Бесплатный фрагмент - Наш собственный конец света

Наш собственный конец света

Вчера нам пообещали, что общий подъем будет в девять, а стандартный в семь часов отменяется в виду наступающего праздника.

Весь детдом ликовал. Пускай и на один день, но наши жесткие правила будут отменены — это касалось не только подъема.

Мне же, на самом деле было глубоко плевать.

Для меня Новый год перестал быть праздником еще три года назад, когда мы всей семьей попали в автомобильную аварию. Я был тогда еще глупым одиннадцатилетним ребенком и долго не мог поверить, что теперь я навсегда остался один.

Те, кто жил в детдоме с самого рождения, всегда подшучивали надо мной, когда я со слезами на глазах уверял их (но скорее — самого себя), что мои мама с папой вот-вот заберут меня. Другие же, кто побывал в моей шкуре, просто уныло смотрели на меня со стороны и не решались подойти.

Спустя месяц после трагедии меня сводили на кладбище, где покоились мои родители. После этого я ревел несколько дней. Боль от осознания всей правды была нестерпимой, и больше всего на свете мне хотелось обменять свою жизнь на жизни мамы и папы.

Гниль одиночества постепенно разъедала меня, и я забился в самый темный уголок своего сознания. Это сейчас, после долгих разговоров с «мозгоправами», как их называли другие подростки, я могу выразить свои чувства более правильными словами, а тогда…

Тогда мне было просто грустно.

Проснулся я как обычно в семь. За окном было еще темно. Все ребята безмятежно сопели, пуская слюни на подушку. Интересно, почему-то подумал я, а что им снится?

Этот вопрос возник у меня единожды и сразу растворился в обрывках воспоминаний о собственном сне.

Там было спокойно и тихо. Почти тихо. Лишь еле уловимый шепот дыхания у моего уха. Я лежал рядом с мамой, положив голову ей на грудь. Она дышала ровно и медленно, будто боялась кого-то спугнуть. Возможно меня. А я боялся пошевелиться. Мне казалось, что любое мое движение может разбудить маму, и тогда она уйдет.

Я заплакал и, накрывшись одеялом с головой, уткнулся лицом в подушку. Хотелось только одного: вернуться обратно в сон.

Но спать больше не хотелось.

Когда слезы высохли я понял, что окончательно проснулся, я тихо сполз с кровати и на цыпочках вышел в коридор. Все спали. Даже воспитателей, которые еще с шести часов начинали бродить по комнатам, и то не было видно. Казалось, все исчезли.

Вернувшись обратно в комнату, я оделся и оглядел товарищей по несчастью. Большинство из них довольно весело проводили дни и практически никогда не заговаривали о своих родителях, довольно спокойно приняв новые условия жизни. Как будто так и должно было быть.

В полутьме были еле различимы холмики тел на кроватях, да еле слышное посапывание. И, если не вглядываться сквозь тени, могло показаться, что кроме меня здесь больше никого нет.

— До свидания, — прошептал я скорее теням, чем тем, с кем провел три года своей жизни.

Не одевая тапки и ощущая холод под ногами, я в одних носках бесшумно прокрался по коридору и зашел в гардеробную. Моя куртка была слишком тонкая для долгих зимних прогулок и поэтому я начал шарить по шкафчикам других ребят. В руки попался свитер и я сразу его надел. Он был теплый и очень мягкий, но я знал, что даже он не долго сможет меня греть.

Найдя куртку и зимние ботинки, я начал тихо пробираться к выходу. Постоянно озираясь и вздрагивая от каждого шороха, я подошел к двери и надавил на нее. Разумеется, она была заперта.

«Какой же ты идиот! — пронеслось у меня в голове. — Ты думал, что все будет так просто?».

Мое сердце застучало быстро и сильно, гулким шумом отдаваясь в голове, а на глаза навернулись слезы.

Какой же я все-таки дурак.

С какой-то глупой надеждой я еще раз попытался открыть тугую дверь. Но на этот раз она распахнулась, впуская холод из коридора.

Я затаил дыхание и огляделся. Никого не было.

Но почему дверь оказалась открытой?

Может кто-то приехал на работу, возможно, другой воспитатель, или вахтерша. Да мало ли кто здесь работает. И с этими мыслями я шагнул на встречу холоду. Последняя дверь была закрыта лишь на железную задвижку, которая с легкостью отошла в сторону и выпустила меня на улицу.

Только оказавшись снаружи, я вспомнил, что забыл взять шапку. Но для меня это было уже не столь важно. Накинув на голову капюшон, я что есть силы побежал по хрустящему снегу. Впереди еще забор, но это была минимальная преграда на последнем пути к свободе.

«Какой такой свободе? Куда я бегу?».

Остановиться я смог лишь через несколько кварталов. Согнувшись пополам и уперев руки в колени, я долго не мог отдышаться. Холодный воздух раздирал горло, а сердце готово было взорваться от дикого напряжения. Я еще никогда так не бегал. Даже на уроках физкультуры я не старался, и прийти последним в кроссе для меня было обычным делом.

Из моего рта вырывались клубы пара, а во рту появился противный привкус металла. Хотелось упасть в ближайший сугроб и лежать, пока организм не успокоится или просто не замерзнет от холода. Но сделать это, значит привлечь внимание прохожих, которые могли бы заподозрить что-то не ладное и вызвать полицию.

Прохожие?

Я сделал глубокий вдох и разогнулся.

На улице никого не было. На перекрестке одиноко мигал светофор.

«Неужели все исчезли? Или я сплю?».

В глухой тишине послышался нарастающий рев и серебристый лексус на большой скорости промчался на красный свет.

Сейчас примерно восемь часов утра, на улицах еще темно и на календаре 31 декабря.

Нет, никто не исчез. Просто мало кому сейчас надо куда-то спешить и вставать в такую рань.

Но все равно, было слишком тихо.

И все это не более странно, чем побег одного из самых тихих подростков из дома интерната.

Засунув замерзшие руки в холодные карманы, я побрел по дороге, опустив голову и смотря только на грязный сбитый снег.

Я не знал, что будет потом, куда я пойду, что будет, если меня найдут. И думать над этим мне совершенно не хотелось.

Сейчас я хотел попасть только в одно место. Туда, где я когда-то был со своим отцом.

Я не помню сколько мне было тогда лет, возможно, восемь или девять, но точно знаю, что была осень. Все листья уже опали, и земля превратилась в грязный, местами желто-красный, пуховой ковер. Небо было серым и пасмурным, а воздух пропах сыростью. В тот день мы очень долго гуляли с отцом по городу. Помню, что у меня болели ноги от упорной ходьбы. Но я молчал, стискивая зубы, потому что где-то в глубине души знал, что ему сейчас это нужно; вот так просто гулять со мной, ни на минуту не выпуская детской руки из своей теплой ладони.

Тогда я не понимал всего и те крики и ссоры, что я слышал из их спальни, были чем-то не понятным и тревожившим меня. Но сейчас я знаю, что в те времена в их семейной жизни был переломный момент.

Гуляя, мы зашли на железную дорогу и пошли по шпалам. Рельсы были ржавые и часто утопали в жухлой траве, покрытой тонким грязным ковром.

Мы шли молча, иногда я спотыкался, но отец держал мою руку крепко, и я ни разу не упал. Так мы дошли до старого заброшенного домика, стоявшего на потрескавшейся и грязной платформе.

