Бесплатный фрагмент - Неприятности в пясках

НЕПРИЯТНОСТИ В ПЯСКАХ

1

На часах прохожего, остановленного властным жестом Качмарека, было ровно шестнадцать часов. Следующим жестом детектив дал прохожему понять, что тот может идти, и, повернувшись к мокрому от пота пану Яцеку, произнёс:

— Закат через четыре минуты.

Неприлично отъевшийся Мулярчик радостно кивнул головой, «угукнул», и мысленно перекрестился три раза. Сегодня у помощника детектива выдался непростой денёк: ему удалось расклеить девяносто рекламных листовок — все, что они с Влодьзимежем успели изготовить накануне ночью. И восемьдесят девять раз давно уже немолодому, страдающему четвёртой стадией ожирения человеку, приходилось уносить ноги от разъярённых дворников и просто сознательных граждан. Восемьдесят девять раз его догоняли, от чего теперь жутко болели спина, лицо и уши, а костяшки пальцев обильно кровоточили. Только раз пану Яцеку удалось уйти от ответственности за административное правонарушение — после того как приклеил лист бумаги с координатами качмарекова логова и составленного полногрудой пани Плужек текста на дверь полицейского участка. Впрочем, ни он, ни его начальник данному факту удивлены не были.

— А я ведь говорил… — Начал было неприлично отъевшийся Мулярчик, потирая ушибленную носком армейского ботинка ягодицу.

— По статистике, — Прекратил нытьё Влодьзимеж. — Девяносто девять процентов сказанного вами — откровенная чушь! И вы, пан Яцек, прекрасно об этом знаете!

— Ах, ты ж, щенок! — Подумал про себя помощник детектива. — Ты же до вчерашнего вечера и слова такого — статистика, никогда не слышал.

Расклейку объявлений — акт вандализма по здешним законам, изначально планировалась производить под покровом ночи, но в процесс обсуждения вмешалась полногрудая пани Плужек, на минуту отвлекшись от написания очередного романа. Размахивая свежим номером газеты «Лиходейский Быдгощ», она сообщила, что:

— Девяносто процентов совершаемых в Быдгоще среди бела дня преступлений остаются нераскрытыми только потому, что остальные десять — не дело рук одиозного мэра Енджеевича и, цитата: «евойной» клики!

Неприлично отъевшийся Мулярчик засомневался, взял из рук писательницы газету и убедился, что там так и было написано: «евойной». Пан Яцек не поленился, стал читать дальше и выяснил, что кто-то особо одарённый в полицейском руководстве решил, что в светлое время суток если кто-то и безобразничает, то ему и «евойной» клике простительно — ибо кто, дорвавшись до корыта, будет вести себя как-то по-другому? Другие же, совершаемые в лучах солнца преступления, выглядели детской шалостью на фоне бурной деятельности Енджеевича и на них можно смело закрывать глаза. А далее журналист задавался вопросом: почему бы не сократить бюджет быдгощской полиции в два раза, если статистика упрямо утверждает, что половину суток эта самая полиция фактически бездействует?

— Разве ж можно такое печатать? — Изумлённо спросил пан Яцек. — Ведь кое-кто может это прочитать и сделать соответствующие, заведомо неверные выводы!

— Уже. — Деловито изрёк Качмарек и сообщил об изменении плана.

По мнению детектива, не понаслышке знавшего своего помощника, и трезво оценивавшего уровень дарованной тому небесами везучести, будет куда правильнее, если его днём поймают и побьют дворники, нежели ночью выпишут нешуточный штраф блюстители порядка.

— Уж лучше мы купим на сэкономленные деньги курицу гриль.

— Да почему сразу я?! — Возмутился неприлично отъевшийся Мулярчик.

Мужчина и вправду не понимал, почему этим нехитрым делом — расклейкой объявлений, не может заняться быстроногий, юркий, а главное компактный молодой человек!

— Один шанс из тысячи, что между так близко посаженными лопатками окажется булыжник!

— Потому что в нашем тандеме я мозг, а вы всё остальное. — Ответил Влодьзимеж. — А один шанс из тысячи, между прочим, это целых десять процентов, что, согласитесь, не мало.

— А ещё у нашего начальника огромное расстояние между ушами. — Вмешалась в беседу полногрудая пани Плужек. — Лично я бы, будь у меня булыжник, целиться ему между лопаток не стала.

— Теперь-то вам ясно? — Спросил Качмарек помощника и перевёл настороженный взгляд на секретаршу — было бы здорово сейчас выяснить, уж не посмеялись над ним сейчас?

Можно было просто у неё об этом спросить, но что тогда делать, если прозвучит неподходящий ответ? Детектив достал из кармана карандаш и блокнот и записал, что иногда лучше оставаться в неведении. А потом немного подумал и дописал, что о людях, особенно близких, надо думать только хорошее, даже если это полногрудая пани Плужек — психика будет невредимее.

Всю дорогу домой пан Яцек жаловался на боли и судороги и пытался выяснить: нельзя ли помимо курицы гриль выделить средства на покупку какой-нибудь лечебной мази?

— Нельзя. Ни мази нельзя, ни курицы гриль. — Сухо ответил Качмарек. — Все так называемые средства мы с вами куда-то дели.

Неприлично отъевшемуся Мулярчику в значительной мере не понравилось услышанное «мы». Заработанная на последнем деле сумма была весьма приличной, и единственным на что после долгих уговоров расщедрился детектив, был пирожок с ливером. Напрашивался закономерный вопрос «Где деньги?!» и Влодьзимеж, не дожидаясь его озвучения, заявил, что на днях в их офисе установят телефонный аппарат и от полногрудой пани Плужек, наконец, будет хоть какая-то польза.

— Здравствуйте, рада сообщить, что вы позвонили в детективное агентство доктора Качмарека. Чем я могу вам помочь? Будет говорить она в трубку.

— Кто?! Полногрудая пани Плужек?! — Удивлённо спросил пан Яцек и посмотрел на начальника взглядом человека, осознающего, что его хотят бессовестно облапошить.

Ответом на вопросы стал тяжёлый вздох детектива — ему, равно как и неприлично отъевшемуся Мулярчику, было понятно, что писательница — самый никчёмный работник в их предприятии. А те инструкции, что им так долго и тщательно писались, на самом деле, предназначались пану Яцеку, функционал которого теперь рискует существенно расшириться, но об этом Качмарек сообщит ему немногим позже — после того как телефон будет установлен, а на дверях подъездов и автобусных остановках появится обновлённые объявления.

Следующий километр парочка не перекинулась и фразой, и лишь в двух шагах от дома, Влодьзимеж соизволил признаться, что ещё пару дней без клиентов и неприлично отъевшемуся Мулярчику придётся крутить на паперти шарманку, дабы прокормить себя и своего начальника.

— Ну, и зачем мне такой начальник? — Нашёл в себе мужество огрызнуться пан Яцек.

— Ну, так поищите себе другого. Вам сколько лет? Под восемьдесят?

— За семьдесят. — Ответил помощник детектива.

— Не вижу разницы.

У помощника детектива было, что на это ответить, но он решил не развивать тему и не портить себе вечер, равно как и отношения с руководителем. На паперть так на паперть — любой нищий скажет, что куда приятнее побираться, имея директора и крышу над головой, нежели без оных.

Полногрудая пани Плужек сидела в кресле с видом, какой бывает у зловредных старушек, удачно выплеснувших из окна помои на головы расфуфыренных молодух — видать написала сегодня нечто достойное пера Сервантеса. Женщина сразу же обратила внимание на потрёпанный и унылый вид пана Яцека, но выяснять, что произошло, и тем более выражать сочувствия даже не подумала. Она не стала бы этого делать, вернись он домой без уха — по её мнению этот старик был сам виноват в своих бедах, ибо никто не заставлял его вручать жизнь в лапы столь мутного персонажа, коим являлся Качмарек.

— Почему у нас так холодно? — Нервно спросил писательницу Качмарек и демонстративно поёжился.

— А это потому, что у вас был клиент. — Ответила она.

Встрепенувшийся Влодьзимеж не стал тратить время на выяснение того, каким образом связаны оба обстоятельства, и забросал секретаршу вопросами о том, кто это был, чего хотел и вернётся ли снова? Женщина нехотя объяснила, что — гость, мужчина лет пятидесяти, первые полчаса прорыдал, пока она не догадалась накормить его фенибутом, а затем, успокоившись, рассказал про уже немолодого пуделя по кличке Олаф, по недоразумению затерявшегося в болотах неподалёку от Райгрода. И теперь хозяин Олафа ищет парочку смельчаков, согласных отправиться в полную опасностей экспедицию по поиску лохматой потеряшки.

— А ещё он, между прочим, интересовался, умеете ли вы прыгать с парашютом, обезвреживать мины и сооружать долговременные огневые точки из подручных материалов. Я, на всякий случай, ответила, что за мизерную плату вы умеете и не такое. Он очень обрадовался и пообещал вернуться примерно через час

— Ну, а холодно-то у нас почему?! — Визгливо прокричал огорошенный полученной информацией Качмарек, колени которого заметно дрожали и не только от холода.

2

Для инспектора полиции Смыка слово «долго» означало временной промежуток в семьдесят два часа — именно столько он грустил о потере верного и незаменимого пятнадцатилетнего сына капитана Пильха. Этот добрый молодец променял службу в полиции на педагогику, но обещал пану Людвику вернуться через пять лет и сразу в должности министра внутренних дел. Этому должны были способствовать трудолюбие младшего Пильха, дисциплинированность, природная смекалка, обаяние, решительность и позолоченный «Вальтер» с буквами А и Н на рукоятке.

Все семьдесят два часа вселенской тоски нетрезвый Смык налево и направо жаловался на отсутствие перспектив и просил помянуть его слова, когда его прогноз сбудется, и быдгощскую полицию разгонят по причине её бесполезности и бессмысленности, и даже снимать котиков с веток будут приезжать специалисты из Слупска. Одной из тех, кому плакался пан Людвик, оказалась потомственная гадалка Изольда Брюховецкая с Пловецкой улицы. Достав из колоды пикового валета, она покачала головой, поцокала языком и сказала:

— Явится тебе пухлый муж с раскосыми глазами и будет тот муж мудр не по годам! И будет осыпать тебя своими мудростями, да так, что иной раз волком выть будешь, но в то же время станет для тебя надеждой и опорой и будут тебя через его эрудицию ценить и уважать в самой Варшаве!

Инспектор Смык даже всплакнул от столь оптимистичного прогноза и попросил Изольду, если ей будет нетрудно, вынуть ещё хотя бы одну карту, ибо, как говаривали в школе полиции: много информации не бывает. Попросил и пожалел — Изольда вынула червонную даму.

— Будет тебя эта дамочка унижать, травить и презирать. По костям твоим и другим внутренним органам на самый верх лезть. И не будет тебе от неё ни днём покоя, ни ночью — хоть в окно прыгай!

Пан Людвик неспешно утёр слезу, с минуту пристально посмотрел на Изольду и задал ей голосом рявкающим и неприятным два вопроса:

— И кто ж меня, интересно знать, будет уважать в Варшаве, если я в окно выпрыгну? И какой толк от мудрого пухлого мужа под боком, если один чёрт не за горами погибель?

В ответ на это гадалка пожала плечами и достала третью карту — козырного туза!

— Будет тебе через него спасение!

— И как я узнаю, что ты меня не обманываешь и туз это действительно козырный?

— А потому я тебя не обманываю, что колода у меня непростая, а волшебная! В ней все карты — козыри! С вас, пан Людвик, пятьдесят злотых.

Выписав Изольде с Пловецкой улицы крупный штраф за незаконное предпринимательство, инспектор Смык отправился в участок и, в пяти метрах от собственного кабинета встал, будто вкопанный — на лавке у стены он увидал полного мужчину азиатской внешности. Увидав пана Людвика, гость растянул лицо улыбкой, резво вскочил и, широким шагом преодолев отделявшее его от полицейского расстояние, протянул пухлую ладонь.

— Урукбай уулу Байболот!

— Неужели проклял? — Мрачно подумал инспектор, и не сразу, но позволил гражданину пожать дрожащие два пальца правой руки, после чего предательски осипшим голосом предложил проследовать за ним в кабинет.

Секретарша Лода Хоревич старательно натирала многочисленные награды начальника зубным порошком.

— А у меня для вас две новости! — Радостно воскликнула она, увидав Смыка.

— Озвучь. — По-прежнему сипло потребовал пан Людвик и позволил себе хорошенечко откашляться.

— Вас в коридоре дожидается посетитель. — Озвучила женщина и указала зубной щёткой на азиата, стоявшего теперь по правую руку от инспектора.

— Большое спасибо. — Ответил полицейский, вместо того, чтобы обидеть Лоду, как того очень хотелось. — А вторая?

Хоревич виновато улыбнулась и протянула шефу кусочек металла, по очертаниям которого Смык сразу же сделал вывод, что когда-то это был орден Белого орла — награда вручённая ему три года назад президентом Польши! Пан Людвик густо покраснел, набрал в грудь как можно больше воздуха, но обидеть секретаршу не успел из-за вмешательства пухлого мужа.

— Ещё одно неопровержимое доказательство того, что у цыган ничего покупать не следует. — Важно и с чудовищным акцентом заявил Байболот и дружески похлопал инспектора по плечу, вероятно желая поддержать и успокоить.

От этого комментария Смыку захотелось завыть волком. Сомнений не оставалось — азиат и есть пиковый валет напророченный Изольдой с Пловецкой улицы. Полицейского охватило нестерпимое желание поставить, неважно как там его зовут, на четвереньки и вытолкать пинками обратно в коридор, но вспомнились и слова гадалки о надежде и опоре.

— Дать ему, что ли, второй шанс? — Подумал пан Людвик и прошагал в кабинет и увлёк за собой пухлого мужа.

Усевшись в кресла, инспектор и Байболот долго смотрели друг на друга, пока обоим стало неловко, и мужчины переключились на изучение собственных ногтей.

— Предложить ему, что ли, чаю? — Снова подумал Смык, но вспомнив изречение азиата о купленном у цыган ордене, отказался от этой затеи. — Посидим ещё пару минут, и скажу, что у меня срочное дело в другом конце города. Надежда и опора мне бы не помешала, но уж точно не такая хамоватая, как этот, как его там. Уж кто-кто, а пятнадцатилетний сын капитана Пильха такого пренебрежения к субординации себе не позволял.

Инспектор взглянул на часы и почесал подбородок.

— Всё дело в том — Неожиданно открыл рот Байболот. — Что мне очень бы хотелось работать в полиции под началом человека, о котором сложено столько легенд. Под вашим началом, пан Смык!

— Обо мне слагают легенды? — Удивлённо спросил инспектор и с недоверием посмотрел в прищуренные глаза посетителя. — Хотелось бы услышать хотя бы одну.

Глазки азиата быстро забегали, ладошки вспотели, на смуглых пухлых щёчках выступил румянец. Пауза излишне затянулась.

— Если через секунду не откроет рот — выкину в окно. — Подумал пан Людвик.

И Байболот будто прочитал его мысли. Урукбай как следует откашлялся, смочил горло слюной и произнёс следующее:

— Не знаю, правда ли, но мне рассказывали, что целых четыре тюрьмы в Польше доверху укомплектованы постояльцами, обезвреженными и пойманными лично вами.

— Продолжайте. — Довольно улыбаясь, произнёс инспектор Смык, когда азиат решил выдержать паузу в надежде услышать комментарий полицейского.

— А ещё говорят, не знаю, правда ли, что невиновных среди них — тридцать процентов. Это я к тому, что вы лучший из лучших!

Пан Людвик побагровел, мелко затрясся и указательным пальцем указал Байболоту на окно.

— Мы не можем вас взять на работу, потому что вы не поляк!

Урукбай покачал головой, достал из кармана фотографию и протянул её Смыку. На карточке президент Польши Млокосевич обнимался с Байболотом и улыбался так, будто ему кто-то сказал, что под Краковом обнаружили нефтяное месторождение.

— Обратите внимание на глаза пана президента. — Посоветовал азиат.

Пан Людвик присмотрелся и увидел, что в те словно опустошили перцовый баллончик — такими они были отёчными и красными от слёз.

— Это единственно верная реакция на ту историю, что я рассказал пану президенту. И, если у вас найдётся пара свободных минут, повторю её вам.

Смыку не хотелось слушать никаких историй. Ему хотелось остаться одному, выпить чашечку кофе, пригласить Лоду Хоревич и сделать выволочку за изувеченный орден. Однако же гнать из кабинета человека знакомого с президентом представлялось опасным и легкомысленным, и пан Людвик решил, что секретарша подождёт, а сам он потерпит.

— Много-много лет назад, одну молодую и красивую польскую девушку из Быдгоща, которую звали Агнешка, угораздило отправиться в туристическую поездку в Бишкек. В первый же вечер, гуляя по парку, она познакомилась с моим отцом и уже через три минуты забеременела мною. А потом была пышная свадьба и тихая счастливая семейная жизнь в затерянном в горах ауле. Всякий раз, когда отец терял бдительность, мама предпринимала попытки сбежать назад в Польшу, но всякий раз терпела неудачу. А в один прекрасный день Агнешка подготовилась к побегу как никогда качественно — обзавелась ружьём, запасом еды на месяц и машиной, и почти добралась до китайской границы, где и настиг её муж с тремя двоюродными братьями по отцовской линии. Завязалась перестрелка в ходе которой одна из пуль случайно ранила китайского пограничника. Китайское руководство неверно оценило сложившуюся ситуацию, и, по сути, с танками, авиацией и артиллерией вмешалось в обычный семейный конфликт. В тот день я… Я… Стал сиротой. — Байболот разрыдался и потянул руки к Смыку, но был грубо одёрнут. — И ещё, если вы до сих пор не догадались, я — по маме поляк.

— Чушь какая-то. — Подумал инспектор. — Но если Млокосевич действительно рыдал над этой историей, то чёрта с два я за него опять проголосую.

— А несколько месяцев назад в Бишкеке меня познакомили с вашим президентом. — Продолжил гость. — Он неясно зачем прилетал в Киргизию, и на той встрече велел найти вас, если я вдруг когда-нибудь окажусь в Польше.

— Зачем? — Сухо и с ноткой недоверия в голосе спросил инспектор.

— Он сказал, что в моём лице вы найдёте надежду и опору. — Пожав плечами, ответил азиат и смахнул последнюю слезу.

Пан Людвик в который раз за день побагровел, а его глаза налились кровью — он не раз становился жертвой мошенничества — уж такой он был человек, но ещё никогда в собственном кабинете.

— Скажите, знакома ли вам Изольда Брюховецкая с Пловецкой улицы?! — Заорал он и стукнул кулаком по столу. — Когда вы виделись с ней последний раз, сколько заплатили и что она вам за эти деньги наговорила?! И настоятельно рекомендую указать адрес фотоателье, в котором вам сделали эту фотокарточку!

— Клянусь честью отца, что не знаю никакой Изольды Брюховецкой! — Закричал в ответ Байболот и вскочил на ноги. Для пущей убедительности он изо всех сил вытаращил глаза, но они как были узкими, так и остались, а потому не произвели впечатления на оппонента. — Я ни слова вам не наврал! Вероятно, ваш президент посчитал, что только вы поможете мне отыскать родственников по материнской линии!

— Но в таком случае, не вы мне должны стать надеждой и опорой, а я вам! — Парировал пан Людвик.

— Меня это устраивает. — Уже спокойно ответил азиат и снова уселся в кресло. — И поймите правильно — я пока ещё не слишком хорошо знаю польский и мог в своём рассказе что-то напутать. И я знал, что вы можете мне не поверить, а потому вот.

Байболот протянул Смыку напечатанной на казённой бумаге письмо с подписью и печатью президента.

— Разве эта ваша Изольда Брюховецкая смогла бы состряпать подобный документ?

Инспектор быстро прочёл письмо, какое вполне можно было счесть рекомендательным и в то же время оно содержало в себе просьбу оказать содействие Урукбаю уулу Байболоту в поисках польских родственников.

— А потом я решил, — Сказал азиат, дождавшись, когда письмо будет дочитано Смыком до конца. — Что у вас и без меня дел по горло и будет неплохо устроиться с вашей помощью в полицию и лично провести расследование. Вначале следует выяснить, кто из быдгощских Агнешек много-много лет назад улетал с концами в Бишкек и родил там Байболота. А уже потом…

— Довольно. — Заткнул азиата полицейский и ещё раз перечитал письмо. Ошибки быть не могло — гражданин в кресле напротив -протеже президента. И если он хочет стать полицейским, то пусть — ни от кого не убудет. По крайней мере, платить ему зарплату пан Людвик будет не из собственного кармана.

— Кем вы трудились в Киргизии? — Спросил пан Людвик, протягивая Байболоту направление в отдел кадров.

— Скотоводом. — Ответил азиат.

— Отлично. Значит, вы без труда найдёте общий язык с будущими коллегами.

Смык дождался, когда его новый сотрудник покинет кабинет, развернулся в кресле на сто восемьдесят градусов и плюнул в висевший на стене портрет президента Млокосевича. И, спроси его кто-нибудь сейчас, зачем он это сделал, пан Людвик вряд ли бы что вразумительное ответил.

Инспектор напряг мозг и попытался вспомнить, чего ещё такого предсказывала Изольда Брюховецкая с Пловецкой улицы. Было что-то в её рассказе о червонной даме, что попытается морально подготовить его к суициду. Можно было бы себя успокоить мыслью о том, что гадалка представляет собой типичную шарлатанку и мошенницу, но только с пухлым пиковым валетом с раскосыми глазами, в котором отчётливо угадывался Байболот, она не ошиблась. Вернуться бы к Изольде сейчас и спросить, что будет, если червонную дамочку тихонечко придушить в тёмной подворотне, как только она объявится, но вряд ли она, обиженная штрафом, изложит что-то дельное. Правда, никто не помешает раздобрить её угрозой очередного денежного наказания, и тогда она скажет: дави эту гниду, Смык, ничего не бойся. Но когда, спустя время, по городу разнесётся весть о замученной блондинке — а какой ещё цвет волос должен быть у червонной дамы, Брюховецкая первая побежит ляпать языком о слетевшем с катушек инспекторе, на которого следствию стоило бы обратить первоочередное внимание.

