Бесплатный фрагмент - На переломе эпох

Предисловие

Никогда не забуду на свете

Жажды к звёздам и страсти огня,

Зов грядущего — это, поверьте,

Жизни голос, зовущий меня.

Автор В. Земша, 1982 г.

Вчерашние курсанты, одев золото офицерских погон, даже и не по­дозревают, что их ждёт впереди. Они ещё наивны и мечтают о большой любви, о стремительной карьере, о построении справедливого обще­ства социального и национального равенства. Но их уже поджидают разочарование и крушение надежд и ценностей. А страна, которой они присягнули на верность, скоро канет в летопись веков.

Это военный роман о жизни и службе солдат и офицеров ЦГВ в Че­хословакии. События проходят в 80-е годы на фоне глобальной «пе­рестройки» взглядов, нравственности и веры. Эта книга о ценностях, остающихся вечными, несмотря на время, просачивающееся как песок сквозь пальцы.

Этот роман посвящается моим родным и близким.

Все события и все персонажи вымышлены. Любые возможные со­впадения случайны. Похожие события могли происходить где угодно. Тем не менее, я постарался передать максимально правдоподобно су­ществовавшую тогда общую атмосферу, которая пропитывала годы моей советской юности. Моих восьмидесятых.

Хотел бы я прожить другую юность, полную современных удоволь­ствий? Как и тот дедушка, в рассказе А. Гайдара «Горячий камень», отказавшийся помолодеть, променяв славные страницы своей револю­ционной истории, так и я не мечтал бы об ином. Память о годах служ­бы я с гордостью несу через свою жизнь. А кому не довелось служить Отечеству, пусть тихо завидуют тем, кто всё же служил.

Нет, мы не пишем сочинений,

И уравнений не решаем,

Лишь в яростном огне сражений

Мы вас от смерти защищаем.

Нам для того дано здоровье,

Чтоб мы могли в кромешном мраке,

Захлебываясь липкой кровью

Поднять своих солдат в атаку.

И чтоб, не разгибая спины,

Придавленные вещмешками,

Дорог размазанную глину

Месили молча сапогами.

Не пахнет наша жизнь цветами,

Ее ветрами жгут морозы,

И про нее бы не стихами

Писать, а самой черной прозой….

…. Ну что ж, решайте уравненья

И сочинения пишите.

Ловите каждое мгновенье.

И насладиться им спешите.

Живите с каждым днем все лучше,

О будущем не беспокоясь,

А если вдруг нависнут тучи,

Мы защитим вас, вы не бойтесь.

Автор курсант НВВПОУ Л. Молчанов. Отрывок из «Ответа студенту», 1983 г.

«Не дай вам Бог жить в эпоху перемен

Конфуций

Часть первая. Герои нашего времени

1.1 (87.08.20). Как упоительно стучат колеса

Лето 1987 г.

Август. Жара. Вокзал. Два чемодана, набитые формой. Новый офи­церский китель кажется, по крайней мере, тулупом. Рубашка, пропи­танная потом, липнет к спине, фуражка давит на лоб, сбивается к затыл­ку. Так начинается путь к офицерской службе, новой самостоятельной жизни для сотен новоиспеченных лейтенантов.

Вот и кончилось всё. Всё то, что казалось вечным. Всё, что каза­лось таким приевшимся, таким осточертевшим. Как хотелось, чтобы это «Всё» быстрее прошло. Чтобы прекратились команды «подъём», что бы прекратились построения, что бы забылись самоволки, пляж на «Маяке», курсантские дискотеки, снежные двухметровые сугробы и комариные тучи, ротный и старшина. Чтобы забылся тот весенний сту­денческий фестиваль, наполнявший радугой своих запретных плодов курсантские головы. Чтобы забылись отпуска, те драгоценные курсант­ские отпуска, которым нет равной цены! Как все хотели уехать, чтобы забыть училище, чтобы забыть «Академ», забыть «Новосиб», аэропорт «Толмачёво». И вот, свершилось! Первый выход в город в долгождан­ной офицерской форме. Неописуемый праздник на душе! Казалось, что всё вокруг вращается исключительно вокруг этого невообразимого со­бытия!

После мытарств по огромной душной Москве, напоминающей большое людское столпотворение, хаотичное и бессмысленное, двадца­тилетний лейтенант, голубоглазый брюнет Владислав Тимофеев, нако­нец-то забрался в поезд Москва-Миловицы. Вагоны казались тесными. Люди с множеством чемоданов, сумок, коробок, ящиков, иногда с деть­ми, обливаясь потом, с трудом размещались в купе, иногда заставляя чемоданами и коробками свои собственные полки и даже столики. В ос­новном это были аккуратные подтянутые люди до 40 лет с короткими, по-военному, стрижками. Состав пассажиров вполне внушал доверие.

Поезд протяжно заскрипел, несколько раз дёрнулся и платформа медленно поехала мимо вагонных окон.

Как упоительно стучат колёса. Карпаты. В окнах вагона проплы­вают украинские с соломенными крышами избы. Красиво. Он на этой земле впервые и ему ещё совершенно невдомёк, что здесь далеко не в каждой избе ему были бы так же рады, как он. Но его душу сейчас переполняет какой-то пьяный восторг-трепет, почти волнение. Поза­ди училище, осточертевшие подъёмы и отбои! Впереди, казалось, ярко вспыхнул рассвет совершенно иной, незнакомой, какой-то удивитель­но интересной жизни. В глазах радужные «пузыри», раскрашивающие весь окружающий мир яркой гаммой красок. В памяти ещё свеж вы­пускной, никелированная каска, наполненная «ромбиками» и, несмотря на «сухой закон», водкой, из которой отхлёбывали, морщась, друзья — вчерашние курсанты, впервые надевшие долгожданную офицерскую форму. Золото погон слепило глаза, опьяняло разум. Свершилось! Про­щайте, друзья. С кем из вас ещё сведёт судьба, а с кем уже не встретить­ся никогда — кто знает! А поезд несёт вперёд в новую жизнь!..

1.2 (83.07) Прошлое. Зов грядущего

Июль 1983 г. Новосибирский Академгородок.

Суету я покидаю, в грёзах видя страсть,

Мир знакомый окунаю в сказочную власть,

Я хочу забыть тревогу, зависти огни.

Жизни скучную дорогу, пасмурные дни…

Предо мной простор широкий пеленой лежит.

отблеск солнца на востоке силы мне бодрит.

Вижу я, как волны бьются, как горит заря.

Алым блеском окрапляя капли янтаря.

Горы, снежные вершины — всё подвластно мне!

Речек быстрые стремнины, камни в глубине…!

Автор В. Земша. 1983 г.

Июль 1983 года застал во Владиславе Тимофееве 16-тилетнего маль­чишку с абсолютно радужными взглядами на жизнь, полными юноше­ских мечтаний и веры в достижимость недостижимого. В эти начинаю­щиеся восьмидесятые, романтика воинской службы, заразившая тогда многих ребят, отодвинула на задворки его прежнее желание грызть гранит науки. Хабаровский мединститут отошёл на второй план перед юношеским максималистским желанием стать настоящим мужчиной. Долг перед Родиной, верность Присяге и Отечеству, Самоотвержен­ность, словом, всё, почерпанное из патриотических книжек тех лет и добропорядочного воспитания родителей, людей честных скромных трудолюбивых, явилось для него главным жизненным критерием, ос­новой морали юного советского человека, выбравшего себе тернистый, полный не только лишений, но и романтики путь…

И вот Владислав шёл по незнакомым ему улицам новосибирского Академгородка, с волнением разыскивая КПП Новосибирского Высше­го Военного Политического Общевойскового Училища…

А ещё только пару недель назад он, во время школьного выпускного, лежал в школьном саду на траве и смотрел на звёздное небо, загадоч­но нависшее над его родным Хабаровском. Его душа была наполнена яркими юношескими чувствами влюблённости и горькой болью безот­ветности. Ему хотелось уединиться. Всё это бесшабашное веселье од­ноклассников не совпадало с амплитудой чувств его души.

«Сонечка, милая Сонечка!..» — шептал он, полный романтичной гру­сти, глядя на блеск далёких звёзд.

Эта девчонка с параллели взволновала его юношеское сердце, за­ставляя усиленно биться каждый раз при мимолётных встречах на пе­ременках. Порой он подолгу стоял в коридоре, ловя этот момент…

***

Полгода ранее. Хабаровск

Так было и в тот раз, который ярко остался в его памяти горькой пи­люлей. Влад тогда стоял, подперев подоконник, сердце выпрыгивало из груди, омываемое горячими потоками влюблённой крови более и более, по мере приближения стрелки часов к заветной минуте окончания уро­ка. И вот он, долгожданный момент! Резкий, спасительный, для кого-то, ожидающего вызова к доске, звонок, предвещающий несколько минут беззаботного балдежа школьной переменки. Двери распахнулись, и толпа возбуждённых школьников буквально вывалилась наружу. Вла­дислав стоял, сжимая в руке записку. Соня прошла мимо него, гордо подняв голову. Её взгляд прошёл, словно сквозь юношу, словно он был человек-невидимка, охладив мгновенно его пыл. Влад стоял у подокон­ника, продолжая сжимать любовную записку в своей руке. Обида горь­ко тянула сердце…

И тут неожиданно в длинном школьном коридоре появилась фигура какого-то курсанта. Пацаны провожали стройную подтянутую военную фигуру взглядами, полными почтительной зависти. Многие девчонки замерли, покрывшись румянцем. Некоторые сделали вид, что им всё равно. А Соня даже изменила траекторию своего движения, продефи­лировав мимо по-гусарски подтянутого бравого юноши. Она бросила на него, как бы невзначай, взгляд, полный кокетства, на её губах вспых­нула игривая улыбка, пригасив которую, Соня проследовала далее, не оглядываясь, но явно демонстрируя всю прелесть своего «вида сзади». Курсант, оторопев, провожал, очевидно, жадным взглядом гибкую де­вичью фигурку.

«Вот, — подумал Тимофеев, — пойду тоже в военное училище. Тогда и посмотрим!». Он взглянул на себя в зеркало и, увидев там лишь тощего патлатого юношу с пушком под носом, решил уже полностью безапел­ляционно: «Я стану настоящим мужчиной, я стану курсантом!»

Итак, школьный выпускной. Тимофеев лежал на траве в школьном дворе. Яркие фонарики звёзд мерцали голубым блеском.

«Скоро! Уже совсем скоро!..» — мечтательно думал он.

***

Июль 1983 г. Новосибирск. Академгородок. Микрорайон «Щ»

Владислав шёл, провожаемый отцом, с чемоданом в руках по ожив­лённой улице Новосибирского Академгородка. Это был солнечный день. Навстречу бесконца шли красивые, в цвета морской волны ките­лях с золотыми погонами, перетянутые жёлтыми парадными ремнями офицеры, блестя сапогами, в сопровождении жён, невест, родителей. Это был день очередного выпуска! Цвета морской волны, синие и даже чёрные с кортиками, парадные мундиры пехоты, морской пехоты и десантников — выпускников НВВПОУ! Они то и дело гордо козыряли ладонями в белых перчатках в ответ отдающим им честь встречным курсантам. Красиво и романтично! Владислав не мог скрыть своего восторга, который испытывал при виде всего этого парадного велико­лепия! Он, ещё всего лишь абитуриент, с почтительной завистью на­блюдал за торжеством своей будущей мечты.

«Неужели через четыре года и я стану таким? — думал Владислав. — Только бы поступить!»

И вот, КПП НВВПОУ отделил его от отца, провожавшего его весь путь, от родительского дома, и от детства навсегда….

1.3 (87.08.23). Седьмая рота

Август 1987 г. Ружомберок, ЧССР. ЦГВ. 30-я Гвардейская Иркутско-Пинская Дивизия. Гумбиненский полк.

Каждая женщина хочет видеть рядом сильного, ответ­ственного, самостоятельного мужественного мужчину. Однако воспитывая своих собственных сыновей, часто вы­ращивают беспомощных, инфантильных, безответственных «маменькиных сынков».

Седьмая рота — самая знаменитая рота в полку. Знаменита она тем, что нет ей равных по количеству «залётов» и «ЧП». Она является сим­волом, а ещё точнее, — синонимом бардака и разгильдяйства. Сюда стекаются все полковые «отбросы» автоматически, подобно тому как брошенный кем-то мусор, словно притягивая к себе нечистоты, вско­ре образует вокруг себя мусорную гору. Хотя было бы несправедливо утверждать, что все военнослужащие этой роты действительно пред­ставляют собой отбросы. Но, так или иначе, полковая «селекция» рабо­тала не на пользу этого подразделения. Короче говоря, эта рота была не из простых…

— Давай, лейтенант, дуй в парк, там ваша рота сейчас, — комбат треть­его батальона майор Пронин по-простецки махнул рукой в направлении парка боевых машин только что распределённому в седьмую роту лей­тенанту. Лейтенант Майер — крепкого телосложения светлый шатен с серыми глазами, высокого роста. Его слегка смятые книзу голенища сапог сорок пятого размера сияли матовым блеском новенькой хромо­вой кожи.

— Есть! — он вскинул бодро руку к сочленению виска и края фуражки, лихо развернулся на каблуках и вышел.

***

Прошлое

Март 1983 г. Алма-Ата. Городская клиническая больница №4.

Столовая отделения отоларингологии. Десятиклассник Майер, на­ходящийся в больнице в ожидании операции на гланды, подошёл к окошку раздачи.

— Что у нас сегодня на завтрак?

— Вот, читай, — буркнула розовощёкая повариха, указав на лист бума­ги, приколотый к дверце.

— Каша гречневая с маслом,.. чай с сахаром,.. — вслух прочитал тот.

Взяв свою пайку, он сел на свободное место, поковырял алюмини­евой вилкой в сухой безвкусной каше без всяких намёков на масло, попробовал отхлебнуть воняющую содой пресную чёрную жидкость, носящую громкое название «чай с сахаром», поморщился.

— Говорите, с маслом да с сахаром? А где всё это, вы мне покажите, будьте любезны! А?

— А чего это ты тут раскомандовался? Не нравится, не ешь! Кому не нравится, вон, своё жуют! — выпучилась повариха.

— Вот как! Тогда так и пишите, что, мол, каша без масла, а чай без сахара!

— Иди отсюда, умник!

— Ладно! Тогда я буду писать жалобу главврачу!.. — искренне возму­щался пылкий юноша…

Тут в столовую зашла милая белокурая голубоглазая девушка. Это была его сверстница Ленка, которая с первого дня очаровала Алексан­дра, да и не только его. Было очень трудно отвести от неё, обворожи­тельной, свой взгляд.

***

Палата

— Сашка, ты знаешь, что наш «афганец» Ленку этой ночью зава­лил? — объявил Саше Петька, сосед по палате, едва тот вошёл.

Афганец — это был израненный солдат-афганец, находящийся в больнице на излечении. Мелкий, плюгавенький, прыщавый, но доволь­но разбитной. Он сильно хромал, вечно весёлое лицо было посечено уродливыми шрамами. Но несмотря на внешнее ничтожество, он вну­шал не просто жалость окружающих, но и глубочайшее уважение. А де­вичья жалость порой способна переходить и в нечто большее… Так что самая красивая девушка то ли от слепой влюблённости, то ли от глупой жалости, подарила ему, повидавшему ужасы этой безумной войны, своё самое сокровенное, девственное…

— Не может быть?! — негодовал Майер. С этой новостью Лена, эта милая Леночка, для него словно умерла.

При всём своём глубочайшем уважении к этому солдату он не мог по­нять, как такое могло случиться. Как этот нежный образ школьницы-не­дотроги, как этот хрупкий предмет его робкого юношеского волнения так грубо разбился об утёс действительности. «Как жаль, что я не „афга­нец“, — проскочила шальная мысль в голове юноши, — тогда бы…»

— А-а-а, это Вы, юноша, тут шум в столовой подняли! — в палату во­шёл главврач со свитой.

Майер поднялся с койки.

— Да лежите, лежите, молодой человек! — улыбался сквозь казахский «прищур» главврач. — Какие у вас тут проблемы? Вы на что-то жалова­лись? Вас здесь плохо кормят? Да-а?

— Да! Ни маслом, ни сахаром даже и не пахнет, не говоря уж про мясо! Вовсе нет ничего! Вы разберитесь, пожалста! — подтвердил юноша.

— Что ж, ладно-ладно! Разберёмся! — поулыбались недобрыми улыб­ками он и свита, вышли…

«Ну вот, теперь разберутся! — наивно решил Майер и снова ушёл мыслями в историю с Леной, с афганцем, с армией как таковой. — В армию, что ли пойти, в Афган,.. а мож в военное училище сперва по­ступить, а?..»

— Ну что, борец за правду, давай, на выписку! — через некоторое вре­мя, в палату вошла медсестра.

— Как на выписку? — удивился юноша. — Меня же ещё не проопери­ровали?

— Не знаю. Это распоряжение главврача! Он решил, что для твоего же блага операция будет пока излишня, так что лечи свой тонзиллит, — заявила медсестра и тихо добавила с усмешкой, — а в другой раз меньше за правду-матку глотку рви! Будет тебе урок!..

***

Настоящее

Август 1987 г. Ружомберок, ЧССР.

Седьмая рота.

В парке боевых машин шла полным ходом подготовка техники к оче­редным тактическим учениям. Замполит седьмой роты, двадцатисеми­летний старший лейтенант Хашимов сидел на броне в чёрной куртке от танкового комбеза и повседневной фуражке с красным околышем, наблюдая за вознёй механика-водителя внутри БТРа.

— Мой брат на БМП служил. Во то техника! Не то, что эта!.. Ши- ш-шин..! — двадцатилетний водитель рядовой Каримов, призванный из Ферганы, с чувством глубокого сожаления зашипел ругательства на узбекском. Cтарлей посмотрел поверх тёмных кругов очков-«хамелео­нов»:

— Это почему? Чем тэбе нэ нравятся наши старушки-«шестидесятки»?

— Плохо, таварыш старший лейтенант. Барахлит она.

— Каримов, это, знаешь, как в народе говорят: «в чужих руках всег­да перец толще»! Я в училище нахлебался с БМП по самое горло! Кто создал эту машину вообще непонятно. Мерзкая машина. Укачивает. Ки­дает ужасно да солярка в нос бьет. А в бойницы такая пыль идёт, что через минуту на сантыметр засыпает. Летом — душно. Зимой — холодно. Вылэзешь другой раз — под носом реальные пылевые усища. Так что радуйтесь, что вы здесь на БТРах, как белые люди, по заграничному асфальту ездите! А на БМПухах бы по бездорожью бы гусеницами пы­лили! Понял мэня?! — старший лейтенант Хашимов похлопал по шле­мофону солдата в чёрном грязном бушлате.

— Я рад, таварыш старший лейтенант, толка она у меня барахлит. Глохнет она.

— Каримов, какая «она» у тебя глохнет?

— БТР, таварыш старший лейтенант.

— Каримов! БМП тэбе что, дэвушка? Она! Каримов! БТР — он! Ха­рош щуриться! Давай! Шевели мозгами! Подымай полики и перебери всё! Заглохнешь у меня на выходе, вот тогда точно будэш щурится на оба глаза!

Старший лейтенант Хашимов ухмыльнулся, потряс кулаком и спры­гнул на землю, цокнув каблуками щегольских, отполированных сапог со вставками, пробивающих глянцем даже сквозь толстый слой пыли. Увидел группу офицеров батальона, проходящих мимо.

— Ну, всё, сел замполит в БТР, хана БТРу! — произнёс с сарказмом командир взвода связи старший лейтенант Петренко, усатый брюнет лет двадцати шести. Все слегка хохотнули, однако увидев злой колючий взгляд появившегося перед ними Хашимова, ретировались.

— Салам-балам!

— Привет, Альяр!

— Прывет от старых штыблэт! — буркнул тот в ответ…

В эту минуту в парке боевых машин появился долгожданный «зелё­ный» лейтенант, новый командир взвода Александр Майер. В новень­кой, цвета морской волны парадке, двигался тот не слишком уверенно в направлении с ехидцей прищурившегося Хашимова.

— Что, лейтенант, выходит, в одной роте служить будэм?! — весело бросил ему Хашимов.

— Так точно, товарищ гвардии старший лейтенант! — Майер козыр­нул ему в ответ.

Через несколько минут чумазые, в чёрных комбезах и грязных пилот­ках, водители БТРов, в сопровождении щеголеватого гвардии старшего лейтенанта Хашимова в запыленной повседневной фуражке с красным околышем, чёрной куртке от танкового комбеза, повседневных галифе, пыльных щегольских хромачах и совершенно чистенького, в новенькой парадке, блестящей золотом погон, гвардии лейтенанта Майера, строем двинулись в расположение седьмой роты…

В расположении, после краткого представления нового взводного роте, офицеры зашли в канцелярию. Канцелярия была прокурена. На столах — горы ротной документации, папок, каких-то бумаг. На сейфе — шитая фуражка с высокой тульей, принадлежащая ротному.

— Ну, лейтенант! Принимай хозяйство нашей прославленной своим разгильдяйством седьмой роты! С ротным познакомишься завтра, — при этих словах, Хашимов усмехнулся, сделал паузу. И продолжил.

— Завтра убываем на полковые учения. Знаешь уже? А сейчас ты остаёшься ответственным по роте. Проведёшь ужин, прогулку, провер­ку и отбой. А я пойду. Так что форма одежды на завтра понятна. Да?

— Полевая?

— Ну не парадная же! — Хашимов снова ехидно прищурился. — Да, а спальник уже купыл?

— Неа.

— Ладно, я прихвачу тебе что-нибудь. Но это первое, что ты должен будешь здэсь купыть.

Тут показался из каптёрки какой-то прапорщик.

— А-а-а! А вот и наш старшына, наш прапоршык! — Хашимов наме­ренно коверкал это слово. — Прапоршык Будило! Знакомься, Васька, с нашим новым командиром взвода! Лейтенантом Майером!

— Здоров! — буркнул прапорщик.

Это был щуплый шатен лет двадцати трёх, не более, с пушкообраз­ной порослью под носом, гордо именуемой «усами»!

— Вася Будило — наш бывший солдат, «отличник боевой и политиче­ской подготовки»! Я верно говорю, а, Вася?

— Верно, товарищ старший лейтенант, а вам бы всё подкалывать! — с обидой в голосе вяло отвечал молодой человек.

— Ладно, старшина, иди, готовь матбазу на завтра!

— Всё готово уже!

— Готово-о-о?

— Так точно!

— Что-то незаметно, таварыш прапорщык!

— После ужина буду выдавать подменку, сбрую, вещмешки и прочее.

— Смотры у мэня, Василий, нэ подведи! Доложишь товарищу лейте­нанту! Ладно, давай!

Прапорщик удалился.

— Васька хоть погоны прапора и одэл, но внутри остался зольдатом! Здэсь ещё есть те, кто с ним срочную служил. Он для них как корефан, а не старшина. Панибратство разводит по полной. В каптёрке у него вечно зольдаты пасутся. Он им из города даже водку таскает! Прячет их барахло! Я тут у него как-то шмон в каптёрке дэлал. Чё толька нэ нашол!.. Ладно, всё! Я в общагу! Будут проблемы, вызывай ротного, ну, или меня. Правда, наш ротный — это особый случай! Ещё узнаешь!.. Всё, давай, — замполит седьмой роты, старший лейтенант Хашимов хлопнул «зелёного» летёху — взводного по плечу и вышел было из кан­целярии, затем вернулся на порог.

— Да, а ты где уже успел устроитса? Моя комната в общаге пустая. Три койки, а я одын пока живу, жду пока кого подсэлят. Так что пэресе­ляйся! Всё! Давай!

Майер, оставшись один, с удивлением наблюдал за «броуновским» хаотичным движением «зольдат», как выражался Хашимов, время от времени вываливающихся из кубриков. Было трудно понять, что про­исходит сейчас в подразделении. Кто здесь старший, и есть ли стар­ший вообще. После ужина некоторые стали готовить свои вещмешки к предстоящему выходу в поле, кто-то чистил синюшной, жирной, во­нючей ваксой сапоги в туалете, кто-то что-то орал. Майер подозвал к себе дневального. Тот нехотя поплёлся по направлению к только что представленному новому взводному. Подошёл. Вяло приложил руку к пилотке и пробормотал:

— Рядовой Даташвили.

— Товарищ солдат, подтяните ремень! Где дежурный по роте?

Солдат тупо уставился на лейтенанта, что-то невнятное прозвучало в ответ и затихло.

— Я не понял!? Солдат! Товарищ дневальный! Подайте команду «де­журный по роте на выход»!

Дневальный повернул лениво голову в сторону коридора, негромко крикнул снова нечто нечленораздельное.

— Шо такое, таварыш лэтенант, — высунулся из кубрика какой-то сер­жант.

— Товарищ сержант, стройте роту в расположении!

— Зачэм стройте? Э-э-э!

— Това-а-арищ сержант! Вопросы задавать будете после. Стройте!

Сержант пробурчал что-то по-узбекски. Исчез в кубрике.

— Где старшина? Где прапорщик Будило?

— Йок, старшина! — кто-то крикнул ему в ответ.

— Рота! Выходи строиться на улицу! Живо! — прокричал Майер.

— Таварыш летэнант, так нэ сдэлай! Э-э-э-э!..

Вскоре по коридору и крыльцу послышался дружный грохот сапог. Это соседняя девятая рота дружно выбегала на улицу, экипированная к полевому выходу. Вещмешки с торчащими из них кверху черенками сапёрных лопаток, противогазы, плащ-палатки в скатку.

«На смотр», — подумал Майер с завистью.

Сержанты подбадривали солдат. Взводные, перетянутые портупея­ми, стучали хромовыми сапогами каждый в унисон со своим взводом. Завершал процессию усатый ротный.

«Вот это подразделение! Порядок и дисциплина. Отличный внешний вид», — с завистью подумал Майер, наблюдая полный бардак и неуправля­емость своей расхлябанной роты.

(Тот, кому кажется, что внешний вид бойца на поле сражения, даже в форме учебного занятия по огневой или тактической подготовке, не имеет никакого практического значения и не влияет на результат, глубоко ошиба­ется. Лейтенант на себе помнил, что результаты значительно улучшаются, когда боец удобно экипирован и чувствует себя «настоящим солдатом». При­чём уверен, что это влияет и в случаях, далёких от Армии. Например, если слесарь одет как «крутой мастер», а товаровед как «деловой человек», это влияет на результат их деятельности весьма значимо. На поле сражения же, даже на учебном, где создаётся максимально стрессовая обстановка, внеш­ний «боевой» вид солдата — весьма важный вклад в его веру в себя, а значит, и в результат.)

— Товарищ сержант! Ко мне! — крикнул он в сторону того же непо­нятного сержанта, который медленно выходил вразвалочку из располо­жения. Сержант нехотя подошёл. Его ремень был настолько ослаблен, что бляха болталась где-то почти на уровне «неприличного места». Во­рот кителя был нараспашку, обнажая не очень свежее нижнее бельё и грязную подшивку, нашитую толстым слоем по «неуставному» «приб­латнённому» способу.

— Товарищ сержант! Как ваша фамилия?

— Гвардии сержант Ибрагимов! — сержант вяло поправил пилотку, из-под которой гордо выбивался жёсткий чёрный, как смоль, чуб с ред­кими вкраплениями седины, так странно смотревшимися на его ещё юной голове.

— Гвардии сержант! А смотритесь как чмо! Приведите себя в поря­док и стройте подразделение! — Майер буравил сержанта взглядом, вы­говаривая каждое слово перекошенными от злости губами.

— Таварыш лэтенант! Так нэ скажи,.. э-э-э-э!..

***

Плац

Много ли, мало ли времени прошло, но день подходил к концу, а седьмая рота вяло топала сапогами по территории части.

Не желая тратить много времени на вечернюю строевую подготовку, Майер желал только одного: встряхнуть чуток это разнузданное «ста­до» и провести перед отбоем элементарный инструктаж к предстоя­щему утром полевому выходу, к которому подразделение, как казалось, было абсолютно не готово. Однако рота не «встряхивалась» и напоми­нала больше толпу анархистов, нежели воинское подразделение, вяло выполняя команды молодого лейтенанта.

— Рота-а-а, стуй! Кру-у-угом!

Рота остановилась. Несколько солдат развернулось было, но под «шишим–каньем» товарищей вернулось в исходное положение.

— Так нэ сдэлай!

— Таварыш лэтенант! Давай хватыт! — Ибрагимов бросил взводному, смотря вслед белобрысому бойцу, который в этот же момент самоволь­но вышел из строя и поплёлся себе в казарму, громко выкрикивая рус­ский набор ругательств и «чмыря» всех и вся, кто всё ещё находился в строю.

— Разорёнкин делает «йок»! — далее раздалось несколько возгласов, в том числе и на раз­личных языках народов СССР, и вскоре всё воинское подразделение седь­мой роты начало рассыпаться как горох, следуя дурному стадному приме­ру, один за другим. Пару минут — и все куда-то исчезли. Лейтенант бы мог бесполезно орать, брызжа слюнной пеной, но он сдержал себя, понимая, что будет смотреться донельзя глупо. Кровь ярости, вперемежку со стыдом поражения и отчаянием, ударила в голову молодому лейтенанту. Ведь это было полное фиаско его как командира. Сразу, с первого же дня.

«Ну, нет! Солдатскому „Блицкригу“ не бывать!» — решил юноша. И с разгораемой яростью, ринулся в расположение в поисках «нефор­мального лидера», давшего «залп Авроры», спровоцировавшего бунт «на корабле». Разорёнкин лежал на койке, закинув ноги в сапогах на дужку кровати. Майер подскочил и рывком скинул солдата на пол.

Тот скривился от боли, подскочил в готовности сцепиться с молодым офицером.

— Солдат! Сейчас же я сдам тебя на гауптвахту!

Тот, язвительно ухмыльнувшись, изображая всем видом полное пре­зрение, вышел из кубрика и куда-то отправился восвояси.

— Дневальный! — Майер не был намерен оставлять это вот так.

«Ночь длинна! Так что эти сутки будут для этого подразделения са­мыми длинными!» — безальтернативно решил он, чувствуя при этом свою практически полную беспомощность и прилив какой-то дикой всеуничтожающей ярости. Тогда он не знал, что через три-четыре года вот так же, как этот многонациональный строй, развалится и вся их многонациональная советская империя! А власть будет вот так же ис­терично и безрезультатно, под улюлюканье, как и он сейчас, пытаться «оседлать взбесившегося мерина»…

***

ДОСы

Немолодой тридцатилетний командир седьмой роты капитан Несве­тайло был в прекрасном расположении духа. Он вяло посмотрел в окно туманным от выпитой «пшеничной» взглядом, отхлебывая свежий, на­варистый, ароматный куриный супчик с сочными мягкими кусочками моркови и нежной, тающей во рту, домашней лапшой… Его желудок, казалось, буквально пищал от удовольствия.

Уставший день озарял на прощание небосвод на Западе, погружая ДОСы в сумерки.

— Товарищ капитан! А можете отправить меня поваром в столовую, а? Там сейчас на дембель повара уходят. А я бы как раз подошёл бы. Сами знаете, мне это дело ближе, чем автомат! Похлопочите за меня, а?

— Исаев, ну сколько можно канючить?! Который раз ты уже это вот?.. Да ладно! Посмотрим, посмотрим. Вот дембеля уйдут, тогда и посмо­трим!

Рядовой Исаев был поваром на гражданке. И теперь охотно заменял для своего ротного, в деле кашеварения, поварскую роль его жены, уе­хавшей недавно в Союз. Быть здесь, в домашней обстановке для него, как практически для любого бойца, было гораздо приятнее казармен­ного прозябания. Думаю, даже офицер бы позавидовал этой тёплой

участи Исаева, даже сам ротный!.. А всё же самая большая его мечта была — попасть в солдатскую столовую поваром, «поближе к кухне», так сказать, подальше от полигона навсегда…

От нежданного стука в дверь капитан сморщился.

— Исаев! Глянь, кого там принесла… нелёгкая! — бросил он в сторо­ну бойца в фартуке, моющего посуду.

— Это посыльный, товарищ капитан. Вас в роту вызывают, — Исаев крикнул из прихожей.

— В роту-у-у? Кто именно и на кой?

— Этот новенький наш лейтенант, вроде.

— Новенький? Ох, уел меня этот новенький, не успел появиться, как там его?!. Ох, уел! — забормотал Несветайло, откладывая в сторону ложку. Нетвёрдой походкой он добрался до койки, упал и тут же раз­дался храп.

— Давай, топай, топай, скажи, капитан болеет… Он спит! — Исаев вытолкал посыльного и захлопнул дверь.

***

Седьмая рота

— Давай, давай. Бери тряпку, — дежурный по роте сержант-узбек Ибрагимов, понимая, что «щас что-то будет», стал немного напрягать своих дневальных для создания хоть какой-то иллюзии порядка.

Дневальные, рядовые весеннего призыва 87-го, грузин Даташвили, русский Ткаченко, недавно переведённый за «прорыв» в седь­мую роту и отслуживший уже почти год, и узбек-«черпак» Каримов, имеющий за плечами почти год службы, понуро мялись в туалете.

— Нэ мужской работа! — гордо заявил Даташвили.

— Чё нэ мужской? Узбек тоже нэ баба! — «черпак» Каримов, вполне одобряемый своим земляком из Самарканда сержантом Ибрагимовым, направился в кубрик.

Ибрагимов ткнул Даташвили:

— Сматры мэнэ! Чтоб бил парадак! З тэбья зпрашу!

И захлопнул дверь. Возможно, он вполне понимал, что сей представи­тель грузинского народа мыть сам не станет. Его, Каримова, земляк уже покинул «поле боя». Но ведь там для того оставался ещё и Ткаченко…

Через пару минут Даташвили вывалился в коридор, сплёвывая на пол кровь, сочившуюся из разбитой губы. Ткаченко спокойно вышел следом.

— Ты чё! Обуре-ел! — Ибрагимов двинулся на Ткаченко, выкатив глаза из орбит от ярости. Это не было продиктовано желанием защитить Да­ташвили. Нисколько! Просто если уже и «ягнёнок, отданный на закла­ние» посмеет брыкаться, то кем станет он, Ибрагимов! Ну не самому же очко драить, в конце-то концов, и не собственных же земляков насило­вать «женским» трудом!

Яростные попытки Ибрагимова ударить Ткаченко вскоре заверши­лись нижней подсечкой, и Ибрагимов распластался, кривясь от боли, на бетонном полу. Ткаченко опустился рядом на одно колено и упер кулак в челюсть сержанта.

— Вопросы ещё есть? Товарищ сержант!

— Ты труп! — заорал Ибрагимов и схватился за штык-нож. Но в следу­ющее мгновение Ткаченко перехватил его руку, вывернул и резко впеча­тал кулак в живот Ибрагимова. Тот выдохнул с кряком, выронил нож и скрутился на полу. Далее последовали длинные тирады на узбекском.

Очень скоро в коридор вылезли земляки Ибрагимова по «Средней Азии». Возле «ружейки» уже стоял Даташвили, прикладывая руку к раз­битой губе, с группой своих «кавказских» земляков и также таращился в сторону Ткаченко крайне недоброжелательно.

Тучи вокруг Ткаченко сгущались. А он играл с «трофейным» штык-ножом, нагло улыбаясь прямо в чёрные, ненавидящие, налитые кровью глаза вокруг.

— Чё, Ибрагимов, своего земляка отпустил. А нас с Даташвили запер одних с очком разбираться. Да?!

— Узбек мыт пол нэ будэт!

— А кто, Кавказ будет? — Ткаченко умышленно сталкивал две нацио­нальные группировки лбами, подыгрывая на «больной струне».

Из кубрика вылез Разорёнкин, окинул взглядом происходящее и вяло скрылся назад, матерясь себе под нос, явно не желая впрягаться за земляка.

— Ты будэш! — вперёд выступил один из солдат-узбеков.

— Ну что, какие ещё будут версии? — Ткаченко, не дожидаясь мас­совой атаки, выбрал наиболее «аппетитную» из всех присутствующих жертву из числа узбеков и долбанул его сапогом в нос так, что тот опро­кинулся, заливаясь кровью из разбитого носа.

— Да это нармалный мужъик!

Кавказской группе, стоявшей вокруг Даташвили, этот русский, так красиво мочивший «Среднюю Азию», внушил уважение. А вот кровь вра­гов явно ударила им самим в голову, и кавказцы, размахивая эмоционально руками, набросились на «узбекскую группировку». Ткаченко же отошёл в сторону и встал «на тумбочку», как и положено дневальному. Сохраняя хладнокровие, он наблюдал сцену яростной баталии со стороны.

— Смирно! Мать вашу! Стоять всем! — заорал внезапно вошедший дежурный по полку капитан, положив руку на кобуру. Следом вошли Хашимов и Майер, удивленно и растерянно глядя на невесть откуда взявшегося перед ними дежурного по полку, на свору солдат.

— Да! Да тут у вас полный пи… пец! Вы тут всё разложили с вашим капитаном! Вот завтра утром будет что доложить командиру полка!..

***

Губа. Камера

— Ты чё, тэпэрь, доволен? — Каримов кинул в сторону Даташвили, который сидел на корточках, обхватив голову. Раздался лязг засовов.

— Ну, чё, чурбаны, полы теперь мыть будем? Или не мужской рабо­та!? — начальник караула с ехидцей буравил бойцов.

— Нам шинели на ночь дадут? — Даташвили зло зыркнул исподлобья в ответ.

— Обойдётесь, уроды! Сперва вылижите очко на губе, а потом по­смотрим!

— Не бюду! Я нэ баба, я мужзьик! — Каримов гордо поднял голову.

— Мужьик! — передразнил начкар. — Что, опу… вжик… и опять му­жик?! Ха, ха, ха. Посмотрю я на вас через пару дней!

— Шишим…

— Шени,.. — бойцы зашипели ругательства на своих языках и как только железная дверь закрылась, едва ли снова не вцепились друг в друга, но не вцепились… сейчас у них появился общий враг и общая беда.

— Ты не вздумай им подпорки под нары выдать, не на курорт попали! Пусть смотрят кино «Деревья умирают стоя», пока ума не наберутся и работать не начнут! А не будет помогать — кинь им тряпку, да плесни в камеру ведро воды, не захотят киснуть, возьмут в руки тряпку, ну а не станут убирать, ты им тогда ещё хлорочки сыпани… для дезинфек­ции,.. вот тогда и посмотрим, кто тут музъжик, а кто баба! Зверята! — Хашимов зло сплюнул, пожал начальнику первого караула ладонь и вышел прочь.

***

Седьмая рота. Канцелярия

— Слушай! А почему ты этих-то посадил на губу? Почему не дедов? Майер смотрел с удивлением на Хашимова. — Ведь вся эта хрень от них исходит. Они — лидеры.

— Если бы не дежурный по полку, я бы вообще никого не садил. Утром — учения! Да мы бы тут и сами разобрались бы. А ты чё, жить собрался по Уставу?! Далеко на Уставе не уедешь. Я живу по понятиям. Знаю, кого нужно на губу, а кого трогать не надо. Трогать тех, на ком всё и держится-то нельзя! С ними надо договариваться. А вот они уже сами порядок-то и наведут. Нам ведь нужен результат! А? Я верно говорю? А? Майер!

Майер пожал плечами.

— Посмотрыш! Вот потому-то меня бойцы и слушаются. А у тебя, вон разбежались! Систему ты не поменяешь. Слабого всегда будут чмырить. А начнёшь лидеров давить, то, во-первых, можешь зубки себе переломать, а во-вторых, «бандерлоги» тебе тогда сами на голову залез­ут. Смотрел «Маугли»?! Пока есть удав, «Бандар-логи» будут сидеть смирненько. Главное, чтобы удава ты контролировал! Ясно?

— Что-то я тебя с трудом понимаю! — Майер пожал плечами.

Хашимов лишь усмехнулся в ответ.

***

Седьмая Рота. Кубрик

— Ты где так научился? — Разоренкин смотрел с уважением и любо­пытством на Ткаченко.

— А ты чё не помог, когда меня это зверьё окружило!?

Разорёнкин лишь пожал плечами.

— А мне какое дело. Это были не мои разборки. Мож ты там сам ви­новат! Я-то тут причём!

(Да! Действительно. Разоренкин ни во что не вмешивался. Его самого ни­кто не трогал. Во-первых, этот москвич был здоровяк. Во-вторых, это вче­рашнее разбитное хулиганистое дитя московских улиц было таким же раз­битным и хулиганистым дитём и здесь. Жизнь по уставу была явно не для него. Словно притягивая к себе весь вселенский негатив, он был своим и среди славян, и среди приблатнённых азиатов и кавказцев. Будучи неотъемлемым участником большинства ночных «блатных» сборищ, он всегда знал, где и как раздобыть бутылочку «Боровички»* (*Разновидность местной словацкой водки с противным резким можжевеловым запахом) да несколько банок ту­шёнки с полкового продовольственного склада, а когда и чего-нибудь покруче. Чем и был ценен для всех. Он бы мог быть и лидером, но он был «волком-оди­ночкой». Но не один лишь Разоренкин жил для себя. Даже будучи «хорошими мальчиками», русские в своём большинстве были «волки-одиночки», объединя­ясь, в лучшем случае, лишь в микрогруппы, не способные, как правило, серьезно противостоять агрессии других национальных групп. А высокий эгоцентризм, присущий особенно москвичам, таким, как Разоренкин, выделял часто москви­чей в отдельную группу, держащуюся обособленно от остальных славян. Всё это делало большинство русских разобщенными эгоистами, живущими каж­дый за себя, например раздробленной «Киевской Руси». Бьют русского, — «а не моё дело! А мож, он сам виноват. А мож, это за дело его! Не меня трогают, и слава богу!» — никто не встревает. Бьют того же узбека — подобно туче слетаются все мыслимые и немыслимые земляки последнего и крушат обид­чика, давя численным превосходством. Какой бы тот ни был «супергероем». Ткаченко повезло. Его не забили под шумок толпой. Не успели. Да и его особые способности в рукопашной явно произвели впечатление и снискали благосклон­ность наиболее влиятельных в роте, да и полку, фигур.)

— Ну-ну, — Ткаченко вразвалочку направился к своей кровати. Бойцы уважительно расступались.

— Никаноров! Подъём! — услышал Ткаченко у себя за спиной голос Ибрагимова.

— Давай, Никаноров, быстро! Подъём! Идёшь драить очко вместе с Ивановым!

Хотя Никаноров и имел звание «младшего сержанта», недавно полу­ченное после учебки в Бердичеве, где он от души понатирался «Маш­кой» паркетных полов, полученное звание было лишь формальностью и не спасало Никанорова. Было всем совершенно ясно, что командовать он никогда не сможет, и оставался он «свободным младшим сержантом» без должности, на позиции рядового бойца. Вопрос разжалования его в рядовые был лишь вопросом времени. Этот Свердловский парень укра­инского происхождения был не в силах противостоять «землячеству». Ему, как и Иванову, был уже изначально уготовлен удел зашуганного чмыря на все долгие два года! Удел изгоя. Существует ли хоть одно общество без изгоев? Есть изгои и в Армии — зеркале современного общества. Относись бы все к другим людям так, как бы хотели, чтобы относились к ним, то не было б ни изгоев, ни чмырей…

Ткаченко посмотрел на ссутулившуюся фигуру своего земляка, сует­ливо запихивающего ногу в сапог с накинутой поверх портянкой. Мах­нул рукой.

— Верно говорит Разорёнкин. Каждый сам за себя. Я чё, должен ему что ли?! Мне вон — никто не помог. Пускай сам выкарабкивается.

Веки Ткаченко сомкнулись, и он улетел в пучину сна…

1.4 (87.08.25)

Штаб ЦГВ. Август 1987 г. Миловицы

Пройдя через всю Чехословакию, поезд остановился на станции Ми­ловицы, перегруженной военными. Это был его конечный пункт назна­чения. Здесь базировался штаб Центральной Группы Советских Войск. Лейтенант Тимофеев выгрузился на перрон, любопытно разглядывая всё вокруг. А всё вокруг представляло собой «заморскую диковинку», как бы выразилась его бабушка.

***

Штаб ЦГВ. Подполковник, пролистав личное дело очередного но­воиспечённого лейтенанта, нахмурился.

— Так, лейтенант Тимофеев. У вас были нарушения воинской дисци­плины в училище?

— Никак нет!

«Ну вот, — подумал Тимофеев, — снова начинают ворошить прошлое».

— Как, совсем? — удивился подполковник.

— Ну, были небольшие нарушения, не без того, — покосился в сторо­ну Владислав: «Эх, знать бы, что там, в личном деле-то накатали!»

