Бесплатный фрагмент - Недавно прошёл дождь

Недавно прошел дождь. Часть 2.

Глава 1

Начало сентября — замечательное время года. Уже нет летней изнуряющей жары и постоянного чувства духоты, когда понимаешь, что открыв окно, сделаешь только хуже. Пыльная к концу лета зелень листьев и травы начинает желтеть, краснеть и приобретать еще какие-то немыслимые оттенки. Жара уходит, сменяясь пока еще приятной прохладой. Если несколько дней стоит хорошая погода, то говорят — Бабье лето. Если хорошей погоды все нет, то говорят — какие бабы, такое и лето. И пока мужики что-то говорят, бабы заканчивают убирать урожай на огородах и делают закуски мужикам на зиму. Но это в деревнях. В городе у женщин прав больше, и мужики потому менее избалованы женами. Будь он рабочим на заводе или совслужащим, по партийной линии или потребкооперации, да будь он даже кустарем или нэпманом, а все одно должен привезти из деревни запасы на зиму. Купит ли он их там, договорится ли с родственниками, а в погребе запасы должны лежать. Если дом многоквартирный и погреба в доме не предусмотрены, то практичные жильцы строили во дворах коллективные кладовки, здесь их называют «сарайки». Это что-то вроде большого сарая, только разделенного на маленькие ячейки, куда складывались дрова, лыжи, а у кого есть то и велосипеды, старая мебель, птичьи клетки, набор чугунков и тяжелый утюг, оставшиеся от бабушкиного приданного, да что там только ни складывалось. И кое-какие запасы на зиму тоже берегли в сарайках. Эти самые сарайки закрывались на большие замки и охранялись от хулиганов и беспризорников пуще глазу.

Поскольку жены у меня пока нет, — хотя, глядя на Елену Северскую, я всерьез об этом думаю, — то вопросами запасов на зиму у меня занимается Наталия Петровна. Она экономка — ей и карты в руки.

Избавившись от домашней рутины и переложив основные рабочие вопросы на Михаила, я почти две недели августа провел в Москве. Первую неделю со мной был Владимир Николаевич Северский — профессор Комвуза, а по основному виду деятельности кадровый сотрудник ОГПУ. Он меня и ввел в эту организацию. Было несколько встреч с различными руководящими товарищами, где я рассказывал о себе. Видимо, я произвел нужное впечатление, не смотря на свое дворянское происхождение. Меня приняли в Управление, непосредственным начальником, естественно, стал Владимир Николаевич. После чего он вернулся в Екатеринбург, а я еще почти неделю оформлял документы и слушал лекции по основам оперативной деятельности и современной внутренней и международной обстановке.

Самым сложным был последний перед отъездом день в Москве, и не потому, что в Управлении мне устроили небольшой экзамен, после которого было застолье. Нет, я чуть не упустил из виду, что у меня много друзей и коллег, а еще экономка, Лихтерманы и любимая девушка — без московских гостинцев никак. Хорошие парни из Управления помогли машиной. Пара сотрудников, — точнее влюбленная парочка, пытающаяся это скрывать ото всех, — вызвались мне помочь с выбором подарков. Надо признать, что советы девушки оказались весьма полезными. Так что, когда я вышел на перрон станции Екатеринбург I, чувство уверенности было надежно подкреплено чудовищным количеством сумок. Носильщики и извозчики были искренне рады мне.

Первую неделю после возвращения я разрывался между своим складом и Еленой Северской, удачно скрываясь ото всех остальных. Но после пришла расплата. Владимир Николаевич сообщил, что меня хотел бы видеть мой руководитель курса в Комвузе Идмаев. Михаил сказал, что артельщики ждут очередную партию муфт, а Борис Натанович их еще не сделал. Сергеев, наш партнер из «Элмаштреста», напомнил о картине, которую, якобы для меня, а на самом деле для него, пишет Слюсарев. И так далее, и далее, и далее… И еще, почти месяц с нашей последней встречи мне удавалось избегать француза — Пьера Шато или Петра Сергеевича Шато, в разных случаях он представлялся соответственно ситуации. Но время пришло, и эта встреча должна состояться. Мы с Северским обсудили, что и о чем нужно говорить, что спрашивать и как постепенно затягивать Шато в игру по нашим правилам.

Разбираться с накопившимся ворохом вопросов начал с самого простого. Пришел в Комвуз перед началом занятий, нашел Никиту Ефимовича Идмаева и вручил ему сувенир из Москвы — автоматическую перьевую ручку. Мой рассказ о том, как продвигаются мои научные исследования, Идмаев слушал без интереса, едва сдерживаясь, чтобы не раскрыть упаковку с ручкой сейчас же. Наскоро пожелав дальнейших успехов в исследованиях, Никита Ефимович сердечно пожал мне руку и быстрым шагом отправился к себе в преподавательскую. Жаль, что не все решается так просто.

Следующим по плану был визит к Борису Лихтерману. Я зашел к себе на склад, еще раз прочитал заключенный с Борисом договор, послушал ябеды Михаила на необязательность мастерской Лихтермана. Настроился на трудный разговор и после обеда извозчик повез меня на Шарташ.

«Нет, так работать невозможно. Уже и запас сделал, и договор мы с Михаилом составили такой, что Борису должно быть страшно. А все никак. Ну не может Борис муфты в срок сделать! Разорю я его! Точно разорю. Все штрафами у него отберу. Он у меня…. Да ладно, что я сам себя накручиваю. Знал ведь хорошо, что Борис опять не успеет ко времени. Так всегда было и всегда будет» — я ехал к Борису домой, ругаясь про себя, то на него, то на себя самого. Борис, как обычно, провалил сроки и надеялся с помощью родных стен, водки и Сонечкиных деликатесов сгладить ситуацию. Ничего у него не выйдет. Я решил, что пить с ним сегодня не буду. Вот такой я коварный азиат. Хотя, месть, конечно, приятная штука, но муфты от этого не появятся. Я в сердцах хлопнул себя по коленке. Получилось громко, извозчик даже обернулся и удивленно посмотрел на меня, поиграв бровями.

— Что хотел, любезный? — сердито спросил я у него.

— Так, показалось что-то, гражданин хороший. Так показалось, что, аж, лошадь вздрогнула. Как бы ни понесла с испугу.

— Что понесла?

— Так, гражданин хороший, на сносях лошадь-то. Думаю, неделю еще поработает, и поставлю ее. Пускай готовится. Я уж ей конюшню приспособил, сена доброго заготовил. Как барыня будет в тепле и обиходе.

Извозчик еще минут десять рассказывал о своих приготовлениях, поведал драматическую историю о том, как его лошадь попала в щекотливое положение. Рассказчиком он оказался незаурядным. Вот какое мне дело до его лошади, а я заслушался так, что вся злость на Бориса рассеялась, развеялась где-то по кустам вдоль Березовского тракта. А еще пришла мысль, что неплохо было бы познакомиться с пьющим кузнецом, на которого Борис все время пеняет. Успокоившись, я начал продумывать предстоящую встречу и разговор с Лихтерманом.

Семейство Лихтерманов встречало меня, дорогого гостя, традиционно на крыльце. Дети, получив сладости, метнулись с добычей к себе в комнату. На почти риторический крик матери: «Что надо сказать?!» — откуда-то из глубины дома нестройно раздалось: «Спасибо, дядя Паша!». Сонечка, удовлетворившись этим, взяла у меня из рук коробочку с глазированными шоколадом пирожными, привезенными специально для нее, и радушно пригласила проходить в гостиную. Борис наблюдал за идиллией со стороны. Он не ожидал от меня подвоха и надеялся на свой алкогольно-оправдательный сценарий вечера. Зря надеялся.

Я посмотрел в масленые глаза Бориса и, повернувшись к его жене, сказал:

— Сонечка, большое спасибо за приглашение, но я ненадолго. Чаю, конечно же, выпью, но вообще-то, — и повернулся к Борису, — мне пришла в голову замечательная мысль. Борис Натанович, давай съездим к тебе в мастерскую, с твоими работниками поговорим.

— Паша, ты чего? — в голосе Бориса слышались паника, удивление и разочарование.

Такого от меня никто не ожидал. Впрочем, Сонечка быстро сориентировалась, сказала, что к чаю у нее пирог с рыбой и ушла на кухню. Борис, оставшись со мной один на один, сделал чрезвычайно серьезное лицо:

— Паша, я не понимаю.

— Борис, маленькая задержка с муфтами вот-вот обернется для меня большой проблемой с артельщиками. Ты это понимаешь?

— Э-э-э… понимаю. Но я ….

— А твои работники этого не понимают. — Не дал я Борису начать оправдываться. — Не понимают потому, что не знают всех тонкостей нашего дела. Вот мы сейчас к ним съездим. Ты им меня покажешь, а я на них посмотрю. И вместе будем искать решение уже нашей общей проблемы.

Борис еще пытался меня переубедить, искал причины не ездить в мастерскую, но, в конце концов, без всякого удовольствия выпил чаю с двумя большими кусками пирога и пошел к соседу договариваться с коляской. Пешком было бы проще, но у Бориса свои принципы. Сонечка, довольная несостоявшейся пьянкой, находилась в хорошем настроении. Пока Борис договаривался с коляской, она рассказывала мне о детях. Теперь я знаю, что у их дочери день рождения будет в конце сентября, и подарить нужно не куклу или лошадку, не туфельки или бантики, а подарить нужно трехколесный велосипед какого-нибудь веселенького цвета. Скорее бы Борис вернулся, а то я вот-вот узнаю, что нужно дарить их остальным детям. А может быть, хитрый Борис заранее все просчитал и теперь мстит мне таким способом? Да нет, вряд ли….

В это время в прихожей открылась дверь, и недовольный Борис позвал меня ехать к нему в мастерскую:

— Экипаж подан, глубокоуважаемый. Поедемте, Павел Иванович, челядь пугать. Если пороть собираетесь, то я вожжи возьму.

— Не ерничай, Борис. — Я быстро встал из-за стола. — Сонечка, благодарю за чай, а особенно за пирог. Я у тебя мужа ненадолго заберу. Мы поговорим с коллективом трудящихся, проведем разъяснительную беседу, и он тотчас же вернется.

— Сонечка, ты не верь этому коварному типу. Никто не знает, что он еще придумать сможет. Я, конечно, постараюсь сегодня вернуться, — Борис трагически вздохнул, — но ни в чем нельзя быть уверенным с этим человеком.

Слушать дальнейшие пассажи Бориса мне пришлось уже в коляске всю дорогу, пока мы ехали к его мастерам.

В мастерской было жарко. Широкая двухстворчатая дверь в кузню была полностью открыта. Рядом с открытой дверью, культурно, за выставленным на свежий воздух круглым столом сидели на табуретах три мужика. Настроение у мужиков было хорошее, с нашим появлением они прервали свою неторопливую беседу и поставили стаканы. На Бориса мужики отреагировали с вялым любопытством, ко мне интерес был чуть более живой.