— Стало быть, если карты не врут, то ничего хорошего и Изольду в Быдгоще не ждёт. — Резюмировал Смык. — А если она не только грамотно предсказывает, но и сильна в логических цепочках, то ищи её теперь свищи по всей Польше. А ещё, вспоминается, она трепалась о каком-то тузе, но о нём я поразмыслю позже.

Спустя три дня пан Людвик стоял в вестибюле полицейского участка с кружкой кофе в руке и расспрашивал Байболота о том, как продвигается розыск его польских родственников.

— Кропотливо изучаю архивы, — Пояснил азиат. — Но об успехах говорить пока рановато.

— Уж не те ли архивы ты изучаешь, что по решению мэрии были безжалостно преданы огню два года назад? — Нахмурившись, спросил Смык и сделал жадный глоток.

— Зачем? — Ответил на вопрос вопросом Байболот и голос его, уличённого в бессовестной лжи, был невыразительно глух.

— Затем, что окопавшихся там крыс иначе было не победить. Тем более что они с могучим аппетитом доедали последнюю тонну бумаги и с нескрываемым интересом поглядывали в сторону библиотеки Казимира Великого.

Враль часто моргал глазами и безуспешно искал нужные слова. И только скрипнувшая входная дверь спасла его мозг от нравоучительной лекции о пользе правды при общении с вышестоящими инстанциями. Порог здания переступила эффектная блондинка в красном пальто и микрофоном, крепко зажатым в правой руке. За ней по пятам следовал сорокакилограммовый очкастый оператор.

— Надо было брать к себе надеждой и опорой Изольду Брюховецкую. — Подумал пан Людвик, безусловно распознавший в вошедшей предвещенную червонную даму.

— Хотелось бы увидеться с инспектором Смыком! — Громко сообщила девица цель визита в участок и указала оператору точку, с которой тому следовало бы снимать предстоящий разнос представителя власти.

Инспектор хоть и знал от ведуньи о предстоящей встрече со злом, психологически готов к ней не был — испугался, запаниковал и, совершенно интуитивно, подтолкнул навстречу репортёрше Байболота. Сам же отошёл в сторону, дабы не попасть в кадр. Азиат, не ожидавший такого поворота, не представлял куда ему смотреть, что говорить и делать. Пан Людвик, на котором на считанные секунды остановился его взор, смущённо улыбался, будто извиняясь, пожимал плечами, разводил руками и молчал.

— Вы Смык? — Недоверчиво спросила журналистка, глядя Байболоту в его узкие глаза, и тот, для консультации, снова посмотрел на инспектора и по его кивку понял, что с этой секунды он действительно Смык.

— Ну, и кто теперь скажет, что от судьбы не уйдёшь? — Подумал настоящий пан Людвик.

— А то кто же. — Неуверенно промямлил новоиспечённый. — А что?

— А можно вопрос, так скажем, не для протокола? Кто вы по национальности?

— Поляк. — Уверенно ответил смыкозаменитель. — Всё дело в том, что много-много лет назад…

Истинный пан Людвик, догадавшись, о чём сейчас будет говорить журналистке Байболот, зашёлся неистовым кашлем, чем и привлёк к себе внимание окружающих.

— Извините. — Сказал раскрасневшийся инспектор и, словно невзначай, покручивая указательным пальцем у виска, дал подчинённому указание трижды подумать, перед тем как что-либо ляпнуть.

— В следующий раз пережёвывайте. — Недовольно брякнула репортёрша и презрительно посмотрела на Смыка.

— Хорошо. — Ответил полицейский, и собственный ответ огорчил его настолько, что он раскраснелся ещё больше и решил, что сегодняшний день и вечер посвятит поиску идеального, но запоздалого ответа на хамство девицы, личность которой казалась пану Людвику знакомой. Где-то он её видел и как не силился — не мог вспомнить. То, что она в городе совсем недавно — факт, иначе инспектору было известно о ней всё, равно как и о других местных журналюгах, паразитирующих на преступности. И она бы настоящего Смыка ни с кем не спутала. Но если она не местная, то, во-первых: где же он всё-таки мог ей ранее видеть и, во-вторых: почему позволяет себе бесстрашие и наглость в общении с могущим оказаться обидчивым и мстительным полицейским? И тут же пан Людвик подумал, что первое и второе могут быть никак не связаны, но формулировать мысли по-новому времени не было.

— Меня зовут Ида Дрозд. И я представляю телеканал «Криминальная культура». И у меня к вам столько неудобных вопросов, что даже если вы на каждый из них будете отвечать только «да», «нет», «не знаю», материала для моей авторской программы появится на добрых восемь лет вперёд.

— Только если вы каждый вопрос будете задавать по часу. — Нашёлся киргизский поляк и осторожно взглянул на начальника, ища одобрения, и получил его в виде смущённой улыбки.

Смык успел неоднократно убедиться, что Байболот сыплет мудростями вперемешку с околесицей, а это означает, что сейчас настало время несуразностей, да ещё и сказанных от его, пана Людвика, имени. Идея с подменой была не только спонтанной, но ещё и отвратительной — инспектора в Быдгоще знают все и как интересующаяся криминалом общественность отреагирует на назвавшегося Смыком Байболота и какому адресату будет писать гневные письма — одному богу известно. Прямо сейчас — в эту секунду, пану Людвику следовало оттолкнуть азиата в сторону и попытаться объяснить Дрозд, что она только что стала свидетельницей того, что нынешняя полиция настолько весела, находчива и остроумна, что даже самому обворованному и избитому гражданину поможет сохранить позитивный настрой в трудную минуту. А если она скажет, что-нибудь про цирковые училища с углублённым изучением криминалистики?

— Ладно. — Подумал пан Людвик. — Спешить не будем — одного звонка кое-куда и всё что наснимала эта Дрозд, отправится на помойку и она следом туда же. Пущай дурашка вволю порезвится.

— Для начала мне бы хотелось услышать ваш комментарий о ходе расследования гнусного преступления на улице Мечислава Карловича совершённого в прошлую среду. — Быстро проговорила Ида и прижала микрофон к губам Байболота, да так, что тому потребовалось сделать два шага назад.

— Хоть бы он сказал, что следствию уже известны подозреваемые, имена, которых, он, по понятным причинам, оглашать не станет, дабы их адвокаты не возбудились раньше времени. — Так думал Смык, глядя на подопечного. — Хоть бы, хоть бы, хоть бы…

Но тот к кому он обращал мысль, телепатией не славился.

— Дело всё в том, — Промямлил азиат, которому ни о каком преступлении на улице Мечислава Карловича известно не было, но при этом хотелось продемонстрировать начальству чудеса импровизации. — В прошлую среду на указанной вами улице зафиксирован десяток преступлений, каждое из которых стоило бы назвать гнусным, поэтому хотелось бы услышать от вас уточнение…

— Я про вооружённое ограбление магазина для взрослых.

— Ах, это? А что там пропало?

— Вы хотите, чтобы я перечислила?

— Нет. Могу только сказать, что следствие считает, что кто бы ни совершил это, как вы выразились, гнусное преступление, он либо извращенец, либо женщина. И очень скоро он будет пойман.

— А как бы вы объяснили тот факт, что во время следственного эксперимента из магазина вынесли больше товара и наличных денег, чем это удалось непосредственно грабителям?

И на этом вопросе Байболот сломался. Все ответы, что приходили ему на ум, способны были либо поставить под угрозу карьеру Смыка, либо и вовсе стереть её в порошок. К тому же неясно было: в действительности ли имел место двойной грабёж магазина, либо эта Дрозд только что сама всё выдумала — вон как хитро улыбается, змея.

— Дурак. — Думал в эту секунду про азиата пан Людвик. — Вместо того, чтобы просиживать штаны в сгоревшем архиве, изучал бы сводки.

— Что? Так и будем в молчанку играть? Думаете, моим зрителям будет интересно смотреть на то, как представитель закона парадирует двоечника-пятиклассника? Смык? — И, к ужасу пана Людвика, Ида Дрозд обратилась последней фразой именно к нему. — Думаете, я вас не узнала?

Байболот облегчённо выдохнул, смахнул рукавом со лба пот, выступивший в результате неимоверных умственных усилий, и сделал спиной вперёд два шага в направление коридора, в темноте которого намеревался скрыться, но вовремя опомнился — подобную трусость начальство могло ему и не простить.

— В том, что она меня разоблачила, ничего удивительного нет. — Размышлял инспектор, вглядываясь в лицо Иды. — Могла видеть на фотографиях или архивных плёнках. Удивительно то, что и я её видел. Но, всё-таки, где? Вероятнее там же где и она меня. На какой-то фотографии? Возможно.

Немая сцена затянулась настолько, что скучно стало даже Байболоту, от чего он зевнул, даже не потрудившись прикрыть пухлой ладошкой львиных размеров пасть.

— Адам, ты снимаешь?! — Спросила Дрозд, обращаясь к оператору.

— Нет. — Испуганно ответил Адам. — Ничего же не происходит.

— Идиот! — Закричала девушка. Чуть позже она объяснит этому молокососу, что не ему решать — происходит что-либо или нет. В институте её учили, что всё что угодно можно преподнести лопуху-обывателю так, чтобы у него волосы на голове стали дыбом.

— Включаю. — Промямлил оператор, нажал кнопку на камере и навёл его на мигом взбодрившегося Смыка.

— Расследование ограбления магазина для взрослых на улице Мечислава Карловича идёт полным ходом. Подозреваемые выявлены и очень скоро будут пойманы, переодеты и подстрижены. Озвученная вами информация о хищениях во время следственного эксперимента в целом бы соответствовала действительности, если б не была стократно преувеличена. Понятые — студентки медицинского училища примерно наказаны лишением стипендий и вернули взятый на примерку товар в полном объёме. Вопросы? — Произнося это, пан Людвик источал такие уверенность и харизму, что Байболот мелко затрясся от восторга и гордости за руководителя.

Ида ещё разок прокляла оператора за то, что дал Смыку время прийти в себя и собраться с мыслями, и решила зайти с припрятанных в рукаве козырей.

— Как вы прокомментируете волнующие общественность слухи о скором переходе полиции на исключительно ночное несение службы? Означает ли, что теперь горожан убивать, насиловать и грабить будут, не дожидаясь ночи? Кто понесёт наказание за грядущее беззаконие или вам опять всё сойдёт с рук?

И тут инспектора будто ударили обухом по темечку — эту тему он обсуждал с глазу на глаз неделю назад в доме мэра Енджеевича. Мэр битый час тыкал указкой в графики и таблицы, присланные из Варшавы. Зачитывал результаты научных исследований, сыпал цифрами статистики. Говорил об экономии, в которой отчаянно нуждается городской бюджет и клялся, что об этой замечательной идее знают только несколько человек — он сам, с недавних пор пан Людвик, президент республики Млокосевич, половина работников министерства внутренних дел и, так вышло, кое-кто ещё, кого мэр назвать по определённым причинам не может.

— Ида Дрозд, говоришь? — Нахмурившись, спросил инспектор журналистку и по его тону, она поняла, что он наконец-то догадался, а точнее вспомнил.

Не только вспомнил, но даже успел с ужасом осознать, что никакие звонки кое-куда, справиться с этой дамочкой не помогут. В последний раз он видел эту бестию лет шесть назад, но тогда она была совсем ребёнком и звали её тогда не Ида Дрозд, а, дай бог ещё памяти, Уршуля Енджеевич. И мэру она была никакая ни однофамилица, а самая что ни на есть родная дочь! Ясно теперь, куда она пропала — училась на журналиста, а ещё яснее, зачем вернулась назад — делать карьеру на пане Людвике, прикрываясь, в случае чего, влиятельным папашей, на котором когда-то и натренировалась филигранно теребить нервные системы.

— Папка хоть знает, чем ты занимаешься? — Не дожидаясь ответа на первый вопрос, Смык продолжил интересоваться. Но сделал он это очень тихо, практически прошептав на ухо.

— Частично. — Посчитав глупым уход в несознанку, ответила Ида Дрозд, она же Уршуля Енджеевич.

Девушка под словом «частично» подразумевала только то, что пока ещё никто не догадывается, что она помимо прочего под очередным псевдонимом устроилась в оппозиционную газету «Лиходейский Быдгощ». Пока не в штат и на полставки, но в деньгах девушка никогда не нуждалась. Зато нуждалась в международной славе и Пулитцеровской премии. Пока ей только поручались статейки о выпотрошенных старушечьих сумках и незначительных обвесах покупателей, но она знала, что скоро развернётся на всю катушку — судьба преподнесёт ей шанс, либо Изольда Брюховецкая с Пловецкой улицы прохиндейка и чернушница, которой место на первой полосе «Лиходейского Быдгоща». Пусть и работала Ида в газете совсем недавно, но главного редактора Липницкого, считавшего себя самым осторожным и хитрым человеком в мире, подставить успела. И всё благодаря составленному ею кроссворду — в пятнадцать по горизонтали убедительно и усердно просилось слово «Енджеевич» ответом на вопрос о самом коррумпированном чиновнике современности. К Липницкому пришли прямо в кабинет и долго и по-хорошему уговаривали одуматься, от чего у редактора на рёбрах образовались четыре гематомы, а ещё он тем же вечером поклялся жене никогда больше не носить галстуки, которые он обозвал удавками. А в следующем номере, в ответах на кроссворд в пятнадцати по горизонтали можно было прочесть доселе не существовавшее слово «Енбжеебич», а на третьей полосе того же номера объёмную статью о неком руководителе департамента культуры Слупска по фамилии Енбжеебич, присвоившем относительно недавно пять тысяч казённых денег и картину местного художника.

— Сегодня же поговорю с ним о тебе. — Пообещал инспектор. — И о слухах, которые не волновали бы общественность, если бы ты… вы сама их и не распускала.

— То есть вы утверждаете, что о такой реформе вам ничего не известно? — Не унималась Дрозд. — И вы в ближайший понедельник будете шокированы не меньше условной бабки Агнешки с Магнушевской улицы?

Конечно же, пан Людвик относительно недавно имел сомнительное удовольствие общения с отцом журналистки и по совместительству её же отцом и вежливо, дабы ни в коем разе не обидеть вышестоящее лицо, спорил о преждевременности и несуразности подобных преобразований, и в конечном итоге вынужден был уступить.

— Да. — Признал Смык. — На самых верхах обсуждаются изменения в графике работы полиции, но говорить о них вслух, да ещё и по телевидению, лично я считаю преждевременным.

— И это за три дня до начала таких изменений?

— Именно! Потому что желательно позже. И поймите правильно — такие перемены давно напрашивались. — Последнюю фразу Смык позаимствовал у мэра Енджеевича, впрочем, как и последующие. — Возьмём для примера обычного хирурга — будет ли он вырезать аппендицит у одного пациента десять часов, если он может справиться за двадцать минут и спокойно уйти домой к жене и детям? Тоже самое и с полицейским — зачем мне или вот ему. — Тут он указал пальцем на Байболота. — Просиживать штаны в кабинете в то самое время, когда все порядочные злоумышленники сладко спят, никоим образом не рискуют быть пойманными с поличным?

— Но ночью они точно так же ничем не рискуют! — Вмешалась Дрозд.

— Именно! Потому что те, кто мог бы их поймать, за день намаялись и потеряли бдительность и сноровку! Ныне существующий график уж два столетия как потерял актуальность. И грядущие изменения, предложенные нашим достопочтимым мэром, призваны уравновесить существующую чашу весов в пользу правопорядка. Думали ли вы о том, как было бы здорово не бегать за подозреваемыми и свидетелями по всему городу, теряя драгоценное время, а просто вынимать из тёплых постелей по месту прописки?

— А что будет днём? — Вмешался в беседу неприятно удивлённый услышанным Байболот, на оставленной в прошлом родине которого ни полиция, ни преступники, ни тем более свидетели, не спали ни днем, ни ночью.

— Заткнись. — Подумал пан Людвик, а через секунду подумал снова, но уже о том, что теперь азиата будет уволить значительно сложнее, так как со стороны это будет выглядеть репрессией в отношении низшего полицейского состава справедливо возмущённого нелепой реформой.

— Хороший вопрос. — Отметила Ида, перекинулась с Байболотом понимающими взглядами и понимающими кивками. — Уверена, он волнует миллионы наших зрителей по всему миру.

— Что она несёт? Какие миллионы и по какому миру? — Подумал инспектор, но вслух сказал совсем другое. — Вопрос действительно замечателен и актуален, но, ни у кого не должно возникать ощущения, что данную реформу претворяют в жизнь специально для этого отловленные в пампасах дебилы. Статистика и ряд других секретных документов, обнародовать которые мы, по понятным причинам, обнародовать пока не можем…

— По каким причинам?

— По понятным. Так вот, все они говорят о том, что Быдгощ достаточно невелик и густонаселён, чтобы творить в нём безобразия среди бела дня и помимо полицейских найдётся достаточно сознательных граждан способных прийти на помощь девице, гулявшей по парку и попавшей в беду по вине чуть менее сознательного гражданина. Я ясно выражаюсь?

— В таком случае, что делать сознательным гражданам с несознательными до девяти вечера — времени открытия полицейских участков? — Продолжила Ида Дрозд душить пана Людвика.

Именно этот вопрос украдкой был задан Смыком мэру Енджеевичу во время обсуждения реформы и мэр, пожав плечами, изрёк, что голову над этим ломать не стоит ибо, как известно, большинство проблем решаются сами собой. Допустим, если преступника, не зная, что с ним делать, отпустят — прекрасно — заключённые для государства всегда обуза. Лишь бы перед тем как отпустить основательно поколотили — оставлять его совсем уж безнаказанным в сильной степени непедагогично. А вот если дождались вечера и приволокли в околоток, тогда ничего не остаётся, как позабыть об экономии.

— А это вообще можно озвучивать перед телекамерой? — Подумал пан Людвик и незаметно для себя почесал затылок.

Опознав в затянувшемся молчании начальника замешательство и панику, Байболот решился прийти на помощь и рассказал Идее Дрозд о специальных клетках вместительностью до ста человек, которые будут расставлены по всему городу.

— А каждому пойманному преступнику в карман будет вкладываться бумажка с подробным описанием совершённого им преступления. — Подытожил находчивый азиат.

— Это правда? — Обратилась журналистка к инспектору.

— Ну, как вам сказать? — Подумал пан Людвик, но промолчал и многозначительно пожал плечами, дав Иде возможность лично выбирать между ответами «не знаю» и «извините, но так вышло». В эту минуту он думал о том, что дочь мэра это не та проблема, что решается сама собой.

— Послушайте. — Обратилась Дрозд к Байболоту. — Совсем недавно вы дали понять, что ничего о предстоящей реформе не знаете. Теперь каждый из моих зрителей подумает, что вы — враль.

— И как никогда будет прав. — Раскинул мозгами Смык.

Далее инспектор решил, что нужно говорить всё, что взбредёт в голову и тем самым не дать протеже Изольды Брюховецкой с Пловецкой улицы шанса ещё глубже загнать своего руководителя и все правоохранительные органы в выгребную яму. Он на повышенных тонах заявил, что реформа — дело решённое, её осуществление начнётся с ближайшего понедельника. Инструкции, что делать гражданам в чрезвычайных ситуациях будут обнародованы в средствах массовой информации, как только будут разработаны, над чем полицейское управление усиленно работает или, если уж быть до конца честными с народом, скоро начнёт.

— Всех кто меня сейчас слышит, прошу не впадать в отчаяние и соблюдать спокойствие, а также проявить ту сознательность, на которую вы только способны. Работа полиции только лишь в ночное время — вынужденная мера, связанная с вопиющим дефицитом бюджета нашего города. В котором действующий мэр нисколько не виноват, в чём сомневаться глупо, ибо, будь это не так, он и его, так называемая, камарилья, давно бы уже понесли заслуженное наказание…

Ида Дрозд громко хмыкнула, и, повернувшись к оператору, сказала, что скептическое выражение её лица они запишут и вставят в видеоряд позднее. Пропустив данное замечание мимо ушей, пан Людвик, откашлявшись, продолжил:

— А на сэкономленные благодаря реформам деньги в городе будут построены новые, суперсовременные торговые центры, казино, рестораны и…

— Публичный дом?

— Школа! Школа будет построена! У меня всё! — Закричал окончательно выбившийся из умственных сил Смык.

— У меня тоже. В жизни никогда так не уставала — настолько вы тяжёлый человек. — Подытожила Дрозд. — В целом я довольна беседой, и уверена, что мои зрители тоже будут довольны.

— Вот и отлично! — Прорычал инспектор, и, не дожидаясь от Иды новых колкостей, широким шагом устремился вглубь полицейского участка, увлекая за собой Байболота, крепко ухватив того за рукав.

Никто никогда не узнает, о чём полтора часа пан Людвик и его пухлый помощник трепали языками за закрытой дверью смыкова кабинета. Известно только, что азиат поклялся останками убитых китайцами предков, что тысячу раз подумает перед тем как открыть свой поганый рот.

3

Сорокалетний внешне и тридцатилетний по документам Мацей Пристор осторожно, чтобы не разбудить жену, выполз из-под одеяла, почесал пятку, для чего ему пришлось снять забытый с вечера на ноге видавший всякое сапог, испачкал руки, но ругаться не стал — появился двойной повод посетить ванную. Не каждый же день ездишь в большой город? В комнате было прохладно и темно. Мацею захотелось узнать который теперь час, и рука потянулась к правому карману штанов, в каковом вот уже двадцать лет, с тех самых пор как он пристрастился к курению, традиционно располагался дежурный коробок спичек. Штанов на нём не оказалось и вышло, что он от нечего делать пошлёпал себя по заросшей белёсыми волосами ляжке.