Это была давно не используемая и всеми забытая еще со времен войны железнодорожная станция. Отец сказал мне, что сюда никто не ходит, потому что все боятся, что здание скоро развалится. Тогда я испугался, что оно рухнет прямо на нас, но опять же ничего не сказал.

Мы зашли на платформу и сели на последнюю, не тронутую разрушительным временем, скамейку прямо под стены серого здания, раскинувшего над нами свой ветхий и продырявленный козырек. Моя рука по-прежнему была зажата в отцовской.

Он говорил, что ему нравится это место, здесь тихо и спокойно. Что именно здесь он написал свою первую книгу, хоть и не совсем удачную. И после тяжелого вздоха проговорил, что на этой самой скамейке он встретил мою маму.

Потом мы сидели молча, как будто чего-то ждали.

Небо заволокло тяжелыми тучами и стало заметно холоднее. Мои зубы предательски застучали и, заметив это, отец не спеша встал и с улыбкой на лице произнес, что он не позволит, что бы вот так все закончилось. Что он будет биться до конца и вернет любовь маме.

Тогда я ничего не понимал, но был очень рад его словам. Словам, которые он смог сдержать…

Снега было немного, но в ботинках уже таяли ледяные комочки. Дрожь пробирала все тело, заставляя роиться по коже миллиарды мурашек.

На улице стало светло, и город наверняка уже проснулся. А в детском доме маленький переполох из-за сбежавшего этим утром мальчишки.

Но мне нет до этого дела, я лишь хочу поскорее забраться внутрь старого здания вокзала, и молю только о том, чтобы оно еще не совсем разрушилось.

В моих ногах как будто тысячи иголок и с каждой минутой боль становится тупее. Она начинает сжимать, делая каждый шаг более тяжелым. А еле уловимые под снегом очертания бесконечной железной дороги продолжают вести меня вдаль.

От сильной дрожи в теле у меня заболели все мышцы. Навалилась тяжелая усталость. Больше никуда идти не хотелось. Все больше и больше я начал раскаиваться в том, что сбежал.

Почему я вообще это сделал? И почему именно зимой?

Боже, как же мне больно. Холодно.

Я не знал, что делать дальше, осталось единственное желание поскорее умереть, больше не мучиться.

Белый снег под ногами сливался в блеклый туман, казалось, что дорога никогда не кончится. Я начал думать, что мне уже не дойти до этого здания. А даже если и дойду, то что потом? Там ведь так же холодно.

«Господи, какой же я идиот, ничтожество!».

Остановившись, я поднял взгляд и с каким-то смятением посмотрел на засыпанную снегом платформу, стоящую в паре метров от меня.

Сейчас здесь все выглядит совсем не так. Виною тому снег, а может еще и детское впечатлительное воображение.

И все же, это место не навивает тех чувств, которые были в моей памяти. Все куда-то ушло, стерлось под гнетом тяжелых будней и замазалось белым корректором снега.

От того дырявого козырька крыши, под которым мы тогда сидели, практически ничего не осталось. И лишь его гниющие остовы как скелет большого животного небрежно выглядывали из-под снега. Лавочка стояла на том же месте. Чуть припорошена снегом, но все такая же — уютная и манящая. И только холод перекрывал желание пробраться к ней сквозь торчащие вокруг нее доски уничтоженного временем козырька.

Еле двигаясь я с трудом взобрался на платформу и подошел к дому. Двери были завалены досками и снегом, полностью преграждая путь внутрь. Хотелось закричать, но не было сил. Пальцы рук онемели, ног я тоже практически не чувствовал. Пришла мысль, что это конец.

Жалкая смерть в сугробах под новый год на пороге забытого и никому ненужного здания. Интересно, когда найдут мое тело, и найдут ли его вообще? Отец говорил, что сюда никто не ходит.

Неужели оно того стоило?

В полном отчаянии я побрел к скамейке. Немые всхлипы душили меня изнутри, а щеки обжигали замерзающие на холоде слезы. Попытавшись успокоиться, я вдохнул полной грудью и на мгновение замер.

Я ощутил яркий запах гари и дыма, прорывающихся из плохо заколоченного окна. Подойдя ближе, я заглянул в широкую щель меж гнилых досок. Внутри здания где-то маячил слабый огонек, с трудом освещая старые развалины.

«Там должно быть тепло», — проскользнуло у меня в голове.

Только где же вход?

На ватных ногах я начал обходить здание, в надежде найти брешь, сквозь которую я смог бы протиснуться.

Зайдя за угол, я увидел узкую протоптанную дорожку, ведущую к закрытым ставнями окну.

Значит, здесь кто-то живет, хотя это невозможно. Может кто-то просто залез поиграть.

Мне было все равно, лишь бы не выгнали и дали хоть немного погреться.

Я подошел к окну и попробовал распахнуть ставни. Скрюченные от холода руки меня практически не слушались, но на мое счастье гнилые доски довольно легко поддались моему жалкому натиску.

С трудом перевалившись внутрь, я услышал, как над головой хлопнули закрывшиеся ставни. Где-то за дверью раздался еле уловимый шорох, за которым последовал осторожный скрип старых половиц.

С жутким усилием, стараясь не обращать внимание на боль, я поднялся на ноги.

— Кто здесь? — услышал я испуганный тонкий голос.

— Можно погреться, — дрожа и практически невнятно произнес я.

— Что?

Я повернулся на скрип двери. На пороге стояла девочка не многим старше меня. Она куталась в старое одеяло и держала в руках ярко горящую толстую свечу.

— Прости, я не помешаю… — Дальше я запнулся, потому что даже сам еле разобрал что говорю. Все лицо горело огнем и губы не хотели слушаться.

— Ты что, потерялся? — девочка подбежала ко мне и схватила за руку. — Замерз? У тебя пальцы ледяные. Пойдем к печке.

Мы зашли в другую комнату, за спиной гулко хлопнула дверь. Здесь было не много места и небольшое полукруглое окошко, забитое клеенкой. Но самое главное, здесь стояла железная печка в виде бочки, в которой горел огонь, и было тепло.

Девочка поставила свечу на стол и подвела меня к чугунке, возле которой лежал рваный матрас.

— Сам сможешь обувь снять? — И не дожидаясь ответа, она сняла с меня куртку, накинула на плечи свой плед, и, усадив меня на свой лежак, начала стаскивать мои ботинки.

Закончив, она села рядом и облокотилась на мое плече.

Организм начал отходить от холода и пальцы рук и ног стали болеть практически невыносимо. Но я чувствовал, как тепло постепенно наполняет мое тело и думал о том, как же мало надо для счастья.

— И давно ты ходишь? — спросила девочка. — Хотя по такому холоду много и не надо, куртка то не совсем зимняя. Сбежал или просто заблудился.

— Сбежал, — еле тихо проговорил я.

— Понятно, — с ее губ скатился тяжелый вздох. — С детдома?

Я кивнул.

Больше она ничего не спрашивала, и мы просто сидели и грелись. Мне почему-то казалось, что тепло ее тела намного сильнее огня в печи, что от нее исходит нечто большее, чем просто жар. И в тоже время я чувствовал туже пустоту и одиночество, что столько лет тревожили меня. Но спрашивать о чем-то я пока не решался. Да и она молчала и лишь склонив голову на мое плече, тихо и равномерно дышала, будто боялась…

«Так же, как и в моем сне», — вдруг пронеслось в голове.

