Бесплатный фрагмент - На переломе эпох

Часть вторая. Последние лучи уходящего солнца

2.1 (88.06.05) Пражская весна

1988 г. Ружомберок. Общага.

Повод для ненависти найти проще, чем повод для любви.

— Ну и жарища! — Тимофеев открыл окно. — А ещё ты, Тимур, здесь смолишь свои сигареты. И так дышать нечем. Хоть на ночь не кури в комнате!

— Да, Тимур, ты лучше кончай дымить, — поддержал Майер, — а что про жару, так это ещё не жара. Тимур, тот тоже знаком с настоящей жарой. Когда воздух как горячее молоко даже ночью. Ты им даже не дышишь, а пьёшь — хватаешь воздух ртом, а его нет, просто какая-то тёплая масса вливается в лёгкие. Чувство удушья. Кажется, что утонул, что ты — рыба, сидящая в ухе. И вот-вот тебя выловят черпаком и сожрут какие-то местные аборигены. Такие же тёплые струи пота обволакива­ют твоё тело. Кажется, что ты — восковая фигура, поставленная возле доменной печи, которая плавится. Вот где понимаешь истину слов: «мы состоим на 90% из воды»! Когда пот льётся из тебя, как из рога изо­билия. Когда из форточки, как из духового шкафа. И ты не ищешь за окном свежего ночного дуновения, наоборот, задраиваешь плотно окон­ный «люк» так, чтобы ни одна подлая «кумулятивная» струйка жары не просочилась внутрь душного, но всё же сносного, в сравнении с ули­цей, убежища! Так что здесь нет никакой жары. И не было никогда! Просто — милая тёплая погода. Спасибо небесам за чудный летний дар на наши промозглые тела!

— Саня прав! Ты, Влад, просто не знаешь, — Бабаев выпустил дым изо рта в окно и сел с сигаретой на кровать…

Вскоре все спали. Воздух был прокурен. Из приоткрытой фрамуги в комнату проникал тёплый летний воздух.

***

Сон

Всюду пахло гарью. Вокруг улицы был погром: перевёрнутые ма­шины, битые стёкла. Кричащие что-то группы людей. Вдруг раздался тяжёлый рокот и Тимофеев увидел Т-54-ку с белыми полосами кресто­образно, словно перевязанную подарочной белой лентой, медленно ползущую по улице.

Молодой чех рванул на теле рубашку, подставляя голую грудь на­встречу танку.

— Střílejte! Vetřelci! Jít domů! — что-то кричал он на чешском.

Подскочившая группа молодых мужчин стала толкать танк, что-то громко выкрикивая и размахивая руками. Танк попятился, выпустив облако выхлопного газа, развернулся вокруг своей оси, объезжая разго­ряченную группу с плакатами на русском.

«Отец — освободитель. Сын — оккупант», «Иван, иди домой, пока ты здесь, твоя Маруся е… с другим!» — прочитал Тимофеев на некоторых из них.

Вдруг кто-то кинул бутылку с зажигательной смесью. Советский танк вспыхнул, продолжая ползти, словно наматывая пламя на траки. Остановился. Экипаж, откинув люки, кинулся сбивать огонь. В солдат летели камни, палки, брань. Те лишь отмахивались, защищая себя ру­ками, в исполнение приказа «не поддаваться на провокации». Тут отку­да-то с верхних этажей раздался выстрел. Девятнадцатилетний совет­ский механик в чёрном шлемофоне вскинул руки к небу, рухнул. Пуля второго выстрела прошуршала с визгом бешеного мартовского кота где-то рядом с Тимофеевым. Тот присел, ноги сами подкосились. По­явился другой танк, он развернул башню в сторону выстрела. Ухнув, содрогнулся ствол пушки. Пороховой дым вокруг, гарь, пожар на верх­них этажах в дымящейся пыльной дыре вместо былого окна. Люк танка открылся. Появился военный в странной какой-то форме, типичной для «фрицев».

— Jetzt ist alles in Ordnung! — он помахал ру­кой Тимофееву.

«Немецкая речь, никак?! — пробило мозг лейтенанта и он хотел было машинально сигануть куда-то в канаву, но, увидев эмблему ГДР, остано­вился. — А-а-а! Это советские немцы, из ГДР!»

— Wie geht’s? Alles gut? — военный кричал с башни Тимофееву.

— Я неферштейн! Донтанрестенд! Ни хрена вас не понимаю! Что ты шпрехаешь? Хэн дэ хох! Шнеля! Гитлер капут!

— Diese Russen verstehen uns nicht! Komm, Hans! Die Tschechen haben die deutsche Ordnung bereits kennen gelernt! Jetzt können wir den Tschechen eine Lektion erteilen!, — вылез другой немец.

Танк покатил дальше. На улице везде была слышна немецкая речь. Солдаты вели себя по-хозяйски. Влад поёжился. Как-то это навевало странные ассоциации. Группы людей, увидев немцев, очень быстро в шоке ретировались. Видно, поняли, что церемоний не будет.

«Это тебе не славянских „братушек“, у которых приказ „не реаги­ровать на провокации“, за усы тягать. Тут только рыпнись, получишь в харю в адекват!» — подумал Тимофеев.

Запах гари усилился.

Тимофеев открыл глаза. В комнате воняло гарью.

— Гори-им! — заорал Бабаев.

Все подскочили. На паласе тлел не затушенный окурок, расползаясь чёрным смердящим пятном…

— Бабаев, япона мать! Ты так нас всех спалишь!

2.2 (88.06.23) Карабах

Июнь 1988 г. Ружомберок

15 июня 1988 года трагически погиб в автомобильной катастрофе 17-лет­ний сын Анны Герман Роман Герман. (Сама Анна ушла из жизни 6 годами ра­нее, 26 августа 1982 года.)

23 июня 1988 года советские войска введены в Армению, Азербайджан и Нагорный Карабах для предотвращения столкновений на межнациональной почве.

Хашимов шёл хмурый.

— Домой хачу! В Азербайджан!

— В заварушке поучаствовать? — спросил в лоб Майер.

— А мож, и в заварушке поучаствовать!

— Против кого?

— А против всех! Чего мне здесь-то торчать, когда дома бардак!? — Альяр зло сплюнул.

— Так ты попросись!

— Уже попросился.

— Ну, и?

— Чернышев меня послал куда подальше, «понимаете ли»,.. — пе­редразнил замполита полка Хашимов.

— А-а! А вооще чё там у вас, в Азербайджане, происходит-то?

— Не знаю толком. Контра, наверное.

— Против Советской власти, что ли?

— Типа того, да не знаю я толком, сказал ведь уже. Говорят, у нас ар­мяшки воду мутят, вроде. Им вечно спокойно не сидится…

***

В казарме было тихо. Солдаты наслаждались свободными послеобе­денными минутами свободного времени.

— Слушай, Аскер, вот щас мы друзья, а там, когда вернёмся домой, то как будэд? — Озанян вопросительно посмотрел на Челябизаде.

— Да чё ты, Азат, там и посмотрым!

— Чё «там посмотрым», ты мнэ шас скажъи, ты на мэнья руку по­дымэш?

— Азат, да ты нэ бойса, ти мой друг! Я тъебья не трону! Но, а там видно будэт.

— А если что случитса и тъебе твои скажут?! Ведь ваши нас, армян, нэнавидят!

— А если што, то я тъебя бистро зарэжу. Так, что даже нэ почуствуеш, как друга, нэ болно! — Аскер говорил эти слова без тени на шутку, чем вызывал полную уверенность в том, что именно так он и поступит…

— Э-э-э! Да пошёл ты! Нэбольно зарэжэт! Друг называетса! — Озанян вытянул вперёд возмущенно ладонь. Насупился.

— Да ти нэ бойса! Ето толко если придётса! А рэжу я харашо! Я лучше всэх баранов рэзал! Дажэ на свадбэ у брата рэзал. Даже нэ пикнуть у мэна! Нэ болно совсэм!.. Нэ бойса!..

— Ро-та-а! Строиться в расположении! — «милую» беседу приятелей прервала команда командира роты.

2.3 (88.08.08) Грузинский талисман

8 августа 1988 г. Ружомберок

А в прошлом месяце, 3 июля 1988 года, американский боевой корабль «Вин­сенс» сбил иранский пассажирский самолёт, убив 290 пассажиров.

Далее, 11 июля власти Никарагуа выслали из страны представителей по­сольства США по обвинению в подстрекательстве к антиправительствен­ным выступлениям.

В СССР в то же самое время Горбачёв фактически распахивает все госу­дарственные двери для американских консультантов. Вся страна смотрит завороженно им в рот, впитывая, как губка, все ценности «западной демо­кратии»…

А сейчас, 8 августа 1988 года, Иран и Ирак объявляют о заключении пере­мирия.

Тимофеев отложил в сторону план-конспект очередного политзаня­тия и вышел из казармы.

Справа по дороге со стороны штаба шёл Майер.

— Ну что? Получил очередную порцию удовольствия? Да? — окликнул его Тимофеев.

— Ага!

— В общагу теперь?

— Ага!

— Ага! — передразнил он товарища. — Ну так идём вместе! Кстати, тут из Комарно лейтенант был, говорит, что Басманова нашего к ним перевели! Это тебе информация к размышлению!

— Да-а? А я её уже три месяца не видел. Мне никто не говорит, куда их перевели! Да-а! Далеко-о!

— Может, в твоём случае это и лучше. Если всё так серьёзно, то это не станет помехой, а если всё так,.. то быстрее рассосётся.

Майер промолчал в ответ, лишь грустно пожал плечами. Под дав­лением общества он ощущал всю низменность этих запретных амо­ральных отношений, которых и безудержно страждал и стыдился од­новременно. При одной мысли о Ней вся его сущность начинала нервно содрогаться. Теперь, после её отъезда, он чувствовал себя ни живым, ни мёртвым. Он не мог точно сказать хочет ли её видеть снова или дей­ствительно предпочитает забыть всё, как дурной сон, как наваждение, как болезнь, как одержимость. И всё же сердце так томительно тянет в груди при малейшем о Ней напоминании…

***

— Влад! Сашка! Заходите к нам! — практически прокричал Мамука, услышав через совместный санитарный блок только что пришедших в соседнюю комнату. — Его ошалелые чёрные глаза, казалось, вылезут из орбит от переполнявшего его счастья по поводу приезда из далёкой Грузии его близких. Отца и двух братьев.

— Заходите в нашу комнату! — он схватил за рукава товарищей.

— Мамука, ты что такой буйный сегодня? Да идём мы. И-и-и-дё-ё-ём!

Тимофеев уже быстро смирился с мыслью, что сегодня придётся добре приложиться к рюмке. Он помнил Мамукины обещания ещё в Штребске Плесо про «две канистры чачи»… Словно прочитав мысли товарища, Мамука Гиоргадзе выхватил откуда-то две пластиковые пя­тилитровые канистры и потряс ими в воздухе.

— Вот, Влад, видыш! Мамука слов на вэтер нэ кидает!

Офицеры зашли в комнату. За столом напротив сидели три чернявых мужчины. Они внимательно, с некоторым напряжением, но явно добро­желательно вглядывались в лица вошедших.

— Камарджоба!

— Это мои друзья, — Мамука провозгласил торжественно, продолжая удерживать за рукава товарищей.

— Моди дзвирпясо струмебо.

— Да отпусти, Мамука, мы уже не убежим! — произнёс Майер слегка раздражённо, но со снисхождением к возбуждённому товарищу.

Сидящие напротив, кажется, слабо понимавшие по-русски, но вни­мательно улавливающие отдельные знакомые слова из всего, что гово­рилось вокруг, пытались понять интонации и распознать суть. Услышав нотки раздражения в голосе пришельцев, один из братьев привстал. Его глаза сверкнули недобрыми огоньками, он что-то буркнул громко, от­рывисто по-грузински. Было ясно — он защищает брата. Готовый не­медленно сокрушить любого, пытающегося обидеть его кровного род­ственника на этой чужбине.

— Давид, квелапери каргад арис, ар инервиулот исини, мокхарулеби митсвевит — Ма­мука успокоил брата.

— Это мои лучшие друзья, — добавил он по-русски, похлопал товари­щей в знак дружеского к ним расположения.

Он приветливо представил одних другим. Отец и старшие Мамуки­ны братья принялись радушно обнимать гостей, выражая истинное кав­казское гостеприимство…

Звякнули стаканы. Специфического запаха жидкость наполнила сте­клянную посуду. Друзья переглянулись. Чокнулись. Выпили. Горячие волны прокатились по пищеводам. Дрогнули желудки, словно сопро­тивляясь. Все поморщились. Горячее тепло разлилось по телу, ударило по мозжечкам. Замутило в головах.

Мамука поперхнулся, наклонился, стал стучать себя по груди кулаком.

— Мамука, проблемы?

— Проблэмы? У грузын нэт проблэмы! Потому что ест дэнги! А если проблэму можно рэшить с помощью дэнэг, то это нэ проблэма, а расхо­ды! Акх-хе-кхе! — засмеялся Мамука.

— За деньги можно купить всё, кроме здоровья! — сказал Майер и смачно, с хрустом откусил пряный маринованный огурчик.

— Можно, Сашка, всьо купыть, а что нэльзя купыть за дэнги, можно купыть за болшые дэнги! — Мамука громко объявил полным ртом, пе­режёвывая торопливо маринованную сосиску, обильно политую кислой словацкой горчицей, полез пальцами в банку за другой.

— Не подавись снова! — усмехнулся Майер.

— Сашка, я тебя люблю, если бы не ты,.. — затянул Мамука длинную речь о друге, крутя пьяными глазами.

— Са-а-ашка-а-а-а!!!! — братья повскакивали из-за стола.

Казалось в эту минуту, что в их мозгах, под действием чачи, слова младшего брата сторицей отзывались эхом, отскакивая от стен их чере­пов, звоном наполняя их тяжёлые от хмеля головы…

— Русские спасли когда-то грузин от вырезания турками, поэтому мы — братья навек! Так было, так есть и так всегда будэт! — Мамука об­нял Владислава. Его носатые горячие братья, неочень много понимав­шие по-русски, восприняли это как очередной тост и принялись буйно разливать чачу.

— А что это у тебя на шее? — спросил Майер друга, показывая паль­цем на кусочек сшитой кожи, висящий на Мамукиной шее.

— Амулет. Из дома, такой грузинский оберег. Это мне братья привез­ли от мамы! — провозгласил Мамука.

— А-а-а!

— Влад! А помныш, как мы с табой в Штрэбскэ Плэсо загуляли на 70 лет?! Да-а-а!? А-а!?

— Да, фурор мы там произвели определенно!

— Маладэц ты, Влад!.. Как мы там, а… А на другой дэнь на плацу стоим, шатаемся. Пьяные в сиську! И пофиг нам сухой закон! Да-а-а!?

Мамука изобразил шатание. Но скорее это было действительное его состояние в этот момент. Прямо стоять он уже едва ли мог!

— Но вот, помню я,.. как-то ты, меня, брат,.. подвёл! Эх, как подвёл, мать тво-ю-ю-ю-ю!.. — Мамука погрозил Майеру пальцем.

Это была всего лишь игровая фантазия, разыгравшаяся в сознании опьянённого Мамуки.

— Зачэм сэбя тогда подставил полкачу? Он тогда мэня… Поныма­ешь? Он мэня должен был натянуть! Нэ тебя! И что? Ты лишил мэня удовольствыя! Гы, гы, гы!.. А знаешь?..

Но дальше он уже не успел выговорить ни слова. Его брат Давид подскочил. Его ноздри раздувались. Он готов был вцепиться в горло Майеру, который, как ему показалось, когда-то серьезно обидел его брата!..

Отец его немного угомонил. Но так же стал бросать косые взгляды на Майера. Трудно было понять, что варится в этих черных, в общем-то добрых, но слишком горячих головах! Ещё через несколько минут сно­ва звенели стаканы, булькала в канистре чача, разливаясь по кругу. Но­вые волны прокатывались по пищеводам. Содрогались уже видавшие виды желудки в странных позывах на освобождение от столь веролом­ного иноземного вторжения грузинского высокоградусного Бахуса. Ти­мофеев попробовал не допить.

— До дна-а-а-а! — заявил Мамукин отец. И посмотрел так, словно уличил Влада в измене Родине. Было ясно, что «кавказское гостепри­имство» живыми не выпустит наших лейтенантов. Земля уходила уже из-под ног. Всё вокруг плыло. Желудок странно пытался освободиться, судорожно сокращаясь. Тимофеев залил оставшуюся жидкость внутрь, икнул, ещё несколько минут посидел, приобнял по-дружески Мамуку за плечо. Тот как будто качался. Лица напротив расплывались. Он видел только блеск чёрных глаз из-за орлиных профилей, похожих на про­филь его училищного командира роты.

Тимофеев взял со стола какую-то колбаску.

— Ух, с орехами?! Что это?

— Это чурчхела! Такая наша грузынская сладост!

— Из чего это?

— Из сока выноградного, орэхов! Вкусно, да-а? — радовался Мамука.

— Вкусно. Да! Ну, пора. Нам пора! Мы сегодня ответственные! — вдруг заявил Тимофеев, хлопнул себя по онемевшим от чачи щекам, схватил Майера, свою тетрадь с конспектом к политзанятию и беза­пеляционно устремился к выходу, по дороге всех обнимая и искренне осыпая благодарностями за «кавказское гостеприимство».

— Сто-о-й! На посошо-о-к! — Мамука потянулся за канистрой…

Братья что–то стали эмоционально кричать вслед, вскидывая руки…

Лейтенанты вздохнули, опрокинули ещё по дозе чачи и вывалились на улицу. Фонарные столбы противно раскачивались, вызывая тошноту.

— Кто здесь всё это раскачивает!? А здорово ты это придумал, про ответственных! — Майер похлопал Тимофеева по плечу.

— Бэ-э-эр-р-р-рэ-э-э-э, — был его ответ.

Тимофеев, схватившись двумя руками за дерево, угостил, последнее ещё не успевшей полностью всосаться в его организм, последней дозой чачи, уронив тетрадь…

— Ёшкин кот! — только и успел отскочить Майер…

Спать решили устроиться в каптёрке у Майера в седьмой роте. Тя­жёлые от чачи головы словно провалились в подушки. Мир закачался и полетел с жуткой тошнотворной скоростью в пропасть сна…

***

Сон

…Влад шёл не спеша по какому-то городу. Мимо прошла милая брю­нетка. Её голубое платье трепал ветер, слегка обнажая красивые ноги.

«Какие милые ножки. Как у Зденки», — подумал Влад и отвёл взгляд. (Эта словацкая девушка не выходила у лейтенанта из головы. Да это и не уди­вительно, ведь то было его последнее романтическое знакомство!)

Девушка прыгнула в подошедший автобус и стеснительно-лукаво оглянулась на лейтенанта. Он улыбнулся в ответ. «Да! Как она похожа на ту словацкую девушку Здену!»

Оба покраснели. Автобус тронулся. Влад пошёл дальше. Навстречу Владу бежал малыш. Лет двух или трёх. То ли мальчик, то ли девоч­ка, было трудно понять. Малыш споткнулся и растянулся прямо перед ним. Тимофеев наклонился, поднял плачущего ребёнка. Погладил по темной головке.

«Очаровашка!» — подумал Влад. Тот замолк на минуту, посмотрел яркими, как маслины, глазками на военного, потрогал пальчиком звёз­дочки на погонах. Но как только увидел подоспевшую пожилую жен­щину, видимо, бабушку, снова залился горькими слезами…

Его плач заглушила сирена машины скорой помощи, пролетевшей по улице…

Влад посмотрел на небо. Смеркалось. Закат красным светом окрасил всё вокруг вокзальной площади. Чем-то зловещим отдавало от этого зарева…

Перед ним проскочил какой-то парень лет девятнадцати. Его обтрё­панные джинсы как-то странно висели мешком под задницей, словно он в них «наложил».

«Наверное одел штаны старшего брата», — подумал Влад.

В его уши были воткнуты какие-то затычки с проводками, ведущими к маленькой квадратной пластинке. И он, почти ничего не слыша, ув­леченно и беззаботно вразвалочку шёл по улице. Проводив удивлённо взглядом это «чудо-юдо», Влад зашёл внутрь вокзала, крутя головой по сторонам. Часы на вокзальной стене уже показывали полночь. Перрон за окнами тускло освещали фонари. Советский поезд, прибывающий как обычно, заскрипел колёсами и остановился. Солдатики в «хэбэ» стали выгружаться на перрон. Влад узнавал в некоторых своих бойцов. Заги­ров, Тошев,.. а вот прибился из седьмой роты Бедиев, так, кажется…

Вдруг стены сотряслись… Посыпалась штукатурка, вылетели стёк­ла. Вокзальное помещение наполнилось клубами дыма и пыли. Ба­рабанные перепонки звенели, словно кто–то ткнул в уши шомполом. Проглотив слюну, Влад почувствовал лёгкий привкус крови.

— Ко мне! — крикнул он громко бойцам.

— Товарищ лейтенант! — из-под завала вылез всё тот же Бедиев.

— Где остальные?

— Не знаю!

Вскоре образовалась небольшая группа уцелевших. Солдаты, граж­данские, в основном мужчины. У многих ссадины. Кровь. Из-под зава­ла кто-то громко истерично кричал. Крик переходил в плач и мольбы о помощи. Перед входом лежала женщина. Её туловище превратилось в кровавое месиво. Голова неестественно закинута. Глаза по-прежнему открыты. Гарь. Пыль. Шок. Какая-то непонятная вонь вокруг. Разрывы снарядов продолжались не менее интенсивно, но уже где-то в стороне. Тимофеев собрал уцелевшую группу. Вместе вытащили из-под завала орущего. Это был тот самый молодой парень в обвисших штанах. Его нога была безнадёжно раздроблена. Острые куски кости торчали из кровоточащего мяса, вперемежку с какими-то белыми подтёками. Он тяжело дышал, задыхаясь и теряя сознание.

— Бедиев! Перетяни его ногу жгутом. Перенесите его к гражданским и все за мной!– прокричал Тимофеев, заглушаемый сухими хлопками разрывов.

Они перебрались в грязный тёмный подвал. Вокруг было полно па­утины. Пахло дурно. Но вряд ли кто-то на это уже обращал внимание.

— Всем сидеть здесь, а двое желающих — со мной. Посмотрим, что там творится.

— Товарищ лейтенант! Я пойду! — конечно, это был снова Бедиев.

— Я пойду! — откуда-то появился Загиров. Его глаза как-то странно блестели.

— Хорошо! За мной! — Тимофеев выдал им гранаты Ф-1, откуда-то появившиеся в их «арсенале». Одни из них блестели своими зелёными «боевыми» корпусами, другие — черными «учебными». Отделив «мух от котлет», военные двинулись.

На улице было темно и безлюдно. Почти. Какая-то пожилая женщи­на в шоке ползла по тротуару. Её ноги были оторваны почти полностью. Она безнадёжно истекала кровью. В глазах был почти животный ужас. Практически нечеловеческим взглядом смотрела она вокруг, хватая воздух ртом и руками, словно пытаясь ухватить покидающую её изра­ненное тело жизнь за «соломинку». Тимофеев узнал ту самую бабушку с внуком, которых он встретил несколько минут назад… Рядом лежал маленький кровавый комочек. Вместо глаз на маленьком личике зияли кровавые пустоты. Влад поёжился, вспомнив, как совсем недавно эти детские глазки удивлённо смотрели на него. В окнах домов полыхало пламя. Тимофеева трясло. Голова закружилась. Но он, взяв себя в руки, подошёл к женщине. Положил руку ей на лоб, пытаясь хоть как-то об­легчить её страдания. Она ненадолго успокоилась. Посмотрела с наде­ждой Владу в глаза так, словно он и был той самой её соломинкой.

— Где он? — Её глаза смотрели на него как на бога. Казалось, что от его, от Влада, слов сейчас всё зависит. Словно он мог решить её судьбу и судьбу её внука.

Тимофеев молчал. Но чем больше он молчал, тем безутешней ста­новились её глаза. Она вцепилась в его рукав, выгнулась, словно что-то прострелило нестерпимой болью её тело. Схватила воздух. Глаза смо­трели вперёд, не видя ничего. Она будто ослепла. Выдохнула. И обмяк­ла, продолжая держать Тимофеева за рукав…

Лейтенант брёл с не менее ошалелыми бойцами по разрушенному городу, переполненному горем и ужасом, описать который не было сил. И даже осознать весь ужас которого отказывалось сознание… Светало. Город утонул в пыли и горе. Кровавый рассвет зловеще освещал ужас ночного обстрела. Вдруг на перекрёстке раздался грохот танковых тра­ков об асфальт. Скрежет. Треск. Из-за угла показался танк, который, руша всё на своём пути, полз поперёк улицы, давя машины, припарко­ванные на обочине. Из застывшего на перекрёстке автобуса выскочила женщина, неуклюже кинулась в сторону. Было очевидно, что это ей да­валось с большим трудом. Большой живот сильно выступал.

«В положении!» — подумал Тимофеев.

Танк вёл беспорядочную стрельбу. В следующую минуту после оче­редного сухого треска очереди женщина, вскинув руки, плюхнулась, словно от сильнейшего толчка в спину, прямо своим большим животом на асфальт. Танк, выпустив облако чёрного дыма, со скрежетом пополз прямо на неё, словно её не замечая, ещё живую, дрожащую в судорож­ных конвульсиях на окровавленной дороге. Перемолотив мягкое тело, как тесто, втерев его в куски асфальта, размазав кишки по гусеничным тракам, кровавый танк брезгливо приостановился на миг, наполнил про­странство чёрным дымом и пополз далее. Рядом перебежками бежали какие-то солдаты в пятнистой форме. Похожие на тех, изображённых на агитационных плакатах в ленинской комнате с надписями, типа: «Им­периализм — угроза Миру».

На рукаве одного из них Влад рассмотрел прямоугольную нашивку, изображающую американский флаг. Только кричали они на языке, на­поминавшем недавно услышанную им грузинскую речь в устах Маму­ки и его родни.

— Грузины, — словно услышав мысли лейтенанта, произнёс Загиров, хищно щурясь на солнце, — тож мэне вояки! Мы их всэгда гоняли!

Влад вынул чеку из Ф-1. Замахнулся, но бросить не успел. Эти пят­нистые солдаты, приблизившись к автобусу, вытащили оттуда истека­ющего кровью какого-то солдата, ещё пару мужчин, перепачканную девушку в голубом платье, которая что-то громко кричала.

«Да это же та, которая так похожа на Здену! — прострелило мозг Ти­мофеева. — О, чёрт!».

В эту же минуту один из «камуфлированных» солдат с почему-то не­гритянским лицом выпустил целую очередь прямо в спины этих людей. Влад закрыл глаза. Он не хотел видеть того, что осталось после выстре­лов. Его разум отказывался верить.

Загиров сверкал дикими глазами, не отводя взгляд от ужасной сцены, словно упивался кровавым зрелищем. Бедиев позеленел. Его вырвало.

— Гранаты к бою!.. Огонь! — две гранаты полетели в сторону «камуф­лированных» солдат, кричащих по-грузински. Тимофеев вырвал зубами чеку третьей и дослал вдогонку.

Сухие хлопки разрывов едким чёрным дымом наполнили простран­ство впереди. «Камуфлированных» разбросало в разные стороны.

— Дика-а! — произнёс Загиров.

Танк остановился, заметив врага сбоку. Башня поползла, развора­чивая ствол. Траки крутили танк практически вокруг своей оси, ломая асфальт под собой.

— Уходим, товарищ лейтенант! — закричал во весь голос Бедиев, так как со слухом у всех была большая проблема. Уши гудели.

— Давай, прячьтесь. А я сейчас, — Тимофеев вытащил из-за спины свой «родной» училищный гранатомет РПГ-7, такой же, какой он от­таскал четыре года, будучи курсантом. Казалось, что эта труба теперь всегда с ним по жизни, словно срослась с его телом.

Так что, почти не удивившись этому появлению, он всунул в чёрную гранатометную трубу ствол «выстрела» с прикрученным к нему зелё­ным цилиндром порохового заряда. Лёг под углом примерно тридцать градусов к соплу, дабы пороховыми газами не оторвать собственные ноги. Сунул палец в рот и поднял вверх. Ветер был слева. Значит, «по­правку» нужно делать вправо…

(Граната в отличие от пули идёт навстречу ветру. Ветер был сильный, значит, на целую «цель» вправо, не меньше. Танк двигался влево, значит, вто­рую «поправку» нужно делать влево. Но двигался он медленно — значит на «полцели» влево. Минус цель вправо, итого на «полцели» вправо…)

Влад подвёл фигуру танка под шкалу измерения дальности… да чего тут. Танк-то вот он — рядом.

Так близко ему ещё не приходилось стрелять по цели. Но то были учебные цели! Нужно спешить, пока танк повёрнут боком!

Выбрав в сетке прицела нужную рассчитанную клетку, наведя её в сочленение башни, лейтенант утопил предохранитель и выстрелил. У него не было шанса на ошибку. Ибо ценой ошибки была не учебная двойка, а смерть. Своя и других людей. Уши разодрала острая боль от выстрела. Столб порохового газа вылетел в трубу сзади, подняв в воз­дух клубы пыли.

***

…Прицелом ненависть вперёд взирала,

Зарядом гнев по стали саданул,

И газами на миг глаза застлало.

Язык огня под башней полыхнул…

Разрывы бронебойных свирепели.

Пять танков чёрной кровью изошли.

А мы ещё не понесли потери.

Враги не одолели. Отошли.

Но не ушли. Как чёрный символ страха

Стелился плотно дым по бороздам.

Высотку окружили и с размаха

Полукольцом ударили по нам.

Вновь землю гусеницы разрывая,

ползли. Но пусть страшат других.

Броня фашистов толстая, большая

На нас ползла не менее больших!

На нас, чей дух не покоряли.

Социализм нам Душу закалил.

Идеи Ленина наш Разум воспитали,

А Сталин нас Бронёю наделил…

И в немца страх смертельный наливался:

15 танков плавилось в огне.

И натиск страшной стали надорвался.

Он проиграл в неправильной войне.

Смолкал в ушах проклятый рокот стали.

И гнев, и радость сединой слились.

И точки танков с виду исчезали.

А здесь, недогоревшие, рвались.

Залито поле чёрной жаркой краской.

Пылает вновь кровавая заря.

Солдат Советских с материнской лаской

Оберегает Русская Земля!

Автор В. Земша. Из баллады «Победившие смерть», забракованной советской цензурой за излишнюю патриотичность, не соответствующую «политической конъюнктуре» середины восьмидесятых.

В следующую секунду, едва рассеялся дым, раздался мощный взрыв. Видимо, сдетонировали боеприпасы, которыми был упакован танк. Башню отнесло в сторону.

Груда искорёженного танкового железа горела на перекрестке. Хобот танкового ствола уткнулся в асфальт рядом с автобусом.

— Так ему! Как хорошо попали, товарищ лейтенант! — заорал Бедив, высунувшись из-за бетонных обломков. И упал замертво почти одно­временно с сухим щелчком. Во лбу его было словно просверлено кро­вавое отверстие. Глаза по-прежнему выражали радость и немного не­доумение.

— Бедиев! — вырвалось отчаянно у Тимофеева. Но он удержался, что­бы не кинуться, помня, чему его учили педагоги. Ведь снайперы только того и ждут! — Чёрт! Что я Майеру теперь скажу. Не уберёг его бойца! Не уберёг!..

— Загиров! Нужно вычислить, где эта гадина!

— Есть, товарищ лейтенант! — солдат сверкнул черными глазами по-звериному и ловко пополз в сторону, скрываясь за высокий троту­арный бордюр.

Гранат больше не было. Влад нащупал левой рукой чёрный корпус ПУСа. Открыл правой рукой рукоятку затвора, повернул влево и отвёл затвор до упора. Вставил 7,62 мм трассер в патронник, дослал его затвором вперёд. Всунул это устройство в гранатомёт.

Что ж. Проверим, что будет сейчас! Загиров изменил своим движе­нием угол наблюдения снайпера, явно его заинтересовав. Ошибки быть не должно. Снайпер — не лох. Поняв подвох, он не попадёт в расстав­ленные сети. Но план сработал. Снайпер стал менять позицию. Увидев шевеление в одном из окон на верхних этажах, Влад приложился к при­целу. Ветер дул всё так же слева.

«Ветер пулю так относит, как от прицела два отбросить», — крутану­лась ему заезженная училищная присказка. Отведя прицел на две фи­гуры левее, лейтенант затаил дыхание. Он стал одним целым со своим гранатомётом. Плавно нажал на спуск…

Трассер прошил пространство. Тело рухнуло вмиг.

«Кажись, попал! — подумал Тимофеев. — Что ж, неплохо ПУС приве­дён к бою!»

Появился Загиров. На его лице почему-то была добрых размеров борода.

«Когда это он успел отрастить? — подумал лейтенант. — Неужели пока полз! Бред полный!»

— Что это, Загиров? — Тимофеев сузил глаза. — Сбрить немедленно! Ты же советский солдат, а не душман! Чтоб к вечерней проверке этого не было! — словно забыв про войну, педантично произнёс Тимофеев.

Загиров лишь ухмыльнулся.

— Э-э-э-э, таварыш лэтена-ант!..

В следующую минуту горячая волна взрыва накрыла их обоих. Острая боль во всём теле. Удушье. В глазах потемнело. Словно звёздная метель закружилась вокруг. Он больше не чувствовал своего тела. Не чувствовал боли. Ничего. Словно куда-то провалился.

Кружащие потоки светящихся точек, подобно снежинкам, стали вы­страиваться в причудливые фигуры, приобретая всё более и более чёткие очертания. И вскоре всё вокруг стало видно вполне отчётливо. Он увидел себя, лежащего в обнимку с гранатомётом.

(Хорошая училищная школа! Ведь их приучали никогда не расставаться с оружием. Даже на «толчке». Так он с оружием и лежал…)

Странное ощущение это — видеть себя сверху!

«Я что, погиб? — задавал себе вопрос лейтенант. — Но почему я всё вижу?»

Он видел и Загирова, чья борода, припорошенная пылью, торчала гордо на окаменевшем от смерти лице…

Недалеко лежала убитая девушка, чьё голубое платье окрасилось в кровавый цвет. Тимофеев приблизился, наклонился. Как она похожа на Здену… Совсем юная. Её темно-каштановые волосы были засыпаны пеплом.

«А может, это Здена и есть?» — мелькнуло в его голове такая дикая мысль, но он её прогнал прочь…

Тимофееву казалось, что его «крыша съезжала» всё дальше и даль­ше…

Чуть поодаль лежали убитые грузины. Из люка танка висел обго­ревший до неузнаваемости труп. Страшное зрелище! Кисти рук сви­сали плетьми вниз. Они обгорели меньше. Из кисти вывалился чудом уцелевший оберег из кусочков сшитой кожи. Такой точно братья дарили Мамуке!

— Мамука?! — воскликнул Влад. — Н-ет! Может, просто такой же аму­лет? Кто теперь узнает?!

В стороне лежал другой солдат противника. Руки были разбросаны в стороны. На его чёрном лице неожиданно выделялся широко поса­женный негритянский нос…

«Откуда здесь негры?» — удивился Тимофеев.

Далее он взлетел выше и приблизился к снайперу. К огромному из­умлению, это была довольно милая девушка европейской внешности.

