— Построил великан дом, но поглотила его пучина, построил второй, и его пучина съела, не подавилась, тогда великан создал город целиком, прямо на ладони, и опустил на невские берега. И остался город стоять, а чухонские болота отступили. Так гласит финская легенда о возникновении Санкт-Петербурга. А теперь посмотрите налево.

Яр передразнивал интонацию экскурсовода, избавляя себя от скуки:

— А теперь посмотрите налево, а теперь — направо, головой крутите, пока шею не свернете. Все равно главного не увидите, все равно всей правды не поймете.

Корабль с туристами проплывал мимо набережной, автомобили плавились в пробке. Яр поднял стекло, спасаясь от скрипучего гида:

— Да заткнитесь уже, говорящие головы! Достали! Как вы живете с такими голосами?

Кораблик натужно пыхтел, но бежал быстрее, чем автомобили, зажатые между водой и дворцами.

— Тут уж лучше по воде, суша здесь не для людей, — наборматывал Яр, привыкший говорить сам с собой. — Чушь это все. Чтобы там финны не выдумывали, история этого города совсем другая. И образ другой. Из европейской архитектуры вырос чахлый Петербург, маленький, тянется к солнцу заморыш. А география… Это так, еще одно недоразумение. Плыл-плыл по течению, прилип к берегу. Так и будет болтаться, пока волной не оторвет. А волна каждый двадцать четвертый год случается. Недолго ждать осталось. Гнать отсюда надо, пока не потонули — вот что нужно туристам рассказывать, чтобы слюни не роняли.

Яр воды не любил, не любил мостов, не любил всего этого города. Чудилось во всем этом что-то коварное, скрытное, враждебное природе и человеку. Нелюбовь эта была не равнодушная, а болезненная, чувство обманутого ребенка, разочарованного, ненужного городу. Будто показали притягательный мир, уверили в его реальности, а потом выяснилось, что это лишь картинка, декорация. Так, в центре старинные здания, прогнившие и выпотрошенные, прятались за баннерами, изображавшими былое величие. Для Яра Петербург давно превратился в такой баннер.

С ума сводила жара, город пульсировал, исходил испариной, потел асфальтом, вдох-выдох в такт колоннам и ритму решеток, воздух плавился над соседней машиной. Вдох-выдох, под лобовым собачка кивала головой, совсем как голуби, которых кормят туристы у решетки Летнего сада. Как можно додуматься установить на торпеду игрушку? Что в мозгах у этих людей? Как же они надоели!

Не выдержав соседства с туристами, Яр свернул с набережной, пропетлял по переулкам и выехал на один из главных проспектов. Воспоминания тянули, прокладывали маршрут. Месяц назад подвозил Марину домой после очередного неприятного разговора: с ней тогда снова повздорили. Накануне той последней встречи, вечером, позвонила Марина, сказала, что хочет увидеться. Яр поначалу ломался: вроде и радостно, что позвала, но заранее ясно, что ничем хорошим это не кончится. Она смеялась, говорила, что нужна помощь. А это запрещенный прием. Не помочь нельзя. Особенно той, которая шутит и смеется спустя годы после расставания. Утром поехал к Марине на встречу, сюда, в центр. Где же еще ей быть, как не в центре? Девушка могла находиться только там, где живет красота, где все подчиняется эстетике. Марина вообще относилась к той породе людей, которые органично встраиваются в город, становятся частью общего баннера. Кафе, арт-пространства, пешеходные зоны — вот тот фон, с которым они сливаются.

В ту встречу Марина сидела в профиль к шумно текущему проспекту, изученным Яром движением поправляла челку, сворачивала оригами из салфетки, улыбалась плавно, контролируя каждую мышцу лица:

— Привет! Хорошо выглядишь. Как настроение?

— Привет! Пока ровно. Что ты хотела? — Яр пододвинул стул поближе к столику и равнодушно повертел в руках меню.

— Во-первых, я тебе кое-что принесла. Нашла на родительской квартире, — девушка кивнула на пакет, лежащий на соседнем стуле. — Среди конспектов попались твои негативы. Те, где ты с родителями. Маленький там еще. И семейные какие-то фотографии. В общем, твое.

Яр усмехнулся:

— Благодарю. А во-вторых? Моя помощь требовалась не для того, чтобы избавить тебя от десятка негативов.

Марина не торопясь сделала глоток и обратилась к Яру:

— Что бы ты ни думал, я хороший специалист. И хотела бы предложить тебе вернуться к беседам. Всё-таки, они имели смысл.

Марина сделала еще глоток, выдержала паузу и продолжила:

— Я бы хотела передать тебя одному специалисту, он гениален. Я обещаю не вмешиваться в процесс. Ему мы не скажем о том, что знакомы. Обсуждать тебя с ним мы не будем. Я просто хочу быть уверена, что с тобой все в порядке.

— Марина, хватит! Просто оставь меня в покое! Не нужно меня никому передавать.

— Постой, но тебе же на терапии лучше. Если бы я еще могла, не беспокоя тебя, контролировать лечение!

Яра передернуло. Слова Марины смешались в комок, липким тестом уши забили, и забаюкало: «Полная моя половиночка, встань со мной на частые разговорчики по-старому да по-прежнему, как мы с тобой разговаривали, говорили-говаривали, реченькой рекли, словами-камушками рты набивали. Говорила я тебе, упреждала: опасна реченька, бережочки круты, не ровен час унесет, разобьет, камнями-словами закидает. Сбежит головушка по плечам, за камнями покатится, верх-низ не различит, заморгает непутево, рот разинет, кричать захочет, да моготы нету — кричать-то не выкрикнешь!»

И так было после каждого разговора с Мариной. Причитало, запевало, баюкало на все голоса. И никуда от этого не деться. И как это остановить? Чем больше об этом думаешь, тем громче расходится-распевается. А дальше подвозил Марину куда-то, сдержанно прощался — все как в тумане. Изо всех сил старался молчать: когда в голове голоса-плачи расходятся, главное рта не раскрывать, чтобы слова наружу не посыпались.