И тогда я перестал дрожать, может от того, что я практически согрелся, а может от того, что, как и во сне я побоялся потревожить это тихое спокойствие. Испугался, что все исчезнет.

Так мы просидели довольно долго. Молча, под треск огня и завывание взбесившегося ветра, гулявшего по зданию так же свободно, как снаружи, смотрели на огонь и каждый думал о своем. Может ее мысли и совпадали с моими, но мне это было не ведомо.

Кто она, что здесь делает? Почему одна и почему молчит? Может быть у нее такая же судьба, и нет больше никого в ее одиноком мире, только память о том, что когда-то она была счастлива.

Что ж, теперь мы вместе и нет ничего более важного. Только два ребенка с, возможно, одинаковой судьбой, спасающиеся от холода в заброшенном, полуразвалившемся здании посреди белой пустыни.

И нет больше никого.

Время бежало, огонь в печи начал угасать, постепенно оставляя только ярко тлеющие угольки.

— Надо дров подложить, — проговорила девочка. — Здесь нельзя, что бы огонь пропал, помещение очень быстро выстывает.

Она подползла к столу, под которым лежало несколько охапок сухих досок и толстых веток, по-видимому собранных в лесу.

— Ты давно здесь живешь? — робко спросил я.

— Третий день, — ответила она, закидывая в тлеющее жерло доски.

— Совсем одна? Тоже с приюта сбежала?

— Нет, я от отчима сбежала, — девочка вновь прижалась ко мне. — Когда мама умерла, с ним стало невозможно жить. А больше у меня никого нет. А ты первый день в бегах?

— Угу. Просто собрался и ушел, пока все спали. Хотя три года прожил в приюте. Сам не знаю, что на меня нашло.

— Просто взял и ушел. Странный ты. Даже и поесть с собой не взял?

Я лишь отрицательно покачал головой. Да, об этом я нисколько не подумал. Дурак.

— И куда ты собирался идти, если не секрет?

Я опять промолчал и просто пожал плечами.

— Все-таки странный.

И мы вновь замолчали. Казалось, что большего нам и не надо, чем сидеть рядом, просто так, ни о чем не говоря. Даже совершенно не зная друг друга, нам было достаточно одного — мы оба одиноки.

Тишину нарушило урчание в животе у девочки. Она съежилась и, хоть я и не видел ее лица, но почему-то был уверен, что оно покраснело.

— Я не ела со вчерашнего вечера, — тихо прошептала она. — Та еда, что я утащила из дома, кончилась.

Теперь заурчал и мой желудок.

Девочка хмыкнула. Мы посмотрели друг на друга и как-то тоскливо улыбнулись.

Да мы оба странные. Куда бежали, зачем? Мы не в том возрасте, чтобы жить самостоятельной жизнью. Мы еще просто ничего о ней не знаем.

— Скажи, а почему ты пришел именно сюда? Или случайно набрел?

Только теперь я понял, на сколько идиотской была моя затея, чтобы попасть сюда. Но, закрыв глаза, я представил себе тот осенний день, и рассказал о нем.

После этого мы уже не молчали. Но все так же сидели у раскаленной печки и рассказывали друг другу о своей прежней жизни, когда мы еще не знали, что значит на всегда остаться одному.

Я наконец узнал, что ее зовут Даша. Странно, но спросить имя никто так и не догадался. Возможно, это и не было столь важным. И наш разговор при свечах преследовал совсем иные цели. Сколько же свечей сгорело, пока мы болтали.

Вспоминая прошлое, понимаешь, на сколько ты был счастлив: каждый день, каждую минуту. Как жаль, что тогда мы этого просто не осознавали.

Впервые за эти три года мне было интересно с кем-то вот так просто пообщаться. Впервые мне было весело. Мы смеялись и шутили, грустили и даже плакали. Нам было хорошо вместе. Ирония судьбы, что мы встретились только при таких печальных обстоятельствах.

— Может чаю? — вдруг предложила Даша. — У меня еще осталось несколько пакетиков. — Она встала. — Сейчас, я только за снегом схожу.

Одев сапоги и накинув мою куртку, она скрылась за дверью, на секунду впуская ледяной холод. Огонек свечи колыхнуло, и комната погрузилась в полумрак, подсвечиваемая огнем из печи. Взглянув на стол, я тяжело вздохнул, свеча догорела полностью, но оставалась надежда, что у Даши есть еще парочка в запасе.

В комнату вновь ворвался холод, тут же отрезаемый дверью.

— Все, догорела, — произнесла девочка, ставя на раскаленную печку алюминиевый чайник, наполненный по горлышко снегом. — Ничего, у меня есть еще одна. — Заглянув в ящик стола, она достала такую же толстую и длинную свечу и спички. — Это были самые большие, что я нашла в магазине, хватает часа на четыре. Кстати, — чиркнула спичка и комната озарилась тусклым светом, — на улице уже стемнело и снег пошел.

— Я слышал, что обещали сильный мороз.

— Да, этот новый год мы встретим прижимаясь друг к другу. — И Даша широко улыбнулась. — Тебе зеленый или черный? — спросила она, доставая из ящика два пакетика чая. — Правда я не знаю, который из них какой.

— Любой, — пожав плечами и с улыбкой сказал я. — Какой выберешь.

А потом мы пили горячий чай без сахара из старых алюминиевых кружек, которые Даша нашла в другой комнате. Кружки обжигали руки, а чай — горло; на улице начал завывать ветер, а мы сидели перед печкой, прижимаясь друг к другу и кутаясь в один тонкий плед. Пламя свечи колыхалось, разрисовывая стены причудливыми движущимися тенями, создавая уют и навевая приятную дрему.

Как же мне хотелось, чтобы этот момент застыл во времени и стал бесконечным.

Даша поставила почти пустую кружку в сторону и, посмотрев на меня, сказала:

— Уже скоро новый год.

— Угу, — проронил я и тоже отставил недопитый чай.

А она все не отрывала от меня свой взгляд. В ее глазах читалась неуверенность, но больше всего они были переполнены одиночеством. В моих, наверное, тоже самое, несмотря на то, что сейчас со мной рядом человек, ставший неким дополнением в моей жизни.

«Боже, о чем я думаю?».

Даша медленно потянулась ко мне и в следующее мгновение ее губы слились с моими. По телу пронеслась волна жара и сердце забилось с неимоверной быстротой. Этот миг оказался невыносимо приятным, но продлился всего несколько секунд.

В тусклом пламени свечи я видел, как лицо девочки залилось яркой краской, а я как дурак сидел со смятенными чувствами и не знал, что делать. Неожиданно Даша прильнула ко мне, крепко обнимая и уткнулась лицом мне в грудь.

Она не плакала, но тихо всхлипывала, дрожа от напряжения. А через минуту посмотрела мне в глаза и попросила поцеловать. Мой неловкий поцелуй и неловкие объятия трясущимися руками, заставили девочку прижаться ко мне еще сильнее.

Наши сердца трепыхались как пламя свечи, тела обдавало жаром, а мы все не могли остановиться, заходя все дальше и дальше, пока наконец не пересекли черту дозволенного. Мы стали друг для друга ближе как никто другой. Все наше счастье и горе слились воедино, превращая нас в одно целое, соединяя наши мысли, поступки и тела.