Пристор содрогнулся. Но не от холода, а от нахлынувших воспоминаний. Ноги его непроизвольно подкосились и к зашторенному одеялом окну пришлось пробираться буквально гуськом. Мужчина прищурил глаза, дрожащими пальцами не с первого раза вцепился в краешек одеяла и медленно потянул на себя. Сердце стучало так, что своим стуком могло разбудить жену, чего Мацею до крайности не хотелось — предстоящая поездка не прошла согласование, а поднятие скандалом и так зашкаливавший в крови уровень адреналина грозило инфарктом. Пристор плотно прижал свободную руку к левой части груди и остался доволен, как звукоизоляцией, так и своей догадливостью.

Полная, клонившаяся к закату луна, хорошо освещала двор и от увиденного Мацей приглушённо вскрикнул, резко подался назад и упал на спину. Супруга на секунду открыла глаза, хищно зевнула и дала храпа, чего за ней никогда не замечалось. Не сразу к Пристору пришла мысль, что увиденное им в окне напугать здравомыслящего человека никак не могло.

— Это ж надо было так ушатать нервы. — Подумал Мацей, снова подкрался к окну, и теперь уже смело отодвинув штору, посмотрел на стоявшую в трёх метрах от окна козу.

Кличку животному придумать ещё не успели — рогатой попрыгунье не было и пяти лет. Коза стояла по колено в снегу, смотрела в сторону окна и, едва завидев в нём шевеление, жалобно заблеяла.

— Заткнись. — Злобно и тихо прошипел Мацей и прижал ко рту указательный палец, но коза, то ли не услышала, то ли не поняла и заблеяла ещё громче.

Чтобы не провоцировать скотину Пристор отошёл от окна. Он понимал, что той хотелось бы как следует подкрепиться, но в семье, в какую её угораздило попасть, существовало правило гласившее, что пока не поест глава семейства, набивать требуху никто не имеет права. Правило, по понятным причинам, не работало в тёплое время года, но Мацея это мало огорчало — экономия была занятием, которому он много лет назад твёрдо решил посвятить жизнь. Он даже женился только для того, чтобы заиметь под боком условно бесплатную рабочую силу. Но, как позже выяснилось, немного прогадал. Люцина, так звали супругу, меньше всего походила на козу, блеять не привыкла и все свои неиссякаемые желания озвучивала голосом твёрдым и нетерпящим возражений. И дети пошли в неё — не на радость отцу, а сплошное огорчение. Люцина, по мнению Мацея, чересчур много ела, правда, компенсировала расходы на продукты тем, что шила себе одежду сама. Но и это со временем перестало радовать её мужа — если в начале их совместной жизни на простецкое платьице уходило четыре метра ткани, то теперь требовались все восемь.

Вдобавок ко всему, взгляды супругов на жизнь в корне не совпадали. Если один считал, что нужно больше экономить, то вторая утверждала, что нужно больше зарабатывать, а ещё бросить пить и курить, с чем первый согласиться не мог, ибо в выпивке и табаке видел второй и третий смысл своего существования и коим образом он сочетался с первым — экономией, даже самому себе объяснить не решился бы.

Мацей на цыпочках добрался до ванной, тщательно умыл лицо, окропил подмышки и долго решал чистить ему зубы или признать данную процедуру во всех смыслах запоздалой. Остановился на втором — экономически выгодном варианте. Наспех перекусил, стараясь не греметь тарелками, оделся в лучшее и нарядное, что было в его гардеробе, и уже было собрался покинуть дом, как неугомонный мозг поставил его перед новой дилеммой: брать с собой ружьё или оставить жене и детям? Вот уже несколько дней он не покидал дом без оружия — поселившееся рядом НЕЧТО, теоретически способное опуститься до людоедства, могло поджидать где угодно. Оно могло прямо сейчас поджидать за дверью и кровожадно облизываться. От этой мысли Пристору стало столь грустно, что он едва не пустил слезу.

— За что мне всё это, господи? — Прошептал Мацей, бросив взгляд на потолок.

Люцина наверняка ответила бы, что за алкоголизм и как всегда ошиблась. Пристор неоднократно видел на картинках, как выглядят черти и мог поклясться, что рыскавший в окрестностях новый нежелательный сосед, если и был похож на нечистого, то только наличием на теле густой шерсти. Ни рогов, ни копыт на нём замечено не было. Мацей вспомнил про козу? А что если она блеяла, поглядывая в окно, не потому что была голодна, а как умела, просила о помощи у хозяина? Пристор тихонечко вернулся к окну. Животного нигде не было видно и в теории это не могло не радовать, потому что со всех сторон выглядело позитивным: если коза жива, то у Зла сегодня выходной, а если наоборот, упокой господь её душу, то следующие пару дней Мацею точно нечего бояться — коза, хоть животное и небольшое, но достаточно сытное.

Пока он собирался, из-за горизонта лениво выползло зимнее солнце. Мацей снова украдкой посмотрел в окно, ничего ужасающего не увидел и снял одеяло, от чего в комнате сразу же сделалось светло. Ружьё лежало рядом с кроватью, на которой, раскинув под одеялом руки и ноги возлежала Люцина, напоминавшая сейчас мужу разжиревшую морскую звезду.

— Нет, не оставлю я тебе никакого ружья. — Подумал Пристор.

И логика в его решении определённо присутствовала. Если глава семейства падёт, то ничем хорошим для тех за кого он несёт ответственность это не закончится — пойдут по миру, а если останутся дома, то рано или поздно станут новыми жертвами. В шахматах подобная комбинация называется то ли вилкой, то ли цугцвангом. Если же Мацей, вернувшись из города, найдет домочадцев растерзанными в клочья, то, безусловно, какое-то время для приличия погорюет, распродаст имущество и уедет жить в город. О чём всегда мечтал.

— Познакомлюсь там с кем-нибудь. — Мечтательно произнёс Пристор и зачем-то вслух, чем и разбудил жену.

— Что? — Хриплым ото сна голосом спросила удивлённая Люцина и приподняла голову, чтобы удобнее было смотреть на мужа.

— Хорошо, говорю, всё будет. Спи. — Приказал ей Мацей, помахивая ружьём. — Повоюем ещё!

— С чертями?

— Зря я тебе всё рассказал. — Грустно ответил мужчина и тяжело вздохнул. Любой другой муж за такие шутки отвесил бы солидного леща, но Пристору и в лучшие годы не удавалось сокрушить Люцину в честном поединке, а теперь, когда они оказались в разных весовых категориях, Мацей не без огорчения осознавал, что шансы нанести супруге даже незначительный урон отсутствуют напрочь.

— Ничего не зря. — Позёвывая, произнесла мацеева дражайшая половина. — Должна же я, в конце концов, знать, с кем приходится жить? Ты, главное, разговаривай со мной. Анамнез сам себя не соберёт.

— Я их видел, Люцина! Почему ты мне не веришь?! — Пристор проорал шёпотом, чтобы не разбудить детей.

Общаясь последние дни с женой, Мацей чувствовал себя героем фильма ужасов, которого другие персонажи считают буйно помешанным ровно до тех пор, пока с одним из них не сделают такое, по сравнению с чем приключения свиньи на скотобойне выглядят безобиднее детсадовского утренника. Как же хотелось сейчас Пристору прийти с цветами на могилу жены и сказать: А я ведь тебе, Люцина, говорил! А я ведь предупреждал! А ты, глупая, надо мной смеялась. Теперь-то, видать, не смешно?

— Ну, видел и видел. — Ответила Люцина, выглядывая из-под одеяла. — Только ни кому кроме меня об этом не рассказывай. И пей сам. И так вся деревня считает, что мне с мужем не повезло.

— Кто считает? Имена, фамилии! — Мацею хотелось точно знать, кому кроме жены он понесёт цветы на кладбище.

— И что ты сделаешь?

— Понесу цветы.

— А куда ты так вырядился? — Только сейчас Люцина обратила внимание на экипировку мужа. — Хоть бы к психиатру.

Пристор ожидал подобного вопроса и даже заранее придумал более- менее правдоподобное враньё, но добавленная женой реплика развязывала ему руки — теперь можно было скорчить из себя обиженного и с гордостью удалиться из комнаты, никому ничего не объясняя. Что Мацей и сделал.

Ему не слишком хотелось заглядывать на прощание к детям — эти двое трепали нервы не хуже жены и не доставляли никакой радости с тех пор, когда Люцина запретила применять к ним меры физического воздействия. Но, что-то подсказывало, что повидать их перед поездкой будет правильным, хотя бы потому, что эта встреча может стать последней. Глядя на мирно сопящих Бозидара и Ядвигу, Мацей отгонял от себя мысль, что поступает как скотина, уезжая, прихватив ружьё, и оставляя отпрысков без защиты от чудовища, с недавних пор поселившегося по соседству. Чудовища, которое кроме него никто не видел и в которое никто, кроме него не верит. Пристору хотелось бы, чтобы его путешествие выглядело героизмом, совершённым ради близких людей. Мацею удалось-таки, внушить себе, что он герой и его глаза увлажнились от умиления. Он почувствовал потребность произнести нечто геройское, дабы закрепить образ, но ничего стоящего на ум не приходило. Мужчина попытался вспомнить, что там говорили славные мужья-полководцы перед битвами и очень тихо, чтобы ненароком не разбудить потомство (бодрствующее оно было ему противно и папкиного самопожертвования не достойно), торжественно и тихо произнёс следующее:

— Братья и сёстры! Да не посрамим земли польской, но ляжем костьми, ибо мёртвые сраму не имут!

— Папа, ты выпил? — Спросила его Ядвига, которая, как выяснилось, лишь притворялась спящей.

— Пяпя, ти випиль? — Раздражённо передразнил дочь Мацей.

Девочка звонко рассмеялась, и через секунду к её смеху присоединился Бозидар.

— И кто тебя только клеветать учил? Когда это папа пил раньше восьми утра? Ведите себя хорошо. На улицу без особой надобности не выходите. Бозидар, ты теперь остаёшься единственным в доме мужчиной, а потому на тебе особая ответственность — береги мать и сестру. — Почему-то умоляющим тоном произнёс Пристор, а про себя подумал, что беда тому семейству, у которого единственным заступником окажется его наследник. — А папе нужно кое-куда съездить.

— А куда?

— Говорю же: кое-куда. Чем ты слушаешь? Вечером вернусь.

Мацей посмотрел на стену детской, украшенную постерами голливудских фильмов. На одном из них взгляд остановился, и мужчине почудилось, будто ему за шиворот опрокинули мешок снега — нечто изображённое там повергло его в священный ужас. Не обращая внимания на громкие протесты детей, он, дрожащими от волнения руками снял плакат со стены, и, отвернув голову в сторону и зажмурив глаза, свернул в трубочку и быстрым движением сунул за пазуху.

— Что здесь происходит? — Гневно поинтересовалась примчавшаяся на ребячьи крики Люцина.

— Папа украл постер. — Хором пожаловались Ядвига и Бозидар.

— Как можно что-то украсть в собственном доме?! — Возмутился Мацей. — Да любой прокурор поднимет вас на смех!

— Верни! — Приказала супруга, считавшая, что в этих стенах именно она и прокурор, и судья, и адвокат и даже законодатель.

— Вечером! — Взвизгнул Пристор и, пригнувшись, проскочил в дверной проём, ловко обогнув Люцину.

На пороге дома он замешкался — выяснилось, что натянул несвежие носки, чего он никогда себе перед поездкой в город не позволял. Возвращаться за стиранными не хотелось — это гарантировало прослушивание новых упрёков, уколов и ненужных вопросов жены, а вслед за этим обострение конфликта. Ружьё хоть и было в руках у Мацея, но оно запросто могло перекочевать в руки Люцины, а той и стрелять особой необходимости не было — как показывала практика, прикладом она орудовала не хуже, чем ножом и вилкой.

— В город, стало быть, едешь?

Пристор вздрогнул. Супруга стояла в двух шагах от него, скрестив руки на увесистой груди. Мацей на всякий случай решил промолчать. Пока Люцина сверлила его взглядом, он напяливал купленные прошлым летом на распродаже сапоги. Обувь была красивой, изящной, с одним лишь недостатком — на размер меньше, чем того требовали ноги.

— Зато сэкономил. — Думал Пристор, по лицу которого можно было решить, что его сажают на кол.

— Бросаешь, стало быть, нас? И ружьё с собой берёшь? А вдруг чудовище?

— Да ты же ещё минуту назад в него не верила и обзывалась алкоголиком! — Тут уж Мацей не мог промолчать.

— А вдруг это будет не то, которое ты видел, а какое-нибудь другое? Может же такое быть?

Пристора в который раз за утро затрясло. Хотелось застрелиться и чудовищно жавшие сапоги усиливали это желание.

— И что же я должен на это ответить? — Подумал он.

На языке вертелись выражения, порочащие честь и достоинство супруги, произносить которые Мацей не решался. Иной раз лучше с минуту придержать язык за зубами, чем прятаться потом неделю по медвежьим берлогам, да по глухариным гнёздам.

— Только ты должна будешь меня прикрывать, пока я не добегу до трактора. — С крохотной долей мольбы выдавил из себя Пристор, протягивая женщине ружьё.

— Ну, и как, по-твоему, это будет со стороны выглядеть? — С нескрываемым удивлением поинтересовалась одна.

— Так, будто жена провожает мужа, а заодно решает поохотиться на уток!

— В начале декабря?

— А откуда ей — дуре, знать, что сейчас не сезон? А муж, конечно же, знал, но для смеху решил промолчать! Бывает же такое?

— Выходит, что ты сам признаёшь, что соседи, увидав меня с ружьём, подумают, что я дура и всё равно настаиваешь на услуге?

— Ну, и что же мне делать? — С отчаянием в голосе спросил Пристор и с мольбой посмотрел на жену.

Люцина молча открыла ведущую во двор дверь, резким коротким ударом по спине переместила Мацея за порог и, не теряя времени, захлопнула дверь снова. По инерции пробежав ещё метра четыре, Пристор остановился и испуганно оглянулся по сторонам. С особенными интересом и тревогой он осмотрел соседскую трёхэтажную домину, резко контрастировавшую с настроенными рядом халупами. Именно этот дворец с недавних пор считался Мацеем обителью зла, о чём ему очень хотелось рассказать хотя бы кому-нибудь, но он не решался, по праву опасаясь неприятных вопросов.

Пристора и от дворца-обители и от тяжких мыслей отвлёк стук в стекло. В окно на него смотрели широко улыбавшиеся Бозидар и Ядвига, а через секунду к ним присоединилась Люцина. Женщина произвела рукой жест, будто хотела сначала перекрестить мужа, но резко передумала, посчитав процедуру пустой тратой времени. Она ещё что-то сказала, прикрыв рот рукой, будто была уверена, что Мацей умеет читать по губам и дети, дружно захохотав, помахали отцу ладошками.

— С кем приходится жить, Господи? — Подумал Пристор и помахал в ответ.

— Здравствуй, Мацей. — Донёсся до несчастного отца и мужа знакомый голос.

Пристор обернулся и увидал якобы проходившего мимо пожилого, вечно скучающего соседа и собутыльника — Юзефа Шаблинского.

— Что делаешь? — Спросил Юзеф и по его страдальчески перекошенному лицу и трясущимся рукам, было ясно, что в ответ ему хотелось услышать примерно следующее: Да вот, Юзеф, Люцина проявила очередную халатность, а, стало быть, ближайшие три дня мы будем с тобой, дружище, обильно пить и закусывать.

Но, похоже на то, что Пристор ничего подобного произносить не собирался и лишь угрюмо молчал и старик Шаблинский почти потерял надежду, но Мацей неожиданно заговорил.

— А всё-таки здорово, что я тебя встретил, Юзеф! — С наигранной весёлостью сказал он и залихватски махнул рукой.

— Правда? — Глаза старика мечтательно заблестели, а на лице образовалось нечто напоминавшее улыбку.

— Ну, конечно же! — Почти прокричал Мацей, уверенный, что в присутствии свидетелей, нападать на него точно никто не отважится. А уверенность эта проистекала из того простого обстоятельства, что до последнего времени, пугавшая его тварь, ни кому кроме него показаться на глаза либо не решалась, либо принципиально не хотела. — Я сейчас! Открывай пока ворота!

И пока Шаблинский радостно бросился исполнять поручение, Пристор, прихрамывая на обе ноги, подбежал к гаражу, в котором традиционно ютился его верный друг и помощник — трактор «Белорус» синего цвета. С этим чудом техники была связана целая история. Купив его абсолютно новёхоньким, Мацей пять лет никак не мог его завести, пока не догадался переместить в него внутренности своего старенького «Опеля», включая двигатель, трансмиссию, и рулевую тягу. Люцина всячески сопротивлялась, но Пристор был непреклонен. Он самоотверженно уверял супругу, что и ей и детям, ездить в город будет удобнее в просторном прицепе, нежели в тесном кузове легковушки.

— Ты не понимаешь пока, дорогая, как будет здорово — раньше мы тратились на два транспортных средства, а теперь только на одно, да и какое! И в поле на нём и за покупками. Только представь: ты, к примеру, загораешь, Ядвига прыгает со скакалкой, Бозидар пускает паровозики по железной дороге. А я еду себе, без душевных потрясений и мой табак, опять же, никому не мешает.

— А как я сообщу, что ты прозевал поворот? — Привела женщина до слёз рассмешивший супруга довод.

— Постучишь по кабине, и я остановлюсь. Так все делают.

— А зимой? Зимой загорать холодно.

И тогда Пристор ласково приобнял жену, как можно мягче, чтобы не обидеть, обозвал глупышкой, и заверил, что помимо зимы предусмотрел и весну с осенью.

— А потому можешь смело ни за что не переживать!

И Люцина, по глупости, не переживала. Вскоре выяснилось, что ничего предусматривать Мацей даже не собирался, ибо это сулило очередные траты. А «Белорус», хоть и имел внутренности «Опеля», тарахтел, потреблял топливо и дымил, как трактор. В конце первой же торжественной поездки в город Пристор не обнаружил в прицепе ни жены, ни детей — все трое на ходу покинули транспорт, едва он покинул пределы деревни.

— Надо будет трубу удлинить и всё. — Сказал тогда Мацей жене и получил мокрой и чёрной от сажи тряпкой по лицу.

А прицеп стоял теперь в дальнем углу двора, доверху набитый навозом.

Пристор забрался в трактор, с пятой попытки захлопнул дверь и на всякий случай зафиксировал её шпингалетом. Завёл двигатель и покинул гараж.

— Закрой ворота, возвращайся домой и жди! — Дал распоряжение Мацей, остановившись за двором рядом с пожилым Юзефом.

Шаблинский исполнил первое наставление, и засобирался домой в предвкушении прекрасного, но, мельком взглянул на Пристора. И хитрое выражение его лица простимулировало старика поинтересоваться:

— А чего ждать, Мацей?

— Пенсии!!! — Выпалил тракторист и, дико хохоча, рванул в сторону Быдгоща, а что подумал о нём горластый и эмоциональный Шаблинский, через час знала вся деревня.

«Белорус» с «опелевским» двигателем мог бы мчать по шоссе, обгоняя всё, что попадалось на пути, но проведённые когда-то Пристором замеры и опыты показывали, что стоит его гибриду развить скорость чуть выше тридцати километров в час, как и без того немаленькое потребление бензина тут же увеличивалось вдвое. Мацей посмотрел на часы, и, приложив неимоверные усилия, произвёл в голове необходимые расчеты — поделил сто пятьдесят на тридцать и пришёл к выводу, что до цели его отделял временной промежуток в семь часов. С математикой у мужчины не заладилось с первого класса школы.

Что-то подсказывало ему, что столько времени в новых сапогах ему никак не сдюжить, и он кое-как стянул их с себя, не останавливая движения ни на секунду. На это ему потребовалось около пяти минут. Столько же понадобилось ступням, чтобы принять прежнюю форму. Кабина наполнилась ароматами, но, опасаясь замёрзнуть, Мацей открывать окно не спешил.

— Принюхаюсь. Не впервой. — Героически подумал мужчина, но, тем не менее, достал из бардачка флакон с нашатырным спиртом, на случай, если станет совсем худо.

Пристор бросил тревожный взгляд на датчик топлива.

— Что нам известно? — Принялся рассуждать Мацей. — В баке сорок литров бензина. При теперешней скорости расход топлива двадцать литров на сто километров. До Быдгоща сто сорок километров. Спрашивается: хватит мне бензина или нет? Нужно решать через уравнение, в котором иксом будет количество бензина… Которое нам и так известно благодаря датчику. Отсюда следует, что уравнение является не решаемым, а, стало быть, возникший вопрос имеет под собой философическую основу. Правильно? Безусловно.

Пристор смахнул рукавом пот со лба и принялся рассуждать дальше.

— Логично было бы предположить, что бензина либо хватит, либо нет. И теперь единственное, что нам требуется, так это отбросить один из изначально неверных ответов. Сложно? Отнюдь. Допустим неверный ответ «не хватит», тогда верным будет ответ «хватит» и, следовательно, чего я ломаю голову и переживаю? А ломаю голову я и переживаю, потому, что в том, что мне хватит бензина я почему-то, не уверен! Боже, почему всё так сложно?!

Мацей снова смахнул заливавший глаза пот и почувствовал, что у него от непривычных умственных нагрузок начинаются головные боли. Вдобавок мужчину охватили панические настроения. Для него это было привычным делом — стоило только интуиции намекнуть на предстоящие непредвиденные расходы. Он припарковал трактор на обочине и сделал несколько глубоких вдохов. Немного помогло. Пристор натянул сапоги, выбрался на улицу и замахал руками, призывая водителя приближавшегося автомобиля остановиться.

— Бензин кончился. — Объяснил он водителю причину и его и своей остановки.

— На этом?! — В голосе вопрошавшего читались брезгливость и недоверие.

Мацей, во многом благодаря сапогам, сделал мученическое лицо, но это не помогло убедить потенциального спонсора. Пристору расхохотались в лицо и укатили вдаль.

