповны салфетку и, пританцовывая, закружил в поисках следующей жертвы.

Жарко. Проскользнув между цепочкой хороводящих, Любовь Филипповна устремилась к выходу. Потянулась за ручкой, но дверь дрогнула и сама открылась ей навстречу. На пороге, словно привидение, показалась худая белокурая женщина. Угловатые черты, белёсые ресницы и брови, обескровленное лицо — альбинос на юге явление редкое, почти экзотическое. Она другая. Совсем непохожая на местных красавиц — ярких, чернобровых, и потому кажется ужасно некрасивой и чужой.

Любовь Филипповна смерила незваную гостью взглядом с головы до ног и перегородила вход.

— Ты кто такая?

Женщина-альбинос не ответила. Даже не посмотрела на Любовь Филипповну. Её взгляд ни добрый, ни злой направлен сквозь хозяйку.

— Ну что застыла, как изваяние? — Любовь Филипповна почувствовала внутри непонятный трепет. — Чего надо? Аль за кем пришла?

Женщина не двигалась, не отвечала и не отводила взгляда. Любовь Филипповна обернулась, стараясь проследить направление её взгляда. Взгляд был устремлён в толпу танцующих. Но смотрела странная женщина-альбинос не на них, он

Что за чёрт? Кто это? Что ей нужно?

— А ну пошла отсель! — Любовь Филипповна, выгнула спину и грудью попёрла на гостью.

— Подождите, — произнесла незнакомка тихим, спокойным, но твёрдым голосом. — Я к Феликсу.

— К какому ещё Фели… — взвизгнула Любовь Филипповна, осеклась и внезапно отступила.

Гармонь, допев музыкальную фразу, последовала её примеру и, сдвинув меха, замерла. Танцующие недовольно глянули сначала на гармониста, затем дружно перевели взгляд на Любовь Филипповну и её экзотическую гостью. Воцарилась небывалая для свадьбы тишина. Женщина, глядя в одну точку, прошествовала к столу молодожёнов и остановилась перед дымящими чесноком индюшачьими ножками.

— Здравствуй, Феликс!

Тамара удивлённо посмотрела на своего жениха, теперь уже мужа, лицо которого стало таким же белым, как и у альбиноски.

— Феликс?! — непонимающе выдавил Степан и толкнул локтём супругу, ту самую тётку с халой на голове.

— Здравствуй! Не узнаёшь? — обратилась женщина к Феликсу.

Лицо жениха из белого стало зелёным.

— Вы что-то путаете, дамочка! Это не Феликс, — загоготал Степан, стараясь разрядить обстановку, но никто его не поддержал. Женщина с халой ткнула мужа в бок и громко цыкнула.

— Ну чего, чего? Он же Павлик, — развёл руками Степан.

— Павлик? — «привидение» развернулось к Степану. — Значит Павлик?!

— Чего вам нужно? — не выдержала Тома.

— Теперь уже и не знаю. Нужен ли?

— Да что такое? — не выдержала Машка, лучшая подруга Любови Филипповны и по совместительству жена Степана. — Люба, что происходит? Кто эта женщина? Чего ей здесь надо? Вася, ты куда смотришь?

Василий Евстафьевич растерянно перевёл взгляд на Машку, потом на свою супругу и пожал плечами.

— Так он и есть Феликс.

— Цыц, — очнулась Любовь Филипповна и пошла в наступление на гостью. — Ты кто?

— А я жена Феликса, — усмехнулась женщина и развернула взгляд в сторону жениха. — Хотя ты теперь Павлик. Ты только имя сменил или фамилию тоже?

— Как жена? — Тамара вскочила со своего места.

— Да вот так. — Женщина щёлкнула «поцелуйчиками» и вынула из сумки серую книжицу. — Вот свидетельство о браке. — Протянула Тамаре, но подскочившая Любовь Филипповна выхватила документ.

***

— Тамара Погода, — улыбнулась красивая черноволосая девушка, скромно высвобождая ладонь из его руки.

— Ну а я — Павлик Морозов, — высокий юноша в гимнастёрке и сапогах, три минуты танца смело прижимавший её к себе, удержал ладонь. — Может, ещё потанцуем?

— Мне домой пора. Мама будет ругаться.

— Строгая она у тебя.

— Строгая, да. Если до девяти не приду, братьев пришлёт.

— Братьев?

— У меня их четверо.

— Ого.

— И ещё две сестры.

— И что, всех пришлёт?

— Не всех. Только старших — Толика и Шурика. Витька — малой ещё.

— Весело вам, наверное. В такой-то семье большой.

— По-разному бывает. Иногда и подерёмся, но вообще да, весело.

— А если я тебя украду?

— Как это…

— А так, украду и увезу.

— Куда?

— В Литву.

— В Литву? А что там в Литве?

— Там мой дом.

— Так ты же служишь, — Тамара наконец высвободила ладонь и подозрительно прищурила миндалевидные глаза.

— Так я же не вечно в армии буду, совсем чуть-чуть осталось, несколько месяцев, и я свободен… — мечтательно закатил глаза Павлик.

— Я не хочу в Литву. Мне и здесь хорошо. Да и матери помощь нужна. Тяжело ей с такой оравой.

— Тогда здесь останемся. А детишек… своих заведём.

Нехорошо, когда отношения начинаются со лжи. Может, и нехорошо, но если влюбилась по уши, если жить без него не можешь? И что это за ложь? Ну, подумаешь, назвался человек чужим именем, можно сказать, пошутил. Разве это преступление? Правда, непонятно, зачем и почему так долго скрывал настоящее имя. Ведь и подругам, и родителям, и всем-всем-всем представлялся как Павлик Морозов. И что теперь? Теперь, когда выяснилось, что никакой он не Павлик и никакой не Морозов, а Феликс Вилутовичус родом из далёкого литовского города Каунас, как объяснить это окружающим? Шутка затянулась, и как исправлять положение, если выяснилось всё уже в ЗАГСе?

Конечно, родителям это не понравилось.

— А вдруг он преступник какой? — предположила Любовь Филипповна.

— Не может он быть преступником, он же служит, — отмёл подозрения Василий Евстафьевич.

— Пусть паспорт покажет, — строго потребовала от дочери мать.

— У него нет паспорта.

— Как нет?

— Какой паспорт, Люба, они же его сдают, — подтвердил отец. — У них при себе только военные билеты.

— А как же вы заявление подали? — всё больше недоумевала Любовь Филипповна.

— Так по военному билету и подали, мама.

— И что там написано?

— Написано, что Феликс он, Вилутовичус.

— А может это чужой билет? Может он его украл… у сослуживца, — не унималась мать.

— Да ладно тебе придумывать…

— Ничего он не крал, а Павликом назвался, потому что выговорить проще… так он говорит.

— Говорит он… Куда уж проще… А что я теперь соседям скажу, родственникам… Что?

