Бесплатный фрагмент - Нечаянная радость

I

Жизнь художника Николая Прилепкина приближалась к сорокалетию, и едва ли её можно было назвать удачной. В выставках не участвовал, шедевров пока не написал, и даже на Арбате его мрачные сюрреалистические полотна продавались из рук вон плохо. Хотя дипломную работу выпускника художественного училища некогда отметили и преподаватели, и маститые живописцы. Было в ней не только что-то исконно русское — коринско-васильевское — но и свое — прилепкинское, модерновое. Авангард есть признак общественной и личностной усталости, но когда он накладывается на традиционную школу, получается неплохо. Так, во всяком случае, говорили стоящие возле картины старшие коллеги.

Однако почувствовав вкус свободы, Коля пустился во все тяжкие, отдав предпочтение вечному спутнику художников — зеленому змию. Недельные попойки в мастерских собратьев по кисти, хмурые похмельные рассветы, дрожащие руки; всё это однозначно не способствовало творческому росту и, естественно, материальному благополучию. Никто в этом амплуа не выглядит маняще. Нельзя сказать, что такая жизнь Николаю нравилась, но он в неё втянулся и, что уж тут поделаешь — привык. Картины писать перестал, неоднократно устраивался работать художником-оформителем, но вскоре увольнялся всё по той же причине пьянства окаянного. Его небрежная и искренняя незаинтересованность в успехе поражала не только начальство, но коллег по ремеслу. Свободу, а если можно сказать, свободу пить, он любил больше денег. Следует отметить, что в искусстве Коля разбирался очень даже неплохо, особенно в древнерусской живописи, если точнее, в иконописи. Неоднократно он делал списки с икон и продавал их по неплохой цене. В его замызганной однушке висело несколько подлинных «досок», но художественной ценности они не представляли. Хозяин уж и не помнил, как эти иконы к нему попали. То ли подарили, то ли по-пьяни на что-то выменял.

Чтобы определить возраст той или иной «доски» и школу письма, с Колей на Арбате советовались его завсегдатаи и посетители. За определенную плату — как правило, в алкогольном эквиваленте — он давал аргументированное резюме той или иной иконе.

Так Николай и жил: немного у него было, и всё на виду.

Однажды в квартире у художника засиделся незнакомый парень. Ничего, в принципе, удивительного — немало тут пришлых за бутылкой-другой задерживалось. Если бы не одно «но»: незнакомец несколько раз останавливал взгляд на иконах. Коля это заметил.

— Чё, понравились? — он длинно посмотрел на гостя.

— У меня такого добра хватает, — пришлый неопределенно дернул плечом. — От бабки в наследство достались. Я бы их продал, да отец не велит. Говорит, их надо в церковь отдать.

— Так твои иконы или отца? — Николай разлил остатки водки по стаканам. — Зовут-то тебя как?

— Лешкой кличут, — проигнорировав первый вопрос, ответил гость. — Ну, давай, — он поднял граняш.

Брякнули стаканы.

— Только они темные какие-то и на них почти ничего не разобрать, — сказал Алексей, разыскивая на столе закуску. — Я собирался отдать их местному художнику, чтобы тот их подновил, но только у икон дерево трухлявое. Побоялся, что развалятся. — Николай на мгновение замер. Опьянение растворялось и таяло, уступая место чему-то совершенно важному, новому и необъяснимому. Бешено заколотилось сердце. «Доскам, поди, лет двести, не меньше! Может, в этот раз мне, наконец-то, повезет». — А ещё, — гость заелозил на стуле, — медная икона есть. Из трех частей состоит, — Лешка ладонями показал, как святыня складывается. — Правда, зеленая уже от старости. Может, ее кислотой протереть?

«Складень» — простонал Коля, окончательно протрезвев. — Не вздумай! — рявкнул он. — Испортишь…

Алексей пошарил глазами по столу, приподнял за горлышко пустую бутылку и водрузил ее на место.