— Здравствуй, Борис Натанович. Никак гость к вам пожаловал. — Вставая из-за стола, сказал один из мужиков. Руками мужик оперся на столешницу, пытаясь не попасть в немудреную закуску и сохранить равновесие. Ему это почти удалось.

— Здорово, Матвеич. Это хорошо, что ты гостя заметил. Значит, глазки еще не совсем залил, говорить еще можешь, а не мычать, как ты это обычно после обеда делаешь, водки нажравшись. А то вообще мордой в стол и слюни по столу. И коллеги твои такие же. — Борис со всей строгостью посмотрел на оставшихся сидеть мужиков. — Что молчите? Почему пьете опять, а не работаете? Твари вы неблагодарные. Я вам деньги плачу за работу, а вы пьете. На улице вон безработных сколько. Только намекни, что работа есть — враз очередь выстроится. Еще и за меньшие деньги.

Мужики молча слушали. Похоже, этот разговор был не в первый раз, и особенно угрозы Бориса работников не волновали. Матвеич, приветствовавший начальство стоя, плюхнулся обратно на табурет и начал убирать под стол пустые стаканы, закуски и бутылки. Придав столу почти респектабельный вид, мужик грустно посмотрел на Бориса. Тот продолжал воспитательную беседу, состоящую целиком из его нудного монолога.

Я не вытерпел первым:

— Борис Натанович, дай мне с гражданами поговорить.

Борис как-то сразу замолчал и отошел в сторону, предоставив мне трибуну. Мужики заторможено смотрели на смену оратора. Выражение скуки и обреченности на их лицах медленно перешло в легкую заинтересованность. Они, очевидно, не понимали кто я и зачем я здесь. Я же увидел в глубине кузницы еще один табурет и, махнув головой одному из мужиков, сказал: «Принеси». Мужик встал, удивленно взглянул на Матвеича и, не дожидаясь реакции старшего, пошел за табуретом. Я сел на освободившееся место, немного брезгливо смахнул со стола перед собой крошки и внимательно посмотрел на Матвеича. Тот почесал себе щеку и отвел взгляд, заинтересовавшись чем-то в кузнице. Увидев возвращающегося мужика с табуретом, он сказал ему: «Ты это, Колян, сходи там еще чего-нибудь себе под седалище найди, а табурет Борису Натановичу поставь». Колян поставил табурет к столу, смахнул с него что-то и сделал приглашающий жест Борису. Лихтерман буркнул «Спасибо» и уселся. Мужик скоро вернулся с каким-то чурбаком, впихнул его между табуретами своих товарищей и уселся гордый и независимый.

Я начал:

— Здравствуйте еще раз, граждане. Можете пока молчать, с докладом выступлю я сам, а Борис Натанович, где нужно, будет мне помогать. Да, Борис Натанович?

— Да, Павел Иванович.

— Вот меня и представили. Я — Павел Иванович Ольшанский. Я — заказчик у Бориса Натановича. Я — человек, у которого Борис Натанович берет деньги и почему-то отдает их вам. У меня первый вопрос — почему Борис Натанович отдает вам деньги?

Один из мужиков, оставшийся пока мне неизвестным, хотел было что-то сказать, но его остановили и Матвеич, и я.

— Не нужно ничего пока отвечать. Я сам отлично понимаю, что Борис Натанович добрый и мягкий человек. Его основная черта — человеколюбие. Я не такой. Отсюда возникает второй вопрос — зачем я плачу деньги Борису Натановичу?

Мужики молчали, не стал высказывать свою точку зрения и Борис. Я решил не томить людей и дать ответ на второй вопрос сразу:

— Я плачу Борису Натановичу потому, что я в любом случае ничего не теряю. Если вы сделаете мой заказ в срок — я получу доход от продажи. Если вы сорвете заказ, то по договору с Борисом Натановичем, я получу доход в качестве неустойки. Чтобы рассчитаться со мной, Борис Натанович вынужден будет продать или свой дом, где живут его дети и жена, или свою мастерскую, в которой вы зарабатываете деньги для своих семей. Есть у вас семьи?

Мужики молчали, опустив взгляды. Я нажал:

— Так я спрашиваю: есть у вас семьи?

— Есть, конечно, — ответил за всех Матвеич. — Разве ж мы бродяги какие. Мы люди степенные с женами и детишками.

Молчаливые работники закивали головами, подтверждая правоту Матвеича о степенности. Матвеич хотел еще что-то сказать, но я прервал его:

— А раз вы такие степенные и уважаемые люди, то почему вы не думаете о последствиях? Вы же понимаете, что у Бориса из-за вас трудности. И решать эту проблему он будет никак не за счет своей семьи, а за ваш счет, за счет ваших семей. Продаст он эту мастерскую и расплатится с долгами. А куда вы пойдете? Безработных на улице хоть телегами вывози, и каждый третий из них с золотыми руками и бесценным опытом.

До мужиков начало что-то доходить. Они начали переглядываться, смотреть на Бориса. Тот, почувствовав куда ветер дует, шевелил бровями и кивал головой, подтверждая каждое мое слово. Работники заметно напряглись. Я молча смотрел на них и решал — давить дальше или уже начать легкое поглаживание. Мужики поняли мое молчание по-своему.

— Вы это…, гражданин Павел Иванович, с плеча не рубите. Мы ж не знали всех ваших премудростей. По-старинке работали, без огонька, так сказать. — Старший посмотрел на своих коллег. Те опять закивали головами, подтверждая правоту Матвеича. Он продолжил: — Вы нам, Павел Иванович, все доходчиво очень объяснили. Мы сегодня же работать начнем.

Борис не удержался и вклинился в разговор:

— Матвеич, как вы сегодня работать собираетесь? Вы ведь пьяные уже. Эти двое, — Борис кивнул на молчаливых работников, — слова сказать не могут, а ты за стол держишься, чтобы с табурета не упасть. Только напортачите, железо сожжете и сами покалечитесь.

Молчаливые опять дружно закивали головами. Матвеич строго посмотрел на них, вздохнул и сказал:

— Попробовать, конечно, можно. Оно так иногда даже лучше получается. Хотя может и не получиться. Тут ведь как, особый настрой нужен. Железо оно же тоже чувствует. Его, бывает, возьмешь в руку, а оно, как женщина, теплое и душевное, так и просится, чтобы его помяли да погладили, чтоб слово ласковое ему сказали да посмотрели на него так, по-особенному. А иногда, как баба стервозная, что с ним ни делай, а все одно не угодишь. И с этой стороны зайдешь, и с другой, а никак своего не добьешься. Зря только нервы потратишь.

— Матвеич, ты нам свои фантазии не рассказывай, очень уж у тебя выразительно получается. Ты лучше скажи Павлу Ивановичу, когда заказ готов будет, когда можно отгружать, когда битюгов заказывать. — Борис попытался вернуть беседу в деловое русло, но один из его молчунов вдруг встрепенулся и заговорил:

— А вот еще бывает, греешь-греешь железо, а оно ни в какую. Лежит куском и не шевелится. Плюнешь, отойдешь воды выпить, возвращаешься, глядь, а железо-то уже и растеклось все.

— Не, Прохор, это ты загнул. Это ж как его нагреть нужно. В горне-то так не выйдет. Это ж тебе не домна какая. — Подал голос второй молчун Колян. А первого-то молчуна, оказывается, Прохором зовут, и человек он по характеру настырный:

— Да вот те крест! — упрямо закричал он, но, оглянувшись на начальство, пыл поумерил и смутился. — Я чуток, конечно, преувеличил. А что, Матвеич вон как красиво сказал. Меня и проняло. Я и преувеличил чуток. Для разговору же! Все равно сегодня решили уже не работать.

— Тебе лишь бы не работать, Прохор. А заказ-то исполнять надо. — Матвеич сурово посмотрел на своих помощников. — Завтра в шесть начнем, светло уже будет. Так что, сегодня вечером не засиживаемся.

Мужики дружно закивали головами. Матвеич посмотрел на меня, потом на Бориса, видимо хотел удостовериться, что производственное совещание проведено на должном уровне и его можно заканчивать. Борис тоже посмотрел на меня, и я решил, что можно заканчивать:

— Что ж, мужики, я сказал все. Вы меня, надеюсь, поняли. Что вам будет, если вы заказ сдадите мне на этой неделе, я не знаю. Это Борис Натанович решит. А что будет, если опять затяните, я вам уже рассказал. Повторять не буду.

Я совершенно не удивился, когда увидел, что все четверо — Борис и его работники — молча и в такт кивают головами. Мне даже расхотелось делать строгое лицо, правда и улыбку сдержал.

— Что ж, Борис Натанович, какие у вас и вашего коллектива планы?

— С планами все ясно, Павел Иванович! Ударными темпами выполняем ваш заказ до конца недели. А после ритмично и без задержек выполняем все последующие ваши заказы.

Мужики, естественно, кивали вслед за словами начальника. Матвеич от полноты чувств и важности момента даже встал. Его коллеги, оглянувшись на старшего, тоже вскочили. Борис, поддавшись общему настроению, тоже хотел было встать, но я его удержал.

— Вы еще кровью поклянитесь.

— Клянусь. — Ляпнул один из мужиков, чем резко погасил весь пафос ситуации.

Матвеич отреагировал первым:

— Колян, ты сегодня больше не пей, а то перед людьми неудобно. — Расстроенный Колян уселся на свой чурбачок. Второй мужик попытался заржать, но Матвеич занес руку для подзатыльника, отчего мужик резко присел и вжал голову в плечи. Матвеич передумал наказывать физически и сказал: — Ты, Прохор, сегодня тоже больше не пей.

Наказанные старшим мужики сидели, понурив головы, но жалко их не было, потому что как только я покину эту теплую компанию, старший мужиков своих наверняка простит. Пока ж Матвеич к работникам строг, а перед начальством преисполнен энтузиазмом и рвением. Повернувшись к Лихтерману, Матвеич сказал: «Я, Борис Натанович, чего из-за стола-то вскочил, мы тут с мужиками механизм один придумали, чтобы муфты делать проще было. Пойдемте, я покажу. А то похвастаться уж больно хочется. Вы, Павел Иванович, пойдете? Оно так интересно посмотреть-то». «Пойдем, Паш. Матвеич всегда чего-нибудь интересное изобретает» — Борис встал из-за стола. Он и Матвеич смотрели на меня преданными, полными надежды глазами. Пришлось идти.