— Так, может, не будем ничего менять, пусть так и остаётся Павликом. Какая разница, все уже привыкли, да и он откликается, — хохотнул Василий Евстафьевич.

— Что значит откликается, он что, собака? — распылялась Любовь Филипповна.

— Послушай, твоя Машка тоже по паспорту Матильда, однако никто её так не зовёт.

— Машка… — задохнулась Любовь Филипповна, не зная, чем отбиться. — Но фамилию-то она свою носит.

— Да ладно, мать, не злись, скажем, что это шутка такая.

***

В одиноком окне застыл печальный закат. Слабый свет лампочки растянул по стенам маленькой комнатки уродливые тени. Тамара прижалась щекой к печке. Не тепла ищет её душа. Холода. Фата повисла на одинокой шпильке,, застрявшей в спутанных залакированных волосах. Рванула со всей силы. Но боль физическая не заглушила душевную. Даже на мгновение.

— Вы не расстраивайтесь. — Женщина — альбинос смотрит не зло, скорее участливо. — Я не возвращать его приехала. Просто в глаза посмотреть.

Любовь Филипповна прячет голову в жилистые руки, сжимая готовые лопнуть сосуды на висках. Чувствует, как бьётся под пальцами жилка, пульсирует барабанной дробью. Что сказать? Что сделать? Сердце её готово лопнуть, разорваться на миллион мышечных лоскутов. Впервые ей нечего сказать. Нечем утешить.

— Вижу я, любит он вас. И вы его тоже, — продолжает бубнить гостья. — Пусть уж остаётся. Только… у меня просьба… сына… сына пусть не забывает.

— Ууу, — протяжно застонала Тамара, сморщив красивое лицо.

— Убью гада, — наконец выдавила из себя Любовь Филипповна, подскочила с табуретки и выбежала из комнаты.

Экзотическое привидение исчезло так же, как и появилось. Как будто и не было его. И разоблачения не было. И последующих за ним событий.

Утром следующего дня Павлик-Феликс в грязном свадебном костюме с сине-фиолетовыми синяками на лице и других частях тела осторожно приоткрыл дверь маленькой комнатки, перешагнул неуверенной ногой порог и плюхнулся на колени перед печкой. Тамара так и просидела всю ночь, прижимаясь щекой к холодным кирпичам, в той же позе и с тем же остановившимся взглядом.

— Прости.

Тёмные миндалевидные глаза дрогнули и забрызгали горькими горошинками слёз.

— Кто тебя так?

— Братцы твои разукрасили. — Павлик уткнул лицо в белый шёлк платья. — Ну и пусть. За дело, я понимаю. Без претензий. Главное, чтобы ты простила. Простишь?

Тамара отвернула заплаканное лицо.

— Я только тебя люблю. И кроме тебя мне никто не нужен. Никто. Если простишь, обещаю, что никогда об этом не пожалеешь. Всё для тебя сделаю, ни в чём нуждаться не будешь. В доску расшибусь, но ты будешь жить в достатке, как сыр в масле кататься… нет, не так… как королева будешь… всё лучшее тебе, тебе, Томочка… ты только прости и поверь.

Он сжал крепкими руками её колени и сам разрыдался.

Тихонько скрипнула дверь в сенцах. Любовь Филипповна неторопливо вошла в комнату.

— Ну, буде, дочка. — Оттолкнула незадачливого зятя. — Иди отсель, умойся, в порядок себя приведи. — Повернула сухой ладонью избитое лицо. — Эко они тебя расписали. И правильно сделали, добавить бы ещё, — замахнулась вафельным полотенцем, ударила воздух. — Ну да хватит с тебя. Значит, так, я всё улажу — скажем, что девка эта чокнутая. Про Литву свою и всех, кто там у тебя остался, забудь. Здесь теперь твой дом, понял?

— Мама, там же ребёнок остался, — всхлипнула Тамара.

— И про ребёнка забудь, понял?

Павел кивнул головой.

— Мама, я ей обещала… что ребёнка…

— Цыц, я сказала. Нет никакого ребёнка. Был, да сплыл. А если узнаю, что ты на две семьи живёшь, что деньги туда отсылаешь или ещё чего, прокляну. И синяками тогда не отделаешься, ты меня понял?

— Понял, — снова кивнул Павел.

— Мама, — всхлипнула Тома.

— Не «мамай», я в этом доме хозяйка, и я решаю. Про то, что было раньше и что произошло вчера, забыли, как будто и не было. Позора в своём доме я не допущу. Рты всем закрою, а ты уж будь добр, исполни свою часть обещанного. И чтоб Тома моя как королева ходила.

— Обещаю. — Павел поднялся с колен, подхватил невесту на руки и понёс на кровать.

— Ну ладно, вы тут помиритесь пока, а потом обедать приходите. — Любовь Филипповна взмахнула полотенцем и скрылась в сенцах.

***

Семь лет с тех пор минуло. Многое забылось, многое простилось, и никто уже не вспоминал о том скандальном случае на свадьбе . А если невзначай кто и вспомнит, то вслух не скажет. Умела Любовь Филипповна людям рты закрывать. На этот случай у неё всегда была припасена какая-нибудь щекотливая информация о том, кто не умел держать язык за зубами.

И Павел сдержал слово своё. Мужиком он оказался хозяйственным, трудолюбивым, да и семьянином отличным. Деньги в молодой семье не переводились. Через год стали жить отдельно, сняли по соседству полдома. Тамара с годами ещё краше стала, и впрямь королева. Всё у неё лучшее. Откуда только всё это бралось? И платья, и туфли, и сумочки разные. А уж какие серьги и броши, кольца да браслеты у неё в шкатулочке хранятся — на зависть всем товаркам.

Жить бы да радоваться. Чего ещё желать?

— Должен вас огорчить, Тамара Васильевна, — старый врач снял круглые очки, трясущейся рукой достал из пластикового футляра бланк рецепта и принялся протирать им линзы. Бумага не слушалась, выскальзывала, он попробовал смять её, но передумал и бросил в урну. Подняв близорукие глаза, вздохнул: — Вы никогда не сможете иметь детей.

— Но почему, почему? — голос сорвался и затих.

— Увы, — развёл руками доктор. — У вас очень редкое заболевание. Это даже не заболевание…

— А что, что? — испуганно прохрипела Тамара. — Что со мной, доктор?

— У вас недоразвит главный женский орган, в медицинских кругах это называется «детская матка». К сожалению, такое не лечится.

Тамара почувствовала, как земля уходит из-под ног. Её стало знобить, как будто не лето было на улице, ни сорокаградусная жара, а стужа.

Доктор внимательно посмотрел на пациентку, отодвинул ящик стола, достал тёмный стеклянный пузырёк и ватный шарик, плеснул на него жидкость из пузырька и протянул Тамаре.

