Бесплатный фрагмент - Негритенок на острове Шархёрн

Я не должен становиться юнгой

Я был четырнадцатилетним тщедушным конфирмантом.

Это случилось за две недели до Пасхи.

Мои добрые родители совсем отчаялись, так как не знали, продолжать ли мне учиться в школе или же встать где-нибудь за прилавок магазина. Но я противился и тому и другому, удачно используя свое только что наступившее повзросление. Я хотел стать художником или цирковым наездником, а еще лучше — юнгой.

Мы жили в Гамбурге, где по ночам на весь город раздаются гудки больших пароходов, отчего и предпочитают больше селиться в пригороде. Ну а мы жили не в пригороде, а в Сан-Паули, в двух шагах от гавани на Шпильбуденплац, где мой отец держал кукольный театр, не будучи при этом особенно счастливым. Я часто помогал ему водить марионеток на нитках по маленькой сцене, но и прекрасно видел, что он не любит свою профессию; когда-то у него были другие мечты — о настоящей большой сцене, о шумных аплодисментах важной публики во фраках и шелках, да, когда-то он хотел стать оперным певцом. Но у меня таких способностей не было, хотя, с другой стороны, меня смешили маленькие шуты, которые так забавно дрожали, если щелкнуть пальцами, и делали дурацкие замечания. То есть папа делал их то низким угрожающим голосом, то пронзительным фальцетом, смотря по тому, кто подавал реплики, — мужчина или женщина.

Вот почему я должен был стать ученым, как хотела моя добрая мама, сидящая за кассой. Или коммерсантом, по замыслу папы, который сердито возражал мне из-за своего горького опыта бездоходных занятий, к которым он причислял не только живопись и цирк, но и морскую профессию.

В нашем «театре» бывали матросы со всех концов света. Они пахли смолой и соленым ветром, по меньшей мере некоторые из них, держались они запросто и были загорелыми и веселыми. Те, кто на вид казались старыми, изборожденные морщинами, носили в ушах серьги, потому что верили: это защищает от сглаза. Поздней порой, когда я уже лежал в кровати, до меня временами доносились бесшабашные песни, которые горланили в антрактах, потому что в зрительном зале еще подавали пиво, это была обязанность Валли, нашей служанки. Да, по вечерам спускаться вниз мне было запрещено.

Но тем больше я мечтал стать таким же вольным, бронзовым от загара и ветра моряком. У меня вошло в привычку открывать по ночам окно — только чтобы слышать голоса пароходов — эти великолепные басы, поглощаемые днем уличным шумом, а ночью мощно и беспрепятственно проникавшие в мою темную комнатку. Как билось у меня сердце, когда я думал о том, что однажды отправлюсь в плавание и обогну земной шар!

Но как только я, прислонясь к кассе, заговаривал об этом с мамой, отсчитывающей покупателям сдачу на блестящие доллары и датские кроны, ее глаза становились совсем печальными. И я молча застывал у красной занавески, стараясь не смотреть на матросов, и проглатывал свои смелые планы, которые вертелись у меня на языке.

Сразу после моей конфирмации к нам зашел, как обычно, старый рыжебородый боцман, который заглядывал к нам, когда хотел, поскольку приходился маме дальним родственником. Поэтому я мог называть его «дядя боцман». Он умел тонко сплевывать сквозь зубы, а курил, как три дымовые трубы.

Уже давно он жил на берегу, работая у одного судового брокера.

— Мог бы стать капитаном, — обычно замечала мама, когда он опять пропадал, — да пропил все свои шканцы! — При этом она зажимала себе нос, давая понять, как ужасно от него всегда несет водкой.

Но она так говорила больше для того, чтобы отвадить меня от него и от мореплавания. Потому что ей не нравилось, что старый морской дьявол, как называл его папа, забивает мне голову разными байками о мысе Горн, Шанхае, Саргассовом море, сплошь состоящем из плавающих водорослевых островов и в котором якобы затонула когда-то в доисторические времена великолепная Атлантида.

— Эй, с левого борта! — орал в таких случаях дядя боцман, стуча кулаком по столу так, что мебель тряслась, а наш пес Алекс, воя, забивался под диван. — Морской волк — это вам не заячий хвост! И когда ты, сосунок, — под этим словом он подразумевал меня, — предпочтешь грог сливочной помадке, тогда ты узнаешь, что жарится на подветренной стороне!

И в этот день после конфирмации, которая, впрочем, прошла очень спокойно, он подарил мне кожаный шнурок, унизанный крупными зелеными камнями, на что я, как он выражался, «сосунок», сразу обиделся. Я уже был не ребенок.

Но он так громко расхохотался, что мне показалось, будто я слышу, как в зале внизу раскачиваются и стукаются друг о друга развешанные на своих местах куклы. Потом он мне рассказал, что это не собачий ошейник и не для нежно-розовой женской шеи, к примеру, как у Валли, а настоящий негритянский талисман, приносящий счастье и удачу, ценнее золота и серебра, который нужно носить на руке как браслет, и достался он ему следующим образом. Когда шхуна «Амалия», а он был на ней, вошла, наконец-то, в фарватер Эльбы, оставив позади Гельголанд, тут-то, в сильную метель, несчастный трехмачтовик и налетел на шархёрнский риф. Бедная «Амалия», получив пробоину, в полчаса затонула, и все утонули вместе с ней, только ему и коку удалось спастись, добравшись вплавь до островного бакена. Кок был негром, черным, как вороново крыло, чертовым отродьем, но с человеческой душой. Парень, с которым, как бы это получше сказать, он делил солонину и морские галеты, и будто бы подаривший ему на память свой талисман, вот этот самый браслет, который черный, как сажа, чудик всегда носил на правой руке.

***

В тот же вечер я попробовал надеть магический браслет на правую руку. Но так мне пришлось бы все время напрягать бицепс, округляя его, должно быть, у негра он был огромным. Я вполне мог бы носить талисман на ноге. И я спрятал его в комод, страстно мечтая поскорее вырасти и стать большим и необыкновенно сильным. Но до того времени сортировать письма и лизать марки я не хотел. Скорее я на коленях просил бы родителей дать Валли расчет и взять меня на ее место.

На следующий день перед обедом — я как раз привязывал к копытам кукольного черта Мушибликса новые нитки, а наш белый шпиц Алекс, принюхиваясь, сидел рядом с умным видом, вошел радостно оживленный папа и сообщил, что нашел для меня работу. На большом предприятии по переработке жира «Паммел и Цикке» меня берут учеником.

От страха и разочарования я не мог вымолвить ни слова. Черт выпал у меня из рук, его схватил Алекс и весело запрыгал с ним вокруг нас. Потом, когда я наклонился к собаке, чтобы отнять у нее куклу, мне удалось взять себя в руки, потому что мама тоже пришла. Я не стал падать на колени, чтобы просить ее о месте Валли. Одним махом я похоронил в себе мечту о дальних странах и молча кивнул, и даже смог улыбнуться.

Я никогда не забуду, как просияли от счастья лица родителей.

У мамы повлажнели глаза, она положила руки мне на голову и сказала:

— Видишь, я знала, что ты хороший мальчик, оставайся же с нами, будешь даже получать небольшое жалование, и не нужно будет голодать в чужих краях и погибать в ужасном море…

Но в ту же ночь у меня поднялась температура, и то, что я заболел, хотя и не мечтал ни о чем подобном, я воспринял своим ребяческим сознанием как ответ небес, как спасение, не говоря уже о том, насколько я был доволен. Как выяснилось, это был грипп, и я должен был оставаться в постели. Пусть печаль и забота омрачили жизнь моих родных, но совесть у меня была чиста. Как будто сама судьба вмешалась, и до самой Пасхи я не мог никуда идти.

В сущности, я недолго думал над тем, что будет со мной дальше. Разумеется, я не хотел быть в тягость моим дорогим родителям. Я хотел убежать в море тайком, чтобы когда-нибудь потом, после многих приключений, нагруженный сокровищами, вернуться домой и все загладить, все слезы высушить.

И я слышал, лежа с температурой, как зовут в морях голоса пароходов. А снизу до меня доносились реплики папиных кукол, то громче, то тише. И куклы пришли, как мне показалось, в мою комнату — ростом в руку, смешные, и поклонились: король Барбаросса и шут Пучинелли, пират Граф Пила и прекрасная Дама, а также черт Мушибликс, припадающий на правое копыто. Среди них оказался негр, которого я никогда не видел раньше, — он вел под уздцы Алекса, нашего шпица, верхом на котором сидел Барбаросса. Король привез невольника с Востока, и у того на шее был мой зеленый браслет. А в антрактах пели матросы. Они пели о Батавии и Рио.

