Бесплатный фрагмент - На службе двух государств

Предисловие

Имею честь представить для широкого круга читателей книгу моего товарища, однокашника по пограничному училищу и сослуживца по Каахкинскому пограничному отряду полковника Штаченко Николая Николаевича. Появление этой книги для меня было несколько удивительным, потому что представители командного звена и выпускники строевых академий не склонны к лирическим размышлениям и изложению их на бумаге. Вероятно, преподавательская деятельность, всё-таки, является одним из видов творческой деятельности, потому что любая книга является действенным средством воспитания. Я не скажу, что мы с Николаем были не разлей вода. Учились в разных группах, род деятельности по службе не предполагал точек соприкосновения, затем в средине семидесятых мы оба уехали учиться в академии и наши пути разошлись в разные стороны, однако мне знакомы те ситуации и люди, которые упоминаются в книге. Я помню Николая скромным офицером, серьёзно относившимся к военной службе и своей должности, связанной с обучением молодых солдат. Он, как и я, выходец из простого народа и не имел мохнатых лап, достигая продвижения по службе своим трудом и своими способностями. И что интересно, его оценки совпадают с моими, что косвенно свидетельствует об их объективности. Николаю пришлось уходить из Казахстана в Украину, мне пришлось выходить из Закавказья на российский Северный Кавказ, нам пришлось быть свидетелями крушения империи и начала новой жизни в новых государствах. Николай Штаченко очень точно описал условия жизни людей того времени и их движения по социальным лифтам. Можно смело сказать, что эта книга является историческим документом, к которому еще будут обращаться историки, осознающие, что же всё-таки произошло на просторах России. Книга полезна и молодому поколению, решающему сделать жизнь с кого. Делайте жизнь с него. И вы сможете достичь всего, что написано вам на роду и что желаете достичь сами.

Олег Северюхин, полковник в отставке, выпускник 2 дивизиона Алма-Атинского Высшего пограничного командного училища, май 1971 года

Записки офицера-пограничника

Достигнув своего 70-ти летнего возраста, приходится оглянуться назад и посмотреть на прожитые годы, посмотреть, чего я достиг и как это мне давалось. Что я делал правильно в своей жизни, какие допускал промахи, ошибки, как я преодолевал трудности, идя к намеченным целям.

Будучи сельским мальчиком, выросшим в многодетной семье, с 15-ти лет обретя самостоятельность, я карабкался по жизненным ступеням, подымаясь вверх, и в военной области, начиная с рядового солдата-пограничника, достиг своего предела — стал полковником Пограничных войск Советского Союза и закончил службу в независимой Украине также полковником, имея почетное звание Заслуженного учителя Украины. Пусть читают «Записки офицера-пограничника» мои внуки, племянники, курсанты и молодые офицеры может быть возьмут что-то полезного для себя и научатся выдерживать правильные ориентиры в своей жизни.

Мои родители

Я, Штаченко Николай Николаевич, родился 12 января 1947 года в п. г. т. Лиховка, Лиховского района, Днепропетровской области.

Наш поселок до 1957 года был районным центром, в котором проживало до 10 тыс. чел.

Что он из себя представлял?

В самом центре поселка находился районный комитет КПСС (райком партии) и райисполком, районный отдел милиции, было 10 магазинов, больница, поликлиника, автобусная станция. В трехэтажном здании работал молоко-сыр завод; имелись в поселке колбасный цех, пекарня, межколхозная инкубаторная станция и другие мелкие предприятия, а также, — свой рынок, работавший по воскресеньям.

В нашем поселке работали одна средняя, две восьмилетние и две начальные школы, и Лиховская музыкальная школа. Имелся дом культуры и две сельские библиотеки.

На юго-западной окраине поселка располагалась МТС (машинно-тракторная станция), где находились трактора и комбайны, которые использовались на полях колхозов и совхозов района. Поселок обеспечивался электричеством от работающего на МТС двигателя. Электричеством, в основном, обеспечивались школы, больница, магазины, здания районной администрации и еще какие-то предприятия. Улицы в ночное время не освещались, и жилье местных жителей было не электрифицировано.

Полная электрификация всех улиц нашего поселка была завершена к началу 1963 года. К концу 40-х годов XX столетия в нашем колхозе им. Суворова было только три-четыре автомашины: одна «полуторка», один ЗИС-5 и ЗИС-150.

Наша улица Степная — последняя улица на северной окраине поселка. Ее еще называли Мишуринским клином. За ней шли сплошные колхозные и совхозные поля и посадки.

Ближайшие села нашего района: западнее Лиховки, в 6 км — Липовое; северо-западнее, в 5 км — Верх-Камянистая, правее ее и далее 1 км — Грабовый лес; правее леса и в 8 км от нашей улицы — Билевщина; прямо на север, в 18 км — Мишурин Рог; северо-восточнее, в 6 км — Ганевка; западнее, в 3 км — Бузовая; ближайшие города: прямо на юг, в 30 км — г. Вольногорск; юго-западнее, в 50 км — г. Пятихатки; прямо на восток, в 55 км — г. Верхнеднепровск; на восток, в 70 км –. г. Днепродзержинск (ныне Каменское); 120 км на восток — г. Днепропетровск (ныне г. Днепр)

Мои родители: отец — Штаченко Николай Ефимович 1909 г.р., мать — Штаченко (Похил) Домна Ивановна 1912 г. р. Отец был родом с Кировоградской области, мать — с п. г. т. Лиховка. Когда я родился, отец работал в совхозе им. Кутузова на разных работах: летом — на сенокосилке, упряженной быками, косил траву, занимался прополкой полевых культур (свекла, кукуруза, подсолнечник) на закрепленных участках, зимой — сторожил на полевом току. Мать работала на сезонных работах в летний период в колхозе им. Суворова, занималась домашним хозяйством и нянчила детей, которых до моего рождения было уже четверо. Мои старшие братья и старшая сестра родились в пригороде г. Днепропетровска, в Диевке, до Великой Отечественной войны: Виктор — 20 сентября 1935 г., Владимир — 7 декабря 1937 г., Люда — 5 сентября 1939 г., Анатолий — 25 января 1942 г.

Своих бабушек и дедушек я не знаю. По рассказам родителей, за исключением бабушки, — мамы моего отца — они умерли в 1933 году в период голода на Украине. Часто мама нам в детстве много рассказывала о своих родителях. Отец редко находился дома, рассказы о его родителях были скупые, поэтому я мало что помню о них.

Родители мамы родились и проживали в поселке Лиховка. Дед Иван был участником Первой мировой войны (1914—1918 годов). Ушел мой дед на войну, когда маме не было еще и двух годиков, а вернулся в 1918г. Мама говорила: «Мне было 6 лет, сижу на печке не слезаю, а какой-то мужчина, одетый в военную форму, все ходит по хате взад-вперед. Моя мама мне говорила: „Слезай, не бойся — это твой папа“. А я все из-за угла выглядывала, все боялась слезать. Только через три дня осмелела и, наконец, подошла к отцу».

Мама рассказывала, что в школу она ходила три года; в школе учиться ей хотелось, но ее мама ей говорила: «Школа кушать не даст, садись за прядку и пряди нитки для дорожек». Так что после окончания трех классов больше в школу не ходила.

Знаю я еще, что у моей мамы были: старший брат Иван и младший — Алексей.

Мой отец выходец из большой семьи. У него три сестры — Галина, Ефросинья, Нина, и три брата — Родион, Иван и Григорий. Отец в школу вообще не ходил. Его читать и писать научил старший брат Иван.

После окончания Гражданской войны (1920 г.), помещичью землю поделили между крестьянами, в зависимости от количества едоков, — по 1 десятине на едока. Семья моего деда Ивана получила надел в 5 десятин, что примерно равно 5 га.

Работал дед в летний период каждый день от зари до зари: выращивал и убирал зерновые культуры, овощи, занимался заготовкой сена для худобы и другими работами. На проданные излишки продовольствия, к 1928 г., приобрел пару лошадей, пару тягловых волов, плуг, бороны, сеялку, веялку, две подводы и другой сельскохозяйственный инвентарь. Было две коровы, телка, пара бычков, четыре-пять свиней и десятка три курей. За это время построили новую хату, клуню, накупили и хранили в сундуках много новой хорошей одежды. Но по соседству, то справа — то слева, проживали и такие хозяева, которые ленились заниматься хозяйством, больше пролеживали и пьянствовали, их наделы зарастали бурьянами. Мама рассказывала, что дед ходил к этим лодырям и предлагал: «Послушай сосед, твое поле гуляет, заросло бурьяном, давай я вспашу его и засею, буду обрабатывать, а урожай поделим пополам. Ну, как, — согласен?»

И они, конечно, соглашались на такие условия. Моему деду и старшему брату моей мамы было тяжело одним справляться, поэтому для обработки и уборки урожая дед нанимал на сезон работников.

С 1928 года в стране был принят курс на коллективизацию сельского хозяйства. Начали проводиться сельские сходки крестьян, на которых советскими и партийными работниками, а также сельскими активистами проводилась агитационная работа по вовлечению крестьян в колхозы (коллективные хозяйства). Создавались сельские комбеды (комитеты бедноты) при сельсоветах. Кто же входил в эти комитеты бедноты? Как говорила мама, в комитеты бедноты вступали, в основном, крестьяне, которые ленились работать и обрабатывать свою землю. Они и оказались самыми бедными, зато были активными сторонниками колхозов — там ведь можно за чужими спинами увиливать от работы и лодырничать. Их, вполне, колхозы и устраивали. Трудолюбивые крестьяне, которые стали зажиточными (их называли кулаками и середняками), выступали против создания колхозов. В числе их оказался и мой дед, который часто выступал на сходках против создания колхозов.

А что значило вступить в колхоз?

А это значило, что крестьянин должен сдать в колхоз бесплатно: рабочий скот (волы, лошади), домашнюю худобу (коровы, свиньи, телки, бычки), весь сельскохозяйственный инвентарь, так называемые, излишки зерна и овощей для посева и посадки. Добровольная коллективизация не получалась, поэтому перешли с 1930 года к насильственной коллективизации.

Мама рассказывала: «Мои родители, видя такую заварушку на селе, сказали: „Дочка, тут тебе жизни не будет, уезжай в город“ и я, в 17 лет, уехала в г. Днепропетровск. Устроилась в городе у одних учителей домработницей. Глава семейства был директором школы, его жена работала учителем. У них было двое детей дошкольного возраста и я присматривала за ними».

Таким образом, моя мама была домработницей в учителей три года, до тех пор, пока не познакомилась и не вышла замуж за моего отца, в 1932 году.

Вышла замуж и, конечно, возник вопрос с устройством на работу. И тут возникли трудности. Дело в том, что в сельсовете, в Лиховке, маме выдали документ, вместо паспорта (тогда в селах паспортов не выдавали), — справку с места жительства, в которой было указано «Дочь кулацкого прихвостня». И куда бы она ни являлась, в какую бы организацию ни пыталась устроиться на работу, — ей везде отказывали.

Отец работал на заводе им. Петровского, был рабочим. Вот так и жили на одну небольшую зарплату.

А что же было с родителями моей мамы в начале 1933 года?

Ее отца, моего деда, признали кулаком (кулацким прихвостнем), и, как в то время делали совдепы, отобрали лошадей, всю худобу, рабочий скот (волов), сельскохозяйственный инвентарь, собранный урожай, пожитки и выгнали из дому. Хату продали с молотка.

Лишенные средств существования, ее родители, бездомные и голодные, находились возле клуни несколько недель, пока и не померли с голоду. Где они захоронены? Так никто не знает до сих пор.

Мои родители, после женитьбы, прожили вместе полгода, наступил голодный 1933 год. Где-то в мае месяце отцу пришла повестка на прохождение службы в армии. В то время служба в армии представляла — прохождение обучения на 3-х месячных военных сборах, в лагерях, — один раз в год. Направили отца на сборы в военные лагеря под г. Павлоград.

А как же мама?

Накануне отец ходил к директору завода и просил, чтобы маму, на период его отсутствия, приняли на работу в заводскую столовую. Директор пообещал принять и сказал: «Пусть в понедельник выходит».

Отец рано утром, в мае месяце, в назначенный понедельник, уезжает в военные лагеря для прохождения службы, а мама выходит на работу в столовую, предупредив заведующую о решении директора, и приступает к работе: помогает поварам, возится с горячими кастрюлями у плиты, моет посуду. Где-то к обеду, в тот же день, зашел в столовую директор завода и, увидев маму, сказал:

— А вы, что здесь делаете?

— Вы же сказали моему мужу, чтобы я выходила на работу, — ответила мама. Директор сказал:

— Я вашему мужу этого не говорил и не обещал, так что больше не выходите на работу.

Мама нам, малым детям, говорила: «Я держала в руках кастрюлю с горячим борщом, и как услышала эти слова директора, так выронила из рук эту кастрюлю и в беспамятстве свалилась с ног, хорошо, что не обожглась».

— Сижу дома на квартире во времянке, — говорила мама, — доедаю последние продукты. Прошло несколько дней, сижу голодаю, опухла, еле двигаюсь. Думаю, что же мне делать? — ведь помру же с голоду. И решилась, будь что будет, — пойду к старшему брату мужа, Ивану. Как-то меня примут?

Брат моего отца, Иван, по рассказам отца, в то время в г. Днепропетровске занимал важную должность — начальника боевой подготовки областного управления НКВД. Он был грамотным человеком, — до армии закончил 7 классов и работал начальником почты. Потом его призвали в армию, закончил офицерскую школу, служил в одной из воинских частей, а оттуда — перевели заниматься боевой подготовкой в НКВД.

Вот и пошла мама к ним спасаться от голодной смерти.

— Нашла их дом, квартиру, стучу в двери, открывает двери Иван, говорю: «Николай уехал в лагеря на 3 месяца для прохождения военной службы, меня на работу не принимают, не знаю, что мне делать, пришла искать спасения у вас, если вы не откажете?». Пропустил он меня в квартиру, а там полно его родни: жена Оля, двое маленьких сыновей, младшая его сестра — Нина, его мама — моя свекровь. Накормили меня немного отварной картошкой с селедкой. Иван сказал, что не жалко еды, но после длительного голодания, опасно сразу наедаться.

Благодаря им мама выжила и дождалась прибытия моего отца со службы.

После прибытия отца со службы в армии, мои родители стали жить в отдельной старенькой хате — времянке. После они купили себе хату, не дорого, там же в Диевке — пригород г. Днепропетровска. Отец продолжал работать на заводе им. Петровского, а маму, наконец-то, в начале 1934 г. приняли на работу в стройуправление на стройку — разнорабочим. Вот она и участвовала в строительстве ДИИТА (Днепропетровского института инженеров железнодорожного транспорта). Разнорабочие колотили раствор, «козлами» на спине носили кирпич, подавали его каменщикам, чистили территорию, копали траншеи и другие работы. Работали, в основном, за еду, — а давали в то время одну похлебку.

Однажды летом, в одно из воскресений вечером, в1934 г. к родителям приехал в гости старший брат отца — Родион.

Посидели вечером все вместе допоздна. Родион сказал, что у него в городе дела и что он, во вторник, уедет. В понедельник, вечером, отец ушел на работу в ночную смену, а мама осталась с Родионом дома.

— Подошел вечер, укладываемся отдыхать, — говорит мама. — Родиону я предложила отдыхать на высоком деревянном диване, сама пошла, в другую комнату, — на кровать. Смотрю: Родион, не снимая покрывала, не раздеваясь, и, не снимая обуви, — улегся на диван. Я спросила: Родион, а чего ты обувь даже ни снимаешь?

— А мне надо рано вставать, и чтобы не стучать да тебя не разбудить, — ответил он, — я поэтому не раздеваюсь.

— Лежу, не сплю, мне страшно, впервые он к нам приехал, раньше я его видела с женой один только раз у Ивана — брата Николая, — говорила мама.

Под деревянным диваном, на который лег спать Родион, стоял сундук с мамиными новыми одеждами — там было несколько больших платков, платья, пальто, новые туфли и другие одежды.

— И вот лежу, не сплю, слышу что-то скрипнуло, — говорила мама.

— Через некоторое время я встала, зажгла лампу, пошла с ней в коридор, а с коридора мне показалось, что мой сундучок как будто немного выдвинут из-под дивана. Пошла в комнату, легла, лежу не сплю, слышу опять что-то скрипнуло. Где-то через пару часов опять я пошла в коридор, смотрю, а мой сундучок еще больше выдвинут, и сама не пойму: как будто он был дальше под диваном. Под утро я уснула, проснулась, — уже на улице светло; встала, оделась, вышла с комнаты, смотрю — Родиона нет, глядь под диван — сундучка с вещами моего тоже нет, — поведала нам мама.

А через полгода, осенью, мама увиделась с женой Родиона.

— Смотрю на нее и брови у меня поднялись: она покрыта была моим цветастым шерстяным платком. Ой, говорю, так на тебе мой платок?

— Нет, этот платок мой муж купил на толкучке в прошлом году, — ответила она.

В 1935 г., в Диевке, у моих родителей родился сын Виктор. К этому времени хату родители подремонтировали: укрепили стены, потолок, покрыли рубероидом крышу, внутри сделали побелку. В тот же год у моего дяди Ивана родилась дочь Женя.

У моего дяди Ивана многочисленным родственникам стало жить тесновато. Поэтому, в начале 1936 г., к моим родителям перебрались жить: мама моего отца и его младшая сестра — Нина, которая также работала на заводе им. Петровского.

— Пожили мы все вместе с полгода и тут пошли у нас раздоры и ссоры со свекровью и золовкой, — говорила мама. — Доходило до таких раздоров, что однажды сцепились с золовкой и возились по хате, дергая друг друга за волосы.

А мы, малые дети, во время рассказа мамы, спросили:

— А что же отец делал в это время?

— Отец лежал себе на диване, да спокойно говорил: «перестаньте дуры», — отвечала мама.

— Так мы со скандалами, с взаимной неприязнью и жили, — говорила мама.

В декабре 1937 года в семье родился второй ребенок — мой брат Владимир

Когда Володе было полгода, это в 1938 году, к моим родителям с г. Благовещенска приезжал в отпуск старший брат моего отца — Григорий (на 2 года старше моего отца). Он закончил танковую школу и служил офицером в танковой части; был не женат.

— Сидим, однажды, за столом, обедаем, а маленький Володя сильно расплакался, — говорила мама, — никак не успокаивается, все кричит и кричит.

— Та дайте же ему хоть кусочек хлеба, чтоб не кричал, — сказал Гриша.

— И этим он так всех сильно рассмешил, — говорила мама.

Не успел мой дядя Гриша побыть в гостях у моих родителей даже и недели, как случилось несчастье. Оказывается, в городе Днепропетровске, он вышел с трамвая и стал переходить трамвайные колеи сзади трамвая, и встречный трамвай сбил его. Подошел наряд милиции, он поднялся, назвал фамилию, адрес, они все записали. После этого он упал на землю и скончался. Вот так его подстерегла нелепая смерть.

В начале 1938 года жена дяди Ивана (старшего брата моего отца), Оля, заболела и умерла, оставив ему троих детей. Потом он женился на другой женщине и у них, в 1939 году, родился сын Николай, — уже четвертый ребенок в семье.

В 1939 году в Лиховке проживали два брата мамы: Иван и Алексей. У Ивана была семья — жена и трое сыновей: старший — Анатолий (1933 г. р.), Виктор (1935 г.р.) и только родившийся Иван (1939 г. р.). С ними проживал младший брат мамы — Алексей. Ему было в 1939 году 14 лет.

Мамин брат Иван в начале 1939 г. стал плохо видеть; с каждым месяцем зрение у него ухудшалось все больше и больше. К началу уборочной в колхозе, он вообще стал плохо видеть. Люди — работники колхоза — не верили ему, думали, что симулирует. Мама рассказывала, что во время работ на колхозном дворе, для того чтобы проверить, как он видит, доходило до того, что на дорожку, по которой он шел, — поперек клали грабли. Однажды он шел, зацепился за грабли, упал, больно ударился и, от обиды, сильно расплакался. Вот только тогда люди поверили, что он плохо видит.

После уборочной, на току зерно просушивали, провеивали и готовили к отправке на элеватор. Провеивали зерно ручными веялками — постоянно надо было крутить рукой за рукоятку, чтобы вертелся маховик. И вот, где-то в конце августа 1939 г., мамин брат Иван, будучи голодным, целый день, почти без отдыха, как покрутил рукояткой веялку, то к концу дня получился заворот кишок и вскорости он умер.

Что было делать малолетнему брату Алексею? Он приехал в Диевку к сестре, к моей маме. Свекровь и сестра отца, Нина, надулись, недовольные, стали без конца бурчать: «Нас здесь и так много, с едой туго, а тут еще и твой братец добавился».

5 сентября 1939 г. у моих родителей родилась дочь — моя сестра, Люда.

— В 1940 году маминому брату Алексею исполнилось 15 лет, он пошел в колхоз работать прицепщиком на сеялку к трактористу, за трудодни начал получать зерно и другие продукты, все доставлял к нам домой, — говорила мама. — Вот тогда это всем нашим понравилось.

