Бесплатный фрагмент - Нарбоннский вепрь (новая редакция)

Борис Толчинский

НАСЛЕДНИКИ РИМА

Путь Империи. Расцвет

Книга первая

НАРБОННСКИЙ ВЕПРЬ

Книга Варга

Роман из цикла

Краткая экспозиция

Нашествие варваров неостановимо! Римская империя рушится под их ударами и из-за собственной дряхлости. Римский полководец Аэций терпит сокрушительное поражение от вождя гуннов Аттилы в «битве народов» на Каталаунских полях. Балканы и Италия разорены, Испания и Галлия захвачены готами, в Леванте и Малой Азии хозяйничают персы, Рим опустошён и сожжён вандалами, Константинополь в руинах!

Европа потеряна для Империи, понимает новый император Гай Аврелий Фортунат. Такова жестокая реальность. Но остаются римляне, сама идея Рима: «Рим жив, пока жив хотя бы один римлянин. Рим в наших сердцах. Рим повсюду, где есть римляне», — заявляет Фортунат.

Вместе с верными ему людьми он перебирается на другой берег Средиземного моря, в Африку. Там, у стен древнего Карфагена, армия и флот римских изгнанников стремительно атакуют королевство вандалов. Фортунат своей рукой убивает их короля Гейзериха и его отрубленную голову показывает вандалам. Те отдаются на милость императора.

Укрепившись в Африке, Фортунат закладывает основы для новой империи, ещё более великой, могущественной и безжалостной. Её столицей становится Элисса, новый город на месте прежнего Карфагена, названный в честь древней карфагенской царицы (также известной как Дидона). Именно она дала здесь приют легендарному Энею, царевичу Трои, прародителю римлян. И теперь, через полторы тысячи лет после Энея и Элиссы, их далёкие потомки возвращаются на эти земли, чтобы воссоздать свою империю.

Фортунат призывает в Элиссу самых проницательных учёных и мыслителей с разных концов Pax Romana, от Британии до Египта. Им император поручает, взяв всё лучшее и самое полезное из вероучений различных народов, разработать новую религию для возродившейся империи. Такую религию, которая высшей целью человека ставила бы благо государства, Римского Отечества, а не «воображаемое спасение души в загробной жизни», как заявляет сам император.

Подобно многим римлянам своей эпохи, во всех бедах, постигших римскую державу после Константина, Фортунат винит христианство. Оно не успевает в должной мере утвердиться, как его заменяет новая, альтернативная религия.

Отвергая как эллино-римское язычество, так и всю иудео-христианскую традицию, она наследует древнеегипетской религии непосредственно. Бог-демиург Птах (Амон-Ра, Атум, Хнум) объявляется Творцом, создателем и владыкой всего Сущего, все остальные боги — его посланцами и аватарами (воплощениями) в мире людей, а царствующий император, он же фараон, — единственным богом-человеком, сувереном народа и источником всей власти в государстве.

Эта новая религия, аватарианство, или Учение Аватаров, жёстко разделяя римлян и варваров, требует от последних покорности: один Бог-Творец, одно Солнце, один Император!

Потомки римлян, мужчины и женщины, причём женщины наравне с мужчинами, идут на юг и заставляют отступать пески Сахары; открывая заново древнейшие гробницы и святилища, они находят под песками поразительные артефакты и ставят их на службу своей новой Родине; они прокладывают великие каналы, поворачивают реки, строят новые большие города. Осознавая свою силу, они идут на восток и принуждают гордых персов и индусов, даже китайцев склониться перед их могуществом. Вооружённые неколебимой, беспощадной верой и развитыми технологиями, они пересекают море и вновь покоряют Европу, за исключением далёкого, сурового Севера и Востока.

Веками отвоёвывая земли у природы и людей, эти наследники Рима создают себе прекрасный новый мир, угодный их богам, хранимый их богами, и этот мир свой так и называют — Божественный мир.

А себя называют аморийцами, в честь основателя своей Империи: сам Фортунат был родом из городка Аморий в Малой Азии. В действительности они потомки не одних лишь римлян, также египтян, греков, берберов и, возможно, варваров-вандалов… Но тайны происхождения, становления и расцвета нового народа-гегемона известны только самым посвящённым. Народу же известно то, что Амория — оплот Цивилизации, сумевшей выстоять и возродиться, обрести невиданное величие.

Но и среди варваров, и среди самих аморийцев до сих пор находятся те, кого не устраивает такой мир. Эти люди не желают признавать богов-аватаров своими богами. Не желают жить по законам Империи. Не желают поклоняться Божественному императору. Они готовы сражаться: каждый тем оружием, каким владеет лучше — кто мечом, а кто и тайным знанием…

***

Жизнь на коленях — единственный способ спасти маленький народ от гнева Аморийской империи, созданной потомками римлян и ныне правящей всем миром. Таков тяжёлый выбор Круна, герцога Нарбоннской Галлии, сильного и неустрашимого северного варвара. Его сын Варг мечтает о свободе и становится противником отца. Но что он может против всей мощи Империи?

София Юстина, молодая аморийская княгиня, имеющая огромное влияние на политику Империи, пытается помочь Круну и остановить мятеж Варга. «Свобода от Империи — это миф, это пустой соблазн, это козни дьявола. Свобода возможна лишь в союзе с нами», — убеждает она гордых варваров. Токи симпатии между Софией и Варгом усиливаются, но они — враги, это не их выбор, а самих богов, разделивших варваров и аморийцев.

Часть I. Мир

Глава первая, из которой видно, что далеко не всякий варвар мечтает преклонить колени у трона Божественного императора

148-й Год Химеры (1785),

12 октября, Темисия, Палатинский дворец

Обычай принимать в Палатиуме, Большом Императорском дворце, клятвы верности варваров-федератов аморийскому богу-императору, стар, как сам этот дворец. За семь веков, что возвышается он над имперской столицей, тут побывали сотни, если не тысячи, вождей, архонтов, негусов, царей, султанов, королей. Были даже падишахи. А однажды колени пред Божественным Престолом в Темисии преклонил сам ханьский император. Но его, конечно, принимали не в качестве императора. Как любят говорить аморийцы, «один Творец во Вселенной — одно Солнце на небе — один Эфир над землёй — один Император на земле».

Жителей имперской столицы очень, очень нелегко удивить появлением здесь нового варвара-федерата.

Теперь особый случай. Ждали Круна Свенельдсона, герцога Нарбоннской Галлии, с детьми и свитой. Имя Круна постоянно на слуху у аморийцев с десяток лет, а то и больше. В последние годы — с прозванием «Свирепый». У Аморийской империи давно не было такого умного, жестокого и удачливого врага. В то время как вся остальная Галлия, да что Галлия — почти вся Европа! — давно уж успокоилась в объятиях властительного южного соседа, небольшой удел со столицей в древней Нарбонне упорно сопротивлялся «естественной власти» Божественного Престола. Немало славных легионеров полегло в горах и лесах Нарбоннии. Но ещё больше галлов, подданных и соратников мятежного Круна, закончили жизнь в аморийской петле или в аморийском рабстве.

Но нынче наступал итог давней вражде, итог закономерный и поучительный. Не в цепях изменника, а в короне властителя Крун Свирепый явился в Темисию, которую сами жители Европы, северного континента, называли Миклагардом — «Великим Городом». Это был первый государственный визит вождя нарбоннских галлов в столицу Аморийской империи. Империи, которая вот уже полторы тысячи лет пыталась, и небезуспешно, диктовать свою волю целой Ойкумене, Обитаемому Миру. Империи, подданные которой относились ко всем остальным народам планеты с врождённым и вызывающим презрением. Империи, которая полагала себя вправе разговаривать с ними как с рабами, — и только потому, что над нею единственной, подобная волшебной лампе, сияла звезда Эфира, дарованная народу Фортуната богами-аватарами, небесными посланцами Творца.

Крун же был истинным сыном своей суровой страны: высокий, плечистый, с суровым и резким лицом, чистыми серыми глазами, большим прямым носом, густыми волосами цвета смоли и пышной бородой до груди. Ему было пятьдесят, дочери его Кримхильде исполнилось двадцать пять лет, сыну Варгу — двадцать два года. Галлия — не Амория; галлы, проводящие всю жизнь в схватках с необузданной, как они сами, природой, долго не живут. Крун понимал, что закат его жизни уж близок. Пока мог, упорно, как и подобает воину Донара, препятствовал он стараниям Империи прибрать к рукам нарбоннских галлов. Сражался с ними в открытом поле, нападал на их колонии и караваны, вешал их негоциантов и миссионеров, ибо знал, что те и другие — на самом деле злокозненные подсылы имперского правительства.

Да, он сопротивлялся Империи всегда и всюду, когда и где это было в его силах. Он верил, что дороже свободы нет ничего. Так текли годы, один за другим; народ бедствовал; уходили к Донару верные друзья; да и его, Круна, возраст легче, чем по календарю, можно было проследить по шрамам от оружия амореев и покорных их воле вассалов-федератов. Годы текли, силы таяли — а хищные щупальца Империи с прежней настойчивостью тянулись к его земле. Казалось, неисчерпаема бездна, откуда появляются могучие легионы, откуда выползают всё новые и новые «негоцианты» и «миссионеры», откуда изливаются на головы послушных федератов всевозможные «блага цивилизации».

И настал миг, когда что-то надломилось в непокорной душе Круна. Он понял, что не хватит жизни, чтобы обрубить все эти алчущие щупальца, и что рано или поздно, не при нём, так при сыне, Империя поставит на колени его народ, как ставила уже не раз при предках Круна. Тысячи, десятки тысяч галлов будут уведены в рабство, а поскольку галлы гордый народ, их не станут держать прислугой, нет, жители гор и лесов будут долбить камень в Оркусе, чтобы другие, более удачливые рабы могли строить для патрисов и магнатов новые дворцы и виллы. А там, среди гор и лесов Нарбоннской Галлии, больше не будет свободного народа — там появятся колонии Империи, туда приедет императорский экзарх, нахлынут имперские поселенцы, акриты, — та земля больше не будет дорогой сердцу Круна Нарбоннией.

Вот почему он решил прийти первым. Сейчас была передышка: Империя как раз усмиряла очередное восстание федеративных племён на юго-востоке, в Эфиопии. Между прочим, иногда шальная мысль проскальзывала в голове Круна: а как бы неплохо им всем — галлам, иберам, германцам, аравянам, персам, маурам, даже далёким амазонкам и лестригонам — сговориться меж собой и сообща напасть на имперского паука! Но то были пустые надежды: если что и умеют лучше всего подданные Божественного императора, так это стравливать племена друг с другом. Разделяют — и властвуют!

Легко ли галлу сговориться с лестригоном, если он, галл, знает, — разумеется, со слов имперских миссионеров, — что лестригоны едят людей? И как лестригону договориться с галлом, если он точно знает, что галл годится только в пищу? А даже если бы узнали галлы и лестригоны друг о друге правду — как им сговориться о совместных действиях, когда друг до друга тысячи герм? Когда те и другие варвары, а значит, таких мощных средств связи, какие есть у Империи, у них нет? Когда сама имперская земля тянется меж ними неприступной стеной, разделяя их, властвуя над теми и другими, над всеми?

А значит, не было иного выхода, как покориться. Пополнить собою длинный ряд варварских правителей, преклонивших колени перед Божественным Престолом в Темисии. Только так можно спасти то, что ещё осталось. Да, нынче удобное время, думал Крун, нынче можно взять мир за меньшую цену…

Мужество, чтобы принять такое решение, требовалось ему великое — легче было в смертном бою против заклятых врагов, чем в словесных баталиях с потрясёнными соратниками. Его не понимали. Ропот, тяжёлые и угрюмые взгляды из-под бровей. Злые разговоры-пересуды за спиной. Наконец, открытое возмущение. Народ, рыцари, жрецы — все, для кого он, Крун, был вождём. Да, он был вождём, и его авторитета хватило, чтобы переубедить одних и заткнуть рты остальным. Он принял своё решение единолично и не собирался его менять. Они это увидели. Ещё немного времени прошло, и у него появились сторонники.

Крун взялся за дело решительно и твёрдо, точно предстояло не стыдное паломничество к подножию враждебного трона, а победоносный военный поход. Да так оно и было: он одерживал горькую победу над собою прежним.

Он привёз в Темисию и сына, и дочь, и соратников, и прочих, кто много значил при нём и для него. Он их привёз в Темисию затем, чтобы они своими глазами увидели то, что он, мудрый, увидел издалека, и чтобы не по его приказу, а по собственной воле склонились пред необоримой силой. Он привёз их затем, чтобы заставить совершить предательство исконной веры: когда они вернутся на родину, Донар-Всеотец станет для них не более чем идол, дьявольская ипостась Асфета, Хаоса, с которой, не щадя жизни, надлежит биться каждому последователю священного Учения Аватаров.

И это тоже было платой родине за её спасение.

Но не угрызения совести и не хмурые лица соратников тревожили Круна, а взгляды сына. Варг был точной его копией, даже, пожалуй, копией улучшенной. Не было среди галлов воина сильней и мужественней сына вождя, не было друга вернее, не было парня красивее его. И, помимо всего названного, Варг имел пытливый ум, до всякой вещи стремился доходить сам; воспитанный на прежних деяниях отца, честолюбивый юноша готовился принять из его рук знамя борьбы за свободу своей родины. В грёзах уже водил он рыцарей в великий бой, уже палил он имперские колонии и корабли, уже вешал на деревьях, как презренных шакалов, предателей-федератов… И вдруг — такой поворот! Оказывается, не бить надо коварных имперцев, а преклоняться перед их величием. Не вешать федератов, а становиться в их ряд и дружить с ними. И чудищ-аватаров, которым поклоняются в Империи, нужно почитать, как богов, а Донара-Всевоителя, исконного и истинного Отца Земель, изгнать из головы и из сердца…

Пытливый был ум, но непокорный! Не сумел Крун переубедить сына. И в конце концов бросил переубеждать, а просто приказал Варгу следовать за отцом, как подобает хорошему сыну.

Великая столица Богохранимой империи и целой Ойкумены встретила их широкими проспектами, громадами Палатиума и Пантеона, бесчисленными площадями, дворцами, термами и стадионами. Галлы казались себе муравьями в сказочных чертогах. Их самый большой город, древняя Нарбонна, насчитывал от силы двадцать тысяч жителей, и большинство из них герцог знал в лицо. Здесь же, в Темисии, постоянно проживали, страшно помыслить, — пять миллионов! — и эти пять миллионов жили в такой умопомрачительной роскоши, что даже посуды из дворца какого-нибудь князя хватило бы, если её продать, на пропитание всем нарбоннским, лугдунским, аквитанским и бургундским галлам в течение месяца, а то и года!

Правда, были в космополисе не только сказочные дворцы, но и трущобы нищеты, и бараки рабов, да и дворцов на душу населения было не так много, — но приезжим варварам трущобы и бараки не показывали. Их привезли в столицу по Великому Каналу Эридан, что соединяет Темисию со Средиземным морем, которое по давней римской привычке здесь называют Внутренним, — а на берегах канала Эридан стояли лишь прекрасные дворцы и виллы, да цвели ухоженные сады. Богатство и величие било тут через край, и северные варвары, конечно же, были потрясены им — все, включая и Круна, и Варга. Но выводы сделали разные; герцог укрепился в своём убеждении, а его сын — в своём.

* * *

— Ты этого не сделаешь, отец! Неужели амореи сломили тебя?

Голос Варга дрожал от обиды и волнения. Молодой принц старался говорить шёпотом, чуть наклонившись к уху отца, — однако эти слова, как показалось ему, прозвучали слишком громко, словно крик, крик боли и отчаяния.

В то же мгновение Варг ощутил на себе пристальный взгляд. Вскинув голову, он увидел, чей взгляд впился в него: княгиня София Юстина, дочь князя и сенатора Тита Юстина, первого министра Аморийской империи, смотрела на нарбоннского наследника; при этом белое лицо её, как обычно, было холодно и непроницаемо. А в больших чёрных глазах, впившихся в него изучающим взглядом, Варг усмотрел выражение торжества, самоуверенности и насмешки.

Чувствуя, как загорается в глубинах души свирепая и первобытная ярость, та самая ярость воина, выше всех благ земных ценимая Донаром, — Варг поспешно отвёл глаза. Он был хорошим сыном своего отца, он понимал, когда, где и какой схватке время и место. «Она ликует, — подумалось ему, — ей кажется, она нас победила!»

Варгу даже не пришло в голову, что София Юстина ликует потому, что у неё день сегодня рождения: ей исполнилось двадцать семь лет.

Он знал, что у амореев не бывает никаких человеческих причин для ликования — по-настоящему они радуются лишь тогда, когда видят унижения своих врагов.

Как в эти мгновения.

Варг точно знал: отец услышал его последние слова. И прежняя вера в великого Круна всколыхнулась в его смятенной душе, прежняя любовь сына к отцу вытеснила страх и ярость, а в синих глазах отразилась спокойная уверенность. Он поймал внимательный взор княгини Софии и ответил ей насмешливым взглядом.

Ну, конечно! Как мог он, сын, усомниться в своём отце? Не для того Крун Свирепый явился в Миклагард, чтобы, словно презренный раб, ползать у трона императора. Нет, не для того! Крун явился, чтобы здесь, в громадном чертоге, который здешние хозяева бесстыдно нарекли Залом Божественного Величия, рассмеяться в лицо всей этой разряженной толпе кесаревичей и кесаревн, князей и княгинь, придворных, министров, сенаторов, кураторов, плебейских делегатов и прочих негодяев, пирующих на крови и поте закабалённых народов! Да, да, он рассмеётся им в лицо, он, гордый герцог, в клочья разорвёт вассальную грамоту, он скажет всё, что думает о «Божественном Величестве» и подданных императора! А сила в голосе герцога такова, что когда созывает он баронов и рыцарей на соколиную охоту, слышно бывает за герму; где этим тщедушным амореям заглушить его!

Так размышлял сам с собой молодой принц Варг, не замечая изменений, вырастающих вокруг него.

А между тем Зал Божественного Величия медленно погружался во тьму. Тускнели пирамидки, что сталактитами свисали с высокого потолка и заливали чертог ровным серебристым светом. Рассеянные лучи скользили по фрескам на стенах; все эти фрески живописали подвиги Фортуната-Основателя, его детей-эпигонов и прочих первых переселенцев. Фрески были украшены драгоценным шитьём; то здесь, то там поблёскивали жемчуг, коралл и самоцвет; игра света, в сотворении которой имперские мастера достигли высшего совершенства, придавала нарисованным картинам естественную живость, так что казалось, будто Фортунат и его спутники взаправду двигаются, разговаривают, улыбаются…

Депутация галлов располагалась в самом центре чертога. Крун со свитой пришли сюда через единственные двери, вернее, врата, покрытые золотом и ляпис-лазурью. К Залу Божественного Величия вёл длинный путь через галереи, мраморные и самоходные лестницы, пересекавшие этажи. Всюду во дворце галлов сопровождал почётный эскорт палатинов, личной гвардии императора; в сравнении с расшитыми золотом и жемчугом мундирами гвардейцев парадные весты и упелянды галлов выглядели подобно одеждам простолюдинов.

Наверняка так и было задумано, думал молодой Варг.

Когда галлов ввели в Зал, выяснилось, что высший свет уже собрался, ожидая их. Но ждали, конечно, не их, не этих северных варваров, — ждали явления главного действующего лица предстоящей церемонии, и лицом этим Крун Нарбоннский не был.

Итак, свет от пирамидок потускнел; однако недолго Залу Божественного Величия предстояло оставаться в полутьме. Впереди, примерно в двадцати шагах от депутации галлов, там, где в странном тумане едва прорисовывались очертания какого-то возвышения, возникал свет. Он разгорался из-за пелены тумана, и сам туман как будто разрастался, клубы его тянулись вверх и в стороны, неся с собой светящиеся частицы газа.

Казалось, что меняется сам воздух. Он свежел, но при этом ничуть не напоминал естественную чистоту воздуха гор и девственных лесов; в нём витали незнакомые ароматы, от них мысли обретали ясность, возникало желание радоваться жизни, свету, этому величественному залу, всем этим благородным людям в красивых одеждах — и тому, что с неизбежностью восхода солнца вскоре здесь произойдёт.

«Они задумали одурманить нас», — мелькнула мысль в голове Варга. Он огляделся — и увидел светлые, умиротворённые лица; такие лица бывают у людей, ожидающих чуда и точно знающих: оно свершится, — и так он понял, что таинственный газ, неизвестно как, неизвестно откуда проникающий в Зал, действует не только на гостей, но и на самих хозяев.

Это немного успокоило его; когда потребуется, он, как истинный воин Донара, сумеет сбросить с себя путы вражьих чар.

Тем временем свет, льющийся из тумана, распространялся по Залу. Вдруг заиграла музыка; странные звуки казались уместным дополнением к чарующим ароматам; музыка, как сказочная птица, плавно парила над высоким собранием, проникая в души, успокаивая, но и волнуя. Мягкие, быстро сменяющие друг друга мелодии слагались в единую симфонию; Варг заметил, как кое-кто слегка раскачивается в такт пленительным трелям; сам он лишь силой воли подавлял нервную дрожь.

Он посмотрел вперёд и влево, на отца. Герцог Крун казался скалой, гигантом, застывшим в камне. Варг испытал новый прилив любви к отцу. Любви — и гордости за его стойкость, отвагу, ум, изобретательность. Затем эти чувства сменились ощущением стыда и обиды — в момент, когда взгляд Варга упал на стоявшую по другую сторону от отца Кримхильду. Лицо старшей сестры светилось, а рот был открыт, как у младенца. Кримхильда дрожала всем телом, на её глазах выступали слезы, и она, не то стесняясь, не то просто от избытка чувств, всё время старалась найти своей бледной рукой могучую длань отца.

Варг отвернулся; в конце концов, сестра была всего лишь женщиной; именно на таких впечатлительных женщин и должен действовать устроенный здешними хозяевами театр. «Донар-Владыка, не оставляй отца и меня», — мысленно взмолился молодой принц.

И в тот же миг новый звук разнёсся по чертогу: едва слышимый ушами, он проник вглубь человеческого естества и заставил содрогнуться даже самых стойких. А вслед за звуком разнёсся голос.

Голос этот был загадочным: не мужской и не женский, не высокий и не низкий, ни чистый и не шипящий — словно камень, металл или воздух изрекали человеческие слова. Голос звучал сверху и снизу, со всех сторон; отражаясь от стен, он вибрировал, усиливая сам себя — и затихал, как эхо в горах. Этот неживой голос торжественно возгласил:

— Повелитель Тверди, Воды, Недр и Воздуха, Владыка Ойкумены, Отец Народов, Господин Имён, Любимец Творца и Раб Рабов Его, Хранитель Вечности, Местоблюститель Божественного Престола, Верховный Глава Священного Содружества, Воплотившийся Дракон, Царь Тысячи Царей, Князь Всех Князей, Богохранимый Фараон, Великий Понтифик, Первый Патрис, Великий Проэдр, Светоч Цивилизации, благоговейнейший, мудрейший, миролюбивый, лучезарный Творцом и Аватарами возвеличенный Император — Его Божественное Величество Виктор Фортунат, пятый своего имени Август Аморийцев!

Под звуки неживого голоса, перечислявшего титулы ныне царствующего потомка Фортуната, впереди, на возвышении, в клубах тумана возник блистающий шар. В Зале стало светло, как бывает на лугу в яркий полдень. Шар мерцал, пока звучали слова, бросая пламенные отсветы на лица присутствующих — и вдруг, в одно-единственное мгновение, эта сверкающая сфера лопнула, вернее, растеклась во все стороны, точно отринутая неким внутренним взрывом.