— Интересно, а тут вот у вас написано: «имелись случаи нарушения воинской дисциплины, пререкания с командирами», — наверное, жен­щин любите, в самоволки бегали, а? В чём состояли эти ваши наруше­ния дисциплины?

— Да нет! Не в этом дело… э-э-э, — замялся юноша.

— Зна-а-ю, зна-а-ю я в чём тут дело! Ну, да ладно, служите пока, а там мы посмотрим! Отправим вас щас в 30-ю Гвардейскую Иркут­ско-Пинскую. Там вас быстро научат Родину любить!..

Иркутско-Пинская 30-я дивизия. Это было одно из самых прославленных соединений наших Вооруженных сил. Полностью оно именовалось так: гвар­дейская Иркутско-Пинская орденов Ленина и Октябрьской Революции триж­ды Краснознаменная ордена Суворова мотострелковая дивизия имени Вер­ховного Совета РСФСР. Дивизия была сформирована во время Гражданской войны из бойцов Южно-Уральской партизанской армии. В ноябре 1918 года она стала называться 30-й стрелковой, и ей присвоили наименование Иркут­ская. Это было признание боевых заслуг дивизии, сыгравшей заметную роль в разгроме войск Колчака (что не может не вызывать двойственное чувство сегодня, смешанное с глубоким сожалением. Соединение наградили орденом Красного Знамени.

Первым командиром знаменитой дивизии был Василий Блюхер. Именно под его предводительством красные войска отбили у Колчака 13 железнодорож­ных вагонов с золотым запасом России. Переброшенная с берегов Байкала на юг страны, 30-я стрелковая громила войска Врангеля. Она штурмовала Крым и была награждена вторым орденом Красного Знамени. (Сегодня грустно представлять многие тысячи беженцев из Крыма на трагически известный остров «Лемнос», названный в наши дни известным Российским режиссёром Никитой Михалковым «Русской Голгофой»). В годы коллективизации бойцы дивизии выполняли приказ советского правительства — загоняли людей в кол­хозы и подавляли крестьянские восстания. (Также весьма печальная страница Российской истории). За успешное выполнение не свойственной для армии по­литической задачи дивизию наградили орденом Трудового Красного Знамени.

Дислоцируясь в районе Днепропетровска–Запорожья, 30-я стрелковая диви­зия строила ДнепроГЭС, за что и была награждена высшей наградой страны — орденом Ленина.

Весной 1941 года дивизия передислоцировалась в Молдавию. Здесь нача­лось переформирование ее в горно-стрелковую. Однако оно не было завершено, что чрезвычайно осложнило обстановку в дивизии перед войной. По новому штату прежняя структура воинской части упразднялась. Полевые пушки и амуниция подлежали замене на горные орудия и вьюки. Но получилось так, что свои пушки дивизия отгрузила, а новых не получила. И 22 июня поднятые по тревоге полки пошли к границе, не имея своей артиллерии.

К исходу первого дня войны все стрелковые полки заняли оборону в районе селений Скуляны — Герман. Бои против румынско-немецких войск у реки Прут 30-я дивизия под командованием генерал-майора Галактионова вначале вела успешно. Ее бойцам даже удалось взять в плен большое количество румынских солдат.

Но создав превосходство в живой силе и технике, немецкие войска прорва­ли оборону 30-й дивизии. С этого времени начинается ее отступление с же­стокими оборонительными боями за Днестр, Донбасс, Ростов-на-Дону, Ку­бань и предгорья Кавказа. Однако отступление воинов 30-й дивизии бегством назвать было нельзя. Не зря в 1942 году она стала 55-й гвардейской.

На рубеже реки Реут рядом с границей Молдавии и Украины дивизия продержала оборону девять дней. Более того, она перешла в наступление. 16 июля 1941 года полки получили приказ командира дивизии: перерезать шос­сейную дорогу Бельцы — Оргиеев. Утром 17 июля части дивизии начали стре­мительно продвигаться вперед, уничтожая опорные пункты и огневые точки врага. В течение дня 256-й полк, например, прошел с боями более 20 киломе­тров, освободив несколько населенных пунктов.

Немцы вынуждены были перебросить сюда дополнительные силы. Но до­биться того, на что рассчитывало наше командование — ослабить нажим вра­га на стыке Южного и Юго-Западного фронтов — не удалось. Гитлеровцы так глубоко вклинились на восток, что возникла угроза окружения основной группи­ровки войск 9-й армии. Поэтому 30-я дивизия получила приказ сосредоточиться на исходном рубеже, то есть на том, с которого начала наступление.

5 августа 1941 года гитлеровцы вышли к Днепру. 30-я дивизия неоднократно попадала, казалось бы, в безвыходное положение, но всякий раз ей удавалось выйти из окружения и избежать разгрома.

Под Каховкой противник превосходящими силами стал теснить наши под­разделения. В этот критический момент полковник Сафонов, командир 256- го полка, бросил в бой последний резерв — взвод конной разведки. 25 кавалери­стов выскочили из балки и на полном скаку врубились в фашистскую пехоту. Как узнали после из показаний пленных, взвод из 25 сабель противник принял за кавалерийский эскадрон. Своей внезапной атакой разведчики помогли оста­новить немцев. Но ненадолго. Фашисты форсировали Днепр, переправили на левый берег танковые соединения и устремились на юг в тыл нашей армии.

Уже более семидесяти лет прошло с того осеннего дня 41-го года, когда воины Иркутской дивизии преградили путь танковым соединениям Клейста. Произошло это на севере Ростовской области в районе большого селения Куй­бышево. Утром 1 ноября немцы обрушили на боевые порядки дивизии силь­ный артиллерийский огонь. За первой волной бомбардировщиков последовала вторая, потом двинулась в атаку лавина немецких танков. Если бы такое случилось с менее опытной и закаленной в боях дивизией — не миновать бы поражения. Но воины Иркутской до последнего оставались на своем рубеже. Упорная оборона сорвала план Клейста, войска которого хотя и захватили Ростов-на-Дону, но через неделю вынуждены были бежать из города под на­тиском контрнаступления Красной Армии. Участвовала в этом наступлении и наша дивизия.

После вторичного взятия Ростова-на-Дону и Краснодара немцы самона­деянно заявили: «Ворота Кавказа открыты». Они собирались чуть ли не три­умфальным маршем пройти по кубанской равнине к горам Кавказа. Не вышло. Дорогу гитлеровской танковой армаде преградили советские войска. Немало подвигов совершили в те дни бойцы Иркутской дивизии.

Трудно переоценить ту роль, которую сыграла Сталинградская битва для коренного изменения обстановки на всем советско-германском фронте. И в первую очередь на Кавказском направлении. По существу, вражеская группа армий, действовавшая на Северном Кавказе, оказалась в глубоком мешке. Не­обходимо было его «завязать». В этом и заключался замысел наступательной операции Иркутской мотострелковой дивизии в январе 1943 года.

За штурм Новороссийска Иркутская дивизия первой в нашей армии удо­стоилась полководческого ордена Суворова.

В ноябре 1943 года части дивизии освободили в Керчи район Аджимуш­кайских каменоломен, где находились знаменитые катакомбы — подземная кре­пость партизан.

Летом 1944 года дивизия приняла участие в блестяще проведенной Бело­русской операции «Багратион». Действуя в наиболее труднопроходимых ле­систо-болотистых районах, ее воины освободили сильно укрепленный город Пинск, за что дивизия и стала именоваться Иркутско-Пинской.

В дальнейшем она вела бои в Восточной Пруссии и штурмовала Берлин. Во­йну завершила под Прагой, сражаясь с частями фашистского фельдмаршала Шернера еще несколько дней после 9 мая 1945 года.

После окончания войны дивизию перевели в структуру Белорусского воен­ного округа с местом дислокации — г. Марьина Горка. В 1968 году в Чехосло­вакии пришло к власти антисоветское правительство. Тогда политическое руководство СССР приняло решение о вводе войск на территорию ЧССР. Ир­кутско-Пинская дивизия вновь была втянута в политику…

«Дивизия» — тактическое соединение в сухопутных войсках. Дивизионная организация войск появилась в России и Франции в начале XVIII века, а в XIX веке прочно закрепилась в армии большинства государств. Перед Первой ми­ровой войной в состав пехотной дивизии русской армии входили 4 пехотных полка, 1—2 эскадрона конницы и от 30 до 70 орудий дивизионной артиллерии. Общая численность дивизии составляла 15—16 тысяч. В СССР в ходе Великой Отечественной войны штаты дивизии неоднократно изменялись, и органи­зация совершенствовалась за счет поступления новой боевой техники и воо­ружения. По штатам 1943—1944 годов общая численность мотострелковой дивизии составляла 9400, а гвардейской — 10600 человек. Однако реальная чис­ленность состава, как правило, была ниже штатной).

***

Итак, позади все штабы: Милавицы, Зволен. Почтовая машина не­сётся вперёд через перевал «Доновалы». Через маленькое окошко в фургоне почти ничего не видно. А впереди — маленький словацкий го­родок «Ружомберок», где предстоит этому двадцатилетнему лейтенан­ту продолжить, а точнее, начать офицерскую службу, свою взрослую жизнь, радоваться и грустить, взлетать и падать…

***

Гвардейский гумбиненский полк

Полк оказался словно вымершим. Серые толстые стены ограждали часть от внешнего мира. Такие же серые казармы стояли одна возле другой. Всё было компактно, никаких лишних пространств. Никаких бесконечных рощ, пустырей, газонов, клумб и дорог, как это было в училище. Вскоре выяснилось, что полк убыл на учения. Два-три дня можно было расслабиться, ознакомиться с местным внешним и вну­тренним миром.

***

Общага

Владислав устроился в офицерском общежитии в комнате с тарака­нами, старым развалившимся шкафом, такими же «кончеными» тум­бочками, тремя армейскими кроватями, хозяева двух из которых сейчас были на учениях.

Тёплый августовский вечер манил к себе. В животе предательски урча­ло. Стрелки часов показывали 20:30. Тимофеев достал из кармана цветные купюры «подъёмных» чехословацких крон, которые он совсем недав­но получил в штабе ЦГВ в Милавицах. Тимофеев, ещё не насладившийся до конца ношей долгожданных лейтенантских погон, натянул хромачи, за­стегнул китель и быстро вышел в город «при полном параде». Погода сто­яла на редкость тёплая. Заграница! Мощеные улочки. Странные надписи на латинице. Голова двадцатилетнего лейтенанта кружилась от пьянящего восторга. Преисполненный гордости за свою принадлежность к офицер­ской элите советского общества, он выбрался легкомысленно в город, ни­чего не подозревая. Не подозревая и того, что любопытно гуляя вечером по словацким улицам, он гуляет по лезвию бритвы…

С присущей ему офицерской выправкой шагал он навстречу своим новым приключениям в наивной надежде удовлетворить лишь свою гастрономическую потребность. Город был практически безлюден, не­смотря на теплый летний вечер. Странно.

(В Союзе в каждом городе и городке был свой «Бродвей», где чинно прогу­ливались люди разных возрастных групп и полов: «На людей посмотреть, да и себя показать». Здесь же казалось, что улица нужна только лишь чтобы переместиться по ней с места на место. В Союзе, в том же Новосибе, в та­кой летний день многие окна были открыты настежь, вымытые после долгой зимней закупорки. Доносились звуки музыки, иногда разливаясь по всей улице. Словно обладатели своего музыкального чуда, в роли которого выступал либо здоровенный «бабинник», либо проигрыватель с грампластинками, хотели не только продемонстрировать всем факт обладания таковым музыкаль­ным прибором, но и поделиться своей музыкальной радостью со всем миром. Если бы была возможность оглушить божественными звуками запрещённого «Киис» или «Модерн Толкинга», или «Ласкового Мая», или чего ещё всю Все­ленную, уверен, многие бы сделали это без малейшего колебания! Здесь же окна домов были закрыты, звуки не доносились, и вообще, создавалось впечат­ление, что за окнами просто нет ни души. Дома были совершенно пустынны.)

Тщетно Тимофеев пытался найти знакомое слово «ресторан», «кафе» и тому подобное. На одной крупной вывеске над деревянными остеклён­ными дверцами, откуда только что вывалилась шумная группа словаков, снова значилась странная надпись «RESTAURACIA», какую Тимофееву уже доводилось встречать ранее, но которую он наивно принимал за не­что, связанное с ремонтом и восстановлением. Усмехнувшись над самим собой, вошёл он в сие заведеньице, приятно наполненное парами свеже­го пива, копчёного сыра и чем-то ещё, трудно определимым, но вполне приятным. За чистыми столами, накрытыми белоснежными скатертями, оживлённо и громко разговаривали разные люди. Некоторые — семья­ми. Так это было не похоже ни на традиционный чопорный помпезный советский ресторан с ансамблем и танцами, ни на пивной павильон с рыбной вонью и алкоголиками. «Попивает пиво свежего разлива рядыш­ком зелёная тоска…», — вспомнил он кусок песни Юрия Лозы. Тимофеев пива не любил, ассоциируя его лишь со словами всё той же песни: «… Опухшие лица, мозги, животы. Под хлопьями пены навеки уснули дела и мечты. Мир повернулся Стеной. Пивной!..»

— Добрый день! — Тимофеев присел за свободный столик.

— Dobrý deň, — заулыбалась женщина в фартуке. — Prosím?

— Поесть бы чего-нибудь.

— Nič. V deviatom poschodí kuchyne je uzavretý.

Удивлённый лейтенант привстал:

— Что?

— Kuchyňa uzatvorené. V deväť hodín!

— Не работает кухня что ли? С девяти?! Вот чудеса! А где работает? Есть что-то ещё рядом?

— Nemá. Nikde sa tam. Všetky uzavreté, — она лопотала что-то, что Тимофеев не мог разобрать. Едва улавливая суть. Но всё же улавливая! Славяне как ни как!

— Всё везде закрыто, короче! Так?

— Так.

— А что маете?

— Piť, syr, hrumki.

— Хорошо. Давайте пиво, сыр. А что такое «хрумки»?

Женщина лишь пожала плечами и удалилась за пивом.

Поморщившись от горького привкуса пива, Тимофеев решил «при­кончить» кружку залпом, чтобы долго не мучиться. Не любил он пиво! Потом принялся за сыр, отматывая и отрывая диковинные куски копчё­ного сыра от заказанной «сырной катушки». Такой вот местный ужин!

— Kamerad, liečbe slivovica! — Мужчина подошёл к лейтенанту. По­ставил рюмку с прозрачной жидкостью перед ним.

— Pijeme Sovetsko-Československého priateľstva!

— За приятельство? — улыбнулся Тимофеев. — Ну, давай, за дружбу!

— Ako je vám rokov, kamerad?

— Что? — Тимофеев только морщился, ничего не понимая.

— Let ako?

Но вскоре, видимо, пивной алкоголь, да на голодный желудок бы­стро растёкся по его мозгу, и понимание сказанного стало лучше дока­тываться до его хмелеющего сознания догадками ассоциаций.

— А-а! Лет сколько?! Двадцать роков.

— Dvadsať rokov a je poručík!? — воскликнул удивленно словак.

— Ну да, поручик! Лейтенант, вернее сказать!

— Ako mladí poručík!

— Не млады, двадцать роков, говорю!

Словак чокнулся о лейтенантскую рюмку, опрокинул содержимое в рот. Тимофеев последовал примеру. В его голове совсем всё зашуме­ло. Тепло разлилось по телу. Хотелось закусить чем-то нормальным, но был только сыр… Словак поднёс ко рту кружку пенного пива, смачно сделал несколько глотков. Что ж, водку без пива… словаки не употре­бляют! Через пару минут, они уже сидели рядом и весело говорили о чём-то. Хороший переводчик эта сорокоградусная сливовица!

За столиком напротив сидели две девушки и изредка косились на совет­ского офицера. Тимофеев, разгоряченный алкоголем на голодный желудок, улыбнулся девушкам. Черные влажные очи одной посмотрели ему в глаза так, словно коснулись его самой сокровенной души. Как бы он расцело­вал сейчас их. Эти милые глаза напротив! А может, это лишь водка гуляет по венам? Он улыбнулся и покраснел. Потом, наконец, набрался смелости и подсел к девушкам, оставив своего словацкого «камарада», сосредото­ченно тягающегося с батареей здоровенных пивных кружек, наполненных пенной горьковатой хмельной жидкостью.

— Добрый вечер.

— Dobrý.

— Меня зовут Влад. А вас?

— Кого. Меня али её? — ответила черноокая почти чисто по-русски.

Тимофеев задумался и покраснел. А действительно… Стремясь вы­йти из конфуза, он ответил:

— А вас обеих!?

Те весело переглянулись, фыркнули и рассмеялись. Тимофеев ретиро­вался. Девушки поднялись и вышли, покосившись на обескураженного лейтенанта. Стремясь ухватить уползающую удачу «за бороду», Тимо­феев хлопнул на прощание словака по плечу, положил одну цветную ку­пюру на стол и последовал за девчонками. Словак выкрикнул что-то гру­бое девицам вслед, навроде: «Курва.., пича…». Бог весть что! Тимофеев не понимал значения этих странных слов. Словак посмотрел не слишком по-доброму на этот раз на лейтенанта и присосался к очередной кружке пива, которыми он, по обыкновению, закусывал сливовицу.

Молодые люди шли по мощеным улицам. Тимофеев не знал, куда и зачем. Впервые он чувствовал полную неуверенность, вынужденно от­давая бразды лидерства спутницам. Ведь он был в чужой стране. Впер­вые. Среди чужого уклада, традиций и обычаев. От этого он конфузился и терял уверенность. Словацкие девушки, как и полагается большин­ству девушек, ожидали рядом надёжного сильного мужского плеча, способного не то, что лихо зажать их юные формы в тёмном подъезде, а умеющего предложить чего-нибудь интересненького их познающим этот чудесный мир, жадным до приключений, натурам. Хотя бы, вроде того, «а не махнуть ли нам на „забаву“ в соседний городишко». Они ожидали рядом парня, который мог лихо подогнать «Шкодовку» и открыть им новый, доселе невиданный яркий мир, полный развлечений и зрелищ. Но что мог предложить этот зелёный советский мальчишка в зелёной форме лейтенанта да ещё в чужой для него стране, где он чувствовал себя со­вершенно неуверенно?

— Ako sa voláš? — наконец вымолвила одна из девушек, продолжая начатую в реставрации тему.

— Что?

— Как тебя зовут? — перевела темноокая.

— Влад, а вас?

— Зденка, Ингрида, — ответили девушки по очереди.

Ночь опустилась над городом. Редкие фонари освещали черепичные крыши. Светил тусклый месяц, пробиваясь сквозь какой-то вонючий туман, наполняющий пространство вокруг.

Владислав сморщился, понюхал, словно собака, воздух.

— Это Супра, — Зденка пожала плечами.

— Что это, Супра?

— Фабрика. Вираба папиер… бумагу.

— А-а-а-а!

— Ну, мы пришли. Тераз дале мы пóйдем сами.

— Мы сможем ещё увидеться?

— Môže byť, — загадочно произнесла Здена и быстро исчезла в темно­те, не оставив никаких «зацепок» разгоряченному лейтенанту…

1.5 (87.08.26). Крестик

Август 1987 г. «Оремов Лаз». ЦГВ. Полигон. Седьмая рота.

Ночь. Лишь свет с «вышки». Рядовой Разорёнкин прицелился из снайперской винтовки СВД в мишень «пулемётный расчёт». Дождался автоматной очереди рядом. Нажал курок. Сухой щелчок. Мишень упа­ла. Он скрытно передвигался, под прикрытием ночи, как и положено скрываясь в складках местности, стараясь себя не выдать. Его, хоть и разгильдяя, но отличного стрелка, ротный отправил в поле «для под­страховки». Он шёл со «снайперской винтовкой Драгунова» наперевес правее от каждого слабого, выполняющего «упражнение контрольных стрельб», и валил мишени. Что ж, это был единственный способ для 7-й роты не упасть лицом в грязь, да и потом сдать хоть как-то очеред­ную осеннюю проверку. «Упражнение контрольных стрельб» предпо­лагает перемещение вглубь стрельбища несколько сот метров, стрельбу по различным типам мишеней, в том числе и «бегущих» из различных положений, с том числе и «с ходу». Разорёнкин изрядно устал. И, тяже­ло дыша, мазал всё чаще. Десятый выстрел и всё. Магазин пуст. Но и так — не плохо.

Наконец, батальон окончил стрельбы. Группы пехоты сидели, кури­ли, ожидая долгожданного построения для убытия в лагерь.

— Ты, чмо! — рядовой Каримов отвесил затрещину рядовому Ивано­ву. — Сигарету мне стрельни́. Быстро!

Иванов, потупив взгляд, промычал что-то невразумительное себе под нос.

— Я не понал! — с вызовом выпятив нижнюю губу, повторил Каримов.

— Иванов! Чмо! — Разорёнкин, стоявший поодаль, зло сплюнул.

Иванов исчез. Подошёл к группке солдат «средней иерархии», раз­добыл сигаретку и уже спешил в направлении Каримова.

(Некому было за него заступиться. В местной пехоте господствовало «землячество». Здесь солдат-изгой оставался «молодым» все два года. «Пра­вящие» конкурентные группировки здесь — «Узбекская» и «Азербайджанская». Есть ещё поменьше- «Таджикская», «Дагестанская», и другие. «Русская груп­пировка» так же есть, к ней прибиваются все «меньшинства». Она открыта для всех. Но заступаются они за «своих» только «за дело». За какое такое «за дело?» Если здесь никому ни до кого и не до чего дела — то нет! Вообще, славяне везде обычно одиночки. А потому, они здесь всегда в самом незавидном положении.)

— Рядовой Разорёнкин! Заступаете сегодня в наряд, — Майер открыл свой «чёрный блокнот», с внесёнными туда накануне фамилиями.

Разорёнкин поморщился. Поправил винтовку.

— Не советую, товарищ Майер, — Несветайло раздражённо хлопнул лейтенанта по плечу, — нам проверку сдать нужно. Разорёнкин мне бу­дет нужен и завтра. Ставь в наряд Иванова, например, от него толку и так, что с козла молока! Тем более он верующий!

— Товарищ капитан…, — открыл было рот Майер, — …в роте бардак…

— Лей-те-нант! — отрезал капитан.

«Подтачивает моральную основу советского солдата неправиль­ная работа младших командиров и политработников ротного звена, — вспомнил Майер недавнее заявление замполита батальона, взятое им из каких-то современных трудов армейских полит органов, наверное, — что ж, есть, такое дело! Здесь уж словно в воду глядят эти штабные „полит ребята“!» — он рассек ладонью пространство и надул щёки, вы­пуская воздух, словно вырывающийся наружу пар…

— Иванов! А ты точно верующий, что ли? — подошёл к бойцу Майер.

— Ну да, — смутился тот.

***

Прошлое

Март 1982 г. Алма-Ата. Никольская церковь.

Никольская церковь. Эта старая деревянная церковь, построенная в самом начале двадцатого столетия.

(В 1904 году жители юго-западной части города Верного (Алма-Ата, ныне Алматы), местности, которая в то время называлась Кучугур, присту­пили к изысканию средств для постройки храма на, так называемой, Зубов­ской площади. 14 декабря 1908 года новый храм Святителя Николая (Никола­евская церковь), созданный по проекту архитектора С. К. Тропаревского, был освящен архиерейским служением.

В 1911 году мощнейшее землетрясение в 9 баллов разрушило почти весь город. Однако, как чудо, церковь выстояла среди глубоких трещин в земле.

После революции Никольский храм, сохраняя верность Патриаршей Церк­ви и Православной традиции, явился оплотом Православия. В конце 1920-х и в 1930-е годы, когда в Алма-Ате был пересыльный пункт ГПУ, в Никольской церкви находили приют сотни сосланных в Казахстан «врагов народа», среди которых было множество духовенства и монашествующих.

В феврале 1936 года церковь была закрыта. В ее помещении разместили музей атеизма. С начала Великой Отечественной войны в церкви была устро­ена конюшня, а в подвале разместилась военная штрафная рота.

5 июля 1945 г. постановлением Священного Синода была образована упраздненная в 1936 г. Алма-Атинская и Казахстанская епархия, управляющим которой назначен освободившийся из ссылки Архиепископ Николай (Могилев­ский). В 1946 г. Никольская церковь была вновь передана общине верующих.)

Синие стены с белыми колоннами и оконными сводами, золотыми куполами. Тихо вокруг. Сосульки искрятся на крышах, мокрая снеж­ная квашня под ногами школьников, весело бредущих по городу после внеклассного организованного просмотра нового кинофильма «Вам и не снилось», увлечённо обсуждая сюжет…

— А давайте зайдём в Никольскую церковь, интересно, как там вну­три, — предложил Майер своим одноклассникам.

— Да ну!

— Мы же комсомольцы!

— Ещё кто-то увидит! — одноклассники явно не проявили нужного энтузиазма к предложению товарища.

— Да ну вы чё, хватит гнать! Давай зайдём, хотя бы погреемся!

— Вот тебе надо, сам и иди! А мы дальше, догонишь, еже ли чё.

— А я пойду!

— Иди-иди!

— А вот и пойду! — Александр Майер назло товарищам поднялся по ступенькам на высокое крыльцо церкви, обернулся к товарищам. — Если не вернусь, считайте меня комсомольцем!

— Давай!

Одноклассница Маринка, тайно влюблённая в него отделилась от остальных.

— Саша! Постой! Я с тобой!

Девушка уж давно засматривалась на этого рослого парня-одно­классника, однако он не проявлял к ней, как к девушке, должного ин­тереса, хотя и догадывался про Маринкины чувства. А ей так хотелось обратить на себя его внимание, обворожить его, околдовать, хоть даже наложить заклятье.

Как я хочу заклятье наложить,

Чтобы не смог ты без меня прожить.

Другую обнимал бы не любя.

И чувствовал, что предаёшь себя.

Что б я являлась из полночных снов,

Не растворялась в карусели слов,

Слова и поцелуи в душной тьме

Тоскою обрывались бы во мне.

Жестоко это? Что же, может быть.

Прости, дай бог тебя забыть!

Не вспоминать ни имени, ни глаз!

Забудь и ты и будешь прав сто раз.

Ты будешь прав — и всё же я жалею,

О том, что класть заклятья не умею!

Автор Е. Нартова

Девушка радостно вбежала по ступенькам, посмотрела проникно­венно в глаза юноше.

— Ну, Маринка, хоть ты — настоящий друг, ну что, была ни была!

Молодые люди зашли внутрь. Тихо, робко, неуверенно они прошли к середине. Вокруг горели свечи, чадя особым медовым запахом нату­рального воска, отражаясь в золоченых иконах, смотрящих сочувствен­но на вошедших. Святые словно изучали их, укоризненно разглядывая этих любопытствующих атеистов, вторгшихся в их священный мир, чуждый этим богоотступникам.

— Краси-и-во! — Саша кивнул в сторону алтаря.

— Краси-и-во, — согласилась девушка, — только возьми меня за руку, а то мне страшно чуть-чуть.

Прихожан было крайне мало. Несколько бабушек в платках стояли, поглядывая исподлобья на нарушителей священного спокойствия.

Александр держал девушку за пальчики, они медленно шли, любо­пытно рассматривая всё, куда только не падали их взгляды.

— Это вам не дом свиданий! — вдруг одна из хмурых бабушек вышла на них откуда-то сбоку.

Молодые люди отпрянули недоуменно, но с другой стороны несколь­ко других сморщенных бабушек зло набросились на них.

— Не туда смотрите! Смотрите вон туда! — одна из них ткнула сгор­бленным сухим пальцем в сторону стены над входом.

Майер поднял глаза.

— А что там?

— Там Ад! Гореть всем вам, нехристям, в Аду!

— Гореть вам в Аду!

— Бесстыдники!

— Безбожники!

— Покарает вас всех Всевышний, за ваши грехи!

Молодые люди, зашуганные в конец, с молчаливым недоумением от такой неласковой встречи пятились к выходу, взирая на жуткое изобра­жение ада над выходом.

На улице искрился снег, там мило сочетаясь с белым раскрасом ко­лонн и оконных сводов Храма. В сумерках, освещаемые фонарями, мерцали золотом купола.

— Что это было? — Александр смотрел недоуменно на Марину.

— Не сердись на них. Им знаешь, как досталось! Столько гонений пришлось пройти. Какую трудную жизнь прожить, стольких близких потерять! Они уже и сами не в силах отделить добро от зла!

— Да мне после такого в церковь как-то больше совсем не хочется, — усмехнулся Майер, — ну их, дуры!..

— Не злись ты, будь умнее! Моя бабушка говорила, что каждый чело­век, даже священник, даже святой, в православной вере, лишь грешник!

— Как же это возможно, чтобы священник был грешником?

— А так! Святые — это те, кто свет людям несут. Но нет безгрешных людей на земле. Это у католиков только папа Римский непогрешим.

— Православные, католики, святые! Можно запутаться в этом всём.

— Хм…, ещё говорят, что Бог он многолик, поэтому мы и говорим «Вы», когда обращаемся друг к другу уважительно.

— Откуда ты всё это знаешь?

— Говорю же, от бабушки своей.

— Она у тебя верующая что ли?

— Ага!

— А ты?

— А я не знаю… Я нет. Я же комсомолка…

— Ну, Маринка, слава богу, а то ты меня уже начала пугать…!

— Я вовсе не хочу тебя пугать.

***

Настоящее

Август 1987 г. «Оремов Лаз». ЦГВ. Полигон. 7-я рота.

Майер, отряхнул нахлынувшие воспоминания, посмотрел снова на бойца.

— Хм! А оружие то как, тебе, верующему, держать не противопоказа­но, а? По вере-то твоей?

— Никак нет. Не противопоказано, солдат грустно пожал плечами, — это баптисты-пацифисты, а я Православный!

— А-а-а! И крестик носишь?

— Ношу.

— А ты комсомолец, вообще?

— Не-а.

— Ладно. Сильным надо быть. Дали по морде, а ты сразу же сдачу! Бац, промеж рогов! Понял?

— Не-е, товарищ лейтенант. Я драться не могу. Меня учили, что драться плохо.

— Тебя всё верно учили. Ты не дерись, но сдачу-то дать нужно уметь! За себя постоять! За близких!

— Православная вера она не воинственная, а жертвенная. Ведь нельзя идти к цели по головам, думая лишь об эволюции тела, как это делает Ницше.

— Нитше? Кто это? С какой роты?

— Это такой немецкий философ прошлого века. У него есть даже та­кая книга «Антихрист. Проклятие христианству». Это идеология фаши­стов. А у человека же есть душа. И это важнее, чем тело. Потому что тело смертно, а душа бессмертна. Вот о ней и нужно думать больше. О спасении души.

— Да-а! Уж! Ладно. А мне вот католические костёлы больше нравят­ся. Там как-то так…

— Мрачно.

— Что-о?

— Мрачно там. Устрашающие всякие вещи, острые углы, грифоны, мало света.

— Н-у-у, а мне нравится.

— А вообще, а вы знаете, в чём главная разница между православием и католичеством?

— Ну, в католических храмах, там культурнее как-то и сидеть можно, а в православных все на ногах.

— Ну, эт внешне, а внутренне, различия более важные. Католики ото­шли от исконного христианства. Они назначили себе наместника бога на земле в виде Папы Римского, объявили его непогрешимым.

— Ну и в православии, вроде, святые есть.

— Святые, это те, кто Свет истины людям несёт, но все они грешные, ибо нет человека безгрешного, все согрешили.

— Слышал я уже что-то в этом роде. Но ведь и те, и другие христиане.

— Христиане… Да… Только Папа Римский же уничтожил колыбель православного христианства — Византию разо­рил Константинополь, попрал православные ценности, благословил не один Крестовый поход и на православную Русь. Вот вам и христиане!

— Да-а! Уж! Ладно. Ладно… Просветил. Вот поэтому-то мы и борем­ся с этим «опиумом для народа». Каждый кулик своё болото хвалит, а в результате — одни беды и несчастья!

— Православная вера от того и православная, что правильно славит бога нашего. И не делает ни против кого бы то ни было «крестовых походов». К истинной вере людей приводит через убеждение и приме­ром добродетели, а не мечом. Жаль только, что у нас церкви многие по-прежнему закрыты. Вы хоть были ли там когда-нибудь?

— Я был в Алма-Ате в храме. Работает он.

— А были ли в Киево-Печерских лаврах?

— Это в Киеве? Не был.

— А я был. И грустно стало. От того, что сегодня Киево-Печерские лавры — лишь оплот атеистической пропаганды. Берегут их, как исто­рический памятник, но не желают оживить. Оккупировавшее Лавры Министерство Культуры Украинской ССР, как хранитель скелета. Я спросил там гида: « …а в этом храме не чувствуется присутствие церк­ви“. А она мне: „вы что, пришли в церковь? Так вы не туда попали! Это музей!»… грустно от такого!

— Грустно-то оно грустно. Но меня как-то так в действующей церкви отбрили, что я бы чувствовал себя комфортнее в музее.

— Бабушки?

— Они!

— Значит, это были обозлённые, не просветлённые люди. Не все свя­щенники свет несут. А что тут про бабушек. Вера она должна быть в сердце, а Храм — это лишь место, где человек может зажечь свет своей духовной свечи. А народ, порой, в желании снискать благодать затопчет любого. Это касается не только прихожан, но, к сожалению и тех, кто служит к церкви.45

Храм — это лишь возможность, а не панацея. Лишь единицы способны, на самом деле, зажечь этот свет. Недаром говорят, что «узки врата в рай».

— Узки врата в рай…. м-да-а-а! Ну, ладно, товарищ Иванов, ты, сол­дат, конечно, чешешь языком как сапог по асфальту! Наверное, хочешь часик — другой строевой на плацу позаниматься?! — сменил тему офицер.

— Что ж, могу и строевой.

— Можешь, Иванов! Конечно, можешь! Конечно, можешь про душу то думать, но сегодня учи Устав и готовься к наряду! Ты в Армии, а не в монастыре! Да смотри мне, а то я сам из тебя твою душу выну! Отмойся хотя бы! Сгниёшь так совсем тут! Вот о спасении своём и по­думай! Если не души, то хотя бы тела своего бренного! Знаешь, как там говорят? В здоровом теле — здоровый дух! Мыло-то есть? Держи вот, православный христианин! — офицер протянул солдату кусок «земля­ничного», да, и вот ещё, будет тебя кто обижать, говори мне сразу. Я неуставнухи в своём взводе не потерплю. Понял меня?

— Так точно, товарищ гвардии лейтенант!

— А про Бога твоего мы ещё поговорим, но позже!

«Вот, жертва аборта, ёшкин кот! Умный себе, зараза! Пускай с ним теперь замполит беседует!» — прошептал лейтенант себе под нос.

Прошлое

Весна 1982 г. Алма-Ата. Возле Никольской церкви.

Молодые люди шли, оглядываясь на эту красивую старую церковь, видевшую ещё начало этого века.

— Саша, а пошли в парк Панфиловцев погуляем? — предложила Ма­рина.

— Да я бы с удовольствием, Марин, но мне к олимпиаде по математи­ке нужно готовиться, знаешь!

— А-а-а! Ясно. Иди, готовься, — Маринка махнула разочарованно рукой.

— Да ты не обижайся, Маринка! Правда, мне некогда, давай, провожу тебя домой. 46

— Не волнуйся. Я не маленькая. Сама доберусь. А пока я хочу гулять. Ты не можешь, так я сама пойду.

— Точно? Без обид?

— Точно! Какие уж тут обиды! — Маринка помахала варежкой одно­класснику, улыбнулась, проглатывая обиду, и пошла по мягкой снеж­ной квашне. Ей было грустно, но эту грусть она старательно прятала за свою неестественную улыбку. Что ж, «мы выбираем, нас выбирают,.. это так часто не совпадает!..»

…Её сегодня мучает догадка.

Все мысли, все вопросы — к одному.

Мальчишка на неё взглянул украдкой.

И сразу отвернулся. Почему?..

…Домой она приходит. И невольно,

Всё о мальчишке думает. А он

Старательно готовится к контрольной.

В одну лишь математику влюблён…

…Потом приходит ночь, рассыпав звёзды.

А ночью, почему-то не до сна.

Родители всё объясняют просто:

Девятый класс!.. Контрольные!.. Весна!..

Автор Е. Нартова

1.6 (87.08.26). Самораспределение

Август 1987 г. Ружомберок. Штаб полка.

Кабинет секретаря парткома части гвардии подполковника Полуни­на. На стене — стенды «Лучшие коммунисты полка», «Задачи партий­ной организации на 1987 год», какие-то схемы, таблички, портреты — Ленина и Язова — только что взошедшего на пост министра обороны старика, вместо ушедшего на пенсию другого старика — Соколова, сня­того по вине кажущегося безобидным озорника Руста, посадившего свой спортивный самолёт на Красной площади.

(Но это была лишь мнимая «безобидность»… Вряд ли такая глупая мысль могла бы прийти в голову этому наивному пилоту без чьей-то подсказки. И вряд ли бы на эту авантюру кто-то решился ранее в усло­виях напряжённой «холодной войны». Другое дело — сейчас, когда уже начали рушиться старые ценности.)

Итак, полированные столы, мягкие стулья, сейф в углу, цветы. До­вольно уютный кабинет. Оперевшись локтями о стол, сидел солидного возраста тридцатитрёхлетний шатен. Лицо его сияло, в голубых глазах бегали какие-то чёртики, и за внешней мягкостью чувствовались железная хватка и непреклонный характер. Про таких можно говорить: «Истинный партиец».

— Выпускник Новосибирского Высшего Военного Политического Общевойскового Училища лейтенант Тимофеев прибыл для дальней­шего прохождения службы в должности заместителя командира роты по политической части, — скороговоркой бодро рапортовал Владислав.

— Ну вот, ещё один «герой нашего времени» явился! Садитесь, то­варищ лейтенант, — подполковник кивнул на стул, — Новосибирское, говорите, училище заканчивали?

— Так точно! — гордо произнёс лейтенант и подумал: «Ну, точно сейчас скажет: ваши, дескать, выпускники отличаются умом и сообразительно­стью», — он это много раз уже слышал и в училище их в этом усиленно убеждали. И всё же приятно услышать это ещё раз!

— Есть тут у нас «ваши»! — парторг сделал паузу. — Что не новосиби­рец-то оболтус,.. — хмуро улыбался подполковник, — ну, об этом после.

Влад помрачнел от неожиданности: «Вот те раз! Что это только что было!?».

— Служить вам предстоит в части с богатыми традициями, — продол­жал улыбаться подполковник. Далее последовало описание этих тради­ций и наставления Тимофеева на путь истинной службы.

«Конечно же, я буду служить хорошо, напрасно этот подполковник даёт такие тщательные инструкции», — думал лейтенант с помрачнев­шим выражением на лице.

— Пить, как Вы знаете, нельзя! Но это вам не Союз — здесь полно «реставраций». Знаете, что это такое?

Тимофеев задумался, вспоминая вчерашний вечер, весёлого словака со сливовицей…

— Товарищ лейтенант, не спите!

— Да, я знаю, что это такое, — встрепенувшись, без тени сомнения ответил Владислав.

— Ну, ну! Уже, выходит, успели познакомиться! Так вот, посещать эти заведения тоже нельзя! Кто попадается, получает партийное взы­скание, некоторые — отправляются в Союз, прапорщики — увольняются из Армии и опять же отправляются в Союз самым ближайшим поез­дом! — подполковник продолжал улыбаться. — Есть здесь у нас один ваш выпускник. До сих пор с парт взысканием ходит…

Владислав мысленно почесал затылок.

— Вы холосты? — подполковник снова поднял глаза.

— Да! — не без гордости прозвучал ответ.

Лейтенант немного приободрился, предполагая, что теперь они, на­конец-то, оказались в «позитивной» для лейтенанта зоне беседы. Он гордился своим холостым положением, почему-то считая, что такая же гордость за него должна переполнить и подполковника.

— Та-ак! Хочу отдельно предупредить вас насчёт женщин, — подпол­ковник сладко улыбался, — ведь холостяки — это потенциальные залётчи­ки и я предпочитаю женатых, с ними спокойнее. Учтите, со словачками общаться нельзя. Будете замечены, поедете в Союз, получите партвзы­скание,.. ну и вообще, надуют Вас, лейтенант, тогда как зяблика! Ясно?

Тимофеев едва не поперхнулся, вспоминая чёрные глаза Здены и представляя визуально, как его станут «надувать как зяблика»…

Подполковник продолжал ехидно улыбаться:

— Есть здесь пять вольнонаёмных женщин в полку, одна другой «ми­лее», причём чем дольше вы будете здесь служить, тем милее они вам начнут казаться, вот ими и обходитесь, если сможете, конечно. Правда, на них тут и без вас повышенный спрос, как на раков на безрыбье! — Подполковник усмехнулся куда-то в угол своего кабинета. От такого откровения лейтенант покраснел.

— Предупреждаю относительно чужих жён. Есть здесь один ваш вы­пускник из Новосибирска — старший лейтенант Хашимов, — лицо под­полковника нахмурилось, но через минуту улыбка постепенно верну­лась на место. — Переведён он к нам на перевоспитание из другой части за то, что крутил роман с женой своего командира роты, — последова­ла длинная пауза. — Нехороший тип, я бы его хоть сейчас куда-нибудь спихнул, да некуда. В самой залётной роте полка служит и так. Не сове­тую Вам с ним дружить, избегайте его.

(Но кто мог знать тогда, что их койки уже стояли рядом!)

— Дружить вам нужно вот с этими…

(Далее последовало перечисление всех лиц, с которыми Тимофееву следо­вало бы дружить. Перечисление закончилось одной фотографией на щите «Лучшие коммунисты полка». С фотографии смотрел крепкого телосложе­ния старший лейтенант с жёсткими усами, слегка кавказским выражением лица, принадлежавшего, как выяснилось позже, человеку русскому, любившему, однако, похвастать своими необычными «корнями», как в смысле социальном, так и в национальном, и любившему вспоминать своего героического деда, чей танк, якобы, и по сей день стоит на центральной площади в Праге.)

— Это командир 9-й роты старший лейтенант Сидоренко, — далее по­следовало описание славных достижений этой роты, которая «гремела» на всю дивизию как одна из лучших.

Затем последовало перечисление всех подразделений, где отсутство­вал замполит роты, в их числе оказалась и та самая знаменитая 9-я рота! «Дай бы бог попасть в неё», — загадал Владислав.

Но теперь ещё предстояло представиться начштаба…

Тимофеев вышел из штаба. Вдохнул воздух, потянулся.

— Чё, Тимофеев, и ты здесь? — услышал он неприятный голос, знако­мый ещё с училищных стен. Голос его однокашника двадцатипятилет­него лейтенанта Ивана Кузнецова. (Который, попавшись в училище на кра­же денег у своего товарища, получил строжайшую оценку ротной партийной организации, состоящей к концу обучения, в основном, из самих курсантов.

Вследствие чего он так и остался комсомольцем. Последнее не позволило ему занимать должность заместителя командира роты по политической ча­сти, и распределялся он на должность командира взвода.)

— Уже представился? — Кузнецов смотрел на него из-под козырька, закинув голову.

— Да, представился, а ты что, тоже сюда попал?

— Попал! Попал — не попал! Не в тире! Хэ! Меня сюда распределили! Ладно, давай! — Кузнецов, также при «параде», довольный собой и сво­им остроумием, проследовал внутрь штаба…

***

Плац

Вот он, начштаба части. Майор Карпов. Стоит на плацу, поблёскивая сапогами. Нужно ему представиться, и Владислав быстро зашагал.

— Ты откуда такой красивый? — остановился проходивший мимо не­высокий майор в полевой форме, старой зелёной фуражке, с красным морщинистым лицом. — Не к нам случайно?

— В 9-ю роту, — самоназначил себя Тимофеев. В душе потеплело. «Да, я действительно неплохо смотрюсь в парадке цвета морской волны, в глаженных новеньких хромачах, блестя золотом новеньких лейтенант­ских погон», — думал он.

— А-а-а! Третий батальон! Жа-аль! Ну да ладно, — майор в полевой форме помчался дальше…

***

Начштаба части тридцатилетний педант гвардии майор Карпов мед­ленно прохаживается, смотрит куда-то, останавливается, лицо недо­вольно. Он словно и не замечает приближающегося молодого лейте­нанта в парадной форме. «Нужно ему бодро представиться, — думает лейтенант, — произведу на него впечатление».

— Товарищ майор! Лейтенант Тимофеев прибыл для дальнейшего прохождения службы в должности заместителя командира роты по по­литчасти, — он смотрел на майора с собачьим благоговением, ожидая похвалы за выправку.