Мирную жизнь прервала война, которая началась 22 июня 1941 года. А через полтора месяца после ее начала, немцы уже были в городе. Партийные и советские работники, производственно-технический персонал и оборудование предприятий и заводов были эвакуированы в глубокий тыл. Заводы, фабрики и другие предприятия прекратили работу. Мой отец в 1-ю волну мобилизации не попал, так как была большая семья, а вторую и последующие мобилизации, — власти провести в городе не успели: нагрянули немцы.

Когда подходили немцы к городу, шли сильные бои. Родители в то время проживали в Диевке. Был у них огород, возле хаты была оборудована печка под навесом для приготовления пищи летом. Перед началом атаки на советские оборонительные позиции немцы всегда проводили обстрелы артиллерией и проводили налеты авиацией.

Мама рассказывала, что на огороде они отрыли щели для укрытия от бомбежек.

— И как только начинался обстрел артиллерии и проводился налет немецкой авиации, так мы от своей печки — на которой варили на улице еду — бежали прятаться в укрытие в огороде, — рассказывала мама.

— Наши войска все отступали и отступали, и передовая наших войск начала проходить по нашим огородам, были отрыты окопы, их заняли красноармейцы, а мы никуда не ушли, так и находились в своей хате, — говорима мама.

— И вот однажды был сильный обстрел артиллерии и налет немецкой авиации, снаряды и бомбы рвались то справа, то слева. Куда деваться, что делать, в укрытия бежать мне с отцом было уже поздно (а дети находились в укрытии); на позициях были слышны вопли и стоны раненых наших солдат. Я увидела, как за нашу хату побежал майор; я подумала, что он военный и знает, как спасаться от бомбежки, — и я бегом за ним; он побежал вокруг хаты, — я за ним бегу вокруг хаты с криками; тут рядом раздается взрыв и он кричит — «Ложись!», я падаю; после он поднялся и побежал — я опять за ним. И так продолжалось минут 30 пока не улетели самолеты, кружившие над позициями наших солдат; утихла и артиллерия. Солдаты, с позиций на нашем огороде, начали выносить во двор к хате тяжелораненых. Санитары их осматривали, оказывали первую помощь, делали перевязки, готовя к отправке в полевой госпиталь. Тех раненых, которые могли двигаться, — после оказания им помощи — санитары их направляли в госпиталь своим ходом. Поднесли к хате тяжелораненого в живот солдата — ему снарядом разворотило весь живот. Увидев меня, он несколько раз повторил: «Мамка, хочу сильно кушать!» Я налила в кружку козлиного молока (была своя коза), отрезала кусок хлеба и начала его кормить, отламывая по кусочку и кладя ему в рот и давая запивать молоком. Он с аппетитом все скушал. Минут через десять-пятнадцать этот солдат скончался, — вот что рассказала нам, малым детям, мама.

— После бомбежки начали осматриваться — все ли живы, — говорил отец. Он во время налета авиации стоял за сараем и пережидал, когда все затихнет, а когда все затихло, то увидел в 2-х метрах от себя застрявшую в земле, неразорвавшуюся бомбу, — видать не сработал взрыватель. Оказывается, жизнь его висела на волоске.

Когда немцы заняли город, жить стало тяжело, в городе процветала спекуляция; люди перебивались, чем могли.

А в 1942 году, 25 января, в это трудное время, у моих родителей родился сын — Анатолий.

Наступило лето 1942 года, нашей семье стало жить крайне тяжело, как и другим людям. Мои родители решили переехать в село, надеясь на лучшие условия. Никакой транспорт не ходил. И вот мои родители, собрав необходимые пожитки, посадив детей на возок, в пешем порядке отправились в Лиховку, к родственникам. За три дня добрались к месту назначения. По пути следования сгруппировались с попутчиками (три семьи) и так потихоньку двигались, расспрашивая дорогу. Ночевали в полях, возле скирд соломы. Как говорила мама: «почти ничего не ели, так как не было еды». Шли второй день и под вечер, надо было где-то заночевать. Мама рассказывала: «Подошли к одной скирде соломы, смотрим, — внутри скирды выдергана солома, как будто пещера, и там уже было много людей. Они тоже остановились на отдых. Некоторые люди что-то жевали. Наши дети были голодные. Одна женщина отломала одну треть кочана кукурузы и подала маленькой Люде. Таков для Люды был ужин — сухие семечки кукурузы. Там, в скирде, мы прилегли и поспали до утра, а как чуть поднялось солнышко, — мы двинулись в путь».

Пришли мои родители в Лиховку к двоюродной тетке моей мамы — Лене, там у нее и поселились — она жила одна в своей хате. В селе хозяйничали немцы. Колхоз в селе существовал, работали фермы. Отец пошел работать на одну из ферм, а лошадей не умел запрягать в подводу, хорошо хоть один мужчина научил этому делу. Так и проработал отец в колхозе до самого ухода немцев.

В 1943 году, после Курской битвы, немцев погнали, и они начали постоянно отступать. В октябре 1943 года немцы ушли и с Лиховки, а зашли советские войска. Заработали военкоматы и отца тоже призвали в действующую армию, на фронт. Мама осталась одна с четверыми детьми.

Весной 1944 года в нашей семье появился еще один ребенок — его назвали Колей; в начале 1945 года, когда ему было 10 месяцев, он заболел и умер.

В мае 1945 года закончилась война, отец дошел до самого Берлина.

Стал вопрос, где же дальше жить?

Мама поехала осенью 1945-го в г. Днепропетровск. Узнала все новости. Старший брат моего отца — Иван, был расстрелян немцами. Когда немцы заняли город Днепропетровск, он со своей семьей переехал на родину жены, в с. Орловщину, Донецкой области. Там кто-то из местных жителей выдал его немцам.

Пошла мама к своей хате в Диевке; оказалось, что там живут уже другие люди. Вот и уехала с этой вестью домой. Так и осталась вся моя родня жить в Лиховке.

Мамин брат, Алексей, после окончания войны, продолжал служить в Германии; он прислал маме несколько посылок с разными вещами и, продавши их, мама, на вырученные деньги, смогла купить на улице Степной старенькую хату.

Через три месяца после окончания войны мой отец вернулся домой целый и невредимый. Отец привез с Германии музыкальный инструмент — скрипку «Страдивари». Он хорошо на ней играл, но продовольственные трудности заставили отца свою скрипку отоварить, — он обменял ее на ведро кукурузы.

12 января 1947 года в семье Штаченко Николая Ефимовича рождается ребенок — сын, которого назвали Николаем. Значит это — я.

В 1947 году мои родители получили посылочку с Германии, точнее, небольшую шкатулку, в которой находились фотографии моего дяди Алексея и письмо его друга. В письме друг дяди Алексея писал, что они долго лежали в госпитале на излечении и там дядя Алексей умер.

Мое детство

Родился я в голодный 1947 год. Рождался я дома, на печке, под освещением керосинового каганца, сделанного с гильзы 75 мм снаряда. Во время перевязывания пупка, отец зацепил каганец локтем, «лампа» упала и затухла. Отец в потемках еле отыскал спички, чтобы вновь зажечь каганец. Пока все это он делал с моего пупка убежало много крови. Вот в таких условиях я рождался. Как раз заканчивался второй год после окончания Второй мировой войны.

Украина после войны вся была в руинах, еще не залечила раны. От налогов была не освобождена. Все собранное зерно и мясные продукты в 1945 и 1946 годах отправлялись во вновь образованные Восточно-европейские страны Народной демократии, которые попали под контроль Советского Союза. В украинских городах еще действовала карточная система на продукты питания. А в селах люди выживали, как могли. Хлеба не было, домашней живности после войны то же не осталось.

Чем же питались люди в селах?

С овсяной или пшеничной половы, а если этого не было, то с перекати поля, пекли какие-то лепешки. Летом еще ели рогоз — это болотный камыш, с которого очищали листья, а мягкую внутренность ели. Летом на скошенных и невспаханных полях селяне собирали колоски пшеницы и ячменя; осенью на убранных и вспаханных полях собирали редьку, картошку, морковь. Приходилось собирать быстро и прятаться в посадках, так как налетали объездчики и разгоняли людей нагайками.

Наша семья, начиная с весны 1947 года, выживала за счет сусликов. Старший брат, Виктор, весной брал пару ведер в руки и шел на зеленые луга поближе к болотам — там он выливал водой сусликов. К концу дня приносил штук по двадцать, снимал с них шкурки, а мама затем мясо жарила на сковородке, и дети кушали это мясо. Суслики были жирные, так как питались травкой и зерном. Рассказывали, что и я, будучи еще очень маленьким, брал лапку суслика и с аппетитом ее смаковал. Через две хаты от нас жил, контуженый на войне, старый дед — Ляцкий; он приходил к нам и просил сусликов. С ним делились мои родители. Подобным образом выживали и другие селяне.

Отец, и другие жители нашей улицы, работали от зари до зари: кто в совхозе, а кто в колхозе. Оплата за работу была мизерная. Отец работал до 1956 г. в совхозе, получал 100 рублей аванса и 100 рублей получки (деньгами до реформы 1961 г.). В то время один детский хлопчатобумажный костюмчик или детские кирзовые сапожки стоили по 100 рублей. За эти деньги всех нас обуть и одеть родителям было невозможно. Поэтому наша семья разводила курей, кроликов, коз, а в конце 50-х годов, и гусей. Осенью забивали кроликов, резали курей, гусей, и мама везла мясо на продажу на базар в г. Каменское; шкурки кроликов сдавали в заготовительную контору. На заработанные, таким образом, деньги покупали детям одежду, обувь и. т. п.

Законы того времени были строгие. Контроль за государственной собственностью был жесткий. Часто, бывало, на поля или совхозный ток, где работали бригады селян, могла нагрянуть районная милиция для проверки и обыска работников.

Однажды, в результате такой проверки и обыска людей на зерновом току, у женщины — Озерной Веры (будущей свахи моих родителей) — с карманов вытрясли полтора килограмма зерна. Несмотря на то, что у нее было двое детей, а меньшему, Алексею, не было и полутора лет, — припаяли ей полтора года тюрьмы. Так она, от звонка до звонка, и просидела свой срок.

Живя в таких сложных и нищенских условиях, многочисленная детвора нашего семейства питалась скудно и ходила, кто в чем: младшие донашивали одежду и обувь старших; зимней обуви у всех не было. Для выхода на улицу в холодное время, приходилось, иногда, напяливать сапоги старших братьев или отцовскую обувь. Когда наступал теплый сезон, — бегали босиком, даже приходилось ходить босиком в школу.

Кстати, каждое подворье облагалось налогами. Несмотря на наше большое семейство, — нас никто от налогов не освобождал. Была у нас корова, — налог сдавали молоком, где-то литров на 100; на свинью, на коз так же выписывали страховки. Приходил чиновник с сельсовета, везде заглядывал, проверял, считал и выписывал квитанцию для оплаты. Даже подлежали обложению налогом фруктовые деревья. А фруктовые деревья, бывало, какой год дают урожай, а какой — ничего нет, а налог надо платить каждый год. В силу этого, люди на приусадебных участках вырубали фруктовые деревья, чтобы не платить на них налог.

Нас в семье выручала корова по имени Голубка. Но молоко давала она ведь не круглый год. Месяца за три до отела, мама прекращала ее доить: молока уже было совсем мало и на вкус было очень горькое. Телилась она у нас где-то в феврале или начале марта. В это время было еще холодно, и теленка заносили в нашу хату, подстилали в одном углу ему солому, и он мог в хате проживать недели три-четыре, то есть до наступления теплого времени. До коровы, сосать молоко, его не приучали — давали ему пить молоко с ведра.

Каждую осень родители приобретали поросенка, и через год он вырастал и готов был для забоя. Корову держали в сарае-коровнике, коз — в маленьком сарайчике. А свиней, в первые 5—7 послевоенных лет, держали в яме.

Что я помню о себе и какое было мое детство?

Когда мне исполнился один годик, то постоянной нянькой у меня была старшая сестра Люда, которой еще не было и 8-ти лет. Сознательно я помню кой-какие факты и события, начиная с полутора лет.

Вот, когда мне было полтора года, а это было лето 1948 г., — стоял я возле дороги поблизости соседского двора, в оной рубашонке, без штанов (сестра с подружками играла в нескольких десятках метров от меня). Подошел ко мне старый дед с мешком под мышкой, спрашивает: «Мальчик, как тебя зовут и чей ты?» Я молчу.

Дед раскрывает мешок и говорит: «Садись в мешок!» Берет меня, сажает в мешок, — я молчу; закрывает, берет мешок на плечи, несет меня, — я все молчу. Пронес метров 50, опустил мешок на землю, раскрыл, выпустил меня, — я не издал ни единого испуганного крика. Этот случай долго помнили родители и наши соседи.

В то послевоенное время почти все семьи, проживающие на нашей улице, имели коров. Начиная с конца апреля, коровы чередой выпасались на аэродроме и в Самодиновой балке. Стадо было большое — до сотни коров. Выпас стада коров осуществляли по очереди, по два человека. Жили люди убого, даже часов не было, чтобы посмотреть на время. В обеденный перерыв, с 13.00 до 15.00, мама и соседки ходили доить своих коров на тырло. Тырло — это место, где отдыхали коровы в обед, — находилось на северной стороне аэродрома. От нашей улицы Степной оно находилось в 2—2,5 км. Из дома маме надо было выходить где-то в 12.30. Время узнавали просто: ровно в 12 часов над нашими хатами пролетал почтовый самолет Ан-2, который доставлял почту для нашего районного центра. Женщины, после пролета самолета, начинали собираться и шли к своим коровам на аэродром.

Шли женщины напрямик, через поля, по протоптанной тропинке: через Настекин двор женщины межой проходили до колхозного поля, далее шли через колхозное поле к акациевой посадке (она шла параллельно нашей улицы), затем по тропе через совхозное поле выходили к середине абрикосовой посадки (она располагалась перпендикулярно акациевой посадки), потом шли далее по полевой дороге вдоль абрикосовой посадки; по ее окончанию, — поворачивали налево и шли еще метров 500—600 по дороге вдоль смешанной посадки, расположенной перпендикулярно абрикосовой и, таким образом, доходили до тырла, где лежали и отдыхали коровы.

Я был маленький, мне было полтора года, и в то лето, 1948 года, мама оставляла меня дома. В хате стелила на полу старое пальто, застилала его одеялом, садила меня, приносила и давала мне отцовские новые хромовые ботинки, — я любил зашнуровывать и расшнуровывать эти ботинки. Этой работой увлекался до тех пор, пока не ложился и не засыпал. Мама через пару часов возвращалась, — я уже спал.

На следующий год, весной (в марте 1949 года), родилась моя младшая сестра — Нина. Это — шестой ребенок в нашей семье. Я подрос, летом 1949-го мне уже было 2,5 годика. Мама так же ходила в поле доить корову. Нину укладывали спать, наблюдала за ней наша нянька — сестра Люда. Я часто просился идти с мамой до коров. Идти было далеко, возвращаясь домой, я чувствовал усталость и просился маме на руки. Так что маме приходилось в одной руке нести ведро с молоком, а в другой — меня. Мама старалась идти до коровы без меня.

Припоминаю один случай, который произошел со мной тем летом 1949 года. Где-то под вечер, в один из летних дней, сестра Люда пошла со мной к нашим родственникам — Кротенкам (они жили через три хаты от нас). Там проживала 12-ти летняя наша троюродная сестра — Катя; во дворе с ней играла еще одна подружка.

У Кротенка в 10-ти метрах от дороги находился длинный сарай, по проволоке на цепи бегал вдоль сарая, со стороны дороги, злой черный пес. Кто проходил по дороге мимо, — так этот пес рвал цепь и такое сальто делал, что, если бы сорвался, то разорвал бы этого человека в клочья.

Так вот, три подружки собрались на этом дворе, заигрались, я рядом играл, потом пошел по двору вглубь, пытался поймать бабочек, достиг соседского забора, повернул налево к сараю, обошел его с торца и тут я оказался в трех шагах от собаки. Я до сих пор ощущаю тот детский испуг. Бежать от него не стал, остановился и смотрю. Пес, увидев меня, медленно подбежал ко мне и начал обнюхивать. Что было дальше, я не помню. Девчонки играли, потом спохватились, — «где же Коля?» Начали смотреть во дворе — меня нигде не видно. Люда рассказывала: «Вышли потом мы со двора к дороге, смотрим: Коля возле собаки и обеими ручками гладит его шею, а он сидит себе, задрав голову. Немедленно мы позвали тетку (хозяйку), она подбежала и забрала Колю от собаки».

Какой переполох дома я наделал в свои два с половиной года?

Это было опять лето 1950 года. В обеденное время меня мама то брала с собой к корове на тырло, то оставляла дома под присмотром старшей сестры. В один из дней, она с соседками ушла доить корову в степь, на аэродром, без меня. Я играл дома во дворе. Мы ожидали, что вот-вот скоро мама должна вернуться от коровы. Я, втихаря, решил пойти к ней навстречу. Незаметно вышел со двора и, зная маршрут движения доярок, пошел тропой через соседский двор, тропинкой через колхозное поле пошел к акациевой посадке (к ней метров 700—800), перешел через эту посадку на другую сторону, нашел тропинку через совхозное кукурузное поле и пошел по ней в сторону абрикосовой посадки. Прошел по кукурузной тропинке метров 500—600, мамы не встретил. Кукуруза была высотою более 2-х метров. Увидев на кукурузном початке бабочку, я решил ее поймать. Она взлетела и села на кукурузный початок в следующем ряду, — я за ней, но она улетела. Я решил идти дальше навстречу маме. Начал искать тропинку, два шага сделал влево — тропинки нет, вправо — ее нет; начал кружить — так и не нашел. И начал ходить кругами по кукурузе. Потом решил двигаться между двумя рядками кукурузы, долго шел в одном направлении. Пока я шел по кукурузе, рядом пробегал, то назад — то вперед, большой серый пес, останавливался, вывалив язык, смотрел ласково на меня, потом убежал вперед и больше я его не видел. Наконец закончилось кукурузное поле, и я вышел на дорогу: Лиховка — Мишурин Рог, а это с километр от того места, где я потерял тропинку. Смотрю, в какую же сторону идти домой? — нашего хутора не видно за деревьями ни справа, ни слева. И вместо того, чтобы по дороге пойти вправо к нашей улице, я пошел в левую сторону по дороге, то есть в сторону Мишурин Рога. Прошел несколько сот метров по дороге и тут вижу: навстречу едет на велосипеде мужчина с нашей улицы — Коновал Остап. Он остановился и спрашивает: «Мальчик, ты чей и куда идешь?» Я говорю, что иду домой и мои родители — Штаченко. — «Так ты же не в ту сторону идешь», — сказал он. «Садись ко мне, я подвезу тебя домой», — предложил он. Довозит меня домой, а там меня везде все ищут. Ведь прошло более 2-х часов, как я вышел из дома. Уже и мама давно вернулась от коровы.

Врезалось мне в память и событие, которое произошло 1-го Мая 1950 года.

Мои родители, и некоторые из соседей, собрались отмечать этот праздник у наших родственников — у Кротенко. Дядя, Нестор Кротенко, являлся двоюродным братом моей мамы. Как раз к ним пришла с Бузовой тетя Галя — двоюродная сестра моей мамы. Люди в компании сидели, выпивали, песни пели. Подошло время к обеду, мама пришла домой кормить курей и другую живность. Мой отец, с маленькой годичной сестрой Ниной, оставался еще в гостях. Я находился дома, во дворе. Пока мама кормила меня и старших братьев, управлялась с худобой, свиньей и курами, пробило около 15-ти часов. Люди начали расходиться с гулянки от Кротенка. И вдруг, слышу, как мама всплеснула руками и говорит: «Куда же он с маленькой-то Ниной пошел?». Я тоже посмотрел в сторону большака — дороги на Лиховку — и увидел: тетю Галю, отца с Ниной на руках и еще троих человек, которые уходили домой. Отец пошел их провожать; все они повернули в сторону фермы, и отец пошел с ними дальше. Мама надеялась, что он вот-вот вернется, но, оказывается, он пошел до самой Бузовой. Уже вечерело, а отца все нет. Мама заволновалась: «Как же маленькая Нина?» Взяла меня за руку, позвала мою старшую сестру Люду, и мы пошли мимо фермы, через луга, на Бузовую, где жила двоюродная незамужняя сестра мамы. У нее был 10-ти летний сын — Юра, и жила она со своим старым, больным отцом. И тут явились мы. Нина лежала на кровати, — спала, а отец с тетей Галей сидели и весело разговаривали. Отец тети Гали лежал в другой комнате.

Увидев эту картину, мама начала стыдить отца, мол, уже вечер, ребенок не кормлен, а он пошел с маленькой Ниной в такую даль провожать гостей. Отец вскочил, начал ругать и обзывать маму, грозился побить. Мы выскочили на улицу и направились бегом домой через луга; отец — хмельной, с Ниной на руках, — за нами следом. Так он следовал за нами в метрах за 100—200 и преследовал нас до самой нашей хаты, выкрикивая ругательства в адрес мамы. Мы заскочили в хату, мама — на горище (чердак) прятаться. Старшие братья: пятнадцатилетний Виктор и тринадцатилетний Володя, — держали входные двери; отец рвался и говорил: «Откройте, не то — буду ломать двери». Хлопцы отвечали: «Не пустим — ты будешь бить маму». Я стоял в сенях, испугался, плакал. До полуночи держали двери, отец немного протрезвел, успокоился, сказал, что никого не собирается трогать. Вот тогда и открыли хлопцы двери. Действительно, отец пришел в себя и никого не трогал.