Экскурсия и демонстрация новых технологических решений были бы интересны, если бы мысли мои не были заняты предстоящими трудностями в разговоре с артельщиками, моими заказчиками. Борис же, переполненный гордостью за свой творческий коллектив, вернул себе приподнятое настроение. Его мир опять стал ясным, простым и комфортным. После экскурсии все опять оказались за столом. Борис хвалил Матвеича за творческий подход. Матвеич наслаждался признанием заслуг и, в свою очередь, высоко оценил Бориса за организацию работы мастерской, от чего тот с еще большей энергией продолжал хвалить Матвеича. Вечно кивающие мужики выражали единодушную поддержку и полное согласие. Когда Матвеич потянул из-под стола бутылку, я вклинился в это благолепие:

— Понимаю, что запрещать пить вам сейчас бесполезно. Все равно, когда мы с Борисом Натановичем уйдем, вас ничего сдерживать не будет. Кроме той перспективы, что я вам рассказал. — Компания единомышленников сразу поскучнела. Я посмотрел на Бориса. — Борис Натанович, думаю вам лучше остаться с коллективом и проследить чтобы…

— Паша, Паша, конечно, я прослежу. — Не дал мне договорить Борис. — А ты, может, с нами останешься, тоже последишь немножко?

— Да, Павел Иванович, посидите с нами. — Включился в разговор осмелевший Матвеич. — Вы так доходчиво все рассказываете. Мы еще послушаем. Брательник мой на вас похож. Не лицом, а вот такими разговорами. Тоже очень умный человек. В нашем деле ничего не понимает, но умный. Он, как отец, в иноки пошел. Я, конечно, в Бога тоже верую, но мне простым и понятным делом заниматься интересней. А вот они с отцом старую веру в людях возродить хотят. Отец-то в скит ушел годков уж в сорок, а брательник так годов с шестнадцати по скитам скитается. Заходит иногда. Все какие-то книжки-бумажки с собой носит. Правда, время от времени заказ какой сделать просит. — Матвеич с опаской посмотрел на Лихтермана. — Но это только чтоб без ущерба мастерской.

— Так у тебя брат старовер?

— Я ж говорю — старовер. И других к этому делу склоняет. Я ему говорю, что нет уже в народе веры. Никакой веры — ни новой, ни старой. А он всегда так по-умному отвечает, что ни в самой вере дело, а в отношении людей к тому миру, в котором они живут, и к другим людям, с которыми живут. А еще говорит, что важно то, что мы своим детям передадим. А с верой это делается или нет, так это не столь важно. Во как! У самого ни кола, ни двора, ни котенка, ни ребенка, а все о будущих поколениях заботится. Чудак-человек.

Для меня оказался очень интересным рассказ Матвеича о человеке-старообрядце, который заботится о благе будущих поколений. Возможно, что брат Матвеича имеет отношение к Старообрядческому центру. Нужно с ним познакомиться.

— Интересный брат у тебя, Матвеич. Когда он к тебе опять зайти собирается? Хочу с ним поговорить, может, у него получится повлиять на вас, и вы пить бросите, или, хотя бы меньше, пить будете и сроки перестанете нарушать. И я ему тоже чем-нибудь помогу.

— Пытался он со мной об этом деле говорить, да все без толку.

— Это потому, что у тебя страху не было. Сейчас-то ты знаешь, что можешь и работу потерять. А жена, а дети как? Так что, сейчас слова твоего брата для тебя куда как убедительней будут.

Матвеич поморщился, понимая, что я прав:

— Он, Павел Иванович, о своих делах-то мало чего рассказывает, и когда он придет мне тоже не известно. Но только раз в месяц-то он точно бывает. В этом-то месяце еще не был. Так что, почитай, в любой день быть может. Ежели нужно, то я ему передам, что у вас к нему разговор есть. Может и удастся вам встретиться.

Борис вмешался:

— Ты, Матвеич, видишь, у Павла Ивановича интерес есть. Так уж постарайся, помоги нашему хорошему партнеру, организуй встречу. Брата-то как зовут?

— Так, как и меня — Матвеич. — Пошутил остроумно Борисов кузнец.

Борис шутку не оценил, а мне она понравилась. Кузнец, увидев недовольство начальства, смутился и сказал:

— В миру-то его Федькой звали. А сейчас на Феофана откликается. Но среди своих и Федькой не брезгует.

Такая простота в отношениях мне понравилась, и я пообещал Матвеичу отблагодарить его, если сможет организовать мне встречу с братом. Услышав о возможной благодарности, Матвеич воодушевился и пообещал сильно постараться. Более мне с работниками Лихтермана говорить не о чем, все уже сказано. Борис, вызвавшийся проследить за мужиками и, не сомневаюсь, планируя выпить с ними водки, со мной не поехал, но клятвенно заверил, что безобразий он не допустит и с завтрашнего дня вся его мануфактура начинает новую жизнь. Не поверив ни единому слову, но сохранив в душе робкую надежду на чудо, я заставил Бориса отвезти меня к остановке автобуса, и уже через час был около дома.

Подходя к подъезду, увидел человека, которого видеть хотел меньше всего. О чем-то мило беседуя с моим соседом с первого этажа служащим окружного земельного управления Удинцевым, у подъезда стоял Пьер Шато.

Глава 2

Француз, увидев меня, радостно заулыбался и протянул руку для приветствия. Пришлось ее пожать. Стоявший рядом, Удинцев вначале удивился такой радости Шато, но после тоже заулыбался, косясь на француза, и пожал мне руку.

— А я, Павел Иванович, не надеялся вас застать. — Начал Шато. — Думал записочку вам оставить, вот и любезный Александр Николаевич, — Шато кивнул в сторону Удинцева, — согласился помочь.

Удинцев пожал плечами и сказал, что по-соседски всегда готов услужить, если есть в том необходимость, чем очень удивил меня. Мы с Удинцевым в приятельских отношениях не были и каких-то услуг друг другу не оказывали. Александр Николаевич всей душой не принимал НЭП, видел в частном предпринимательстве зло и корысть, и эта нелюбовь косвенно распространилась и на меня. Правда, как соседа меня Удинцев очень ценил — я не шумел, не заливал его водой, а моя экономка Наталия Петровна была непререкаемым авторитетом для всего семейства Удинцевых. Что с ним сделал Шато, как сумел расположить совслужащего и к себе, и ко мне? Талантлив француз, знаток человеческих душ.

— Я, Павел Иванович, узнал от Бориса Натановича, что вы в командировке долгое время были, думал, на складе мне ваш сотрудник скажет, когда вы вернетесь. Но, кажется, я пришел на склад слишком поздно, там уже никого не было. Потом я вспомнил, что Борис как-то дал мне ваш адрес, а поскольку я здесь недалеко снял квартиру, то и решил зайти, так сказать по пути, и оставить вам записочку со своим адресом.

— Очень правильно, господин Шато.

— Что вы, что вы, Павел Иванович. Никаких «господинов». Как у вас говорят: «Господа в Париже». — Шато хмыкнул, довольный своим остроумием. Удинцев шутку поддержал, тоже захихикал. Наверное, Шато признался ему, что приехал из Франции. А Шато продолжил. — Вы уж меня на русский манер зовите Петром Сергеевичем, все ж мы в России, а не во Франции.

— Как вам будет угодно, Петр Сергеевич. Записочку с вашим адресом позвольте я у вас возьму. Очень кстати, я и сам хотел с вами встретиться обсудить некоторые деловые вопросы.

Услышав о деловых вопросах, Удинцев вспомнил о своей неприязни к НЭПу, быстро распрощался с нами и ушел к себе в квартиру.

— Так, может быть, мы, Павел Иванович, сейчас поговорим?

— Меня, Петр Сергеевич, интересует возможность покупать электротехнические изделия у вас во Франции. У нас это направление только развивается, пока что для покупателей все в новинку. Но, я уверен, что через год-два потребсоюзы завалят магазины таким товаром. А у меня, с вашей помощью, будет другой товар, отличающийся от потребсоюзовского, надеюсь — более передовой, более красивый и уж, во всяком случае, не такой как у всех.

— Очень интересная идея, Павел Иванович. Без сомнения, я смогу вам помочь.

— Только вам, Петр Сергеевич, нужно еще раз побывать на моем складе, чтоб я вам подробно все показал и рассказал, в чем мой интерес.

— С удовольствием. Завтра вам удобно будет?

— Да, если только до обеда. Во второй половине дня я встречаюсь со своими покупателями, артельщиками. Боюсь, что разговор с ними будет непростой.

— Надеюсь, ничего через чур серьезного? — Участливо спросил Шато.

— Все как обычно, Петр Сергеевич. Но в этом-то и проблема. — Я посмотрел на озаботившегося француза. Тот выражал полную готовность помочь мне хоть чем-нибудь. — О, Петр Сергеевич, не принимайте так близко к сердцу. Это просто рабочие вопросы.

— Что ж, тогда до завтра, Павел Иванович. Я приду к вам часикам к десяти. Хорошо?

— Хорошо.

Следующим вечером, сидя в большом кожаном кресле в домашнем кабинете Владимира Николаевича, я в третий раз рассказывал профессору о встречах с Шато около моего дома и потом на складе. Наконец, Северский перестал задавать мне вопросы и начал рассуждать.

— Так ты говоришь, что адрес твоей квартиры Шато получил у Бориса Лихтермана. Что ж, это легко проверить. При встрече с Борисом задай ему этот вопрос. — Дождавшись моего кивка, Северский продолжил. — Шато готов помочь в поставках электрооборудования, хотя сам в технике не разбирается. Это значит, что за ним стоит организация, обладающая промышленной базой и специалистами.

— Или Шато — простой авантюрист и пускает пыль в глаза. Недаром отец Лихтермана советовал не иметь с ним дел.

— Шато, конечно, авантюрист, но простой или нет — это вопрос. Лихтерман-старший отговаривал от общения с ним, возможно, опасаясь тех самых людей, что стоят за французом.

— Я могу показать Шато более широкий интерес к оборудованию из Франции. Если его это не смутит, и он сразу согласится оказать помощь в поставке большего количества товара, то он мошенник. Если же француз скажет, что ему нужно время для согласования, то за ним действительно кого-то есть. — После того, как Шато побывал у меня на складе и пообщался с Михаилом, у моего работника появлялись новые коммерческие идеи каждый час. Списком интересующего его оборудования Михаил заполнил целый блокнот и уже готовил второй.

— Вот тут ты прав. Первым, самым точным признаком принадлежности человека к организации является наличие устойчивой связи с куратором. Причем, способов связи должно быть несколько. Обязательно поговори с Шато об увеличении поставок. А мы, в свою очередь, займемся изучением его способов связи. — Я кивнул. — Но это все тактика. Как мы будем выстраивать стратегию наших действий в отношении Шато? Что мы хотим получить от него?

— Мне кажется, нужно понять, чьи интересы он представляет, какие задачи перед ним поставлены. А после начать работать против его хозяев.