Тот последний случай в кафе саднил, мешался в памяти. Каждая встреча застревала в сознании, и долго еще Яр выпадал из времени и пространства, возвращаясь в момент разговора. Вот и теперь поколесил по городу, снова убедился в том, что каждый дом в центре крепко сшит воспоминаниями с бывшей возлюбленной. Отдирать с мясом придется.

Бронко Яра полз на Остров, тарахтя дизелем, жаждал простора и бездорожья, а не екатерининских выхолощенных гранитов, не ажурных решеток в ветровых стеклах.

Яр щурился сквозь очки, кривился от пышных архитектурных роскошеств. Не любил всего этого, северному городу — северный колорит. Север — мамино наследство.

Всю самостоятельную юность Яр кочевал по городу, с юга на север, с запада на восток, из центра в гетто и обратно. Но тянуло только в сторону ранних воспоминаний: мамино детство прошло в доме на Стремянной улице. Маленького Ярика водили в гости к прошлому: к каким-то бывшим соседям по коммуналке; ни люди, ни обстоятельства ребенку не запомнились. Только серая глыба дома с мордами зверей на фасадах. И нет, это были отнюдь не питерские великодержавные львы, а северный лесной бестиарий: змеи, хищные птицы, ежи, рыси, нахохлившиеся совы. Ели разлапистые, мухоморы, папоротники по штукатурке. Окна-трапеции, будто кто-то их в скале вырубил. Мрачная сказка. И имя у архитектора-хозяина тяжелое, круглое как камень — Бубырь. То ли упырь, то ли бобыль — вертелось что-то на языке, вставали перед глазами каменные сказки. Мама с папой геологами долго колесили по Карелии, читали маленькому Яру «Калевалу», и под напевы раскидистые хорошо спалось, уютно, домашне. В них хотелось остаться, потом, со временем, вернуться, а потом хотя бы иногда на них опираться, когда нужно было создать очередной архитектурный проект. Но эпоха северного модерна закончилась, выдохлись сказки как мамины пустые флаконы из-под духов, и даже детские воспоминания о карельских лесах постепенно сквозняком выдуло.

Теперь жил Яр на Васильевском острове, по линейке расчерченном, острове самом умышленном в умышленном городе, самом ненормальном — только психу охота подставляться под ветры и наводнения — из всех кусков Петербурга. Дом, по Ярову разумению, был завравшимся, фальшивым, пытался убедить себя и других в том, что он часть Италии или Франции, а сам тем временем чухна чухной. Ну и что, что разукрашен псевдоколоннами, портиков на себя понавешал? За всем этим правды не спрячешь. Рядом с окном гигантский завиток волюта, под ним гнездо. Если бы не оно, не мельтешение пичуг, не грай воробьиный, было бы совсем грустно. Вид — брандмауэр с вечным вопросом в оке-окне: ничего, что я к вам стеной?

Яр въехал во двор, выволок из багажника пару здоровенных чемоданов с инструментом, отсалютовал охраннику и поднялся к себе, на четвертый этаж, по бывшей черной лестнице. С порога встречал холостяцкий развал, запах пыли и пластика. Яр включил чайник, распахнул окно и поставил стираться белье. Споткнулся о раззявленную коробку и пока она не сожрала его вместе с ворохом вещей, подготовленных к упаковке, отказался от идеи что-либо делать по хозяйству. Уселся за компьютер — манил Фоллаут Через пару часов из виртуального постапокалипсиса пришлось вернуться в реальность.

Переливчато запел дверной звонок. Яр посмотрел в глазок, брякнул всеми пятью замками и отворил.

— Здоро́во. Не помешал? — грузно ввалился сосед, задевая вешалку, коробки, ящики. Из пакета достал вискаревую бутылку. — Подгон.

— Здоро́во. Благодарю. Твой?

— Мой шедевр, на можжевеле. Стаканы чистые найдешь?

— Попробую. Жрать, правда, нечего. Димыч, три дня уже не могу до магазина себя доволочь.

— Знал бы, что-нибудь захватил. А теперь увольте, вернусь — бабы не выпустят. Они мной ремонт делают, на дрова распилят, если узнают, что я отдыхать пошел. А что ты дома-то сидишь, мох растишь? Погода наконец расщедрилась. Лишь бы в игрушки играть. Уделал хоть всех? — сосед кивнул на экран.

— Само собой, — Яр гремел банками в холодильнике. — Вот, халапеньо есть. И десять коробок тушенки — бери, что хочешь.

— Халапень пойдет. Кошку бы, что ли, завел. Бегал бы ей за кормом, про себя бы тоже помнил.

— Нет, уж. Если бы она мне за кормом бегала, тогда другое дело.

Булькнул янтарный самогон в низкие стаканы, крякнул от первого глотка сосед.

— Ухх… Идеально.

Яр выпил, положил в рот перчик. Глаза взорвались и вытекли:

— Оххх! Острый! Как петарду съел.

— А потому что нечего после первой закусывать, — сосед огляделся по сторонам, будто только сейчас заметил, что происходит в квартире. — Смотрю, все-таки пакуешься? Я думал, ты так, поигрался и хватит.

Яр отключил телефон — верный признак того, что разговор планируется серьезный. Не подслушал бы кто.

— Какое там! Не до игр. Ты смотри, что происходит вокруг. Внешняя политика — мрачный мрак, внутри погода не лучше. Новости читать уже страшно, а не читать еще страшнее. Планомерное отсечение от свободы. В антиутопии живем. Удивляюсь, как Оруэла не запретили во всех странах мира. Фонари новые видел на Большом проспекте?

— Какие фонари? — сосед недоуменно смотрел на Яра, шагамерящего диагональ кухни-гостиной.

— Новые. Я думаю, это 5G. Оставаясь в городах, мы просто загоняем сами себя в ловушку, живем обложенные налогами, законами, правилами, подслушивающими устройствами, отупляющими контактами с системой — и это еще у меня телевизора нет! — и отвратительной экологией, — Яр подошел к открытому окну, провел по обратной стороне стекла пальцем:

— Вот! Посмотри! И это окна во двор, и не самый экологически запущенный район.

— У тебя мрачный взгляд на жизнь.

— А ты жизнь видел?

Яр вытер грязь о штанину, и хаки обзавелось еще одним маскировочным пятном.