— Вас что, товарищ лейтенант, не учили прикладывать руку? — недо­вольно с пренебрежением произнёс тот, — доложите мне, куда должна прикладываться рука?

— К виску!

«Чёрт возьми, что он ко мне прицепился?» — досадовал про себя лейтенант.

— К виску! — ухмыльнулся майор. — Читайте, товарищ лейтенант, Устав. Чему там вас, мордоворотов, только в училище учат!? — майор недовольно сморщился.

— Ладно, в какую роту вас назначили?

— В 9-ю! — сам себя назначил Владислав, мгновенно сориентировав­шись в ситуации.

— Хорошая рота. Скоро полк вернётся с учений, будете принимать должность, а пока сходите в казарму, ознакомьтесь с расположением, — хмуро, с пренебрежением произнёс майор.

«Что-то не очень весёленькое начало. Хотя и не без успеха!» — по­думал Тимофеев, направляясь в желанное расположение 9-й роты, куда он сам себя распределил.

1.7 (83.07). Прошлое. Абитура, первые курсантские шаги

Июль 1983 г. Новосибирское ВВПОУ

«Сурова жизнь, коль молодость в шинели и юность пе­ретянута ремнём».

Палаточный городок. Тимофеев, с синими кругами под глазами и ввалившимися щеками, сидел на нарах, сколоченных четвёртым курсом для абитуриентов, по старой традиции, с нотками грусти и надежды рассматривая горизонт. Таких, как этот патлатый юноша, здесь было ни много, ни мало и, казалось, что ни кто здесь, акромя этих самых нар, их не ждал.

«Чем раньше вы приедете, тем лучше. Вас первых встретят там с распростёртыми объятиями», — обещания в Хабаровске пожилого во­енкома с орденскими планками на груди развеялись в прах. Объятий не было. Просто не было ничего. Совсем ни чего, если не брать в счёт территорию, где уже кто-то растянул палатки и бросил на нары из гор­быля гору матрасов и синих армейских одеял с тремя белыми полоса­ми, которые в Армии по «уставному стереотипу» принято «выравни­вать» от кровати к кровати, стоящих в одном ряду. В этом, видимо, и состоял великий замысел этих полос! Эта территория носила название «палаточный городок». Пятеро суток без крохи еды, на нарах ждали они терпеливо того часа, когда на них, наконец, обратят внимание и выделят первую пайку сечневой каши с чаем. Ну, а пока страшно хо­телось пить, и трудно было напиться. Солнце словно выжигало свои­ми беспощадными лучами. Тела, мокрые от пота, как при температуре, бил холодный озноб. У многих началось лёгкое потемнение в глазах от дневной сибирской жары, с одной стороны, и с другой — ночного сибир­ского холода, заставляющего беспрестанно бегать по «малой нужде», и банального голода.

***

И вот наступили абитуриентские дни.

— Рота-а! Подъём!

Огромные, по 150 человек, абитуриентские роты нехотя выползали из продрогших отсыревших за ночь палаток на утренний холод. Изне­женные тела «маминьких сынков», с каким-то бешеным аппетитом не­щадно жрало сибирское комарьё, напоминающее стадо взбесившихся бизонов с крыльями, колыхавшими своими визжащими роями воздух вокруг.

После — долгожданная пайка пресной сечневой каши. И экзамены, экзамены, экзамены. Дух состязания был там чужд! Они искренне бо­лели друг за друга. «Сошедшие с дистанции» не исчезали по-английски. Им было грустно расставаться. Некоторые, из «сошедших с дистанции» и обредших снова «свободу», прощаясь, приносили какую-то провизию, купленную «за забором» на свои жалкие ещё уцелевшие «карманные» средства, им, продолжающим борьбу за поступление вчерашним своим сотоварищам. Этим безнадёжным «нехватчикам», мечтающим о вче­рашних маминых пирожках. Эту провизию они тщательно и по-братски делили, бурно делясь своими новыми впечатлениями о новой суровой жизненной реалии.

Были они, от большего, наивными мальчишками, еще не познавши­ми жизни и женской ласки. Правда, иногда находились и такие, кто уже успел обнаружить в Советском Союзе секс, они то и брали на себя мис­сию просвещения своих однокашников и в этом вопросе.

А вот, солдат-абитуриент в голубой тельняшке, десантном берете с красным флажком сбоку, со значком — парашютом на груди, важно рассказывает гражданским пацанам про тонкости армейской службы, которые те впитывают с не меньшим вниманием, чем лекцию о сексе.

— Если экзамен завалите, никуда не дёргайтесь сразу. Сидите здесь в палаточном городке.

— И чё?

— Проситесь у комбата, да вплоть до начальника училища. Предла­гайте, что можете полезного сделать. Могут ещё зачислить за «высокую морально-психологическую подготовку». Если у вас «волосатой руки» нет и вы не «нацкадр», то вся надежда только на себя и собственные «руки золотые»!

— А что такое «волосатая рука»? — удивился один из абитуриентов.

— А ты здесь чё, не видел памятник?

— Какой такой памятник?

— Памятник «волосатой лапе». Да там торчит он из постамента!

— Чё, правда, что ли?

— Ну, ты тундра! Да шутят так! Но в каждой шутке есть доля шутки…

— А-а-а! Их-ха-ха!

Как-то свалила Тимофеева простуда, приглашая в санчасть. Но страх быть «зарезанным» по здоровью удержал его от жалоб.

— Тимофеев! Заступаешь сегодня в наряд! — объявил командир отде­ления из числа старшекурсников. Говорить о болезни Тимофеев считал проявлением слабости — заступил.

И вот парадокс! Забыли о нем, оставив без смены. Прямо как в рас­сказе Гайдара «Честное слово»! Так и простоял он шесть часов с тем­пературой 38, тщетно ожидая долгожданной замены…

Слёг он окончательно. Его новый друг по палатке — казахский пар­нишка, добрый такой тихий скромный опекал его как родственника, си­дел рядом, как сиделка, искал где-то какие-то лекарства. Медиков все боялись и предпочитали избегать! (Боялись того, что те их «зарежут» по здоровью.)

(«Нацкадрам» — парням с национальных Республик, было немного легче с экзаменами. Они их попросту не сдавали. Требовалось только написать дик­тант на русском. И всё! Так работала программа поддержки «национальных кадров»! Это было лицо Советского государства, стремящегося претворять в жизнь отдельные принципы «марксизма-ленинизма» по национальному во­просу. Жаль только, едва ли последние реально смогли это оценить. Едва ли сами следовали тем же «ленинским» принципам. Принимали же это как само собой разумеющееся. И не чувствовали за собой долга перед народом России. Ибо не было слышно голоса России. Были только голоса СССР и Свободных Республик. Правовые институты «РСФСР», как правило, подменялись Союз­ными. Да и само «РСФСР» было, от большего, лишь на бумаге, да и то — пле­тущаяся позади всего советского «паровоза» «дойная корова». )

Жить на «абитуре» было не легко. Некоторые сами забирали чемода­ны и бежали прочь. Как можно дальше от этих дико визжащих в возду­хе комариных туч, словно полчища монголо-татар, ночных сибирских июльских заморозков, зарядок, скудных казённых харчей. Им в след летело презрение остальных.

***

Окончательный конец «гражданке» наступил 1 августа. Уже не аби­туриентская, а курсантская рота, но ещё по-прежнему в кедах, трико. Склад. Горы «стекляшки» для «слонов».

Старшина кричит, размахивая сапогами:

— Сороковой! Сорок второй! Сорок третий!

Сапоги расхватывают, примеряют. Но не до жиру. Не дом модели. Бывшие солдаты советуют.

— Бери размер побольше, зимой тёплый носок оденешь!

Говорили, чтобы гражданку отправили почтой домой. Но почта не работала. И многие лишились своих, дорогих своей связующей памя­тью с прошлым, вещей.

Сапоги болтались на скривившихся ногах. Галифе обвисло мешком. Китель неуклюже заправлен. Погоны, пришитые неуклюжими стежка­ми, напоминают американские горки. Подворотничок напоминает про­сто кусок тряпки, пришитой неумело так, что белые стежки пробили насквозь воротник снаружи. Пилотка не может найти себе места на остриженной, ставшей неуклюжей голове. Тимофеев осмотрел себя в отражении окна: «Чёрт знает что. Совсем не похож на тех щеголеватых курсантов, которых приходилось видеть раньше!» Таким он и предстал перед своим отцом, пришедшим проведать его перед отъездом. Они встретились возле деревянного забора, отделявшего палаточный горо­док от другой, совершенно иной жизни. Забор был стар, и кругом зияли проломы, через которые осуществлялась нелегальная связь с внешним миром, как бы отцы-генералы ни тешили себя радужными иллюзиями о том, что «наши курсанты в самоволки не бегают», типа « ну, очень сознательные»… Среди окружавшего леса было протоптано множество троп «самоходчиками».

— Ну, ты доволен, сын? — отец внимательно посмотрел на Владислава.

— Да, нормально, папа, — кивнул тот в ответ.

Говорили они недолго и не много. Попрощались. И после он долго вспо­минал родные и теперь уже такие далёкие глаза своего отца! А потом — курс «молодого бойца». Первые наряды, первые трудности и лишения.

***

Старшина достался им необычный. Крупный телом, бывший де­сантник. Он нёс в себе солидный заряд армейской муштровки. Он впи­тал и принёс с собой всё: и хорошее, и плохое из Армии. Этот бывший дéсант с первых же дней принялся учить двадцатую роту десантному комплексу рукопашного боя на 16 счетов. По окончании которого он надменным баритоном вопрошал. Не орал, а именно вопрошал.

— Кто сильнее всех?!

— Мы!!! — орали разгорячённые курсанты в ответ.

— Кто победит всех?!

— Мы!!!

— Кто съест всё? — как-то кто-то негромко добавил из строя под друж­ный смех сотоварищей…

Замкомандира взвода. Человек мягкий и добрый, возможно даже ме­стами слабохарактерный, долго не продержался. Его место занял не­высокий сержант, как и старшина, со значком парашютиста на груди, ревностный исполнитель приказов и до глубины души, по-«дедовски» не любивший «молодых», коих он видел во всех, вверенных ему кур­сантах, — видимо, привычка, принесённая с «войск».

Командир отделения — сержант требовательный, но уважающий только силу и боящийся упрёка начальника.

О, курсантский коллектив! Как ты разочаровал с первых же своих дней! В отличие от абитуры, здесь каждый стал сам за себя. Здесь торжествовал принцип: «другому, будь то наказание или поощрение, — значит не мне!»

***

Вечер. Строй замер в ожидании. Лица напряжены, как на экзамене. Старшина объявляет список лиц суточного наряда.

«Кто-то там сегодня, вроде, провинился. Дай бог, сегодня в наряде буду не я!» — думает каждый, наблюдая, замерев дыхание, как старшина медленно изучает свой «чёрный блокнот»…

— Курсант Соколов!..

Лишь невнятное мычание в ответ.

— Соколов!.. — старшина поднял голову, обводя строй ястребиным взглядом.

— Здеся он! — наконец кто-то нарушил звенящую тишину.

— Я не понял!? В чём дело, товарищ Соколов? Язык проглотил, что ли? — старшина навис над щуплым курсантом.

— Я-м-м-м, — мычание было ему ответом.

— Выплюнь изо рта банан, курсант!

— Я-м-м-м, сан-м-м-м-ча-сть!.. — курсант вытер капли пота со лба и высунул распухший донельзя язык.

— А-а-а-а! Профессиональная болезнь настоящего замполита! Допи… делся, товарищ Соколов?!

— Это его пчела тюкнула, — пояснил кто-то из стоя, — он варенье жрал, да с ложкой пчелу в рот засунул.

— Втихоря жрал, — добавил кто-то, — чмошник! Это его бог наказал!

— Разговоры!.. Давай, Соколов, дуй в санчасть, твою заногу! — ряв­кнул Старшина, — чё стоишь тут ещё мне, студент?

Старшина обвёл эту фамилию в своём чёрном блокноте…

***

Утро. Палаточный городок шевелится разбуженным муравейником. Все поправляют колья палаток, подтягивают верёвки — растяжки, под­нимая полы мокрых от холодной росы палаток и заправляя их, превра­щают палатки в аккуратные натянутые грибки с четырёхугольными шляпками. Курсанты подставляют разгорячённые после зарядки тела под холодные струи артезианской воды, мажут ваксой сапоги. Те, кто успел уже выйти на место построения, натирают до зеркального блеска бляхи лоскутками от старых шинелей, натёртых зелёными кусочками «пасты Гойя». Прошло 15 минут с момента окончания зарядки. Сер­жанты стоят наготове:

— Стро-оиться на утренний осмо-отр!!!

Сердца неуспевающих вздрогнули: старшина неумолимо заносил в свой «чёрный блокнот», уже и так заполненный после зарядки, новые фамилии проштрафившихся. Роты выстроились в две шеренги.

«Уборщики», по одному от взвода, принялись выметать территорию.

— Расстегнуть крючки, верхние пуговицы! Подворотнички к ос­мотру!

И понеслось-поехало: отрывались плохопришитые или не достаточ­но белоснежные подворотнички.

— Бляхи к осмотру! — сержанты, переполненные агрессией, третиро­вали своих подчинённых, как могли, добиваясь, собственно, безукориз­ненного исполнения требований Уставов и порядка, как то и положено в настоящей армии.

— Головные уборы снять! Содержимое карманов — в пилотки!

— Что это?! — сержант достал из военного билета сложенную бумаж­ку. Белобрысый курсант хлопал глазами:

— Письмо.

— Сам вижу. Сжечь!.. А это что?!.. — снова потянул из пилотки сер­жант.

— Фотография моей девушки, — ответил курсант, продолжая хлопать глазами.

— Убрать! — ехидно засмеялся сержант. — Прежде, чем крутить лю­бовь, научись мотать портянку, студент!

— Я курсант, — угрюмо буркнул тот в ответ.

— Кто-то тут что-то вякнул или мне показалось? Студент! — сержант с презрительной ехидностью буравил не моргающим взглядом юношу. Тот опустил глаза и сержант продолжил. — Показать носовые платки, расчёски!

— Правую ногу на носок ставь!.. Левую!..

— Грязные каблуки!.. Зашить сапоги!.. — и т. д., — блокноты сержантов пополняли всё новые и новые фамилии.

— Закончить утренний осмотр! Стано-ви-ись!

…Священным будет для людей

Твой памятник под старым вязом

И надпись: «Славою своей

Он чистым сапогам обязан!»

Курсантский фольклор

Наконец-то закончился «курс молодого бойца» в холодном палаточ­ном городке. От тепла казармы лица буквально распирало теплом изну­три. Чистота и уют казались неземными!

Раздался телефонный звонок. Глаза дневального курсанта Шаталова буквально вывалились из орбит, от накатившегося волнения, когда он положил трубку.

— Чё такое? — спросил его Тимофеев, поправив свой штык-нож на ремне.

— Дежурный по полку звонил…

— И что?

— Приказал срочно прибыть на плац с ведром, швабрами и мылом. Плац будем мыть.

— С мылом? Ты ничего не перепутал?

— Да нет, ничего не перепутал. Ты чё, меня за дурака держишь?

— Ну, тогда идём! Зови дежурного!

Через минут десять курсанты драили плац с мылом.

— Влад, может щёткой лучше будет? А?

Тут из-за трибун выскочили курсанты-третьекурсники.

— Смотри-и! Слоны плац с мылом фигачат! — они ржали, держась за животы, подзывая других на сие потешное зрелище.

— Блин, Макс, тебя развели! Это звонил не дежурный по полку!

— А чё меня? А я откуда знал. Там был такой голос,.. знаешь!

— Тьфу! — Тимофеев бросил тряпку в ведро…

— А чего это вы тут, товарищи курсанты делаете, — вдруг появил­ся дежурный по полку и третьекурсники так же мгновенно исчезли из вида, как и появились.

— Да мы,.. мы,.. товарищ подполковник, мы тут плац моем, — Тимо­феев поднял швабру и замер смирно. Шаталов натянул свой распущен­ный ремень сзади, втянул голову в плечи.

— С мылом? — подполковник смотрел на них с хитрым прищуром.

— Так точно!

— Молодцы! И чей же это, интересно, приказ?

— Мы думали Ваш, товарищ подполковник.

— Хм! Ух уж эти засранцы! — он подавил улыбку, сделал лицо свире­пым. — А ну, похватали ваш инвентарь и марш в казарму!

Курсанты, похватав всё, что у них было, кинулись в расположение роты.

(Вот так примерно потешались старшекурсники над младшими. Причём, это случалось между курсантами, с разницей в один–два курса. Четверокурс­ники, сохраняя конкурентную дистанцию к задиристому третьему курсу, всегда были снисходительны к «слонам». Проявляя о них почти отеческую за­боту. Требуя, правда, безоговорочное почтение взамен.)

Очередное утро. Три тысячи курсантов застыли на плацу.

— Смир-р-р-но!

— К торжественному маршу! — вытягивая узкие носочки глаженных хромачей, офицеры вышли из строя и заняли свои места перед коробка­ми своих подразделений.

— Па-а р-р-ротно! — офицеры лихо развернулись в сторону движения.

— На одного линейного дистанции! — «линейные» — курсанты роты почётного караула с пехотно-балетными инструментами СКС в руках быстро сорвались с места, долбя асфальт вдоль трибуны и, достигнув своего места, по очереди, развер­нулись лицом к курсантским коробкам, поочерёдно звонко стукая при­кладами об асфальт.

— Управление училища пр-р-рямо-о, остальные напра-а-ву! — кур­сантские коробки одновременно развернулись в сторону движения. Раз-два.

— Ша-а-го-ом м-марш! — грянул марш и три тысячи курсантов всех курсов одновременно двинулись в едином порыве.

— И-и-и раз! — роты поочередно выкрикивали до трибуны, переходя на строевой шаг, одновременно гордо вытягивая подбородки в сторону трибуны, выдерживая равнение в шеренгах.

— И-и-и два! — переходя на обычный шаг после, одновременно разво­рачивая головы прямо.

Так курсанты двигались с ежедневного развода на занятия, пости­гать свои хитрые и нехитрые дисциплины…

В этот день 20-я рота заступала в наряд по училищу. Тимофееву относительно повезло. Он со своим другом Юркой оказался в наряде по учебному корпусу. С боку была пристройка с офицерской столовой. Для курсанта вход «заказан». За всё время учёбы Тимофеев так ни разу и не переступил этот «запретный порог»! Однако, с одной из боковых две­рей, выходящей на улицу был организован дополнительный пункт для продажи курсантам самодельного пирога «слонячья радость» или «язва желудка». Который молодые курсанты расхватывали, давясь в очереди в короткие минуты свободного времени. Этот удалённый «Булдырь» в учебном корпусе при офицерской столовой, работал не регулярно, но самозабвен­но. Корпус был удалён от остального училища. Среди берёзовых рощ. И добраться сюда в короткие промежутки свободного времени редко представлялось возможным.

…Таверна эта вдоль и вширь

Известна и поныне

Своим названием «булдырь»

И ценами своими….

Творчество курсанта НВВПОУ

Сергея Пиккарайнена. «Три мушкетёра».

— Слава богу, Влад! Сегодня нажрёмся! — Юрка радостно ткнул Тимо­феева в бок и добавил, — когда я ем этот пирог — у меня душа радуется!

Шли к концу сутки наряда. Друзья чувствовали себя изнурёнными. Кроме того, несмотря на близость «булдыря», вырваться туда так пока и не довелось.

Владислав с Юркой по очереди на карачках мыли бесконечный ко­ридор учебного корпуса, готовясь к сдаче наряда. Раздались гулкие множественные шаги. Тимофеев увидел приближающуюся фигуру в офицерской фуражке. За ним вальяжно шла группа старшеклассников.

Поправив пилотку и подтянув ремень, Тимофеев вытянулся «смир­но», приложил руку к виску, при приближении офицера. Тряпка валя­лась у него под ногами.

— Застегните крючок, товарищ курсант! — рявкнул капитан в сторо­ну Владислава и добавил совершенно по-домашнему нежным тоном в адрес школьников. — Проходите, проходите! Прямо по коридору — офи­церская столовая.

— Курсант, да у тебя всё еще последний мамкин пирожок из задницы торчит! — буркнул подошедший дежурный по учебному корпусу сер­жант, — выглядишь как чмо и работаешь как чмо!

Девчонка, так похожая на Сонечку, хохотнула, проходя мимо заш­калено вытянувшегося курсанта. Пацаны хило вытянули лыбы превос­ходства, смотря на него как на предмет третьего сорта. Как это было не похоже на «то» бравое гусарское появление курсанта в коридорах его школы, тогда в Хабаровске!

«Школьников на НВП привели, — подумал Тимофеев, — как это странно, они ещё школьники, вроде, а я уже курсант! Но они блатные, уважаемые всеми старшеклассники, а я задрюченный слоняра. Вроде и поднялся на ступеньку выше, а вроде и упал вниз. Вот он — философ­ский парадокс жизни. А ведь и правда, вот стану же я когда-нибудь разбитным курсантом четвёртого курса, но, получив лейтенантские па­гоны, снова упаду вниз, став „зелёным летёхой“ и так далее… Диалек­тика!» Тимофеев поднял грязную тряпку, макнул в цинковое ведро с коричневой мыльной «философской» жижей…

1.8 (87.08.28). Девятая рота

28 августа 1987 г. Ружомберок.

Среди людей обыкновенно существуют и лесть, и хам­ство. Но там, где нет лести, тотчас хамство доминирует в одиночестве. Поэтому лучше уж сладкая лесть.

И вот, наконец, полк прибыл. Это и радовало, и волновало. Так или иначе, пара безмятежных дней Тимофеевской «адаптации» иссякли.

Железнодорожная станция. Солдаты в грязном «хэбэ» сидят групп­ками на вещевых мешках, курят. Двое произносят резкие слова на уз­бекском, борются. Один чёрный, как смоль, рассматривает в гранато­мётный прицел платформу, на которой копошатся солдаты в чёрных комбезах, выбивая колодки из-под колёс БТРов. Комбат третьего бата­льона майор Пронин что-то втирает в уши капитану, который подобно проштрафившемуся школяру без конца разводит руками. Другие офи­церы в пыльных зелёных фуражках, перепоясанные портупеями, кто курит, кто просто стоит и отрешённо наблюдает за всей этой суетой, другие сами суетятся на платформе, машут руками, что-то кричат. Стар­ший лейтенант с усами, в засаленной полевой фуражке с багровым вос­палённым лицом вместе с солдатами открывает борта на платформе. И вот первый БТР запустил двигатель, издал сигнал и медленно пополз по доскам платформы. Впереди задом двинулся офицер, вытянув вперёд руки, и зовущими движениями, как мать обычно зовёт к себе годовало­го ребёнка, делающего первые шаги, повёл за собой грузную машину…

Наконец, последняя машина коснулась земли и пристроилась к вы­тянутой колонне. Подполковник Полунин (уже знакомый нам секретарь парткома) в повседневной форме, отличавшийся от всей этой чумазой братии своей лоснящейся чистотой, закончив разговаривать со слова­ком в синей фуражке, направился к уазику, и возглавляемая им колонна БТРов тронулась. Для сидящей пехоты третьего батальона майора Про­нина прозвучала команда:

— Строиться в линию ротных колонн!

Здесь впервые лейтенант Тимофеев увидел свою «лучшую» чума­зую роту и своего «лучшего» усатого командира роты…

— Наш ротный — самый лучший в полку!

— Нэту нашэму ротному другова, — говорили бойцы о ротном и в гла­за, и за глаза. Ротный принимал эти льстивые речи, тихонько ухмыляясь в чёрные усы. Ведь, как известно, среди людей обыкновенно существу­ют и лесть, и хамство. Но там, где нет лести, тотчас хамство доминиру­ет в одиночестве. Поэтому лучше уж сладкая лесть.

1.9. (87.08.29) Подъём

Сентябрь 1987 г. Ружомберок. Офицерская общага.

Новенький будильник с блестящими золотыми колокольчиками сверху словно взорвался жутким грохотом, выталкивая сердце из груди бурными судорожными толчками крови.

— Чёрт! Снова утро!

— Задолбал этот дурдом!

— Это какое-то палево!

Молодые офицеры подскочили, матерясь на чём свет стоит. Очеред­ное хмурое утро было очередным испытанием для каждого, не суля ничего хорошего, кроме ещё одного дикого суматошного дня. Прощай, безмятежное тепло постели!

— Как тебя там, Тимофеев, зовут, напомни, — бросил Хашимов, на­тягивая трико.

— Влад… В-владислав, — ответил сбивчиво тот, пихая ногу в сапог.

— Форма одежды спортивная. Ты не знал?

— Не-а. А у меня нету.

— А у тебя, Саш, чё, тоже нет?

— Нет.

— Нихрена у вас нет! Ни спальников, ни спортивной формы! Лад­но! Мож, на первый раз!..

***

Лейтенанты бежали к калитке КПП. Дежурный по контрольно-про­пускному пункту уже стоял в готовности, согласно распоряжению ко­мандования, повесить замок на железную дверь, закрыв тем самым шанс для безнадёжно опоздавших.

Какой-то майор из соседнего батальона смачно растянулся, спот­кнувшись на пути к «заветному» проёму в сером заборе.

Молодые офицеры прыснули от смеха. Было смешно видеть валяю­щимся чуть ли не в луже, оставшейся от вчерашнего дождя, старшего офицера. Однако время тикало, и они ускорились, проскочив внутрь с облегчением. Теперь они бежали вместе со сконфуженным, потираю­щим разбитые колени майором…

Плац. Возле трибуны грозно прохаживается полкач, подполковник Гребенщиков, которого меж собой офицеры прозвали просто «Гребеш­ком». Ему уже лет пять за тридцать, не самый молодой комполка! Важ­ный, по обыкновению, со свитой.

— Что, товарищ майор! Что, товарищи офицеры! Спать любим? Опо­здание на три минуты! Становитесь в третью шеренгу! — начштаба вы­страивал шеренги по мере «поминутного» прибытия опоздавших.

— Тимофеев! Ну, ты и супчик! Ты чё с опозданий-то начинаешь? — Сидоренко зыркнул из счастливой первой шеренги прибывших вовремя.

— Шо, товарищи офицеры! Не все умеют ещё просыпаться вовре­мя?! Спать любим!? Или по ночам где-то шляетесь? Ну, ничего! Будем тренироваться!.. Дежурный!.. Переписать опоздавших! — распорядился искривлённой гримасой рта командир полка.

— Где ваша спортивная форма, товарищи офицеры? — начштаба су­хим взглядом прошил Майера с Тимофеевым.

— Виноваты, исправимся!

— Испра-авитесь! Куда вы денетесь! Чтобы завтра же были в спор­тивной форме!

— Ответственные по подразделениям, на подъём! — прозвучала ко­манда дежурного.

— Тимофеев! Давай, иди, подымай роту! — Сидоренко хлопнул Вла­дислава по спине.

— Майер, раз ты без спортивки, давай, поднимай роту! — кинул Ха­шимов и побежал вместе с другими офицерами на зарядку на спортив­ный городок под чутким присмотром полкового командования…

***

Поздний вечер. Общага

— Ну, сегодня и дурдом выдался! — Майер и Хашимов вошли в ком­нату, где уже лежал на кровати Тимофеев.

— А что, знакомство состоялось! У меня есть из Союза пара бутылок «Пшеничной», так что можем «замочить» такое дело, а? — Тимофеев полез в чемодан.

Хашимов и Майер, уже днями раньше успевший получить «боевое крещение», утвердительно закивали.

— «Пара» — это сколько? — съязвил Хашимов.

— «Пара» — это две!

— Одной пока вполне хватит!

Вскоре на сдвинутых табуретках появилась какая-никакая скудная закуска. Офицеры стукнулись стаканами с прозрачной жидкостью без цвета, вкуса и запаха.

— Ну, поехали, за знакомство!..

1.10 (83.10). Прошлое. Марш-бросок

Октябрь 1983 г. Новосибирск, НВВПОУ.

Я ненавижу жёлтенькие лычки.

Хотя они — опора дисциплины.

Но несмотря на бешеные вздрючки,

Мне не забыть казарменной рутины!

Сержант! Ведь ты творишь погоду.

Не надо лбом своим дурным таранить двери!

Ты отнесись к нам строго, но с заботой.

И мы в тебя до гроба будем верить!

Автор В. Земша. 1983 г.

Сегодня — 15 октября. Сегодня — переход на зимнюю форму одеж­ды. Курсант Тимофеев с чувством глубочайшего удовлетворения рас­прощался с затасканной на «курсе молодого бойца» хэбэшной «сте­кляшкой» в обмен на темно-зелёное «ПШа» с новенькими красными погонами с желтенькими продольными полосками курсантских галу­нов вместо затёртых и выцветших старых. Всё расположение роты напо­минало сплошной швейный цех. Курсанты в зимнем байковом голубом нательном белье пришивали погоны, петлицы, отмеряли всё линейками «по Уставу». Наматывали на голые ноги с изуродованными мозолями пятками, по которым обычно летом на пляже любой патруль легко вы­числял своих «самовольщиков» среди гражданских лиц, зимние бай­ковые новенькие портянки нежного цвета слоновой кости. Воздух был пропитан характерным мужским запахом нового обмундирования.

Влад переложил в нагрудный карман затрёпанную фотографию де­вушки.

Её светлые локоны мило обрамляли смазливое личико…

— Сонечка, милая Сонечка! — он мысленно прикоснулся к её губам.

— Рота-а-а! Строиться-я в расположени-и-и! — внезапно раздался вопль.

— Что, сынки, совсем нюх потеряли что ли? — старшина вразвалочку прохаживался вдоль строя.

Два курсанта стояли перед строем с бутылками молока и булками, понуро опустив головы.

— Ротный спалил самовольщиков! — шепнул сосед Тимофееву.

— Что-о, това-арищи курсанты! Голода-а-ем? Чмошники!! В само­волки бегаете? — «замок» лыбился ехидной улыбкой, отвесив челюсть.

— Что, от молочка не просыхаем?! Да-а? Придётся щас вместо филь­ма всей роте сбегать в самоволку по большому кругу! — старшина ве­село блеснул глазами.

— Воспитание в коллективе и через коллектив! — радостно вторил сержант старшине. — Кхе-кхе-кхе, — он развернулся и демонстративно боднул дверь каптёрки лбом, демонстрируя евоную крепость.

— Рота-а-а! Стро-о-и-иться на у-улице! — казалось, сержантский со­став в своём подавляющем большинстве торжествовал! Казалось, весь сержантский состав просто питался этими дрючками! Глаза у них горе­ли, словно у вампиров, слетевшихся на запах невинной крови!

У большинства из них на груди гордо выделялись либо значки пара­шютистов, либо «кадетов» -выпускников Суворовских училищ. (Вообще, бывшие суворовцы оказались, от большего, скверными людьми. Кучковались исключительно своей «кадетской» артелью. Носили с изнанки «кадетский» погон как признак принадлежности к особой тайной касте. Высокомерили. Строили из себя заядлых вояк, что было совершенно несвойственно для быв­ших солдат СА, действительно съевших пуд армейской соли, но не выпячи­вающихся. За что «кадеты» заслужили всеобщую нелюбовь. Многие из них стали «комодами». Однако спустя два года эта «детская болезнь» кадетов, как правило, проходила.., как правило… Но случались и исключения. Порой эта «кадетская болезнь» высокомерия оставалась пожизненно.)

Тимофеев, как и все, ёжился на улице, стоя в «стойке пингвина». От действительности хотелось абстрагироваться. Ему неделю назад ис­полнилось семнадцать, по поводу чего он смог получить особый «пода­рок» от старшины и отбиться вечером (т. е. лечь спать) не за сорок пять секунд, как все другие, а спокойно. Теперь, в свои семнадцать, он уже чувствовал себя вполне взрослым, научившимся стойко переносить на­валивающиеся физическо-психологические тяготы, от которых он по­просту, старался абстрагироваться, как и от всей неприятной действи­тельности. Он снова ушёл мыслями в воспоминания о Соне…

…Тогда, в школе, он так и не решился заговорить с ней. Тогда, в школе, он искал любую возможность увидеть эту девчонку с параллели. Будь то в школьном коридоре, на переменке, будь то на субботнике или при сборке металлолома…

Сейчас сибирская погода, словно наблюдая за курсантами, пригото­вила им свой «сюрприз» по такому случаю — первый снег. Он мелкой крупой засеял всё холодное пространство вокруг…

— Бего-ом м-м-м-арш! — крикнул старшина, сверкая хищным воро­ньим взглядом. Так начинался любой марш-бросок. Бег по снегу и гря­зи, в любую непогоду. Ведь эти курсанты — будущие офицеры, будущие политработники-комиссары. Чтоб увлечь за собой бойцов в пекло, в бу­дущем, в настоящем они сами должны лепиться из цемента. А ничто так не цементирует характер, как лишения, трудности и, конечно же, холод и снег! Особенно с грязью! Забег делали повзводно. В совокупности более ста яловых сапог двадцатой роты бухало по грязи вдоль лесной дороги, изуродованной рытвинами от траков гусениц БМП и танков. Тимофеев сдвинул назад новенькую синюю «жучку» на остриженной голове.

Вытер рукавом пот со лба. В такие минуты его мысли улетали дале­ко от происходящего…

Октябрьская грязная жижа разбитых танковыми траками дорог по­крывалась первым октябрьским снегом. Это было просто идеальное время для марш-бросков, как плановых, так и дисциплинарных, а так же для тактической и инженерной подготовки как днём, так и ночью. Что там бег! Окапывание в этой холодной снежной грязи было нéчто! А главное — всё это делалась без «подменки», в повседневной форме. В обычном «ПШ» и шинелях, которые должно было поддерживать в идеальной чистоте, без каких бы то ни было скидок на такие вот обсто­ятельства!

Итак, рота угрюмо шлёпала по заснеженной чавкающей грязью до­роге. Пред Тимофеевым снова предстал образ Сонечки. Той далёкой Сонечки, которой он так и не признался в своих чувствах. Тогда, на школьном выпускном, когда они гурьбой весело шли в Хабаровске по Амурскому бульвару, он, как ему показалось, почувствовал на себе её взгляд. Поднял глаза. Она улыбалась, освещаемая уличным фонарём, торчащим из-за кустов кучерявой акации. Ночное небо. Шорох листьев. Запах лета. И казалось, что вот он тот миг настал. Преодолевая оцепе­нение он сделал шаг навстречу. Сердце словно выпрыгивало из груди и, казалось, нет человека, счастливее его, носящего в себе столь светлое чувство юношеской влюблённости, во всей Вселенной!..

— Обороты! — снова заорал старшина. Казалось, всё ему нипочём. Он, бывший дéсант, был слеплен уж точно из цемента. Его дéсантские сапоги с боковой шнуровкой на укороченных голенищах вызывали все­общую зависть и уважение! Уважение и страх! Страх и ненависть! Да. Его ненавидел каждый, меся смесь из грязи и снега, особенно во время ежедневных восьмикилометровых забегов на утренней зарядке. Ведь пережить зарядку со старшиной считалось — пережить день! Во вся­ком случае, его худшую часть! Однако были и такие вот внеплановые дисциплинарные забеги, когда вместо ожидаемого «пряника», как про­смотр старого фильма в училищном ГОКе или банальная самоподготов­ка в тёплом классе, начиналась снова «худшая часть дня».

— Р-р-я-яз, р-р-яяз, р-р-яяз, два-а, три-и, р-р-я-яз, р-р-я-яз, р-р-я-яз, два-а, три-и, четыре, — в такт старшине рота грохала сапогами по схва­ченной заморозками земле, обволакиваемая клубами пара от разгоря­ченных тел.

— Вспышка слева! — вдруг заорал старшина, увидев нарушение в рав­нении строя.

Рота кинулась к обочине. Курсанты падали на землю по направле­нию предполагаемого взрыва, обхватывая головы руками. Тимофеев уткнулся лбом в корень дерева…

…Тогда, в Хабаровске, он стоял сконфуженно, видя как сзади него неожиданно вышел Лозовик — разбитной пацан с параллели, собираю­щийся в рязанское училище ВДВ! Он бесцеремонно сгрёб улыбающу­юся ему Сонечку, бухнулся на скамейку и фамильярно усадил её себе на колени. Они бесстыдно целовались. Прямо перед растоптанным Владиславом, который сделал пару шагов назад, споткнулся об улич­ную урну, больно упав на газон, уткнулся лицом в корневища акации. Раздался задорный смех. Ненавистный смех Лозовика, обидный смех Сонечки, глупые смешки прочих. Тимофеев лежал, уткнувшись лицом, так же как и сейчас, в корень дерева. Ему хотелось тогда умереть. Вся его жизнь тогда потеряла для него всяческий смысл…

— Рота-а-а! Стро-оиться! — раздался вопль старшины, отозвавшийся эхом воплями «замков» и «комодов»,

— Двести первая группа! Стро-оиться!

— Двести вторая группа! Стро-оиться!

— Двести третья группа! Строоиться..!

— Первое отделе-ение! Стро-оиться!

— Второе отделе-ение! Стро-оиться!

— Стро-оиться!

— Стро-оиться!

— Стро-оиться!

Орали все сержанты в голос, командуя каждый своим взводом или отделением!..

(Уже первые месяцы первого курса дали ясно понять, что это военное учи­лище было создано не для выращивания «паркетно-кабинетных» офицеров. Бе­гать в полном снаряжении в атаку, ползать, таскать «раненых» ползком, рыть окопы — всё оказалось гораздо сложнее, чем казалось со стороны, при просмо­тре телепередачи «Служу Советскому Союзу».

Требования к внешнему виду при том были крайне высокими. И здесь не было никаких ни поблажек, ни оправданий. Вернувшись с ночных тактических занятий, в грязи, утром каждый должен был выглядеть безупречно чистым и выглаженным. Приходилось часами мокнуть под дождём днём и ночью. Утром влазить в мокрую холодную одежду.

Такова была система «естественного отбора», готовящая советского «сверхчеловека», способного выжить и победить, где угодно и чего бы это ему ни стоило! И это были только «цветочки», вспоминаемые многими в бу­дущем как лёгкие весёлые дни беззаботного «курсантства»…)

…Вот стою со штык-ножом,

С ним рассвет встречаю,

Вспоминаю отчий дом

С скорбью и печалью…

Тихо плещется вода

На ремне во фляжке,

Мне бы водочки туда,

Помогло б бедняжке…

Если не сведут с ума

Наш экзаменатор,

Наш весёлый старшина,

Ротный и куратор…

Курсантский фольклор

***

Расположение роты

— Товарищи курсанты! Кто ещё не написал письмо домой о своей распрекрасной службе, вперёд! И не дай божé, хоть один родитель об­ратится к командованию, типа «что случилось, сын не пишет!..» — стар­шина прошевелил челюстями, зыркнул глазами и скрылся в каптёрке.

«…То, что я сейчас нахожусь далеко от вас, обусловлено моей любовью к вам и к Родине. Это мой долг перед вами и перед всем народом. А за меня не беспокойтесь, я не ребёнок. Душа моя из сопливого гражданского хряща превратилась в кость. Погода, ми­нутные слабости, предрассудки и прочая муть не гнетут меня. Всё это я переношу легко… Стоишь порой часовым, изморенный после тактик, бессонных ночей, борешься со сном, вырубает, но знаешь, что это непозволительная роскошь, граничащая с преступлением и даже гибелью. Раньше сон был в глазах, хотелось их закрыть. Резало. Теперь сон изнутри. Стоит сесть или лечь. Стоит чуть- чуть ослабиться, как тут же снится сон. В наряде по столовой, под утро, с картошкой в руках засыпаешь. Картошка в глазах рас­плывается. Под утром завалишься. Кто на железный стол. Кто на деревянную решётку. Дневальные, часовые очень вялые ночью. В глазах всё расплывается. Веки держишь открытыми, а перед собой всё расплывается. Сейчас, чтобы мы не бурели, сержан­ты за нас взялись. После каждого отбоя — несколько раз подъём. Засыпаешь уже в ночь на следующий день. Т. е. после 12-ти. Те­перь спать умею во всех позах: сидя, стоя, да ещё и так, что бы видно не было… Недавно опять рыли окопы, на этот раз ночью. Сейчас — как крот грязный. Прошлой ночью шинель чистил всю ночь под краном с ледяной водой, а другой тут нет, и стираем, и моемся только ей. А притом ночью-то бродить не положено! По­этому будит дневальный. Утюг один на всех, им и сушим, и гладим форму по очереди. Утром всё ещё мокрые, досушиваем форму на себе. Сапоги рвутся сзади по шву, сами зашиваем, ремонтируем, как можем, каблуки прибиваем, подковы. Недавно были стрельбы из БПМ с орудия «Гром» и спаренным пулемётом ПКТ* (*Пулемёт Калашникова Танковый). Оценка снижалась за темп стрельбы…

Я по вам очень скучаю. Но ничего, я всё выдержу и приеду в отпуск! Не дождусь этого дня! Целую всех! Ваш Владислав», — Тимофеев заклеил конверт…

Русское поле, дыхание трав,

вольность, раздолье кудрявых дубрав.

небо бездонное, свист соловья,

Скромная русская наша земля.

Мамина сказка в молчание ночи,

мамина ласка, усталые очи,

Слышу я голос её молодой,

Я и сейчас её помню такой.

Беды, сомнения, грёзы, печали,

И вдохновение с ней разделяли.

Были ошибки — бранила она…

Сегодня виднее былая вина.

Все мы есть суть материнских стремлений,

Жизненный путь её, полный волнений.

С детства в учёбе, в работе, в бою

С нежностью помните маму свою.

…русское поле, дыхание трав,

помни раздолье зелёных дубрав!

Автор В. Земша 1985 г.

1.11 (87.08.30). Весёлое воскресенье

30 августа 1987 г. Ружомберок

Продолжался обычный армейский выходной день. Выходить, соб­ственно, было некуда и увольнительных здесь, за границей, не суще­ствовало. Бойцы, озадаченные «по уши», вяло суетились, в меру своей испорченности выполняя кажущиеся им «тупые» задачи в духе класси­ческого армейского «дурдома». Тимофеев отправился в полковой клуб. Его, «дикорастущего» офицера, переполняли новаторские идеи, и он желал наполнить серые армейские будни бойцов хоть каким-то разноо­бразием для поднятия их морально-боевого духа. Что было в его «зелё­ном» черепке в этот раз, нам точно неизвестно. Но едва приблизившись к серой коробке полкового Клуба, Тимофеев услышал громкую брань и выкрики на разных языках. Большая группа черноголовых солдат плот­ным кольцом окружала двоих, жестоко бьющихся друг с другом.

— Разойдись! — Тимофеев, не сомневаясь ни минуты, ринулся в коль­цо, растаскивая бойцов.

Бойцы слегка встрепенулись, увидев молодого офицера, немного ретировались. Однако чувство толпы, уверенность в безнаказанности через обезличение взяло верх, и драка разгорелась с новой силой.

— Тава-рыш лейтенант, нэ мешайте.

— Это наши дэла.

— Нэ вмешивайтесь, а то и вам достанэтса! — услышал он обезличен­ные выкрики в свой адрес. Плотное солдатское кольцо не позволяло ему прорваться внутрь.

— Что-о-о!? Кто это сказал! Кто тут рот посмел открыть!?.. — он орал не своим голосом, пока не охрип. Тогда он вытянул одного бойца, пони­мая, что только «конкретизируя» жертву, можно вселить хоть какой-то трепет и разум в массы.

— Солдат! Фамилия? Рота?

Боец мямлил нечто невразумительное, пытаясь вырваться. Однако спустя несколько минут земляки буквально вырвали бойца из железной лейтенантской хватки. Вскоре все солдаты быстренько рассосались. Тимофеев, тяжёло дыша, стоял, придерживаясь за тонкий ствол дере­ва. Крупные свежие капли солдатской крови на земле бурыми пятнами свидетельствовали о только что происшедшей здесь битве, которая всё же могла быть и более ожесточённой, не появись здесь лейтенант. Ти­мофеев увидел брызги чужой крови и на своём кителе и на руках…

День закатывался за холмы, покрытые соснами, весело отражаясь в окнах словацких, словно сказочных, домиков. В полку, окружённом се­рыми мрачными стенами, словно в стране-зазеркалье, солдаты угрюмо строились на вечернюю полковую проверку.

— Товарищи офицеры! — замполит полка майор Чернышев свирепо окинул взглядом «свысока» сквозь тёмные круги очков-«хамелеонов» выстроившихся возле трибуны в две шеренги офицеров полка. — Сегод­ня было побоище узбекской и азербайджанской группировок, понимае­те ли! — он поднял вверх палец, многозначительно потряс им.