Принц Варг, знакомый с действием имперских разрывных бомб, инстинктивно отпрянул. Но отброшенный «взрывом» свет лишь на мгновение ослепил его. Когда к принцу вернулось зрение, он увидал впереди себя, на возвышении, гигантский трон, высеченный из монолита горного хрусталя, и человеческую фигуру на этом троне; увидав такое зрелище, молодой Варг не смог уже отвести от него взор.

Оно и впрямь завораживало! Не меньше, чем все запахи, мелодии и голоса. Человек на хрустальном троне был высок и статен. Ни золота, ни самоцветов на нём не было — одеяние его составлял широкий и длинный, до пят, плащ, надетый подобный греческому гиматию или римской тоге, но с рукавами и воротом. Укутавший властелина плащ отливал сияющей голубизной — но то был цвет не ясного неба и не чистой воды, а цвет драгоценного сапфира. Удивительным образом фигура в плаще источала свечение, она блистала, то тут, то там вспыхивали и гасли огоньки, словно не человек то был вовсе, а и впрямь сапфир.

Лицо властелина укрывала маска того же, что и одеяние, цвета. Маска изображала лик аватара Дракона, чьим земным воплощением, согласно Выбору, считался ныне царствующий император. Голову земного бога венчала конусообразная шапка с четырьмя обручами, тиара, также голубая, а на вершине тиары сверкала небольшая статуэтка аватара Дракона, и вот она была сотворена из настоящего сапфира.

В правой руке август держал главный символ своей власти. Варг знал, что сами имперцы благоговейно называют этот символ империапантом, или «Скипетром Фортуната». Империапант представлял собой цельный адамантовый жезл с головкой в форме земного шара, украшенного изображениями богов-аватаров, парой золотых крыльев, прикреплённых к шару, и венчающей его стилизованной буквой «Ф», знаком Дома Фортунатов. Последний состоял из «колонны» — I — и змеи, переплетающейся в «восьмёрку» и кусающей собственный хвост.

Левая рука властелина была воздета ладонью вверх, словно земной бог обращался к силе Небесных Богов, и казалось, будто на этой ладони тлеет лазоревый огонь…

Варг разглядел всё это в один миг, и священным трепетом наполнилась его мятежная душа. Прежде император был для него символом ненавистной Империи, её гнёта, унижений и несправедливостей. Но теперь, наблюдая императора в каких-то двадцати шагах от себя, молодой принц проникался эманациями силы, могущества, величия, которые источала эта фигура на хрустальном троне.

Мысли метались в голове Варга. Он чувствовал себя жалким лягушонком, всю жизнь копошившимся в болотной тине и вдруг очутившимся на небесах, перед престолом вселенского владыки. Он неожиданно поймал себя на мысли, что Донар-Всеотец, исконный бог его родины, даже в загробной Вальхалле не предстаёт хотя бы в малой степени равным величием земному божеству проклятых амореев.

Эту горькую мысль он не успел додумать до конца, потому что сильная рука, принадлежавшая отцу, герцогу Круну, решительно увлекла его куда-то вниз. Колени сами собой подогнулись, и Варг, наследный принц Нарбоннский, оказался в таком же положении, что и его отец, и сестра, и остальные галлы, кто пришёл в этот чертог. Затем он увидал, как отец, молитвенно прижав руки к груди, склоняется ещё ниже — и, в конце концов, достаёт головой мраморный пол чертога.

Он это увидел, и такое зрелище снова убедило принца: это не более чем сказка. Красивая — и страшная! Но всего лишь сказка. Не реальность! В реальности такого нет, потому что не может быть никогда.

Голос, уже другой, человеческий, прозвучал под сводами чертога:

— Приблизься ко мне, сын мой.

Это говорил сам Виктор V. Он называл нарбоннского герцога своим сыном: и верно, всякий истинный аватарианин — сын земного бога, а всякая истинная аватарианка — его дочь. Голос из-под маски Дракона был сильным и звучным, чуть свистящим, как бывает у стариков; но слова, как и прежде, когда вещало неживое естество, шли не из одной точки пространства, а отовсюду, со всех сторон.

В ответ на повеление императора Крун Нарбоннский выпрямил голову и, переставляя колени, двинулся к хрустальному трону.

Волна неверия, отчаяния, ужаса тут затопила сердце Варга. «Хотя бы и сказка, — стонала его душа, — но нет, нельзя, так поступать нельзя! Встань же, отец, встань, во имя Донара, встань и покажи им, кто ты есть!»

На мгновение герцог Крун, которого прежде звали «Свирепым», обернулся к нему и, встретив взгляд сына, глухо проронил:

— Так надо, сын. Так надо.

Остальное Варг прочитал в его лице: в глазах, подёрнутых мутью страданий; в полных «галльских» губах, ныне сжатых в едва заметную полоску; в испарине, выступившей на широком отцовском лбу… И Варг, наконец, понял всё. Отец не был одурманен. Отец приехал в Миклагард не для того, чтобы рассмеяться в лицо всей Империи. Поездка в Миклагард не была военной хитростью. Отец приехал в Миклагард ради этой минуты.

— Так надо, — шёпотом повторил Крун и, неловко переставляя ноги, на коленях пополз к хрустальному трону.

Варг, словно зачарованный, провожал взглядом эту всегда такую величавую, а теперь такую жалкую фигуру. Крун отдалялся от сына, приближаясь к императору, и сын уже тогда понял, что отец к нему не вернётся.

Не вернётся никогда. Он потерял отца в тронном зале чужого, враждебного бога. Навсегда потерял.

Оглушённый этой внезапной потерей, он мало что видел дальше. А Крун тем временем дополз до подножия хрустального трона и, не поднимая глаз на живое божество, — между прочим, терпеливой Софии Юстине пришлось потратить не один день, с присущим ей искусством обучая северного варвара подходящим к случаю особенностям имперского дворцового протокола, — герцог Нарбоннский поднял правую ногу, поставил её на первую ступень, затем добавил к правой ноге левую, и таким образом, переставляя колени, поднялся на шесть ступеней по лестнице хрустального трона.

— Зачем ты пришёл ко мне, сын мой? — спросил Виктор V.

Слова, неоднократно звучавшие в этом чертоге, молвил в ответ Крун:

— Пришёл, чтобы молить тебя, Божественный, о покровительстве.

— Достоин ли ты его, сын мой?

— О том ведают лишь боги.

— Ты веруешь в богов, сын мой?

— Да, Божественный, — ответил Крун и, вызывая из памяти заученные им слова и образы, перечислил имена и титулы всех двенадцати аватаров, в которых надлежит веровать честному адепту Содружества.

— Да будет так, — произнёс август. — Высокие Боги благословляют тебя на святое служение Истинной Вере, сын мой. Готов ли ты принести мне Клятву Верности?

— Готов, Божественный, — молвил Крун, и тут его голос, до этого сильный и твёрдый, дрогнул. — Я готов сделать это, Божественный.

Последняя фраза выходила за рамки протокола: аморийцы, практичный и прагматичный народ, не признавали искренности повторений. Княгиня София, внимательно следившая за церемонией, чуть нахмурила брови. Слишком многое она поставила на этот день и этого нового федерата, слишком старалась, предусматривая каждую деталь, каждое слово, каждый звук, каждый жест, чтобы теперь потерять достигнутое из-за нелепой протокольной ошибки. Быстрым взглядом она обежала Зал и, не усмотрев ничего опасного в лицах присутствующих, подумала: «Он готов — и он сделает это. Всё идёт по плану».

— Говори же, сын мой, — повелел август.

Когда родился Крун, Виктор V Фортунат уже тринадцать лет восседал на Божественном Престоле. Через несколько дней, а именно девятнадцатого октября, Владыке Ойкумены исполнится семьдесят шесть лет.

— Именем Творца-Пантократора и всех великих аватаров, клянусь служить верой и правдой Божественному Престолу в Темисии, признавая волю Повелителя и Господина моего как Священную Волю Творца-Пантократора и всех великих аватаров; клянусь повиноваться правительству Божественного Величества и служить Богохранимой Империи как верный её федерат; призываю богов в свидетели искренности моей клятвы, — сказал Крун.

«Молодец. Sic et simpliciter!», — подумала София Юстина и, испытывая гордость за проделанную работу, впервые позволила себе улыбнуться.

В тот же момент, впрочем, она укорила себя за слабость, потому что князь и сенатор Корнелий Марцеллин, её дядя по матери, удивительным образом умудрявшийся смотреть и на Круна, и на свою племянницу, шепнул ей на ухо, с неподражаемым своим сарказмом:

— Plaudite, amici, finita est comoedia: consummatum est!

— Vade retro, Satanas! — в тон ему ответила София.

Князь Корнелий усмехнулся уголками губ и со словами: «О, святая простота!» исполнил пожелание племянницы. Она же, памятуя о том, что единственным желанием дяди было, разумеется, испортить ей праздник, решительно выкинула его недвусмысленные намёки из головы и сосредоточилась на последнем акте срежиссированного ею спектакля. «В конце концов, — ещё подумала она, — дядя всего лишь завидует мне!»

Клятва Верности прозвучала; Божественный император воздел империапант и простёр его к голове нарбоннского владетеля. Стилизованная буква «Ф», эмблема Дома Фортунатов, коснулась густых волос Круна. И тут случилось удивительное: словно облако сверкающих лазоревых искр отделилось от священного Скипетра Фортуната, это облако окутало герцога — и на глазах у всех присутствующих растворилось в нём!

— Ты посвящён, сын мой, — звучным голосом изрёк август Виктор V. — Боги приняли твою Клятву Верности.

Грянула торжественная мелодия. Невидимые музыканты исполняли гимн Аморийской империи, невидимые песнопевцы возносили хвалу Творцу, создателю всего Сущего, и его посланцам-аватарам, избравшим народ Фортуната среди прочих племён Ойкумены. Гимн славил Богохранимую Империю, славил Божественного императора, славил всякого, кто с открытой душой и чистым сердцем избирает путь Истинной Веры. Заканчивался гимн словами: «Да пребудет Вечность в Изменчивом Мире!», ставшими государственным девизом Аморийской империи.

Присутствующие слушали гимн стоя; следуя протоколу, поднялись и галлы — только герцог Крун остался стоять на коленях у трона Божественного императора. Когда же стихла музыка и умолкли песнопения, Виктор V сказал:

— Императорским эдиктом ты, сын мой, утверждаешься в качестве архонта, герцога нарбоннских галлов, и с сего дня получаешь все права, причитающиеся архонту, в том числе право самостоятельного, в пределах нашего закона, управления вверенной тебе землёй, и право именоваться «Его Светлостью» с написанием указанного обращения прежде твоего титула и имени.

Слова августа означали, что отныне герцог Нарбоннский в аморийской иерархии становится вровень с наместниками имперских провинций и такими важными федератами, как германский король или великий негус Батуту, то есть выше императорских экзархов и удельных князей, но ниже членов Дома Фортунатов и Высокой Консистории.

Виктор V продолжал:

— А теперь, сын мой, встань с колен и прими от нас знаки твоей власти как нашего федерата.

— Повинуюсь, Божественный, — ответил Крун.

Не поднимаясь с колен, он спустился к подножию тронной лестницы, затем поднялся на ноги. В этот момент к нему приблизился князь и сенатор Тит Юстин, чати, то есть «великий управитель», или, по-новому, первый министр Империи, носящий высший цивильный чин консула. Главу правительства сопровождали трое слуг, каждый из них удерживал на вытянутых руках по золотому подносу. Первый министр поклонился августу, но не так, как кланялся Крун, а всего лишь приложив правую руку к груди и склонив голову. Подойдя к Круну, Тит Юстин приветствовал его лёгким кивком головы — Круну пришлось поклониться основательнее — и объявил:

— Первым символом власти федерата с давних времён являются багряные сапоги. Наденьте же их, ваша светлость, дабы утвердить власть Божественного императора там, где будут ступать эти сапоги.

Первый министр сделал знак слуге, державшем на подносе сапоги. Тот со сноровкой принялся за дело. Не прошло и трёх минут, как герцог Крун был обут в багряные сапоги. Исполнив свою работу, слуга подхватил сапоги, в которых Крун явился сюда, и встал за спиной первого министра.

— Вторым символом власти федерата служит пурпурная тога, — сказал далее Тит Юстин. — Облачённый в неё, вы, ваша светлость, будете править подданными Божественного императора в Нарбоннской Галлии.

Другой слуга, не менее сноровистый и, наверное, более искусный, чем первый, облёк герцога Круна в пурпурную тогу, обвязав её прямо поверх бархатного упелянда.

— Наконец, — возгласил Тит Юстин, — вы, ваша светлость, получаете от Божественного императора вот этот жезл из слоновой кости с вырезанным на нем вашим именем; чистейший белый цвет этого жезла, цвет всемогущего Творца, символизирует правосудие и справедливость верховной власти Божественного императора во вверенной вам провинции.

С этими словами первый министр взял жезл из слоновой кости с третьего подноса и сам протянул его нарбоннскому герцогу. Крун принял жезл. Далее они, — новый федерат Империи в изящных багряных сапогах поверх традиционных галльских широких штанов, роскошной пурпурной тоге поверх коричневого упелянда, с миниатюрным жезлом из слоновой кости в сильных мозолистых пальцах, и первый министр Империи в переливающемся, подобно перламутру, белом калазирисе с белым клафтом, с бриллиантовой двенадцатилучевой звездой на шее, символом консульского достоинства, — вместе, но по-разному, поклонились хрустальному трону.

Голова в маске Дракона царственно кивнула им, показывая, что земной бог доволен.

— Да здравствует и да живёт вечно Виктор Пятый Фортунат, избранный богами Август Аморийцев, — разнёсся по чертогу подзабытый уже неживой голос, и эхом ему все присутствующие, преклонив головы, повторили эти слова сокращённого императорского титула.

— Да здравствует и да живёт вечно…

— Будь ты проклят… — прошептал молодой Варг, не сводя глаз с незнакомого ему человека в багряных сапогах, пурпурной тоге и с жезлом из слоновой кости.

А потом император и его хрустальный трон исчезли в один миг, как будто не было их вовсе. Там, где они только что стояли, клубился густой лазоревый туман.

Сенатор Корнелий Марцеллин снова оказался подле княгини Софии Юстины и шепнул ей на ухо, на этот раз не по-латыни, а на патрисианском сиа, особом языке нобилей, изобретённом дочерью Фортуната Гермионой:

— Вы это видели, дражайшая племянница?

— Видела — что?

Князь Корнелий едва заметно стрельнул глазами в сторону Варга. София проследила его взгляд и заметила:

— Вы могли бы выразиться яснее, дорогой дядя.

— Куда уж яснее, Софи, — с печалью в голосе отозвался сенатор. — Я хочу сказать, вслед за Горацием Флакком: «Берегись его, римлянин!».

Она не ответила дяде; то, о чем он её предупреждал, София Юстина видела и понимала сама. Внимательный взгляд чёрных глаз покинул молодого Варга и переместился на его старшую сестру принцессу Кримхильду.

Глава вторая, в которой недавние противники Империи выбирают себе небесных покровителей и пытаются понять, что творят

148-й Год Химеры (1785),

13 октября, Темисия, Пантеон

Следующий после принесения Круном Нарбоннским вассальной клятвы день знаменовался для вновь обретённых почитателей Учения Аватаров событием, которое аморийцы привыкли называть «вторым рождением человека»: в этот день герцог Крун и его спутники совершили Выбор.

Церемония определения бога-аватара, который будет покровительствовать истинно верующему аватарианину в течение его жизни, прошла, как и положено, в Пантеоне — общем для всех двенадцати божественных посланцев Творца святилище.

Круна поставили перед своеобразным «Колесом Фортуны». Оно было поделено на двенадцать секторов; каждый сектор отмечался абрисом одного из богов-аватаров. Иерей, жрец Священного Содружества, облачённый в синюю ризу и светло-зелёную головную повязку, инфулу, — такое одеяние свидетельствовало, что этот иерей является столичным викарием Ордена Химеры, — этот иерей провозгласил начало Выбора для Круна и раскрутил колесо. Оно крутилось долго, словно Младшим Богам требовалось время, чтобы договориться меж собой, кому из них принять под покровительство недавнего врага, а ныне честного неофита аватарианского Содружества. Наконец, «Колесо Фортуны» остановилось, и герцог Крун увидел прямо перед собой стилизованную фигуру конечеловека.

— Выбор совершён, — монотонным голосом сообщил иерей. — Твой небесный покровитель — аватар Кентавр. Твой характер — Гармония: между силой и душой. Твоя сущность — Становление. Твой месяц — февраль. Твоя планета — Селена. Твой цвет — серебристый. Твой элемент — серебро. Твои качества — двойственность, сила, страсть, тщеславие, вспыльчивость, апломб, упорство. Профессии, к которым ты наиболее расположен, — врач, целитель, атлет…

С удивлением Крун Нарбоннский слушал речь иерея; на самом деле тот лишь перечислял явления и свойства, которым, по канонам Учения, покровительствует выпавший Круну бог-аватар.

— Стало быть, я теперь Кентавр, — задумчиво проговорил герцог.

— Воистину, так, — кивнул иерей. — Возрадуйся, неофит: тебе выпал знак благой и благородный, сулящий много испытаний в жизни, но и великое счастье под конец её!

Крун медленно кивнул, затем уступил место дочери.

Принцессе Кримхильде выпал аватар Химера.

— Твоя сущность — Мираж, — сказа ей иерей. — Твой месяц — октябрь. Твоя планета — Уран. Твой цвет — зелёный. Твой элемент — кислород. Твои качества — опасность, заблуждение, слабость, хитрость, вероломство, осторожность, злопамятность, беспринципность, вкрадчивость. Профессии, к которым ты наиболее расположена, — повар, портной, ювелир…

— Подходяще для моей сестрицы, — шепнул принц Варг своему наперснику Ромуальду.

Молодой принц был бледен и молчалив. Эта церемония, равно как и всякий ритуал амореев, вызывала у него глубокое отвращение. Чем больше рассуждали гостеприимные хозяева о судьбоносном значении Выбора для человека, тем сильнее это отвращение перерастало в ненависть. «Я не позволю какому-то колёсику с рисунками чудовищ решать за меня мою судьбу», — думал Варг. Для себя самого он заранее определил, что результат этого шутовского обряда не будет иметь для него никакого значения. «Отец дал клятву императору, — размышлял юноша. — Я же никакой клятвы амореям не давал!»

После сестры пришёл его черед совершать Выбор. Внешне спокойный, но с плотно сжатыми губами, Варг встал у «Колеса Фортуны». Викарий Ордена Химеры с сомнением посмотрел на него — и запустил колесо.

Когда оно остановилось, молодой принц узрел перед собой чудовище омерзительное и непонятное. Не то дракон, не то орёл, не то петух; а может быть, летучая мышь-вампир; тварь со злобными веждами, крючковатым клювом и цепкими когтями; а на хвосте — «мёртвая петля» и нечто, похожее на наконечник боевого копья.

Иерей замешкался, прежде чем произнести:

— Выбор совершён. Твой небесный покровитель — аватар Симплициссимус. Твой характер — Зло. Твоя сущность — Смерть. Твой месяц — декабрь. Твоя звезда — Немезида. Твой цвет — чёрный. Твой элемент — сера. Твои качества — воинственность, зависть, суеверие, безрассудство, жестокость. Профессии, к которым ты наиболее расположен, — воин, охотник…

Молодой Варг с упоением вслушивался в дребезжащий голос иерея. Неожиданно для самого себя принц вдруг ощутил значение и логику Выбора. Это открытие не огорчило, а, наоборот, восхитило его! «Да, всё верно, так оно и есть, — думал он, слушая имперского жреца, — выпавшее мне чудовище на самом деле покровительствует воинам и охотникам. Вот почему амореи так боятся этого знака, когда он выпадает их недавним врагам! И правильно боятся, клянусь молотом Донара! С помощью этого дракона-петуха, либо вопреки ему, я стану воином и охотником — охотником на амореев! Я стану мстителем за своего отца, которого они сломили!..»

С такими мыслями он покинул место у «Колеса Фортуны» и встал подле Круна. Следом за Варгом ритуал Выбора прошли рыцарь Ромуальд и другие прибывшие вместе с герцогом галлы. Ромуальду выпал аватар Сфинкс, покровительствующий мыслителям и летописцам, и Варг шепнул на ухо своему наперснику:

— Ты опишешь предстоящие битвы, мой друг Сфинкс.

С обидой в голосе отозвался Ромуальд:

— Но я рыцарь, а не книжник!

Варг многозначительно посмотрел на друга и с усмешкой заметил:

— Мало быть рыцарем — нужно уметь побеждать.

Однако больше на эту тему принц говорить не стал.

* * *

148-й Год Химеры (1785),

13 октября, Темисия, берег Квиринальского озера

Гостеприимные хозяева поселили Круна, его детей и свиту в прекрасном античном павильоне на берегу Квиринальского озера. Официально павильон считался частью гостиничного комплекса «Филемон и Бавкида», самого большого и дорогого не только в аморийской столице, но, пожалуй, во всей Ойкумене. В действительности же этот так называемый «консульский павильон» представлял собой отдельную виллу с собственным садом, парком и даже небольшой гаванью, где к услугам гостей была стройная скедия.

Поздним вечером, когда солнечный Гелиос уже отправился в страну снов, а обязанность дарить свет имперской столице приняли у него ночные аэростаты, покрытые, точно рыбы, сверкающей серебристой чешуёй, — в это самое время, в пору буйства светской жизни, всевозможных празднеств и развлечений, принц Варг и рыцарь Ромуальд вдвоём стояли на берегу Квиринальского озера и глухо, точно заговорщики, обсуждали события последних дней.

Накал чувств молодых людей оказался столь велик, что им изменила присущая северным варварам осторожность; они не услышали тяжёлые шаги по мраморной лестнице, ведущей к озеру, и не увидели грузную фигуру, шествующую к ним.

— Так, так, — прозвучал за их спинами суровый бас герцога.

Ромуальд вздрогнул, обернулся и пробормотал приветствие своему господину. Варг остался стоять спиной к отцу, лицом к озеру.

— Вы болтаете слишком громко, — отметил Крун.

Варг усмехнулся.

— Ты полагаешь, отец, у этой земли и у этой воды есть уши?

Герцог нахмурился и лёгким взмахом руки приказал Ромуальду возвращаться в дом. Молодой рыцарь бросил сочувственный взгляд на друга, а затем ушёл. Крун и Варг остались одни.

— Мне нужно поговорить с тобой, сын.

Принц в молчании скрестил руки на груди, по-прежнему избегая глядеть на отца. Тогда Крун схватил его обеими руками и силой развернул лицом к себе.

— Когда я с тобой желаю разговаривать, тебе надлежит смотреть мне в глаза!

Молниеносным движением Варг стряхнул с себя руки Круна. Но взгляд отводить не стал.

— Я слушаю тебя, государь мой герцог.

— Я всё ещё твой отец, — напомнил Крун, уязвлённый подобным обращением.

— Ты подарил мне жизнь, — уточнил Варг. — Ты воспитал меня. Ты дал мне силу и волю. Ты сделал меня воином Донара…

— Молчать! Мальчишка несмышлёный, ты, я погляжу, уже числишь меня изменщиком! Меня, твоего отца! А теперь послушай, что я тебе скажу…

— Не надо! Я знаю всё, что ты мне скажешь. Ты уже говорил. Не утруждай…

Хлёсткая пощёчина, которая больше напоминала бойцовский удар, положила конец холодной речи Варга. Ещё немного, и молодой принц упал бы в воду. Варг сжал кулаки, но сдержался: это всё-таки был отец.