Свеча догорела и, всколыхнувшись в последний миг, пламя ярче осветило тусклые стены комнаты, чтобы в следующее мгновение погрузить нас в полутьму.

Догорал и огонь в печи.

А мы лежали голыми под пледом и наши разгоряченные тела, казалось, сами нагревали небольшое помещение, отдавая все тепло прохладному сквозняку. Не было сил больше ни на что, но я крепко сжимал ее руку. Приятное блаженство приковывало нас к матрасу и нам больше ничего не оставалось, как смотреть на догорающий огонь в печи.

Усталость клонила в сон, эйфория дурманила сознание.

Я почему-то вспомнил, как с утра, смотря на пустые улицы, я подумал, что все исчезли. Казалось, наступил конец света, и я остался один на всей земле.

Сейчас я понял, что не один.

И с этими мыслями я провалился в тяжелый дурман забвения, где я вновь увидел конец света, где только мы вдвоем и нет больше никого.

Как же жесток самозабвенный разум. Я засыпал с улыбкой на лице, сжимая теплую руку Даши и думал о нашем новом мире. А крепчающий на улице мороз нежно окутывал наши тела. Он с легкостью пробирался сквозь увядающее тепло потухшей печки, и приносил нам наш собственный конец света.

Не могу забыть

Я учусь в медицинском колледже и подрабатываю санитаром в экстренной операционной, где, кроме самих операций, мы с дежурной медсестрой выполняем и другую работу. В нашем городе нет травмпункта, и потому всех пострадавших везут к нам: обработать рану, наложить гипс. На втором этаже находится реанимационное отделение.

Работаю я по вечерам после учебы, а в выходные дни иногда беру суточные дежурства.

В один из дней в седьмом часу вечера нас позвали в реанимацию. Зачем, и что случилось, мы узнали, лишь зайдя в отделение. Там царила небольшая суматоха. Вокруг одной из кроватей толпилась пятая часть всей хирургии: анестезиолог, медсестра реанимации и санитарка, травматолог, анестезистка из нашей бригады операционников, как нас все называют. Когда я подошел ближе, то мое дыхание на секунду остановилось, а на глаза чуть не навернулись слезы.

На кровати, совсем без движения лежал годовалый ребенок. Его одежда была мокрой и грязной, и кое-где проступали бурые пятна крови.

Травматолог сказал, что надо зашивать голову и дежурная медсестра побежала вниз за укладкой с инструментами. Я бросился следом за ней, только сейчас замечая яркие капли крови на полу. Они вились дорожкой от кровати с малышом до первого этажа перевязочной, куда ребенка, наверно, изначально доставили. Мы быстро схватили укладку, и бутылки с растворами, и бегом поднялись обратно в реанимацию.

Там уже была рентген-лаборант. Ей нужно было сделать снимок черепа ребенка. Но она, как и мы, так и не приступила к своим обязанностям.

Я взглянул на маленькую головку, и все мое тело похолодело, а по спине пробежал противный рой мурашек, затряслись руки, а дыхание сбилось. На скальпированной поверхности кожи лежало серое вещество.

— И как мы это будем шить? — с дрожью в голосе спросил я.

Анестезиолог качала через маску в легкие ребенка воздух, и, то и дело, поглядывала на его зрачки, раздвигая пальцами веки.

— Режьте же кто-нибудь на нем одежду! — сказала она.

Я взял со столика у кровати ножницы и попытался резать ими ткань, но тупые лезвия просто жевали края. Откинув их в сторону, попросил у своей медсестры нормальные ножницы из стерильной укладки, и начал разрезать кофту и майку на маленьком тельце. Полностью освободил торс, снял штаны и памперс.

Загудел аппарат для искусственной вентиляции легких, и анестезиолог вставила клинок ларингоскопа в рот малыша, и сразу провела в трахею интубационную трубку. Быстро подключила его к аппарату и набрала на нем необходимую частоту дыхания.

— Галя, — ищи у него вены, сказала она анестезистке.

Я глянул на его белые ручки, вены давно спались от низкого давления, и найти их практически невозможно. Но это надо было сделать.

Вены практически не прощупывались, и катетер упорно не желал попадать в русло.

— Черт, придется ставить ему подключичку, — выдохнула анестезиолог. — Всегда было сложно ставить ее детям.

Она вымыла руки, надела перчатки и начала обрабатывать кожу над правой ключицей.

— Я боюсь ставить подклюк, — Анестезиолог обработала поле и взяла шприц с длинной иглой. — Надо как Козлов, шутить шутки, когда сильно волнуешься. Но ничего в голову не лезет.

Помню, что-то хотело сорваться с моих губ, что-то вроде анекдота, но я его лишь проглотил.

— Господи, помоги нам, пожалуйста, — и она начала искать подключичную вену.

Нашла, отсоединила шприц и начала вводить проводник, но он не шел, все время во что-то упираясь.

— Господи, ты будешь нам помогать?!

— Нашли вену, — раздался чей-то голос.

Катетер был вставлен в вену на правой ступне.

— Есть Рео-поликглюкин? — спросила анестезиолог, все еще пытаясь ввести проводник.

Я сразу оказался возле шкафа с растворами и нужный там находился. Медсестра реанимации взяла двухсотграммовый флакон и наладила капельницу.

— Лена, дай мне другой проводник, только пластиковый, тонкий… где-то у нас должен быть.

Перерыли несколько тумбочек, нашли.

Наконец проводник вошел. Анестезиолог вытащила иглу и ввела по проводнику катетер. Сразу же наладили вторую капельницу. Рео-поликглюкин перевели на подключичный катетер, а в вену начали капать что-то другое.

Пришел невропатолог, но врач сказала, что ему здесь нечего делать, у ребенка полная атония, и проверять какие-либо рефлексы просто бесполезно.

Мы стояли в стороне, совершенно не зная, что делать и чем мы можем помочь.

Анестезиолог отдавала команды медсестре, и она быстро набирала в шприцы указанные лекарства и вводила их по катетеру в подключичную вену. Уже были налажены датчики мониторинга кровяного давления, пульса и кислорода в крови.

Давление было низким — 60 на 40.

В ход пошли сильнодействующие препараты: атропин, кордиамин и бог знает, что еще.

— Что же мне это не нравиться? — говорила анестезиолог. — Лена, нужны электроды и провода. Где они лежат?

По каким-то немыслимым законам, очень долго искали разрозненные по всему отделению провода и электроды. Второпях, почему-то запомнил, оторвали дверцу одного из шкафчиков.

Нашли. Тут же наклеили электроды на четыре основные точки на груди малыша и подсоединили провода. Пошел мониторинг сердечных импульсов, но линия была уже практически прямой.

Анестезиолог начала делать тремя пальцами (чтобы не поломать ребра) искусственный массаж сердца. Линия на мониторе начала дергаться и пошла зубчиками, число сердечных сокращений стало 100.

— Ноль-два миллилитра адреналина и атропина, — скомандовала врач. — И понажимай на грудь, пока я налажу дифибрилятор.

Когда медсестра заменила ее, она побежала к шкафчику с сорванной дверцей и вытащила оттуда чемодан. Подбежала с ним к кровати, открыла, достала провод, что-то выдернула из розетки и подключила вилку дифибрилятора.