— Согласен. Стратегически важно выяснить на кого работает Шато, и какие задачи перед ним стоят. Сейчас нам нужно подготовить предложения по разработке француза. Займись этим сам. Потом мне покажешь, я посмотрю, может, что-нибудь добавлю. До послезавтра успеешь?

— Конечно.

— Я бы не был так уверен. У Елены большие планы на твой сегодняшний и завтрашний вечера? — Северский ухмыльнулся. — Почувствуй себя взрослым человеком.

— Я думал, взрослый — это ответственный и самостоятельный человек.

— С некоторыми уточнениями — ответственный не только за себя и самостоятельный в дозволенных ему рамках. Иди и попробуй переубедить в этом Елену. Удачи.

Да, профессорское звание дают не просто так. Елена почему-то решила, что в моей квартире необходим книжный шкаф. И я, как человек ответственный, взял на себя все мелкие вопросы по его приобретению, оставив Елену один на один с главной проблемой — выбор шкафа. Первый вечер мы посвятили поискам, по объявлениям и просто в магазинах. Нашли тот, что устроил нас обоих, по объявлению бывшего секретаря Сиротского суда гражданина Гордиевского — именно так он представился. Бывший секретарь проживал в собственном доме на окраине города в самом конце Московской улицы. Шкаф продавал за ненадобностью, ибо книги проданы давно, а новых книг ни читать, ни, тем более, покупать гражданин Гордиевский не собирался, предпочитая доживать свой век, ругая всякую власть — и бывшую, и нынешнюю. Утомил он меня жутко, но Елене шкаф понравился, и я, оплатив задаток, договорился приехать за шкафом на следующий день с подводой и грузчиками. Вечером, сидя в моем кабинете, моя любимая девушка и моя экономка выбирали место для моего, надеюсь, шкафа. В какой-то момент Елена отвлеклась на меня: «Павел, ты сможешь завтра вечером самостоятельно организовать перевозку нашего шкафа?». Профессор, снимаю шляпу — вы гений!

Как бы там ни было, но предложения по разработке француза я подготовил, Северский немного поправил и, в конце концов, утвердил. Основной идеей по разработке Шато Петра Сергеевича было укрепление дружеских отношений. Раз он сам так хочет, то и мы не против — будем дружить. Дружить будем по-русски, на широкую ногу, с ресторанами, рыбалками, автомобильными прогулками и душевными разговорами. Против такой дружбы еще никто не устоял. Вот только, участие Бориса в этих мероприятиях Северский предложил свести до минимума, раз уж невозможно нейтрализовать его полностью.

Глава 3

Елена сидела в моем кабинете, забравшись в кресло с ногами, уютная, как кошка и такая же сердитая.

— Что это за новый друг у вас с Борисом Натановичем образовался.

— Шато.

— Что Шато?

— Фамилия у него такая. — Я еще пытался удержать разговор в рамках легкой непринужденной беседы. — Француз он, русских кровей, поэтому зовут его Петр Сергеевич. Да и не друг он, а так — приятель.

Елена же решила, что наш разговор — это ее воспитательная и назидательная речь:

— Павел, вы с Борисом и без Шато часто встречаетесь и выпиваете. А с французом ваш интернационал вообще в ресторане обоснуется?

— Лена, мы с французом в ресторан идем в первый раз. Я уже несколько раз отказывался, далее отказываться неприлично будет. А ведь он не только приятель, но и мой деловой партнер, причем очень интересный для меня партнер.

— Совсем не обязательно с деловыми партнерами ходить в рестораны. Сядьте за рабочий стол и решайте свои рабочие вопросы на трезвую голову.

— Елена, на трезвую голову мы рабочие вопросы обдумываем. В ресторанах же рабочие вопросы окончательно согласовываются и готовятся новые вопросы. Давай не будем уже об этом говорить.

В позе Елены ничего не изменилось, в лице и в теме разговора тоже. — То есть в ресторанах вы готовите новые вопросы, чтобы их обдумать и опять идти в ресторан за новыми вопросами? Умно. — Сердитая Ленка встала из кресла, подошла к новому книжному шкафу и поправила одну из немногих пока книг. К слову, книга была та самая о Хулио Хуренито, что я подарил ей при нашем знакомстве, теперь эта ее книга стоит в моем шкафу. Теперь эта наша книга стоит в нашем книжном шкафу — как-то так получается, хотя Елена здесь и не живет, только командует. И что удивительно, моя экономка с этим полностью солидарна.

— Елена Сергеевна, я же не учу вас лечить детей в вашей больнице. Уж позвольте и мне решать мои рабочие вопросы так, как это принято в деловых кругах.

— Павел Иванович, если вы хотели меня обидеть, то вам это почти удалось. Я сейчас пойду к Наталии Петровне, и мы с ней решим, что делать дальше. Вы же сегодня вольны идти куда угодно и когда угодно, только в шесть часов позаботьтесь проводить меня домой.

Угроза не была пустой. Если любимая девушка и экономка объединяться в своих усилиях, то они могут добиться от меня почти всего. Есть уже такой опыт. Но в ресторан все равно идти нужно, иначе Шато начнет во мне сомневаться, слишком буду выбиваться из образа.

До шести часов вечера я просидел в кабинете, пытаясь готовиться к встрече с Шато и Лихтерманом. На кухню меня никто не звал, хотя запах булочек с корицей и звон чайных ложечек возвещали о том, что там хорошо, вкусно и душевно, в тысячу раз лучше, чем в каком-то вульгарном ресторане. Ровно в шесть часов я все ж появился на пороге кухни.

— Лена, ты просила проводить тебя домой, уже шесть.

— Хорошо, Паша, можешь меня проводить. Я почти собралась. Спасибо вам, Наталия Петровна за чай с булочками. Очень было вкусно.

— Леночка, я и сама очень люблю булочки с корицей, а в следующий раз мы с вами кекс попробуем. А вы, Павел Иванович, наденьте лучше твидовый пиджак. Он будет более по погоде.

Я вернулся в спальню, надел твидовый пиджак, вышел в прихожую, где уже обувшаяся Елена нетерпеливо постукивала перчатками по ладони. Рядом стояла Наталия Петровна с выражением несокрушимого терпения на лице. И кто, спрашивается, хозяин в этом доме?

Вечернее небо было хмурым, как и я. Звезд не видно, дорога неровная, пьяненький Борис рассуждал о погоде с видом большого знатока, правда, речь его была неразборчива, а умозаключения неубедительны. Мы с Борисом ехали на извозчике к нему домой. И я хотел этого меньше всего. Оказывается, я вообще не хотел этот вечер. Пьяница-интеллектуал Борис и, под стать ему любитель выпить и поговорить, Пьер Шато нашли много общих тем. В ресторане, уже через час с небольшим, они стали взаимно уважаемыми людьми, а еще через час, они спали, сидя на стульях, по-братски прислонившись друг к другу. Переход к такому их состоянию был проделан стремительно, даже как-то профессионально. Я заподозрил в этом происки Бориса, может быть, таким странным способом он выражал свое нежелание общаться с французом на серьезные темы, а может он решил сэкономить и не платить. Все понимающий официант, получив от меня по счету, помог мне довести до коляски извозчика два полубессознательных тела. Вначале завезли домой Шато, так как тот жил ближе всех к ресторану, а сейчас мы с Лихтерманом направляемся к нему на Шарташ. Он уже вполне протрезвел, чтобы самостоятельно объяснить извозчику куда ехать, но дома его ждала Соня, и как объясняться перед ней Борис не придумал. Перейдя от рассуждений о погоде и задумавшись о личном, Лихтерман осознал, как хорошо, что у него есть такой друг, как Павел Иванович Ольшанский — он не подведет, он прикроет, он войдет в положение…. Борис говорил еще очень много слов про меня, расхваливая на все лады. По всему выходило, что только я могу его спасти от страшной участи, которую сейчас готовит его драгоценная, бесконечно любимая, обожаемая жена. А нынешнее состояние организма наивного Бориса есть одно большое недоразумение, в котором виноват его друг — тот же Павел Иванович Ольшанский. Сей нелогичный пассаж, казалось, смутил даже извозчика. Он с укоризной оглянулся, но Лихтерман уже все забыл, забыл и простил мне. Тем более, что кое-что он вспомнил:

— Паша, я что сейчас вспомнил-то. Весь вечер только об этом думаю, как бы не забыть. Матвеич ко мне подходил. Мы с ним о делах поговорили. Они муфты твои делают, знаешь как? Да чтоб все так муфты делали.

— Борис, не отвлекайся, Матвеич мне что-то передать хотел.

— О, точно! Матвеич просил передать, что он с братом своим, тоже Матвеичем, встречался и говорил.

— И до чего они договорились?

— А брат его сказал, что не удастся ему в ближайшие полгода в Екатеринбург прийти. Ибо дела у него богоугодные в большом количестве. А встретиться и поговорить он считает делом тоже нужным и богоугодным. И если тебе не очень сложно, то готов он тебя в Филаретовском скиту встретить и принять. О, как! Большой человек, значит, брат-то у Матвеича. Сам прийти не может, тебя к себе зовет.

— Забавно. Нужно с твоим Матвеичем еще разок встретиться и поговорить.

— Паша, зачем тебе это? Неужели ты искренне считаешь, что брат Матвеича сможет повлиять на работу моей мануфактуры? — Борис усмехнулся. — На работу моих мужиков ни революция, ни гражданская не повлияли. Тебя, правда, они немного боятся, ты как-то умудрился донести до них азы экономики.

— Вот завтра приеду к тебе в кузню и продолжу твоим работникам про экономику рассказывать. И ты завтра со мной пойди — тебе тоже полезно будет, а пока думай, что сейчас будешь Соне говорить.

— Сейчас я Соне тебя покажу, этого для ее спокойствия достаточно. А по завтрашнему дню завтра и решим. Давай, дорогой. — Это уже Борис к извозчику. — Вот к тем красивым железным воротам правь.

Домой я вернулся около полуночи. Стараясь не будить Наталию Петровну, сразу прошел в спальню. Разделся и, как был в нижнем белье, уселся на стул около тумбы. Все же, нужно записать результаты встречи с французом для Северского.

Пока француз с Борисом заливались коньяком, пару нужных вопросов мне удалось задать. Во-первых: очень хотелось бы Петру Сергеевичу завести как можно больше друзей здесь на Урале, но не больше десяти человек, которые занимались бы только экономикой. Не нужны ему никакие военные, партийные деятели и журналисты. Ими пусть другие занимаются. Эту часть фразы о «других» я особо выделил в своих записях. А во-вторых: своих новых друзей Шато готов взять с собой во Францию в ознакомительную поездку. Ну, и меня, естественно, он видит в этом списке друзей в первой строчке, а это значит, что Париж будет у моих ног. Это тоже часть фразы Шато, которую я выделил для Северского. Утром, если что, перепишу.