Как подумаю: «что выдерживала эта, соломой крытая, хата?» После войны, и в начале 50-х годов, какие были летом частые дождливые грозовые дни? Дожди лили, как с ведра, а крыша — ветхая, все пропускала. С потолка ручьи бежали; под струи воды подставляли миски, тазики и корыто. Все говорило о том, что хату надобно латать, перекрывать.

Что запомнил я еще в то время?

Мне было три или четыре года. В послевоенное время было много воровства. Людям приходилось в Лиховке делать прочные, завинчивающиеся замки-запоры. Иначе могли выкрасть кроликов из клеток, вывести из хлева свинью, покрасть в сарае курей и т. д. Поэтому у нас кролики содержались в яме (глубиной 2 м); они в этой яме вырывали норы. А для кормежки и выгуливания кроликов, у нас был сооружен плетенный загон вышиной больше метра, чтобы они не перепрыгнули его. С ямы кролики в загон выбегали по специальному желобу, вкопанному в землю (толстое круглое бревно, в котором был выдолблен ход для кроликов). Один конец этого желоба был в яме, а второй выглядывал в загоне. На ночь кроликов загоняли в яму, отверстие для входа в яме перекрывали. Поэтому уворовать невозможно — кролики все убегали в норы. Таким же образом у нас и содержались свиньи. Яма для кабана была в глубине двора, размером (2 на 2 и на 2) м. Сверху накрыта накатом земли. Только одна ляда, чтобы взрослому залезть. И попробуй с такой ямы вытащить свинью?

Помню, как будучи еще маленьким, я нашел колесо от возка, вставил палку во внутрь и, нагнувшись над колесом, удерживаясь руками за палку, начал по двору его катать. Было тогда лето. Я был полураздетый, босой, на голове была фуражка большого размера, которая закрывала глаза. Катаю, катаю это колесо по двору, и вдруг, — лечу в яму кубарем. Приземлился в яме на ноги, и по самые щиколотки повяз в свином навозе. В темной яме вижу: с угла на меня начал надвигаться большой кабанище с хрюканьем и красными глазищами. Он в яме вырос — это зверь. Я как завопил не своим голосом. Мама услышала крик, но не могла с кухни понять, откуда крик. Но, наконец, догадалась и вытащила меня. Не то, — сожрал бы меня этот кабан. Потом мама долго меня всего отмывала. Вот такая у меня история была в детстве — встреча в яме с кабаном.

Мой самый старший брат, Виктор, хорошо рисовал. Я любил стоять рядом и смотреть за его работой. Он тогда обучался в 6-м классе и нарисовал картину «Три богатыря», размером метр двадцать на метр. Картина всем понравилась, и отец заказал для картины рамку, вставил картину под стекло и повесил ее на стенку в комнате над кроватью.

Помню, осенью 1950 года, я сильно заболел и непонятно чем. Все дети гуляли на улице, а я лежал на деревянном диване и ничего не ел. Сала вообще в рот не брал, — я его в детстве не любил и до сих пор с трудом употребляю; молоко мог пить только холодное, парное — не переносил. Не знаю, чем я болел, но не ел и сильно ослаб.

Однажды, где-то в конце сентября, сестра Люда была на бахчевом поле, на уборке арбузов, и принесла пару арбузов домой; один арбуз сестра разрезала, принесла мне дольку и говорит: «На, Коля, — попробуй арбуза». Я взял эту дольку арбуза, откусил, — и ощутил такую кислятину, что сразу же выплюнул со рта. Так что тогда я не мог ощущать вкуса, — мне все казалось горьким и кислым. Лежал так я, наверно, недели две, ничего не кушая, ослаб. Родители думали, что со мной все понятно, — я не выживу. Однажды зашла мама, посмотрела на меня, спросила, как я себя чувствую, — я молчал; следом за мамой зашел отец и мама ему говорит: «Ну, что отец? — наверно, завтра иди и заказывай гроб». А на следующее утро заходит ко мне мама, я лежу с закрытыми глазами, она подносит к моим губам какую-то еду, я — зашевелил губами и начал немного кушать. С тех пор пошел я на поправку.

Не помню, вызывали ли родители тогда врача или нет. Наверно нет. Ведь температуры, кажется, не было. От всякой еды, в то время, меня воротило. Да и еды-то подходящей для больного ребенка в то время у нас не было. То, что мне давали, я не хотел кушать.

Потихоньку я начал поправляться; где-то через неделю начал вставать и выходить на улицу.

В феврале 1951 года я заболел снова — скарлатиной. Вызывали врача, и он сказал, что надо ложиться в больницу. Я был маленький, мне только исполнилось четыре годика. Со мной ложиться в больницу мама не могла, так как ожидали рождения моего младшего брата Ивана. Решили положить со мной в больницу сестру Люду. У сестры была длинная, красивая коса. Чтобы лечь в больницу со мной, — надо было ей постричься наголо. В больнице ее постригли и положили в одну палату со мной. Утром она подходит ко мне, разговаривает. Говорит: «Коля, это я — Люда». Я до сих пор помню, как я ей отвечал, говоря: «Нет, ты — не Люда, у нашей Люды длинная коса, а у тебя нет, ты — не Люда». Начал рассказывать ей, что у нас дома брат Витя нарисовал большую картину: «Три богатыря». Но, все-таки, через некоторое время, я признал свою сестру.

В больнице тогда я больше всего боялся нянечек. Каждое утро приходила одна из нянечек, и если обнаруживала в моей постели мокрое пятно, то тут же начинала меня ругать и доходило до того, что чуть носом не тыкала меня в это пятно. Показывала все на утку, которая стояла под моей кроватью. Сколько мы были в больнице, точно я не помню: две недели или месяц. Помню, что приезжал отец на подводе, упряженной лошадьми, и нас забрал. Когда ехали на подводе домой, я смотрел вокруг и видел, что снег таял, бежали ручейки.

22 мая 1951 года в семье Штаченко родился еще один ребенок — мой младший брат Иван. Ребенок был крикливый и маме спать он ночью не давал. Я помню люльку, подвешенную под потолком. Мама сидела, качала, засыпала, — и тут Иван, как только останавливалась люлька, — поднимал крик; она опять качала, засыпала сидя, — и тут Иван свой голос снова подавал. Сестра Люда вставала и говорила: «Иди поспи немного мама, я покачаю за тебя».

Наступил 1952 год. Помню наше домашнее хозяйство к весне, — была та же корова Голубка, однорогая, две козы с двумя-тремя козлятами, в конце двора — яма, в которой находился 5-ти месячный кабанчик, яма с загоном для кроликов (к осени их вырастало до 100—150 штук), и было штук 25—30 курей. Вот такое у нас было хозяйство.

Брат Володя ухаживал за кроликами — с весны до поздней осени он ездил на луга, в посадки, косил там траву и возком привозил домой.

После уборки зерновых, в совхозе или колхозе, Володя ходил по скошенным полям и собирал колоски. Однажды, помню, летом 1952 года он с собой взял меня и младшую сестру Нину и, посадив нас на возок, повез по мишуринрогской дороге в район маслиновой посадки на скошенное пшеничное поле. Там он собирал колоски. Я с Ниной тоже помогал собирать. Володя, собранные колоски, мял в ведре, потом расстилал одеяло, подымал ведро и просеивал над одеялом — вся шелуха ветерком сдувалась в сторону от одеяла. Таким образом он до обеда собрал целое ведро просеянной пшеницы. Но он работал с оглядкой, — как бы не нагрянул объездчик. Закончив работу по сбору пшеницы и накосив травы кроликам, Володя с нами возвращался домой. Тогда был август, чистое солнечное небо, жара, пить хотелось. Я и Нина шли босиком по пыльной дороге впереди, Володя за нами тянул возок, набитый травой. Володя предложил нам, чтобы мы бежали наперегонки. Таким образом, попеременно соревнуясь, мы незаметно, как бы без устали, достигли нашей улицы Степной.

Брат Толя (он на 5 лет старше меня) в то время каждое лето выпасал коз по посадкам. Частенько и меня брал с собою.

Однажды осенью, в сентябре 1952 года, брат Толя, с одногодками по улице, собрался под вечер идти на баштан за арбузами, меня он взял с собою. Это поле было далеко — возле самого аэродрома и примыкало к акациевой посадке. Шли, прячась, вдоль посадки и таким образом дошли до бахчевого поля. С посадки вели наблюдение за сторожами; начало смеркаться, и мы с посадки, крадучись и пригибаясь, зашли на бахчевое поле и стали хлопцы выбирать спелые арбузы, да так увлеклись, что не заметили, как подошли два сторожа с ружьями и задержали нас. Стали расспрашивать чьи мы и откуда, и сказали, что будут нас держать до прихода родителей. Сидим час, сидим два, — уже совсем стало темно; мне стало страшно.

Дома вечером родители переполошились — ведь уже поздно, а Толи и меня не было дома. Сестра Люда им сказала, что мы собирались на баштан, а было время уже около 22.00 часов. Отец пошел нас разыскивать.

Помню, — пришел отец, подошел к сторожам, поговорили они о чем-то, — и нас они отпустили. По пути домой, отец грозился Толи, что он получит доброго ремня, корил его, что он взял меня с собой и продержал до такого позднего времени. Толя бежал домой метрах в 20-ти впереди нас с отцом. Я устал и хотел спать, отец периодически нес меня на руках. Пришли домой; Толя, конечно, спрятался от отца где-то в сарае. Но, потом, он все-таки получил от отца обещанное.

В 1952 году брат Виктор закончил 7 классов и поехал в город Днепропетровск. Там он поступил в железнодорожное училище учиться на котельщика. Проучился он в училище 2 года. После окончания этого училища его распределили работать на завод в г. Днепропетровске, и надо было ему, обязательно, три года отрабатывать.

В 1952 году родители решили перекрывать хату, а также сделать пристройку к хате и выкопать себе колодец во дворе. Глину с колодца решили использовать для пристройки хаты и постройки летней кухни.

Работу по заготовке материала для кровли хаты начали с лета 1952 года; в Лоринском болоте жали рогоз и очерет, вытаскивали его на берег, где он высыхал. Где-то через пару недель, отец взял на ферме подводу, и родители, этот кровельный материал, привезли домой несколькими ходками.

А колодец начали копать во дворе с мая 1952 года, так как воду приходилось брать то у одних, то у других соседей. Поэтому решили иметь свой колодец. Отец определил место — и начал его копать; помогали копать старшие мои братья — Витя и Володя. Через метра полтора пошла глина — хорош строительный материал, который использовали для пристройки второй комнаты нашей хаты, а затем постройки летней кухни. Копая колодец, копач лопатой погружал глину в большое ведро, которое опускалось на веревке через вращающийся барабан; когда ведро было наполнено, копач, когда глубина была небольшой, — подавал голос, а когда глубина была приличной, — дергал за веревку, подавая сигнал на вытаскивание ведра. Чтобы легко было вытаскивать полные ведра с глиной, наверху возле ямы установили две опоры, на которые опирался деревянный барабан с ручкой и на этот барабан наматывалась веревка для вытаскивания ведра. Ведро с глиной, таким образом, легко подымали и высыпали глину наверху в нескольких метрах от ямы. Мой старший десятилетний брат Толя хватался помогать вытаскивать ведра с глиной — ему, поначалу, не запрещали.

В один из дней, для продолжения копания колодца, опустили в яму моего старшего, четырнадцатилетнего, брата Володю, а глубина колодца была уже около 10—12 метров. Нагрузив полное ведро, Володя подал сигнал, чтобы вытаскивали; схватился за рукоятку и начал крутить барабан брат Толя, — он начал быстро крутить рукоятку и, не дотянув ведро доверху, — тут рукоятка у него выскользнула из рук, ведро, наполненное глиной, полетело обратно вниз и упало в 20—30 сантиметрах от Володи. С этого момента отец запретил Толи принимать участие в этой работе. До воды оказалось добираться очень глубоко — она появилась на глубине 20-ти метров.

Когда добрались до воды, то с помощью соседских мужчин опускали бетонированные кольца, — потребовалось четыре кольца. Когда был готов колодец, — появилась и своя вода. Закончив работу с колодцем, отец взялся за крышу нашей хаты.

В один из дней лета 1952 года, отец залез на крышу хаты и начал скидывать вилами соломенную кровлю, а затем разбирать старые стропила. В дальнейшем, отец с мамой делали глиняные замесы, добавляя туда солому, и вальками, по килограмм десять каждый, один к одному муровали стены для другой половины хаты. Когда стены были готовы, высохли и затвердели, родители занялись потолками. После их готовности, отец устанавливал стропила, к ним прибивал боковые рейки, а затем приступил к кровле хаты очеретом и рогозом. К осени 1953 года пристройка второй комнаты и кровля хаты были завершены.

Хорошо до сих пор помню, как в свободное время, по вечерам, отец и брат Володя устраивали целые концерты, которые я с интересом слушал. Садились они на стулья и начинали играть одновременно: отец — на мандолине, а Володя — на балалайке. И так бывало частенько.

Поздней осенью, 5 ноября 1952 года, в семье Штаченко родился еще один, уже восьмой и последний, ребенок — моя сестра, которую назвали Валей.

Жизнь односельчан в 1952 г была еще тяжелая, особенно нашей многочисленной семье. В магазине, из еды, родители почти ничего не покупали — не было у них денег. Кушали то, что сами могли произвести. Мама варила постные борщи, различные супы, особенно пшенные, называли этот суп — «кандером»; когда была кукурузная мука, мама варила мамалыгу; все любили жареную картошку. Изредка в борщ попадала курица или пару голубей, но при большом семействе, — мало доставалось всем мяса. Хлеб мама пекла сама и, как правило, — черный.

Отец с большим риском добывал зерно для семьи. Он зимой сторожил на совхозном полевом току, который находился в 800 м за маслиновой посадкой, а от нашей улицы туда было расстояние 5 км. Там хранились под навесами зерна пшеницы, овса, ячменя, проса и кукурузы. Отец, конечно, сильно рисковал, но семью надо было кормить хлебом.

Что он делал? Когда наступала глубокая ночь, он набирал целый мешок пшеницы, брал его на плечи и шел с этим мешком домой напрямик, подальше от полевых дорог, — шел через замерзшие, вспаханные поля, шел без единой остановки. Помню, просыпался и я ночью, когда приходил отец и стучался в дверь; приходил весь мокрый, ручьи пота так и текли у него по спине. Он переодевался и сразу же возвращался обратно на совхозный ток для продолжения охраны. Без передышек отец нес мешок все 5 км потому, как он говорил, что если опустит его на землю, то больше не сможет его поднять и положить на спину. Принесенный отцом мешок с зерном, мама с Володей на возку везли на мельницу, мололи зерно и привозили муку домой, ясно, что не высшего сорта. Мама просеивала муку, замешивала тесто и выпекала в печи буханок 8—10 черного хлеба. Вот и хватало одной выпечки хлеба на целую неделю всей нашей большой семье.

Целый праздник был у нас, когда кололи кабанчика. А кололи его, как правило, поздней осенью. Начиняли домашнюю колбаску, мама жарила кровянку, варила смалец, делала шкварки, варила холодец, борщ со свинины. Но пировали не долго. Семейка ведь была большая. Через два-три месяца все съедалось и оставалось только одно сало.

Вспоминая свое детство, помню, как часто, зимними вечерами, к родителям на побасенки приходили бездетные соседи с нашей улицы — Хейлыки (дядя Платон и тетя Христя). Подолгу сидели, разговаривали. На то время мой десятилетний брат Толя знал много песен и хорошо пел; по характеру он был смелый, боевой. Дядя Платон и тетя Христя часто просили Толю, чтобы он спел какие-то песни. После недолгих упрашиваний, Толя залазил на печку и начинал затягивать песни по просьбе слушателей, такие как: «По долинам и по взгорьям», «Сотня юных бойцов из буденовских войск…» и другие. Пел так задушевно и эмоционально, что после окончания пения, дядя Платон и тетя Христя очень его нахваливали и давали ему по рублю.

Наступил 1953 год. В январе мне исполнилось 6 лет. Отец продолжал работать в совхозе им. Кутузова. Помню, в тот год, 5 марта, пришло известие о смерти Сталина И. В. — нашего большевистского вождя.

Как же воспринял отец это известие? То ли он радовался, то ли действительно сильно переживал и горевал, но, помню, он лежал на печке и сильно тужил, ударяя себя каталкой по животу. Приходила соседка, тетка Настя Настека и эмоционально заклинала нашего вождя, говоря: «Наконец-то кончился этот кровожадный узурпатор, душитель Украины…»

В этом же, 1953, году брат Володя закончил 7 классов, учился в школе он очень хорошо — был отличником. Сестра Люда закончила только 6-й класс, брат Толя — 4-й.

Родители решили, что Володе надо поступать и учиться в техникуме. Володя захотел поступить в Днепропетровский индустриальный техникум.

В конце июля 1953 года мама с Володей поехали в г. Днепропетровск, прихватив с собой 8-ми месячную сестричку Валю. Остановились в г. Днепропетровске у тетки Маруси — сестры жены отцовского брата Ивана. Володя успешно сдал вступительные экзамены и был зачислен в техникум, но не представлялось места в общежитии. Мама, с маленькой Валей на руках, пошла к директору, долго ожидали в приемной, чтобы попасть к нему на прием. Мама долго объясняла директору, что в семье — восемь детей, материальное положение тяжелое, чтобы еще за деньги снимать жилье студенту. В конце концов Володе предоставили место в общежитии, и мама с Валей приехала домой в Лиховку.

Хорошо помню нашу кормилицу — корову Голубку, как же она не любила маленьких детей? На ее рогах побывали и маленький брат Иван и, потом, маленькая сестра Валя. Им тогда было по 1,5 или по два годика. Часто, в то время, брат Толя выпасал корову в посадке. Он, в обеденное время, пригонял корову домой на водопой и для ее доения. Вблизи колодца, почти посреди двора, мама для коровы, за час до ее прихода, наливала в корыто пару ведер воды, чтобы вода немного подогрелась. Корова, когда возвращалась, всегда направлялась к корыту напиться воды.

И вот, однажды, заходит во двор с улицы корова, а посреди двора, на ее пути, оказался маленький мой брат Иван, — она опускает голову, взмах головы вверх и вправо, — и летит Иван с криками и воплями метра на три в сторону. Я стоял недалеко, испугался; мама закричала на корову, а она откинула Ивана в сторону и пошла к корыту пить воду. Аналогичный случай повторился и с маленькой сестрой Валей, когда ей было 1,5 или два годика. В обоих случаях маленькие дети отделались криками и испугами, увечий от рогов коровы не получили.

Наступил сентябрь 1953 года, мой брат Толя пошел в 5-й класс, сестра Люда — в 7-й, а меня, шестилетнего, родители то же отдали в школу — пошел я в 1-й класс Лиховской восьмилетней школы номер 4.

Школьные годы

Почему я пошел в школу с шести лет?

На нашей улице Степной, — самой отдаленной северной окраине п. г. т. Лиховка, — моими ближайшими соседями, с которыми я проводил свое детство, были мальчики и девочки, рожденные в 1946 году. Их было восемь: Биленко Люба, Стюпан Петя, Озерной Алексей, Мелащенко Вера, Скидан Надя, Кенть Леня, Моргун Володя и Житник Вася. В 1953 году, 1-го сентября, они собирались идти в 1-й класс. Так как до школы от нас было 2 км, и чтобы мне одному не ходить в школу, родители меня отдали в школу с шести лет, я согласился.

Может быть и рановато меня отдали в школу, я и здоровьем хорошим к этому времени не отличался, ростом был маленьким, совсем худой, — надо было с годик посидеть дома, поправить здоровье и пойти в школу с своими одногодками.

Помню первое посещение школы — это незабываемый день. Было общее построение; всех первоклашек построили, нас было не много — набрался один класс. Представили нам учительницу — это была Романовская Галина Ивановна. Потом она нас повела в класс, указала каждому место за партой и рассадила всех по местам. Меня посадила за парту в первом ряду с девочкой, Гляненко Надей.

Учительница всем пояснила, что если кому-то из детей нужно обратиться к ней, то всегда нужно обращаться по имени и отчеству. Рассказала, как нужно сидеть за партой, как должно быть положение рук у детей; когда учитель что-то рассказывает, и, если возникает вопрос в ученика, — он должен поднять руку, упирая ее локтем на парту; как должны вести себя ученики во время перерывов. Мальчики, прибывающие в школу в головных уборах, — при вхождении в школьный коридор, — должны их снимать и нести в руке, а одевать, — только при выходе из школьного коридора на улицу. Далее учительница напомнила: с чем нужно приходить на следующий день, какие брать учебники, тетради и др.