— Мальчишка, щенок, — с яростью отчаяния повторил герцог, — я полагал, что ты умнее! А ты — слепец! Как есть, слепец! Разве ты не видишь всего этого?

Крун Свирепый широко раскинул руки, стараясь охватить ими всё пространство чужого горизонта.

Он показывал сыну небо: высоко в небе, не боясь ни дождя, ни ветра, парили и отражались в спокойной глади Квиринальского озера воздушные шары, освещавшие землю мягким серебристым светом; на востоке, почти у самого горизонта, куда-то бесшумно уплывала гигантская аэросфера, она уже была так далеко, что даже Варг с его ястребиным зрением видел лишь сигнальные огни гондолы; другая аэросфера, ещё больше, для галлов подобная сказочному дракону, наоборот, приближалась, собираясь идти на посадку в Эсквилинском аэропорту.

Ещё показывал герцог сыну статую Двенадцатиликого Бога, Фортуната-Основателя, — высеченная из монолита горного хрусталя, она венчала циклопическую шестиступенчатую пирамиду Палатинского дворца и казалась такой же далёкой, как и удаляющийся от города воздушный корабль. Статуя Двенадцатиликого Бога смотрелась снизу факелом волшебной свечи, её окружал плотный ореол светящегося воздуха, и галлы знали, со слов общительных хозяев, что хрусталь, из которого она сотворена, не простой, а из Хрустальной Горы, той самой, над которой сияет чудотворная звезда Эфира, и что, соответственно, эта статуя — не просто украшение столицы, нет, это мощный передатчик (София Юстина сказала: ретранслятор) священной энергии, питающей могущество Богохранимой империи.

Конечно, имел герцог в виду и главное чудо Темисии — Сапфировый дворец, официальную резиденцию Дома Фортунатов, он стоял на острове Сафайрос примерно в герме к югу от Палатиума. Отсюда, правда, не видно его — громады Пантеона и Палатиума заслоняют Сапфировый дворец — однако сияние сотен тысяч и миллионов самоцветов заметно из любого места столицы, так что кажется, что где-то там, на юге, всеми цветами радуги пылает феерический костёр.

Герцог показывал сыну и серую гору Пантеона; как раз в этот момент его башенные часы били полночь. Пантеон считался самым большим рукотворным сооружением Ойкумены; сотни тысяч человек возводили его более полувека, а было это семь столетий тому назад, когда имперская столица переезжала из Элиссы, бывшей когда-то Карфагеном, сюда, в Темисию. Но более всего в Пантеоне галлов поражали не его размеры, а то, что, оказывается, ежедневно там «проживают» более восьмидесяти тысяч человек, — иереев, монахов, чиновников, слуг, охранников, — а во время торжественных церемоний численность «населения» Пантеона возрастает в два-три раза; сами аморийцы называют столичный Пантеон «городом во дворце».

На фоне рукотворной горы Пантеона двенадцатигранник Большого Квиринальского дворца, где заседало имперское правительство, казался маленьким, изящным и уютным. Это было самое близкое к павильону галлов государственное здание; при желании можно было заметить, как, точно муравьи, ползут экипажи и мобили по воздушному виадуку, соединяющему Малый Квиринал, дворец первого министра, с Сенатской площадью, — это, видимо, князь Тит Юстин даёт бал для высшей знати в честь дня рождения дочери, своей любимой и единственной «наследной принцессы».

Так что много чудес мог показать герцог Крун единственным широким движением раскинутых рук: все и не опишешь! Не только зримые чудеса, но и прежде неведомые варварам звуки наполняли обычную ночь космополиса. Вот привычный их слуху цокот конских копыт сменяется едва слышным жужжанием мотора мобиля. Вот раздаётся длинный низкий гудок — это, наверное, в Пирейском порту пришвартовался тяжёлый контейнеровоз из южных провинций. Вот где-то на севере простучали колёса по рельсам — это дромос, поезд Трансаморийского Рельсового Пути, отправился в египетский Ракот или в ливийский Нефтис, а может быть, ещё дальше на запад, в Оркус, «город рабов», или в Киферополь, «столицу магнатов». А вот слышится и быстро нарастает глухой рокочущий звук — это, скорее всего, шумят могучие пропеллеры экраноплана, прибывшего в Темисию по каналу Эридан с побережья Внутреннего моря…

— Ты это не видишь? Ты это не слышишь? — с болью в голосе вопросил сына герцог Крун. — И ты предлагаешь мне бросить вызов могуществу здешних богов? Тогда ты глупец, мой сын, мой наследник; я называю глупцом всякого, кто жаждет ринуться с мечом на солнце!

— Прежде ты так не говорил, отец, — приглушённо отозвался Варг. — Что нам до здешних чудес? Мне моя родина милее этой злобной сказки! Нет, не променяю я наши горы, наши сады и пастбища, наши леса, где дичь живёт от сотворения мира, на все их сверкающие и грохочущие игрушки! Дома я рассветом сажусь на коня и, прежде чем затрубит рог к завтраку, успеваю проскакать с десяток герм, подстрелить перепелов и фазанов; захочу — в речке искупаюсь, захочу — набью морду медведю, захочу — с нашими рыцарями подерусь на мечах иль на кулаках. А тут что за жизнь? — Варг вскинул голову и с ненавистью посмотрел на сияющую в ночи статую Двенадцатиликого Бога. — Тут даже, чтоб из города выехать, надобно испрашивать разрешение властей! Тут только чванливым патрисам да богатым магнатам жизнь, да и тем я, по правде сказать, не завидую! Они изнеженные хлюпики — разве не помнишь ты, отец, как два года назад в Массильской битве я в одиночку одолел двоих имперских легионеров?

Крун покачал головой и похлопал сына по плечу.

— Я это помню, Варг. По-моему, я тогда тоже с пяток легионеров к их аватарам отправил, правда, не всех сразу, а по очереди, — он рассмеялся.

Почувствовав, как ему показалось, перемену в настроении отца, принц оживился.

— Ну, так в чем же дело, отец? Мы сильнее их, сильнее и телом, и духом! Мы побеждали их! И мы ведь многого от них не хотели! Вспомни, что ты говорил имперским послам всякий раз, когда они склоняли тебя принять их веру. Ты говорил: «Уйдите прочь с моей земли и не мешайте моему народу жить свободно». Я гордился тобою, отец, когда ты это говорил!

Герцог посуровел; воспоминания, которыми сын рассчитывал пробудить в отце былую доблесть, возымели обратный эффект.

— У тебя хорошая память, Варг, — тихо произнёс герцог. — А что ещё ты помнишь? Помнишь ли ты наши города, сожжённые их огнемётами и эфирными пушками? Помнишь ли ты наши поля, вытоптанные конями и сапогами легионеров? Помнишь ли ты моих друзей, твоих наставников, павших в битвах с амореями? Помнишь ли ты других, захваченных в плен, — где-то они теперь?

— Так надо мстить! — вскричал молодой принц, нимало не думая в это мгновение, что его могут услышать те, в ком он по-прежнему видел врагов. — Надо мстить проклятым амореям!

— Я и мстил, — скорбно молвил герцог. — Сколько себя помню, только и делал, что мстил. Пока не понял, что мщу я самому себе. И тебе, сын!

После этих слов наступила тишина. Отец и сын молчали. Башенные часы Пантеона пробили половину первого ночи.

— Это не могло продолжаться вечно, — снова заговорил Крун. — Ты прикинь, сын, почему амореи так живут. Не только потому, что у них есть эфир, а у нас, у варваров, эфира нет. Амореи умеют выстраивать жизнь! Признай это, иначе ты не постигнешь истинную причину их господства. Вот так и я: всю жизнь бился с амореями и никогда не понимал их… Ты погляди на этот город: здесь никогда — ты слышишь, никогда! — не случалось войны. У амореев есть армия, ты это знаешь, но в армии у них только каждый сотый подданный императора! Всего лишь каждый сотый! Легионеры — профессиональные воины, но все остальные — не воины. Они живут, не думая о том, что завтра придётся с оружием защищать свой дом. Они знают, что пока стоит мир, им угрожает лишь немилость земных властей и суд небесных аватаров. Вот почему они трудятся для себя и для императора! А теперь ещё вспомни, сын. Вспомни, сколько народу жило в Нарбоннии до того, как я стал герцогом.

— Да, я помню, ты мне говорил. Миллион семьсот тысяч…

— Точно, сын! — едва сдерживая слезы, проговорил Крун. — А нынче нарбоннцев почти в два раза меньше! Скажи мне, если ты такой умный, сколько ещё, по-твоему, я должен мстить Империи? До каких пор? Покуда нарбоннцы не исчезнут вовсе — или покуда в эргастулах Оркуса их не станет больше, чем в самой Нарбоннии?!

Варг до крови закусил губу. Ему нечего было на это ответить.

— Я не хочу, чтобы после моей смерти ты стал герцогом Нарбоннской пустоши, — с достоинством заявил Крун. — Вот почему я сделал то, что сделал. И я ничуть не жалею, что поклонился императору…

— Проклятье! Должен быть какой-то другой путь, отец!

— Его нет, сын! Нет его, другого пути, пойми ты это! Одно из двух: смерть или жизнь…

— …на коленях, — закончил за отца Варг.

Герцог схватил сына за плечи и встряхнул, заставляя смотреть себе в глаза.

— Если бы я отвечал только за себя, клянусь молотом Донара, сын, я бы скорее выбрал смерть, чем жизнь на коленях!

Облик Круна, когда он произносил эти слова, тон его, да и сама клятва «молотом Донара», удивительная в этих обстоятельствах, поразили могучего принца. Он обмяк в руках отца и отвёл взор.

— Но я не только за себя отвечаю, — продолжал Крун. — Я вождь моего народа! А ты — мой наследник! И ты пойдёшь по моим стопам!

— Никогда, — прошептал Варг, — никогда не буду ползать я, как ты, на коленях у трона императора! Никогда не покорюсь Виктору Фортунату! И никому из Фортунатов я не покорюсь, кто придёт Виктору на смену!

— Мальчишка… — с каким-то прощальным, старческим сочувствием вымолвил Крун — и оттолкнул сына.

Вновь воцарилась тишина. Отец и сын стояли рядом, далёкие друг от друга. Наконец, Крун сказал:

— Это ничего. В твои годы я тоже так говорил. Не мне на тебя яриться. Вот только содеянного не вернёшь и потерянных лет не возвратишь…

Варг молчал, и Крун мог лишь догадываться, какие мысли владеют его сыном.

— Мы ещё должны быть благодарны амореям, — с горькой усмешкой заметил герцог. — Пойми ты, наконец: это их, амореев, мир, боги дали им власть распоряжаться Ойкуменой по своему хотению; после всего, что я против них содеял, они имели право раздавить меня. А они, как видишь, даже власть мне сохранили; налоги, которые я буду платить императору, меньше, чем платят наши соседи, аквитанский и лугдунский герцоги! И у нас в Нарбоннии будет мир…

— Какие великодушные амореи! Милостиво позволили тебе топтать нашу землю своими сапогами, — Варг невольно бросил взгляд вниз, точно желая убедиться, по-прежнему ли на ногах отца дарованные императором багряные сапоги.

Крун занёс кулак, чтобы ударить сына, — но сдержался.

— Мальчишка, — опять промолвил он. — Ничего я больше в жизни не хочу, кроме одного: увидеть, как ты поумнеешь! А покуда я герцог, будет по-моему!

«Покуда ты герцог, — подумалось Варгу, — да и то, навряд ли!»

Пробил час ночи.

— Ну, довольно разговоров, — заявил Крун. — Ты будешь делать то, что я тебе велю. Считаешь себя доблестным мужем — так умей владеть собой! А то глядеть противно: все чувства на лице написаны, точно у молодки на выданье! Здесь ты больше ничего не докажешь, так что, коли жить охота, — заткнись, смирись и слушай тех, кто сильнее тебя и умнее!

Молодой принц покраснел. «Отец прав. Нужно держать себя в руках. Тут, в логове амореев, неподходящее место затевать драку. Пусть враг думает, что смирил меня».

— Ступай в дом, — велел Крун, — и ложись спать. Завтра в десять приедет кесаревич Эмилий Даласин, внук самого августа. Он покажет нам город. Чтобы ты знал: это большая честь, когда один из Фортунатов самолично общается с нами, с варварами! Так что гляди у меня! Выкинешь что-нибудь — сам выпорю, не посмотрю на твой рост!

— Не беспокойся, отец, — с кривой усмешкой, не предвещавшей ничего хорошего, ответил Варг. — Внуку Божественного Виктора не придётся на меня обижаться!

Принц с подчёркнутой вежливостью, как бы вытекающей из его последних слов, поклонился отцу и зашагал к павильону.

А отец проводил его страдальческим взглядом, тщетно стараясь сдержать слезы, — и, когда фигура сына исчезла за деревьями, разрыдался.

Воздев голову к вершине Палатиума, герцог Крун мысленно обратился к Двенадцатиликому Богу, Фортунату-Основателю:

«О, если ты на самом деле столь велик, мудр и справедлив, как о тебе толкуют амореи, помоги мне исправить то, что я сам сотворил, в безумной своей гордыне. Верни мне моего сына!»

Глава третья, где непорочная душа оказывается в объятиях искусного обольщения

148-й Год Химеры (1785),

14 октября, Темисия и её окрестности

Как и говорил герцог, в момент, когда башенные часы Пантеона пробили десять, к павильону на берегу Квиринальского озера подкатила большая карета, запряжённая тройкой белых гераклейских скакунов. На дверцах кареты красовалась выложенная платиной и серебром буква «Ф» с двойной короной, которая символизировала кесарское достоинство. Рядом сверкал грозный герб Дома Фортунатов, являвшийся одновременно и государственным гербом всей аморийской державы: распростёрший крылья римский орёл на земном шаре.

Крун, и прежде наслышанный о сверхъестественной пунктуальности имперской аристократии, лично встречал великородного гостя; принц Варг стоял рядом с отцом. Облачены были герцог и его наследник в модные бордовые накидки без пояса, богато украшенные мехом, поверх коротких бархатных курток с разрезами на рукавах.

Золотая дверца отворилась, и на плиты мощёного мрамором двора легко спрыгнул высокий, ладно сложенный мужчина средних лет. Калазирис чистейшего белого цвета, расписанный жемчужными нитями, идеально сидел на нём; белые колготы чуть выше колен были заправлены в узкие сапоги с перламутром. На голове мужчины лежал лилейный клафт; его украшала золотая кокарда в виде изготовившегося к прыжку кентавра.

Сияя доброжелательной улыбкой белоснежных зубов, мужчина быстрым, уверенным шагом подошёл к герцогу, протянул ему руку и изрёк слова древнего римского приветствия:

— Если ты здоров, то и я здоров, мой друг!

Изумлённый таким открытым обращением со стороны этой великоважной особы, Крун на мгновение замешкался, затем всё же пожал протянутую руку и поклонился:

— Рад приветствовать Ваше Высочество от себя и сына.

Кесаревич Эмилий Даласин перевёл взгляд на Варга и протянул ему руку.

Принц же, с брезгливой неприязнью ожидавший явления какого-нибудь хлипкого верзилы либо, напротив, оплывшего жиром коротышки, с ног до головы увешанного драгоценными безделушками, был удивлён истинным обликом императорского внука ещё сильнее, чем сам герцог Крун. С первых мгновений Варг ощутил слабую, но достаточно ясную симпатию к этому человеку. Движимый ею, он пожал протянутую руку кесаревича Эмилия. Рукопожатие оказалось по-настоящему мужским, ничуть не церемонным; казалось, отпрыск Фортунатов с самого начала задался целью сокрушить барьер, отделяющий членов священной императорской династии от прочих смертных.

— Для нас большая честь, Ваше Высочество… — начал было Крун, но кесаревич с добродушной улыбкой остановил его:

— Ради Творца и всех великих аватаров, герцог! Я ехал к вам в надежде, что хоть вы-то, варвары Европы, не станете общаться со мной языком скучного имперского официоза!

Он ещё что-то говорил насчёт дружбы и неформального характера своего визита, но принц Варг его уже не слушал: слабая симпатия, едва родившись, тут же испустила дух. «Для этих господ Ойкумены мы всегда будем варварами, людьми третьего сорта, вернее даже, недочеловеками, — с тоской и злостью думал принц. — Он разговаривает с нами точно чадолюбивая нянька с неразумной детворой».

Тем временем кесаревич Эмилий пригласил Круна и Варга занять отведённые им места в карете, и вскоре обещанная галлам экскурсия по имперской столице началась.

А часом прежде к павильону на берегу Квиринальского озера неожиданно подкатила другая карета, отделанная красным бархатом и украшенная гранатами, гиацинтами и кораллами. На дверцах сияла рубиновой вязью латинская геральдическая буква «J» с одинарной короной, знак великокняжеского дома Юстинов. Из кареты, одетая в подчёркнуто скромное тёмно-каштановое платье до щиколоток, вышла София Юстина. С разрешения герцога она пригласила дочь Круна, принцессу Кримхильду, совершить «женскую экскурсию» по Темисии, и сама обещалась быть у принцессы провожатой. Крун, недолго думая, согласился: он был достаточно умён для того, чтобы оценить степень дружеского участия дочери первого министра в его делах.

Если бы в то утро нарбоннский герцог знал, — или хотя бы догадывался, — к каким последствиям приведёт эта как будто невинная «женская экскурсия», он бы, наверное, счёл за благо немедленно отослать свою дочь домой, в Нарбонну, а то и бежать отсюда вместе с ней.

* * *

— А теперь посмотрите налево, дорогая: мы проезжаем Императорский Университет, я закончила его десять лет тому назад.

Княгиня София высунулась из окошка кареты и помахала рукой студентам, спешащим по Княжеской улице к комплексу приземистых зданий с ионической колоннадой. Студенты, узнав Софию, заулыбались, прокричали ей приветствия и помахали в ответ.

Принцесса Кримхильда наблюдала эту сцену с тихой завистью. Ей очень нравились все эти люди, амореи. Они ей сразу понравились, как только она их увидела: этих и других, прежде. Они были веселы, вежливы, не в пример её соотечественникам, приятны в обращении, с ними было бы легко водить знакомство — если бы не пугающая разница обычаев; она, эта разница обычаев, могла проявиться в самый неподходящий момент, заставляла краснеть и, стыдливо опустив глаза, признаваться в собственной ущербности.

Экскурсия только началась, а принцесса, напряжённая, как струна, приунывшим взором смотрела в окно. Её облачение составляли длинная рубаха-платье цвета предсумеречного неба, с широкими рукавами, и шерстяной плащ, вышитый изображениями солнечного диска с расходящимися от него лучами; плащ был накинут на голову, а белый платок-барбетт, туго обвязанный вокруг шеи, закрывал не только шею, но и подбородок.

Проехав проспект Астреи, карета углубилась в Княжеский квартал. Здесь, в самом центре Старого Города, стояли дворцы высшей знати, древнейших патрисианских родов, берущих начало от детей самого Фортуната-Основателя. Вскоре показалась обширная усадьба, окружённая витой чугунной оградой; в глубине усадьбы возвышался пятиэтажный беломраморный дворец античного типа с пропилеями и широкой лестницей на второй этаж. Венчала дворец изящная беседка-талос с правильным, в форме полусферы, куполом.

Карета ненадолго задержалась перед воротами с геральдической буквой «J», а также с совой, фамильным гербом дома Юстинов, затем ворота отворились, пропускаю карету во двор. Карета сделала круг мимо золотой статуи величественного мужа, поднимавшейся посреди фонтана в центре обширного двора. Муж, облачённый в римскую консульскую тогу, стоял в горделивой позе, скрестив руки на груди, и опирался правой ногой на склонённую голову какого-то бородача в рабском торквесе. Голову мужа венчал шлем в форме орла с распростёртыми крыльями. Золотая статуя, омываемая тонкими струями воды, произвела на принцессу Кримхильду настолько сильное впечатление, что она решилась спросить Софию, кто этот человек.

— Мой далёкий предок Юст, младший, но любимый сын Великого Фортуната, основатель нашей княжеской династии, — с гордостью ответила София. — Юст стал консулом-правителем ещё при жизни отца и много сделал для упрочения новой Империи.

Кримхильда поняла, что имеет в виду любезная хозяйка, и не стала спрашивать, кто тот бородач, чью голову попирает нога любимого сына Фортуната, — тем более, этот бородач подозрительно смахивал на её отца, герцога Круна.

У пропилей карета остановилась.

— Дорогая принцесса, — сказала гостье София Юстина, — я имею честь пригласить вас в фамильный дворец моего рода. Обещаю, вас ждёт приятный сюрприз! Я знаю, вы обожаете сюрпризы!

И хотя принцесса Кримхильда ни разу не заикалась в присутствии княгини Софии о своей склонности к приятным сюрпризам, удар попал в точку: в печальных глазах принцессы промелькнула искра любопытства.

«То ли ещё будет!», — мысленно усмехнулась София — и повела гостью во дворец.

Всюду, где они проходили, было полным-полно челяди. Кримхильда слышала перешёптывания: «Молодая госпожа приехала…», волной катившиеся впереди них. Слуги кланялись, какие-то люди в свободных и богатых одеждах подбегали к Софии, та на ходу раздавала им указания. Одному из них она быстро бросила:

— Приготовьте мой мобиль и подайте его к главному входу.

София и Кримхильда закончили переход по дворцу в обширной палате, заставленной какими-то приспособлениями, шкафами и ларчиками и более всего напоминавшими театральную гримёрную. Из-за ширмы вдруг выскочил полный человечек с лоснящимся лбом и крючковатым носом, поклонился молодой княгине и застыл, ожидая распоряжений. София подозвала человечка к себе и прошептала ему на ухо несколько слов на незнакомом Кримхильде языке. Человечек с интересом взглянул на принцессу, которую сперва как будто не заметил, затем по губам его пробежала улыбка, заставившая Кримхильду покраснеть.

— Будет исполнено, моя госпожа, — сказал человечек по-аморийски.

— Дорогая, — сказала София Юстина, — познакомьтесь с мастером Давидом, моим цирюльником.

— Очень рада, — прошептала Кримхильда, опустив глаза.

— И я очень рад, моя красавица, — благодушно заявил человечек.

София рассмеялась.

— Вы не стесняйтесь моего Давида, дорогая. Он по рождению стоит намного ниже вас. Он иудей, родился девятым ребёнком в бедной семье, отчего был продан в рабство. Мой отец как-то купил его, чтобы воспитать домашнего служку. Когда у Давида обнаружился художественный дар, отец отдал его на обучение дворцовым цирюльникам. И вскоре Давид превзошёл их в искусстве.

— Вы льстите мне, моя госпожа, — в приятном смущении пробормотал цирюльник.

— Отец подарил мне Давида к моему пятнадцатому дню рождения. А два года назад я дала ему вольную.

— У вашего сиятельства великодушное сердце, — вставила Кримхильда.

— Ну, ещё бы, — хмыкнула София, — мне потребовалось всё моё великодушие, чтобы отпустить на волю человека, который сэкономил мне не одну тысячу солидов, а отец заплатил за его содержание только лишь сто солидов; я же получила Давида и вовсе бесплатно! Хотя, с другой стороны, никто не заставлял меня его освобождать. Во всяком случае, даже получив вольную, мастер Давид предпочёл остаться у меня в услужении.

— А как иначе! — всплеснул руками Давид. — Найдётся ли на целом свете лучшая госпожи, чем вы?

— Старый мошенник! Ты прекрасно знаешь, сколь нелегко иудею-вольноотпущеннику заиметь собственное дело в Темисии. Конечно, тебе лучше жить у меня, на всём готовом!