— Понюхайте.

Тамара, ничего не понимая, протянула руку за ватой и в этот момент потеряла сознание.

Глава вторая

Старая, покрытая древесными бородавками айва в ожидании приговора обречённо опустила утыканные кое-где жёлтыми плодами ветки. Решение уже принято — завтра дерево спилят. Старое и больное, никому не нужное.

Любовь Филипповна сорвала последние плоды и положила в таз. Десять штук. А ведь ещё лет пять назад урожай был таким, что и в семь вёдер не помещался. А какое из гуты варенье она варила — ууууу, пальчики оближешь. Но сейчас десять штук — ни туда, ни сюда. Гута. По-русски — айва, но все почему-то называли дерево на молдавский манер, хотя молдаван в семье не было. Просто красивое слово, тягучее и вкусное — гута.

Почти весь сентябрь плюс 23-26, что для Молдавии обычное дело. Улица вдоль домов под вечер затихает. Где-то лает собака, кричит детвора, но это всё далеко, фоном. Слышно, как падают в саду яблоки, и чувствуется запах опавшей, забродившей сливы. И вдруг ветерок. Подхватил пожелтевшие и уже успевшие высохнуть листочки, зашуршал ими по земле. Так шагает осень.

На несколько секунд Любовь Филипповна залюбовалась разноцветием остролистых георгин. О-го-го, какие вымахали! Последние в этом году. А всё её руками, любовью и заботой достигнуто. Хотела утром срезать, отнести на рынок, да пожалела. С такой красотой расстаться — рука не поднимается. Впервые с ней такое. Сентиментальной становится. Видимо, стареет. Ушла в дом, вернулась с ножом, полоснула один, другой, третий, собрала в букет.

Воскресное чаепитие в беседке начинается с водружения на стол пыхтящего и готового прыснуть из носика-краника кипятком самовара. Огромный мутновато-бронзовый господин важничает, гордо выставляя бока. На самом верху, в углублении «короны», восседает розовощёкая Матрёна. Её красное платье и платочек сшиты Любовью Филипповной.

В углу беседки на старом продавленном кресле лежат оставленные без внимания самодельные квадратные пяльцы. Они огромны. Натянутое полотно на четверть вышито цветными нитками. Рисунок ещё не ясен, но можно догадаться, что это будет не просто цветочный узор, которых уже в коллекции рукодельницы множество, а что-то монументально-жанровое. Поверх вышивки — журнал с картинкой, на рисунке всадник на коне, нет, всадница . Канва расчерчена, и в нижней части уже угадываются ноги лошади. Рядом с креслом корзина с мотками цветных нитей — красками художницы Любови Филипповны. Но сейчас у неё другая роль.

Голубая в крапинку клеёнка, вспорхнув, ложится на стол, вздувается посередине пузырём, который тут же исчезает под разглаживающими движениями хозяйки. Туда-сюда, туда-сюда. На столе появляется сначала чайный сервиз, затем креманка с вишнёвым вареньем этого года и, наконец, главное блюдо — пирог. Сегодня с картошкой. Картошку (обязательно сырую) Любовь Филипповна режет на кубики, солит, обильно перчит и кладёт на раскатанный пласт теста толстым слоем. Сверху другой пласт потоньше, скрепляет по бокам и в печь. Хорошие пироги у неё получаются. Вкусные.

Сегодня не обычное чаепитие, праздничное. Сегодня приезжает её Юрочка. Старший из сыновей. Юра учится в железнодорожном институте в Днепропетровске. Последний годочек. Отличник! Гордость! Весь в отца. По его стопам пошёл. Василий вот уже много лет перегоняет поезда. Практически всю жизнь. Хорошая профессия — машинист. Нужная. Возможно, что именно она уберегла Васеньку от пули фашистской. Хоть и рвался он на фронт, но машинистам бронь давали безоговорочно. Бронь-то эта только людям несведущим кажется спасением, а на самом деле риска не меньше, а то и поболе будет. Сколько раз под бомбёжками вражескими «гнать» приходилось. Это в бою у тебя оружие в руках — стреляй, защищайся, нападай, а когда ты эшелон гонишь со стратегически важным грузом и от твоей жизни сотни других жизней зависят, а то и ход войны в целом, то ты беззащитен перед врагом. Да, война! Уродливая, безжалостная штука! Даже вспоминать страшно. Но пережили, всё пережили: и немцев, и румын проклятых. Зверствовали и те и другие, последнюю еду отбирали. Придут, всё выгребут подчистую, а у неё дети мал мала. Но милостива судьба, милостива. Может, за все её страдания в той, прежней, бездетной жизни сжалилась, уберегла деточек малых. Всех уберегла: и Томочку, и Юрочку, и Толика с Шуриком. И Люсю...

Люся родилась в сорок втором. Узнав об очередной беременности, Люба схватилась за голову. Выносить ещё одного ребёнка, когда эти-то с голода пухнут, на одних картофельных очистках живут.

Что же делать? Можно обратиться к повитухе, та умеет травками разными и припарками провоцировать выкидыш, но не могла, не могла Люба решиться на это. Перед Богом не могла. Ведь слово дала тогда ещё, на берегу, когда впервые остервенело, до исступления отдавалась Васе. Слово, что если Господь сжалится и подарит ей радость материнства, то сколько бы ни дал, всех выносит и на ноги поставит. И слову этому была верна.

Люся родилась в Унече. На восьмом месяце беременности Любу вместе с детьми эвакуировали в Россию. Маленький черноволосый карапуз помог выжить остальным детям. Грудным молоком Люба выкармливала не только новорожденную, но и всех остальных детей.

Задумалась Любовь Филипповна, погрустнела и не заметила, как взвизгнула, открываясь, скрипка — калитка. По бетонной дорожке к беседке двигался тёмный силуэт высокого, стройного мужчины. Увидев мать в тусклом свете фонаря, облепленного комарами и мошками, Юра приподнялся на цыпочки и осторожно приблизился сзади. Большие руки нежно обхватили родные ссутулившиеся плечи. От неожиданности Любовь Филипповна вздрогнула:

— Юрочка! Сыночек!

— Извини, мать, напугал.

От сына пахло незнакомым, приятно-пряным ароматом одеколона. Любовь Филипповна уткнулась носом в отворот пиджака:

— Как же от тебя хорошо пахнет. Что за одеколон такой? Дорогой, небось?

— Мам, для меня самый лучший аромат — это запах твоих волос, — чмокнул в сухую щёку, — ну и пирогов, конечно. Как же мне их не хватает там, в общаге.

— А я тебе напеку завтра гору, возьмёшь с собой и друзей угостишь.

— Это хорошо, но на месяц-то их всё равно не хватит.

— А ты приезжай чаще.

— Чаще не получается, увы. И так еле вырвался на денёк.