Её собранные золотистые волосы были испачканы кровью. По-коша­чьи расставленные глаза были широко открыты и смотрели стеклянным взглядом в никуда. Голова была откинута в сторону и на белой шее Влад увидел маленькую родинку…

«Где-то я её уже видел раньше. Или просто похожа.., — подумал Ти­мофеев. — Но что она забыла здесь? Почему? А ведь могла жить, лю­бить, родить ребёнка…»

Он задумался, ненависть к хладнокровной убийце и торжество побе­ды сменились на милость и глубокое, до боли, сожаление: «Что побуди­ло эту девочку прийти сюда? По своей ли трезвой воле или управляемая одурманенным разумом либо алчностью?»

Тимофеев, переполненный каким-то отуплённым равнодушием, взи­рал на всё сверху.

Чувствуя себя в бестелесной оболочке, он поднимался всё выше и выше. Констатируя печальные апокалипсические факты. Всё внизу пре­вратилось в калейдоскоп кошмаров, закружилось, словно подхваченное дикой метелью из тусклых огоньков…

***

— Товарищ лейтенант! Товарищ лейтенант! — кто-то стал его осто­рожно теребить за рукав. — Через пять минут подъём! — Сквозь пелену проступало, приобретая очертания всё чётче и чётче, лицо Бедиева, — лейтенант Майер уже ушёл подымать роту, просил и вас разбудить! И вот — вы забыли ваш конспект к политзанятию у меня на тумбочке этой ночью, — Бедиев протянул ему смятую подмокшую тетрадь

— Мы где? –Тимофеев подскочил, ткнул бойца пальцем. — Живой?! Япона мать! — почувствовав под пальцем телесную оболочку, он кинул­ся к солдату и обнял его.

— Вы чё? — Бедиев отпрянул. Лейтенант, не обращая внимания на изумление солдата, посмотрел на свои руки, повертел ими перед собой, хлопнул себя по лицу.

— И я тоже! — он как-то торжествующе, безумно и радостно взглянул на ничего не понимающего бойца. — И я,.. я живой!? — утвердительно, но с полувопросом воскликнул Тимофеев.

«Да! Дожили-ся! — подумал Бедиев. — Вот это уже точно диагноз! Вот уж кто бы спрашивал… Сразу видно, как их вчерашний вечерок прошёл!.. Живой!.. Как же! Тут, отстояв ночь „на тумбочке“ уже сам перестаёшь понимать, живой ты ещё или уже мёртвый. Дневальный это самый настоящий „живой труп“!..»

«Подмокло политзанятьице-то»! — Тимофеев крутил в руках свой за­ляпанный конспект…

— Товарищ лейтенант, тут, говорят, в полк приехал поэт какой-то из Башкирии. Айдар Халим, вроде зовут. Не слышали?

— Не слышал. И что?

— Да так, в клубе, вроде будут собирать сегодня. Все башкиры наши тащатся сейчас. Он, вроде, земляков своих собирает, фотографировать­ся будут. А вы идёте?

— А я что, на башкира похож, а? — Тимофеев нащупал зеркало, по­смотрел на свою опухшую физиономию…

«Да-а-а, Бедиев, возможно, ты и прав.., — подумал он. — Мне стоит присоединиться к этой группе из солнечной Башкирии. Башка-а-а моя трещит ужасно!»

2.4 (88.09.04) Прокурорский совет

Сентябрь1988 г. Ружомберок

«Стоит человеку осознать неистинность своего суще­ствования и пересмотреть свои взгляды на жизнь с точки зрения возвышенного представления о самом себе, как он тут же изменит своё поведение и образ жизни. Когда человеком овладевает высокое понятие о его месте и роли в мирозда­нии, он, естественно, старается действовать так, чтобы оправдать такое понятие и не унизиться до грязного или злодейского поступка, из-за которого он может опуститься, став ниже того представления о себе, которое имеется в его воображении».

(*Юм. соч. в 2-х т., т.2, с.611—612.)

«Осознание человеком своего высокого предназначения в мире отнюдь не достаточно для изменения своего поведе­ния. Не субъективный разум личности, а объективная логика общественных отношений диктует личности то или другое поведение».

(Плеханов Г. В. избр. фил. пр-я., 1956, т.2, с. 451.)

Плац. Возле трибуны выстроились офицеры полка в две шеренги.

— Товарищи офицеры, если у вас есть проблемы в борьбе с неустав­ными отношениями в солдатской среде, прокуратура дивизии готова вам в этом оказать содействие и дать консультацию. Я буду сегодня и завтра работать в ленинской комнате седьмой мотострелковой роты,.. вашей, так сказать, «лучшей» в некотором смысле, роты,.. — капитан из военной прокуратуры дивизии обратился к молчаливому строю офицеров…

***

Ленкомната седьмой роты. Хашимов и Майер сидели напротив ка­питана из прокуратуры, изучая последнего своими глазами, полными внимания.

После убытия Иры их отношения более-менее наладились. Да и куда им было деться-то! Служба обязывала. Объекта для конкуренции более не существовало меж ними. Скорее наоборот, эта общая «болячка», ставшая историей, теперь их даже где-то и сближала.

— А где ваш командир роты?

— Э-э-э, товарыщ капытан, это вопрос нэ простой!

— Да уж, это ваш ротный — не простой вопрос! Ладно, об этом поз­же… Вообще, согласно последней статистике, ситуация с «неустав­ными взаимоотношениями» вроде как неплохая сейчас. Все получают звёзды на погоны, а я-то знаю, что на самом-то деле не всё так шоколад­но, как кажется…

(Действительно, не всё, что лежит на поверхности, является таковым, как кажется, на самом деле. Статистика, например, роста количества из­насилований на деле часто является лишь ростом количества обращений, а не самой преступности, что может свидетельствовать, наоборот, о росте доверия к правоохранительным органам и о росте количества раскрываемо­сти преступлений. А статистика, другой пример, увеличения фактов само­гоноварения, — на самом деле, может говорить о начале реальной борьбы с этим явлением, «портящей статистику», но на деле уменьшающей объём производства нелегального алкоголя. Нельзя оценивать лишь поверхностные факты. Ведь мы видим только то, что вокруг нас. Но не всегда видим «низ айсберга». Поэтому наши суждения часто ошибочны. Особенно, когда люди подходят к проблеме формально, а они чаще именно так и подходят.)

— Итак, неуставные взаимоотношения в части — серьёзный бич, с ко­торым необходимо бороться решительно. А не выполнение приказа на­чальника, товарищи офицеры, — это серьёзное воинское преступление и это необходимо пресекать. Без этого не имеет никакого смысла гово­рить ни о дисциплине в целом, ни о выполнении требований уставов относительно тех же «уставных» отношений между военнослужащими. Я сам знаю, как это трудно, когда командование части покрывает пре­ступников, дабы не вынести сор из избы. А у вас, младших офицеров, нет никаких инструментов для борьбы. Так ведь?

— Так точно, товарищ капитан! Некоторых в наряд по определению ставить бесполезно, всё равно ничего не будут делать, других запашут. И на «губу» непросто посадить, а посадишь, всё равно ничего не изме­нится, даже ещё хуже порой.

— Так вот, мой вам дружеский совет из личного опыта. Если не бои­тесь, что командование на вас за это окрысится. Засудите одного-двух самых наглых бойцов. Из числа тех, что балуются неуставнухой. Дру­гим неповадно будет. Шёлковые все станут. Я так сделал в своё время, так моя рота лучшая стала. Ни единого залёта. Я им чётко сказал, что у них один начальник — я. Ни земляки, ни деды. Только один факт на­рушения, и всё! Труба! Главное — идти до конца, не обращать ни на кого внимания! Нужно иметь решительность! А то дождётесь, когда задроченные казарменной неуставщиной бойцы, видя бессилие своих командиров, как народ в Югославии, митинг устроят!

А это значит, что власть уже не справляется со своими обязанностя­ми по защите своих граждан! Реакцию нужно в корне давить, как гидру, пока та не разрослась! Так вот тут уж и приходится нашему брату само­му брать ситуацию в руки!

Полковые и батальонные отцы-командиры потом все успокоятся, а вы получите управляемое подразделение! Не бойтесь за свою карьеру. Карьера любит сильных и смелых. Да и не всё ведь карьерой-то изме­ряется!

— А я и не боюсь. Меня уже всё одно объявили «вечным Ванькой — взводным». Так что уже мне терять?!

— Вот как?! За что же такая немилость?

— Так,.. было дельце. Это личное. Я не хочу говорить, — Майер по­смотрел на капитана, потом, словив ухмыляющийся взгляд Хашимова, перевёл на него.

— Личное, говоришь? Никак на бабах погорел!? Я в точку попал?

— Я не хочу об этом говорить! — тот опустил глаза.

— Ладно-ладно, значит, в точку! Но ничего, на бабах не один погорел тут! Ну, ничего, прорвёшься ещё! Вот наведёшь порядок в своём под­разделении, глядишь, и роту получишь! А пока нужно брать власть в свои руки. И, как сказал Шарапов, «преступник должен сидеть в тюрь­ме!» Хватит с ними церемониться! Каждое преступление должно быть наказано и справедливость должна торжествовать! А то распустили тут бойцов-преступников отцы-командиры ради своих карьер и тёплых мест! Не начнём садить подонков, завтра как в Польше, «Солидарно­сти» всякие повылазят или «Хартии» и будем с ними ещё и перего­воры вести…

— Харашо, харашо. Я полностью согласэн с вами! — Хашимов задум­чиво крутил головой, загруженной информацией.

У капитана заблестели глаза.

— Вот! Замечательно! Вот вам образец рапорта в прокуратуру. Ведь те, что занимаются неуставнухой, они же и приказы, как правило, не выполняют? Верно?

— Так точно. Верно! — Майер посмотрел в сторону Хашимова, как бы ища подтверждения.

— Вот! Будете на учениях или полевом выходе, отдайте любой приказ такому «под козырёк», который он не выполнит, при свидетелях. На гла­зах у всей роты! А потом — можете сразу на него заполнять этот рапорт по форме! Невыполнение приказа командира на учениях приравнива­ется к невыполнению приказа в бою! Наступает практически полная уголовная ответственность! Он будет думать, что всё ему хиханьки да хаханьки, а тут — бац и до трёх лет дисциплинарного батальона! А кому охота в «дисбат» вместо дембеля?! А?! Схема действий понята?

— Так точно!

— Всё поняли! Спасибо!

(Ну вот, хоть нашёлся один «сверху», кто проявил реальное беспокойство о них! Хотя не всё, что лежит на поверхности, является таковым, как ка­жется на самом деле… Так и эта забота незнакомого капитана из военной прокуратуры, кто знает, была ли реальной заботой о солдатах и младших офицерах, а может кто-то просто копал под командира полка? Кто теперь разберёт!..)

2.5 (88.09.20) Заговор

Сентябрь 1988 г. Прага. Особняк на окраине.

А в это же время 20 сентября 1988 года в своей речи на Совете Европы британский премьер-министр Маргарет Тэтчер предостерегает страны-у­частницы ЕЭС от безрассудного движения к политическому и экономическо­му объединению Европы.

Тихий особняк на окраине города. Терраса с видом на речушку, звон­ко бегущую между покрытых золотом осенних листьев сказочных сопок, играющих великолепием света, теней и осенних раскрасок. Несколько че­ловек, слишком серьезных для такого безмятежного окружения, сидели, обсуждая совершенно трудно осязаемые для обычных людей, вещи.

— Задача нашего движения — устроить небольшую заварушку, а если получится большая заварушка, то это ещё лучше, — человек в шляпе затянулся сигарой, — думай, как это устроить и под каким соусом, ищи даты, события прошлого.

— Уже есть идея, — человек с залысинами отложил кипу старых га­зет, — в январе наступающего года, будет как раз двадцать пять лет с даты самоубийства некого Яна Палаха. Это был обычный вспыльчи­вый одиночка-неврастеник, слишком сильно увлекающийся идеей ком­мунизма. Безнадёжный марксист, даже носящий в своей среде кличку «большевик»! Неудачник. Тогда удалось красиво направить его в нуж­ное русло и упаковать его глупую смерть через самосожжение в знак протеста против советского вторжения. Пусть же его глупая смерть со­служит нам хорошую службу ещё разок! Пусть сослужит роль «запала» в нашей бомбе сегодня!

— Как мы можем использовать имя этого коммунистического фанатика?

— А это не важно! Мы скажем, что он восстал не просто против ок­купации, но против коммунистического режима. Поверьте, никто не обратит внимания на его личные политические пристрастия. Он нам подходит в кумиры. Ведь он мёртв и уже ничего не скажет. А его лич­ные записки мы подкорректируем.

— Уверен, он бы сам дико удивился этому, если бы воскрес!

— К счастью, мёртвые не воскресают! А живые всегда используют мёртвых в своих земных целях! Живые всегда приписывают мёрт­вым то, что им выгодно! Мертвый идол — это марионетка. Всем нужен послушный флаг! Который не может возразить! Даже если бы кто-то изобрёл некую «живую воду», способную вернуть Иисусу телесную оболочку, например, то едва ли живые захотели бы это сделать, дабы не разрушить созданный ими же мифический мир Ватикана! Сомнева­юсь, что Иисус, воскреснув, не разрушил бы многие «христианские» мифы, которыми сегодня напичкана католическая церковь. Вряд ли он бы признал непогрешимость Римского Папы! Вряд ли бы он не низверг все эти современные религиозные надстройки! Но он не воскреснет. А смерть одних освобождает место другим и даёт живущим право на использование в своих личных целях достижения умершего так, как им заблагорассудится!

— А без идола что, никак?

— Народ любит идолов. Без идолов никак! На фоне идола легко стро­ить любую политическую программу.

— Оттого-то мёртвые герои часто не так известны при жизни! Вот ведь в чём причина этого феномена! Вообще, одни личности рождают идеи, а другие их эксплуатируют в своих интересах. Так же, как и с товаром. Одни его производят, но чаще всего именно другие могут из него извлечь действительную коммерческую выгоду.

— Да-да! Итак, Палах нам отлично подходит для этой роли! Роли мученика-Иисуса, всё верно! Может, позже найдётся ещё какой-ни­будь последователь-самоубийца, вдохновлённый славой своих предше­ственников!

— Появятся новые — выберем среди них наиболее выгодного нам кан­дидата в «апостолы»!

— Well-well!! В 69-м последователей Палаха было много! Но не в наших интересах сегодня распылять внимание масс на всех их. Для до­стижения короткой цели лучше сосредоточиться на одном «брэнде»! Спозиционироваться, сконцентрировать внимание масс. И наш брэнд — именно Ян Палах.

— Мы разрушим их систему изнутри их же руками и их же оружием! Наша тактическая задача — устроить коммунистам «кузькину мать»!..

— Что это значит?

— Вчера коммунисты устраивали революции во всём мире во имя своих социалистических «свобод», равенства и интернационализма! Сегодня мы им нанесет ответный удар их же оружием! Мы не будем им противостоять в лоб! Сегодня наша задача — поменять в головах совет­ских миллионов стереотип «революционной борьбы с капитализмом» на новый стереотип «революционной борьбы с коммунистическим то­талитаризмом!». Борьбы за независимость от русско-советской оккупа­ционной системы. Борьбы за демократию, продвигающую наши инте­ресы, где успешно функционирует машина подчинения общественного мнения нашей воле через политическую рекламную компанию, участни­ком которой становится невольно каждый. Борьбы за свободу личности от всех обязательств перед своим обществом: свободу от патриотизма, от службы в армии, от морали, от семейных обязательств. За свободу секса и алчности! Мы намертво приклеим им, нашим противникам, термины «режим», «диктатура», «тоталитаризм». Мы развернёмся и подтолкнём их в спину в направлении их собственного же движения и низменных желаний. И тогда колосс не удержится на своих глиняных ногах! Такой метод использования энергии противника против него са­мого существует в боевых искусствах, например, в хапкидо!..

— Как именно вы планируете действовать?

— Распространим через «свободные», то есть подконтрольные нам СМИ идею. И будем ждать, когда «бражка» забродит! Глядишь, найдёт­ся кто-нибудь, кто последует его примеру.

— Это будет гениально!

— А если это не сработает?

— Сработает. Рано или поздно. Но мы можем временно придумать и иной повод для сбора.

— Например?

— Ну, хотя бы и по поводу образования Чехословакии. Там когда бу­дет юбилейная дата? Пробейте по базе событий! Да всё равно, что!

В воздухе повисла долгая пауза. Тишина. Несколько человек, слиш­ком серьезных для такого безмятежного окружения, сидели, молча ли­цезря это великолепие.

Терраса с видом на желтеющий лес. Речушка, звонко бегущая между покрытых золотом осенних листьев сказочных сопок, играющих вели­колепием света, теней и осенних раскрасок…

2.6 (88.10.02) А в это время в мире

Октябрь 1988 г.

1 октября 1988 года Михаил Горбачев избран Председателем Президиума Верховного Совета СССР.

2 октября 1988 года основан «Народный фронт» Эстонии.

Наступала эра «двойных стандартов» при разработке «демократических» принципов.

По материалам открытых интернет-источников.

2.7 (88.10.10) Сила приказа

Начало октября 1988 г. Оремовлаз

Полигон.

Накануне 21 сентября 1988 года в нагорном Карабахе, СССР, введе­но чрезвычайное положение.

Очередной выход в поля. Рота грузилась в БТРы. Майер посмотрел на тяжёлые зелёные ящики с матбазой, почесал затылок…

— Рядовой Разорёнкин, рядовой Гусейнов, ко мне!

Гусейнов исполнил приказ, косясь на Разорёнкина.

— Ну, чё-ё-ё? — Разорёнкин вялой походкой подошёл к офицеру.

— Приказываю загрузить матбазу! — Тимофеев поднёс правую руку к козырьку.

— Якушев! Иди, грузи с Гусейновым! — Разорёнкин немедленно «де­легировал» задачу.

— Товарищ солдат! Команда была дана вам лично!

Солдат зло выругался, сплюнул и пошагал прочь. Майер повторил свою команду, но эффект был тот же.

— Ты чё, Майер, он же дед, — Хашимов смотрел на Майера испытую­ще. — Не перебор?

— А где это записано, что деду позволено не выполнять команды и распоряжения своего командира? И вообще, ты чё, совет с прокуратуры забыл, что ли?

— Хм,.. — Хашимов хлопнул Майера по плечу, — ну-ну! Решил-таки ввести в роте, как в Карабахе, чрезвычайное положение? Прокурор-та­ки надоумил?! Ну-ну! А что, правильно! Дерзай! Глядишь, майором станешь! Фамилья такой…

Хашимов усмехнулся, повернулся в сторону удаляющегося бойца.

— Разорёнки-ин! — рявкнул он. — А ну, иди сюда, солдат! — теперь ему уже ничего не оставалось, как отстаивать «честь офицерского мундира»…

***

Преступление и наказание

Конец октября 1988 г. Полковая «Губа».

Серые стены полковой гаупвахты. Зарешёченные окна. Часовой с ав­томатом «на ремень». Помощник начкара открыл засов двери в серую бетонную камеру и пропустил Майера внутрь.

На полу сидел жалкого вида солдат в перепачканной дембельской парадке, уже подготовленной для «дембеля». Увидев офицеров, он под­нялся. На его измождённом лице был испуг и растерянность.

— Что, солдат, думал ничего у меня не выйдет?! Уже и в парадку облачился! Думал, что, совершив преступление, сможешь остаться без наказания?

— Товарищ лейтенант, мамой вас прошу. Простите меня. Я во всём раскаиваюсь. Я вёл себя ужасно. Но не отправляйте меня в дисбат. Я домой хочу, на дембель! Меня мама ждёт. Я один у неё. Никого больше нет. Она инвалид, мамочка моя. Ей некому помочь больше! Только на меня одного все её надежды! Прости-и-те, товарищ лейтенант! Про­сти-и-те меня! Ну, пожа-а-алуста! — канючил без передышки арестован­ный «губарь». Его вид был более чем жалок. На глазах — слёзы. Уголки губ опущены вниз. Весь он стал каким-то мелким и жалким.

— Эх, Разорёнкин, Разорёнкин! Где же твоя былая спесь? Ты же та­ким крутым был!

Разорёнкин стоял молча, потупив глаза.

— Не верю я тебе, Разорёнкин. Это ты щас так соловьём запел, как, наконец-то, понял, что ответить за всё придётся. Так что, хоть мне и жаль твою маму, но в дисбат тебе всё же, попасть придётся! Чтобы дру­гим неповадно было! Потому что мне жаль и матерей других солдат, над которыми ты издевался и над которыми такие, как ты, ещё будут, видя такую безнаказанность, издеваться!

— Я перед всем полком скажу. Я им всем объясню всё. Я скажу, что был не прав! Я покаюсь. Честное слово, так покаюсь!..

— Хотелось бы тебе поверить, солдат, но не могу! Не внушаешь ты мне ни доверия, ни сочувствия после всего, что ты сделал. Ты как волк в шкуре ягнёнка. Всё, разговор окончен! Сейчас отвечать на мои вопросы бу­дешь, — Майер достал из планшета лист и ручку…

***

Майер шёл по плацу. За спиной — мрачная атмосфера «губы». Трудно было поверить, что это и был тот самый борзый из солдат. Самый раз­нузданный и неуправляемый. Теперь это был грязный, жалкий чмырё­ныш, готовый целовать офицерские сапоги ради своего освобождения! Вот такие вот метаморфозы!

«Может и впрямь отпустить его ко всем чертям, пусть валит в свою Москву!?» — подумал Майер, входя в расположение роты.

— Дежурный по роте, на выход! — заорал, увидев офицера, дневальный.

— Товарищ лейтенант! Ну, как там, Разорёнкин? — прищурился де­журный по роте младший сержант Сабиров.

— Плачет ваш Разорёнкин, чтоб я его простил. К маме просится!

— Да ну, товарыщ лейтенант! Не нада нагаварыват! — скривился в гримасе тот.

— Я правду говорю!

— Э-э-э! Я нэ вэрю! Разорёнкин — это рэалный пацан! Борзый. Он нэ будэт плакат! Э-э-э-э! Обма-анываэте!

— А вот посмотрим! А вот сами ещё увидите!

***

По дороге от штаба вялой медленной медвежьей походкой двигался командир полка подполковник Гребенщиков со своей услужливой сви­той, суетящейся вокруг «хозяина», подобно шавкам.

— Лейтенант! Ко мне! — рыкнул он в сторону Майера.

Майер, бодро отпечатав по мокрому асфальту строевой в сторону ко­мандира, приставил каблук сапога к каблуку одновременно с ладонью, несущей к виску, лихо описав внешнюю дугу, его лейтенантскую честь.

— Товарищ подполковник! Лейтенант Майер по Вашему приказанию прибыл!

— Лей-те-нант Майер! — рот подполковника скривился. — Вы что, ду­маете, вы самый умный?

— Никак нет, товарищ подполковник! — Майер прижал руки «по швам».

— Вы какого чёрта в прокуратуру пишете? А? Вы чё, через головы прыгаете, лейтенант?

Майер молчал.

— Чтоб сегодня же отозвали ваш рапорт! Вам ясно?!– он кивком голо­вы вперёд словно отрыгнулся этой фразой в лицо лейтенанту.

— Никак нет, товарищ подполковник! Извините меня, но я не намерен забирать рапорт! Этот солдат преступник и он должен понести наказа­ние! Чего бы это ни стоило!

— Чё-ё-ё!? Я не по-о-нял! Кто тут что-то в-я-кнул? Лейтена-а-нт! Ты чё, решил мне на полк залёт повесить?! Сгною! Порву-у как жабу-у!

Майер угрюмо молчал, упрямо рассматривая беснующееся багровое лицо полкача, перекошенный рот которого изрыгал «ЕБЦУ» в его адрес. В общем-то, его опустошённой сущности всё было как-то «фиолетово» и эта страшная гримаса командира полка, способная повергнуть в шок кого угодно, не внушала ему особого трепета.

Командира полка можно было понять. Ведь «прыгать через голову начальника» — непозволительное действие по всем человеческим кано­нам, не только армейским. За такое вздрючить положено по всей стро­гости! Ну, да уж тут так вот вышло!..

2.8 (88.10.24) Повинную голову меч не сечёт!

Октябрь 1988 г. Ружомберок

Штаб полка.

Штаб. Кабинет секретаря парткома. Полунин похлопал Майера по плечу.

— Эх, Майер! Снова Майер!.. На вашем, лейтенант, месте стоит се­рьёзно задуматься. Я понимаю ваше упрямство, равно как мне понятна и правота вашей позиции. Командиров не жалко, так подумайте о мате­ри этого солдата. Это больной человек, убитый горем! Вы потом сами не будете жалеть об этом? Ведь этот груз останется с вами навсегда! Подумайте, лейтенант, очень подумайте. Да и на полк повесите такой «залёт». Никому карьеры не видать, в том числе и вам её испортят, будь­те уверены!

— Но ведь это заслуженное наказание этого подонка было бы спра­ведливым!

— Эх, молодой ты ещё мальчишка! Справедливость! Где она, справед­ливость?! Что ты вообще понимаешь в справедливости? А справедливо будет, если пострадают невинные люди?! Разорёнкин, он, конечно, ублю­док. Только сейчас ты просто из гордости всё это делаешь, ни о ком не думаешь, через головы прыгаешь, что есть грубейшее нарушение устава, между прочим! Скажи ещё, что этого не знал! И где тут твоя справед­ливость?! — Полунин захлопнул папку. — Всё, идите! Думайте! Крепко подумай, товарищ Майер! Но если всё же решишься идти до конца, тогда уже потом не пеняй и не иди на попятную! Будь готов ко всему и ничему не удивляйся! У тебя последний шанс сегодня принять окончательное ре­шение. Завтра уже будет слишком поздно! Всё! Ступай!

Майер вышел. На душе был полный раскордаж.

«Что делать! Что делать!? Что делать? — стучало в его висках. — Забе­ру рапорт, значит сразу стану шутом в глазах всех солдат. Значит, не вы­полню своё обещание наказать виновного любой ценой. Значит, впредь никто не будет ставить в хрен собачий моё слово! — он шёл, вытирая пот со лба. — Что делать! Что делать!? Что делать? — Майер снял фуражку. Если всё же засажу гада, все будут меня уважать. Пуcть меня полкач сгноит потом, плевать! Моя карьера уже и без того загублена. Дальше Кушки всё равно не пошлют!

«Что касается карьеры полкача, так честь должна быть дороже ка­рьеры! Другое дело — старая больная мать Разорёнкина. Жаль женщи­ну, это правда. Ведь для неё её единственный сын — всегда хороший, единственная опора и поддержка! Это и впрямь будет меня тяготить после…»

***

Зиндан

Скрип засовов. Затхлый запах. Тусклый свет, пробивающийся сквозь зарешеченные окна. С пола поднялся жалкого вида солдат в парадке, испачканной от долгого сидения на бетоне. Увидев офицеров, он встре­пенулся и стал неуклюже поправлять мятое обмундирование. На его измождённом лице была надежда и, казалось, глубочайшее раскаяние.

— Что, Разорёнкин, как идёт процесс осмысления?

— Простите, товарищ лейтенант! Вот, почитайте, пожалуйста! Вот, письмо от мамы! — он протянул сложенный в четверо тетрадный лист в клеточку.

Майер взял его, развернул:

«Глубокоуважаемый товарищ лейтенант! Пишет вам мама вашего непутёвого солдата…»

— Всё ясно, Разорёнкин, мне плевать на всё, на мою карьеру, на пол­кача, я обещал всей роте тебя засадить. Ты знаешь это, я тебя предупре­ждал. Я всех предупреждал, как только пришёл. И ничто меня бы не остановило от достижения поставленной цели. Это дело чести! Так что не думай, солдат, что лейтенанта Майера можно продавить!

— Товарищ лейтенант! Я так не думаю! Я всё осознал! Прости-и-те меня!

— Солдат, мне очень жаль твою маму. И это единственная причина, почему я сейчас здесь. Я заберу рапорт, хорошо, но при одном усло­вии! — Майер посмотрел буравящим взглядом на рядового.

— Всё, что угодно, товарищ лейтенант! — тот был сама кротость. Он буквально ловил каждое слово. Услышав последнюю фразу, вселявшую в него надежду, он замер весь в ожидании.

— Всё не нужно, а нужна только самая малость!

— Всё, что угодно, товарищ лейтенант! — повторил солдат, полный надежды, мелькнувшей солнечным зайчиком на серых тёмных стенах «зиндана».

— Выйдешь перед полком, скажешь о том, как ты раскаиваешься за всё, что натворил! Пусть все видят твоё раскаяние! Пусть каждый знает, что ты был на грани. И что ты оказался бы в дисбате, если бы не моя жалость к твоей больной одинокой матери! Понял?

— Так точно, товарищ лейтенант! Всё сделаю!– оживился Разорёнкин.

— Точно понял?

— Точно, товарищ лейтенант!

— Смотри мне! Пообещай, что всё сделаешь как надо!

— Обещаю, товарищ лейтенант. Даже не сомневайтесь!

Майер, уверенный в том, что нашёл компромиссный выход из ситу­ации, довольный собой, вышел из камеры…

Он шагал по ночной мокрой городской мостовой. Позади — серые стены, узко сжимающие полковую жизнь. На душе было определённо облегчение, словно дождь смыл с неё пыль беспокойства. И не оттого, что командование теперь остановит свою репрессивную машину про­тив него. Скорее оттого, что он только что решил судьбу одного челове­ка. Оттого, что сумел переступить через собственную гордыню. Оттого, что сумел простить. Оттого, что сделал счастливым человека, которого ни разу не видел — больную несчастную мать этого балбеса…

«Молодец, лейтенант!» — в голове звенела незамысловатая скупая фраза довольно улыбающегося Полунина в ответ на порванный рапорт.

Яркий месяц также улыбался кривой улыбкой с темного октябрьско­го неба, словно усмехаясь…

А в это время за бетонными стенами полка внешний мир продолжа­ли сотрясать вибрации перемен.

Сегодня всё происходящее вокруг ярко напоминало события тех ушедших в далёкое прошлое лет. Только тогда, в начале двадцатого века, к власти рвались множественные социал-демократические пар­тии, в том числе коммунисты и большевики, провозглашавшие борьбу с монархическими режимами, и лицемерно сулящие народу свободы, равенство, братство, землю и заводы. Теперь, на закате восьмидеся­тых, демократы снова сулили всё те же свободы, но уже провозглашая борьбу с современными коммунистическими режимами. Изменились наклейки, мир перевернулся, но суть осталась всё та же. Как когда-то истинные патриоты белого движения стремились спасти Российскую империю, так и здесь истинные коммунисты восьмидесятых пытались спасти рушащийся Советский Союз. Офицерская среда Советской ар­мии была так же расколота в своей среде на старший и младший состав, на многообразие восходящих идеологических взглядов на прошлое, на­стоящее и будущее. Всё, как и в те далёкие околореволюционные годы. Нарастала пропасть и между офицерским и рядовым составами. А сами советские офицеры где-то подсознательно начинали отождествлять себя с теми далёкими белогвардейскими офицерами, стоящими сегод­ня за их спинами подобно теням, приходящим из далёкого прошлого, чтобы предупредить, чтобы предостеречь… Но разве кто-то слушал их голоса!?.

***

Перегорит костер и перетлеет, —

Земле нужна холодная зола.

Уже никто напомнить не посмеет

О страшных днях бессмысленного зла.

Нет, — не мученьями, страданьями и кровью —

Утратою горчайшей из утрат:

Мы расплатились братскою любовью

С тобой, мой незнакомый брат.

С тобой, мой враг, под кличкою — товарищ,

Встречались мы, наверное, не раз.

Меня Господь спасал среди пожарищ,

Да и тебя Господь, не там ли спас?

Обоих нас блюла рука Господня,

Когда почуяв смертную тоску,

Я, весь в крови, ронял свои поводья,

А ты, в крови, склонялся на луку.

Тогда с тобой мы что-то проглядели,

Смотри, чтоб нам опять не проглядеть:

Не для того-ль мы оба уцелели,

Чтоб вместе за Отчизну умереть?

«Товарищ». 1944 г. Туроверов Николай Николаевич. Иммигрант, донской казак (1899—1972) 42

2.9 (88.10.26) Встреча на вокзале

Октябрь 1988 г. Ружомберок

Шёл редкий дождь, оставляя чёрточки на стёклах вагона. Затяж­ной: мелкие капли вздували пузыри на лужах перрона. Железнодо­рожная станция, освещаемая редкими фонарями, была погружена во мрак. Влад вышел из вагона. Осторожно перепрыгивая через лужи, стараясь не замочить модные новенькие голубые, переходящие в бе­лый, кроссовки «Puma». Рука приятно сжимала ручку пластикового пакета с «добром», купленным в соседнем городе. Теперь в Союзе он — «первый парень на деревне!» Беззаботно и удовлетворённо пры­гал он через лужи, морщась от капель дождя. Мимо промелькнули красивые девичьи ножки под зонтиком, торопливо, «козочкой», семе­нящие через лужи. Ох, уж эти женские ножки!.. Волнительные и столь притягательные, что порой невозможно совладать с бурными потока­ми тестостерона, вырывающимися наружу при виде их. Владислав не­произвольно проводил «ноги» взглядом, свернув шею назад едва ли не на сто восемьдесят.

— Агой! — девушка также оглянулась.

«Вот удача! — подумал Влад. — Вот это да!»

— Привет! — он внимательно, с недоверием всматривался в темноту.

Девушка молчала, явно раздумывая, семенить ей дальше или нет.

— Здена! — он встрепенулся, не веря своим глазам, приблизился.

— Влад! Можете сховаться под зонтик! — предложила девушка.

— Что вы здесь робите? — Влад удивлённо, не веря своим глазам, смо­трел на неё.

— Приехала к сестре, она тут живёт недалеко!

— Здорово!.. Си ми пачишь, — тут же выпалил лейтенант давно зау­ченную фразу, боясь рассусоливать дальше, чтобы не упустить снова свою «птицу счастья»!

Девушка улыбнулась.

— Я это уже слышала где-то. Повторю и тогдашний свой ответ: вы мне тоже!

Под зонтиком, чувствуя разгорячённое дыхание друг друга, они шли по тёмной улице, не замечая холодных луж. Мешая словацкие и русские слова. Забыв о всех запретах и наставлениях…

— Всё. Мне сюда! Очень было приятно! — Здена сверкнула весёлым взглядом, однозначно давая понять, что пора ему уж топать восвояси. Но Тимофеев явно не желал ставить точку в сегодняшней встрече. Ведь его сегодняшнее «замполитское воскресенье» по средам ещё не закончи­лось. А до утра ещё нескоро! А завтра — четверг затянет его снова пол­ковой рутинной трясиной, из которой он бог знает когда ещё вырвется!

(В воскресенье он, как это водится для политработников, будет рулить один в роте, обеспечивая отдых командиров.)

А сейчас,.. здесь и сейчас! — Вот его девиз!

Сырой холодный словацкий воздух был словно насыщен тревогой грядущих политических перемен, которые казались чем-то совершенно неизбежным.

Но юношеское сердце в груди мало заботило всё это. И едва ли он вспоминал про свои старые бредовые сновидения! Он, как и многие дру­гие, был охвачен лишь эйфорией растущей вседозволенности и свободы! Лишь усиливая жажду любви, стучащей напряжённо в его висках.

— Яко си ми пачишь! — повторил лейтенант фразу, которую с упое­нием готов был повторять вновь и вновь. Взял девушку за руку, прижал её нежные пальцы к губам. Девушка заулыбалась ещё сильнее. Из-за темноты было сложно сказать покраснела ли она, но вот съёжилась, эт точно. Влад бережно потянул её руку к себе, пытаясь приблизить де­вушку. Та отстранилась.

— Не можно…

Но лейтенант прочитал в её словах буквально следующее: «Можно,.. нужно,.. просто я не такая,.. не всё сразу!..)