Глава 4

Матвеич шел легко, иногда, даже перепрыгивая стволы упавших деревьев, и остатки старых поисковых выработок. Буд-то и не было за спиной тяжелой котомки и более двадцати пройденных верст по лесам и полям. А еще за спиной у Матвеича тащился я, с такой же котомкой и еще большим упрямством, переползая через павшие деревья и обходя ямы. Жизнь в городе не способствует развитию выносливости, силы и прочих способностей, необходимых для столь долгих пеших переходов по лесу. Мысленно я высказал Матвеичу все накипевшее, что только может придумать злой и уставший бывший дворянин, затем повторил это уже самому себе и добавил кое-что из опыта общения с артельщиками. Вот какая такая нужда заставила меня ни свет — ни заря тащиться к Матвеичу, а после тащиться за Матвеичем в лес, в скит к его брату? И чего бы этому брату самому ни прийти к своим родственникам в такое близкое и уютное село Шарташ? Через полгода он, видите ли, собирался зайти. Так и сидел бы ты, Павел Иванович дома эти полгода, ничего бы не случилось. Но ведь, охота пуще неволи — нужно поскорее встретиться с Федором, братом Матвеича, расспросить его, узнать по возможности про Старообрядческий центр. А если Федор ничего не знает или не захочет говорить со мной об этом центре? А тогда, Павел Иванович, ты будешь всем рассказывать о том, как давно ты хотел на природе отдохнуть, как красиво в лесу в начале осени! Какие краски, какие прихотливые сюжеты везде, куда взгляд направишь! Какой необыкновенный воздух — свежий, прозрачный, ароматный! Им не дышишь — его вкушаешь! Родники со сладкой прохладной водой, грибы всех цветов и размеров! Почему-то некоторые грибы мне казались мордастыми городовыми, гроздья опят выглядели как компании подвыпивших студентов, разноцветные сыроежки напоминали хорошеньких барышень в ярких нарядах. Красота! Только устал я страшно. И ничего этого мне не нужно — ни мордастых грибов, ни запахов, ни красоты.

— Матвеич, может, отдохнем? — Не выдержал я. — Водички попьем, перекусим слегка.

— Так я давно, Павел Иванович, передохнуть-то хотел. А вы, вона, какой шустрый. Все идете, да идете. Мне и неудобно перед вами стонать, что устал я уже. Все едино за сегодня до скита не дойдем. — Матвеич с готовностью остановился. — Я, Павел Иванович, знаю тут недалеко озерко малое, на берегу того озерка полянка есть — загляденье. Там и водички выпить и заночевать можно. Полверсты еще до него будет.

— Полверсты — это мы легко, это мы запросто. Веди, Матвеич, а то водички очень хочется.

Идти сразу стало легче. Котомка перестала тянуть, пот на лбу уже не раздражал. Вот только комары не обратили никакого внимания на мой вернувшийся энтузиазм, продолжали кусать, зудеть и мельтешить перед глазами.

До озерка дошли быстро. Матвеич оказался прав — красота вокруг необыкновенная. Я скинул котомку и со вздохом присел на очередное поваленное дерево, в отличие от предыдущих, оно упало там, где надо. Мои ноги вытянулись, плечи опустились, руки повисли, взгляд лениво перебирался по пейзажу, а Матвеич начал споро готовить ночлег. Сбросив котомку и достав топор, он пошел за лапником и дровами. Мне стало неудобно, и я занялся едой. Будем честными, я начал доставать из котомки то, что мне приготовила в дорогу Наталия Петровна. В качестве сюрприза для меня в котомке оказалась фляжка с коньяком. Некоторое недоумение у меня возникло, когда я достал из котомки два куска плотной ткани — решил, что один кусок станет скатертью, а вторым я накрою лапник и буду на нем спать. Разрешив таким образом все сомнения, я «сервировал стол». Как раз на поляну вышел Матвеич с дровами для костра. Он посмотрел на «стол», потом на принесенные дрова и с сомнением почесал голову.

— Матвеич, не теряйся, костер все равно нужен для чая, для обстановки и для дыма от комаров.

— Это я, Павел Иванович, немного оторопел от ваших изяществ на… — Матвеич замялся. — На столе?

— Матвеич, моя экономка позаботилась о нашем с тобой ужине, все, конечно остыло, но, уверяю тебя, все равно вкусно. Она, даже коньяку нам положила. Так что, повторяю — не теряйся. Я, давай, сейчас костер разожгу и чай сделаю, а с тебя лапник.

У кузнеца в голове все сложилось. Он кивнул, положил на землю дрова и пошел за лапником. Я занялся костром.

Искусство возжигания огня передано человечеству богом Прометеем очень давно. Есть умельцы, что могут развести костер под дождем, имея одну спичку и несколько сырых веточек. Я не из них. Есть великие поджигатели, как Герострат, сжегший храм Артемиды, и Кутузов с Наполеоном, на пару сжегшие Москву. Мне такой славы не нужно. Я просто хочу развести костер, но мало знать теорию, иметь охапку сухих дров и коробок спичек — нужны еще руки и маломальский опыт. Вот этот опыт я и приобретал.

Через полчаса Матвеич принес здоровенную охапку елового лапника. Костер же только раздумывал о бренности существования. Он упорно уходил в вечность, и я, снова и снова, вызывал его из небытия. Матвеич разложил лапник рядом с предполагаемым местом костровища и присел рядом, наблюдая за моими камланиями, но деликатно ничего советовать не стал. Еще чуть-чуть, еще сухих палочек и вот он — костер горит! Матвеич выдохнул, едва ли ни громче меня. Конструкцию из рогаток и веток, чтобы подвесить над огнем котелок для чая, он сделал сам. Можно ужинать.

Сумерки наступили незаметно. После долгой прогулки по лесу и хорошего ужина все тело налилось истомой, двигаться не хотелось совершенно, ложе из лапника было удобным, от тлеющих поленьев шло тепло. Даже комары успокоились и больше не донимали меня. Матвеич начал рассказывать очередную историю, но постоянно отвлекался на второстепенные сюжетные линии, от чего история грозилась остаться незаконченной никогда. Постепенно Матвеич так заплел рассказ, что уже сам не мог вспомнить с чего начал.

— Павел Иванович, а ты спишь уже или меня слушаешь?

— Тебя слушаю.

— А дышишь так, будто спишь уже.

— Не сплю.

— Раз не спишь, подскажи, с чего это я там начал?

— Чай горячий ты расплескал себе на ногу. Начал матом ругаться. Потом извинился и начал рассказывать, как тебя отец от мата отучал.

— А, точно. Так вот…

— Не, Матвеич, хватит этой истории, а то она или по второму кругу пойдет, или опять забудешь с чего начал. Расскажи лучше, как так получилось, что и отец у тебя в монахи ушел, и брат, а ты кузнецом стал.

— Если коротко, то просто мне нравится с железом возиться, а им — поклоны бить. Но могу и историю об этом рассказать.

— Чего уж там, рассказывай.

Матвеич улегся на лежанке поудобнее. Выбрал из охапки приготовленных дров подходящую палку, чтобы ворошить угли костра и начал новую историю.

«Семья-то у нас всегда набожная была. Блюли старую веру, раскольниками никонианцев называли, книги старые читали, молились каждодневно. Но так, чтобы уйти от мира, такого до отца не бывало. Он по молодости пастухом был. Потом начал дядьке своему помогать — скотом торговать. А годам к тридцати уже и сам стал торговыми делами по-крупному ворочать. Два раза в год на ярмарки ездил. Приезжал всегда с богатыми гостинцами. Мать, конечно, ругала его, что балует слишком. Отец, помню, всегда отвечал, что своих балует, не чужих. А своих-то: мать, да мы с братом. Других детей Бог не дал. А ежели всю родню считать, то и не сосчитать, так или иначе, все село — родня. Да что — село, у нас родни по всей губернии. У отца-то сестры были, как начали замуж выскакивать, куда попало, кто на Уктус переехал, а кто и в Невьянск укатил. Одна сестра, Прасковья, так даже в Томск замуж вышла. Уму непостижимо, как только нашли они друг друга за тыщщи верст, а вот судьба. Ничего теперь живут, крепко!» — «Матвеич, не уходи в сторону». — «Так я и не особо ухожу. Когда мне пятнадцать исполнилось, отец начал меня к делам серьезным пристраивать. Раньше-то мы с Федькой при нем „поди-подай“ были, а тут он меня в учетчики произвел. Федька пока еще мал для такого дела, на подхвате остался. А я начал считать, чего и сколько продали, чего купили, какой барыш от этого получился. Дело-то не хитрое, если аккуратно все считать. Но я из детства только-только вышел, трудно было целыми днями сидеть и циферки писать. Отец каждодневно проверял, а раз в неделю порол. Так и учил!».

— Ты, Пал Иваныч, еще не уснул? Это пока еще не история, так, присказка.

— Нет, Матвеич, не уснул. Я уже привык к твоим многослойным историям.

— Почему многослойным?

— Так ты пока до сути дойдешь, обо всем вокруг расскажешь.

— В том-то и суть, что до нее дойти нужно. А что это за суть, если она на поверхности лежит? Это не суть, это — поговорка. А я тебе историю рассказываю, сутью делюсь.

— Рассказывай, рассказывай. Мне, правда, интересно.

Матвеич поворошил угли и нехотя положил в костер пару дровишек. Настроился на нужный лад и продолжил.

«Вот поехал как-то отец на Ирбитскую ярмарку. Недели на три. Меня не взял, сказал, что у него там много дел и без меня будет, некогда будет ему еще и за мной присматривать да пересчитывать. Мне только в радость было никуда не ехать. Пока отца нет, матери одной за всем не уследить, у нас с Федькой вольница наступала. Конечно, кое-что делать все равно приходилось, но пригляду меньше, а свободы больше.

Мне к тому времени уже семнадцать годков было, к девкам тянуло. Я тогда увлекся Оксаной, дочкой кузнеца Савелия Яшина. Так увлекся, что начал в кузню ходить каждый день, на Оксанку посмотреть, да так, позубоскалить. Дядька Савелий тоже не дурак был, быстро мне занятие нашел — то меха качать, то уголь носить. За то мы с Оксанкой видеться могли, а по вечерам по бережку гулять. С озера по вечерам прохладою тянуло, и чтобы не мерзнуть, Оксанка ко мне прижималась, а я ее обнимал и грел.

Отец, когда вернулся, узнал про мои увлечения кузницей да дочкой кузнеца и решил, сперва, меня вожжами поучить. Но я к тому времени уже парень здоровый был, вожжи отобрал. Тогда сели мы с отцом и поговорили по-мужски. Сказал я ему, что нет у меня тяги к цифирям. Мне с железом гораздо интересней. И с Оксаной мне интересно. Против Оксанки у отца ничего не было: «Ежели нравится, — говорит, — так и милуйся, только с пониманием и со всем уважением». А вот то, что я от торговли отойти хочу, отцу шибко не по нраву было. Признался он мне, что есть у него поручение важное от староверской нашей общины. Какое — о том промолчал, но сказал, что от мира отойти ему придется, по скитам все больше будет.