— Понимаю, сыночек. — Любовь Филипповна нежно погладила Юру по щеке тыльной стороной ладони, ещё раз вдохнула сладковатый аромат и, не поворачивая головы, крикнула в сторону дома: — Вася!

Тяжёлые шаги не заставили себя ждать.

— Ух ты! Сынок! — Василий Евстафьевич протянул широкую ладонь. Рукопожатие получилось крепким, сын ни в чём не уступал отцу, та же косая сажень в плечах, тот же глубокий взгляд, та же смоль в волосах. Похожи, ой как похожи, только время добавило старшему немного седины, припухлость под глазами и глубже прорезало носогубные складки.

Следом за отцом на пороге показалась юная девица.

— Нина, зови Шурку, Юра приехал.

Высокая девушка с вытянутым лицом и чёрными, взбитыми в паклю волосами, старательно уложенными в «плетёнку», улыбнулась брату, обнажив сочные выпуклые дёсны с рядом крупных, плоских, белых зубов. Верхняя челюсть девушки выдавалась вперёд, что портило впечатление и давало повод сверстникам подтрунивать, называя улыбку «лошадиной».

Через пять минут семья Василия Погоды в неполном своём составе собралась за столом. Как же хорошо! Усеянный бриллиантовой пылью звёзд небосвод замер в восторге. Бледная луна ласкает мягким светом, скучающе смотрит одним глазом. Время, убаюкиваемое стрекотанием сверчков, течёт медленно, размеренно.

Чай приятно пить молча, вдыхая его терпкий аромат, к которому настырно примешивается запах запечённого теста, тёплого картофеля и ещё чего-то еле уловимого. Ах да! Так нежно пахнут плоды айвы или гуты (кому как нравится) в тазу, оставленном возле кресла.

От вкрапления молдавских слов русский язык становится богаче, интересней. Чистую молдавскую речь теперь можно услышать только в деревне, и то не в каждой. Город давно уже обрусел, чистокровных молдаван почти не встретишь. Некогда аграрную Бессарабию понаехавшие россияне очень быстро превратили в цветущую индустриальную Молдавскую республику.

— А где Толик? — Юра отложил недоеденный кусок пирога на тарелку.

— На танцах. Говорила ему: приди пораньше, брат приехать должен, так нет же, танцульки ему, видите ли, важнее.

— Да ладно, мама, ну что такого, всего-то месяц не виделись. Придёт, куда он денется.

— Что-то не нравятся мне эти его задержки… — недовольно поджала губы Любовь Филипповна. — Ох не нравятся. Чует моё сердце…

— Да зазноба там у него появилась, — прочавкал набитым ртом вихрастый паренёк. Гребень вздыбившейся ввысь тёмно-русой чёлки подрагивал при каждом движении челюсти. Непослушные, не поддающиеся укладке волосы торчали так, будто всю ночь парень спал лицом в подушку. Столь вызывающая причёска хоть и придавала внешнему виду Шурика определённую долю дерзости, но неизменно вызывала смех у девчат. А ведь Шурик уже достиг того возраста, когда мнение девушек становится важнее и материнского, и своего собственного.

— Да вот же он, — кивнул в сторону калитки Василий Евстафьевич. Незакрытая створка беззвучно впустила влюблённую парочку. Счастливый Толик держал за руку симпатичную темноволосую девушку в простеньком ситцевом платьице в цветочек.

— Мама, это Женя.

— Женя? — Любовь Филипповна кинула беглый взгляд на хрупкую девушку и демонстративно отвернулась, как будто собственное отражение в самоваре было ей гораздо интересней. Никелированная поверхность смешно вытягивала худое лицо, разводя в стороны глаза и изгибая линию носа в уродливую дугу, одна бровь переползла на лоб, вторая опустилась на щёку, а тонкие губы нырнули в низ подбородка.

— Мы собираемся пожениться, — твёрдо, безапелляционно, с вызовом.

— Что?! — Любовь Филипповна оторвала взгляд от самовара и уставилась на сына. — Что вы собираетесь?

— Пожениться, — менее уверенно.

— Пожениться? — грозно повторила мать.

— Ну да.

— Это кто так решил? — насмешливо спросила Любовь Филипповна, продолжая игнорировать спутницу сына.

— Мы… я… — стушевался Толик.

— А женилка выросла?

Хрупкая девушка по имени Женя вспыхнула, вырвала ладошку из руки кавалера и метнулась в сторону выхода. Пригвождённый материнским взглядом Толик так и остался стоять на месте.

— Мам, ну ты чего? — Юра поднялся из-за стола и поспешил за девушкой.

Разглядеть в тени колышущихся от ветра деревьев ускользающую фигурку удалось не сразу.

— Женя, постойте!

Девушка замедлила шаг и обернулась. Прищур болотного цвета глаз гневно отсверкивал желтизной. Дующий в спину ветер раздербанивал волосы, надувал фонарики рукавов и полоскал подол платья. На миг Юре показалось, что вот-вот новый ветряной поток подхватит хрупкую фигурку и унесёт в далёкие дали. Поддавшись непонятому порыву, он схватил девушку за руку и прижал к себе.

— Не уходите!

Девушка молчала, тихо дышала ему в предплечье, даже не пытаясь освободиться из неожиданных объятий.

— Пойдёмте, а то пироги остынут. — Взял за руку уверенно, сжал широкой ладонью тонкое запястье и потянул за собой.

Она пошла. Почему? Сотни раз после она задавала себе этот вопрос и сотни раз, зная ответ, печально пожимала плечами.

***

Раз-два-три, раз-два-три. Лёгкий шифон развевается, взлетает, словно крылья бабочки, белые горошины мелькают с такой скоростью, что начинает рябить в глазах.

— Уф! — Женя опустилась на изогнутую дугой скамейку. — Голова кругом!

— Не удивительно, — раздражённо пробормотала Рита, которая просидела весь танец на скамейке.

— Ну а ты чего сидишь? — спросила Женя, как будто специально, чтобы позлить Риту.

— Так я же не умею, как ты, глазами сверкать.

Упрёк был отчасти справедлив. В отличие от подруги, Жене редко скучала на танцах. Как только девушки входили в «клетку», кавалеры выстраивались в очередь, чтобы пригласить её на танец. Лёгкая и грациозная, она порхала по периметру танцевальной площадки, почти не касаясь бетонного пола. Риту, которой от рождения досталась тяжёлая и нескладная фигура, парни обходили вниманием и приглашали на танец «заодно». И глаза! Да, глаза у Жени особенные! В них был какой-то секрет, они не просто блестели, они сверкали, как драгоценные камни, всеми своими гранями.

Женская дружба — вещь непонятная, загадочная, клубок самых разных чувств и эмоций. Особенно когда дело касается мужчин. Завидовала ли Рита Жене? Наверняка. Но скрывала, давила в себе это чувство, понимала, что без подруги её шансы завести отношения почти нулевые.