О, боже! Как это всё понятно! Но стомившийся от одиночества, юный жар внутри требует большего! Всего и сразу, и немедля! И совсем не хочется так вот просто глупо разойтись и шлёпать снова одиноко по лужам… Они стояли уже с час и болтали бог весть о чём. Им было ин­тересно это общение, и время летело незаметно.

Наконец, он попытался прикоснуться губами к её мокрым от дождя губам, ведь он так долго томился от возможного ожидания этой встречи!..

Тут резкий неожиданный шлепок по щеке откинул его голову, стукнув о дверь калитки, которая со скрипом открылась. Он стоял опе­шив. Вся романтика мгновенно исчезла. Всё его существо наполнили свербящие стыд, досада, обида. Он развернулся молча, поджав губы:

— Препачь.

Девушка смотрела на него строго. С возмущением. Он готов был провалиться сквозь землю!

— До виденья, препачь, я не хотел тебя обидеть!

— Препачь и ты! — девушка посмотрела на него уже менее строго.

Какой он был смешной. Как ребёнок, у которого отобрали любимую соску! Но Здена помнила уроки своей старшей сестры. Эти мальчишки! Но, похоже, этот не груб. Скорее — не сдержан. Немного даже нагловат и нахрапист. И очень, очень нетерпелив! Но всё же он довольно мил! И впрочем, его какой-то мягкий, но настойчивый, обволакивающий всё её существо напор ей даже чем-то нравился! За считанные секунды он завёл её так, что только чувство собственного достоинства и инстинкт самосохранения останавливали её от совершения глупости. Она нашла клочок бумаги и, написав губной помадой на нём: «Zdena Špankova, Svatý Križ č.a. 252, Liptovský Mikuláš, 032 11», — протянула Владу.

— Это мой адрес. Ты можешь мне писать! — она юркнула за калитку. Её милое голубое платье растворилось в дождливой темноте…

Лейтенант стоял под каплями дождя, остужающими горящую от по­щечины щеку…

Придя в общагу, он долго ворочался в кровати, обуреваемый мысля­ми, воспоминанием происшедшего и, наконец, сон взял верх над ним.

***

Сон

Тимофеев пробирался под моросящим дождём сквозь густой туман, плотно стелившийся по земле подобно облакам. Слышен был стук ва­гонных колёс где-то в далеке.

Вскоре лейтенанту открылась широкая площадь в лужах. В центре которой стоял какой-то человек, на лысой голове которого блестели капли дождевой воды.

— Меня зовут Аулихастр, — он поднял голову и посмотрел проник­новенно лейтенанту прямо в глаза так, что у того пробежали мурашки по спине и какой-то неприятный звон напряжения появился в воздухе.

— Гвардии лейтенант Тимофеев, — ответил он.

— Эта встреча не случайна, — человек, назвавшийся «Аулихастром», наклонил голову набок. — Женщины,.. лишь объект похоти, тебе не нуж­но брать это к сердцу, тебе нужно идти дальше, не останавливаясь и не оглядываясь назад.

— Ты бредишь? — усмехнулся офицер. — Я сам решу, что мне делать.

— У земных женщин душа расположена так, что сердечный энерге­тический центр её находится на уровне матки. В свою очередь у муж­чин, разумеется, — на уровне сердца.

Другими словами, низменные влечения женщины являются генера­тором возвышенных духовных фантазий мужчин, и не более того…

— Смею возразить, — Тимофеев перебил лысого, — и разместить пресловутый «энергетический центр» мужчин, соответственно, в се­менниках, в таком случае. Которые, например, у меня от вчерашнего до сих пор ломит! Ибо мужчину притягивает к женщине не более воз­вышенное чувство, нежели то, что притягивает женщину к мужчине! И основа этого влечения на уровне подсознания — продолжение рода человеческого! Репродукция!

— Вот именно, репродукция! Женщины по природе своей сучки. И большинство женщин, чтобы остановить неуправляемый сексуальный взрыв, будут воплощены в будущем в животных. Чтобы выработать устойчивый рефлекс, обязывающий их, как лебедей, сохранять вер­ность одному партнёру в течение всей жизни и вступать в половой кон­такт только при необходимости воссоздания детей.

— Более чем странная мысль! У большинства животных процветает полигамия. А сезонность полового влечения обусловлена лишь приспо­соблением к природным циклам — временам года. Очень сомневаюсь, что в «мартовские дни» коты озабочены последствиями своих любовных по­хождений больше, нежели люди, думая о продолжении своего кошачьего рода. Зима же — не помеха людям и вот почему «март» у людей может быть круглый год. Так что я бы не стал животные страсти считать более возвышенными, нежели людские, какими бы они ни были!

— Послушай меня…

— Хватит, мне более не интересен весь этот бред, мне нравится эта девушка, вот и всё! И никто и ничто меня не остановит! — лейтенант пресек странного незнакомца и пошагал по лужам далее…

2.10 (88.11.01) Биробиджан — земля обетованная

Ноябрь 1988 г. Ружомберок

Девятая рота.

— Моше! Живой труп! Как служба на тумбочке? — сержант Ахмедов хлопнул по плечу дневального и ехидно впялился в него взглядом.

— Нормально, товарищ сержант,

— Нормално! Ну, раз нормално, тогда ремень подтяни, солдат! И воще, как это ты от армии нэ отмазалса? — сержант исподлобья взгля­нул на бойца.

— А вы, товарищ сержант?

— Я нэ понял!?

— Я тоже не понял, о чём вы тут говорите, — рядовой Моше невозму­тимо смотрел на сержанта.

— Ты чё? Обурел, солдат? — он, было, вскипел, потом выпустил пар и уже спокойно, но более строго, чем в начале, продолжил.

— Рядовой Гетц, я впэрвые вижу еврея, который служит в Советской армии. Как это так тэбя угораздило?

— Никак, никуда ни угораздило. Призвали, вот и служу себе, да и всё. Как и все.

— Как и всэ! — передёрнул сержант. — Еврэй, сэвший на коня перестал быть евреем, а стал джигит! — Ладно, ладно. Давай, нэси службу, сол­дат! — сержант вразвалочку двинулся дальше по коридору, постукивая подковами сапог.

— Чё он прицепился к тебе? — из умывальника вывалился мокрый, по пояс голый Харин, растирая тело полотенцем. В комнате для умыва­ния в тот момент наблюдалось оживление. Мокрые от пота, дрожащие от холода тела солдат девятой роты подсовывались под ледяные струи воды, струившейся из медных носов краников.

— Да, типа того, как я, еврей, попал в армию.

— Типа того, почему ты не отмазался? Да? — улыбнулся Семён.

— Ага! Да я и не думал там «мазаться» ничем!

— Думал — не думал, но точно ясно одно — ты не отмазался, потому что сейчас ты здесь. Да ладно! Не обижайся! Ты классный парень. Но сам же знаешь, ваши в большинстве своём «косят» от армии.

— Я с тобой не согласен, Сеня. Тебе известно, какое сопротивление евреи оказывали немцам в Великую Отечественную?

— Не слышал такого. Знаю, что пострадало вашего брата уйма. Но вот про сопротивление — то нет.

— Потому-то ты так и говоришь. Просто не знаешь правду! Всё это от антисемитов происходит. А мой дед между тем, был во время войны командиром еврейского партизанского отряда в Белоруссии!

— Да уж! Да ладно, я тебя уважаю, Моше, и не хочу обидеть. И со­всем не против евреев. И антисемитов не люблю. Но не было бы сиони­стов, не появились бы и они, антисемиты. Все они — одного поля ягоды. Что одно плохо, то и другое!

— А что плохого в сионизме?

— Это ты про свою гору Сион? Слышали. Типа евреи — особая нация, избранная… и т. п. Для евреев, может, от этого всего и ничего плохого. А вот что касается других, вот тут-то и вопрос. Ведь если евреи — особые, значит, остальные тогда кто?

— Но евреи нормально относятся к другим. Никого не трогают. Ни­кого не громят. Живут всегда лучше. Потому что мы своим помогаем, не то, что русские.

— Вот именно! Знаешь, просто мы относится к людям по справед­ливости. И не подтягиваем «наверх» кого-то только оттого, что он рус­ский. Ты считаешь это недостатком, а я думаю, что это достоинство!

— Ну, тут я не соглашусь. Это нормально — помогать своим. А русский только своему сесть в тюрьму может помочь. Зависть не позволяет. Всё от зависти на Руси. И евреев от зависти не любят. Услышав последнее, Харин задумался, поморщившись, поскрёб по «сусекам черепа».

— А ты вот жениться, например, на русской сможешь? Ведь упрутся родоки-то! Был у нас один случай,.. — Семён задумался, припоминая какую-то историю. Но Моше ждать не стал.

— Жениться евреи предпочитают на еврейках. Это верно. Но это от­того, что национальность у нас по матери передаётся, а не по отцу.

— Чё, точно, что ли? — Семён посмотрел на товарища с недоверием.

— Ну, да. Только у меня мама белоруска. Из Бобруйска. Поэтому вы­ходит, по всем еврейским канонам, я не еврей!

— Во, дела! Так чё, ты хочешь сказать, что ты по еврейским канонам белорус?

— Ну, типа того, — Гетц пожал плечами.

— Ладно, бульба! Оттого-то ты и здесь, в армии, а не дома, что для евреев ты — не совсем еврей! Вот они про тебя и забыли… не помог­ли! Да ладно, не обижайся ты, Моше! Чё нам друг на друга обижаться. Русским — на евреев, евреям — на русских. Вы бы наоборот, не сильно бы выпячивались, что вы там евреи, жили бы как все, не смотрели бы на других свысока, женились бы не только на еврейках, ведь у нас-то никто на национальность не смотрит особо! Интернационализм, пони­маешь?! Братство народов! Все мы — советские граждане. Одной стра­ны люди, понимаешь?! У нас вон, в Бурятии, мы с бурятами уживаемся худо-бедно! Помешалися уж давно! Хотя и там тоже местных национа­листов хватает.

— Просто у евреев в СССР нету прав на национальное самоопреде­ление.

— Да ты чё? Ну, во-первых, ты, как мы уже поняли, белорус, а, во-вто­рых, тебе чё, Биробиджан не нравится? Столица Еврейской автономии! Земля обетованная!

— Биробиджа-ан! Да это издевательство какое-то! Израиль, вот это автономия! Я видел фотки, знаешь как там! — мечтательно закрыл глаза Моше.

— Да ладно тебе, там сейчас война в полный рост! Сектор Газа там, река Иордан, Палестина… И потом, что и на Дальнем Востоке, и в За­байкалье, и в Сибири, и даже на Крайнем Севере люди живут. Ну да, бананьев немаем! Препачь, камарад! На всех Одессы не хватит! Да и что ты, Родину променять готов на какой-то там Израиль?

— Родина, Сеня, там, где нам лучше, — упрямствовал Моше.

— А по-моему Родина та, что нас родила. Это как родители. Их, как и Родину, не выбирают, — Семён зло сплюнул и отправился в кубрик.

— Дневальный! В канцелярию! — раздался мощный голос ротного. Моше встрепенулся и полетел в сторону звука как ракета ЗРК на тепло двигателя…

***

Канцелярия

— Моше! В вашем личном деле сказано, что вы рисуете? — Сидорен­ко улыбнулся сквозь усы густым баритоном.

— Так точно, товарищ гвардии старший лейтенант!

— Всё! В распоряжение замполита роты! — кратко отрезал старлей и вышел из канцелярии.

Моше смотрел на лейтенанта Тимофеева слегка в недоумении, ожи­дая нового распоряжения…

С этой минуты жизнь рядового Гетц сильно изменилась. Трудно было однозначно сказать, стала ли она легче прежней. Но она стала не­сомненно другой. Когда все отдыхали, он трудился в канцелярии или ленинской комнате, часто по ночам. Плакаты, стенгазеты и прочая на­глядная агитация, журналы по боевой подготовке и планы тактических учений на чудны́х офицерских картах. Словом, все вопросы, которые могли бы выпасть на долю ротного писаря. Сам он частенько вспоми­нал фрагмент из фильма «Василий Иванович меняет профессию», где роль писаря самого государя играл Крамаров. Так он и собирался изо­бразить латексом себя в своём будущем дембельском альбоме, сидящим в царских палатах писарем с пером в руке и солдатской фуражке…

На лицо он осунулся. Глаза были воспалены от бессонных ночей. Но в целом он был счастлив оттого, что жизнь его стала особенной. Не такой паскудной, как у других, и без лишней пехотной «задроты»…

2.11 (88.11.05) «Покаяние»

Ноябрь 1988 г. Ружомберок

Плац

Утро. Полковое построение. Зябнущие ротные колонны выстроены напротив трибуны. Холодно, но не слишком зимно. Снега нет. Влажно. Все без шинелей. В солдатских «ПШ» и «Жучках». Командиры, шмы­гая носами, проверяют ёжащийся личный состав. Начальник штаба вы­хаживает перед трибуной в ожидании командира.

— По-о-о-лк! См-и-и-рно-о! — наконец, зычно с накатом, словно ли­хим хлыстом, протянул майор Карпов команду…

Когда всё основное закончилось, помдеж вывел рядового Разо­рёнкина к трибуне. Тот был уже чисто выбрит и свеж. Парадка хоть и оставалась мятой, но была относительно чистой и, имея несколько небрежный вид, придавала солдату лишь «апофигительский» дембель­ский антураж.

(Майер даже вспомнил, как в училище, накануне выпуска, курсанты-чет­верокурсники прекращали следить за своей курсантской формой, порой даже вытаскивая пружины из фуражек, демонстрируя всем своим «опофигитель­ским» видом полный игнор донашиваемой последние дни курсантской форме!)

Похожим образом, «по-дембельски» смотрелся и Разорёнкин. Он был по-прежнему без ремня. Всё ещё в фуражке, которая была изрядно помята и небрежно сдвинута набок. Руки в карманах. Наконец он вынул руки и небрежно, подобно Брежневу, вяло поприветствовал «публику». В строю раздались смешки.

— Эх! Разорёнкин– Разорёнкин! В своём репертуаре!

— Ну, орёл!

— Маладэц! Герой!

— Красава!

Разорёнкин обвёл строй блуждающим взглядом, засунул руки снова в карманы, покачался с пяток на носки, на пятки, на носки, на пятки, на носки.

— Ну, товарищи солдаты… ну, короче, … ну,.. не делайте так, как я, ясно вам? — Разорёнкин усмехнулся с должной ему надменностью, так словно этими словами он демонстрировал всем свою непоколеби­мость, а Майеру и другим офицерам — вдобавок ещё и своё открытое презрение. От прежнего кающегося на «губе» Разорёнкина не осталось и следа. Из жалкого бойца в бетонной клетке полкового «зиндана» он превратился едва ли не в мифического героя. Дембеля похихикивали от этой сцены «раскаяния».

— Ну чё, таварыш летенант, я же говорил, Разорёнкин — это рэалный мужъик! Борзый. Он нэ будэт плакат! Э-э-э-э! Обма-анывали мэня! А я вам и нэ вэрыл!.. — ехидно щурился Сабиров.

Майер лишь зло сплюнул, сжав холодные кулаки…

Уже на следующий день освобождённый дембель Разорёнкин являл собой пример неповиновения всему личному составу батальона. И хотя его демобилизация несколько подзадержалась, он, помахав ручкой сво­им товарищам-дембелям: сержанту Ибрагимову, рядовым Челябизаде и Каримову, сержанту Ахмедову из девятой роты и многим-многим дру­гим, чувствовал себя вполне даже неплохо в своём подвешенном состо­янии между уже закончившейся службой и так всё ещё и не пришедшим дембелем. Он упивался своей моно-мегапопулярностью, ведь он сейчас был один такой «дед» на весь полк. Он балдел от осознания своей осо­бой индивидуальности, развешивая оплеухи молодым, пьянствуя по но­чам, развлекаясь унижением тех, кого ещё только можно было унизить.

Что скажете вы, ещё тогда не созданные «комитеты солдатских ма­терей»? Вы, призванные защищать интересы солдат от таких вот раз­нузданных казарменных негодяев! Но нет, вы скорее засадите любого из офицеров при малейшем «перегибе» в попытках «облагоразумить» оного… Ибо питаетесь вы из рук недругов наших и имеете главную, хоть и скрытую цель, — снизить обороноспособность нашей страны, а вовсе не навести в армии порядок! Простите за прямоту.

2.12 (88.11.07) Земля обетованная — исход

Ноябрь 1988 г. Ружомберок

Канцелярия девятой роты

И вот, Мы спасли вас от людей Фирáуна, которые возла­гали на вас злое наказание, убивая ваших сынов и оставляя в живых ваших женщин. В этом для вас испытание от Госпо­да ваше великое!

Коран стих 46 (49)

И вот, Мы разделили при вас море и спасли вас и потопили род Фир′ауна, а вы смотрели.

Коран стих 47 (50)

— Списки готовим, Моше, в особый отдел по нацсоставу роты и на­личию родственников за границей, — Тимофеев строго посмотрел на писаря и добавил.

— Саядян Ашот говорил, что у него кто-то в Лос-Анджелесе вроде дядя.

— Армян много в Лос-Анджелесе, а что тут такого?

Лейтенант строго посмотрел на солдата.

— А ты почём знаешь?

— Да ведь все так говорят. Известное дело.

— Кто говорит?

— Все так говорят. Кто именно, мне неизвестно!

— Ты пойми, мы же за границей, разве не понимаешь? Военнослу­жащий легко может взять автомат и перебежать на «ту» сторону. Тем более, известно, что по «ту» сторону соответствующая работа их спец­службами ведётся в полный рост! Вот тебе и «что тут такого»! А нам потом получай по шапке за плохую воспитательную работу с личным составом! Вот ты, Моше, еврей. А что, у тебя есть кто-то в Израиле?

— Не знаю, товарищ лейтенант.

— А ты подумай! Напряги память.

— Ну, есть. Тётка, вроде, лет восемь назад в Тель-Авив уехала.

— А-а, Моше-Моше! А чё ты скрывал это?! Ты-то ведь бежать не ду­мал? А? Тель-Авив-то далеко отсюда. А?

— Далеко! А бежать, никак нет, товарищ гвардии лейтенант, и не думал.

— Ладно! Пиши мне объяснительную. Мне лично.

— О чём? — удивился боец.

— О том, что бежать не собираешься никуда. Ну, про свою мораль­ную устойчивость и преданность Родине! Себе положу, так, на всякий случай. А то случись что, особист всю плешь мне проест потом.

— Ну, ладно! Да и не еврей я по нашим-то еврейским законам! Куда мне бежать. Кому я там нужен-то?

— Чё? — лейтенант нахмурил лоб. — Как не еврей!?

— Ну, по матери же у нас национальность. Мама у меня белоруска, так что по матери я, скорее белорус, нежели еврей, выходит!

— А-а-а! Так-то без проблем. Ну, вот ты так и пиши, мол, я, рядовой Моше Гетц, чувствую себя белорусом. Это как ты сам себя больше чув­ствуешь, тот ты и есть. Я вон русского якута как-то встретил! Ха! Во то был прикол! А что? Нормально! Только вот у тебя в личном деле-то совсем другое написано!

Солдат лишь пожал плечами.

— А хочешь, Моше, будешь паспорт новый получать, ты попросись, чтобы тебя русским прописали, ну, или белорусом, как ты там говорил!

— Посмотрим, товарищ лейтенант. Что же плохого в том, чтобы быть евреем?

— Да оно, конечно, плохого-то ничего нет. Но слишком много среди евреев предателей Родины, которые в Израиль бегут, а потом ещё и па­кости всякие про СССР строчат, а некоторые и на вражеские «голоса» работают. Я уж не говорю о том, что многие себя особыми избранни­ками бога считают. А ты читал «Посиди на камне у дороги», кажись, так эта книжка называется?

— Не-е-т.

— А ты почитай. О-очень занимательно! И вообще, среди евреев не еврею выкарабкаться гораздо сложнее, нежели наоборот! И бегут они в Израиль напрасно. А вообще, вот евреи молодцы! Не перестаю восхи­щаться! Надо же, по матери придумали себе национальность. Кто это, интересно, первым до такого додумался? А?

— Я не знаю! — Моше усмехнулся. — Товарищ лейтенант, да Вы пи­шите там, в личном деле, всё как есть, то есть как оно положено. Чего уж там. Где наша не пропадала. И про родню. Что мне теперь, от родни отказываться. Ну, живёт тётка в Тель-Авиве. Но я-то туда не собираюсь. Я — советский гражданин. Так уж оно есть! Моя, так сказать, участь!

— Та-ак, молодец. Красиво и правильно излагаешь, как сознательный советский солдат, только не участь это твоя — быть советским граждани­ном и солдатом, а честь! Высокая честь! — продолжал Тимофеев, переби­рая листочки, исписанные солдатскими руками.

— Харин, вон, тоже написал, что дальняя родня у него проживает где- то в Швейцарии. После революции остались. Контра он потенциальная, выходит. Того и гляди, Родину продаст за жвачку. Не рота, а сплошные потенциальные перебежчики! Кто вас только таких сюда допустил, до службы за границей-то, а?

— Не, товарищ лейтенант! Не скажите. Нет у нас перебежчиков.

— Нет, говоришь, перебежчиков? А ты лично-то гарантию дашь на всех них?

— Какую ещё гарантию?

— А пиши на бумаге, дескать, я, рядовой Моше, даю гарантию на тех и тех. Так что после, ежели что, как соучастник пойдёшь. Годится?

— Я-я-я, — замялся солдат.

— Вот тебе и я-я-я, — замполит передразнил писаря, — головка ты от противогаза! То-то и оно, чуть что, то все сразу в кусты, свои задницы ховать. А то адвокат тут выискался! Все так, пока сами своей шкурой не отвечают, то горазды в заступничков играть! А чуть что, то сразу голову в кусты!

— Я, конечно, за каждого не гарантирую, но Харин,.. он… не беспо­койтесь за него…

— Почему?

— Ну, не знаю… Просто я знаю его. Он не такой. Он… За него я под­пишусь лично.

— Ладно, успокоил. Но особистам всё равно что-то подать придётся. Так уж положено. С припиской, что, дескать, «морально устойчив». Ну, скажи, ну кто вас просит такое вот самим о себе-то писать?!

— У нас же «гласность», товарищ лейтенант! Сами же говорили! «Пе­рестройка», «плурализьм»!

— Плюролизм! Моше! Плю-ро-лизм! Или Плю-ра-лизм. Ну, как-то так! Чёрт его знает!

— Да-да!

— Вот те и «да-да»! Нашёлся мне тут «плурализьм»! А я-то думаю, что это вонь такая стоит! А это я в «плурализьм» ваш вступил сапогом! Ха!

— А мож, вы не будете про Харина писать тогда, а?

— А мож, и не буду. Но с другой-то стороны, вдруг он и впрямь в бега подастся. Что тогда! Ты пойдёшь тогда в сообщники! Да и я с вами обо­ими — в первую же очередь!

— За что?

— За что! За сокрытие, за плохую воспитательную работу, за невыяв­ление дезертира в конце концов. Ладно, посмотрим. Ты, Моше, присма­тривай за ним. А то глупостей натворит, а нам потом — расхлёбывай! Да не беспокойся, у нас ведь всё по справедливости! Ведь пока он смирно себе сидит, ему ничего за это родство-то не будет, кроме как на «передо­вую» его, если что, не отправят.

— На какую передовую?

— Да что и тебя, Моше, что его, будут теперь вечно держать на рас­стоянии от границы, да от чего-то особо ответственного.

— От чего такого?

— Ну, например, в разведку пойти вам не грозит!

— А-а! А чё мне разведка, а мне и в канцелярии хорошо!

— Вот-вот! Вот и сиди себе смирненько, и усё буде добре, панове! Как вообще вы все здесь, за границей-то оказались, ума не приложу.

***

Рота мирно спала. В коридоре светило дежурное освещение.

Ответственный по роте лейтенант Тимофеев дремал, сидя за столом в канцелярии, подсунув шапку под лоб. Рядом жужжал маленький те­пловентилятор, шевеля волосы на голове лейтенанта тёплыми потока­ми воздуха…

***

Сон

Исход

Жёлтые каменные стены города вокруг были озарены багровыми лучами заката. Сухой горячий воздух наполнял пространство. Тимофе­ев вдохнул, но это был не воздух, а жаркая горячая масса наполнила его легкие, подобно тому, что как-то описывал Майер из своих «турке­станских» воспоминаний. Люди в светлых туниках бронзовыми телами копошились внизу.

— Велик Египет, — пожилая женщина в халате, украшенном узора­ми, подошла сзади. Остановилась на почтенном расстоянии. Опустила голову… Тимофеев обернулся…

(Странное это было чувство. Вроде он и не он вовсе. И знакомы ему вещи и люди ранее им невиданные. Но всё это странным образом не вызывало ни малейшего удивления и воспринималось им как должное. Странное дело эти сны!.. А может, это лишь «отголоски прошлых жизней!?.»)

— Что тебе, Иохаведа? — молодой мужчина посмотрел на неё.

— Муса! Твоя грусть рвёт моё сердце! О чём твои мысли?

— Велик Египет, но фараон стареет. И, похоже, грядёт не только его закат, но и наш. Кто же будет дальше править этой империей после Яхмоса?.. Как мне возвыситься над миром?.. Разве есть у меня шансы когда-либо занять трон фараона? Кто я? Всего лишь спасённый из воды великодушной принцессой Термутис еврейский мальчик, выросший во дворце фараона, подобный его сыну, но всё же я не его сын! — Моше задумался, грустно глядя на садящийся круг солнца.

— Всему рано или поздно приходит конец, мой господин! А станет править Аменхотеп, не сносить вам головы, чует моё сердце, — Иоха­веда улыбнулась улыбкой скорби. И её лицо продолжало оставаться суровым. Глаза светились энергией на потрёпанном смуглом лице с горбатым носом, — не забывайте, ваш народ не египтяне. Ваш народ — евреи. Идите и царствуйте над ними. Это единственное спасение для вас и вашего народа, господин! Разделяй и властвуй!

— Но мой народ был истреблён уже ныне покойным фараоном Рам­зесом Вторым много лет назад ещё в колыбелях. Ты явно насмехаешься надо мной!? То, что осталось — лишь жалкое подобие того, что когда-то было! Кого я могу собрать? Лишь жалкую горстку несчастных?

— Твой народ жив, мой господин!

Моше посмотрел на няню вопросительно. Та продолжала.

— Убиты все мальчики. Но девочки-то остались.

Моше поморщился — девочки! Что ты несёшь, женщина?! Носителя­ми национальной культуры всегда являются только мужчины. Участь женщин — лишь ублажать мужчину и производить потомство на свет! Нет нашего народа! Лишь горстка стариков, стареющих женщин, а большая часть нового поколения рождена от чужекровных отцов, взяв­ших наших женщин себе в жёны, что бы они рожали им египтян.

— Вы правы, мой господин, — няня достала старый хрустящий свёр­ток папируса и протянула Моше.

— Что это?

— Отныне народ наш еврейский носить будет национальность по ма­тери своей. Трактуйте это правило. И мир изменится.

— Но как? Как заставить людей поверить в него, следовать ему, если его не огласит сам фараон!?

— Еврейский народ рассеян. Его традиции и культура почти утраче­ны. Будет не слишком трудно убедить людей, не знающих своей исто­рии. Ведь никто не сможет проверить это. Не составит труда заставить их поверить в то, что этот закон от богов. Ведь все они неграмотны. Забиты и бедны. Дайте им веру, шанс на лучшее и они пойдут за вами, мой господин! Воссоздайте свой народ и укрепите его дух. Найдите то, что может их отличать от других. Отделите его от остальных! Дайте им веру в их особенное предназначение в этом враждебном им мире. За­ставьте поверить, что вы — ниспосланы им богом. Отделите их от егип­тян, уведите отсюда и властвуйте над ними!!!

Моисей задумался. Налил вина.

— Что ж, если мужчины не в силах защитить свой народ, этот народ будет рассеян, а мужчины истреблены или проданы в рабство. Их жёны же станут рабынями, жёнами и наложницами победителей. А рожден­ные у них дети лишь добавят нам подданных! Такой народ будет неис­требим! Он будет всегда вновь и вновь возрождаться, словно из пепла, чтобы с ним не случилось в будущем! Он, подобно плесени, выживет на любом теле! Отличная мысль! А теперь оставь меня, женщина, я должен побыть один. Обдумать всё, — он развернул пыльный свёрток. Прочёл начертанное на нём: «…и не роднись с ними: дочери своей не давай его сыну, и его дочери не бери для сына своего. Ибо он отвратит сына твоего с пути моего, и будут служить они божествам чужим; и воспылает гнев Господа на вас, и истребит он тебя немедля…».

«Что ж, придётся подправить относительно „дочери своей не давай его сыну“, и тогда все их дети от не иудейских отцов вдруг раз, и не­ожиданно для всех станут иудеями! Неплохая мысль! Но как быть с теми евреями, кто рождены не еврейскими матерями? Например, мой учитель Аварис?»

Мать Авариса была стройная красавица-египтянка, и хотя её кожа те­перь и напоминала печёное на знойном египетском солнце яблоко, всё же было очевидно то, что много лет назад она сводила мужчин с ума.

«Мой верный Аварис! С раннего детства он учил меня всем пре­мудростям военного искусства. Как теперь быть с ним и такими, как он?!» — Моисей задумался, не находя ответа.

Однако ответ принёс вскоре сам Аварис…

На рассвете, едва забрезжили первые лучи солнца, длинная верени­ца людей, вдыхая пыль пустыни, медленно двинулась в сторону моря. Египетские галеры уже ждали беглецов…

Фараон был в ярости.

— Прости, мой господин, но нам не удалось догнать людей Мусы. Случилось чудо. Море расступилось, и они прошли по дну морскому в свои старозаветные земли. И мы бессильны были хоть как-то этому воспрепятствовать, о, мой господин! Это воля богов! Только Вы, о, наш повелитель, в силах просить богов исполнить волю вашу! — Аварис ле­жал на коленях, не поднимая головы и уже мысленно прощаясь с ней.

— Ступай, — махнул рукой фараон. Его брови были сведены к пере­носице. Он не слишком-то верил ни в этот чудной рассказ, ни в чудеса вообще, ни в богов. Но главное, чтобы паства верила во всё это и в его, богом данную, власть. Что ж, только бог выше фараона! И только его воля может объяснить народу египетскому столь чудесный исход под­данных с земли Египетской. На всё воля богов!..

Тимофеев всё ещё видел эту сцену, но уже как бы со стороны, сто­ящим на высокой горе. Рассвет кровавыми лучами поднимался из-за голых сухих гор, напоминавших песчаные конусообразные крепости, которые Тимофеев строил когда-то в детстве на берегу Амура… Вдруг круг солнца задрожал и с треском стал рассыпаться на яркие горящие осколки, пирамиды гор стали рассыпаться песчаными волнами. Образ Моисея стал отдаляться, таять во всём этом круговороте…

***

Канцелярия девятой роты

Тимофеев стукнул рукой по трескучему будильнику, трещащему на столе. Вытер проступивший пот со лба. Сон утекал подобно песку сквозь пальцы… Лейтенант вышел в коридор, взглянул на вялого дне­вального, махнул ему рукой.

— Всё в порядке?

— Так точно!

Тимофеев взял со стола подготовленный заранее рапорт о «не слу­чившихся происшествиях», прошёлся по кубрикам, посмотрел на мир­но сопящих бойцов и отправился в штаб. Ночная свежесть приятно наполнила лёгкие лейтенанта. От сна не осталось и следа. Он тщетно пытался вспомнить столь интересные детали чуднóго сна, но мог уло­вить лишь общие очертания ускользающей эпохи…

2.13 (88.11.09) Русская шапка

Ноябрь 1988 г. Ружомберок

Владислав написал Здене несколько писем:

«Здена. День за днём я вспоминаю те счастливые минуты на­ших встреч. Каждый раз это было послано судьбой! Твой милый носик, твоя открытая улыбка не дают мне покоя ни днём, ни ночью. Я сейчас трясусь в эшелоне. Идём на учения. За окном вагона — мерзкая погода, в которую нам предстоит окунуться с головой на пару недель уже через часов пять. В вагоне воняет дымом «буржуйка» — так мы называем нашу ржавую печь, ко­торую поставили по средине вагона и которую топим углём. Во­круг — торчат сапоги, сапёрные лопатки, автоматы, развешены портянки… Вокруг — полное безумие!.. Но меня согревают мысли лишь о тебе. Очень надеюсь, что скоро мы снова встретимся!

Прости за прошлый раз, но посмею сейчас отправить тебе мысленно свой нежнейший поцелуй. Надеюсь, на этот раз он не оскорбит тебя!.. В.»

В письмах он вспоминал детали их удивительных встреч, описывал отдельные бытовые никому не интересные детали своей жизни. Но всё тщетно. Ответов не последовало.

«Поеду к ней в свой ближайший выходной в среду», — решил, нако­нец, молодой офицер.

Но не удавалось ему получить этот отдых уже довольно долго. То наряд, то «ЧП», то просто из-за нехватки офицеров в роте не на кого было оставить «личный состав».

И вот вскоре пришёл, наконец, тот долгожданный день. Он отбросил в сторону конспект политзанятия с последней скучной фразой о пре­зидентских выборах в США, бросил взгляд сквозь окно на морозное утро, нахлобучил свою любимую норковую шапку, обладанием которой был горд в Союзе, облачился в джинсовую с белым воротом куртку, застегнул липучки модных дутых полусапог-«­дутышей», повернул ключ в казенной двери офицерской общаги…

Железнодорожная станция была наводнена оживлёнными людьми. Что-то необычное для здешних традиций, где едва не вместе с петухами вставали люди, наполняли собой все железнодорожные и автобусные станции, спеша на работу, а уже через час — полтора всё вокруг обычно становилось снова пустынно. В этот день на станции всё было иначе. На перроне остановился шумный состав. Окна вагонов были открыты. Оттуда усиленно махали руками чехословацкие солдаты. Станцию на­полнили невообразимый шум, улюлюканье, некоторые солдаты вышли из поезда, который покатил дальше, пересекая всю страну с востока на запад.

Вскоре шум смолк, оставляя лишь некоторое оживление. Влад по­морщился. Так-то у них проходит демобилизация. Ра-а-аз — и всё! Все в один день — и на дембель! Ещё утром — в части, но к вечеру — уже все по домам! А может, в реалии и не всё уж так шоколадно, как кажется. Но если всё так, то это просто здорово!..

Влад тихо трясся в вагоне словацкого поезда, приближаясь с каждой минутой всё ближе к заветной цели. От этой мысли его слегка бросало в жар, сердце начинало усиленно биться.

За окном проплывали красивые словацкие поселения с черепичны­ми крышами. А Влад представлял их предстоящую встречу. Только бы не прозевать нужную станцию!..

***

Liptovský Mikuláš

Влад торопливо шёл по полуденному городу, расспрашивая прохо­жих, показывая им нужный ему адрес: Svatý Križ č.a. 252, Liptovský Mikuláš, 032 11.

Наконец он подошёл к заветной двери, дёрнул ручку подъезда. Но не тут-то было! Закрыто. С трудом догадавшись, он нажал кнопочку с нужным ему номером квартиры на каком-то чудном приспособлении. Раздалось удалённое подобие звонка, сменившееся вскоре девичьим голосом.

— Добры дэнь…

Странные приспособления! В Союзе лейтенант таких никогда не видел!

***

Прошлое

1985 г. Липтовски-Микулаш, ЧССР.

Здена. Школа.

В этот день Здена задержалась в школе по причине подготовки до­клада по теме «Советско-чехословацкая дружба». В Советском Союзе произошли большие перемены.