Мне от неожиданности и сказать-то ему было нечего: «А мы как, а мамка?». — «С матерью мы все уже проговорили. Не к другой же бабе я ухожу. Мать все понимает». — Отец помолчал: «Вот только дело я хотел тебе передать. Теперь думать надо — как быть».

Матвеич оторвал взгляд от костра и посмотрел на меня.

— Такие вот страсти были. Я кузнечным делом увлекся, Федька еще мал был. Матери дело передавать — так не по уставу это. Да и матери не вытянуть торговлю.

— И чего отец твой решил?

— Да продал он все. А раз я от семейных дел отказался, то деньги все матери отдал. С тех пор она сама всеми деньгами распоряжается. Родители думали, что Федька в года войдет и заберет долю свою. А он за отцом в иноки пошел. Так что, мать-старушка все семейные капиталы и держит.

— Скажи, Матвеич, во всех этих катаклизмах, — революции, войны, — не потерялись капиталы-то?

— Что с ними сделается? Не в банке же мать капиталы держит, не в ассигнациях, не в облигациях. На что спрос есть в том и хранятся капиталы.

— Ого, она же у тебя финансист.

— Нет, не финансист. Ей просто общество помогает, и мать тоже помогает обществу. Многие наши сельские к ней приходят денег одолжить. Да и другие, по совету да по рекомендации, тоже приходят. Она почти никому не отказывает. Главное, чтобы на пользу деньги пошли, ну и с возвратом, конечно.

— И что, все долги возвращают?

— Конечно все. В обществе, ведь, живем. Большинство даже с добавкой возвращают.

— Как-то неправильно получается. Староверам же нельзя ростовщичеством заниматься.

— Это не ростовщичество. Ты мою мать не обижай. Она людям в нужде деньги дает — помогает. А люди ей возвращают чуть больше — тоже помогают, и ей, и тем, кто еще брать будет. Помощь это, а не ростовщичество.

— Прости, Матвеич, не со зла обидел. Не сразу понял все.

— Да ладно, Павел Иванович, не в обиде я. Просто, чтобы понять нашу жизнь, нужно в общине жить. А вы, безбородые, живете каждый по себе. Поэтому и не доверяете друг другу, и хитрите, и скрываете, и прячетесь ото всех.

— Неужели староверы не хитрят и не скрывают ничего? А заборы эти ваши, за которыми вы живете, — не вы ли прячетесь за ними?

— Среди своих в общине почти не хитрят и не скрывают ничего, даже за забором ничего не скрыть. А вот от вашего мира приходится отгораживаться, и жить с вами по вашим законам. Но у нас есть наша община, а у вас что есть?

— Все то же самое. Есть семья, дом, друзья. Есть клубы по интересам. Для кого и кружок хорового пения — то же, что для тебя община. Для кого завод, на котором двадцать-тридцать лет проработал, семью создал, детей устроил, та же община. Так что, ничего другого и нового нет. Все по-старому. Называется только иначе. И, кстати, на многих заводах и в крупных конторах теперь существуют кассы взаимопомощи. Это, как я понимаю, то же самое, чем твоя мать занимается в общине. Хотя, я думаю, что у вас все гораздо серьезнее. Очень не просто сохранить капитал, когда в стране уже лет двадцать то война, то революция, все рушат и строят Новый мир и опять рушат, чтобы построить совсем Новый мир.

— А мы, — староверы, — всегда так живем. Нас всегда пытались поломать и переделать. Ничего, привыкли.

Я подумал, что мое первое мнение о кузнеце было, мягко говоря, не совсем точным. Человек, конечно, любит выпить, что запрещено староверам, якшается с кем попало, что тоже противоречит уставу, но он по-прежнему причисляет себя к общине.

Матвеич замолчал, о чем-то задумавшись, потом вдруг к чему-то прислушался, привстал и всмотрелся в сумрак леса. Со стороны, куда он смотрел, послышался треск сучков и шелест опавшей листвы. Увидев, как напрягся Матвеич, я сунул руку за пазуху, где во внутреннем кармане моей куртки лежал револьвер, прихваченный на всякий случай. Вот, кажется, этот случай подвернулся. Я пытался разглядеть в сумраке приближающихся к нам людей. Никого не было видно, но, судя по звукам, их двое или трое, и они не скрываются. Скорее, наоборот, стараются создать как можно больше шума, что бы мы были готовы к их встрече.

Аккуратно, стараясь не задеть края кармана, я вынул пистолет и взвел курок. Тихий щелчок был не слышен из-за шума шагов нежданных гостей. Матвеич, увидев у меня револьвер, кивнул и, неожиданно для меня, достал из вороха лапника, на котором сидел, обрез винтовки.

Из леса к костру вышли два мужика, по виду охотники. За плечами у каждого были берданки, на поясе у одного неощипанная тушка утки.

Нет, для мужиков эти два охотника еще слишком молоды. Правильнее сказать, что это два молодых парня, причем, я понял, что это два знакомых мне парня — Франт и Мастеровой. Я не сразу их узнал в другой одежде. Видимо, лицо у меня было очень удивленное. Мастеровой откровенно ухмылялся, а Франт приветливо махнул мне рукой и сказал:

— Со свиданьицем!

— Ага. — Только и смог ответить я.

— Здорово, парни. Вы знакомые, что ли, Павла Ивановича? — Матвеич попытался прояснить для себя ситуацию, держа обрез на виду.

— Знакомые мы. И тебя тоже немного знаем через твоих шарташских родственников. Брата твоего двоюродного, Игоря, я хорошо знаю, да и кузнец в селе хороший один. Как тебя не знать? Вон и обрез у тебя приметный — только ты так винтовки переделываешь.

— Брата-то своего двоюродного и я хорошо знаю. А вот тебя, пока, нет.

— И меня Игорем зови. А товарища моего, — Франт махнул в сторону Мастерового, — зови Афанасием. Он уже привык, так что обижаться не будет.

— Тогда меня зовите Степаном Матвеевичем. Я тоже обижаться не буду. — Кузнец внимательно посмотрел на парней и спрятал обрез в лапник своей лежанки.

— Не ожидал еще раз встретиться. — Наконец-то включился в разговор с Франтом и я, убирая револьвер обратно в карман. — Тем более в лесу за двадцать верст от города. Какими судьбами?

Франт легкомысленно бросил на землю свой мешок, приставил ружье, уселся рядом и сказал:

— Поохотиться мы с Афанасием решили. Вот утку взяли.

— Чего-то плохонькие вы охотники с Афанасием. — Не удержался Матвеич. — На два ружья одна птичка.

— Так у нас под дробь одно ружье. Второе под патрон, на дичь покрупнее. — Ответил Франт Игорь с тем же легкомысленным выражением лица. — А вы в лесу чего делаете?

— Гуляем мы. — Матвеич никак не мог избавиться от сарказма. Я с укоризной посмотрел на него. Может, подействовало, а, может быть, он сам понял, что ведет себя как подросток. — В скит мы идем к брату моему Феофану. Повидаться да о жизни нашей грешной поговорить. Вон Павел Иванович думает, что Федька, Феофан то есть, найдет слова, как наших работников от пьянства отвадить, а то одни неприятности от этого пьянства. А только слова самые главные Пал Иваныч сам уже сказал, что нет у нас будущего, если они пить не бросят. Я думаю, что когда человек поймет это самой середкой своего нутра, так пить и не захочет более.

Франт Игорь с интересом посмотрел на философствующего Матвеича:

— А сам ты понял, Степан Матвеич?

— Уже постигать начинаю. Первые три рюмки через силу идут. Сейчас работаю над четвертой. Вот в таком направлении и двигаюсь. Со временем, глядишь, совсем противно будет.

Заулыбались все, даже молчаливый вечно серьезный Мастеровой Афанасий.

— Слушайте, путешественники, можно мы у вашего костра переночуем. Глупо как-то место искать и свой костер разводить. — Спросил у нас с Матвеичем Игорь. — Афанасий утку сейчас сделает — пальчики оближите. Еще у нас водка есть. Но у вас с этим, кажется, строго? — Франт с каменным лицом посмотрел на Матвеича.

Матвеич иронию понял:

— Я не против, Игорь, водку можешь выставить, у нас сегодня уже коньячок был, так что, водка не помешает. А вот чтоб у нашего костра ночевать, на то Пал Иваныч разрешения дает.

Я, конечно же, не возражал. Неспроста здесь появились эти парни. И уж если вышли к нашему костру, значит, так задумано было.

Мастеровой Афанасий утку сделал роскошно. Даже Матвеич, со всем своим сарказмом признал шедевр и искренне пожал Афанасию руку. Когда начали укладываться спать, Игорь взял ружье и сказал, что ему чуток подумать нужно, и он посидит в сторонке от костра, чтобы наш храп не слышать. «Не знаю, как вы, Павел Иванович, и вы, Степан Матвеич, но Афоня храпит знатно». Матвеич хотел было и тут поспорить за первенство, но всем уже было лень, и вскоре я уснул.

Ночью, уже под утро, я просыпался несколько раз. Все же спать в лесу на лежанке из елового лапника я не привык. Храп у Матвеича действительно был мощным, казалось, что храпу тесно на полянке у костра, и он сползал к озеру, чтобы в полную силу развернуться на просторе, но, не рассчитав сил, путался в прибрежных камышах и затихал. Как храпит Афанасий, я не слышал, потому что, когда я проснулся, его у костра не было. Громко сопел Игорь, но на фоне могучего храпа кузнеца, сопение Игоря было верхом деликатности. Я привстал, оглянулся, и из темноты к маленькому пятачку света от костра подошел Мастеровой. Он успокоительно махнул мне рукой и опять отошел куда-то в темноту. Я понял, что он сторожит нас. Вначале сторожил Игорь, сказав нам, что пошел подумать, теперь вот черед Афанасия. Что ж, хорошо, а то мы с Матвеичем этим не озаботились, хотя газеты часто пугали историями о разбойниках и душегубов в окрестных лесах.

Не смотря на беспокойный сон, утром проснулся я позже всех. Шумного Матвеича было слышно с берега озера, он матерился по поводу мути, поднявшейся с илистого дна, так что рожу не умыть. Монументально спокойный Мастеровой Афанасий пристраивал котелок над костром для чая, Игорь нарезал хлеб и сало. На чистой тряпице уже лежали по пучку зеленого лука и петрушки, несколько помидоров и огурцов. Простой походный завтрак.

Чай оказался брусничный, приятного красноватого цвета и невероятного вкуса. Никогда не думал, что буду млеть от удовольствия, получив на завтрак кружку брусничного чая, бутерброд с толстым куском сала и на десерт помидор с луком. Видела бы меня сейчас моя экономка.