— Ну, экология, да, согласен. Но все эти твои 5G, масоны-заговорщики и скорый апокалипсис — это перебор. Ты бы еще шапочку из фольги надел, — Дмитрий снова булькнул по стаканам самогон. Тоже укусил кривой от злобы перчик и побагровел.

Яр довольно выжидал, наблюдая как пунцовеет круглая физиономия соседа.

— Я бы надел, если бы помогало.

Когда Дмитрий отдышался, снова выпили.

— Ты, вроде, и так уже окопался со всех сторон. Будто ты не архитектор, а политик. Кому ты нужен, кто тебя стрелять пойдет? Пулезащитные окна, бронированная дверь, звукоизоляция. Машину-то хоть не обварил еще?

— Пока нет.

— На стрельбы-то когда? — сосед зарядил Яров страйкбольный пистолет и, отойдя в дальний угол, начал палить по мишени, висящей на внутренней входной двери.

— Не знаю. Не скоро. На следующей неделе не получится точно, повезу вещи.

— Неужто в глушь эту поедешь? Нет, я понимаю, на шашлык, на стрельбы, на рыбалку–охоту, но жить! Без сортира, без электричества… Связь-то хоть есть?

— Сигнал не ловится, только рыба.

— Без ножа режешь. Как освоишься — приеду к тебе на недельку: на рыбалку, за грибами, может, и с охотой что выгорит.

— Вот это не в мою смену. Я бы лицензию выдавал на отстрел охотников. И первый бы занялся.

— Как же инстинкт добывать мамонта?

— Если добудешь с палкой и камнем — вперед. А с двустволкой неспортивно. А капканы — вообще варварство. Те, кто ими промышляют, просто подрасстрельные.

— Так и не в спорте вопрос. В силе. Человек не просто так эволюционировал, чтобы потом этим не пользоваться. Что же твой мамонт двустволкой не обзавелся? Не только время не использовал, но, больше того, сдох. Человек природу обошел с умопомрачительным счетом. Разнес. — В подтверждение своих слов Дмитрий перезарядил пистолет и снова расстрелял мишень на двери.

— Это еще не факт. А самое главное, почему ты человека от природы отделяешь?

— Потому что мы выше. Точка. Ружье у человека. Значит, он и победил. Короче, я считаю, что человек победил природу, а город деревню. Жить в лесу — вообще на любителя. Это надо отшибленным быть. Полностью. Для меня и ты, без обид, на всю голову отмороженный, но, чтобы так, с концами, в лес…

— Конечно. Отмороженный я, однако ночью, в чужой квартире, пьяный, по мишени палишь ты.

Утро к Яру пришло после обеда. В квартире стоял скверный запах ночного гудения, четырехдневная коллекция мусора и немытой посуды склоняли к действиям. Открытые пасти полупустых коробок требовали пищи.

Чтобы Яр не делал, все получалось у него медленно, но добротно. Посуду перемыл, чтобы до скрипа и блик, мусор вынес в бак во дворе, все предварительно рассортировав: пластик, стекло, картон. Вещи для переезда аккуратно укладывались в коробки, на коробки клеились ярлыки: крепеж, посуда, консервы, белье. За всеми этими действиями отвлекался Яр от громких мыслей, от советов разноголосицы. И становилось спокойнее.

Глава 2

Сначала ехали под ребрами ЗСД, в скелете изогнувшегося в агонии левиафана, потом среди высоких корабельных сосен, ухоженных елей, иногда берез, аккуратно расставленных среди отелей, ресторанов и садоводств. Потом, все дальше от города, редело человечье жилье, потом закончилась трасса, началась дорога, никогда не видевшая асфальта. Обороты приходилось сбавлять. Названия поселений на финском языке встречались все чаще и чаще, вытесняя русские топонимы. Деревья в колтунах гнезд раскачивались по сторонам дороги. Машина кралась. Яр напряженно следил за доро́гой — в таких местах надо в оба смотреть, в любой момент может перед машиной оказаться лось, лисица, заяц, а то и проспиртованный туземец. Неспокойствие эхом отдавалось в голове, звучало диалогами о бессмысленности сделанного выбора, напоминало о том, что не поздно еще отказаться от планов. Этому вторил пассажир. Навязался к Яру в попутчики Влад, искушал не меньше, чем здравомыслие. Приятель по стрельбам, риелтор, пару лет назад сосватавший заброшенную вепсскую деревню. Яр купил ее на случай зомби-апокалипсиса, да тот не случился. Влад рассуждал об идее переезда в глухомань монотонно, бесстрастно, вторя голосам в Яровой голове:

— Вот даже не знаю. С одной стороны, землю ты купил у черта на куличиках, жалко даже не горючку, а саму машину — после таких поездок надо капиталку делать. Ни дорог, ни заправок, ни даже ларька, чтобы водички купить, случись что — мхом обрастешь, пока кто-то тут проедет. С другой, ты прав, что купил землю, пока она ничего не стоила. Уже сейчас она взлетела на четверть. Наиграешься — распилишь на куски, замутишь девелопмент, и продашь таким же психопатам как сам.

Яр скептически посмотрел на собеседника, но тот не остановился:

— Но здесь у меня к тебе снова вопрос: а чем ты планируешь заниматься? Я все понимаю, романтика, выживание, все дела. Можно окопаться в собственном лесу так, что никто никогда не доберется. Незваных гостей можно зарывать только что не в собственном огороде — это тоже плюс. Можно поиграть в исследователей, походить с металлоискателем, если с местом повезло. Можно рейды по заброшенным домам устраивать, кадки-коромысла собирать развлечения ради, на Авито продавать или музей открыть. Но делать-то что здесь?

Яр не знал, что ответить. Он и сам себе задавал похожие вопросы, и когда их становилось так много, что начинали ворочаться сомнения в принятом решении, то разгонял их одним, не требующим подтверждений или комментариев ответом:

— Жить.

Влад только бровь вскинул, мол, у богатых свои причуды, и отвернулся, вперился в окно, так же монотонно продолжил:

— Дед Микой тут сидит на птичьих правах, между ручьем и лесом. Мирный старик, может странный чуть. Раз в тысячу лет к нему дочь приезжает, привозит продукты. Электричества у него нет, живет по старинке. Его деревенские уважают, приезжают к нему то ли гадать, то ли лечиться на условиях, так скажем, натурального обмена, но нечасто. Не бойся, паломничества не будет, да и дом у него с краю. Микой вроде колдуна местного. У них, вепсов, это называется нойд.