— Господи, какие же они большие, — проговорила она, глядя на два круглых «утюжка» в своих руках. Раздался писк о накопившемся заряде. — Отключите монитор.

Лена нажала на кнопку, пропала снова выпрямившаяся линия, и погас экран.

— Отойдите все! — скомандовала доктор и приставила электроды к груди ребенка. Последовал разряд.

Я впервые видел проводимую реанимацию дифибрилятором, и поэтому ждал, что, как и в фильмах, тело ребенка подскочит на кровати. Но этого не произошло. Если он и дернулся, то это было почти незаметно.

Анестезиолог снова начала ритмично надавливать на грудную клетку малыша. Включили монитор. Линия ничуть не менялась.

— Черт! Еще по ноль-два адреналина и атропина.

Лена набрала лекарства, развела физраствором и ввела в подключичную вену.

— Понажимай, пожалуйста, на грудную клетку, — сказала ей доктор, заряжая дифибрилятор, — Можно чаще, не бойся, — проговорила она, глядя на медсестру. — Так, выключай монитор. И все отходите!

Еще один разряд. И снова та же линия.

— Я опоздала, — выдавила врач. — Если бы я начала пораньше. Лена, еще адреналин. Кто-нибудь, делайте ему массаж.

Рядом стоял я. Не колеблясь, подошел и начал ритмично надавливать на грудную клетку.

— Осторожно, тремя пальчиками, — сказала мне анестезиолог.

— Атропин надо? — спросила Лена.

— Нет. Уже достаточно.

Ввели лекарственное вещество. Вновь отключили монитор. Все отошли.

Разряд.

Снова массаж, и линия на экране, дающая зазубрины только при надавливании на грудь.

Тяжелый вздох, и так сокрушающее:

— Все… — Анестезиолог перестала нажимать на грудь малыша и отсоединила аппарат ИВЛ от эндо-трахеальной трубки, подержала ладонь над трубкой, проверяя, задышит он сам или нет. — Что ж, пускай полежит по правилам два часа. — И трясясь, вышла из палаты.

В реанимационном отделении воцарилось молчание. Гнетущая и вязкая тишина, продираемая одним лишь писком датчиков.

А я все смотрел на монитор, надеясь, что прямая линия вот-вот пойдет зубцами. Молил бога. Надеялся. Меня всего трясло. Хотелось сказать: Еще раз, давайте еще адреналин и еще один разряд. Хотелось снова начать делать ему искусственный массаж сердца.

Хотелось плакать.

Я ощущал свое бессилие, свою вину, которой не должно было быть, ведь я все равно ничего не мог поделать. Меня трясло, сердце, казалось, отбивало ритм за двоих: меня, и уже биологически мертвого ребенка. Ноги были ватными, а дыхание задерживалось тихими рыданиями, которым я не мог позволить вырваться наружу. Пробирал озноб, в глазах стояла влага.

Заглох писк датчиков. И я, дрожащими руками, помогал снимать с маленького тельца электроды. Его ручки и ножки были белы, как бумага. Но я не мог поверить, что все уже кончено, что он мертв.

Хотелось обнять его, хоть как-то вдохнуть в него жизнь.

Хотелось кричать: Господи, почему?!

Жутко хотелось курить…

День, который я не могу забыть. День, когда я впервые увидел смерть, и проиграл ей. Хотя, не мне было решать, и я ничего не мог сделать…

Сказки бывают

Много снега. Он падает с неба большими хлопьями.

Хренова куча снега. Его так много, что ехать приходиться медленно и осторожно. А еще эта тупая занавесь из хлопьев — ничего не видно. И там еще жутко холодно. Но здесь в машине хорошо, здесь тепло.

Хренова куча снега. Там ночь, горят фонари. Там красиво.

А у меня проблемы с одним идиотом редактором, который вдруг решил, что мои романы ему уже не подходят!

И скоро новый год, черт бы его побрал. Я смотрю на часы.

Хренова куча снега. А новый год уже через час.

Нет, я не буду его встречать. Черт, да я просто не успею это сделать!

Хочется одного: напиться и заснуть. И никогда не просыпаться больше…

Хренова куча снега. Мне даже нескем встретить этот новый год. Да я и не хочу его встречать. Еще один скучный и одинокий год. И кто знает, сколько еще у меня будет проблем в этом году, да и с этим редактором.

Поехал к нему сегодня, думал, все улажу. Но не тут-то было, после трех часов разговора он опять…

Боковым зрением, неподалеку от дороги, замечаю падающую в сугроб тень.

Как это еще заметил? Но еду дальше.

Нет, я так не могу. Останавливаюсь и сдаю назад. В поле действительно что-то лежит, но снеговая занавесь не дает разобрать, что именно.

— Черт подери, не уже ли я собираюсь ради, не знаю чего, выйти в такой мороз и буквально плыть по этому чертову снегу, что бы узнать, что там такое?

А вдруг там человек?

Надеваю куртку, беру фонарик и выхожу. От первого же порыва ветра мое лицо пронзают сотни игл. Хочется плюнуть на все и поехать дальше. Но я хлопаю дверцей и, перепрыгивая сугробы, направляюсь к черному пятну посреди белоснежного поля.

«Черт подери, какого хрена ты здесь делаешь?» — думаю я, смотря на лежащего в снегу человека.

Я беру его за плечи и усаживаю лицом к себе.

— Эй, ты в порядке?! — кричу я. Глупо, сам понимаю, но ничего более не приходит на ум. Вглядываюсь в лицо и цепенею: передо мною, почти на грани жизни и смерти, в ледяном снегу сидит девушка и что-то шепчет себе под нос.

«Красивая, милая, — думаю я. — Так какого же хрена ты здесь делаешь?!!»

Главное — жива.

В машине тепло, хорошо, машина нас быстро домчит до ближайшей больницы. Но ехать все равно надо осторожно.

Хренова куча снега.

Девушка что-то бормочет. Из всего можно разобрать только: Я мертва?

Смотрю на часы, почти половина двенадцатого. В больнице мне рады не будут. Но я постараюсь им это компенсировать. Пытаюсь вспомнить, сколько у меня с собой денег и что лежит в багажнике.

На заднем сидении стало тихо. Я сбавил скорость и обернулся. Спит, или?..

Без пятнадцати до нового года я вошел в здание хирургии, неся хрупкое тельце на своих руках. Ее дыхание было почти не заметно, но она все же была жива.

Надо отдать должное нашим врачам и медсестрам, никаких лишних взглядов, никаких лишних слов. Девушку положили в первую палату, наладили ей капельницу, сделали какие-то уколы, тепло закутали в одеяла. Слава богу, все обошлось, никаких осложнений, ей просто нужны сон и тепло.

Рассказывать все как было, я не стал; даже не знаю почему. Наверное, хотел защитить эту девушку от лишних расспросов и от милиции. По виду ей было около восемнадцати, и я смело сказал, что она моя девушка, зовут ее Викой и ей девятнадцать лет. А почему я ее нашел на улице в сугробе, об этом мы ее спросим, когда она проснется.

Когда совсем разобрались, я сбегал к своей машине, достал из багажника ящик шампанского, целый пакет мандаринов и еще бог знает чего, купленного без разбору в супермаркете.