Пока шёл такой разговор, мастер Давид занимался довольно странной работой: он укутывал зеркала бархатными покрывалами.

— Дорогая принцесса, оставляю вас в умелых руках моего достойного слуги. Исполняйте всё, о чем он вас попросит.

— А вы?.. Вы меня оставляете? — испуганно спросила Кримхильда.

— Ненадолго, — мягким, чарующим голосом промурлыкала София. — Я скоро вернусь. Итак, слушайтесь мастера, доверяйтесь ему! Он подарит вам сюрприз, о котором я упоминала.

Чуть не насильно усадив нарбоннскую принцессу в глубокое кресло, София Юстина плутовато подмигнула верному слуге и вышла.

* * *

Час спустя она вернулась в комнату цирюльника. Помимо Кримхильды и мастера Давида, здесь появились младшие служки, ассистенты мастера.

— Ну, вот и я!

Принцесса Кримхильда посмотрела в её сторону и обомлела. Голос казался знакомым, но женщину было не узнать.

Выступала София в ярко-красных сандалиях на очень высоком и тонком каблуке; казалось удивительным, как вообще ей удаётся переставлять ноги, ведь ходила она почти что на кончиках носков. Выше подошвы и до самого таза ноги были совершенно открыты; едва заметная, скорее символическая, юбка из блестящей чёрной кожи плотно облегала совершенные бедра и ягодицы; сверх того, по бокам юбку рассекали глубокие разрезы, заканчивающиеся лишь на поясе у талии. Этот пояс из белой кожи скрепляли изящные пряжки в виде крылатого коня, Пегаса, высеченного из цельного пиропа и оправленного в золото. Выше пояса, сливаясь с ним, шла белая, словно алебастровая, полоска обнажённого тела. Второй пояс, такой же ярко-красный, как и сандалии, обтягивал тело под грудью. Он удерживал роскошную рубаху из карминного атласа; на груди эту короткую рубаху скрепляла единственная фибула-застёжка в виде камеи всё того же аватара Пегаса, небесного покровителя Софии Юстины. Ворот атласной рубахи лежал свободно, обнажая тонкую, как у лебедя, шею.

Удлинённое лицо с острым волевым подбородком было отмечено печатью врождённого аристократизма, прелесть его лишь подчёркивали крохотные серебрянные блёстки, рассыпанные по нему. Главными украшениями этого лица были, конечно же, большие чёрные глаза, подведённые чёрной тушью и перламутром, и изумительно очерченные губы; яркий карминный их цвет удачно дополняли блёстки, создавая ощущение высокой чувственности. Блестящие смоляные волосы были уложены волнами, а скрепляла их золотая княжеская диадема с танцующим Пегасом. Наконец, на запястьях атласная рубаха была заправлена в перчатки всё того же карминного цвета, обтекавшие длинные изящные пальчики подобно второй коже.

Княгиня София прошлась по комнате перед изумлённым взглядом нарбоннской принцессы, давая себя рассмотреть со всех сторон. Не в силах сдержать лавину чувств, Кримхильда издала долгий «О-о-ох!» и закрыла глаза.

— Ну, что ж, мастер, я вижу, вы заканчиваете, — как ни в чем не бывало произнесла София Юстина. — Это значит, что скоро мы будем готовы отправиться в город.

Кримхильда едва отворила глаза и чуть слышно прошептала:

— Вы… вы собираетесь так… в таком виде… — и замолчала, густо покраснев.

«В таком виде» женщина у галлов считалась бы голой, — вот что постеснялась сказать принцесса своей обворожительной хозяйке.

София Юстина пожала плечами.

— Разумеется, моя дорогая, разумеется! А как же, по-вашему, следует одеваться для светской прогулки?

Этот вопрос заставил Кримхильду покраснеть ещё больше, если это было вообще возможно. Затем она представила, как будет выглядеть рядом с этой ошеломляющей женщиной в её более чем смелом и соблазнительном наряде, и сложная гамма чувств, от стыда и страха до зависти, обиды и возмущения, привела принцессу в полнейшее замешательство. Она уже раскрыла рот, — впрочем, она его и не закрывала с того момента, как увидела новый наряд Софии, — чтобы со всей доступной ей вежливостью и твёрдостью отклонить предложение любезной хозяйки, но та опередила её.

— Мастер Давид, — сказала княгиня, — если ты закончил, открой зеркала. Пора явить нашей дорогой гостье её истинную красоту!

Ещё некоторое время прошло, прежде чем София и её цирюльник-модельер совместными усилиями, с помощью духов и нюхательной соли, привели в чувство потрясённую своим новым обликом принцессу.

В зеркале на неё смотрела утончённая красавица с длинными, распущенными до самой талии платиновыми волосами. Голову венчал странный убор, похожий одновременно и на диадему, и на обруч, каким любила скреплять волосы северная богиня Фригг, супруга Вотана; убор украшал огромный, величиной с кулак, смарагдовый камень. В ласкающей взор светло-зелёной гамме было выдержано и остальное одеяние: во-первых, длинное, до пят, гофрированное атласное платье, или, скорее, широкая накидка, расшитая золотой каймой; она прикрывало плечи и руки до локтей; далее руки оставались обнажёнными, если не считать большие, но изящные яшмовые браслеты на запястьях и такие же, как у Софии, перчатки из тончайшей кожи, только не карминного, а смарагдового оттенка. У талии накидку скреплял золотой пояс с пряжкой в виде камеи аватара Химеры. Прекрасно вылепленные ноги подчёркивались воздушными колготами того же оттенка; внизу эти колготы незаметно переходили в туфельки на предусмотрительно низком каблуке.

— О, не-е-ет, — простонала принцесса Кримхильда, едва обретя способность говорить. — Что вы со мною сделали?

София Юстина от души рассмеялась.

— Ровным счётом ничего, дорогая: мы всего лишь подчеркнули замысел Творца, создавшего вас такой, какая вы есть! Как можно было столь жестоко заставлять страдать ваше прекрасное тело в оковах этих грубых и безвкусных рубищ? — тоном, исполненным искреннего негодования, вымолвила она, презрительно кивая на одежды, в которых Кримхильда явилась сюда.

— Ой, — только и могла всхлипнуть принцесса, с трепетом глядя на собственное отражение в зеркале.

Между тем, княгиня София продолжала свой наглядный урок:

— Мы с вами женщины, мы молоды и красивы. Творец создал нас такими, чтобы мы могли наслаждаться жизнью. Бежать от радостей жизни, от собственной красоты, от счастья, от улыбок, от восхищённых мужских взглядов есть ни что иное как бунт против священной воли всемогущего Творца! Да-да, милая, именно так! Скрывая свою красоту, вы, тем самым, бросаете дерзкий вызов Создателю Сущего и его посланцам в мир людей, великим аватарам, следовательно, впадаете в ересь!

Принцесса Кримхильда побледнела на глазах.

— Я впадаю в ересь? — испуганно переспросила она.

— Вас извиняет только то, что вы впадали в ересь неосознанно, — великодушно уточнила София. — Асфет, как никто иной умеющий искусно прятаться под всевозможными личинами языческих божков, диктовал вам нормы поведения. Но нынче, когда ваш мудрый отец и вы приняли Истинную Веру, языческие ипостаси Хаоса более не властны над вами! Вы можете нести свою красоту в мир, озаряя его; скажу больше: вы обязаны это делать! Прошу вас, встаньте и пройдитесь; вы почувствуете, как упоительно бьётся ваше юное сердце, — это женщина, самое восхитительное творение Создателя, просыпается в вас, моя дорогая!

— Я уже чувствую, как моё сердце готово выпрыгнуть из груди, — прошептала принцесса.

Однако она послушалась свою наставницу и сделала несколько шагов по комнате. Новый наряд безукоризненно обтекал фигуру, ткани ласкали; пожалуй, призналась себе Кримхильда, лишь ласки матери в далёком детстве могли сравниться с нежными прикосновениями этих чудесных одежд… Когда она двигалась, одетые в малахитовые колготы ноги выступали из-под накидки, и сама Кримхильда невольно залюбовалась ими: кажется, она и не подозревала, что её ноги столь красивы!.. Незнакомое ощущение гордости и блаженства волнами разливалось по всему телу, заставляя его трепетать и, тем самым, делая его ещё прекраснее…

— Вот в такие мгновения понимаешь, что прожил жизнь не зря и кое-чему научился, — выдавив слезу умиления, проговорил Давид.

Решив, что мастер, похоже, сделал ей некий особо изысканный комплимент, Кримхильда зарделась и тут же вспомнила об отце.

— Я благодарна вам, ваше сиятельство, — упавшим голосом молвила она, — одни лишь боги знают, как я вам благодарна, но мне придётся нынче же у вас снять сей чудесный наряд.

— Об этом не может быть и речи! — воскликнула София с твёрдостью в голосе, какую её гостья никогда не слышала женщины: так могли говорить лишь привыкшие повелевать мужчины, вроде её могучего отца.

— Я не хочу ничего слушать, — уже более мягким тоном сказала княгиня. — Невелик грех по незнанию, но страшен грех по умыслу! Кроме того, вы обидите меня, отвергнув мой искренний дар.

Принцесса ошеломлённо уставилась на хозяйку.

— Как, вы дарите… вы дарите это?.. дарите мне?

— А как вы думали, — усмехнулась София, — вы думали, я дала его вам поносить, покрасоваться перед зеркалом?

— Но как же это… Платье… оно стоит целое состояние! А ещё смарагдовая диадема… Нет, я не могу принять такой дар!

София Юстина вплотную подошла к Кримхильде и, глядя ей прямо в глаза такого же смарагдового цвета, отчеканила:

— Хочу, чтоб вы знали, милая: я достаточно богата, достаточно рассудительна и достаточно независима, чтобы тратить мои деньги, когда хочу, как хочу и на кого хочу! К вашему сведению, род Юстинов является одним из самых состоятельных и высокопоставленных в нашем государстве. Что для меня эта диадема? Цена ей, самое большее, сто империалов…

«О, ужас, — промелькнуло в голове несчастной Кримхильды, — сто империалов! Отец никогда не дарил мне ничего больше чем на один серебряный денарий!»

— …А ваш отказ принять мой искренний дар будет равнозначен пощёчине мне, вашему преданному другу; скажите, разве я заслужила подобное к себе отношение?

Тон, которым была произнесена эта тирада, полностью соответствовал её содержанию. Разрываясь между жгучим желанием носить и дальше этот чудесный наряд, боязнью обидеть радушную хозяйку, с одной стороны, и страхом неизбежных последствий, с другой, Кримхильда расплакалась прямо на груди княгини Софии.

Та чуть отодвинулась, чтобы слёзы принцессы не подпортили карминно-атласную рубаху, и с сочувствием проговорила:

— Ну, так что ж вы плачете, моя дорогая красавица?

— Как же мне не плакать, ваше сиятельство? Отец убьёт меня, когда увидит.

София Юстина покачала головой в знак несогласия.

— Вы плохо думаете о своём отце, дорогая. Какой отец не возблагодарит Творца, узнав в своей дочери настолько изысканную красавицу?

— Вы не знаете моего отца. Он не такой, каким вам представляется.

— Понимаю, его светлость прежде дурно с вами обращался. Но, подумайте, принцесса, разве милость, явленная ему богами небесными и богом земным, не может изменить натуру человека?

— Отец меня убьёт, — с уверенностью обречённой повторила Кримхильда. — Или, в лучшем случае, выпорет. Но оставить платье всё равно не позволит.

— Вот что я вам скажу на это, дорогая. Возможно, ваш отец сперва будет удивлён, возможно даже, он выбранит вас сгоряча, — но, поверьте мне, это будет ваша первая победа над предрассудками, низводящими женщину до положения домашнего скота! Отец откроет в вас не только восхитительную красавицу — он найдёт в вас личность! Гнев пройдёт, а гордость останется. Поверьте мне, дорогая Кримхильда, герцог Крун будет гордиться вами! Когда-то нужно сделать первый шаг. Нет лучшего времени для такого шага, чем сегодня, здесь, в Темисии, когда предрассудки рушатся, а рядом с вами ваши новые друзья, готовые вас поддержать!

«Сегодня я неподражаема, — отметила сама для себя София Юстина. — Как замечательно, что отец в своё время не скупился на лучших учителей риторики для меня, а я была прилежной ученицей!»

Действительно, речи хозяйки возымели действие, и уверенность обречённой обратилась у принцессы Кримхильды в решимость обречённой. Сделав над собой усилие, она молвила:

— Будь что будет! Надеюсь, вы окажетесь правы, ваше сиятельство.

— Да будет вам известно, дорогая, я ошибаюсь очень редко, — ответила София Юстина.

Затем они покинули комнату цирюльника; напоследок мастер Давид отпустил обеим женщинам ещё несколько особо изысканных комплиментов. Следуя за хозяйкой по длинным галереям дворца, Кримхильда с завистью и восхищением посматривала на неё, а про себя размышляла: «Как эта женщина смела, свободна и пикантна. Как она умна, самостоятельна, находчива. А ведь у неё тоже есть отец, сам первый министр, правитель государства. И она всего лишь на два года старше меня — а кажется, будто я ребёнок в сравнении с ней! Ах, почему я родилась в Европе, среди варваров! Родись я княжной, как она, или хотя бы в семье патрисов, я бы могла всегда носить такие платья, ну, может, чуть похуже, танцевать на балах, тратить деньги, делать, что хочу, и сводить мужчин с ума своей красотой… Ах! Господи, она права: я и не знала, как я красива! И всё же она, пожалуй, красивей меня… Одно лишь посмотреть, как ступает она своими точёными ножками».

Вот так размышляла сама с собой принцесса Кримхильда, не догадываясь, что её сокровенные мысли вовсе не являются тайной для княгини Софии Юстины. «Учись, учись у меня, дорогая, — думала в то же самое время София. — Очень может быть, тебе моя наука пригодится. Во всяком случае, я ради этого постараюсь!»

— Ваше сиятельство, могу ли я задать вам вопрос? — внезапно обратилась к ней Кримхильда.

— Разумеется, дорогая. Задавайте.

— Почему вы помогаете мне, ваше сиятельство?

«Она неглупа, — отметила про себя София. — И это замечательно! Окажись она дурой, моя затея была бы безнадёжной! Но теперь от моего ответа, возможно, зависит весь мой путь наверх. Важно ответить так, чтобы она не заподозрила меня в неискренности. Варвары порой бывают очень проницательны».

— Потому что вы мне нравитесь. Но это, признаюсь, не единственная причина.

— Ага! Я так и знала, — прошептала принцесса.

— Вторая причина в том, что я, как никто другой в этой стране, желаю мира между аморийцами и народами Европы. А мир непрочен без личной дружбы между правителями союзных государств.

— Но я же не правитель государства и никогда не буду им! — с удивлением отозвалась Кримхильда.

— Вы дочь правителя, и этого достаточно, — парировала София, а сама подумала: «Да, пожалуй, пока достаточно. Не всё сразу. Нельзя её перепугать». — Наконец, моя дорогая, вы женщина, и я женщина. Вот вам третья причина: я помогаю вам из женской солидарности. Разве этого мало, чтобы увериться в моей искренности?

— О, нет, ваше сиятельство, я вам верю!

«Очень надеюсь, что это так», — подумала София Юстина.

Тем временем они вышли во двор, где их уже ждал личный мобиль дочери первого министра. Мобиль представлял собой вытянутый приблизительно на пять мер в длину и две меры в ширину цилиндр обтекаемой формы, отдалённо напоминающий лодку-плоскодонку, вырубленную из цельного древесного ствола. Мобиль имел приятный серовато-серебристый цвет; вообще, аморийцы, как давно подметила Кримхильда, в согласии со своей верой, в которой каждому аватару соответствовал строго определённый цвет, признавали только однотонные расцветки. Потому, кстати, решила она, София Юстина одела её в зелёные тона, соответствующие аватару Химере, со вчерашнего дня небесному покровителю нарбоннской принцессы.

Мобиль опирался на три небольших колеса: два сзади и одно спереди, там, где обтекаемый конус переходил в горизонтальную иглу, наподобие морского тарана. Спереди, над этим самым «тараном», сверкал стилизованный знак коня Пегаса. С обеих сторон корпуса располагались по одной дверце с геральдическим символом семейства Юстинов.

София открыла правую дверцу и пригласила гостью внутрь. Кримхильда испуганно попятилась. Да, конечно, в Темисии она видела такие машины, но мысль самой отправиться в путь на мобиле ввергала её в ужас.

— Вы совершили столько решительных поступков сегодня, моя дорогая, — с укоризненной улыбкой заметила София, — что вам не составит труда совершить ещё один. Ну же, залезайте!

Кримхильда зарделась, сделала шаг к мобилю — и остановилась.

— А если… — начала она.

— А если мы разобьёмся, вы хотите спросить? Ну, тогда, я думаю, мы погибнем вместе, — с истинно аморийским фатализмом отшутилась София и прибавила, уже более строгим тоном: — Не заставляйте меня разочаровываться в вас, дорогая.

«А, будь что будет!», — снова подумала Кримхильда; на самом деле в присутствии Софии Юстины она начинала ощущать силу и уверенность, исходящие от молодой княгини, и это очень успокаивало.

Когда Кримхильда заняла место справа, София устроилась рядом. Внутри мобиль оказался меньше кареты. И здесь не было ни кучера, ни слуг — только две женщины; больше места ни для кого бы не хватило. Слева, прямо перед креслом, где сидела София, располагались какие-то кнопки и прочие приспособления, назначение которых Кримхильде не было понятно; а прямо из передней стенки, как раз меж кнопок, вырастал небольшой черный стержень с венчающей его фигурной перекладиной. София положила руки на края этой перекладины и вдавила нечто большими пальцами обеих рук. Кнопки зажглись, превратившись в разноцветные лампочки, затем послышалось тихое жужжание.

— Эта машина поедет, если только за рулём буду я, — пояснила София. — Она имеет встроенный дактилоскоп.

— Понятно, — выдавила из себя принцесса, чтобы хоть что-то сказать.

Безо всякого усилия мобиль сдвинулся с места и мягко покатил к воротам. Челядинцы уже открывали их.

— Мы едем! — в радостном изумлении воскликнула Кримхильда.

— Ещё бы нам не ехать! — усмехнулась София. — Пока сияет над нашей страной Божественный Эфир, мы, аморийцы, будем ездить, летать, плавать куда и когда захотим! Ну, разумеется, если не забудем, как надлежит правильно распоряжаться священной силой.

Чтобы пылевые выбросы гигантского города не повредили дорогие наряды и косметику, София Юстина единственным нажатием какого-то рычага облекла кабину мобиля герметичным стеклянным куполом.

Они выехали из квартала древних дворцов, пересекли проспект Береники и Палатинский проспект. Никуда не сворачивая, мобиль мягко катился по гладкому бетону Княжеской улицы. Как и все улицы в Темисии, Княжеская была строго ориентирована по сторонам света, она шла от северной окраины космополиса до Старой Набережной озера Феб.

Мобиль двигался медленнее конного экипажа: София предоставляла гостье возможность сполна насладиться созерцанием подпирающей небо громады Большого Императорского дворца. Был ясный полдень; хрустальная статуя Двенадцатиликого Бога слепила глаза принцессе Кримхильде.

Большой Императорский дворец стоял на Палатинском холме, — отчего дворец и называют Палатинским, — так что внешние стены почти не загораживали обзора, и представлял из себя грандиозную шестиступенчатую пирамиду, вернее, зиккурат высотой двести десять мер. Чтобы создать впечатление ещё большей высоты и внушительности, колоссальные ярусы-террасы наклонялись вовнутрь, как у пилонов, а трапециевидные окна покрывались черным лаком.

Увлечённая созерцанием этого грандиозного зиккурата и рассказом молодой княгини, нарбоннская принцесса не заметила, как мобиль выехал на Старую Набережную. Она опомнилась лишь тогда, когда поняла, что София Юстина правит свою машину прямо к воде!

— Доверьтесь мне, моя дорогая, — с улыбкой молвила княгиня, предвосхищая все вопросы, — и ничего не бойтесь!

С замиранием сердца Кримхильда смотрела, как приближается озеро, кажущееся океаном. Аморийская столица стояла на северном берегу озера Феб. Оно было самым большим в Империи, продолговатой каплей тянулось с севера на юг на добрые четыреста герм, вплоть до границы центральной провинции Эридея с мрачной Стимфалией. Озеро Феб питала полноводная река Пифия, названная так по городу Пифону, столице Стимфалии, где в скалистых ущельях начиналась эта река.

Прокатившись по специально установленному пирсу, мобиль съехал в воду.

— Это амфибия, — пояснила София Юстина. — Мне показалось, что вы не будете против небольшой экскурсии по озеру, дорогая.

Кримхильда кивнула. Мобиль двигался по воде, быстро набирая скорость. Обернувшись назад, принцесса увидела небольшой пропеллер — он и приводил в движение машину. У берега плавали прогулочные скедии; но амфибий, подобных мобилю Софии, не было видно. Люди на скедиях приветствовали «корабль» княгини улыбками и разноцветными флажками; некоторые провожали его завистливыми взглядами, из чего Кримхильда сделала вывод, что любезная хозяйка оказала ей, дочери северного варвара, честь, которой лишены все эти знатные патрисы. Это было более чем приятно.

— Мы проплывём мимо острова Сафайрос, — сказала София. — Не пропустите это зрелище! Клянусь вам, дорогая, всякий, видевший Сапфировый дворец хотя бы однажды в жизни, умирает счастливейшим человеком!

Дивный остров приближался, точно вырастая из блистающей дымки. Восхищённому взору Кримхильды представали постройки самой причудливой архитектуры. Буйство фантазии зодчих казалось безграничным! Здесь были и «крепостные стены», и горки, и террасы, спускающиеся к самой воде, и зиккураты, плавно перетекающие в пляжи, и колоннады с атлантами и кариатидами, и стрельчатые башни, вздымающиеся к небесам, и павильоны в форме раковин, цветов, мифологических существ, фонтаны, виадуки, и многое, многое другое…

Приняв на себя роль всезнающего гида, София Юстина говорила:

— Снаружи все постройки Сафайроса облицованы горным хрусталём и драгоценными минералами. Это создаёт восхитительное ощущение иллюзорности дворца. Как видите, самоцветы тут повсюду: они украшают стены и портики, колонны и галереи, купола и статуи, они устилают дорожки и расцвечивают парапеты. Больше всего здесь сапфиров — от благородных синих до голубых, зелёных, фиолетовых, оранжевых. Для Сафайроса подбирались лучшие камни, самые крупные, самые чистые… Благодаря умело подобранным сочетаниям хрусталя и самоцветов днём и ночью Сапфировый дворец окружён ореолом из светящегося воздуха; от игры красок захватывает дух! Сияние Сафайроса заметно из любого конца Темисии и даже из далёких предместий столицы. Мы, аморийцы, считаем Сапфировый дворец единственным рукотворным чудом света, которое невозможно повторить. Про него говорят: «Сложи все богатства мира — и тебе не хватит их, чтобы украсить Сафайрос».

Кримхильда охотно верила этому. Всё, о чем говорила София, проплывало перед потрясённым взором принцессы. Островной дворец действительно казался призрачным: невозможно, думала Кримхильда, чтобы такое существовало в реальном мире! Час тому назад она была ошеломлена богатством диадемы, подаренной ей Софией — однако Сапфировый дворец блистал мириадами подобных самоцветов! Но для мелкой зависти всё это сверкающее великолепие не оставляло места, и в самой чёрной душе оно способно было вызвать только трепетный восторг!