— Да, ты говорил тогда, когда сделку оформляли. До сих пор жив?

— Жив-здоров и даже не чихает. Так мне говорила тетка из соседней деревни недавно. Я ее дом продавал. Это поколение палкой не убьешь.

— Не тронутый? — Яр постучал по голове.

— Вроде, нет. Просто странный. Ты бы к нему зашел, так, отметиться, рассказать, что ты тут хозяин теперь.

— А дом он мне не сожжет, пока я дела завершать в город поеду? Вряд ли его эта новость обрадует. Люди в глуши живут именно для того, чтобы с «хозяевами» поменьше соприкосновений было.

— Нет, конечно! Нужен ты ему! А может, и нужен. Он старый как эта деревня. Не исключено, что будет только рад соседству.

С подобия дороги пришлось свернуть на едва намеченный заросшими колеями путь в лес. Далеко позади остались последние кусты деревень, торчавшие вдоль воды по холмам. Здесь кроме гранита и деревьев не было ничего. Великан, разбросавший камни по всей Карелии, здесь заигрался: насыпал щедро, кучно, будто карманы вывернул, чтобы шагать легче стало. По сторонам папоротники, брусничные кочки, кляксы мхов. Выворотни щерятся, выдыхают вересковые дурманы, тягучие ароматы в салон втекают через открытые окна. Голоса смолкли: в присутствии такого леса нужно помалкивать. Только Бронко хрустел сухими ветвями, нахраписто влезая на очередную сопку, пережевывал протекторами хвою и камни, похрустывал, почавкивал.

Остановились, вышли из машины на одеревневших после шестичасовой поездки ногах. Из прицепа выгрузили квадроцикл, на нем победили еще несколько километров, а дальше пешком. Деревья-богатыри отступились, и показались вдалеке остовы крыш, сараев, развороченные стены, кое-где столбы неизвестного назначения. Влад с Яром прошли почти всю деревню насквозь. Только поодаль стоял дом по виду еще жилой, хотя и разваливающийся. К нему продираться не стали. Рядом на веревке трепыхалось белье, белым флагом кричало времени: «Сдаюсь!» Влад огляделся и закурил, отгоняя слепней и комаров:

— Мрачновато у тебя в королевстве. Тут или спиться, или повеситься.

— Влад, а ты риелтор-оборотень. Я тебя рекомендовать друзьям не стану. Два года назад кто заливался соловьем, втюхивая мне пять гектаров исторических вепсских поселений? Побойся, если не бога или в кого ты там веришь, то хотя бы клиентского гнева. Пойдем, оценим лучше масштаб разрушений. Нужно что-то поживее выбрать.

— Ты что же, хочешь в местном доме жить?! Я думал, ты фюрер-бункер выкопаешь или хотя бы что-то построишь, архитектор как-никак!

— Посмотрим.

Справа и слева от того, что когда-то считалось доро́гой, раскорячились кособокие, рассыпающиеся дома с дырами окон, с проломленными спинами крыш, разбитыми переносицами рам. Не деревня, а одна сплошная рана. Боль времени. Вот он, обнажающийся страх от потери местом человека.

Влад пытался поймать отсутствующий сигнал, заглядывал в выбитые окна и производил неприлично много шума. Яру было неловко за него перед всеми этими замолчавшими навсегда домами, перед лесом, обнимавшим деревню тишиной. Из четырех кое-как сохранившихся домов, один, притулившийся к деревне с краю, вызывал у Яра большее доверие. Сползшая кровля, замшелые бока, косое крыльцо, но сам дом крепкий, бревна в нем не разбегаются, печь цела — все можно починить-подлатать. Для того, чтобы начать, большего и не нужно.

Влад помог перетащить в дом коробки из машины, сделать замеры. Во дворе подготовили площадку для костра, разожгли огонь. Туман выплывал из озера неподалеку, обползал деревья, обступал незваных ночлежников. Яр такое любил, в детстве очаровался тайной молочного пара; чем гуще, тем лучше, чтобы в него, — мамины слова — как в сметану, бо́язнь обмакнуть и пальцы облизать. Незаметно смерклось. В доме оставаться не решились, поужинав, разбили палатку и заночевали на улице. В незнакомом месте спалось тонко, на грани яви. Яр проснулся перед рассветом. Перекрикивались птицы, трепетали листья осин и берез, чуть дымили остатки костра над сединой золы. Яр вылез из палатки, с хрустом потянулся, и поежился от влажного холода. Накинул капюшон, проверил швейцарский нож в кармане, зажигалку и пошел прогуляться. Штаны и кроссовки отсыревали от росы, темнели. Яр смотрел по сторонам, прислушивался. Спокойно все вокруг, ветер — не ветер, а дыхание, в траве что-то шуршит, птицы поют, цикады скворчат — все делом занято, жизнью. И нет ей дела ни до чего, кроме себя. Кукушка куковала гулко, ухабисто.

— Кукушка-кукушка, сколько мне лет осталось? — Яр запрокинул голову, взглядом блуждая по лохматым макушкам деревьев. — Раз, два, три…

На сорока звук захлебнулся, а когда продолжился, Яр отвлекся и сбился со счета.

— Жить тебе еще долго, жить и жить еще, пока не умрешь — вот, что говорит кукушка, когда человек считать ленится.

Яр подскочил от неожиданности. Из-за валуна вышел старик в ватнике. На голове кепка, борода седая торчком, набок, глаз из-под козырька и бровей не видать.

— Ты, значит, теперь тут хозяин? — неприветливо спросил дед.

— Доброе утро! Формально, да. Не мала деревня, не подеремся. Меня Яром зовут. Вы, наверное, Микой?

— Наверное, Микой.

— Я вон в том доме планирую осесть. Соседями будем. Вы, если что, заходите.

— Если что, заходите, — старческое бухтение эхом повторилось. Микой повернулся спиной к Яру и пошел прочь, что-то бормоча.