Сменилась власть. Была провозглашена перестройка. Что это никто пока толком не понимал. Да и не сильно старался понять. Поэтому для своего доклада Здена не смогла толком ничего нарыть в школьных би­блиотечных архивах.

Поэтому использовала за основу известные постулаты про освобо­ждение советскими войсками Праги.

— За освобождение Праги сгинуло двенадцать тысяч советских вои­нов… Берлин уже пал, а в Праге ещё шли бои. Красной армии проти­востояла немецкая группа армий «Центр», численностью до миллиона человек… Всего за освобождение Чехословакии погибло более ста со­рока тысяч советских солдат,.. — Здена зачитала эти факты, сидя дома за обеденным столом с учебником.

— А ещё около тридцати тысяч румын, нескольких сотен русских власовцев, пара сотен американцев и несколько тысяч чехов и слова­ков, — добавил отец, — вообще, конечно, советские камарады нам сильно помогли. Бескорыстно. Пришли бы сюда американцы, разрушили бы всё здесь бомбами, как они это делали везде. Потом бы они нам здесь всё своё понастроили бы и працовали бы мы сейчас на американский капитал. Я бы вряд ли стал врачом. А ты, Зденка, в лучшем бы случае, батрачила дояркой на ближайшей ферме, — он пригубил рюмку с «боро­вичкой». Поморщился, дико скривив лицо.

— А говорят, ещё СССР по всему миру поставляет оружие, чтобы шли войны.

— Ты знаешь, дочка, что, например, в Египет это мы из Чехослова­кии поставляли в 1955 году оружие. А американцы, в свою очередь, по­ставляли его Израилю. Это холодная война!

— Я тоже там, дочка, бывал.

— Ты-ы-ы? — лицо Здены вытянулось от удивления.

— Так,.. — он задумался, помолчал, потом продолжил.

— На Западе люди сегодня живут лучше, но всё же нам, словакам, нужно держаться за Союз, как за стремя. Не дай бог, эти, новые,.. при­дут к власти. Разделят тогда и Чехословакию. Или чехи нас, словаков, задавят в момент, курвы! Так что нам, словакам, держаться за нашего Советского Камарада просто необходимо. Пока так.

— А за 68-й что ты поведаешь? — жена посмотрела на него косо.

— А что тут поведать! Это было давно. Я ничего не знаю. Это всё — политика. Нам, простым смертным, ничего не понять.

— Наших много погибло тогда.

— Да и советских солдат немало погибло! Вообще, всё это было спровоцировано. Сидели бы себе дома, никто бы никого и не тронул. Погибло тогда несколько человек. А не жгли бы танки, не стреляли бы сами, были бы живы… Ещё слава богу, что Чехословацкая армада осталась в стороне! А то вот бойня могла бы вспыхнуть! И слава богу, что немцев хватило разума отвести, а то бы народ вспомнил 39-й! По телеку смотри, у капиталистов там демонстрации вон дубинками и во­домётами разгоняют специальные полицейские части, а мы никогда о таких и слыхом не слыхивали. А как понадобилось на улицах порядок навести — сразу армаду. А кого ещё? А у той огнестрельное оружие. Всё рассчитано больше на испуг, а не на войну с людьми. А если народ пытается себе воевать с армией, что тогда получается?.. Только идиот или провокатор может пытаться воевать с армадой! — Ладислав говорил сбивчиво и много.

— Мой отец тогда погиб, — глаза манжелки* покраснели, но слёз не было. Была только злоба.64

— Я ведаю! Препач… А-а-а-а!!! — он махнул рукой и удалился. — Не разумеешь ты ничего! Дамский разум — потёмки. Много чувств. Мало логики. Слушаешь много всякой буржуазной чепухи.

Здена всё это время только хлопала глазами. Едва улавливая суть сказанного…

***

В школе Зденин доклад прозвучал красиво.

— Молодец, — похвалила учительница.

— Смотри! — на перемене заявил один из одноклассников. — Это дисси­дентская самиздатовская газета «Lidové noviny»! Там написано, что в 68-м русские убили больше ста наших людей и несколько сот было ранено.

— Почему ты сказал русские, а не советские? И вообще, ведь тогда у нас были введены и немцы, и венгры, и поляки, вроде и болгары!..

— А ты читай. Это всё русские виноваты! Это всё они!..

***

Ноябрь 1988 г. Липтовски-Микулаш

— Здена! Ты меня узнаёшь? Или уже забыла?

— Я на тебя ещё не забила! — растерянно произнесла Здена, выго­ворив опять таким забавным способом слово «забыла». Да ещё и «на тебя»!

— Ты не забила на меня ещё? Вот это да! Это хорошо! О, боже мой! Как это здорово ты сказала! Ну просто великолепно! — Влад фыркнул.

— Что? Я сказала смешно?.. Ты меня нашёл!.. — Здена выглядела явно счастливой и очень-очень растерянной…

Они шли по городу, вдыхая в морозном воздухе какие–то приятные запахи чего-то вкусненького, которыми была наполнена улица «Цен­трума» города.

— Влад, можешь снять шапку?! — умоляюще обратилась Здена к Вла­диславу.

Тот недоумённо посмотрел на девушку.

— Зачем?

— Так всем понятно, что ты — русский. Не обижайся. Пойми. Мои ка­марады не будут этому рады! — Здена умоляюще ища понимание и снис­хождение, стыдясь этой просьбы, но всё же безальтернативно смотрела на Влада, остановившись вдруг. Влад с досадой и недоумением стянул свою норковую шапку, за которую был очень горд в Союзе.

— Почему вы зимой без шапок ходите? Вам что, не холодно? — взгляд юноши был растерян, унижен, обижен, возмущён, но покóрен этой просьбе.

Несколько минут они шли молча…

— Почему ты мне не писала? — Влад посмотрел на девушку в упор.

— Я получила одно письмо. Давно уже. Написала ответ. Больше пи­сем не было. — Здена сверкнула тёмными маслинами своих влажных глаз. — Меня родители пытали про это. Они не хотят, чтобы я встреча­лась с русским. Я сказала, что это только переписка для тренировки русского языка. И они немного успокоились.

— Почему? Мы что, не такие какие-то? — Влад сердился. — Мы вас, если хочешь знать, освободили в 45-м! Здесь каждый камень нашей кро­вью полит. Мы ведь здесь даже не бомбили толком! Чтобы вы сегодня могли наслаждаться своей древней архитектурой!

— Да, я знаю, в школе об этом нам много говорили, но некоторые считают вас оккупантами. Не я, но другие. И вообще,.. — она опустила голову, замолчав…

Они прошли несколько минут молча.

— Ладно, сменим тему! Я тебе как-нибудь покажу Союз! Давай, пое­дешь летом со мной в отпуск! Ты поймёшь тогда, что все они не правы! Ты увидишь мой город. Ты поймёшь, как мы живём. Ты увидишь, что такое Амур! Это такая река! Амур-батюшка! Знаешь, какая там водится рыба? — молодой лейтенант распалялся. — Ни такой реки, ни такой рыбы тебе от роду не доводилось видеть! Левый берег — где-то та-а-ам … вда­ли!!! Как малюсенькая полоска в дымке на горизонте! А калуга, это рыба такая, слышала о ней? Нет? Нет? Правда?! Да это всем рыбам рыба! Метров пять в длину! А может, и десять! Не помню точно. Как-то стою я на косе посреди Амура…

— На ком стоишь? — Здена улыбаясь смотрела женственно на по-маль­чишески разошедшегося юношу.

— Коса — это песчаная отмель. Вот, стою по колено в воде. А до бере­га минут двадцать на прогулочном катере! Он, кстати, в эту минуту и проходил рядом. И тут из воды появилось серебристое брюхо. Размером с этот двухпалубный катер! Все так и ахнули. Появилось это чудо-юдо и исчезло в воде!

— Ух, ты!.. А ты забавный, как мальчишка совсем! — Здена заулыбалась.

Они вошли в кафе. Заказали кофе, какие-то безумно вкусные шоко­ладные пирожные с ромом. Здена смеялась, слушая наивные рассказы Влада. А тот словно растаял в её чёрных глазах. Он мысленно провёл ладонью по её лицу, по её губам, по её шее. Он мысленно прикоснулся губами к её слегка вздёрнутому носику, к бархатному подбородку…

— Спасибо за замечательнейший день! — Здена опустила слегка го­лову. В темноте сверкали её влажные добрые глаза, которые хотелось расцеловать. Её губы были полуоткрыты. Она смотрела снизу вверх на Влада. Юноша помнил последний урок с пощёчиной. Но был он не из тех, кого останавливают препятствия… Он коснулся ладонью её упру­гой щеки, покрытой румянцем, убрал с её лба выбившийся локон волос.

— Ты безумно красива! Как ты мне нравишься! — Влад поцеловал девушку, губы которой сами открылись, руки обвили его за шею.

— Ты мне тоже нравишься. Правда!

Земля ушла у них из-под ног. И они словно улетели, кружась среди редких снежинок, падающих прямо из ночного неба, освещаемые жел­тыми редкими фонарями…

И вот день позади. Станция Ружомберка встретила Владислава сно­ва диким шумом. Он буквально пробивался сквозь толпу молодых, пья­ных, разнузданных людей. Всюду летели пивные бутылки. Рёв, смех, вопли!

«Новобранцы!» — сообразил Тимофеев.

Лица защитников Чехословацкого Отечества не выглядели заби­тыми и погруженными в печаль, как это обычно бывало у наших но­вобранцев. Они были радостны и пьяны. И учиняли вокруг какое-то беспредельное хулиганство, что вызывало где-то внутри советского лейтенанта, привыкшего к порядку, порывы возмущения и благород­ного гнева. Однако сейчас душа его была заполнена другим — чудес­ными воспоминаниями о недавней встрече, тепло которой он всё ещё ощущал на своих губах. Он поправил шапку, одёрнул куртку и пошагал прочь от этой шумной, весёлой, разнузданной до мерзости, орущей тол­пы хулиганствующих словацких призывников…

2.14 (88.11.10) К стенке!

Ноябрь 1988 г. Ружомберок

За казармой третьего батальона.

Ночь. Мокрая в ночном инее пожухлая трава. Туман. Слева — об­ратная сторона казармы третьего батальона. Справа — бетонная стена, отделяющая серую территорию полка от внешнего красочного мира. За стеной был слышен шум моторов проносящихся по виадуку машин.

— Солдат! Живо к стене! — Несветайло поднял ствол АК-74.

— Товарищ капитан, не дурите!.. Я не верю! Да вы не сможете! Да у вас нет права! Вас же посадят! — рядовой Разорёнкин с надменной гордостью смотрел в глаза офицера.

Несветайло ткнул солдата стволом в живот, передернул затвор. Жесткий тычок и последовавший безальтернативный лязг железа заста­вили солдата встрепенуться. Патрон сидел в патроннике, готовый в лю­бой миг выплюнуть конус свинцовой пули в медном одеянии с чёрной титановой сердцевиной прямо в грудь упрямого гордеца. Тот побелел. Надменная улыбка сошла с его губ.

— Товарищ капитан! Не нада дурить!

— Нада, товарищ Разорёнкин, нада! Это чтобы другим неповадно было! — Несветайло прицелился.

— Вас посадят же! — повторил солдат.

— Пусть меня посадят потом. Мне пофиг: щас в Союзе бардак, а у меня руки «волосатые» аж по самые плечи и меня оправдают! Так что ты не ссы! Я тебя пристрелю как бешеного пса! И года не пройдёт, как я уже буду на свободе! В армии мне всё равно карьеры не видать. Уволят — и слава богу! А то мне здесь уже всё осто­чертело, и прежде всего ты, Розорёнкин! Понял меня?

Глаза рядового Разорёнкина забегали растерянно, между неверием в возможность происходящего с ним в эту минуту и с всё больше и боль­ше нарастающей верой в самый тяжкий исход…

— Будешь раскаиваться? Последний раз спрашиваю?! На колени, козёл! Моли меня о пощаде, если хочешь спасти свою гнилую шакалью жизнь! — Кэп был настроен абсолютно решительно. Он смо­трел в глаза солдату колючим взглядом сквозь прорезь на прицельной планке. Солдат зажмурился, прижался спиной к стене казармы. Он уже не был похож на, полного эгоцентричной гордости, «деда»-москвича. Снова куда-то подевался, словно размазался по кирпичной казарменной стене образ жестокого казарменного тирана — неформального казармен­ного лидера. Но он всё ещё пытался сохранить самообладание, и он всё ещё не был раздавлен до основания. Несветайло понимал, что дай он слабину сейчас, прекрати эту жуткую сцену ранее, чем будет сломлен гордый необузданный характер, завтра от этого «недообъезженного мерина» можно будет ждать ещё более худшие и даже страшные вещи напоследок. А потом, как минимум, он уйдёт на дембель полным геро­ем, оставив после себя яркий пример неповиновения и безнаказанной вседозволенности… Ну, уж дудки!.. У капитана словно вдруг что-то проснулось внутри после длительной спячки тотального равнодушия к происходящему вокруг. Словно переполнилась его чаша терпения, и к его и так развитому служебному хроническому опофигизму добавил­ся опофигизм к себе, к последствиям. Но вот что ему было совсем не пофиг теперь, так это то, станет ли этот зарвавшийся «дед» на колени или нет, этот «дед», которого он, собственно, и вырастил в чреве своей роты. Сломит ли он его или всё как раз случится наоборот. И что тог­да? А тогда всё. Тогда крах всему и не столько военной карьере, давно и так перечёркнутой толстенным крестом, но и его самовосприятию в этом мире. Это хуже тюрьмы, это духовное погребение, это моральная смерть, это полная импотенция и никчёмность существования!

Палец капитана медленно начал усиливать давление на скобу… И, как следствие, вскоре раздался гулкий выстрел, отозвавшись коротким эхом от стен казарм. Всполох пламени и чёрный едкий дым вырвались из ствола. Солдат инстинктивно сжался, обхватив собственное тело ру­ками, словно то ли пытаясь тщетно заслонить себя, то ли пытаясь найти ту самую смертельную рану на своём теле. В его висках стучало неве­рие в происходящее с полным осознанием возможности собственного конца. Осознание своей смертности и хрупкости всего бытия вокруг! Вот так всё просто! Один выстрел, одна маленькая пулька и нет его, Юры Разорёнкина, жизни! Он упал на колени, словно раненый, судо­рожно ощупывая себя. Гулкий хлопок выстрела был словно во сне для него. Он не мог точно понять, где он, уж на «том» или всё ещё на «этом» свете.

— Ты что-то потерял, солдат? Или блох ловишь? А-а-а? — ротный сно­ва вскинул автомат.

Разорёнкин, поняв, что выстрел был мимо и он пока всё же ещё цел, заплакал, обхватил хромовые сапоги офицера руками.

— Не на-да-а-а!!! — в гортани заклокотал совершенно безумный шёпот отчаяния. Солдат вмиг поверил в свою смертность. В то, что его такая ещё юная хрупкая жизнь может вот так нелепо оборваться милостью собственной глупости и гордыни, волею этого сошедшего с ума кэпа.

— Я не буду бо-о-льше-е!

— Клянись!

— Клянусь мамой! Мамой кляну-у-сь!

— Перед ротой мне щас будешь клясться! Понял?!

— Понял, товарищ капитан! Всё понял!

— Ладно, вставай, тебе повезло щас. Но знай, это тебе последний шанс! Идём в роту, каяться будешь прямо щас! И смотри, если что не так, потом пеняй на себя!

Кэп отвернулся, передёрнул затвор, словил незаметно на ладонь па­трон с белым пластиковым корпусом холостой пули… Парадные штаны солдата были мокрыми.

— Ты обоссался, что ли, а, герой? Так в обосанных штанах мне на дембель и пойдёшь! Помилую тебя, ладно, но смотри впредь, до самого своего дембеля! Шаг влево, шаг вправо и хана тебе, боец! Второй раз не спущу!

В ответ тот лишь истерично душил вырывающийся наружу плачь собственной солдатской шапкой, не в силах вымолвить ни слова…

2.15 (88.12.02) Горячий конец «холодной войне»

Декабрь 1988 г. Ружомберок. Офицерская общага.

2 декабря 1988 года Михаил Горбачев и Джордж Буш заявили об окончании «холодной войны» во время их встречи на Мальте.

— Конец «холодной войне»! Знаешь? — Бабаев потёр руки.

— Чётко, будем теперь с американцами друзьями! — показал Майер большой палец вверх.

— Точно, Саша! Заживём теперь! — продолжил Бабаев.

— А я не верю, — Тимофеев состроил рожу.

— Чё, Влад, не веришь? Большие две державы должны жить в мире и дружбе! — пылко возразил Майер.

— А так не бывает! Диалектика, слышал о такой? — Тимофеев продол­жал сохранять маску гримасы.

— При чём тут диалектика?

— А вот посмотрите, да не могут две противоположные в своём поли­тическом статусе страны жить в дружбе. Жить в мире — это да, можно, и то относительно, пока есть мощь, которая сдерживает обе стороны от глупостей. А вот насчёт дружбы, тут уж посмотрим!.. Сделают они нас! Вот увидите! Щас, после этого заявления и за нас возьмутся. Боком нам вся эта дружба вылезет!

— За кого за нас возьмутся?

— За армию, за нас, военных. Не нужны мы будем! Ясно?

— А вот про это я и не думал!

— Оно и видно!

— Войны не будет, значит, и армия не нужна! Всё верно! Да ладно, на гражданке себе занятие найдём! В Америку поедем!

— А я думаю, что в Карабах мы с вами поедем, чувствую я, что это наш крах приближается! В Азербайджане вон уже «чрезвычайку» ввели!

— А ты, вроде, говорил, что не нужны мы будем?

Тимофеев задумался.

— Мы сперва внутри страны кровь прольём, а потом кто останется, те не нужны станут. Потому что и страны-то не будет!

— Да брось ты о грустном! Всё будет хорошо! Идём, на пивко с сы­ром, лучше, а?!. — Майер хлопнул друга по плечу, не желая разводить грустные пессимистические темы о «конце советского света»…

2.16 (88.12.07) Потрясение

Декабрь 1988 г. Ружомберок

Седьмая рота.

Азат Озанян сидел на тумбочке дневального совершенно потерян­ный, не обращая ни на кого внимания.

— Солдат, ты чё, обурел совсем что ли? — зашедший в расположение Хашимов рявкнул на бойца.

— Товарищ старший лейтенант, у него беда, — появился Ким.

— Что за беда? Меченый вон армию сокращает, вот это беда!

— Землетрясение там. Вы слышали уже? Азат из Спитака. Там вся его семья. Он не знает, жив ли кто-то остался. Понимаете?

Хашимов задумался. В глубине души где-то он злорадствовал «божьей каре», обрушившейся на непокорных соседей. Но, видя своего бойца, который, вероятно, уже потерял всех своих близких, он словно пропустил это жуткое горе через себя. Ком встал у него в горле.

— Озанян, давай, снимаю тебя с наряда. Иди в расположение, от­дохни. Как будешь в себе — заходы в канцелярию, поговорым. Я поду­маю, как нам про твою сэмью справки навести. Давай, держись, солдат! Вэрь, главное! А ты, боец, раз такой сэрдаболный, заступаешь вместо Озаняна в наряд. Понял, таварыщ Ким?!

— Так точно! Понял! — солдат без тени на сомнение принял штык нож и встал на тумбочку, прищурившись с чувством исполненного долга.

— Якушев! Почему на крыльце бычки? — офицер крикнул другому дневальному. — Вызвать мне дежурного по роте!..

«Армян надо освободить от всех дел, раз такое дело! — подумал офи­цер про себя. — А Озаняна бы нужно в отпуск отправить!»

2.17 (88.12.09) Землетрясение

Декабрь 1988 г. Ружомберок

Общага.

История прошлого есть важная основа для настоящего, ибо на почве забвения прошлого прорастает будущая гибель нации.

Все учат историю, но не всех ИСТОРИЯ УЧИТ!!!

Не бывает истории, освобождённой от политических це­лей современности!

Как сын за отца — не ответчик, так и наш современник — не в ответе за прошлое.

Враги прошлого не являются врагами настоящего! С врагами прошлого имеем сегодня больше общего (культура, гены), чем с теми, с кем не имели вовсе исторического сопри­косновения.

Тимофеев затянулся сигаретой, поморщился: какая гадость, — и про­должил.

— В новостях показывали. Такой кошмар в Армении. Такое горе! Столько народа погибло!

Майер поднялся на локтях.

— Землетрясение — страшная вещь! В Алма-Ате тоже время от вре­мени трясёт. Было как-то дело… В тот день я был дома. Вдруг какой-то шум. Шорох. Как будто кто-то большой, громоздкий носится по квар­тире. Не сразу-то и сообразили, что это землетрясение. Встали с мамой под ригель. Молились. Хоть и не верили в бога никогда до этого! Дом сотрясался. Стоял гул. Когда толчки прекратились, мы быстро оделись, я схватил сумку с документами и деньгами и мы выбежали на улицу. Там было полно людей. Кто в тапочках. Кто чуть ли не в трусах… Спу­стя время, через пару часов, мы стали возвращаться по домам. Когда зашли, радио с кухни вещает: «Говорит, мол, штаб Гражданской Обо­роны. В городе Алма-Ата прошло землетрясение мощностью 4 балла… Эпицентр был 350 км от Алма-Аты… Повторных толчков не ожидает­ся…» Но не успело радио это произнести, и тут опять — бац, толчок!

Народ опять кинулся на улицу. На это раз уже совершенно никому не веря… Домой снова вернулись уже только к ночи!

— Да ни черта они не знают! Шайтан! — выругался Бабаев, всё время молчавший до этого. — Сволочи! Вообще, говорят, что у Алма-Аты нет будущего. Я читал, что Ванга, предсказательница такая, говорила, что не видит такой город. Её спрашивают, прикинь, а она отвечает, нет, мол, такого города больше!

— Я тоже такое слышал, — подтвердил Майер, — говорят, что его поло­вина будет стерта селями.

— Я что это? — удивился Тимофеев.

— Это такой поток из смеси воды, камней и грязи. Если он сойдёт с гор, городу крышка. Его поэтому защитили такими мощными стальны­ми решётками из толстенных труб. В горах, возле Медео. Но если поток окажется сильнее, то сам понимаешь!.. А другая часть города утонет под горячим озером. Говорят, что оно находится под городом и в случае мощ­ного землетрясения городу крышка! Потому-то и метро не строят у нас!

— Вот-от! Поэтому-то столицу Казахстана нужно к нам, в Целино­град переносить!

— Холодно у вас в Целинограде!

— Холодно? Зато безопаснее! А кроме, это настоящий казахский го­род, не то, что Алма-Ата!

— Почему «настоящий», что ты имеешь в виду?

— А то, что Алма-Ата — это что? Это казачий форт «Верный». Там не было города, так, рядом было только малюсенькое казахское «Яблоне­вое» поселение, по-казахски — Алматы.

— Так и Целиноград был основан лет на двадцать раньше Алма-Аты, как казачий форпост «Акмолинский», по просьбе местных жителей и султанов, для их защиты от набегов кокандцев.

— Кокандцев? А кто это такие? — спросил Тимофеев.

— Это, можно сказать, потомки Тамерлана, в честь которого наш Ти­мур назван, кстати! Они угрожали казахам с Ферганской долины Уз­бекистана. Если бы не поддержка России, Казахстана бы попросту не было бы!

— Ну, я бы так не утверждал, — Бабаев нахмурился, — Казахское хан­ство образовалось в середине пятнадцатого века, после распада Золо­той Орды. Там было много междоусобиц, гражданские войны, войны с соседними ханствами, Бухарой, кокандцами. Казахстан был огромным.

Кстати, Ташкент был в составе Казахского ханства двести лет! А столи­цей в семнадцатом веке стал город Туркестан! Потом джунгары захва­тили много казахских земель!

— А я что говорю! Верно! И только присоединение к России и спасло казахов и от порабощения джунгарами! — вставился Майер.

— Ну, это временно может и имело смысл, но только после джунгары исчезли, их разбили китайцы! К России первым присоединился в на­чале восемнадцатого века только «младший жуз», потом — «средний», «старший жуз» вошёл только в середине девятнадцатого века, — Бабаев поднял вверх палец.

— Потому что находился под влиянием кокандцев! Под оккупацией, по сути! — Майер поднял также палец.

— А-а-а, слушай! Казахи — гордый народ! Нас все вокруг хотели порвать на куски. Но мы оказались сильнее и смогли выстоять!

— Да я и не против этого! Конечно, казахи — гордый народ!

— Мало быть гордым, хорошо оставаться благодарным! — подытожил Тимофеев.

— А я чё? Разве что-то такое сказал? Ну, шайтан! — развёл руки Тимур.

— Ладно! Кстати, в Отечественной войне двенадцатого года с Напо­леоном казахи очень большой вклад внесли! — Майер похлопал Бабаева по плечу.

— А то! — Бабаев улыбнулся… — А впрочем, всё это лишь лишний раз доказывает то, что казахи и русские братья, если не по крови, то по духу и, несмотря на всё различие культур, Золотая Орда, как никак, хоть и топтала Русь, но и защищала после от тех же крестоносцев и литовцев, она навсегда изменила её культуру и её настоящее. А мы, казахи, пря­мые потомки Чингисхана! Так что, что бы там ни было, у нас сегодня много общих ценностей!

— Красиво говоришь, Тимур! — Тимофеев дружески несильно стукнул его кулаком в плечо.

— Да чё вы все меня бьёте! — возмутился тот.

— Да ладно, это мы так… любя! Историю нужно знать. Но не просто знать, а понимать в ней то, что позволит нам сегодня жить в дружбе и не повторять ошибок! Всё! Хорош базар-вокзал, я иду спать! Устал сегодня, как зверь.

И вскоре в комнате наступила тишина.

***

Сон

Влад давился в очереди среди курсантов в чипке. Буфетчица взвешива­ла куски варёной колбасы, вымоченной донельзя для бóльшего веса. Тако­го ему ещё не доводилось видеть. Да, были дефициты. Но что бы так!.. До чего довела страну эта пресловутая горбачёвская «перестройка»!

— В руки только один кусок! — объявила она с важным видом.

Сзади Тимофеева подошла молодая беременная женщина лет двад­цати, да какая там женщина! Как в двадцать-то лет девушку можно на­звать так, даже если она беременна, — девушка! Она встала сзади. Одна среди курсантов.

— Проходите вперёд, — курсанты расступились.

Девушка благодарно подошла к «раздатке».

— Колбасу только курсантам, — буфетчица презрительно окинула её взглядом.

На глазах у девушки проступили слёзы обиды, и она отошла от при­лавка.

— Дайте мне, — сказал подошедший к прилавку Тимофеев.

— А вам, товарищ лейтенант, тоже не положено, — буфетчица лишь фыркнула с презрением. — Говорю ж, это только для наших курсантов!

— Вот, возьмите, — один из курсантов отдал беременной свой кусок колбасы, завёрнутый в серую бумагу.

— Спасибо, не надо, — девушка грустно улыбнулась.

— Что значит не надо! — курсанты сунули ей безоговорочно свою кол­басу. Она благодарила их, совала деньги, которые они неохотно, но всё же взяли.

— Это жена одного лейтенанта новенького! — кто-то сказал из очере­ди. — Они тут без прописки и без пайки, а она уже на восьмом месяце! Жрать-то охота! А в чипке запрещено офицеров и их жён отоваривать!

Тут исчезли курсанты. В очереди стояли только гражданские лица.

— Молоко заканчивается! — заявила продавщица, гремя огромными пустыми алюминиевыми бидонами. — Не занимать!

Тут какой-то молодой парень с коляской вышел из очереди, протис­нулся к прилавку.

— Продайте мне хоть литр! У меня ребёнок грудной. Его кормить нечем!

— У нас у всех дети! — заревела очередь. — Никому ничего не давать!

— Не пускайте никого!

— В очередь давай!

Очередь свирепела.

— Молодой человек! Отойдите от прилавка и встаньте в очередь! — рявкнула продавщица.

Парень отошёл в сторону, наблюдая, как та сцеживала из бидона по­следние капли молока в бидон какого-то счастливчика…

— Вы чё, молока ребёнку пожалели? — возмутился Тимофеев.

— А кто тут мне ещё умничать будет? — рявкнула мужеподобная про­давщица в некогда белом чепчике, теперь отдающем несвежей желтизной.

— Вот сам в очереди с ночи отстой, потом посмотрим на тебя. Умник выискался! — огрызнулась очередь.

Он вышел из магазина.

Владислав шёл по городу, который, при всей своей незнакомости, казался ему совершенно знакомым. Так бывает в снах… Всё окружаю­щее его было таким естественным, словно он здесь прожил всю свою жизнь. Большая площадь с клумбами и фонтанами и большое фунда­ментальное правительственное здание на возвышенности. Яркое солн­це. И безумно красивая корона из гор со снежными вершинами, одетая на этот, утопающий в зелени, город.

— Демокрытияландыру!

— Жариялылык!

— Бетб¥рыс!

— Бiз жаяу орталык алан!

Раздались возгласы возбуждённой толпы молодых людей казахской внешности. Некоторые тащили флаги, на одном из которых Тимофеев вычитал странную надпись «Алаш».

А на одном из транспарантов, которым воодушевлённо размахивали молодые казахи, было написано по-русски: «Русские, вон из Казахста­на! Это наша земля!», а на другом: «Не покупайте у русских квартиры, они скоро нам их так отдадут!», «Долой русский язык!»…

То, что последнее было так же написано на русском, лишний раз свидетельствовало о том, что это обращение было сделано, скорее, с це­лью запугивания русских, нежели призыв к казахам, или и то и другое сразу. Ибо казахи в своём большинстве отлично понимали по-русски, более того, далеко не все городские казахи владели в достаточной мере казахским.

(Вот как тут хотелось вспомнить забытые сегодня «Слова назидания» Абая Кунанбаева: «Нужно овладеть русским языком. У русского народа разум и богатство, развитая наука и высокая культура. Изучение русского языка, учёба в русских школах, овладение русской наукой помогут нам перенять все лучшие качества этого народа, ибо он раньше других разгадал тайны при­роды… Знать русский язык — значит открыть глаза на мир. Знание чужого языка и культуры делает человека равноправным с этим народом… Русская наука и культура — ключ к осмыслению мира, и, приобретя его, можно намного облегчить жизнь нашего народа…»)

Увидев Тимофеева, трое чернявых парней отделились от толпы и явно с агрессивными намерениями устремились к нему.

— Дай закурить! — обратился один из них.

— Не курю,.. — не успел Влад и вымолвить, как тут же получил, ото­звавшийся звоном по черепу, хлёсткий удар в челюсть…

Но молодой человек не вырубился, лишь зашатавшись, стоял, при­нимая новые удары, сыпавшиеся на него со всех сторон. В затылок, в висок, в челюсть… Однако, видимо, природная крепость его костей и воля, а на самом деле то, что это был лишь сон, позволили ему отразить нападение, и вскоре главный из нападавших, поверженный, лежал спи­ной на асфальте, а Тимофеев держал его под коленками за ноги. Двое других, ретировавшись, не решались поспешить на помощь товарищу, озираясь в сторонке…

— Ах вы, сучёныши! — Владислав кинул поверженного противника и поспешил восвояси, пока к врагам не подоспело подкрепление.

Люди на остановке, опасливо косясь в сторону демонстрантов на площади, негромко рассуждали:

— Уже полчаса нет автобуса.

— Один тут даже мимо прошёл. Был слишком переполнен!

— Валить надо отсюда в Россию!

— Куда валить-то? Я здесь родился. Здесь мой дом.

— Хоть куда. Это был наш дом. Теперь это будет их вот дом!– он мах­нул рукой в сторону площади.

— Все уезжают. Квартиры можно продать только казахам и обменять только с казахами.

— Где взять столько казахов?! Да и вот они что пишут на плакатах! Надеются за так наши квартиры взять!

— Сейчас все сваливают, кто как может! Ни коробок не достать, ни контейнеров в «Трансагенстве».

— Я там вчера пять часов простоял! Вообще, «Трансагентсво» — сплошная фикция. Там всем заправляет местная казахская мафия. Хо­чешь «трёхтонник» — плати три тысячи, «пятитонник» — пять тысяч сверху…

Тут выше остановки в метрах ста подошёл долгожданный автобус. Остановился, открыл двери. Люди буквально вываливались из него, пробивая себе путь из переполненного транспорта. Другие, на останов­ке, увидев долгожданный автобус, кинулись вверх, к месту остановки, брать его на абордаж. Кинулись и эти случайные собеседники.

Вскоре Тимофеев был в квартире, которая, при всей своей незнакомо­сти, казалась ему совершенно знакомой. В окна он видел эту площадь, группы возбуждённой национализмом молодёжи. По улице от автобус­ной остановки спешили домой светловолосые женщины. Тут по доро­ге пролетел на скорости «жигуль» и, сидящие внутри казахские парни, кинули в открытое окно горсти гравия,.. который на полном ходу рассек женские лица до крови. Те кричали, испуганно хватая свои окровавлен­ные иссечённые части тела. Тимофеев сжался от негодования, страстно желая лупануть вслед удаляющемуся авто из пулемёта или бахнуть гра­натомётом… Но схватил стул, перевернул его и, как это бывает в снах, попытался исполнить желаемое, но ножка стула никак не превращалась в грозное оружие, способное обратить противника в бегство. Тут раздался стук в дверь.

— Сiз казакша? — раздалось за дверью.

— По-казахски говоришь, ты, там?! Чё молчишь? Ты русский, что ли? Если казах, то ответь по-казахски! А если не ответишь, мы твою квар­тиру пометим, и жди, будет ещё скоро ночь «длинных ножей»! Всех вас вырэжэм! Как баранов!

Тимофееву стало не по себе. Он посмотрел на деревянную дверь, отделявшую его от этого мира безумного националистического возбуж­дения. Разве может такая дверь оградить кого-то от этого беспредела? Дверь затрещала и стала разваливаться…

Тимофеев подскочил, хватая трещащий на тумбочке будильник. Сердце от внезапного подъёма выскакивало из сонной груди…

2.18 (88.12.10) Долгожданный дембель

Ноябрь 1988 г. Ружомберок

Штаб полка.

— Товарищ капитан, как тебе это пришло в голову? — полкач свирепо смотрел на капитана. — К чёртовой матери из армии вон! Это была по­следняя капля, капитан! По дискредитации, с волчьим билетом у меня пойдёшь!

Капитан Несветайло стоял, понурив, как школьник, голову, но в его глазах не было ни чувства раскаяния, ни страха, только полный пофи­гизм. Казалось, он даже был рад такой развязке, похоже, это было как раз то, чего он так долго добивался! Вот он — долгожданный дембель! Который если и был тогда для офицера возможен, так только по дискре­дитации!

Декабрь 1988 г.

Ружомберок. Вокзал.

В декабре 1988 года на многотысячном митинге в Ташкенте люди шли с транспарантами: «Русские, уезжайте в свою Россию, а крымские татары — в Крым».

Вот, наконец, и пришёл к непокорному Разорёнкину дембель. Он ша­гал молча в сторону вокзала ночью в сопровождении патруля. Он обер­нулся ещё раз, посмотрел в сторону ворот, которые утонули в ночи и в которые он уже никогда не вернётся! А теперь домой! Он сжал кулак, согнул правую руку в локте и резко стукнул её сверху левой, показав фигу в сторону полка.

— Я маму твою топтал, всех ваших мам топтал! — зло прошептал он и сплюнул с облегчением, словно выпустив пар, но злоба продолжала кипеть в тёмных закутках его чёрной души. — Отметелю какого-нибудь офицера, как только доберусь в Союз, при первом же удачном случае!

Он злобно зыркнул на молодого начпатра, вытер замёрзший нос пер­чаткой.