— Синька-то кончилась, — он непритворно вздохнул и поднялся. Осмотрелся по сторонам, разыскивая взглядом кепку.

— Сейчас я принесу. Сейчас… — Николай почти силой усадил гостя на стул. Разыскивая деньги, пошарил по карманам. Метнулся к двери. — Сейчас я, сейчас…

Рейсовый автобус, недовольно урча, мчал по шоссе. Коля, щурясь от яркого декабрьского солнца, смотрел в окно. «Не прозевать бы развилку, где надо выходить», — подумал он. Повернулся к посапывающему рядом Алексею. Бледное, рыхлое лицо, чуть удлиненные, прямые засаленные волосы, приоткрытый рот, подрагивающие во сне веки — всё это не располагало к симпатии, и Николай, вздохнув, отвел глаза. Мелькнул дорожный указатель. Художник толкнул попутчика в бок.

— Скоро?

— А? — Алексей, вздрогнув, глянул в окно. — Скоро… Надо пробираться к выходу.

Они спустились с шоссе по извилистой тропинке, ведущей в сторону темнеющих невдалеке деревьев. Переливался последним золотыми убранством лесной покров, с которого ночной ветер сорвал едва ли не всю листву. В высоком небе кричали вороны. Скрипели мокрые ветки деревьев, сзади слышался всё удаляющийся гул машин. Красивая диковинная птица выпорхнула из поникшей рыжей травы.

«Удод, — заметил Николай. — Говорят, не к добру этот редкий птах людям встречается. — Стало тяжело идти. Тупо заныло под сердцем. — Вернуться, что ли»?

Сразу за рощицей, в низине, показался хуторок. Утопая в зарослях каких-то кустов, стояло несколько хаток с подслеповатыми окнами. Алексей подвёл гостя к одной из них. Долго возился с замком. Нехотя отворилась скрипучая дощатая дверь. В нос ударил запах мышей, высохших трав и, как показалось Николаю, ладана. В комнате было темно и, лишь пробивающийся сквозь закрытые окна солнечный лучик, бодро шарил по стенам.

— Господи, как в позапрошлом веке, — бросил в темноту Коля, озираясь по сторонам.

— Пойду, ставни открою, — буркнул Лешка.

Мрачное помещение, словно нехотя, наполнялось светом. Покрытая толстым слоем пыли посуда в покосившемся шкафу, невнятного цвета занавески на мутных окнах, темные чашки на круглом, стоящем посредине комнаты, столе отнюдь не украшали и без того убогое жилище.

— Показывай, — художник устало опустился на недовольно скрипнувший стул.

— Что показывать? — пожелтевшей газетой Алексей прикрыл посуду на столе.

— Как, что! — нахмурился Николай. — Иконы.

— Слушай, — замямлил Лешка, притрагиваясь ко лбу ладонью, — может, подлечимся маленько, а то башка трещит, спасу нет?

— Показывай! — прорычал Николай. — За пятьдесят вёрст я сюда бухать с тобой приехал?

Алексей, шаркая подошвами, проковылял в угол комнаты. Отдернул цветастую занавеску, за которой стоял, обклеенный переводными картинками холодильник. Плечом сдвинул его в сторону и, нагнувшись, открыл люк в подвал. По-стариковски кряхтя, опустился в подпол. Чем-то долго гремел, сопровождая поиски беззлобной, но виртуозной бранью.

— Принимай, — из проема показался холщовый мешок.

«Дать бы ему сейчас кочергой по башке, — подумал Николай, беря из его рук сверток, но тут же отогнал эту мысль. — Почему зачастую Бог так несправедлив к некоторым своим чадам? Одни получают в наследство дома, дачи, квартиры, им достаются автомобили, дорогие вещи, — художник покосился на вылезающего из подвала Алексея, — предметы антиквариата, а другим — шиш на постном масле? У него — у Николая — видимо никогда не будет большого дома с яблоневым садом в глубине двора, черного „Мерседеса“ или, например, подлинника столь им любимого Шагала. — От досады он сплюнул на пол. — Люди говорят: промысел Божий. Мол, Он, в милости Своей, обрушивает стены нашего мнимого благополучия, чтобы они не заслоняли небо. А если нет никакого промысла, и всё это выдумки священников и богословов. Но, что же тогда есть? Ведь не может быть, чтобы счастье-несчастье человеков складывалось само по себе, не отталкиваясь от чьей либо воли или повеления».