После завтрака парни поблагодарили нас с Матвеичем за гостеприимство, попрощались и пошли дальше охотиться. Матвеич, неожиданно, крикнул уходящим парням:

— Вы, это, ежели что, заходите в гости. Знаете где меня найти?

— Знаем, Степан Матвеич. Зайдем как-нибудь. И вы привет брату вашему от нас передавайте. — Оглянулся и ответил Франт, Афанасий просто махнул рукой, и парни ушли.

— Хорошие парни. Не простые они, но, видать, хорошие. — Матвеич начал собирать вещи. — Они ведь не просто так к нам вышли. Они охраняли нас.

— Я это, Степан Матвеич, сам ночью понял, когда увидел, что они спали по очереди.

— Так я и говорю, не простые парни. — Матвеич внимательно посмотрел на меня. — И вы, Павел Иванович, видать, не простой человек, раз охраняют вас. И брательник мой, значит, тоже не прост. Что-то я такое и предполагал. Ну, да мое дело маленькое. Взялся проводить, значит, проведу. Готов, Павел Иванович? Тогда пошли.

Глава 5

Филаретовский скит выстроен на берегу небольшой речки, скорее даже ручья, но местные говорят, что это река Земляника, и никто с ними не спорит. Полддюжины небольших, но добротных бревенчатых изб, таких, что бревно не всякий мужик обхватит. Часовня в центре, перед часовней открытая площадка. Ближе к реке два, наверное, амбара. Вот и весь скит, но Матвеич сказал, что скит неправильный. Огородов не видно, дорога наезженная к скиту ведет, разных тварей божьих не слышно — не мычат, не квохчут. Правда, один амбар оказался конюшней, но это, как сказал Матвеич, «в ту же строку лыко». Не сами живут местные отшельники. На привозном корме. А их здесь не мало, раз шесть изб стоит и часовня. Это, считай, монахов пятнадцать, а то и поболе.

Встречать нас вышел здоровый детина в обычном зипуне, подпоясанном веревкой. За веревку, ожидаемо, заткнут топор. Никакой святости на бородатой морде не было и в помине, ну, хоть, перегаром не несло, только луком.

— Поздорову ли, гости дорогие? Как звать-величать? Откуда путь держите?

— Ты, мил человек, ваньку не валяй. Не в первый раз я к брату прихожу, и ты меня не в первый раз видишь. — Матвеич сурово посмотрел на детинушку. — И верно знаешь, что я прийти должен, да не один, а с гостем, к отцу Феофану. Так что, веди нас куда следует.

— Суров ты, Степан Матвеевич. Ждет тебя отец Феофан и гостя твоего ждет. — Детинушка посмотрел на меня. — Ольшанский Павел Иванович, если не ошибаюсь, из дворян, ныне владелец комиссионно-технической конторы «Техник» и при этом студент третьего курса Урало-Сибирского коммунистического университета. Интересный вы человек, Павел Иванович.

— А представляете, какой у меня круг знакомств с такой биографией. Как к вам обращаться, кстати? — Я постарался скрыть свое удивление от того, как много знает про меня этот ряженый в зипун старообрядческий службист. Поставлена у них разведка. Впрочем, за более чем двести лет гонений, такая служба должна была появиться у староверов.

— Монашеского звания я еще не достиг, так что, имя мое простое — Иван Артемьевич Артемьев. Но года мои не велики, можно и совсем просто — Иван. Проходите, гости дорогие, вот в тот дом. Там келья отца Феофана.

Отец Феофан ждал нас в большой светлой комнате, в которой пахло деревом, травами. Меньше всего эта комната походила на келью, разве что скромной обстановкой. Впрочем, все было простым, но практичным. Узкая деревянная кровать у отесанной стены, накрытая лоскутным покрывалом. Дощатый длинный стол у окна с четырьмя табуретами, так что за столом можно и работать, и гостей принимать. На столе аккуратные стопки книг и бумаг, простая чернильница на войлочной подстилке и берестяной стаканчик с перьевыми ручками. Вместо шкафа использовались полки и вешалка, прибитые к стене и занавешенные темно-синим габардином.

Сам отец Феофан, тридцатилетний невысокий мужчина в рясе, с длинными светлыми волосами и небольшой бородой, сидел на скамье у стены напротив кровати и читал толстую книгу, написанную, кажется, еще на старославянском.

— Здорово, отец Феофан брат Федор. — Зайдя в келью, закричал Матвеич. — В гости мы к тебе пришли, как уговаривались.

Матвеич младший отложил книгу, степенно встал, а потом, как мальчишка, одним прыжком подскочил к брату, и они обнялись.

— Ты, Степан, как был медведь, так медведем и остался. Орешь на весь скит, ребра мнешь, аж, дышать невозможно. — Федор отошел от брата и протянул мне руку. — Здравствуйте, Павел Иванович. Я отец Феофан, но вы человек мирской, и разговор наш будет не о делах духовных, так что зовите меня Федором Матвеевичем. И приличия соблюдем, и вам не в тягость будет.

— Здравствуйте, Федор Матвеевич. Брат ваш много рассказывал о вас, я захотел с вами лично познакомиться, да и прогулка по лесу кстати пришлась. — Монах понимающе улыбнулся. Учат их, что ли, этой специальной понимающей отеческой улыбке? — Если не возражаете, мы бы у вас пару деньков в скиту пожили, а потом домой тронулись.

— Оставайтесь в скиту сколько сочтете возможным, Павел Иванович. Хотите — гуляйте, свежим воздухом дышите, а заскучаете — мы вас к делу какому-нибудь приставить можем — грибы, ягоды, дрова заготавливать или чистоту наводить. Если интересно будет, то можете книги наши посмотреть, читать их не просто, но у вас, кажется, есть опыт. — Федор повернулся к брату. — А ты, Степан, опять на берегу валяться будешь?

— Я не просто валяюсь, я духовно просветляюсь. А руками помахать я и дома могу. Веди нас, Федор, показывай, где устраиваться будем.

На постой дали нам дом, разделенный перегородками на две комнаты-кельи и кухню. Хотя кухней никто не пользовался. Питались местные в общей столовой, где главным и единственным работником был один из монахов, до этого служивший матросом на крейсере «Баян» Морских сил Балтийского моря. В гражданскую войну Балтийского флота, как такового, не стало. Матросы буянили, дрались со всеми, за всех и просто так. Наш монах, тогда еще матрос, ото всей этой анархии, гульбы и блуда ушел домой в село Реж Екатеринбургского уезда, но и дома покоя не обрел. От метаний, от дум ненужных, от страстей и искушений ушел он к староверам. И вот уже более года монашествует здесь в Филаретовском скиту. Все это бывший моряк рассказывал нам, пока готовил обед, пока мы ели и после, пока он все убирал, а мы сидели и слушали, и не могли оторваться.

Здесь в столовой нас и нашел отец Феофан. Увидев, насколько мы заворожены рассказом бывшего матроса, монах присел рядом и тоже с удовольствием заслушался байками. В конце концов, после фразы «А вот когда мы в кругосветку пошли…», отец Феофан встал, молча взял нас с Матвеичем под руки вывел наружу. И только отойдя от столовой шагов на двадцать, сказал:

— В столовой мы не только едим, то, что нам готовит брат Петр, но и слушаем то, что он нам рассказывает. Каюсь, сам могу часами сидеть, разинув рот, развесив уши. А если начинаешь с ним в разговор вступать, а еще, хуже того, спорить, то можно и на сутки застрять.

— Вот, бывают же и среди ваших интересные люди. Всегда я у вас мучился, не зная чем себя занять, когда валяться надоедает. Выпить вы не даете. — Матвеич вопросительно посмотрел на брата. Тот кивнул, подтверждая незыблемость правил. Матвеич вздохнул и продолжил. — Теперь хоть к Петру ходить буду. Истории его слушать, заодно и перекусить можно чем Бог послал.

По пути от столовой к дому, где находится келья отца Феофана, мы не встретили ни одного человека. На мой вопрос монах ответил, что все на послушании. Вечером все соберутся на молитву и ужин, а пока каждый занят своим делом.

В скиту было тихо. Слышен только шум ветра, птичий пересвист и, если напрячься, то журчание речки Земляники. Иногда ветер доносил вкусный запах стряпни и дыма от столовой, бывший моряк начал готовить ужин. А так пахло лесом и травой. Никаких запахов железа, гари, пыли, так привычных городскому жителю.

Отец Феофан посмотрел на брата:

— Степан, ты с нами пойдешь, побеседуешь?

— Нет, наслушался я уже умных людей. Пойду по кельям вашим пройдусь, может быть, кому чего починить надо. Все интересней, чем ваши высокие материи разбирать. Так до ужина похожу.

— Молитва вначале, потом ужин.

— Не ты ли говорил, что любое дело на благо людей и есть лучшая молитва Богу?

— Ладно, иди, только не мешай никому.

Матвеич возмущенно хмыкнул и повернул к ближайшему домику. Мы с отцом Феофаном пошли к нему в келью.

Усевшись за столом у окна, напротив друг друга, мы начали с улыбок и взаимных уважений.

— Что ж, Павел Иванович, ваш визит очень порадовал меня. Во-первых: это значит, что наша вера, так или иначе, находит отклик в душах. Во-вторых: вы очень интересный человек.

— Да, Федор Матвеевич, о том, что я интересный человек, мне уже говорил Иван Артемьевич. У него еще топор за поясом.

— Иван Артемьевич — шутник известный. Во многом, именно из-за своих шуток он и оказался здесь. Впрочем, люди по-разному приходят к Богу. Однажды, и вы увидите свой путь.

— Да, вот еще, по пути в скит нам встретились два моих старых знакомых, правда, имена их я только вчера узнал — Игорь и Афанасий. Вышли к нашему костру, когда мы готовились на ночлег, мило поболтали, Афанасий приготовил утку. Потом парни ненавязчиво всю ночь охраняли нас, а утром попрощались и ушли.

— Много людей с оружием по лесам бродит, и не у всех есть нравственные устои. Вам повезло встретить хороших людей. Могу сказать, что Господь не оставил вас без своего благоволения. Или могу спросить: вам было неуютно чувствовать себя под защитой?

— Как это ни грустно, но я совершил ошибку — совершенно не подумал об охране нашей ночевки.

— Тут вы с моим братом оба оказались легкомысленны. Бандитов в лесу много. Кто-то от новой власти скрывается, кто-то поддался искушению и занимается разбойничьим промыслом. Кто-то просто запутался в жизни и никак не найдет своего места. В прошлом месяце трое бандитов пытались напасть на наш скит.

— Это же как-то не по-людски?

— Такое всегда бывало. Не всякий подумает, что отшельники могут за себя постоять, но мы можем. Некоторых наших людей вы уже видели. С остальными познакомитесь вечером. Пока у всех свои дела, свое послушание.