— Почему не было никакой информации? Чем вы, бездельники, за­нимаетесь? — в унисон добавил командир полка, катая желваками. Он рванул за портупею Хашимова.

— Вы, старший лейтенант, со своим капитаном сеете бардак в полку! Бездельники!

— Никак нет, товарищ подполковник, мы не бездельники! — дерзко возразил тот.

Лицо подполковника побагровело. Его рот перекосился. Тонкие фи­олетовые от злости губы двигались медленно, обнажая ряд неровных, прокуренных зубов. Казалось, он сейчас съест со всем непотребным этого старлея… Но наконец он восстановил самообладание.

— Где ваш капитан!? Доставьте ко мне этого негодяя!

— Есть, товарищ подполковник!

— Всем эту неделю на казарменное положение! Ни один не покинет стены полка! Пока не будут у меня зачинщики этого побоища! А на вас, старший лейтенант, я ещё посмотрю-ю-ю,.. — он повернулся в сторону Хашимова. — Да! И после прохождения, командиры и замполиты ба­тальонов и рот в штаб, на совещание! — кинул он в завершение фразу, обещавшую долгую бессонную ночь!

Полк с маршем под оркестр лениво отдолбил сапогами и без того потрескавшийся асфальт плаца и рассосался по казармам…

***

Седьмая рота

— Ну, товарищ Майер, час после отбоя уже прошёл, так что подымай роту! Тут полкан задач нагрузил нам на всю ночь! — в канцелярию вва­лился Хашимов.

— Ведь не положено солдат ночью поднимать! Это же приказ коман­дира полка, — возразил было Майер.

— А на «не положено» у нас так же наложено! Час после отбоя про­шёл, так что тэпер нормално!

— А если дежурный придёт?

— А кого это е… волнует? Прыдёт если, то сдаст нас и тогда натянут нас по полной. А не выполним задачи, тогда полкан сдэлает из нас чу­чело! Так что вибирай, как тэбе помырать?

— Да как это возможно! Это же одно другое исключает!

— Майер! Мат твою жэншьина! Кого е… волнует чужое горэ!?

Вскоре рота напоминала полный дурдом. Дневальный стоял на «шу­хере» на крыльце.

— Зашло солнце, а в стране дураков бурно закипела работа, — громко кто-то продекламировал на весь коридор. Офицеры лишь усмехнулись в ответ.

— А кто тут умный нашёлся?..

***

Офицеры сидели в душной накуренной канцелярии, где вонючий прогорклый запах «позавчерашнего» жженого табака, казалось, на­сквозь проел всё вокруг.

— Ротный наш, Несветайло, совсем забил на всё! Задолбало меня за него отдуваться и пилюлей получать! — Хашимов развалился в кресле.

— Слушай, Альяр! И что это за побоище сегодня было?

— А ты не понял? А ты своего друга Тимофеева спроси. Он там пы­тался, как Дон Кихот вэтраную мэлницу проткнуть своим зэлоным стручком, но его там самого чуть не обломали.

— Да он мне уже рассказал, когда ходил в общагу, китель от крови отмывал, переодевался. Он и сам ничего не понял.

— Да, это узбеки затеяли всё. Их группировка пыталась зубы пока­зать. Толка азербайджанцы им навешали. Там пока толка лидэры дралысь. Ещё будэт драка и нэ одна. Ещо нэ всё! Ещо будэт челавек сто на сто. Вот тогда будэт полное палево, Сашка! Но Кавказ ещё покажет Средней Азии, кто в доме хазяин!

— А как это предотвратить? Как их остановить?

— А, это зверьё! Как ты их остановыш? У них феодалный строй! Прав тот, кто сылнее. У них там ещё не до каждого аула Совэтская власт дошла! А потом, Восток– дэло тонкое. Полкан не понымает. Тут надо знат, с кэм работат! Я за свою роту отвэчаю. Здэсь драки не будет! А за полк пуст полкан и думает с замполитом… Слушай, а что это за шум в коридоре?

Майер, пожав плечами, вышел из канцелярии.

— Ибрагимов! Что за шум, а драки нет?!

— Таварыш лейтэнент! Узбэк чё, баба, что ли? Азэрбайджан нэ рабо­тает. Ми тоже нэ будэм!

Группа солдат-узбеков одобрительно загалдела. Всё это напоминало демонстрацию. Не хватало только агитплакатов.

— Чё, товарищи солдаты, у вас тут за дэмонстрация!? Ибрагимов! Каримов! Челябизаде! — в канцелярию! — Хашимов стукнул кулаком в дверной косяк.

Прошло не меньше часа. Бойцы стояли на своём, как заговорённые.

— Товарыш старший лейтенант, ми не мюжской работа дэлат нэ бу­дэм. Ми музжик! — вызывающе зыркая исподлобья, упрямо твердил де­вятнадцатилетний азербайджанец Аскер Челябизаде.

— А ми что, баба, что ли? Ми тоже нэ баба, ми нэ будэм тожа дэлать. Ви будэте — ми будэм, ви нэ будэте– и ми нэ будэм! — горячая узбекская кровь Каримова кипела от негодования в адрес Челябизаде.

— Точно Каримов говорит, таварыш лейтэнант! — Ибрагимов поддер­жал земляка.

— Ибрагимов, Каримов! Свободны, джигиты! — Хашимов спровадил узбеков.

(Узбеки, в целом-то работящие ребята, также делящие работу на муж­скую и не мужскую, всё же были способные к любой работе, но не допускали к себе унижения со стороны гордых кавказцев, и также охотно эксплуати­ровали другие национальные меньшинства, особенно славян, если те были не способны за себя постоять в силу низкой численности и разобщённости. Славяне — интернационалисты по природе, живущие обособленно, не делящие работы на мужские и женские, обычно становились объектом для всеобщего унижения в «национальной» армейской среде в случае численного превос­ходства последних, что было характерно для пехоты. Азербайджанцы были сложнее узбеков. Твёрдо стояли на своём, однозначно разделяя труд на муж­ской и женский. Подавить это было возможно, но только местами и исклю­чительно силовым способом.)

Хашимов усмехнулся в адрес своих земляков. Ему, прошедшему сквозь военное училище, был хорошо знаком такой вот «женский» труд, так как такие вот штучки с «немужской работой» в курсантской среде не могли иметь никакого шанса на успех. Пройдя сам через «презрен­ный женский труд», он особенно жёстко стремился пресекать эти вы­ходки, как бы доказывая себе самому, что раз он это смог, то и этим за­морышам сам бог велел, мать их так! Он, воспитанный в классическом «правильном» советском духе, люто ненавидел все «феодальные пере­житки» некоторых своих земляков, их дикость и нецивилизованность.

— Ну что, земеля — Бакинец! Музжик говориш! — он подошёл вплот­ную к Челябизаде. — Вопу взжик и опят музжик!? Зверёныш, мать твая жэншына!

Он повернулся к Майеру,

— Оставь меня с земляком. Мы тут потолкуем по–родственному,.. — он потряс кулаком.

— А мож им просто «мужскую» работу найти, как полковник из поли­туправления говорил? — Майер шепнул Хашимову.

— Э-э-э! Обалдэл, что ли? Эти умники горазды советовать! А гдэ я тэбе их найду, эти мужские работы? Хошь — сам и ищи! Из пальца вы­жимай! Да и вон, посмотри на узбэков! Эти джигиты такого не поймут! Хрен ты их заставишь что-то дэлат, пока другие это не дэлают. Гдэ я тэбе потом столко «баб» для женской работы найду? А-а-а?.. С бабами у нас, сам знаешь, напражёнка!

1.12 (83.10.09). Прошлое. Посвящение в курсанты

9 октября 1983 г. Новосибирск. НВВПОУ

Закат на небе алом угасает,

Былое скрылось в сумраке ветвей,

Но редкий человек не вспоминает

Счастливые часы минувших дней.

Счастливых дней, безудержных и смелых,

Щемящих грудь страданий: «се-ля-ви»!

Тех поцелуев первых неумелых,

Тех первых слов признания в любви!

Автор В. Земша. 1985 г.

Природа дышит осенью. По утрам прохладно, если не холодно. Лес часто окутывает густой холодный туман. Влажно. Мокрое долго не вы­сыхает. Симпатичные скромные клумбочки. Стройные ели, берёзы, го­лубые облачные дали.

Но этот день выдался ясным и солнечным. Стеклянное прозрачное небо. Свежо. Лёгкое тепло от ясного солнечного диска. Желтизна увяд­шей листвы. Типичная осенняя картина в Сибири. Словно праздник. Словно в детстве возвращаешься с субботника в преддверии воскресе­нья. Последние дни перед долгой зимой.

Это был особый день! День посвящения в курсанты! С этого мо­мента каждый первокурсник мог полноценно назвать себя курсантом по-настоящему. Позади — курс молодого бойца, присяга. Присяга! В тот торжественный день плац был полон народу. Родственники, знакомые, друзья, как правило, приезжали только к местным курсантам, но всё же. В первое увольнение тогда отпускали только с родными, к кому они смогли приехать. И это были далеко не все! Теперь уже получен до­полнительный опыт армейской муштры и учёбы. Одним словом, к 9 октября был положен фундамент из бетона если ещё не для будущего офицера, но уж для настоящего курсанта-то точно!

Тимофеев заболел накануне. Его знобило, кидало в жар. Но «замок» сказал:

— Я не врач! Освобождение из санчасти есть?

— Ни как нет.

Да, освобождения не было. Да откуда бы оно появилось, если в сан­часть сходить-то и времени совершенно не было! Сперва — были в на­ряде по столовой, в варочном.

(Тягали баки, драили всё по колено в воде, хлюпая раскисшими сапогами по скользкому полу варочного цеха. Но хоть сливочного масла нажрались до тошнотиков от жадности! Тимофеева даже вырвало, чего он сильно сты­дился. Потом — топография– ориентирование на местности, бегали в лесу по азимутам, потом — инженерная — рвали тротил, а потом — огневая, так­тическая, ну и в финале — вроде как и выздоровел. Как раз ко «Дню курсан­та». В качестве праздничного действа за пределами училищного забора, а все действа за пределами всегда особо ценились, ибо все, на что командование было способно внутри, это спортивные состязания, строевая подготовка да уборка территории, в этот раз их повели на концерт из Йемена в Доме Учё­ных в Академе. Йеменские артисты очевидно ну уж очень старались. Что ж, дружественное социалистическое государство! Но при всём к ним уважении и политическом самосознании, курсанты, попав в теплый тёмный зал с мяг­кими креслами, отрубались совершенно без стеснения. Первокурсники! Одни бессовестно храпели, подсунув под головы выданные по такому случаю вместо «слонячих жучек» парадные офицерские из лоснящейся синей овчины шапки, другие брали штурмом буфет в фойе. Театр напоминал Смольный в октябре.

(В стенах училища было кафе «Витязь», которое почему-то именовали «Булдырь». Там иногда были беляши с мясом, действительно с мясом, а не с луком, как это обычно было в городе! Коржики были буквально напичканы изюмом, что было так же не свойственно советскому общепиту! И два вида пирога местного производства, именуемые в обиходе «слонячья радость». Один — белый, другой — серый. Их ещё называли «язва желудка». Чёрт зна­ет, из чего они были сделаны, но они исправно набивали курсантские желудки своей липкой сладкой массой, вызывая жуткую изжогу впоследствии. Пого­варивали, что у кто-то даже кишки слиплись как-то. Враки, может? Да был там ещё огромный алюминиевый бак с мутной баландой, называемой нежно «кóфэ», помогавшей проталкивать в себя всё тот же пирог).

Однако, попасть в «Булдырь» для первокурсника — дело редкое! Так что театральное кафе буквально рвали на части! В этой обители сна и еды, очумевшие от выпавшего счастья первокурсники не обращали ни на кого внимания. Здесь, правда, почти не было гражданских лиц, но уверен, что даже появление девушки заинтересовало бы парней только в случае, если бы это была буфетчица, несущая новый поднос с коржи­ками!.. Но всё хорошее скоро заканчивается. Снова железные прутья забора отгородили курсантов от внешнего мира. Единичные везунчики, в основном из тех, к кому приехали родственники, и кто при этом не «залетел» в «чёрные» сержантские блокноты, коих было далеко не в изобилии, отбыли в увал. Однако и тех, кто остался в стенах, ждало наиприятнейшее событие. Сегодня была для многих первая дискотека в ГОКе!

…Из кирпича, стекла и труб

Немного раньше срока,

Построен был в те годы клуб,

Что назывался ГОКом.

Имел он кресла и столы,

И комнаты, в которых

Давались частые балы

Для дам и мушкетеров…

…И там, среди других подруг,

У ГОКа, на скамье,

Наш Д`Артаньян увидел вдруг

Красотку Бонасье.

Дул ветер, ленту теребя,

Под русою косой,

И вот, на горе для себя,

Влюбился наш герой.

Он от нее не отводил

Своих влюбленных глаз,

На танец дважды пригласил

Ее он в этот раз.84

Мигали яркие огни,

Гремели рок и джаз,

Так познакомились они

На вечере в тот раз.

Ее пошел он провожать.

Болтая бестолково,

Оставим их вдвоем гулять

И отвлечемся снова.

Итак, фамилию Бонасье

Красавица носила.

Но не Констанцией звалась,

Она звалась Людмилой….

Из творчество курсанта НВВПОУ Сергея Пиккарайнена, «Три мушкетёра»

В этом училищном клубе, являющемся продолжением училищного забора, куда с тыла заходили курсанты, а с фронта — представительницы женской половины, преимущественно с местного микрорайона «Ща» и с «Академа», но были и те, которые не поленились приехать и из самого Новосиба! Девахи толкались в очереди на пути к заветной цели. Одни нахраписто и целеустремлённо, другие скромно и робко, оттесняясь первыми. Перспектива оказаться в окружении будущих офицеров, да и просто крепких мужественных симпатичных эрудированных парней, вдохновляла сиих юных особ на путешествие сюда…

…Она за ними следом шла,

От злости трепеща.

Уже давно она жила

В микрорайоне «Щ».

Встречала уж не первый год

Курсантов молодых,

И, да простит ее господь,

Охотилась на них…

Из творчество курсанта НВВПОУ

Сергея Пиккарайнена, «Три мушкетёра»

Тимофеева слегка знобило. Видимо болезнь ещё не полностью от­ступила. Он помял пальцами горло, нащупал надутые воспалённые узлы гланд. Затем закинул голову и опрокинув в открытый рот пузы­рёк одеколона «Шипр», потряс прямо в больное горло. Поморщившись, он сплюнул в платок. Такова народная курсантская медицина! Он взял полотенце и направился в умывальник, где под струями обжигающе ле­дяной воды, с криками и ахами, плескались полуголые курсанты, соби­рающиеся на первую «случку». Вскоре «дискотечная» шеренга стояла при «параде» в расположении роты для осмотра командирами на пред­мет соответствия Уставу, благоухая «Шипром», «Гвоздикой», и тому по­добными одеколонами. Оставив в расположении не прошедших стар­шинский контроль, рота двинулась к клубу не столько, чтобы охмырять девах, сколько просто, дабы «размять косточки» давно забытым.

Курсанты прошли мимо гардероба, где толпились одни девчонки. Воздух здесь был наполнен исключительно специфическим женским запахом, который сразу, как собаки, улавливали молодые парни, живу­щие в исключительно мужском сообществе. Девчонки так же бросали косые взгляды, некоторые смущаясь почти откровенного бескомплекс­ного любопытства парней.

«Ничего, ещё встретимся наверху»! — думал, наверное, практически каждый участник этой молчаливой «перестрелки».

На втором этаже играла музыка. В зале было битком и душно. Три разноцветных фонаря изображали в полумраке цветомузыку. Местный курсантский ансамбль «Русичи» неистово лабал современные популяр­ные песни, типа: «И снится мне не рокот космодрома…», которая как свежий блинчик только что сползла с творческого конвейера «Землян».

— Смотри, Тимоха! — Шаталов ткнул Тимофеева пальцем. — Смотри, видишь ту вон, в красной кофте! Да не туда смотришь, вон, та, гру­дастая! Я её уже третий раз вижу! До этого она на КПП со второкурс­ником трепалась, потом на присяге тут чего-то шлялась. Короче, нужно к ней подкатить! Как думаешь? А я думаю, это «Ща»! Безотказная, как автомат Калашникова! Давай, Тимоха! Вали к ней! Я тебя поддержу, если что! Там, вроде, у неё и подруга имеется! Кардан крупноват, ну, ничего, сойдёт! В темноте не видно!

— Вали сам, — Владислав отрезал коротко длинную речь товарища, — предложение соблазнительное, конечно, но я думаю, ты справишься и без меня! — Тимофеев пребывал в романтическом настроении, и любая похотливая пошлость была ему омерзительна. Он высматривал среди девушек, скромно подпирающих стены, ту, которая заставит воспылать его кровь. Его мало интересовали те, ярко зажигающие на танцполе, в надежде хоть кого-то соблазнить. Ибо его юное горячее существо мало интересовало похотливое увлечение, способное подобно похмельному синдрому лишь наполнить гадливым чувством память о случившемся. Его взгляд упал на милую брюнетку. Её нежная ямочка на подбородке была словно создана для нежных поцелуев. Тёмные локоны волос мягко спадали на хрупкие плечи, которые ему уже хотелось неистово обнять. Он смотрел на неё, с нетерпением ожидая «медляк», чтобы подойти. Но едва зазвучала долгожданная медленная композиция, и Тимофеев было рванулся вперёд, но ненавистный Кузнецов перекрыл его путь, пошло­вато улыбнулся, протянув девушке руку, и небрежным кивком головы в сторону танцпола пригласил её на танец. Та радостно откликнулась и че­рез секунды, они уже медленно топтались в центре зала. Его руки лежали непозволительно низко, а её руки едва ли не обвили его за шею. Все грё­зы и надежды в мгновение рухнули, и девушка перестала для Владислава существовать: «Как она могла. Вот так, быстро. Да ещё с кем?! С этим противным наглецом Кузнецовым!» — негодовал про себя курсант.

Девушка его полностью разочаровала и больше не была притяга­тельна. (Что, поделать, многим девушкам нравятся наглые парни!) Желая не терять своего шанса, Тимофеев высмотрел в полумраке другую неж­ную фигуру со светлой шевелюрой на голове, скучающую у окна, при­близился, протянул руку и негромко произнёс:

— Разрешите?

Девушка окинула взглядом взволнованного юношу с ног до головы, ухмыльнулась:

— Я не танцую! — был её ответ, то же вторили и её совершенно холод­ные глаза. Очевидно, её интересовал более разбитной парень.

— Тимоха! Давай, пригласи лучше жену взводного! — весело предло­жил откуда ни возьмись вылезший Шаталов, ткнув пальцем в сторону, где стояли офицеры разных подразделений, некоторые с жёнами, — или слабо?! Слабо, да?!

— А-а, — махнул отчаянно рукой Тимофеев, словно заливая вином досаду от только что полученного отказа, — давай! Была не была! Если не вернусь, считайте меня коммунистом! — он решительно направился к офицерам, которые с явным удивлением наблюдали смело двигавшего­ся им навстречу совершенно очумелого курсанта-первокурсника. А что ещё можно сказать о таком!

— Товарищ старший лейтенант, разрешите пригласить на следующий танец Вашу жену? — Тимофеев аж сам задохнулся от собственной на­глой выходки. Его голос дрожал, поджилки тряслись. Старлей, да и все другие вокруг так же задохнулись от неожиданной наглой выходки, не находя сразу слов. Жена же, вполне симпатичная молодая женщи­на, хотя была и не по возрасту желторотому курсанту, зарделась и за­гадочным взглядом пробежала по фигуре юноши. В её томных глазах сверкнули искорки снисходительного к юнцу согласия. Однако, офи­цер, придя в себя, кашлянул в ладонь, чтобы взять более суровую ноту в голосе и строго произнёс, без малейшего чувства юмора:

— Нельзя! Я сам для этого сюда привёл мою жену! Курсант! — он зы­ркнул на неё, затем на курсанта.

Жена, погася шаловливые искорки, подняла брови в сторону кур­санта, — «увы»! И радостно откликнулась на долгожданное внимание мужа, фактически не замечавшего её до сей минуты! И они счастливо углубились в качающееся поле топчущихся в романтическом возбужде­нии людей, думающих, что они танцуют…

«Вот оказывается, для чего он меня сюда привёл! Всё же для того, чтобы потанцевать! — усмехнулась про себя женщина. — А то я уже успела потерять всяческую надежду! Спасибо курсанту!»

— Чё, Тимоха! Не вышло!? Но ты всё равно молодчина! Не зассал, теперь будешь в роте героем! — Шаталов хлопнул Тимофеева и через не­сколько минут уже весело роготал о чем-то, сидя на подоконнике с той самой, со светлой шевелюрой, которая недавно отшила Влада. Тимофе­ев лишь ухмыльнулся и вскоре уловил боковым зрением взгляд из угла зала. Повернулся. Вполне милая девушка робко стояла, подперев стену. Наткнувшись на буравящие в темноту зала глаза курсанта, она слегка улыбнулась и скромно отвела взгляд. Несколько минут они как бы не­взначай встречались робкими прикосновениями глаз. Тимофеев видел, как девушка безальтернативно отшивает одного за другим, атакующих её курсантов. Он даже толком не рассмотрел её лица, но понял интуи­тивно главное — это именно Его девушка. Визуальный контакт состоялся! Он был не навязчив, но вполне ясно раскрывал суть проскочивших между ними искр Амура. Он ждал очередной медляк, лаская глазами милый образ в тёмном углу училищного клуба. Все суровые реалии курсантской жизни улетели на второй план. Сердце жарко билось в гру­ди в нетерпеливом предвкушении. И вот снова медленная композиция. Тимофеев набрался духу и направился к трепетной цели.

— Двадцатая рота-а-а! Выходи строиться на улицу-у-у! — раздался сержантский вопль. Тимофеев скорчился, словно от боли, машинально кинулся было к выходу, потом резко затормозил, обернулся в тот самый угол, который гипнотизировал последних минут пятнадцать, показав­шихся вечностью. Но там уже никого не было. Он метался взглядом по залу. Мельтешили выходившие строиться курсанты. И он не мог найти её глазами!

— Двадцать пер-р-рвая р-р-рота-а-а! Стр-р-роиться на улицу-у! — раз­далось в усугубление первой команде и зал загудел с усилением. Потом ещё и ещё. Загорелся яркий свет. И это означало «Финит а ля комедия»!..

Роты строились перед казармами на общую проверку.

— Старшина! У нас тут в роте «танцор диско» завёлся, настоящий Казанова! Любитель офицерских жён! Устройте ему сегодня хорошую «дискотеку» со шваброй! — ротный зыркнул так, что даже в темноте был виден блеск его глаз…

1.13 (87.09.01). Прощальное письмо

Сентябрь 1987 г. Ружомберок.

В хмурый день осенний

Забываю вас.

Где тот цвет весенний,

Чаровал что нас?

Жёлтый лист увядший

В землю упадёт.

И любовь навеки

Вместе с ним умрёт.

Автор В. Земша. 1981 г.

Тимофеев вошёл в комнату общаги в приподнятом настроении.

— Сашка, в «Стекляшку» идём?

— Не-а, — буркнул Майер в ответ. Он лежал на кровати, закинув пыль­ные сапоги на железную дужку, накрыв лицо изломанным складками тетрадным исписанным листом.

— Что, письмо получил? Что там стряслось?

— Владик, не лезь в душу, ладно?! — Майер сорвал со своего лица письмо. Смял. Потом разгладил ладонью, засунул во внутренний кар­ман. — Водочки накатить не хошь?

— А у тебя есть?

— У меня нет, а у тебя, вроде там была «Пшеничная».

— Ха!.. Ладно, — Тимофеев вытащил последнюю, привезённую с Союза, бутылочку…

Вскоре пустая бутылка одиноко скучала на полу. Её содержимое, перекачанное в кровь лейтенантов, бурно циркулировало, делая мир и краше, и горчее одновременно.

— Не грусти, Сашка, мир — бардак, все бабы — б.., — Тимофеев произ­нёс, набитым печеньем ртом дежурную фразу, просто пытаясь банально успокоить товарища.

— Не смей так про неё говорить!

— Да ладно. Конечно!

Майер отвернулся к стене. Достал мятый конверт, который сегодня удивленно достал из полученного из дома письма. На конверте, в поле обратного адреса, было написано: «Барано-Оренбурское в/ч…

«…Саша, ты замечательный человек, я бы многое отдала, что бы быть с тобой. Но, видимо, это не наша судьба. Ты не приехал. И я тебя не виню. Я всё понимаю. Расстояние. Служба. Такова наша жизнь и мы в ней всего лишь пешки. Может быть, со мной ты был бы самым счастливым мужчиной на свете! Быть может, с тобой не было бы женщины, счастливей меня. Но это всё не про нас. Всё это только могло бы быть. А есть только то, что есть. Совершенно иное. Я тебя не виню. Не вини и ты меня. Ты уехал. И я поняла, что ты для меня навсегда ис­чез. Я не надеюсь тебя увидеть. Имея хоть каплю надежды или будучи идеалистом, я бы могла тебя ждать всю свою жизнь. Но я реалист. Я знаю, что любая будет счастлива с тобой. Я знаю, что ты долго один не сможешь остаться. Ты меня уже забыл, я думаю. А, если нет, то очень скоро совсем и не вспомнишь. А я — так. Эпизод. Мимолётный романчик. Прости. Но я должна тебе сообщить, что не желая продолжать службу далее, я уе­хала на родную Украину, и теперь здесь выхожу замуж. Прощай, мой милый!.. Желаю и тебе найти своё счастье!»

Виски Александра тяжело стучали тревогой. Он бил подушку: «Чёр­това жизнь! Ну почему всё так? Любая будет счастлива!? Какая? Где? Да здесь, как всем заявляет Полунин, весь потенциальный „круг воз­можностей“ очерчен поварихами, медсёстрами, продавщицами, кото­рых здесь всего-то пять на весь полк и то одна „краше“ другой! Так что за сохранность моих чувств можно было бы и не беспокоиться особо! Я здесь как в банке законсервирован. Откроешь через год, как найдёшь! Свеженький!» — думал про себя расстроенный лейтенант.

***

Прошло время. На своё письмо, ранее отправленное, как теперь видно, в никуда, Александр так и не получил ответа. А писать новое, при открывшихся обстоятельствах, едва ли имело смысл… А служба заполняла всё больше и больше места в его черепной коробке, вытесняя собой всё остальное. Сердечная боль покрывалась полигонной и казар­менной пылью. И вскоре осталось лишь сладкое мазохистское воспо­минание о том, что уже ушло и что уже не вернуть, но так томительно и горько тянет в груди порой. Ночью Александр тоскливо прижимал к груди казённую подушку. Его сердце скребли горькие кошки неутолен­ного одиночества. Его нерастраченный молодой жар потухал, засыпая одиноко на общажной кровати, под сопение товарищей…

1.14 (84.04). Прошлое. Трагически погибла здесь

30 апреля 1984 г. Новосибирское ВВПОУ. Двадцатая рота.

Зимой, три месяца назад, 9 февраля 1984 г., умер Юрий Владимирович Андропов — Генеральный секретарь Централь­ного комитета Коммунистической Партии Советского Со­юза, на смену ему пришёл Константин Устинович Черненко. В 1984 г. СССР, в ответ на бойкот Московской олимпиады США и их союзниками, бойкотировал олимпиаду в Лос-Ан­джелесе.

Зима ушла. Пришла очередная весна. Конец апреля. Тимофеев сидел в курсантской столовой на подоконнике, уже полностью подготовив­шись к сдаче наряда, дописывал письмо домой в ожидании смены. На плацу шёл развод очередного суточного наряда.

«…Стало хорошо, тепло. Зеленеет травка в местах, где про­ходит теплотрасса. Скоро по всей земле сибирской начнёт всхо­дить эта прелесть. Только вот добить бы скорее до конца куски снега, завалявшегося в прохладных местечках.

Сейчас взял В. И. Ленина, «Материализм и эмпириокрити­цизм» изучаю. Тактик-преподаватель тут как-то сказал, что соц. революция — это исключительно плод гения Ленина, на поч­ве революционной ситуации в стране. А при отсутствии Ленина социализма бы нам не видать! И я то же думаю, что все раз­говоры о возможности рождения «другого Ленина» — чушь. Не могло же тогда рождение Ленина помешать родиться другому такому «Ленину»! Но Ленин был только один, а без него не было бы той партии, той теории, той морали и той революции! Я решил изучать тщательно Ленина. Без него как без рук, полный разброд личных мнений, отсутствие абсолютной истины.

Я сейчас опять в наряде по столовой официантом, научились тут управляться со всем за час-два, а потом читаем, спим на подоконниках, вот письмо сейчас вам пишу. Ещё ломаю себе голо­ву, нужно будет где-то подыскивать коммунистов со стажем, чтобы получить от них рекомендации в Партию. Всё, с комсо­молией пора кончать! Сейчас к этому прилагаю все свои усилия. Теперь главное — зубами прорывать себе дорогу в партию. Здесь я все силы приложу. Это я уже твёрдо сказал. А на прошлой неделе снова отделениями бегали по азимутам, получили трой­ки. А другие отсиделись, начертили в тепле красиво маршрут и получили пятёрки. Но ведь я больше их сумею. А ведь сейчас глав­ное — получить знания. Т. к. придёт время, и всё всерьёз придётся делать. И оценивать будет не препод, а противник. И платой будет кровь! Были ещё в марте ночные тактические занятия в разведке. Брали «языка». Я был в огневой поддержке. Целый час ползли по снежной целине. А когда нужно было стрелять, то не смог! Патрон не заходил в патронник, тот забился снегом. Вот как! А в боевых условиях это бы могло стоить жизни! А ещё, когда другой раз полз, у меня расстегнулся ремень, я даже не почувствовал и потерял прицел от своего гранатомёта. Когда понял, то меня прошиб пот. За это могут и из училища выпнуть! Так я в ночной темноте так и уполз назад в лес по сделанной мною же борозде. Метров через пятьдесят я его нашёл-таки! Под одним деревом, где с полчаса лежал в засаде! Ух! Слава богу! Ещё, в феврале было у нас наступление ночью с боевой стрель­бой. Я, как обычно, с гранатомётом. Было страшно, чтобы не угробить своих же! Ведь ни спереди, ни сзади никого быть не должно! А то ведь пороховыми газами контузить можно, если не угробить вовсе! А тут ещё лыжи, ОЗК, снаряжение, всё путает­ся. Из десантных отделений мы буквально вываливались на снег со всем барахлом, и тут же нужно на валенки напяливать лыжи и идти по снегу впереди БМП цепью, да ещё стрелять боевыми по целям! И всё это в кромешной темноте ночи. Когда можно всё попутать. А когда укачанный до тошноты, из десантного отделения БМП, ледяного, пропахшего соляркой, вываливаешься, вообще не можешь сразу понять, где ты есть и куда тебе нужно бежать. А во всей одежде, снаряжении, валенках, шубенках, с оружием падаешь в глубокий снег и нет сил даже подняться. Где уж тут воевать! Это только в кино всё так просто кажется!

Тогда мы целые сутки были в поле. Сперва была тревога, по­том шли ночью десять километров на лыжах. По полям ещё ни­чего. А вот с пригорков! Несёшься меж деревьев с трубой-гра­натомётом за спиной на «дровах». Да ещё и со сломанным креплением, рискуя потерять лыжу. Хотелось пить, но было не­возможно остановиться. Казалось, жажда иссушила всё, и язык прилип к нёбу. Было страшно упасть, так как со всем снаряже­нием было бы просто не подняться. Один тут у нас упал, не смог встать, так просил даже себя или бросить, или застрелить на полном серьёзе. Когда мы дошли до цели, я, как и многие, рухнул на снег. Пытались снегом утолить жажду, но было бесполезно. Снег только иссушивал рот и всё. Мокрые все. Так несмотря на мороз под сорок, почти все раздевались догола, переодевались в сухое подменное нижнее бельё, кто имел с собой в вещмешке. Уже научены! А раньше на себе сушили! Приготовили пищу, по­ели, погрузились в БМП и в атаку…

Тут ещё такая история приключилась. В Новосибе, как-то, на вокзале, электричку ждал. Там пирожки продавали. Ну, я встал в очередь. Вскоре за мной вырос хвост. Один мужик, лет тридца­ти, сзади нас, с перебитым носом, покосился так на меня и зло забормотал своему приятелю, курсант, дескать, солдат гонять, если цензурно выражаться, будет. Когда подошла моя очередь, продавщица, женщина лет пятидесяти, воскликнула: «Да ты ведь зря, сынок, стоял, подошёл бы так. Я своим сынкам всегда без очереди пирожки даю. В другой раз так вот прямо сюда подходи и бери, не стесняйся!»

Тут мужик сзади: «А чё это без очереди-то? Ну, ни хрена себе!

Женщина: «Ты не чёкай мне тут! Поучись сперва вот так, как он, потом узнаешь!»

Мужик: «Поучись! Да я тоже служил!»

А она ему: «Чего служил, чего служил! Ты вот поучись, а не „служил“. Тож мне, нашёл сравнение — служить или учиться! Служить — это одно, а вот учиться — совершенно другое, я-то знаю!»

Очередь сзади не выдержала: «А кто это там без очереди идёт?

— Так не пускайте без очереди-то!

— Зачем же пускать?

— Кто пускает?

— Да там!

— Кто?

— Иш, что, без очереди!

— Совсем обнаглели!»

Тут продавщица вскинула по-орлиному голову и ка-а-к гар­кнет: «Чего вы мне тут разгалделись, я сама тут знаю, кому без очереди давать, а кому — нет! Иш вы мне, разодрались!»

Я взял пирожки, завёрнутые в здоровенный кусок серой бума­ги, которую до этого продавщица экономила, поблагодарил до­брую женщину. А не разобравшаяся в ситуации толпа ещё долго гудела за спиной, вероятно, найдя подходящий момент, чтобы выплеснуть весь свой негатив, выражая всё своё возмущение, на­копленное за день. Ну, вот и всё…»

— Тимофеев! Пора! Идём сдавать наряд, — товарищ его пихнул, едва услышав, как смолкла барабанная дробь на плацу, свидетельствуя об окончании развода суточного наряда.

Сдав наряд, курсанты, пропахшие противными запахами столовой, вошли в расположение роты. Здесь царил бардак. Хотя за внешним ка­жущимся беспорядком скрывалась стройная система действий. Шла чистка оружия после очередных стрельб.

Очередной наряд по роте придирчиво принимал территорию у заму­ченных товарищей, зло плюющихся на их занудство.

— Привет! Прикинь, нам на днях молодых подселили. Солдат из ба­тальона обеспечения! Они у нас в роте будут карантин проходить! — курсант Асваров ткнул Тимофеева локтем.

— Привет-привет! Да не тычь ты меня своими локтями! Терпеть не могу! — возмутился тот.

Тимофеев, проведя несколько последних дней подряд в наряде по столовой, куда его «упёк» старшина за «примерное поведение», немно­го отстал от жизни. Он с удивлением разглядывал вдруг появившиеся в расположении двадцатой роты двухярусные кровати, так не привычные для курсантов, спящих исключительно в одном ярусе. От молоденьких солдатиков исходил специфический «слонячий» запах, состоящий из сочетания запаха нового обмундирования и какой-то труднообъясни­мой «желторотости». Курсанты разглядывали солдатиков с любопыт­ством. Так, вероятно, практикующиеся студенты мединститута смотрят на своих будущих пациентов. Солдаты также с любопытством, осто­рожно по-воробьиному, всматривались в процесс чистки курсантами в расположении оружия.

— А чего их у себя, в батальоне обеспечения, не поселили?

— Да, видно, боятся солдатской дедовщины, хотят, чтобы у нас тут пока пообтёрлись. Им тут у нас как у Христа за пазухой! Здесь их никто не посмеет тронуть! Здесь у нас для них безопасно!

«…вчера, 20 апреля 1984 года, в ФРГ прошли демонстрации проте­ста против размещения в Западной Европе американских ракет…», — вещал телевизор.

— Эх! Американцы нас пытаются ещё больше ракетами окружить! А Черненко* мышей совсем не ловит, — курсант Шаталов прошёл с пуле­мётом в руках к своему стулу. Приступил к чистке.

(*Константин Устинович Черненко, по праву считаясь Брежневским пре­емником, был весьма талантливым государственным деятелем. Однако, ког­да 73-летний Черненко получил высшую должность в советском государстве, у него уже не осталось ни физических, ни духовных сил, чтобы руководить страной. Он оказался самым престарелым из всех советских лидеров, ког­да-либо получавших пост Генерального Секретаря.)

— Да на что он уже способен? Ему бы на пенсию! — пожал плечами Тимофеев. — Был бы жив Андропов!..

(После смерти Брежнева, в 1982 году, Андропов был освобожден от должности Председателя КГБ СССР в связи с избранием его Генеральным секретарём ЦК КПСС. Он интеллектуально выделялся на общем сером фоне Политбюро застойных лет, был человеком творческим, не лишённым само­иронии. В кругу доверенных людей мог позволить себе сравнительно либе­ральные рассуждения. В отличие от Брежнева он был равнодушен к лести и роскоши, не терпел взяточничества и казнокрадства. В принципиальных вопросах Андропов придерживался жёсткой консервативной позиции. Генерал КГБ СССР Филипп Бобков вспоминал: «Он унаследовал лучшие качества рево­люционеров старой закалки… был настоящим строителем нового общества… высокообразованным человеком… много читал и следил за литературой, любил музыку, писал стихи».

В первые месяцы своего правления он провозгласил курс, направленный на социально-экономические преобразования. Однако все изменения во многом све­лись к административным мерам, укреплению дисциплины среди работников партаппарата и на рабочих местах, разоблачению коррупции в близком окру­жении правящей верхушки. В некоторых городах СССР силовые органы стали применять меры, жёсткость которых в 1980-е годы населению показалась не­обычной. Например, в рабочее время стали проводиться милицейские облавы в кинотеатрах, крупных универмагах и других местах скопления людей, во время которых тотально проверялись документы с целью выявить прогульщиков ра­боты. Твёрдость проверок была такова, что в некоторые из них попадали про­гуливающие уроки школьники, решившие посетить полуденный сеанс кино. Че­рез несколько дней на имя директора школы приходило официальное письмо из силовых органов, докладывавшее о поимке прогульщиков с указанием фамилий.

Существует мнение, что Андропов заметил также, что разделение по на­циональному признаку не характерно ни для одной страны мира, кроме СССР, и первоначально ставил задачу проработать концепцию о создании 15—16 эко­номических регионов СССР по образу штатов в США.

Но здесь Андропов заболел, и дело отложили. А в следующий раз, когда они при­шли с новой картой, Андропов лежал в больнице. Последние месяцы своей жизни Андропов был вынужден управлять страной из больничной палаты кремлёвской клиники. Вскоре он умер, и великая реформаторская идея не реализовалась.

При Андропове начался массовый выпуск лицензионных грампластинок по­пулярных западных исполнителей тех жанров (рок, диско, поп), которые рань­ше считались идеологически неприемлемыми — это должно было подорвать экономическую базу спекуляции грампластинками и магнитными записями. Андропов особенно ценил Высоцкого, любил его песни.

Во внешней политике усилилась конфронтация с Западом. Андропов умер 9 февраля 1984 года, в 16 часов 50 минут. Согласно официальной версии, при­чиной смерти стал отказ почек вследствие многолетней подагры. Некото­рые эксперты, однако, подвергают сомнению официальную версию смерти Андропова. Существует также мнение, что к его смерти причастна, затем покончившая с собой, супруга министра МВД Щёлокова, ранее отстранённого от занимаемого поста. Согласно этой версии, она стреляла в генсека. Что и явилось причиной внезапно возникшей «болезни» Андропова.

На траурную церемонию прощания прилетели главы государств и прави­тельств многих стран, в том числе Маргарет Тэтчер, также присутствовал Джордж Буш-старший.

«…Общее усиление позиций социализма заставило империалистов отка­заться от попыток сломить социализм путем «лобовой атаки». Эти переме­ны, безусловно, отвечают нашим интересам. Вместе с тем нельзя не видеть того, что противник не отказался от своих целей. Теперь, особенно в условиях разрядки, он ищет и будет искать иные средства борьбы против социалисти­ческих стран, пытаясь вызвать в них «эрозию», негативные процессы, которые бы размягчали, а в конечном счете, ослабляли социалистическое общество.

В этом плане немалые надежды возлагаются империалистическими си­лами на подрывную деятельность, которую империалистические заправилы осуществляют через свои спецслужбы…

…На первоначальном этапе предусматривается установление контактов с разного рода недовольными лицами в Советском Союзе и создание из них не­легальных групп. На последующем этапе намечается консолидировать такие группы и превратить их в «организацию сопротивления», то есть в действу­ющую оппозицию.

…Недавно некий Аллен фон Шарк в книге, посвященной борьбе против на­шего государства, писал: «если СССР предпримет какие-либо шаги против подобного рода отщепенцев, (обратите внимание, он сам называет их отще­пенцами), необходимо как можно шире афишировать эти меры как неспра­ведливые, чтобы вызвать, с одной — сочувствие к ним, к отщепенцам, а с дру­гой стороны, недовольство коммунистической системой».

Империалистическим разведкам неважно, что люди, которых они подни­мают на щит, подонки и отщепенцы, важно, что это дает им повод лишний раз выступить с нападками на нашу систему, бросить тень на нашу партию, а в этом и состоит их главная цель.

В последнее время органами КГБ проведены профилактические мероприя­тия в отношении ряда лиц, вынашивавших враждебные политические намере­ния в форме злейшего национализма.

На Украине, в Литве, в Латвии, в Армении ряд националистов привлечены к уго­ловной ответственности за откровенную антисоветскую деятельность. Почти во всех этих случаях их деятельность инспирировалась подрывными центрами, на­ходящимися на Западе… Только в прошлом году была выявлена и пресечена деятель­ность свыше 200 таких эмиссаров, направленных в Советский Союз для передачи своим подопечным инструкций, денег, средств тайнописи и печатной техники.

Идеологическая диверсия осуществляется в самых различных формах: от попыток создания антисоветских подпольных групп и прямых призывов к свержению Советской власти (есть ещё и такие) до подрывных действий, которые проводятся под флагом «улучшения социализма», так сказать, на грани закона…

(Из выступления Ю. В. Андропова на пленуме ЦК КПСС 27 апреля 1973г.)

— Бах, — вдруг раздался резкий сухой хлопок. Все замерли.

Шаталов Максим с недоумённым испугом сидел на стуле с ПК в руках. Курсанты ошалело вертели головами по сторо­нам. Молодые солдаты, чувствуя себя в полной «безопасности», испуганно таращились на полуголых курсантов с оружием.

— Ша-та-лов! Твою-ю мать! Дебило-о-оид! Студент! — заорал замок, сумасшедше выкатив глаза из орбит. Шаталов молчал, затаив дыхание, боясь даже подумать о возможных последствиях, втянув голову в плечи.

— Ты чё, олух царя небесного, забыл что ли, что это тебе не авто­мат! Тут патрон просто так затвором не выбросишь! Крышку открывать нужно, патрон вытаскивать, прежде чем на спусковой крючок жать!

— Эй, там, на барже! Все живы там? А-а-а? — переходя на сиплый фальцет, воскликнул комод.

— Кто-о стреля-я-л? — из канцелярии нарисовался грозный профиль ротного…

К счастью, пуля, просвистев среди сотни человек, никого не заце­пила, бесследно, совершенно мистически исчезнув в районе ружейной комнаты…

— Старшина! Стройте роту! И с замкомвзводами в канцелярию! — профиль ротного исчез.

Вскоре довольные сержанты гнали обильно матерящуюся роту на знаменитую «Е-н» гору.

Рота пыхтела, кляня всеми возможными проклятьями Шаталова. Ушитые по моде галифе трещали по швам в коленных изгибах. Вдруг Тимофеев заметил: что-то блеснуло в темноте среди деревьев на косо­горе.

— Смотри! Обелиск какой-то появился! — тот толкнул Юрку.

— Ты раньше его видел?

— Раньше не замечал, не знаю точно.

Среди берёз и пожухлой листвы, недалеко от дороги, круто уходя­щей вверх, по которой они так часто то шли гусиным шагом, то брели, обвешанные оружием, на полигон, как-то нечаянно заметили маленький обелиск с фотографией черноглазой девушки, почти девочки, и чер­ной надписью: «Трагически погибла здесь».

Остановись, идущий мимо

Вдохни в себя печаль мою

Мой кроткий взгляд застыл незримо

И с ветром песни я пою.

Листвы унылое молчанье.

Луч света с синей вышины.