— Молю вас, ваше сиятельство, не уплывайте, покажите мне этот чудесный замок! — в упоении воскликнула Кримхильда.

— Увы, дорогая, — ответила София Юстина, — это непозволительно даже для меня! Чтобы попасть в Сапфировый дворец, нужно особое разрешение — ведь там живут Фортунаты! А я, хотя и имею счастье вести свою родословную от сына Великого Основателя, всё же к священной династии не принадлежу. Впрочем…

— Да? — с надеждой переспросила принцесса.

Выдержав томительную паузу, княгиня София сказала:

— Кесаревич Эмилий Даласин живёт в Сапфировом дворце. Он, между прочим, мой кузен и мой друг с детства. Ради вас, дорогая, я попрошу Его Высочество рассказать вам о дворце. Постарайтесь понравиться ему, может быть, тогда он даже пригласит вас на Сафайрос!

— О, как вы добры, ваше сиятельство, — пустив слезу непритворного умиления, промолвила принцесса.

Тем временем амфибия обогнула Сафайрос, сохраняя прежний курс на юго-юго-запад. Берег отдалялся, исчезали прогулочные лодки, лишь изредка на горизонте возникали изящные очертания скедий и галей. Жужжание пропеллера перерастало в ощутимый, хотя и ненавязчивый, шум. Стрелка указателя на передней панели показывала скорость пятьдесят герм в час. Прежде спокойные волны испуганно разбегались от мчащегося корабля. Кримхильда только успела подумать, наверное, в десятый или сотый раз, сколь велика сила богов, научивших свой народ создавать такие удивительные машины, — как раздался длинный гудок, и спустя несколько мгновений мимо них не проплыло — пролетело, промчалось, пронеслось, чуть не задевая брюхом поверхность озера, — некое чудовищное, чем-то похожее на крылатого жука-скарабея, создание. Кримхильде удалось заметить только два гигантских колеса на корме странного судна, колёса эти неистово вращались, и воздух, жестоко рассекаемый ими, жалобно стонал.

— Что это было? — с дрожью в голосе вопросила принцесса.

— Пассажирский экраноплан, моя дорогая. Он берёт на борт тысячу человек и летает над водой со скоростью до трёхсот герм в час. Уже к вечеру экраноплан, который вы видели, будет в Пифоне, через сутки достигнет Анукиса, что стоит на нашей границе с эфиопами, а ещё сутки спустя вернётся в Темисию.

«Всякий раз, — невольно подумалось Кримхильде, — едва я вижу какое-нибудь чудо, их боги являют мне чудо ещё более великое. Воистину, только безумцы могут восставать против всемогущих богов-аватаров и их избранного народа! Ах, почему отец так долго ждал, прежде чем решил поклониться Божественному императору!»

Напрасно эти мысли принцесса не высказала вслух: она бы очень обрадовала свою старательную наставницу. Ибо ещё нынче утром дочери Круна просто не пришло бы в голову обсуждать и осуждать своего отца!

Вскоре по правому борту показались очертания берега. Уже просматривались золотые пляжи, сады, спускающиеся к самой воде, маленькие гавани и пирсы; за кронами пальм виднелись роскошные виллы в древнеегипетском и античном стиле.

— Вот где предпочитают проводить жизнь наши аристократы, — не то с сожалением, не то с порицанием в голосе произнесла София Юстина. — Темисия для них слишком большой и шумный город. К тому же, в тесной Темисии не отыщешь места для обширных вилл. А здесь, в предместьях космополиса, можно развернуться, пока позволяют средства. Вода, солнце, чистый воздух, тишина — и никаких забот! Земной Элизиум, и только!

— А вы, ваше сиятельство?

— Я?! — на устах княгини появилась таинственная улыбка. — Вы, дорогая моя, кажется, забываете о том, кто я. Я — Юстина! Мне на роду написано служение Державе Фортуната. Юстинам не дано бездельничать. Юстины должны править!

— А мой отец говорит, что женщинам надлежит вести себя скромно, удовлетворять желания мужа, работать по дому, заниматься с детьми и прясть, всё остальное время прясть, — внезапно выпалила Кримхильда, тут же, впрочем, залившись краской стыда.

— Что ж, — раздельно проговорила София Юстина, — мы попытаемся переубедить вашего отца.

Принцесса глубоко вздохнула и, желая перевести разговор на любую другую, менее деликатную, тему, спросила:

— Мы плывём к берегу, да?

— Я хочу показать вам моих детей, — коротко пояснила княгиня.

Сбавив скорость, амфибия вошла в небольшую бухту. На песке, прямо у воды, играли дети, двое мальчиков, примерно семи и пяти лет, — они возводили из песка пирамиду, в которой, при желании, можно было угадать сходство с Палатинским дворцом, — а поодаль, в переплетённой виноградными лозами беседке, сидели двое мужчин. Что делали в беседке эти мужчины, Кримхильда не успела заметить, потому что, едва увидев — или услышав? — прибывающую амфибию, мужчины оставили своё занятие и вышли навстречу.

Один был худой, с редкими прямыми волосами цвета перезревшего каштана и вытянутым лицом. Худобу призвана была скрыть синяя накидка-пелерина, надетая на голое тело. Мужчина, бесспорно, мог считаться привлекательным, но красивым назвать его было бы сложно. Второй мужчина, напротив, обладал пышной вороной шевелюрой, крепким мускулистым телом и лицом героя из легенд; накидка не была нужна ему — единственной одеждой этого мужчины оказалась белая схенти, едва скрывающая бёдра. Оба выглядели лет на тридцать.

— Это мой муж и его брат, — сказала София Юстина, когда амфибия причалила к берегу.

Принцесса кивнула. Её сердце неистово колотилось. В душе она проклинала хозяйку за устройство этого внезапного визита; забыв в это мгновение о своей красоте, Кримхильда испытывала панический страх перед этими мужчинами, подлинными аморийскими аристократами, — как-то ей, дочери северного варвара, общаться с ними?

Слово прочитав мысли гостьи, София улыбнулась и молвила своим излучающим уверенность тоном:

— Вы им понравитесь, дорогая. Ведите себя естественно, больше ничего от вас не требуется.

Они вышли из мобиля, и тут подоспели муж Софии со своим братом. В единый миг оглядев наряды женщин, оба мужчины восхищённо зацокали языками. Кримхильда с ужасом увидела, как зашевелилась набедренная повязка черноволосого красавца. Её бросило в жар. Она тупо смотрела на эту шевелящуюся ткань и думала: «Только бы не упасть в обморок. Только бы не упасть… О, боги, зачем я поехала с ней?!»

— Ох, Софи, я всегда знал, что ты непредсказуема, но это уже слишком! — заговорил сухощавый. — Ты застала меня и брата врасплох!

— Да-да, — поддержал его брат, — и ещё одну красавицу привезла. Ну-ка, выкладывай, кто эта платиноволосая прелестница!

«Это он про меня? — пронеслось в голове Кримхильды. — Да, про меня… Про меня! О-о-о!»

Первый, кто осмелился назвать её прелестницей, некий странствующий поэт, был бит батогами по приказу герцога Круна года два тому назад. А вторым оказался этот красавец-аристократ.

София взяла гостью за руку и подтолкнула к мужчинам.

— Прошу любить: моя новая подруга Кримхильда, наследная принцесса Нарбоннская!

«Что она такое говорит?! Какая же я наследная?.. Это скверно кончится, ой, скверно!»

Она попыталась поправить хозяйку — но горло сковал жестокий спазм. Кримхильда почувствовала, как заливается краской. Такого стыда она не испытывала ни разу в жизни. Она мечтала, чтобы земля разверзлась под ногами и поглотила её, недостойную!

Худой сделал шаг навстречу принцессе и, галантно пожав безвольно поникшую руку, отрекомендовался:

— Юний Лонгин, имеющий честь являться мужем вашей новой подруги, принцесса.

«Муж — этот?!», — с удивлением подумала Кримхильда. До сего момента она была уверена, что мужем великолепной Софии Юстины является черноволосый красавец, а не этот его неказистый брат!

— Очень приятно, ваше сиятельство, — выдавила из себя она.

— Никакое он не «сиятельство», — рассмеялась София. — Юний обыкновенный патрис, не князь, в его жилах нет ни капли крови Фортуната!

— Верно, — согласился Юний, — но, по правде сказать, не такой уж я обыкновенный, если женой у меня сама София Юстина!

— Меня зовите просто Виктор, — вступил в разговор черноволосый красавец, — что в переводе с латыни значит «победитель».

«Победитель!», — пронеслось в голове Кримхильды. Она заставила себя посмотреть в его глаза — и тут же поняла, что погибла.

Потом ей показали тех самых мальчиков, Палладия и Платона, детей Юния и Софии. Мальчики до того увлеклись созданием собственной модели императорской Пирамиды, что не заметили приезда матери и остались глухи к просьбам взрослых хотя бы на минуту отвлечься от своей работы. Посмеявшись, взрослые оставили детей в покое и уединились в беседке.

Слуги принесли яства, и был обед, каких Кримхильде видеть не приходилось, а тем более вкушать; далее ели смоквы и запивали их отменным киферейским вином; затем играли в «змею» — муж играл с женой, а Виктор Лонгин пытался обучить игре нарбоннскую принцессу… Этому приятному времяпрепровождению внезапно пришёл конец: вспомнив о каком-то важном деле, София Юстина решительно скомкала встречу и засобиралась в обратный путь. Она усадила захмелевшую от вина, переживаний и впечатлений Кримхильду в мобиль, коротко попрощалась с мужчинами, и вскоре амфибия отплыла.

Юний и Виктор ещё долго стояли на берегу, провожая взглядом замечательную машину.

— Сдаётся мне, — сказал, между прочим, Юний Лонгин, — что ты, младший братец, не сегодня-завтра будешь выслушивать от моей жены лекцию о твоём долге перед нашим государством.

— Что ты имеешь в виде?

— А как ты полагаешь, зачем она приезжала?

Черноволосый Лонгин пожал плечами.

— Детей повидать, наверное. Она мать, хочет знать, как тут они.

Юний насмешливо хмыкнул.

— Софи уже два года не живёт со мной и с детьми, ты это знаешь, брат. С какой бы стати ей о них вдруг беспокоиться?

— А-а, она говорила, что приехала показать Палладия и Платона этой своей новой подруге, принцессе Нарбоннской, — вспомнил Виктор.

Юний хитровато прищурился и заметил:

— И всё же сдаётся мне, брат, не за тем она приезжала, чтобы показать Кримхильде детей. По-моему, она показывала принцессе тебя!

Виктор вздрогнул.

— Что ты говоришь, брат?

Юний Лонгин сочувственно похлопал Виктора по плечу и усмехнулся.

— Не горюй, брат; но вот тебе добрый совет: чем без толку предаваться Атону, садись-ка ты лучше за галльский язык!

* * *

— Кошмар, — сказала София Юстина, как только амфибия покинула берег, — мы опаздываем, мы ужасно опаздываем! Я пообещала Его Высочеству Эмилию Даласину прибыть на Форум к шести вечера! А уже половина шестого.

— Это всё из-за меня, — глядя на свои облачённые в смарагдовые перчатки руки, молвила Кримхильда. — Ах, зачем вы это сделали, ваше сиятельство?

София с трудом сдержала улыбку.

— Ваши волнения не стоят медного обола, дорогая. Поверьте, вы очень понравились моим мужчинам!

— Нет, — вздохнула Кримхильда, — это невозможно!

— А я говорю вам, это так! Вы умны и потрясающе красивы. Вы непосредственны. В вас есть особое очарование Севера, которого нет у нас, дочерей имперского Юга. Неудивительно, что Виктор Лонгин не сводил с вас глаз!

Принцесса стиснула руки и отвернулась, чтобы добрая хозяйка не видела её лица в этот момент. Но от Софии, конечно же, не укрылось её жаркое, смятенное дыхание.

— Поверьте, дорогая, — продолжала княгиня, — вам нечего стыдиться! Будьте собой, и вы одолеете любые невзгоды! Будьте уверены в себе; уверенность в себе — вот что делает из женщины победительницу!

Кримхильда глубоко вздохнула.

— О, ваше сиятельство, как бы я хотела быть похожей на вас!

— Не выйдет, дорогая, — улыбнулась София Юстина, — я неповторима! Достаточно, если вы будете похожи на саму себя.

— А скажите… скажите, вы любите вашего мужа?

— О, да! — с искренностью опытной актрисы воскликнула София. — Можно ли не любить мужчину, подарившего женщине счастье родить таких чудесных детей?

— Простите меня…

— Не стесняйтесь, дорогая, спрашивайте! От вас у меня нет секретов.

— Ваше сиятельство, вы вышли замуж по любви?

— Это была любовь с первого взгляда. Мой отец сперва возражал против нашего брака, но затем, когда он понял, как я счастлива с Юнием, дал своё благословение.

— А отчего ваш отец возражал?

— По традиции князья сочетаются с князьями, дабы не смешивать кровь Фортуната с кровью других патрисов. Например, мой отец Тит Юстин сначала был женат на сестре князя Горация Даласина Клариссе, а затем, после её безвременной кончины, взял в жёны мою будущую мать, тогда ещё княжну, Лукрецию Марцеллину. И я была помолвлена с княжичем, моим дальним родственником. Увы! Женское сердце решило иначе.

— Ох, — прошептала Кримхильда; облик черноволосого красавца Виктора Лонгина отказывался покидать её мысли.

— Я знаю, о чём вы думаете, дорогая, — заговорщически проговорила София. — Не отчаивайтесь! Я постараюсь вам помочь.

Принцесса всхлипнула; ей подумалось, что даже блистательной Софии Юстине не по плечу добыть для неё истинное счастье. Внезапная мысль ворвалась в воспалённый мозг Кримхильды, озарила его и, прежде чем принцесса успела что-либо обдумать, эта спасительная мысль сама собой воплотилась в слова:

— Ваше сиятельство! Молю вас, сделайте так, чтобы я осталась жить в Амории! Заберите меня у отца — и я до конца жизни буду вашей верной рабой!

Если бы принцесса увидела лицо княгини после этих слов, она бы изумилась случившийся с ним перемене. «Нет, только не это! — пронеслось в голове Софии. — Кажется, я опять перестаралась! Кому ты здесь нужна? Ты нужна мне в Галлии, в Нарбонне».

Взяв себя в руки, София Юстина укоризненно заметила:

— Не требуйте от меня невозможного, дорогая. Не в нашей власти восставать против воли богов — они определяют наши судьбы. Нельзя стать счастливой наперекор богам. Поразмыслите сами, кто вы у себя на родине, и кто здесь. У себя в Нарбоннской Галлии вы принцесса, дочь правящего монарха. А здесь, в Амории, простите мою откровенность, вы дочь северного варвара! Не то, что патрис — любой плебей вам руку не подаст!

— Вы правы, ваше сиятельство, — с невыразимой горечью выговорила Кримхильда. — Вы снова правы, как всегда…

— Мы, аморийцы, веруем в судьбу, в Фатум; недаром наше вероучение отождествляет Фатум с Творцом-Пантократором — Творец всемогущ, Творец и есть сама Судьба! Мы говорим: всякий счастлив настолько, насколько сам сумел взять от своей судьбы причитающееся ему… Так что не отчаивайтесь, дорогая! Верьте в свою судьбу — и познаете своё счастье!

Принцесса Кримхильда жадно ловила каждое слово Софии. Советы доброй хозяйки подвергались осмыслению; а поскольку Кримхильда была хоть и неопытна, но умна, в голове её уже созревал собственный план, как ей стать собой и добыть для себя счастье.

Тем временем София взглянула на встроенный в переднюю панель эфирный хронометр и покачала головой. До шести оставалось пятнадцать минут, а впереди по-прежнему расстилалась безбрежная гладь озера; лишь вдали различалось мерцание Сапфирового дворца.

— Ну, нет, — негромко молвила София, — так мы никуда не успеем.

Она приняла решение и последовательно вдавила три светящиеся кнопки.

— Пристегнитесь, дорогая принцесса. Вот как это делается…

С кормы амфибии послышался негромкий металлический скрежет. Кримхильда повернула голову назад и увидела, как из корпуса мобиля выдвигается вертикальный стержень; к стрежню крепилась какая-то сетка — с одной стороны чёрная, а с другой — белая. Сетка обернулась вокруг стержня и застыла, обратившись чёрной стороной к западу.

— Это энергетическая рамка, — пояснила София. — Она сориентировалась на Эфир.

— И что?

— Это значит, дорогая, что мы успеем к шести.

У чёрной стороны рамки появилось чуть заметное свечение. Мобиль вздрогнул, и Кримхильда с изумление увидела, как из бортов машины выползают металлические полосы — словно у птицы раскрываются крылья!

— Посмотрите-ка лучше вперёд, — усмехнулась София.

А впереди, на «носу» амфибии, тоже случились изменения. Игла исчезла — вместо неё появился ещё один пропеллер. Немного спустя принцесса услышала булькающий хлопок и увидела, что вода ушла куда-то вниз. За окном свистел воздух.

— Мы летим! — догадалась Кримхильда. — Ваша машина летает?

— Летает, — нехотя согласилась София, — когда у меня не остаётся другого выбора. Лучше уж раз нарушить закон, чем заставить ждать Его Императорское Высочество.

— Нарушить закон?

— Видите ли, дорогая, каждый полёт нуждается в отдельном разрешении. Но не пугайтесь: навряд ли министерство энергий захочет ссориться со мной из-за одного мелкого нарушения! Я заплачу штраф, и только. Один империал или, в крайнем случае, два.

«Она готова отдать два империала, лишь бы не опоздать на встречу с кесаревичем! — мысленно подивилась Кримхильда. — Парадный рыцарский доспех отца стоил полтора империала…»

Между тем мобиль, превратившийся в маленький экраноплан, стремительно нёсся на север. Уже можно было различить постройки Сафайроса, а также берег, на котором стояла Темисия. Вот точно на глазах вырастал зиккурат Палатинского дворца и проявлялись очертания других сооружений столицы. Далеко на западе у берега виднелся остров Пирей с его огромным грузовым портом; вот обозначилось устье канала Эридан — к нему-то и мчался летающий мобиль.

Внезапно послышался требовальный писк.

— Так и есть, — с печалью в голосе промолвила София Юстина. — Меня засекли.

— Кто?

Вместо ответа княгиня указала на огромное здание в форме шара, одиноко стоящее на западном берегу канала Эридан, как раз напротив Палатиума. На вершине дома-шара разместилась такая же энергетическая рамка, как и на корме мобиля Софии, чёрная с одной стороны и белая с другой, только во много раз больше, она походила на развёрнутый парус. Рядом с рамкой располагалась чуть вогнутая чаша, и эта чаша медленно вращалась.

— Локатор Имперского Эфиритового Центра, — объяснила София. — Он отслеживает все полёты в Ойкумене. Печально, если мне навстречу вышлют боевые гидромобили…

Писк усиливался. Поразмыслив немного, София нажала ещё одну клавишу. Писк оборвался.

— Проскочим, — сказала она. — Пока они соберутся, мы будем уже…

Она не договорила; от западной оконечности острова Сафайрос навстречу мчались четыре катера, причём каждый из них имел на носу боевое орудие. София взяла резко вправо, вдоль Сафайроса, — гидромобили устремились за ней. Люди в зелёных и коричневых мундирах размахивали красными флажками.

— Что им от вас нужно?

— Требуют, чтобы я остановилась.

— А вы…

— А я не хочу останавливаться, дорогая! Я, как вы знаете, спешу. Мне недосуг объясняться с какими-то мелкими служками!

Орудие первого преследующего катера исторгло яркую вспышку.

— Они стреляют! — в ужасе вскричала Кримхильда.

— Они стреляют в воздух, — успокоила её София. — Первые три выстрела — предупредительные.

Принцесса побледнела.

— Первые три? Ради Творца, остановитесь, ваше сиятельство!

— Неужели? — фыркнула княгиня. — Слишком много чести! Говорю вам, не бойтесь!

В этот момент из-за юго-восточной оконечности Сафайроса вырвались ещё два гидромобиля. Они мчались наперерез. Сзади раздался второй предупредительный выстрел.

— Какие докучливые, — поморщилась София Юстина. — Ну, ладно…

Она быстро пробежала пальцами по клавишам приборной панели. Вновь послышался металлический скрежет.

— Что вы собираетесь предпринять? — с замиранием сердца вопросила Кримхильда. — Вы будете отстреливаться?

— Ну, что вы! — рассмеялась София; вдруг она оборвала смех и резким голосом приказала: — Закройте глаза, принцесса, и сидите тихо!

Однако Кримхильда, в которой женское любопытство и врождённая отвага северянки побеждали страх, глаз не закрыла. Она поклялась себе больше не трусить и молча смотреть, чем закончится это удивительное приключение. София же, не обращая внимание на свою как будто притихшую гостью, мчала мобиль навстречу «вражеским» кораблям, словно таким способом желала испытать крепость нервов стражей порядка. Раздался третий, и последний, предупредительный выстрел. «Пора», — подумала София — и резко вдавила руль мобиля.

На глазах у преследователей, изумлённых, наверное, ничуть не меньше дочери северного варвара, мобиль-экраноплан внезапно рухнул в воду и исчез в волнах прямо перед носом передних гидромобилей.

— Я думаю, вам хватит впечатлений на один день, дорогая, — не без самодовольства проговорила София Юстина.

— На всю оставшуюся жизнь, — прошептала Кримхильда и, глядя на княгиню восторженным взглядом, добавила: — Вы просто невероятная женщина!

«Victoria! Она моя!», — подумала София, а вслух сказала:

— Вот вам ещё один урок, принцесса: никогда не сдавайтесь, если есть шанс оставить противника с носом.

— Я запомню его, ваше сиятельство, — кивнула Кримхильда.

Претерпев четвёртое за один день превращение, на этот раз — в субмарину, мобиль пронёсся под водой мимо острова Сафайрос и спустя короткое время вошёл в устье канала Эридан. Там Софии пришлось сбавить скорость. Над головой проплывали днища кораблей, виднелись контуры мостов и прибрежных зданий… Это было удивительное, завораживающее зрелище!

Миновав Петрейский мост, мобиль всплыл на поверхность.

— Ну, вот и Форум, — с облегчением вымолвила София Юстина.

Амфибия выбралась на сушу поблизости от Сенатского порта, проехала мимо большого и красивого здания, окружённого перистилем коринфских колонн, — здесь, в Патрисиарии, заседал имперский Сенат, — и остановилась. София указала на троих мужчин, которые прогуливались в сквере, и спросила гостью, узнаёт ли она кого-нибудь из них.

— Отец! Вы мне не сказали, что здесь будет мой отец… — прошептала Кримхильда, и прежний трепет вновь ворвался в её естество; она вмиг вспомнила, как одета, вернее, по понятиям суровых северян, раздета; она с ужасом представила, что сейчас скажет — и сделает! — отец, как посмотрит на неё брат, — и взмолилась: — Ради Творца и всех великих аватаров, спрячьте меня, ваше сиятельство!

Вместо этого жестокая София Юстина усмехнулась, отворила обе дверцы мобиля и подтолкнула принцессу к выходу:

— Вспомните, чему я вас учила. Смелее вперёд, навстречу судьбе!

Башенные часы Пантеона били шестой удар.