В нашей школе ученики, с 5-го по 7-й класс, ходили на занятия в 1-ю смену, — занятия у них проходили — с 08.00 до 13.30; ученики, с 1-го по 4-й класс, ходили во вторую смену, — занятия у них проводились — с 14.00 до 17.30

Начались уроки в 1-м классе с «Букваря», с изучения букв; я также хорошо помню уроки по каллиграфии. Очень тяжело было карандашиком выводить вертикальные линии и разные закорючки — составляющие букв, выводить цифры по арифметике. На уроке учительница обращалась к нам — ученикам: «Дети, сегодня мы приступаем к изучению буквы…», показывала эту букву (большую и маленькую), писала их на доске, а потом задавала всем вопрос: «Дети, кто теперь назовет слово, которое начинается с этой буквы, поднимите руки?». Вызывала желающих, и они отвечали.

К концу 1-го класса мы научились по слогам читать слова.

Так прошли незаметно 1-й и 2-й классы. В 3-м и 4-м классах учиться было труднее, так как началась грамматика, пришлось изучать правила правописания по украинскому языку. Наша бедность в многодетной семье, — сказывалась трудность послевоенных годов, — влияла на качество усвоения мною знаний в школе; ведь у меня не бывало в наличии всех учебников и других, необходимых для учебы, принадлежностей. В те времена книг в школе не выдавали, их приходилось покупать самостоятельно в магазине, а денег на покупку всех книг, — для меня и для остальных, обучающихся в школе членов семьи, — не было. Поэтому, готовясь к занятиям, приходилось бегать к соседским одноклассникам и просить тот или иной учебник.

А каковы были у нас условия для обучения в школе?

В школу, до 3-го класса, я ходил с сумкой, которую мне сшила мама из какого-то цветного ситцевого материала. В этой сумке, с ремнем через плечо, я носил школьные учебники. В нашем классе учеников, которые ходили в школу с самодельно сшитыми сумками с тряпичного материала, кроме меня, еще было два или три человека. Конечно, глядя на экипировку других школьников, мне было стыдно ходить с такой сумкой, но другой не было.

Делать домашние задания было сложно. Отдельного ученического стола у нас в хате не было. У нас в хате, до 1956 года, был только один кухонный стол. Письменные задания приходилось мне даже выполнять на подоконнике, когда был занят кухонный стол. А еще, вдобавок, шум, крики и беготня по комнате младших моих сестер и брата Ивана (в сентябре 1953 года Нине было 4 годика, Вале — 1годик, Ивану — 2 года и 4 месяца), — мне они очень мешали качественно усваивать домашние письменные и устные задания. Поэтому я в начальных классах хороших успехов в учебе и не имел, — учился в основном на тройки, иногда получал четверки и пятерки, бывали и двойки.

На мою учебу влияло и мое слабое физическое состояние, недоедание; физическая слабость, отсюда частые простуды и пропуски занятий. Кушать свиное сало я не мог — меня от него воротило, молока тоже не обожал, если пил, то только холодное, а парное из-под коровы, — ни в коем случае; больше мне нравилось кислое молоко. В школе, в те времена, бесплатных обедов не было. Ходить в школьную столовую, чтобы пообедать за плату, — не было денег.

Перерывы между приемами пищи были большие, доходившие до 6 часов в начальных классах: один час тратился на движение к школе, четыре урока и плюс еще один час на возвращение домой. В итоге это составляло до 6 часов. С собой брать в школу из дому что-то перекусить — кроме куска хлеба, намазанного смальцем, — брать было больше нечего. А если учительница оставляла после уроков изучать плохо усвоенные правила по грамматике, — на час или полтора, — то этот перерыв доходил до 7 часов. Кушать хотелось сильно.

С 5-го по 8-й класс каждый день было по 6 уроков, отсюда промежутки между приемами пищи доходил до 8 часов. Иногда приходилось с собой брать даже кусок черного хлеба, чтобы перебивать голод в желудке.

Помню, когда мне было лет семь-восемь, в один из дней, к отцу приходил в гости его напарник по работе на свиноферме — Самарец Иван; сидя и выпивая с ним за столом, отец рассказал ему, что я не ем сала. Самарец Иван посоветовал родителям, что для этого необходимо ребенку на ночь смазывать губы салом, тогда он будет их облизывать, привыкнет к салу, и потом будет его кушать. Мои родители ни разу не последовали этому мудрому совету, — и я сало, как не ел, так и до самой армии в рот не брал.

Продолжу об учебе в младших классах.

Наша учительница младших классов — Галина Ивановна Романовская, мне, кажется, недолюбливала нас — хуторян (с улицы Степной). Часто называла «дикарями». Наверно и было за что. За незнание правил правописания, она часто оставляла учеников доучивать после уроков. Сама садилась в классе за проверку тетрадей, а неуспевающих учеников, как правило, человек по четыре-пять садила за парты, устанавливала время, через которое должен начаться опрос знания правил.

Когда подходило указанное время, она начинала опрос. Кто хорошо отвечал, — она их отпускала, а кто не усвоил, — продолжали изучать. Время шло: проходило 30 минут, проходил час, а были и такие ученики, что и за это время не могли выучить. И тут начинались слезы, а иногда и рев. Почему?

В 17.30 заканчивались уроки, начинался закат солнца, а через час, — совсем темно, особенно в зимнее время. А идти домой далеко, целых 2 км, да еще, если придется, одному, — особенно нам на улицу Степную, — конечно, было страшно. Ведь только в школе было электричество от МТС — там вырабатывал электричество двигатель ЧА-1.

Идешь домой вечером, — улицы были не освещенные, в хатах только тускло горели керосиновые лампы. Идешь по улице — темным-темно, а с дворов часто выскакивали отвязанные злые собаки и подбегали к нам, — мы еле от них отбивались. Редко кто из родителей приходил встречать школьников. Электро-фонариков у нас в то время не было; был, кажется, у одного Моргуна Владимира. Иногда для освещения дороги мы использовали спички. Зажигаешь спичку, — и поглубже руку в рукав, — как фонариком освещаешь дорогу, а рукава-то длинные у меня были, ведь пальтишко на мне было большое, не по моему размеру, доставалось от старших братьев.

Как тогда было страшно возвращаться вечером со школы после уроков, особенно одному. Приходилось идти по одной улице от школы, — а она с километр; идешь по ней, — слева кладбище, — страшно, волосы дыбом поднимаются, выбегают собаки; далее от этой улицы до нашей улицы Степной — их разделял большой ставок, его надо обойти и сделать большой полукруг по заросшему пустырю. Выходишь на нашу улицу, так же темно и идти до своей хаты по ней то же с километр. Идешь по ней, — а слева опять кладбище, — страшно, волосы дыбом, проходишь мимо ускоренным шагом, затаив дыхание.

Вот и ревели ученики с нашей улицы после уроков, боясь остаться в одиночку. Страхи добавлялись еще и потому, что приходилось слушать страшные рассказы соседских женщин, которые приходили к моим родителям по вечерам.

Часто они собирались и начинали судачить: «Вот, однажды, весной, Мария поздно вечером проходила мимо кладбища и видела, как какие-то двое, одетые в белое, выходили со стороны кладбища с косами, начали приближаться к ней и долго преследовали ее, она еле унесла ноги и вся еле живая…».

Другие примеры слышал о привидениях. Вот рассказ соседки тетки Клавы, работавшей в то время дояркой на МТФ: «Доярки встают очень рано и к пяти часам утра приходят на ферму доить коров. Позавчера был сильный туман, а Фрося шла на ферму через луга по тропе, ходила — ходила кругами, ее наверно что-то водило, потому что ходила очень долго, пока совсем не стало светло, — и она очутилась не возле фермы, а совсем далеко в другой стороне, — под самой Бузовой…».

Были случаи, когда и я убегал со школы, будучи оставленным после уроков, когда меня оставляла учительница доучивать правила. Не отчитавшись за знание правил, я убегал со школы. Помню, как бывало, учили-учили, ставало темно, а трое учеников, вместе со мной, не могли никак правильно ответить, начинали волноваться и выбирали момент, когда наша учительница выходила из класса и на некоторое время задерживалась в канцелярии, — вот тут-то мы хватали сумки с учебниками; на вешалке, в коридоре, быстро снимали свои куртки или пальто, — и бегом с коридора на улицу. Таким образом приходилось убегать после уроков, — ведь каждый боялся быть отпущенным домой последним. На следующий день от учительницы приходилось выслушивать нелестные отзывы. За такие поступки классная редколлегия протаскивала учеников в стенной газете.

Какую одежду и обувь я имел, будучи школьником младших классов?

Перед началом обучения в школе, в летнее время, родители мне покупали хлопчатобумажный костюмчик в полоску и на вырост, чтобы хватило на весь год. Туфлей или ботинок до четвертого класса я не имел, если когда-нибудь были, — то оставшиеся, еще целыми, от старшего брата. А если таковых не было, то приходилось ходить в школу босиком до тех пор, пока было на улице еще тепло.

Для следования в школу в холодный период времени родители каждый год покупали мне кирзовые сапожки. А весной, когда становилось тепло, — опять босиком. Через три-четыре месяца мои брюки на коленках и на местах сидения протирались; мама делала заплаты и, таким образом, я донашивал их до конца учебного года в школе. Стыдно было ходить с заплатами: ученики смеялись и перед учительницей чувствовал себя скованно и диковато. Сапожки тоже быстро снашивались, отцу приходилось их ремонтировать — зашивать дыры и подбивать подошву, но все-таки водичку они пропускали.

Хотелось кататься на коньках. Коньки надо было привязывать веревочками к сапожкам — это тоже влияло на их исправность и целостность. Поэтому родители не разрешали кататься в сапожках на коньках, чтобы обувь не рвалась. На лыжах тоже не разрешали в сапожках кататься. Но я мастерил лыжи с акации сам. Прятал их на чердаке. Если отец находил мои лыжи, то немедленно рубил их на дрова.

В нашей большой семье я чем-то отличался от остальных моих сестер и братьев. Не кричал и не бегал по хате, как остальные, особенно при посторонних людях. Если кто-то к нам приходил, я забивался в угол, садился и слушал, о чем говорят взрослые люди. Поэтому соседки, приходя к нам, и, наблюдая, как ведут себя остальные дети, — а мама часто успокаивала шумливых, особенно сестру Нину и брата Ивана, иногда и старшего брата Толю, — маме обо мне часто говорили: «Домашко, — это у вас чужой ребенок, наверно его вам кто-то подкинул». Я не любил детского шума в хате и, оставаясь наедине с мамой, ей часто задавал вопрос: «Мама, ну почему же я у вас не один в семье?» Она только разводила руками и отвечала: «Ой, Коля!»

Я любил в детстве наблюдать за работой отца. Помню, кажется, я ходил во 2-й или 3-й класс и, однажды весной — во время каникул — целых полдня наблюдал, как мой отец мастерил табуретки. Я стоял у двери сарая, прижавшись спиной к проему, и смотрел за работой: как отец выравнивал рубанком заготовки для ножек табуретки, как строгал и пилил доски, как работал долотом и молотком, как просверливал дрелью соединительные отверстия, — наблюдал до тех пор, пока отец полностью не изготовил две табуретки. Мама и обедать меня звала, а я никак не мог оторваться от интересного наблюдения.

В нашей семье до 1955 года вся, оставшаяся в семье детвора, кушали с одной большой миски. И тут надо было успевать, не мешкать, иначе миска быстро становилась пустой. Часто мы дразнились друг с другом; дразнили меня брат Толя и сестра Нина, я злился, обижался. И тут, бывало, мама позовет кушать, все бежали к столу, а я, обиженный и не довольный, сидел и не торопился идти кушать; ждал, когда меня мама позовет два или три раза, а я все не шел. Затем я подходил, а миска была уже почти пустая, оказывается, — все уже было съедено, и я оставался с одним черным куском хлеба. Подумав, подумав, — я решил, что надо идти кушать с первого раза, когда мама позовет, иначе мне ничего не будет доставаться. В дальнейшем я свои капризы прекратил.

Я был очень брезгливым мальчиком. Сидели, бывало, за столом с ложками и начинали кушать с одной миски, и тут кто-то из младших засморкает носом, я моментально бросал ложку и уходил — не мог больше кушать. Мои младшие сестры и младший брат начали это использовать в свою пользу: как только садились кушать, так кто-то из них начинал за едой шмыгать носом, и я уходил. В дальнейшем я стремился к тому, чтобы мне мама наливала в отдельную тарелку. Я также брезговал кушать ложками, которыми кушали остальные дети, подозревая, что они недостаточно хорошо вымытые, — поэтому для еды, вместо ложки, я использовал черпак (половник), зная, что им никто из детворы не пользовался.

Когда мама вечером доила корову, я всегда стоял рядом и наблюдал за ее работой. Бывало, во время доения, корова топнет задней ногой и с земли в ведро падала какая-то сухая крошка от сухого коровьего навоза, или, что-то вроде этого, — все, даже после процеживания через марлю, я этого молока в рот не брал.

В 3-м классе нас, всех учеников, приняли в пионеры и надели красные галстуки. С тех пор, на всех уроках в школе, мы должны были быть в галстуках. У меня своего галстука не было. Брат Толя ходил в 7-й класс и только у него был галстук. Он в школу ходил в 1-ю смену, а я, — во вторую. Я шел в школу, встречал по пути, возвращающегося со школы старшего брата, он передавал мне галстук. А бывали случаи, когда мы двигались разными маршрутами, тогда я приходил в школу без галстука. И часто, бывало, попадался навстречу директор школы в школьном коридоре. Сразу он останавливал и спрашивал: «А где твой галстук?» Стыдно было говорить, что нет у меня своего галстука. Приходилось поэтому отвечать: «Забыл дома». Директор отсылал домой за галстуком: быть на уроках без галстука не разрешали.

Оставшийся в наследство от брата Толи галстук, быстро износился и через пару лет пришел в негодность. Обучаясь в 5-м классе, я опять остался без галстука. У родителей я денег на галстук не просил, зная, что нет денег. Так и продолжал ходить в школу без галстука. И опять попадался на глаза директору. Директор школы опять меня отсылал домой за галстуком. Так как галстука у меня дома не было, то до окончания всех уроков приходилось просиживать в уличном туалете для учеников, а затем идти за своей сумкой в класс. Таким образом, я мог в течение целой недели не бывать на уроках, пока, наконец, мне не купили галстук. Поэтому, одной из причин, почему я так отстал в учебе в 5-м классе, наряду с пропусками уроков из-за моих болезней, — это были и пропуски занятий, повязанные с отсутствием галстука.

Так как я пошел учиться не со своими сверстниками-одногодками, то я не напрягался и решил повторить учебу опять в пятом классе, но уже со своими одногодками. Так оно и случилось.

Вспоминая учебу в начальных классах, могу сказать, что были и яркие проблески в учебе. Иногда учительница ставила меня всем в пример. Так было, помню, в 3-м классе, когда я блестяще рассказал на уроке украинской литературы биографию Тараса Григорьевича Шевченко. С тех пор я до сих запомнил дату рождения этого поэта: 9 марта 1814 года. Иногда, учительница хвалила за успехи и по другим предметам.

Начиная с 7-ми лет, я приобщался к различным домашним работам, особенно во время летних каникул. По своим силам и возможностям помогал родителям. Так, например, летом мне мама поручала носить обеды отцу, работавшему в поле.

Вспоминаю, как после окончания 1-го класса (а это было в 1954 году), я почти ежедневно носил обеды отцу. Он работал тогда летом на сенокосилке, запряженной двумя волами. Косил отец люцерну далеко за совхозным током. Из дому туда идти было километров пять. Мама в горшок наливала борща, нарезала хлеб, наливала баночку компота или кислого молока и все это укладывала в узел; звала меня и говорила, чтоб я все это отнес отцу. Каждый день туда ходить одному мне уже и не хотелось.

Помню, как в один из летних дней она меня позвала и сказала, чтобы я нес отцу обед, но я начал отказываться, говоря: «Пусть идет к отцу кто-то другой». Она меня уговаривала, мотивируя тем, что Нина и Иван еще маленькие, а Толя выпасает коз в посадке. В порядке поощрения мама предложила мне: «Коля, вот на тебе один рубль и что-то себе купишь, а нести обед отцу, кроме тебя, сейчас некому, так что, давай, сегодня сходи ты». Я взял этот рубль, спрятал в свою фуражку, одел ее на голову, взял узелок и пошел к отцу. Шел знакомыми тропинками через поля, вдоль посадок и таким образом приходил к отцу, принося ему обед. Отец останавливал волов, делал перерыв и садился обедать. Пообедавши, отец садился в седло сенокосилки, брал меня на руки, погонял волов и начинал косить люцерну; таким образом, я с ним на сенокосилке проезжал один большой круг. Затем я возвращался домой; шел домой больше часа. Помню, как, придя с поля домой, в тот день, я решил возвратить этот рубль маме, и возвращая его маме, я сказал: «Мама, возьми этот рубль назад, пусть остается он на хлеб».

А еще в летнее время, после окончания 2-го, 3-го и 4-го классов, я ходил встречать нашу корову, когда она выпасалась в стаде. Это была уже моя обязанность в то время. Когда начинало садиться солнышко, я выдвигался за коровой до аэродрома, где выпасалась череда. Маршрут выдвижения был таков: из дому шел на большак (дорога на Мишурин Рог), по этой дороге доходил до акациевой посадки (это от нашей улицы Степной метров 500—600), а затем по полевой дороге, вдоль посадки, — шел до ее окончания (а это еще километра два). Таким образом, я доходил до аэродрома, — и солнце на западе уже почти касалось самой земли. Иногда приходилось на краю аэродрома немного посидеть и подождать, когда пастухи отпустят коров. Я встречал нашу корову и гнал ее домой. Часто я ходил за коровой с улицы не один, другие хлопцы тоже ходили встречать своих коров. Но я любил ходить за коровой совместно с дедом Сидором Святодухом, который проживал через две хаты от нас. Ему тогда было 75 или 78 лет. Я любил с ним ходить и слушать его рассказы о старине.

Из его рассказов я узнал, что после упразднения крепостного права, началась перепись крестьян. А тогда крестьяне имели только имена, а перепись нужно было осуществлять по фамилиям. Перепись осуществляли паны, и фамилии сами себе крестьяне выбирали, а кто затруднялся, то пан сам определял фамилию. Аналогично, и нашу фамилию, Штаченко, как рассказывал нам когда-то отец, тоже определил пан на Кировоградщине. Пан спросил моего прадеда: «Как твоя фамилия?» Он отвечал, что нет фамилии. Тогда пан записал в тетрадь и сказал: «Теперь твоя фамилия — Штаченко».

Фамилия звучит как украинская, но все выходцы по линии моего отца когда-то принадлежали к тюркам, — смуглые телами, черноглазые и черноволосые. Так и у моего отца, когда был молодой, так волосы были по цвету, как смола, и глаза были черные. Я видел свою тетку Нину, так она смуглолицая, черноглазая и с черными волосами на голове. Таков мой старший брат Владимир и старшая сестра Люда. У меня глаза голубые, как у мамы.

Дед Святодух мне рассказывал, как жили люди при панах. От него я услышал о нашей Лиховке. Оказывается, в долине, не далеко от речки Вирка, жил пан Лихач. Так вот, паны Лихачи жили там давно, а их предок, — какой-то вольный казак, — и в честь первого их предка наше село получило название Лиховка. Со временем оно разрослось и превратилось в поселок городского типа и стало районным центром.

Купаясь летом в речке Вирка и возвращаясь домой, я с ребятами часто заходил на развалины панского дома, где когда-то проживали паны Лихачи. Там оставался только один фундамент от дома папа Лихача. А в Лоринской долине когда-то, до революции 1917 года, жил пан Лорин. Когда мы ходили купаться на озеро Виницкое, под Ганевкой, то всегда проходили мимо развалин этого панского дома. Там то же оставался только один каменный фундамент.

В послевоенное время (в 50-х годах), бегая по совхозным полям и посадкам, мы, малые пацаны, часто натыкались на подарочки, оставленные прошедшей войной. Это были и мины для минометов, и выстрелы для пушек и гаубиц в полном снаряжении, и валялись по посадкам отдельные снаряды, винтовочные и автоматные патроны и другое. Ребята постарше нам говорили, что эти «штуки» трогать нельзя. Но интерес брал свое. Отдельные пацаны брали и разбирали патроны, кидали их в огонь, находили и разбирали ручные гранаты.

Помню, как обучаясь во 2-м или 3-м классе, мы всем классом ходили на похороны троих, таких же как мы, ребят из 5-й школы. Оказывается, они тогда нашли снаряд и один из учеников начал молотком его разбивать. Вследствие чего произошел взрыв и все трое погибли.

Однажды, мой 13-ти летний старший брат, Анатолий, его одногодок — Иван Драбина, я и Петя Стюпан пошли по мишуринрогской дороге в степь за травой. И в километре от нашей улицы, справа на обочине дороги, возле кустов, нашли унитарный выстрел (с гильзой и снарядом) для 152 мм гаубицы-пушки. Мой старший брат взял его в руки и направился к телеграфному столбу. Иван Драбина мне и Пете сказал, чтобы мы легли на обочине дороги, под кюветом, и лежали не выглядывая. Мы так и сделали, но я частенько подымал голову и наблюдал, что делает мой старший брат. Он с этим боевым изделием для пушки подошел к столбу и начал бить о столб, чтоб расслабить соединение и вытащить из гильзы снаряд. Минут 20 расшатывал, ударяя по деревянному столбу. Расслабив, таким образом, соединение, мой брат вытащил снаряд с гильзы. В гильзе находился пороховой заряд в мешочке; его оттуда извлекли, забрали с собой, а пустую гильзу и снаряд оставили у столба. Этот порох хорошо горел при зажигании его спичками — вот для этой цели и разбирали хлопцы унитарный выстрел. Да, опасность была велика — ведь на самом конце снаряда находился взрыватель, и стоило Анатолию этим взрывателем попасть по столбу, — то не миновать бы взрыву. Но как-то пронесло.