— Чё, товарищ лейтенант, оставаться вам тут в дурдоме! А я домой!.. А вы, салаги, вешайтесь, вам ещё до дембеля как медному котелку!.. — бросил он в сторону патрульных солдат.

Светила луна на холодном морозном небе, освещая его путь на Родину…

2.19 (89.01.10) Зденка

Январь 1989 г. Ружомберок

В это время 10 января 1989 года Куба начинает вывод своих войск из Анголы.

(Впервые Куба пыталась поддерживать революционное освободительное движение в Африке в 1966 году в Бельгийском Конго, а также действовала в Мозамбике, Эфиопии, Ливии, Гвинее, Танзании, Алжире, Уганде, Сьерра-Ле­оне. В Анголу кубинские войска прибыли в ноябре 1975 года. СССР направил туда также своих военных инструкторов, 22 самолета, 30 вертолетов, 620 танков и бронемашин, 100 ракетных установок залпового огня, артиллерий­ское, зенитное и стрелковое оружие, всего на сумму около 5 миллиардов долла­ров. В Анголе на всём протяжении находилось около половины всех кубинских вооружённых сил).

11 января 1989 года. Венгерский парламент принимает закон, разрешаю­щий формирование в стране новых политических партий.

Сейчас жизнь лейтенанта Тимофеева, а точнее — его служба, пере­вернулась с ног на голову. Он был уже не тот молодой «дикорастущий» лейтенант-выскочка, упорно карабкающийся по «карьерной лестнице». Вся его жизнь подчинилась только одной главной цели — встрече с чер­ноокой словацкой девушкой Зденой. Иногда Здена приезжала в Ружом­берок как снег на голову. Внезапно, но всегда невероятной радостью переполняя жизнь юноши. Лавируя между бесконечными служебными обязанностями в роте, где на него был возложен серьёзный груз ответ­ственности за целое подразделение! Причём самое лучшее в полку под­разделение! Он мчался на эти редкие короткие встречи, забывая обо всём на свете! На встречи, которые так ярко наполняли светом всю его серую жизнь, полную лишений. Она была словно сияющий бриллиант среди всего этого безумного сумеречного мира! Иногда, получая редкие выходные, он сам летел в Липтовски-Микулаш сломя голову. Они бро­дили по городу. Болтали без продыху обо всём на свете…

— А помнишь, в самом начале наши письма не доходили до нас? — Влад пригубил мартини, коснувшись губами сахарной кромки фужера.

Здена сидела, так же крутя перед собой фужер, разглядывая, как вяз­кие капли мартини медленно стекают по изогнутым стенкам, оставляя длинные дорожки, испуская терпкий аромат. Она молча кивнула.

— Похоже на то, что письма у нас задерживают. Наверное, особый отдел. Похоже, за мной уже ведётся наблюдение. Знаешь, в первый же день моего приезда сюда мне запретили встречаться с местными девуш­ками.

— Да? — Здена удивлённо подняла брови.

— Не только с девушками. Вообще с местным населением.

— Пречо?

— Не знаю. Могу только догадываться… А вдруг ты, например, шпи­онка?

Здена обиженно развернулась. Её взгляд буравил фужер с мартини, который она продолжала крутить в ладонях.

— Препачь. Я сказал глупость! Но ты лучше мне ничего не пиши на «полевую почту». И не спрашивай про меня у наших. Нам нужно соблю­дать в определённой мере конспирацию! Иначе проблем не оберешься потом! Аморалку могут «пришить», а то чуть ли и не измену Родине…

— Аморалку? Измену? Что же здесь аморального? И где здесь измена Родине? Может, ты меня просто стесняешься? Ты со мной так, только от скуки? Пока здесь служишь?.. Что ж, меня предупреждали,.. — Здена смотрела Владу в глаза так, словно старалась заглянуть в его душу, та­кую непонятную для неё. Почему он говорит ей такое… Почему всё так сложно? Может он просто так с ней… И он стыдится их отношений?..

— Помнишь, ты просила меня снять шапку на улице. Почему? — Влад сжал её холодные пальчики в своих тёплых ладонях.

— Помню… Претоже ты рус. Ты вояк. Моя добра по­весть может утрпеть, — Здена не вырыва­ла пальцев, но была напряжена.

— А если бы я был немецким офицером. Тогда как? Ведаешь? — лей­тенант пытливо смотрел на девушку.

— Если бы ты был германцем,.. — девушка задумалась, — не вем. Не ведаю. Тераз германцев респектоване далшие, — она отвела глаза.

— Видишь! Но они вас уничтожали меньше, чем полвека назад!

— Влад! Я не вем! Но в 68-м, когда вы пришли знова, уже як окупанти…

— Мы пришли снова не как оккупанты, а чтобы защитить вас и за­воевания социализма от «контры», от гидры мирового империализма! Наши никого не убивали. Но в солдат летели бутылки с зажигательной смесью, в них стреляли! И всё это делала контра, руководимая из ФРГ!..

— Влад! Я не вем! Не вем! Не вем! — девушка отвернулась, закрыв ру­ками лицо… — И вообще, почему ты перевёл тему на это?.. Мне надоела политика!..

Они шли молча. Такие близкие и такие далёкие друг другу. Вдруг Здена сама продолжила тему, которая ей «надоела».

— Вы репрессировали много невинных людей!

— Насчёт невинности мы не знаем, но факт репрессий всем известен и давно осужден. Сталин репрессировал, прежде всего, русских. Мои предки пострадали. Кто-то был расстрелян, кто-то прошёл через трудо­вые лагеря и рудники. То же казачество истребили как класс. А это было, между прочим, не только культурное, но и самое что ни на есть физиче­ское истребление. Настоящий геноцид! Русских больше всех пострада­ло от рук большевиков! А потом и сами большевики пострадали от рук Сталина. Но мы, русские, никому претензий не выдвигаем за это! Кстати, где-то неделю назад, в Союзе реабилитировали вообще всех-всех, по­страдавших в период с 30-го по 50-й! Это всё было тогда! Ни тебя, ни меня ещё и в помине не было! Так что знаешь, нам судить стоит только о том, что мы с тобой лично видели и знаем. А что мы с тобой видели плохого? У меня, например, было отличное детство! У тебя — ещё лучше даже! Так что все современные претензии надуманы кем-то!

— Не вем. Может ты и прав. Но,.. — Здена, не найдя слов, замолчала…

Довольно холодно, не так как обычно, они простились.

Здена вернулась домой, не реагируя на расспросы отца, который ле­ниво смотрел футбол по ТВ-ящику, едва добравшись до кровати, на­крылась с головой одеялом и уснула. Влад дремал в 4-местном сидячем купе вагона со стеклянными дверями. Его страшно мучила жажда, но в карманах гулял ветер. Все свои кроны он уже спустил в том баре… Поезд остановился на очередной темной станции… Когда поезд тро­нулся вновь, Тимофеева вдруг осенило, что уплывающий в тёмном окне перрон и был его пункт назначения — станция Ружомберок! Слишком поздно он очнулся от сна и мучавших его мыслей!.. И вот, следующая станция! Ночь. А ближайший поезд назад только под утро! И нет ни единой кроны на билет! Влад судорожно массажировал мозги, ища выход… Что же делать?.. Скоро советский поезд! Может… Но он проходит мимо всех ненужных ему станций, где нет воинских частей, типа этой!.. Тимофеев посмотрел в холодную темноту перрона и зашёл внутрь вок­зала. Здесь было хотя бы тепло. Он зашёл в служебное помещение, о чём-то переговорил с каким-то местным железнодорожником. Вышел в зал ожидания, устроился на жёстком сидении и сомкнул уставшие веи…

***

Сон

Вокзальное помещение было безлюдным. Откуда-то доносились звуки «свободного» радио, вещавшего о героическом примере самосо­жжения двадцать роков назад какого-то чешского юноши, на которого сегодня равняется вся прогрессивная чехословацкая молодёжь, да что там молодёжь, все!

Подошёл юноша.

— А я был недавно в СССР, — юноша улыбнулся с чувством некой гордости.

— Да? Понравилось?

— Понравилось.

— А что ты там делал?

— Был с працовым отрядом.

— А-а-а! Вы працовали там? Работали?

— Так!

— А вы зачем здесь? — услышал Тимофеев его нежданный вопрос.

— Как зачем? — лейтенант пожал плечами. — Тоже працую.

— Ако пачишь тут? Нравится?

— Нравится-нравится, — закивал Тимофеев.

— Только я у вас был не на танке! — вдруг лицо молодого человека исказилось гримасой, словно наползла на него маска.

— Глупости! Мы здесь, чтобы вас защищать. А от кого бы ты нас на танке защищал в Москве?

— А вы здесь нас от кого защищаете?

— А ты что, не ведаешь? От Бундесвера! Вон как немцы вас тут во Вторую мировую переехали за неделю и бац — к нашим границам! Что­бы это вновь ни когда не повторилось, мы туточки и стоим!

— Уходили бы вы!

— Мы уйдём, они также здесь будут тут как тут, им снова недели хватит.

— Никого здесь не будет!

— А чё ты так супротив нас настроен? Скажут уйти, уйдём. Не пожа­лейте только.

— Я не против вас, но знаешь, обидно как-то. Ты Ленина о праве на­ций на самоопределение-то читал?

— Это ты меня спрашиваешь? Я-то читал. А вот ты, видно, хоть и читал, то слишком бегло! Без нас ваше «самоопределение» быстренько превратится в вассальное Западу государство и полное торжество импе­риалистов! В полностью марионеточное государство.

— Нет! Мы лишь хотим строить свой, независимый, национальный чехословацкий социализм, таким, каким его видели Карл Маркс и Ле­нин. А не таким, какой он у нас сейчас. Разве это истинный социализм? И ваша, и наша власти отошли от истинных идей социализма. Не спо­собны ни к какому решительному поступку. И вот вы здесь, как горькая пилюля. И, похоже, её снова проглотили. Как достучаться до всех? Как показать всем, что дальше так жить нельзя? Когда у вас стал Хрущёв, у многих появилась надежда. А Брежнев снова всех задавил.

— Какой ещё Брежнев. Да он умер давно! Ты чё?

— Как умер?

— Очень просто. Как люди умирают от старости. Да уж лет шесть как! Ну, ты и тундра!

— От старости?.. Умер… умер?..

Снова донеслись звуки радио «Свобода»: «…в верхней части пло­щади, в самом центре, на том месте, где этот юноша облил себя бен­зином и чиркнул спичкой, в булыжной мостовой вправлен черный обгоревший деревянный крест… Мучительная смерть юноши в знак протеста против насильственного подавления Пражской весны, против коммунистического режима должна была пробудить чехословацкое об­щество от послеоккупационной летаргии!..»

Юноша задумался. В его глазах была грусть.

— То йе шкода! Не очикал, что моя смэрт будэ флаг в руках капитали­сте. Я болшевичка. Марксист. Они так и неразумили пречо я змрел… Я никогда не боролся с коммунизмом как таковым, ведь научный комму­низм — идеальная модель общества. Самая справедливая и прогрессив­ная. «От каждого — по способности, каждому — по потребности». Это можно принять как аксиому, не требующую доказательств. Это истинно христианская модель. Хотя и полностью атеистическая, к сожалению. И всё же это модель социального добра и созидания. Вопрос состоит в другом: как прийти к этому прогрессивному справедливому обществу будущего? Надо полагать, что через высокое интеллектуальное и ма­териальное развитие общества и индивидуальностей, проживающих в нём. Некоторые из наших большевистских лидеров попрали флаг рево­люции, предали основы социал-демократии, ещё больше лишили свой народ и самих себя свободы, нежели это было в период «царской ти­рании». Они видели этот путь к «светлому будущему», лежащий через социалистическое уравнивание, где было просто по определению не­возможно получить «по труду». Ленинские принципы развития «соци­алистического соревнования» были сильно искажены и не дали моти­вационного стимула трудящимся. Ибо создание любого человеческого аппарата контроля и оценки порождает коррупцию и предвзятость. Со­циальные блага стали распределяться на основе субъективных убежде­ний лиц, не заинтересованных лично в конечном результате. Люди в своей основе оказались хуже, чем считали наши коммунистические родоначальники. Наши «партийные боги», сменив богов религиозных, просто оказались не богами, они просто остались близорукими алчны­ми людьми, беспокоящимися о своём «эго» гораздо больше, чем об ин­тересах общества. Те, кого они называют «буржуазными фальсифика­торами», видели путь к тому же идеальному обществу, которое по праву можно назвать «коммунизмом», лежащим через «капиталистическое стимулирование» социалистической экономики, сохраняющей свой го­сударственный контроль над ключевыми ресурсами страны, допуская при этом экономическую свободу и стимулируя деловую инициативу на более мелком уровне. Весь ход мирового развития доказал состоятель­ность экономической теории капитализма на этом этапе первичного накопления материальных благ. Далее капитализм должен будет отме­реть. Отмереть естественным путём, проигрывая конкуренцию «социа­листической экономике». Ведь уже сегодня, собственно, «социализма» гораздо больше в любой капиталистической европейской стране, (соци­альная защита слабых, больных и т. д., право на хорошо оплачиваемый труд, высокий уровень жизни, уверенность в завтрашнем дне и общее чувство защищённости), нежели когда-либо было даже в колыбели су­ществующего социализма — СССР! Ведь всем нам не нужен ни капитализм, ни социализм. Нам нужно просто кусочек счастья сегодня и для наших потомков!

Счастье же — вещь относительная и очень иллюзорная. Не бывает счастья объективного. Говорят, счастье не в деньгах, и это правда! Го­ворят, без денег не бывает счастья. И это тоже истина!

Просто счастье в ощущении своего социального равновесия. Кото­рое зависит от представлений индивида о своей роли и месте в обще­стве. А это представление зависит и от материальной доли индивида в материальном пироге общества. Индеец, съевший на завтрак, предпо­ложим, лягушку и укрывшийся в шалаше от ливня, чувствует себя аб­солютно счастливым. Другими словами, нужда человеческая вырастает в разные формы потребности в зависимости от уровня развития соци­альной группы. Индивид, способный удовлетворить свои потребности, чувствует себя счастливым. Индивид же, лишённый этой возможности, либо, наоборот, получивший возможность навсегда удовлетворить все свои потребности и таким образом лишенный эволюционной движущей силы, чувствуют себя несчастными. Так что счастье — это возможность удовлетворения своих постоянно возникающих потребностей. Вы же не видите другой жизни, нежели той в которой живёте. Вы счастливы, купив кусок колбасы или рулон туалетной бумаги. Вы были счастливы, вернувшись после принудительной первомайской демонстрации тру­дящихся, домой, выпивая свою «пшеничную» и закусывая припасён­ными к такому случаю своими дефицитными продуктами, типа ваших «шпрот». Однако потребности меняются, когда видишь что-то луч­шее. Пока у нас не было лучшего и пока мы его не увидели, мы были так же счастливы в своих иллюзиях!

Вы по-прежнему счастливы от редкой возможности получить дешёвую путёвку и даже не на Чёрное море, а хотя бы в местный пансионат, распла­той за которую есть вся ваша убогая жизнь. Система дотаций и бесплатно­го сыра подменяет систему нормальных товарно-денежных отношений и превращает всех людей в мышей, а страну вашу в мышеловку.

Ваша страна деградирует, дефицитов становится всё больше и боль­ше. И мы начинаем деградировать вместе с вами! Ваше общество, вместо того, чтобы развиваться, не выходит из-за столов. Ваш период застоя и застолья явно затянулся! Всё это уже напоминает пир во время чумы, когда на столе, с каждым днём всё меньше и меньше продуктов. И вот, наконец, пришло время всё изменить.

— Мы и так этим занимаемся. Ты про Горбачёва что-то слышал?

— Горбачёв? — чех задумался. — Не вем.

— Горбачёв пришёл на смену Брежневу, ну, не сразу, сперва был Ан­дропов это он-то, собственно, и начал первый перестройку.

— Перестройку? — удивился юноша.

— Именно! Андропов и явился родоначальником перемен, которых «требовали наши сердца». Но он был дитём своего времени и действо­вал так, как ему подсказывало его сердце, воспитанное в суровое время. Горбачёв же стал более лоялен. Он первый официально провозгласил демократию и хаос, который сегодня, к сожалению, уже близок к апо­калипсису. Он уже встал костью в горле у задыхающейся от его дикой демократии страны.

— Но только так страна начнёт развиваться, и не следует тормозить её ход. И это единственный путь к истинному «социальному» обществу, где будут учтены интересы каждого, и каждому воздастся по его заслу­гам и потребностям.

— Ты в это веришь?

— А ты нет?

— А я?

Тимофеев с удивлением рассматривал юношу. «Похоже, мы уже од­нажды встречались!» — подумал он….

— Пробудьте, камарад. Советски поезд!

— Он здесь не останавливается!

— Так. Пробудьте, камарад. Ходь. Тераз он почкает тебя. Една минута!

— Пробудьте, камарад, — Тимофеева за рукав сильно потянул словак в форме железнодорожника, стряхивая с того остатки сна, — тераз ваш поезд толко едну минуту стоит, поспеште…

***

Ружомберок

Ночь. Железнодорожная станция Ружомберка наполнена людьми в форме. Патруль. Поезд заскрипел и остановился. Пахло вонью с «Су­пры» (Ружомберокского целлюлозно-бумажного комбината), что являлось едва ли не визитной карточкой этого града. Несколько солдат и пара офицеров-отпускников выгружались из поезда, вытаскивая чемоданы. Один тащил с собой ящик с телевизором. Владислав выдохнул. Нако­нец-то! Вот он и дома! Лейтенант сделал торопливо шаг и, неудачно зацепившись ногой за ступеньку, вывалился из вагона. Дикая боль в суставе стопы пронзила его. Он попытался подняться, но, едва оперев­шись на ногу, вскрикнул от дикой боли. Два бойца подхватили его под руки. Подняли.

— Товарищ лейтенант, держитесь за нас, — откуда-то появился Озанян из седьмой роты. Его чёрные глаза были такими родными в этот мо­мент!

— А-а! Ты вернулся! Как отпуск-то прошёл?– воскликнул офицер, кривясь от боли.

— Очень хорошо, товарищ лейтенант! — сухо, как бы смущаясь, от­ветил солдат. — Всё у меня дома хорошо. Всэ живи. А што это з вами?

2.20 (89.01.11) Детская привязанность

Январь 1989 г. Липтовски-Микулаш

С раннего детства Януш заприметил темноокую соседскую девчон­ку и бесповоротно втюрился в неё. Тогда, в дни, когда Зденка гостила в Ружомберке, они проводили много свободного времени вместе, прак­тически не заводя себе ни друзей, ни подруг. Не то чтобы их не было совсем, но стояли они где-то на заднем плане этого детского союза. Их детскую дружбу, казалось, невозможно было разрушить. Януш готов был играть со Зденкой в куклы, ведь чего не сделаешь ради объекта своего обожания! А та — мастерить с ним в столярке его отца всякие детские поделки. Зденка и Януш. Они непроизвольно влияли друг на друга. Януш становился мягче и чувствительней. Зденка же, наоборот, подобно пацанёнку, имела ободранные коленки и ссадины. Слава богу, что в войнушку Януш не играл… Да и не особенно эта игра была здесь популярна, скорее даже сказать, не популярна совсем. Вероятно отто­го, что в Чехословакии не отождествляли прошедшую войну со славой своего освободительного оружия.

Ведь «Под натиском стальным брони фашистской Европа расступа­лась как вода».

Слишком слабой оказалась страна перед лицом внешней интервен­ции, а стало быть, и стремилась на подкорковом уровне не напоминать себе о днях национального порабощения. Это тебе не в Союзе, где все дворовые территории, стройки, напоминали настоящий театр боевых действий, где всё ещё продолжали «бить немцев» пацаны из соседних домов. Где бегали мальчишки с деревянными берданками, пуляли алю­миниевыми проволочными пульками, где гремели карбидные, серные, магниевые и прочие взрывы. Ведь настоящий мужчина — всегда воин! Здесь же, в Чехословакии, было относительно тихо. И, слава богу, а то Зденка, пожалуй, овладела бы лёгко и этими всеми мальчишескими забавами. Ей было всё равно, что делать, если этим увлекался Януш. Тогда казалось, эти дети были созданы друг для друга…

Годы пролетели словно ветер. Они и не заметили, как выросли. Но, оставаясь всегда лишь друзьями, они никогда не переступали ту свя­щенную черту, способную навсегда изменить то, чем нéкогда оба силь­но дорожили. Дружба! Ранее они нередко делились своим сокровен­ным, своим личным, своим наболевшим. Но учёба Януша в Пражском университете засасывала его всё больше и больше, всё реже и реже они проводили время вместе, отдаляясь всё далее и далее. Но каждую возможность Януш всё же использовал для встреч с ней. Для него их отношения стали каким-то болезненным наваждением, питавшим его надеждой, для неё — лишь благотворительной данью их детской дружбе, всё больше и больше её отягощавшую… Что ж, «селя ви», как говорят французы, гормоны делали своё, выводя обоих на «тропу репродуктив­ной охоты»… Но видимо, Януш, из её «детской песочницы», явно не соответствовал её подсознательному образу «альфа-самца»… Да про­стят меня за сие грубое сравнение свидетели сиих рассуждений!..

Итак, обычный январский день подходил к завершению. Трудовой же день уже давно закончился. Довольные люди, успев кое-как зата­риться в магазинах, уже давно грелись, окутанные домашним уютом. Закончилась и «трудовая вахта» Здены. Застывшая витрина магазина, в котором она трудилась, светилась наряду с другими пустынным вечер­ним светом остановившегося мира относительного товарного социали­стического изобилия.

— Агой, Зденка! — на пороге ее квартиры стоял Януш.

Он улыбался, радостно вскинув руки для объятий.

— Агой, Януш, агой! — Здена приняла дружеские формальные «чмо­ки» и посмотрела на парня вопросительно. — Ты откуда? Уже довольно поздно?

— Це не важно! Выходь, пóйдем в Центрум! Развеешься хоть.

— Януш, я хотела уже лечь спать пораньше… Ну, да ладно, пóйдем! — ей было неловко отшить друга детства, специально приехавшего сюда, для встречи с ней!

Они шли по вечернему полупустому городу.

— Chladne!, — Януш потёр ладони.

— Chladne, — согласилась Зденка.

Январский холод довольно быстро загнал их в ближайшую реставра­цию, где друзья детства долго сидели, болтая и вспоминая страницы их ушедшего детства, обсуждая заботы настоящего и мечтая о будущем…

2.21 (89.01.11) Передел мира. Манипулирование толпой

Январь 1989 г. Ружомберок

Тимофеев лежал в общаге. Распухшая нога покоилась на подушке. От накатившего, вслед за увечьем, безделья он дрых сутками без задних ног, тем паче, что одна из этих «задних ног» вышла из строя. В санчасти поставили диагноз: растяжение! Рядом покоился один костыль, кото­рый удалось здесь раздобыть, при помощи которого он слабо передви­гался по комнате.

Сон Тимофеева

Невысокий, седой, коренастый человек со слегка горбатым носом и выпуклыми чёрными глазами достал толстый коричневый стержень сигары из солидной деревянной коробки, поднёс к носу, втянул аромат, прикрыв от удовольствия глаза. Покрутил её в руках, достал какое-то странное кольцеобразное приспособление с косым лезвием внутри, на­подобие гильотины, всунул туда кончик сигары, надавил пальцами — чик, и отрезанный кончик упал в пепельницу. Он поднёс к носу свежий срез сигары, снова втянул в себя табачный аромат, отдающий кедровым привкусом. Снова закрыл от удовольствия глаза. В эту минуту сидя­щий напротив яркий кучерявый брюнет, гораздо моложе его, откинул с щелчком блестящую крышку зажигалки, поднёс голубое пламя к сигаре своего седого собеседника. Последний раскурился, втянул в щёки дым и выпустил сизое облако, наполнившее, таким отвратительным обра­зом, всё пространство вокруг своим едким запахом жженого табачного листа. Выпустив дым, он заговорил.

— Нам нужна армия. Послушная армия, которая бы появлялась мгно­венно там, где нам необходимо и так же мгновенно исчезала. Которая бы действовала в заданном нами направлении, управлялась нами, даже не подозревая об этом.

— Но как это возможно, сэр? — брюнет так же торопливо достал сига­ру и стал совать её кончик в такое же кольцеобразное приспособление со встроенной гильотиной….

— Эта послушная нам армия — есть толпа! Просто толпа людей, дви­жимая чем угодно. Неважно совсем, под каким лозунгом они выйдут на улицы. Важно, чтобы они вышли. Поэтому вам необходимо формиро­вать в их головах любые проблемы, которые могли бы стать бесплатной мотивацией для того, чтобы выйти на улицу. Далее необходимо мус­сировать это, подогревать всеми имеющимися средствами. Пока — для разминки, для репетиции.

— Но кто будет этим заниматься?

— Всё верно, поэтому и необходимо создать различного рода обще­ственные организации, которые бы работали нужным нам образом, воз­действуя на каждую социальную группу. А для этого найдите проблему и создайте для неё нашу «группу решения». Например, для Советской армии — создадим группу «Клуб солдатских матерей». Пусть муссиру­ют проблемы армии. Через проблемы неуставных взаимоотношений, например. И так далее. Поспособствуем развитию правозащитных ор­ганизаций различного толка и тому подобное. Всё то, что будет рабо­тать на общественное благо.

— Но для чего нам тратить свой бюджет, чтобы решать их проблемы, работая на их блага? — удивился молодой мужчина, наконец справив­шись с сигарой и выпустив первый клуб сизого дыма, закашлялся…

— Мы не будем решать их проблемы. Но мы поддержим любую де­еспособную оппозиционную и националистическую силу или группу. А нужно будет, то и создадим такую сами. Задача этих, созданных нами групп будет, прежде всего, выискивать и муссировать проблемы. Соз­давать препятствия для функционирования и подрывать общий авто­ритет «подшефного» им ведомства в глазах как советских граждан, так и мировой общественности. Если они и будут решать задачи, это будут лишь точечные «тактические» решения для достижения нами главной «стратегической» цели: развала не только социалистической системы как таковой, но и полное уничтожение России как государства.

— России? Но я считал, что мы боремся только с коммунизмом.

— С коммунизмом? — седой мужчина втянул в щёки дым, закинув го­лову, вытянул губы и вскоре над ним стали вырисовываться виртуозные кольца из дыма… — Да, с коммунизмом. Но не только. Россия была всег­да и остаётся для нас главнейшим геополитическим противником. Так было. Так есть. И так будет всегда. До тех пор, пока мы не уничтожим эту страну, не сломим её народ! Не деградируем и дискредитируем её культуру и её ценности.

— Но ведь сейчас наши президенты протянули друг другу руки для дружеского партнёрства.

— Кха-ха-ха, — седой человек закашлялся, — партнёрства! Наше пар­тнёрство возможно лишь там, где нам это выгодно. Мы охотно исполь­зуем и приватизируем их ресурсы и захватим их рынок для сбыта своей продукции, для чего необходимо убить их собственную промышлен­ность.

— Как это сделать?

— Ну, например, мы им дадим гуманитарную помощь и, убеждён, они заглотят эту наживку и, как следствие, по законам рынка, это убьёт их и так уже загибающиеся, производства. Ещё было бы неплохо вынести к ним всё то, вредное, что создаёт наша современная промышленность. Но прежде всего, это самое первое, нужно вырвать им жало, разрушив армию. Сократив её и дискредитировав в глазах общественности. Из «почётной обязанности», как это у них сейчас, это должно стать пред­метом позора или, как минимум, предметом насмешек. Там не должно остаться образованных людей. Статус армии должен упасть как можно ниже, вместе с материальным уровнем военнослужащих. Об этом мы также позаботимся. Как говорил в своё время их Ленин, стремящийся создать революционную ситуацию: «Чем хуже, тем лучше». Лучше, ко­нечно, для нас, тех, кто хочет разрушить существующее государство!

— Мудро! Как мудро!

— Да, и уже далеко не ново! Уже почти двести лет мы совершен­ствуем эти механизмы! Ещё со времён наполеоновских войн, распро­странивших влияние наших капиталов по многим странам старуш­ки-Европы. От Вены до Парижа и Лондона. Когда капитал вознёсся над национальными границами, став реальной наднациональной властью. Начинающей и прекращающей войны. Ставящей и снимающей прези­дентов. Управляющей всем этим грешным миром!

— Я так ценю, что являюсь его частью! — кучерявый брюнет важно вставил в угол рта сигару и заговорил, почти её не вынимая.

— Итак, созданные нами группы должны отработать механизмы вывода людей на улицы. Даже в виде игр. Мы сегодня серьёзно инве­стируем в мир современных технологий. У нас в планах объединить мир информационной паутиной. Это будет ещё одна самая глобальная «интерактивная группа». Мы должны сделать каждого рабом этой гло­бальной инфосистемы, при помощи которой мы не только получим до­бровольно информацию и контроль над каждым человеком, даже нахо­дящимся «по ту сторону» от нас, но и получим безупречно работающий механизм управления людьми!

— Вы имеете в виду компьютеры?

— Именно! Сперва люди станут ими пользоваться, получать массу по­лезного и интересного. Потом они откажутся добровольно от своей ре­альной жизни, перестанут общаться вне «информационной паутины», они зарегистрируются добровольно, оставив нам всю информацию о себе, о которой не мечтали ни КГБ, ни ЦРУ, ни даже наше МИ-6!

Потом мы придумаем способ, как по одному нашему свистку вы­вести кучу людей на улицы. Как создать действующую толпу наибо­лее активной социальной группы, вероятнее всего — молодёжи, чтобы для начала безобидно покуражиться, например. Ну, а как придёт вре­мя, — сами понимаете. Все эти сложные и целенаправленные действия направлены только на одно: создать толпу на улице там и тогда, где и когда это нам необходимо. Быстро и массово.

— И что же дальше, сэр? Если люди придут для одного, как их заста­вить делать то, что нужно нам? А нам ведь нужно, в итоге, только одно: ослабить или свергнуть существующую власть, раздробить государства на всё более и более мелкие куски. И стравить их между собой. Мы же не можем их открыто к этому призывать.

— Всё верно! Мы и не будем их к этому призывать. Мы лишь подо­греем толпу и подкинем ей нужный нам лозунг. Ведь толпа — это уже совершенно иное. Это уже не человек, не люди. Это некое новое об­разование, действующее исключительно по свойственной для толпы стандартной схеме…

— Харэ дрыхнуть, Тимоша! — в комнату ввалился Майер. От него вея­ло уличным холодом и запахом пороха. — Повезло же тебе! Лежишь тут, прохлаждаешься!

Что ж, здесь травмы и болезни подчас воспринимались как «дар бо­жий», дающий право на незаслуженный отдых!

2.22 (89.01.20) Спуск по простыням

Январь 1989 г. Ружомберок

Общага.

В это время 20 января 1989 года состоялась инаугурация 41-го президен­та США в лице Джорджа Буша, через два дня США представляют СССР проект договора об обороне с элементами космического базирования, а на сле­дующий день 21 января в Таджикистане погибают 274 человека вследствие сильного землетрясения.

После падения нога у Владислава раздулась так, что не влезала в сапог. Были повреждены связки. В санчасти его освободили от службы. И позволили находиться на «домашнем режиме» без госпитализации. В этот день он так же лежал в общаге, наслаждаясь отдыхом и маясь от безделья… Раздался нерешительный стук в дверь. Тимофеев, опе­ревшись на костыль, доковылял, открыл дверь. Кто бы мог там быть? Комендант общаги? Ротный? Сосед по комнате? На пороге стояла Зде­на. Она улыбалась. Влад, переполненный радостью с одной стороны, и конфузом за свой мятый вид — с другой, отпрянул. Он не знал, что ему делать. Гримаса перекосила его лицо то ли радостью, то ли смущением и растерянностью. Он совсем не ожидал её увидеть. Владислав выглянул в коридор, проверяя, нет ли там свидетелей этого визита «иностранной подданной». Но коридор был пуст. По его телу пробежала необъяснимая дрожь возбуждённого волнения.

— Тебя никто не видел? — как-то испуганно спросил Влад.

— Не боися, трусишка зайка сэренький! — Здена с укоризной посмо­трела на него и приблизилась так, что ему ничего не оставалось, как только обнять её, несмотря на некоторый свой конфуз. Он страстно прижал её к себе.

— Здена.., Зденочка,..– он непрерывно долго целовал её, согревая её холодное с улицы лицо, губы, не в силах оторваться. Куртка Здены ва­лялась небрежно на стуле. Его руки непроизвольно скользнули ей под кофточку…

— Что? Что? Что ты робишь? Настырный хулиган! — кокетливо от­странилась она. Он на миг выпустил её, но страсть так сильно овладела ими обоими, что ничто не могло её унять…

Они лежали обнявшись. Он теребил её локоны. Она задумчиво во­дила пальцем по редким, едва пробивающимся волоскам на его юноше­ской груди…

— Я взяла отгул и решила приехать к тебе. Не было сил больше ждать. Не ожидала тебя увидеть в таком.., как это сказать.., — Здена напрягла лоб, ища подходящее слово…

— В таком убогом положении, ты хотела сказать?

— Ну, в покалеченном, скорее, а что это с твоей ногой?

— Так, чепуха! Только я вот такой теперь, почти калека!

— Калека! До свадьбы заживёт?

— Конечно, если эта свадьба будет с тобой!

Оба рассмеялись… Тут раздался стук в дверь.

— Владик. Имей совесть! Открывай дверь, — на пороге стояли при­шедшие, видимо, на обеденный перерыв товарищи по комнате — Майер и Бабаев.

— А ты тут зря время не теряешь! Маладе-ец! — Бабаев похлопал то­варища по плечу. — Боец — комендант общаги говорит, что ты тут не один! — Он словно пёс понюхал воздух, стоя в дверном проёме.

— Давай, Владик, поспешай. Сейчас здесь будет комполка. Делают общий шмон по общаге. Застукают — тебе хана! Да и нам достанется! — добавил абсолютно серьезно Александр.

— Зденочка! Давай! Бегом! — Влад, запустив товарищей только в при­хожую, поскакал на одной ноге в комнату, хватая по пути всю разбро­санную одежду Здены.

— Что случилось? — смотрела та на него испуганными глазами, ниче­го не понимая.

— Сюда идёт комполка!

— Зачем идёт?

— А чёрт его знает! Шмон решил навести!

— А что такое «шмон»?

— Шмон — это трындец!

— Трындец? Что это такое?

— Трындец — это полный атас!

— Атас?

— А-а-а! Потом объясню! Нет времени!

— А мы разве что-то преступное сделали? Почему мы прячемся? — недоумевала Здена, торопливо одеваясь, косясь в сторону прихожей, откуда доносились голоса его товарищей.

— Преступное! Ну, ка-а-ак тебе это объяснить!.. — завыл юноша. — Пойми. Если тебя здесь увидят, мне крышка.

— Всетко ясне. Руске дураки! — зло произнесла девушка. — Дай сюда, — она почти вырвала из его рук всю свою одежду.

— Пусть она одна идёт, без тебя, — советовал Бабаев из коридора, — напорешься на кого-нибудь чего доброго.

— Я не могу её вот так, как какую-нибудь, — он не нашёл подходящего слова и добавил, — и вообще, любить — не преступление.

— Эге! — друзья переглянулись. — Да, диагноз на лицо!

— Плохи наши дела!

— Стойте здесь, я выгляну, посмотрю, всё ли чисто, — выпалил Майер и побежал по коридору. Друзья были полны решимости заслонить обе­зумевшего друга.

— Уже полно народа внизу, полкач приближается!

— Слишком поздно!

— Давай в окно!

— Нет. Это опасно! Она не сможет! — сказал Тимофеев.