Рита придирчиво посмотрела на свою подругу. И что в ней такого? На что так падки парни? Ну глаза блестят, ну и что? Разве это так важно? Тонкая, как палка, ни сиськи, ни… То ли дело она, Рита! Есть за что, как говорится, подержаться. И что им вообще надо?

Рита взмахнула тяжёлой гривой волос и насупила и без того сросшиеся на переносице брови.

— Ну, кого сегодня приворожишь?

Женя обладала удивительной способностью: стоило ей взглянуть на понравившегося парня, как тот начинал ухаживать за ней, не замечая никого вокруг. Поэтому после танцев девушки всегда уходили в сопровождении кавалеров. Рите за счёт подруги в кавалеры доставался товарищ приворожённого Женей парня.

— А вон тот, блондинчик, как тебе? — спросила Рита, указывая на красивого высокого парня в светлом клетчатом пиджаке. «Пижон», — завистливо поморщилась и перевела взгляд на его друга. — На какого-то артиста похож.

— Да. Красавчик! — согласилась Женя, сверкнув глазами в парня, и отвернулась.

— Можно вас пригласить?

На танцплощадке, прозванной за бетонно-сетчатое ограждение в народе «клеткой», толкалось человек тридцать. В полумраке слабого освещения его глаза казались небесно-голубыми.

— Алексей, — представился так, будто и не имя это вовсе было, а титул.

«Царь, не меньше», — мысленно усмехнулась Женя. Она откинула голову назад и закружила, отдаваясь вальсу.

Парк имени Максима Горького — главное место встреч и развлечений для жителей небольшого молдавского городка Бендеры. С утра здесь собираются старики, днём — мамаши с детьми, ну а вечер целиком и полностью принадлежит молодёжи.

Дом Жени расположен совсем рядом, в ста метрах от парка, хватит и трёх минут, чтобы дойти. Даже обидно, ведь все провожания в этом случае теряют свою привлекательность. И словом не успеешь обменяться с новым кавалером, а уже на тебе — пришли. Если кавалер не особо нравится и надо как-то от него отвязаться, тогда близость к дому выручает, но сегодня другой случай. Оба парня: и Алексей (тот, что для Жени), и Сергей (тот, что для Риты) — девушкам понравились. Хотелось продолжить общение, а чтобы хорошо узнать человека, нужно время, тут трёх минут явно недостаточно. На такой случай у них с Риткой есть хитрый план: выйти не через центральный вход, а повернуть налево, где есть другой, боковой выход. Если пойти этим путём, то придётся обойти целый квартал жилых построек, а если ещё и идти медленно, не торопясь, то время в пути растягивается минут на сорок. Мать, конечно, будет ругаться, ну да в первый раз, что ли?

Ещё одна хитрость девушек заключалась в том, что недалеко от бокового выхода находился магазинчик, где продавали разные мелочи: сигареты, спички, ну и конфеты с шоколадками. «Седьмой» магазин (никто не знал, существует ли на свете шестой и восьмой, но про этот все говорили — седьмой), и был тем самым «проверочным местом». Если кавалеры проходили мимо, не купив им конфет, то такие ухажёры сразу же теряли свою ценность и не могли рассчитывать на дальнейшие отношения. Исключений ни для кого не делали, и потому у Алексея с Сергеем шанса увильнуть от подобной проверки тоже не было.

Женя с нетерпением ждала момента, когда они поравняются с магазином. Вот они уже почти у дверей… и тут Рита выпалила:

— Что-то сладенького хочется!

Это было не по правилам. Подсказывать или подталкивать парней к действиям означало бы всё испортить.

— Подождите здесь, мы быстро. — Парни торопливо скрылись в дверях.

— Ты всё испортила, — Женя недовольно посмотрела на подругу. — Зачем?

— Не знаю, — соврала Рита, которой на самом деле не хотелось терять нового ухажёра. Женьке хорошо, у неё отбоя от парней нет, и ей плевать на то, чего хочет Рита. А Рита хотела, очень хотела нормальных отношений с провожаниями, свиданиями, охами и ахами и, конечно же, поцелуями.

— Что-то долго их нет? — Женя поёжилась.

— Может, там очередь?

Наконец двери открылись, и на пороге с победоносным видом показался Алексей с небольшим бумажным кульком в руках. Он лихо спрыгнул с крыльца и протянул Жене свёрток.

— На.

— Что это? — с подозрением спросила Женя, оценивая размер кулька,.

— Конфеты, вы же хотели сладенького.

Бросив быстрый взгляд на Риту, Женя раскрыла и заглянула внутрь свёрнутого воронкой бумажного пакета. В раскрывшемся зеве кулька толкались сахарными боками дешёвенькие конфеты — «Горошек».

— На, — насмешливо глядя на подругу, протянула угощение Рите. — Ты же хотела сладенького. А у меня что-то живот разболелся.

Как ни хотелось Рите отношений, но даже она не могла принять такое. Выбрать самые дешёвые конфеты, которые продавцы стараются всучить покупателям вместо сдачи, потому что их никто не покупает… Уж лучше бы они прошли мимо.

— Ребят, вы извините, но я домой, что-то, правда, плохо себя чувствую. — Женя театрально прижала руку к животу. — Провожать не надо, я тут рядом живу.

Она схватила Риту за руку и побежала к центральному входу, оставляя незадачливых ухажёров недоумевать в тени разбитого фонаря.

— Фу, — Женя с отвращением бросила пакет в тяжёлую чугунную урну на красиво изогнутых ножках. — Такой дешёвки даже эта урна не заслуживает.

— Точно. А ты видела, какие у него сигареты?

— На себя не скупится, это да. Фу, — Женя вытерла руки о платье, стараясь избавиться от неприятного чувства.

— А ещё они перед этим в кусты ходили и руки не помыли, — прыснула в ладошку Рита, которая отличалась своеобразным чувством юмора, таким же неуклюжим, как и она сама. Впрочем, Женю подобное остроумие не смущало, любая глупость, сказанная как к месту, так и не совсем, вызывала у неё приступ безудержного смеха, поэтому слова подруги были поддержаны раскатистыми разливами девичьего хохота.

— Вот теперь у меня действительно живот заболел, — согнувшись пополам, просипела Женя и, чтобы успокоиться, набрала в лёгкие воздух.

Тихий оклик «Женя», прошелестевший где-то совсем рядом, заставил девушку замереть.

— Ой, — оторопела Рита.

— Можно вас проводить? — спросил худой взлохмаченный парень в широких поношенных штанах. Модный некогда фасон брюк шёл в основном парням статным, крепким, а не таким «живым мощам», как этот.

— Здрасти, приехали, — окрысилась на смущённого парнишку Рита. — Ты ещё кто такой?

— Меня Анатолием зовут. — Парень не отрывал глаз от Жени.