В дошкольные годы, и когда я учился в начальных классах, тогда зимы были очень холодные. Окна в нашей хате были одинарные и от мороза все стекла были замерзшие; чтобы увидеть, что делается на улице, нам, малышам, приходилось долго дышать на стекла окон, чтобы растаяло смотровое колечко, — тогда я видел, что делается на улице, сколько выпало снега. А в хате было прохладно, тогда углем мы не топили, — ведь его надо было привезти с железнодорожной станции, а это далеко и привезти было не на чем, так как в совхозе было три автомашины, да еще нужны были деньги на уголь.

Жили мы тогда в условиях натурального хозяйства: по силе возможности сами все производили и сами же все потребляли. Для обогрева хаты в зимнее время частенько использовали солому, сухие стебли кукурузы и подсолнухи. Бывало, вечером в плите жгли определенное время солому до тех пор, пока не нагревалась груба. Затем топку прекращали и ложились все спать, а к утру было уже достаточно холодно в хате. Когда были дрова, то топили дровами, но это было слишком роскошно — проводить топку дровами — они быстро заканчивались. Поэтому мои родители дрова использовали для растопки плиты или печи.

Основным материалом для обогрева зимой у нас являлся «домашний уголь», произведенный из коровьего навоза.

Всю осень, зиму и весну навоз из-под коровы, после уборки ее стойла, складировали в кучу в 5 метрах от сарая. И к окончанию весны накапливалась полутораметровая гора. Этот навоз собирался и выкидывался на кучу вместе с подстилочной соломой. А летом, где-то в июне или июле, собирались все взрослые члены семьи и начинали делать с этого навоза большие брикеты и раскладывать по всему двору для просушки. Для этого отец из досок сбивал деревянные формы (2—3 штуки) размером (30 на 40) см, и приступали к работе. Отец вилами, с кучи навоза, скидывал на площадку навоз, при необходимости его брызгали водой; босыми ногами месили, как густую глину, затем вилами заполняли деревянные формы этим навозом и утаптывали ногами. Далее, брали эту форму с навозом, несли в установленное место и выталкивали на травку, и этот брикет лежал и высыхал. Через неделю его переворачивали, и он лежал до тех пор, пока не становился полностью высохшим. Высохшие изделия заносили в сарай и складировали в штабель. Этот «домашний брикетный уголь» нас спасал от холода в зимнее время. Горел он действительно, как уголь, и горел продолжительное время. Топили им печь и пекли хлеб, горел он и в плите.

За дровами ходили в посадку, — она нас выручала. Дрова из акации, даже будучи сырыми, горели хорошо. Ходил в посадку за дровами 13-ти — 15-ти летний старший брат Анатолий. Он часто и меня брал с собой. Шел он в посадку, когда становилось совсем темно на улице, чтоб никто из соседей не видел. Мне тогда было от 7-ми до 10-ти лет и ходить в посадку с Анатолием не хотелось. Но он тогда говорил: «Пошли со мной, хоть топор понесешь и за дорогой у посадки понаблюдаешь, когда я буду рубить дерево». Посадка находилась от нашей улицы в 800 метрах. К посадке мы шли напрямую, через колхозное вспаханное поле. Подойдя к посадке, Толя сразу искал подходящее дерево, а я выдвигался на метров 50 вперед, переходил посадку на другую сторону, где вдоль нее проходила полевая дорога, становился за удобным кустом и вел наблюдение в ту сторону, откуда мог появиться объездчик, то есть был в готовности предупредить брата, если вдруг будет ехать он на лошади. Я прослушивал местность, напрягал в темноте свои глаза и только слышал удары топора. Брат, срубив дерево, занимался оголением его от веток. Закончив эту работу, он брал на плечо оголенный ствол дерева и нес домой, а я шел следом за ним и нес топор.

За соломой, к совхозной скирде в поле, то же ходил мой старший брат Анатолий, ведь он, начиная с 1953 года, оставался при родителях, будучи самым старшим из детей в их доме, не считая сестры Люды. Идя за соломой, он меня брал с собой. Солому скирдовали прямо на скошенном поле, но ходить к скирде за соломой было намного дальше, чем к посадке за дровами. Ходили за соломой к скирдам, находящимся в 1 — 1,5 км от нашего дома. Собирались и шли к скирде, когда на улице становилось совсем темно. Толя брал специальную сетку и металлическую клюшку для выдергивания соломы со скирды.

Что представляла хозяйская сетка?

Из вербы делались две дуги. Две палки из вербы, толщиною 3—4 см, сгибали дугой и на огне подогревали до тех пор, пока они переставали обратно разгибаться. Клали эти дуги на землю: одну — вправо, другую — влево, изогнутыми сторонами наружу, затем брали клубок льняной веревки, толщиной 4—5 мм и делали сетку с ячейками 15—20 см, привязывая их к деревянным дугам. К одной из дуг привязывали 2-х метровую веревку.

В темное время мы с Толей подходили к скирде соломы. Толя раскрывал и укладывал возле скирды сетку, брал металлическую клюшку, дергал солому и укладывал на сетку. Наложив в сетку громадную гору соломы, Толя брал конец веревки, пропускал через противоположную дугу сетки и приступал плотно утягивать. Я ему помогал. Солома в сетке оказывалась достаточно сжатой и уплотненной. Толя эту сетку с соломой брал на спину и нес домой, а я за ним шел следом и нес металлическую клюшку.

Солома эта использовалась для подстилки корове, стелили на пол в хате и топили плиту.

В 1956 году отпочковалась от нашего дома и сестра Люда: летом, мама повезла ее в г. Днепропетровск. Моя старшая сестра поступила учиться на штукатура в ГПТУ (строительное училище) и училась там один год.

После окончания строительного училища она осталась работать в г. Днепропетровске в одном из строительных управлений треста Днепротяжстрой.

В сентябре 1956 года моя младшая сестра, Нина, пошла в 1-й класс, а старший брат, Толя, закончил 7 классов, таким образом получил неполное среднее образование и пошел в совхоз выпасать стадо телят, — ему было только 14 лет. В этот же год, поздно осенью, он устроился работать скотником на совхозной ферме, где он, наравне со взрослыми, занимался уходом за молодняком лошадей. И работал там два или три года, когда не подошло время идти учиться на курсы шоферов.

Помню, как девяти-десятилетним пацаном, я ему тоже немного на этой ферме помогал. Даже частенько ночевал в его дежурке. В дежурной комнате была плита и даже печка, обогреваемая от плиты. Плиту отапливали тогда соломой и, когда вечером становилась теплая печь, я туда залазил и всю ночь спал. А Толя ночью почти не прилегал, — ходил и все проверял, как там у лошадей. Стояла в дежурке на столе керосиновая лампа. Вечером в дежурку приходили пожилые мужики с улицы: Моргун-старший, Остап Коновал и еще другие. И начинали они играть в дежурке в очко на деньги. А я лежал на печке и наблюдал за ними, за их игрой. Сидели они допоздна, до часов 24.00, или даже позже, а затем только расходились по своим домам.

Осенью 1956 года у нас впервые появился радиоприемник «Родина» на аккумуляторных батареях. Отец купил его у соседа. Вместе с соседом, Василием Настекой, отец установил проволочную антенну, длиной метров 15—20, сделали громоотвод. Мы первый раз, допоздна, точнее, до двух часов ночи, слушали передачи по радио. Тогда как раз был вооруженный конфликт в Египте, в районе Суэцкого канала. Помню, как диктор говорил, что на подбитом корабле погибли египетские женщины и дети.

А вскорости, централизовано, с радиоузла Лиховки провели на нашу улицу проводное радио (провод проложили по обочине улицы на глубине 1 м), и в нашей хате появился радиоприемник. Тогда можно было слушать последние известия, симфоническую и классическую музыку, песни. По этому радиоприемнику я впервые услышал прекрасный голос 10-ти — 12-ти летнего итальянского певца Робертино Лоретти.

До 5-го класса я ни разу не был в большом городе, не видел поездов. После окончания 4-го класса, летом 1957 года, мама повезла меня в г. Днепропетровск. До железнодорожной станции Вольные Хутора приехал я с мамой на кузове грузового автомобиля: в то время автобусы с Лиховки ходили очень редко — один раз в день. На станцию Вольные Хутора подошел поезд, впереди дымил паровоз, мы сели в вагон, и я понял, что такое поезд.

Приехавши в город, мы остановились у тети Маруси, которая являлась родной сестрой тети Оли — жены отцовского брата Ивана, которых уже не было в живых. Тетя Маруся с дядей Колей жили на ул. Матлаховской в одноэтажном домике на двух хозяев. У них, в то время, был сын Валентин, возрастом в 18 лет, проживала моя двоюродная сестра Женя — племянница тети Маруси, 1935 года рождения. Она училась в каком-то институте, а Валентин работал на заводе. Дядя Коля работал на заводе ДЗМО, был любитель голубей, — у него была целая голубятня с сотней разных голубей. Из домашней живности они завели десятка три гусят.

Дня через два моя мама уехала домой, а я согласился остаться и заниматься уходом за гусятами. Ходил и рвал на пустыре траву, приносил ее, резал на мелкие кусочки и потом давал гусятам. Они с удовольствием ее поедали. Так я ходил за травой для гусей каждый день. Будучи в гостях у тети Маруси, я подружился с соседскими пацанами, ростом они были такие как я, но годами младше. Я им говорил, что перешел в 5-й класс, — они мне не верили. Для убедительности я им на следующий день принес и показал свой табель успеваемости, который привез с собой с Лиховки, тогда они поверили. В гостях я впервые увидел и смотрел телевизор. Это был телевизор «Рекорд» первого выпуска с черно-белым изображением, размер экрана — 15 на 15 сантиметров.

Однажды Валентин, сын тети Маруси, собирался на рыбалку и меня с собой позвал. Поехали мы рыбачить на реку Днепр после обеда, там встретились с его друзьями с работы. Пробыли там целые сутки. Я был легко одет, бродил по воде, сильно перемерз ночью. Рыбачили с лодок. После возвращения с рыбалки я заболел и слег в постель с температурой. Тетя Маруся из-за этого сильно разволновалась. Как только я выздоровел, она сразу повезла меня домой в Лиховку. На вокзале, в г. Днепропетровске, я с тетей Марусей сел на поезд и доехали мы до станции Вольные Хутора, а оттуда опять на попутке и опять на кузове грузового автомобиля. Так и доехали до Лиховки. В общей сложности я пробыл в гостях целый месяц.

Итак, в сентябре 1957 года я пошел учиться в 5-й класс. Занятия в 5-м классе начинались с 08.00 часов утра, и было по 5—6 уроков каждый день. Вставать утром приходилось в 6 часов. Будил меня радиоприемник: передачи начинались в 06.00, как правило, — с гимна СССР. Как только заиграет гимн СССР, я вставал, а если не слышал, то мама будила, — она на ногах была с 5-ти часов утра, — умывался, кушал, одевался и выходил из дома где-то в 06.45, а в 07.45 я заходил уже в свой класс. Шел в школу, конечно, не один — с улицы нас собиралось по трое-четверо учеников.

В установленном месте мы договаривались встречаться по времени или, бывало, я заходил к кому-то, или ко мне кто-то заходил, — и мы вместе шли в школу. Поодиночке идти в школу было страшновато, так как, в зимнее время, было темно на улице. Со школы я возвращался с ребятами с нашей улицы, и к 15.00 часам приходил домой, сильно проголодавшись. После 4-го урока уже сильно хотелось кушать. Приходилось терпеть. Поэтому знания туго усваивались. После прибытия со школы, я обедал. После обеда мама заставляла выполнить какую-то работу по дому: поухаживать за кроликами, почистить стойло у коровы, подстелить ей соломки, напоить ее водой, положить в ясли сена. Поэтому за выполнение домашних заданий я садился не раньше 17—18 часов. С 5-го по 8-й класс мне приходилось готовиться к урокам по вечерам, используя керосиновую лампу, — так как электричество к нам провели только в 1963 году. То есть после окончания мной 8-ми классов.

Обучаясь в 5-м классе, мне приходилось много пропускать занятий по целым дням: зимой простывал и болел; директор часто отсылал домой за галстуком, которого у меня не было.

Из-за этих причин в 5-м классе я превратился в неуспевающего ученика. Я тогда запустил немецкий язык и другие предметы, догонять было трудно, и я стал отстающим учеником в классе. Чтобы самому догнать пропущенное, изучая по учебникам, — так у меня же половины учебников не было в наличии. Вот у меня и зародилась мысль: повторить учебу в 5-м классе по новой, со своими одногодками.

В 1957 году мой отец ушел с совхоза им. Кутузова и перешел работать в колхоз им. Суворова. Стал работать за трудодни. Преимущество работы в колхозе, по сравнению с работой в совхозе, заключалось в том, что можно было выписать за трудодни какую-то живность: кабанчика, овечку или теленка, а в совхозе этого нельзя было делать, — не разрешали, потому что там работа оплачивалась только деньгами, а в колхозе, — натурой: зерном и живностью. В совхозе отец получал мизерную зарплату: 100 рублей аванса и 100 рублей получки (курс рубля до 1961 года). За 100 рублей, мне или кому-то из братьев, родители покупали хлопчатобумажный костюмчик, которого еле хватало на годичный школьный период обучения, и еще около 100 рублей надо было, чтобы купить кому-то кирзовые сапожки или ботинки. А детей у моих родителей было восемь душ, — каждого надо было во что-то одеть и обуть.

На фотоснимке 7 ноября 1956 года старший брат Владимир — студент 4-го курса Днепропетровского индустриального техникума — держит маленького брата Ивана. Штаченко Н. Н. — ученик 4-го класса, стоит рядом со своими братьями. В июне 1957 года мой старший брат Владимир закончил индустриальный техникум и был направлен работать в г. Запорожье на металлургический завод «Запорожсталь». Поработав два-три месяца на заводе, Володя приезжал в отпуск в Лиховку. С первых своих зарплат он накупил нам всем подарки. Помню и мне он привез подарок — клетчатую рубашку. В конце октября 1957 г. (на 24 или 25 октября) он получил повестку в армию и приехал в Лиховку. Мои родители организовали ему проводы. Он хоть был и моложе, на 2 года, старшего брата Виктора, но призывался в армию в один год с ним.

Он служил всего три года в морской авиации, в метеорологической службе, в г. Геленджик, Краснодарского края.

А буквально через три недели после проводов в армию брата Володи, приехал в Лиховку самый старший мой брат Виктор, то же, получив повестку в Армию. И 11 ноября 1957 года мои родители так же организовали проводы его в армию.

Почему его призвали в армию позже младшего брата Владимира? Он два года учился в железнодорожном ремесленном училище в Днепропетровске, которое окончил в 1954 году и надо было ровно 3 года отрабатывать. Поэтому его призвали в Морфлот только в 1957 году в возрасте 22-х лет. И загудел он в Морфлот на все четыре года. Сначала он учился с полгода в г. Пинске на моториста корабля, а затем его направили служить в Черноморском флоте. В последний год он служил в г. Измаиле.

В августе 1958 года мои родители решили поехать на Кировоградщину в гости к родственникам моего отца. С собой они взяли троих детей: Нину, Ивана и Валю. Я ехать не захотел, остался с братом Анатолием на хозяйстве.

У нас была голубятня и много заводских голубей. Голубятню отец построил сам в 1952 году. Чтобы к голубям не залезли ни коты, ни куницы, отец построил голубятню на рельсе, которую забетонировал в земле. Наверху рельсы болтами привинтил металлическую крестовину и начал сооружать деревянный пол голубятни, затем боковые стены и, в последнюю очередь, крышу. Затем покрасил голубятню черной краской. Внутри на задней стенке отец, из фанеры, сделал с десяток мест для гнезд голубей. В голубятню можно было забраться только по массивной лестнице, которую я еле-еле подымал. За несколько лет у нас развелось много голубей. Я любил лазить к голубям и смотреть на них, как они воркуют; заглядывал в гнезда и играл с молодыми голубятами.

Отец развел много породистых голубей, — как тогда он их называл, — это были голуби «Николаевской» породы, были еще и «вертуны», которые при полетах вертелись через голову, делая обороты в 360 градусов. «Николаевские» голуби, — они не просто летали по прямой, когда их сгоняли, — они летали малыми кругами над голубятней и подымались все выше и выше, долетая до самых облаков, и, таким образом, под самыми облаками могли летать, будучи на одном месте по нескольку часов. В это время я любил наблюдать за их полетами. Простилал во дворе какое-то старое одеяло, ложился на спину и, лежа, наблюдал за полетом голубей, — а в глазах от них мерцали только маленькие точки. И так я мог лежать и часами наблюдать за их полетами, пока они медленно не начнут снижаться и не сядут на голубятню.

Помню, как мой отец приобрел у своего знакомого, тоже любителя голубей, красивую, черно-белую голубку, которую он, и все мы, называли «чайкой». Она была очень крупной голубкой. Приобрел ее отец поздней осенью. До весны она привыкала к нашей голубятне; на ней спаровался один из одиноких голубков, — и образовалась парочка.

Весной, в апреле месяце, отец открыл голубятню впервые после зимовки, то есть выпустил голубей. Они все вышли с голубятни, повылезали на ее крышу и начали греться на солнышке. Наблюдая за голубями, я увидел, что они кого-то испугались и взлетели, поднялись вверх на метров 200 и начали делать круги над голубятней, и тут, где ни возьмись, со стороны посадки, налетел сокол-сапсан. Все наши голуби с большой скоростью полетели вроссыпь, а наша «чайка», оторвавшись от остальной группы голубей, быстро полетела в сторону зеленого, озимого колхозного поля за нашим огородом; смотрим с отцом, — сокол-сапсан устремился за ней. «Ну, все, — сказал отец, — теперь он ее унесет». Я побежал через свой огород к озимому полю и увидел, как сокол-сапсан нанес удар нашей «чайке», — с нее посыпалось только перья вниз. Но наша «чайка» оказалась тяжела, — он ее не мог унести, а медленно, держа ее в когтях, опустился вниз и сел на зеленое поле. Мне оставалось бежать к ним метров 200, и я начал сильно кричать, отвлекая сокола, чтобы он ее не убил ударом своего клева по голове. Подбежав к ним поближе и, не добежав 30 метров, я увидел, как сокол-сапсан, бросив свою жертву, поднялся и улетел прочь. Я с расстояния увидел, что голубка наша живая, — сидит и водит своей головкой. Когда я приблизился к ней на метров 8—10, она взлетела и полетела к нам домой. Так что, благодаря моей реакции и быстрой скорости, я спас нашу голубку-чайку от гибели.

До 1953 года мой отец содержал голубей на чердаке сарая-коровника. Боковушки фасада чердака сарая были из глины; со стороны двора на чердак можно было залезть по лестнице через метровые двери; выше дверей, и на противоположной стороне фасада, были небольшие окна, так что на чердаке было светло в дневное время. Поднявшись по лестнице, мы забирались на чердак, где и находились наши голуби. В верхней части чердачных дверей были вырезаны два отверстия диаметром в 10 см каждое. Они предназначались для выхода голубей на двор, при необходимости, их можно было закрывать задвижками.

Когда были зимой сильные морозы, то на чердаке было очень холодно, и, иногда, голуби примораживали свои лапки. Приморозив лапки, голубь ходить не мог, и нам надо было лечить такого голубя. Я помню, когда еще не ходил в школу, то и я научился лечить таких голубей. Наливал в тазик горячей воды, насыпал 3—4 столовых ложки соли, размешивал в воде, а затем брал пораженного голубя и парил ему лапки; парил минут тридцать. Затем лапки вытирал тряпочкой, укутывал их вместе с голубем и в таком состоянии я его держал до высыхания. Где-то через час после моих процедур, голубь уже хорошо ходил, как и ничего не бывало. Но голубя надо было держать в хате несколько дней, до полного выздоровления, иначе, если его сразу на холод, на чердак, то он приморозит лапки по новой.

Вспоминаю, как в холодную зиму с 1952 на 1953 год, у нас на чердаке замерз «Николаевский» голубь светло-коричневого цвета, — я его на чердаке заметил, будучи вместе с отцом. Я начал плакать. Отец, чтобы успокоить меня, сказал: «Коля, ты его попарь в соленой воде, может он и оживет». В хате я его всего долго парил в горячей соленой воде, но тщетно, — голубь не ожил, и я вновь начал плакать за голубем. Мама меня начала успокаивать: «Коля, не плачь, давай мы сейчас напишем письмо Вите в г. Днепропетровск (он учился в ремесленном железнодорожном училище), он пойдет на голубиный базар и точно такого же купит тебе голубя». Позвали сестру Люду, и она начала писать письмо, а я ей диктовал, какого голубя надо купить. Диктовал я подробно: «…пиши, Люся, чтобы купил Витя светло-коричневого голубя, с белым хвостом, и не забудь написать, чтоб в хвосте было два коричневых перышка на краю…».