Глава четвёртая, в которой дочь первого министра Империи раскрывается перед варваром с неожиданной стороны

148-й Год Химеры (1785),

вечер 14 октября, Темисия, Форум

Герцог Крун увидел шествующих ему навстречу руку об руку женщин, но не сразу узнал их. А когда узнал, София Юстина убедилась в справедливости опасений Кримхильды и увидела вождя варваров в гневе. Налившимися кровью глазами Крун Нарбоннский скользнул по соблазнительной фигурке Софии, губы его беззвучно пробормотали какое-то северное ругательство, затем свирепый взгляд нехотя оставил Софию, ввиду невозможности прямо указать аморийской княгине на непотребность её наряда, и вернулся к родной дочери, чтобы уж на ней-то отыграться за двоих. Не говоря ни слова, нарбоннский герцог схватил своими железными пальцами обнажённую руку Кримхильды и потащил дочь в сторону; она не сопротивлялась.

В это самое время кесаревич Эмилий Даласин оставил Варга и подошёл к своей кузине.

— Я должен тебе сказать, — начал он на патрисианском сиа, — что если ты задалась целью ошеломить этих славных варваров, ты своей цели добилась!

— Похоже, я ошеломила даже тебя, Эмиль, — усмехнулась София.

— Зачем ты это делаешь, Софи? Ты намерена поссорить галлов между собой?

— Напротив, кузен. Я хочу открыть для отца его собственную дочь.

— Не забывай, что у отца есть ещё и сын!

— Да, и как тебе он? Ты провёл с ним целый день, не так ли?

Эмилий Даласин вздохнул и негромко сказал:

— Я мало что понял, Софи. Варг был вежлив, местами даже любезен, словно потомственный патрис. Но чаще молчал, а когда открывал рот, то ничего не говорил по существу. Он держит дистанцию.

— Мне грустно это слышать, кузен. В траве скрывается змея!

— Скорее вепрь, чем змея.

— Ты полагаешь? — задумчиво спросила София.

— Он скрытен, да, но также честен, благороден, неспособен к интриге… как и я. Он мне понравился, мы с ним похожи. Прости, кузина.

— Тем хуже для него, кузен. Как любит повторять вслед за Горацием Флакком мой дражайший дядюшка Марцеллин, «сила, лишённая разума, рушится от своей громадности сама собой». Наша совесть чиста. Нам важнее обойтись без сюрпризов.

— Итак, разделяй, чтобы властвовать?

— Он не оставляет нам другого выхода, Эмиль. Если бы Птолемей был сговорчив, Цезарю не нужна была бы Клеопатра.

— Ты играешь с огнём, Софи. Мне кажется…

— Тише, герцог идёт ко мне! Без дочери… Похоже, я у него следующая на очереди. Возвращайся к Варгу, кузен, и понаблюдай за ним, когда я буду беседовать с герцогом.

— Можешь рассчитывать на меня, Софи.

Герцог Крун надвигался на неё, но, помимо гнева, в его глазах было и что-то ещё, некое удивление. «Хотела бы я знать, чем ответила дочь на его упрёки», — подумала София Юстина. Первыми словами герцога, обращёнными к ней, были:

— Я не позволю вам встревать между мной и моими детьми! Довольно остального, что вы заставили меня сделать!

— О чём вы, ваша светлость? — недоуменно спросила София.

— А вы, стало быть, не понимаете? — по каменному лицу Круна пробежала гримаса.

— Прошу вас, объяснитесь! Я теряюсь в догадках.

Тщательно выбирая слова, герцог произнёс:

— Может быть, у вас, у амореев, женщинам позволено носить бесстыдные одежды, соблазняя юнцов и мужей. Ваше дело! Но у нас, у галлов, женщина знает своё место. Вот пусть так и остаётся! Вы получили от меня, чего хотели — получили. Ваш император подтвердил мою власть в Нарбоннии — подтвердил! Так какого дьявола вы совращаете мою дочь? Чего вам ещё надо от меня?

— Мне нужна ваша сердечная дружба, — серьёзно сказала София Юстина.

Герцог застыл, опешив от таких слов. София в упор смотрела на него, не отводя глаз.

— Это значит, — наливаясь новой яростью, точно павиан, встретившийся взглядом с противником, произнёс Крун, — это значит, ради дружбы со мной вы обрядили мою дочь Кримхильду в платье гулящей девки…

— Вы забываетесь, герцог, — жёстко перебила его София, — и я не позволю вам оскорблять ни меня, ни вашу собственную дочь. Принцесса Кримхильда — красивая и умная девушка. На вашем месте любой отец гордился бы такой дочерью! А если вашей светлости нужна женщина для домашних работ, я могу подарить вам любую рабыню, на какую ваша светлость соблаговолит указать!

Крун побледнел. Никто ещё и никогда не разговаривал с ним в таком тоне. Внутри всё кипело; герцог понимал, что честь воина требует прервать этот постыдный диалог. Крун, в сущности, не собирался выслушивать от аморийской княгини какие-либо объяснения — он всего лишь хотел выбранить её за дочь и покончить на этом.

— Или сами купите, если вашему монаршему самолюбию претит получать от меня подарки, — с полупрезрительной ухмылкой подправила саму себя София. — На столичной Агоре хорошую домашнюю служку можно нынче приобрести всего за империал. Разве счастье вашей дочери не стоит какого-то жалкого империала?

Герцог онемел от изумления. Глаза его смотрели на самую красивую женщину, какую они когда-либо видели, и эта женщина говорила о таких вещах и употребляла такие слова, которые не соответствовали его представлениям о женщинах вообще, а прямо противоречили им, бросали вызов всему, что было привычным и естественным для Круна. Они полностью опровергали образ холодной официальной дамы, который старательно рисовала София Юстина прежде. За маской холодной дамы внезапно обнаружилась натура самовлюблённой хищницы.

И он, водивший в атаку отважных северных рыцарей, он, не страшившийся в жизни нечего, кроме гнева высоких богов, он, Крун Свирепый, растерялся перед этим неожиданным натиском. Конечно, будь он у себя в Нарбонне и будь на месте Софии Юстины любая из его подданных, он бы нашёл, что ей ответить, и ответ его был бы поистине страшен для дерзкой — да просто не было и не могло быть столь же дерзких в его государстве! Но эта женщина была неподвластна ему и его гневу, не только в силу своего происхождения, но и, — в глубине души Крун признавал это, — как личность. К тому же, дочь Тита Юстина была чрезвычайно влиятельной в Империи персоной, вполне способной при большом желании разрушить всё, ради чего он, Крун, терпел такие унижения. Ещё герцог Нарбоннский понимал, что вот теперь, сейчас, в эти мгновения он, возможно, становится участником какой-то новой жестокой игры, — игры, в которой дорогие его сердцу ценности не стоят для коварного противника и медного обола. А возможности выйти из этой безвыигрышной игры у него больше не было — он сам отрезал себе все пути к отступлению два дня тому назад, когда склонился перед хрустальным троном Владыки Ойкумены…

А София Юстина, словно наслаждаясь новым впечатлением, которое она, вне всякого сомнения, производила на варвара, гордо стояла перед ним, разделив свой вес на обе восхитительные обнажённые ноги; правая рука как будто небрежно лежала на бедре, а левая поправляла выбившиеся из-под княжеской диадемы роскошные волосы. Она держалась перед Круном настолько естественно, насколько позволяли её природные данные и утончённое воспитание; она знала, что в её поведении нет ничего безвкусного, способного вызвать у мужчины раздражение и неприязнь (а изумление и неприязнь, как известно, разные вещи); она знала, сколь грациозна, обольстительна и убедительна в этот момент — и она, конечно же, не сомневалась, что суровый Крун сначала мужчина, а потом уж варвар!

Вдруг в уголках её рта взыграла улыбка, и она сказала:

— Почему бы нам не прогуляться по Форуму, ваша светлость? Мне кажется, лучшего времени для откровенного разговора не найти.

Точно пробудившись от сна, Крун встряхнул вороной гривой. О, лишь боги знают, как хотелось ему эту женщину! Жизнь прожил он однолюбом; после смерти Хельги, матери его детей, он не знал женщин; дела ратные и государственные занимали его без остатка. Герцог Нарбоннский сам не бегал за юбками и другим не очень позволял. Три года тому назад, когда выяснилось, что одна из его служанок тяжела от Варга, герцог приказал бить сына батогами до потери сознания, а несчастную юницу после рождения ребёнка отдать жрецам на перевоспитание. Новорождённого бастарда, своего первого внука, герцог назвал Зигфридом, в честь древнего героя, и отнял у сына, обещав вернуть, когда последний поумнеет. До сих пор не вернул и, судя по последним размолвкам, не собирался.

Но теперь горячая волна поднималась по всё ещё крепкому телу, он чувствовал, как потеет от стыда, волнения и неодолимого желания. Он слышал, что она ему предложила, но не знал, как ответить и нужно ли отвечать вообще; голос из подсознания подсказывал: «Беги отсюда без оглядки, беги, или ты пропал!». А другой внутренний голос твердил ему: «Ты будешь последним глупцом, Крун, если сейчас убежишь. Ты будешь жалким трусом, герцог! Ты себе этого никогда не простишь».

— Я вижу, вы не против прогуляться со мной, — сказала София Юстина и, внезапно прильнув к его уху, с придыханием прошептала: — Ваша светлость, ради Творца и всех великих аватаров, не смотрите на меня так! Ваш взгляд способен смутить добропорядочную женщину; наше счастье, что здесь нет моего мужа, иначе бы он приревновал меня к вам! Но здесь есть ваш сын…

Сын!.. Крун с ужасом вспомнил, что Варг стоит рядом, в каких-то десяти шагах и, конечно, видит своего отца, видит всё, что с ним творится! Герцог краем глаза поймал фигуру Варга. Сын стоял к нему вполоборота, о чём-то беседуя с Эмилием Даласином. В какой-то миг глаза отца и сына встретились. Крун ожидал увидеть во взгляде сына осуждение — а увидел некое странное выражение торжества и злорадства. Впрочем, это впечатление могло быть ошибочным, так как Варг быстро отвернулся и с видимым увлечением принялся возражать кесаревичу Эмилию. Злость на непокорного сына взыграла в душе герцога; он вспомнил, что вовсе не обязан ни в чём отчитываться перед мальчишкой — так первый, предостерегающий, внутренний голос сорвался на тоскливый хрип и вскоре затих, а второй, побуждающий, напротив, воплотился в слова:

— Да, вы правы, княгиня. Покажите мне Форум.

* * *

Площадь Форума тянулась с юга на север от Патрисиария, резиденции имперского Сената, до Народного Дома, где заседали делегаты от плебеев, более чем на герму, а ширина Форума от проспекта Фортуната до канала Эридан составляла почти восемьсот мер. На самом деле Форум состоял из множества небольших площадок, парков и скверов, павильонов, где для проведения публичных дискуссий, митингов и прочих политических собраний созданы благоприятные условия. Фракции собирались на «своей» территории, вокруг монументов «своим» вождям, и распространяли, устно и письменно, «истинную», то есть, свою фракционную, точку зрения. Нередко словесные баталии перерастали в драки; в прошлом не раз бывали случаи, когда победители сбрасывали побеждённых в канал Эридан. Поэтому на Форуме и, особенно, в западной его части, у Набережной, постоянно дежурили стражи порядка.

Герцог Крун Нарбоннский и княгиня София Юстина шли по аллеям мимо изящных статуй и аккуратно подстриженных деревьев. Навстречу попадались люди, по-разному одетые и похожие друг на друга лишь в одном: почти всякий, встречавшийся им на пути, приветствовал Софию Юстину, а затем, когда она и её спутник проходили мимо, ещё долго смотрел вслед — кто с восхищением, кто с изумлением, а кто и с порицанием. Этим людям вскоре приходилось удивляться снова, потому что на расстоянии примерно пятнадцати-двадцати шагов от первой удивительной пары шествовала вторая, не менее странная; все без исключения аморийцы кланялись отпрыску священного Дома Фортунатов, в душе недоумевая, какая причина побудила Его Высочество кесаревича Эмилия Даласина проводить досуг в компании молодого варвара.

А Крун и София как будто не замечали ничего вокруг — они оживлённо беседовали, вернее, большей частью говорила София, а Крун внимал ей, лишь иногда вставляя резкие реплики. София рассказывала ему о себе, о своём отце, о семье, о призвании Юстинов; Круну оставалось лишь удивляться её откровенности.

— В роду Юстинов восемнадцать консулов-правителей и двадцать два первых министра, — говорила София. — В общей сложности Юстины правили Империей более пятисот лет. Это, если хотите, наша семейная традиция. Мой прадед был первым министром, потом мой дед, затем его сменила сестра, тётка моего отца, а после неё хозяином Квиринальского дворца стал мой отец. Ему уже пятьдесят семь, и он достаточно правил. Когда мне исполнится тридцать, он уступит мне пост первого министра.

— Вы в этом так уверены?

София Юстина усмехнулась.

— Уступит, разумеется. Уже сейчас я фактически замещаю его, как вы, наверное, сами поняли. В Сенате Юстины владеют твёрдым большинством, а плебейские делегаты также поддержат меня, если у правительства в ближайшие три года не будет особых неприятностей.

— А император?

— А что император? Божественный владыка стоит столь высоко над нами, что великий грех для подданных обременять его политической рутиной. Его Величество приводит правительство к присяге, тем самым оно получает божественное благословение на власть…

«Удивительная страна, — думал Крун, слушая Софию, — где женщина в тридцать лет может стать правительницей, где старик, почитаемый за земного бога, покорно подписывает эдикты и произносит заученные речи и где люди считают всё это само собой разумеющимся, — вот такая удивительная страна правит Ойкуменой, всем Обитаемым Миром!»

— Скажите, — спросил он, — а зачем вам власть?

София Юстина пожала плечами.

— Я могла бы сказать много красивых слов о моём долге перед Отечеством, и прочая, и прочая, и прочая… Вы бы мне не поверили. Хочу быть с вами откровенной до конца, герцог. Я честолюбива, в этом весь секрет.

Герцог насупился: он не жаждал такой правды. Новый облик княгини Софии, который он уже успел себе нарисовать, требовал чего-то возвышенного, великого, некой грандиозной цели, оправдывающей стремление к высшей власти. А действительность оказалась прозаичной до отвращения: Софии Юстине власть нужна была ради самой власти.

— А я не честолюбив, — пробурчал он. — Если бы мой сын был готов принять бразды правления, я бы отошёл от дел.

— Мы с вами пребываем в разных измерениях, — улыбнулась София. — Нашему народу почти безразлично, кто им правит. При всякой власти аморийцы остаются аморийцами, господами мира. Столичные интриги — дело столичной элиты: надо же и нам чем-то занять себя! А у вас иначе: если вы уйдёте, ваши подданные потеряют то немногое, что у них осталось.

«Она права, — подумал Крун. — Только одно недоговаривает: страна господ есть страна рабов. Амореи — рабы своих богов и своего уклада. Поэтому им безразлично, кто стоит у власти. А галлы — воины, не рабы. Чтобы править воинами, кто угодно не сгодится!»

— Мой сын осуждает меня, — в порыве ответной откровенности вымолвил Крун. — Поэтому я не могу уйти сейчас.

— А ваша дочь?

— Я не хочу об этом, — грубо отозвался герцог.

Однако София Юстина, ничуть не смутившись, взяла Круна за предплечье и, на мгновение прильнув к его могучему торсу своим волнующим телом, мягко проговорила:

— Вы слышали о моём несчастном брате, ваша светлость?

Комок встал в горле герцога, парализуя речь. А София смотрела на неотрывным внимательным взглядом и, чтобы что-то ответить, Крун отрицательно качнул головой: о брате Софии он ничего не слышал.

— Мой сводный брат Овидий, кстати, сын родной тётки Его Высочества Эмилия Даласина, был любимцем моего отца. Отец прочил Овидия в преемники, и Овидий сам мечтал сделать карьеру первого министра. В восемнадцать лет он уже выступал здесь, на Форуме, и право же, речи его были хороши! Мне тогда едва исполнилось одиннадцать, но я помню, с каким восторгом принимали его слушатели. А в двадцать лет, — София сделала паузу, — в двадцать лет мой брат Овидий Юстин скончался.

Крун вздрогнул, настолько неожиданным оказался для него финал этого рассказа. Холод промчался по его членам; перед глазами промелькнуло лицо Варга. Крун осипшим голосом спросил:

— Вашего брата убили?

— О, нет, его не убили. Овидий умер от редкой болезни. Мы, аморийцы, достигли высот в медицине, мы умеем лечить многие тяжёлые болезни… но не ту, которая свела в могилу моего старшего брата. Боги решили его судьбу. И я осталась у отца одна. Я, единственная и неповторимая София Юстина, — она усмехнулась, но Крун сумел уловить не только показное самолюбование, но и что-то ещё, о чем мог лишь догадываться; с каждой минутой, проведённой с ней, София казалась ему всё более сложной и загадочной натурой.

— Я получила блестящее образование, — продолжала она. — Ни у кого не возникало и сомнений, кто продолжит путь Юстинов, наше служение Державе Фортуната. И я старалась, я так старалась…

«Вот оно что, — внезапно понял Крун, — у неё не было выбора! Смерть старшего брата сразу превратила её из подростка в политика. Она старалась быть такой, какой её мечтали видеть отец и все остальные. Бедный ребёнок!»

Ещё вдруг понял герцог, что София говорит с ним не на привычном аморийском языке, а на галльском, и произношение её столь безупречно, что он и сам незаметно перешёл с аморийского на свой родной язык. Это открытие поразило его, ведь известно, сколь презирает патрисианская знать варварские наречия.

— Вы знаете наш язык? — вырвалось у него.

— Я знаю три восточных языка, три северных и два южных, не считая, разумеется, латыни, греческого, аморийского и сиа, языка патрисов, — ответила София. — Моя первая диссертация была посвящена языческим богам Германии и Галлии. Знаете, герцог, а ваши боги гораздо человечнее наших!

Круна прошиб холодный пот — и даже не по той причине, что эта женщина, оказывается, владеет двенадцатью разными языками, в то время как он сам, правящий герцог, едва управлялся с родным галльским и общеупотребительным аморийским, — а потому, что в устах наследницы Юстинов выражение «ваши боги» казались просто невозможными; известно каждому, подумал Крун, что для амореев боги Севера и не боги вовсе, а идолы поганые, дьявольские ипостаси Хаоса…

— Вы говорите странные слова, княгиня! Вы, склонявшая меня принять аватарианскую веру!

— Ну, вот, — рассмеялась София Юстина, — ещё не хватало, чтобы вы обвинили меня в ереси! Я сказала лишь часть правды. Ваши боги человечнее наших, и в этом их слабость. Боги не должны походить на людей. Ваш Донар с его свирепыми козлами и волшебным молотом, ваш Вотан на восьминогом коне Слейпнире, даже ваш продувной Локи до того похожи на людей, что становится смешно и грустно! Такие боги неспособны внушить священный трепет — они внушают лишь временный страх. Я даже думаю, никакие они не ипостаси Асфета, как учат наши иереи, а всего лишь куклы-призраки, безобидные фантомы древних суеверий!

— Почему вы со мной столь откровенны? — наконец, не выдержал Крун. — Вы говорите вещи, за которые у вас сажают в темницу!

— Ну, во-первых, никто не посадит в темницу Софию Юстину, а во-вторых, мой дорогой герцог…

Она замолчала, предлагая Круну самому додумать очевидную мысль: «Во-вторых, никто не поверит измышлениям варвара, недавнего язычника!».

— Кстати, о вашей дочери, — вдруг сказала София, как будто эта тема могла быть «кстати», — молю вас, откройте, что вы с ней сделали. Меня разбирает любопытство.

— Я отослал Кримхильду домой, — пробурчал герцог.

Молодая княгиня всплеснула руками.

— Как, в Нарбонну?!

— Нет, пока что — в гостевой дом на берегу озера. Я приказал ей избавиться от ваших даров. Можете прислать слугу, чтобы забрать их.

— Вы оскорбляете меня, — ледяным тоном проговорила София. — Что зазорного в нарядах, утверждающих женскую красоту? Или вы не мужчина, способный оценить её?

— Не лезьте в мои дела. С сыном и дочерью сам разберусь. Это мои сын и дочь, дьявол вас побери!

В этот самый момент София Юстина внезапно оступилась и, если бы не мгновенная реакция Круна, подхватившего её за талию, наверняка упала бы. «Есть!», — пронеслось в голове Софии, когда шершавые пальцы Круна прикоснулись к её обнажённой коже. Она знала, что мужчине, кем бы он ни был, легче прикоснуться к ней, нежели затем забыть это прикосновение и эту атласную кожу.

— Это вы виноваты, — прошептала она, едва восстановив равновесие. — Вы призвали на меня Асфета. О, как вы могли, герцог?

Крун, не зная, куда деть себя от смущения, пробормотал, глядя на её открытые сандалеты с невероятным каблуком:

— Ходили б вы в нормальных башмаках, никакой Асфет не смог бы… А, да что теперь говорить!

— Вы правы, пожалуй, — со смущённой улыбкой произнесла София. — Но у меня нет здесь других туфель. А если снова оступлюсь?

— Я не дам вам упасть.

— О, герцог! Я бы предпочла, чтобы вы поддержали меня, не дожидаясь, когда я начну падать.

«Она задалась целью свести меня с ума», — с усталой обречённостью подумал Крун. Сделав над собой усилие, а вернее, уступив порыву, он взял Софию под руку. К его удивлению, она мягко отстранилась.

— Я не люблю, когда меня берут под руку.

— Проклятие, — пробормотал герцог, — тогда чего же вы хотите?

— Возьмите меня за талию, и я буду чувствовать себя в безопасности.

Крун почувствовал, как деревенеют члены и кружится голова. Угасшее было желание вновь всколыхнуло плоть. Герцог ощущал себя безмерно уставшим от странной игры этой женщины, от этого сводящего с ума чередования нравоучительных рассказов о прошлом, откровенных заигрываний и серьёзных разговоров о будущем. Он испытывал величайшее искушение совершить поступок дикого, неукротимого варвара, то есть, единым махом разрубить «гордиев узел» намёков и недомолвок, повалить эту женщину на любую из этих скамеек, ну, в крайнем случае, утащить в ближайший безлюдный сквер, где и насладиться её благоухающим телом… Вместо этого он хрипло произнёс:

— А как же ваш муж?

Она моргнула длинными ресницами и повела головой, демонстративно изучая окрестности.

— Мой муж? А где вы видите моего мужа, герцог?

Следуя за ней взглядом, Крун тоже поворотился — и увидел шествующих за ними Эмилия и Варга. Крун быстро отвернулся; он больше не желал встречаться взглядом с сыном. Но было поздно: одна лишь мысль, что сын видел его проснувшуюся страсть, заставила эту страсть померкнуть снова. «Проклятый мальчишка, — пронеслось в голове герцога, — зачем только я взял его с собой? Он ничему не желает учиться! Мой сын — и всё равно что не мой!»

Встретив ироничный взгляд Софии, Крун решился. Шершавая ладонь легла на пояс женщины.

— Благодарю, — улыбнулась княгиня. — Мне очень приятно опираться на вас.

— Зачем вы меня дразните? — вполголоса спросил Крун. — Я стар для вас, и я всего лишь варвар.

— Скажите мне одно: я нравлюсь вам как женщина?

— Что за вопрос, — пробормотал герцог.

— А ведь ваша дочь ничуть меня не хуже! — нанесла удар София.

Крун издал гневный рык. Он понял, что не имеет ни малейшего шанса выиграть этот странный бой: он обречён выслушать от Софии всё, что она намерена ему сказать.

— Вы делаете мне больно, — вдруг сказала княгиня. — Если что-то в моих словах вам не нравится, виновата не я — всему виной ваши предрассудки.