— Какой подлец. — Подумал вслед Мацей и, решив, что на сегодня с него достаточно унижений, забрался обратно в технику и попытался представить, что бы сказала ему вечно хладнокровная и мудрая не по годам Люцина окажись она рядом.

— Послушай-ка сюда, дружок. — Наверняка сказала бы она ему, перед тем как развить основную мысль. — Ты сам решил ехать в город, а, стало быть, не мог не знать о сопутствующих расходах. И кто же тебе виноват? А ведь у тебя, дурачка такого, во-первых, по дороге к Быдгощу будет миллион заправок, и, во-вторых, есть деньги. И потому мне, твоей жене, не совсем понятно — чего ради ты ноешь и пытаешься побираться без особой на то необходимости?

— Ну, откуда? Откуда у меня деньги? — Проблеял бы ей в ответ Мацей, часто моргая глазами. — Я ведь отдаю тебе всё! До последнего грошика!

— Ох, ты и сказочник, Мацей! А в кармашке у тебя что?

— В каком кармашке?

— А в левом внутреннем. В курточке. Думаешь, я не знаю? Сам поищешь или помочь?

Пристор виновато покраснел и просунул руку в тот самый карман, на который указала ему супруга и ничего в нём не нашёл. А ведь совсем недавно, и Мацей был в этом уверен, кое-какая сумма там действительно шуршала новыми банкнотами.

— Обчистила, тварь! — В сердцах прокричал мужчина и едва не расплакался.

Пристору захотелось вернуться домой и назло супруге, во зло категорически не верившей, пустить ситуацию на самотёк.

— Пусть её порвут на куски, как ту корову — ни капельки не огорчусь. Ей Богу! — Подумал Мацей. — Да и детям, если их не тронут, с новой мамкой будет спокойнее.

— Ну, и что ж ты за мужик такой, Мацей, если любая подлость жены заставит тебя отступить от намеченного плана? — Именно это, по представлению Пристора, сказала бы Люцина, находясь сейчас рядом.

Пристору интересно было бы выслушать мнение и других авторитетов, но так уж сложилось, что таковых у него, кроме жены, не было.

— Будь что будет. — Подумал Мацей и завёл трактор.

Он, как истинный мужчина, будет стремиться к поставленной цели, покуда не закончится бензин, а потом продаст стального коня первому встречному за билет на автобус. И пусть только Люцина попробует что-либо предъявить — в том, что обязательно произойдет, будет виновата только она сама.

Либо кое-кто ошибся в математических расчётах, либо трактор сознательно сократил расход топлива, опасаясь продажи — скажи теперь, что у техники нет души, но только в час пополудни Мацей Пристор переступил порог главного полицейского управления Быдгоща. Чувствовал он себя при этом не слишком уютно — давал о себе знать жизненный опыт. К тому же заявился сюда он в непривычном для себя статусе — потерпевшего. Было, по мнению Мацея, что-то позорное в слове «потерпевший». Но было бы справедливым отметить, что в жизни каждого человека рано или поздно наступает момент, когда ему становится так стыдно, что хоть в сугроб садись и засыпай. И плох, глуп и слаб тот человек, что не сумел подготовить себя морально к этому неминуемому событию. Впервые после женитьбы Пристор почувствовал себя хорошим, умным и сильным.

В вестибюле полицейского управления царили беготня, толкотня, мелкие потасовки и нечленораздельные выкрики. Кто-то вбегал в здание, кто-то наоборот его покидал. Были те, кто рвал на себе погоны и те, кто рвал поданные заявления на увольнение. Словом, осуществлялась типичная подготовка к предстоящей реформе, о которой Мацей, безусловно, ничего не знал, а потому воспринял происходящее, как нечто само собой разумеющееся.

— Видать, маньяка ловят. — Уважительно подумал мужчина.

Он даже сравнил работу здешней городской полиции с работой их участкового — вечно вялого Лешека Цихоцкого. Этот гражданин приехал в их деревню откуда-то с юга и сразу же дал понять, что рвать жилы и рубахи ради правопорядка не собирается.

— Уж поймите меня правильно, но не для того я нигде никогда не учился, чтобы трудиться не покладая сил. — Заявил как-то Цихоцкий слегка ошарашенным селюкам. — Да и ради кого? Вы в зеркало себя видели, сволочи?

Пан Лешек жил в полицейском участке. Занимался лишь тем, что пил, ел, спал и периодически выходил на улицу, чтобы пострелять в ворон — они, по его словам, напоминали ему бывшую — носатую прожорливую брюнетку.

— Разбирайтесь сами. Что вы, честное слово, как маленькие? — Это был стандартный ответ Цихоцкого на любую жалобу. — И мне вообще не понятно, как вы по улице с топорами и вилами ходите, тут и с пистолетом-то опасно.

Мацей, чтобы ни кому не мешать и не быть затоптанным, забился в уголок и принялся решать, к кому бы из сотрудников обратиться со своей бедой. Главное было, определить какими критериями этот сотрудник должен обладать. Презентабельная, мало отпугивающая внешность — раз. Незанятость — два. Вот, пожалуй, и всё. Выбор Пристора пал на скучающего у стены мужчину лет тридцати с погонами главного комиссара на плечах. Мацей осторожно, чтобы ненароком не спугнуть, приблизился к намеченной цели, встал рядом, и, откашлявшись, произнёс:

— Я прошу прощения, но…

— Что ты натворил?! — Не дал ему продолжить мысль полицейский. — Убил, украл, изнасиловал?! И теперь хочешь, чтобы я тебя за это простил? Но почему именно я? По-твоему, я здесь самый добрый? Отвечай, пока я тебя не пристрелил!

— Я?.. Ничего такого… — Заикаясь, выдавил из себя Пристор, колени которого дрожали так, будто он ни с того ни с сего решил прорепетировать восточный танец.

— Тогда за что ты извиняешься, если ты невинен?

— На всякий случай. — Честно признался Мацей. — У нас в семье так было принято. Отец каждый раз, перед тем как назвать мою мать дурой всегда извинялся и, как мне кажется, это придавало ему благородства.

— Я правильно понимаю, что ты хотел меня оскорбить, но не сделал этого только потому, что я тебя перебил? — Главный комиссар нахмурил брови и положил ладонь на плечо Пристора.

— Да, ну. Разве это возможно? Посмотрите на меня — неужели вы и вправду думаете, что я и себе и вам враг? — Мацей догадался, что попал в ловушку и не слишком теперь понимал, как из неё выбраться.

Пристор скорчил страдальческую физиономию и, благодаря тесным сапогам, вышло у него как нельзя убедительнее.

— Чего ты от меня хочешь? — Спросил полицейский, сделав вид, что теперь верит в отсутствие у Мацея зловредных умыслов.

— У меня украли корову. — С великой скорбью в голосе пожаловался Пристор.

— Тут? В Быдгоще? — Удивлённо спросил главный комиссар.

— Да ну нет, конечно. — Чуточку обиженно ответил Пристор. — В Пясках. Это деревня в ста сорока километрах отсюда.

— То есть ты проехал сто сорок километров, чтобы пожаловаться, что у тебя украли корову?

— Да нет же! — Почти прокричал Мацей. — Чёрт с ней с этой коровой. В этом деле важно ни кого украли, а кто! Понимаете?

— И кто же?

Пристор знаком дал понять, что может это сказать главному комиссару только в том случае, если будет уверен, что никто кроме этой информации не услышит. Полицейский понимающе кивнул и доверил Мацею ухо. А уже через несколько секунд Пристор вылетел из здания со скоростью болида «Формулы-1» — настолько главному комиссару показалось услышанное неправдоподобным и оскорбительным. Распластавшись на холодном асфальте, Мацей думал о том: имели с ним право так поступать или же имело место беспардонное и беспричинное нарушение прав человека и гражданина? Ладно, если бы его выкинул из собственного заведения владелец кабака! Ну, или врач-венеролог из кабинета. Или пьяненький десантник из кабинки колеса обозрения. Да откуда только Пристора за тридцать лет жизни не выкидывали! Но из полицейского участка — это уж чересчур. Как будто Мацей ни разу не смотрел сериалов про работу полиции и был не в курсе, что даже самого невменяемого человека комиссар обязан внимательно выслушать, тщательно делая пометки в блокноте, и только за тем вежливо и, стараясь не причинить непоправимого вреда здоровью, выпроводить за ворота.

— Сейчас я им покажу! — Злобно прошипел Пристор, возвращая телу вертикальное положение. — Отсижу, но покажу!

Разгневанный мужчина поднялся по ступенькам и дёрнул дверь на себя. Та оказалась заперта, и Мацею ничего не оставалось делать, как настойчиво постучать.

— Кто там? — Донёсся из-за двери детский голосок с характерной хрипотцой взрослого мужчины.

— Мацей Пристор. — Ответил Мацей, будто удивляясь собственным имени и фамилии.

— Из деревни Пяски? — Спрашивал всё тот же «детский» голос.

— Ну, да.

— Пошёл вон, Мацей Пристор — тебе здесь не рады! — Вслед за этой фразой раздался многоголосый хохот.

— Как же всё-таки сериальные полицейские отличаются от настоящих. — Думал огорчённый неприглядной реальностью Пристор, уставившись глазами в ту дверь, что по его, как оказалось, заблуждениям, должна быть круглосуточно открыта. — И у кого же такому простому человеку как я искать помощи и поддержки? У жены? Соседа? Лешека Цихоцкого? Да ведь это даже не смешно!

Разочарованный бытиём Мацей уже разворачивался, чтобы бесславно уйти, как в глаза ему бросилось объявление, написанное и наклеенное чьей-то заботливой рукой чуть левее двери. В объявлении уведомлялось, что есть, оказывается, место в Быдгоще, где об вас не только не вытрут ноги, но выслушают, посочувствуют и помогут.

— Частный детектив Влодьзимеж Качмарек. Улица Ягеллонов двадцать четыре. — Прочитал вслух Пристор. — Знать бы, только в какую копеечку мне выльется сочувствие этого парня.

Ни на какие другие услуги частного сыщика у Мацея денег не было, но при этом он твёрдо знал, что отсутствие средств это не повод размякнуть и сложить руки, а только лишь побудительный мотив к действиям мошеннического характера.

4

Качмарек с тревожным видом разгуливал по комнате, раздражая своим топотом пытавшегося заснуть пана Яцека, и не давай сосредоточиться полногрудой пана Плужек, занятой написанием детективного романа, главный злодей которого, по причине вредности характера, накачивает цианидом яблоки, не срывая их с деревьев.

— Волнуется, десантура. — Сказала пани Плужек неприлично отъевшемуся Мулярчику, очевидно рассчитывая задеть начальника за живое, но потерпела фиаско — Влодьзимеж старательно игнорировал её подковырки.

Детектив действительно волновался — рассказанное секретаршей выбило его из колеи. Он мечтал о работе, грезил ею, представлял, как не спит ночами — играет на скрипке, курит опиум, шевелит серыми клеточками, строя логические цепочки и вычисляя преступника. И раз за разом заставляет восхищаться собой своего старого доброго друга и помощника — недотёпу-сторожа Мулярчика.

— Как же всё-таки нелепо и омерзительно, что он не доктор. — Подумал Качмарек, бросив мимолётный взгляд на отвернувшегося к стене и зажавшего уши подушкой пана Яцека.

И вот мечта сбывается — появляется клиент, которого никто кроме полногрудой пани Плужек в глаза не видел, но которого уже презирают и подумывают не открывать дверь, когда он явится снова. Болото, мины, наверняка дремучие леса — куда же без них, нечёсаный и наверняка блохастый пудель Олаф, долговременные огневые точки и парашюты — всё смешалось в голове детектива, и было ясно, что разобраться во всём этом без листа бумаги и верного карандаша возможным не представлялось.

В центре Качмарек как умел, набросал Олафа — вид сбоку. Получилось очень похоже, благодаря вертикально торчащему хвосту-кисточке и ушам, такой длины, что не оставалось сомнений — будь у пса такие в реальности, он то и дело наступал на них при ходьбе. Далее Влодьзимеж в разные от Олафа стороны провёл прямые линии, на концах которых нарисовались мина, лес, парашют, болото — в виде сидящей на кувшинке лягушке и пулемёт.

— Недурно. — Подумал детектив. — Осталось определить, каким образом всё это мне поможет. Для начала, предположим, что и я и пан Яцек, по неясным причинам, соглашаемся на эту авантюру. Нас сажают в самолёт, из которого спустя какое-то время выбрасывают в болота неподалёку от Райгрода.

Качмарек провёл кривую линию оканчивавшуюся стрелкой от парашюта до сидящей на кувшинке лягушки. Пока всё было ясно и совершенно логично.

— На этой фазе возможны проблемы. Во мне недостаточно веса и выкинут меня из самолёта без особых усилий. А вот если заартачится жирный, а, следовательно, могучий пан Яцек, навяжет пилотам борьбу, тем самым затянет время и выпрыгнет в ста километрах от места приземления начальника или не выпрыгнет вовсе?

Влодьзимеж осуждающе посмотрел на неприлично отъевшегося Мулярчика и покачал головой — тот, кого он минуту назад считал верным и надёжным другом, теперь угрожал оставить его в унылом одиночестве посреди кишащего опасностями болота. Любой ценой следовало пана Яцека переиграть! И сделать это прямо сейчас, иначе будет поздно. Но как?

— Вертолёт! — Вслух, неожиданно даже для себя самого, громко воскликнул Качмарек.

Полногрудая пани Плужек вздрогнула от неожиданности, а неприлично отъевшийся Мулярчик пару раз аппетитно всхрапнул.

— Что, вертолёт? — Задала вопрос секретарша.

В ответ Влодьзимеж только покачал головой и искоса посмотрел на пана Яцека — было крайне важным, что он раньше времени ничего не узнал и не предпринял чего-либо идущее в разрез с планами начальника. После детектив решил, что ему следует быть менее эмоциональным, хоть это и очень трудно, когда твоя жизнь висит на нитке, да ещё по вине какого-то бестолкового пуделя.

— Вертолёт. — Теперь уже шёпотом про себя подумал Влодьзимеж. — Гарантирует нашу с паном Яцеком высадку в одном месте. И очень важно, чтобы мой так называемый друг прыгнул первым.

Качмарек сделал на листе бумаги, рядом с парашютом, пометку в виде человечка, с цифрой один в центре круга символизирующего массивное туловище.

— С этим разобрались. Что дальше? Выяснили, что будем прыгать, но куда? Неподалёку от Райгрода, так, кажется, сказала полногрудая пани Плужек. Слово «неподалёку» звучит обнадёживающе, но вот болото и мины… С минами не всё так просто. Их будет нетрудно преодолеть, но только в том случае, если рядом с каждой будет предостерегающий указатель, но это из разряда фантастики. Пустить вперёд пана Яцека — не самый удобоваримый вариант — вряд ли этого добряка хватит надолго…

— А это у тебя что? — Спросила полногрудая пани Плужек, непонятно как оказавшаяся за спиной Качмарека и тыкавшая теперь указательным пальцем в символизировавшую мину шайбу.

— Ничего! — Воскликнул Влодьзимеж и инстинктивно подался вперёд, закрыв лист бумаги тщедушным тельцем. — Я, между прочим, в вашу писанину не заглядываю! После того как…

— Писанину?! — Негодующе вскричала считавшая себя одарённой писательница и её руки оказались на шее начальника.

— Извините. — Вовремя нашёл нужное слово детектив, чем избавил себя от неминуемой гибели.

Полногрудая пани Плужек, к удивлению, только удовлетворённо хихикнула и вернулась на своё место, откуда хитрым взглядом внимательно осмотрела раскрасневшегося Качмарека и вновь застучала по клавишам пишущей машинки.

— Нужно быть осторожнее. — Решил Качмарек, возвращаясь к размышлениям. — Вспомнить бы только на чём я остановился. Итак, мы с паном Яцеком высаживаемся в указанном заказчиком месте. Но почему именно там? Заказчик утверждает, что Олафа предстоит найти, но ведь пудель, скорее всего, туп, иначе вряд ли бы убежал в болота от хозяина-миллионера. А раз туп — сидеть на месте и ждать спасения вряд ли будет. И с чего заказчик решил, что его собака, если пудель к таковым относится, до сих пор жива? И в какую сторону, из четырёх минимум, нам с паном Яцеком следует выдвинуться, чтобы отыскать Олафа, который, как уже известно, не сидит на месте и постоянно курсирует по болоту? Возможно, клиент чего-то не досказал полногрудой пани Плужек и на деле всё не так сложно, как на бумаге. Вот только куда этот клиент запропастился и с чего Влодьзимеж решил, что он миллионер, ведь полногрудая пани Плужек, кажется, ни о чём таком не упоминала? Наверное, с того, что пуделей необходимо плотно кормить и расчёсывать, на что у обычного работяги ни денег, ни времени попросту нет.

Качмарек хмыкнул и постучал карандашом по столу. Теперь было необходимо выяснить, для чего им с паном Яцеком может понадобиться долговременная огневая точка, подразумевавшая наличие как минимум пулемёта и кучи патронов к нему. От кого им предстоит отбиваться? От кабанов? От немцев, отчего-то уверенных, что вторая мировая до сих пор не закончилась? От полчищ зомби? А что если от Олафа?! Последняя версия необходимости ДОТа показалась детективу наиболее интересной.

— Всё сходится. — Подумал Влодьзимеж. — Пудель чем-то огорчил хозяина и, сбежал, не дожидаясь расправы. Неизвестно, что натворило животное, но обида того, кого оно всю жизнь считало другом, оказалась настолько сильна, что только смерть способна поставить точку в истории. Классической истории предательства и мести! Не удивлюсь, что здесь каким-то образом замешана женщина.

Со стороны выглядело так, будто клиент цинично обманывал заказчика ещё до знакомства. Неслыханный случай!

— Пусть только появится. — Подумал Качмарек. — Живо спущу его с лестницы. Вернее спустим вместе с паном Яцеком.

— Приехал! — Воскликнула полногрудая пани Плужек, выглядывавшая в эту минуту в окно.

Влодьзимеж приблизился к ней и посмотрел на улицу. Ему часто приходилось слышать о причудах богатых людей, но чтобы кто-то из них рассекал по улицам на синих тракторах, и одевался так, будто помойка это что-то хорошее — чересчур уж эксцентрично. В душу детектива просочились робкие сомнения, и он недоверчиво посмотрел на секретаршу. Мужчина тем временем огляделся по сторонам и, убедившись, что его никто не видит, выпрыснул содержимое носа на тротуар, после чего проник в дом.

— Фу, какая мерзость! — Брезгливо произнесла секретарша и отошла от окна. — Разбуди пана Яцека.

Качмарек же, решивший к тому времени, что ничего общего с трактористом-миллионером иметь не желает, не собирался лишать товарища драгоценных минут покоя. Конечно же, он крайне нуждался в деньгах, но отказ от работы ещё не гарантировал голодной смерти — по донёсшимся недавно слухам государство всерьёз раздумывало назначить пану Яцеку пенсию.

— Ох, заживём. — Подумал детектив и в эту секунду в дверь вкрадчиво и неуверенно, то есть как-то не по-миллионерски, постучали.

— Пошёл вон! — Хотелось крикнуть Влодьзимежу, но вовремя одумался — кто знает, как ответит на грубость человек, возжелавший расстрелять из пулемёта собственного пуделя?

— Войдите. — Хоть Качмарек и откашлялся предварительно, его голос прозвучал глухо и нетвёрдо.

Вошедший поклонился гостям и криво улыбнулся. Отдельным оскалом он поприветствовал уже знакомую ему полногрудую пани Плужек.

— Мне бы хотелось поговорить с паном Качмареком. — Сказал гость и многозначительно посмотрел на спину мирно посапывавшего пана Яцека.

— Он перед вами. — Важно произнёс Влодьзимеж.

— Это я понимаю, но он же… спит? Нельзя ли его как-то разбудить?

— Пан Пристор, если вам нужен детектив Качмарек, то вот это вот. — Секретарша не совсем уважительно указала на Влодьзимежа пятью растопыренными пальцами.

— Вы, должно быть, шутите? — Удивлённо спросил Мацей, но закачавшая головой и поджавшая губы полногрудая пани Плужек дала понять, что она ещё никогда не была столь серьёзна. — Сколько же ему лет, что он такой важный?

— Десять. — Сознательно соврала полногрудая пани Плужек.

— Одиннадцать! — Огрызнулся Качмарек. — Одиннадцать мне.

Гость смущённо молчал. А давно уже не чувствовавший себя настолько растоптанным и униженным детектив часто моргал глазами и самое страшное — не знал, что ему говорить и делать.

— Ну, и чего я сюда припёрся? Это же просто смешно. — С горечью думал Пристор. — Возвращаться теперь к жене и детям и рассказывать: «извините, психанул»? Жить прежней жизнью? Поверить Люцине, что мне всякое мерещится, только потому, что я, как и все нормальные люди, люблю выпить после или вместо трудового дня? Другое дело, если бы я действительно был алкоголиком, каким меня все ошибочно считают, тогда не стал бы я отпираться, а оправдался галлюцинациями, но ведь я очевидно здоров. Будь иначе — поехал бы за помощью в город не в полицию, а к наркологу! А с другой стороны — чего я теряю?

— У меня к вам щекотливое дельце. — Произнёс вслух Мацей, обращаясь к Качмареку.

— Ни на каких пуделей в райгродских болотах я с пулемётом охотиться не собираюсь. — Грозно заявил детектив.

— Ясно. — После небольшой паузы сказал Пристор и с удивлением и растерянностью бросил взгляд в сторону полногрудой пани Плужек.

— Не обращайте внимания. — Сказала секретарша. — У нашего руководителя своеобразное чувство юмора. Мы и сами очень редко его понимаем и оттого очень мучаемся.

— Да, это была шутка. — Вынужденно признался детектив, покрасневший при этом от бешенства — будь у него покрепче руки — с превеликим удовольствием придушил бы ими полногрудую пани Плужек. Но не насмерть, а так, чтобы периодически повторять увлекательную процедуру.