К тому времени наши дела шли так успешно, что мы взяли напрокат пианино и смогли принять на работу того, кто мог бы на нем играть. Это был уже немолодой седовласый мужчина, который, наверное, тоже когда-то хотел добиться в жизни большего. Если было нужно, он с ходу подхватывал незнакомые мелодии, а новейшие шлягеры играл по памяти, прежде всего один, в то время очень модный, трогавший сердце не легкомысленным раскачивающимся ритмом и простенькими словами, а невыразимой меланхолией:

Что пользы в деньгах моряку,

Если он пошел ко дну?

И я слышал, как официантка Валли ставит пивные кружки на узкие столы в зале. И видел у себя сидящих в полумраке, пахнущих морской далью флотских старшин с серебристыми жемчужинами в мочках ушей и с дымящимися трубками, набитыми сладковатой махоркой. Ах, их загорелые лица и руки обдувал ветер Атлантики и Тихого океана, и пассат, и муссон, и тайфун! Но я стоял за прилавком магазина и резал сыр толстыми ломтями и доставал соленые огурцы из мокрой бочки. И вдруг все изменилось: я погружался в морскую пучину и тонул, опускаясь на дно.

Я помолился, чтобы прилетел ангел и вернул все на свои места.

И похоже, так и случилось на самом деле.

Остров на горизонте

Приближалась Пасха, и случаю было угодно, чтобы прямо на нее к нам приехал друг юности моего отца по фамилии Брёзель. Господин Брёзель был сыном пастора в той самой ганноверской деревне, в которой мой отец был сыном учителя. Как и все его предки, господин Брёзель стал священником, а в силу выдающихся способностей получил место проповедника в Гамбурге, но потом из-за вольнодумства у него случились неприятности и в итоге, устав от исполнения служебных обязанностей, он удалился на Нойверк, на тот уединенный остров в устье Эльбы, который тоже относится к Гамбургу. Кроме того, он был поэтом.

Все это я узнал из разговоров родителей, но я и сам помнил, как четыре года назад преподобный пастор Брёзель крестил мою младшую сестру Каролу: еще в полном облачении с круглым, расходящимся лучами гофрированным воротником; разумеется, на этот раз господин Брёзель вошел в мою комнату в коричневой куртке. Однако в остальном он был точь-в-точь таким, каким остался в моей памяти: лысым, в очках и с темными усиками.

Когда я услышал, что господин Брёзель приехал в Гамбург и зайдет к нам, то сразу же почувствовал прилив сил. Потому что его сын, который был старше меня на несколько лет, должен был перевестись из куксхафенской гимназии в Гамбург, чтобы снова привыкнуть к большому городу и в непосредственной близости к университету готовиться к поступлению на экономический факультет.

Уважаемый пастор Брёзель, с его свободным взглядом на вещи, объяснил моему отцу, что намеревается поместить молодого человека прямо посреди кипучей городской жизни и при этом не оставить без дружеского внимания, поэтому, по его мнению, именно наш дом с его разнообразным производством как раз то, что нужно, если мы, конечно, располагаем жилой площадью.

Мы и в самом деле всегда сдавали несколько комнат, в основном гастролирующим артистам, которые выступали в соседних музыкальных театрах и варьете. К тому же с зимы мы принимали у себя двух актеров, у которых был ангажемент в оперетте на все лето.

После объяснения Брёзеля мой папа, чуть колеблясь, обвел взглядом комнату. На одно долгое мгновение пастор задержал на мне добрый испытующий взгляд, затем перевел его на маленькое окно, выходящее на убогий задний двор, замыкающий общий вид. После чего сказал со странной для него веселой улыбкой:

— Своего сына, друг, предоставь на лето мне. Ты сам видишь, он должен основательно отдохнуть, и для этого есть отличная возможность на Нойверке, среди моря. А для Гуно эта миленькая комнатка будет в самый раз.

Благодаря этим словам я немедленно проникся обожанием к господину Брёзелю. Правда, он больше не был похож на пастора или даже на поэта, потому что в моей памяти хранился образ Фердинанда Фрейлиграта, хотя это мог быть и Феликс Дан, — настоящий поэт непременно должен быть с развевающимися волосами.

Зато нельзя было отрицать, что господин Брёзель явился, по меньшей мере словно ангел, хотя до этого я имел совсем другое представление об ангелах.

***

Напутствуемые добрыми советами, с большой картонной коробкой, полной необходимыми вещами и некоторым количеством бутербродов, господин Брёзель и я были готовы отправиться в путешествие на Нойверк. Господин Брёзель все, что имел при себе, разместил по карманам куртки. Плащ он перекинул через руку.

Когда я обернулся на прощание и бросил взгляд в темный зал с крошечной сценой, задернутой занавесом, Валли, наша служанка, поспешила ко мне и, не выпуская веника, которым она мела между стульями, обвила мою шею своими круглыми руками, не успел я оглянуться, и поцеловала в губы.

Красный от смущения, я повернулся к двери. Но господин Брёзель и мои родители уже вышли на Репербан, и только моя сестренка Карола пристально смотрела на меня, широко раскрыв глаза, и точно так же — шпиц Алекс, которого она, ухватив за ухо, держала своей маленькой рукой.

— Фу, как от нее пахнет пивом, — сердито сказал я обоим, и это было в первый раз, когда меня поцеловал кто-то другой, а не мама.

Мы отправились на пароход. Он был не очень большим, но все же это было судно. Опершись на поручень рядом с господином Брёзелем, я махал рукой на прощание. Мы все улыбались, только моя сестренка Карола плакала, тянула ко мне маленькие худенькие ручки и звала меня по имени своим сладким срывающимся голоском.

Когда пароход, отдав концы, уже отваливал от пристани, произошло еще вот что. В последнее мгновение шпиц Алекс прыгнул с кромки трапа через растущую полосу воды на борт судна и бешено закрутился возле моих ног, взвизгивая от радости. Что тут было делать? Вернуться назад он уже не мог, и папа добродушно крикнул мне, что я спокойно могу взять его с собой, и добавил к этому в своей, может быть, кажущейся посторонним театральной, манере:

— Как сувенир, как стража и как друга!

Никто не мог быть счастливее меня, ведь собака уже давно была мне верным товарищем. Теперь она, как часть родного дома, отправлялась со мной в мое первое большое плавание.

Как наслаждался я всем, что видел на оживленной реке и ее берегах: вздымающиеся леса верфей, полные гула и перестука молотков, доки с поднятыми корпусами судов, возле которых грозно раздавался грохот ремонта, подъемные краны, грузовые стрелы, мачты и реи больших парусных судов, пакгаузы, могучие нефтеналивные танкеры. Повсюду сновали мелкие суденышки: буксиры, баркасы, плоскодонки и ялики.

Прекрасный Овельгён с его пляжем проплывал мимо. Однажды я там купался и загорал и был за это записан полицейским, за что папа уплатил шесть марок штрафа. Сегодня там относятся к такому более снисходительно, а тем временем Эльба стала более грязной.

Затем по левую руку показался Финкенвердер — плоская зеленая равнина. Поросший лесом высокий правый берег — с правого борта, как говорят моряки, — был уже одет светлой листвой. Бланкенезе на прелестных холмах со своими веселыми домиками поднимался вверх и пропадал там. Появился огромный тихоокеанский лайнер, полный музыки и машущих людей. Когда мы поравнялись, то наш пароход, которым я был так горд, выглядел как наперсток рядом с ванной.

Эльба стала бескрайно широкой. Горизонт на западе отсвечивал серебром, там, где небо сливалось с водой.

Там раскинулось море! Все во мне ликовало.

Однако прошло еще немало времени, прежде чем мы, проплывая мимо все более и более удаляющихся берегов, достигли Куксхафена, и от сильных уже волн на нашем судне началась качка.

Мы пришвартовались к Альте Либе, как называют там пристань, и, бросив взгляд на диковинные приборы, стоящие на берегу и везде уведомляющие о ветре и водном режиме, тут же направились в Дунен с верным Алексом рядом.

***

В Дунен нужно было, потому что оттуда на Нойверк шла повозка. Это было так необычно — ехать на остров в повозке, и не по какой-нибудь насыпи, а прямо по воде. Теперь, чтобы добраться до Дунена, идут вдоль дамбы с большим комфортом и без всяких препятствий.