— Простите, — молвил герцог, ослабляя хватку. — Я не привык…

Он замялся, и она поспешила этим воспользоваться:

— Вы не привыкли, в том-то всё и дело! Ну и что же с этого, однако? Привыкнуть проще, чем вам кажется. Вы уже совершили решающий шаг, поступок истинного мудреца, выбрав Истинную Веру и превратившись из врага в друга Богохранимой империи. Вы не можете отступить на половине нового пути. Разве отступление перед женщиной достойно воина?

— Клянусь богами, я устал от ваших намёков! Куда вы клоните?

София Юстина метнула быстрый изучающий взгляд, точно примериваясь, до какой степени кондиции доведён её визави.

— Вы хорошо сказали насчёт своего долга перед народом Нарбоннии, герцог. Вы не можете уйти, пока ваш сын не научится понимать смысл власти. Это очень благородно. Но что случится, если боги не захотят ждать? Если они отнимут у вас сына, как отняли сына у моего отца? Или если они отнимут вас у сына прежде, чем будет готов править? Что случится тогда, герцог? Всё, ради чего вы старались, пойдёт прахом, так?

— Вы очень жестокая женщина, София Юстина, — прошептал Крун.

— Признайтесь мне, вы думали об этом, — настаивала она, — и у вас не было ответа. Кто сменит вас на престоле Нарбонны, если не сын? Какой-нибудь рыцарь? Барон? Соседний владыка? В любом случае это будет человек, в жилах которого течёт чужая кровь. Он с неизбежностью восхода солнца разрушит всё, что дорого вашему сердцу. Вы этого хотите?

— Проклятие! — взревел герцог. — Причём здесь моя дочь! Именно потому, что я люблю Кримхильду, я ограждаю её от мужских дел. Да никогда в жизни мои бароны не признают над собой власть женщины! Скорее, каждый из них бросится на меч, чем станет исполнять её приказы!

— Кримхильда ваш старший ребёнок и по закону имеет преимущество перед Варгом. «Qui prior tempore, prior jure» — «Кто первый по времени, первый по праву», так судили ещё в Древнем Риме. Право первородства священно и неоспоримо.

— Нет у нас таких законов, — в сердцах отрубил Крун.

— Ошибаетесь, герцог! Вы теперь в Империи и, следовательно, её законы суть ваши законы!

— Ваш император признал моего сына наследным принцем!

— Пусть вас это не смущает, — с двусмысленной улыбкой заявила София Юстина. — Признать вашего сына наследным принцем и признать его же правящим герцогом — две огромные разницы! Вы понимаете, что я имею в виду, ваша светлость?

Он понимал. Он теперь всё понимал. Загадочная игра аморийской «наследной принцессы» обретала в его представлении чёткий смысл. Разгадав настроение Варга, она вознамерилась посадить на герцогский престол податливую к «благам цивилизации» Кримхильду. Она не понимает, с тоской думал Крун, что Галлия — не Амория, и что его бароны в самом деле не признают власть женщины, и глубоко наплевать им на имперский закон, а дразнить их — опасное дело! Его, Круна, власти и без того едва хватило, чтобы принудить их вместе с ним покориться императору!..

— Вы совершаете ужасную ошибку, — с горечью промолвил Крун. — На вашем месте я бы оставил мою дочь в покое и лучше подумал, как мне переубедить моего наследника…

— Когда умирал великий Фортунат, отец нашего народа и основатель Империи, — перебила его София, — и у него был больший выбор, чем у вас нынче. У него было четверо прекрасных сыновей, каждый из которых всюду следовал за отцом; ещё у него было трое дочерей, и старшей среди всех детей была Астрея. В те времена женщины могли прийти к власти лишь по случайному и исключительному стечению обстоятельств. Однако Фортунат нарочно передал власть Астрее, ибо принцип первородства воистину был для него священен! Всё, дорогой мой герцог, когда-нибудь случается в первый раз. Возможно, боги именно вам назначили быть нарбоннским Фортунатом, а вашей дочери — нарбоннской Астреей — кто знает?..

Крун не успел ответить ей — потому что впереди обозначилась опасность. Дорогу ему и Софии преградила ватага неряшливо одетых молодых людей, нежданно вырвавшихся, точно стая собак, из какого-то тёмного проулка. Их было человек девять или десять. Вожаком казался долговязый, плотно сбитый юнец в длинном чёрном плаще, распахнутом на груди, и чёрном же фригийском колпаке. Под колпаком метались растрёпанные чёрные космы. Вожак скривил толстые губы в глумливой усмешке и громко произнёс по-аморийски:

— Так, так, какая встреча! Сиятельная София Юстина в обнимку с гориллой-варваром!

Его спутники отозвались язвительным гоготом.

Краем глаза Крун заметил, как в одно мгновение побледнела его спутница, а его тренированный слух уловил слова, сорвавшиеся с её губ:

— О, нет, только не это и только не сейчас!

Он обернулся, ища глазами Варга. Но сына позади не было, как не было и кесаревича Эмилия. В сумерках видна была лишь пустынная аллея. Он был один против этих негодяев.

Глава пятая, в которой появляются нахальные плебеи и зловещие еретики

148-й Год Химеры (1785),

вечер 14 октября, Темисия, Форум, затем дворец Юстинов

Так куда же исчезли принц Варг и кесаревич Эмилий?

Сын нарбоннского герцога и внук императора шли вслед за Круном и Софией. Со стороны могло показаться, будто Варг внимательно слушает рассказы Эмилия об аморийской истории, об Эфире и аватарах, о доблести имперских легионеров, и так далее. Иногда Варг переспрашивал, уточнял, возражал, а когда кесаревич проявлял интерес к жизни галлов, отвечал ему. Был принц, как и прежде, предусмотрительно вежлив, и все попытки кузена Софии Юстины спровоцировать Варга на откровенность неизменно заканчивались ничем. Например, в ответ на прямой вопрос Эмилия, признаёт ли принц Истинную Веру, Варг отвечал, что истинную веру отвергает лишь безумец, а на уточняющий вопрос, считает ли принц аватарианство Истинной Верой, Варг заметил, что, как хороший сын, он всюду следует за отцом, в том числе и в вопросах веры.

Вот так и следовал он за отцом по аллеям Форума, пока внимание его не привлекло диковинное зрелище: справа по ходу аллеи, как раз посредине маленького, едва заметного сквера, возвышался каменный столб, а к столбу были цепями прикованы двое мужчин, один постарше, другой помоложе. Оба были одеты в рваные платья, но не износившиеся от времени, а нарочно шитые из разноцветных лоскутков самой грубой материи, из обрывков проволоки, из шерсти некоего дурно пахнущего зверя, и скреплённые нитками, похожими на паучью сеть. На головах обоих имелось по колпаку самого отвратительного вида с устройствами типа колокольчиков, только эти «колокольчики» не звенели, а при каждом движении голов издавали гнусавые, режущие слух звуки.

Зрелище, более подходящее для какой-нибудь дикарской страны, где людей приносят в жертву кровожадным богам, нежели бравирующей своей цивилизованностью Амории, очень заинтересовало Варга, и он спросил у кесаревича Эмилия, кто эти двое, прикованные к столбу.

Эмилий Даласин ответил не сразу. Сперва, как почудилось Варгу, императорский внук лишился дара речи, едва увидев узников. Без сомнения, оба были знакомы кесаревичу, и знакомы лучше, чем тому хотелось бы. Благороднейший Эмилий Даласин смотрел на них взглядом суеверного варвара, встретившегося лицом к лицу с исчадиями преисподней. Не сразу кесаревичу удалось спрятать свои истинные чувства от проницательного взора Варга; принц услышал, как его спутник пробормотал какие-то слова; если бы Варг владел патрисианским сиа, он бы понял следующее: «О, боги!.. Они ещё здесь!».

Чувства, отразившиеся на лице Эмилия Даласина, подогрели интерес Варга, и он повторил свой вопрос.

— Это преступники, — наконец, ответил кесаревич, его голос дрожал от волнения. — Это страшные преступники!

Варг кивнул с едва заметной усмешкой.

— Оно и понятно! Должно быть, крепко согрешили, зачем иначе им тут быть? В чём их вина?

Эмилий Даласин заколебался, размышляя, стоит ли отвечать и не лучше ли сразу увести принца прочь от каменного столба и от этих людей. Затем к нему пришло озарение; он подумал, что правда об этих людях поучительнее умолчания и лжи; он решил, что история узников каменного столба послужит для молодого Варга хорошим уроком на всю оставшуюся жизнь…

О, честный, благородный и наивный Даласин! На самом деле он нисколько не различал игру страстей, бушующих в душе северного варвара! В этот день, в этот тихий вечер, в это обманчивое мгновение коварные боги присудили ему совершить самую страшную ошибку всей его жизни; вернее, то было лишь начало цепи трагических ошибок самых разных, друг на друга непохожих людей…

— Это еретики, — нравоучительным тоном ответствовал Эмилий Даласин. — Перед вами, принц, отец и сын Ульпины, самые зловещие еретики, каких только знала история новейшего времени. Старший Ульпин, патрис по происхождению, ещё недавно принадлежал к сообществу иереев самого почитаемого у нас Ордена Сфинкса, носил высокий сан куратора, имел право претендовать на пост первоиерарха Ордена и мог в положенный год стать понтификом, то есть, главой Святой Курии и всего Священного Содружества, фактически вторым, после Его Божественного Величества, человеком в государстве. А если учесть, что земное божество не обременено у нас обязанностью творить судебную власть и толковать законы, у старшего Ульпина был неплохой шанс стать первым человеком Империи…

— Он этим шансом не воспользовался, — с искренней горечью в голосе продолжал кесаревич Эмилий, — ибо Асфет всецело овладел его душой! Ульпин, знатный патрис, куратор Ордена Сфинкса, стал еретиком. Хуже того, он стал ересиархом, основал свою чудовищную ересь. Его ждёт развоплощение души на небесном суде аватаров. Какой горестный финал столь многообещающей жизни!

Ересиарх, полуобернув голову к говорившим, с интересом, как показалось Варгу, прислушивался к словам кесаревича.

— Вы не сказали, Ваше Императорское Высочество, в чём заключалась его ересь, — напомнил Варг.

— Ах, да… Ересь настолько глубокая, ужасная и зловредная, настолько самоочевидная, что скрыть её под личиной высокопарных слов о верности Учению, как обычно делают еретики в тщетной надежде спасти свои никчёмные жизни, невозможно. О какой же верности Учению можно говорить, когда из последней книги старшего Ульпина прямо следовало, что никаких великих аватаров, богов-посланцев, основавших нашу цивилизацию и вручивших Фортунату Откровение, вовсе и не существует, и никогда не существовало, а есть только один Бог-Творец, который ни в каких посланцах не нуждается и не нуждался. Этот одержимый Асфетом ересиарх утверждает, что Творец создал наш мир и тотчас же забыл о нём, так как сразу принялся творить следующий, и так до бесконечности! И что, соответственно, — в голосе Эмилия звучало искреннее возмущение, — аватары в императорах не воплощаются (поскольку просто нет их, аватаров), а значит, наши августейшие повелители — никакие не воплощённые боги, а такие же смертные, как и все люди! И что, следовательно, сам великий Гай Аврелий Фортунат был всего лишь ловким проходимцем, первым сообразившим, какую выгоду можно извлечь из Эфира!

Кесаревич запнулся, поняв, что, по-видимому, сказал лишнее.

— Совершенно справедливо, — вдруг произнёс старик у столба, — сразу видно, что вы, Ваше Высочество, внимательно читали мой запрещённый трактат «Основы Свободной Веры». Ай-ай-ай, как нехорошо отпрыску священной династии Фортунатов читать труды злокозненных еретиков!

И старший Ульпин захихикал тихим каркающим смехом, отчего «колокольчики» на его голове пустились в пляс, распространяя вокруг себя гнусавые звуки. Спустя недолгие мгновения, однако, еретик оборвал свой смех и застыл с отрешённым видом. «Он боится спугнуть нас, — понял Варг. — Он хочет, чтобы кесаревич досказал его историю до конца».

— Вы сами видите, принц, — сказал Эмилий Даласин, — этот человек помешан. Да разве кто в здравом уме станет отрицать божественность Эфира? Разве эта чудесная звезда, этот светоч цивилизации, источник всех благ нашей империи, не является лучшим подтверждением существованию богов-аватаров?! — в праведном гневе воскликнул кесаревич.

— Отнюдь, — живо отозвался старший Ульпин, — Эфир, Ваше Высочество, скорее всего, некий метеор из неизвестного нам вещества, как-то попавший на орбиту нашей планеты, либо, не исключено, космический корабль иной цивилизации, потерпевший там аварию или оставленный пришельцами на орбите Геи до лучших времён. В любом случае мифические боги-аватары никакого отношения к Эфиру не имеют.

— Пойдёмте же скорей отсюда, принц, — молвил Эмилий Даласин, — нам ни к чему выслушивать злобные бредни этого злосчастного ересиарха. Асфет всецело овладел его душой и через него искушает нас.

— А я не боюсь козней дьявола, — заявил Варг, — ибо стоек в Истинной Вере! Скажите, Ваше Высочество, им отрубят голову? Или повесят?

— Что вы, принц! Не во власти смертных изгнать Асфета из человеческих душ! Лишь сам Творец и его посланцы, великие аватары, властны над душами. Эти преступники приговорены судом Курии к пожизненному заточению в Обители Обречённых, что в Стимфалии, на нагорье Танат. Это, да будет известно вам, принц, похуже смертной казни, это всё равно что быть похороненным заживо. Еретики закончат своё существование посреди чёрных скал, где днём темно, как ночью, где воздух тяжёл и разрежен, вызывая кошмарные видения, где бушуют эфирные грозы, смущающие разум, где, воистину, Смерть шествует по Жизни! Великие аватары сами определят, когда призвать еретиков на свой суровый суд!

— Тогда зачем они здесь?

— А это для того, — вдруг ответил за кесаревича старший Ульпин, — дабы благочестивый аморийский народ видел, какая кара ждёт приспешников диавола. У амореев есть традиция выставлять подобных нам еретиков на Форуме для всеобщего обозрения, приковав цепями к позорному столбу, дабы всякий правоверный аватарианин имел возможность плюнуть им в лицо, осмеять, предать проклятию, бросить в них камень.

Сказано это было не без ехидства, причём сказано было на чистейшем галльском языке! Еретик ни в коей мере не производил впечатление человека, готовящегося к своим похоронам. Это был бледный тщедушный старик, по чертам лица которого с трудом можно было уловить знатное патрисианское происхождение. Само лицо казалось маленьким и чем-то напоминало мышиную мордочку. Из-за опухших век слезились крохотные серые глазки, но огонь, бушевавший в них, начисто отбивал желание иронизировать по поводу облика этого старика.

Кесаревич Эмилий, не отличавшийся знанием галльского языка, смутился и негромко спросил у Варга:

— Что говорит этот безумец и злодей, предавшийся Асфету?

— Он удивляется, Ваше Высочество, как могло случиться, что его осудили за мысли, — ответил нарбоннский принц.

— Он лжёт и святотатствует! — оскорбленно воскликнул Эмилий Даласин, прожигая старшего Ульпина ненавидящим взглядом. — У нас свободная и цивилизованная страна, у нас не судят за мысли. Как говорили ещё древние римляне, «cogitationis poenam nemo patitur» — «никто не несёт наказание за мысли». Ульпинов, разумеется, судили не за мысли. Их судили, потому что они еретики!

— Понятно, — кивнул Варг, — потому что Асфет овладел их душами. Всякое благочестивое общество, если оно хочет жить и благоденствовать, обязано немедля избавляться от злокозненных еретиков.

Если бы на месте своего благородного кузена была проницательная София Юстина, она бы, без сомнения, уловила оттенок иронии в голосе юного принца. Однако Эмилий Даласин не был столь проницателен, как она, да и казался слишком взволнованным в эту минуту, чтобы делать какие-либо психологические наблюдения.

— Именно, — с одобрением заметил он, — я рад, что вы это понимаете, принц. У нас свободная страна, наше общество цивилизованное, стойкое в Истинной Вере, преданное богам и дарованной богами высшей власти. Мы уважаем права граждан, патрисов и плебеев, всех подданных нашего Божественного императора. У нас нет и быть не может места для таких вот одержимых, опасных для общества существ, переставших быть людьми и превратившихся в исчадий Хаоса!.. Что ж, завтра утром этих двух злодеев отвезут в Пифон, а оттуда — в Обитель Обречённых. Можно сказать, они уже в прошлом!

Полагая тему закрытой, кесаревич Эмилий решительно взял Варга под руку и повёл к выходу из сквера. Последним, на что обратил внимание принц, была таинственная усмешка на тонких, чуть искривлённых, губах старика.

— Послушайте, Ваше Высочество, — сказал Варг, когда они покинули сквер с позорным столбом, — я нигде не увидел стражи. Разве столь опасных еретиков, как эти самые Ульпины, не полагается стеречь?

Внук императора с искренним недоумением уставился на него, затем, словно вспомнив что-то, выдавил из себя снисходительную улыбку.

— Я и забыл, что вы плохо знакомы с нашими обычаями, принц. Вы правы, еретиков никто не сторожит. Ибо они под надзором небесных богов! Никому не придёт в голову помогать еретикам.

— А разве у ереси Ульпинов не было сторонников?

— Сторонники были, конечно. Жалкая кучка таких же отщепенцев, предателей Отечества и Истинной Веры. Но всех их отловили и казнили прежде, а главарей оставили напоследок, для назидания. Повторяю, принц, ни одному аморийцу не придёт в голову освобождать приспешников Асфета и губить тем самым свою бессмертную душу!

«Аморийцу, может быть, и не придёт», — подумал Варг.

— Поглядите вперёд, принц, — сказал Эмилий Даласин. — Я вижу вашего отца и мою кузину. Похоже, у них неприятности! Поспешим!

* * *

— Так, так, какая встреча! Сиятельная София Юстина в обнимку с гориллой-варваром!

Долговязый вожак неряшливо одетой ватаги и его более низкорослые спутники, глумливо усмехаясь, ждали, что ответит им княгиня; от «гориллы-варвара» ответа они не ждали.

Дочь первого министра гордо вскинула голову и с неподражаемым достоинством потомка Фортуната произнесла:

— Я всегда подозревала, что вы невежа, гражданин Псарик. И всё же вам придётся уступить нам дорогу. И немедля!

От таких слов глумливые гримасы мгновенно сошли с лиц юнцов. В глазах вожака зажёгся гнев, он сделал резкое движение рукой и прошипел:

— Ну уж нет, ваше сиятельство! Сперва вы выслушаете…

— Я ничего не стану слушать здесь и сейчас! — отчеканила София Юстина. — Если вам есть что мне сказать, обратитесь к моему референту и, возможно, он назначит вам время аудиенции. Ну же, прочь с дороги!

И она решительно шагнула навстречу вожаку и его «свите». Низкорослый юнец с бледным как мел лицом, прильнувший к торсу вожака, шепнул ему:

— Ради всех богов, Андрон, уйдём, пока не поздно!

— Ну уж нет! — взревел Андрон, бешено вращая глазами. — Довольно нам, коренным жителям этой страны, лебезить перед пришельцами!

Видя, что вожак не собирается уступать ей дорогу, София Юстина остановилась прямо перед ним и скрестила руки на груди.

— Вы пьяны, гражданин Псарик. Я вижу, вы добиваетесь, чтобы у вашего отца были неприятности. Так я ему их устрою!

— Андрон, ради Творца, уйдём отсюда! — заныл коротышка.

— Обожди, Зоилушка, я только разогрелся, — прогнусавил вожак и, взмахнув руками, бросил в лицо Софии: — А вы меня не пугайте, ваше сиятельство! Ну, что вы сделаете моему отцу? А? Он делегат от народа, не забывайте! Скоро и я стану делегатом от народа, вот тогда мы с вами и поговорим!

София Юстина презрительно усмехнулась.

— Вы бредите, Псарик. Вы, что же, никогда не смотрелись в зеркало? Ваше место — в зоопарке, а не в Народном Доме!

Лицо Андрона перекосила гримаса ярости. Он отступил на шаг.

— А-а-а!! — вращая зрачками, как помешанный, взревел он. — Глядите, люди! Вот она, наша власть! Эта женщина считает себя всесильной! Она думает, что ей позволено всё! Так нет же, нет! Долой её! Долой Юстинов! Довольно им над нами измываться! До-лой!!

— До-лой! До-лой! До-лой! До-лой! — принялись скандировать юнцы, размахивая руками и наступая на Софию.

Чтобы не оказаться в кольце, ей приходилось пятиться. На прекрасном лице дочери Тита Юстина демонстративное презрение смешивалось с разгорающимся гневом, стыдом и страхом.

— Довольно! — взмахнув рукой, воскликнула она. — Чего вы хотите?

Юнцы тотчас умолкли: то ли сила духа и уверенность в себе этой женщины остановила их, то ли так было задумано их вожаком с самого начала. Он выдавил приторную улыбку и заметил:

— Вот так-то лучше, ваше сиятельство! Вам надлежит прислушиваться к голосу народа, пока народ ещё желает с вами разговаривать.

— Клянусь, вы об этом пожалеете, — прошептала София Юстина.

Внезапно — для него, как видно, не существовало плавных переходов от одного настроения к другому — Андрон Псарик отпрыгнул в сторону и, указывая пальцем на Круна, завопил:

— Глядите, граждане! Вот обезьяна северных лесов! В то время как благочестивые подданные Его Божественного Величества испытывают недостаток в самом главном, эта языческая горилла живёт в «консульских палатах», вместе с другими себе подобными гориллами, — вот на что тратит деньги трудового народа наше хвалёное правительство!

Крун, пытавшийся остаться бесстрастным наблюдателем, как и подобает чужестранцу, после этих слов не смог сдержать себя. Пока что это был лишь взгляд — но взгляд, устремлённый им на вожака, оказался столь страшен, что Андрон Псарик счёл за благо спрятаться за спины своих сторонников и оттуда, из-за спин, прокричать, с торжеством в голосе:

— Ага! Вот кому нравится наше правительство — этой самой варварской горилле! Тьфу на тебя, обезьяна! Позор правительству Юстинов!

— Постойте, герцог, ради Творца, не вмешивайтесь, им только это и нужно! — вскричала София Юстина, но было поздно.

Герцог Крун, этот могучий северный варвар, не привыкший спускать и куда менее обидные оскорбления, рванулся в гущу толпы, разметал юнцов и, прежде чем вожак успел сообразить, сколь быстро изменилась ситуация, — не говоря ни слова, нанёс ему разящий удар своим железным кулаком.

Псарик, лишь казавшийся средоточием физической силы, отлетел в сторону, прямо на аккуратно подстриженный кустарник.

В то же самое мгновение вспыхнул яркий свет, вспыхнул и сразу погас, сделав своё дело.

София Юстина в отчаянии заломила руки.

— Что вы натворили, герцог! — прошептала она по-галльски. — Это была провокация, чтобы погубить меня, — и вы попались!

— Я не понимаю…

— Посмотрите на него и, может быть, тогда поймёте, — с горечью промолвила она.

Крун перевёл взгляд на Псарика. У того от удара герцогского кулака текла изо рта кровь, возможно даже, были выбиты зубы, — однако вожак нагло щерился, всем своим довольным видом показывая полную победу над Круном и Софией. Его сторонники многозначительно усмехались. Андрон поднялся на ноги и заметил, указывая на свою рассечённую губу:

— Этот удар вам больно отзовётся, ваше сиятельство.

— Вы низкий и порочный человек, Андрон Псарик, — заметила София Юстина. — Что ж, торжествуйте, пока можете. В одном вы правы: у вас есть недостаток в самом главном! В здравом смысле! Какое счастье, что таких, как вы, немного.

— Себя вините, госпожа княгиня, — осклабился Псарик. — Не нужно было спускать северную псину с поводка!