— Вот и катись отсюда, Анатолий, — грубо ответила Рита.

Застывшая на вдохе Женя резко выдохнула и, не обращая внимания на грубость подруги, спросила:

— Откуда ты взялся?

— Я шёл за вами.

— Зачем? — вскинула брови Женя.

— Вы мне нравитесь, — парень залился краской. Это смущение было таким искренним, что девушке стало его немного жаль.

— Разве вы меня знаете?

— Я вас давно приметил… хотел пригласить… на танец… но…

— Что?

— Не успел, — лицо парня пылало.

Последняя фраза вызвала у Риты нервный смешок, а у Жени слабую улыбку.

— И что ты хочешь, Анатолий?

— Вот, — парень протянул руку, и Женя почувствовала, как что-то твёрдое и плоское упёрлось в её ладонь. Она с интересом посмотрела на предмет, который оказался в её руке. С жёлто-зелёной бумажной обёртки на неё смотрело лицо маленькой девочки в платочке. Шоколадка «Алёнка». Что-то тёплое разлилось в душе, смешалось с шелестом листвы молодого дуба, с терпким запахом самшитовых кустарников и ароматом роз на центральной клумбе.

***

— Ты серьёзно? — Рита посмотрела на подругу пронзительным немигающим взглядом. — С ума сошла? Зачем он тебе нужен такой?

— Какой такой? — Женя беспечно провела гребнем по влажным волосам.

— Даже не знаю. Какой-то он плюгавенький, что ли… Непредставительный, вот. Пацан с большой дороги.

— Зато добрый и не жадный. — Женя посмотрела на гребень, сняла клок выдранных волос, смяла его в комочек, осмотрелась и положила на столик. — Он хороший, Рита.

— Хороший… — недоверчиво протянула подруга. — Ну, погуляй с ним. Замуж-то зачем выходить?

— Что значит погуляй? Он меня любит.

— Подумаешь, любит. Ты же его — нет. Нет?

— Ну и что? Да. Не люблю. И что? Ждать любви? Сколько? А если я и не полюблю никого. Может, я вообще не способна любить.

— А как же Петька? Ты же его любила, сама говорила.

— Петька?! — вспыхнула Женя. — Не говори мне про него.

Вспышка гнева сменилась напряжённым молчанием. Женя вдруг сникла, низко опустила голову, до боли сжимая гребень в руке.

— Что Петя? — произнесла тихо, будто спрашивала себя. И сама себе ответила. — Петя меня домой провожал, а потом шёл к женщине. — Её отсутствующий взгляд остановился на переносице Риты. — Ему нужна была женщина, чтобы… ну, сама понимаешь. Со мной ему рассчитывать было не на что. Я сразу сказала: только после свадьбы. Вот и бегал от меня к той, которая не таких строгих правил.

— Так ты поэтому с ним порвала? А я-то гадала…

— Конечно, а из-за чего ещё? Это был единственный человек, которого я любила… и верила. А когда узнала…

— А как узнала?

— Так он мне сам и сказал.

— Вот дурак. — Рита в ухмылке поджала губы. — Да и ты не лучше.

— А я почему?

— Так дала бы ему.

— Ты в своём уме?

— В своём, в своём. Если любила, надо было уступить, и всё бы у вас было нормально.

— Что ты такое говоришь?

— А то. Ты, Женька, с жиру бесишься. Легко тебе мужики достаются, вот и строишь из себя правильную.

— Я строю?! — опешила Женя.

— Ты, ты. Не пойму, что ты носишься со своей девственностью, как курица с яйцом. Подумаешь, чести лишат. Честь, моя дорогая, не в плёночке этой… — Рита ткнула кривым пальцем себе между ног.

— Рита!!!

— Что Рита? Скажешь, я не права? Ну, хорошо, не права. Ну и сиди со своей девственностью теперь… «счастливая». Всё равно ведь расстаться с ней придётся, только теперь с этим плюгавеньким дрыщом.

— Он не дрыщ. Просто у него такая конституция, и вообще он даже поцеловать меня боится… и ничего такого не требует. И замуж позвал без всяких условий.

— Ещё бы он условия ставил!

— Я уже всё решила. И согласие дала. — Женя придвинулась к подруге, прижалась примирительно плечом. — Рит, он из многодетной семьи.

— О боже…

— Наоборот. Это очень хорошо. В многодетных семьях вырастают добрые люди и хорошие семьянины. — Женя встала, скрутила ещё влажные волосы в жгут, завертела его на затылке, закрепила тонкими шпильками. — Всё! И не отговаривай, я уже всё решила.

— Какая хоть фамилия у него? Как зваться-то теперь будешь?

— Фамилия? Погода.

— Погода? Жди у моря… — хотела сморозить очередную остроту Рита, но оборвала шутку на полуслове. — А это не Людки ли братец? Ну, той, что в параллельном классе училась. Она же тоже Погода. Ты вроде рассказывала, что её в психушку забрали?

— Нет, не сестра, я спрашивала.

— Точно? — подозрительно покосилась Рита.

— Точно. Он же сказал — нет.

— Смотри, Женька. Вляпаешься. Хороша наследственность.

— Рита, при чём здесь наследственность? Люда же нормальная была, пока в школе училась, это уже потом с ней случилось, когда мы вместе на хлопкопрядильном комбинате работали.

— А что случилось, расскажи, я подробностей не знаю.

— Я и сама всего толком не знаю. Поначалу всё нормально было, мы в одном цеху работали. Она ведь тихая такая всегда была, себе на уме. А тут приходим мы с девчонками с обеда, смотрим, а Люда в котёл влезла и хохочет. Мы и не поняли, в чём дело, стоим, смотрим, а она хохочет без остановки. Знаешь, это жуткое зрелище, мастер догадался «Скорую» вызвать. Когда санитары её из котла вытаскивали, она всё хохотала, так и увезли хохочущую.

— Ужас какой!

— Да. Страшно.

— Вот я и говорю, не дай бог наследственность.

— Да какая наследственность, она в детстве менингитом переболела, это нам уже потом начальник цеха рассказывал, он её в «Костюженную» ходил навещать. Там ему и сказали.

— Ну смотри сама. Раз решила, дело твоё. Совет да любовь. Только знаешь, что я тебе скажу: многодетная семья — это хорошо… только для этой семьи. А тебе своя семья нужна, отдельная от той. Понимаешь, о чём я?

— Нет. Не понимаю. Что ты хочешь сказать?

— А то, что будет твой Толик на две семьи жить, мамочку свою слушать, сестрам, братьям помогать… Тебя это устроит?

Женя растерянно посмотрела на свою собеседницу.