Влодьзимеж в последний раз взглянул на лист с пуделем, минами и болотом и безжалостно разорвал его.

— Присаживайтесь. — Вежливо сказал он далее Пристору. — А я попробую разбудить своего коллегу — он последние сутки просидел с биноклем в засаде и очень устал, но я всё же думаю, ему будет полезным выслушать ваш рассказ. Что у вас там, кстати? Супруга пошла по наклонной и не сама, а с неизвестными вам мужиками?

— Ах, если бы. — С горечью ответил Мацей. — И стал бы я тогда к вам обращаться? Чтобы во всём Быдгоще говорили гадости про мою Люцину? Скажете тоже.

— Обижаете. — Поспешил заявить Качмарек. — У нас серьёзная организация. Тайна следствия со всеми вытекающими.

— А чтобы вы сделали, если вам изменила жена? — Решила поинтересоваться полногрудая пани Плужек, пока её начальник расталкивал неприлично отъевшегося Мулярчика.

— Да что и всегда! — Раздражённо рявкнул Пристор. — Согласно семейным традициям. Для начала положено крепко выпить с друзьями, обсудить детали, выслушать слова поддержки в мою сторону и оскорбительные отзывы о супруге. Ну, а там как пойдёт. Но, скорее всего, я вернулся бы к жене через неделю, да ещё просил бы у неё за всё прощения. Семейные традиции — понимать надо.

Тем временем Влодьзимеж приволок к столу сонного и пока ещё слабо ориентировавшегося в пространстве пана Яцека.

— Вот теперь можно начинать. — Торжественно объявил детектив.

— Меня зовут Мацей Пристор. — Неуверенно начал гость. — Я из деревни Пяски…

— Мацей Пристор из деревни Пяски. — Проговорил Качмарек, делая в блокноте первую запись. — Это очень важно.

— Где это? — Спросил неприлично отъевшийся Мулярчик Пристора, на секунду опередив и шефа и его секретаршу.

— Недалеко отсюда. Сто пятьдесят километров на восток. — Испуганно ответил Пристор. А испугался он того, что детектив и его товарищи испугаются расстояния и откажутся помогать. — Туда автобус ходит.

— И, как я понял, у вас украли корову? — Снова заговорил пан Яцек и попал если не в яблочко, то совсем рядом — это можно было понять по вытянувшемуся удивлённому лицу Мацея.

Пристор подумал, что его всё-таки разыгрывают, выдавая нервнобольного малолетку за детектива.

— Вы не могли этого понять пан Яцек, — Вмешался Качмарек. — Потому что вы, во-первых, спали, а, во-вторых, за всё время пребывания у нас гостя, ни о какой корове не упоминалось.

— Но с чего то же я это решил?! — Выпалил неприлично отъевшийся Мулярчик.

— Это называется интуицией. — Просветила полногрудая пани Плужек. — Это когда человек не поспевает за ходом своих же мыслей и выдаёт конечную информацию. То есть пан Яцек догадался, что у нашего гостя украли корову, но каким образом он пришёл к такому умозаключению навсегда останется загадкой.

— Большое спасибо, пани Плужек. — Сказал Качмарек. — Но об украденной корове пока что кроме пана Яцека никто не говорил. В том числе и наш клиент. Поэтому не будем делать скоропалительных выводов.

— Но у меня действительно украли корову. — Нехотя признался Пристор. — Но обратиться к вам я решил не из-за этого.

— Вот видите! — Торжественно произнёс Влодьзимеж и многозначительно поднял указательный палец вверх.

— Просто моя история, как я уже сказал, слишком щекотливая, чтобы сводить её до банальной кражи коровы. Тем более, что у меня их крали неоднократно, а я даже в полицию ни разу не обращался, не то что к частному детективу.

— Тогда почему вы решили обратиться именно сейчас? — Любопытствовал Качмарек. — Что примечательного было в этой корове? Рекордные удои, рога необычной формы? Что?

— Да причём здесь корова?! — Почти заорал Пристор. — Вы выслушаете меня, наконец, или нет?

— Хорошо. — Согласился детектив. — Давайте все вместе успокоимся и терпеливо вас выслушаем.

— А можно я вначале сниму свои новые сапоги? — Жалобно попросил Мацей, обращаясь, почему-то, к полногрудой пани Плужек и делая акцент на слове «новые». — Они хоть и достались мне почти задаром, но вот только ужасно жмут.

— Нет! — Горячо выпалила писательница. — Если вы это сделаете, мы не сможем, как тут было обещано, выслушать вас терпеливо.

— Снимайте. — Твёрдо сказал Качмарек, которому во что бы то ни стало, требовалось продемонстрировать гостю кто в этом доме истинный хозяин. — Если вам будет удобнее — снимайте.

— О, боже! — Прокричала полногрудая пани Плужек.

— Огромное вам спасибо. — Кланяясь, вымолвил Пристор, стаскивая обувь.

По комнате поплыл аромат, знакомый Влодьзимежу с тех самых пор, когда отец водил его на экскурсию по скотобойне. Большой и указательный пальцы совершенно зря потянулись к носу, ибо к той секунде его крылья и без внешнего воздействия самопроизвольно и достаточно плотно прижались к перегородке.

— Помнишь, Володя, ты недавно спрашивал, почему у нас открыто окно? — Ехидно поинтересовалась секретарша.

— Вы же подчеркнули, что сапоги у вас новые. — Прогнусавил удручённый детектив.

— Видимо я забыл добавить слово «относительно». — Смущённо улыбаясь, предпринял попытку оправдаться Мацей. — И слово носки.

Полногрудая пани Плужек распахнуло окно, добравшись до него так, будто собиралась осуществить тройной прыжок. В помещении стало значительно легче дышать, но находившимся в нём людям пришлось одеться соответствующе быдгощской декабрьской погоде.

— Думаю, теперь мы окончательно готовы вас выслушать. — Снова прогнусавил Влодьзимеж — пальцы от носа он убрал, но крылья, поддавшись инстинкту самосохранения, продолжали упрямиться.

— Ну, так вот… — Начал Пристор.

— Только давайте полаконичнее. Без этих ваших дискурсивных словечек. — Попросила секретарша. — Не май месяц.

— То есть понапрасну не разглагольствовать? — Уточнил Мацей.

— Именно.

— Так я начинаю?

— Да, вы начинаете.

— Началась эта история семь дней назад. Той ночью я проснулся от жуткого, леденящего душу, тело и ноги холода. Аккуратно ткнул в бок жену Люцину и спросил, осталась ли у неё хотя бы капелька совести? В ответ она промычала что-то невнятное, нервно махнула рукой, и в тот момент я понял, что ни кусочка одеяла мне не видать. Можно было бы заглянуть в детскую и стянуть одеяло с Ядвиги — моей юной дочурки. Но это противоречило бы моим отцовским принципам, а во-вторых оно до того мало, что едва прикрывает ноги. Да и Люцина ругается, что из-за меня Ядвигу скоро можно будет прописать в поликлинике. Я посмотрел на часы — было около двух часов ночи, а значит, три часа сна у меня были попросту украдены!

— Ага! — Воскликнул пан Яцек, для которого в силу профессиональных привычек слово «украдены» служило своего рода триггером.

— Мне вот не кажется, что пан Мацей ехал к нам через полстраны, из-за украденных трёх часов сна. — Язвительно произнёс Качмарек, обращаясь к неприлично отъевшемуся Мулярчику.

— Всё верно. — Кивнул детективу Пристор. — Я присел на кровати и не с первого раза натянул на задеревенелые ступни войлочные зелёные тапки. С трудом переставляя ноги, добрался до котельной, где и обнаружил следующее — наша старая, с облупившейся во многих местах штукатуркой печь — погасла! Газ в нашем доме тоже есть, но дрова-то условно бесплатны! Я говорю условно, потому что уже пару раз попадался на глаза местному леснику Домбровскому и оба раза он мне выписывал штраф. Этот Домбровский, к слову сказать, до того подленький мужичонка, что умудрился угодить в медвежий капкан в собственном дворе. И это притом, что капкан стоит денег, а народ в наших краях проживает весьма прижимистый.

— Мне почему-то показалось, что вам известно значение слова «лаконично». — Раздражённо вставила полногрудая пани Плужек.

— Знать-то я знаю, да на практике применить не могу. — Честно признался Пристор.

— Рассказывайте, как умеете. — Махнул рукой Качмарек. — Вполне возможно в рассказе промелькнёт разгадка преступления.

— Какого преступления? — Спросила его секретарша.

— А мне почём знать?!

— Послушайте, Пристор. Этот Домбровский имеет отношение к истории или вы его упомянули только касательно условно бесплатных дров? — Усталым голосом поинтересовалась полногрудая пани Плужек.

— Вообще-то нет. — Ненадолго задумавшись, ответил Мацей. — Но сейчас, когда вы спросили, мне показалось, что он мог что-то видеть или знать.

— Ага! — Воскликнул пан Яцек, но внимания на него в этот раз никто не обратил.

— Продолжу. Я взял в руки топор и постучал топорищем об пол, чтобы вернуть на место лезвие и вдруг услышал как в том сарае, что на заднем дворе, отчаянно замычала Августина. С коровами такое часто случается и вначале я не придал этому значения. Но она замычала и во второй раз и в третий и в четвёртый и в пятый и, в тот момент, когда я почти уже сбился со счёту, что-то подсказало — дело тут нечистое. Понимаете, это было не просто тупое мычание! Это был крик о помощи! Я спешно оделся и, как был с топором, осторожно вышел во двор и на цыпочках, чтобы никого не спугнуть, направился к сараю. Дверь, которую мы на ночь обычно закрываем, была распахнута настежь. Где-то на северо-востоке душераздирающе завыла собака. Стая ворон, будто не желая стать свидетелями чего-то ужасного, сорвалась с яблони и вскоре скрылась за ближайшим лесом. Я тотчас вспомнил о своей пухленькой драгоценной Люцине — спит себе как сурок, вместо того, чтобы мужу тыл вилами прикрывать. Ну, это не её вина — женщинам во все времена попроще было. Выл упругий декабрьский ветер. Тяжёлые и тоже декабрьские тучи на несколько секунд оголили едва полную луну, и в это мгновение меня посетила точная уверенность — Августину доят!

— Простите, что перебиваю. Я, наверное, не поняла. Вы сделали вывод о том, что Августину доят только потому, что декабрьские тучи на несколько секунд оголили едва полную луну? — Спросила полногрудая пани Плужек. Ещё бы ей хотелось поспорить с Пристором о том, что женщинам во все времена было попроще, но она побоялась, что бесполезный спор с этим говоруном может затянуться на несколько часов.

Пристор с нескрываемым сочувствием посмотрел на секретаршу.

— Ну, причём здесь луна? Я подошёл к сараю достаточно близко, чтобы услышать, как короткие струйки парного молока ударяются о стенки жестяной ёмкости. Такой звук не перепутаешь ни с каким другим. Это мы выяснили? Тогда продолжу. Несмотря на окружающий холод, моё тело бросило в жар от праведного негодования. Сжимавшие топор руки тряслись так, будто вчера была зарплата. Я безмолвно молил Бога только о том, чтобы в пылу предстоящей схватки не пострадала моя девочка, моя ягодка, моя Августина… — Тут Пристор зевнул и посмотрел на часы. — Поздно уже. И когда ж я домой-то теперь попаду?

— Ни чего с вашим домом не случится, пан Мацей. — Поспешил заверить гостя Качмарек.

— Вам-то откуда знать? Вы там были? Может, вы всё знаете?

— Вы либо рассказываете дальше, либо выметаетесь вон! — Прокричала секретарша.

— Так я и рассказываю. Значит так. В то самое мгновение, когда я, полный решимости обагрить руки кровью готовился ворваться в сарай, луна предательски вновь заволоклась тучами, и стало так темно, словно кто-то глумливый набросил мне на голову чёрный пакет для мусора. Но только ноги мои было уже не остановить, и я сам не понял, как оказался в сарае. Всё разом затихло. Помню, как попятился было назад — моей целью было прижаться спиной к стене, но вдруг подумал, что эта тварь уже могла к ней прижаться. Стало жутко страшно. Почти как в тот день, когда я при детях сгоряча назвал Люцину пожилой проституткой. В горле что-то пересохло. У вас есть в доме вода?

— Может вы бы хотели чаю? — Спросил возбуждённый рассказом Качмарек, искоса поглядывая на полногрудую пани Плужек.

— А ты его покупал? — Делая ударения на каждом слоге, выдавила из себя секретарша.

Влодьзимеж приволок Пристору воды. Мужчина пил быстро, жадно, роняя половину жидкости на грудь. И, как только он оторвался от стакана, детектив протянул ему второй.

— Спасибо. Чуть попозже. — Поблагодарил его Мацей. — На чём я остановился?

— На том, что вы назвали Люцину пожилой проституткой. — Подал голос неприлично отъевшийся Мулярчик.

— Ах, да. — Вспомнил Пристор. — Но она сама виновата. Всё у нас в семье наперекосяк из-за её самолюбия и упрямства. У меня тогда ещё был доставшийся от дедушки «Тарпан» восемьдесят первого года выпуска. Хороший, стильный, жёлтый. Только краска местами по всему кузову облупилась и это Люцине почему-то не нравилось. Полгода она за мной по пятам ходила и требовала, чтобы я, цитирую: привёл «Тарпана» в божий вид, ибо перед людями стыдно. Другими словами покрасил. Ей же, глупой, не объяснишь, что сам «Тарпан» стоит дешевле его покраски. Как мог я от неё отделывался. Сначала даже притворялся вечно пьяным, а потом, и притворяться не пришлось. И прихожу я как-то с работы и вижу: покрашен дедовский «Тарпан» жёлтой половой эмалью. Да ещё и, судя по характерным разводам, кисточкой!

— Нарочно не придумаешь. — Сочувственно произнёс пан Яцек. — А хотите послушать, как моя однажды учудила? Пригласила на собственные именины восемь человек, а сама в назначенный час сбежала. Потому что когда она их приглашала, не знала, что накануне я просадил в карты все сбережения.

— Бывает же такое. — Покачал головой Мацей.

— Хватит! — Злобно крикнула полногрудая пани Плужек, обращаясь то ли к Пристору, то ли к неприлично отъевшемуся Мулярчику. — Мацей, вспоминайте! Вы были в тёмном сарае с Августиной и кем-то ещё. Вам было страшно. Там ещё едва полная луна скрылась за декабрьскими тучами. Ну?

— Ах, да. Мне было очень страшно. А ещё пахло необычно. Не так как всегда. К ароматам коровы, навоза и сена, примешался ещё один, природу происхождения которого мне выяснить не получалось. Я растерянно вглядывался в чернильную темноту и терпеливо ждал, когда мне заедут по голове чем-то тяжёлым и наступит конец мучениям. Но ничего не происходило. Внезапно я вспомнил, что в кармане куртки должна лежать зажигалка. Перекладывая топор с одной руки в другую, я шарил по многочисленным карманам, пока не нашёл. Я раз за разом жал кнопку, но из-за гулявшего по сараю ветра, добыть огонь не получалось. Рискуя остаться беззащитным, я зажал топор подмышкой, ладонью прикрыл зажигалку от ветра и нажал кнопку ещё раз. Вспыхнуло пламя. Его было недостаточно, чтобы осветить весь сарай и единственное, что я увидел, была печальная морда Августины. Грустная морда оскорблённого и униженного животного. Дальний угол постройки оставался в темноте, и не было никаких сомнений — оно там!

— Вы сказали «оно»? — Перебил Мацея Качмарек. — Не он и не она?

— Вероятно, я несколько забежал вперёд, чем несколько нарушил интригу повествования. Вы уж простите.

— Не извиняйтесь. — Обронила полногрудая пани Плужек. — Я и сама, бывает, таким образом грешу.

— Вот, значит. Стоило только сделать пару шагов по направлению к мгле, и я бы его увидел. Но как их сделаешь, когда ноги тебя не слушаются, а колени предательски трясутся? Я снова посмотрел на Августину и наши взгляды встретились. — «Ну, чего же ты ждёшь, очконавт»? — Будто вопрошала она. Господи, подумал, я. До чего же я докатился, если уже собственная корова считает меня очконавтом? Стыдобища. Была не была! Взяв волю в кулак, я подчинил себе ноги и решительно двинулся вперёд, готовый в любую секунду вернуть топор в кулак и обрушить его на темя притаившегося ублюдка. И вдруг пламя высветило его!

Пристор закашлялся, посмотрел на часы и вновь попросил воды, которую в ту же секунду получил.

— Холодно тут у вас. — Заметил Мацей, вдоволь напившись.

— Так из-за ваших же сапог. — Поёжившись, ответил Качмарек.

— Пристор, прекратите издеваться! — Призвала секретарша. — Кого высветило пламя?!

— Так вы же постоянно меня перебиваете. — С горечью ответил мужчина. — Разве можно рассказывать в таких условиях?

— Я молчу. Говорите.

— И вдруг пламя высветило его, держащего в лапе ведро с молоком. Мои колени подогнулись, я стал на полметра ниже. О том, что подмышкой у меня топор я и думать позабыл. Подёрнутые пеленой глаза перестали видеть и, повернув голову туда, где в последний раз видел Августину, я с великой тоской вымолвил: «прости». После чего потерял сознание. Утром, насквозь промёрзшего, меня обнаружила Люцина и приволокла в дом. Я пытался всё ей рассказать, но она не верила ни одному моему слову. Сказала, что у тёщи есть знакомый нарколог — очень толковый специалист. Собственноручно вылечил себя, жену и детей.

— Нет. Я так больше не могу. — Взвыла полногрудая пани Плужек.

— Кого вы увидели, пан Мацей? — Спокойно спросил Качмарек.

— То есть вы до сих пор так и не поняли? После всех моих подсказок?

Пристор, опустив глубоко вниз краешки губ, с минуту смотрел на слушателей, как на полоумных. После чего достал из кармана похищенный утром в детской комнате постер с героями «Звёздных войн». Развернул, и, ткнув пальцем в крайнюю слева фигуру, гордо произнёс:

— Конечно же, его!

— Чубакку?! — Хором воскликнули Качмарек, секретарша и неприлично отъевшийся Мулярчик.

— А упал бы я, по-вашему, в обморок, увидев кого-то другого?!

Последующую минуту все находившиеся в комнате с глупым видом переглядывались между собой, пожимали плечами, кивали головами, разводили руками и моргали глазами.

— Что вы обо всём этом думаете, пан Яцек? — Прервал затянувшееся молчание Влодьзимеж.

— Я?! Ну, я думаю, что, скорее всего, пан Мацей видел не Чубакку, а кого-то другого человекоподобного. Гиббона, шимпанзе или какую-нибудь гориллу. Да мало ли кто водится в тамошних лесах?

— Очень толковая мысль. Спасибо, пан Яцек. — Похвалил детектив. — Ничего глупее в жизни не слышал. — Прокомментировал в свою очередь Пристор. — Что ж я, по-вашему, шимпанзе с гиббонами ни разу не видал? Ничего общего с тем, кто доил мою Августину.

— Йети! — Пошутила полногрудая пани Плужек. — Это был снежный человек.

— Не несите ерунды. — Попросил Мацей. — Снежного человека я тоже видел. И даже фотографировался с ним.

— Где и когда?

— Лет восемь назад. В слупском зоопарке. Ездили туда с Люциной. Похож, конечно же, на Чубакку, но не он. Уж поверьте, разница между этими двумя есть.

— Какая?

— Принципиальная! То есть такая, какую словами не передать!

— Значит первым делом необходимо выяснить, не сбегало ли в последнее время из близлежащих зоопарков кого-нибудь принципиально похожего на Чубакку. — Уверенно заявил детектив и сделал запись в блокнот. — Допросить лесника Домбровского — он частенько бывает в лесу и мог что-то или кого-то видеть. Но никому не сказать, чтобы никто про него не подумал чего дурного.

— Володя, неужели ты ему веришь? — Спросила секретарша и бросила недобрый взгляд на недовольно фыркнувшего Мацея.

— А почему я должен ему не верить? Человек проехал на тракторе сто пятьдесят километров…

— Сжёг тонну недешёвого бензина… — Вставил Пристор.

— … Нашёл меня. И только для того, чтобы навешать лапши на уши?

— Но мы же ничего не знаем о его психическом здоровье. Даже женщина, с которой он прожил много лет, ему не верит.

— Ничего не доказывает. — Сказал Мацей. — Она мне и до свадьбы не верила. У неё, по её же словам, очень развито критическое мышление. И я не хочу вас ни в чём обвинить, но вы с ней в чём-то схожи. И ещё — я отдаю отчёт в том, что произнесённое тут мной нехорошо пахнет, и верить словам не заставляю. В полиции вот не поверили. Посмеялись. Вышвырнули во всём, что на мне было на мороз. А я и не обижаюсь, ибо могу понять.

— Вы были в полиции? — Удивлённо спросил Качмарек.

— Конечно, был. Потому что об её существовании мне было известно, а о вашем нет.

— Но зачем было нужно ехать сто пятьдесят километров? Хотите сказать, что ближе полицейских участков не было? — Поинтересовалась секретарша.

— Не хочу. — Признался Пристор. — Но в тамошней полиции меня хорошо знают. Да и потом произошло ещё кое-что, о чём всем подряд знать не надо. Теперь я даже рад, что меня оттуда выперли. Охотиться на Чубакку никто бы не стал, а меня, за честность, наказали б по всей строгости.

— То есть у этой истории есть продолжение? — Спросил Качмарек.

— Если бы его не было, я бы к вам и не приехал. Ведь я, честно признаюсь, даже успел поверить Люцине, что мне нужны таблетки. И, как вскоре выяснилось — зря.

На улице сменилось направление ветра, и студёный воздух из окна дул теперь непосредственно на собравшихся в комнате.

— Может, вы всё же обуете сапоги? — Взмолилась раскрасневшаяся от ставшего нестерпимым холода полногрудая пани Плужек. — Ради нас всех.