До нового года оставалось две минуты и недолго думая, медперсонал не стал тратить время на отказы и принял гостинцы. Они отправились в ординаторскую, встречать новый год, а я зашел в первую палату и присел возле кровати милой девушки, которую теперь зовут Вика.

Через пятнадцать минут в палату зашла медсестра, удивленно взглянула на меня, но ничего не сказав, просто поменяла капельницу Вике.

Когда дверь за ней закрылась, я осторожно, будто боясь нарушить сон девушки, прикоснулся рукой к ее лицу. Ее кожа была холодной.

— Что же ты все-таки там делала, дурочка? Неужели хотела умереть?

Смотрю в окно, а там все та же хренова куча снега и огромные, как будто в замедленном действии, падающие хлопья.

Снова смотрю на девушку и думаю: «Еще одна причина, что бы ненавидеть снег…»

Мои глаза закрываются, и я…

…как и всегда, когда на улице эта хренова куча снега, я вижу один и тот же сон. Сон, который сложен и переписан из моих воспоминаний…

За окном темно, падает редкий снег, подсвеченный фонарем в моем дворе. Я открываю окно, высовываюсь наружу и вижу, что это уже не мой двор. Нет, он ничуть не изменился, я просто знаю, что он не мой. Оглядываюсь на комнату, в ней другие обои, другая мебель — она то же уже не моя.

Смотрю на себя, я одет в теплую куртку, но руки, выглядывающие из рукавов, не мои. Это руки десятилетнего ребенка. Но сколько же мне? Мне десять. Но тело все равно как будто не мое.

Я выпрыгиваю из окна на улицу и погружаюсь с головой в сугроб, а когда, отплевывая снег, выбираюсь из него, то вижу вокруг себя лес. Темный и страшный лес. И единственная мысль в моей голове:

«Где мои мама и папа?»

Мне страшно. Я замерз. Но бреду вперед, утопая по колено в снегу, я почти не чувствую ног. Хочется упасть, зарыться в эту хрустящую холодную перину.

Тут я понимаю, что уже не могу двигаться. Я не чувствую своего тела, а перед моими глазами черное небо и протыкающие его макушки дремучих елей. Я лежу, меня заметает снегом, и приходит понимание, что я умираю.

Мне удается повернуть голову на бок (мне надоел этот падающий в лицо снег). Мое дыхание замирает. Рядом со мной, почти прикрытые белоснежной периной, лежат мои мама и папа.

Я им кричу, но они смотрят вверх и не слышат меня.

Вот я уже откидываю занемевшими голыми руками снег со своих родителей, я плачу, но слезы застывают у меня на щеках и мне больно от режущих мое лицо льдинок. Я продолжаю откидывать снег, но его ничуть не становиться меньше и тела мамы и папы все также лежат под сугробами.

«Тела!» — в ужасе проноситься в моей голове.

«Они…»

— Вы кто? И как я здесь оказалась?

Ее голос вытащил меня из мира моего вечного кошмара.

За окном еще темно, я смотрю на часы и отмечаю, что проспал примерно четыре часа. Я не проснулся, когда медсестра снимала у Вики капельницу.

— Я… — запинаюсь, не знаю что сказать. Ладно, хотя бы имя назову: — Я… Андрей.

Девушка пытается присесть, но сил на это у нее не хватает, и она лишь забирается на подушку чуть повыше.

Я молчу, не знаю что говорить. Она смотрит на меня красивыми карими глазами. Боже, я только сейчас замечаю, какие у нее замечательные каштановые волосы, длиной до плеч. Она уже не похожа на восемнадцатилетнюю, ей явно меньше.

Мне становиться стыдно, что я назвал ее своей девушкой.

— Как я сюда попала?

— Я нашел тебя в снегу, буквально за полчаса до нового года. Кстати, с Новым годом!

— Спасибо, — в ее глазах печаль и легкий стыд. — Но… Но, зачем вы меня нашли?

Я потерял дар речи.

«Зачем вы меня нашли?»

Да что с тобой такое. Хотела замерзнуть? Умереть? Почему ты это говоришь.

— Спасибо вам, — робко говорит она. — Но, я хотела…

Замолчала.

— Почему? — просто спрашиваю я.

Она молчит. На ее глаза наворачиваются слезы, дыхание становится сбивчивым — она вот-вот заплачет. Ее бледные губы сжаты и создается впечатление, что неумелый художник просто не смог их нарисовать и вместо рта начертил одну тонкую линию.

— Ты пропустила новый год, — говорю я. Но почему именно это? Я сам его не люблю, но зачем должен заставлять это делать кого-то другого?

— Я не люблю новый год, — ее слезы так и не пролились, она смогла себя сдержать. — Простите.

— За что? — удивляюсь я.

— Вы ведь, получается, из-за меня, его тоже пропустили.

— Пустяки, я бы все равно на него не успел, — с улыбкой отвечаю я. Но моя улыбка вянет, и я снова задаю главный вопрос: — Почему вы хотели умереть?

Ее глаза закрываются и из-под сомкнутых век все же пробиваются слезы. Она плачет, рыдания сотрясают ее тело, но она уже ничего не может с собой поделать.

Она плачет долго. Все это время я вспоминаю пятнадцатилетнее прошлое. Я пытаюсь не думать об этом, но слезы этой девочки так напоминают мои. Мои собственные, которые, как старый колодец, уже высохли за давностью времени. Я не плакал уже лет десять. Но каждой зимой мне плохо. Каждой зимой я забываюсь в вине. Каждой зимой из-под моего пера выходят печальные романы, которые почему-то больше всего нравятся моему читателю. Каждой зимой в моей голове постоянно вертятся три слова: «Хренова куча снега». И каждой зимой, когда я трагически заканчиваю свой новый роман, у меня появляются мысли о суициде…

Я смотрю на нее, и мне хочется плакать, но мой колодец пуст: он заполнен лишь хреновой кучей снега, которая никогда не тает.

— Я умерла в прошлый новый год, когда мне исполнилось шестнадцать, — просто произнесла она. Рыдания прекратились, но слезы остались.

— М?

— Я умерла за минуту до нового года. У моей матери случился инсульт, и она умерла, когда часы отбили одиннадцатую секунду. А через минуту меня вернули. Отец не простил мне этого, да он никогда и не был моим родным отцом.

«В новый год. В сам новый год. Умерла она, умерла ее мать. Но ее вернули, а маму — нет».

— Мы ехали с друзьями в машине, знаете, такая иномарка, гладкая, серебряная, красивая. Темка был за рулем, он был немного пьян. Представляете, он нам говорит: «А давайте по встречке поедем?». Я сама была пьяна. Мы согласились. У него была бредовая мысль. Но я любила его за это. — Она посмотрела на меня большими красными от слез глазами. — Я выжила одна. Представляете, ни одной царапины снаружи, зато внутри…

Она снова замолчала. Слез больше не было. Она смотрела на меня, я смотрел на нее.

И не выдержав молчания, я произнес:

— И что ты дальше собираешься делать?

Она закрыла глаза.

— Я теперь не могу тебя отпустить.

Ее удивленный взгляд. Я слегка улыбаюсь.

— Как тебя зовут?

— Вика.

Моя улыбка становится шире. Надо же, сказал врачам первое, пришедшее на ум имя, и попал в точку. Она не понимает моей улыбки, но я ей пока ничего не объясняю.