Итак, это было море, которое раскинулось вокруг, серое и слегка волнующееся в тот приятный день. Невыразимо крошечные пароходы и парусники скользили по нему на горизонте. Я жадно вдыхал запах ила и водорослей.

— Ты чувствуешь привкус соли на языке? — спросил господин Брёзель.

Да, я чувствовал его, с удовольствием поедая при этом свой последний бутерброд, держа его в одной руке и не забывая про нашего Алекса. В другой руке я нес свою картонную коробку, которая казалась мне легкой и вполне сносной, напоминающей, как однажды в ней прибыл «Император Барбаросса», потому что мой папа не сам нарезал эти бутерброды, а получал из Баварии.

Также я мог пить сельтерскую из бутылки, когда господин Брёзель возле того створа, который называется Кугельбак, пропускал стаканчик пива, а в это время Алекс разыгрывал ужасный спектакль перед рядом купальных костюмов, которые полоскались на ветру, ему такое было ему в диковинку. Потом он, виляя хвостом, подошел к нам с живым крабом в пасти.

Мы шли дальше. Коробка начала оттягивать мне плечи, и я жалел, что Алекс не был вьючной ослицей, как об этом говорится в Библии. Солнце сияло, и капли пота часто стекали из-под охотничьей шляпы господина Брёзеля. Я завидовал ему из-за его куртки, которая своими многочисленными карманами могла заменить большую коробку. Он это прекрасно видел и улыбался, но такова была его старая привычка, потому что духовное лицо всегда должно иметь свободные руки для благословения.

Бесконечно тянулась вдаль уже поросшая сочной травой дамба. На ней паслись овцы и коровы. Справа тянулось море, а слева, насколько можно было видеть, лежали плоские луга, а также стояло несколько домов. Людей нигде не было видно.

Один раз господин Брёзель остановился. Медленно и торжественно он поднял руки, все еще держа в правой руке носовой платок и со свисающим с локтя зонтиком. Он показал на едва заметные крыши, которые за горизонтом словно поднимались из моря. Вместе с этим можно было различить мощную башню. И эта картина привела меня в восторг. Далеко, насколько хватало глаз, до блестящей серебристо-зеленой линии морского горизонта тянулись пестрые ватты с небесно-голубыми сверкающими протоками. Высящиеся на западе горы облаков обрамляли вид острова, словно прекрасная арка ворот в стиле барокко.

От восторга сердце у меня билось так, что я чувствовал ключицы. Какая это вообще великолепная в мире вещь: видеть возникновение из моря острова, выплывающего навстречу.

Кроме того, я радовался, что могу поставить коробку на землю.

— Островок моего покоя! — сказал господин Брёзель с сердечностью и жестом, которые до этого момента я у него не замечал.

Наоборот я удивлялся, что за всю дорогу не услышал от него ни единого набожного высказывания, он же был пастором, а в моей душе чувство благодарности за преодоленные опасности и ожидаемый приятный летний отдых соединилось с богобоязненностью, хотя и в какой-то мере тщеславной. Но во время плавания на пароходе господин Брёзель совершенно так же, как и все другие простые люди, смеялся и разговаривал, хотя его смех был особенно радостным. Он показывал на парусники и называл деревни на берегу. Постепенно я стал разочаровываться и вследствие внутреннего напряжения и погруженности в собственные мысли и переживания, которые я растрачивал попусту, мне стало казаться, что господин Брёзель, пожалуй, не без оснований лишился своего общественного положения.

Теперь его внезапное торжественное поведение на дамбе, перед лицом необъятного и приветливого ландшафта, показалось мне естественным и вразумило меня, да, это тронуло меня, как трогает нас все, что находится в гармонии с нашим внутренним миром. В другое время я, наверное, нашел бы чрезвычайно смешным то, что господин Брёзель сказал после этого, все еще глядя в сторону острова:

— Ты — мир, мой край родной, да святится новый труд! И ты, сынок, — повернулся он ко мне, так что я смутился от его возвышенной интонации, но вместе с тем и ощутил в ней что-то очень родное, потому что своей театральностью она напомнила мне о папе, — надеюсь, ты не будешь воспринимать этот мир как враждебный. Так, как это кажется человеку, будто весь мир — его антагонист!

Я не вполне понял эти слова, но дал клятву в своем сердце, решительно кивнув головой, что как образованный, приведенный к первому причастию и столичный человек буду равняться на эту небесную картину среди моря.

***

Внезапно посреди этого возвышенного события раздался громкий лай Алекса, нашего шпица, устремившегося, словно стрела, вдоль дамбы к человеку, который приближался к нам.

Через некоторое время я увидел, в то время как господин Брёзель, казалось, давно уже знал, кто там идет, что это молодой человек, высокий и тонкий, как тростинка, размахивающий на ходу руками, в одной из которых была сумка. Уже издалека он поприветствовал нас громким, как труба, голосом, и это был, как вскоре выяснилось, Гуно, сын Брёзеля. Он только что сошел с повозки из Нойверка, с той самой, которая должна будет перевезти и нас.

И Гуно, в форменной фуражке старшеклассника, надвинутой на левое ухо, с вытянутой вперед шеей, собирался отправиться в противоположном направлении, то есть туда, откуда мы только что прибыли. Всю Пасху он еще оставался под присмотром матери и, как говорится, только поджидал момента, пока я не поправлюсь и моя кровать не освободится, чтобы, не теряя ни единого дня, в тот же вечер быть на месте, и точно так же на острове ожидали моего приезда.

— Ага, малыш, — рассмеялся длинный Гуно, возвышаясь надо мной, словно ветряная мельница, — надеюсь, в спинке твоей кровати не нужно будет выпиливать отверстия для ног? Я бы не хотел. А ты не храпишь? Тогда ты должен будешь по вечерам привязывать к подбородку подушечки, примерно вот так, а не то на Нойверке — на Ньюарке, голубчик, — каждое утро будешь получать три нагоняя, а не три булочки со сливовым вареньем и глазуньей!

— Гуно, — напомнил о себе отец Брёзель, — оставь уже свои ужасные проделки, университет требует серьезности! Гамбург — старинный и современный город, так что нужно забыть эти деревенские шутки. Наш Гансик славный мальчик и совершенно не храпит.

Он имел в виду меня, а я смущенно отметил про себя, что все же имею привычку сопеть, однако Алексу очень понравилась сумка Гуно.

Гуно громко рассмеялся:

— Ах ты, чертов пес, наверное, вынюхиваешь нашу домашнюю колбасу, я бы взял тебя при случае, может быть, со мной ты стал бы как тюлень!

Повернувшись к отцу, он продолжал:

— Досточтимый папа, ваше преосвященство, мама просила спросить, позаботился ли ты о прищепках для белья, сите из проволочной сетки, эдамском сыре, двух отрывных календарях, ажурной кофточке, двух тюбиках чистящей пасты и привете для тети Эммы, а также об открытке для дяди Адольфа?

— Боже мой! — огорчился господин Брёзель, хлопнув себя по оттопыренным карманам, — сыр и тетю Эмму я позабыл. Привези его, Гуно, или пришли! Впрочем, я хочу тебе сказать: держи глаза открытыми и наблюдай людей вокруг и таким образом сохраняй в душе чувство сострадания к ним! И возьми себе на заметку: только зрячий может помочь. Но только здоровый видит. И только здоровый все преодолеет! Оставайся же здоровым внутренне и внешне! И поэтому будь избирательным. Только разбирающийся сделает лучший выбор. Ну и так далее. Ты знаешь мои наставления, мои воззрения, мой опыт и мою веру в подрастающее поколение!

На этом мы расстались с Гуно, который вдруг стал задумчивым и собранным.

Затем мы, помахав ему на прощание, продолжили свой путь и вскоре обнаружили здание дуненского курзала, возле которого стояла наготове повозка с невероятно высокими колесами и двумя небольшими, мокрыми снизу лошадьми.

***

Кучер почтительно приветствовал нас:

— Добрый день, господин пастор!

При этом он смотрел на нас обоих. Я чувствовал себя немного торжественно, когда мы без лишних слов взобрались и уселись на обитые куском ковра потертые сиденья. Мою коробку мы поставили перед собой, а господин Брёзель положил на нее сито и рулон бумаги из карманов пиджака, чтобы удобнее было сидеть. При этом он тихо сказал мне, показывая на широкую спину кучера, явно ожидающего еще кого-нибудь:

— Это им не обязательно сообщать, но ты, сын моего друга, не должен обращаться ко мне с таким титулом, просто говори мне — господин Брёзель.