— Скажите, Федор Матвеевич, а чем вообще занимаются люди в скитах?

— Вопрос очень общий. Можно ответить просто — ищут путь к Богу. А можно провести глубокий анализ, с точки зрения организации и управления. — Вам, Павел Иванович, что интересней?

— Я человек светский. И с точки зрения верующего человека, иду к Богу своим, возможно, не самым коротким путем. Поэтому, пока хочу для себя понять — для чего живут сотни или тысячи людей вне общества, в скитах, ограничивая себя. Я только могу предположить, за счет чего живут эти люди, и как вообще организована эта жизнь. Но, ни на какой глубокий анализ я не рассчитываю. Мой интерес — это, скорее, любопытство, хотя и подкрепленное учебой в университете, где изучаю экономику.

— Да, в наше время разнообразие экономических идей и всевозможных теорий предоставляет интересующемуся человеку массу предметов для изучения. Меня, например, эти вопросы продолжают интересовать до сих пор. И знаете, Павел Иванович, к какому выводу я пришел? Если позволите, то я выскажусь, признаться, не часто удается поговорить с интересующимся человеком. По моему мнению, на сегодня известно и как-то изучено только две части экономики — созидательная и потребительская. Созидательная часть экономики — это оптимальное управление ресурсами, потребительская часть — это оптимальное распределение благ. Какая из них первичная, какая вторичная — не скажу. Это вопрос скорее философский или политический. А между этими экономиками лежит пропасть. От незнания, от непонимания ли, а может от Лукавого, но пропасть эту пока мы ничем заполнить не можем.

— Это вы сейчас о капитализме и социализме?

— Нет. Ни при капитализме, ни при социализме никто не управляет более или менее крупным предприятием единолично. И тут, и там решения принимаются коллективными органами при обязательном участии и контроле государства. А мелкие собственники одинаковы везде — что нэпманы в Советской России, что лавочники в Европе. Эксплуатация человека человеком при капитализме и трудовой энтузиазм работника при социализме оплачиваются заработной платой, величина которой зависит не от политического и экономического строя, а от богатства страны или работодателя. Плановость экономики при капитализме играет такое же значение, как и при социализме. И конкуренция за государственное финансирование при социализме ничуть не меньше, чем конкуренция за ресурсы и рынки при капитализме. Так что в капитализме и социализме больше схожего, чем принципиальных различий. Возможно, коммунистическая идея как-то заполнит пропасть в экономической науке, но пока коммунистические идеи слишком близки к утопии, как, впрочем, и понимание Царствия Божьего. Но это уже наш, внутренний религиозный спор — что есть Царствие Божье.

— Да, пожалуй, я от этого совсем далек. — Теология меня совсем не интересует, а вот рассуждения монаха об экономике меня увлекли. — Федор Матвеевич, а вы лично, как думаете, первична созидательная или потребительская часть экономики.

— Как человек, привыкший рассуждать, я понимаю, что это спор о первичности яйца или курицы. Но вы правы, Павел Иванович, с другой стороны, как человек с определенным мировоззрением, я лично считаю, что экономика оптимального управления ресурсами — первична. Но, мне кажется, вы и сами догадывались о моем мнении. Несмотря на мой духовный сан, основным, не главным, но основным моим занятием является…, — монах на мгновения задумался, — учет. Учет, раз уж мы об этом говорим, имеющихся ресурсов и здесь в скиту, и в других скитах и общинах.

— Проводя параллели со светской жизнью, можно сказать, что вы, Федор Матвеевич, — бухгалтер.

— Тогда уж, я — главный бухгалтер. — Монах довольно засмеялся. — Все люди, с которыми вы здесь встретитесь, так или иначе, занимаются учетом. Или помогают в этом. Мое же послушание — объединять их и направлять.

Федор Матвеевич более всего сейчас походил на служащего крупного учреждения, понимающего свою значимость. Оттого выражение лица у него было задумчивым, подчеркнуто терпеливым, но оптимистичным и располагающим. Отсутствие казенной мебели и ряса на монахе несколько противоречили образу, но, кажется, именно так он себя и воспринимает.

Ситуация сложилась как нельзя более удобная для того, чтобы задать главный вопрос:

— Федор Матвеевич, а распоряжаетесь ресурсами тоже вы и ваши… — я задумался над формулировкой. Как назвать подчиненных монаху людей — «коллеги», «сотрудники»? Но он понял мое замешательство и выручил меня.

— Нет, Павел Иванович. Я и другие монахи, и послушники, живущие в ските, занимаемся только учетом. Для того чтобы распределять, необходим другой жизненный опыт и другая мера ответственности. Если мне когда-либо будет доверено, я смиренно приму эту честь. Пока же мы выполняем свое послушание — учет. Хотите, я расскажу, как это у нас организовано?

Мы просидели с монахом до самого вечера. Он с гордостью и удовольствием рассказывал об организации учета, о трудностях с введением им документооборота взамен стародавних амбарных книг. Более всего мне запомнилась его фраза о том, что «старая вера не означает отказ от прогресса в целом». Видимо, это продолжение его спора с кем-то другим, очень уж эмоционально сказал ее отец Феофан. За окном уже начало смеркаться, когда Федор Матвеевич собрался на молитву. Я вышел из кельи вслед за ним на улицу и, к сожалению, не увидел момента преображения, когда «главный бухгалтер» вдруг стал монахом, следующим по пути к Богу. В нем изменилось все: выражение лица, походка, даже голос. Монах перестал ощущаться частью моего мира, его духовность стала почти осязаемой. Человек, идущий к Богу.

На молитву ни я, ни кузнец не пошли. Как бы ни была притягательна атмосфера общности, но мы с Матвеичем старшим всего лишь гости в скиту. Поэтому во время общей молитвы мы с ним сидели в доме и играли в шашки, найденные в келье отца Феофана. И на ужин мы, по совету Матвеича, отправились с небольшим опозданием. Он сказал, что любая трапеза в скиту начинается с такой скуки, будто монахи нарочно хотят всем аппетит испортить. Но если прийти чуть позже, то и в тарелку положат побольше, да и за столом уже повеселее будет.

Матвеич обладает удивительной житейской мудростью. Когда мы зашли в столовую, разговоров за столом слышно не было. Матвеич перекрестился, поклонился в угол и сказал: «Здравствуйте, братия!». «И сестры» — в полголоса добавил кто-то из послушников из-за стола. Матвеич оглянулся по сторонам, внимательно осмотрел сидящих за длинным столом мужчин и вопросительно повторил: «И сестры?». Послышались смешки. Отец Феофан, сидящий во главе стола, глубоко вздохнул и сказал: «Проходите, гости долгожданные, садитесь к столу. Молитву вы пропустили, я подумал, что и ужин пропустить можете. Хотел сходить за вами, но вы, как почувствовали, сами пришли. Что задержало вас?» Матвеич уселся на лавку, с того края стола, что ближе к кухне, по-хозяйски предложил мне место рядом, потом посмотрел на брата и сказал: «Думали мы с Павлом Ивановичем, — и на всякий случай добавил, — о разном». Атмосфера в столовой ощутимо изменилась с официальной на приятельскую. Начались разговоры. Брат Петр принес нам большие тарелки и все норовил подложить кусочков побольше да повкусней. А пока мы жевали и кивали, он вспомнил подходящую из жизни историю и начал рассказ. Слушали его все, но Матвеич слушал лучше всех. Он с таким вниманием слушал, что они с поваром, бывшим моряком и великим рассказчиком братом Петром засиделись вдвоем потом до глубокой ночи. Мне кажется, что грохот его сапог в соседней келье разбудил меня уже заполночь, и еще мне кажется, что в доме сильно запахло наверное кагором.

Следующим утром Матвеич был доволен. Сразу после завтрака он остался помогать брату Петру на кухне. Дел там, видимо, было невпроворот, так что я его в течение дня видел только за обедом и ужином. Мне же отец Феофан предложил посмотреть библиотеку. Была в скиту выделена одна комнатка, в которой стоял самодельный книжный шкаф с тремя десятками книг, стол и табурет, — библиотека. Книги, естественно, в большинстве своем духовные, но было десяток книг по экономике, две из них на немецком. Все книги по экономике я сложил аккуратной стопкой на столе и принялся скучать.

Главный вопрос отцу Феофану я задал: «Кто принимает решения о распределении ресурсов?». И один из нужных мне ответов он дал — есть люди «с другим жизненным опытом и другим уровнем ответственности». Не факт, что эти люди — староверы. Феофан не дал точного ответа. Но у них очень крепкие связи в среде староверов. То есть Старообрядческий центр до сих пор существует, в каком-то виде. И одной из задач этого центра является контроль над ресурсами и управление ими. Теперь мне нужно познакомиться с этими людьми. Нужен еще разговор с Феофаном. Причем, сам монах в этом разговоре тоже заинтересован, иначе зачем он согласился на нашу встречу и пригласил меня в скит. Ему нужно время, чтобы составить личное впечатление от знакомства со мной, это может занять пару дней. Значит, нужный мне разговор состоится завтра или, в крайнем случае, послезавтра. А сегодня отец Феофан будет вести со мной философские беседы, потому что вчера мы тему экономики уже обсудили.

Может быть, пойти прогуляться, пока он не позвал меня к себе? Нет, встретит меня местный жандарм Иван Артемьевич, заподозрит, что я что-то вынюхиваю, начнет вопросы задавать. Мне это нужно? Не нужно. Думаю, что в этом скиту кроме «бухгалтерии» ничего и нет. Бухгалтерия, конечно, тоже интересна, но кто ж меня до бумаг допустит. Посижу я лучше в келье, почитаю неизвестных мне немецких экономистов, заодно, в языке попрактикуюсь.

— Нет, Павел Иванович, нет и еще раз нет. — Отец Феофан начал горячиться. — Я продолжаю настаивать, что любая власть от Бога. Ваш пример о революционной смене власти этому не противоречит. Кто из ваших, простите — современных, авторитетных философов заявил, что «верхи не могут, а низы не хотят»?

— Я не большой знаток современной философии, но мне кажется, что это сказал Ленин.

— Знаете, я всегда считал Ленина крупным философом. Не революция сменила власть, а объективные исторические условия. А это значит что? — Монах выжидающе посмотрел на меня, но я упорно молчал. Пусть сам скажет. Он не выдержал и сказал. — Это значит, что смена власти произошла по воле Бога. А революция — это только один из возможных методов смены власти. И чем более развитым становится общество, тем более изощренные и, надеюсь, менее кровавые методы будут приводить к смене власти. Гражданская война не обязательное следствие революции. Это мы, к сожалению, еще недостаточно развиты.

— Что же тогда должны делать люди, взявшие власть? Повышать культуру общества, чтобы не допускать кровопролитий?