— А может, я спущу их на первый этаж, и пусть воняют там? — Выступил Мацей со встречным предложением и все подумали, почему так нельзя было поступить в самом начале.

На столе в тёплой комнате появились четыре кружки чая — расщедрилась полногрудая пани Плужек. Пристор шумно пил горячий напиток и сокрушало его только одно:

— Плохо, что у вас торта нет. Я его уже лет десять не ел.

— Давайте вернёмся к тому, что было дальше. — Попросил Качмарек.

— Давайте. Как я уже упоминал, я почти поверил, что стал жертвой жёсткой галлюцинации. И только смущало признание Люцины, что на утренней дойке ей не удалось выдавить из Августины и капельки молока. И это толкало на некие тревожные мысли. Думаю, супруга мне всё же, что-то подсунула вместе с кофе, иначе вряд ли бы я проспал весь день и всю ночь и проспал бы ещё столько же, если бы утром меня не растолкала взволнованная Люцина. Я спросил её, что случилось, но она сказала, что я должен увидеть это сам. Она привела меня в сарай, и указала на то место, где обычно находилась наша корова, и где я видел её в последний раз. Оно пустовало! В ту минуту я подумал, что хорошо, что у меня есть алиби, иначе в пропаже Августины Люцина обвинила меня. Вернее не самого меня, а мой оставшийся теперь в далёком прошлом алкоголизм.

Пристор замолчал, и по его унылому виду можно было подумать, что именно сейчас он, вместо чая, с удовольствием выпил что-нибудь, что решительно опровергло бы его последнее заявление.

— Что вы предприняли, обнаружив, что остались без коровы? — Этим вопросом Качмарек планировал вывести Мацея из ступора.

— Ничего я не предпринимал, до тех пор, пока Люцина не влепила мне подзатыльник. Взбодрившись, я стал изучать местность и вскоре обнаружил, что понятия не имею, куда могло запропаститься животное. Землю подморозило, но снег ещё не выпал и о поиске следов не могло идти и речи. И только приоткрытые ворота в тыльной стороне двора подсказывали, что стоило бы пересечь неширокое, метров в сто, поле и прочесать лес. Я прямо так и сказал Люцине: Не переживай. Всё будет хорошо. Купим козу. Коза тоже даёт молоко, но при этом меньше ест и в случае рецидива её будет не так жалко, как нашу старую добрую Августину.

— То есть ничего кроме утешительных слов в адрес жены вы не осуществили? — Осуждающе спросила полногрудая пани Плужек.

— Планировал не осуществить. Но Люцина не та женщина, от которой можно так просто отделаться. Она даже не дала мне как следует одеться. Сказала, что чем меньше на мне будет одежды, тем проворнее я буду искать Августину. Взять с собою ружьё она мне всё же разрешила. Я попросил её составить мне компанию, намекая на возможную скуку, но она ответила, что все яйца в одну корзину не кладут.

— Что она имела в виду?

— Мне тоже стало интересно, и Люцина разъяснила, что не может допустить, чтобы Бозидар и Ядвига стали круглыми сиротами. Сама она отправилась жаловаться участковому, а я пошёл в лес. Вернее не так: она дождалась, когда я скроюсь в лесу, и только потом отправилась жаловаться участковому. Я спрятался за деревом и решил, что дальше никуда не пойду — постою пару часов и вернусь обратно. Скажу: так, мол, и так — всё тщетно, а козье молоко полезней коровьего. Вскоре я понял, что намеченных двух часов мне за деревом не простоять — мороз, а я в подштанниках и свитере на босое тело. У меня возник хитрый план — вернуться домой, спрятаться там, где потеплее, а ближе к вечеру выбраться «замученным» из укрытия и тогда уже сказать и про козье молоко и про тщетность. Я осторожно выглянул из-за укрытия, посмотрел в сторону своего двора и неприятно удивился — у ворот стоял заградотряд стукачей в лице Бозидара и Ядвиги. Даже тут Люцина меня переиграла. Пожалуй, только она могла родить таких негодяев.

— И как же вы решили поступить?

— Немного пробежаться, выйти из леса в том месте, где это будет для всех незаметным, и добраться до жилища моего старинного приятеля Юзефа Шаблинского. Под словом «старинный» я подразумеваю его возраст. Да и приятель он такой себе, но других у меня нет. Но у него дома можно искать корову хоть целую неделю. Я не пробежал и десяти метров, как меня охватил ужас и я остановился. Ведь с самого начала я был уверен в том, что Августину увёл тот же, кто накануне её доил, но под давлением супруги, почему-то забыл об этом! — Пристор потыкал пальцем в изображённого на плакате Чубакку. — И эта тварь прямо сейчас могла находиться в лесу, и кто бы дал гарантию, что я не налечу прямо на неё, не уткнусь в косматую грудь? Не буду верещать и молить о прощении? Нет, сказал я себе, к Шаблинскому идти нужно не спеша, готовым выстрелить в любую секунду. Не шуметь. Сохранять спокойствие. Смотреть под ноги. Представлять, что я в кишащих гуками джунглях Вьетнама.

— Гук — очень обидное для некоторых слово. — Прервал рассказ Пристора неприлично отъевшийся Мулярчик.

— Именно поэтому перед тем как его употребить, я вначале убедился, что среди здесь присутствующих ни одного гука нет. — Заверил пана Яцека Мацей. — Итак. Ветер качал облысевшие ветви деревьев, сквозь которые просвечивалось хмурое, затянутое облаками небо. Жухлая листва аппетитно хрустела под ногами…

— Постойте-ка. — Перебила рассказчика полногрудая пани Плужек. — Зачем вам понадобилось смотреть на хмурое небо сквозь облысевшие ветви деревьев? В вашем положении правильнее было бы тревожно озираться по сторонам, в любую секунду ожидая нападения.

— А я и ожидал его, но по большей части сверху. Очевидно же.

— Дело в том, что пани Плужек не очень знакома с тактикой ведения боя вьетнамских партизан. — Объяснил пан Яцек.

— Да причём здесь вьетнамские партизаны? — Простонала писательница, обхватив голову руками. — Это риторический вопрос, а потому умоляю — ничего не надо объяснять! Я всё равно вряд ли вас пойму.

— А я и не собирался. — Пожимая плечами, произнёс Пристор. — Отмечу только, что выживший всегда прав. Итак. Вдруг я заметил… — Рассказчик снова замолчал, уставившись немигающим взглядом куда-то в стену, чуть повыше голов слушателей.

— Что вы заметили? — Не удержавшись, спросил Качмарек, которого начали раздражать многочисленные паузы пана Мацея.

— Я заметил, что к Шаблинскому мне не очень хочется. В меня вселился дух охотника. Также я почувствовал, что, несмотря на лёгкое обмундирование, холодно мне не было, а даже наоборот. Я незаметно для себя превратился в машину для убийств, готовую отыграться за все годы унижения от Люцины, Ядвиги и Бозидара.

— Очень интересная мысль. — Заметила полногрудая пани Плужек.

— Вы считаете? — Спросил взбодрившийся Пристор.

— Я всегда думала, что движет взрослыми, неголодными мужчинами, рвущимися истреблять беззащитных зверушек?

— Пани Плужек, давайте обойдёмся без философии. — Предложил детектив. — Мы и так отвлекаемся чаще, чем нужно. Продолжайте, пан Мацей.

— Итак. Периодически я останавливался, чтобы прислушаться и втянуть ноздрями воздух. Зачем? Я упоминал уже, что тогда, в сарае, подозрительно пахло. Примерно так же пахнет от Шаблинского, потому что в целях экономии он моется только летом и только в реке. И меня осенило — тот посторонний запах мог принадлежать только Чубакке! Другими словами, у меня против него появился второй козырь! Первым, конечно же, было ружьё. Главное, думал я тогда, чтобы Шаблинскому, с его запахом, как у Чубакки, ничего не понадобилось сегодня в лесу.

— Не хотелось бы мне повстречаться ни с Чубаккой, ни тем более с Шаблинским. — Задумчиво произнёс пан Яцек.

— А придётся. — С уверенностью ответил Качмарек. — Шаблинский, судя по всему, тоже человек пьющий, а потому и он мог, что-либо видеть. И тоже никому ничего не сказать, но при этом задуматься о вреде алкоголя.

Полногрудая пани Плужек со скепсисом взглянула на начальника. Её не удивило, что он заинтересовался этим делом. Она представила, что Чубакка, если он и вправду завёлся в окрестностях деревни Пяски, будет делать с этим одиннадцатилетним командиром. Что будет делать Качмарек отыскав Чубакку, она представить не могла.

— С вашего позволения продолжу. — Пристору роль рассказчика заметно импонировала. — Я осторожно ступал по листве. Стараясь не наделать шуму, делал всё, чтобы не наступить на сухую ветвь. Принюхивался, оглядывался и прислушивался, пока внимание не привлёк истошный вороний крик. Всё указывало на то, что любопытную птицу что-то заинтересовало на земле а, как показывал жизненный опыт, всё, что интересно вороне интересно и человеку. Я героически, что и следовало от меня ожидать, двинулся на звук и вскоре предстал перед грудой массивных костей. Чии это? — Подумал я первым делом. С трудом распугав оголодавших ворон, выклёвывавших остатки мяса, я обогнул останки и за кустом увидел пока ещё не осквернённую её! Она смотрела на меня печальными глазами, будто хотела спросить: Как же ты допустил такое, Пристор? И я не знал, что на это ответить. Легонько кольнуло в груди. И вскоре меня обуяла первобытная ярость, резко сменившаяся отчаянием. Я упал на колени перед нею, вскинул к небу руки и закричал так, будто наступил в темноте на оловянного солдатика Бозидара.

— О ком вы говорите? — Осведомился Качмарек. — Кого вы увидали за кустом?

— Как кого?! — Возмутился пан Мацей. — Голову моей Августины.

Произнеся последнюю фразу, Пристор закрыл руками лицо и громко разрыдался.

— Жалкое зрелище. — Подумала секретарша.

— Ну, так вот. — Снова заговорил Пристор бодрым голосом, словно и не случалось с ним минуту назад никаких истерик. — Как вскоре выяснилось, стоять на коленях на промёрзшей земле было сомнительной затеей. Я поднялся, попрыгал, чтобы хоть чуточку согреться, напоследок поунижал нехорошими словами ворон, накинул ружьё на плечо, на спину взвалил голову несчастной Августины и пошёл домой, с теплом представляя, сколько прекрасных блюд приготовит Люцина из моей сегодняшней добычи. Бозидар и Ядвига восприняли мою находку без должного энтузиазма, но я объяснил им, что без психологических травм тоже нельзя, и для них же будет лучше, если они перенесут и накопят их сейчас — в детстве, ибо это очень поможет им во взрослой жизни.

— Чушь несёте. — Злобно произнесла полногрудая пани Плужек.

— Не соглашусь. — Закачал головой Пристор. — У меня таких травм было миллион и сейчас я благодарен матери и отцу, за то, что вырос во всех отношениях здоровым человеком. Любящим отцом и преданным мужем.

— И где сейчас ваши отец и мать? — Полюбопытствовала секретарша.

— Это к делу не относится. — Запротестовал детектив.

— Да, не относится. — Согласился Пристор. — Но сказать я вам это могу, ибо времени много не займёт. Мама умерла. А папа, так уж сложилось, оступился и теперь отбывает.

— За что?

— За то, что умерла мама. Но разве об этом сейчас? Люцина вернулась от участкового только под вечер. Этот ленивый мерзавец Цихоцкий заставил её просидеть в участке восемь часов.

— И как ему это удалось? — Поинтересовалась полногрудая пани Плужек. — Я из ваших рассказов сделала о вашей супруге некоторые выводы, и, признаться, удивлена.

— Я! Я задаю здесь вопросы! — Захотелось закричать Качмареку, которому не нравилась роль статиста. От чего он сильно нервничал и даже подумывал предложить секретарше самой ехать ловить Чубакку, раз уж она такая умная.

— Я и сам был удивлён. — Сказал Мацей. — Но потом всё стало на свои места. Она сообщила Цихоцкому о пропаже коровы. Тот прокомментировал это события не так, как хотелось бы моей супруге, и она немножечко завелась. В паре эпизодов проявила нерасторопность. Цихоцкий чудом успел выскочить из участка и запереть дверь снаружи. Дверь была металлической. На окнах решётки. Да, Люцине для того чтобы выбраться понадобилось восемь часов, но поверьте — любой другой на её месте не выбрался б никогда! Желая успокоить расстроенную жену, я сказал, что нашёл Августину, но когда она узнала в каком состоянии я её нашёл, расстроилась ещё больше.

Пристор грустно посмотрел в сторону окна и тяжело вздохнул.

— Вы сказали ей, что Августину увёл и обглодал Чубакка? — Быстро пролепетал Влодьзимеж, опасаясь, что секретарша снова его опередит.

— Конечно же нет. Это подкосило бы её окончательно. А потом и меня. Если вы и вправду сделали о Люцине некоторые выводы, то поймёте, что я имею в виду. Я сказал, что во всём виноваты волки. Но она не поверила. Сказала, что волк животное умное, всеми уважаемое и хищное, но срывать замки с дверей и открывать ворота оно пока ещё не научилось. Она выразила мнение, что это дело рук человека. Ну, или кого-то человекоподобного, — как бы невзначай вставил я, и она со мной согласилась.

— Мы избавим ваши леса от этой кровожадной твари! — Уверенно пообещал детектив. — Тем более, что у нас с паном Яцеком имеется некоторый опыт выживания в лесу. Правда, пан Яцек?

В ответ неприлично отъевшийся Мулярчик красноречиво поморщился.

— Мне кажется, пан Мацей мог бы это сделать и сам. — Предположила полногрудая пани Плужек. — Ведь для этого у него имеются и ружьё и нюх.

— Нет, не мог бы! Не мог бы! — Прокричал Пристор. — Враг суров и опасен. Мне нужен кто-то, кто мог бы прикрыть спину. Полиция меня слушать не хочет. На Шаблинского надежды нет — он либо заснёт в самый ответственный момент, либо вспомнит о каком-то важном деле и, невзирая на уговоры, уйдёт в магазин. Или вспомнит какую-нибудь старую обиду и полезет драться. Что угодно может выкинуть Шаблинский. И ведь вы даже не дослушали историю до конца!

— А было ещё что послушать?! — Удивлённо спросил Качмарек.

— Разумеется. На следующее утро Люцина сказала мне, что без коровы нельзя. Детям необходимо молоко. Потому что воду им пить скучно, а водку рано. Хорошая корова стоит как трактор, плохая чуть дороже — по-научному это называется маркетинговый ход. Денег не было даже на козу. И здесь я обязан переключиться. Много лет назад в нашу деревню приехали строители и со свойственной им решительностью снесли соседский дом. На его месте выстроили трёхэтажные хоромы, обнесли высоким кирпичным забором и уехали. С самого начала Шаблинский утверждал, что особняк принадлежит модному спортсмену, но доказательств, также как и денег на выпивку, у него не было. Время от времени туда приезжали неизвестные люди. Шумно ели, пили, веселились — словом глумились над местными, а пару лет назад вакханалии пришёл конец. Сам собой. Без полиции и бунта. Выждав время, я три месяца назад подумал: а почему бы, собственно, и нет?

— Собственно нет что? — Перебил его Качмарек, притом, что ничего не указывало на то, что Пристор собирался прерывать повествование.

— Собственно то, что если бы вы меня не перебивали, я бы обязательно рассказал. Только время тянете глупыми вопросами, а мне домой надо. Но я вас прощаю. Так вот. Летом мне понадобилось выплатить очередной штраф — тонну пираний за это в штаны леснику Домбровскому. Деньги в семье каким-то чудом были, но только не на штраф, о котором я предпочёл Люцине не рассказывать. И вот я приставил лестницу, закрепил канат, по которому собирался вернуться назад, и принялся путешествовать по соседскому двору. Меня интересовало все более-менее металлическое, включая детские качели, мангал и электрические провода — хоть это было и опасно. Они находились под напряжением. Когда я был маленьким, у нас в доме был холодильник, который бился током. И именно поэтому я и сейчас не фанат в него в лишний раз заглядывать. Штраф я успешно выплатил, но корыстолюбивых прогулок в лес не прекратил, чтобы Домбровский не подумал о себе ничего лишнего. А нет ли у вас, часом, куска мяса? Очень хотелось бы.

— Нет. — Опередив Качмарека и неприлично отъевшегося Мулярчика, у которого требуемый предмет был, сообщила секретарша.

— Жалко. Что ж. Тогда продолжу, хоть и без былого энтузиазма. Пообещав Люцине денег на корову, я дождался ночи и снова проник в соседский двор. Я изначально знал, что ничего делать там ради благих намерений нечего, а потому сразу тюкнул монтировкой понравившееся оконное стекло и забрался в дом.

— Постойте-ка, вы полиции, перед тем как вас из неё выпроводили, успели сообщить то же самое, что и нам сейчас? — Полюбопытствовала полногрудая пани Плужек.

— Теперь-то я понимаю, что, слава Богу — нет. Не успел. — Признался Мацей. — Думаю, они после такого признания и слушать меня не стали. Но ведь они не стали слушать и после предыдущих признаний тоже! Слава Богу! В доме было темно и холодно. Освещая путь фонарём, я прикидывал количество коров, какое можно будет приобрести, распродав имеющееся там имущество. Вскоре я понял, что счёт следует вести стадами! В те минуты я чувствовал себя старателем, натолкнувшимся на золотую жилу! Осторожной походкой я поднялся по скрипучей лестницы на второй этаж и, мужественно распахивая всякую попавшуюся на пути дверь, я проникал в комнаты и мысленно производил опись имущества. Ни что не предвещало беды — дом, как я уже сказал, два года не подавал признаков жизни. Я обратил внимание, что одна из дверей, в самом конце коридора была уже раскрыта. «Как удобно. — Подумал я тогда. — Ничего и распахивать не надо». Решительно войдя внутрь, я резко захотел в уборную! К счастью к тому времени я уже выяснил, где она находится. Конечности затряслись от ужаса, я покрылся мелкими капельками холодного пота — слишком уж часто в последнее время я испытывал подобные ощущения! У окна, между помятой кроватью и шкафом для одежды стояло оно и оценивающе на меня смотрело!

Пристор тяжело задышал и схватился за сердце — воспоминания по- прежнему давались ему нелегко.

— Оно это кто? — Спросил Качмарек, протягивая пану Мацею очередной стакан воды. — Чубакка?

— Он. — Смахивая слезу, ответил Мацей. — Вот уже не знаешь где и когда встретишь подобную тварь. Боже, как же хочется голландского сыра. У вас не завалялось? Нет?

— Что вы сделали, после того как увидели?

— Чубакку? Несмотря на охвативший ужас, я ни на секунду не растерялся. Резким отточенным движением вынул из кармана пистолет, не раздумывая, приставил к виску и несколько раз нажал на курок. Это уже потом я понял, что забыл снять его с предохранителя и дослать патрон в патронник.

— Постойте-ка, а пистолет у вас откуда?

— О, это весьма удивительная история. Позапрошлым летом я как всегда прогуливался по лесу и случайно натолкнулся на тело, принадлежавшее тогдашнему нашему участкового Гомулке. Чем он там занимался, мы никогда не узнаем. Известно только, что рядом на покрывале был накрыт яствами стол. Одно из яств было выпито только наполовину. Чуть поодаль я обнаружил женские трусы огромного размера с вышитыми инициалами Л.П. и, собственно, сам пистолет. Я ещё немного покрутился около него, подкрепился и пошёл по своим делам. Так вот.

— А этот Гомулка был жив, когда вы его нашли?

— Ещё как. Я ведь и нашёл его по храпу. Но потом, когда через неделю из города понаехало полицейских и у всех подряд выясняли: кто последним видел участкового в живых — я, проявив твёрдость, ни в чём признаваться не стал.

— И что же произошло с Гомулкой?

— Так известно что. — Ухмыльнулся Пристор. — С волками шутки плохи. И вот ведь какая штука мне не даёт покоя: вроде бы взрослый вменяемый человек, а отправился в лес ничем не вооружившись. Подобная недисциплинированность всегда плохо заканчивается.

— Но изначально-то у участкового пистолетик-то был. — Вмешалась полногрудая пани Плужек. — Вы сами в этом только что признались. И хотите вы этого или нет — именно вы убили Гомулку!

— Гомулку, повторяю, убили волки. — Не согласился с секретаршей Пристор. — Это вам каждый в деревне может подтвердить! Да и следствие, опять же, установило.

— Вы сказали, что, в момент опасности, в доме, вы, вынув пистолет Гомулки, попытались выстрелить себе в висок. — Сменил тему разговора Качмарек. — Это очень странно.

— А во что же, по-вашему, я должен был стрелять? — Удивился Мацей. — В Чубакку? А вдруг он краснокнижный? Неприятностей потом не оберёшься. Да и растерялся я в тот момент. Не до Чубакки мне было.

— Понятно. — Кивнул детектив. — Что произошло дальше?

— А дальше, как в тумане. Помню только, как со всей силы метнул не сработавший пистолет. Помню дикий, пробирающий до костей рёв. Бег вверх по лестнице на третий этаж помню. Разбитое тумбой стекло. Через трёхметровый забор прыжок помню. Суп с клёцками был на ужин. Люцина в кружевном белье, а мне не до неё. У Бозидара, слава Богу, живот разболелся — тоже помню. И всё, пожалуй. Вот и давайте вместе думать, что мне делать. Вот и расскажите, как мне можно помочь.

Взгляды собравшихся устремились к Качмареку. По лицу неприлично отъевшегося Мулярчика можно было догадаться, что тот нешуточно взволнован — в поимке неведомых и крайне опасных зверушек ему участвовать не хотелось.

— Необходимо проанализировать ситуацию. — Заявил детектив, постукивая пальцами по крышке стола. — И первым делом выяснить, какой помощи вы от нас, пан Мацей, ждёте? Что мы должны с паном Яцеком для вас сделать, чтобы вы были удовлетворены сотрудничеством?