В следующее мгновение повозка содрогнулась от большого чемодана, плашмя заброшенного внутрь служащим отеля. Одновременно над краем повозки показалась ужасная черная шляпа, а затем точно такая же ужасная черная окладистая борода. Огромный мужчина в черном сюртуке таким образом прибыл в нашу повозку, и мы волей-неволей должны были потесниться, кроме того, господин Брёзель был вынужден вытащить из кармана пакет с бельевыми прищепками и положить его на коробку, потому что стало слишком тесно.

Разумеется, прибывший должен был сесть на заднее сиденье спиной вперед, и скоро обнаружилось, что из-за собаки и наших вещей впереди недостаточно места для его футляра со скрипкой, даже если бы Алекс, немного утомленный от изобилия новых впечатлений, переместился назад.

Но без ворчания, а в общем, не проронив ни слова, мрачный бородач занял свое место.

Рядом с ними я почувствовал себя лишним и незначительным. Невольно я придвинулся поближе к господину Брёзелю, так как незнакомец внушал мне необъяснимый страх. Кучер причмокнул. Впрочем, его звали Йохен, как сообщил потом господин Брёзель. Лошади подались вперед и неуклюже двинулись вниз по рытвинам пляжа, перемалывая песок, который взлетал из-под колес. Затем мы мягко покатили по гладкому влажному ватту, отливающему серым, — по этой странной полоске морского дна, которая во время отлива осушается до нескольких ручьев и заливчиков.

Я видел, украдкой бросая косые взгляды, что у незнакомца из-под шляпы ниспадают до плеч длинные полуседые пряди. Что заставило меня вспомнить о портрете Фрейлиграта. Может быть, и этот был поэтом. Хотя от него ужасно пахло старой непроветренной одеждой и репейным маслом для волос; и этот запах от волос напомнил мне о моей маленькой сестре Кароле. Ах, горячая тоска по родному дому охватила меня, так что я, сидя между двумя молчаливыми и странными мужчинами, едва мог пошевелиться.

***

Дул свежий ветер, но я чувствовал это только лицом и левой ногой, в то время как в остальном мне было невыносимо жарко. Лошади шлепали в такт. Высокие колеса урчали в иле и отбрасывали серые брызги. Хрустели ракушки. Дорогу показывали тонкие, воткнутые в ил голые мётлы, которые называют вехами. Иногда мы пробирались по воде, такой чистой, что виднелось песчаное дно, над которым висели круглые медузы, словно стеклянные выпуклые оладьи, и маленькие крабы, как большие пауки на прогулке. Ветер поднимал в русле маленькие волны, которые формировали рельеф дна. И там, где ватты обсыхали, мы перебирались через такие застывшие волны. Вдали поднималась отмель из ракушек, светло-желтая под солнцем, окруженная кобальтово-синей водой. Стаи чаек с ужасными хриплыми пронзительными криками затевали там драки. Некоторые подлетали к нам, белые, с сияющим опереньем, и зависали прямо над нами и смеялись, словно люди: «Ха-ха-ха!»

Тем временем мы попали в глубокое русло. Я видел, как слева и справа от неподвижной спины кучера бурлит море, а лошади шли по брюхо в воде.

В это мгновение незнакомец начал что-то бормотать, и я услышал, что он поручает свою душу небесам.

Господин Брёзель с удивлением посматривал на то, что было позади меня, и я чувствовал, когда его глаза встречались с моими, что он смотрит на меня, как на взрослого.

Я боязливо дернул правым плечом, со стороны Брёзеля, и почувствовал себя бедным грешником, сидящим между двумя святыми.

Мы ехали так глубоко в воде, что маленькие волны начали весело перекатываться, поблескивая, через пол повозки, и Алекс беспокойно поднимал лапы, а Брёзель озабоченно поглядывал на наши пожитки.

— Вдруг незнакомец заговорил громче, рассчитывая на нас:

— Смотрите, море бушует, и тучи сгущаются. Покайтесь, потому что, как вор в ночи, приближается вечное проклятье!

Голос был сухим и трескучим, но при этом назойливым и въедливым, так что кучер обернулся с открытым ртом, а я сжался в комок. Но господин Брёзель совершенно спокойно сказал:

— Не бойтесь, дорогой, этот ручей неглубокий, мы почти выбрались.

— Выбрались? — обернулся незнакомец так резко, что его окладистая борода задела меня по затылку. — За это я отдал бы все — почет, состояние, счастье, жену, детей и все, что еще может быть. Я — проповедник в пустыне, я — Элиа, сокрушитель идолов, который явился, чтобы отделить зерна от плевел и огнем и мечом истребить грешников, как косят траву!

Сердце у меня забилось, и я помолился за жизнь Брёзеля, когда он с невероятным спокойствием ответил:

— Очень хорошо, дорогой! И к кому вам нужно там, на Нойверке?

— А, вот тут! — сказал незнакомец, и я услышал, как он роется в своем пахучем сюртуке и шуршит бумагой. — Там должна жить одна величайшая душа, супервикарий Брё- зель, брат Господа.

— Гм, — пробормотал Брёзель и вновь повернулся вперед. Я увидел, что он держит в руках письмо. — Действительно, письмо ко мне, и старый шутник, коллега из Харренберга, послал ко мне этого «Элию Второго», софиста Майзериха, плакальщика по призванию, как здесь значится, небесного сыча. — Он сказал это как будто про себя, но я все расслышал с обострившимся от беспокойства слухом.

После этого он повернулся к «сокрушителю идолов». Осмелев, я надеялся, что теперь он каким-нибудь хитрым способом отговорит его и посоветует возвращаться. Но нет, он просто сказал:

— Совершенно верно, уважаемый, Брёзель — это я!

На что незнакомец, на свисающую полу засаленного сюртука которого я больше не осмеливался взглянуть, ответствовал в высшей степени хвалебной речью, от которой меня бросало то в жар, то в холод. Брёзель же ничуть не утратил своего спокойствия, он добродушно улыбался и в конце предложил «проповеднику в пустыне» сигару, которую тот с почтением принял.

Между тем остров увеличивался в размерах, мощная башня вырастала впереди, которая в старину была укрытием для Штёртебекера и других морских разбойников, а сегодня служила маяком, как объяснил мне господин Брёзель, когда незнакомец некоторое время был занят сигарой. Крыши домов и белое здание гостиницы появлялись и исчезали вновь за дамбой.

Скрипучая колымага, шумно раскачиваясь из стороны в сторону, добралась до вымощенной дороги наверху и перевалила через дамбу. Овцы и ягнята с блеяньем разбегались перед нами, так что я с трудом удерживал Алекса.

Зеленый и веселый остров лежал перед нами, окруженный мерцающим, уходящим вдаль морем.

Старый маяк

Пастор Брёзель жил в небольшом доме недалеко от места, отдельно обнесенного дамбой, на котором стоял старый маяк.

Фрау Брёзель, с гладко причесанными блестящими седыми волосами, была со мной очень приветлива, а также с господином Майзерихом, так что я почувствовал себя в кругу семьи, когда мы сели за круглый стол обедать. Дико обросший незнакомец был неразговорчив, поглощая пищу с таким ожесточением, словно перед ним была толпа язычников, которых он должен истребить.

Господин Брёзель время от времени бросал на меня задумчивые взгляды, а после пудинга отвел в сторону и сказал:

— Что если, Гансик, мы найдем тебе другое пристанище вместо любимого дивана Гуно? Бедному господину Майзериху лучше побыть возле меня, пока я не увижу, что он собой представляет на самом деле.

Ему удалось препроводить господина Майзериха в маленькую комнату, где жил Гуно и где мягкий диван действительно занимал почти все пространство.

Мы пожелали «истребителю язычников», как я с самого начала прозвал про себя незнакомца, приятно вздремнуть после обеда, потом господин Брёзель, прикрыв дверь, тихо рассказал жене, как ей держаться с чудаковатым гостем, на что добрая пасторша не только не проявила никакого беспокойства или волнения, как мне бы хотелось в глубине души, но и ответила доброй, радостной улыбкой. Мы снова пошли, Брёзель и я, вдоль дамбы, под громкое пение жаворонков, к отелю у кромки прибоя, где господин Роуз, хозяин, приветствовал нас с деревенским добродушием. Когда он понял, что я не новый постоялец и что мы только хотим переговорить с господином сенатором Хуземангом, он стал немного сдержаннее. Но я сразу проникся к нему доверием, ведь он был честным человеком, знаменитым на все побережье своим юмором и прекрасной едой, и, преисполненный почтения, начал рассматривать висевшую на стене заключенную в рамку «Благодарность», которой наградило его голландское правительство за спасение экипажа потерпевшего крушение в тамошних водах парусника, то есть это был и сам документ и портреты членов команды, включая жену капитана.