Несёт печаль со мной свиданье,

Не знать мне радостей весны,

Не знать мне жаркий трепет сердца,

Не видеть свет любимых глаз,

Не прижимать к груди младенца,

Огонь звезды моей погас.

Но я была когда-то с вами!

Тоска ужасная в груди,

Вы задыхаетесь слезами,

Ведь все, что было, позади.

Не слышать вам мой смех счастливый.

Глядите вы в мои глаза.

Навек я стала молчаливой,

А на траве росой — слеза.

Автор В. Земша. 1980-е

1.15 (87.09.05). Чешская контра

Сентябрь 1987 г. Ружомберок. Офицерская общага

«…Служба идёт нормально. Уже начинаю втягиваться. Здесь, за границей, — настоящая служба. Без праздников и вы­ходных. Как впрягся, так и тащи „телегу“. Деньги здесь называ­ются „кронами“. Кроны все ценят больше рублей. На них можно что-то купить. Рубли меняют на кроны только один раз и то только тридцать рублей. Зарплата неплохая, но денег вечно не хватает. Вот я один, и кормят ведь худо-бедно, но бесплатно, в офицерской столовой, а вот улетают кроны. Чёрт его знает куда. И купил-то пока только один будильник да спальный мешок со спортивным костюмом. Местные жители относятся здесь к нам хорошо. Шёл как-то по городу в парадке, словаки выражали восторг. Некоторые даже щупали блестящие голенища глаже­ных сапог, трогали погоны. А их солдаты даже отдавали честь! Да, что ещё интересно, у них тут туалеты платные! Представ­ляете?! Служить трудно. Неприятности подстерегают на ка­ждом углу. Повернешься вправо, а слева — на под дых. Ухватишь, казалось, быка за рога, а он тебя — копытом выше колен!.. Рота мне досталась трудная… Бывает, ставишь административно задачу, от которой и самого уже тошнит, и назревает кон­фликт. Но нужно вместо того, чтобы распсиховаться и дать волю эмоциям, снять эмоциональное напряжение с людей и мо­билизовать их на выполнение задачи, чтобы твои идеи до них дошли как их собственные. Но пока это даётся трудно. Бывают срывы и конфликты. Действительно, это самая трудная работа с людьми в звене „рота“, да еще, если это худшая рота!.. А в остальном, всё же хорошо в стране Советской жить!.. Особен­но здесь, в Чехословакии, где трудящиеся имеют практически всё, что можно пожелать. Но при том и трудятся спозарани, да балду не пинают. От того-то, видно, и живут совершенно иначе. Да, есть чему поучиться! Никак коммунизм они здесь вперёд нас построят! Да! Настала пора перемен! Настала пора но­вого социализма. На основе „плюрализма мнений“, „творчества масс“ и „инициативы снизу“!..»

Майер отложил письмо, услышав стук в дверь. Темнело. Было ещё не поздно. Но солнце нырнуло за сопку, и наступили сумерки. На поро­ге стоял Хашимов.

— Что, Майер, уже кайфуешь?

— Кайфую.

— А ты чё-то рановато кайфуешь. На отбой что, не пойдёшь?

— А идём лучше на пиво! Гражданка есть? — ответил вопросом на во­прос Альяр, проигнорировав обращение младшего по возрасту, званию и должности. — Буду знакомить вас с местными достопримечательно­стями. В городе-то уже были?

— Да, я тут в первый день уже поймал себе приключений на голову по полной!

Тем не менее Тимофеев, недолго раздумывая, полез в скрипучий шкаф искать «гражданку» для поиска новых запретных приключений. На пол выскочило из дверной петли тараканье семейство…

— Гадость какая!

— Бей гадов! — все жители комнаты как сумасшедшие подскочились давить тошнотворно-омерзительных несчастных насекомых в пани­ке спасающихся бегством, от которых лейтенантам не было никакого спасу. Они водились в изобилии везде, и ничто на них не действовало. Вместо одних быстро заселялись новые и даже с ещё большим энтузи­азмом! Страха за своё будущее у них не было никакого, да и совесть у них почему-то также отсутствовала… Лишь страсть к репродукции в арифметической прогрессии и, как следствие, сокровенные тараканьи «чемоданы» с пополнением!

***

Товарищи топали по улице, наполненной вечерним теплом и свеже­стью. Дорога шла мимо красивых аккуратных домиков с черепичными крышами. И всё, всё в цветах! Такого в Союзе юные офицеры никогда не видели.

— Как здесь хорошо! Вот иду я по городу и фигею от красотищи во­круг. И знаете что, мужики?! Влюбился я! — Майер посмотрел на това­рищей с нотками грустного восхищения.

— В кого?

— В страну эту! Это как любовь с первого взгляда, — его грусть была вызвана, скорее, осознанием того, что «хороша Маша, да не наша!»

— Да, здэсь красива. Магазины, шмотки, — Хашимов в подтвержде­ние ткнул пальцем в свою модную куртку.

— Да не в вещах дело. Нет такой как у нас жестокости что ли, суеты, вечной погони за дефицитными вещами. Эти тихие маленькие домики среди елей мне нравятся больше, чем шашлычно-кооперативная гарь нашего Медео, где одна обдираловка и суета! Везде очереди и бардак. Здесь какие-то человеческие отношения между людьми. И никто ни к кому не цепляется.

— Просто словаки — соплежуи. У них даже бабу из-под носа уводят, а они не могут по морде дать. Ноют, как плаксы, да и только! На их «за­бавах»* (*Забава — это, навроде, дискотеки.) даже драк нет! Потому что ссыкли они! Тихони!

— Это мне и нравится, что нет у них лишней агрессивности, согласен с Сашкой, — вставился Тимофеев, всё время до этого молчавший.

— Хм, — Хашимов лишь усмехнулся, — мож, вы и правы, у таких со­пляков баб уводыть можно без последствий! Ха! И мне это тоже начи­нает нравиться! Ха! Ха! Ха!

— Ну, ты! Вывернешь все вечно, всё о бабах беспокоишься!

— А я и не беспокоюсь совсем! Мужики здесь нэ мужики, чё беспоко­иться-то тогда?! Ничего, вот куплю тачку, тогда посмотрым! Все бабы будут наши! Точно вам гаварю!

— Машину-у-у? А сколько она стоит?

— Ну, смотря что. Я хочу какую-нибудь не очень дрэвнюю «Волжа­ну». Тысяч дэсять крон, я думаю.

— Ну, тут уж зарплаты не хватит, до замены копить будешь! Или «прощай пиво»!

Альяр посмотрел на Майера из-под очков.

— Хочешь жить — умей крутытся! Слышал когда-нибудь? Кто тут на голую зарплату машины покупал?

— Как крутиться-то?

Хашимов достал пачку «Мальборо».

— Запалки маете? — обратился он к товарищам.

— Чё-ё?

— Спички есть? — пояснил он, усмехаясь. — Никогда местным не гово­рите «спички», говорите только так: «запалки».

— «Запалки!» Это на словацком так чуднó!

— Точно. А за «спички», можно и на грубость нарваться!

— Чего так?

— Это созвучно их грубому местному ругательству!

— А-а-а!

— Ну, да ладно, «к нашим баранам»,.. собираюс я оформить сюда вызов родне. Для «вызванных» рубли мэняют в Союзе на бумажки, а здэс — бумажки на кроны. Количество бумажек завысит от количества оформленных при выезде месяцев. Рублики — то в Союзе на книжке уже накопылись! Есть что менять! У вас вот также через годик-другой на сберкнижках в Союзе «рублёвая» часть оклада соберётся прилычная, так что в будущем отпуске всё не пропивайте на радостях! А ещё можно из Союза телек там прытащить или фотоаппараты, загнать словакам. Да и ещё есть варианты,.. — Альяр загадочно замолчал, продолжая смотреть на юных товарищей из-под очков, набивая ценность своему опыту.

— Короче, когда куплю тачку, хочу съездить в «Низкие Татры». Сло­ваки вон, как выходной, так в машину, а она здэс почти у каждого, и на отдых. По скалам лазят, в отелях пиво тянут. Отстроили сэбе дома-у­садьбы, с гаражами, дачи, какие нам и во сне не привиделись.

— Кстати, я заметил, что их участки свободны от грядок, одни тер­расы, клумбы, скамейки, всё просто охренеть! У нас бы всё до забо­ра запахали бы под грядки, в центре Алма-Аты сейчас даже городские клумбы у домов в грядки превращают порой.

— И здесь я никогда не видел очередей!

— Откуда очереди-то? Смотрыте, все спят давно, чудики! А кто нэ спит, тот пиво пьёт по кабакам. Правда, и встают рано, в патруле сто­ишь на вокзале, глядишь, полшестого утра, вдруг толпа набэжит, все куда-то едут, а через полчаса уже всё пусто. А потом после четырёх часов снова — аврал, толпы, только уже с работы! Пробежали, как наши тараканы по магазинам, а в шесть — снова тышина.

— Организованные, черти! Дисциплина! Вот бы наши в Союзе так!

— Андропов, тот хотел навести порядок!

— Помню, я как-то в отпуске попал в облаву в кинотеатре. Каждого проверяли, кто, что, откуда, почему не на работе! Во, палево было!..

— Окупанти сакра, говадо! — два прохожих мимо словака вдруг выру­гались в их адрес.

— Во, чёрт! Что это было? — Тимофеев опешил.

— Да это контрики нэдобитые с шестьдесят восьмого! — пояснил Хашимов и бросил вслед уходившим, злобно озиравшимся людям. — Пошли до пичи! Курвы!

— Тргни си ногоу! — ответили те.

— Я те щас «дрыгну», контра, ногой промэж глаз! — Хашимов сви­репел.

— Тише ты, не реагируй на провокации, ну их! — Майер хлопнул по плечу разъяренного Хашимова, чья «горячая кровь» начала уже бить фонтаном ярости.

— Ну их в «спички»! В гробу я их выдел! — Хашимов зло выругал­ся, — и такие здесь, хоть и рэдко, но встрэчаются. Нэдобитки! Контра чёртова!

— Я встречал таких и у нас, в Забайкалье, — Тимофеев с грустью вы­дохнул, — это было на учениях во время стажировки, в летний зной. Кто бывал в этих краях знает. Сопки, холмы совершенно голые. Никаких деревьев. Так. Мелкая поросль. Трава. Редкие кусты. Песок. Ветер. Пе­ресохшие русла некогда, сотни лет назад, судоходных рек. Вода в дефи­ците. Даже зимой там всё так же сухо. Снега почти нет. Он не удержива­ется. Уносится куда-то ветром вперемежку с песком. Странное чувство, когда в рожу летит морозная песчаная смесь. Бр-р-р-р-р… Так вот, в тот знойный июльский день, мой БМП остановился возле деревушки.

— Слушай, ты бреши да не забывайся! У тебя что, в знойный июль­ский день мороз с песком летел в рожу? — заржал Хашимов.

— Да не, это я о другом! Про мороз-то — это я зимой. А случай тот был летом! — сконфузился Тимофеев.

— Ладно, ладно, не оправдывайся! Валяй дальше!

— Ну, так вот, нам нужно было раздобыть воды для своей роты. Я сказал своим бойцам: «Давайте вдвоём дуйте вон к той избе с колодцем. Видите бабульку? Термос не забудьте!»

Я уже знал, что офицеров, в том числе и будущих офицеров-кур­сантов в этих краях недолюбливают. Дескать, они солдат дрючат, коз­лы там и всё такое… Но каково было моё удивление, когда я увидел возвращающихся назад рядовых бойцов с совершенно расстроенными лицами и пустым термосом!..

***

Прошлое

Войсковая стажировка ЗАБВО. Июнь 1986 г.

— Представляете, товарищ курсант! Что она сказала нам! — боец вы­пучил по-детски обиженно губы.

— Я вам скорее яду дам, уходите отсюда, изверги! — зло процитировал второй. — Говорят, местные здесь — потомки семёновцев или того, что от них осталось, после того как Советская власть их «причесала». Во­енных люто ненавидят!

***

Сентябрь 1987 г. Ружомберок

Офицеры брели молча по словацкой улице, каждый по-своему пере­варивая всё случившееся и услышанное. Настроение было подгажено…

(Вот так. Так и плодится зло, пуская корни в века. Так люди, мстя за что– то сугубо своё личное, мхом поросшее, возвращают себе или своим потомкам бумерангом посеянные зёрна ненависти. Что ж, это закон «сохранения энер­гии», в том числе и такой вот, негативной! Может, и не прав был наш про­фессор, преподававший атеизм, утверждая, что христианское «непротивле­ние злу насилием» противоречит здравому смыслу и компрометирует великую миссию Советской Армии — защиту своего Отечества от внешней агрессии иным, а именно насильственным способом! Вот именно, от внешней агрес­сии! Откуда же здесь эта ненависть к нам от людей, защищать которых мы собственно и призваны?! Ответа не было. Или когда солдаты-мотострелки, едущие домой, на вокзалах перешивали красные погоны на чёрные. Опасаясь, что попросту могут не доехать до дома! А!? Так вот оно что! Может, нас путают с внутренними войсками? — Так у тех погоны не красные, а малино­вые. Разве это не видно? В училище мы курсантов внутренних войск называли «Рексами». Бог весть, как они называли нас. Но спустя несколько лет я многое понял. Понял и то, что «Рексы» по сути были такими же солдатами, какими были и мы. Что же о «чернопогонниках», то мы и им дали обидное название «мазуто», военных строителей величали «мабуто», моряков — «мореманами — вся жопа в ракушках», единственное, десантников, коих НВВПОУ также вы­пускало, уважительно величали «дéсантами», но и им вечно ревниво стреми­лись «надрать задницу». А от гражданских доставалось всем военным. А от военных — гражданским. Кто был заинтересован нас разделять? Сеять зёрна вражды среди родов войск, среди людей вообще? Может, тот, кто хотел нас ослабить? Пока мы недолюбливали друг друга изнутри, нас ненавидели и готовили «культурное» и физическое истребление снаружи. Всех! И красных, и чёрных, и малиновых. Так что лучший тогда вариант для «увала» был — гу­лять в гражданке. Правда, вот это уже противоречило Уставу! И грозило для рядового гауптвахтой! Хотя большинство это требование нарушало. Ну, что, теперь ясно, что испытываем мы, проезжая по чехословацким дорогам, форсируя перевалы, проходя через деревни. И, встречая в 80 случаев из 100 приветствия и знаки высочайшего почтения! Но, видимо, как и в любой семье «не без урода»!..

Но всё же хорошо в стране Советской жить!.. Особенно здесь, в Чехосло­вакии, где трудящиеся имеют практически всё, что можно пожелать. Но при том и трудятся спозарани. Да балду не пинают. Оттого, видно, и живут совершенно иначе. Да, есть здесь чему поучиться! Никак коммунизм они здесь вперёд построят! Да! Настала пора перемен! Настала пора нового социа­лизма. На основе «плюрализма мнений», «творчества масс» и «инициативы снизу»!.. )

1.16 (84.05). Прошлое. Звездный час

Май 1984 г. Новосибирское ВВПОУ. ГОК (Гарнизонный офицерский клуб).

Наконец, в этот богом забытый край пришло оживление и благоу­хание. Правда, ещё не цветов, а людских душ, расцветающих изнутри. Когда перед взором лежит зеленеющий простор, залитый солнцем. Тот самый простор, который вчера ещё был чёрно-белой смесью грязи и снега. Сегодня — 28 мая. Два дня назад была снежная пурга, а теперь печёт солнце и появились неотступные спутники тепла — комары, пе­речёркивающие, на пару с клещами, все прелести приближающегося лета.

Курсанты сидели в клубе. Бурые старшекурсники — вальяжно разва­лившись, некоторые — «по-американски» задрав ноги на впереди стоя­щие ряды. На попытки своих сержантов проявить свою значимость те мало реагировали. Молодые же курсанты вели себя скромно, смирно, зашоренно. Без конца озираясь на окрики своих злых «младших коман­диров».

— На сцену приглашается курсант Леонид Молчанов.

Все одобрительно погудели и затихли.

Молчанов поправил ремень, провёл ладонью по светлым волосам, приглаживая примятый фуражкой вихóр на макушке.

— Памяти Героя Советского Союза гвардии лейтенанта Александра Демакова посвящается.

Звёздный час

Недели, дни, закаты и восходы,

Летят за годом год, за веком — век.

Красивое поверье есть в народе,

Что в миг, когда родился человек,

От первого беспомощного плача

Его ведет по жизни сквозь года,

Неся ему надежду и удачу,

Родившаяся вместе с ним звезда.

Она его мечтой далекой греет,

Когда идет он по путям земным,

Она растет с ним вместе и ста­реет,

Грустит и радуется вместе с ним.

В последний миг, когда он умирает

И замирает сердце навсегда,

На землю падает с небес, сгорая,

И в пепел превращается звезда.

Тот пепел свежий ветер размета­ет

По свету, в суете ночей и дней,

Он по весне цветами расцветает,

И памятью живет в сердцах лю­дей.

Ползет дорога в гору неуклонно,

Встает за косогором косогор.

На марше, в авангарде батальона,

Я был назначен в головной дозор.

Вперед, пересекая перевалы,

Мы шли, неумолимо к той черте,

Где нас уже засада поджидала

На небольшой скалистой высоте.

Навстречу ветер бьет в лицо с разлету,

Толкает, гимнастёрку теребя,

А впереди — прицелы пулеметов

Направлены — в тебя! В тебя! В тебя!

Очередями бешено хлестнули,

Как будто путь им кто-то вдруг открыл,

Свинцовые, безжалостные пули,

И вмиг перемешалась с кровью пыль.

И я, видавший смерть уже не раз,

Сейчас взглянул бессильными гла­зами,

Как басмачи расстреливают нас

В упор, короткими очередями.

Трещит в ответ оживший авто­мат,

Навстречу басмачам летят гра­наты,

Но только вскоре из восьми ребят

Осталось двое — лейтенант с сол­датом.

Я ранен и не сдерживаю стон,

Но в этот миг за перевалом, сзади,

Предупрежденный мною батальон

Уже развернут в боевой порядок.

Глухие взрывы, всполохи огня.

Все тело боль пронизывает тупо,

А в это время, позади меня,

Вдруг появляется вторая группа.

По связи, через тысячи помех,

Готов рвануться крик: «Спасите, люди!»

Но их всего пятнадцать человек —

Нас не спасут, а лишь себя погу­бят.

Язык во рту от сухости прилип,

Но мысли бьют в висках предельно ясно:

Хотелось крикнуть, а из горла — хрип:

— Назад! Не подходите! Здесь опасно!

Горячий автомат, и кровь в пыли,

Горят незабинтованные раны.

Они не поняли меня — пошли.

Но не прошли — отбросили душма­ны.

…Над головой смертельный град свинца.

До главных сил бы только продер­жаться.

Мы, двое, будем драться до конца.

Мы не привыкли никому сдавать­ся.

Мы будем драться, ненависть хра­ня,

И в страшный миг, у смерти на пороге,

Мы не сдадимся — этому меня

В училище учили педагоги.

Училище… Всего лишь год назад

Ты было мне вторым родимым до­мом.

Березы там в июле шелестят

Под теплым ветром солнечными кронами.

Идут занятия в мороз и зной.

Перед глазами — снова строй кур­сантов…

И вновь оркестр «Славянкою» род­ной

В жизнь провожает новых лейте­нантов.

…Опять вокруг бьют пули по кам­ням.

Как страшно все — уму непости­жимо:

Минуты жизни измеряю я

Горою автоматных магазинов.

А солнце из заоблачных вершин

Лучами бьет жестоко по наклон­ной.

Но всхлипнул опустевший магазин,

Патрон последний выбросив в па­тронник.

Сухой щелчок и всё — патронов нет.

И бесполезна тяжесть автомата,

Как будто темной ночью светом фар

Ты оказался вдруг к земле прижа­тым

Вдвоем с бойцом. Но что ему ска­зать?

Он в этот миг с надеждой и забо­той

Испуганно глядит в мои глаза:

Он все еще надеется на что-то.

— Дай мне гранату. — Мне она нуж­на.

И отползай в укрытие по склону.

(Ну, где же эта помощь, где она?

Где основные силы батальона?)

Граната — в левой. В правой — пи­столет.

Сковала тело страшная уста­лость.

Гоню солдата прочь, а он в ответ:

— Я не пойду. Я с Вами здесь оста­нусь…

Чудак, до разговоров ли сейчас!

Вздыхаю, улыбаясь через силу:

— Ползи в укрытье… Это мой при­каз…

Расскажешь нашим, как все это было…

Отползшего бойца окутал дым,

Укрыв надежно в скалах опален­ных.

Пускай хоть он останется жи­вым,

Хотя бы он один из подчиненных.

Стук сердца отзывается в камнях,

И голова залита кровью темной.

Не сдаться! Побороть проклятый страх!

Стрелять, пока не кончились па­троны!

Семь выстрелов — и все — патронов нет.

Я, пулями врага к земле прижа­тый,

Отбрасываю ненужный пистолет

И достаю последнюю гранату.

В последний раз смотрю назад.

В моих руках — шестьсот смер­тельных граммов.

Я сделал выбор. И меня простят —

Простят мои друзья, невеста, мама…

Родная, как хочу я хоть на миг

В твое лицо последний раз вгля­деться.

Мой крик беззвучный, мой пре­дсмертный крик,

Лишь ты услышишь материнским сердцем.

Уже враги бегут ко мне толпой,

Бегут совсем открыто, не скрыва­ясь,

Я рву кольцо слабеющей рукой

И жду: я их поближе подпускаю.

Мой звездный миг, и я к нему го­тов.

Склонилось небо, алое, как знамя,

И в это время, разметав врагов,

В руке у сердца, полыхнуло пламя…

Туманы над рекою, словно дым,

Кровавые закаты над горами.

Я навсегда останусь молодым,

Я буду жить в коротком слове «память».

Я буду жить в ромашках придо­рожных,

В листве берез, в журчащем ручей­ке,

В молчанье обелисков осторож­ном,

В жемчужине росинки на цветке.

А в небесах, промчавшись яркой черточкой,

За тихим полем, в темноте ночной

В траву упала голубая звездочка

И загорелась золотой звездой.

Объята вечность тишиною звон­кой,

Тяжелой, напряженной тишиной,

Склоняют низко головы потомки

В молчании суровом надо мной.

Над тихим полем, над озерной си­нью,

Над трепетом березовых ветвей

Склонилась в вечной скорби мать — Россия

Пред памятью погибших сыновей.

Роняя по утрам росинки-слезы,

В торжественной и скорбной ти­шине

Сияют в небе голубые звезды

Над каждым из живущих на Зем­ле.

Автор Л. Молчанов. Апрель 1983 г. НВВПОУ

Молчанов замолчал. Над залом висела печальная тишина. Все си­дели молча минуту. Потом шквал аплодисментов наполнил всё вокруг. Курсанты аплодировали стоя, в приподнятом духе патриотизма.

Леса, снега и водопады,

Теней приятные прохлады,

Дубравы, белизна берёзы,

Росинки — утренние слёзы…

Мы любим Русь свою родную,

и не хотим страну другую.

Здесь кровью полита земля,

Костьми удобрены поля.

Мы все черты родные знали,

мы эту землю защищали

От злого натиска врагов,

От вражьих каторжных оков.

Мамая меч и Чингисхана

На почве старого кургана

Истлел как тысячи мечей

Пришельцев злых и палачей

Наполеона, Карла-шведа

Недолго тешила победа.

Пришёл и им конец сырой

Полтавой, грозною Москвой.

Фашизма смрад и самурая,

И провокации Китая…

Ты видел, как хлеба горят?

Но отстоял их наш солдат!113

Который год в Афганистане

Опять льёт кровь наш русский Ваня.

Но сколько б крови не пролиться.

А Штатам цели не добиться,

Берёзы, русские леса,

девчонки милые глаза,

Родимый дом и голос мамы.

За них дерёмся мы упрямо.

И наших жизней всех значенья,

Руси великие стремленья

слились в могучем корне «Род»:

Природа, родина, народ!

Автор В. Земша. 1985 г.

1.17 (87.03). Прошлое. Войсковая стажировка

Март 1987 г. Владивосток ДальВО.

Дверь открылась, в камеру Владивостокской гауптвахты вошёл ка­питан в чёрной морской шинели.

— Капитан третьего ранга Ворошень, — произнёс он, протягивая до­кументы и отобранный ранее ремень курсанту Майеру.

— Забирайте, товарищ курсант, и мы с вами не встречались… Вопро­сы есть? — многозначительно, строго, но по-доброму произнёс он.

Александр посмотрел в глаза капитану третьего ранга, излучавше­му строгость и порядочность, затянул ремень вокруг стройного торса в тёмно-серой курсантской шинели, поправил хлястик.

— Спасибо, товарищ капитан третьего ранга, вопросов нет!

А про себя подумал: «Горбачев, тот каких-то так называемых полит­заключенных стал освобождать с этого года, а этот вот — курсантов из пехоты!»

Про политзаключенных Майеру поведали с русской службы Би-Би- Си, которую с этого года уже не глушили!

«Вообще, странный поступок, хотя и благородный! Побольше бы таких „капитанов третьего“ и прочих рангов!» — раскидывал курсант мыслями, покидая эту морскую зарешёченную обитель, особо враж­дебную пехоте.

(Чёрт разберёт этих мореманов! Всё не как у людей. Они пехоту не любят мозгом костей своих! Для них поймать в патруле представителя сухопутных войск, в этом морском городе среди этих чёрных мареманов — дело чести и даже везения! Каждый пехотинец тут как бельмо на глазу. Ишь, как повезло, не каждый день в морские сети идёт золотая рыбка! А принимая во внимание, что до курсанта, отправившегося на стажировку и одевшего не положенные, но модные и офицерское каш­не, и офицерские хромачи и т. д. и т. п., поводов докопаться за несоответ­ствие формы одежды Уставу было хоть отбавляй. Кроме всего, в этом славном портовом «закрытом» городе только одна центральная улица — Ле­нинская, которую не обойти, без встречи с караулившем свою добычу патрулём.

На дореволюционных зданиях можно было, в местах смываемой ча­стыми здесь дождями побелки, видеть старое её название «Светланская».

С одной стороны — залив, с другой — сопка, на которой, подобно ла­сточкиным гнёздовьям, стоят жилые дома, по вечерам своими огнями так напоминающие прибывающим кораблям Сан-Франциско! Так что деться-то особенно некуда. Видишь, стоит впереди патруль. Но как ни крути, а рано или поздно в эту сторону идти придётся — вопрос лишь времени. Да и «чужеземные» курсанты особо никуда далеко не дёр­гались по незнакомому городу, перемещаясь в основном по простому маршруту «вокзал — фуникулёр — вокзал». Идешь себе мимо морского патруля, как мышь мимо удава, а вдруг пронесёт!.. В этот раз не пронес­ло. Но слава богу, мир не без добрых людей! Недолго мучился в камере гауптвахты при комендатуре, да ещё и ни какой бумажной «сопрово­диловки», никакого рапорта в училище! Спасибо капитану 3-го ранга! А может, он — переодетый пехотный «Штирлиц», запущенный в ихнее «маремановское гестапо», дабы освобождать своих тайных «братьев по крови» и погонам? А? Слава богу, что рапорт не пошёл в училище! Ведь в училище, обычно, никто особо не вникал, за что кто задержан. Был один неизменный принцип: «Главное — не попадайся!» Это дело чести. Попался — опозорил не только себя, но и, что гораздо важнее, — осрамил честь своего подразделения, своего Училища. А за это — нет прощения, пока не смоешь пóтом в бесконечной веренице нарядов через день в течение месяца, не меньше!)

Александр, не веря своему внезапному счастью, направился к вы­ходу, застёгивая ремень. В коридоре гауптвахты по радио был слышен голос Горбачёва. Тот рассуждал о своём предложении полностью ликви­дировать советские и американские ракеты средней дальности в Европе.

— Неплохо! Миру — мир, войны не будет! — усмехнулся Майер.

Курсант устремился на вокзал, где ночью должен был проходить его поезд и где был определён сбор для остальных стажёров, распущенных утром по городу. Сумерки опустились уже давно. Старые строения вок­зала тускло освещались фонарями. Было почти пустынно.

— Плов из кукумарии, — прочитал курсант надпись на окне давно закрытого кафетерия. В желудке урчало.

— Вот бы сейчас зарубать этот странный плов из какой-то там Ку­ку-Марии! Или там кого ещё! Что за хрень такая?

Городской общепит пестрил диковинными для Майера названиями: «крабовое мясо, селёдка олюторская* (*Олюторская сельдь — визитная карточка Дальнего Востока. Название произошло от места промысла, а точ­нее Олюторского залива, в котором рыбаки успешно добывали эту большую весом до 800—900 грамм селедку. Ее внешний вид и особые вкусовые качества привели к тому, что сформировался даже своеобразный «народный» бренд.) копченая, икра ёжиков, кальмары сушёные, корюшка и многие-многие прочие морские диковинки, о которых «сибирский алмаатинец» Алек­сандр и не слышал никогда! «Ленинская» уперлась в другую револю­ционную улицу имени «Двадцать пятого октября». Курсант свернул, приближаясь к вокзалу. Со стороны бухты «Золотой рог» дул холодный ветер, пробираясь промозглым холодом сквозь тонкую курсантскую шинель…

— Помогите! — вдруг раздался отчаянный девичий голос. Александр оглянулся в сторону, откуда, как ему казалось, этот крик доносился. Он увидел, как стройная фигурка девушки мелькнула в вокзальной лепной арке, за ней тенями двигались две фигуры в спортивных «петушках» на головах и в синюшных, с белыми кляксами штанах, напоминающих джинсы. Которые продавали некоторые из появившихся недавно, как подснежники после долгой зимы, многочисленных кооператоров.

Эти типы, как и вообще многие советские граждане, были одеты словно братья-близнецы. На ногах красовались также одинаковые крос­совки, купленные явно у фарцовщиков (спекулянтов), которыми был наводнён сей портовый город. Вдоль бордюра дороги с погашенными фарами стоял жёлтый милицейский УАЗик.

— Помогите! — девушка отчаянно рванула дверцу на себя.

— Чего тебе? — недоуменно уставилось на неё прыщавое лицо в мили­цейской фуражке.

— Помогите! — повторила девушка, судорожно показывая на двигав­шиеся за ней тени, которые теперь сбавили ход и любопытно, но без явного испуга наблюдали за происходящим из-под арки.

— Иди себе домой, не мешай, — ответил второй мент, вылезая наружу.

— Помогите, они ко мне пристают! — настаивала девушка.

— C чего ты это взяла?! Может, они просто хотят с тобой познако­миться! — рассудительно заявил прыщавый.

Девушка в недоумении и отчаянии тихо заплакала.

— Нет! Но я не хочу! Они ко мне пристают! Умоляю, помогите, вы же милиция!!!

— Послушай сюда, девица, тебя ограбили, изнасиловали? Что? Едем в участок заявление писать?

— Нет.

— Нет! Так вот, если что-то случится, тогда и обращайся. Заберём в участок, посидишь там до утра, свободный номер в обезьяннике найдётся. Там тебе будут ну очень рады! Напишешь заявление, а пока на нет и суда нет! Нам тут некогда с тобой нянчиться! — милиционер захлопнул дверь и кинул напарнику:

— Вот шалавы! Шляются тут по вокзалам, спасу нет! Они мужиков соблазняют, а мы спасай их тут ещё! Сиди себе дома и не рыпайся. Суч­ка не захочет, кобель не вскочет! — и, выпустив облако гари, УАЗик чин­но покатился прочь…

— Ну чё ты бегаешь!? — морда из-под «петушка», которой явно жали щёки на подбородок, нагло выпятилась вперёд.

— От нас не убежишь! Всё равно сюда, на вокзал, к поезду вернёшь­ся! Ну, куда ты денешься с подводной лодки-то?

Девушка изо всех сил рванулась вперёд. Но другой «петушок», вне­запно выскочивший из-за угла сбоку, схватил её за волосы. Мимо, ста­раясь не глядеть в их сторону, стыдливо всунув голову в плечи, пробы­стрил некий мужичонка…

— Чё уставился, пи… й мимо! Это — наша шалава, — выкрикнул тот, которому жали щёки, в сторону Александра, решительно двигавшегося им наперерез.

Александр шёл молча, оценивая обстановку. Рассматривая при­стально девушку, словно пытаясь примерить к ней только что брошен­ное ругательство на предмет соответствия. Но как бы там ни было, она восклицала о помощи…

Резким прямым ударом в челюсть своим недюжинным кулаком, Александр вырубил щекастого, загнав назад в пасть едва не вырвавше­еся очередное ругательство. Ткнувшись в стену спиной, тот несколько мгновений дрейфовал. Второй, выпустив девушку, сунул руку в карман. Блеснул нож… Разворачивавшемуся для очередного удара Александру нож двигался прямо в бок со спины. Девушка, до этого мгновения обмя­кшая в руках налётчика, истерично размахивая руками, обрушилась на голову «петушка», молотя и царапая все подряд, что только могло под­пасть под её руку, практически зажмурившись. Слишком смело! Но это и спасло Александра. Руки подонка машинально дёрнулись вверх. Девуш­ка вскрикнула отпрянув: по руке её побежала алая струйка крови. В тот же миг, Александр перехватил руку с ножом у запястья, другая его ладонь машинально поймала локоть «петушка», резкий рывок, и последний ка­тался по асфальту с вывернутой рукой, жалостливо вопя и матерясь. Нож валялся рядом на снегу, отражая грустный фонарный свет…

Александр сперва услышал топот, а после увидел, что в их сторону бежали уже на помощь его однокашники, пришедшие на вокзал для сбора к назначенному времени, поблескивая бляхами на раскручивае­мых в руках ремнях…

(Да, получить медной бляхой по роже — малоприятная перспектива! Но для подонка — сам «доктор прописал»! Верно говорят: «Если по тёмной улице будет идти военный, перейди на его сторону. Так безопасней!». Страшный этот портовый город! Ограбят, побьют, изнасилуют, а будешь рыпаться — зарежут, сбросят с крыши и как зовут не спросят. Менты не вмешиваются: нечего шляться где попало! Сам виноват или сама шалава такая, раз изнаси­ловали. Так проще усыплять собственную совесть, причём не только ментам, но и педагогам, и власти. Например, если девочку-студентку кто изнасилу­ет и та пожалуется, её же после и отчислят за «аморальное поведение». И все от неё отвернутся. Все скажут: «Сама виновата!», «Сучка не захочет, кобель не вскочит!», насильников оправдают, и последние сживут со свету бедную девочку, скинут с крыши либо так «отхороводят», что ей больше жа­ловаться и в страшном сне не захочется! Уроды моральные! Что скажешь про таких ещё. Стрелять надо без суда! Только вот кто должен их стрелять и кого именно?! В этом то и суть вопроса. Кто возьмёт на себя роль бога и в руки топор палача? По какому праву и по каким критериям? Да и в бога мы, атеисты, не верим, а вот в Советскую Власть, всё ещё так и не достигшую всех уголков «необъятной», просто обязаны верить и давить всех этих гадов с большевистским энтузиазмом!..)

— Давай перевяжу, — Майер разодрал свой платок, — меня зовут Алек­сандр, — он вопросительно, ожидая услышать имя спасённой им незна­комки в ответ, посмотрел прямо в бездонную синеву её глаз.

— Люба, — девушка опустила глаза, — спасибо вам! — стыдясь за то, что с ней едва не случилось, произнесла девушка.

(Всем ведь известно, к порядочным не цепляются, порядочные, дескать, по улицам в темноте да по вокзалам одни не шляются…)

— Это Вам спасибо! — улыбнулся широко Александр, — шинель бы мне попортили точно, если бы не Вы!

— Шутите!.. — девушка подняла на Александра свои всё ещё мокрые опухшие от слёз и отчаяния глаза и замолчала, отведя вдруг застекле­невший взгляд в темное окно, где ничего не было видно, кроме тусклого отражения сидящих в зале ожидания…

1.18 (87.09.20). Обычный воскресный денек

Сентябрь 1987 г. Ружомберок. Плац.

Утро. Воскресенье. «Воскресенье для солдата, что для лошади свадьба», — гласит известная солдатская присказка. Весь личный со­став полка, включая и офицерский был выстроен, в воскресный день, по обыкновению, на плацу. Полк, уже употребивший «воскресную пай­ку» на завтрак, построен чуть позже обычного. Офицеры ротного звена оглядываются строго на своих солдат, некоторые приводят «в чувство» «распоясавшихся», покрикивают. Командир полка важно прогуливает­ся возле штаба, кидает суровые косяки по сторонам. Суетятся офицеры управления. Это называется «армейский выходной»… Наконец разда­лась команда.

— По-о-олк! Станови-и-ись! — протяжно завыл на весь плац начшта­ба, педантичный майор Карпов.

Полк застыл «смирно». Полкач по-царски, вразвалочку медленно приближается к трибуне, а навстречу ему уже летит маршем, долбя ас­фальт, начальник штаба, несет ему свою майорскую «честь», как бы придерживаемую ладонью у правого виска.

— Во-ольно! — полкач небрежно махнул рукой у козырька фуражки.

— Во-ольно! — зычно вторил ему майор Карпов, развернувшись лицом к полку.

Его рука лихо выписала в воздухе кривую от виска к ноге.

Вскоре офицеры отделились от солдатской массы и выстроились ше­ренгами возле трибуны. Полкач раздавал «ЦУ»* (*Ценные указания и зада­чи). Некоторые задачи, казалось, и за неделю не исполнить, однако мно­гие сроки, как и полагается в армии, были назначены к утру следующего дня, т. е. к понедельнику! После прохождения маршем мимо трибуны с принимающим «воскресный парад» командиром полка со свитой выс­луживающихся перед ним офицеров управления, подразделения разо­шлись по казармам.

***

Седьмая рота

— Комиссар! — Сидоренко прищурился в сторону Тимофеева. — Да­вай, строй роту в расположении! Работёнки сегодня хватит! — он бухнул на стол длиннющий список задач, как полученных от полкача и комба­та, так и, ещё больше, своих собственных:

* Переоборудовать курилку на улице.

* Побелить бордюры и деревья вокруг казармы.

* Подстричь траву на газонах.

* Обновить наглядную агитацию последними новостями от Партии, Правительства и Минобороны.

* Покрасить щит «Край, в котором ты служишь».

* Тюль, флаги сдать в КБО.

* Достать: гвозди, латекс, охру, гуашь.

* Сделать стул (мой).

* Проверить матбазу для занятий по боевой подготовке, ротные жур­налы.

* Подшить новые газеты.

* Зашить сапоги.

* Провести смотр вещмешков, маркировку сбруи.

* Проверить содержание тумбочек на предмет отсутствия «посто­ронних» предметов и наличия «рыльно-мыльных» принадлежностей.

* Провести смотр повседневной формы на предмет соответствия уставу, наличия ниток-иголок в пилотках и т. д.

* Соответствие стрижек уставу и т. п.

Но сперва всё же необходимо было ещё провести воскресное спор­тивное состязание по бегу, а в завершение этого славного выходного, пряник — посещение полкового клуба, где должны были прокрутить какой-то старый фильм. Но содержание фильма в армии — это дело вто­ростепенное. Главное — возможность на час уйти в иной мир, словно перенестись из этой опостылевшей армейской действительности!

— Давай, комиссар! Контролируй всё!

Но, не забывай, как там кто-то из классиков сказал, «подчинённые делаются небрежными, если их приучать к мелочной опеке, нужно да­вать им больше разумной свободы для инициативы»! Ладно. Будут про­блемы — вызывай!

— Товарищ капитан, по-моему, очень большой перегруз. Я обещал бойцам сегодня немного свободного времени дать. Они просто отдох­нуть хотят. Некоторым обещал в город сводить. Выходной всё же! Тут уж не до инициатив…

— Тимофеев! Ты смотрел мультик про крокодила Гену? — ротный, улыбнувшись, наполнил канцелярию своим густым баритоном.

— Ну да, — обескуражено ответил лейтенант.

— Помнишь, что там пела старуха Шапокляк? — он положил руку ему на плечо.

— Ну, так, а что? К чему это?

— А то, что «кто людям помогает, тот тратит время зря! Хорошими делами прославиться нельзя!» Ты меньше об этом думай. Про их отдых там и тому подобное. Солдат должен быть загружен по самое «не могу». И всё свободное время, какое ему дашь, он использует себе, да и тебе же, лей­тенант, на вред! Запомни, «куда солдата не целуй, у него везде задница!» Чем больше солдата загружать работой, тем больше он будет тебя уважать и меньше у него будет времени на неуставнуху! Посмотришь ещё! Помя­нёшь мои слова!

Тимофеев молчал, полный несогласия с утверждениями капитана.

— Тимофеев, ну подумай, если освободить людей от труда, то что они станут делать?

— Думаю, люди смогут заниматься творчеством. Я вообще читал где-то, что в будущем работать не нужно будет, что изобретут какой-то аппарат, который позволит создавать что угодно при наличии сырья и информационной «матрицы». Люди смогут развлекаться, заниматься искусством, учиться.

— Это не при коммунизме ли, комиссар? — капитан рассмеялся. — Искусство, наука, творчество! Это всё не для каждого! Тот, кто рождён крутить гайку, не станет философом. Забери у него каторжную работу, которую он, в общем-то, ненавидит, и он превратится в бездельника. А безделье, комиссар, это страшная вещь! Тем более, здесь, в армии. За­помни, солдат — это такой субчик, что каждую минуту своего безделья он потратит на то, что бы придумать какую-то гадость. Самоволка, водка, неуставнуха, кража и т. п.

Тимофеев почесал репу:

— Я вас понял, товарищ старший лейтенант!

— Ну, так вот и молодец! Давай, занимайся подразделением!

И Тимофеев занялся…

(Служба с первых дней показалась Тимофееву чрезвычайно интересной. Энергия его переполняла. Хотя ему было нелегко, некоторые солдаты были даже старше его, двадцатилетнего, на год–два. В своей работе он, очевидно, отчасти копировал своих училищных офицеров. Пытался всё взять наскоком, практически не проявляя гибкости. В столовой замерял нормы солдатского довольствия, требуя от дежурного по столовой выдать всё в полном объёме, делал «шмоны» в расположении, изымал спиртное из солдатских заначек и заначек ротного старшины, которые тот иногда позволял приближённым бойцам в своей «священной обители» — каптёрке. Требовал соблюдения фор­мы одежды каждым. Дневального, сошедшего с «тумбочки» или нарушившего другим способом правила несения службы, снимал с наряда. Считал, что лю­бой его приказ должен быть исполнен беспрекословно, точно и в срок любым бойцом: и «старым», и «молодым», и узбеком, и русским. Молодой, ещё не «об­стрелянный» офицер, видел перед собой только одну абсолютно объективную истину, отражающую образ, суть и правила настоящего советского военнос­лужащего, не зная ни ограничений, ни исключений. Словом, поступал так, как привык к тому в училище. Любил новшества. Усатый ротный поддерживал его в последнем и слегка раздражался, когда текущая «воспитательная ра­бота» молодого «дикорастущего» офицера срывала его собственные планы по организации и проведению мероприятий по боевой и политической подго­товке. Короче, очень скоро лейтенант Тимофеев был признан не только хоро­шим замполитом лучшей роты в полку, но и вообще лучшим среди замполитов рот полка.)

1.19 (84.09). Прошлое. Сампо

Сентябрь 1984 г. Учебный корпус.

— Груп-п-па! Вольно! Садись! — замок так же сел, положил полевую сумку на стол и добавил, — товарищи курсанты, к самоподготовке при­ступить! Кому нужно в библиотеку, подходите к сержанту Иванову.

— Груп-п-п-а! Встать! Сми-р-но! — вдруг крикнул сержант, увидев входящего в класс препода по ППР.

— Товарищи курсанты, для вас, как политработников, моя дисципли­на является основной. Чтобы я тут ничего другого сегодня у вас не ви­дел! Понято?

— Так точно, товарищ полковник!

Тимофеев, наконец, закончив с конспектами по ППР, вырвал лист для письма:

«…учусь, в целом, не плохо, но по огневой получил двойку. Это по­тому, что прицелы на тактике посбили. Автоматы вышли не пристре­лянными. Всё наше отделение цели не поразило. Одни стреляют над мишенями, пули идут в землю. Другие — наоборот — стреляют в землю, пули — над мишенью. А у меня вообще своего автомата нет. Потому, что у меня гранатомёт. Каждый раз беру чужой. И нахожусь каждый раз в зависимости от прицельного устройства.