Письмо Виктору было написано, и Люда на второй день его отдала почтальонше. Я после этого немного успокоился, а со временем уже больше не вспоминал о замерзшем голубе. На сколько помню, — то, мне кажется, — Виктор никакого голубя и не привозил с города.

А еще, задолго до этого случая, где-то в году 1950-м, две парочки голубей у нас содержалась прямо в хате. Отец соорудил им два гнезда и их поставил под одной из кроватей. Так они целую зиму у нас и зимовали. По хате они не летали, а ходили по полу и к нам привыкли. В то время подстилок не было, — пол застилали соломой, чтобы босиком не холодно было. Через несколько дней эту грязную солому собирали и сжигали в печке, а чистую, — вновь стелили.

Так вот, эти голуби среди зимы начали мостить гнезда: одна из голубок одной пары, сидела на гнезде, а ее напарник, голубь, носил ей в клеве соломинки. Все, кто был в хате, наблюдали за голубями. Голубка сидела на гнезде, голубь приносил ей соломинки, и тут мы услышали воркование голубки; голубь вышел из-под кровати за очередной соломинкой, и прежде чем взять очередную соломинку, начал воркотать, затем взял и понес. Тут же, ко всем нам, обратился отец и сказал: «Вы поняли, что ответил своей голубке голубь? Он ей ответил: «Я знаю, какую ты хочешь соломинку!» Так что наш отец понимал, о чем разговаривают голуби.

В то время, когда родители ездили на Кировоградщину, в одном гнезде подросла пара голубят, которые только начинали летать. Когда уехали родители, я брал по одному из голубят, слезал с лестницы на землю и начинал их пускать и смотреть, как они уже летают.

В один из дней, в период отсутствия родителей, я достал одного из летающих голубят, слез на землю, посадил его на руку и чуть-чуть подбросил. Голубя полетело в сторону колодца, а крышка в колодец оказалась открытой. Голубя начало садиться на козырек колодца, соскользнуло, полетело вниз и булькнуло в воду. А глубина-то колодца у нас была 20 метров до воды. Я быстро опустил ведро на тросике и пытался выловить его, но не мог никак поймать его ведром. Пока пытался выловить, то голубя и вовсе утонуло в холодной воде. Вытащил его ведром из колодца, а оно уже оказалось мертвым. Я сильно перепугался: что же будет мне от отца, когда он узнает?

Через три дня, — смотрю в сторону колхозной фермы и вижу, — возвращаются мои родители с сестрами и братом. Что же мне делать? Если узнает отец, то мне не миновать ремня. Я заранее спрятался в кукурузном поле. Сижу и наблюдаю за домом. Настает вечер, — я домой не иду, все боюсь. Когда становилось совсем темно, подумал: «Куда же мне идти, где ночевать?» В конце двора стояли ясли для коровы (это глубокий желоб, в который высыпали траву для коровы) размером в длину где-то метр двадцать и в ширину — на дне — сантиметров 50, высота желоба — сантиметров 50—60. И вот я использовал этот желоб для своей ночевки.

В одну из ночей я лежал в этих яслях и слышал сквозь сон, как что-то зацарапало по желобу, я открыл глаза и увидел над собой большую голову черного пса. У меня от неожиданности волосы поднялись дыбом и побежали мурашки по коже, — сильно он меня перепугал. Я как гаркнул на пса, он моментально отскочил и побежал в сторону. Я поднял голову и выглянул с желоба — увидел большущего пса. Потом до утра я не смог уснуть. А чуть-чуть рассвет, — я опять в кукурузу. Кушать забегал тайком в летнюю кухню. Так я трое суток прятался. А в последнюю ночь меня поймали. Лежу в желобе ночью, сплю. Брат Толя был уже парубком и поздно приходил с гулянок. Вот в одну из ночей он пришел домой, его встретила мама. Они наверно догадались, где я ночую: потихоньку подкрались к яслям для коровы и поймали меня. Мама начала уговаривать меня, мол, не бойся, отец бить не будет, он даже и не заметил, что нет молодого голубята. Я сопротивлялся, не верил, но, вконец, сдался и согласился идти ночевать в хате.

После окончания 5-го класса (конец мая 1958 г.), мне классный руководитель объявил, что я оставлен в 5-м классе на второй год.

И вот начался новый учебный год в школе; я пошел учиться повторно в 5-й класс. Как там меня восприняли ученики — мои одногодки? Да, в этом классе я так же был ниже остальных ростом, — стоял в строю на физкультуре опять последним. Я в этом классе был новичком, поэтому, как часто бывает в таких случаях, на меня градом посыпались насмешки, унизительные клички. Я злился, но одному против большинства не попрешь, приходилось все терпеть. Дать отпор, и кому-то врезать по ушам, — силенок не хватало, ведь был еще слаб физически. Но за учебу решил взяться не на шутку. Мне было легко учиться: ведь пошел на повторный курс. Теперь легко давались и алгебра, и геометрия, и физика, да и химия. Контрольные по алгебре и геометрии я первым исполнял. Впереди сидящие девочки и мальчики, во время контрольных, все оглядывались да просили подсказать. За что имел я замечания от учителей. А физика, — успевал по ней я на «отлично». Сдавая выпускные экзамены за 8-й класс, я был единственным в классе, кто сдал физику на «отлично».

Обучаясь 6-м классе я, впервые за всю учебу в школе, получил незаслуженное сильное физическое и моральное оскорбление, которое запомнил на всю жизнь. Это было где-то в декабре 1959 года. В школе была большая перемена. После перемены должен был начаться урок по алгебре. Все ученики выстроились по обе стороны от классных дверей, тем самым создавая живой коридор. Я решил первым, не дожидаясь звонка, зайти в класс. И тут неожиданно, с левой стороны, меня толкнули два ученика (Самойленко Николай и Самарец Иван). Я этого не ожидал и, от этого толчка, полетел в правую сторону, натолкнулся на Тараненко Николая, Анатолия Лана и Гупала Ивана. Те, без всякого предупреждения, бросились на меня с кулаками и начали бить в лицо. Разбили сильно мне нос, — и кровь потекла ручейком. Тут зазвенел звонок. Все зашли в класс на урок. Я остался в коридоре и под краном минут 20 останавливал кровь и промывал себе нос. Вытекло наверно грамм 200 крови — так сильно мне расквасили нос. После, я постучался и зашел в класс на урок. Об этом происшествии учитель, наверно, не сообщила директору школы, так как никто разбором этого проступка не занимался. К директору ни меня, ни содеявших проступок учеников, не вызывали. Родителям, что меня избили, я не говорил. Как-то было стыдно об этом говорить родителям. Я не пожаловался об этом своему старшему брату Анатолию. Не пожаловался ни родителям, ни старшему брату потому, что не хотел, чтобы меня ученики-одноклассники посчитали жалобщиком. Вот и утаил все. Но обиду и злобу на своих обидчиков я сохранил на всю жизнь. Даже сейчас, по истечению стольких десятков лет, я с большим бы желанием сполна отдал бы долг каждому своему обидчику.

Как я проводил летние каникулы?

Продолжались школьные летние каникулы три месяца. Приходилось в это время и помогать родителям по хозяйству, и отдыхать с ребятами с нашей улицы. Начиная с 5-го класса, я помогал родителям выпасать коров. Выпасалась наша корова в череде. Выпасали череду по очереди, по два человека. Когда подходила очередь к нам, то приходилось пастухом быть мне. Выпас коров летом осуществляли с 06.00 и до 19.00 часов. А еще, по соседству с нами, жили одинокие старые женщины, и когда подходила очередь до них, так они просили маму, чтобы за них кто-то из детей шел выпасать коров. Раньше использовался брат Толя, а когда мне было лет десять-двенадцать, то это возлагалось уже на меня. В остальные дни родители мне поручали заготавливать подкормку корове на ночь: накосить и привезти мешок травы с посадки, привезти кормовой свеклы и другое. Были у нас кролики, — то заготовка ежедневных кормов для них так же легла на меня в это время.

Держали родители и гусей. До пятого класса я их выпасал летом почти ежедневно. Однажды, я выпасал гусят не далеко от посадки, на краю кукурузного поля. И случилось так, что мои гусята подверглись нападению лисы. Взрослые гуси подняли гогот, гусята запищали и начали убегать. Я увидел, как лиса хватает одного гусенка, но не может унести — тяжеленький уже был. Я рванулся к тому месту, отбил гусенка, лиса его бросила и убежала. Гусенок остался жив, только спинку ему лиса прокусила.

Я не только летом ходил за травой для кроликов, но и ходил с косой по посадкам и косил траву для сена, для зимней их кормежки. Начиная с 1958 года, кроликов мы держали в клетках, которые располагались в сарае. До окончания 8-го класса уходом за кроликами, как летом, так и зимой, занимался исключительно я один. Я почти через день чистил клетки, задавал им корм. Когда я чистил клетки, то кроликов выпускал с клеток, и они у меня бегали по сараю. Чтобы они не выбегали на улицу, я крышкой от стола перегораживал наполовину дверной проем. Когда клетки были вычищены, я начинал загонять кроликов по своим местам. К ноябрю месяцу у нас молодняк вырастал, и мы начинали их забивать.

В последующем, во время уборки у кроликов, я стал их приучать к улице — не стал закрывать двери сарая; выходил на улицу и смотрел, что же будут делать кролики. Они несмело начали выдвигаться с дверей сарая на улицу. Я им разрешал побегать во дворе недалеко от дверей, а затем издавал свист, и они стремительно все забегали в сарай, а дальше, — по своим клеткам.

В дальнейшем, я им разрешал бегать по всему двору, и как только я издавал свист, — они бежали все, со всех кустов, в сарай и моментально забегали в свои клетки. Зимой то же они бегали по снегу. На зиму отец оставлял штук пять кроликов: три-четыре крольчихи и одного кролика. Так что уследить за ними во время их прогулки во дворе было легко.

Потом стало нормой, когда я приходил в сарай для уборки у кроликов, я сразу открывал все клетки, они убегали на улицу и бегали по двору, а я приступал к уборке клеток, не следя уже за кроликами. Закончив эту работу, я выходил на улицу, издавал свист и наблюдал, как все кролики бежали в сарай. Даже мама удивлялась и говорила: «Какие ученые стали у тебя кролики?!»

Но все-таки, через пару лет, когда я заканчивал 8-й класс, то видели, что какой-то кролик бегает по огороду и роет норы. Наверно избежал этот кролик от нас.

Где-то с 1958 г. пошла по селам хрущевская агитация, чтобы все селяне сдавали своих коров на фермы, а молоко можно выписывать в колхозе и ежедневно его получать. Для ускорения процесса, руководство совхозов и колхозов организовали вспашку всех, удобных для выпаса худобы, угодий. И селяне вынуждены были сдавать своих коров в колхозы. Люди до того начали сдавать коров в колхоз, что на нашей улице осталось всего 8—10 коров, в том числе и у нас осталась. Выпасали этот гурт коров по очереди. Я тоже их выпасал.

Помню, в мае месяце, выпасая коров, я одновременно в поле, в день подготовки, готовился к сдаче экзаменов за 5-й класс, зубрил по книге правила и ответы на вопросы, и присматривал за коровами, чтобы паслись на лугу и не лезли в кукурузные и пшеничные поля.

Начиная с 1960 года, мы держали корову с Иваном Гляненко на двоих хозяев. Мои родители свою корову сдали на мясо, а полкоровы купили у Гляненка Ивана. Содержали ее так: три дня держали ее у себя дома Гляненко, а затем она была у нас три дня. Вот таким образом и чередовались. Три года корова удерживалась на двоих хозяев.

В обращении с людьми эта корова была спокойная, но других коров она не любила, — все время с ними билась. Поэтому ее другие люди, с нашей улицы, не хотели, чтобы она выпасалась в гурте с другими коровами, — она устраивала драчливые поединки с другими коровами. А в июне 1963 года, когда я обучался в ГПТУ, она в одном из драчливых поединков заколола корову Нестора Кротенко. Дала рогами в бок этой соседской корове и попала в сердце. Ей надпиливали рога, прикрывая рога, привязывали доску. Намучились с ней мои родители и ее основные хозяева, затем или продали ее, или сдали на мясо. Мои родители решили приобрести корову только для одних себя.

В свободное от домашних работ время, летом, я с ребятами ходил купаться на речку «Вирка», под Бузовой, или на глубокое озеро «Виницкое», под Ганевкой. И купались мы там с 10.00 до 16.00. Купались, выходили с воды, ложились и согревались на солнце, загорали, затем опять купались, ныряли без устали, занимались играми в воде; наиболее отважные, в том числе и я, переплывали озеро, — а оно было длинною метров 300.

Плавать я научился после 3-го или 4-го класса. Учился я плавать в речке «Вирка», что под самой Бузовой. Эта речка шириной не больше 15 метров. Все ребята с нашей улицы знали, где самое глубокое место на этой речке. Поэтому мы учились плавать немного в стороне от него, а ребята постарше, — ныряли и плавали на глубоком месте. Мы собирались вместе: я, Петя Стюпан, Леня Озерной, Моргун Вовка и еще кто-то с нашей улицы, и, когда солнышко пригревало, вода нагревалась где-то к 10.00, — мы шли к речке купаться. Обучение плаванию у нас начиналось с ныряния в воде. В первую очередь мы научились нырять. Обучались нырять вдоль берега, где была глубина по колени. Когда научились хорошо и далеко нырять, то начали соревноваться: кто пере нырнет речку от берега к берегу, и так постепенно, за одно лето, каждый научился и плавать. В последующие годы, мы уже плавали на глубоком месте речки, учились, с разбега и прыжком, нырять головой в воду.

Начиная с мая месяца, и когда наступало лето, я начинал ловить сусликов капканами. Закидывал на спину связку капканов, штук пятнадцать, шел, или ехал велосипедом, в Лоринскую долину; и на косогорах, и на лугу искал свежие сусличьи норы. Найдя свежую нору, ножичком вырывал возле нее углубление для капкана, устанавливал капкан; затем его маскировал свежей травкой с таким расчетом, чтоб никто из посторонних не заметил и не забрал капканы. Для быстрого нахождения мест установки капканов, я втыкал в землю небольшие палочки вместо ориентиров. Установив таким образом все капканы, я садился на велосипед и уезжал домой. Проверку капканов я осуществлял через несколько часов, — там уже в них сидели пойманные суслики. Конечно, не в каждый капкан попадался суслик, — были и пустые капканы, — суслики в этих норках не обитали, приходилось переставлять капканы на другие норки.

После 10-го августа на баштанах начинали поспевать арбузы. А когда они начинали поспевать, то это поле начиналось охраняться двумя сторожами. После окончания 5-го класса, и до отъезда на учебу в ГПТУ, я с хлопцами, как правило, по ночам ходил за арбузами на совхозное поле. Арбузные поля высеивали подальше от населенного пункта, — возле абрикосовой или маслиновой посадок; было чередование: один год посеют возле абрикосовой посадки, а на следующий год, — перед маслиновой посадкой или за ней.

Мы ходили за арбузами с учетом бдительности сторожей. Знали, что, если только стемнеет, сторожа начинают делать обходы арбузного поля и обходят его где-то до 24.00 или до 02.00. Сторожа всегда были вооружены ружьями, и мы боялись получить от них пучок соли в мягкое место. Сторожами были мужчины: Остап Коновал, дед Драбина и Владимир Хейлик. Мы понимали, что сторожам необходим отдых и догадывались, что они где-то с 03.00 и до восхода солнца, то есть до 07.00, — обязательно спят. Вот в это время мы смело могли заходить на арбузное поле и выбирать спелые арбузы, даже не пригибаясь и вполголоса разговаривая.

Для отдыха и нахождения в дневное время, в период жары, сторожа сооружали возле посадки шалаш. Поэтому в ночное время мы заходили на арбузное поле совсем с противоположной стороны, то есть подальше от их шалаша.

Мы собирались в поход за арбузами втроем или вчетвером. Я с хлопцами договаривался о том, когда мы пойдем за арбузами, и все мы собирались с вечера в нашем дворе; забирались на чердак нашей кухни и одетыми ложились на соломе спать. Кто-то из ребят просыпался первым, смотрел на часы и подымал остальных; и мы начинали собираться ехать за арбузами. Бывали случаи, что никто не просыпался, — и мы продолжали спать до тех пор, пока солнце не подымалось высоко. В таких случаях эта попытка проходила вхолостую, — поездка за арбузами отпадала.

Тогда я начал просить маму, чтобы она нас будила ночью в 03.00 часа. Когда подходило это время, она нас будила; мы все подымались, протирали глаза и собирались ехать на арбузное поле. Велосипеды, с привязанными мешками к багажникам, стояли возле нашей кухни во дворе. Мы потихоньку выходили со двора, садились на велосипеды и ехали по дороге Лиховка — Мишурин Рог до самой маслиновой посадки, а затем по полевой дороге, вдоль маслиновой посадки, еще ехали метров 500 вниз. Ночи были лунные, так что ехали на велосипедах без включенных фонарей. За метров 150—200 от арбузного поля мы останавливались, велосипеды оставляли в маслиновой посадке, а сами, прихватив в руки мешки, шли к арбузному полю наискосок по кукурузному полю, чтобы выйти с кукурузы и быть немного в стороне от посадки. Достигнув окраины кукурузного поля, мы останавливались перед арбузным полем, всматривались в него, вели прослушивание и, никого не обнаружив, заходили на поле, и каждый начинал себе выбирать арбузы. Набив мешки, с учетом возможности их поднять и закинуть на спину, мы через кукурузное поле возвращались, отыскивали свои велосипеды, увязывали и грузили на багажники мешки с арбузами, и тем же маршрутом возвращались домой, — каждый ехал к своему дому.

Однажды мы поехали за арбузами, вышли на окраину кукурузного поля и, присевши, начали наблюдать за арбузным полем. Как раз ярко светила луна; смотрим, на арбузном поле в метрах 15-20-ти от нас, кто-то ходит; мы подумали, что это сторожа. Мы потихоньку развернулись в обратную сторону, — и тут Моргун Вовка, как крикнет: — «Вперед!» Мы все как рванули бежать по кукурузе, так летели к велосипедам, — только листья по ушам били да ветер свистел. Прибежали к велосипедам, быстро на них сели, и сколько есть силы, — покрутили педалями, чтобы побыстрее приехать домой. Пару километр отъехали и расхохотались: все начали говорить, что это, наверно, такие же сторожа, как и мы. Вторую попытку попасть на баштан, в эту ночь, мы не повторили.

В период летних каникул, начиная с 1959 года, я с ребятами, по пару раз за лето, ездили на рыбалку на р. Днепр. Обычно мы собирались втроем или вчетвером: я, Коля Кротенко и Петя Стюпан, четвертым ездил с нами Леня Озерной. Ездили на рыбалку на велосипедах. Рыбачили не удочками, а заранее готовили по три-четыре закидки. Конечно, снасти тогда у нас были несовершенные. Хорошие снасти дорого стоили, а денег на них никто не давал. Поэтому мы ездили на рыбалку с примитивными снастями, — об этом говорили и наши уловы. Вырезали с дерева рогатины, наматывали на них толстую леску длиной метров 20—25; в конце лески привязывали свинцовое грузило; выше грузила привязывали по три поводка с крючками. Крючки покупали дешевые и, естественно, не очень качественные. Поводки с крючками привязывали к основной леске на расстоянии 25—30 см друг от друга. Длина поводков составляла от 10 до 15 см. Для насадки на крючки мы заготавливали земляных червей, — каждый для себя собирал их в баночку. Для приманки мы ничего не заготавливали. Брали еды себе на сутки, — в основном бутерброды (хлеб с салом, колбасой) и воду. Также брали с собой и теплую одежду, потому что ночи бывали холодные. Выезжали на рыбалку, как правило, после обеда.

Собирались мы вместе, садились на велосипеды и выезжали на дорогу Лиховка — Мишурин Рог; по этой дороге ехали до поворота направо, на Лоринские луга; проезжали по полевой дороге мимо совхозной коровьей фермы, затем, по дороге мимо озера Винницкое, параллельно селу Ганевка, ехали до самих Мостов. По маршруту до р. Днепр проезжали еще несколько небольших сел. И последнее, перед рекой Днепр, — с. Днепрово-Каменка. Подъезжали к реке Днепр, справа или слева от дороги, выбирали удобное место для рыбалки, располагались и готовили снасти.

От нашей улицы до р. Днепр было, кажется, 18 километров. В общей сложности мы тратили на движение к реке часа 2—2,5. По прибытию к месту рыбалки, мы разворачивали и закидывали свои закидки. Клев был с вечера слабый, и мы всегда ожидали раннего утра. Перед наступлением темноты, мы делали последние насадки, закидывали свои закидки на всю ночь, а, чтобы слышно было ночью, как клюет рыба, мы прикрепляли звоночки. Бывало, что за всю ночь не было ни одной поклевки; иногда бывали. Как правило, ночью клевал лещ. Были мы молодые, ночью спать хотелось, поэтому часто просыпали поклевку. После рыбалки я привозил домой 3—4 небольших леща, — вот и вся моя рыбалка. Такая рыбалка надолго отбивала охоту порыбачить. Поэтому мы и редко туда ездили.