Он сказал это — и увидел, как снова сжались в кулаки пальцы Круна. Псарик проворно отскочил в сторону и приготовился что-то выкрикнуть, как вдруг побледнел лицом, а с толстых губ его вместо оскорблений сорвались слова досады.

— А-а, боишься, сучий потрох! — свирепо ухмыльнулся Крун.

Однако вожак испугался не его.

— Именем моего деда, Божественного Виктора, остановитесь! — прозвучал гневный голос Эмилия Даласина.

Юнцы сбились в жалкую кучку подле своего вожака. Крун услышал, как по рядам их пробежал испуганный шёпот: «Фортунат… Кесаревич Эмилий!», а самый маленький юнец, которого вожак называл Зоилушкой, обречённо проныл: «Ну, что я говорил! Теперь мы пропали».

— Что здесь происходит? — жёстко вопросил Эмилий.

— Эти негодяи преградили нам дорогу, — ответила София, — и оскорбили меня. Его светлость, — она особо подчеркнула слова: «его светлость», — вступился за мою честь, и вот…

Эмилий Даласин нахмурил густые брови и обратился к Псарику:

— С каких это пор отпрыски народных избранников позволяют себе угрожать женщине, в чьих жилах течёт кровь Великого Фортуната?

— Вашему Высочеству не о чем беспокоиться, — кланяясь и заискивающе улыбаясь, ответил вожак. — Мы с княгиней всего-навсего беседовали о политике.

Эти слова подразумевали: «Мы беседовали о политике, а политика не ваше дело, кесаревич!».

— Он говорит правду, княгиня?

— Увы, Ваше Высочество, — вздохнула София Юстина, понимавшая всю бесплодность этого дознания, — вот только гражданин Псарик выбрал для дискуссии крайне неудачное время и место!

Вожак торжествующе осклабился.

— Мы уже закончили. Ваше Высочество позволит нам уйти?

Эмилий Даласин медленно кивнул, однако София Юстина вышла вперёд и сказала Андрону Псарику:

— Нет, постойте. Кто-то из ваших фотографировал нас из тех кустов. Я требую, чтобы вы засветили плёнку — здесь и сейчас!

Псарик сделал большие глаза и прижал руки к груди в знак своей искренности.

— Помилуйте, ваше сиятельство! Я даже не понимаю, о чем вы говорите! Что за плёнка, где, какие кусты?..

София стиснула зубы от досады.

— Клянусь кровью Фортуната, вы сильно пожалеете, гражданин, если этот снимок появится в газетах!

Она увидела, что удар достиг цели. Псарик растерялся: ведь София Юстина поклялась священной княжеской клятвой; всякий, нарушивший её, навсегда изгонялся из высшего света. Поэтому аморийские князья, потомки Фортуната, клялись его кровью лишь в самых исключительных случаях.

Однако он сумел побороть свою растерянность, церемонно поклонился кесаревичу и княгине — и поспешил покинуть место баталии. Вместе с ним ушли его люди. Зоил Бутма, не надеявшийся столь дёшево отделаться, шепнул ему на ухо:

— Что же мы теперь предпримем, Андрон?

— Фото у нас есть, — отозвался Псарик. — И это только начало! Вот увидишь, Зоилушка, мы заставим поволноваться этих чванливых нобилей.

— А как же её клятва? Юстина достаточно сильна, чтобы уничтожить нас.

Вожак усмехнулся.

— Не трусь, Зоилушка. Наши друзья не слабее Юстины!

— Ох! — вздохнул семнадцатилетний Зоил Бутма, явно не обладавший характером своего двадцатидвухлетнего друга и его верой в могущество «друзей».

* * *

— Кто были эти негодяи? — спросил герцог Крун, как только те ушли.

— Это плебеи, — ответила София Юстина, — их вожак приходится сыном делегату Кимону Псарику.

— Проклятие! — прогремел герцог Крун. — И вы позволяете простолюдинам оскорблять вас? Клянусь всеми богами, я у себя в Нарбоннии подвешивал на дыбу мужиков за меньшие грехи!

Княгиня печально усмехнулась.

— Иногда мне хочется того же самого, герцог. Право, гражданин Псарик неплохо бы смотрелся вниз головой!

— Ну, так что же вам мешает? Пусть негодяя схватят, для начала.

— Это невозможно, — сказал Эмилий Даласин. — Плебеи — такие же квириты, граждане Богохранимой империи, как и мы, патрисы. Мы и они — аморийцы!

Крун помотал головой, не понимая логики в словах кесаревича.

— Разве у вас, у патрисов, мало власти, чтобы внушить черни должное почтение?

— Те, кого вы видели, не чернь, — заметила София Юстина. — Их родители — влиятельные политики и магнаты. Если мы без достаточных оснований начнём преследовать сынков, нас упрекнут в небрежении правами трудового народа. Собственно, вы это уже слышали.

— Всё равно не понимаю! Какое вам дело до того, что скажут простолюдины! Власть-то у вас, у патрисов!

— И мы дорожим ею, поверьте. По-моему, пусть лучше плебеи митингуют на улицах, выбирают себе делегатов, путь лучше эти делегаты делают вид, что правят вместе с нами…

— Лучше, чем что?

— Чем если бы они втайне озлобились против нас, патрисов. Не забывайте, герцог, в Империи патрисов немногим более восьмисот тысяч, а плебеев почти тридцать семь миллионов!

«Умно, — подумал Варг, внимательно слушавший этот разговор, — очень умно! Ловкие аристократы, подобные этой Софии, повязали свой народ аватарианской верой и показным дружелюбием. И этот раболепный народ ловит крошки с княжеских столов и ещё радуется, что ему позволяют избирать своих никчёмных делегатов! А всякий, кто восстаёт против такого порядка, объявляется еретиком, как те Ульпины».

— И всё равно не понимаю, — в сердцах бросил Крун, — может быть, потому что я варвар. Будь моя воля, я бы с наглым сбродом церемониться не стал!

Вскоре они расстались: Крун с сыном отправились в свой павильон, — это совсем рядом, стоит лишь пересечь проспект Фортуната и немного пройти в сторону Квиринальского озера, — а Эмилий Даласин и София Юстина в карете кесаревича поехали в свои резиденции.

— Удивительная страна, — пробормотал Крун, когда остался наедине с сыном. — Здесь всё не так, как у нас в Галлии и в остальной Европе!

— Вот потому-то мы и враги, — сумрачно глядя из-под бровей, молвил Варг. — И останемся с ними врагами, кто бы ни желал иного!

— Ты глупец, — устало проговорил герцог; у него в этот вечер не было ни сил, ни желания снова вправлять мозги непокорному сыну.

— Я не глупец, — сказал принц. — Глупец тот, кто не видит, что всё это было разыграно.

— Что?! — ахнул герцог.

— А то, — с ожесточением отозвался Варг, — что все амореи заодно. Вернее, все, кто признаёт аватарианскую веру, — поправился он, вспомнив об Ульпинах. — Всё, что мы видели, было разыграно для тебя.

— Для меня?

— А ты как думал, отец? Поставлю молот Донара против всех их богов, что сиятельство с высочеством заранее договорились! А тем простолюдинам хорошо заплатили, чтоб разыграть этот пошлый фарс. А ты и клюнул!

Такая мысль не приходила Круну в голову.

— Дьявол! — пробормотал он. — София тоже говорила, мол, я поддался на какую-то провокацию.

Варг рассмеялся.

— Во имя Донара, это мне нравится! Хоть в чем-то мы сошлись с твоей Софией, отец!

— Этого не может быть. Не может быть, я сказал! София Юстина искренна в своём стремлении подружиться с нами. Будь иначе, я бы понял…

— Ты сам, отец, учил меня не верить коварным улыбкам амореев. Да что с тобой? Какая может быть дружба между господами и рабами? Разве кто спорит, что Юстина очень красива и умна? Тем более она для нас опасна! О, боги, да что сделать, чтобы ты понял, какие люди окружают нас, отец?

«Этого не может быть. Этого не может быть. Этого уже не может быть никогда», — стучало в висках у Круна, и он не слушал, что говорит ему сын.

* * *

— Как я устала, кузен, — жаловалась София, пока карета кесаревича катилась ко дворцу Юстинов. — О, неужели этот день уже кончается? Хвала великим богам… Я хочу в постель. Никакой политики больше — только постель!

— Вовремя я появился, — сказал Эмилий. — Хотел бы я знать, какая муха укусила Кимонова сына! С чего это он так распоясался?

— Ставлю тысячу империалов, кузен, муху зовут Корнелий Марцеллин.

— Твой дядя?! — изумился кесаревич.

— Тебя это удивляет? Мой дядя не гнушается водить дела с подобным сбродом. Недаром он глава фракции популяров в Сенате.

— По-моему, ты заблуждаешься, Софи. В чём его интерес?

Превозмогая усталость и боль в ступнях, София принялась объяснять Эмилию то, что для неё казалось самоочевидным.

— Мой дядя Марцеллин мечтает о кресле первого министра, так? Я — тоже мечтаю. У меня больше шансов. Однако если дяде удастся скомпрометировать меня… Теперь ты понял?

— Не могу поверить, Софи. Твоя репутация безупречна — что может изменить какой-то фотоснимок? Все сразу же поймут, что это подстроено твоими недругами. Да и в чём твой грех на этом снимке?

София Юстина не смогла сдержать улыбку.

— Твоё счастье, кузен, что ты Фортунат. В политике ты наивен, как дитя… К тому же, я не настолько безупречна, как тебе кажется.

И она рассказала ему историю с дневной погоней на озере Феб.

— Никто не сможет доказать мою вину, — заметила София, — но с тех гидромобилей, что гнались за мной, наверняка видели знак Юстинов на дверцах и символ Пегаса на носу моего корабля. Если начнётся расследование или, того хуже, узнает дядя…

— Я постараюсь помочь, — задумчиво молвил Эмилий. — Ты права, я Фортунат, я могу сказать то, что не позволено политику — в самом деле, какие интересы в суетной политике могут быть у отпрыска священной династии?

София рассмеялась и поцеловала кузена в щеку.

— Ты настоящий друг, Эмиль.

— И всё же больше так не попадайся, — пробормотал кесаревич.

— Ну, что ты! Я чту наши законы не меньше, чем твоё доброе имя, кузен. Кстати, напрасно ты вмешался. Я справилась бы с этими плебеями и без Круна, и без тебя.

Они подъехали ко дворцу Юстинов; София вышла и направилась в личные апартаменты, а карета кесаревича покатилась в сторону Палатинского моста, который связывал Темисию с резиденцией Дома Фортунатов на острове Сафайрос.

— В постель, только в постель, — отвечала София на все предложения слуг, а сама думала при этом: «Интересно, он пришёл сегодня? Ах, если б он пришёл!».

Тот, кого она имела в виду, встретил её у дверей спальни, и она в радостном изнеможении упала ему в руки. Это был атлетически сложенный красавец с вьющимися волосами цвета смоли, ниспадавшими на могучие плечи; пропорции его тела были настолько мужественны и безупречны, что этого молодого человека часто называли Марсом, срезая две последние буквы его имени. Его лицо казалось хищным и грозным, даже когда он улыбался, а широкий орлиный нос был носом настоящего потомка гордых римлян. Читатель, несколько смущённый обликом Юния Лонгина, законного супруга Софии Юстины, может расслабиться: теперь он знает имя человека, которому дарила любовь эта женщина.

— О, Марсий… — прошептала она. — Какое счастье, что ты рядом!

Князь Марсий Милиссин, одним восхищённым взглядом оценив наряд возлюбленной, отбросил прочь передник, свою последнюю одежду, и приветствовал её, как подобает столь красивому мужчине приветствовать такую роскошную женщину.

— Мы заждались тебя, — жарко прошептал он ей на ухо, — я и мой настойчивый друг. Ты прекрасна, моя радость! Мне одно лишь жаль: скудоумным северным варварам не понять, сколь ты великолепна в этом волнующем наряде!

— О, ты неправ, — говорила она, пока он освобождал её от одежд и укладывал на богатое ложе, — ты неправ, мой бог: я сумела произвести впечатление!

— Варвары не стоят твоих трудов, бесценная моя.

— Они нужны мне, любимый: если я посажу женщину на варварский престол и помогу ей удержаться хотя бы до выборов нового чати… то есть, новой чати.

— Ты станешь героиней нашей истории!

— Да… О, Марсий! Этот фамильный дворец слишком мал для меня! Как вытерпеть три года, что отделяют меня от Квиринала?

— Я помогу тебе скоротать этот срок… А что, герцог Крун в самом деле смертельно болен?

— Увы, это так. У него язва или даже рак желудка.

— Ты не знаешь точно?

— Я знаю слишком много, Марс, и то случайно. Вокруг Круна верные мне люди… Я восхищаюсь этим человеком, любимый! Он мудр и мужествен. Судя по докладам моих врачей, он испытывает нечеловеческие муки — а ведь не скажешь по виду его! Ах, если бы я могла ему помочь!

— Но постой, ведь язва легко лечится, и рак…

— Герцог не знает о своей болезни. Во всяком случае, мне кажется, что он не знает, какая болезнь мучает его плоть. А если бы знал, это вряд ли что-нибудь изменило: Крун воин до мозга костей, он будет терпеть боль, пока она не сведёт его в могилу. Он не может оставить Нарбоннию даже на время — его бароны и его собственный сын… Ты меня понял. Вот почему я так спешу устроить наследство Кримхильды.

— Всё у тебя получится, моя звездоокая богиня, ибо нет женщины прекраснее тебя и умнее…

— …И нет мужчины достойнее тебя, мой воинственный бог.

Больше они не говорили в эту ночь, ибо истинная любовь не нуждается в словах.

Но если бы София Юстина предполагала, каким событиям суждено развернуться ещё до восхода солнца, она, конечно, предпочла бы вовсе не ложиться в постель.

Глава шестая, в которой наследник нарбоннского престола совершает поступок, способный прийти в голову только сыну варварского вождя

148-й Год Химеры (1785),

ночь с 14 на 15 октября, Темисия

— Эй, наперсник, просыпайся! Буду я тут тебя расталкивать, разомлел на аморейских харчах, а ещё рыцарем называешься…

Ромуальд открыл глаза и увидел лицо Варга. Принц довольно ухмылялся, а в синих, цвета неба, глазах его играли хорошо знакомые молодому рыцарю озорные искры. Глаза Варга, впрочем, в этот момент не напоминали цвет неба, потому что небо было чёрным.

— Ночь на дворе… — начал было Ромуальд, но Варг шёпотом перебил его:

— Вставай, живо! Дело есть. Завтра будет поздно.

Ромуальд поднялся с ложа, зная, что друг объяснит ему, какое дело до утра не терпит.

— Одевайся, — приказал принц, — и прихвати кинжал.

Сам Варг был в полном облачении, точно и не ложился спать, но оружие у него отсутствовало.

— А ты? — спросил молодой рыцарь.

— Вот мои кинжалы, мечи, палицы и остальное, — усмехнулся принц, показывая свои руки, где под одеждой перекатывались канаты мускулов. — Если нас задержат, я буду чист. А ты — мой оруженосец, тебе положено носить кинжал.

— Кто нас может задержать?

— Мало ли… Я хочу слегка подпортить амореям их торжество.

Он имел в виду предстоящее празднование дня рождения августа Виктора V.

Когда Ромуальд собрался, оба юноши бесшумно выскользнули из павильона. Закутавшись в черные плащи, они незаметно проследовали мимо других павильонов, мимо основного комплекса гостиницы «Филемон и Бавкида» и вышли на проспект Фортуната.

Была глубокая ночь. На их счастье, центральная улица имперской столицы оказалась малолюдной. Варг усмехнулся и, не удержавшись от соблазна, показал фигу пылающей в ночи хрустальной статуе Двенадцатиликого Бога, что возвышалась над городом.

— Гляди, кто-то идёт, — прошептал Ромуальд.

Они спрятались в тени ближайшего здания. Вскоре мимо них прошествовали двое, рослый и коротышка. Мужчины шли от Филипповских терм в сторону Пантеона и оживлённо переговаривались, не замечая ничего вокруг. Варг и Ромуальд услышали обрывок фразы высокого:

— А когда я покажу его светлости этот снимок…

— Нам везёт, — шепнул принц своему другу, — это как раз те, кто нам нужен. Слушай, что надо делать…

Минуту спустя Андрон Псарик и Зоил Бутма почувствовали себя в объятиях, из которых им не дано было вырваться. Варг и Ромуальд затащили их в тёмный проулок, предварительно заткнув рты какими-то тряпками.

Первым делом нарбоннский принц продемонстрировал Псарику свой кулак, добавив при этом:

— Сейчас я избавлю тебя от кляпа. Но если ты окажешься настолько глуп, что начнёшь кричать и дёргаться, я награжу тебя таким ударом, в сравнении с которым давешний удар моего отца покажется тебе ласковым прикосновением твоей мамочки. Ты хорошо меня понял, плебей?

Андрон Псарик, чьи глаза были наполнены ужасом, закивал.

— Ну, отлично, — кивнул Варг и освободил рот пленника.

— Ч-что т-тебе н-надо, в-вар-р-вар? — вот были первые слова плебейского заводилы.

— Не дрожи, как девка, — сказал принц. — Я тебе ничего не сделаю, если будешь хорошо себя вести.

— Ей это даром не пройдёт, — прошипел Псарик. — Слыханное ли дело — натравливать варваров на своего политического противника!

Варг беззвучно расхохотался.

— Так ты думаешь, мешок жира, что мы действуем по указке Софии Юстины?

— А разве не так?! — с дерзостью прирождённого авантюриста спросил Псарик. — Вам ведь нужен снимок, не правда ли? Вот он, берите, только отпустите нас.

«Навряд ли Юстина предупредила своих варварских горилл насчёт негатива», — пронеслось в мозгу Псарика. Он рассчитывал дёшево отделаться, обманув тупоумного варвара.

— Нам не нужен твой снимок, плебей, — сказал принц. — Вот тебе встречное предложение: как насчёт того чтобы сообща свалить Юстину?

Сын народного делегата Кимона Псарика к этому предложению отнёсся с недоверием.

— Народу Богохранимой Амории не нужна помощь варваров, — с высокомерием стрекозы, парящей надо львом, заметил он. — Мы справимся сами, когда захотим! И не тебе…

Пинок в грудь прервал словоизвержение будущего народного избранника. «Эти низкорождённые ублюдки ничем не лучше своих князей, а хуже, — подумалось Варгу. — Те хотя бы знают, чего хотят и что могут».

— А вот мне ваша помощь пригодится! — с тихой яростью, от которой у Андрона и его спутника ёкнуло в груди, проговорил принц. — Мы кой-куда вместе сходим, а затем я вас отпущу. Я думаю, вы к тому времени сами смекнёте, что вам дальше делать.

Окончательно запугав пленных такими словами, Варг двинулся к Форуму. Он держал Псарика, а Ромуальд держал Бутму. Последний, между прочим, в какой-то момент замычал под кляпом, и рыцарь спросил, как с ним поступить. Принц, оценив состояние молодого друга Андрона Псарика как полуобморочное, хмыкнул:

— Пусть идёт с кляпом. Говорить ему необязательно, он будет немым свидетелем.

— Свидетелем чего? — в ужасе вопросил Псарик.

— Страшного преступления, — в тон ему отозвался Варг, но уточнять не стал, чтобы пленники не свалились в обморок прямо здесь и прямо сейчас.

Они добрались до Форума и, петляя меж аллей, площадей и скверов, продвигались к цели своего предприятия.

— Послушай, отпусти нас, а, — вдруг попросил Псарик. — Я расскажу тебе, как можно справиться с Юстиной. Мы её очень не любим. Они, знаешь ли, нам вот все где, эти самые Юстины. Мы будем только рады, если ты её…

— Заткнись, — оборвал его Варг, — или завтра улетишь в Стимфалию, в Обитель Обречённых.

Андрон Псарик благоразумно послушался совета и всё оставшееся время мучительно размышлял, с какой стати ему лететь по указанному варваром адресу. Варг не знал, что в Обитель Обречённых ссылают только очень провинившихся патрисов, а с плебеями в аналогичных случаях поступают проще: предают огню на месте преступления.

* * *

Из дневниковых записей Януария Ульпина

В первый момент мне почудилось, что я грежу.

К нам приближалась странная компания из двух северных варваров и двух плебеев, причём последние шли явно не по своей воле, а когда увидели нас, то, могу поклясться, волосы зашевелились у них на головах.

Здоровенный галл оставил своего пленника на попечении второго варвара и бестрепетно подошёл к нам. Не говоря ни слова, он осмотрел и потрогал руками наши цепи. Мы с интересом наблюдали за ним. В то время, клянусь именем Единого, нам в голову не приходило, что задумал варвар. Этот нежданный ночной визит нам представлялся хоть каким-то развлечением накануне последней ссылки.

— Стало быть, вы слуги Асфета, — сказал нам варвар на своём варварском наречии, справедливо полагая, что плебеи галльского языка не разумеют, а такие учёные еретики, как мы, должны знать много разных языков.

Мы молчали, ожидая, что он скажет дальше. Он представился:

— Варг, наследник нарбоннского престола.

— Мы так и поняли, — ответил по-галльски мой отец.

Варг кивнул и взялся за цепь, которая опоясывала шею отца. В этот момент затрещал звонок на его «позорной шляпе»; принц оставил цепь, осторожно снял с отца «позорную шляпу», отнёс её в сторону и положил на землю, затем проделал то же самое с моей «позорной шляпой».

— Что ты делаешь? — не выдержал отец.

Принц предпочёл ответить вопросом на вопрос:

— Хотите ли вы жить, еретики?

— Для нас это уже не имеет значения, — с достоинством ответил отец. — Мы сделали своё дело. Чудищам-аватарам и людям, их приспешникам, не удалось сломить нас!

— Ну, и? — усмехнулся Варг. — Что дальше? Обитель Обречённых?

До меня, наконец, дошло! Стараясь не выдать своего волнения, я спросил:

— У тебя есть другие варианты, принц?

Варг измерил меня долгим изучающим взглядом, а затем решительно взялся за цепь отца.

И произошло невероятное. Его пальцы обхватили стальную цепь, руки напряглись, на лице появилось выражение сосредоточенности — и пару мгновений спустя цепь лопнула!

Показывая мне сломанное звено, Варг сказал:

— Вот путы, которыми вас сковали аватары. Я их рву!

Дальше у меня случился непростой разговор с отцом, который, мысленно примирившись со своей участью и даже находя в ней свою героическую прелесть, отказывался признавать преимущества предложенного нам варианта. Мы говорили по-латыни, но вскоре перешли на галльский, чтобы Варг понимал, в чём суть проблемы.

Тем временем ему удалось освободить отца от цепей. Он совершал свой подвиг, словно мифический титан, и, что самое удивительное, в полном молчании, не испрашивая согласия отца. Лишь однажды он заметил:

— Представь себе, ересиарх, такую вещь: существует человек, который ненавидит Империю и аватаров. Он нутром чует, что это враги его свободы, что их дружба лжива, а их покровительство есть рабство. Этот человек понимает, сколь сильны враги, — но он хочет бороться! И пока не знает, как… И есть другой человек, который, я думаю, знает, как. Так почему бы первому и второму не объединиться?

— Суета… — промолвил отец. — Мы отыграли своё. Я больше не хочу жить в мире, где властвуют чудовища-аватары и servum pecus их народ. Благодарю тебя за твои помыслы, благородный галл, однако, знай: кто спасает человека против его воли, поступает не лучше убийцы! И ещё добавлю: exoriare aliquis nostris ex ossibus ultor…