На тактике учили нас делать правильно маскировку. Мы сперва БТРы ветками завалили, как в кино. А препод нам навялял сперва, а потом объяснил, что это только в кино так маскируют дилетанты. Это вблизи тебе кажется, что ты замаскировался. А на расстоянии и свер­ху — отличная мишень в виде зелёной ярко очерченной кучи! А пра­вильно маскировать нужно так, — ветки втыкаются на расстоянии около метра одна от другой, на большей площади. Вблизи вроде всё немного просвечивается, зато издалека не видно. Обычная роща и всё. Но если вокруг нет таких рощ, то маскировать под рощу — себе же дороже будет. Противник всё поймёт. Нужно маскироваться под условия местности, как хамелеон делает. А сверху — сетку нужно растянуть так, чтобы это было похоже больше на пологий холм, того же цвета, что и всё вокруг. А мы до этого просто накинули сетку и всё! Кажется тебе, с двух метров, что замаскировались.

А ещё у нас была обкатка танками во всех положениях. И псих-по­лосы городского типа: лабиринты, канализация, развалины и полевого типа: китайские галереи, дзот с ямой и фанерой, бьющей сверху, когда туда залезаешь. Ещё отрабатывали наступление с боевой стрельбой, от гранатомёта весь день в ушах после стрельб звенело. А в остальном, в полях сейчас всё как в лагере. До обеда трудишься, после обеда — спишь. Ещё бы не мошка!..»

— Та-а-а-к! Шаталов! Встать! Товарищи курсанты, увижу, кто ещё будет спать, имейте ввиду, мне тут нужны фамилии для трудового вос­питания! Одна фамилия уже имеется! Ещё три нужно, так что старай­тесь! — замóк, сам, едва было, задремав, потёр красное лицо и скоман­довал.

— Груп-п-па! Встать! Сесть! Встать! Комплекс вольных упражнений…

Кровь, разогнавшись по венам, слегка взбодрила всех.

Тимофеев только усмехнулся, ему уже довелось накануне пройти такой «воспитательный курс трудотерапии», куда бы с огромным удо­вольствием бы попал любой второкурсник. И он продолжил письмо.

«…Наши курсанты, то есть мы, помогают местным СМУ, заводам, даже метро строили! Гражданские, видите ли, взяли «соцобязатель­ства», а военные выполняй в выходные дни, когда гражданские бал­деют! А ещё как-то у нас тут была «трудотерапия» в местном экспе­риментальном хоз-ве. Горы овса. Вот мы его ворочали то на какой-то конвейер, то в какие-то фантастические агрегаты. Один вообще гудел как самолёт, сушилка, вроде. Ну, там нам самим понравилось работать! Накормили нас там гражданские на высшем уровне. Сметана, борщ, мо­локо. И т. д. Наболтались со студентками. Студенты, увидев нас, сразу как-то «самоликвидировались». Смешно даже! Насмотрелись мы, как руководство в колхозе мечется с работягами. Уговаривает их, те матом на них. Даже не верится, что на начальника можно так вот орать! Эх, не жалею я ни на миг, что поступил в ВУ! На гражданке — бардак! На гражданке — жуть. Да и люди хилые, слабые. Студенты, работяги. Гни­лые какие-то, сопляки. Наш замок говорит, что нас с ними и близко не сравнить. Когда наш курс заступает работать, все очень довольны. Это заметно. А мы халтурить не привыкли. Всё делаем быстро, слаженно и качественно! Особенно когда к нам добром и кормят по-человечески!..

Отдельная история — с «шишками». Когда приезжает «шишка», его водят везде, показывают то, чего мы никогда не видели даже. Неужели он не видит, что это всё перед его приездом сделали? Что до его приезда здесь ничего не было! — Если краска свежа, к примеру, значит, ещё вчера здесь было всё ободрано. А особая чистота и новый блеск тренажёров и аппаратуры говорит лишь о их «неприкосновенности» для курсанта. Неужели это сложно понимать, будучи проверяющим? — Если случится мне, когда-нибудь стать «шишкой», я поступлю иначе, я не похвалю, а вздую за это!..»

— Товарищ сержант! Что за богадельню Вы тут развели? Сонное цар­ство! — в аудиторию вошёл препод по тактике.

Замок подскочил, выпучив сонные глаза, зло зыркнул в сторону от­рывающихся от парт курсантских голов.

— Груп-п-п-а сми-р-р-но!

— Всё убрать к чёртовой матери! ППР! Посидели потрындели разо­шлись! Тактика — основа всего! Что бы кроме тактики я ничего тут не видел! И не спать!..

Однако, через примерно полчаса в аудиторию вошёл командир роты, и вскоре вся рота уже шагала по плацу. Что ж, начиналась очередная парадная подготовка к параду в ознаменование годовщины Великого Октября. Особая дата для училища, названного в его честь! Курсант­ские шеренги одна за другой тупо стучали подошвами сапог по растре­скавшемуся асфальту плаца, гремя подковами… Что ж, не зря занятия на плацу именовали «хождение по мукам»…

Наконец, день сгорел. Роты топали на «вечерней прогулке».

— Рота, запе-вай!

Звонкие голоса запевал, пробирая до глубины души, затянули, Рота дружно подхватила:

«Степь изможденная пеплом черна.

Ночь и зловещая ждет тишина.

Там, за курганом, где день догорал,

Чьим-то мечом я, пронзенный, лежал.

Ворон седой не клевал мне глаза,

Ветру ночному беду рассказал,

Ветер проститься со мной прилетел,

Скорбную песню печально запел.

Пел он о том, что в далекой дали

Волны русские в землю легли,

В битве кровавой последней своей

Жен защитили и малых детей.

Пел он и плакал: «Спи крепко, браток.

Я, как и ты, на земле одинок.

Песни мои никому не нужны —

Все в них напевы чужой стороны.

Спи и прощай. Много дел у меня.

Я навсегда свой покой разменял.

Нет мне судьи, но до смерти молю

Господа Бога да матушку Русь.»

Степь изможденная пеплом черна.

Ночь и зловещая ждет тишина.

Там, за курганом, где день догорал,

Чьим-то мечом я, пронзенный, лежал».

Русская народная

1.20 (87.09.23). «Кружка чая»

Сентябрь 1987 г. Ружомберок.

Однажды Альяр, изрядно уставший, едва переступив порог КПП по направлению к общаге, столкнулся лицом к лицу, или точнее ска­зать лицом к спине, с юной женщиной, катящей перед собой коляску. Ребёнок хватал руками за спицы колёс, а мама бесконца наклонялась, отрывая маленькие пальчики ребёнка от металлических прутьев. При этом её мини-юбка задиралась так, что у Альяра пробегали мурашки по всему телу, увеличивая его размеры в неприличном месте, что сковыва­ло его дальнейшее непринуждённое движение. Он сбавил ход.

— Привет! Что, у кого-то тут шаловливые ручки? Настоящий мужчи­на растёт!? — он улыбнулся поравнявшись.

— Салют! — приветливо улыбнулась женщина… — А поможете занести коляску в подъезд? — спросила она.

— С удовольствием! — радостно отозвался Альяр…

***

С тех пор они уже часто узнавали друг друга на улице. Здоровались. Как-то раз Альяр, снова увидев гуляющую с ребёнком маму, сам вы­звался занести коляску.

— Заходите, налью чая. О вас ведь, о холостяках, некому позаботить­ся! — предложила задорным голосом, в ответ на услугу, юная женщина, было бы вернее сказать — девушка, а ещё точнее — девятнадцатилетняя девчонка!

— С удовольствием! — облизнулся Альяр.

— Только не обольщайтесь, это будет действительно только чай! — она мило, с ехидцей в голосе, улыбнулась, подняв вверх указательный палец.

— А мы и не обольщаемся. Мы обольщаем! — отшутился Альяр. На что девушка звонко рассмеялась, тем самым дав ещё больше аргумен­тов молодому человеку в надежде на «благополучный» исход дела!

В тот вечер они засиделись до неприличия поздно, увлечённо пялясь в телевизионный ящик, где шла только что новорождённая программа «Взгляд». Вещал Владислав Листьев… Правда свой взгляд Альяр чаще переводил на Ирину. Её плотно облегающие джинсы, образующие притягательный просвет между стройных обворожительных ножек, не дающих ему покоя. Порой он просто не мог без конфуза подняться с кресла. От того то он практически и не поднимался…

После этого, он стал время от времени наведываться в эту квартиру, имея условный стук в дверь: «два длинных, два коротких». В те дни, когда он точно знал, что её муж где-нибудь в наряде или в полях, ему приятно было повеселить эту девчонку своими шутками и анекдотами, которыми была набита его голова так плотно, как пчёлами улей. Он был остроумен и обаятелен. И всё же это была лишь, хоть и законспири­рованная, но дружба. При всех стараниях Альяра, так и не перерастав­шая в нечто большее. Каким бы «плод» не казался доступным, всё же он всё ещё оставался недоступен для жадных Хашимовских зубов.

«Ничего, нет такой женщины, которую нельзя завалить на лопатки, это всего лишь вопрос времени», — думал он, охотно играя роль «просто друга».

Ведь эта «простая дружба» была с одной оговоркой, что была она между мужчиной и женщиной, а значит, наполненная обоюдно флюи­дами, в той или иной мере, осознанно или на уровне подсознания. Что, кто-то всё ещё верит в возможность такой вот чистой и светлой друж­бы?.. А что, у вас есть основания не верить?..

1.21 (84.10). Прошлое. Зарядка

Октябрь 84 г. Новосибирское ВВПОУ. 20 рота.

Ночь. Погашен свет, только горит дежурное освещение. Каждый ле­жит и «плавает» в своём. В мечтах, грёзах, воспоминаниях о доме, о безвозмездно канувших в бездну днях детства, беззаботности, свободы. Ночь. Отбой! Какое приятное сердцу слово! Ты предоставлен сам себе. Окунаешься в другой мир, волшебный мир грёз и сновидений!..

— 201-я группа подъём! Строиться в две шеренги в расположении! — нежданный крик старшины сотряс казарму.

«Что это? Казалось, только сомкнули веки!..»

Старшина вывел на середину строя понуренного курсанта.

— Товарищи курсанты! Я же предупреждал, по проходу 1 час после отбоя никто не ходит!..

И тут понеслось и поехало.

— Сынки! У вас ещё мамкины пирожки из попы не вышли!..

И так 2—3 часа. Подобное случалось часто. И уже на следующий день курсант Максим Шаталов — темнокожий хохол, получив посылку из дома, взялся ночью жевать в одиночку щербет под одеялом… Послед­ствия были в точности те же. Но, на этот раз, пока Макс, как его звали в народе, давился, поедая килограмм щербета, рота, давясь слюной и ненавистью к Максу, матерясь, отжималась от пола.

Ночь. Погашен свет, только горит дежурное освещение.

Борется со сном дневальный «на тумбочке». Без задних ног сопит измученная рота…

И вот — очередное холодное осеннее сибирское утро.

— Рота подъём! — чёрные окна, раскиданное бельё, резкий свет в глаза, топот, вопль дежурного по роте отзывается эхом в воплях дневальных.

— Подъём!.. Подъём!.. Подъём!.. — им вторят замкомвзвода и коман­диры отделений. — Первый взвод подъём!.. Третий взвод подъём!.. Пер­вое отделение подъём! Второе отделение подъём!.. Подъём,.. подъём,.. подъём!.. — расположение роты превращается в разрывающий уши ад! Какое противное слово этот «подъём». Спящий мозг тщетно пытается сориентироваться в пространстве, руки судорожно хватают портянки, сапоги, сердце выпрыгивает куда-то, словно спешит за сорок пять се­кунд встать в строй вперёд тела, во избежание наказания.

— Строиться на зарядку форма одежды голый торс! — холодный воз­дух покрывал гусиной кожей тела. Сквозь туман, мглу и морось проби­вались лучи фонарей.

— Бегом-м-м… — м-м-марш! — огромные роты, ритмично стуча са­погами, исчезали в темноте близлежащего леса… Бесконечный топот сапог, паром дышащие лёгкие, скользкий снег на погружённой во мрак дороге. Лес, замёрзшие хрустящие лужи под сапогами, бугры, спотыка­ния, шум падений, ледяной звон, ругань, крики, немое молчание. Оста­новка, перестроение, противная команда «упор лёжа принять», тающий под ещё тёплыми ладонями снег, мокрый озноб, чужие сапоги перед носом, команды. Мокрые ледяные холодные руки, снова скользкая бу­гристая от траков БМП звенящая обледенелая дорога…

— Стоп! Садись! — треск штанов в голенях, волокущиеся сапоги, но­ющие икры, голени, руки, цепляющиеся за снег, — и снова хруст и треск льда, снега, мелькание сапог… И снова — стоп!

— Вспышка слева! — неожиданно заорал старшина.

Рота кинулась врассыпную, попадала на землю.

Мягкий под грудью снег, забивающийся в рукава, покрасневшие, опухшие от мороза руки, ползущие по снегу тела… Снова скользкая бу­гристая дорога, стук сапог….

— Ро-о-та-а стой! Первая, третья, пятая и так далее шеренги!.. Са­ди-ись!..

Далее, стоящие шеренги садились на плечи сидящим, и рота, укоро­тившаяся в 2 раза в длину, огромными силуэтами великанов, проступа­ющих сквозь рассветную мглу, двинулась вглубь леса. Главное было не оступиться, ведь в темноте приходилось двигаться почти наощупь.

Бегали в темноте, по лесу, грязи, лужам, льду. Оббегать грязь и лужи, нарушая равнение строго категорически запрещалось. Сержанты гнали пинками отстающих, наказывали из-за одного целую учебную группу.

Как-то зябким сибирским утром, уже почти в конце зарядки, рота, дыша паром, не выполнила команду старшины: «бегом марш», а побре­ла шагом. Тут же последовала новая команда.

— Рота-а-а-а-а! бего-о-о-о-ом-м… м-марш!

Рота по-прежнему брела шагом. Лицо старшины побагровело, зам ком взводá и командиры отделений, окрысившись, пытались заставить бежать своих подчинённых, но рота по-прежнему шла шагом.

Старшина не дрогнувшим голосом снова подал команду.

— Рота-а-а-а-а-а! Стой!

Рота послушно замерла.

— Первая шеренга! Выйти из строя! — первая шеренга покорно ото­шла в сторону.

— Рота-а-а-а-а! Бего-о-ом-м м-марш! — но рота снова двинулась угрю­мо шагом, выражая внутренний молчаливый мятежный восторг коллек­тивного единодушия.

— Рота-а-а-а! Стой! — продолжал невозмутимо старшина. Его голос только на миг обнажил волнение. — Вторая шеренга! В сторону! — ещё четыре курсанта отделились от колонны.

Теперь Тимофеев оказался среди очередных направляющих — теперь уже в шеренге, ставшей первой.

Снова последовала команда: «Рота-а-а-а! Бегом-м-м м-м-марш!»

Тимофеев и вся новая направляющая шеренга сделали шаг вперёд, далее вся рота, шеренга за шеренгой, снова молча побрела, всем сво­им видом демонстрируя смесь мятежного возбуждения, страха перед возможными последствиями, неуклонной решимости идти до конца и по-прежнему относительной управляемости и организованности. По­следовала прежняя команда.

— Рота-а-а-а! Стой!.. — и она была молча выполнена, и вскоре снова четыре курсанта, включая Тимофеева, молча покинули строй, словно на эшафот, молча с обречённой покорностью выходили они. На этом всё закончилось. Последовала последняя в это утро команда в лесу.

— Рота-а-а-а-а! Шагом-м-м м-м-марш!

Теперь до самой казармы рота, дыша паром мятежа, шла шагом. Три шеренги следовали отдельно. Все понимали, что это они теперь «козлы отпущения» или, как говорили, «крайние».

И вот уже в казарме, вся рота поливалась холодной водой из-под кранов в умывальнике. Натягивались нитки в расположении, по кото­рым выравнивались в шеренгу спинки кроватей, полосы на одеялах от первой кровати до последней, тумбочки, табуретки. Расположение ки­пело как стройка в пятилетку за два дня. И только несколько «крайних» угрюмо стояло перед канцелярией… Они ловили на себе сочувствую­щие взгляды товарищей, выражавшие сочувствие и облегчение, облег­чение от того, что эта утренняя «рулетка» пронеслась мимо них.

— Ну, всё! Получите вы теперь «мапупу» по полной! — говорили товарищи.

До и после занятий каждого из них, как полагается, «вздрючили» по партийной линии, дав понять, что это для них — последний «залёт», по­сле которого им не видать ни партии, ни выпуска как своих ушей! После обеда, вместо самоподготовки, их вывели на улицу. Теперь им предсто­яло повторить утренний маршрут (по 8 км) несколько раз. Первый круг бежали легко во главе с весёлым командиром отделения, надувавшим для важности щёки. Вторые восемь километров бежали с зам ком взво­да, вытягивавшим пренебрежительно челюсть вперёд. Третий круг — с десятижильным старшиной-десантником, четвёртый — с важничающим командиром взвода, и вот последний, пятый — с самим командиром роты! Он косился на них, измождённых, с солевыми полосами на лицах, воро­ньим взглядом, словно ждал, когда уже будет можно выклевать их впав­шие в почерневшие глазницы, но всё ещё упрямые глаза…

— Не дошло через голову — дойдет через ноги! — многократно повто­рял он. — Курсант должен стрелять как ковбой и бегать как его лошадь!

И на этом всё ещё не закончилось. Они ещё долго искупали свою вину в нарядах, ещё долго оставались первыми кандидатами в самые трудные наряды и на самые трудные работы… Дабы не повадно дру­гим было!

1.22 (87.09.24). «Грабово»

Сентябрь 1987 г. Ружомберок.

День за днём сгорали в суете, а по вечерам, если везло придти в об­щагу пораньше — около девяти вечера, было слишком грустно сидеть при тусклом унылом свете в общежитской комнате. Тогда, нарыв в кар­манах несколько десятков крон, молодые офицеры обычно отправля­лись в те запрещённые сухим законом «злачные места». Так было и в тот день…

Владислав, Александр и Альяр шли, подгоняемые лёгким накрапы­ванием дождя, сменяя время от времени шаг на бег.

Альяр, на правах старшего товарища, знакомил зелёных летёх с местными «злачными местами». Под ногами влажно блестели камни мостовой, уличные фонари тускло освещали черепичные крыши сло­вацких домиков. Впереди, в четырёх километрах от города — тихий ин­теротель «Грабово». Маленький отель — ресторан у подножия неболь­шого горнолыжного курорта, утопающий среди соснового леса. Среди сказочных сосен, подступивших к нему со всех сторон, он кажется при­тягательным островком цивилизации.

Александр, при виде всего этого горного великолепия, покрытого со­сновым лесом, погрузился в давние воспоминания своей алма-атинской юности, курсантской юности. Горы. Крутые спуски. Тот отпуск, после второго курса. Тогда они с одноклассниками ходили в поход на порази­тельное своим великолепием Большое Алма-Атинское озеро. Они долго шли по огромной чёрной старой трубе, как по дороге, ведущей до само­го озера. Эту трубу, говорят, привезли ажно из далёкой Италии в годы прошедшей войны для водоснабжения. В том походе была и Маринка… Что ж, безбашенная юность тогда взяла своё!..

Подруга милая моя,

Мне слышится твоё дыханье.

Твой взгляд сердитый помню я

И наше первое лобзанье.

А помнишь рокот горных вод,

крутые спуски, камни, травы,

и неба безмятежный свод,

и наши нежные забавы?

Потом два года словно сон:

Рассветы, будни и закаты,

Фужеров новогодних звон,

И радость встречь, и боль утраты.

И вот я снова пред тобой.

твои алеющие щёки:

«тебя простила я, родной,

не высохли любви истоки».

Луна. В квартире стихли звуки.

Лишь ты и я сидим как в сне.

Я с болью жду момент разлуки,

Тебя целуя в тишине.

А в бесконечности бездонной

Надежды, грёзы и мечты.

целую я в ночи бессонной

Твои незримые черты.

Автор В. Земша 1985 г.

Но это всё уже в прошлом. А теперь, открывшийся маленький отель «Грабово», утопающий среди соснового леса. Среди сказочных сосен, подступивших к нему со всех сторон, был притягательным островком цивилизации. Стеклянные двери ресторана Грабово, небольшой холл, крутые ступеньки вниз, в бар. Специфический запах. Ритмические пья­нящие звуки невиданных ранее видеоклипов. Мягкие кресла. Глухие шторы. Здесь не ярко, но всё со вкусом, цивилизованно, по-европейски. И голова слегка кружится. Сюда иногда прибывали туристические ав­тобусы с советскими туристами. Советских туристов гиды держали в «ежовых рукавицах». Шаг влево, шаг вправо — расстрел на месте!

— Не забывайте, товарищи, вы находитесь в и-интероте-еле! За гра­ницей Советского Союза! Ни с кем не общаться. Никуда самостоятель­но не ходить!

Все сопровождающие групп сами прошли уже не раз инструктаж со стороны «компетентных органов» и видели во всех вокруг потенци­альных шпионов. Даже на шляющихся здесь «по граждане» советских офицеров смотрели они подозрительно. Что ж, наверное, не без осно­ваний на то! Кто знает! Стали бы без причины «органы» так беспоко­иться на сей счёт! Не бывает же «дыма без огня»!

— Привет, девчонки! Вы откуда? — радостно воскликнул лейтенант в модной джинсовой куртке в сторону выходящих из автобуса туристок.

Как было приятно слышать родную речь! Лицезреть этих милых де­вушек, говорящих на родном языке!

— Ой! Вы по-русски говорите?! — удивлённо и радостно воскликнули те. (Кто тогда только мог бы предположить, что пройдёт немного времени, и люди будут радоваться тому, что вокруг них нет русских!)

— Конечно!

— Мы же советские офицеры!

— Служим здесь! — радостно и бойко ответили ребята.

— Да-а-а? Ой, как интересно-о! — девушки обступили модных краси­вых парней, называющих себя офицерами.

— Как романтично! Такие красавцы, рослые, крепкие, модные. Да ещё и офицеры! Боже! Это фантастика какая-то! — девчонки поплыли как шоколад на солнце…

— Можем показать вам город!

— Всё, что хотите!

— Мы — почти местные аборигены уже! — хорохорились лейтенанты.

— Правда?

— Вот здорово!..

— Это что ещё такое?! — неожиданно нарисовалась старшая автобуса, она же гид, — что это вы, девочки, себе позволяете?! Вы забыли, навер­ное, где вы сейчас находитесь?! Это — и-и-интер-отэ-э-эль!!!! — послед­нее было сказано таким тоном, словно это было что-то, например, «это супер секретная база!!!»

— Я категорически запрещаю вам покидать ваши гостиничные номе­ра, и с кем бы то ни было общаться! А кто нарушит правила поведения за границей, пеняйте на себя! — она пробуравила девчонок пристальным взглядом из-под очков, потом перевела его в сторону парней, как на до­садную плесень на хлебе, поправила оправу на переносице и удалилась.

Девчонки потухли, замолкли и быстренько рассосались, опустив головы и не смотря в глаза недоумённым «защитникам Отечества».

(Отель находился на достойном, для пешехода, расстоянии от города. Поэтому попавшие сюда туристы чувствовали себя как на «подводной лод­ке»: деваться-то было некуда. Но, как правило, советские туристы были на редкость неприхотливы и они активно гуляли по хвойным аллеям, собирали шишки и были абсолютно счастливы! Советская традиция вечерних прогулок по местным «Бродвеям» — на людей посмотреть и себя показать — работала и здесь. Сразу можно было определить советских людей, т. к. местные ис­пользовали улицу исключительно для перемещения с одного пункта в другой. Да и то, чаще на своих «Шкодовках» или советских «Жигулях», которые в экспортном исполнении уже заполонили страны «Варшавского Договора», но сейчас начинали свой обратный путь на Родину благодаря, скупающим этот дефицитный в Союзе, порой почти «антикварный» металлолом, советским офицерам. Которые потом, как истинно «крутые парни», бороздили на нём просторы СССР от СТО к СТО.

— Я так и знал, так и знал, что придёт очкастое палево и всё накроет­ся медным тазом! — воскликнул, сокрушаясь Тимофеев.

— Ты это про гида?

— Про неё!

— Мымра пучеглазая! Во, туловище! — досадовал ему в унисон Ха­шимов. — Это и-интеротэ-э-эль! Во закрутила! Облико морале, тоже мне!

— А давай забьем на неё, да заберёмся к девчонкам в окно! Как в училище делали! К девчонкам в общагу не приходилось лазить? А? — Альяр хлопнул по плечу расстроенного в конец товарища.

— Да, не! Щас самое время вытягивать колонну на хауз. Я знаю, чем это кончится! — отпрянул Тимофеев, словно его обдали холодной водой.

— Чем?

— Полным палевом! Вот тогда нам и придёт полный пипец! Вот явит­ся сейчас кто-нибудь из штаба и сдадут нас ему, а тот порвёт нас дне­вальным на тряпочки. Будет нам «япона мать»!

— Да, ну! Чё, побаиваешься, что ли? — Хашимов хлопнул младшего товарища по плечу.

— Не побаиваюсь я! Знаю!

— Я в любом случае не пойду, что-то нет вдохновения на новые под­виги, — Майер так же не питал энтузиазма…

— Ты чё, Майер, товарищей вздумал бросить в трудную минуту!? — Хашимов посмотрел из-под «хамелеонов». — Да бросьте вы! Идём! — Хашимов, очевидно, сам загорелся своей идеей и не собирался быстро ретироваться. Но их «светскую беседу» прервал автомобильный гул. По извилистой дороге, обступленной с одной стороны лесом, с другой кустарником, вверх к отелю летел зелёный штабной УАЗик.

— О, ёшкин кот!

— Мать мая жэншына!

— Япона мать! Делаем ноги! — лейтенанты ломанулись в кустарник, едва прикрывая себя от бьющих по лицу упрямых прутьев, которые словно были на стороне этой очкастой сопровождающей группы. УА­Зик остановился. Из него выпрыгнул подполковник Полунин.

Майер уставился на Тимофеева:

— Ёшкин кот! Откуда ты знал про это? А? Во бы он щас вдул бы нам, как зябликам!

Тимофеев лишь молча наблюдал за тем, как парторг поправил порту­пею и скрылся внутри заведения.

— Мать моя!.. Ты знал! От ку-у-уда? — Альяр пихнул Тимофеева локтем.

— Да бог его знает! Так. Чуйка была.

— Да ладно! Какая такая «чуйка»?

— Соснил… Так годится?

— Со… что? — съехидничал Хашимов.

— Со что-о-о! — передразнил друга Тимофеев. — Соснил! А не то, что ты подумал! — все трое прыснули от смеха. — Сон дурной приснился намедни. Ферштейн?

— Сны у тебя Тимофеев, какие-то бякостные! Мне такая хрэнь нэ снытся. Ночью Полунина сныть… вмэсто бабы какой!..

Все снова прыснули от смеха.

— Мне часто бред неописуемый снится. Небылицы какие-то. Чаще забываю потом, о чём. Вроде, первые минуты, как проснёшься, ещё не­что помнишь, а потом сон — как песок сквозь пальцы утекает. И ни черта не остаётся. Другой раз помню, что что-то прикольное снилось. А чёрта с два перескажешь. А бывает, что и что-то дельное приснится, из ре­альной жизни. Типа вот про это. Пока эта мымра в очках не появилась, я думал, что опять ерунду соснил. Но как она девок застращала, да ты лезть в окно предложил, я сразу понял, что этот сценарий я где-то уже видел и пахнет жареным!

— Ну, ты блин, кудесник какой-то! — Майер был ошеломлён услы­шанным.

Всю остальную дорогу шли молча. Лишь проходя под линией высо­ковольтной передачи, Майер заговорил.

— Я вот слышал, что у нас в Казахстане, как-то в дождливую пого­ду один капитан шёл на БТРе под линией электропередачи. Он сверху сидел, в люке. Там метра два-три до проводов ещё было. Так его так шандарахнуло молнией от проводов! Хорошо был в шлемофоне. Дума­ли убило, но он выжил, а потом с ним тоже странные вещи стали проис­ходить. Не помню, какие именно. Просто очень странные.

— Да, мать мая жэншына! И я про молнии что-то подобное читал, — Хашимов поёжился, подняв голову в небо.

Друзей явно расколбасило на «неопознанные явления» и чудеса…

Тимофеев лишь пожал плечами, втянул голову, чувствуя над собой мощную силу электричества, бурным потоком бегущую по проводам — толстым алюминиевым канатам, издавая мощное поле, наполняющее всё пространство вокруг трескучим гулом.

— Давай-ка быстренько перейдём этот опасный участок!

1.23 (08.02). Прошлое. Барак

Февраль 1985 г. Новосибирское ВВПОУ. Полигон.

Комиссары, комиссары, молодые,

В чёрных кожаных тужурках.

Под Мадридом вы стояли

И под Курском.

В танках заживо горели…

Споём, споём,

Теперь, в восьмидесятых,

О них, ребята…

Из песни «Комиссары»

БМП (БМП-1 (Боевая Mашина Пехоты-1) — первая советская серий­ная боевая бронированная водоплавающая гусеничная машина, принятая на вооружение СА в 1966 году, предназначенная для транспортировки личного состава к переднему краю, повышения его мобильности, вооружённости и за­щищённости на поле боя и совместных действий с танками в бою. Вооруже­ние БМП-1 включает 73-мм гладкоствольное орудие 2А28 «Гром», спаренный пулемёт 7,62-мм ПКТ и противотанковый управляемый ракетный комплекс 9М14М «Малютка», также в десантном отделении крепится и перевозится Зенитно-ракетный комплекс 9К32 «Стрела-2». Листы лобовой брони корпуса БМП-1 выдерживают поражение осколками снарядов полевой артиллерии, бронебойными пулями стрелкового оружия и крупнокалиберных 12,7 мм пуле­метов. Однако опыт войны в Афганистане показал, что бронекорпус БМП-1 не выдерживает попаданий 12,7-мм пуль в бортовую проекцию машины. А по­падание противотанковой гранаты, как правило, вызывало воспламенение ма­шины с последующим взрывом боекомплекта. В передней части корпуса БМП- 1 слева по ходу размещено отделение управления и силовое отделение справа, в средней части — боевое отделение с одноместной башней кругового враще­ния. В кормовой части машины находится десантное отделение для восьми стрелков, размещенных вдоль бортов, которые могут выходить из машины через кормовой двухстворчатый люк. В целом же БМП-1 для своего времени была непревзойдённой машиной, долгое время остававшейся единственной в своём роде — её зарубежные аналоги появились лишь к середине 70-х годов.) с металлическим грохотом траков рванули по заснеженной целине в надвигающиеся сумерки. Курсанты сидели в темноте десантных от­секов, согнутые в три погибели, дыша парами солярки, вызывавшей тошноту и пряча замёрзшие носы в мех «шубенок». Под ногами лежали лыжи, вещмешки, каждый был словно запутан снаряжением, ремнями от противогазов и ОЗКа. Ноги зажимали оружие. Всё это беспощадно тряслось, словно кто-то пытался взбить себе в чревах рычащих машин некий коктейль из курсантов, валенок, лыж, снаряжения, оружия и про­чего и прочего…

Находясь внутри машин, было вообще сложно понять, где ты и куда тебя везут.

Вдруг всё затихло. От командира отделения прозвучала команда к спешиванию. Задние пузатые люки, исполняя, по совместительству роль топливных баков, наполненных соляркой, со скрежетом отвори­лись, и курсанты спеша стали вываливаться на снег, стуча оружием о броню, выбрасывая, торчащие пиками лыжи и палки…

Атака. Рёв БМП сзади. Обмороженные курсанты на лыжах, превоз­могая самих себя в борьбе с глубокой снежной целиной, цепью шли в «бой». Звучали соответствующие команды. Скрипел, искрился сухой от мороза снег. Бил в лицо нещадный сибирский ветер, поднимая белой вьюгой снежную пургу вокруг. Пригорок, ещё один. Наконец, замелька­ли цели впереди. Огонь! Сухой треск автоматов наполнил пространство вокруг. Тимофеев остановился, встал на одно колено, положил на плечо гранатомет. Отыскал цель в сетке прицела… Разрывающий уши адской болью ухнула «шайтан — труба» взметнув сзади столб из газов и снега. Выстрел светящимся реактивным хвостом полетел в сторону цели. Чирк, и, про­бив сетку мишени, он срикошетил огненным факелом вверх. Тимофеев потянул руку за зелёным хвостом следующего выстрела, торчащего ро­гом из подсумка за спиной…

(«В 80-х годах в распоряжении курсантов была вся гамма стрелкового оружия, состоящего на вооружении армии: АК-74, РПК, ПК, РПГ-7, АГС-17, ДШК, и техника: БТР-60ПБ, БТР-70, БМП-1. В конце 80-х начали поступать БМП-2. Впрочем, в училищном парке сохранились и такие реликвии, как БТР- 152. Их иронично называли „крокодилами“». — Из курсантских воспоминаний) 142

И вот кончилось всё. Барак. «За бортом» минус 40 по Цельсию. Ноч­ная темнота наполнила барак. Валенки ступали по влажному от подта­явшего снега полу. Огни редких факелов, словно в тумане от испарений и дыма тускло освещали трёхэтажные нары, с валенками, бушлатами, полушубками, под которыми угадывались хозяева этих вещей, изрядно уставшие и намёрзшиеся за день. Копоть от печек-«буржуек» размалё­вывала лица, наполняла лёгкие, коптила белую кожу полушубков. Баян со всхлипами рожал «лезгинку». В середине круга, как птицы, кружи­лись два представителя кавказских кровей курсанты-лезгины. Далее, в тёмном углу копотного барака, душу щипали переборы струн, лился негромко чистый молодой голос. Остальные задумчиво слушали.

— Батальон! Строиться!

— Батальон! Строиться на вечернюю проверку!

— Строиться на вечернюю проверку! — крики лиц суточного наряда прервали эту «самодеятельность»…

— За отличную стрельбу из гранатомёта во время батальонных так­тических занятий с боевой стрельбой, курсанту Тимофееву объявляется благодарность и внеочередное увольнение! (*Интересно, как будто су­ществовали «очередные» увольнения!) — объявил комбат по заверше­нии «вечерней поверки».

— Служу Советскому Союзу! — щёки курсанта горели, то ли от гор­дости, то ли просто кровь, разогретая в тепле барака, прихлынула к на­мёрзнувшемся за день участкам кожи…

За стенами слышалась чья-то стрельба. Светлячки пуль пронзали ночной мрак стрельбища…

Зимы холодной дуновенье

И трепет пламенных сердец.

ещё порыв, ещё мгновенье

и зимней тактике — конец!!!

Автор В. Земша 1987 г.

Чумазые курсанты спали на нарах в темноте барака под треск коп­тящих воздух «буржуек». Зато тепло! «До ветру» на трескучий мороз выходить не спешили, каждый терпел до предела. Посмеивались на сей счёт, что выходить нужно только вдвоём, дабы второй ломом сразу же отбивал замерзающее…

Вдруг, в глубине дымного барака, возможно от действия этого печ­ного угара, где-то раздался чей-то бред. Это, видимо, курсант Володя Талаев бредил. Он часто бредил. И к этому уже давно привыкли, не­сущие ночное дежурство дневальные. Над ним не редко подшучивали по этому поводу, но в этот раз было нечто совершенно неординарное. Курсанты роты, один за другим, просыпались, будили друг друга, неко­торым пришло в голову даже записывать эту белиберду. Тогда этот бред впечатлил многих связностью сюжета, смысл которого расценивался не иначе, как забавная бессмыслица. Однако с позиций дня сегодняшнего, вероятно, что-то было в нём вещее. А мож, это лишь так кажется? Ко­роче, ночь, в роте спит только один человек: Володя Талаев, известный своим талантом бредить. Итак, Володя бредит, остальные возбужденно записывают.

— Посмеёмся утром! — думает каждый.

— … Ну всё, хватит, поднимаю чёрное знамя анархии… Начнём наш мятеж с кафедры бронетанковой техники.. раздолбаем там всё к чёр­товой матери, потом выводим танки на плац, всех берём под прицел, берём штаб и поворачиваем пушки на «булдырь» (чайная). Пару залпов и «булдырь» наш! Куда жратву девать будем? Дурачок! Сожрём! А по­том уничтожим «слонов», а то обурели, всё трубят и трубят (в то время 1 курс репетировал игру на горне по армейскому распорядку). Сержан­тов всех загоним на баржу и в Обское море!.. Сейчас связь наладим… Телефонистка мать твою, п.., б… где ты есть?! Эй, ты, заберись на штаб, сбросишь кирпич. Если убьёшь человек 5—6 — ничего, зато орден «Суту­лова» получишь,.. (последовала долгая пауза…) … Собаки! Мой мятеж на корню загубили! Если вы не взорвёте ГСМ..! Ну танки-то, танки-то заправим в бою! Не дай бог, ГСМ не взорвете! Патроны нам нужны, конечно, короче, раздашь по 2 ящика патронов. Гранаты все мне — я по­еду потом рыбу глушить… Приказы мои не обсуждать! Ты в армии или не в армии! О, Серёга, ты припёрся! Диктатором, сказано, будешь, а я советником. Сейчас время такое, диктатора — раз, и на корень, а совет­ник,.. — он приказ исполнял… Кого это ты привел? Прессу на… прессу! Пресс конференции сегодня не будет! Гони их к… Пошли, Козлы! Я ж тебе говорил, должна быть авиация., чем наших с воздуха поддержи­вать?! …Вот такие дела! Не удалось, а как было бы чётко! И сержан­тов,.. и чёрное знамя… Прощайте, братья-мятежники! Отпускаю вас на все 4 стороны. А сам поеду куда-нибудь в джунгли Бразилии. Пишите по адресу: «Рио… главпочтамт, до востребования». Сколько товарищей полегло! Об этом нельзя не сказать. Да, погибли товарищи, погибли. Да! А ты, Серёга, наверное, поедешь со мной. Нельзя мне туда одному ехать. А то я опять что-нибудь натворю и сгину в этих джунглях. Пере­вернём на… Всю Южную Америку! Там мысля у меня появилась. Знаю на примете одно племя, сделаем диктатуру сперва там. Это, правда, не в училище. Там живут почти что обезьяны. Но и обезьянами надо уметь командовать! Пора нам собираться! Посидим на дорожку». Вскоре он замолчал, на этот раз — до утра…

Содержание сна уже на другой день было на столе у особиста, ко­торый ломал себе голову над этакой дребеденью с «вооружённым мя­тежом»! (Не зреет ли тут заговор против Советской-то власти у него под самым носом!?) Но, так ничего и не вынюхал, кроме «диагноза на лицо». Что ж, «шизо косит наши ряды», — решил он.

В небе уставшем закат догорал.

Сумрак ночной над землёю лежал.

Танки на плац выползали тайком.

В небе зловещим запахло костром.

Всех под прицелом держать я велел.

Грозно свинцовую песню запел.

Штаб задохнулся, престол задрожал.

Буйный костёр чёрный мрак разорвал!

Старую власть плотно в баржи забить!

Рыб ими будем сегодня кормить.

Будет броня наших танков сильна.

Кровь победителя крепче вина!

Залпы орудий булдырь потрясли.

Знамя мятежное вилось в пыли,

Роты слонов. Что трубят и трубят,

Танками смяты, казармы горят.

Орден «сутулова» дам я тому,

Кто кирпичём уничтожит толпу…

Мир старый я потрясти захотел,

И гсм, вдруг, на воздух взлетел!

Мир на ушах! Пресса ломится в зал.

Я её мягко подальше послал!

Страшно диктатору стало сейчас,

Лучше советником буду у вас!

Сволочь — измена подкралась змеёй.

Гибнут товарищи рядом со мной.

Сломано знамя, задушена власть.

Жаль, диктатура измене сдалась!..

…пыльной дороге не видно конца

ой, вы мятежные наши сердца,

Небо затянуто мглой грозовой,

Мы позабыли про сон и покой.

В джунглях Бразилии счастье наидём,

Чёрный мятежный свой флаг вознесём.

Пусть обезьяний живёт там народ.

Но подчиняться заставлю я сброд!..

…в небе усталом закат догорал,

Ветер с дорожною пылью играл.

Выли шакалы на нашем пути

Боже! Как долго ещё нам идти!

Автор В. Земша 1985 г. Новосибирск ВВПОУ

Однако, танки ещё на самом деле выползут через несколько лет в центре Москвы и сокрушат «старую власть»!..

1.24 (87.03). Прошлое. «Весёлые ключи». Войсковая стажировка

Март 1987 г. Приморье. Барано-Оренбурское. 7 км от границы с Китаем. Канцелярия роты.

«…в части солдаты в основном нерусские. Русским языком не владеют. А спрос с командиров прежний. Вот и проходится на занятиях им диктовать тексты. А что творят! Полное хулиган­ство в тетрадях. А в головах? — Кто туда заглянет! Ротный у нас с Афгана. В повседневной жизни флегматичный, а на службе пинками гонит толпу на улицу, если те мешкают.

В казарме изо рта идёт пар. Встречаются вши. Крысы. Снега нет. Деревьев — тоже. Одни голые сопки, как в Забайкалье. Офи­церы-холостяки живут ужасно. Им дают квартиры на три-че­тыре человека, которые больше напоминают берлоги. Мусор­ка прямо на балконе. Приходят раз в неделю бойцы — весь мусор выносят. Горячей воды нет, батареи не греют. Греются электротенами, которые кидают на кирпичи по середине комнаты, зато с жильём нет вопросов — сколько угодно, но никто не хочет брать большие квартиры — зимой не обогреешь,..» — Майер сидел в канцелярии и писал письмо.

— Сашка, ты знаешь, почему наш полк так назвали в народе «Ве­сёлые Ключи»? — спросил только что вошедший в канцелярию его роты гость — курсант Кадышкин. Посмотрел на Майера, держа небрежно зу­бами сигарету, взял лежащую тут бархотку и принялся полировать гля­нец и без того сияющих сапог.

— Не-а, и почему? — Майер поднял брови, отложил письмо.

Кадышкин радостно бросил бархотку, затянулся глубоко, закатив глаза и сморщив лоб, как бы думая. Выпустил обильную струю дыма.

— Говорят, раньше полк стоял в сопках, пока эти вот казармы не от­строили. Представь себе картину. Вечер. Сопка в кострах. Полк готовит ужин. Бойцы живут чуть ли не в землянках. Все грязные, оборванные, вечно голодные. Говорят, солдаты порой практически грабили свои же машины с хлебом. Прикинь, те порой даже до их же столовой не до­ходили! Били дичь, фазанов. Этим в основном и питались. В целом, говорят, жили весело, бурели помалу, ни какого тебе лишнего долбания мозгов. Никакой тебе строевой! А когда отстроили казармы и все пере­селились, потеряли миномётную батарею, окопавшуюся в землянке за овражком. Те устроились там весело и жили, забив на всё и всех! При­кинь! Короче, веселуха была! А может, и брешут всё!

— Ну, нихрена себе! Ну, «Весёлые» -то понятно, а «Ключи» почему?

Кадышкин задумался.

— А чёрт его поймёшь!

— А может, всё проще, может там источник воды какой-то был. Ключ. Может весело журчал тот ключ, а, как думаешь?! Задумывался над та­ким вариантом, а?

— Да чё ты ко мне прицепился, я по чём купил, по том и продаю. Бес его знает! — Кадышкин раздражённо взял бархотку и продолжил усерд­но полировку сапог.

— А-а-а! Товарищ Кадышкин! А ты знаешь, почему Барано-Орен­бурское так называется? — теперь Майер взялся в свою очередь блес­нуть перед сокурсником недавно полученными знаниями от лейтенанта Пак — молодого взводного своей роты.

— Валяй! — Кадышкин даже не повернул головы, продолжая чтиво.

— «Барано-Оренбурское» так называется от того, что раньше, когда жил здесь граф Гродеков, поселенцы с Оренбурга зверски изнасиловали его дочь. Говорят, что у вокзальной площади посёлка Пограничный, до сих пор камнями выложены изображения львов, терзающих девушку. Граф обозвал оренбуржцев «баранами» и выслал на место современной «Барановки». Избрав самое дрянное место и запретив выезжать.

— М-м-м-д-а-а, всё? … А теперь слушай правильную версию, — Кадышкин посмотрел из-под бровей на Майера с чувством превосходства, — местный губернатор распорядился прибывшим оренбургским казакам поселиться отдельной станицей, а те поселились в крестьянской деревне Барановской, которая так называлась в честь прежнего губернатора Баранова. А когда новый губернатор прибыл с проверкой, то увидел такое дело, махнул рукой и сказал: «Бараны вы оренбургские!» Так и стало село Барано-Оренбурским.

— Всего лишь ещё одна версия! — развёл руки Майер.

— Ну что, курсанты, всё сапожки пиндорасите!? — в канцелярию ва­льяжно вошёл взводный лейтенант Ин.