Кукушка смолкла. Яр смотрел на вперевалку ковылявшего старика, за которым по тропинке семенила бесхвостая кошка.

Волшебство утра пропало. Яр пошел будить товарища, навис над палаткой, гаркнул:

— Подъем, оборотень! Солнце встало, пора по ко́ням.

Опухший, залежанный Влад выполз из палатки.

— Доброе.

— Я тут наткнулся на соседа, мне не показалось, что он был рад встрече.

— Он мирный старик, просто одичал здесь. Сколько времени?

— Самое то, чтобы позавтракать и отчалить.

Поели, поскребли складными вилками банки из-под тушенки. Яр собрал мусор, залил вчерашнее кострище и перепроверил коробки, поселившиеся в доме. Поставил навесной замок и закрыл дверь.

— Влад, а ты не в курсе, кто здесь жил?

— Нет. Можешь у Микоя спросить, он, наверное, знает.

— Спасибо, мне не настолько любопытно. Я просто смотрю, что дом самый приличный, а на двери и замка никогда не было.

Влад только плечами пожал, ничего не ответил.

Всю дорогу обратно Влад проспал, не мешал внутренним монологам. Яр спешил в город, с которым нужно было проститься. Или дать ему последний шанс исправиться, помириться, позволить себя остановить. Так самоубийцы суют пальцы в рот, когда таблетки уже приняты — вдруг обойдется, авось спасет, поможет. Помогает не всегда.

Глава 3

Первое, что сделал Яр, въехав в город — заклеил камеру и микрофон — не оставлять следов, не проявляться, исчезнуть в карельских зарослях, и даже если иногда выгуливать свою тень вдоль питерских штукатурок, то делать это незаметно.

Квартирная дверь-броня охраняла тишину и пыль. Яр пересмотрел вещи, отправил заказчику последний архитектурный проект в преддверии долгого отпуска, принял таблетки, о которых вспоминал через день. Несколько раз в раздумье застыл перед открытым и пустым холодильником, промаялся всю ночь от бессонницы, допил остатки соседского самогона и под утро вышел из дома. По первоначальному плану путь пролегал до излюбленной и надежно круглосуточной шавермы. Но зевающий золотозубый узбек на кассе Яру был противен как немытый общепитовский стол, и вопреки здравому смыслу и лени заказ был забран с собой. Заманила набережная. Всегда рядом с парапетами рыбаки, попахивает по-балтийски слабым морским рассолом и рыбой от шевелящихся пакетов. Что здесь ловить? Двухголовую мелюзгу, которой даже кошка побрезгует? После перекуса Яр перебрался на левый берег, и дальше ноги понесли туда, где горел зеленый сигнал светофора. Красный когда-то толкал к поцелую, когда-то давно, когда было с кем. Будто в другой жизни. Интересно, накатывает ли прошлое на Марину каждый раз, когда стоит на переходе в ожидании сигнала? Вспомнил, и заголосило: «Горе-горькая я девица, растеряла тебя, обронила. Ты подставь свое плечо да возьми меня за руку. Как без тебя перебраться на другую сторонушку? Ноженьки мои слабые, тонкая я словно веточка, гнусь под ветрами, вот-вот сломаюсь».

Весна отсыпала несколько жарких дней, воздух пропитался запахами водорослей и свежей травы. Бледное, как рыбье брюхо, небо набрякло над головой. Яр не спеша прогуливался под балконами вдоль колонн, скульптур, барельефов, апсид — всего того, что нарочито выпирало из плоскости и подчеркивало искусственность города, навязчиво симметричного, все подчиняющего своему гипнотическому ритму. Яр вглядывался в детали, запоминая, решая, что забрать с собой, а что оставить.

Петербург ночью лихорадит огнями, под утро он раскрывается и несколько часов расслабленно подставляется небу при любой погоде, ворочается в мягких тенях, в скромном солнце. Потом снова нарастает моторный гул, суетятся людишки, и город напрягается улицами, проспектами, проводами и даже реками. Сжимает зубы сведенный мост, весь в клепках, словно на нем шрифтом Брайля оставили послание. Только поди его прочитай! Будто и вправду город не люди строили, а гиганты. И послания оставляли не людям, а себе подобным. Нет, все здесь лабиринт, головоломка, придуманная кем-то когда-то давно. Все эти тайные знаки, аллегории о чем-то умалчивают. Присмотрись внимательнее — все увидишь, ничего не поймешь. Только тревога заворочается. А городу того и надо. Свести человека с ума, запугать, подчинить. Даже дышать заставит в ритме своих колонн и решеток, сердце будет биться в такт ступеням.

Яр спустился к набережной, зачерпнул невской воды, холодной, грязной. Вытер руки о штаны, сам себе удивился: зачем полез? Окна таращились на Неву, все подмечали. Чтобы в этом городе быть незаметным, нужно серое пальто носить, а не хаки. Яр вперился в любопытные окна. Голова кружилась от недосыпа, усталости и алкоголя, город начинал разгоняться в предвкушении нового рабочего дня. Яр закрыл глаза, и в ушах зашумело, заговорило:

«Стой-постой, руки по сторонам раскинь, руки-реки вправо-влево, Большой да Малой Невой разбегаются, голову запрокинь, в небеса смотрись. Волосами ввысь, корнями в землю».

Яр привык слушать внутренний голос, другие, внешние, к нему обращались нечасто. Работа удаленная, все вопросы решались в переписке, семьи не завел, женщины с некоторых пор одноразовые, разговаривать с ними особо не о чем. Да и стыдно. Беседу могли поддержать разве что приятели, так у всех дети, жены, родители… Приятелей голоса обращались к Яру время от времени. А внутренний был собеседником постоянным. Ему Яр привык отвечать.

— Где здесь земля? А? Все в асфальте и граните. К черту это!

Еще полчаса петлял дворами и переулками, остановился завязать шнурок и взглядом зацепился за орнамент на доме: из шестиконечной звезды Давида вылезала голова Пана, рогами топорщилась, лукавила, между щечками-яблочками расплывалась улыбочкой. Яр сплюнул.

— Все здесь так.