Я смотрю на нее и думаю, что и в правду, я не могу ее отпустить. Она красива, мила. И самое главное, она опять может попытаться наложить на себя руки.

«А разве это теперь самое главное? Подумай, — на моем лице усмешка, Вика смущается, потому что ничего не может понять. — Она ведь тебе нравится!»

— Вы сказали…

— Да, Вика. Ты поживешь пока у меня. Потому что я боюсь за тебя.

«Потому что я влюблен?»

— Но вы ведь меня совсем не знаете, — протестует она, но, — мне показалось? — в ее глазах была мольба. Ей нужен человек, который ее поддержит, который ее поймет. И она это знала, просто ей, наверное, еще никто похожий не встречался.

— Я тоже не сильно люблю новый год. — Начинаю говорить я. — Точнее я не люблю снег. Однажды, когда мне было десять лет, я убежал из дома. Это было за пару недель до нового года. Я очень сильно поссорился с родителями. По мелочи, я ведь был еще ребенком. Я страшно захотел себе одну игрушку, но они сказали, что не могут мне ее купить, по крайней мере, пока. Я страшно из-за этого разозлился. Глупо, но я всегда был таким не сносным ребенком. О чем сейчас жалею.

Я взглянул в окно.

Хренова куча снега.

Она первая, кому я сам расскажу…

— Я убежал в лес, мы тогда жили в деревне. Я убежал далеко-далеко. Отыскал свой небольшой шалаш, построенный еще летом, о котором не знал никто. Он был почти полностью погребен снегом. Я вырыл вход и забрался внутрь. Там было тепло и куча газет, которыми я накрылся и заплакал. А потом я заснул.

В моем колодце появилась вода? Эта хренова куча снега начала таять?

На моих щеках проложила дорожки соленая влага. Но я продолжил:

— Проснулся я посреди ночи оттого, что все-таки замерз. Я вылез и побрел домой. Но дома никого не оказалось, более того, он был открыт, и я пошел искать маму с папой.

Я заплакал, горько и навзрыд.

— Они искали меня. В ту ночь было очень холодно, шел снег и был сильный ветер. Через какое-то время меня нашли соседи, то же принимавшие участие в моих поисках. А родителей нашли только ближе к вечеру. Они были мертвы. Позднее, я узнал, что у моего отца случился инфаркт, до этого он перенес их уже три, а моя мама просто не смогла дотащить его до дома — она замерзла.

Я замолчал, сотрясаясь рыданиями, проклиная все на свете. А потом, немного успокоившись, произнес:

— Они искали меня. Я виноват… — Я вытер слезы. — Я никому и никогда этого не рассказывал. Более того, я старался никогда об этом не вспоминать.

«Но, я плакал, и, неужели, но ведь так оно и есть, мне стало немного легче. Не так ли?»

— И каждую зиму, я хочу умереть, но меня останавливает только то, что я ничего этим не докажу, и родителей этим не верну. Они бы хотели, чтобы я жил. И твоя мама, думаю, считала бы так же на счет тебя.

Вика снова заплакала, может от понимания бессмысленности своего поступка, может, опять вспомнила ту новогоднюю ночь, а может, было и еще что-то, о чем она мне не сказала.

Боже, как же это все банально: мы делимся своими печальными историями, плачем. Говорим о том, о чем никогда и никому не говорили: может, боялись, может, не хотели. И банальнее всего то, что встретились два одиночества, под новый год, с одинаковыми судьбами и одинаковыми раскаяниями. Как в сказке. Но сказок не бывает, потому что у этой вряд ли счастливый конец.

Спустя три дня, я забрал Вику к себе. Как я и думал, ее отчим ничуть не возражал, по-моему, она была для него абсолютно безразлична. Мне жалко ее, она жила с человеком, который ее просто не любил, хотя и был единственной близкой душой. Я все детство провел в детдоме, где не был нужен вообще никому, но я смог адаптироваться к этим условиям, и единственным спасением для меня был мой мир, в который я постоянно уходил с головой и писал, писал, писал.

Мы поженились через год, когда ей исполнилось восемнадцать, и прожили вместе десять лет. У нее больше не было суицидов, да и меня такие мысли более не посещали. Но каждый раз с наступлением зимы, я продолжал писать грустные романы, мне, хоть и на много реже, но продолжали сниться мои сны про ту зимнюю ночь. И я всегда переживал за Вику, когда наступал новый год. Но она изменилась. Мы больше никогда не говорили о нашем прошлом, и, я так думаю, свое она сумела похоронить в потаенных глубинах своей души. Но иногда я все же заставал ее плачущей, казалось, без причины. Но не от того ли ей было плохо, что она забыла, что она заставила себя не помнить. Прошлое можно забыть, но вот свою вину…

Мы впервые отпраздновали новый год, который оказался десятым по счету в нашей жизни, и последним.

Она умерла вскоре, не дожив до окончания зимы. Почечная кома — так назвали это врачи. Она не любила ходить в больницу и часто пыталась скрывать от меня свои болезни. Острая почечная недостаточность. Слишком рано для нее. Но здесь могло сыграть все, начиная с наследственности (ее бабушка умерла от хронической почечной недостаточности), кончая перенесенной в шестнадцать лет аварией, хорошенько ослабившей ее иммунитет, и частые вирусные и инфекционные заболевания. Она не любила больницы и не любила лечиться. Может, это и было ее суицидом.

Она умерла, но сказала, что была очень счастлива со мной.

После этого я долго не мог писать, и, поддавшийся все же мольбам в тот год, мой редактор, окончательно и на веки распрощался со мной.

Сейчас я опять пишу, но, как и в начале своей карьеры, мыкаюсь по разным издательствам и печатаюсь лишь под псевдонимами.

Я продолжаю жить, потому что она мне велела. Я живу ради памяти Вики. Я живу ради памяти своих родителей.

Нет, сказок все же не бывает.

Но, разве то, что мы прожили с Викой целых десять счастливых лет не сказка, разве наша встреча не похожа на сказочное событие?

Может быть, но у сказок всегда хороший конец…

Небо Тихиро

1

Новое сообщение

Здравствуй, Кото. Вот я наконец и добралась до Окинавы.

Ещё раз прости меня за этот отъезд, но ты же понимаешь, что я не могла придать свою мечту, тем более в такое время, когда близится война.

И вот моя мечта сбывается.

Я с легкостью прошла все тесты, хотя и не росло поначалу что-то на «психологической устойчивости». Ха, здесь ты, наверное, покачаешь головой и скажешь: «Не удивлён». И я всё прекрасно понимаю, однако, на тот момент я готова была провалиться сквозь землю. Но все обошлось и…

Я поступила!!!

Ввиду военного положения и готовящейся войны сроки обучения были снижены до предела. И поэтому ровно через год я стану пилотом!

Хотя многие преподаватели, а им больше известно, что на самом деле творится в мире, поговаривают, что наш курс может не успеть закончить хотя бы этот минимум.

Кото, мне так страшно. Если те разрушения и убийства, которые проводит агрессор не являются войной то что же будет, когда придёт та война, которую ждут?

Уже столько людей погибло, столько городов стёрты с лица земли, а мы все ещё имеем только военное положение.

Знаешь, на моем курсе есть такие люди, которые уверены, что мы проиграем эту войну. Да и во всей академии их найдётся не мало.