Прослужа здесь уже аж целый год, он чувствовал себя на высоте положения, высоко неся авторитет «бывалого служаки» перед курсан­тами-стажёрами!

— Ага, — Кадышкин выпрямился, протянул бархотку вошедшему, — что, завидуешь моей бархотке? Так держи! Но, получив полный «иг­нор» в ответ, он запихал её себе в карман, посмотрел ещё раз сзади на каблуки собственных сапог.

— Сапожки твои блестят уже и так как яйки у кота. А ты, товарищ курсант, сходи в туалет и посмотри что там. Срач полный!

— Товарищ лейтенант, мне что, самому мыть что ли?

Дневальные говорят, что это не мужская работа.

— Не мужская работ-а-а!? — лейтенант усмехнулся. — Хо-ро-шо-о! Чему вас там, в училище учат? А? Ну, ничего-о, я щас вам преподам ценнейшее учебно-методическое занятие, «мадэин Весёлые Ключи», по теме: «Как заставить „айсберга*“ * (азербайджанца) помыть пол», да и вообще подчиняться приказам и распоряжением командиров и начальников.

Курсанты переглянулись. Кадышкин затушил сигарету.

— Ну, давайте, рассказывайте, — он незаметно для себя самого слу­чайно перешёл на «Вы».

Всё же офицерская форма давала о себе знать, действуя на курсант­ское зашоренное подсознание, как на «собак Павлова»…

— «Кормление дерьмом» называется. Слышал когда? Всё предельно просто, — начал своё «занятие» Пак, — итак, привязывается «айсберг» к трубе в туалете, берётся палка, мажется в дерьме, том самом, которое он убирать не хочет, и… либо он моет — либо ест… Будьте спокойны. Заня­тие очень эффективное, доходит до мозгов порой с полуслова, обычно достаточно только дать «айсбергу» понять, что ты настроен решитель­но и у него нет выбора. Ведь тут уж лучше для него стать «бабой» со шваброй, чем «гавноедом»! Поверьте, максимум два сеанса — и любой «урюк» моет пол без малейшего упоминания о «немужской работе»! А то: «хоть убейте, работать не буду!»

— Фу, какая мерзость! А Вы это сами сочинили, или и впрямь уже про­бовал? — переходя с «Вы» на «ты» и обратно, поморщился Кадышкин.

— Ещё бы! Здесь, никто особо ни с кем не церемонится. Ведь труд сделал из обезьяны человека. А эти вот работать не хотят, так нельзя же позволить им обратно в обезьян превратиться! Ты вооще видел их в бане? Некоторые прям аж шерстью покрыты! Клочьями, как у диких зверей! Дети гор!

— Видел… А занятие это крутое, только не по-человечески всё это! Да и не верю я. Сочиняете вы всё! Чувствуешь, порой, что засунул бы головой какого-нибудь урюка в унитаз, но ведь не засунешь же. Вот и рождаются небылицы! Хоть помечтать!..

Пак только пожал плечами.

— Не веришь, курсант, не надо. Да ни что на них человеческое не дей­ствует, соответственно и методы такие придумываются… Не человече­ские? А не вам судить. Ублюдка главное — сломать. А не сломаешь ты, сломают тебя. Тогда туши в казарме свет и бросай гранату! Такой будет беспредел! И неуставнуха и всё прочее! Вот тогда и будет нарушение прав всех и вся, окрамя этих ублюдков! И будет у вас одно «ЧП» на дру­гом! И они тогда сами будут молодых, из числа славян, да и корейцев тех же, на очке дерьмом кормить! Да чё тут, они это и так ежедневно делают! Тут либо ты их, либо они! Вот и всё! А вы сами навечно взво­дными останетесь, до пенсии, да ещё в дыре, типа этой вот!

— И нахрена только всё это нужно! Служили бы каждый в своей Ре­спублике. И пусть бы их мамки за ними сами бы их дерьмо и выносили. Чё о них руки-то марать? Об дерьмо-то это?

— Знаешь что, жираф большой! Ему там видней!.. Наше дело ма­ленькое… А потом, что в Азербайджане у нас одни азербайджанцы жи­вут?.. То-то и оно! — лейтенант взял не слишком свежую газету со стола, стряхнул крошки хлеба, повертел в руках.

14—16 февраля 1987 г. в Москве состоялся международный форум «За безъядерный мир, за выживание человечества» — было написано в заляпанный жирными пятнами от банки с тушёнкой статье.

— Видите. Говорят, войны не будет. Безъядерный мир во всём мире! С Америкой мы теперь друзья. Никому Армия больше не нужна. Бойцы служить не хотят. Не считают это нужным. Оттого-то весь этот бардак и идёт. Хоть мы тут и пытаемся что-то собрать до кучи, а оно как песок сквозь пальцы усачивается. Горбачёв просит от нас «творчество масс»! Вот мы ему и выдаём наше творчество. Кто как хочет, тот так и др… т!

— Не верю я в это.

— Во что именно?

— В дружбу с Америкой.

— Чё так? Вон смотри и Маргарита Тэтчер прикатила щас в Союз. Катается там везде с нашим Мишкой. По телеку в прямом эфире высту­пает. Говорит, что думала раньше, что здесь одни медведи дикие по ули­цам бродют, а здесь тоже люди! Такие же! Прикинь, пропаганда была и у них! А щас всё. Мир, дружба, жвачка, творчество масс, опять же!

— А ты прояви своё творчество тоже, подай своё «рацпредложение» в центр «научно-технического творчества молодёжи»! Надеюсь, оно там будет оценено по заслугам!

— Какое ещё «рацпредложение»? — прищурился Пак.

— Да я про твоё кормление дерьмом!

— Ух ты, куда замахнулся! Но я человек скромный, чужое за своё не стану выдавать! Да и вряд ли эти гражданские шляпы это смогут оце­нить! А вам вот тут пригодится! Так что дерзайте, курсанты, такому вам в училище вашем уж точно не научат. А здесь — реальная жизнь. Такая, какая она и есть! А не сможешь заставить бойца даже очко драить, то на кой ты здесь такой тогда нужен? Тогда они и в бой за тобой также не пойдут! Ясно!? Это вам не институт благородных девиц!

Хошь, чтоб уважали! Должны бояться!

***

Казарма

— Ну! Вашу мать, чурбаны, а ну шевелите булками! — зычно рявкнул во всю глотку усатый двадцатишестилетний капитан-командир роты и поддал грузными войлочными дальневосточными сапогами пинков от­стающим солдатам, неуклюже и лениво шевелящим толстыми задами в ватных штанах на выходе из казармы. У Александра неприятно про­бежали мурашки по спине. Он так же непроизвольно дёрнулся к выходу под воздействием команды грозного офицера.

— Давай курсант, не спи. Строй роту! — буркнул капитан и по-товари­щески хлопнул Александра по плечу…

Тот аж вздрогнул.

— Странные здесь офицеры. Совсем не такие, как в училище, — шеп­нул на улице Александр своему товарищу, курсанту Кадышкину, выво­дившему свою роту так же на батальонное построение.

— Эт точно! Твой вот, говорят, три ранения в Афгане получил. Награ­ды какие-то имеет. Может, поэтому такой нервный. Орёт себе, затрещи­ны развешивает налево и направо, в выражениях не стесняется.

— Зато в училище они только об Уставе себе и думают. Высокомер­ные слишком. «Белая кость»! А в войсках вот, простые, грубые, «рабо­че-крестьянские», в челюсть двинуть могут, ежели что не так.

— И не заносятся…

— Батальо-о-он станови-и-ись! Равня-я-ясь! Смирно! — начальник штаба старательно отпечатал три шага по направлению к комбату, чей новенький, ещё не выцветший бушлат, перетянутый портупеей, поло­жительно выделялся своей чистотой на общем фоне ватников цвета грязной соломы весной на полувыжженном поле. Что ж, последнее — лучшая маскировка на здешней местности!

— Товарищ майор, батальон для убытия на занятия по огневой подго­товке построен…

Александр задумался. Всё происходящее не представляло особого интереса. Хотелось одного. Скорее двинуться хоть куда-нибудь. А луч­ше туда, где тепло и поближе к кухне.

Но, судя по всему, этому сбыться было не суждено. Путь лежал в заснеженные холмистые просторы полигона. Практически на сутки! И тут неожиданно:

— Товарищ курсант, остаётесь в полку. Вот этого солдата отведёте в санчасть, — ротный ткнул пальцем в сторону чёрного, как котелок после полевого выхода солдата, с прижатой грязной тряпкой к лицу, которую он держал какими-то горбатыми, воспалённо-грязными пальцами.

— Касимов, Ахметов, Прохоров! Ко мне! — крикнул он в сторону угрюмого строя, пристукивающего сапогами, словно пританцовываю­щего от мороза. — В распоряжение товарища курсанта. И-и-и смотр­рр-и-ите мне-е-е!!!! — он потряс в воздухе кулачищем, да так, что даже у Александра похолодело и в без того замёрзшем теле.

— Давай, курсант, вернешься из санчасти, берёшь бойцов и дуй в штаб полка. В распоряжение начштаба. Он скажет, что делать будете. Вопросы?

— Никак нет, — чётко ответил курсант Майер, взглянув недоуменно на нервное издёрганное, испещрённое красными морщинистыми бо­роздами лицо ротного, который оставался теперь один.

Видимо не слишком ценным дополнением считал он рядового кур­санта или выбора всё равно не было! Ротный был уже как три месяца один офицер на всю роту.

(Обычное дело — некомплект. Один взводный пошёл на повышение, другой — на замену, третьего никогда не существовало в природе, старшина-прапорщик, и тот сломал ногу и сейчас лежал в окружном госпитале. При том здесь, в войсках, не было никаких понятий там о каких-то материальных стимулах и компенсациях за внеурочную работу и не то что от зари до зари, но и даже после зари, практически бессменно — круглосуточно. За работу за пятерых. И тому подобное. Ну, один. Ну, совсем один. Ну и что! Кого колышет чужое горе, если не сказать ещё более смачно! Ну, в поле сейчас. Ну, в наряд завтра. Ну, ответственным по батальону на всю следующую ночь. Ну, получил 100 задач в полночь от комполка. Ну, не имеешь права подымать солдат после отбоя. Но завтра утром с тебя спросят за всё в полный рост! Хоть сам паши за всех и вся. И безо всяких там оправданий! Либо поднимай бойцов на собственный страх и риск. И, если что, получишь по «самые помидоры»! Да, в любом случае получишь. Как в прошлую войну, впереди — немец, позади — свой заградотряд. И впереди — смерть, и — сзади… А отдыхать офицеру также не положено! Ведь личный состав — не машина. Его не выключишь на свой перерыв, но солдат от­дыхать должен вовремя, но не много, дабы дурью заниматься не стал. А, стало быть, рабочий день офицера здесь почти как на войне — идёт круглосуточно. Ведь даже ночью ответственный офицер должен охранять здоровый сон свое­го бойца от посягательств всяких там «неуставноориентированных» солдат.)

Александр посмотрел вслед убывающему строю, гремящему ору­жием. Ротный шёл впереди, периодически выкрикивая команды, нерв­но подёргивая плечами. Он всё же обернулся и крикнул:

— Курсант, как освободишься, дуй на полигон. Жду!

***

Санчасть

В санчасти пахло лизолом. Это так называли какую-то коричневую гадость, которой омывали унитазы для дезинфекции. Александра уда­рил в нос «запах воспоминаний», о том, как однажды в училище он попал в санчасть. Это было большое событие тогда!..

Более раннее прошлое. Май 1985 г. Новосибирское ВВПОУ.

— Что с тобой, сынок, случилось? — улыбался ему начмед.

— Я с турника сорвался, «солнышко» делал, так сорвался, да в бетон­ный пол так и вписался черепом… Руки были мокрые — я с умывальника шёл!.. Сперва память отшибло целиком. А потом вот — вернулась, вроде.

— Мда-а! Такие лбы Советской Армии нужны! — начмед продолжал улыбаться. — Череп цел! Удивительно! Да помажем зелёнкой и делов-то!

Майер, был окончательно разочарован в военной медицине при этих словах.

— И всё?

— Ну, хочешь, ещё послушаем легкие,.. — врач снял свой неотъемле­мый для врачей «основной прибор», висящий прямо на шее.

— А вот тут у тебя, дружок, не всё хорошо… Бронхит! Мда-а-а!!! Так что вот по этому поводу госпитализируем!.. А лоб твой, мда-а… броня крепка и танки наши быстры! — он усмехнулся.

Такого нового поворота Александр уж точно не ожидал. Хотя и не сильно удивился этому. Ведь попасть в санчасть ему за два года сейчас удалось впервые!

(Ведь обычно сержант на просьбу отпустить в санчасть всегда заявлял: «Сейчас у нас по плану марш-бросок! А я не доктор, освобождения от заня­тий дать не могу! Поэтому вперёд на марш-бросок! А когда вам в санчасть идти, меня не волнует. Я вас отпустить не могу! Всё, товарищ курсант! Встаньте в строй!»

А после марш-броска, засасывали новые проблемы. Болезнь отступала сама собой. Хвала молодому организму и армейской закалке, самому лучшему лекарю всех времён и народов — стрессу!..)

— Кстати, Майер! Будете у меня старшиной санчасти. А я ухожу в отпуск. Согласны? — капитан-начмед улыбался, изучая его историю бо­лезни.

— Так точно! — удивился рядовой Майер.

Да уж, этот день был полон сюрпризов!..

Да, с тех пор он помнил этот запах лизола. Лекарств. Целый месяц он тогда, рядовой, «командовал» санчастью…

Март 1987. Барано-Оренбурское.

— А что у тебя с лицом? — спросил Майер солдата.

— Крысы ночью покусали, — солдат убрал тряпку, демонстрируя укус.

— Япона матерь!

Прошлой ночью Майер видел, как огромная крыса вскочила на стол в канцелярии, в которой они с Кадышкиным пытались мирно почивать, напившись-наевшись чая с хлебом.

(Чая, вскипяченного в трёх литровой банке, при помощи самопального кипятильника и двух бритвенных лезвий, спичек и ниток. Крыса схватила полбулки недоеденного хлеба и исчезла в какой-то из вновь прогрызенных дыр. Всю ночь они затыкали уши от крысиной грызни. Крысы скреблись всюду. Ка­залось, они грызли самые барабанные перепонки! Солдаты подвязывали ве­щмешки к спинкам кроватей. Ибо всё, что оставалось на полу — было «даром божьим» для крысиного царства, существовавшего не то что параллельно человеку, в месте с ним и словно пытаясь полностью занять всё вокруг вме­сто него!)

— Я ночью хлеб жевал. Крошки остались. Вот они и полезли. Я испу­гался, стал сгонять и вот,.. — пояснил солдат.

«Что-то с этим нужно делать! Почему никто с этим не борется?» — Александр думал про себя.

(Он раньше читал про уникальные способности крыс и про крысиных «ка­инов» — братоубийц, т. е. «крысоедов». Где выживает только одна особь из десятка, запертых в бочке. Вот она-то и становится этим беспощадным крысиным монстром! М-да, уж. Тут бы самому каким-нибудь там… едом не стать!)

Александр был полон решимости биться с этими гадкими грызо­образными чудищами как на войне без пощады и передыха!.. Только как? Вот в чём вопрос!

— Почему бы их не потравить? — логично спросил солдат.

— А действительно, а почему? Только нам с тобой, дружище, отра­вы-то взять неоткуда. Да, вроде, их и травили уж не раз, только их нечем не возьмёшь. Одни сдохнут, а на новых это уж не действует. Только злее лишь становятся. Умные твари. Мстить начинают! Вот и тебя, вишь, кусанула, наверняка от того, что мы тут им битого стекла насыпали!

— Да-а-а. Мы можем травить их своей пищей только. Параша полная! Может, не выдержат и сдохнут! Падлы поганые. Но пока только жире­ют и плодятся. Скорее мы загнёмся от всего этого! Со всех полей сюда стекаются, как татаро-монголы, бессметными полчищами.

— Что тут у вас? — выглянула белокурая девушка в белом халатике.

— Люба? — челюсть радостно отпала на лице Александра. Его лицо выражало такое же безумие, как и тогда, после удара головой о бетон­ный пол! Он узнал ту самую девушку, спасённую недавно им на Влади­востокском вокзале…

— Александр? Так, кажется!? — Люба замерла на месте и резко под­несла ко рту руку, какбы пряча в неё свою улыбку радости…

— Так!.. Ну что, ж!.. Передаю в ваши надёжные руки!

Здесь у нас — очень серьёзный случай! Нужно что-то профилактиче­ское ему от бешеных крыс. Сорок уколов в живот*, как от собак беше­ных!..

(*Кстати, это миф. Уколов от бешенства и не сорок вовсе, а гораздо меньше, и совсем не в живот!..)

***

Девичьи зори

Начинало смеркаться. Но ещё не везде горел свет. Александр бежал, хрустя редкими островками снега, попадающимися на его пути. Мо­роз был не сильный. Но из его рта валили обильные клубы пара. Он был разгорячён и взволнован. В голове приятно крутились совершенно свежие воспоминания о том, как ещё совсем недавно они шли, сквозь сумеречную мглу. Взявшись за руки…

— Люба, я так рад, что мы снова встретились. Я этого никак не ожи­дал. Это судьба!

— Я тоже рада. Правда. Очень. Но вряд ли это судьба. Ты здесь, как там это называется, на стажировке? Ведь так? Уедешь и всё. Забудешь. Но за тот случай спасибо. Если бы не ты,.. — Люба замолчала. В её глазах светилась горячая симпатия к этому молодому человеку, но во­преки своим желаниям, под гнётом благопристойного воспитания, об­щественного мнения и холодного разума она усиленно сдерживала по­рывы своей души, готовые раскрыться навстречу тёплыми объятиями в этом холодном сумеречном мире, где среди множества чужих людей, она чувствовала себя такой маленькой и одинокой…

Всё здесь происходило очень скоротечно. Любовь с «первого взгля­да». Именно любовь, как чувство, а не физическая близость, хотя и ей здесь было место не на «последнем ряду». Она хотела, чтобы он, как волшебный рыцарь пригрел её навсегда в этом океане совершенно чу­жих людей. Но как удержать интерес молодого мужчины, как его заво­рожить, да ещё за такой короткий промежуток знакомства!?

(Можно дать такие рекомендации «слабой половине»: во время первого же знакомства вызовите к себе интерес. Помните, «вы — не такая как все!» Именно такую ищут все мужчины! Избегайте мест, где рискуете случайно встретить своих «бывших» и где ваш имидж может «хромать»! Мужчи­ну оскорбляет, когда он осознаёт, что вон тот мужик, возможно интимно знаком с его избранницей. Последний смотрит с улыбочкой в таких случаях на новую пассию своей «бывшей». А если улыбочки поступают с разных сто­рон… Ни один мужчина не желает быть «звеном» в чьей-то очень длинной «цепи». Интересуйтесь вашим партнёром. Просто влюбитесь в него без па­мяти! (Вот для этого момента-то и приберегите свой сосуд страсти, кото­рый не стоит расплёскивать просто так). Путь к интимной близости дол­жен быть, если не слишком долгим, то и не «Блиц-кригом». Правда, при этом, не стоит делать «холодный душ» вашему избраннику: не стоит высмеивать его намерения, не стоит его унижать и стыдить. Возжелайте его не менее страстно, чем и он вас, но продемонстрируйте стойкость бастиона свое­го разума и воли! И чем труднее будет штурм, тем слаще и ценнее победа! Будьте способной на жертву ради возможности быть вместе! Дабы не ра­зойтись, как в море корабли по разным жизненным путям! Недаром говорят, что жена должна идти за мужем, как нитка идёт за иголкой! Увы, это так! «С милым и в шалаше — рай»! Ставьте в приоритет комфорту, престижу, удобствам и своим привычкам возможность просто быть вместе. Вместе справляться с трудностями и делить маленькие жизненные радости!

Будьте способны на безумные поступки ради вашей любви! Важно, что­бы любовь несла не разрушение, а созидание, при этом! Будьте «легкой на подъём». Искренне радуйтесь шансу быть вместе! (За что мы любим наших собак, простите, за сравнение!) Не будьте «как все». Мужчине, как домини­рующему самцу, как хищнику по природе, нужен исключительный приз. Он ведь не шакал, чтобы подбирать объедки с чужого стола или питаться пада­лью! Поэтому следование поведению «большинства» — путь в никуда. Вы ведь не тренажёр для начинающих самцов, познающих этот мир методом проб и ошибок! Помните — вы самый главный приз для единственного в мире муж­чины, за который он должен побороться! Женская же борьба за мужское внимание состоит в умении посылов мужчине «импульсов». Ведь самец более движим инстинктами! И «закрытая» женская особь остужает его пыл на­всегда. Но не будьте легкодоступны и слишком наивны! И вот что, одежда играет огромную роль. Если хотите, это главный «айсстоппер», это — сиг­нал в общество. Одежда должна быть привлекательна, а точнее, вы должны быть в ней привлекательны. Но это — всегда «хождение по канату». Чуть «влево» — и вы превратитесь безнадёжно в исключительно «сексуально при­влекательный» объект и только. Соответственно таких озабоченных «лишь одним» ухажёров вы и будете к себе привлекать. Чуть «вправо» — и вы ханжа, серая мышь, мимо которой ваш шанс проскользнет и не заметит.

Одежда — это как речь, как язык жестов. Это средство коммуникации! Одно из важнейших при том! Не знакомьтесь и не общайтесь, а тем бо­лее не «любите» просто так от скуки. Ведь детство закончилось, и друзья мужского пола должны остаться там же. Не кидайтесь публично с бурны­ми объятиями приветствия при встрече «старого друга». Возможно, в эту минуту на вас смотрит ваша потенциальная «половина». После такого он, скорее всего, к вам не подойдёт. Вы сразу «умрёте» в его глазах. А кроме, если вы заводите знакомство «просто так», то вы, удовлетворяя хотя бы одну из своих потребностей, (общение, безопасность, секс и т. д.), переста­ёте быть «свободным радикалом». А истинная любовь — это комплекс всего этого. Не растрачивайте свой потенциал. Ведь душа и тело — не бездонные сосуды. Что в них останется? Откуда тогда браться «топливу» для буду­щего «огня души»? Каждый новый контакт забирает соки у «поля» любви. И от былого «чернозёма» остаётся лишь выжатый «глинозём». Что может взрасти на нём? Не будьте легкодоступны. То, что достигается легко, не ценится. Здесь, однако, не стоит перегибать, конечно, но так вы, как мини­мум, отсеете «спортсменов-охотников», хотя все мужчины, в той или иной мере, таковыми являются. Но останавливают они свой выбор только на тех, кто сумеет их заинтриговать. Разве ценен легкодоступный «б/у» товар в ма­газине? Каждый хочет получить нечто «эксклюзивное». (Женщин, при этом, часто устраивают «бу» мужчины, т. к. они борются в подсознании своём за «лучшего самца». А лучший самец это обычно — «бык производитель»… вот и тянутся женские ручки к безнадёжным ловеласам….). Не пора ли пересмо­треть свои инстинктивные ценности!? Ведь мы на сегодня — уже «думающие животные», а не первобытные дикари, совокупляющиеся без разбора!

Создавайте для себя и вокруг себя массу шансов для знакомств. Но не зна­комьтесь до той поры, пока не проскочит «искорки» и осознание того, что это то, что вам нужно. Остерегайтесь пустых «искр-фейерверков». На утро после «похмельного синдрома» останется только пустота! Моделируйте свои отношения. Создавайте массу романтики вокруг своих завязывающихся отношений. Само по себе ничего не бывает. Без труда и цветы не цветут. Помните, что каждая неудача уменьшает дальнейшие шансы! Иногда даже одна промашка может иметь фатальный исход для вас в сознании общества, да и ваши комплексы могут не дать вам быть успешной далее! Но если «про­мах» и произошёл — не отчаивайтесь. Наберитесь терпения. И будьте осто­рожны! Не спешите пополнить свой арсенал новым опытом. Богатый опыт в этом вопросе, скорее, работает на минус, а не на плюс! Однако, наиболее частая женская классическая ошибка после первой неудачи — спешно их ти­ражировать! В таких случаях и говорят «по рукам пошла, бедняжка…..». Не перебирайте. Не придирайтесь. И не будьте циничны. Иначе вскоре вы почув­ствуете себя как в богатом магазине духов, где, нанюхавшись, вам уже все запахи будут подобны «тройному одеколону» и ваш выбор безнадёжно зайдёт в тупик).

Курсант, согреваясь тёплыми воспоминаниями, шуршал по ночным сопкам, вглядываясь в мглу, пытаясь хоть что-то разглядеть под тус­клым светом луны.

— Чёрт! — выругался Александр, отпрянув в сторону от куста, из-под которого что-то выпорхнуло.

Но из-за ночи невозможно было разобрать что именно.

«Наверное — чёртов фазан», — подумал Александр.

Их здесь не мало. Ему уже приходилось видеть в затрапезном холо­дильнике у лейтенантов-холостяков пару таких замороженных красавцев, припасённых для случая. Впрочем, именно по этой причине, фазаны зна­чительно поубавили размеры своей популяции, истребляемые десятилети­ями, которая раньше, говорят, было куда более многочисленной!

Александр всматривался в темноту. Надеясь увидеть где-то хоть какие-нибудь признаки жизни. Остатки батальона убыли на ночные стрельбы давным-давно. Александр, так увлекшийся Любашей, мо­лоденькой хохлушкой из санчасти, с которой ранее уже успел позна­комиться во «Владике», при известных обстоятельствах, совсем не смотрел на часы. Что теперь сказать ротному?! Этому задёрганному и запаренному ротному, который, возможно, на него, курсанта, рассчиты­вает?!

— Где это грёбанное стрельбище? — задавал он себе неустанно этот вопрос. Ответа не было. Сбежав вниз по пологой голой сопке, покры­той одними кустарниками, он едва не грохнулся в какую-то яму, но удержался, схватившись абсолютно машинально за какие-то коренья. Александр посмотрёл на небо. Звёзды. Яркие. Но не очень. В Родном Капчагае, под Алма-Атой, ночью звёзды куда ярче! Впереди светился «Пояс Ориона», знакомый с детства…

***

(Как-то давным-давно, зимним вечером, его мама показала ему, малолет­нему пацану, пальцем в небо.

— Смотри, сынок, видишь во-он те три яркие звезды? Это созвездие назы­вается пояс Ориона.

— А кто это, мам?

— Орион — сын бога Посейдона, по греческой мифологии. Если присмо­тришься, то увидишь его фигуру в тунике, пояс. На котором висит меч. А на Руси в старину эти три звезды называли «Девичьи зори». Говорят, что это были три сестры.

Они не общались с юношами и так и не вышли замуж, оставшись девуш­ками. За это они и были прокляты и после смерти они превратились в эти три звезды.

— А почему? А кто их превратил? А я тоже стану звездой, если я не буду с девочками общаться?

— Не знаю сынок, какой звездой ты станешь, — мама только усмехнулась, — всё это мифы, сынок.

— А что такое «мифы», мама?

— Древние легенды.

— А что такое «легенды»?

— Это сказки, сынок. Сказки для взрослых.

— А-а-а!

— А вот девушки раньше гадали, выйдут они замуж или нет, глядя на эти звёзды. Если вечером 4 января девушка выходила из избы и видела перед собой эти звёзды, это значило, что ей ещё год оставаться девицей…)

***

Он сейчас, как и тогда, заворожено смотрел на это полное легенд и тайн небо.

Какая грандиознейшая бездна! «Чудовищная бездна. Гигантское вместилище неживой материи. Движется, изменяется в пространстве и во времени. Рождается и гибнет. Какая идея заложена в это бесконечное движение? Какая его цель? Земная биосфера. Как появилась она в этом бездонном вместилище?»

Далёки звёзды, времени не хватит.

Пожалуй, нам до них не долететь.

Коротка жизнь, и смерть всех нас охватит.

Не даст глазком на мир тот поглядеть.

Людское время!

Ты слабей пространства.

Ты поддаёшься силе скоростей.

Тебе не суждено туда прорваться!

Не покоришь ты космоса морей!

Автор В. Земша 1981 г.

Он смотрел на эти яркие далёкие недосягаемые звёзды. На тот же самый «Пояс Ориона» или «Девичьи зори».

«Я, правда, не девица, да сегодня не 4 января, но раз „Зори“ впереди, продлится моё холостячество, мож, ещё год, по меньшей мере, а мож, сгину в этих сопках?! — усмехнулся Александр. — Вот бы ещё знать, на какую звезду мне держать свой маршрут!».

Только вот не могло небо ему помочь найти нужный путь,.. — «где это чёртово стрельбище?! Так можно и в Китай ушлёпать! До границы-то всего семь километров, не больше!»

Александр напряг в мозгах все возможные знания в области ори­ентирования на местности, но почти тщетно, как ему казалось. Он продолжал наматывать своими огромными бело-серыми войлочными дальневосточными сапогами километры. Тропу он в темноте потерял уже давно. И теперь пёр как лось напролом. Хрустя, наступая на перио­дически встречающиеся островки снега, который слабо удерживался на этих практически голых сопках даже в «разгар» (а точнее — «размороз») дальневосточной зимы. Куда-то, где, как ему мерещилось, могло бы быть (абсолютно гипотетически) пресловутое стрельбище. Где его под­разделение выполняло «Упражнение Контрольных Стрельб» ночью. А он, олух Царя небесного, шлялся в это время по сопкам! Но что ж. Это стоило того! Ведь ему недавно только «стукнуло» 20 лет. Он молод. Но живёт как зверь за забором уж четвёртый год!

А Любаша была мила… Недотрога! Или хотела такой казаться, кто знает. Он брал осадой её бастион уже целых четыре часа! И хоть белый флаг капитуляции, казалось, был давно уже выброшен, наверное, ещё там, во Владике, ворота войскам никто открывать не спешил! Пока… Её божественные локоны! Огромные бездонно-синие глаза! Её нежные ручки тонули в его больших ладонях. Ну что эти женщины любят в этих страшных волосатых небритых тварях-мужчинах?! Другое дело — нежное женское тело, источающее тепло и уют. Вызывающее восторг и умиление. Это бастион, который для того и создан, что бы терпеть пора­жение! И где победитель получает ВСЁ! И кто может обвинить юношу в его мыслях, полных похоти?! Кто может его обвинить в том, что он в эту минуту мало думал про её утончённую натуру, её хрупкую душу!?

Всё речи да речи… Молчи, фарисей!..

Никто не поверит, имея понятье,

Что дети родятся от жарких речей,

От жарких речей, а не жарких объятий.

Душа да душа!.. Замолчи ты, ханжа!

Мы тоже святые, но разве же худо,

Что к женам нас манит не только душа,

А женского тела горячее чудо!..

Автор В. Д. Фёдоров

И всё же, всё «чудо» её горячего тела было наполнено искренним светом её души…

«Составляют ли и тело и душа единый и однородный предмет — так же не следует доискиваться, как того, оди­наковы ли воск и вылепленная из него фигура». Аристотель

Вскарабкавшись на очередную сопку и начав очередной спуск, Алек­сандр, не веря своим глазам, радостно увидел огоньки, которые вдруг засветились перед ним. Но это были уже не «Девичьи зори»!

«Мишени! — в тот же миг пронзило его мозг. — Но где же вышка?»

Взяв чуть в сторону, Александр отчётливо увидел тусклое свечение окон вышки впереди.

«Есть армейская примета, если далеко впереди тебя светятся огни вышки, а рядом — мишени, это значит, что жизнь твоя висит на воло­ске»! — даже не успел и подумать Александр.

— Чёрт! — выругался он, бухнувшись на землю.

Вовремя! В тот же миг раздались короткие очереди. Несколько трас­серов, для обозначения направления стрельбы стреляющему, пронзили темноту в сторону Майера. Визг пуль над головой придал притомив­шемуся курсанту, вяло бухающему своими бахилами по кустам, недю­жинную силу и он с крейсерской скоростью пополз на брюхе в сторону. Укрываясь в естественных складках местности…

— У вас нэ будэт закурит? — солдат в местами прожженном бушлате вопросительно сузил глаза на вылезшего из темноты кустарников со­вершенно бешеного курсанта.

— Держи, — Александр положил на свою большую ладонь пачку «Астры». Про­тянул. Затем наклонился, тяжело дыша, и сплёвывая густую, тянущу­юся, с металлическим привкусом крови, слюну, выходящую, казалось напрямую из легких. Самому курить не хотелось…

— Явился всё же, курсант! — ротный хлопнул его по спине шубен­кой. — Где тебя черти носили? Давай, проводи стрельбы дальше. Коман­дуй на огневом рубеже. Я пошёл на вышку.

Трассеры пронзали холодную тёмную бездну, очерченную бугра­ми сопок, проступающими сквозь кромешный мрак на фоне звёздного неба… Пусть знают китаёзы! Наша Армия не дремлет. И даст решитель­ный отпор китайским полчищам фанатиков. И даже китайская тактика «людских волн», не щадящая жизни своих солдат, кидающая сотни и тысячи китайских бойцов на верную смерть, пока у врага не кончатся боеприпасы, не поможет им. С боеприпасами у нас всё в порядке! Это то, что местным крысам не по зубам! А сами мы голодные, грязные, рванные и ужасно злые! Так что не суйтесь, китаёзы, а то поплатитесь не только жизнью, но и вашей рисовой пайкой! — Новые сухие очереди пронзили ночь…

1.25 (86.02). Прошлое. «Обломки шаттла»

Февраль 1986 г. Новосибирское ВВПОУ. Танкодром.

25 февраля 1986 г. в Москве открылся XXVII съезд КПСС (до 6 марта).

Он утвердил новую редакцию Программы КПСС и «Основные направления экономического и социального развития СССР на 1986—90 годы и на период до 2000 года» (курс на строительство коммунизма) и Устав партии.

БМП пыхтели, проворачивая траки в снежных сугробах. Минус 42 градуса по Цельсию. Сибирская зима запасла много снега на своих бес­крайних просторах! Впереди как катер прокладывал трассу танк, под­нимая облако снежной пыли. Влад переключился на пониженную пе­редачу и поддал оборотов, трасса шла в гору. Нос БМП задрался вверх настолько, что в щели триплекса возможно было разглядеть только небо. Ещё мгновение, ещё и всё, высота взята. Нос БМП резко упал вниз. В то же самое мгновение Владислав увидел толстенный ствол бе­рёзы перед собой. В рубцах, с лохмотьями висящей коры. Штурвал вле­во… Зашкалено Тимофеев со всей силы даванул «главный фрикцион»… Тормоз… Поздно! Бронированный нос БМП врезался в могучее дерево. Раздался глухой звон в ушах. По инерции, шлемофон, в котором была, между прочим, его голова, врезался в металлический короб триплекса.

«Удачно врезался! Слегка рассёк бровь. Набил шишку и только. Мог­ло быть и хуже!» — подумал курсант.

— Твою мать!..!! Раздался мат инструктора. Он, явно не разделяя оп­тимизма Влада, морщился, держа двумя руками голову…

Если бы он сидел сверху, как обычно, он непременно бы попытал­ся заехать пару раз валенком по шлемофону (т. е. голове) ученика, если бы сам не слетел, конечно. Но из командирского отделения сзади, он только матерился. Машина заглохла. Да ещё и застряла в сугробе. Вы­таскивать пришлось танком. Впрочем, танк то и делал, что вытаскивал застревающие, а точнее тонущие в глубоком февральском снегу Боевые Машины Пехоты!

Курсанты, отводив своё, отморожено пристукивали валенками под вышкой.

— Да уж, явно не для Сибири создана эта техника! А если сюда сунет нос там «Бундесвер» или «Янки». Могила! Вот он где главный рубеж обороны Родины! Кхе, кхе, кхе!.. — вытирая шубенкой воспалённый красный нос, произнёс замкомвзвода, посмеиваясь вытянутой вперёд челюстью…

Взвод грелся возле электрического тена в единственном теплом по­мещении танкодрома. Одни, отогревшись, веселились, других жестоко рубила «фаза» сна. Тимофеев, подложив лист на полевую сумку, про­должил писать ранее начатое письмо домой.

«…Ну, всё! Я уже прошёл партсобрание роты, партбюро ба­тальона по приёму в кандидаты в члены КПСС, и теперь, после результатов парт комиссии, я — коммунист! Можете меня по­здравить! А недавно, на огневой, кидали из окопа имитационные осколочные гранаты. Я кинул, а найти не могу. Мороз был под тридцать. Снег глубокий, сыпучий, перепаханный, так что сле­ды не найдёшь. Ни следов, ни чего. Гранату кинул, пробежался в атаку, вернулся, а найти не могу. Замок обозлился, говорит, мол, отпуска лишу. Тут я кинул ещё одну гранату, посмотреть, куда полетит, а вдруг… Все видели, куда она упала, а найти опять не можем! Но всё же в этот раз вскоре нашли обе. Рядышком ле­жали! Всё обошлось, но наряд получил. А как-то приехали к нам на полигон студенты. В шубах. Дурачатся. Странно на них смо­треть. С комфортом в автобусах приехали. В тире из автома­тов пальнули и с впечатлением на всю жизнь уехали. У них там военная кафедра, тоже лейтенантов потом получат! Смешно даже!

Да, в прошлом году постановление о мерах по борьбе с алко­голизмом встречено болезненным смехом. Многие держались за головы, кривили улыбки. А я был рад, вспоминая, как многие мучи­лись тогда, когда даже на работе ты не человек, если не пьёшь со всеми! Сейчас уже есть реальные сдвиги. Теперь с бутылкой никого не встретишь. Правда есть и перегибы, откровенная ду­рость. Когда одни дураки объявляют безалкогольные свадьбы, а другие там из чайников пьют коньяк!

Когда со стажа ехали на поезде, такой случай был. Пожилая проводница спросила проходившего по коридору поезда солда­та-дембеля.

— Сынок, будь добр, помоги мне растопить камин, а то чай подавать пора.

— Да пошла ты, я тебе чё, душара что ли.

Вот так, как на службе себя ведут, так и в обществе. Мы тогда помогли проводнице. Воспитывать нужно молодых людей, прежде всего в их семьях и в обществе. Без помощи общества, армии одной с их воспитанием трудно будет справиться.

Завтра у нас семинар по эстетике. А сейчас — на танкодроме, на вождении. Мороз ниже сорока. Рано утром в парке отогрева­ли технику горячей водой. Вёдрами целый час таскали. Вот так моя учёба…», — Тимофеев отложил письмо, задумался.

Достал из кармана фото. Фото Сонечки. Он провёл пальцем по её милому личику.

«Сонечка!» — Тимофеев произнёс про себя. Казалось, что даже само её имя согревало его промёрзшее тело. В последнем летнем отпуске он вызвался проводить её домой после встречи выпускников.

***

Прошлое

Август 1985 г. Хабаровск.

— Сладкие были арбузы, — Сонечка, отодвинула тарелку с малень­кими корками от словно карликовых, дальневосточных «корейских» арбузиков, которые здесь были очень распространены и которые про­давали исключительно сами корейцы*. (*Те, из многочисленного местных корейцев, предки которых переселились на Дальний Восток Российской Импе­рии ещё в далёком 18-м веке, получив Российское подданство. Они были трудо­любивы и законопослушны. Сохраняя свою национальную идентичность, они отлично интегрировали в российское общество, став полноправными его чле­нами. До Великой Отечественной войны, в некоторых районах Дальнего Вос­тока, они составляли до 90% местного населения. Однако Сталин частично отселил их в Среднюю Азию…)

— А пошли на Амур! — неожиданно вдруг предложил Влад…

Они шли по летнему городу. Было жарко и влажно. Так часто бы­вает летом в Хабаровске. Недавно прошли жуткие ливни, затопившие низины, такие как «Амурский бульвар». Но сейчас вода уж ушла, оста­вив лишь следы сего бедствия сырыми стенами домов. Они поднялись выше, мимо «Интуриста», подошли к старому зданию из красного кир­пича, принадлежавшее Хабаровскому краеведческому музею.

Тимофеев подошёл к огромной каменной черепахе, погладил по пан­цирю.

— А ты знаешь, что когда нашли эту черепаху, — видишь, тут вот сте­сана надпись, — япошки подняли международный скандал!

— Скандал? Из-за черепахи? — удивилась Сонечка.

— Из-за неё!

— Хм? — она лишь пожала плечами, зевнула.

Но молодой человек не замечал, что девушке эта тема была совершенно не интересна.

— Понимаешь, там что-то было, вроде, по-японски начертано. А япошки же всегда имели к нам территориальные притязания. Ну, тут-то их учёные и начали скандал раздувать, выстраивая теории о принад­лежности к японцам чуть ли не всего нашего Дальнего Востока. При­кинь! Ну, наши-то чекисты с местными краеведами тут быстренько эту надпись-то и стесали.

— Хм! — Соня шаловливо посмотрела на юношу. — А ты всем девуш­кам такие вот байки рассказываешь? Или я первая?

— Знаешь, ты первая, — смутился юноша.

— Странный ты какой-то, другие что-то весёленькое девушкам рас­сказывают, а ты про звёзды, про историю, про черепах,.. это слишком серьёзно как-то, слишком много информации у меня за этот день полу­чено! Аж голова лопается! — девушка обхватила руками голову и, сде­лав «бух» губами, развели ладони в стороны.

Они шли молча по пирсу вокруг «Ласточкиного гнезда». Где в дет­стве он лазил по огромным валунам. Где внизу о скалы бились тёмные амурские волны в окружении жутковатых бурных омутов, покрывав­ших своими зловеще колышущимися тёмными от своей бездонности пятнами поверхность воды. Он держал её нежные пальчики.

— Ну, скажи, наконец, что я тебе нравлюсь!

— Ты мне очень нравишься, — он смело притянул к себе девушку, про­вёл ладонью по щеке, всё ближе к шее, к мочке уха… Приблизил своё лицо так близко, что поцелуй мог сорваться с их уст в любое мгнове­ние… Но она отстранилась.

— Но-но-но! Какой ты шустрый. Я вовсе не это имела ввиду!

Он, удерживая её, всё же, убрал руку с её шеи.

— Ты стал таким мужественным! Тебя трудно узнать! — она привста­ла на цыпочки. — Слушай! А ты выше меня на целую голову!

Тимофеев лишь пожал плечами.

— Мне раньше казалось, что ты маленького роста.

(Так обычно и случается. Вчерашние школьные «серые мышки» и «гадкие утята» взрослеют и превращаются в «белых лебедей». )

— Нет. С тех пор я почти не вырос. А ты вот стала ещё красивее. Хотя ты мне всегда нравилась.

— Правда? Да-а-а? Да-да! Я знаю. Верно! Я помню твою смешную записку!

— Помнишь!? Только тебе нравился Лозовик, а меня ты не замечала. Кстати, а где он сейчас?

— А-а! — махнула рукой Сонечка. — Он был тогда прикольным паца­ном. Сейчас он, вроде, водилой где-то работает. На УПК водительские права-то получил. Ну и вот. Не знаю точно. Мы не встречаемся больше. Давно уже не встречаемся!

— А он что в Рязанское ВДВ не поступил что ли?

— Не-а.

(Так бывает. Вчерашние «разбитные пацаны», мало уделяющие внимания учёбе, по которым стонет полшколы девочек, в реальной жизни, оказываясь на более низкой социальной ступени, теряют свою привлекательность. Ибо, само время расставляет свои точки над «й». )

Владислав остановился. Повернул лицо Сонечки к себе. Аккурат­но убрал с её ушка нежный локон. Провёл снова пальцем по щеке. Не получив в этот раз отпора, смелея, аккуратно взял обеими ладонями её пылающее лицо. Прикоснулся губами бережно к её аккуратному но­сику, нежному подбородку, мягко касаясь пальцами мочек её маленьких ушек. Провёл ладонью по шее вниз. Почувствовав лёгкий трепет её тела и участившееся дыхание, он прикоснулся губами к её приоткрыв­шемуся рту. Она жадно подалась ему навстречу, и они забыли обо всём на свете…

— Я… тебя… люблю,.. — прошептал юноша.

— Я знаю, — кокетливо улыбнулась девушка, откинув голову набок.

— А ты?.. — он замер в ожидании.

— Да, наверное, — она пожала плечами, улыбнулась и обвила его за шею, притянув к себе для полного страсти поцелуя…

Тускло светили уличные фонари, вокруг которых роились насеко­мые. Молодым людям казалось, что всё мироздание в эту минуту вра­щалось только вокруг них двоих. Влад потянул Сонечку за руку, увле­кая под густую сень деревьев. Теплый ночной ветерок всколыхнул её ситцевое платьице… А жадная до ласк рука курсанта ловко скользнула вниз, с трепетом, едва погрузив пальцы в персиковую мякоть…

Твои глаза меня пленяют,

Твои уста полны любви.