— Не бойся. Я смóгу, — решительно заявила Здена и повторила ему мягко, но решительно на ухо, — смóгу!

Они захлопнули дверь и принялись дружно вязать простыни. Второй этаж как-никак.

Бабаев кинулся на улицу для страховки снизу. Здена зажмурила глаза. Сверху её крепко держал хромой Тимофеев. Его удерживал, об­хватив за пояс, Майер. Снизу, вытянув руки к ней, уже стоял Бабаев. Она вцепилась в раскачивающуюся верёвку из скрученных простыней, цепляясь за узлы, спустилась метр, другой, зажмурившись, медленно вниз и тут же оказалась в руках Бабаева…

— Зденка! Напиши мне «до востребования»! Я буду ходить на почту! Буду ждать!..

***

— Что тут у вас за богадельня? — багровое лицо командира полка под­полковника Гребенщикова было перекошено полоской рта, напоминав­шей сабельный шрам, рассекший его лицо как-то по диагонали: один угол приподнят, другой — опущен. Жёсткие узкие полоски угнетённых губ сухо шевелились. Он говорил медленно. Так же медленно повора­чивался. Свита вокруг явно заискивала перед начальником, спеша пре­дугадать ход его мысли и оправдать его ожидания.

— Чь-чь-чь-я это пустая бутылка из-под водки? — майор Володькин из строевой части надул щёки, шевеля огромными рыжими усищами под одобрительным прищуром командира.

Строй молодых офицеров, выстроенных в коридоре общаги напро­тив своих комнат, молчал.

— Кто-о живёт в этой к-комнате? — комполка обратился к майору и ткнул пальцем в первую же дверь, попавшую ему под руку. (Что ж, где слабо, там и рвётся!)

Не дожидаясь ответа майора, держащего список всех офицеров, про­живающих в общежитии, лейтенанты сделали шаг вперёд:

— Лейтенант Майер.

— Лейтенант Тимофеев.

Комполка приблизился. Казалось, собираясь проглотить их как мари­нованных килек.

— Кто с вами ещё живёт?

— Прапорщик Бабаев.

— А где он? — прошевелил усами майор Володькин.

— Я здесь — в эту минуту в коридоре нарисовался Бабаев, — разрешите встать в строй!?

— Бегом! Прапорщик!

— Тимофеев! Почему в гражданке? За водкой бегал? — майор устра­шающе шипел.

— Никак нет! — Тимофеев стоял как цапля на одной ноге.

— Лейтенант, ко мне! — рявкнул полкач.

Тимофеев запрыгал на одной ноге вдоль строя, — товарищ подпол­ковник…

— Что с ногой, лейтенант? — оборвал его тот, развернулся к Володь­кину. — Товарищ майор, займитесь этой троицей, проведите расследова­ние с этой бутылкой. Проведите партсобрание. Доложите о результатах

выполнения! — полкач зашёл внутрь комнаты. — А это что за такое? — он потряс в руках комом из связанных простыней.

— Наводим порядок, товарищ подполковник. Это простыни.

— Вижу, что простыни! Мать вашу! — он подошёл ко всё ещё откры­тому настежь окну, покрутил буравящим взглядом по сторонам, не най­дя «зацепок», схватил радиоприёмник, что-то трещавший всё это время на столе, и шандарахнул его об пол.

— Товарищ лейтенант! — обратился он к Тимофееву. — Почему сло­манное радио валяется? Отремонтировать и доложить мне лично к 22-м часам! — он зло развернулся, вытряхнув по дороге из тумбочек барахло.

— Что тут за бардак? Навести мне здесь идеальный порядок! Вы по­няли меня, майор?! — он обратился к офицеру своей свиты. — Завтра — повторный смотр! Будет снова бардак, я вам такие репрессии устрою, что до реабилитации не дотянете!..

— Это я ещё до вашего металлолома не добрался! — он величественно повернулся лицом к своей свите. — Если завтра увижу хоть одно неза­регистрированное корыто, товарищ зампотех, поступлю как это было в Оремовлазе! Понято?

Командир полка говорил не спеша, несколько вальяжно. Словно впечатывал каждое слово своим перекошенным ртом с узкими губами в головы подчинённых, вызывая всем своим видом трепет и страх. Страх и трепет!..

2.23 (89.01.22) Новый запал новой революции

22 января 1989 г. Липтовски-Микулаш

Svatý Križ č.a. 252, Liptovský Mikuláš.

Аналогично ГДР власти Чехословакии препятствовали горбачёвским пе­ременам.

В понедельник 15 января 1989 года в Праге, чехословацкая полиция реши­тельно разгоняет демонстрацию, организованную в честь 25-й годовщины самоубийства Яна Палаха, совершенного, как принято считать, в знак про­теста против советского вторжения в 1968 году. Вероятнее всего, этой про­вокации отводилась роль запала в бомбе переустройства Восточной Европы в духе «нового мирового порядка».

Этот воскресный день пришёл, как обычно, суля долгожданный от­дых после непростой рабочей недели.

Да и вообще, не простой недели. Где были минуты и счастья, и глу­бокого разочарования. Отец с мамой ушли с утра пораньше по своим делам, старшая сестра Малвина — студентка уже давно обосновалась в Братиславе, обитая в студенческой общаге, навещая свой дом только время от времени. Зденка также строила планы на учёбу в том универ­ситете. Только ещё не могла понять, кем именно она хочет стать… Ну, возможно, на следующий год… Ну, а пока она работала в местном уни­вермаге.

Сейчас же Здена одиноко бродила по квартире, совершенно не нахо­дя, чем заняться в этот воскресный январский день…

Визит Януша был, как обычно, делом неожиданным. Но это обра­довало девушку. Было чем заполнить полную пустоту выходного дня…

— Представляешь, в прошлый понедельник полиция жестоко распра­вилась с мирной демонстрацией! — заявил практически с порога Януш и посмотрел прямо в карие глаза Здены.

Здена лишь посмотрела вопросительно на юношу:

— Слушай, а вы там вообще учитесь или как?

— Ну, родоки думают, что мы учимся, а у нас там настоящая моло­дёжная жизнь! Бурная и интересная! Это же Пра-а-га!

— Это ты про стычки с полицией?

— Кроме стычек с полицией у нас есть и другие забавы. Да и сейчас мы только лишь собирались отметить 20-ю годовщину самосожжения Яна Палаха, которое, кстати сказать, случилось ровно 20 лет назад! А эти уроды нам этого не позволили! Хотя мы были уверены, что нам воспрепятствуют, и всё же мы вышли! Нас было много! А в следующий раз будет ещё больше! Это был только «запал» для нашей революции. Но скоро взорвётся вся бомба! Вот тогда посмотрим, кто кого! Вчера многих задержали! А мне повезло! Правда, вот, — он продемонстриро­вал огромный лиловый синяк на спине.

— Это ведь ужасно, Януш! Как они так могли?

— Да они все — шакалы. И их шакалья власть будет держаться, пока советские войска здесь! Это оккупанты Здена! Теперь-то ты это ви­дишь?! — он потряс перед ней руками.

— Вижу, Януш, твой синяк. Только ведь это были наши чехословац­кие полицейские, не советские солдаты. Да?!

— Да, это были не советские. Пока не советские. Но поверь, они сно­ва выйдут на наши улицы на танках, как только получат приказ! Но на этот раз мы их победим! За нами — вся Европа и Америка!

— Советский Союз сам перестраивается. Ведь и у них идут переме­ны! Они не пойдут против нас!

— Раненый зверь больно кусается! Так что ты держись от своего во­яци подальше! Смотри, случится что, тебе словаки этих отношений с оккупантом не простят!

— Это всё тебя не касается! Вообще, мы же цивилизованные люди! Что за чепуху ты несёшь?

— А ты всё же подумай! О своём будущем! Хочешь, чтобы все тебя называли «курвой оккупанта»?!

— Ист далей! — Здена указала Янушу на дверь.

— Старого друга выгоняешь?! Променяла на этого гада?

— Я тебя, Януш, ни на кого не меняла! Ты — это ты, а он — это он. С то­бой я дружу с детства, а его я люблю, понимаешь?! Я сама решу, что мне делать. Это моя жизнь. И никогда больше не смей меня оскорблять! Что бы там кто другой ни говорил. А если ты действительно и сам так про меня думаешь, значит, тебе не место в моём доме и вообще возле меня!

Хоть Здене и было скучно, но такая тема общения ничем не украшала её одиночества!

Януш постоял минуту-другую молча.

— Препачь меня, Зденка, препачь. Но если в твоём доме для меня нет места, в особенности — возле тебя, то мне и правда, лучше уйти. Да, лучше мне уйти… Пока ты не изменишься. И не изменишь своё отношение самой к себе и ко мне тоже…

Он раздосадовано вышел, бухтя себе под нос. Дверь громко стукну­лась о дверной косяк сквозняком ему вслед. Гулкий стук каблуков Яну­ша наполнил лестничную клетку, отзываясь эхом по пустынным этажам всё удаляясь, удаляясь…

Этот скучный воскресный день подходил к концу. Здена, отвлекшись от чтива книги, задумчиво смотрела в тёмное окно январского вечера.

Отец сидел в кресле с газетой в руках, мама копошилась на кухне.

— Ладислав, съездишь на неделе к Густаву, нужно ему вот это пере­дать, — вдруг мама выглянула из кухни, — он просил очень.

— Зачем? Моника, что это? — удивился Густав, увидев тяжёлый свёрток.

— Не важно, это для Миро. Пóтом посмотришь.

— Ну, не знаю, у меня столько дел на этой неделе,.. — отец сморщился, явно не горя большим желанием,.. — ну, ладно, что тут поделаешь.

— А давайте я съезжу, после работы, в среду, например!? — вызвалась Здена.

— Брось, Зденка, обратно будешь по ночи ехать?

— Так я там, у дяди Густава и переночую, а потом — назад, а?

Родители переглянулись.

— Не волнуйся, тата.

— Ох, Зденка! Ну, смотри мне! Ну, позрим! Ну, позрим!

2.24 (89.01.25) Хромые встречи

Январь1989 г. Ружомберок

Общага.

— Что с ногой, комиссар? — капитан Сидоренко шевелил усами.

— Так, бандитская пуля, товарищ капитан.

— Ты мне зубы то «бандитскими пулями» не заговаривай! Я не за «так» спрашиваю. Ты уже две недели на службу не ходишь и в санчасти не лежишь. Больной — ложись в санчасть. Здоров — вперёд на службу! Комбат сказал вытягивать тебя в любом виде сегодня на батальонную вечернюю поверку. Личный состав не выключишь на твой больничный! А то ты всё на меня сгрузил! Идти-то сможешь?

— Не уверен.

— Не уверен, пришлю манов, принесут на руках. А пока смотри, ни шага костылём из общаги. В любую минуту могу тебя вызвать в строй. Так что смотри, готовься! Да, ну и поправляйся скорее! — ротный теперь уже по-доброму усмехнулся, похлопал лейтенанта по плечу и ушёл.

Тимофеев вытащил из-под подушки смятый конверт со словацкими надписями, за которым вчера он прыгал с одним костылем в город на почтамт, рассчитывая лишь получить весточку от неё.

«Агой! Я приеду вечером 25 февраля в Ружомберок к дяде на адин дэнь. Адрес ты знаешь. Если кцеш, найдёшь. Я буду чакать…»

Едва прочитав эти строки, он стал счастливейшим из счастливых. Она простила его и тот дурдом с простынями, через который ей не­давно пришлось пройти. После которого он ни видел её, ни слышал. Он только прыгал на костыле, «скрываясь в складках местности», день ото дня на городской почтамт, отправляя письма и ожидая ответ. И вот! И вот тот трепетный момент! Вот то драгоценное письмо, которое он готов был сразу же расцеловать и которое без конца перечитывал весь день! Нетерпение росло по мере приближения к тому заветному «ве­черу 25-го», к тому заветному часу. Волнение. Биение сердца. Пульс сдавливал виски, и всё внутри замирало, когда он следил за стрелкой часов, неотвратимо ползущей к заветной отметке. Но вот! Неожидан­ный стук в дверь, капитан, принесший совсем не радостное известие. Совсем некстати. Закон бутерброда в действии! Что делать? И всё же через несколько минут он уже ковылял, прыгая с одной ноги на одино­кий костыль, одолевая шаг за шагом, метр за метром туда, куда неумо­лимо звало его сердце, вопреки предостережениям своего ротного.

— Влад! — только и выговорила Здена…

Её терзали тягостные мысли. Она срывается, едет бог весть, куда и зачем! Во имя чего? Ради того, который, чтобы не быть с ней замечен­ным, спускал её по простыням, рискуя её здоровьем! Который как заяц прячется, боясь с ней даже открыто переписываться, без этого дурацко­го «до востребования»! Который уедет скоро в свой дурацкий Союз и забудет её, Зденку, которая останется один на один со своим позором. Возможно, репутация её будет безнадёжно разрушена. Возможно, окру­жающие будут смотреть на неё как на падшую, как на «курву». А он только и готов на то, чтобы безумно целоваться и зажиматься в тёмных закоулках… А разве его, бесшабашного мальчишку, ещё что-то могло сейчас волновать?! И всё же вот она, стоит здесь, сейчас, напротив него. Касается его раскрасневшегося лица своими холодными ладонями.

«Что ты делаешь, Здена?! Беги от этого советского vojaci! Беги от своей беды!»– шепчет ей её внутренний голос. Но бесполезно. Всё бес­полезно! Она не в силах совладать с собой и своими чувствами…

— Здена, Зденочка, милая моя Зденочка! Как я счастлив тебя видеть! Нет в мире ничего дороже тебя! — он по-мальчишески жадно целовал её. Потом сжал её кисти рук. — Здена, я бы мечтал смотреть на тебя веч­ность, не отрываясь! Но сейчас мне пора, — он снял её ладони со своих щёк, поцеловал снова.

Здена не поверила своим ушам.

— Как, я приехала, чтобы тебя увидеть, а ты говоришь, что тебе пора?! Пречо?

— Мне нужно. Очень нужно. Пойми!

Она задумалась: «Дура я! Другие, как нормальные люди, встречают­ся, живут нормальной человеческой жизнью! А здесь!?..»

— Я вернусь. Позже. Жди меня. Пойми. Так надо. Мне трудно тебе сейчас всё объяснить! Жди! Я вернусь! Обязательно. Прости. Нет! Тебе со мной нельзя! Жди здесь! — Тимофеев поцеловал девушку и исчез так же неожиданно, как и появился.

Зденка зашла в дом. Почему она никак не хотела понять того, что ей говорил её отец, Януш, её сестра, подруги. Хорошие они, эти советские ребята, но нет с ними не только никакого будущего, но и никакого на­стоящего. Так. Мгновения. Минутное увлечение. Похоть одна… Но всё же он,.. нет его интереснее и нежнее. Что это так больно тянет в серд­це?.. Здена уснула, мучимая тягостными мыслями, находясь, словно в капкане собственных чувств…

И всё же, среди глубокой ночи, в окно стукнул камешек…

И вот, стрелка часов приближалась к 5 утра. Они лежали, безум­но счастливые, но уже безнадёжно несчастные от приближающегося расставания. Он без устали продолжал ласкать её тёплое тело, трогал её лицо, проводил пальцами по припухшим, искусанным поцелуями, розовым полоскам её губ, прикасался к нежным бугоркам её сосков, ненасытно погружаясь в мягкую нежность её девичьего таинства, и пе­риодически вырубаясь от наваливавшейся усталости… Вздрагивал, от­крывал глаза и снова смотрел на неё, словно желая напиться влагой её осязания перед предстоящим неизбежным отбытием в свой пустынный зазеркальный мир духовного небытия.

Ещё миг, ещё, каждое мгновение ускользало так подло и быстро, как песок сквозь пальцы, и вот Здена грустно прижимала к себе ещё тёплую подушку, одиноко глядя в темное, не сулящее «доброе утро» окно…

2.25 (89.01.25) Вот так встреча!

Январь 1989 г. Комарно

Мотострелковый полк.

— Товарищ Самойлов! Вот так встреча! — Басманов удивлённо развёл руки без тени радостной улыбки, скорее опешив.

— А-а-а-а! Мичман Басманов, собственной персоной! — Самойлов, скривив губы, протянул руку для пожатия.

Басманов как-то не очень охотно и очень сдержанно вытянул свою негнущуюся ладонь в ответ.

— Давно здесь?

— Да уже второй год! А тебя откуда занесло?

— А я сперва в Ружомберок распределился. А теперь вот — здесь буду служить, в вашем полку.

— А оттуда тебя за что-то выслали? Нам тут регулярно проштрафив­шихся с дивизии высылают! Потому что Комарно — самый распрекрас­ный полк! А-а? Что натворил-то?

— Ничего, Петя, я не натворил! Сюда отправили, значит так надо!

— Просто так внутри дивизии не перемещают! Или на повышение, или на понижение! А если на равнозначное — значит, скорее всего, залёт на любовном фронте! Ибо за пьянку — чаще отправляют в Союз! Эх-хе- хе! А мож тебя на повышение тогда? А?

— А мож, и на повышение, товарищ Самойлов! Любопытство не по­рок, а большое горе!

— Ладно, не хочешь, не говори! А жена-то где твоя? — Самойлов лю­бопытно поднял брови.

— Со мной жена. Там, где ей и положено быть, когда муж на службе. Только ты держись от неё подальше.

— А что, такая страшная, что ли? — сострил Самойлов.

— Ты остряк, что ли? Подколоть меня решил? Подколешь, когда я на очко сяду! Понял?! Сам то что, всё холостякуешь? Так всё только язы­ком чесать и мастер?

— Да нет! Я тоже женат! — не без гордости произнёс Пётр Самой­лов. — Уж более года!

— Ну и молодец! — Сергею надоела беседа с, по его мнению, моло­кососом, при том ещё с противным таким, и он, не желая дальнейшего высасывания подробностей для новых сплетен, махнул рукой, — ладно, давай, валяй, мне пора!

— Честь имею! — ответил ему Самойлов.

— Разве?

— Хм!..

Однако вскоре молва о причинах перевода сюда Басмановых, оброс­шая приукрашенными слухами, словно зараза, передающаяся воздуш­но-капельным путём, проникла в скучающий по сенсациям полк. Как только сплетня докатилась и до Самойлова, он почесал свой затылок, опешив сразу от нахлынувших на него двух новостей, ну никак он не ожидал снова встретиться с Ирой, со своей бывшей Иркой, на которой он едва не женился! Что же касается второй новости, о причинах появ­ления в Комарно Басмановых, это для него стало практически ожидае­мым явлением.

«А вот, я же говорил тогда! Вовремя Иркину суть раскусил! А то бы щас сам так вот рога бы и носил! И все бы шушукались за моей спиной!»

Он пожалел про себя Басманова, а где-то больше — даже позлорад­ствовал. Это оправдывало в его собственных глазах его поступок тогда на выпуске. Иру он уже пару раз видел мельком, но та делала вид, что его не замечает или не узнаёт. Тем не менее, Самойлов возгорел не­объяснимым желанием «тряхнуть стариной» с Иркой, все интимности которой он так хорошо помнил!

«А почему бы и нет! Ирка теперь — „честная полковая давалка“, а я у неё был в „пионерах освоения“! Так что если не хочет, чтобы я тут ещё про неё разговорчиков добавил, придётся отдуваться! Тем паче, что она сама себе приключений на „пятую точку“ ищет! Так почему бы и не со мной!» — крутилось в грешной бессовестной башке Самойлова…

Часть третья. Крах Советской империи

3.1 (89.02.06) А в это время в соседней Польше

Февраль 1989 г.

6 февраля 1989 года: начались переговоры между польским правитель­ством и оппозицией.

Президент страны и первый секретарь ЦК Польской объединенной рабо­чей партии Войцех Ярузельский первым из коммунистических лидеров согла­сился говорить с оппозицией как с равными партнерами и публично обменял­ся рукопожатием с лидером «Солидарности» Лехом Валенсой, некогда ранее арестованным по его приказу.

Этому способствовали исключительная популярность оппозиции (накану­не введения военного положения в 1981 году в «Солидарности» официально состояли около 10 миллионов человек из 30-миллионного населения страны), высочайший авторитет католической церкви, которую к тому же возглав­лял «польский папа» Иоанн-Павел II, и — особенно характерное для Польши — отождествление антикоммунизма с национальным патриотизмом.

Ярузельский, в свое время потерявший родителей и здоровье в советском ГУЛАГе, считался, по меркам соцлагеря, умеренным политиком. Еще 17 сен­тября 1986 года в Польше были освобождены все политзаключенные, а 29 ноября легализован Временный совет «Солидарности».

Польша — единственная из стран Восточного блока сразу же начала копи­ровать горбачевскую гласность и экономические реформы.

«Круглый стол» власти с оппозицией продолжался до 5 апреля. Через два дня основные договоренности — проведение летом демократических выборов, отмена цензуры и полная легализация «Солидарности» — были ратифициро­ваны сеймом.

По материалам открытых интернет-источников.

3.2 (89.02.15) А в это время в Афганистане

Февраль 1989 г.

15 февраля 1989 года советская армия покинула Афганистан.

Афганская операция, которая, согласно первоначальному замыслу советского руко­водства, должна была завершиться в течение 30 дней, продлилась 9 лет и 10 месяцев.

СССР потерял 15051 человека, 53753 стали инвалидами, 417 пропали без вести. На войну и развитие инфраструктуры Афганистана (строительство домов, школ, больниц, стадионов, электростанций и т. д.) было потрачено око­ло 38 миллиардов долларов. С уходом советских войск развитие страны было прекращено, ни одна западная коалиция, дислоцированная в этой стране в даль­нейшем, не осуществляла впредь ничего подобного!

С уходом советских войск, уже 18 февраля 1989 года президент Афгани­стана Наджибулла вынужден был ввести в стране чрезвычайное положение, дабы остановить вспышки насилия и активность антиправительственных сил, ещё с большим энтузиазмом подогреваемых западными спецслужбами…

По материалам открытых интернет-источников.

3.3 (89.02.25) Забава

Февраль 1989 г. Ружомберок

На танцах в словацком доме культуры.

21 февраля (вторник) 1989 года Вацлав Гавел, чешский драматург-дисси­дент, заключен в тюрьму за подстрекательство к беспорядкам в Праге.

А в Ташкенте озверевшие узбекские экстремисты уже в открытую напа­дали на граждан славянских национальностей. Кричали: «Русских зарежем», «Русских нужно вешать на фонарных столбах».

— Агой, Януш! — Зденка махнула рукой, едва увидев в толпе молодё­жи, гудящей подобно улью, знакомое лицо.

Януш посмотрел как-то сквозь девушку и продолжил о чём-то ув­лечённо болтать с парнями вокруг.

— Януш, ты что, не здороваешься больше со мной?

— Что-о? А-а, Здена, а ты что, начала отличать своего старого друга среди толпы прочих?..

— Я просто поздоровалась, не хочешь, не надо, забираю свой «агой» назад, — Здена обиженно развернулась и пошла прочь.

Януш махнул рукой, открыто демонстрируя, что ему всё «пофиг» и стал дёргаться в такт музыки…

После полуночи, как это водится, прекратились новомодные запад­ные мелодии и начались словацкие «народные польки-бабочки», что вызвало в толпе молодёжи какое-то особенное возбуждение, которому, казалось, способствовали разливаемые тут вина: «бéло», «крáсно», по­даваемые в горячих нагретых бутылках из бара, устроенного в гарде­робе, что было особенно приятно морозной февральской ночью вновь прибывающим, страждущим как можно скорее согреться и «догнаться» до кондиции присутствующих!

— Здена! — Януш окликнул девушку, направляющуюся на выход. — Ты до домов?

— А что, ты уже смог отличить свою старую подругу среди толпы «прочих»? — съязвила она.

— Ладно, брось! Давай, я тебя провожу!

— Обойдусь, а потом,.. я не одна!..

Януш поднял вопросительно глаза.

В эту минуту на забаву ввалила «джинсовая группа» парней, возбуж­дённо говорящих на русском…

Очевидно, что и для Зденки это был также сюрприз.

— Влад! А помныш, как мы с тобой в Штребске Плесо тогда-а! А-а-а..? — смеялся молодой человек кавказской внешности, которого она уже где-то видела раньше.

— Полкачу тогда, слава богу, не попались на глаза, он бы нас съел!

— А вы, кстати, в курсе, он заменяется скоро! Всё! Время его при­шло! Час пробил! Замена! Так что нового полкача нам скоро пришлют, а пока, наверное, Карпов за него будет!

— Не верю своим ушам!

— Вот те раз!

— Вот те и «два»!

— Ну, и слава богу!

— А мне бы лучше, чтобы всё было как прежде. Ненавижу перемены!

— А мне любая перемена хороша!

Офицеры негромко делились впечатлениями…

Здена стояла молча, надеясь быть замеченной.

— Зденка! Подь к нам! — наконец один из «джинсовой группы» отде­лился и, прихрамывая, решительно направился к ней…

— Зденка? Агой! — улыбался широко Тимофеев.

— Агой, Владик! Слушай, а пóшли отсюда! — вдруг совершенно нео­жиданно предложила девушка.

Это было совершенно неожиданно. Но именно об этом мечтают многие уже не одинокие мужчины,.. ведь танцы — это только лишь пред­лог, чтобы остаться, в конце концов, «тет-а-тет». И чем раньше это слу­чится, тем лучше! Тем больше сил, тем больше времени. Счастливого времени вместе. Они шли по тёмным пустынным улицам, таким при­влекательным для молодых влюблённых. Никто не мог им помешать…

— Владик, оставайтесь здесь, в Чехословакии, а?

— Зденушка, давай лучше ты со мной в Союз!?

— В Союз? Да какой же ты глупый!

— Я глупый? — возмутился Тимофеев.

— Конечно! Ну что мы там будем делать-то? Да меня и родители не пустят, да и хуже там у вас.

— Хуже? Но ведь сейчас перестройка! Мы скоро знаешь, как заживём!

— В России никогда не будет хорошей жизни, — она поджала губы, подняла брови вверх, одновременно с плечами.

Тимофеев изобразил гримасу, опустив уголки губ вниз, недовольно закрыл глаза.

— Это почему же?

— Так. При социализме не бывает хорошей жизни. Мы вот поэтому и смотрим на Запад, на капитализм.

— Знаешь, может ты и права, но я лично считаю, что люди просто были пока не готовы к жизни при социализме. Просто они оказались хуже, чем кто-то предполагал. А жизнь при социализме не только мо­жет, но и должна быть лучше. Просто всему своё время!

— Може быть, може быть,.. — девушка пожала плечами.

— Знаешь, я тут такую притчу придумал, — воскликнул юноша.

— Какую? — девушка подняла глаза. Однако в темноте этого было не видно.

— Про обезьян.

— Про обезьян? — она рассмеялась.

— Про них!.. Ну, и не только!.. Ну, жили — были обезьяны в банано­вой роще. Жевали бананы. Кидались шкурками. Не было у них никаких проблем, если не считать, что в неурожайные годы многие из них стра­дали от голода. А любимым их делом было висеть на дереве. И вдруг нашлась одна старая седая обезьяна с умными глазами. (Наверное, из породы человекообразных.) И сказала она своим лохматым бестолко­вым сородичам:

— Товарищи обезьяны! Даёшь джунгли под пшеничные поля! А все поля — даёшь обезьянам! И отныне у вас не будет голода! Вот вам семена!..

Вдохновились обезьяны. Побили и изгнали противников этой пере­мены. Срубили все пальмы, включая и банановые. Дескать, «мы наш, мы новый мир построим!» Расчистили всё под поля. Работали денно и нощно. Многие «товарищи — обезьяны» даже погибли, об этом нельзя не сказать!

— Товарищи-обезьяны? — усмехнулась девушка.

— Хм!.. Они самые! Ну, бывало, рухнет пальма, рухнут и сидевшие на ней обезьяны. Что ж, нормальная ситуация. Потери в пределах допусти­мых! Да и селекция своего рода!

— Какой ужас!

— Не то слово! Итак, очистили поля, разбросали семена, половину съев. Расселись на поваленных брёвнах и ждут результата. Прошло ни много ни мало времени. Пробились всходы кое-как. Радуются обезья­ны. Лакомятся редкими молодыми сочными побегами. Хвалят своего вождя, который, походу, представился создателю с чувством преиспол­ненного долга перед народом своим обезьяньим!

— Хм!

— Но вот пришло время, когда все побеги были вытоптаны, съедены или просто засохли. А банановые пальмы лежали сухой грудой громад­ных листьев. Ведь хозяйство-то сельское они вести не умели! И поня­тий в управлении у них не было. И тут и наступил страшный голод… Передохло множество обезьян. И пошли злые голодные обезьяны, до­стали своего седого вдохновителя из могилы и повесили его посмер­тно! После чего одни стали тщетно пытаться втыкать в землю сухие стволы банановых пальм, другие — подались в соседние леса…

— И какая же тут мораль? — Зденка притулилась к такому смешному в своей юношеской горячности юноше.

— А мораль тут проста: если обезьяне дать семена, она их скорее съест, нежели посеет и вырастит. А потому пусть обезьяна лучше оста­ётся обезьяной и висит на пальмах, пока, наконец, не станет человеком!

— Вот как? Тогда вытекающий вопрос: а как же тогда быть с челове­ком?..

— С человеком? — он почесал «репу». — Вот я и говорю, что человек должен тоже стать гораздо выше, нежели сейчас, должен стать по-насто­ящему «человеком разумным».

— А что сейчас?

— А сейчас я бы сказал, что нет такого человека. Есть только «че­ловек неразумный», который живёт лишь днём сегодняшним, подобно обезьяне.

— А я думаю, что такой человек разумный уже появился!

— Ты думаешь?

— Уверена. Это ты! — она прижалась к нему.

— Ты шутишь! Да я просто болтун! — он рассмеялся, обнял девушку, взял её щёки в ладони и принялся целовать. На этих тёмных пустынных улочках, таких привлекательных для молодых влюблённых, никто не мог им помешать…

3.4 (89.03.04) Моё оружие — моя любовь

Март 1989 г. Липтовски-Микулаш

Svatý Križ č.a. 252, Liptovský Mikuláš.

С ногой Тимофеева всё складывалось как нельзя лучше, он давно уже вернулся «в строй». А встречи со Зденой приобрели хоть и почти регулярный (раз-два в месяц), но всё же не менее трепетный и долго­жданный характер, как и прежде…

Так и в этот день, они шли по вечернему городу, ни от кого не скры­ваясь. Мир вокруг, казалось, не существовал, как вещь в себе, вращаясь исключительно в плоскости вокруг них. Существуя лишь как «суть ком­плекс их собственных ощущений». Ощущений, наполненных юноше­ской любовью, полной максимализма и не знающей границ, и не веда­ющей ни расчёта, ни доли прагматизма, ни цели. Однако этот холодный «мир вокруг» то и дело врывался в их идиллию, протыкая своими колю­чими иглами их совершенно радужную, хрупкую оболочку отношений. Тогда они опускались с облаков на землю, погрязая в рутине беспоч­венных разбирательств в поисках некой истины, принадлежавшей этой иглистой среде их обитания…

Так и в этот день, когда отведённые им часы подходили к завершению.

— Когда ты следующий раз приедешь? — Зденка вопросительно по­смотрела на лейтенанта, проведя ладонью по лбу.

— Пока не знаю. Посмотрим.

— По-осмот-рим! — передразнила его девушка, — никогда ничего не знаешь!

— К сожалению, это правда. Служба! Ничего не поделаешь. Никогда не знаешь, что тебя ждёт уже за ближайшим поворотом. Даже вот сегод­ня, я не имею ни малейшего понятия, где буду ночевать!

— Ух ты? Ничего себе! Да ты ловелас! — усмехнулась Здена.

— Да я не о том! В смысле, я не знаю, буду ли спать в общаге или придётся сидеть ответственным в роте. А завтра, может, залечу в наряд или ещё бог его знает что случится! Может, полкач всех на «казарму» посадит или тревогу объявит!

У нас всё может быть. Мы люди государственные, понимаешь, себе не принадлежим!

— Трудно так. Я так не могу! Мне нужна определённость.

— Я бы тоже хотел определённости. Но мы здесь стоим на защите ваших рубежей от Бундесвера

Приходится терпеть. И что бы вы без нас делали?!

— А вот Януш утверждает, что все наши беды от того, что вы нас тут «защищаете». И ты знаешь, я начинаю ему верить. Прости меня за эти слова, — Здене, видимо, хотелось слегка уколоть Влада в ответ за все те беды, которые обрушились на неё в связи с их сложными отношениями.

Да, пожалуй. Эти сложные отношения были прямо полной бедой для девушки…

— А какие именно беды? — Влад прищурился, гордо подняв подбородок.

В ответ на его стальной прищур Здену понесло дальше.

— Ну посмотри, как мы живём и как живут там, на Западе. В Запад­ной Германии, например, или в Англии! У них свобода, определённость и все богатые! Красотища там!

— Ну не знаю! Вон, в Лондоне тысячи медиков проводили забастовку не так давно! У меня даже политинформация на эту тему была! Зарплату требовали повысить. Значит, не так уж и хорошо всё! Полиция там у них с дубинками вечно носится! Резиновые пули…

— Ну, не знаю, я не слышала об этом!

— А кто бы сомневался!? Зато я много раз и видел и слышал.

— Ну, даже если и так, то это всё относительно.

— Вот именно! В сравнении с нами очень даже неплохо вы здесь жи­вёте. На порядок лучше, чем мы! Грех вам жаловаться! — Тимофеев про­изнёс почти официальным тоном.

— В том-то и дело, что вы хуже нас живёте! А люди всегда склонны тянуться за теми, кто сильнее и богаче. Ведь знаешь, как сейчас говорят, что является самым большим врагом «хорошего»?

— Ну и что же? — без интереса буркнул лейтенант.

— «Лучшее»! Вон и медики те, в Лондоне, просто понимают, что можно жить лучше, оттого и бастуют. А вы, советские, оттого такими счастливыми были, что даже и не догадывались о том, что можно жить лучше! Даже не догадывались! А как узнали, то в миг стали несчастны. Перестройку вон затеяли!

— «Лучшее», говоришь? Гм, — поморщился летёха, — а как же тогда справедливость?

— Какая ещё справедливость?

— Ну, мать свою, например, ты любишь? — Тимофеев потряс ладонью как Ленин.

— Ну да.

— А если найдёшь чужую мать, но богаче. Свою продашь что ли? — Тимофеев сморщил лицо…

Здене не нравился этот учительско-назидательный тон и она сыпала ему «соль на рану» дальше.

— СССР нам не мать. Хотя мои родители всегда и поддерживали идеи «советско-чехословацкой дружбы», всё же это просто дружба. Мать тут ни при чём.

— Грустно это слышать. Да ещё от тебя. Выходит, твоя любовь — так, пустой звук!?

— Мальчишка ты. К тебе это всё не имеет никакого отношения. Я тебя люблю. Ты — это ты. Я что, должна теперь любить и СССР? — при этих словах Здене показалось, что она слишком далеко уже зашла и пора прекращать.

— Я думаю, что — да. Должна любить и СССР! Потому что это моя Родина! Моя мать! Пойми. Нас пытаются поссорить, и я даже знаю кто именно. Это тебе так кажется только сейчас, что всё, что ты говоришь, это твои и твоих друзей собственные идеи. На самом-то деле, всё, что ты сейчас только что сказала, не твои собственные мысли. Ты так сама не думаешь. И тебя не этому учили в школе.

— Вот именно, мне и другим все эти годы промывали советской про­пагандой мозг. А теперь у нас есть шанс слушать и свободные радио­станции! — теперь уже стала заводиться и Здена.