Почти протрезвев, он приплелся домой и рухнул на развороченную постель. Голос его больше не беспокоил, забрал сон. Виделось огромное, густющее ночное небо с шляпками гвоздей. Кругом стоял лес, и в этом лесу Яр был елью. Вырос до звёзд, в небо уперся, поднатужился, напрягся плечами — вот-вот колпак стеклянный пойдет трещинами, захрустит, рассыплется. Яр машет ветвями-руками и обещает всему вокруг: «Сброшу его, куски в воде утоплю — русалкам на забаву, чтобы мусором не лежали. Лес чистоту любит. Лес свободу любит». Проснулся, вскочил, руки-ноги осмотрел: не выросла ли где кора? Нет, показалось.

На другой день, выспавшись и завершив приготовления, Яр был готов отправиться в деревню. Оставалось только одно незавершенное дело, маячил один старый гештальт, как выражалась его бывшая девушка. Пять лет, как расстались, а голос Марины звучал в голове, давал советы, спорил с Яром. Девушка училась на факультете психологии, и последний год их с Яром совместной жизни напоминал сплошной, без пауз и передышек, сеанс психотерапии. Яр не единожды пожалел, что обмолвился о голосах. Девушка упражнялась в профессии, но в итоге ушла. Последняя встреча разворошила, взбудоражила. Надо было бы рассказать о планах, поделиться, но реакция Марины ясна заранее: сказать ей о переезде в деревню то же, что, будучи подростком, признаться маме в курении — вызвать шумный поток непонимания.

А когда-то Мариной хотелось хвастаться. Тонкокостная, фарфоровая стать. Дитя города, как и все в нем, стремится макушкой к солнцу, вытягивается. Звенит цепочками, браслетами, серьгами — всеми этими женски-звонкими мелочами, гипнотическими, уводящими внимание от главного. Город в вензелях и волютах для нее — витрина, удачная подсветка, единственно возможная среда. И каждый раз, создавая архитектурный проект, Яр думал о том, как на его фоне цокает каблуками любимая. Не поранится ли ее тень, поправляющая прядь, о штукатурку? Не слишком ли агрессивная, не слишком ли выпирает?

Марина вся — фактура — частая штриховка бровей, ресниц, челки. Вся излом: изгиб брови, угол скулы, вылет ключицы, волна бедра. Силуэт, проверяющий собой качество создаваемого объекта, его эстетическую ценность. Цветущая сложность во всей своей красоте. И несмотря на свою необычайность совершенно буднично стала предателем: любовь к Яру уступила место любви к преподавателю.

Но измена еще полбеды. Марина стала предателем даже не потому, что ушла. Сколько таких было до и после? Предательство было в том, что слишком уж глубоко была она посвящена в то, что происходило в жизни Яра, ей доступно было все. Яр рассказывал ей, что думал, чувствовал и слышал, и почти поверил, что она и сама слышит. Казалось, что Марина все понимает, но нет. Она пыталась понять то, о чем ей говорил Яр, как специалист, пыталась уместить услышанное в рамки диагноза, определить патологией. Понять Яра не стремилась. Он превратился в подопытного, в любимую тему для разговоров с преподавателями и коллегами. Уходя, Марина забрала и часть голосов — в статистику, в анализ. А этого Яр никак простить не мог. Теперь девушка время от времени звонила, навещала Яра, изводила вниманием исследователя к открытию. Назначала таблетки. Некоторые даже на время помогали. Только кроме привычных, давно известных Яру голосов добавился голос Марины, голос, которым та никогда не говорила в жизни, причитающий, церковно-распевный.

Яр набрал номер. Знал цифры наизусть — самое главное нужно держать в голове, на случай если потеряешь телефон. Абонент не ответил. И сразу перезванивать, как обычно, не стал.

Яр носил в машину коробки, перепроверял, все ли выключено-закрыто — все делал медленно, с усилием, будто и впрямь деревом стал, корни из земли вырывал. В новую жизнь вход не из легких.

Глава 4

Чем дальше отъезжал от города, тем довольнее становился, тем легче дышалось. Чувствовал, как путы рвались, как захватывало любопытство, как бодрил вызов себе самому. Проверить себя на прочность, отказаться от города, вырвать себе свободу, оставить прошлое. Карельские лбы с обочиной бодались, гранитами подпирали дорогу. Точно великан камни разбрасывал, как Мальчик-с-пальчик в сказке, помечавший обратный путь, чтобы не заблудиться. Вышел ли великан из леса или остался в нем, мхами да лишайниками был съеден, корнями в землю втянут, болотами высосан? Можно было бы пойти его поискать, только разве выходишь эти леса? В таких дебрях ни варежку, ни великана не сыщешь.

Яр въехал в лес, в раскачку по сопкам, ямам, кочкам, пробрался дальше прошлого — если дорогой пользоваться, она на дорогу становится похожей: «живите в доме и не рухнет он». Вышел из машины, дверью хлопнул, музыку погромче сделал. Тишину не стал охранять, слишком ее много здесь, слишком выжидающая, хищная. От нее бы наоборот спрятаться, защититься. Пересел на квадроцикл, оставленный неподалеку, на нем почти до самого дома дорулил. Яр разгрузил пожитки, снёс поближе к крыльцу, снял замок с двери, на пороге помедлил. Стыдом подпаливало, будто без спроса в чужое жилище лезешь, в хозяина рядишься, а сам вор.

— Ну здравствуй, дом.

Изба не ответила. Даже доски не отозвались, под ногами не скрипнули: кто ты такой, чтобы тебе отвечать?

Яр перетащил коробки под крышу, осмотрелся и во дворе поставил палатку, на прежнем месте разложил костер. Всю ночь следил за тенями, прислушивался, мял листы полыни, вдыхал, тянул терпкую горечь. К утру кончики пальцев пожелтели от сока. Ни зверь, ни человек, ни птица на огонь не пришли, знакомиться не стали. Будто один Яр предстоял лесу, и не было никого на земле кроме. И стало спокойно и радостно. Наконец нашел себе место, и не зря одежда вся цвета хаки; в городе от нее толку нет, человеком-невидимкой не сделает, а здесь как нельзя кстати. Вспомнился недавний разговор с Владом. Тот, в очередной раз подтверждая свою оборотническую сущность, открещивался от практической пользы стрельб. Яр убеждал приятеля в том, что однажды наступит день, когда умение выживать в лесу пригодится:

— Не просто же так все эти страйкбольные вылазки! Столько времени учились выживать, готовились к возможной катастрофе, к тому, что придется жить в лесу. Не игры же это?