И страстью сердце наполняют

Твои прелестные черты.

И в грёзы дальше погружаясь,

Твоих волос волну любя.

Я их дыханьем наслаждаюсь.

И воспеваю я тебя!..

Заката алости блистают.

Манят любовный лунный свет.

И с таин пелена спадает…

И проклинаю я рассвет!..

Автор В. Земша 1984 г.

Февраль 1986 г. Новосибирск.

Смеркалось. На БМП установили приборы ночного видения.

— По машинам! — прозвучала команда. Очередная группа курсантов бросилась к БМП. Бежали, мандражируя внутри от волнения. Тяжело бухая валенками по глубоким сугробам.

(Некоторые из тех, кто обладал ступнями 43-го и более размера, по­чему-то такого дефицитного для валенок, вынуждены были влезать в 42-й, 40-й, или даже в 39-й! Такие бежали, странно прихрамывая, как-то почти на цыпочках.)

У Тимофеева обледенелые пальцы ног больно впивались в носок ва­ленка. Вдобавок снег забивался внутрь сквозь дырку под пяткой, при­крытой наспех сложенным в несколько раз листом бумаги из старых конспектов по ППР. Схватившись бесчувственными полуобморожен­ными, в обледенелых коричневых армейских перчатках пальцами за звенящую стужей броню. (Если схватить за неё голой рукой, та может крепко прихватиться морозом к коже.) Тимофеев влез в отсек механи­ка-водителя, задвинул люк. Начал в темноте на ощупь дрожащими бес­чувственными пальцами вверх-вниз переключать тумблера, запускать бензонасос, маслонасос, и т. д. это тебе не Жигуль, где провернул ключ и — порядок!

— Кто придумал делать это всё по-отдельности! — подумал курсант, щёлкнув последним тумблером…

Сердце ёкнуло. Что-то зажужжало. И он начал дрожащими руками настраивать радиосвязь с вышкой. Время отщёлкивало секунды. Через полминуты должен прозвучать доклад о готовности! В нос ударило со­ляркой… Двигатель запустился! Слава богу!

— Ничерта не видно! — подумал курсант, глядя в ночной прибор и покрываясь холодным потом.

— «Третий», доложить о готовности, я «вышка», приём!..

— «Вышка», я «третий», к движению готов, я «третий», приём!..

— Марш! — прозвучала команда.

Курсант Тимофеев нажал главный фрикцион (сцепление), переклю­чил рычажок передачи, расположенный справа от штурвала, и, резко бросив педаль фрикциона, поддал щедро обороты. Машину рвануло по снегу. Траки замолотили по снежной целине. Машина разверну­лась почти на месте, обдав всё вокруг мощным облаком снежной пыли. Практически на ощупь определяя в прибор среди тёмно-зелёного фона вокруг светло-зелёные снежные трассы… Все движущиеся объекты в приборе расплывались, сопровождаясь ярко-зелёной паутиной линий. Яркие точки фонарей с вышки светлозелёными светящимися шлейфа­ми «засвечивали» прибор ночного видения.

— Обороты! Обороты! — орал инструктор сквозь скрежущий рёв дви­гателя.

Вскоре прибор совсем сдох. Не в силах более что-то различать во­круг, Влад сдался, откатил в сторону люк, зафиксировал его и высу­нулся наружу.

— Ладно, давай по-походному! — согласился солдат-инструктор.

Дальше следовали по-походному. Различая в кромешной мгле только контуры деревьев. Вдруг путь осветило что-то очень яркое сверху, вы­глянув из-за угрюмых макушек деревьев. Свечение словно наполнило пространство вокруг. Влад поднял голову. Какая огромная луна! Неве­роятное что-то! Машина уверенно рассекала ночную темноту сибирско­го леса без фар и прожекторов, как и положено при ночном вождении с приборами ночного видения. Тимофеев напряжённо всматривался в темень, которая уже и не была кромешной вовсе. Спасибо луне! Она здорово заменила вышедший из строя прибор каким-то чудесным обра­зом… Но некогда рассматривать небо. Нервы напряжены до предела…

***

Прозвучали последние доклады о выполнении учебных заданий, о показаниях спидометров и температуры масла в системах… всё по Уста­ву. Взвод был полностью построен и готовился, после завершающёй преподавательской речи и разборок со стороны «замка» (замкомандира взвода), погрузиться в тёплое чрево БТР. БМП выстроились в отдель­ную колонну, ими управляли солдаты-инструкторы, они же механи­ки-водители. Сопровождающий колонну танк уже ожидал в её голове. Гусеничная техника, в отличие от колёсного БТР, не могла передвигать­ся по цивилизованным дорогам, без ущерба для оных, поэтому их пути на этом расходились! Курсанты пристукивали валенками, желая разо­гнать хоть как-то застывшую в ногах кровь, которые уже теряли свою чувствительность от обморожений. Вытягиваясь в «стойке пингвина», они глядели мутными уставшими отмороженными взглядами на своего препода, на уныло болтающуюся под фонарём брезентуху солдатской плащ-палатки с карманами для «наглядной агитации», где красным фломастером было аккуратно выведено «XXVII-й съезд КПСС»…

Под прожекторами бугрился снег. Ярко горели созвездия.

— Смотрите! Туда! — вдруг раздался возглас одного из курсантов.

— Да это обломки Шаттла! — пошутил другой, демонстрируя остроумие.

— Что это? — все заворожено смотрели на темное в звёздах небо.

Словно из-за тумана. (И это-то на безоблачном то небе!) Над макуш­ками деревьев нависла огромная луна! Яркое небесное тело двигалось прямо на них. Окружённое большой светящейся сферой, оно остано­вилось. Рывок. Остановка. Снова рывок. Медленно, но в то же самое время как-то мощно… Все замерли. Это была не луна! Чёрт побери! Ни кто не верил своим глазам! Все словно оцепенели.

«Так вот то, что мне светило в пути!.. — подумал Влад. — Невероят­но!..»

Шар развернулся, превратившись в полусферу. Всё это словно чудо снизошло на землю! Будто ожил фантастический фильм. И тут неожи­данная команда:

— По места-а-ам!!! — прервала это шокирующее зрелище.

Препод явно не разделял любопытства своих учеников. От объек­та отделились несколько шариков светло-красного цвета, разлетаясь по сторонам… Но люки БТРа захлопнулись. Замороженных курсантов обдал желанный горячий воздух от двигателей и машина двинулась в училище. Владислав, как вероятно, самый любопытный, привстал, при­открыл боковой люк, взглянул в последний раз на небесное представле­ние. В ту самую минуту яркий луч света сверху ослепил его на миг… Он свалился в горячее чрево машины под ругань «комотда» (командира от­деления), плотно захлопнув люк. Голова болела, от яркой вспышки, глаза, казалось, были наполнены песком. Под горячим теплом двигателей лица курсантов словно распирало горячими потоками крови изнутри. Они распухали. Тела с дрожью, отдавали тёплому воздуху, напитавших их тела до самых костей, холод. Веки тяжелели. И курсанты выруба­лись, сваленные как попало друг на друга. Никто не обратил внима­ния на корчившегося Тимофеева, вдавливающего ладонями свои глаза. Руки, ноги в обледенелых бушлатах, валенки, противогазные сумки. До новых встреч, танкодром! На этот раз ты всех поразил своим великолеп­ным небесным шоу! Испытывая жжение, Тимофеев, следуя общей тен­денции, сомкнул всё более тяжелеющие веки. В глазах медленно плыла снежная бугристая трасса. Так бывает всегда, когда перед сомкнутыми глазами проплывают картинки пережитого за день. Перед глазами Ти­мофеева траки БМП монотонно молотили снег… Вдруг яркий луч прожектора снова ослепил его…

***

Сон

Влад вглядывался в прибор ночного видения, слышен был стрекочу­щий лязг траков БМП по асфальту. Фонари ослепляли, создавая массу светло-зеленых шлейфовых полос. Нос машины был задран, как у ка­тера. И семнадцатилетнему курсанту с трудом удавалось рассмотреть улицу, с толпами каких-то людей, которые кричали ему что-то. Невоз­можно было разобрать что именно. В шлемофоне сквозь треск радио­помех, прозвучал голос командира с вышки:

— «Третий», доложить о выполнении задачи, я «вышка», приём!

Тимофеев почувствовал, как покрывается холодным потом его спи­на. Как «собака Павлова», он реагировал на голос преподавателя.

— «Вышка», двигаюсь в городе, потерял танкодром! Я «третий», приём!

— «Третий», ориентир — «белый дом», как поняли меня, я «вышка», приём.

— «Вышка», я «третий», вас не понял, какой белый дом?..

— Это приказ! Но! Что бы там ни было, оружия не применять, сынок! Это от меня тебе лично! Понято?

— Ника-а-ак, — «полная белиберда»! — подумал про себя курсант, а вслух ответил. — Так точно!

Гулкий удар камнем по броне поставил точку в этой радиобеседе. Следом посыпались один удар за другим. Каждый раз Влад нервно вздрагивал. В щель прибора он слабо различал фигуры каких-то моло­дых людей, довольно агрессивно настроенных. Он остановил машину, обдав стоящую толпу людей облаком чёрного выхлопного газа.

В эту же минуту запахло гарью. Машину явно подожгли!

— Чёрт! Уроды! Да кто вы там такие!? Фашисты недобитые! Буржуи хреновы! — Влад рассвирепел.

БМП резко дёрнулась. Скрежеща гусеницами по асфальту, грозная машина развернулась почти на месте. Раздались вопли. Крики ужаса и ярости.

Сквозь прибор ночного видения прямо перед собой Влад увидел яр­кую зелёную вспышку горящего автобуса, лежащего на боку. В ту же ми­нуту что-то снаружи накрыло прибор, видно накинули тент, и для кур­санта наступила мгла. Лишь вонючая гарь наполняла корпус машины.

— Вылезай, сука! — орали снаружи.

— Врешь! Я вам щас задам! — Тимофеев поддал обороты и, ослеплён­ный, на полном ходу влетел прямо в горящий автобус. Яркая вспышка! И горячая волна обдала его…

…В следующую минуту он летел над городом. Это был большой город. Незнакомые улицы, шли отдельные группы людей. На крышах домов — так же сидели кучками люди. Некоторые смотрели на летящего над ними Тимофеева, но, к удивлению самого Тимофеева, их не сильно удивлял вид летающего человека.

Некоторые что-то кричали ему вслед. Влад опустился на крышу, которая напоминала собой жилую комнату. Люди внутри смотрели те­левизор. Шёл какой-то балет. Наверное, «Лебединое озеро». Влад от­толкнулся от пола, расслабил тело и стал снова медленно подниматься вверх.

— Горбачёв отстранён от обязанностей по состоянию здоровья! — произнёс мужчина в летах, сидя в кресле.

— Он очень серьезно болен? — спросила его балерина, танцующая в телевизоре.

— Очень больна страна, которой он управляет. Близится крах. Крах всего!

— Товарищ Пуго, но ведь у нас перестройка! — балерина хлопала гла­зами из телевизора, — ведь у нас расцвет демократии! Ведь это он, тот самый, который и совершил перестройку!

— Милая наивная девушка! — пожилой человек, которого балерина называла Пуго, привстал, — перестройку совершил не он! И то, что вы называете громким словом «демократия», фикция, граничащая с анар­хией и беззаконием! Страна, огромная страна уже дышит на ладан!..

Тимофеев, плавая, как в невесомости, попытался заговорить, но на него никто не обращал никакого внимания.

Человек, который именовался Пугой, достал из стола пистолет…

Влад вылетел на улицу и услышал за спиной выстрел…

«Вместо тепла — зелень стекла, Вместо огня — дым, из сетки кален­даря выхвачен день, — громко звучала песня, — Красное солнце сгорает дотла. День догорает с ним. На пылающий город падает тень. Пере­мен! — требуют наши сердца. Перемен! — требуют наши глаза. В нашем смехе и в наших слезах, И в пульсации ве-е-ен: «Переме-е-ен! Мы ждем пе-ре-мен!»

— Если бы Ленин был жив! Может и не пришлось бы ничего пере­страивать?! — негромко спросил кто–то из соседнего окна.

— Слава богу! Слава богу! Ну, наконец-то отстранили «меченного»! — причитала какая-то бабка на улице.

— Это Андропов начал перестройку. И то оттого, что вся страна этого хотела. Все были недовольны и понимали, что дальше так жить нельзя! — выступал какой-то мужчина.

— Вы арестовали Главу нашего государства! А он дал нам свободу! — перечил ему мужчина с бородкой в очках, — вы хотите лишить нас сво­боды!

— Свобода, любезнейший, это,.. да собственно, а что такое свобода?! От чего свободу!? Он продуктов на полках магазинов, от крыши над головой, от порядка на улицах? От чего, любезный?

— Он дал вам, неблагодарным, свободу. Он вас просил об инициативе и творчестве. Он давал вам возможность брать столько свободы, сколь­ко вы сможете унести!

— Да! Точно! И вы, стоящие у «кормушки», этим пользовались! Та­щили каждый столько, сколько кто мог заграбастать! Только вот обыч­ные честные люди остались нищими! Перестройкой, уважаемый, нуж­но управлять. Людьми нужно управлять. Представьте себе, придёт ваш начальник сейчас на работу, и скажет подчинённым, — «делайте что хотите, вы, товарищи, свободны отныне! Хотите — работайте, хотите — спите. Гребите, кто сколько хочет! Кто и как может, а я пошёл!» — что тогда будет?!

— Да вы просто коммуняка! Вы все, коммуняки — фашисты! Крас­но-коричневые! — рыжеватая бородка нервно затряслась…

Тимофеева покоробила последняя фраза, он попытался возразить, но его язык словно прилип к нёбу. Лишь нечленораздельный шёпот. Рыжебородый посмотрел на него.

— А-а-а-а! Подслушиваешь!? И ты — коммуняка-а-а!? Кругом вы! Не вздохнуть без вас ни пё… ть, — он стал пихать Тимофеева своим скрю­ченным длинным костлявым пальцем в бок, — … давай, вылезай! Хо­рош дрыхнуть!

***

— Тимофеев! Подъём! Хорош «массу топить»*! (*Спать) Мы уже в училище! — комод пихал Тимофеева в бок автоматом…

1.26 (87.09.29). «Долина роз»

Сентябрь 1987 г. д. Ликавка, близ г. Ружомберок. Полигон, развалины старого замка.

— Таварыш лэтенант! Хотыте, мы Вас тоже сфотографируем!? — ря­довой Загиров показал пальцем на маленькую каменную площадку за спиной, ловко балансируя по стене полуразрушенного замка, располо­женного напротив полкового полигона, примерно в километре от Ру­жомберка, в маленькой деревне c чудным именем Ликавка.

— Меня? Я,.. — Тимофеев замялся. Его явно пробирала дрожь от од­ной мысли пройти по этой узкой стене, шириной всего в четыре кир­пича, с выбоинами. Остатки крепостной стены замка возвышались на вершине горы. С одной из сторон был обрыв. Высоченные сосны внизу смотрели на него своими косматыми пиками, словно ухмыляясь. По­чувствовав, видно, нерешительность офицера, Загиров посмотрел на него, не моргая, с едва ехидным прищуром.

— Боитесь, что ли? — Загиров перекинулся взглядом с сержантом Ах­медовым.

— Это ещё почему? Сфотографируюсь! С удовольствием! — Тимофеев покраснел, но, собравшись духом, и совершенно не желая опозориться, решительно стал продвигаться по стене, стараясь не смотреть вниз. Его взгляд был прикован лишь к этой площадке впереди.

— Отлично, товарищ лейтенант! — Загиров сделал пару снимков, всем видом выражая уважение лейтенанту, решившемуся на опасную «фото­сессию».

— Товарищ лейтенант, пойдёмте, там есть родник! — предложил Ах­медов, потрясая пустой флягой.

Для этих горцев, аварца Ахмедова и чеченца Загирова, высота была обычным явлением, привычным, видимо, с раннего детства, они не снимали перед ней шляпу, не кланялись ей, лишь выражали сдержан­ное восхищение, не более, чем резвому объезженному жеребцу.

Тимофеев попытался подняться, но почувствовал, что его зад бук­вально прирос к камню. Ноги, ставшие словно ватными, отказывались подниматься.

«Зря я сел, — подумал лейтенант, — теперь не встану».

Прóпасть вокруг противно кружила голову, притягивая к себе, слов­но магнит. Теперь, будучи не в силах встать, он мог карабкаться только лишь на четвереньках, ища опору на четыре точки.

— Товарищ лейтенант! Пойдёмте?! — уже вопросительно повторил Ахмедов.

— Красотища-а! — воскликнул бодро Тимофеев, подняв руки кверху. — Я ещё посижу здесь,.. давайте, сержант, что замерли?! Идите, стройте роту! Живо! — добавил он суровым тоном, не терпящим сомнений. Когда Загиров с Ахмедовым исчезли с поля зрения, Тимофеев медленно ото­рвал зад от камня. Стараясь не смотреть вниз, он медленно делал шаг за шагом дрожащими ногами. Пот проступил у него от волнения. «Спокой­ствие! Только спокойствие!» — бубнил он себе под нос. Да уж, путь назад оказался куда сложнее!

— Тимофеев! Да-ну! У тебя, братишка, что, крыша совсем съехала набекрень? Ты что как обезьяна по стенам лазишь? Бойцам дурной при­мер подаёшь? — вдруг появился ротный…

— Да вот, окрестностями любуюсь! — лицо Тимофеева могло бы по­краснеть, но оно и без того было багровым…

Он сделал последний шаг и спрыгнул со стены.

— Знаешь, с этой площадки, наверное, где ты только что стоял, го­ворят, бог весть сколько лет назад, некий герцог замочил из лука свою сбежавшую невесту. Вон там, по той долине она бежала от него.

— Зачем бежала-то?

— А бог её знает! Замуж, видно, не хотела. Граф, видно, был ещё тот супчик! Видно не молодой уже был, да падкий на юных девиц, как и многие другие стареющие графы, да и не только графы… Когда мужик стареет, он боится, что вот, всё, скоро уже на «пол шестого», так нужно, пока не пробил час, оторваться по полной! Так вот, она не по своей воле за него выходила, видимо. А кто тогда по своей-то воле выходил замуж? Либо из-за денег, либо из-за имени, либо из-за юного тела! Это тебе не как сейчас, когда всё по любви, как правило. Тогда многие девицы сами за толстые старые кошельки выскакивали! Продавались, по сути! Даже пресловутые рыцари, которые, как дамы думают, дрались на турнирах за них, а на деле, просто дрались за титулы, честь, социальный статус. Женщины же всегда были лишь призом победителю, но не целью тур­нира, как дамы сегодня наивно полагают! Кто тогда спрашивал даму, согласна ли она! Так, всего лишь безмолвный приз на волю победителя! Где уж тут любовь! Мужчины бьются и сейчас, только в приз им так от­кровенно женщин не предлагают. Ведь сегодня женщина имеет равные права с мужчиной. Хотя, женщина была призом для мужчин и тогда, и где-то сейчас им и остаётся. Только уже добровольным, по любви или по расчёту. Просто менее цинично, или на Западе, наоборот, даже более цинично. Но всё же и тогда некоторые женщины, как и сейчас, всё же хотели любить! Только тогда редко кто имел права на такую роскошь, как брак по любви*.

(Брак обусловливается классовым положением сторон, и, поэтому, всег­да бывает браком по расчёту. Этот брак по расчёту… довольно часто обра­щается в самую грубую проституцию. Иногда обеих сторон, а гораздо чаще жены, которая отличается от обычной куртизанки только тем, что отдаёт своё тело не так, как наёмная работница свой труд, оплачиваемый поштучно, а раз навсегда продаёт его в рабство. И ко всем бракам по расчёту отно­сятся слова Фурье: «Как в грамматике два отрицания составляют утверж­дение, так и в брачной морали две проституции составляют одну доброде­тель». Половая любовь может стать правилом в отношениях к женщине и действительно становится им только среди угнетённых классов… Здесь нет никакой собственности,.. здесь нет поэтому никаких побудительных поводов для установления господства мужчин… Крупная промышленность оторвала женщину от дома, отправила её на рынок труда и на фабрику, довольно часто превращая её в кормилицу семьи. В пролетарском жилище лишились всякой по­чвы последние остатки господства мужа, кроме разве некоторой грубости в обращении с женой… Если женщина выполняет свои частные обязанности по обслуживанию семьи, она остаётся вне общественного производства и не может ничего заработать, а если она хочет участвовать в общественном труде и иметь самостоятельный заработок, то она не в состоянии выпол­нять семейные обязанности… Первой предпосылкой освобождения женщины является возвращение всего женского пола к общественному производству… Половой свободы, присущей групповому браку, всё более и более лишаются женщины, но не мужчины. И действительно, групповой брак фактически су­ществует для мужчин и по настоящее время. То, что со стороны женщин считается преступлением и влечёт за собой тяжёлые правовые и обществен­ные последствия, для мужчин считается чем-то почётным или, в худшем слу­чае, незначительным моральным пятном, которое носят с удовольствием… Среди женщин проституция развращает только тех несчастных, которые становятся её жертвами, да и их далеко не в той степени, как это обычно полагают. Зато всей мужской половине человеческого рода она придаёт низ­менный характер… С превращением средств производства в общественную собственность,.. домашнее хозяйство превратится в общественную отрасль труда. Уход за детьми и их воспитание станут общественным делом. Об­щество будет одинаково заботиться обо всех детях, будут ли они брачными или внебрачными. Благодаря этому отпадёт беспокойство о «последствиях», которое в настоящее время составляет самый общественный момент, — мо­ральный и экономический, — мешающий девушке, не задумываясь, отдаться лю­бимому мужчине. Не будет ли это достаточной причиной для постепенного возникновения более свободных половых отношений, а вместе с тем и более снисходительного подхода общественного мнения к девичьей и к женской сты­дливости?.. В древности… если же любовные связи действительно возникали между свободными гражданами и гражданками, то только как нарушение су­пружеской верности… Современная половая любовь существенно отличается от простого полового влечения, от эроса древних… Мы можем теперь предпо­ложить о формах отношений между полами после предстоящего уничтожения капиталистического производства… Но что придёт на смену? Это определит­ся, когда вырастит новое поколение мужчин, которым никогда в жизни не при­дётся покупать женщину за деньги или за другие социальные средства власти, и поколение женщин, которым никогда не придётся ни отдаваться мужчине из-за каких-либо других побуждений, кроме подлинной любви, ни отказываться от близости с любимым мужчиной из боязни экономических последствий. Когда эти люди появятся, они отбросят ко всем чертям то, что согласно нынешним представлениям им полагается делать. Они будут знать сами, как им посту­пать и сами выработают соответственно этому своё общественное мнение о поступках каждого в отдельности, — и точка…

До средних веков не могло быть и речи об индивидуальной половой люб­ви. Само собой разумеется, что физическая красота, дружеские отношения, одинаковые склонности и т. п. побуждали у людей различного пола стремле­ние к половой связи,.. но от этого до современной половой любви ещё бесконеч­но далеко… Та скромная доля супружеской любви, которую знает современ­ность, — не субъективная склонность, а объективная обязанность, не основа брака, а дополнение к нему. (Из работы Ф. Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства». )

— Так-то вот! — продолжал ротный. — А долина та была вся сплошь засажена красными розами. Герцог понял, что ему её уже не догнать. Взял лук, стрелу. Бац! И вот, лежит она в розовом поле. Метким стрел­ком был герцог!

— Так граф-то был или герцог?

— А чёрт его знает! Важно другое-то, что был он отличником боевой подготовки! Про его же политическую подготовку, извини комиссар, я толком ничего не знаю, — ротный рассмеялся.

— Так вот. В груди стрела. А на её черенке — красный бутон. Подце­пила цветок, прикинь, пока летела.

— Да уж. Печальная история! Красные розы. Кровь. Любовь. Нена­висть.

— А ты думал, почему герб Ружомберка — роза, пробитая стрелой?

— Да не задумывался я.

— Всегда, комиссар, задумываться нужно. Всегда! Особенно, когда такие дурацкие поступки совершаешь. А то ведь, могла сейчас новая драма разыграться тут. Жутко представить себе, какой мог бы стать тог­да герб города! Вместо стрелы — сосна. А вместо розы — советский лей­тенант на сосне, на радость местной контре! — ротный засмеялся в усы.

— А как название города переводится, знаешь? — продолжал он.

— Долина Роз?

— Точно! Так что готовься, комиссар, с «манами»политзанятие проводить! Про историю города. А заодно инструктаж по технике безопасности,.. чтоб по стенам больше никто не лазил! Ясно? — ротный поднял вверх указательный палец. И так посмотрел чёрными глазищами на лейтенанта, что у того екнуло в груди. Тимофеев оглянулся. Посмотрел на зáмок, на стены, на площад­ку. Удивительно, что когда-то именно здесь и разыгралась эта драма, если верить передаваемой из уст в уста легенде. Он прочувствовал её, можно сказать, собственным задом. Не романтично звучит. Зато прав­диво.

***

Пообедавшая рота лежала на травке, сыто отрыгиваясь солдатским хавчиком. Некоторые продолжали вытирать травой свои пустые котел­ки. Урсулов, с группой земляков, что-то упоённо завывал на узбекском. Чеченец Загиров что-то молча рассматривал в далеке в гранатомётный прицел…

— Хараша шайтан-труба!

(Кто бы тогда мог и подумать, что спустя несколько лет, тот самый За­гиров вероятно будет расстреливать из такой вот «Шайтан-трубы», таких же вот, как и он сейчас, мальчишек, отдающих свой воинский долг Родине на срочной службе…)

Сержант Ахмедов, сбив пилотку на затылок, жевал соломинку, на­блюдая за происходящим, словно пастух…

Старший лейтенант Сидоренко убыл к комбату. Старослужащие сол­даты — Садыков, Рахманов и Зайцев снисходительно улыбались в адрес замполита. Они были старше и чувствовали себя на правах «покровите­лей» этому зелёному лейтенанту, подсказывая ему некоторые нюансы, важные, как казалось этим матёрым «дедушкам», отсчитывающим свои последние армейские деньки до Приказа.

— Вы, товарищ лейтенант, пока тут суть да дело, лучше спортивные соревнования проведите, точно вам говорю, — предложил тоном покро­вителя Зайцев, — а то народ заскучал…

— У меня и мячик есть! — Рахманов сдвинул пилотку на нос, закинув голову назад.

— Мы вам, таварыш лейтенант, дурного нэ предложым! — присоеди­нился к уговорам Садыков.

— Ладно, играйте пока до политзанятия! Только чтобы всё как поло­жено было! — согласился лейтенант.

— Классно! Будет всё как нада!

— Погнали!

— Слоны, подъём! — солдаты радостно раскачивающимися походками направились в сторону лениво прохлаждающихся бойцов. Рахманов с важ­ным видом вертел в руке мяч…

Тимофеев посмотрел им вслед, подложил полевую сумку под конспект, подбирая подходящий материал для очередного политзаня­тия. Он наткнулся глазами на свои прошлогодние курсантские вольные записи о борьбе Партии с хищениями госсобственности: «а может про это так же „подковать политическое сознание“ бойцов, помимо исто­рии города и техники безопасности?» — озадачил он сам себя.

«Что ж, очень важная и интересная тема. Хоть и прошло уже полто­ра года, но актуальность не утрачена», — подумал Тимофеев и написал: «Тема политзанятия: «Борьба партии с хищениями госсобственно­сти», — затем, вспомнив наказ ротного, почесал затылок и добавил. — Тема №2 «История города Ружомберка», — снова задумался, и дописал: тема №3 «Соблюдение мер безопасности»… Неподалёку слышались глухие удары по мячу, возбуждённые крики бойцов, увлечённых игрой в волейбол…

1.27 (86.02). Прошлое. «Приказано забыть!»

Февраль 1986 г. Новосибирское ВВПОУ. Расположение 20-й роты после ночного вождения.

Канцелярия роты. Встроенный из ДСП шкаф на всю стену, стол, стул, кровать ротного, бюст Ильича, портрет министра обороны Соко­лова и генсека Горбачева.

— Товарищи курсанты! Что вы видели сегодня над танкодромом? — препод с внимательным прищуром, но почти по-доброму всматривался в распухшие от мороза после ночного вождения лица курсантов.

— Товарищ подполковник, а что это было? Может, инопланетяне?! — неуверенно произнёс кто-то. Командир роты, майор, сидел на столе кан­целярии, усмехаясь как-то в нос.

— Короче, слушайте, ребята, меня внимательно! — подполковник сде­лал паузу, — вы сегодня ничего ТАКОГО не видели! Вы меня поняли?

— Но почему, товарищ подполковник? Мы же видели! — как-то оби­женно, раздосадовано, почти по-детски, произнёс кто-то из строя.

Подполковник резко развернулся на голос.

— Ты что, курсант, комсомолец, что ли? Не тупи! Я повторяю. Вы ничего не видели ТАКОГО! Если хотите получить объяснение, то вот, получайте — это был самый обычный «метеозонд». Мы уже связались с Академом и нам подтвердили компе­тентные лица. Но! — он поднял палец вверх, — если будете распростра­нять нездоровые слухи по училищу,.. — тут он замолчал, как бы выби­рая, что же будет тогда.

— Короче, вы меня поняли?.. Не слышу!

— Так точно, товарищ подполковник!..

Курсанты в недоумении вышли из канцелярии.

— А что такое «метеозонд»?

— А чёрт его знает!

— А почему мы не должны говорить?

— А ты у него спроси!

— У кого?

— Спроси у полковника! Полковнику всегда известно всё!

С тех пор так и повелось, видимо, на каждый сложный вопрос давать такой ответ: «А вы спросите у полковника!»

Но, так или иначе, курсанты ещё с неделю пошептались, да и в дей­ствительности забыли про происшествие. Будто и небыло ничего. Буд­то кто-то умышленно стёр эту небесную картинку в их мозгах. Странно всё это! Очень странно! Кого из участников «дива» Влад не спрашивал после, те лишь вяло и неохотно пожимали плечами, — то ли да, а то ли и нет. Мутно как-то всё. Ну, не идиот же он, что бы выдумать это всё! А вы как думаете?..

Но о чём бы ни думали Вы, курсант же всегда думает о своей девуш­ке. Далёкой или близкой, существующей или вымышленной. Так и он, курсант Тимофеев, не думал более об этом происшествии на танкодро­ме. Его голова была полностью наполнена амурными переживаниями, навеваемыми тёплыми воспоминаниями прошлого, так нужными в этом сибирском краю. В памяти был амурский пирс вокруг «Ласточки­ного гнезда», тёплый ночной ветерок, густая сень деревьев, страстные Сонечкины глаза под тусклым светом уличных фонарей…

Как сильно я тебе люблю.

Твой милый образ вспоминаю,

Его в душе боготворю,

И дни разлуки проклинаю.

Свою любовь храню в себе,

Твои слова: «люблю, наверно».

Простой я смертный на земле,

но чувство свято, несомненно.

Никто, поверь, моя родная,

меня не сможет ослепить,

Твой нежный взгляд я воспеваю,

И мне его не позабыть!

Автор В. Земша 1986 г.

В ту ночь Влад, впрочем как и другие, отрубился, едва коснувшись щекой подушки. Дежурное освещение ярко било со стороны ружейной комнаты, освещая как днём, кровати у коридора. Бродили дневальные, с тряпками и вёдрами, намывая полы после «пришельцев с танкодрома». Но ничто не могло помешать их мертвецкому сну. Тимофеев потёр свои покрасневшие глаза. «Окулисту бы показаться, — подумал он, — а то так глаза болят, что такие вот кошмарики даже соснил». Однако, как и мно­гие другие, он боялся медиков за их способность «забраковать» по здо­ровью любого, да и всё на что была способна училищная санчасть, это на зелёнку, да тетрациклин, розовыми таблетками которого она щедро кормила своих пациентов так, что каждый здесь побывавший вскоре мог смело считать себя «нехилым врачом», ибо как и кого лечить, всем давно уж было ясно, как день божий. Впрочем, ещё вчера, на первых курсах, и эту медпомощь получить было весьма сложно, ибо, чтобы попасть в санчасть, нужно было ещё заработать особое благоволение «замка» и «комода», что было делом не из лёгких, особенно для таких ерепенистных, как Тимофеев. Благо уже шёл третий курс! Но всё же! Тимофеев положил на глаза мокрое вафельное полотенце. Так казалось было легче, и словно полетел в пропасть, дёрнулся от испуга падения, разбудив себя на миг, и снова продолжил падение в лабиринты сна…

***

Сон Тимофеева

Тимофеев оказался в солнечном городе. Вокруг били фонтаны. На­литые яблоки оттягивали ветви яблонь. Два человека буйно празднова­ли что-то. Явно друзья.

— Нурсултан! Ты мой друг!

— Борис, я так же дорожу нашей дружбой!

Борис весело пошатывался на ногах. Влад потянулся за яблоком, но ветка отломалась и рухнула вниз.

— Ты кто? — человек, которого называли Борисом, налитыми алкого­лем глазами уставился на Влада.

— Курсант Тимофеев! — бодро отрапортовал Влад, узнавая в лице на­против знакомое лицо новоиспечённого кандидата в члены Политбюро, которое он сам клеил на днях в ленинской комнате где-то в самом низу доски среди множества других портретов. Скандальный такой канди­дат в члены Политбюро. Вечно он с Горбачёвым спорит. И всё делает не так, как другие. Например, в обычной очереди за колбасой постоять любит, призывает за отказ от привилегий, и всякое тому подобное. Как там его фамилия?! Влад напряг память, перебирая заученные фами­лии кандидатов в членов Политбюро. Алиев, Воротников, Соломен­ков,.. Громыко,.. Лигачёв,.. Зайков,.. Кунаев,.. Шеварнадзе,.. стыдно, но концовка Тимофееву не шла на ум. Стыдно для коммуниста, да ещё и будущего политработника! Тимофееву казалось, что после той оказии на танкодроме он забыл многое, не то, что бы стёрлось всё совсем, но как-то всё перемешалось. Словно весь мир в памяти его головы подро­бился на маленькие кусочки, и лежит винегретом в его мозгу, выстраи­ваясь, время от времени в причудливый калейдоскоп событий и фактов, теряя, при этом, его отдельные реалистичные детали, но открывая но­вые, доселе затемнённые ирреалистичные ракурсы.

— Ты что здесь делаешь?

— Нахожусь в увольнении! — первое, что пришло на ум, отрапортовал курсант Тимофеев.

— Маладе-е-ец! А паспорт есть? — произнёс последний по списку член Политбюро, дыша парами алкоголя.

«Странно, — подумал Тимофеев, — в стране „Сухой Закон“, а он… мо­жет, не поэтому ли Горбачёв его недолюбливает?.. Может он „залетел“ на пьянке?..» — думал он наивно, — «тогда как то легко отделался. Дру­гие вон, на водке из партии повылетали, да сидят по дырам с „волчьими билетами“ вместо партийных. Полный пипец жизни, карьере, мечтам и всему-всему. Практически, люди в социальной коме. А этот…»

— Паспорт, сынок, есть? — член Политбюро снова обдал курсанта па­рами алкоголя.

— Паспорта нет. Ведь я курсант. Вот — военный билет! — Влад похло­пал себя по груди, пытаясь нащупать документы во внутренних нагруд­ных карманах. — Вот!

Кандидат в члены Политбюро взял документ в красной корочке, и размашисто написал: «Объявляю благодарность! Президент Россий­ской Федерации…». И это прямо на первой странице!

— Мой брат спешит куда-то? — сузил чёрные глаза его собеседник. — Не говори «гоп», пока не перепрыгнешь!

Влад, сунув военный билет назад в нагрудный карман, поплыл сно­ва вверх, куда-то в кроны пирамидальных тополей. «Высокие» собесед­ники внизу не обращали на него ни какого внимания.

— Борис! Мишка — дурак. Его американцы купили за дёшево. Интерес­но только, он и сам верит в то, что говорит? Но главное то, что при нём мы стали богаче, — говорил какой-то появившийся неясно откуда толстяк. Шлёпая губами, он напоминал Гайдаровского «мальчиша-плохиша».

— Ну-у-у. Да-а-а. М-м-м. И-и-и-и что? Я не должен с ним бороть­ся м-м-м?.. Его время закончилось, а на-а-ше только начина-а-ется! М-м-м,.. — кандидат в члены политбюро замычал и уставился на тол­стяка.

— Мы взяли то, что можно было взять! Но нужно помнить, его убрать с дороги мы сможем не раньше, чем через полгода, когда мы доведём народ до революционной ситуации, как Вова Ленин учил! — толстяк громко закашлял, поперхнувшись. И продолжил.

— Когда народу будет уже нечего терять кроме своих цепей. Народ его уже ненавидит. И это хорошо!.. Мы это используем. Он своё уже отработал.

— Только вот что американцы скажут?

— А Америка нас поддержит!.. Я ж говорю, для них он уже «отрабо­танный ресурс». Его миссия истекает. Теперь наш выход на политиче­скую сцену.

— Ладно, иди! Мы с Нурсултаном щас,.. — он размашисто взмахнул рукой, пошатываясь.

Когда толстяк удалился, Кандидат в члены Политбюро наполнил свой бокал, подошёл ближе к товарищу, с казахским «прищуром» глаз, и почти шёпотом заговорил:

— Дурачье! Уберём Мишку прям щас, и нам конец. Голодный народ всё у нас отберёт! Хорошо, если ещё не порешат!

— Сiздiкi жθн.

Он сделал длинную паузу… И добавил:

— Бiзбен бiрге тγстікке.

— Ықыласпен! Ықыласпен!..

Влад, услышав тарабарщину, потерял интерес и прилёг на невесть откуда появившуюся кровать. Декорации вокруг сменились как-то не­заметно…

***

— Говорила я тебе, Мишенька, Бориску пороть надо было, пока по­перёк лавки лежал, — услышал Тимофеев женский голос рядом, — а ты только: «Борис, ты не прав!» И только! Это всё не без его рук дело! Он по-восточному хитёр! Гораздо хитрее других! А теперь ты будешь его же и просить спасти нас… А эти старые пни повелись! Их, маразма­тиков-путчистов, теперь же и пересажают всех до единого, или, того хуже перебьют! И ведь и наша жизнь на волоске. Как карта ляжет, так и будет. Ведь мы здесь и повлиять-то ни на что не в силах. Остаётся только ждать и надеяться на милость этих гэкэчепистов. Да и Бориске я не доверяю. Любые инсценировки возможны.

Тимофеев увидел лежащую рядом с собой женщину в годах, с мо­крым полотенцем на голове.

На тумбочке лежала ветка кипариса и ракушка.

— Миша! Что теперь? Я боюсь! Подай валидол…

Влад повертел вокруг головой, привстал, ища глазами Мишу.

— Да вот, он, валидол, Мишенька. Не там ищешь.

Влад перестал крутить головой и посмотрел на себя в неподалёку висевшее зеркало.

Увидев себя, Влад заорал:

— Что с моим лицом! Что с моей головой!

И, прикрыв ладонью большое пятно на лбу, подскочил с кровати.

«Наверное, обжёг, когда горел в БМП, — пришло первое ему на ум, — а эта странная женщина!.. На кого-то она мне похожа!?.» — Влад выле­тел из комнаты прямо в окно…

Исчезли кипарисы за окном. Вокруг снова были пятиэтажные короб­ки домов…

— Нужно создавать отряды самообороны! Нужно раздать всем на площади оружие! — кричал толстяк, похожий на мальчиша- плохиша, подгоняя грузовики, гружённые «Калашами»…

1.28 (84). Прошлое. Люба. Детство

1984 г. Бердичев. Украина.

— Любка, почему дома не убрано? — Буркнул усатый мужчина в во­енной форме с эмблемами танкиста шестнадцатилетней девочке, едва отворив дверь.

— Я только что пришла из школы, ещё не успела, — Люба, понурив голову, поспешила куда-то юркнуть подальше от отчима.

— Костя, сынок, ты проголодался? Мой руки, пойдем на кухню! — он ласково погладил по голове десятилетнего мальчика, который вошёл в дом вместе с отцом.

Глаза мальчика радостно блестели. На щеках был здоровый румянец.

— Любка! Накрывай на стол! — крикнул отец в комнату, куда юркну­ла девочка. И, вдобавок, буркнул себе под нос. — Что за оторва растёт! Ни какого порядка в доме. Полная бестолочь, — и про себя подумал, — «только и может, что огрызаться. Здоровая уже девка вымахала, а про­ку в доме никакого. Одни убытки и разорение для семейного бюджета. Шмотки то всё круче и круче покупай, а отдачи-то ни какой».

(Этот усатый мужчина слыл вокруг как добропорядочный семьянин. По­ложительный в быту, заботливый муж, хороший служака. Любе было меньше года, когда он женился на её матери. Все вокруг смотрели на него с долж­ным уважением, за сей подвиг. Ведь не каждый способен на такую жертву. Взять в жёны женщину с «привеском». Но Валентин был не из тех, кого останавливают такие мелкие препятствия. Он и сам гордился собой и своим «благородным» поступком. Дочка была хоть и не родная, но он с должной отцу заботой относился к девочке. Покупал ей всё, что нужно, купаясь в лу­чах благодарности своей любимой супруги. Из девочки он решил вырастить дочь, за которую он смог бы гордиться. Поведение, которое в обществе могло бы принести ему ещё большее почтение. Будучи человеком отчасти — успеш­ным, отчасти — тщеславным и даже несколько эгоистичным, он мало инте­ресовался внутренним содержанием людей, его окружающих. Хоть Валентин сразу и не был Любе плохим отцом, но только до той поры, пока не появился его собственный сын, её брат, на рождении которого он категорически на­стоял. Итак, через пять лет, когда на свет появился его собственный сын, Валентин назвал его Костей, в честь своего отца, или, в обиходе, Костяем. Появление на свет маленькой собственной генетической копии, изменило Ва­лентина. По крайней мере, открыло в нём неведомые ранее для него самого свойства. Он не мог более любить своих двоих детей на равных. Сын получал больше внимания и не только от того, что он был младшим. Разумность и рассудительность, свойственные Валентину раньше в его отношениях с его приёмной дочкой, сменялись порой полным безрассудством и чрезмерностью в отношениях с сыном. Ранее «вредный для здоровья» шоколад, теперь поку­пался практически в неограниченных объёмах. «Вредные» для психики ребёнка взрослые посиделки, от которых всегда отстранялась Люба, теперь проходи­ли всегда в присутствии Кости, который никогда не оставался дома один…

— Не можем же мы оставить малыша одного, — говаривал он жене.

— Почему одного. Люба может за ним присмотреть, — отвечала супруга порой.

— Оставить Костю на кого, на Любку!? Да ты в своём уме?! Она сама ещё ребёнок! И при том совершенно безответственный!

На самом деле, он просто слишком гордился своим сыном, что нельзя было сказать о дочери. А так же тем фактом, что он вот не «бракодел». Сын, как-никак у него! Да ещё и его копия! Отец делал тайные подарки и угощения сыну: «Кушай, сынок, яблочко. Это тебе лично, с Любкой не делись!»

Братишка, конечно, любил свою сестру. Делился украдкой от отца. Но каково ей это было осознавать! Любка же всегда была «безответственным ребёнком», когда это было выгодно отчиму, и «довольно взрослой девицей» во всех остальных случаях. Он никогда так и не загордился падчерицей. Тем паче, что она всегда, так или иначе, напоминала ему и окружающим лицо того, кто «сорвал его плод первым». Так что с собой в люди её брали редко. Зато дома по хозяйству, да в образе няньки для брата, которого она, в общем-то, несмотря ни на что, любила, ей доставалось по полной.

Брат же, несмотря ни на что, любил и уважал свою сестру. Которая, во многом, являлась для него достойным объектом для подражания. Он иногда порывался её защищать и часто был не против ей помочь. Но порой эти по­ползновения пресекались отцом.

— Сынок. Пойди. Помоги сестре! — говаривала иногда мать.

— Не мужское это дело, — вмешивался отец, — да и вообще, мы собираемся на рыбалку. Нам некогда!

К приёмной дочери отец был совершенно беспристрастен. Строг и тре­бователен. А сыну потакал во всём. Понимал ли он сам того!? Может да, а скорее даже и нет. Ибо шло это из глубины его мужского животного на­чала. С которым он, неразумный самец-«гомосапиенса» справиться был не в силах. Недаром в природе новый вожак стаи, например, обезьян — самец уби­вает всех детёнышей предшественников! Природа! Против неё не попрёшь! В этом смысле он, Валентин, был ещё очень прекрасным отцом, в сравнении со своими дикими предками, по неоднозначной версии Дарвина!..