Однажды, будучи на рыбалке на р. Днепр, я рано утром вытаскивал свои закидки после ночи. Тяну одну закидку — вытягиваю небольшого леща, тащу вторую — еще один лещ. Я начал тянуть леску третьей — и вдруг по леске сильный удар, стало тяжело мне тянуть, — и тут я увидел, как большая щука, до метра длиною, резко потянула по верху воды вправо, затем развернулась и повела влево. Потом я ощутил резкий рывок и леска моя ослабла, — щука перекусила мою леску и ушла. Оказывается, когда я начал вытаскивать леску третьей закидки, на крючке был небольшой подлещик, щука его проглотила и попалась на крючок. Если бы у меня были на закидке металлические поводки, то щука бы не ушла, она не смогла бы перекусить такой поводок, и я смог бы иметь хороший улов.

Каждый раз мы рыбачили на р. Днепр до 12.00 часов, а после, — сворачивали снасти и возвращались уставшие домой.

А еще мы, в летнее время, ходили по посадкам. Ходили часто к самой отдаленной от нас посадки — маслиновой. В этой посадке, внутри ее, росли большие деревья дуба, клена, а передний и последний ряды посадки — деревья маслины и шелковицы. Когда поспевала шелковица, мы ходили ее собирать и кушать. Сначала наедались, а затем подстилали под деревом тонкое одеяло или простынь и трясли деревья. Так набирали по целому ведру шелковицы.

Когда поспевала маслина (а это поздней осенью), то ходили и собирали маслину. А так как мы были пацанами-школьниками, то интересовались всем, что было в посадках, — а там было много птичьих гнезд. Помню, как я залазил на самую верхушку дуба, — там было сорочье гнездо, и в нем — большие оперенные сорочата. Трудно было найти отверстие в сорочьем гнезде, но я добирался до молодого выводка и доставал их. Какие они были злые, — и молодые и взрослые сороки; молодые клювами хватали за пальцы, а их родители кружили и стрекотали над самой головой.

Также, в посадке летом, было много гнезд сорокопутов.

Я тоже лазил по деревьям и добирался до гнезда этой хищной птицы; она по размерам почти такая, как скворец. Бывало, идем по посадке и высматриваем гнезда. Увидев с земли гнездо, начинаем смотреть, что там в гнезде имеется. Если замечали больших птенцов, то было интересно их подержать в руках. И кто-то из ребят начинал лезть на дерево.

Что начиналось? Взрослые сорокопуты подымали стрекотание, начинали пикировать над головой, готовые клювом ударить по голове. А к птенцам-то дотронуться тоже невозможно, — кричат и хватают своими клевами за руку. Приходилось их брать с гнезда, опускаться на землю. Когда все ребята хорошо их посмотрят, затем кто-то лез на дерево и обратно их садил в гнездо. Когда мы уходили, то пара сорокопутов нас преследовала и сопровождала метров до 100 от их гнезда, и все с криками пикировали над нашими головами.

Иногда, в тени деревьев, хлопцы играл в карты в подкидного. Я тоже играл до 8-го класса. Но, когда понял, что эти игры в карты всего лишь пустая трата времени, — я перестал садиться играть, и до сих пор ни разу не садился за карты.

А зимой по воскресеньям, как мы проводили время? Собирались по человек пять-шесть, я брал с собой собаку по кличке Барсик — овчарку и, с часов десяти утра, — в поход по степям, лугам, посадкам и болотам. Пес Барсик бегал впереди и выгонял зайцев, а выгнав зайца, начинал его преследовать; через метров 500 преследования, он потихоньку отставал и продолжал преследование с лаем. И так он преследовал зайца с километр, отставал и возвращался ко мне.

В болотах мы жгли камыш, а также кучи перекати-поля в степи, а мой пес бегал вокруг да ловил и поедал мышей, выбегающих из пылающих куч сухой травы. Приходили домой, после полевых прогулок, под самый вечер, когда уже смеркалось, голодные и уставшие. С еды я мог с собой брать пару кусочков хлеба, намазанных смальцем. Вот и вся еда на целый день.

Весной, после 14 марта, я с хлопцами ходил на луга выливать сусликов. В те мартовские каникулярные дни светило яркое солнце, травка зеленела; у каждого из ребят было с собой по пару ведер; ходил я по лугам, нагнувши голову и напевая песни, всматривался в зеленую травку, — искал свежие сусличьи норки. И найдя свежую норку, как пять копеек, ставил возле нее палочку или бросал шапку, вместо ориентира, и бежал с ведрами к болоту за водой. Приносил и начинал лить. Как раз два ведра воды было достаточно для выливания суслика с одной норки. Выливал одно ведро, опускался на колено, приставлял ухо к норке и слушал — лезет суслик или нет, если не было слышно бултыхания воды, значит норка пустая, — дальше воду лить не стоит, — суслика в ней нет.

Услышав бултыхание в норке, брался за второе ведро и продолжал лить воду, держа ведро одной рукой, а второй — приготавливался схватить суслика за шею сзади; затем, — хвать его рукой и удар о землю; заталкивал суслика под ремень на поясе и дальше опять шел искать свежие норки. Таким образом, я за целый день мог наловить десятка два сусликов. Дома осуществлял ошкуривание; шкурки развешивал для высушивания, а мясо шло в котел для варения еды свиньям. А свиньи, при кормежке, услышав ароматный запах еды с сусликом, рвались, как звери, готовые перепрыгнуть через загородку, — так им нравилась эта еда.

Шкурки сусликов, после высыхания, я сдавал заготовителю по цене: 6 коп. за одну шкурку (после денежной реформы 1961 г.), шкурки хомяков — по 10 коп. за одну штуку. Но их попадалось мало.

Однажды, я не удачно поймал хомяка при выливании его водой из норы: вместо того, чтобы схватить его сзади за шею, схватил его спереди, и он зубами впился мне в пальцы, еле-еле развел ему пасть и освободился, но палец прокусил он мне глубоко, — долго не мог остановить кровь, и рана заживала долго.

На весенних каникулах приходилось помогать родителям вскапывать огород. Приусадебный участок у нас был 15 соток, который нужно было вскапывать вручную, — там росли деревья. Приходилось помогать копать огороды и пожилым людям. Часто приходила тетя Христя и просила маму: «Пусть Коля с Ниной придут и помогут вскопать огород в садике». Нина отказывалась сразу, а я был безотказным, — брал лопату и шел помогать вскапывать ей сад, в то время как другие хлопцы разгуливали по улице или занимались играми.

Летом мне приходилось часто выпасать и колхозную череду коров. Колхозных коров выпасать было трудно: носились по лугам, как хорты, не удержать эту череду. Так я брал с собой собаку Барсика, и он очень помогал. Как только часть коров уходила куда-то в сторону или отбивались, так я давал команду собаке: «Барсик, — Возьми!» — и он летел за ними стремглав и заворачивал их в нужную сторону, покрывая коров лаем. Так с ним я меньше бегал за коровами: он хорошо мне помогал.

Первого и второго мая 1960 года в нашей семье было важное событие: у нас была свадьба, сестру Люду выдавали замуж за Озерного Анатолия, ей тогда было 20 лет. После свадьбы молодожены уехали жить в г. Днепропетровск.

За несколько дней до свадьбы она приезжала с города в Лиховку на регистрацию в ЗАГС (в сельсовет). Так как ее жених проживал в Лиховке, заявление на регистрацию в ЗАГС (в сельсовет) подавал Озерной Анатолий со своим отцом в отсутствие Люды. Люде, в письме, Анатолий посоветовал ехать поездом до станции Ирастовка. Так она и сделала: под вечер приехала поездом до Ирастовки. Автобусы тогда с Ирастовки не ходили до Лиховки, особенно после того, как Лиховка перестала быть районным центром. В Ирастовке Люда попросилась к одной женщине переночевать. А утром, не найдя никакого транспорта на Лиховку, решила идти домой пешком.

Вышла с Ирастовки в 10.00 и пошла в направлении Лиховки по полевым дорогам, вдоль посадок. Когда шла, то не встретились ни люди по пути, ни попутные автомашины. Так к 18.00 и добралась пешком до Лиховки; говорила, что сильно устала, пока дошла домой. Вот так она добиралась, чтоб зарегистрироваться со своим женихом.

Свадьбу тогда играли три дня, как и положено в селе. На второй или третий день свадьбы — был такой обычай в Лиховке — по улице возили тачкой родителей. Я вспоминаю, как посадили в тачку сначала моих родителей и начали мужики их возить. Бегали мужики с большой скоростью, а мои родители сидели и только улыбались. А последний раз, когда их везли, то возле хаты перевернули эту тачку.

Когда очередь дошла до пары Озерных, то старый Озерной взвыл, начал кричать: «Не буду кататься!» Мужики хотели их силком посадить, но Озерной начал кричать: «Не подходите ко мне! Я вас порежу!» Так что вторую пару «молодых» не покатали.

В июле 1960 года демобилизовался со службы в Морфлоте мой старший брат Владимир. Он на несколько месяцев раньше был уволен с армии в связи с тем, что собирался поступать в институт. После месячного отдыха брат Владимир уехал в г. Запорожье к прежнему месту работы и стал работать на своем заводе «Запорожсталь», а в институт, в том году, поступать не стал.

Вспоминаю, как мы с Леней Озерным покупали велосипеды. Однажды в воскресенье, в мае 1961 года (мы с ним заканчивали 7-й класс), мы с ним зашли в центре села в магазин «Раймаг» и увидели там два велосипеда для взрослых красного цвета. Нам с Леней велосипеды понравились. Леня сказал, что будет покупать и попросил продавца, чтобы она никому не продавала, а он пойдет домой за деньгами и через час придет за велосипедом.

У моих родителей, в то время, был велосипед довольно старый, изношенный. Поэтому нам надо было приобрести новый. Я на покупку велосипеда не надеялся, так как в ближайшее время отец не собирался покупать.

Мы с Леней быстро пошли домой. Я, придя домой, начал говорить своему отцу, что в «Раймаг» привезли два велосипеда для взрослых, они красного цвета. Леня Озерной пришел за деньгами и будет покупать. Отец поинтересовался: в какую же цену эти велосипеды. Я ответил, что стоимость велосипеда 51 рубль. Отец сказал: «Так пойди же и купи нам тоже велосипед». Дал мне 52 рубля, и я пошел вместе с Леней покупать. Пришли в магазин, велосипеды оба были на месте — никто их не купил. Мы выкупили себе с Леней по велосипеду и приехали на них домой. Посмотрели дома на мою покупку — велосипед всем понравился.

Я занялся уходом нового велосипеда. Сначала я вытер всю смазку, снял колеса, смазал солидолом втулки, все подшипники, проверил руль, проверил и подкрутил все гайки, — техническое обслуживание мной было завершено.

Прошел месяц с того времени, как я купил новый велосипед; настал июнь — время каникул. И вот, однажды, в обеденное время, мы с Леней Озерным решили поехать на новых велосипедах покупаться на озеро Винницкое. По дороге на Мишурин Рог мы доехали до поворота на Лоринскую долину. После поворота, чтобы спуститься в эту долину, там был очень крутой и длинный спуск, — крутизна около 50 градусов. Мы всегда съезжали в долину с большим ветерком. И вот, после поворота, я поехал первым, Леня ехал за мной. Мой велосипед катился с огромной скоростью, только ветер свистел в ушах. Дорога на спуске оказалась пыльная; пыль была на дороге сантиметров 5—6. Я катился с большой скоростью, метров за 50 до ровного участка дороги, в пыли, лежало металлическое колесо от тракторного плуга, — я поздно его заметил, — и переднее колесо моего велосипеда ударяется в этот металлический диск, мой руль развернуло вправо, — велосипед на секунду завис над препятствием. Я по инерции вылетел с велосипеда и кубарем полетел по ходу движения, летел и катился метров десять, велосипед лежал сзади на обочине. Я поднялся, осмотрелся, — оказалось, что сбил до крови только одни локти. Подошел и посмотрел на свой велосипед — переднее колесо было согнутое в дугу.

Что же мне делать, ведь новый велосипед? Что скажут родители? О купании в озере — не было уже и речи. Катить велосипед было невозможно — ведь переднее колесо не крутилось. Я взял велосипед на плечи и понес наверх к дороге Мишурин Рог — Лиховка. С трудом донес до дороги, а там вдоль дороги росли деревья акации. Там мы с Леней сняли переднее колесо; я подошел к одному дереву, нашел там между двумя толстыми ветками расщелину, вставил туда колесо и начал выпрямлять. Долго мы мучились, но как будто выпрямили. Начали вставлять и прикручивать колесо — оказывалась сильная восьмерка. Сняли и опять начали выпрямлять, затем прикрутили снова; проверили, — при вращении колеса восьмерка оказалась еще приличная, но решили, что гнуть в расщелине, — это ничего не даст. Попробовали в некоторых местах отпустить спицы, а в других, — их натянуть, тем самым мы еще уменьшили люфт и восьмерку. На этом мы завершили правку моего велосипеда. Исправили с Леней так этот дефект в велосипеде, что никто и не заметил у меня дома. Я попросил Леню, чтоб он о моем падении с велосипеда никому не говорил. Так и отделался я только своими сбитыми локтями.

Наступил август 1961года и в нашей семье новое событие, — приехал мой старший брат Владимир с Запорожья в Лиховку и сказал родителям, что приехал жениться. Родители подумали, что он будет жениться на девушке с Запорожья, и об этом спросили у него. Он ответил им, что приехал жениться на девушке с Лиховки, — на Дидко Лиде.

В то время в гостях у моих родителей были сестра Люда и ее муж Анатолий Озерной. Анатолий Озерной, в присутствии моих братьев Анатолия и Владимира, начал наговаривать на Лиду, говоря, что она встречалась с одним шофером и была чуть ли не беременная от него. Загрустил мой брат Владимир и стал раздумывать: что же ему делать? Уже хотел больше и не ходить к Лиде. Мама узнала об этих разговорах, посмотрела на Володю и сказала: «Сходи, Володя, и все сам разузнай!». Вечером Володя, как пошел к Лиде, то там и остался, — свадьбе бывать.

Мои родители, совместно с родителями Лиды, подготовились и сыграли им свадьбу.

А в октябре 1961 года призвали в армию моего старшего брата Анатолия. Он прослужил все три года в Германии (ГДР). Он служил шофером, возил командира части.

Наступил 1962 год. Я ходил в 8-й класс. В феврале 1962 года демобилизовался с Морфлота мой старший брат Виктор, который прослужил в общей сложности 4 года и 4 месяца. Демобилизация у него затянулась в связи с Карибским кризисом и блокадой Кубы. Приехал он с г. Измаила не один. Там он женился и приехал домой с женой по имени — Валя.

В июне 1962 года я успешно сдал все выпускные экзамены за 8-й класс и получил свидетельство о неполном среднем образовании. На этом моя учеба в дневной школе закончилась.

Самостоятельные жизненные шаги. Учеба в ГПТУ

Закончив восемь классов, у меня не возникало мысли идти учиться в школу дальше, чтобы получить среднее образование, так как до меня никто из моих братьев и сестер не заканчивали 10-ти классов. В нашей семье (Штаченко) так сложилось: как только кто из моих братьев или сестер заканчивали семилетнюю школу, их сразу везли в город куда-то поступать учиться — в техникум или в ГПТУ. Так вышло и со мной.

В июле 1962 года меня, и соседского моего товарища Петю Стюпана, моя мама повезла в г. Днепропетровск поступать учиться. В первую очередь зашли в индустриальный техникум — в 1957 году его окончил мой старший брат Владимир — узнали условия приема; поговорили, посоветовались мы между собой и приняли решение, что делать нам дальше. Петя сказал, что поступить не сможет, желательно идти в ГПТУ (городское профессионально-техническое училище), чтобы поступать без экзаменов. Я тогда подумал: «Ведь моя учеба в техникуме создаст дополнительную нагрузку на родителей. С общежитием в техникуме было трудно, а это значит, что нужно снимать комнату для жилья, надо мне питаться и одеваться».

На помощь старших братьев и старшей сестры Люды я не надеялся: они сами нуждались в помощи. Брат Виктор со своей семьей жил на снимаемой квартире в г. Днепропетровске. Брат Владимир, с женой Лидой, проживал в г. Запорожье в коммунальной квартире, только начинали жизнь — им самим нужна была помощь. Сестра Люда имела свою квартиру, но жила на другой стороне города, за р. Днепр (в пригородном пос. Мануиловка), — а это очень далеко добираться до техникума. Кроме меня с родителями оставались еще трое младших детей — брат Иван и две сестры. Вот поэтому я сказал маме, что и я пойду вместе с Петей поступать в ГПТУ.

Все мы переночевали у моей сестры Люды и рано утром поехали в строительное училище на улице Канатной. Это то строительное училище, которое заканчивала, в 1957 году, моя сестра Люда. Зашли в приемную комиссию; нам предложили в группу каменщиков, так как группы сантехников и плотников были уже набраны. Мы согласились, сдали документы и нас направили в поликлинику проходить медкомиссию. Медкомиссию мы с Петей прошли и нас зачислили в училище. Нам указали дату, когда нужно явиться на учебу. Мы с Петей в свой родной поселок, после сдачи документов и прохождения медкомиссии, уже не возвращались. Уезжая домой, мама сказала: «Ну, смотри же, сынок, учись хорошенько, прокладывай себе дорогу, закончишь ГПТУ, будешь работать и пойдешь учиться в вечернюю школу, а затем в вечерний институт, тебе неоткуда ждать помощи, нам тебе тоже нечего дать, да и старшие браться с сестрой помочь не в состоянии. Так что устраивай сам свою судьбу, а пробьешься в люди, — нас не забывай».

В учебную группу каменщиков набрали человек 25 учащихся. Мне и односельчанину Пете предоставили койки в общежитии; мы поселились с ним в одной комнате. Во время учебы в ГПТУ учащиеся были обеспечены трехразовым бесплатным питанием в столовой училища. Кроме того, учащиеся обеспечивались рабочей и повседневной формами одежды.

Итак, в 15 лет я был оторван от своего родительского гнезда, от своих младших братьев и сестер. С утра до вечера, и с вечера о самого утра, то есть ежесуточно перед глазами — чужие лица. Да еще не ото всех испытывать доброжелательное отношение, слышать частые насмешки, оскорбляющие высказывания, клички, которые по пяткам следовали то за одним, то за другим учащимся. И это надобно было испытывать на себе, терпеть и как-то приспосабливаться к этим условиям тамошнего бытия.

Что можно сказать про учебу в строительном училище и проживание в общежитии?

Общежитие ГПТУ находилось через два дома от учебного корпуса. В учебном корпусе размещалось управление училища и учебные аудитории. Рядом с общежитием ГПТУ находилось общежитие студентов-девушек какого-то техникума. Наше общежитие было четырехэтажным. На первом этаже находилась дежурная комната, камера хранения вещей (чемоданов) учащихся, комната и кладовая для хранения постельного и нательного белья. На 2-м этаже был оборудован кабинет врача училища, красный уголок (ленинская комната), где находился телевизор «Рекорд», показывающий в черно-белом изображении, и несколько десятков стульев; были на втором этаже класс гражданской обороны и библиотека. На 3-м этаже проживали учащиеся-девушки, а на 4-м — учащиеся-мальчики. На 5-м этаже, состоящем из двух комнат (пристройка), тоже жили мальчики. Меня и Петю Стюпана поселили в комнате на 4-м этаже. В комнате размещалось человек 5—6 учащихся.

Порядок в ГПТУ был строгим. Особенно нас держали в руках на первом году обучения. Подъем был в 07.00. Нас по команде подымали и под руководством физрука отправляли на утреннюю физзарядку на стадион. После умывания и заправки коек отправлялись в учебный корпус в столовую, находящуюся на 1-м этаже. Каждому учащемуся, перед приемом пищи, в коридоре, дежурным мастером, вручался талончик и по нему в столовой нам выдавали пищу. Дежурный мастер регулировал порядок захождения учащихся в столовую. Талоны выдавались потому, что некоторые учащиеся стремились принимать пищу повторно, чтобы скушать что-то вкусное из меню. Кормили нас нормально, наедались. За первый год, я помню, что подрос на целых 14 сантиметров.

После завтрака в столовой, с 09.00, начинались занятия и заканчивались где-то в 14.00. Затем обед. После обеда бывали какие-то мероприятия общего характера: проводил воспитательные мероприятия мастер или воспитатель, готовились к занятиям пару часов, а потом свободное время. Часто нас по вечерам, во время обучения, водили в цирк, а во время занятий по эстетике — посещали художественный музей, кинотеатры, а затем обсуждали просмотренные кинофильмы.

В свободное время кто-то читал, кто-то спал, кто-то смотрел телевизор в красном уголке, кто-то играл в шахматы, а некоторые занимались разными дурачествами. Чтоб ко мне не придирались заправилы с учебной группы, я по вечерам лежал и читал книги. Что было характерным в поведении задиристых ребят, — они уважали тех, кто занимался чтением книг, — они их обходили и не задевали.