Между тем появился господин сенатор Хуземанг — чиновник, присланный из Гамбурга для ежегодной государственной инспекции острова. Он любезно улыбался, держа голову немного выдвинутой вперед, в то время как его взгляд устремлялся вдаль, словно направленный на широкие народные массы.

Господин Брёзель попросил ввиду срочной необходимости выдать разрешение на использование «государственного помещения» на маяке.

После быстрого официального опроса разрешение было охотно выдано с величавым округлым движением руки, и работник Йохен, тот самый, который доставил нас сюда, был отправлен к управляющему островом передать, что служанка должна привести комнату в порядок.

Мы сели на небольшой террасе на дамбе, где стоял стол, и выпили по чашечке кофе, пока Алекс носился внизу, пугая гусей и ягнят, и где перегоревший костер был весело затоптан несколькими ребятишками.

— Это был наш пасхальный огонь! — многозначительно, словно при рассмотрении государственного закона, улыбнулся господин сенатор Хуземанг. — Да, дорогой пастор, мы на островах и в республиках (Гамбург всегда был сам по себе республикой и гордился этим) слишком удалены и наполовину язычники, потому что это более широкий путь к Богу от побережья и свободы, чем, как я уже позволил себе сказать, в Швабии или Саксонии.

— Позвольте тогда и мне высказать свое мнение не в обиду высокому и благородному Сенату, — возразил Брёзель серьезно. — У каждого свой Бог. И детский пасхальный огонь лучше, чем предписанный праздничный перезвон.

Это замечание взволновало мою детскую душу, даже при том что мое внимание отвлекали прыгающий вокруг костра Алекс и корабли, скользящие на горизонте, — там, на водных путях мира.

И мне почудилась неясная связь между тем, что было сказано, и одинокой мощной башней, которую я видел упрямо вздымающейся на другом конце острова и в которую я должен был отправиться уже вечером.

Из больших разноцветных облаков солнце скатилось в море. Мы пошли к башне.

Старая башня стоит на отдельно обнесенной дамбой территории, на которой находится, в том числе, дом смотрителя маяка.

В то время как башня, словно небоскреб, вырастала перед нами все выше и выше — четырехгранная, с белой, кажущейся такой маленькой лестничной пристройкой и черной крышей высоко вверху, несущей стеклянный кожух фонаря, в нем вспыхнул свет и широким лучом упал на вечерние сумерки, регулярно вспыхивая и угасая, напомнив мне шута Пучинелли, орудующего своей шутовской палкой на маленькой домашней кукольной сцене. И я осознал, как далеко я удалился от дома; я ощущал себя так, словно прошел уже целый год.

Мы шагали через большой вымощенный двор. Никогда не видел я здания столь огромного, возвышающегося передо мной до самого неба.

«Элиа», «истребитель язычников», до сих пор миролюбивый, пристроился рядом с нами, хотя и немного отстраненный, потому что вокруг было так тихо и радостно и не давало ни малейшего повода к призывам к раскаянию. Однако перед явлением башни он все же возвысил свой голос и заговорил об Иерихоне, который пал от яростного трубного гласа.

— Даже французы не справились с ней в 1812 году! — добродушно заметил господин Брёзель во время передышки и показал нам узкую трещину, идущую от основания и теряющуюся где-то наверху.

Разве иностранный государь был таким светилом, что мог бы заменить наш морской маяк? — улыбаясь, спросил человек, который только что подошел к нам. Это был управляющий.

Рядом с ним я мельком заметил девочку с темными кудрями, но мы уже поднимались по лестнице, пристроенной к башне.

Через несколько ступеней мы достигли входа в нее, до которого раньше можно было добраться только по веревочной лестнице. Да, это была старая крепостная башня, от которой исходил дух столетий. Мой родной город возвел ее из так называемого монастырского кирпича, который был несколько крупнее современного, в 1300–1310 годах — настоящий символ морского владычества в устье Эльбы, так сказать, выставленный вперед кулак против возможных претендентов на побережье Северного моря. Отсюда сторожевая команда могла держать под наблюдением пиратов и захватчиков, заботиться о ганзейских кораблях и оповещать их, держать открытыми проходы в гавани для рыбаков, а также взимать соответствующие таможенные пошлины, так что добровольное присоединение к Гамбургу было очевидно выгодным. Лишь позднее тридцатиметровый колосс с его почти трехметровыми стенами и восьмиметровой надстройкой стал общим навигационным знаком для всех судов днем и ночью. Это внушающее благоговение сооружение является старейшим из всех в мире действующих маяков.

Когда господин Брёзель радостно сообщал об этих фактах, управляющий порылся в огромном шкафу, вытащил книгу и прочитал что-то вслух, что я вполне понял, хотя это был очень старый нижненемецкий диалект; по крайней мере на побережье сильно изменилось его написание. Сказанное означало, если перевести на современный немецкий язык, что жители Гамбурга благоразумно заключили союз с фризами на побережье Куксхафена, которые обещали следующее: «Мы будем защищать жителей Гамбурга, если кто-либо как-либо, будь он правитель, дворянин или сюзерен или обычный нарушитель спокойствия, — здесь управляющий как будто случайно задержал свой взгляд на „„истребителе язычников““, — осмелится напасть на башню на Ниге О…» Так остров назывался раньше, Ниге — «новый» и О — «остров», как это еще сохранилось в именовании островов Зюдероог или Вангероге, Шпикерог и Лангеог, — объяснил господин Брёзель, а управляющий читал дальше: «…итак, осадить ее или даже захватить, члены муниципалитета Гамбурга и граждане к нашей и всех торговых людей благу и спасению возьмут на себя труд и затраты по отстраиванию и охране башни».

— Благо и спасение есть исключительно в сокрушительном удалении хищнических методов в торговле! — сказал господин Майзерих так, что эти слова эхом отозвались в пустых стенах башни. И что он в Кёльне ликвидировал свою торговлю спиртными напитками.

Управляющий, улыбаясь, перебил:

— Какое совпадение, любезный господин! Первым смотрителем башни был член городского совета Герхард из Кёльна, и он угощался на славу хорошим мускатным вином из поставок своего предшественника, добрых четыре года, а именно до 1314 года, когда в Париже другой правитель острова, барон де Моле, последний Великий магистр кипрского ордена тамплиеров, был сожжен на костре, разумеется, он тоже не был хорошим тамплиером.

Поскольку «истребитель язычников» не нашелся, что возразить, мы отправились дальше. Поднявшись, мы достигли коридора, в который выходило несколько дверей. Широкоплечий, моряцкого вида управляющий открыл одну из них, включил свет, и мы вошли в уютное помещение, где стояла плюшевая мебель и большая кровать с золотыми набалдашниками.

— Здесь, Гансик, твои владения. А Алекс может спать на циновке, — сказал господин Брёзель.

«Истребитель язычников» пробурчал себе в бороду, которая была не меньше, чем циновка, что обстановка более подошла бы для ублажения греховной плоти среди такой княжеской пышности. Но я отнес это к тихой зависти и опустил на пол свою картонную коробку. Через узкое окно, которое выглядело как воронка в толще стены, я увидел пылающее вечернее небо.

Управляющий, войдя в комнату, огляделся, вышел в коридор, и оттуда гулко раздался его голос:

— Анна, — кричал он, — вы забыли полотенце для молодого человека из Гамбурга!

«Молодой человек из Гамбурга» — это был я, и видит Бог, это звучало по-другому, чем оскорбительные словечки, с которыми старый дядя боцман любил обращаться ко мне. Я начал чувствовать себя здесь как дома.

Господин Брёзель согласился с предложением «истребителя язычников» подняться еще выше и в свете маяка забыть всю низость мира. Он позвал меня присоединиться.

В этот момент вверх по лестнице проскользнула грациозная девочка, которую я заметил до этого, со свежим полотенцем в руках. Она сделала реверанс перед господином Брёзелем, а он приветливо назвал ее по имени, знакомя нас:

— Анна, дочь управляющего, милый ребенок.