— Вот. Подумай. Это нам, бабам, нужен свой очаг, отдельный от прошлого, а мужиков всегда туда тянет, где они выросли. Я знаю, о чём говорю, насмотрелась. Сколько мать моя воевала с отцом по этому поводу, он ведь тоже из многодетной семьи. Ты уверена, что сможешь отрезать его от семейки их? Уверена, что не будет он от тебя туда бегать к ним, там совета искать, обсуждать планы свои и намерения? Что не будет финансово помогать, они ведь привыкли там делиться, у них же всё общее, друг за дружкой всё донашивают, из одной миски едят. Я пугать тебя не хочу, но как подруга считаю нужным предупредить…

— Да ну тебя, — отмахнулась Женька от безрадостной картины своей будущей семейной жизни. — Не будет он никуда бегать, уж я об этом позабочусь.

***

— Ладно, Женя, давай знакомиться, — Василий Евстафьевич дружелюбно улыбнулся будущей невестке. — Семья у нас большая, так что запоминай: я — отец твоего будущего мужа, то бишь свекор тебе. — Улыбка ещё шире расплылась по его лицу, отчего Жене стало спокойнее и легче дышать. — Звать меня Василием Евстафьевичем. Вот это… — обхватил Любу за плечи, — жена моя, мать Толика, твоя, стало быть, свекровь, — Люба недовольно сбросила руку мужа со своего плеча. — Любовь Филипповна — женщина героическая. Одна детей подняла, одна дом вела, я ведь на работе, в разъездах всё время, всё хозяйство на ней. — Чмокнул жену в щёку. — Ты не смотри, что она к тебе пока неприветлива, она очень хорошая хозяйка и мать, может многому научить. — Люба презрительно поджала губы. — С Юрой вы, наверное, уже успели познакомиться. — Женя смущённо посмотрела на молодого человека, который отпустил её руку только, когда они пересекли калитку. — Из сыновей он старший. Юра учится в Днепропетровском железнодорожном институте, приехал на выходные, всё остальное время живёт там, в общежитии. Вот этот молодой человек… — указал на смешного паренька с набитым ртом, — Шурка, он пока только определяется с выбором профессии, хочет военным стать. — Паренёк, не переставая жевать, кивнул. — Это Ниночка, наша младшенькая, она ещё школьница. — Девушка гордо вскинула подбородок. — Умница. Хорошо учится. — Василий Евстафьевич оглядел присутствующих. — Но это ещё не все. Старшая Тамара замужем, живёт отдельно, Витька в кино убежал, а Люся… Люся… — Василий замялся.

— Люся отдыхает, — нервно добавила Любовь Филипповна.

— Ну да, — сник Василий Евстафьевич, сразу потеряв интерес к разговору.

— Вы угощайтесь, — Юра пододвинул к Жене свою кружку с чаем и тарелку с пирогом, к которым он ещё не успел прикоснуться. Любовь Филипповна недовольно измерила сына взглядом и, поднявшись из-за стола, направилась в дом.

— Мать, ты куда?

— Чашку тебе принесу… и тарелку.

— А Витька у нас моряком будет, — прочавкал Шурик. — В заграницу плавать.

— Не чавкай, — Нина мягко шлёпнула брата по спине.

— Так вкусно же.

— Неприлично.

— А чего неприличного? Если вкусно.

— Правильно она тебе говорит, — поддержала дочь, вернувшаяся с посудой Любовь Филипповна. — Учись поведению у старших братьев. Посмотри, как Юра себя ведёт.

— Так он не ест. И Толька не ест.

Пристыженный Толя молча тыкал вилкой в кусок пирога, боясь взглянуть на невесту.

— Вот ты, сына, жениться решил, а как же учёба? — решила зайти с другой стороны Любовь Филипповна. — Бросишь? Или как?

— Не брошу, — буркнул Анатолий. — Закончу техникум, работать пойду и в институт поступлю. Заочно.

— Ого! — воскликнула мать насмешливо. — А дети пойдут? Не до учёбы будет. Пелёнки начнутся. Крик, плач, принеси, подай, постирай, погуляй.

— Но вы же справились… — Женя вздёрнула голову. — Одна.

Сказанная фраза могла прозвучать как комплимент или хотя бы как примирение, но скрыть в интонации вызов не получилось, да Женя особенно и не старалась. Гордость мешала. Не такого приёма она ожидала. Подумаешь, героиня. Одна детей вырастила. Её мать тоже вырастила их троих. И что? Подумаешь, семеро? Так ведь она столько и не собирается. Подумаешь, хозяйство вела? Так ведь не работала, да и дети наверняка помогали. А она не собирается у мужа на шее сидеть. Она со школы работает. И учиться тоже пойдёт. И всего добьётся. Обязательно добьётся. Она ещё докажет им всем…

А в это время в маленькой комнатке, провалившись задом в панцирную сетку кровати у стены, завешенной ковриком с оленями, сидит девушка. Рядом, впритык с кроватью, дубовый стол, застеленный голубой клеёнкой. На столе в тарелке кусок пирога, рядом чашка с крепким чаем. Девушка кромсает пирог толстыми сардельками пальцев, а искромсав, собирает полученные оторвыши в ладошку, долго смотрит на бесформенные кусочки с вываливающейся картошкой, тычет обрубком ногтя в чёрные точки. Люся не любит перец, но чёрных точек много. Ноготь скоблит картофельные кубики, оставляя рыхлое крошево под миллиметровой полоской рогового обгрызка. Люся нервно швыряет содержимое ладошки на пол и хватается рукой за голову.

Голова девушки похожа на футбольный мяч. Выбритая налысо, она уже успела немного обрасти, отчего стали явственней выделяться проплешины. Люся пробует ухватить толстыми пальцами хотя бы клочок, но сбритые неделю назад волосы ещё не достигли той длины, которая бы позволила это сделать.

Люся хочет встать, хватается за стол руками, стараясь вытянуть отяжелевшее от жира тело из панцирной ямы, но сетка не отпускает. Стол наваливается на Люсю и чашка с горячим чаем, падая, проливает кипяток ей на грудь.

— Ммм… — гулко мычит Люся от боли. — Ммм…

Чашка скатывается с клеёнки и с глухим стуком падает на домотканый коврик, следом на неё падает тарелка с пирогом. Звон разбившейся тарелки сливается с монотонным «ммм…». Через секунду дверь открывается и на пороге появляется Любовь Филипповна.

— Люся, ну что такое?

— Ммм, — Люся раскачивается в панцирной сетке. Вперёд-назад, вперёд-назад. С очередным толчком ей удаётся подняться. Грузное тело в широком сером бесформенном платье-мешке кажется огромным. Люся возвышается над сваленной посудой, как исполин, смотрит, потом снова падает в сетку и продолжает раскачиваться.

— Горе ты моё горькое, — сокрушается Любовь Филипповна, подбирая битую посуду и куски пирога.

— Ммм, — отвечает Люся.