— Так ведь ясно же, как божий день. — Вмешалась полногрудая пани Плужек. — Он хочет, чтобы вы ликвидировали Чубакку.

— Я этого не говорил. — Поспешил сказать Пристор. — Можете его просто поймать, а там уж я как-нибудь и сам его ликвидирую.

— Знаете что, Пристор! Мы в этом не участвуем! Отправляйтесь вон! — Закричала секретарша. — Живодёр!

— Я?! — Удивился такому определению Мацей. — Это чудовище в клочья порвало Августину — милейшее, безобиднейшее четырёхсот килограммовое создание, а живодёр я?! Даже не знаю, как это всё комментировать.

— Володя. — Обратилась полногрудая пани Плужек к начальнику. — Не забывай, что весишь ты в десять раз меньше Августины, упокой Господь её душу. Была бы рада знать, что ты понимаешь о чём я.

— Надо бы проанализировать. — Промямлил Качмарек.

— Да уж, будьте любезны. — Кивнул Пристор.

— Зря я сейчас мямлил. — Подумал детектив. — Клиент подумает, что я поддающееся бабьему влиянию ничтожество. Это крах карьеры. Гибель мечтаний. Несостоятельность самомнений. Как же стыдно перед Эркюлем Пуаро. Нужно брать себя в руки.

— Ну, что же вы молчите, пан Качмарек?! — Закричал Мацей.

— В окружённой лесом деревне, в трёхэтажном огромном особняке поселилось нечто внеземного происхождения. — Грозно прорявкал Влодьзимеж. — Оно крайне разумно, прожорливо и кровожадно. Любит молоко.

— И, благодаря Пристору, вооружено пистолетом. — Сочла нужным добавить секретарша.

— Необходима войсковая операция. — Высказал предположение неприлично отъевшийся Мулярчик и с мольбой посмотрел на начальника. — Ковровые бомбардировки.

— Вы слишком узко мыслите, пан Яцек. — Осадил помощника Качмарек. — Вы раз за разом не делаете необходимых выводов, когда слышите, что объект, поимкой которого мы планируем озадачиться, имеет, тут повнимательнее, ВНЕЗЕМНОЕ происхождение! Что это может, по-вашему, означать?

— Что?

— А то, что прямо сейчас в лесу, совсем неподалёку от Пясок, посреди обугленных деревьев и зазря загубленной дичи, тихонечко лежат себе обломки космического корабля. И не просто лежат, а просят помощи и передают координаты места крушения. И кто первым откликнется на сигналы — остаётся только догадываться. Хорошо если это будет российский Ту-160, а если нет? Что, если это, к примеру, будет имперский звёздный флот?

— Что ты такое несёшь, Володя?! — Изумлённо спросила секретарша.

— А, по-моему, он прав. — Вступился за детектива Пристор. — С этой точки зрения на проблему мы ещё не смотрели. Развивайте мысль, детектив. Хотя мне уже страшно.

— Самое страшное заключается в том, что кто бы ни прилетел на сигнал, нянчиться с Польшей он вряд ли будет. С самого начала, весь вечер, мы считали, что идёт речь о защите семьи Присторов, о справедливости для Августины, но если пристально приглядеться, взвесить все за — на кону Родина. И какой бы она ни была, спасения всё же заслужила!

Пан Яцек смахнул набежавшую слезу. Пристор встал со стула, вытянулся в струну и, как умел, затянул гимн Польши.

— При всём, уважении. — Бестактно перебила Мацея полногрудая пани Плужек. — Но ты, Володя, не тот, кому можно было бы доверить спасение Отечества. Нужны профессионалы!

— А я, по-вашему, кто?

— И чем, простите за мнение, могут помешать предложенные мною ковровые бомбардировки? — Пришёл в себя неприлично отъевшийся Мулярчик. — А ни чем!

— Как это ни чем?! — Возмутился Качмарек. — А уже хотя бы тем, что у нас с вами нет ковровых бомб!

— Да причём тут мы?! — Завопил пан Яцек. — Эту ситуацию обязано разруливать министерство обороны!

— А моё мнение вы спросили? — Вмешался Пристор. — Если бы я хотел катастрофы, я бы и обратился не к вам, а к правительству. В этом деле нужна деликатность. Деликатность нужна. Нужны люди с ограниченными ружьём и смекалкой возможностями. Чтобы не могли себе позволить лишнего, даже если очень захотелось.

— Какой же вы, всё-таки, Пристор, скользкий. — Возмутилась секретарша. — Вы сидите здесь только потому, что вас в полиции не стали слушать. За деликатностью вы к ним шли?

— Я шёл к ним за помощью. И только потому, что не знал о существовании такого замечательного человека, как ваш шеф.

Качмарек приосанился и искоса взглянул на полногрудую пани Плужек. Выражение её лица ему не очень понравилось, и он поспешил отвернуться.

— И как он прекрасно во всём разобрался. Как описал. Как взвесил всё. — Продолжал нахваливать Мацей. — Эта ваша полиция подумала бы, что этого Чубакку можно хоть сто лет ловить, посадила бы ко мне в сарай прожорливую засаду предпенсионного возраста. А там уж думай, чьё соседство для меня выгоднее. А пан Влодьзимеж не такой. Сразу видно — ест мало.

— А всё ли учёл этот ваш пан Влодьзимеж? — Неприлично отъевшийся Мулярчик в кои-то веки рискнул посягнуть на святая святых — на начальство. И что его побудило к этому, оставалось только догадываться. — Возможно он и прав, когда говорит, что где-то в лесу дымящиеся останки чего-то там передают.

— А почему это вы говорите обо мне в третьем лице? — Возмутился Качмарек. Риторику помощника он уже успел воспринять как бунт.

— А потому что трус. — Предположил Пристор. — Боится высказаться руководству в глаза.

— Или наоборот осмелел. — Решил детектив. — Ему тут давеча государство пенсию пообещало. Вот он и окрылился.

— А почему вы не можете допустить, что помимо вашего мнения может быть ещё чьё-то? — Вступилась за товарища полногрудая пани Плужек. — Продолжайте, пан Яцек. Отхлыстайте мыслью морды.

— Так вот. — Продолжил неприлично отъевшийся Мулярчик, мудро пропустивший замечания в свой адрес мимо ушей. — Почему мы решили, что за Чубаккой прилетят кровожадные негодяи, а ни кто-нибудь положительный? Тогда и ловить пришельца — только усугублять. Потому что тот хороший, кто прямо сейчас летит к нему на помощь, а к нам с добром, мигом может окрыситься на весь земной шар и чем всё это закончится для человечества — большой вопрос. Как минимум скандалом. А чем, как правило, у нас заканчиваются скандалы? Резнёй! И никто не даст гарантий, что резать будем мы, а не нас!

— Моя Августина была смирной девочкой. Покладистой. Ни с кем никогда не скандалила, и, тем не менее, всё для неё закончилось той же резнёй. — Отыскал важный аргумент Пристор.

Помощник детектива не знал, что на это ответить. Часто моргал глазами. Открывал и закрывал рот. Бросал на полногрудую пани Плужек взгляды, будто моля о помощи. Но та лишь разводила руками — с кем вы там принялись спорить, дорогой пан Яцек? А Качмарек, видя поражение правой руки и верного друга — ликовал. Ему в голову на волне успеха пришли тысячи слов, малую часть которых он счёл нужным озвучить:

— Пан Мацей прав! Практика показала, что у Чубакки повод для агрессии уже есть. И это — голод! Вопрос в том насколько ему хватит Августины? Когда он пойдёт убивать снова?

— Мы даже не знаем, что у него на уме. — Добавил Пристор.

— Именно! Мы не знаем его пищевые предпочтения. Ни его, ни тех, кто за ним летит. Да, он попробовал говядину, а вдруг она ему не понравилась? Что тогда? Кто будет следующим? А что, если пан Мацей?!

— Я?! — Ужаснулся Пристор.

— А почему бы и нет? Вас и порвать легче. — Подтвердила полногрудая пани Плужек.

— Почему вы ищете проблемы там, где их нет? — Спросил пан Яцек, которому небольшая передышка пошла на пользу — Да, Чубакка огорчил и вас, пан Мацей, и Августину. Но что ему было делать? Как он должен был поступить? Разве можно представить другую картину: Чубакка просто приходит к вам домой и просит у вас или у вашей жены немного денег на хлебушек?

— А я вот взял и представил. — Заявил Пристор. — И если он действительно так поступит, то спародирует Юзефа Шаблинского, когда тот вернулся с пешего похода по Чехии.

Каждая реплика пана Мацея вводила неприлично отъевшегося Мулярчика в ступор своей, только на первый взгляд, нелогичностью.

— А Чубакка в силу скромности характера и общей нерешительности, такого попрошайничества себе не позволит. — Продолжил пан Яцек несмотря ни на что. — Он из той категории… существ, которой легче самому взять, нежели попросить. Понимаете?

— То есть он разодрал на куски мою Августину, только потому, что нерешителен и скромен? — С недоверием в голосе спросил Пристор.

— Угу. — Подтвердил Качмарек. — Нерешителен, скромен, застенчив — именно так в учебниках описывают большинство маньяков.

— Да выслушайте же меня, наконец! — Закричал помощник детектива. — Дайте донести мысль! Дайте! Жалко вам что ли?!

Неприлично отъевшийся Мулярчик вскочил со стула и замахал руками. Щёки его непрерывно тряслись от негодования.

— Пан Мацей мог бы сам подбрасывать еду в соседский дом, и Чубакке не пришлось бы, в ожидании тех, кто за ним прилетит, добывать пищу преступными методами! — Пан Яцек говорил почти что скороговоркой, опасаясь, что его снова перебьют для осмеяния. — Раз в день колбасы палку ему в окно забросьте и живите спокойно! А потом он тихо-мирно улетит, и будете жить по-старому.

— Ну, и как, по-вашему, пан Мацей узнает, что Чубакка улетел? — Ехидно поинтересовался Качмарек.

— Действительно. — Подхватил Пристор. — Как?! Не выяснится ли потом, что я двенадцать лет подкармливал крыс?

— Представляю, как вам будет обидно, пан Мацей. — Посочувствовал детектив. — Вечно пан Яцек чепухи напридумывает, а людям потом разгребай и как-то живи.

— Действительно. — Поддержал селюк. — И почему я вообще должен кормить эту тварь? Да ещё и колбасой. Я себе лишний раз колбасы не могу позволить. Не говоря уже о детях! Изредка купишь сантиметров двадцать-тридцать, съешь по дороге и табаком зажуёшь, чтобы домашние не догадались.

— Никого вы подкармливать не должны. Будет выглядеть так, будто вы иноземцу оброк платите. — Добил неприлично отъевшегося Мулярчика Качмарек.

— Действительно. И почему я должен делать это один? За всех, то есть, отдуваться?

— А ещё мы не знаем — прилетят ли за Чубаккой в принципе. Может и нет в ваших лесах никакой сломавшейся тарелки. Пролетали мимо Земли. Высадили этого гражданина в ваших краях за какую-то провинность и дело с концом.

— Действительно.

— За провинность его бы высадили в Сибири. — Не согласился с данным утверждением пан Яцек.

— И всё-таки я склоняюсь к мысли о том, что этим делом должно заниматься правительство. — Подала голос полногрудая пани Плужек.

— Вы совсем, что ли газет не читаете? — Спросил её Влодьзимеж, которому очень хотелось лично заняться Чубаккой. — Правительству сейчас не до пришельцев — в нижнесилезском воеводстве сгнил урожай яблок.

— Да и если бы я хотел, чтобы всё это, заранее прошу прощения, дерьмо разгребало правительство, я к нему бы и обратился. — Заявил Пристор.

— Так вы же вначале в полицию и пошли. — С укоризной произнесла секретарша.

— Неужели ж обязательно мне каждый раз об этом напоминать? — Обиделся мужчина. — Если бы я знал, что вы будете меня этим третировать…

Детектив подошёл к Пристору и по-отечески похлопал по плечу.

— Пан Мацей, поезжайте домой и ни за что больше не переживайте. Завтра к обеду мы будем у вас.

— Кто мы? — Испуганно спросил неприлично отъевшийся Мулярчик, начавший подозревать, что до обещанной правительством пенсии с повышенной долей вероятности не доживёт.

— Вы и я, пан Яцек. — Уверенно пояснил Качмарек. — Вы и я. Не пошлю же я вас туда одного?

— Вопрос. — Подняв руку, произнесла полногрудая пани Плужек. — Что вы будете делать с пойманным Чубаккой?

— Да хоть бы и шубку для моей Ядвиги. Вам то что? — Огрызнулся Пристор.

Секретарша ахнула.

— Это только если он при поимке погибнет. Но мы сделаем всё возможное, чтобы этого не допустить! — Успокоил её детектив.

— Что вы будете с ним делать, если он не погибнет? — Не сдавалась женщина.

— И что мы будем делать, если он поймает нас? — Добавил пан Яцек.

— Да откуда же мне это знать?! — Рявкнул Качмарек и взмахом руки указал Пристору на дверь.

5

Каждому мало-мальски опытному работнику полицейского управления Быдгоща было известно, что если ходить по коридорам быстро, то окружающее начальство будет думать, что у тебя какие-то важные дела, отвлекать от которых вряд ли уместно: вдруг этот взмыленный, небритый и слегка помятый комиссаришка, пробежавший мимо, минуту назад вышел на след вороватого мэра Енджеевича? Или, на худой конец, узнал, кто в прошлую среду среди бела дня вынес половину картин из художественной галереи? Или выяснил, куда подевались четыреста километров железнодорожных путей Берлин — Быдгощ?

Урукбай уулу Байболот опытным не был. Ходил по управлению, как по обворованной галерее: в тапочках. Надолго останавливался для осмотра голых стен, с видом эксперта-египтолога Лувра изучал стенды с приказами и памятками. На трещины в потолке смотрел с тем же восторгом, с каким некоторые смотрят на лепнину Эрмитажа.

Неудивительно, что инспектор Смык сделал вывод, что именно Байболот самая бесполезная единица во всём заведении и с этим срочно нужно было что-то делать. Секретарша Лода Хоревич подсказывала, что Урукбая можно годика на три отправить обратно в Киргизию обмениваться опытом с тамошними коллегами, и каждый раз инспектору приходилось напоминать ей, что Байболот, едва ли не каждый вечер созванивается с президентом республики Млокосевичем, дабы пожелать тому приятных сновидений.

— Он вам сам об этом говорил? — С недоверием спрашивала Лода.

— Да, конечно — будет Млокосевич со мной разговаривать. Как же! — раздражённо отвечал пан Людвик и приказывал приготовить ему чаю покрепче — это означало, что доля коньяка в напитке должна равняться не менее пятидесяти процентам.

— А может поручить ему какое-то важное дело? — Предлагала секретарша.

— Да если бы оно было. — Горячо вздыхал Смык.

— Важное дело только потому считается важным, что кто-то решил, что оно важное. Лао Цзы. Тысяча триста восемьдесят первый год.

— А ты прям и запомнила? Ну, раз сам Лао Цзы сказал. — Инспектор раскрыл телефонный справочник и, зажмурившись, ткнул пальцем в страницу. — Вапнярский Юлиан.

— Кто это? — Спросила Хоревич.

— Неизвестно. — Задумчиво произнёс Смык. — Но можно сказать Байболоту, что есть мнение, будто этот Вапнярский — британский шпион.

— Британский? — Лода поморщилась. — И что в этом такого?

— Ну, ладно, сморозил глупость. — Признался инспектор. — Тогда пусть будет, ну я не знаю, белорусский шпион, за которым неплохо было бы установить круглосуточное наблюдение. Разузнать круг общения гражданина, явки, пароли, способы передачи информации. Скажем Урукбаю, что дело настолько важное, что финансировать его никто не будет…

— Для Польши это в порядке вещей. — Кивнула Хоревич, наливая в кружку коньяк.

— Именно. Так и так скажу, Байболот, вся надежда только на тебя и на твои самопожертвование и смекалку. Выручай, скажу, братец. Скажу: как ты, Урукбай, будешь прослушивать телефонные разговоры — ума не приложу, но, если тебя поймают в чужой квартире, найдут в шкафу — никакой Млокосевич не поможет.

— Поможет. — Поспешила не согласиться Лода. — Если этот ваш Вапнярский на самом деле окажется нобелевским лауреатом, а Байболот настолько вам не преданным, что, когда его возьмут за нос, растреплет на весь свет, что только по незнанию и недоразумению плясал под чужую дудку — выполнял преступные приказы. И будучи человеком приличным, информацию о том, кому дудка принадлежала, скрывать ни за что не станет.

— М-да, плохая идея. — Согласился инспектор. — И хуже всего, что ты, после всего того, что Байболот может сделать, называешь его приличным человеком. Ну и что же с этим Урукбаем делать?

Хоревич глупо улыбнулась, пожала плечами и внезапно вспомнила, что уже давненько не проверяла состояние макияжа. Смык остался один на один с мыслями. А обдумать нужно было многое. Инспектор сделал глоток из кружки и поморщился — ротозейная секретарша как всегда не добавила в коньяк чаю. И как всегда пан Людвик не станет за это делать ей выволочку.

— Что мы имеем? — Размышлял Смык, развалившись в кресле. — Дурацкую реформу, в родного папашу наглую журналистку Иду Дрозд, свалившегося на голову ненужного Байболота. И что?

С реформой было всё просто: то, что она закончится позорным провалом, пан Людвик ни секунды не сомневался. В этом в Быдгоще не сомневался вообще никто — по крайней мере, так утверждали социологические опросы. Но делать реформу нужно — приказ с самого верха. Зачем это верхам? Опыт подсказывал инспектору, что всё вообще всё на белом свете делается либо ради денег, либо смеху для. Вот уж кто-то в Варшаве и похохочет и наварится. Не до смеху будет только Смыку — за предстоящий провал отвечать будет именно он. Что с ним сделает отдышавшееся от гогота начальство? Скорее всего уволит. Или понизит в должности. Отберёт все награды и сошлёт участковым в самую глухую в стране деревню. И будет Хоревич начищать медали кому-то другому — более того достойному.

Что там далее по списку проблем? Ида Дрозд. Она же Уршуля Енджеевич. Дочь мэра. Не просто так она вернулась в город. Что там говорила про неё потомственная гадалка Изольда Брюховецкая с Пловецкой улицы? Будет тебя эта дамочка унижать, травить и презирать. По костям твоим и другим внутренним органам на самый верх лезть. И не будет тебе от неё ни днём покоя, ни ночью. Это на какой верх она собирается лезть? Что-то напутала гражданка Брюховецкая. А хотя… Что если реформа и возвращение в город Иды Дрозд каким-то образом связаны? Мэр, помнится, намекал, что случайно проболтался о реформе дочери, но, что если Енджеевич — обыкновенный простофиля, и его драгоценная Уршуля была проинформирована куда раньше папаши? Ради красного словца не пожалеет и отца — так, кажется, говорят о таких как Дрозд.

— План у этой девицы прост, как восемь злотых. — Предположил инспектор. — Оказывается в гуще непредсказуемых событий, вещает на всю страну — что-что, а вещать она умеет как никто другой. Делает себе имя — и на моих костях тоже — всё-таки права Брюховецкая. Жаль, что оказалась не дурой и сбежала — могла бы ещё пригодиться, раскинуть на картах добрый совет. На чём я там остановился? Делает себе имя и месяца через два, когда реформу благополучно прикроют как провалившуюся, оказывается в Варшаве на руководящей должности. И зачем только человеку руководящая должность в Варшаве, если у отца этого человека денег куры не клюют? Тем более, что не факт, что спустя эти два месяца, а то и раньше, и во многом благодаря твоей деятельности, папаша не окажется вначале на улице, а затем и на нарах — делов то им наворочено о-го-го и маленькая тележка.

Смык сделал глубокий глоток и хлопнул себя ладонью по лбу — какой же он всё-таки недальновидный! Он запамятовал, что Дрозд не дура. Она недавно из столицы. Она что-то знает. И знает, что от неё ничего не зависит. Папаша её, за все выкрутасы, на крючке и ничем ему уже не помочь. Сказала она ему? А зачем расстраивать родного человека? Пущай порезвиться напоследок. Так кто же такая эта Ида Дрозд? Очевидно же — чья-то любовница. Но чья? Может самого президента Млокосевича? Вряд ли. Млокосевичу это не нужно. У него жена в три раза сексуальнее Иды, если, конечно, измерять сексуальность, как это делают в Бразилии, килограммами. Ох, и попьёт эта репортёрша кровушки.

Кто там следующий? Урукбай уулу Байболот. Появился в Быдгоще подозрительно одновременно с «дроздихой». Перед реформой и, называя себя при этом протеже президента. Опять Млокосевич. Допустим, Байболот не врёт, и что с того? Кто даст гарантию, что этот киргиз не приставлен к Смыку шпионом? Логика в Варшаве простая: вот мэр Енджеевич — известный всем вор. А вот инспектор Смык, который на воровство мэра закрывает глаза, а, следовательно, тоже негодяй и преступник, засидевшийся на высокой должности. И именно засидевшийся — а шевелил бы поршнями, Енджеевич уже года два как отбывал! Но вот только никем не учитывается одна деталь: мэр в этой истории — очередной не дурак. Сколько в городе было досыта накормленных столичных комиссий за последний год? Сбились со счёта. Нашли чего-нибудь? Вот то-то и оно — одно лишь нелепое расходование продуктов. А куда Смыку до столичных комиссий?

— Но постой-ка, дружище Людвик. — Сказал самому себе инспектор. — Кажется, ты запутался. В одном месте, когда это касается Иды Дрозд, ты Изольде Брюховецкой доверяешь, а то, что она же сказала про Байболота, почему-то игнорируешь. Выдумываешь на ровном месте теории заговора. Вспоминай, что она говорила: явится тебе пухлый муж с раскосыми глазами и будет тот муж мудр не по годам! И будет осыпать тебя своими мудростями, да так, что иной раз волком выть будешь, но в то же время станет для тебя надеждой и опорой и будут тебя через его эрудицию ценить и уважать в самой Варшаве! Во как. Звучит неплохо, как, впрочем, и любая чушь.