Итак, мы взбирались дальше вверх по узкой, холодной и сумрачной винтовой лестнице башни, пока не увидели над собой свет и не вошли в комнатку Ольриха, смотрителя маяка.

Ольрих, который раньше был шкипером парусника, понравился мне своей ухоженной темной бородой, не то что растрепанная и неопрятная борода «истребителя язычников», и необыкновенно спокойными глазами, тем более, что он собирался вырезáть из дерева маленький бриг, как он сказал, чтобы чувствовать себя бодрее во время долгих ночей.

Над ним, выше круглой железной лестницы, шумела керосиновая лампа, но ему не нужно было поднимать голову вверх, чтобы наблюдать за ней, так как перед ним стояло зеркало, в котором он мог видеть лампу. Также на столе у него стоял телефон.

Мы поднялись еще выше.

Не очень большая лампа была окружена призматическими линзами, благодаря которым свет усиливался и далеко отбрасывался в ночное море; светящийся круг периодически закрывался, оставляя красный луч со стороны востока, так что моряк по характеру и интервалу вспышки, а также с учетом сигнала плавучего маяка снаружи, может находить нужный курс мимо подкарауливающих жертву ненасытных песков, которые перед устьем Эльбы опасны как нигде в мире.

Мы снова спустились к Ольриху и вышли на внешнюю галерею, где уже в старину несли вахту ганзейские дозорные и куда добирались, как гласит предание, некоторые морские разбойники.

Господин Майзерих, «истребитель язычников», молчал. Его борода, растрепанная, словно после битвы, напоминала щит над бруствером, и он казался что-то обдумывающим и взвешивающим среди окружающей его тишины. Сожженный Великий магистр тамплиеров, казалось, опалил его душу.

Вокруг была вода, более светлая, чем земля. Со стороны побережья слышался шум. Далеко к западу от светлого пятна я различил нечто вроде прямого паруса на горизонте.

— Этой шархёрнский бакен! — сказал Брёзель, и в бинокль Ольриха я четко увидел решетку в свете вечерней зари, в середине которой было что-то темное.

Выстрелы в полночь

Итак, уже несколько дней я жил в башне. Я привык к своей кровати под золотистым пологом и чувствовал себя как дома; собака всегда была рядом со мной, воспоминания о родителях навевала мне картинка, на которой был изображен рейхсканцлер Бисмарк, путешествующий по Саксонскому лесу в сопровождении своего дога.

Я также подружился с Ольрихом, смотрителем маяка, как называлась его должность. Он знал множество страшных историй об этом древнем маяке, более старом, чем все остальное на острове, особенно о кладбище неизвестных, где похоронены безымянные моряки, тела которых выбрасывало на отмели.

Я завтракал и ужинал у Ольриха, потому что это было рядом. И все же я охотнее питался бы у управляющего, возможно, этого не случилось, потому что управляющий не любил собак, а я без своего шпица не пошел бы. Мне была симпатична дочь управляющего, хотя у меня не было никаких шансов привлечь ее внимание. К сожалению, на этом острове не было моих ровесников, поэтому ни у кого не было ни времени, ни желания подружиться со мной.

Прекрасная погода, которая стояла на Пасху, снова испортилась. Продрогший ягненок, привязанный к колышку в саду управляющего и толстые, неуклюжие ножки которого напоминали ножки табуретки, громко звал свою мать. Вечером после ужина у Ольриха меня охватила такая тоска по дому, что я отправился к Брёзелю, и мы с господином Майзерихом втроем пошли прогуляться по дамбе.

Переменчивый ветер дул то с одной стороны, то с другой, словно не мог уснуть и ворочался с боку на бок. Опускался туман, так что вдали едва можно было различить дымы пароходов. Над нашими головами стонали чибисы. Конечно, они испугались Алекса.

«Элиа Второй», «истребитель язычников» снова начал свой неприятный разговор о конце света, но терпение Брёзеля на этот раз закончилось. Слова собеседников звучали одинаково резко. Это был совершенно пустынный участок дамбы недалеко от старой промоины, которую огибало скудное пастбище. Внезапно оттуда раздался пронзительный хохот. На краю пастбища, словно призрак в вечерних сумерках, стояла старая толстая женщина. Она грозила своими короткими крючковатыми пальцами и корчилась от смеха. Брёзель прервал разговор и пробормотал, что это, видимо, вдова Бумм.

Но мне показалось, что она смеется не только над «истребителем язычников», но и над нами троими. В глубине души я был смущен этим, подозревая также, что мое присутствие, а также этот хохот, лишь мешают острой дискуссии на богословские темы, поэтому я тихо отошел в сторонку в том месте, где насыпь вокруг маяка преграждала наш путь, и поспешил через двор в башню. Алекс побежал за мной, по многочисленным ступеням винтовой лестницы я поднялся наверх, к своему другу Ольриху, который был уже там в своей сторожке.

Он как раз надувал огромные воловьи кишки, которые ему прислали среди прочего. На вопрос, что должно из этого получиться, он принял таинственный вид и сообщил, понизив голос, что это единственно возможная приманка для морского змея, который со времен Штёртебекера обитает в прибрежных водах Шархёрна и глотает там корабли по собственной прихоти.

Наслушавшись разных историй, я, как обычно, проскользнул в свою комнату. Мое сердце было так же неспокойно, как ветер, который бушевал за окном. Но и он наконец утих под собственную колыбельную, заснул и я с отрадным чувством, что этим летом я нашел свое настоящее место и что для меня нет ничего другого, как уйти потом в море и ходить под парусами по всему свету, словно настоящий флибустьер.

Была уже полночь, мне снились ужасные вещи — грозные удары жестокого сражения на тесной винтовой лестнице, как вдруг звук глухого выстрела вырвал меня из забытья. Я почувствовал, что крепко вцепился в подушку, различил проем узкого окна и окончательно пришел в себя. Тут снова разорвалось снаружи, где-то в ночи, на море, — настоящий пушечный выстрел, не слишком далеко отсюда, потому что старые каменные стены содрогнулись от него до самого основания. Я знал этот грохот по гавани, где стреляли из пушки на крепостном валу, когда уровень морского прилива поднимался так высоко, что для припортовых жителей это было сигналом срочно расчищать подвалы. Но на Нойверке не было глубоких подвалов. Кроме того, меня удивило, что не слышно было, насколько я мог вспомнить, обычного монотонного шума ветра. Также не было слышно ударов морских волн, которые могли бы вызвать сотрясение. Было так тихо, что в темноте возле кровати отчетливо послышался слабый звон стакана, который задребезжал от ужасного выстрела. Я больше не прислушивался. Рывком отбросил от себя одеяло, вскочил и, не нащупав тапочек, босиком быстро прошлепал к окну.

Туман, словно стена из почерневшего матового стекла, предстал перед моими глазами, вверху, в полосах сигнального огня маяка, он мерцал, как свернувшееся молоко.

Больше ничего не было: ни огня, ни звезд, ни звука, только непроницаемое стекло мрака, который, если долго вглядываться в него, начинал клубиться. И снова — зловещий раскатистый выстрел.

Я больше не размышлял и бросился к одежде, то и дело прислушиваясь к призрачной тишине башни, в которой среди размеренного шума работающего затемнения для светового пятна маяка так высоко перед сигнальной башней, что я обычно не обращал на него внимания, вдруг раздалось как будто тиканье дракона смерти. То есть папа обратил мое внимание на подобное перед смертью бабушки.

Внезапно я услышал разговор, когда уже вышел, и это был голос Ольриха, который нес вахту на башне, и мне сразу стало ясно, что Ольрих в своей сторожке стоит у телефона и разговаривает с радиостанцией в Куксхафене или с хозяином отеля. На самом деле обычно звонили только рано утром, чтобы узнать у Ольриха, не обнаружено ли чего на ваттах или около Шархёрна и есть ли смысл выезжать. Сквозь старые толстые половицы слова доносились неразборчиво, но напряжение обострило мой слух, и я понял, что речь идет о пароходе, налетевшем на шархёрнский риф.

Меня пробрала дрожь. Я вспомнил страшные истории, которые Ольрих рассказывал вечером о пропавших кораблях и погибших моряках.

И только теперь я подумал об Алексе, своем шпице, и предположил, что, наверное, он остался у Ольриха, привлеченный запахом воловьих кишок. Теперь, ощутив себя одиноким и покинутым, я с горечью расценил это как измену, хотя вечером сам позволил ему остаться.