— Вообще-то, именно игры. Способ размяться.

— Ну нет. Это прежде всего тренировка. И вот мне она уже пригождается.

Влад тогда только у виска пальцем покрутил.

Яр отмахнулся от воспоминания и улыбнулся своей правоте. И словно постапокалипсис случился, и выживай как хочешь, надейся только на себя. Вот оно, настоящее. Человек и мир — ничего лишнего.

Птичий грай разбудил к полудню. Для начала взялся Яр за дом. Подбить, подколотить, стекла вставить, мусор вынести, паутину поснимать. На следующую ночь переехал внутрь. Долго ворочался в спальнике на полу без сна — запах старого сруба смущал, печь холодная открытой пастью, без заслонки, зевала, гарью скалилась. Яр съездил за материалами для кровли, досок привез. На другую ночь попривык, притерпелся, и дом смирился, начал бока да крышу подставлять — пускай человек раны заштопывает, раз уж, паразит, завелся. И потекли дни в работе, только мозоли на ладонях Яровых грубели — учился строить не на экране, не на бумаге, а во плоти, в бревенчатом весе, в брусках занозистых, гвоздях и саморезах. От прежней жизни остались только сны о Марине. И то такое кино под веками показывали все реже.

Солнце выкатывалось над лесом, над дорогой заросшей, день ото дня становилось теплее, распускалась черемуха, и ветром насылало на дом облако приторное. Месяц май — месяц рай. Месяц свободы.

С Микоем Яр не виделся, иногда замечал следы копыт на тропинке, иногда — дым из трубы. Только это и напоминало о том, что есть еще кто-то помимо Яра, ходят еще человеки по земле, не все вымерли. И лишь коты бесхвостые наведывались банки из-под тушенки вылизывать, гостили на еще дырявой крыше сарая под царь-елкой во дворе.

А всюду лес. Воздух — дышать-не выдышать, сосны да ели лапами шумели, переговаривались. Нет, не слышал в первое время Яр голосов, а лишь тишину. Птиц понимать учился, счастлив был одиночеству. И даже борода стала быстрее расти. Стал Яр внимательно вслушиваться в мир — от земли до неба все заговорило. Слушал, как шлепало что-то вечерами в тумане, как гудела жизнь в стволах — только ухо прислони, и все услышишь: как бродят соки в дереве, как уверенно идут по жилам. Лес говорит. Даже тишиной говорит. Нет в природе молчания. Яр думал, что спрячется от города, говора, гордости. От шума и скорости спрячется, сквозняк на ветер поменяет. Поначалу деревня казалась раем: дети под окнами не играют, собаки не лают, и даже вороны — молчок. И только кукушка кукует, что лет впереди еще много — так много, что считать устанешь. Но прошел месяц уединения, и рот переполнился словами, которые некому было высказать и неоткуда было взять чужих слов, смыкался мир молчанием, и стало пусто, словно выдуло все.

На крыльце тепло повадилась змея впитывать. Яру такое соседство не понравилось. Утром вышел, чуть не наступил на тугое, узорчатое тело. Топнул по порогу, змея швырнулась, цапнула в ногу, и окатило жаром.

Яр проглотил аспирин, укус замотал, воды напился. Сердце буксовало, одышка мучила, и страх потихоньку заползал через пару ранок на щиколотке, по нутру расходился. Когда-то с друзьями-выживальщиками и страйкболистами делали схроны, разбирались в видах разгрузочных рюкзаков, все знали про трекинговые ботинки и на Али-Экспрессе заказывали фонари, что джедайский меч — хоть кратеры на Луне освещай. Но в жизни в лесу это никак не могло пригодиться. Вот укусила змея — и всё. Рассыпался весь, как разваренная картофелина. Вдох-выдох. Яр вышел на улицу, закружилась над ним ель, закаруселила. Как во сне, корой руки обрастают, волосы дыбарём встают, иглами ежовыми топорщатся. Вдох-выдох. Медленно двинул Яр к дороге.

Шумело в ушах, шумел лес, морочьем расплясались вкруг цветные пятна. Солнце, садясь, слепило. Яр шатко остановился, зажмурился, и закружилась голова, открыл глаза, и резью вошел в них мир, солнце вычернелось. Куда идти — непонятно. Боднуло что-то в ногу, прижалось, затарахтело. Кошка микоевская, бесхвостая, отбегает на полметра, и вновь возвращается, мордой тычется. Так и вела всю дорогу, к стариковскому дому подталкивала. Облокотился Яр на забор, повалил его, и сам упал:

— Дед Микой, помоги! Меня змея укусила, лихорадит теперь. Думал, само пройдет, так нет. Таблетки не спасают, худо мне, как бы не сдохнуть.

— Что ж сразу-то не пришел? Вона как тебя лихоманка бьет, аж пот сыплет. Подымайся, пойдем в дом. Тяжелый ты какой, кряжий, как пень еловый.

Окатило новой волной жаркого озноба, изба перевернулась, рассыпалась на куски, треснула досками: то ли потолок, то ли половицы. Яр зажмурился. Что-то шипело, шуршал огонь. Яр одеревенел, рассохся и снова обмяк, открыл глаза. Дед прошел по нему веником сухой травы, кинул ее в печь, затем бубнил что-то в трубу самовара, глядела из угла икона среди травяных скруток. И все затихло. Смерклось все. Снился сон, шипел голосом в ушах:

«Будешь с нами, будешь славен, по́д снегом, в норе глубокой, по весне под солнцем греться, чешуей шуршать по хвое, шелестеть сухим листом. Изменяться, извиваться, кожу сбрасывать весной. Хочешь? Будешь? Нас полюбишь? Станешь ли хозяин леса?»

Проснулся Яр на лавке, головой в красный угол, ногами в дверь. Дед в печке угли ворошит, головой качает:

— Мадо тебя чуть не забрал. Глянулся ты ему, значит. Ольховым листом надо укус лечить. В лесу осторожно надо ходить. Бережно. Ты там в гостях, мадо — дома.