Коля тупо смотрел на извлекаемые из мешка иконы. Тряхнул головой, словно пытаясь отогнать несвоевременные мысли. Он дрожащими руками перебирал святыни, жадно пожирая их глазами. «Доски» оказались действительно старыми, но не по времени их написания, а от условий хранения. Все они, за исключением одной, оказались местного — кубанского — письма и в среде антикваров не пользовались высоким художественным и ценовым статусом. Художник, прищурив глаза, всмотрелся в заинтересовавшую его икону. Это была «Нечаянная радость»; скорее всего, старинный список работы новгородской школы. Коля пару раз делал копии с репродукций этой «доски», и неплохо знал о ней. «А если это подлинник»? — художник искоса взглянул на Алексея.

Святыня хранилась в московском храме «Илья Обыденный» ставшем прибежищем для многих икон из закрываемых и разрушаемых церквей.

Так попала сюда и чудотворная «Нечаянная Радость». Эта икона пребывала в Константино-Еленинской церкви, которая располагалась в Тайнинском саду Кремля и была разрушена в 1928 году. Оттуда она вместе с многими другими святынями первопрестольной окружным путем попала в Воскресенскую церковь в Сокольниках, тогда — один из центров обновленческой ереси. Когда же безбожная власть перестала поддерживать обновленцев, их движение распалось, и иконы из Сокольников начали возвращаться в уцелевшие православные храмы Москвы.

Тогдашний настоятель «Ильи Обыденного» отец Александр Толгский испросил у патриарха Сергия благословения, и в 1944 году икона была торжественно перенесена на свое нынешнее место. Случилось это в пятницу, и с тех пор по пятницам в этом храме служат торжественный соборный акафист «Нечаянной Радости».

Первые известные упоминания о самой иконе относятся уже к 1830-м годам, однако событие, давшее повод к ее написанию, произошло, как минимум, на столетие раньше и описано уже в книге «Руно Орошенное», составленной святителем Димитрием Ростовским. Будто некий лихой человек вел грешную жизнь, но был, тем не менее, благоговейно привязан к Пречистой, ежедневно молясь на Ее икону. Однажды, собравшись «идти для греховного дела», он помолился и вдруг узрел, как у Младенца стали кровоточить язвы на руках, ногах и в боку, а глас Пречистой изрек: «Ты и прочие грешники вновь распинаете грехами своими Моего Сына. Вы называете Меня Милосердной, но зачем же оскорбляете Меня своими беззаконными делами?» Потрясенный грешник умолил Пречистую о заступничестве, в знак прощения облобызал язвы Спасителя и с того времени вернулся к честной и благочестивой жизни.

Согласно этому преданию на иконе «Нечаянная Радость» и пишется «человек некий беззаконный», молящийся на коленях пред образом Богородицы, под которым обычно начертаны первые слова самого повествования или же особая молитва.

Николай щупал икону кончиками пальцев, подносил вплотную к глазам, нюхал изъеденное шашелем дерево. Краска на иконе местами от времени отвалилась, но лик и руки Богородицы, к счастью, остались целыми.

Художник бережно положил «доску» на стол и, напустив на себя притворное равнодушие, спросил:

— Это всё?

— Вроде, всё, — растерянный столь очевидным равнодушием к его богатству, Алексей пожал плечами. — А, ещё медная икона есть, — он подошёл к кровати и, нагнувшись, стал шарить в каких-то картонных коробках. Из одной из них вытащил пакет. Вернулся к столу и, развернул кулёк, положил святыню на липкую клеёнку.

— Вот это вещь! — не удержался Николай. — Складень…

II