— И ты в это веришь? Веришь в то, что существуют в природе «сво­бодные радиостанции»? Если даже нас и кормили пилюлями лжи, совершенно не означает, что сегодня эти вот «свободные» источники начнут кормить вас и нас пилюлями «правды»! Вся эта «свободная про­паганда» закончится тем, что мы станем врагами.

— А это уже зависит от вас, русских, — Здена смотрела на лейтенанта с прищуром.

Влад задумался. Молчал пару минут, наконец, издал глубокий выдох.

— Иногда в семьях возможно наблюдать такую картину, когда роди­тель, будучи плохим воспитателем, но желающий только добра своему чаду, теряет над ним контроль. Ребёнок катится по «наклонной», под­держиваемый наставниками с улицы. Этот ребёнок искренне считает, что его родитель — его враг, а его уличный наставник — друг. Это основано на юношеском нигилизме! На законе «отрицания отрицания». Родитель требует всё то, что он не любит делать с раннего детства, начиная с тре­бования спать вовремя и есть манную кашу! И если он слабый педагог, получает ненависть в ответ! Аналогичное происходит и в обществе. На самых различных уровнях, включая и межгосударственные. В лице Рос­сии кто-то «с улицы» старательно учит видеть врага, агрессора. А Рос­сия — действительно, «педагог» неважный! Даёт массу для этого поводов!

— А почему ты говоришь «Россия», а не СССР?

Тимофеев задумался, но не найдя что ответить, промолчал, подумав про себя: «Наверное, оттого, что в СССР слово „Россия“ так редко зву­чит. Чаще — СССР и имена республик».

А он вдруг ощутил такое особенное удовольствие произнести именно это великое слово: «Росси-и-я»! Тимофеев помолчал с минуту и продолжил.

— Однако, как ни странно, тот, кто истребил целый народ индейцев, кто первый и пока единственный в мире испытал ядерное оружие на людях, тот, кто вводит свои войска на любой континент без каких бы то ни было комментариев и содержит множество военных баз по всему миру, как-то вдруг стал у вас миролюбцем и эталоном истины! Тебе не кажется, что это, по крайней мере, странно?

— Советская Армия тоже много людей уничтожила. Теперь об этом много стало известно, — вредничала девушка, собирая «по сусекам» в голове всё, недавно услышанное по многочисленным вновь открытым «свободным информационным каналам», — а в Афганистане, что Со­ветская Армия делала?! Сколько людей поубивали! Говорят, что около семисот тысяч человек!

— Знаешь, это были моджахеды, которые воевали против своего же народа! А всё благодаря тому, что это были, по сути, американские на­ёмники! Мы туда пришли не воевать, а строить им мирную жизнь! Их президент Тараки просил не раз Брежнева, но получал отказы! И толь­ко, когда Амин задушил Тараки с его женой, только тогда Брежнев ре­шился на ввод войск!

— За всё время СССР потратил больше тридцати миллиардов долла­ров! И более пятнадцати тысяч жизней! Мы строили им дороги, мосты, школы и больницы, электростанции! А что им дали американцы, кроме своих мин-ловушек, в которые до сих пор попадаются афганские дети?! А теперь, в прошлом месяце, наши войска полностью вывели! А вооб­ще, зря, я считаю!

— Зря? Почему ты всё время оправдываешь войну? Разве мирная жизнь тебе не по нраву? Ну да! Ты же военный!

— Знаешь старую мудрость: «Хочешь мира, готовься к войне»!

— Странная мудрость.

— Очень мудрая мудрость и очень правильная! Мы ушли из Афгана сейчас, а завтра Афган сам к нам придёт. И к вам придёт! По всему миру войны могут вспыхнуть с этими недобитыми духами!

— Кому это надо? А я считаю, хочешь мира, к миру и готовься. Делай только добро и ни капли зла, ведь хоть люди не всегда помнят добро, но вот даже маленькое зло долго живёт в их памяти. Поэтому вот и сейчас всё то хорошее, что русские сделали в прошлом, уже никто не помнит, а всё пло­хое живёт в памяти, и люди не хотят больше с этим мириться!

— А как же тогда быть с теми же немцами, которые полвека назад уничтожали вас, но давно прощены за грехи предков. И едва ли не яв­ляются сегодня примером добродетели у вас. Только СССР, Россию вы теперь стали называть «интервентом», «империей зла» и тому по­добным образом… А ты знаешь, сколько здесь в Чехословакии полегло советских солдат в годы Великой Отечественной?!

— Вас называли раньше освободителями за то, что вы освободили нас от фашистов. А теперь ваши — такие же, как и фашисты-захватчики!

— И это благодарность за то, что мы положили здесь столько своих солдат! Каждый клочок земли, даже той, на которой мы сейчас с тобой стоим, полит обильно их кровью!

— Видимо, так воевали неважно, количеством, а не качеством. Нем­цев погибло меньше, так сейчас многие говорят.

— Здена! Да как ты можешь такое говорить? Да вообще, ты хоть что- то в военном-то деле понимаешь?

— Конечно, куда мне. Понимаешь всё только ты! — Здена обиженно надулась.

— И вообще, посмотри на себя. Ты на меня наезжаешь и при этом ещё и обижаешься!

— Я на тебя не наезжаю. Препачь, если тебе это всё обидно. Но ведь это ваш Горбачёв объявил о перестройке, новом мышлении. Нам нужно избавиться от влияния старой застойной идеологии. Вот и избавляемся!

— Избавляются они! От мозгов кто-то, как я вижу, избавляется, а не от идеологии! Количество убитых в бою — это тебе не идеология. Это голые факты. Это тактические нормативы. Если хочешь — это наука, во­енная наука. Знаешь, что в боевом уставе написано?

— Откуда ж мне знать?

— В наступлении необходимо создать трёх-четырёхкратное превос­ходство! А в особых условиях и более. И это при условии полноценной артиллерийской подготовки перед наступлением. А что было здесь?! — пыхтел как самовар лейтенант. — Мы брали всё без должной артпод­готовки! Здания ваши берегли! Чтоб была вам память о собственной истории и культуре! А то бы камешка на камешке не оставили!

— У нас было всё равно много зданий разрушено.

— Скажите спасибо, что не американцы вас освобождали. Их ави­ация действительно сносила все здания без разбору. Очень они ценят каждого своего солдата. В сто раз больше, чем ваших женщин и детей, не говоря уже о вашей архитектуре! А у нас был приказ, наступать без подготовки. Всё брали солдатской кровью. Столько собственного наро­ду положили! Ты хоть имеешь какое-то об этом представление, сколько только за Прагу погибло? — он вопросительно смотрел на Здену. Та оби­женно молчала.

— Под сотню тысяч советских солдат! И это при том, что чехословац­ких солдат, которым, кстати сказать, также наши безмерно помогали сформироваться, погибло только около шести тысяч! И где слова благо­дарности? — Тимофеев развёл руки, поджав губы обиженно.

— Ну, мы уже благодарили за это. Ну что нам теперь, вечно кланяться что ли? Жизнь течёт и нам пора смотреть в будущее, — отрезала девушка.

— Будущего у вас может и не быть.

— Почему?

— А какое может быть будущее у зомбированных людей, не помня­щих прошлое.

Это уже звучало обидно, слишком вызывающе. И девушка не смолчала.

— Это мы раньше были зомбированы. И большинство словаков се­годня хотят перемен. Хотят жить лучше. И этот процесс уже никто не остановит. А скажи, если тебе прикажут в нас стрелять, ты выполнишь приказ? — вдруг выпалила Здена, посмотрев не моргающим взглядом на­сквозь в глаза лейтенанту, словно пыталась прочитать его мысли.

— Такого приказа не будет.

— А если будет?

— Такого приказа просто не может быть! Мы — не убийцы!

— Я так не думаю. Всё может быть. Ты предлагал оглядываться назад в прошлое. Так прошлое даёт нам много примеров того, как большая часть людей, в одночасье, превращается в убийц. Зло вмиг становится нормой, чуть ли не добродетелью.

— Это зависит от людей.

— Но как в одном месте может одновременно появиться такое коли­чество чудовищ? Что заставляет огромное количество людей творить массовые злодейства? В той же Германии с приходом Гитлера?! Или у вас, когда был Сталин?

— Наверное, то же, что и сегодня заставляет человека: каждому нуж­но иметь убеждение в необходимости совершаемого, в том, что он будет высоко оценен своим начальником и окружением, а также каждому нуж­но получить приказ. Так снимается ответственность за совершаемое: «Я лишь выполнял свой долг!..» Вообще, существуют нормы, которые принято в конкретном обществе считать благодетелью. И большинство подчиняется этим общепринятым правилам. Так как «не субъективный разум личности, а объективная логика общественных отношений дик­тует личности то или другое поведение!» Только вот благодетель у всех разная. Правда, всегда есть исключения. Например, и среди фашистов также были хорошие люди. Но совершая принятые у нас благодетели, они нарушили принятые те, которые были нормой в их среде! В нашей стране высокой оценки на расстрел мирных людей никто не даст. Если и накопает кто-то «скелетов в нашем шкафу», у нас не были, нет, и не будут никогда приняты обществом человеконенавистнические ценно­сти! И вообще, русские люди никогда никого не истребляли. И приказа такого без очень веских на то оснований родиться не может!

— А в шестьдесят восьмом, когда ваши войска сюда вошли, такой приказ родился?

Тимофеев остановился. Сел на холодную скамейку. Поёжился. Тем­нело. Включились редкие фонари. Безлюдно.

— Тогда наши лишь защищались, защищая законную власть в ва­шей стране от контры! Кстати, здесь были армии пяти государств: ГДР, Венгрии, Польши, Болгарии, вроде, ну и СССР, конечно. Но бочку вы катите за 68-й только на СССР! Причём конкретно на русских!

Тимофееву вспомнилась известная песня тех лет:

В тумане звезд уходит самолет

На новую предписанную базу,

А нас туда солдатский долг зовет,

Десант на Запад брошен по приказу.

А ты висишь меж парашютных строп,

Внизу огни восставшей Братиславы,

И медленно садятся на песок

Ребята из Сибири и Урала.

Как хорошо, что можно не смотреть,

Что пишут эти гады на заборах,

Ах, если б можно было бы стереть,

Колонной танков всю собачью свору.

А из окна по спинам автомат,

И кровь течет по синему берету,

Свинцовый дождь стучит по мостовой,

И одного парнишки с нами нету.

Ну что ж, ребята, что ещё нам ждать?

Взять автомат, гранату и в атаку,..

Но был приказ огонь не открывать,

Ведь мы для них советские солдаты…

…в тумане звезд уходит самолет

На новую предписанную базу,

А нас туда солдатский долг зовет,

Десант на запад брошен по приказу…

Они смотрели друг на друга исподлобья. Представители двух брат­ских народов, расходившихся сегодня как в море корабли в разные сто­роны под воздействием «ветра перемен»! Можно сказать, «классовая борьба» разразилась между ними. Тимофеев вспомнил училищные спо­ры по вопросу «классовости в любви». Да! Он был всё же прав тогда! Был он, к сожалению, прав, чёрт его побери! И всё же, как бы он хотел сегодня быть неправым!

— Ещё говорят, что это очень несправедливо, что огромное количе­ство природных ресурсов, полезных ископаемых и территории доста­лось СССР. Что в современном мире все люди планеты имеют право пользоваться ресурсами планеты.

— Во как! Я уже что-то подобное слышал в речах Наполеона и Гитлера!

— Это тут совсем ни при чём!

— Ни при чём говоришь? А тебе не приходило в ум, что большая часть богатых ресурсами территорий СССР, России, большую часть года находится под снегом? Жить-то там ни один европеец бы не возже­лал. Сами-то вон, где потеплее устроились! А про Россию, вечно, типа, не заселённая территория! Вон, в Финляндии тоже почти все финны живут в Хельсинки! И никто не трындит на предмет того, что нужно прийти их территории освоить! А вот ещё ответь, сколько урожаев в той же Италии собирают?

— Не вэм, — пожала плечами Зденка.

— Зато я хорошо знаю! По четыре — минимум, а мож и того больше, не помню точно! А в России один раз в год и то, если повезёт, не засу­шит, не зальёт и не погорит всё к чёртовой матери! — лейтенант хлопнул несильно ладонью по столу. Здена вздрогнула. Лейтенант разошёлся не на шутку.

— Должна же быть хоть какая-то компенсация нашему народу за всё за это! Мы же на чужие моря и пальмы не покушаемся, типа это досто­яние всех людей планеты. А то давай, щас прикатим в ваши Татры на танках, скажем, а чё, это принадлежит всем людям, а значит и нам! Что вы, словаки, скажете?

— А вы здесь и так на танках! Влад, тебе не кажется, что ты слишком разошёлся. Мне надоела политика, — Зденка отвернулась…

Юношеская неутомимая сердечная страсть к этой черноволосой де­вушке с потугами выталкивала прочь наружу весь этот «идеологиче­ский антагонизм», со скрипом заставляя искать компромиссы примире­ния. Здена была настроена аналогично…

С битый час они молчали.

Но всё, наконец Здена заговорила первая.

— Да, всё так сложно. Весь мир — это сплошные противоположности и противоречия. Главное, что везде есть хорошие люди. Как ты, напри­мер, — Здена всё же решила сворачивать этот бестолковый разговор, ко­торый она вести, собственно, и не желала. Тимофеев ответил с грустью в голосе.

— В каждом из нас есть противоположности: и добро, и зло, только хорошего должно быть больше. Пусть мы все разные. Имеем разные тела, привычки и желания. Разное мировоззрение. Но все мы имеем одинаковые ценности: жить, любить и быть любимыми, творить то, за что тебя оценят в твоём обществе. Здена! Если в нас стрелять не начнут, то и мы не начнём. Ответь мне и ты. Ты что, собираешься с оружием идти на меня?

— Моё оружие — это моя любовь! — демонстрируя этим, что их совер­шенно бестолковая политическая полемика давно уже зашла в тупик, изжив себя.

Здена обняла Влада, который всё ещё продолжал кипеть как чайник. Но влажные нежные поцелуи девушки скоро заставили его позабыть обо всём, и он прижал её к себе. Страсть завладела ими. Страсть за­претной любви вопреки всему. И они снова улетели, словно в пропасть, в мир любовных утех…

3.5 (89.03.15) Элеонора

Март 1989 г. Ружомберок

В середине марта в Будапеште начались демонстрации, участники ко­торых выдвинули требование установить демократию и национальную не­зависимость страны. Под демократией понималось лишение коммунистов монополии на власть, а под независимостью — выход страны из Варшавского договора о дружбе и взаимопомощи.

Венгерские события здесь, в полку Ружомберка, мало кого беспо­коили. Офицерское большинство, занятое боевой подготовкой, да ка­зарменной рутиной с личным составом, мало интересовалось полити­ческой обстановкой, считая всё происходящее вокруг — зловредными происками ненавистных замполитов и политической пропагандой КПСС. Большинство офицеров также было под властью мятежного «духа перемен». Главным животрепещущим вопросом для них оста­вался один — «попросят ли наши войска вон». Сегодня там, у венгров, а завтра здесь, в ЧССР!?

— Свято место пусто не бывает, уйдём мы, придут другие, — любил повторять в таких случаях замполит полка майор Чернышев, нервно вытирая красный лоб платком…

(Что ж, обычно за всеми народными волнениями стоят властолюбцы. Ведь в любом обществе есть всегда оппозиционные течения. Воздействуй на них, пропагандируй их, давай им свою «пищу» и рано или поздно они начнут ломать нужную тебе «стену». Это и называется в современном обществе де­мократией. Система, разрушающая все основы структуры неугодной власти. Т. к. должна быть только одна власть — власть денег. Их власть. Поэтому все прочие ценности должны рухнуть! Все ограничения, кроме власти денег, люди должны отметать. Причём это очень легко культивировать в сознании лю­дей. И ни одна власть не сможет эффективно этому противостоять. Оста­валось лишь ждать, когда случится неизбежное. Мало кто уже сомневался в том, что «старый мир» будет вскоре разрушен «до основания». Многих это даже радовало, давая ожидание так назревших перемен. Других это огорча­ло, словно выбивало платформу из-под ног. Каждому своё! Что ж, каждому своё!)

Вечерело. Офицеры возвращались в общагу.

— Майер, ты слышал, говорят, в наш блок в соседнюю комнату Бы­стрицкую поселили! — возбуждённо воскликнул Тимофеев.

— А кто это? — удивился тот.

— Ты чё! Тундра! Это же сама Элеонора Быстрицкая!

Майер продолжал хлопать глазами.

— Да это актриса, которая в «Тихом Доне» Аксинью играла, — Тимо­феев чуть ли не присел.

— А-а-а-а! — дошло до Майера. — Ну, ничего себе!

— Ну, ты и жираф-ф-ф! — Тимофеев развёл руками. — Дошло. Нако­нец-то!

— А чё она тут делает?

— А я почём знаю. Вроде, в полк выступать приехала. Ну, соседи наши в отпуске, её туда и подселили пока.

— Чудеса-а-а, ёшкин кот!

Вскоре из санузла, который соединял собой обе комнаты, являясь для них общим, донёсся стук в дверь.

— Молодые люди, к вам можно?

К такому повороту офицеры были явно не готовы…

— Мо-о-о-жно, — опешили оба.

Дверь приоткрылась. Женщина в возрасте робко просунулась и так, совершенно по-простецки, спросила.

— А можно вас, молодые люди, попросить. Мне полотенце нужно. Мне нечем вытереться.

— Да конечно! — офицеры метнулись и, вытряся из коменданта об­щаги полотенце, торжественно вручили его гостье. — Если что-то ещё будет нужно, так мы мигом вам организуем! Вы спрашивайте, не стес­няйтесь.

— Спасибо, — кротко ответила женщина и исчезла.

— Ну, офигеть! — лейтенанты смотрели один на другого.

— А вообще, вот бы к нам лучше приехала, например, Тина Тернер! — мечтательно произнёс Майер.

— Ага! Со своим «идейно-вредным» репертуаром! — усмехнулся Ти­мофеев.

— А я не понимаю, почему она запрещена, ещё понятно, за что Киссы там или Чингисхан, а вот её за что?

— Дурдом, конечно, но она в «запретных списках» за пропаганду секса!

— Да полный дурдом! Нужно это в срочном порядке «перестроить»!

— На-а-до. А может, и нет. Всё это может как чертик из табакерки выскочить, назад потом не спрячешь!

— Да ну тебя, везде тебе черти мерещатся, — Майер махнул рукой, — глупости это всё и перегибы!

(Наверняка здесь было много и перегибов, и глупостей, и тупости. Было много разного, реальная «вредность» чего крайне спорна. Но главное оста­ётся то, что страна боролась с основными человеческими пороками, прони­кающими в умы общества и через музыку. Да, это, где-то, была политика. А кто может утверждать, что всё, что происходит сегодня — не политика? Не продиктовано политической конъюнктурой современности? Кто-то скажет, что сегодня — это лишь экономика! Но кто же, образованный, сможет отде­лить эти два, неразрывные между собой, понятия! Любое действие порож­дается противодействием. Во многом запреты в странах социалистического лагеря были вызваны как следствие активной работы всемирного антиком­мунистического крыла, зачастую объединяющего в своих рядах отпетых по­донков, военных преступников всего мира. Так, если ребёнку на улице не пред­лагают наркотики, то и родители не запирают своё чадо дома под замком, например. Итак, страна боролась с пороками, которым сегодня уже никто не ставит никаких заграждений.

Это сладкое слово — Свобода! Для не паникующей советской молодёжи, увлечённой учебой и нацеленной на достижения, не было с этим особых про­блем. Она училась, а не «фарцовала» по паркам, с запретными пластинка­ми. Слушала прекрасную музыку, которая была доступна. Любые фанаты, хоть музыкальные, хоть какие, — это зомби, уверовавшие в то, что вокруг их фантазий и есть единственно существующий реальный мир, где они на­ходят себя. Выходит, что это заблудшие люди, ставящие перед собой цель поклонения созданным ими же кумирам? А что они несут сами-то в Свет? Кроме своего фанатизма? Ни-че-го! Кстати, у церкви список запретов куда шире… Но кто обращает на церковь внимание? Главное толкаться в церкви на Пасху за «благословенными брызгами», нежели уверовать в необходимость воздержаний от грехопадений! Сегодня запретом ничего уже не решить. Не положишь общество «поперёк лавки» и не выпорешь розгами… Время сегодня иное. А где же она — истина? Разве современники являются её носителями? Разве мир не идёт к своему краху?

Разве растление общества и ценностная его дезориентация не налицо?! Разве мир не содрогается от потрясений!? Разве наступила счастливая пора всемирного благоденствия, равенства, мира, дружбы и созидания? Разве эта эпоха уже наступила? Чему же тогда все так радуются? Не слишком ли рано и опрометчиво?! Даже развитое американское и европейское общество — серд­це современного «западного благоденствия» — сегодня переживает глубинный идеологический кризис, выход из которого пока всё ещё скрыт туманным го­ризонтом! Да и само общество стареет и вырождается… Геополитический и экономический кризисы надвигаются! И чем всё кончится, ещё никому не дано понять! И кто знает, что нас всех ждёт уже за следующим поворотом жизни? На «Титанике» до последней минуты столкновения с айсбергом так же никто не грустил,.. не приведи господь такого, конечно!

Да, мы жили в СССР в сложное время. В очень противоречивое. Но нас учили добру. И главные христианские ценности, несмотря на атеизм, у нас, безбожников, были воздвигнуты на пьедестал! Который, к счастью для мно­гих, безнадёжно рухнул. Который мы сами же свалили собственными руками под всеобщие аплодисменты!

И что с нами сейчас? Кто мы? Есть ли мы вообще? Я имею в виду, есть ли мы духовно? Что у нас осталось кроме наших телесных оболочек, туго набитых колбасками и пивом? Ради чего мы существуем? Лишь одно — зара­батывать и потреблять! Потреблять и зарабатывать. И ещё тупо орать перед ящиком ТВ или на концертах и матчах. Хлеба и зрелищ?!

Лишь эти ценности сегодня воздвигнуты на пьедестал МИРА!

Но это путь в никуда, каким бы сладким он ни казался! Ибо все наши че­ловеческие устремления направлены в песок! Мы уподобились гражданам загнивающего Рима, заполнившим трибуны Колизея! Мы — это большинство. Это «электоральные овечки». Это «демос». Мы — «паства». А пастве всегда будет нужен поводырь… Ибо сама она никогда не решит, где ей пастись. Сегодня — так, завтра — иначе. И всегда она будет неблагодарно жрать свою травку на поле. Ибо чувство благодарности этим божьим созданиям не зна­комо… Они просто тупо жрут всё, что им попадается,.. без разбора,.. лишь бы было вкусно.

Это так, немного рассуждений на любимую для всех современников тему: «как меня мучили в СССР».)

***

Утро. Полковой клуб

Солдаты. В полковом клубе расселся личный состав полка.

Свет погас. На большом экране мелькают фрагменты из кинофиль­мов с участием самой Элеоноры Быстрицкой.

Включается свет. Все видят, что Быстрицкая, облачённая в белое платье, подобно лебедю, собирается пройти с «галёрки» через весь зал и выйти на сцену.

Но боец-кинооператор продолжает крутить фильм.

Не выдержав, Элеонора негромко так говорит стоящему рядом офицеру.

— Да скажите же ему, пусть остановит фильм!

Начинается общее шебуршание. Офицер отправляет бойца наверх к оператору. Тот убегает. Кто-то кричит снизу.

— Выруба-а-ай фильм!

Наконец, сдавшись, актриса соглашается.

— Ладно, пусть фильм идёт, выключите свет.

Тут гаснет свет и вырубается фильм. Зал в полной мгле.

— Да пусть же он включит фильм! — восклицает актриса.

— Врубай фильм! — буквально взрывается зал. Свист. Вопли.

— Боец! Давай, дуй наверх! Пусть этот дол-б врубает кино!

Боец исчезает в темноте… Хоть вырви глаз. Ничего не происходит. Лишь свист и гомон.

— Ла-а-дно! Включайте свет! Я выхожу! — раздражается Быстрицкая.

— Врубайте свет! — кричит офицер.

Загорается, наконец, свет. Быстрицкая, вскинув руки в зал, начинает дальше движение «лебедем», загадочно так, романтично… Тут вруба­ется кино. Актриса меняется в лице, превращаясь в бешеную мегеру, простите меня за сравнение. Но кто бы не превратился в мегеру или в саму медузу-горгону, в подобной ситуации. Ещё несколько раз вклю­чается-выключается свет, кино. Элеонора Быстрицкая, накричавшись до сыта на солдат и офицеров, на офицерских жен, приведших с собой орущих и бегающих по клубу детей, отчаявшаяся вконец, сидит в зале и молча смотрит до конца кино про себя саму в окружении, как она счи­тает, крайне невоспитанных людей, навсегда отметивших её, в своей памяти, как крайне не доброжелательную самовлюблённую особу…

3.6 (89.03.26) Мятежный дух свободы

26 марта 1989 г.

В этот весенний день в СССР прошли первые с 1917 года относительно свободные выборы. «Относительно» — потому, что все в этом мире отно­сительно. И любая «свобода» также относительна. Всегда относительна. Даже сейчас, даже в самой кажущейся свободной стране в мире. Ведь рано или поздно придёт «завтра», и согласно закону «отрицания отрицания», пе­речеркнёт к едреной матери всё, во что мы сегодня безоговорочно верим! И было бы полным искажением фактов сказать, что ранее выборы в СССР про­ходили не свободно. Всегда и всюду каждый свободный гражданин Союза Со­ветских Социалистических Республик сознательно участвовал в подобных ме­роприятиях, а точнее, отдавал свой «демократический долг» своей советской Родине. Каждый имел право или возразить, или «утвердить» своим бюллете­нем выдвинутую «мудрыми партийными старейшинами» кандидатуру. Одну кандидатуру. Дух конкуренции был чужд нам и в этой сфере! Что ж, «им там наверху виднее», — думал почти каждый «сознательный гражданин». Да и как, на основании чего мог он, простой смертный, думать о «выдвижении» того или другого!? Каждый лишь по праву «одобрял» единую предлагаемую сверху кандидатуру. Это и было право выбора, данное ему революцией, принесшей «избирательное право», как таковое, в разорённую войнами и революциями, обескровленную, неграмотную, аграрную страну. И каждый «сознательный элемент» это право очень ценил. По правде говоря, само «избирательное пра­во» впервые появилось и во многих странах мира с рушившимися монархиями лишь в начале прошлого двадцатого столетия, да и то благодаря борьбе «ле­вых» социал-демократических сил. Одной из лево-радикальных ответвлений, которой являлась и Всероссийская Коммунистическая Партия Большевиков, трансформированная со временем в КПСС. Так или не так, но эти мартов­ские выборы 89-го принципиально отличались от всех предыдущих. Впервые кандидатуру можно было выдвинуть даже вопреки мнению «партийных ста­рейшин»! Достаточно было, чтобы кто-то инициативный предложил свою «программу» и получил поддержку большинства на всё ещё централизованно проводимом местной партийной организацией собрании по этому поводу!

Всё это было принято по инициативе Горбачева на XIX партконференции в июле предыдущего года. Это были впервые конкурентные выборы (канди­даты могли выступать перед избирателями со своими программами, в том числе и в прямом телеэфире), отменялись социальные, профессиональные, возрастные и прочие требования при выдвижении кандидатур.

Что, по правде говоря, может, и зря!? Вследствие, во многих округах мно­гие известные «консервативные» партийные лидеры потерпели «фиаско». Зато на этой волне вырвались вперёд многие видные интеллектуалы-демо­краты, в том числе и Андрей Сахаров. «Оппозиционный» Борис Ельцин, за 17 месяцев до этого исключенный из Политбюро ЦК КПСС, победил, набрав 89,4% голосов. Так что это «исключение» сыграло ему даже «на руку». А может, так и было задумано в этой сложной политической игре? Так или иначе, принцип выдвижения кандидатов «политическими старейшинами» никуда не делся и сегодня. Только «старейшин» стало несравнимо больше, и одерживать верх далее все более и более стали те, уже натасканные в своих конкурентных политических баталиях «свободного» миростроения. Подобно «Данайскому коню» притащили наивные счастливые советские «троянцы» в стены своего града это новомодное чудо демократии!..

Ружомберок. Полковой клуб.

Март 1989 года. Выборы в Советы Народных Депутатов.

Первые шаги к Демократии. Этот день выдался относительно тё­плым и солнечным. В полковом клубе расселся личный состав полка. Выдвижение депутата решено было проводить открытым голосовани­ем. Основным претендентом на этот пост был командующий ЦГВ ге­нерал-полковник Воробьёв. Собрание шло как по накатанным рельсам. Что зачем идёт — всё было предусмотрено. Но некий капитан накануне вдруг вывесил своё объявление о самовыдвижении своей кандидатуры на вышеназванный пост. И теперь по новому закону ему давалось право выступить со своей программой.

«Ну, что ж — дерзай!» — легкомысленно решило начальство, — всё равно куда тебе тягаться с генералом! Более того, начальство где-то даже обрадовалось полученной возможности рапортовать выше о том, что выборы в полку проходят в полном соответствии с новомодными веяниями «демократии, гласности и перестройки»! А впрочем, что по­думало начальство — неизвестно. То ли дух нового времени, когда люди переставали быть послушными баранами, а становились «баранами непослушными», не учли, а может, нарушить новый закон побоялись. Короче, слово капитану дали. Капитан, поправив очки, стал излагать свою программу. В зале с первых же пунктов послышались возгласы одобрения. И хотя отдельные моменты программы вызывали недоуме­ние, всё же этот был — «свой», понимающий наши проблемы изнутри… Командование, наконец, устав от «капитанского бреда», с трудом со­гнало его с трибуны, ибо на этом приотпущенный клапан демократии закрывался, и приступили к голосованию. Тут-то и случилось, чего никто не ждал! «Учётчики» из числа полковых политработников, пу­щенные в зал считать поднятые руки, насчитали большинство в пользу капитана. Генерал пролетал «как фанера над Парижем»! Всё же этот — в очках с взъерошенной головой — он вот тут, здесь, свой. А этого ге­нерала никто никогда даже и не видел живьём ни разу. Командование полка побагровело. Присутствующий здесь начальник политотдела ди­визии недовольно заёрзал, замполит полка вскочил. Его красное лицо нервно подёргивалось — ещё бы! Их, бедолаг, ждала хорошая оплеуха от начальства за «плохую воспитательную работу с личным составом полка».

— Это не демократия! Это анархия! — раздраженно произнёс зампо­лит майор Чернышёв своё любимое выражение. Вся его последующая речь всё также вилась вокруг этой фразы.

Демократию действительно каждый понимал по-своему. Подчинён­ный как вседозволенность, а начальник как особого рода диктатуру, как способ воспитания подчинённых «в коллективе и через коллектив». Ре­шение было таково: во избежание «ошибок» (а случившее классифици­ровалось не более чем ошибка!) при подсчётах голосование повторить методом вставания. Ибо, дескать, так будет легче и честнее, ведь если учесть что у каждого две руки, то подсчёт поднятых рук вызывал неко­торые сомнения!

Итак, зал гудел. Метод «вставания» лишь ярче и решительнее разде­лил полк на два враждебных лагеря: командование и старшие офице­ры — один, младшие офицеры и солдаты — другой.

Начальник политотдела нервничал, что-то нелестное высказывал командиру полка. Лицо замполита полка то багровело, то бледнело, по­крывалось испариной.

«До чего же бестолковое, разнузданное стадо! — думал он. — Довели проклятой демократией всё до развала!»

«Начпо» встал за трибуну и обратился с длинной пылкой речью к полку, пытаясь образумить бунтарей.

— Товарищи! Ведь это развал всего! Вы не понимаете даже, к чему вся эта анархия приведёт! Это всё дело рук «контры»! Вы ещё попом­ните мои слова, пройдёт время! Немцы ещё покажут себя! — он говорил долго и пылко, но бессвязно. И никто ему не верил. Все лишь хмуро роптали, всё ещё сохраняя субординацию и страх перед большим на­чальником, способным перечеркнуть ближайшее будущее любому, на­ходящемуся в ту минуту в клубе.

— Кстати, товарищи офицеры! А почему полк не в полном составе? — вдруг заявил «начпо».

— Извините, в ка-а-ко-о-м смысле?– замполит вытирал нервно пот со лба.

— В том, что жён офицерских я здесь не вижу! А они, между прочим, также имеют полное избирательное право! Так что выборы ваши при­знаются недействительными! Ясно?

— Так точно, понял вашу мысль!– в глазах замполита мелькнули ис­корки радости, так, как если бы был найден выход из самого затрудни­тельнейшего положения!

— Так вот, подготовитесь и завтра сделаете голосование закрытым, обеспечив стопроцентное участие! — Начпо сжал кулак.

— Завтра! Да-да! Всех соберём! Как положено! — тихо нервничал но­вый полкач подполковник Вовченко.

Новый командир полка был невысоким и мягким по своему харак­теру человеком. Внешняя напускная строгость так не сочеталась с ним. И это сразу же почувствовали многие офицеры, допуская себе ранее немыслимые вольности. На рубеже перемен Господь посылал к управ­лению людей, не способных противостоять жёстко и безальтернативно наступающей буре! Ведь кто бы осмелился на такое при Гребенщикове!

— Да! Не забудьте сегодня же заняться личным составом! Провести работу с офицерами! Смотрите, будет завтра снова цирк, погоны все по­ложите на тумбочку дневального. Распустили полк! При Гребенщикове никто даже бы и не пискнул! — Начпо круто развернулся и вышел.

Остаток дня по полку только и был слышен стук солдатских сапог, отпечатывающих на плацу строевым шагом.

— Смотри-и-те, отвечаете головой каждый за свою роту! — комбат закончил «воспитательную работу» с офицерами батальона.

Тимофеев шёл хмурый.

— Что, не весело? — усмехнулся Майер.

— А ну их! Со своей анархией достали! Не пойду завтра на службу совсем! — в молодом офицере кипел мятежный дух. — Я в этом цирке участвовать не буду!

— Ну-ну!

***

Девятая рота хмуро стояла перед казармой, задрюченная строевой подготовкой.

— Товарищи солдаты! Все вы взрослые люди, всё понимаете. Завтра будет голосование снова. И вы знаете, что вы должны делать и что дол­жен делать я. Так вот, пусть каждый из вас завтра поступит по совести своей! — Тимофеев смело подливал масла в бунтарский огонь. Ему каза­лось, что подобные зажимы развивающихся процессов демократии как раз и в состоянии породить те апокалипсические сцены его странных сновидений.

Весь следующий день «демократических выборов» он просидел в общаге, саботировав сие, как он считал, совершенно позорное меро­приятие, где начальник строевой части полка, шевеля рыжими усами, рыкал на каждого солдата, входящего в наспех организованную кабину для голосования, едва не залезая туда вовнутрь.

— С-с-смо-о-тр-и-и! У ме-ня! — потрясал он кулаком.

Большинство бойцов, волнуясь, бледнея, теряя дар речи, тупо чёрка­ли там, куда тыкал пальцем майор.

Так прошли первые «демократические» выборы, всё же расставив­шие все точки над «i» по «старорежимному» методу…

Ведь «старой номенклатурной партийной гвардии» было ещё неве­домо, что истинные «демократические выборы» базируются на манипу­лировании общественным мнением. Не на свободе мнения и не на на­силии над ним. Но на скрытом управлении оным! На завуалированном шантаже, подтасовке и кооптации.

Всё это так активно применяемо сегодня в «демократических» странах.

(При Социализме, для неконкурентной экономической модели, не могло быть и речи о политической (многопартийной) конкуренции. Многопартий­ность и политическая конкуренция — свойство именно капиталистической конкурентной экономики.