Я также заметил, что перемещаюсь в полной темноте, словно кошка. Я включил свет, с удивлением оглядел выцветшую дедовскую мебель, обтянутую плюшем, нашел пропавшие тапочки, но быстро надел свои башмаки, снова выключил свет и решительно вышел в мрачный, затхлый коридор, где мне навстречу бросился Алекс, повизгивая и облизывая руки, путаясь в ногах. Он чуял, что произошло что-то необыкновенное, а в этом случае даже собачья душа знает, где ее место.

Торопливо мы преодолели узкие повороты лестницы. Изо всех проемов в стене, мимо которых я пробегал, стекленел черный туман. Когда я заметил свет в сторожке Ольриха, то замедлил шаги, но наверху больше никто не разговаривал. Не раздумывая, я вошел к Ольриху.

Смотритель маяка невозмутимо сидел на своем табурете. Во рту он держал свисток и читал измятую газету. Было уютно и тепло. Помещение освещал горевший вверху огонь маяка.

— Что это творится снаружи?! — вскричал я, чуть не поперхнувшись.

— Пароход «Бозамба» местерской линии сидит на мели, четыре тысячи тонн, идет от западного побережья Африки, товары и пассажиры, — ответил Ольрих.

— А выстрелы?

— Условный сигнал бедствия. Он сидит в мелком рыхлом песке и при плотном тумане, малыш, и поскольку у Шархёрна постоянный небольшой прибой, то он может просто перевернуться килем вверх.

В этот момент Алекс громко залаял, и в дверь вошел запыхавшийся господин сенатор Хуземанг, повторив:

— Килем вверх? Опрокинется?

Смотритель маяка немного выпрямил свою длинную спину, словно собирался встать по стойке смирно.

— Волны, господин сенатор, размывают грунт под ним с носа и кормы, поэтому он может переломиться пополам.

— Но люди, Ольрих, почему мы все еще сидим здесь?!

Сенатор был вне себя, но Ольрих спокойно скользнул взглядом по его изысканным домашним туфлям.

— Открытые ватты, господин сенатор, в туман — это не асфальт для спасательной команды. Я хочу сказать, это мелководье. Плавучим маякам «Эльба-2» и «Эльба-3» нужно еще повкалывать. Также и буксиры из Куксхафена в пути. Через полтора часа будут здесь. Сообщение о координатах передано.

— Я подключу управляющего! Мы должны помочь! — раздраженно сказал господин Хуземанг.

— Бумс! — раздался снаружи новый выстрел, но более слабый и совсем близко.

Побледнев, мы вопросительно посмотрели на Ольриха. На что тот спокойно сказал:

— Управляющий отвечает им. Это выстрел с нашей сигнальной вышки. Ну, тогда Роуз будет уже на катере. У него есть мотор!

— Неважно! — Хуземанг кашлянул и решительно застегнул пальто. — Мы должны идти. Вы со мной?

Затем он взглянул на меня, и я, кивнув смотрителю маяка, который не мог покинуть свой пост, бросился за сенатором.

***

Мы поспешили сквозь стеклянную темноту на дамбу, где виднелся свет от фонарика, и скоро наткнулись на группу мужчин. Без лишних слов мы направились к маленькой гавани, где стояли катер и лодка Роуза. Молча, слаженно и быстро мы погрузились в катер, и последним в него запрыгнул я, хотя мне никто не приказывал, в то время как Алекс, не рассчитавший из-за темноты расстояние, плюхнулся в воду и, разочарованно фыркая, выбрался на берег. Сгорбившись, я сидел за широкой спиной Роуза, который завел мотор и сел на руль. Под стук мотора мы вышли в почти непроглядную ледяную ночь, а вторую лодку, у которой не было мотора, вели на буксире. Впереди на носу я увидел управляющего, который держал перед собой фонарь, стараясь направлять его на вехи, которые отмечали узкий извилистый фарватер, нужно было строго придерживаться этого направления, чтобы при отливе не сесть на мель.

Позади нас в клубящемся тумане вспыхивал свет маяка. Я услышал, как один из мужчин сказал, что мы придем слишком поздно. Большое вознаграждение за спасение и благодарность не помогут, хотя это человеческий долг и господин сенатор (он сидел во второй лодке) приказал.

Когда мы вышли на большую воду и нас встретил жесткий промозглый ветер, мы отвязали вторую лодку, на которой мужчины начали ставить парус, то же самое сделали и мы через некоторое время, чтобы поддержать двигатель. После этого управляющий включил сирену. Ее ужасающее завывание должно было показывать наш курс во избежание столкновений.

Все выглядело жутко в эту туманную ночь на море. Как неповоротливые застывшие гиганты во время сотворения мира сидели вокруг меня мужчины в непромокаемых плащах, зюйдвестках и надувных спасательных жилетах.

Началась сильная килевая качка. Нас окатывали брызги от морских волн, но меня защищала мощная фигура Роуза. Тут мы услышали впереди себя размеренные звуки колокола, словно ужасные стоны, это подходил плавучий маяк «Эльба-3», чьи огни мы еще не могли видеть.

Вероятно, прошло полчаса, когда мимо нас, словно тень, прошла лодка. Глухо раздался удар колокола, оттуда сверкнул сигнальный огонь, и мы ничего на это не могли ответить. Потом все опять растворилось в ночном тумане.

Это была шлюпка с плавучего маяка со спасенными на борту.

Еще через полчаса мимо вновь проскользнула лодка, словно привидение, — нас обогнал буксир, который в своем стремительном движении нас чуть не опрокинул, так как спешил не упустить свою выгоду в надежде, что удастся стащить с мели пароход и получить хорошее вознаграждение за спасение. Внезапно мы увидели впереди свет, словно город на берегу. Постепенно стало проясняться.

Позади себя по правому борту мы заметили огни плавучего маяка «Эльба-2», а по левому борту — фарватерную бочку «Б», поставленную перед шархёрнским рифом — она показывала начало прилива; мы едва могли двигаться против течения, но тут подул попутный ветер, туман рассеялся, и перед нами ясно предстал пароход — черная громада, словно изрешеченная огнями иллюминаторов. Он лежал, странно покосившийся и неподвижный, и можно было видеть, как белопенные волны прибоя стекали с него.

С бьющимся сердцем я вспомнил ужасную историю, которую мне рассказал мой дядя боцман об этих краях, когда подарил зеленый браслет. На нашем катере была сильнейшая качка, я видел, как позади вздымались и падали вниз волны с белыми барашками на гребнях. Ветер окреп и свистел в парусе, заглушая нашу сирену, которая теперь уже вряд ли была нужна. Также мы разглядели маленький спасательный пароход, который безуспешно пытался приблизиться к неподвижному корпусу. Возле забортного трапа качалась шлюпка. Люди прыгали на нее, и от этого она подскакивала, как пробка. Наш катер был уже достаточно близко, чтобы различить все это.

Управляющий сел. Роуз стоял прямо и громко передавал его приказы. Парус был спущен, и шестеро мужчин взялись за весла. Их суровые лица и крепкие руки освещались огнями парохода.

Я увидел, как, громоздясь, с шумом приблизилась стена морского вала, который поднял наш катер и швырнул в сторону сидевшего на мели парохода.

После этого удара стихии на пароходе погасли все огни. На нем раздался странный гул.

Роуз взревел, и в то же мгновение мы вплотную прошли мимо штормового трапа, и что-то темное мешком упало перед нашим мотором.

Одновременно над нами раздался ужасный грохот и скрежет.

Без сомнения, пароход начал разламываться надвое, как и предсказал ранее Ольрих.

Наполовину оглушенный, я услышал, как незнакомый голос что-то возбужденно выкрикивает. Роуз проревел поднимать парус. Я вцепился в снасть и потянул изо всех сил. Потом меня стошнило, и в полуобморочном состоянии я свалился под сиденье, и ни у кого не было времени на то, чтобы позаботиться обо мне. Когда я вновь поднялся, то увидел, как, словно жирное пятно, поблескивает маяк Нойверка. И я понял из немногословных разговоров мужчин, что мы спасли капитана — последнего остававшегося на борту.

Но незнакомый капитан был без сознания и лежал перед мотором нашего катера. Он не надел спасательного жилета поверх своего непромокаемого плаща. Управляющий пытался влить ром ему в рот, но тот вытекал обратно.