Я как-то спросила у одного, если он не верит в свою победу, то зачем же тогда поступил в военную академию, а тем более на пилота мехи? На что он ответил: «Это моя мечта быть пилотом».

Даже будучи уверенным, что он погибнет, ради своей мечты он готов идти до конца.

На моем курсе нет ни одного человека, который не считал бы свое дело призванием. Мы все здесь позову сердца.

Хотя почти все боятся начала войны.

Я помню, что ты её никогда не боялся. Ты свято верил, что наша страна не сможет проиграть ни одному интервенту.

«Это при нашем-то вооружении? — говорил ты. — И при таких-то пилотах?»

Однако, указывая в последнем на меня, ты всегда несколько лукаво улыбался.

Я знаю, ты верил в мою мечту. Но при этом мы оба хорошо знали мой характер, при котором я, как и подавляющее большинство, могла не пройти тест «психологической устойчивости».

Эх, полагаю, если бы не война, требующая пилотов, я возможно не поступила бы.

Грустно это осознавать. Ты всегда был реалистом (хоть и делал для меня исключения) и уверена, эта мысль сидит догматом в твоей упрямой голове.

Дорогой Кото, просто поздравь меня, ибо больше не может быть по-другому и моя мечта сбудется. Я свято в это верю; я стану пилотом, причём одним из лучших!

В иное время ты бы порадовался за меня. Но сейчас, когда, только окончив обучение, мне придётся в реальном бою без опыта пилотировать боевую меху…

Наши преподаватели сказали, что предполагаемый процент выживания в первом бою с агрессором будет составлять примерно 10 — 15 процентов.

Этого слишком мало для шансов на успех. Однако, не стоит забывать, что те 10 — 15 процентов выживших приобретут стоящий опыт в битве. И уже от них и следящих теоретиков будет зависит дальнейший исход войны.

Ну до этого ещё далеко, надеюсь. И не моей головой об этом думать, я пока ещё так далека от военного искусства.

Но я учусь. С новой программой практически нет свободного времени, а то что остается, все тратят на получение дополнительных знаний.

А впереди наряду с теорией ещё и практика. Когда все будем успевать не знаю.

Милый Кото, а помнишь сколько свободного времени у нас было в детстве? И мы почти всегда проводили его в месте.

Я никогда не забуду начальную школу, когда сразу после последнего звонка ты вбегал в мой класс, брал меня за руку и мы как ошпаренные выбегали на улицу.

Я помню, как поначалу нам кричали вслед: «А где пожар?». А потом, только завидев тебя в дверях: «Опять пожар?»

Меня всегда это смешило.

Нет не твоя неуемность, а общая реакция на это.

Нас всегда дразнили за это. На моей парте от обидных слов не было места. И каждое утро я смывала с доски те же оскорбления и рисунки. Однако, я просто не обращала на это внимание.

О том, что происходило в твоем классе, ты постоянно отмалчивался. Оно и понятно: ты же гордый мужчина. Хи. Но я помню, как иногда ты уходил домой без обуви, да и постоянные синяки и ссадины говорили мне больше твоих слов.

На мои вопросы «откуда» и «почему» ты всегда отмахивался рукой, широко улыбался и менял тему. Да ты умел уходить от ответов, но… может это я позволяла тебе так делать?

А вообще, у нас ведь никогда не было друг от друга секретов. И мы всегда были вместе сколько себя помню.

Ты мог найти меня в любом месте города. Мы каждый проулок там знали наизусть. Помню, как в 15 лет я убежала из дома, поссорившись с родителями. Я в тот день подала документы в военную академию. А мама с отцом всегда были против моего решения стать пилотом. Они всегда боялись войны и хотели оградить меня от неё.

Так вот я убежала из-за серьезных разногласий и весь день гуляла по окраинам. Потом я встретила весёлую компашку с пивом и… А вот дальше я помню только как ты меня будишь, а потом мягко подхватываешь на руки и что-то бормоча себе под нос несёшь меня по тёмным улицам погрузившегося в сон города.

Я тогда в первый и в последний раз пила спиртное.

Мне стыдно вспоминать тот день. Однако, твои нежные руки и тёплые слова, нашептанные мне уже в твоей комнате, были для меня тогда всем. Ты не ругал меня, но понял и принял даже такую пьяную и глупую дуру.

Я уже не помню тех слов, что ты тогда нашептал, но приятное и тёплое ощущение от них хранится со мной до сих пор. Спасибо тебе за эти слова. За ту надежду которую ты мне тогда подарил.

Стыд и счастье, перемешанные в этом смутном воспоминании очень странно на меня действуют. И я никак не могу понять почему именно я всякий раз начинаю плакать.

Вот и сейчас мои глаза вновь стали мокрыми, а у меня скоро лекции и бесконечные тесты.

Милый Кото, мне пора заканчивать. Но я обязательно напишу тебе вновь, как только у меня появится свободное время.

До встречи.

С любовью, Тихиро.

Сообщение сохранено

Отправить? «Да», «Нет»…

2

Новое сообщение

Здравствуй, Кото.

Прости, что так долго не писала.

За эти прошедшие два месяца у меня не было ни минуты свободного времени. К тому же связь на территории академии была заблокирована. Это из-за того, что на лекциях нам начитывалось много секретной информации, касающейся нашего вооружения и в частности: строения и принципы действия боевых мех.

С нас, конечно, взяли подписки о неразглашении и даже клятвенное заверение молчать. Однако, все равно было решено запретить связь с внешним миром.

После двух месяцев, казалось, неиссякаемых лекций и тестирований, наш курс (кстати 20 процентов были отсеяны) перевезли на военно-морского базу.

Здесь тоже не разрешена связь с внешним миром. Но я не смогла расстаться со своим телефоном и у меня получилось его пронести. А недавно я к удивлению, обнаружила, что на территории базы есть сеть, только включена она не всегда. Это видимо для тех, кто носит высокий чин (у одного из Генералов я видел сотовый), — им значит доверяют.

Правда у меня есть подозрение, что вся сеть прослеживается и прослушивается, а значит, как только я отправлю это письмо, меня сразу поймают.

У меня будет, как минимум, выговор с занесением в личное дело. А может и хуже.

Стоило бы опасаться. Однако, я же не собираюсь выдавать государственные тайны, а посему, как бы плохо всё не было, я знаю, что меня не выкинут и не отстранят: я одна из лучших кадетов. Да и знаю теперь достаточно много, чтобы от меня избавиться.

Я им нужна. Ибо война скоро, а пилотов слишком мало.

Да, я слишком самонадеянна и сейчас подвергаю опасности свое будущее. Но я очень долго тебе не писала, чтобы упустить такую возможность.

Дорогой, Кото, как же мне не хватает твоей беззаботной и весёлой улыбки, твоих тёплых речей и нежных объятий.

Каждый раз перед сном я вспоминаю наши долгие прогулки, часовые посиделки и разговоры. Разговоры обо всем на свете.

Я никогда не забуду те наши последние летние дни вместе, когда мы часами сидели под заброшенным и почти разнесенным агрессорами мостом. Но как странно, я уже не могу вспомнить его названия. Что-то связанное с надеждой…

И вот наши разговоры под этой разрушенной надеждой…

Хм.

Они всегда были о серьезном. Ты порой затрагивал такие темы, от которых хотелось плакать.