— Ну, а выводы будут? — Раздался голос Хоревич, от внезапности которого Смык вздрогнул так, что расплескал остатки коньяка.

— Да чтоб тебя! — Вскрикнул инспектор. — Раз уж пришла, давай думать вместе. На эту секунду мы имеем следующее: заведомо провальную реформу, по итогом которой меня либо выкинут из полиции, либо переведут в лесники; репортёршу Иду Дрозд — любимую дочурку мэра, которая попытается за мой счёт сделать карьеру; и Байболота, согласно преданию способного мне как-то помочь. Какой бы ты сделала вывод?

— Что всё у вас будет хорошо, инспектор. Вы справитесь — я это точно знаю. — Заявила Лода. — И буду иногда навещать вас в лесу. Привозить макароны, консервы, чай и тёплые носки.

— Тёплые носки и кепку с гербом мне выдадут. — Ответил пан Людвик. — А за чай спасибо.

— Шеф, а если бы вам сказали, что жить вам осталось три дня, чтобы вы сделали? Погасили кредиты? Перегладили гардероб? Записались в кружок бальных танцев? Вымели дорожку от дома до кладбища? Что?

— Никогда об этом не думал. Порезвился бы как-нибудь напоследок.

— Порезвился бы, как же. Все три дня вы бы думали: а вдруг это неправда, а я возьму и наворочу дел и что потом? Как соседям в глаза смотреть? А я вот потрачу все деньги, и не останется на адвоката. Мамка, опять же, заругает.

— Я тебя, Лода, и твои намёки не совсем понимаю. — Раздражённо прервал секретаршу инспектор. — Можешь выражаться яснее, без этих твоих аллегорий?

— Без проблем. Судите сами: у вас реформа, Ида Дрозд и Байболот — эдакие три всадника апокалипсиса. Вашего личного апокалипсиса.

— Но у меня и ты ещё.

— Я не в счёт — в этой формуле четвёртый лишний. И я с вами уже шесть лет и кроме удачи и орденов ничего не приносила. Ну, кофе ещё. И даже не ждала за этой никакой благодарности. Не ждала и не получила.

— Только Байболота я бы всадником не назвал. Фигура интересная, но не такая уж однозначно отрицательная. Так, по крайней мере, считала Изольда Брюховецкая с Пловецкой улицы, а к её мнению стоило бы прислушаться.

— И, тем не менее, вы считаете, что Байболот вам ниспослан не просто так, а за конкретные грехи?

— Хоревич, я с каждой секундой понимаю тебя всё меньше и меньше!

— Ну, и что же вы за сыщик такой, если не в состоянии увязать воедино несколько малозначительных фактов? Сложить два плюс два. Провести параллели. Разложить по полочкам.

Лицо инспектора Смыка приобрело фиолетовый с синевой оттенок, и Лода мысленно пробежалась по списку имевшихся в её аптечке лекарств:

— Йод — сразу нет. Пластырь к йоду. Аспирин — вряд ли. Корвалол — теплее, но, к сожалению, закончился — не удивительно, с таким-то начальником. Может вызвать скорую? Сейчас-то она, может и не нужна, но пока доедет… А что сказать диспетчеру, если спросит на что жалуется пациент? На фиолетовость?

Пока Хоревич размышляла, чем она может помочь начальнику, последний влил в себя стакан воды, чем и затушил полыхавшее внутри пламя. Смыку хотелось схватить секретаршу за шиворот трясущимися от расшатанных нервов руками и вышвырнуть если не в окно — хотя, по мнению инспектора, она этого очень даже заслуживала, то элементарно из кабинета. Но если он действительно её выкинет, то никогда не узнает ту мысль, какую ей хотелось до него донести. Ту вековую мудрость, какая вертится на её языке, но никак не может приобрести удобоваримой, понятной окружающим формы. Вероятно, лишит себя некоего знания того факта, что родит идею и сэкономит время, силы и нервные клетки.

— Лода, давай сначала. — Тихо прохрипел пан Людвик. — Соберись и представь, что ты общаешься с человеком, перенёсшим на ногах лоботомию.

— Могу себе представить, как вам трудно было это произнести. — Уважительно произнесла Хоревич, а про себя подумала о том, как же всё-таки не хочется начальничку в лесники, если он опустился до того, что не прочь выслушать идеи того, кому ещё вчера и слова не давал сказать — едва чопики в пасть не заколачивал!

Лода велела подождать, вышла из кабинета, чтобы вернуться через минуту с бутылкой коньяка и стаканом. Плеснула себе и Смыку.

— Почуяла слабину. — Подумал инспектор. — Решила, что скоро у неё будет новый начальник. Глупая — будешь куковать в том же лесу, что и я, младшим егерем.

— Так вот. — Начала секретарша, сделав третий и четвёртый глоток — первые два она осуществила ещё в своей келье прямиком из бутылки. — Когда я была маленькой, дядя подарил мне самоучитель по шахматам. И в самом начале автор того учебника пишет, что вся суть игры заключается в том, чтобы убрать с доски те вражеские, а иногда и свои фигуры, что мешают победе. Понимаете?

— Не знал я, что ты у меня шахматистка.

— Какой там. Самоучитель мне подарили, а шахматы — нет. И как-то сразу выяснилось, что учиться игре в шахматы, без самих шахмат, это всё равно, что учиться вязать без спиц и шерсти. Понимаете?

— Ты бы могла нарисовать клеточки на картоне, а фигуры из хлеба налепить из хлеба. Или хлеба у тебя тоже не было?

— Я была шестилетней девочкой, а не тем, кем вы меня представили. — Возмутилась Лода. — Фигурки из хлеба, карты из газет, нож из ложки, кипятильник из лезвий, арбалет из зубных щёток, шлёпки из пластиковых бутылок. Что ещё и из чего я, по-вашему, должна была сделать?

— Прости. — Виновато сказал пан Людвик. — Продолжай.

— О чём я вообще говорила? Ах, да. А теперь представьте себе, что вы играете в шахматы.

— С кем?

— А разве это имеет хоть какое-то значение? Да хоть и с собственной тенью.

— Имеет. Вдруг это какой-нибудь знаменитый гроссмейстер? И тогда после каждого моего хода последует ответ, ставящий меня в ещё более унизительное и беспомощное положение.

— Только в таком случае вы из игрока превратитесь в фигуру и скорее всего в пешку, которую менее всего жалко и которой, скорее всего, без особых мук и сожалений пожертвуют, когда это будет необходимо. И только вам решать кто вы — игрок или пешка в чужих давно немытых руках!

— Ладно. Поиграю. — Сдался инспектор. — Дальше-то что?

— А дальше мы возвращаемся к вышесказанному — вы игрок и на доске у вас две фигуры, которые мешают вам победить. Одна ваша и одна противника.

— Моя это Байболот. А вражья — Ида Дрозд. — Догадался Смык. — И что я должен, согласно шахматной науке, сделать?

— Да, что?

— Я должен ударить по журналистке Байболотом. Дрозд прекратит вещать — это шах, Байболота посадят — это мат. Неплохо. Но вот как заставить нашего киргиза придушить Иду Дрозд, да так, чтобы потом не поставили мат мне самому? Как считаешь? И чего ты на меня так смотришь?

Лода смотрела на начальника так, будто он профессор математики, искренне считающий, что два плюс два равняется семи.

— Я поражена. — Сказала Хоревич. — Кто вам сказал, что шахматы это о кровожадности? Вы когда-нибудь слышали, чтобы шахматному коню во время игры переломали ноги? Его просто выводят из игры и ставят в стойло, чтобы снова задействовать, но уже в другой партии.

— То есть шахматы — это про добро, милосердие и всеобщую любовь?

— Именно.

— В таком случае, мне нужно Байболота и Дрозд поженить? Чушь какая-то — Байболот никогда на такое не пойдёт.

— Вам нужно, чтобы Байболот противодействовал Иде, и ей было не до ваших дел. Или вам было не до неё. Назначьте киргиза своим пресс-секретарём — пусть треплют нервы ему, а не вам, а вы тем временем займётесь действительно важными делами.

— Кем-кем я должен назначить Байболота?

Смык, разумеется, слышал о таком призвании, как пресс-секретарь, но никогда и мысли не допускал, что подобный специалист когда-нибудь появится у его ничтожной персоны. Лоде пришлось произнести целую речь, в которой она объясняла, что живут они в такое время, что скоро у каждого криворукого, но при этом неглупого сантехника появится собственный пресс-секретарь — человек способный любую оплошность и непрофессионализм работодателя выставить так, что любая протечка или засор будут выглядеть как нечто замечательное и во всех смыслах передовое, а не так как все впопыхах подумали.

— Байболота нужно будет немного потренировать. — Продолжала Хоревич. — Утомить вопросами. Заставить без долгих раздумий находить разумное объяснение всему, что вы успели к тому часу наворотить. Вначале будет тяжело, а затем вы будете только радоваться, словно школьник, узнавший, что у его «физички» биполярное расстройство.

Смык блаженно улыбнулся, представив, что скоро ему не нужно будет иметь никаких дел с Идой Дрозд.

— Но только вы должны понимать и помнить, что избавление от будущего лесничества это новое назначение Байболота гарантий не даёт. — Посчитала нужным добавить Хоревич, прочитавшая в выражении лица руководителя инфантилизм и умиротворение.

— Понимаю. — Ответил инспектор, лицу которого мигом вернулось выражение суровой сосредоточенности и неукротимой мужественности. — Ты наверняка найдешь его в столовой или её окрестностях.

— Кого это? — Спросила Лода.

— Урукбая, мать его, Байболота. — Ответил пан Людвик.

Инспектор не ошибся. Киргиз прямо сейчас объяснял поварихе Гражине Борщевской, что той было бы неплохо осознать необходимость и государственную важность мультикультурных ценностей, заключавшихся, по его мнению, в добавлении в существующее меню с детства нравившихся Байболоту блюд.

— Представляете, как было бы здорово, набегавшемуся за преступником полицейскому отведать за обедом не свиную, пожалей Аллах, рульку, а бешбармак?

— Что это? — Настороженно поинтересовалась Борщевская.

— Сейчас я расскажу. — Охотно объяснил Урукбай. — Бешбармак это когда вы встаёте в пять утра…

— Сразу нет! — Грубо перебила его повариха.

— Но можно и в семь. — Проявил дипломатичность Байболот. — Умываетесь, чистите зубы, улыбаетесь солнцу и режете самого красивого в отаре барашка. Мелко его шинкуете, жарите и получившееся вываливаете в лапшу.

— Угу. — Кивнула Борщевская. — Странно, чем вас не устраивают макароны с мясом? В меню они есть.

— Меня не устраивает, что вы не хотите просыпаться пораньше и резать барана. — Объяснил Урукбай. — А я, между прочим, офицер.

— Бешбармак говорите? — Нахмурившись, переспросила Гражина и сделала вид, что что-то записывает в журнал учёта температуры в складских помещениях. — Что-нибудь ещё?

— Бешбармак хорошо бы нам, офицерам, запивать айраном.

— А это ещё что такое?

— Тут совсем просто. Нужно взять молоко и специальную часть желудка новорождённого телёнка…

— Так — всё! — Заорала Борщевская.

— Но ведь нам офицерам… — Испуганно промямлил Байболот.

— Да хоть бы и генералам! Никаких новорожденных телят я резать не собираюсь. И вообще прямо сейчас рада, что столовую прикроют.

— То есть как это? — Теперь в голосе киргиза слышались растерянность и обида — столовая ему весьма импонировала.

— С понедельника, если вам это почему-то до сих пор неизвестно, полиция в городе работает исключительно по ночам — реформа, видите ли, такая. И начальство считает, что жрать по ночам для вас офицеров вредно.

Байболот нашёл в себе силы не согласиться с подобным утверждением. Он сообщил, что ещё его мудрая бабушка Жубаныш любила говаривать, что пища есть такая субстанция, которая полезна человеку в любое время и в любых количествах. И неспроста в древнекиргизском языке такие слова как толстый, красивый и счастливый являлись синонимами.

В эту тяжёлую горестную для Урукбая минуту случилось то, из-за чего повариха трижды перекрестилась — к киргизу подкралась Лода Хоревич и сообщила, что инспектор Смык ждать не любит.

К моменту появления Байболота в кабинете пана Людвика уже стояла камера, принесённая кем-то из склада вещественных доказательств. На неё, ожидавшие справедливого суда злоумышленники, записывали в городском парке такое, что в странах с высоким уровнем морали и нравственности позволялось только ночью и под одеялом.

— А слышали ли вы, Урукбай, о том, что у каждого человека есть своё, богом данное предназначение? И не мы выбираем предназначение, а оно выбирает нас? — Обратился к киргизу инспектор.

— Множество раз. — Признался Байболот. — Мой дядюшка Арзыбай пристрастился к водке и стал алкоголиком, но его никто за это не ругал, потому что все считали, что такое уж у него Богом данное предназначение. А другой мой дядюшка — Кошарбек, убил как-то восемь человек и никто его за это не осудил. Во-первых, потому, что такое уж у него было предназначение, а во-вторых, он сбежал в Узбекистан. А у тех восьми человек было предназначение быть убитыми дядюшкой Кошарбеком. Все мы для чего-то или кого-то предназначены Богом. И ничего с этим не поделать.

Байболот посмотрел на рыжее пятно на полу и печально выдохнул. Печалило его не предназначение дядюшки Кошарбека, а возможная ликвидация столовой, но обсуждать эту проблему с инспектором Смыком и его секретаршей он посчитал неуместным — подумают ещё, что он на работу только жрать приходит.

— А ответь-ка мне, Урукбай, на такой вопрос. — Заговорил пан Людвик после паузы потраченной на сочувственные взгляды и вздохи. — А какое предназначение у тебя?

— Всё зависит от того где я нахожусь и чем занимаюсь. — Уверенно ответил киргиз. — Прямо сейчас моё предназначение — борьба с преступностью, но уже после шести вечера всё может в корне измениться.

— То есть своего предназначения ты пока ещё не нашёл? — Догадался Смык.

— Выходит что так. — Нехотя согласился Байболот. — Главное, что я ни на секунду не прекращаю исканий. Наставника мне хорошего не хватает — того же дядюшки Кошарбека. Себе-то он призвание нашёл и сбежал, а сиротку-племянника оставил на произвол судьбы.

— Хочешь я стану твоим наставником, Урукбай? — Спросил инспектор.

— Вы?! — Удивился Байболот и с настороженной подозрительностью взглянул на камеру. — И что мне нужно будет делать?

— Много и красиво говорить. — Пожимая плечами, объяснил пан Людвик. — Не всегда правду, но, если разобраться, кому эта правда нужна, если от неё будут страдать миллионы невинных и, в нагрузку, один хороший человек?

Лицо киргиза растеклось в улыбке. Всю свою жизнь он много и красиво, как ему всегда казалось, говорил, и вся родня считала его за это трутнем и позором семьи. Каждый, кто на секунду останавливался обсудить с ним только что наступившее утро, в итоге расценивал фразу Урукбая «Добрый вечер» вначале как глупую и несмешную шутку, но затем, оглянувшись по сторонам, понимал, что день бездарно ухлопан. А работодатель, благосклонности которого ты так долго добивался, разъярён и склонен к неприятным, но отлично продуманным, благо было время, поступкам. Кончилось тем, что с Байболотом побаивались не только здороваться, но и прощаться, от чего пухлый муж, как его точно обозначила Изольда Брюховецкая с Пловецкой улицы, замкнулся в себе. Прекратил со всеми, на радость всех же, общаться, и даже попытался найти работу, на какую брать его никто не желал.

— Силён языком — слаб в остальном. — Такой афоризм придумал один из потенциальных нанимателей и этой разошедшейся в народе фразой оставил Урукбая не только без работы, но и без шанса на супружество.

— В депутаты тебе надо, жээн, или на радио. — Мог бы подсказать дядюшка Кошарбек, если бы не его предназначение.

И вот теперь Байболот в другой стране. Там, где его красноречие непонятно как заметили, и, судя по всему, по достоинству оценили, хоть он ничего такого и не говорил, хотя бы в силу того, что польский язык изучил не в должной степени. И Байболот сделает, а точнее произнесёт, всё, чтобы в нём не разочаровались.

— Хочу назначить тебя своим пресс-секретарём. Как ты на это смотришь? — Сказал пан Людвик. — Опыт общения с журналистами у тебя уже есть. Кое-что нужно будет подкорректировать, где-то в чём-то потренироваться, а там хоть трава не расти.

Урукбай широко улыбнулся, в очередной раз взглянув на камеру, поправил причёску, и произнёс обращаясь к инспектору:

— Только скажите куда идти и что говорить!

— Да погоди ты. — Махнул ему рукой Смык. — Лода, всё готово?

— Вполне. — Спокойно ответила Хоревич и потрясла над головой, словно саблей, исписанным листом бумаги.

— Хотелось бы ознакомиться вначале с тем, что ты там понаписала. — Почему-то с болью в голосе и соответствующе мученическим выражением лица озвучил инспектор.

— А что бы на это пожелание ответила Ида Дрозд? — Угрюмо парировала секретарша. — Знаете, как спартанцы учили плавать слабых и больных мальчиков? Сбрасывали их с высокого утёса и не всегда в воду. А чукчи-отцы подкрадывались к маленьким детям сзади и тыкали в них раскалённым железом, чтобы те учились никогда не расслабляться и были всегда готовыми к любым ударам судьбы. Понимаете о чём я?

Пан Людвик всё понял и приказал Байболоту встать в позу перед камерой.

— Да не в такую же! — Взревел Смык через секунду.

Лоде пришлось объяснять Урукбаю, что телезритель не переносит чрезмерного пафоса там, где это вовсе не нужно. Пресс-секретарь должен быть строг, сдержан, опрятен и немного, если это возможно, усат. То есть всем видом показывать, что он, не какой-нибудь болотный выползень из-под Слупска, а официальное лицо не последней в республике организации. Человек, коему хочется доверять настолько, что отказ от его предложения прогуляться глубокой ночью в ближайший лесок будет считаться первейшим признаком дурного воспитания.

— Руки по швам. Голова чуть приподнята. Ногти пострижены. Выражение лица сурово. — Учил подчинённого Смык. — В меру сурово, Урукбай. Увидев тебя, зритель не должен в ужасе переключать канал или же закрывать глаза детям, в том случае, если пульт куда-либо запропастился.

Хоревич отвела начальника в сторону и на ухо, чтобы никто третий не услышал, высказала пришедшую ей только что мысль о том, что они погорячились и Байболот слишком толст для пресс-секретаря.

— Про толстых думают, что они за пирожок согласны на всё. — Объясняла она. — В том числе лгать, убивать и насиловать.

— Одна ты так думаешь, Лода. — Шипел в ответ инспектор. — Нормальный человек думает про толстых, что они слишком ленивы, чтобы заниматься всякими непотребствами. Как-нибудь организую тебе экскурсию в тюрьму, чтобы убедилась — там жирных нету.

— Это из-за тамошней диеты. — Не соглашалась секретарша. — А диета является неотъемлемой, научно обоснованной частью перевоспитательной работы пенициарной системы.

— Пенитенциарной. — Поправил её Смык. — А другого и худого пресс-секретаря искать некогда. Даже если, что, по-моему, вряд ли, ты права — будем работать с тем материалом, что у нас есть. Так что предлагаю не терять время на безумные теории.

Инспектор встал за камеру, изображая оператора, и взмахом руки указал Хоревич на место рядом с собой. Байболот с прижатыми к бёдрам руками и слегка приподнятым подбородком громко откашлялся.

— Камера! Мотор! — Проревел пан Людвик.

— Здравствуйте. — Обратилась к Урукбаю Лода.

— Добрый день. — Ответил Урукбай и искоса взглянул «оператору» в глаза, будто ожидая одобрения за первые успехи.

— Стоп! Снято! — Снова заревел Смык. — Ну, вот зачем?! Чтобы зритель думал, что ты подглядываешь в натянутую транспарантом шпаргалку? Ты должен мужественно смотреть либо журналисту в глаза, либо в объектив! Давай сначала. Камера! Мотор!

— Здравствуйте. — Повторила Хоревич.

— Добрый день.

— Как вы прокомментируете сегодняшнее массовое изнасилование постояльцев в доме престарелых на Портовой улице? — Сверяясь с записями, спросила «журналистка».

— Ну, и вопросы у тебя. — Подумал инспектор, но вмешиваться не посчитал необходимым.

— Какое изнасилование? — Удивлённо переспросил пресс-секретарь.

— Массовое, Байболот. Массовое. Весь город гудит, а вы — официальный представитель полиции, почему-то ничего об этом не знаете. Как же так? За что вам платят зарплату?

— Я ни о чём подобном не слышал, но я постараюсь навести справки и завтра же обо всём отчитаться. — Виновато пробормотал Урукбай.

— Стоп! — Заорал Смык. — Хоревич, не хотел вмешиваться, но что у тебя за вопросы? И я, и ты, и, как только что выяснилось, Байболот, ни о каком изнасиловании в доме престарелых не слышали? И хочешь знать почему? Потому что его не было. Ну, так и что Урукбай должен комментировать? Твои выдумки? Ты, как журналист повела себя, во-первых, не этично, а во-вторых, выставила представителя власти некомпетентным дармоедом.

— Кем он, по сути, и является.

— Не перебивай, хоть и права. А также ввела в заблуждение народонаселение, которое по незнанию будет думать не про тебя, а именно про полицию.

— Именно. — Поддержал начальника Байболот.

— Да что вы говорите? — Манерно и нараспев ответила Лода. — А я гарантирую — спроси Байболота про любой по-настоящему творящийся в городе кошмар, и он ответил бы тоже самое: Ничего не знаю, приходите через неделю. Единственное, в чём Урукбай отлично осведомлён — меню столовой. Не права я, что ли?

Вместо ответа Урукбай принялся изучать носки казённых туфель.