Да, все спаслись, услышал я, часть — на буксире, часть — самостоятельно, часть — на шлюпке с плавучего маяка. Кроме одного негра, маленького чертового негритенка, который был слугой капитана. Он мог находиться наверху и упустил последний благоприятный момент, мог внезапно исчезнуть, возможно, его смыло штормовой волной. Некоторое время они безуспешно разыскивали мальчика, даже спасательный буксир принимал участие, хотя на этом в целом безнадежном для него деле ничего не заработал бы.

Они принесли иностранного капитана, англичанина, в башню. По-видимому, тот получил серьезные внутренние повреждения, спрыгнув с высоты трапа на наш катер.

В башне, в полуподвале, за маленькой дверью была большая комната, которая служила для размещения в ней рабочих с дамбы. Там, на одной из небогатых кроватей они уложили находящегося в полубессознательном состоянии и стонущего мужчину.

Управляющий вышел, чтобы раздобыть повозку, так как Роуз мог бы лучше заботиться о нем в своем отеле, чем здесь, где нет подходящих условий. Но когда он вернулся с повозкой, Роуз подозвал его, и я слышал, как мужчины шептались между собой о том, что ничего поделать уже нельзя.

За это время приезжал местный учитель, он был студентом медицинского отделения и кое-что знал о врачебном деле.

Смертельно уставший, промокший до нитки и замерзший, я забился в угол, оглушенный пережитым. Алекс, испуганный и перепачканный, жался к моим ногам. Я не мог сдвинуться с места и пристально смотрел с открытым ртом в просвет между стоящими вокруг мужчинами на английского капитана, из тонких губ которого вырывалось хриплое дыхание, от чего его рыжая борода приходила в движение. Его изрезанные морщинами руки вытянулись вдоль тела и лежали, словно два полена, поверх одеяла.

Сенатор Хуземанг, несмотря на свои раскисшие домашние туфли, все еще находился здесь. К сожалению, его лодка не смогла принять участие в спасении, но он без всякой зависти уделял внимание тому, кого спасли мы. Он пытался, как официальное лицо, стоящее выше управляющего по положению, разузнать по-английски подробности крушения парохода на государственной территории Гамбурга.

Но больной не открывал глаза.

Тогда подошел управляющий и тоже заговорил, и его английский был не так хорош, как у сенатора, однако же капитан как будто понял его лучше. Его обветренное лицо несколько раз дрогнуло, веки поднялись, серый пристальный взгляд устремился на тусклую лампочку под потолком. Затем он выдавил из себя одно слово, которое я точно понял, это было — «Куби».

Хуземанг тотчас заявил, что тот, вероятно, имеет в виду «кубический» или, скорее, «тонны», габариты его парохода. Управляющий, наоборот, покачал седой головой и рассудительно сказал:

— Скорее всего, это имя.

Он наклонил ухо близко к тонким губам умирающего, с которых теперь доносился только хриплый шепот, потом снова кивнул и сказал:

— Так точно, он имеет в виду своего негра.

В это мгновение Алекс, мой милый шпиц, так душераздирающе завыл, что все обернулись ко мне, и я, испугавшись этих строгих лиц, взял собаку за ошейник и стал пробираться через толпу к двери, где столкнулся с господином пастором Брёзелем.

Брёзель удивленно посмотрел на меня. Потом провел рукой по моим мокрым волосам и, поскольку он уже заглянул в помещение, мягко сказал:

— Иди наверх, Гансик, тебе еще слишком рано знакомиться со смертью.

Я побрел в свою комнату, бросился на пол рядом с повизгивающим песиком и разрыдался в его шерстку, и никто не мог мне помочь.

Шархёрн

После этого Брёзель еще побыл со мной и уложил меня в кровать.

На следующий день, точнее, это было утро, он снова пришел, и я проснулся от этого и удивился, что еще жив, но не хватало собаки, и я с горечью понял, что ее нет уже во второй раз и что она не лает, как обычно, когда кто-нибудь приближался.

— Собака у нас, — ответил Брёзель на мой испуганный вопрос. — Она и господин Майзерих слишком шумны для местного понимания святости смерти, поэтому они должны некоторое время оставаться в стороне. Но на Шархёрн им разрешено идти с нами. И если ты чувствуешь себя хорошо, то тебе тоже.

— На Шархёрн?

— Да, мы хотим искать Куби, негритянского мальчика, слугу капитана. В своей трогательной привязанности к мальчику он умолял нас найти его, так как сам уже не может это сделать. Да, он уже не может, и теперь мы должны сделать все, что есть в человеческих силах.

Удрученный, передвигаясь на цыпочках, я собрался. Двумя этажами ниже, в большом пустом помещении теперь лежал иностранный капитан, и он был мертв.

С замиранием сердца я прокрался мимо двери вниз. Через приоткрытую дверь я увидел мерцающие свечи, и девочка постарше, Мике Теерштиккен, дочь фермера, вышла и сказала:

— Господин пастор, я зажгла ему благодатные свечи для блаженства его души, потому что все забыли это, даже господин Майзерих, и я не верю, что он тот, кто должен явиться, как об этом сказано в Писании!

Чуть позже мы снова уселись в громыхающую повозку и направились через ватты в направлении шархёрнского бакена. Впрочем, бакен нельзя было увидеть, потому что воздух был мглистый от моросящего дождя. У нас было всего семь повозок, и, как в тот раз, решил Брёзель, «истребитель язычников» и я снова были вместе, только теперь я, слава Богу, сидел на козлах, рядом с управляющим, который держал в руках вожжи. Шпиц Алекс сидел возле Брёзеля. Как будто мы были немного чужими друг другу, собака и я.

Собственно, и сенатор Хуземанг должен был занять место в нашей повозке. Но он остался дома, поскольку простудился вчера, что не удивительно с его домашними туфлями. Восхищение им было искренним, потому что высокопоставленный господин так энергично и не щадя своего здоровья действовал в спасательной операции. Впереди ехал верхом на своей лошади молодой местный фермер. Он должен был служить для нас, так сказать, лотом и лоцманом в пути, пролегавшем через ручьи на низменности и между плывунами, которые при постоянной изменчивости дна не могли быть обозначены никакими вехами. На шлепающей по воде лошади он бодро скакал с компасом в руке.

Вода отступала. Мы ехали, скажем так, вслед за отливом, чтобы иметь достаточно времени для возвращения — почти шесть часов, после чего ватты скроются под водой.

Я слышал из скупого разговора, который вели управляющий и Брёзель во время полуторачасовой поездки, что негритенок не мог остаться один, что крестьяне, оказавшиеся среди ватт в такую непогоду, могли увезти его на Шархёрн. Более того, они хотели там «поживиться», как они это называют, то есть, согласно старому доброму закону, забрать себе то, что в результате вчерашнего кораблекрушения можно считать ценной добычей.

Также я слышал, что покойный капитан выразил свою последнюю волю. Из своих небольших наличных средств половину он завещал людям на нашей лодке, которые его спасли, а другую половину — своему слуге Куби. То есть, если он будет найден живым. Если он утонет и будет обнаружено только его тело, то эти деньги нужно будет отправить родственникам мальчика на его родине — на африканском острове Фернандо-По. Если его не удастся обнаружить ни живым, ни мертвым, то деньги нужно будет перевести по определенному адресу, где проживает один немецкий ученый.

Управляющий и Брёзель обещали умирающему капитану исполнить все в точности. Управляющий сказал, что англичанин, должно быть, помешался на этом негре и что ему в самом деле будет любопытно взглянуть на черную каналью. Мне также было сообщено, что я получу долю как член спасательной команды. Роуз заметил, что я держался как порядочный молодой человек. Также Брёзель спросил меня, не буду ли я против, если он сохранит эти деньги у себя до моего отъезда как сюрприз для моих добрых родителей. Я не возражал.

Хотя я и радовался этому, словно царскому подарку, — это были мои первые заработанные деньги, все же больше я думал о Куби, негритенке, и рассказ моего дяди боцмана наполнял меня особым волнением и нетерпением. Я решил потом достать из своей картонной коробки браслет с зелеными камнями. «Истребитель язычников», отрешенный взгляд которого до этого был устремлен вдаль, встрепенулся при упоминании о деньгах. Яростно двигая своей страшной бородой, он начал проповедовать о проклятии денег, ибо все беды человечества происходят из двуличности богатства.

Его слова проникли мне в самое сердце, и я уже был готов отдать свою долю вознаграждения бедным, хотя и не мог рассудить, не нанесет ли это потом им вред. К сожалению, господин Брёзель ничего не сказал.