Любовь Филипповна выходит из комнаты, через минуту появляется с веником, совком и ведром, сметает осколки, снова выходит, и когда возвращается, Люся всё ещё раскачивается из стороны в сторону, щупая пальцами остриженную голову.

— Нельзя! Люся! Я сказала — нельзя! Посмотри, на кого ты похожа.

Любовь Филипповна берёт голову дочери, как футбольный мяч, гладит шероховатый череп сухой ладонью.

— Охо-хо, доченька моя, — прижимает голову к своей груди.

Люся успокаивается, тёплая мамина грудь даже через халат пахнет молоком. Молоком… Люся закрывает глаза…

Обшарпанная кухня в чужом доме. Зима. Русская. Не то, что в Молдавии. Морозная, снежная. Шерстяное одеяльце и чуть тёплая печка не спасают от холода. Зато тут нет бомбёжек и немцев. И отбирающих последнее румын. Но еды тоже нет. Из еды всё те же картофельные очистки. Картошку мать относит на рынок, чтобы продать или обменять на дрова, иначе совсем замёрзнуть можно.

Тамара смотрит в окно. Между рамами окна бутылочки с грудным молоком. По утрам мама кормит грудью Люсю, потом сцеживает остатки в кастрюльку, разливает по бутылочкам, немного сливает в кружку и даёт всем детям по глоточку. Молоко на вкус необычное, немного сладкое, и кажется шестилетней Тамаре невероятно вкусным. Затем мама уходит, оставляя Тамару старшей по дому, наказывая присматривать за остальными детьми, а главное это, конечно, за Люсей, которой всего годик. Люся всё время плачет. Ей холодно и хочется есть.

Тамара смотрит на молоко за стеклом.

— Достанешь бутылочку, погреешь в ладошках так, чтоб молоко тёплое было, и накормишь Люсю. Поняла? — наставляет по утрам мать. Тамара кивает головой.

Бутылка в руках ледяная. Тома дует на ладошки, стараясь их согреть, но пар, похожий на дымок сигареты, успевает остыть, не достигнув кожи рук.

— Ма…., — кричит голодная Люся.

Тома смотрит на сестру. Вытаскивает из бутылочки сложенную в затычку тряпочку, подносит к губам бутылку, пробует — молоко всё такое же холодное.

— Ма…, — кричит Люся.

Тома делает глоток, ещё один, ещё и, не отрываясь, допивает молоко. Отнимает пустую бутылку от губ. По холодным щекам бегут ручейки горячих слёз.

***

«Ах, эта свадьба, свадьба…» — поет Константин. Голос у Кости красивый, почти как у Магомаева, только чуть выше по тембру. Он тоже хотел бы петь, как Магомаев, не только на свадьбе у сестры, но и на сцене. Большой сцене.

Один заезжий музыкант сказал, что у Кости есть талант и ему обязательно надо заниматься музыкой. Предложил помочь Косте поступить в музыкальное училище, да вот только отец… Отец ухмыльнулся: «Что это за работа такая — музыкант? То ли дело он! Печник! Вот это профессия: и почёт тебе, и уважение, и деньги немалые».

Так и останется мечта Кости лишь мечтой. А профессия?.. Профессии как таковой никогда и не будет. Проработает большую часть жизни в котельной, сопьётся, будет таскать разное барахло с помойки, чтоб потом продать на рынке. И сгинет однажды никому не нужный, даже собственным детям, в старом полуразрушенном родительском доме, поедаемый крысами.

А пока разливается по окрестностям его приятный, бархатный голос, наполняет души людей особым состоянием, состоянием хмельного веселья, подзадоривает, подстёгивает броситься в пляс. И вот уже кружат по двору парочки — тётки в цветастых платьях, мужики в белых рубашках. Огромные лапищи хватают располневшие талии, крутят, вертят их, аж в глазах рябит.

Конец сентября. Вечереет быстро. Женя кусает губы. Ну надо же! Как назло! И что за напасть такая! В такой день, можно сказать, самый важный для девушки, и на тебе. Ведь ещё вчера всё было нормально, никаких признаков, даже намёка на эту заразу не было. А утром… Она ещё в зеркало не успела посмотреть, а уже почувствовала знакомое покалывание на губах. Со страхом взглянув на своё отражение, она пришла в ужас. Всю верхнюю и часть нижней губы обсыпало мелкими водянистыми пузырьками, которые через час превратились в красно-малиновые вздутия. Хоть свадьбу отменяй. Жутко хотелось плакать и отчаянно ругаться неизвестно на кого, но всё ограничилось двумя слоями помады, которые только изменили её лицо, но совершенно не спрятали уродливые бугристости.

Вот так и сидела Женя, натужно улыбаясь, на собственной свадьбе с размалёванными на пол-лица губами. Лёгкое покалывание сначала сменилось непереносимым зудом, а к вечеру болезненным жжением. Настолько болезненным, что о том, чтобы есть, пить, а тем более целоваться, и речи не могло быть. Но гостям, разгорячённым алкоголем, до чужих проблем дела нет, они правила и обычаи помнят и чтят. Раз свадьба, значит, «Горько!», и будьте добры целоваться, да не просто так, а на счёт. А если счёт гостям покажется недостаточно большим, то придётся повторить, так что простым «чмок» не отделаешься.

Женя кривится от боли, но прижимается губами к жениху, терпит. Вот за что ей всё это? Мало того, что простуда на губах, так ещё и месячные раньше времени наступили. И что за радость в такой свадьбе, когда губы болят, живот ноет, а поясница разламывается? Что за испытания ей с первого дня?

И всё бы ничего. И Толя с пониманием отнёсся. Подумаешь, полгода ждал, ещё несколько дней подождёт. Первая брачная ночь — условность… Но наутро в их комнату фурией влетела Любовь Филипповна.

— А ну-ка, простыни покажи!

— Чего? — Женя, сгорая от стыда, натянула повыше одеяло.

— Простыни, говорю, вынимай сюда. На верёвку повешу.

— Мама, ты что?

— Что, что… А то… Положено так. Посмотрим, какую ты её взял? Девкой или как?

— А вам какое дело? — грубо бросила из-под одеяла Женя.

— Большое, — огрызнулась свекровь. — Я перед соседями краснеть не собираюсь. Показывай простыни.

— Мама, выйди. — Толик встал с кровати, обнял мать за плечи и почти насильно выпроводил из комнаты. — Будут тебе простыни.

— Это… это… что? — задыхаясь от негодования проблеяла Женя. — Взрослая женщина. — Гнев застилает ей глаза слезами. — Мы в какое время живём? — Голос срывается, звуки во рту застревают, путаются, не давая мыслям выстроиться в нужном направлении. — Зачем ты ей… Какие простыни? У нас же ничего не было.

— Не злись, что-нибудь придумаем, — смущается Анатолий.

— Что ты придумаешь? Ни дня здесь больше не останусь! — Женя вскочила. — Дура!