— Прямо на крыльце ужалила.

— В избе свистишь что ли?

— Нет. Не знаю. Змеи же глухие.

— Это человек глухой. Не свисти в избе — гад не приползет. У него своя изба — под корнями, не хуже твоей.

— Дед Микой, что ты сделал? — Яр смотрел на ногу и не узнавал: опухоль сошла, кожа посветлела.

— А ты зачем приходил? То и сделал. Листы не снимай, меняй чаще на свежие, — и отвернулся от Яра, стал молоко процеживать, густое, пахучее. Достал из печи горшок, налил в кружку. — Молока поешь, да побольше.

Яр прилип потрескавшимися губами к миске. Топленое молоко, пенка как одеяло, и вкус необъяснимый.

— Никогда такого не пил. Козье?

— А ты у меня корову видел? Козье, черемуховое. Ешь, чтобы отрава уходила. Силы весновые цвет молоку отдает. А оно уж тебе. Мадо зиму проспал и только погреться вышел, а тут ты. Весь яд он на тебя извел, что зиму копил.

— Дед Микой, почему у тебя все кошки с обрубленными хвостами?

— Чтобы гадов не приманивали. Увидит мадо, что хвост вьется, подумает, что свои, приползет за кошкой в дом.

— Ты рубил?

— Нет, такие все сами были.

— Это кошка твоя меня привела.

— Знаю.

Кошка бодалась, головой в локоть врезалась, песнь пела.

Яр поблагодарил деда и пошёл к себе. Старик проводил его до забора.

— Не в добрый час ты из избы вышел, потому и мадо ужалил. Ты, вот что, приходи как-нибудь, потолкуем, — пожевал бороду, голубые глаза сощурил. — Знаешь же, что землю просто так не выбирают. Вообще не выбирают. Это земля сама зовет человека или гонит. Ты не думай: «что купил, то мое».

Яр пришел домой и два дня проспал. Сон от яви неотличим, снилось, что плыл по озеру, здешнему, с дрожащей водой, плыл, сети расставлял. Остановился у огромной, водорослями засохшими обмотанной коряги, что посреди озера торчит. Слышит голос:

— Почеши мне пятку, а то больно у меня нога длинная — не дотянуться.

— С ума схожу, — сам себе во сне Яр говорит.

— Чеши, не то утоплю, и стада моего рыбьего не получишь, будешь с моими пастись, тину жевать!

Яр подналег на весла, лопастями воду отпихивает, к берегу причаливает, а тот будто убегает, Яр его догоняет, а тот отступает. Выпрыгнул из лодки, поскользнулся, рухнул в мох лицом, перевернулся, глаза открыл и закружился хоровод деревьев, засосал Яра в зеленую воронку. Проснулся Яр в пустой избе, только дверь открыта, и оттуда лес глядит круглоглазый.

Глава 5

Взгляд леса тяжел, колюч, от него кожа у Яра чесалась, будто можжевеловым веником в бане отхлестали. Мало было утреннего глядения во все избяные окна, лес теперь говорил, разноголосицей расходился в ушах. То затихнет, то гвалтом обвалится, накроет словами, заставит отвечать. Хорошо, не слышит никто, никто не подумает, что пока Яр крышу чинил в доме, потекла крыша Ярова. Хорошо, что нет никого. А правда ли нет? Точно ли не слышит, не знает никто? Все от одиночества. Это голос в горле комом встает, затвердевает, нужно с кем-то говорить, человек, все-таки, хочешь-не хочешь, существо социальное. Успокаивал себя Яр, отвлекал, но с голосами справиться не просто. Не спасла тишина. Консервов в рюкзак побросал, пошел к соседу — разговоры разговаривать.

— Здравствуй, дед Микой! Я к тебе поболтать пришел. Найдешь время?

— Время — вот оно. Что его искать?

Яр выставил банки на стол.

— Поблагодарить пришел. Спросить, не нужна ли какая помощь в хозяйстве? Может в город надо съездить, привезти чего?

— Мне от города ничего не надо.

— А как же лекарства, продукты?

— А на что они мне? Сытье не главное. Лес всегда накормит, тем паче вылечит. Давай лучше взвару попьем.

Самовар захрапел, стукнулись боками кружки.

— Точно у тебя молоко с черемухой было? Сны мне снятся странные про лес местный, про озеро. Будто говорит кто-то со мной.

— Так ведь и говорит. А что с того? — пожал плечами старик.

— Нехорошо это, дед, когда голоса в голове.

— Да кто ж тебе сказал, что в голове? Ты тут пришлец, но ведь кроме тебя-то и нет никого. Я не в счёт, старый стал, сам себе надоел, не то что другим, на что я им? Так с кем говорить-то, как не с тобой?

— Кому им?

— Мадо просто так не укусит. Звали тебя в лес хозяйничать? Приглашали?

— Снилось что-то. А еще кто-то на озере пятку чесать просил.

— Ведэ-хиннэ до сих пор ногу в воду не спрячет? Все торчит бедолага, значит. Я-то давно к озеру не выбирался, не знаю, что там нынче. Пока не уважишь, житья не даст. Ты бы, на озеро сходил, да корягу ту утопил.

— Ты, дед, шутишь?

— Что же ты не смеешься, коли шучу?

— Ты колдун что ли?

— Раньше нойдами нас называли. Сам-то ты откуда? Как попал сюда?

— Случайно. Из города сбежал, другой жизни захотел, настоящей, чтобы все самому делать, своим трудом, чтобы жить в гармонии с природой. Нужно себя за что-то уважать. Не вообще, а именно за что-то. Нужно что-то преодолевать, что-то мочь. Как раньше говорили: «построй дом, вырасти сына, посади дерево». А зачем строить и сажать, если уже другие все сделали, а сохранить не смогли? Значит, надо сохранять, а не множить? Так ведь?

— А сына-то воспитал?

— Тоже нет, мне бы себя сначала воспитать.

Дед причмокнул, разлил чай по кружкам, отхлебнул.

— Что ж тебя родители-то не воспитывали? Сирота?

— Теперь да, а когда-то воспитывали, конечно. Но все не то. Баловали очень. Родители хорошие были. Повезло с ними.

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.