Едва ли стоит объяснять снова непосредственную связь между политикой и экономикой. Так что введение системы политической конкуренции явилось предтечей поворота экономики к капитализму.

Что же о демократии как таковой, то эта связь второстепенна. Нет абсолютной демократии. Это лишь субъективная условность, присущая по­бедившей на сегодня экономико-политической модели. Разве есть сегодня ис­тинная объективная демократия в Мире? Ведь пресловутые, демократически избранные парламенты никогда не были органами истинной демократии, от­ражающей настоящие людские чаяния. Причём чаяния не только «большин­ства», а всех и каждого добропорядочного члена общества. Ибо они никогда не представляли народ. Для истинной, настоящей демократии необходима прямая демократия, а не власть парламентских мафиозных групп, отража­ющих интересы своих заказчиков — партийных группировок, финансируемых бизнесом «высшего порядка».

Принципы «электорального большинства» также имеют свои недостат­ки. Ибо истории известны факты, когда большинство заблуждается, обре­кая всех на страшные бедствия. Например, «большевики». С помощью демо­кратии можно прийти и к диктатуре, и к вопиющей бесчеловечности, как это было в случае с Гитлером.

Что же о власти, то зачем истинной власти отдавать власть добро­вольно? Однако в существующей системе демократии нет власти лидеров. Так как есть только одна центральная власть — власть денег. Внутренняя политическая конкуренция носит, скорее, искусственный характер, где левая рука одного и того же организма конкурирует с её правой рукой. Так в США конкурируют за «Олимп власти» только две партии! Что же о «партиях» как таковых, то не может идти и речи ни о какой народной демократии, пока существует демократия партий, контролирующих всё, когда личности и на­родному гласу нет никаких шансов пробиться сквозь «партийный асфальт». Партийно-олигархические мафии управляют миром, а не «демос», который является лишь их марионеточным инструментом.

Что о самом же «институте президентства». Что есть эта надутая фи­гура «временщика»? Ведь срок его правления умышленно ограничен: дабы он не мог что-то кардинально изменить. (Первые год-два он входит в курс дела, следующие год-два, при желании изменений, преодолевает сопротивление но­менклатуры, делает кадровые перестановки, структурные изменения. И вот, уже закат президентства. При этом любые изменения имеют свои этапы.

Возможности всегда ограничены. А меры для реформирований не всегда мо­гут быть популярными и выгодными для самого президента. Ведь итоги не всегда сразу положительные. Процесс может длиться 5—10 лет и более. Не случайно, в той же Австрии, в трудный послевоенный период власть была едва ли не двадцать лет в одних руках! Что же может президент сделать за 3—4 года, особенно на этапе активного реформирования общества и эконо­мики? Ничего существенного! В истории нет примеров таких молниеносных реформенных изменений. И это самое важное! Кому-то важно, что бы си­стема государства не зависела от президента. Но зависела от кого тогда? От народа? Не будьте столь наивны, ибо такая вера бы уже граничила с глупостью. Что есть народ? Люди? Для верхушки «общественной пирами­ды» — это лишь электоральное стадо, ведомое своими вожаками. Не могут люди сами единодушно что-то решить. Решают лидеры. Массы лишь следу­ют им. Лидеры были, есть и будут. Итак, делаем простой вывод: всё решает не народ, но его лидеры! Кто же эти лидеры, которые решают сегодня всё за свои народы и даже за их президентов? Но они, как ни крути, лишь обычные люди, ставящие, в большинстве, как и все остальные, свои личные интересы выше интересов других людей. Итак, эти люди борются за получение себе более тёплых мест, власти, денег. Значит, верхушкой всего снова выходят деньги? Деньги сегодня есть бездушнейший механизм, контролирующий чело­века, даже своего обладателя, который, подобно «Скупому Рыцарю» Пушки­на, превращается в раба хранимого им злата).

Длинным и нервным был этот день. День первых демократических выборов в СССР. Тимофеев, как и многие другие, «давил харю» «без задних ног…»

***

Сон

Душный зал, заполненный солдатами в серых длинных шинелях, на головах многих — папахи. У некоторых — красные банты. Впереди на сцене — стол, застеленный скатертью. Несколько офицеров, вероятно управление полка, растерянно сидели в «президиуме». Один, в пенсне, кого-то тщетно пытался вразумить, тряся в воздухе скрюченным паль­цем.

— Мо-о-ол-ча-а-а-а-ть! — наконец заорал один из офицеров.

— А ты, ваше благородие, нам рот то не закрывай! — сзади появился выделяющийся из общей «пехотной» массы матрос в чёрном бушлате.

— Верно гутарить!

— Всё! Не будем больше молчать!

— Намолчалися ужо!

— Напились, изверги, нашей кровушки-то!

— Хватит терпеть их, кровососов! — раздались поддерживающие воз­гласы в зале.

— Орестова-а-ать!.. Ра-а-асстре-ляю!.. — старший офицер в президиу­ме нервно подскочил, суетливо расстёгивая кобуру.

— Это они только и могуть! Арестова-а-ть! Расстре-лять! Хватить! — солдат впереди, снял папаху, кинул её наземь, скинул с плеча «трёхли­нейку», направил на офицера.

— Давай-ка, ваше благородие, своё оружие сюдой!

Потом повернулся к солдатской толпе, гудевшей одобрительно.

— Хочуть они нас арестовывать! Да мы их сами арестуем!

— Нехай сами сидять!

— Да-ва-й! Тяни их оттуда!

— Кончилося время золотопогонников!

— В расход их! Чё с ними гутарить впустую-то! — зал взорвался.

Матрос сзади удовлетворённо улыбался. Он занял освобождённое от ошеломлённых происходящим офицеров место в президиуме. В углу зала продолжалось оживление. Это всё ещё выводили арестованных офицеров управления полка.

— Товарищи! От имени Российской социал-демократической рабо­чей партии большевиков я призываю вас обернуть ваши штыки в тыл, войну империалистическую мы должны превратить в гражданскую.

— Снова война, что ли? На кой ляд нам война!

— Надоело!

— Из огня да в полымя! — раздались робкие разочарованные возгла­сы. — Мы до дому хотим, пахать, сеять!

— К бабам своим хотим! — последний комментарий сопроводил смех одобрения.

— Ну, идите домой, к своим бабам! А вернётесь, вас там тёпленьки­ми-то и возьмут царские прихвостни, да к стенке или на виселицу! А!? Хороша перспективка-то?

— Ты нам лучше дело гутарь, хорош стращать-то!

— За свою свободу, равенство и братство нужно, товарищи, сражать­ся с оружием в руках! — матрос достал тяжёлый маузер и потряс им в воздухе.

Тут Тимофеев поднялся. Хотел было возразить мятежным солдатам, втолковать им всю важность для России победы в войне с Германией, защитить арестованных офицеров, но лишь шевелил губами, не способ­ными родить ни единого членораздельного звука.

«Да, солдатский бунт есть солдатский бунт, будь он хоть под крас­ным, хоть под белым флагом!» — подумал про себя офицер.

— Шо, высокобла-родие, дар речи потеряли, да? — небритый солдат в папахе ткнул его стволом «трёхлинейки» в спину.

— Давай-давай! Топай! Офицерьё!

— В расход его тудой же!

Матрос поднял «маузер», медленно разогнул руку в локте, прищурил левый глаз, ствол пистолета, как в замедленной съёмке, выплюнул кусок свинца, окутываясь пороховыми газами, прямо в лицо лейтенанта…

Тимофеев подскочил на кровати. Потёр лоб, который ещё чувствовал приснившуюся роковую встречу с пулей.

«А ведь как похожа ситуация и тогда и сейчас», — подумал он, уди­вившись пришедшему ему осознанию того, что большевистский мятеж семнадцатого года является предшественником сегодняшнего мятежа, его, по сути, идеологическим прототипом, а вовсе не антиподом, как не­которым представляется. А монархисты, отстаивающие тогда староре­жимные интересы Российской Имперской государственности, явились прототипами современных коммунистов, отстаивающих старую совет­скую идеологическую модель СССР…

(Это та самая спираль общественного развития, когда, находясь, ка­залось бы, по форме на совершенно разных «витках», происходит со­впадение самой сути по «вертикали»).

Одни рождены разрушать, а иные — созидать. Одним нужны великие потрясения, а иным — великая Россия, великое государство! И какие бы лозунги не вложили в уста тех и других, их суть остаётся одна и та же! Тогда рушилась Российская Империя, сейчас же рушится СССР! И тогда, и теперь — на радость лишь наших недругов, на кровь и страда­ния нашего тёмного народа, бредущего в лабиринтах сумеречного мира кривых зеркал, где каждый, видя кривые отражения искажённого мира, не видит всю истинную прелесть и истинную красоту своей Родины, не понимает, где же лежит та самая «дорога в храм» или истинный путь в «светлое будущее», не осознаёт, что в ужасном, ненавистном, презира­емом изображении напротив — есть он сам… И какое будет это изобра­жение, во многом зависит лишь от него самого!

***

Там, в степи широкой, вольный ветер бродит,

Там, в чужой сторонке, брат мой родный ходит.

На его кубаночке алая полосочка,

Там он, в Первой конной, курит папиросочки.

Здесь, в станице вольной, да с орлом двухглавым,

Казачки суровые с клятвой за державою.

На моей кубаночке нету ленты аленькой

Для меня Россиюшка стала очень маленькой.

Завтра снова в бой пойдём, да схлестнёмся с красными

Ой, будет звон от сабелек, с криками ужасными.

Там я с братцем родненьким встречуся лицом к лицу,

Быстрой смертью умереть дам я братцу своему.

Что ж скажу я матушке, за родного малого

Ой, сердцу будет больно лгать за родного малого,

За родного малого, мать моя почует вдруг,

Лучше умереть и мне, вороной мой верный друг.

Там, в степи широкой, вольный ветер бродит

Там, в чужой сторонке, брат мой родный ходит.

На его кубаночке — алая полосочка,

Там он, в Первой конной, курит папиросочки

Текст И. Шиянова, «Белогвардейский казачий сказ Брат»

3.7 (89.04.05) Чай с малиной

Апрель 1989 г. Липтовски–Микулаш

Svatý Križ č.a. 252, Liptovský Mikuláš.

В это время 5 апреля 1989 года в Польше Лех Валенса и представители польского правительства подписывают Соглашение о политических и эконо­мических реформах.

— Прости меня, Зденка, я не мóгу без нашей дружбы, — на пороге стоял Януш с цветами, — я приехал к тебе. Не прогонишь?

— Заходи! — Здена не была столь жестокосердечной, чтобы рубить «по живому»…

Прошло минут двадцать и Януш, всё же не удержавшись, полез в наиболее волновавшие его темы.

— На днях в Польше взяли курс на реформы! А мы всё медлим че­го-то! — Януш махнул досадно рукой.

Здена лишь молча пожала плечами в ответ, укутавшись сильнее в ко­фту, она села в кресло и потрогала свой, как ей показалось, горячий лоб.

Ей надоели все эти политдебаты вокруг. Ей, как обычной нормаль­ной девушке, хотелось просто кусочка своего женского, беззаботного счастья. Вся молодёжь вокруг была совершенно безбашенна и её мало беспокоила судьба мира даже сейчас, в самый жаркий исторический пе­риод политического перекроя мира. Здену так же тянули забавы, бары, весёлые прогулки и шальные вечеринки. Хотелось, кроме рутинной работы в местном универмаге, обычной веселой беззаботной молодёжной жизни, хотелось любви и ласки, от которой бы мурашки опускались от макушки до кончиков пальцев, растекаясь вниз блажен­ными волнами. Как хотелось получить простого человеческого тепла, обволакивающей заботы и внимания. Как её утомило всё это безумие вокруг! Уже несколько недель она не видела Владислава, который был вечно занят бог весть чем на своей дурацкой службе. А она одна. Кру­жится себе, и никому нет дела как она, где она, что с ней. Уж эти юноши! Они озабочены более своими чувствами к девушкам, самими собой, но им плевать на них самих, на их чувства, на их страдания! Они лелеют лишь свои собственные переживания, обуреваемые плотской страстью, но совершенно, совершенно не думают о предмете своей вожделенной страсти, предмете своей любви! Их волнуют их карьеры и все эти по­литические игрушки для взрослых мальчиков. В детстве такие, в знак своей симпатии, бьют гулко по голове портфелем, совершенно несо­размерно своей дикорастущей силе или больно вырывают косичку. А повзрослев, они доставляют невыносимую душевную боль и страдания своей совершенно эгоистично — потребительской любовью, бьющей фонтаном из их ушей только в часы прилива их страсти. Это подобно зверскому аппетиту при приближении заветного обеденного часа, по окончании которого, от былого голода остаётся только сытая отрыжка. Они и сейчас, подобно мальчишкам, бегающим по двору с палками, за­няты своими «мужскими забавами». В которых так мало места для тех, кого они именуют своими «вторыми половинками». В которых порой, так мало места для простых, так понятных любой женщине, семейных радостей. Радостей, которые стоят для мужского племени, априори, на втором плане, уступая роль «первой скрипки» карьере, политике, фут­болу, рыбалке, бане и, в конце-концов, пенному, льющемуся здесь в каждой реставрации хмельному пиву и друзьям-со-товарищам! — Ну, примерно такие, совершенно дурные мысли лезли Здене в голову. Она не слушала, что вдохновлённо втирал ей Ян, лишь тупо кивала головой в такт его словесным всплескам, как китайский болванчик.

«Нет вокруг меня взрослых мужчин! Есть только всё более и более стареющие мальчики!» — подумала грустно Здена…

— Зден, а ну его всё! Ты-то как? Чего такая грустная? Хочешь, пой­дём сегодня куда-нибудь, развеемся? У меня вот — кроны есть! — сказал Януш, словно прочитав мысли девушки, он потряс в воздухе цветными бумажками.

Здена лишь пожала плечами: конечно! Вся мужская забота, если и проявляется порой, то лишь в бесполезном пускании «пыли» в девичьи наивные, в розовых очках, глаза. Всё, что они могут предложить — это помахать купюрами, предложить «пойти развеяться», да ещё «на де­серт» — позажиматься на последнем ряду в кинотеатре или после — в тёмном подъезде. Разве их могут волновать женские заботы, проблемы, болезни, в конце концов!? Здену сегодня знобило. На душе было пусто.

Сердце давила грусть. Да вдобавок было как-то жалко себя. Всё, что ей сейчас хотелось — это залезть под толстое одеяло и выпить большую кружку горячего чая с малиновым вареньем.

— Ты чего такая грустная и совершенно бледная? Ты не болеешь? Ян подошёл к ней ближе.

— Не знаю, может быть. Мне нехорошо как-то.

Ян неожиданно засуетился,.. и уже вскоре Здена была под одеялом с желанной горячей кружкой в руках. Ян сидел рядом, готовый в любую минуту, как казалось, предугадать и исполнить любое её желание.

«Похоже, я ошибалась! — подумала Здена. — Вот он Януш, какой вни­мательный и, самое важное, он может быть рядом, заботиться обо мне, ничего не требуя взамен!»

Только её собственная плотская страсть тянула её к другому…

— Ты хороший, Ян! Какой ты хороший! — улыбнулась Здена. Тяжесть навалилась на её веки, и она уснула…

3.8 (89.04.09) Чачу на грузинский посошок!

Апрель 1989 г. Ружомберок

В это время 9 апреля 1989 года в Грузии в г. Тбилиси оппозиционный лидер Звиад Гамсахурдиа организовал бессрочный митинг на площади перед Домом пра­вительства с требованиями о ликвидации автономии Абхазской ССР и включении её в состав Грузии. Что же касается самой Грузинской ССР, то согласно подня­тому лидерами митингующих лозунгу, её следовало отделить от СССР, реали­зовав тем самым ленинское «право наций на самоопределение», в части, правда, только грузинской нации. Т. к. в случае с абхазцами это право, напротив, веролом­но растаптывалось митингующими, что, впрочем, никого не смущало. Что ж, так устроено «стадное большинство», которое видит только ущемление своих прав, ущемляя бессовестно, при этом, права других без стеснения и даже, порой, неосознанно. Это высшее проявление человеческого эгоцентризма, когда человек воспринимает за вселенско-объективное благо и справедливость исключительно то, что ориентировано на его пользу.

7—8 апреля в город были переброшены 650 военнослужащих дивизии вну­тренних войск имени Дзержинского и 440 десантников. Опасаясь потери кон­троля над страной в целом, видя аналогичное, словно под копирку, развитие событий в других странах, Горбачев, вероятно, имел беседу с первым секре­тарём ЦК компартии Грузинской ССР Джумбером Патиашвили, вследствие чего командующий Закавказским военным округом генерал-полковник Игорь Родионов 9 апреля отдаёт приказ «вытеснить» митингующих с площади, где на тот момент собралось около 10 тысяч человек. Были применены саперные лопатки, резиновые дубинки и слезоточивый газ, возможно, отчасти по опы­ту подавления подобных беспорядков в Алма-Ате в 1986 году. В результате в Тбилиси погибли 19 человек, 290 получили травмы. Роль Горбачёва в этой сце­не явилась ключевой, хотя он лично и сумел отстраниться, оставшись в тени. Сегодня грех за эту «ночь сапёрных лопаток» возложен целиком и полностью на Российскую Федерацию, не на Горбачёва, не на грузинское правительство. Останется загадкой и то, действовал ли Горбачёв во имя спасения страны или был движим «западными советниками», либо наивно и свято верил в то, что слушая «заморские советы», действует в интересах СССР!? Так или ина­че, тогда даже внутренние войска СССР не имели ни большого опыта разго­на демонстраций, ни оборудования, ни «юридической платформы», способной оправдать любые действия (как-то, например, применение резиновых и даже не резиновых пуль) той же американской полицией в подобных случаях.

По материалам открытых интернет-источников.

г. Ружомберок

Офицерская общага.

Общага тихо отходила ко сну. В коридоре, в комнате отдыха нудно вещал телевизор, напротив которого сидел в одиночестве один лишь зритель — солдат — комендант общаги.

— Тимофеев! Майер! Идём ко мне-е! — в комнату заглянул Мамука Гиоргадзе.

— А что у тебя? — Майер звонко щёлкнул подтяжками, натягивающи­ми отутюженные стрелки галифе до состояния струны.

— У меня чача! — Мамука многозначительно поднял палец вверх и добавил. — Перевожусь я!

— Куда?

— Чего так? Твой срок ведь ещё не вышел!

— Идём, там всё расскажу!

В комнате Мамуки было накурено, хоть вешай топор.

— А-а-а! Давай, наливай штрафную-ю! — поднялся старлей-сослужи­вец Мамуки. Он и другие, здесь уже, чувствуется, сидящие давно, были разгорячены и дышали резкими парами алкоголя.

Кто-то схватил уже ранее известную Мамукину полиэтиленовую ка­нистру. Прозрачная жидкость со специфическим запахом, характерным для чачи, полилась в эмалированную кружку…

Офицерская пьянка была в разгаре. Чача быстро опустошалась, темы уходили всё более и более в служебную плоскость по мере разви­тия этого процесса.

— У нас нэ пьянка, у нас мэроприятие-е! Потому что с нами ест зам­полыт!– засмеялся Мамука, подняв кружку с горячительной влагой.

— Ха! А что он тут ест? Кстати, а ты знаешь, наш замполит полка подполковника получил!

— Ты о Чернышёве что ли?

— О нём! Ходит гордый такой!

— Везёт! Говорят, на повышение скоро пойдёт! Перспектива-а!

— А у мэня сэйчас в Грузии будут бо-о-ольшие пэрспэктивы! — глаза Мамуки блестели. — Майором, да чё там, гэнералом стану скоро! Во-о-о!

— Давай, товарищ будущий генерал, за тебя! — офицеры гулко стукну­лись железными кружками. — Есть у нас не густо, зато вот выпить!..

— Мамука! А как думаешь, мы останемся друзьями, а? — Тимофеев посмотрел пристально товарищу в глаза.

— Влад, да ты что! Конэчна! Приедэшь ко мнэ! У мэнья вино дома! Во-о-о! — он пьяно раскинул в стороны руки и обвёл комнату по кругу большими чёрными глазами в обрамлении густых ресниц и бровей.

— Хотелось бы, что бы так оно и было! — Тимофеев хлопнул това­рища по плечу и опрокинул кружку с огненной жидкостью внутрь, за­кашлялся, посмотрел снова на Гиоргадзе.

— Запомни, дружище, эти слова! Ладно!?

— А давай поклянёмся, что никогда руки друг на друга не подымем, чтобы там ни было! А? — предложил Майер.

— А давай!

— Ну, наливай тогда ещё чачу на грузинский посошок!..

— Налыва-а-й! — кричал Гиоргадзе.

Так прощались офицеры, совершенно не представляя своего, уже совсем ближайшего, будущего. Какое оно будет? Что ждёт их впереди? Лишь чача весело булькала, опустошая пластиковую канистру…

3.9 (89.04.15) А в это время в мире. Вирус «духа перемен»

Апрель 1989 г. Китай

Площадь Тяньаньмынь.

В Китае начались студенческие демонстрации на площади Тяньаньмынь. Таким образом, именно учащаяся молодежь, ни рабочие, ни служащие, ни ин­теллигенция, а преимущественно студенты, вместо того, чтобы получать знания, вышли на центральную площадь китайской столицы. Нужно пони­мать мотивацию тех или иных прослоек общества. Любой зрелый человек, за­нятый созиданием и заботой о своей семье, слишком ценит своё время и силы, чтобы «убивать» его на площади. Учащийся же любой страны мира всегда ждёт своей «халявы» и относится ко времени с меньшей ценностью, живя «от сессии до сессии». Любое массовое действие, направленное на отвлечение от нудных учебных процессов, легко завлекает наивную взбалмошную моло­дёжь в свои коварные сети. Но для того, чтобы объединить любые массы «единым порывом», необходимо сформировать «идейно-координационную группу», формирующую единую идеологическую платформу, управляющую, по­догревающую совместные действия длительное время, основанные на стад­ном инстинкте, выработанном эволюцией в течение тысячелетий.

Официальной «искрой» к выступлениям здесь послужила смерть бывшего китайского генсека-реформатора Ху Яобана, смещённого консервативным большинством политбюро ЦК КПК тремя годами ранее, отдалённо напоми­ная смещение реформатора Хрущёва в СССР. До сих пор Ху Яобан находился под домашним арестом и этот факт не вызывал в стране никаких волнений ранее. Ведь, так или иначе, это был коммунистический лидер, и при жизни он не представлял большой ценности для «модераторов перемен». Так как именно смерть любого известного человека — отличный инструмент для живущих, для достижения ими своих целей. Ибо мёртвый человек — идол, способен безропот­но «нести свой крест», и его удобно преподнести под любым удобным «соусом».

Однако, было бы наивно полагать, что это весьма скромное, с точки зре­ния легкомысленного среднестатистического студента, событие, могло ре­ально свести с ума молодёжные тысячи!

Поэтому, это событие явилось лишь формальной официальной подоплё­кой событий. А главным лозунгом выступлений была выдвинута общая фраза, базирующаяся на хронической нелюбви всех людей всех стран мира к адми­нистративно-чиновническому аппарату. Звучал он так: «Долой продажных чинуш!» Что ж, это беспроигрышный лозунг «всех времён и народов!» Под этим лозунгом можно веками выводить людей на улицы! Студенты требова­ли демократических реформ и гласности по советскому образцу, выступали против коррупции и закулисной системы кадровых назначений в Китае. То есть процессы, происходящие в СССР, явились и для Китая примером для под­ражания. Процессы «демократизации» подобно инфекции распространялись по странам «соцлагеря», быстро и ловко подменяя первичные лозунги с ре­формирования коммунистических систем на основные — резко антикоммуни­стические и националистические.

В некоторые дни на площади и окрестных улицах собиралось до миллиона человек.

В мае Михаил Горбачев должен был возложить венок к памятнику на­родным героям на площади Тяньаньмэнь, однако он изменил свою программу, видимо во избежание непредвиденных осложнений ситуации. Сразу после ви­зита Горбачёва власти КНР объявили о запрете всех публичных выступлений, тем не менее акция протеста продолжалась. Но основное ещё предстояло впереди!

На фоне этих событий 17 апреля в Польше окончательно разрешена де­ятельность независимого профсоюза «Солидарность».

Мир продолжал ломать коммунистические заслоны на пути к «светлому будущему», западные лучи которого, казалось, ярко озарили восточные гори­зонты!

А через три дня, в обычный апрельский четверг случилось совершенно необычное событие. В этот день 20 апреля 1989 года в ЧССР прошли первые после 1946 года многопартийные парламентские выборы.

По материалам открытых интернет-источников.

3.10 (89.05.10) Весенний призыв–89

Май 1989 г. Кошице, ЧССР

Аэродром.

В апреле 1989 года создана общероссийская общественная организация «Комитет солдатских матерей России» (КСМ России). Целью его создания на самом деле было вовсе не наведение уставного порядка в Армии, не за­щита прав всех военнослужащих, направленная на улучшения условий вну­триармейских коллективов, для укрепления обороноспособности страны. Не воспитание призывников в деле выполнения требований уставов, приказов и распоряжений командиров, недопущения неуставных взаимоотношений меж­ду ними. Но под прикрытием этих мнимых целей она занялась активной дис­кредитацией военной службы как таковой. Выдвигая открыто лозунг: «У Вас есть право не служить!», организация, при тайной поддержке из-за рубежа, заняла открыто антигосударственную позицию, став, по сути, «вражеским агентом в нашем тылу», делая наряду с благими делами, являющимися более ширмой, основные — деструктивные, направленные на подрыв обороноспо­собности государства. Для этих то целей в адрес этой организации будут регулярно поступать денежные средства из США. А разве капитал инвести­рует в расходы без последующей для себя прибыли? Что скажете, господа финансовые менеджеры, на сей счёт? Да простит меня читатель за столь прямолинейное мнение. Но привык называть вещи своими именами, а не лгать, с юридической подоплёкой «политкорректности».

Однако… «Отправляя сыновей в Армию, все матери беспокоятся о том, чтобы их чадо не подверглось насилию «дедов», но редкую мать заботит, чтобы её чадо не стало тем самым «казарменным изувером».

Каждая женщина хочет видеть рядом сильного, ответственного, само­стоятельного, мужественного мужчину, однако воспитывая своих собствен­ных сыновей, выращивают беспомощных инфантильных безответственных «маменькиных сынков».

«Уберегая» сына от службы в Армии, мамам стоит спросить, а что хо­чет сам сын.

«Спасая» от Армии своих сыновей, родители часто оставляют их на от­куп пагубного влияния улицы.

Когда ребёнок в семье «центр вселенной», вокруг, подобно планетам вра­щаются родители, он таким и остаётся на всю свою жизнь конченым эго­центристом.

«Соску» изо рта ребёнка нужно вовремя вынимать, иначе некоторые остаются с ней до глубокой старости».

***

— Откуда сегодня борт пришёл, не знаешь? — полюбопытствовал ка­питан с чёрными петлицами у прапорщика, руководящего загрузкой партии сухого пайка на борт ЗИЛа.

— Ещё один из Фрунзе, — толстый прапорщик сбил чёрного околыша «фуру» с офицерской кокардой и солдатским тренчиком на затылок, вытер пот со лба и добавил, — весь Узбекистан здесь! Такого ещё не было! Вот нахлебаемся! Полный зверинец!

— М-м-да-а! — капитан почесал затылок. — А вообще, узбеки-трудяги, с айсбергами сложнее. Те вообще ничего делать не хотят! А с этим справимся! Они, в принципе, хорошие бойцы…

— Не знаю. Все они хорошие, когда спят зубами к стенке. И когда их один-два среди славян, когда они в меньшинстве. А вот когда их большин­ство! Вот тут пипец всем! Они меньшинств не терпят! Особенно, если сла­вяне в меньшинстве, то им в этом зверинце пипец полный придёт!

— Хуже, когда таких пришлют, которые до армии в руках ничего, кро­ме собственного х.. и ложки не держали.

— Эт точно! Ладно, кстати, а ты слышал, наши снова стали чемпио­нами мира по хоккею!

— Да? Ну, кто бы сомневался в этом! Я знаю, что чехлам 4:2 накатали!

— Ага! Чехлы на третьем месте, в итоге.

— А кто на втором?

— Канадцы! Вообще, сколько смотрю, странно, что картинка по ито­гам всегда плюс-минус одна и та же. Мы уже вон, который год подряд чемпионы!

— Ну, в восемьдесят седьмом у нас было серебро.

— Ну, и на старуху бывает проруха. Ну, и все равно, даже серебро это тебе тоже не так и плохо! Я вот что думаю, всё зависит от обыкновенной статистики. Талантов-то рождается один на миллион! Так вот, чем в стра­не больше население, тем больше у неё шансов найти этих талантов!

— Чем больше стог сена, тем труднее искать!

— Зато есть что искать! Это как золотые прииски. Если у тебя сто ме­тров кусок земли, а у меня — двести, то и шансов у меня больше.

— Тут ещё вопрос технологий. Если у меня экскаватор есть, а у тебя — тяпка, то я на своих ста метрах…

— Выроешь большую-большую яму! Кто золото экскаватором то копа­ет!? Тундра ты?

— Сам такой! Я же образно…

— Так и я образно! Но в принципе согласен, технология также име­ет значение. Вот мы, СССР — большая страна, у нас во, какие шансы. А наша главная технология — это наша «руководящая и направляющая Коммунистическая партия»! Любого за пояс заткнём, лаптями закида­ем! Ха-ха, мать их так!

— А они вон, те же канадцы или американцы, они свой «кусок золо­тоносной земли» до масштабов самой Земли уже раздувают. Где хотят, там и покупают себе спортсменов. Их главная технология — бабки.

— А я считаю, что это нечестно. Ведь тогда будет побеждать тот, у кого больше денег.

— Конечно! Так и есть!

— Так к чему тогда говорить, что победили, канадцы или Штаты, тог­да нужно прямо и говорить, мол, победил миллионер Морган, напри­мер, миллионера Ротшильда.

— Ладно, СССР било и будет бить этих грёбаных миллионеров. Кста­ти, тебе часы нужны? — вдруг сменил тему прапорщик. — У меня и ката­логи есть «Отто», да и ещё всякое… Могу показать.

— Откуда ты всё это барахло только берёшь?

— Места знать надо! Да, в Комарно есть подвязки.

— Тоже хош миллионером стать? Что, венгры контрабанду подгоня­ют? Сняли себе границу! Вот молодцы! Ну-ну!

— Контрабанда? — прапорщик лишь пожал плечами. — Ну, как хош! А миллионером стать я б не отказался, но мне бы хоть на старую волжану себе накопить, — прапорщик потёр свою толстую шею, снял «фуру», потёр лоб.

— В Союзе да на волжане, хоть и старой, ты и так будешь смотреться почти как миллионер! Ладно, ты покаж, чё там маешь! — пихнул он лок­тём почти обидевшегося прапорщика.

В то время молоденькие понурые черноголовые солдаты сидели на травке, сбоку от штаба, щурясь узкими глазами на проходящих мимо. В них не было ещё ни страха, свойственного «духам», ни почтения к званиям, лишь глубинная печаль и забитость, почти полная дезориента­ция в пространстве и времени. Они не шутили и не дурачились. Рядом валялись вещмешки.

— Твоя как фамилия, боец? — прапорщик толкнул сонно жмурящегося неуклюжего солдата.

— Абдулабеков, — лениво выдавил тот.

— Ты теперь, боец, не просто Абдулабеков, а рядовой Абдулабеков! Ясно?

— Ясно, — промямлил тот.

— Не «ясно» нужно отвечать, а «так точно»! Понял?

— Так тошно! — солдат буркнул, словно хотел отмахнуться от надоед­ливого прапарюги, и снова стал погружаться в сон.

— Абдулабеков! Не спи, замерзнешь! Так, всё! Всем встать! Строить­ся в колонну по три! — прозвучала команда и поляна оживилась хаотич­ным, почти «броуновским» движением бойцов…

***

Кто летает больше мух??

Безусловно, это — «дух».

Не печалься, солдат, ты вернешься домой,

Только юность твоя не вернется с тобой.

Старшина здесь мать родная,

Замполит — отец родной.

На хрен мне семья такая?

Лучше буду сиротой!

Солдатский фольклор

3.11 (89.05.18) «Американ бой»

Май 1989 г. Ружомберок

Ресторан «Савой».

Здена, так и не дождавшись, пока «Магомед придёт к горе», сама отправилась к «Магомеду». Она села в поезд и приехала в Ружомбе­рок. Мирослава, двоюродного брата Здены не было дома, а дядя Густав был занят чем-то сугубо своим. Так что она преспокойно развлекалась в одиночестве, скучающе рассматривая даль в окно, в размышлениях. На связь с Тимофеевым ей выйти пока не удалось. Одной ходить было несподручно, да и что подумают об одиноко шатающейся по вечерне­му городу в районе проживания советских военных девушке! Хлопнула дверь. Кто-то вошёл. Был слышен голос дяди Густава, разговаривающе­го любезно с нежданным гостем…

— Здена! — в дверях стоял Януш.

— Агой, Януш! Откуда ты? Почему здесь? — Здена улыбнулась.

— Я приехал на два дня. Потом мне назад в Прагу. Мне тут сказали, что ты здесь. Видели тут тебя на вокзале люди. И вот я здесь! Ты не рада?

— Рада, Януш! Как же!

— И яки твой поручник? Ты ведь здесь из-за него? — Януш, конечно, страдал мученически от этой как-то вдруг свалившейся на него траге­дии всей его жизни в виде лейтенанта Тимофеева, но держался молод­цом. — Снова заставляет тебя страдать?

Здена молчала, лишь как-то задумчиво посмотрела на Януша.

— Не нужна ты ему, — продолжал Януш, — он скоро уедет. А что с тобой!? Тебе нужно его забыть. На тебя уже и так все косо смотрят, как на гулящую. Кому ты здесь потом будешь нужна?

— А тебе что до этого? — Здена зыркнула в сторону Януша гневным взглядом пантеры.

— Ну-ну! Не серчай!.. А пойдем, если хочешь, сходим куда-нибудь? А-а?

Здена сперва продолжала смотреть не него исподлобья, но вскоре сменила гнев на милость.

— А, пойдем, — согласилась девушка, и добавила, — пойдем в «Савой»!

Ей было жаль Януша. И она не могла просто так его, старого друга, отшить. Да и в любом случае, не продолжать же сидеть здесь в четырёх стенах. Не за тем же она сюда прикатила! А так, кто его знает, а всё может быть!..

— Ладно, «Савой» так «Савой», — согласился Януш.

Молодые люди шли по улице. Её легкое голубое платье мягко опуска­лось по изящной фигуре. Темные волосы рассыпались по плечам. Януш украдкой вдыхал её волнительный аромат, всё же более увлечённый сво­ими рассказами. Стрелка часов приближалась к половине десятого…

Уютный ресторанчик «Савой» был тем местом, куда частенько заха­живали советские офицеры. И Здена в глубине души надеялась на воз­можность их случайной встречи.

(Не имея никакой возможности созваниваться с Владиславом, Здена могла обмениваться с ним лишь почтовыми посланиями через центральную почту го­рода, типа «до востребования», которые чаще прочитывались им уже слишком поздно. Поэтому немалая роль отводилась «Его Величеству Случаю!»)

Идти вечером вот так с налёту одной в общагу ей было крайне стес­нительно, неприлично, как-то, да тут ещё и Януш… Ян трепал ей всю дорогу о своих новых пражских друзьях и об их студенческих забавах, на грани от озорства до хулиганства и даже до антиправительственной деятельности…