Я, в первую очередь, начал читать книги Жюль Верна. Понравились мне тогда его романы: «Пятнадцатилетний капитан», «Таинственный остров», «Дети капитана Гранта», «Двадцать тысяч лье под водой», а также книга «Капитан Немо».

Читал я и романы Фенимора Купера, такие как: «Следопыт», «Зверобой», «Последний из могикан» и другие.

Понравились мне романы Теодора Драйзера «Финансист» и «Американская трагедия». Я прочитал во время учебы в ГПТУ и много книг других писателей.

Также, я начал приобщаться к шахматам и научился хорошо играть.

Дурачества среди учащихся были самые разные: по вечерам бились подушками, да так, что по комнатам разлетались с них перья; иногда в комнатах подвешивали над дверьми, на нитке, рабочие ботинки, и как кто с другой комнаты заходил, открывая дверь, так эти подвешенные ботинки падали ему на голову. Тут было смеха! Или, другое, еще до общего отбоя, некоторые ребята в комнатах на своих кроватях засыпали.

Что с ними делали эти задиристые ребята?

Где был разорванный матрац, там вырывали клочки ваты, поджигали их, — они дымили; затем подходили к спящему парню, дымящуюся вату приближали к его носу и начинали на нее дуть, пока эта струя дыма не попадала ему в нос. Естественно, парень начинал вертеться, просыпался и вскакивал, — опять было много довольного смеха. А еще применяли такое дурачество, как удавка полотенцем. Кому-то по желанию, а кто не хотел, — тому, сзади внезапно, накидывали на шею полотенце и накрест его концами зажимали шею до тех пор, пока паренек не отключался и не засыпал. Кто-то тихо засыпал, а кто-то засыпал и весь начинал дергаться. Всех это смешило. Я не соглашался на такие эксперименты, но, однажды, меня внезапно подловили, сзади накинули на шею полотенце и тоже усыпили.

Отбой в общежитии был в 23.00. После отбоя двери общежития запирались дежурной. Кто из учащихся, где-то загулявшийся, приходил и стучался в дверь, дежурная ему открывала, но после долгих упрашиваний опоздавшего, и предупреждала о нарушении порядка проживания. Были случаи, когда таких нарушителей выселяли из общежития.

Каждую субботу после обеда, с 15.00, в общежитии проводилась генеральная уборка. Дежурная в каждую комнату заносила тазик с тряпками, хозяйственным мылом и щеткой. Надо было жильцам в своей комнате сделать генеральную уборку, которую мы делали следующим порядком: сначала с потолка и стен веничком, с намотанной на нем белой тряпкой, снимали паутину, потом с мылом вымывали двери, окна, затем полы; протирали койки белой влажной тряпкой. Уборкой в комнате занимались те жильцы, которые домой в субботу не уезжали. После окончания уборки заходила комендант, Марья Никитична, и проверяла уборку. Белой тряпочкой проверяла койки, окна, просматривала потолок и, если замечала пыль или грязь, то требовала уборку переделывать.

И вот началась учеба, а учиться надо было два года. Нашей группой руководил хороший мастер — Янушевский Николай Иванович, член КПСС. Он был умелым воспитателем. Состав учащихся группы был самым разношерстным, в основном одногодки, все приезжие, за исключением одного человека, который был местным — по фамилии Павлик. Имени и отчества его не помню, так как он с нами не жил в общежитии, а только присутствовал на занятиях и на практике.

В течение первых трех месяцев были классные занятия. Нам преподавали такие предметы: спец технологию, материаловедение, механику, электротехнику, обществоведение, гражданскую оборону, эстетику и другие.

Практические занятия с нами проводил наш мастер. Первые практические занятия он проводил в подвале здания училища. Там лежали штабели разного кирпича: белого, красного. В теоретическом плане в классе объясняли нам виды кладок из кирпича; в подвале мастер, используя кирпич, показывал, как ложатся эти стены из кирпича: в полкирпича, в кирпич, в полтора, в два и в два с половиной кирпича; объяснял и показывал, какая должна быть перевязка, как нужно выкладывать углы. Там же, в подвале, мастер показывал, как нужно выкладывать печку с плитой и грубой, как устраиваются дымоходы. Где-то весной на первом году обучения нас на небольшое время начали отправлять на производство для прохождения практики. Учебную группу разбивали на несколько подгрупп (по 5—6 чел.) и под сопровождением мастера, мы отправлялись к местам работ.

После первого месяца учебы моего односельчанина, Петю Стюпана, мастер отпустил съездить домой на воскресенье. Через пару дней он приехал, передал мне от родителей небольшую сумму денег и сказал, что будет отчисляться, так как дома одна мама, она инвалид и ей одной тяжело. По поданному заявлению его отчислили с училища. И вот я остался совсем один среди всех чужих. Состав учащихся — это 15-ти летние пацаны, в основном из сел. Лидировали в группе хлопцы из г. Павлограда, их было человек пять-шесть. Они считались городскими, все были такими приблатненными. Вокруг них большинство хлопцев группировались, их поддерживали, старались перед ними лебезить, заискивать. Кто из учащихся в группе, которые были поскромнее и ответственные, — над ними заводилы насмехались, дразнили, давали различные клички, а лизоблюды, — угождали им и подхватывали эти клички и насмехались вместе с ними. Это и я испытал от них.

Первый раз я поехал домой в свой поселок Лиховка к родителям через 3,5 месяца, на 7 ноября 1962 года. Одет был в синюю робу, фуражка железнодорожника, ботинки яловые. И, конечно, на то время гордился я этой формой.

В конце ноября 1962 года меня принимали в комсомол. К приему в комсомол надо было готовиться. Пришлось изучить Устав ВЛКСМ и нас, целую группу учащихся, повели в райком комсомола для приема в комсомол. Комиссия в райкоме задавала вопросы по уставу комсомола, я на них ответил. Потом, помню, задали вопрос: какие я выписываю и читаю газеты? Я ответил, что газеты не выписываю, а покупаю в киоске и читаю. Комиссия единогласно постановила — принять эту группу учащихся в комсомол. Для получения комсомольского билета и для анкеты необходимо было принести две маленькие фотокарточки. У меня возникла проблема. Ведь надо было идти фотографироваться в фотоателье. Стоили фотографии в то время всего лишь 60 копеек, а у меня не было денег ни рубля. Занять денег было не у кого. Да хотя и можно было в кого-то занять, да нечем было отдавать. До сдачи фотографий оставалось три дня. Перед этим, в воскресенье, я поехал в гости к сестре Люде.

Ей в этот период тоже трудно жилось. Ее муж лежал в больнице с туберкулезом. Ее дочери, Наташе, было 1 год и 10 месяцев, сестра еще была беременная вторым ребенком. Работала одна, Наташу возила на велосипеде в ясли, затем шла на работу, с работы шла и забирала Наташу. Еще ей часто надо было ездить к мужу в больницу, какую-то повезти ему еду. А зарплаты были маленькие.

И вот я, перед приемом в комсомол, утром, в воскресенье, приходил в гости к сестре Люде, а после обеда собирался уходить к себе в училище. Провожая меня, сестра Люда дала мне один рубль. Как я в душе обрадовался этому рублю. Это был выход из моего трудного положения. Я тут же, неподалеку от училища, пошел в фотоателье и сфотографировался на комсомольские документы. Как много прошло времени с тех пор, а я до сих пор с благодарностью вспоминаю сестру Люду и ее рубль, — как он меня выручил тогда.

Хорошо помню, как на занятиях по основам политических знаний, преподаватель Марк Львович нам объяснял, что такое «коммунизм». Как раз, до моего поступления в ГПТУ, в Москве прошел ХХII съезд КПСС (1961 год), взявший курс на построение коммунизма в нашей стране. Предполагалось, что к 1980 году в СССР построят коммунизм. И нам, учащимся, Марк Львович объяснял, какая жизнь будет при «коммунизме». Что рабочий день будет составлять всего 4 часа, а в оставшееся время каждый человек может повышать свой культурный уровень. У каждого мужчины будет не менее, как три костюма, обуви будет не меньше как пять пар, и будет с десяток рубашек. «Да, как будет хорошо», — подумал я.

А у меня в то время были только одни ботинки, да один костюмчик, уже поношенный.

Мне памятны занятия по эстетике. На этих занятиях учащимся прививали первичные навыки эстетического вкуса. На первых занятиях преподаватель ознакомил нас с сущностью и формами прекрасного в художественном творчестве, а также в жизни.

Изучая темы, касающиеся русских художников-передвижников, преподаватель демонстрировала их картины и давала некоторым из них характеристику, а на последующих занятиях требовала давать характеристики картинам уже самим учащимся. Припоминаю, как на одном из занятий, преподаватель вывесила картину В. Сурикова «Покорение Сибири Ермаком», дала нам время, чтобы мы внимательно ее изучили и сделали описание. Затем она вызывала отдельных учащихся для ответа, и все мы слушали характеристику, даваемую ими этой картине. Аналогичным образом мы изучали картину В. Сурикова «Боярыня Морозова» и других авторов. Завершающим этапом изучения этого раздела о художниках было посещение, в плановые часы занятий, Днепропетровского художественного музея.

Были темы занятий по эстетике, где нам рассказывали о музыке, истории создания отдельных произведений. К примеру, преподаватель рассказывала об истории создания такого музыкального произведения как полонез Огинского «Прощание с Родиной». После рассказа преподаватель ставила пластинку на жестком диске в проигрыватель, и мы все слушали это произведение, а затем высказывали свои чувственные восприятия.

Были занятия по эстетике, где преподаватель учила нас строить взаимоотношения с девушками, как себя нужно с ними вести и как обходиться.

Итак, первая практика во время обучения в ГПТУ.

Подгруппа из 8 чел., в которую я попал, была направлена на строительство забора из шлакоблока на какое-то небольшое предприятие, которое занималось выдавливанием сока из яблок под прессами. Яблочный сок заливался в бочки и эти бочки лежали рядами на хозяйственном дворе предприятия. Сок этот в бочках бродил и потом его отправляли на винный завод. Чтобы никто не пил сок из бочек, в них заливали какую-то неприятную на вкус добавку (типа деготь). Недели две наша подгруппа там строила этот забор из шлакоблока. Однажды подошел к нам рабочий из цеха, дядя Вася, и предложил попить бражки из бочки через трубочку. Ребята ответили, что эту бражку пить нельзя. Дядя Вася сказал, что, когда заливали бочонки этой неприятной добавкой, он одну бочечку откатил в сторону и в ней бражка чистая. Все ребята через трубочку попробовали эту бражку из сока яблок.

На этом предприятии нам разрешали пить яблочный сок. Кто хотел пить, тот подходил и подставлял кружку под струю сока, льющуюся по желобку пресса, набирал сок и пил сколько влезет.

На этой первой практике мы, молодые ребята, не достаточно еще соблюдали меры техники безопасности. Выложив забор до половины, учащиеся без подмостей не могли выше продолжать работу. Поэтому соорудили из брусков и досок подмости и продолжали выкладывать забор выше. В один из дней, те ребята, которые находились на подмостях, определенно пострадали от их перегрузки. Те из ребят, кто находился на земле, загрузили на подмости ящики с раствором и нагрузили много шлакоблока. И, видать, создали лишний вес. Я был наверху на подмостях, укладывал шлакоблок в стенку и, услышав сзади треск, интуитивно сделал шаг вперед и стал на стенку. Оглянувшись назад, я увидел, как все рушилось и летело на землю. Три учащиеся, вместе с шлакоблоком и ящиками, рухнули на землю и получили серьезные травмы.

В конце первого года обучения, где-то в мае месяце, я был направлен в ночной санаторий. В этот санаторий направлялись учащиеся только с нашего училища. Мою кандидатуру, как отлично успевающего и дисциплинированного учащегося, подал наш мастер. Мне туда не очень хотелось, так как туда надо было после занятий добираться трамваем, а утром — приезжать в училище. Ведь у меня тогда совсем не было денег на проезд. Вот я у мастера и начал отказываться, просил, чтобы туда послали кого-то другого. Но он назвал меня глупцом и настоял на своем — ведь истинную причину своего отказа я ему не говорил.

В санатории было улучшенное питание, давали гематоген и еще что-то, был медицинский контроль, спокойствие. Двадцать один день пришлось пробыть в этом ночном санатории. Зря я отказывался, понравилось.

Как вспомню один случай, который произошел со мной во время учебы в ГПТУ, так у меня волосы становятся дыбом до сих пор. Это было весной 1963 года в конце первого года обучения. Мастер группы, в один из будних дней, назначил меня и Виктора Мельникова в распоряжение завхоза училища. К 09.00, в назначенный день, мы с Виктором явились в указанное место к завхозу. Он нам сообщил, что на автомашине училища (ГАЗ-51) предстоит съездить на какую-то базу за матрацами. Ехали на эту базу больше часа. С прибытием на базу, по указанию завхоза, мы начали грузить на машину матрацы. Начали грузить на кузов со стороны кабины; поперек машины вмещался в длину один матрац. Мы нагрузили полную машину этих матрацев в четыре ряда и с метр выше кузова; обвязали матрацы веревками сверху и привязали до кузова. При возвращении в училище, завхоз ехал в кабине рядом с водителем, а мы с Виктором расположились следующим образом: я разместился у заднего борта (там было пространство от матрацев в 50 см), а Виктор расположился у переднего борта (между передним бортом и матрацами). Завхоз дал Виктору какую-то железку и сказал, что если необходимо будет остановиться, то Виктор должен этой железкой постучать в борт машины или по кабине. Таким порядком мы уселись и поехали. Проехали с километр или два, машина начала ехать по дороге на подъем и матрацы начали опускаться к заднему борту и меня к нему прижимать. С каждым десятком метров все сильнее и сильнее меня прижимали матрацы; штабель верхних матрацев тоже двигался и накрывал меня сверху. Я почувствовал, что еще немного и я задохнусь. Поэтому я начал кричать Виктору, чтобы он остановил машину, но при дорожном движении и гуле машин, он ничего не слышал. Находясь в такой ситуации, я хотел выпрыгнуть с машины, но меня так прижало к заднему борту, что двинуться не мог, а автомашина все продолжала ехать. Я протянул руки и высунул голову за борт и начал кричать, обращаясь к прохожим, но было тщетно. Прижало так, что я еле дышал, конечно, наступил испуг. «Ну, — думаю, — все, еще немного и я задохнусь». Мы еще долго так ехали. Виктор или услышал меня, или обратил внимание на то, что от него намного отодвинулись матрацы в мою сторону, постучал железкой по борту. Машина остановилась, и я с облегчением вздохнул. Меня освободили из этой западни. Мы немного поправили матрацы, и я умостился тоже впереди, рядом с Виктором у переднего борта. Таким образом мы доехали до училища уже без всяких приключений. Тогда я прочувствовал, что жизнь моя висела на волоске. Еще бы 10—15 минут такой езды и мне бы пришел конец.

Второй неприятный случай — во время учебы в училище — грозивший моей жизни, приключился на субботнике. Это случилось в конце первого года обучения, в июне 1963 года, незадолго до августовского отпуска. Для работ на субботнике нашу группу назначили в дом отдыха профсоюзных работников. Он располагался у р. Самара. К месту работ нас увезли утром на двух автобусах. По прибытию нас распределили для работ по объектам, а автобусы уехали обратно в город. Все учащиеся, прибывшие на субботник, трудились по благоустройству территории дом отдыха. Поработали до 14.00. Все мы ждали, что приедут за нами и привезут обед, но никто к этому времени не приехал и все мы пошли купаться в р. Самара. Ребята все разделись и начали прыгать с обрыва головой в воду. Я тоже разделся и приготовился прыгать с обрыва. Дождавшись своей очередности, я сделал разбег и пригнул головой в воду. При захождении в воду, я сильно прогнулся и весь удар воды пришелся в солнечное сплетение. В воде, на глубине двух метров, я почувствовал, что мне сперло дыхание, еле выдержал, чтобы не хлебнуть воды. Я понял, что если быстро не вынырну, то захлебнусь, и поэтому, что есть сил и терпения, я погреб руками и ногами. Вынырнув из воды, не смог я вдохнуть воздуха, а в это время то справа, то слева — прыгали и ныряли ребята. Я рванулся плыть к берегу; доплыл до берега, вылез с воды и все никак не мог продышаться. Наконец я продышался, и у меня потом отпала охота снова лезть в воду. Утонуть мог незаметно, так как никто ни за кем не следил, — все скопом, не организованно, прыгали, ныряли, плавали.

Наше купание длилось часа два. Накупавшись вдоволь, все ребята вышли из воды, — а за нами так никто и не прислал автобусов. Только, когда стемнело, за нами приехали машины с училища и привезли бутерброды. Фактически, — учащиеся остались без обеда.

Зимой, в феврале 1963 года, были первые зимние каникулы. Я приезжал домой к родителям в Лиховку. Какие новшества я увидел дома? На нашей улице, Степной, установили линию электропередач. Впервые в хате появилось электрическое освещение.

После окончания первого года обучения в ГПТУ, в августе месяце, у нас в училище был месячный отпуск, и я проводил его в Лиховке. Во время этого отпуска я помогал своему отцу в работе — целую неделю выпасал колхозных бычков за отца, с его напарниками, на одном из островов р. Днепр. Так что дал возможность отцу лишнюю недельку отдохнуть дома. Во время этого летнего отпуска мы часто с Моргуном Владимиром — моим одноклассником — по вечерам, на его мотоцикле «Ява», ездили к девчатам. Однажды поздно вечером, возвращаясь домой на мотоцикле и, не доезжая нашей улицы, случилась авария — на мотоцикле треснула пополам рама и мы остановились. Мы тогда говорили с ним, что хорошо, что это случилось на небольшой скорости перед поворотом на нашу улицу. Но мы с ним съезжали перед этим с крутой Лоринской горы, и если бы рама сломалась на этом спуске, то мы бы посчитали свои ребра, а может быть и головы свои.

С 1 сентября 1963 года начался второй год обучения в ГПТУ. Больше не теряя времени, я пошел учиться в вечернюю школу, в 9-й класс. Так что днем обучался в ГПТУ, а вечером — ходил в школу. Занятия в вечерней школе начинались с 18.00 и заканчивались в 22.30. Занятия в школе проводились четыре раза в неделю по пять уроков. В среду и субботу занятий в школе не было. Домашние задания для школы я делать успевал. Многие ребята, проучившись в школе два-три месяца, побросали школу — учиться не захотели. Они познакомились с девушками и, вместо обучения в школе, начали ходить на свидания. Я набрался терпения и учебу в школе решил довести до конца.

Некоторые из учащихся нашей группы, на 2-м году обучения, начали по вечерам ходить в городские парки, участвовать там в драках, заниматься мародерством, приглашали и меня с собой. Я им говорил, что я занят, мне надо по вечерам ходить в школу. В свободное время я, как правило, готовился к занятиям в школе или занимался чтением художественных книг. А по воскресеньям, чтобы меньше общаться с негативными однокашниками, я ходил по гостям: в одно воскресенье иду в гости к своей сестре Люде, а на другое — к брату Виктору, а вечером возвращался в свое общежитие. Вот так, чередуясь, я ходил по гостям.

Ночевать вне общежития было нельзя, так как комендант общежития заставляла проходить прожарку одежды тем учащимся, кто в нем не ночевал. При появлении учащегося в общежитии после приезда с каникул, отпуска или после короткой поездки домой, ему вручался талончик в баню с прохождением прожарки. Кажется, эта баня была на ул. Шмидта. Пока учащийся мылся в бане, его одежда прожаривалась в специальной камере под высокой температурой. После окончания помывки и прожарки одежды учащемуся выдавался специальный талончик, который необходимо было сдать дежурной в общежитии. Тогда разрешалось заходить и поселяться в своей комнате.

На втором году обучения некоторые из ребят нашей группы обзавелись девушками. А далеко ходить для знакомства не надо было. Ведь девушки-учащиеся проживали на третьем этаже, — этажом ниже нас. Поэтому по вечерам на лестничных площадках, по уголкам в коридорах стояли влюбленные пары. В 23.00, после отбоя, проходила дежурная или комендант, — и все разбегались по своим комнатам. Она заходила в комнаты, включала свет и проверяла: все ли на местах и все ли улеглись спать. Как только она уходила на первый этаж в свою дежурку, то, минут через 10—15, свидания продолжались вновь по темным уголкам. Из нашей комнаты два учащиеся парня (Федя Яковлев и Виктор Перепельченко) тоже заимели девчат и по вечерам опускались на нижний этаж к ним на свидания. Яковлев Федя вел даже свой личный дневник, где он описывал и свои свидания с Валей Смирновой. Этот дневник он не прятал, а просто хранил в своей тумбочке. По характеру он был спокойный, немного как бы флегматичный и не обижался, когда узнавал, что ребята по комнате читают его дневник.

А чтение было коллективным. В отсутствие Федора, садились все жильцы комнаты, один из учащихся (как правило, это делал Перепельченко Виктор) доставал дневник, садился и в голос начинал читать все то, что Федя написал за прошедшие сутки. Прочитывал один из абзацев и начинал давать свои саркастические комментарии. Из дневника мы узнали, как Федя познакомился с Валей, когда они впервые поцеловались, какие вопросы их занимали на свиданиях. Иногда некоторые ребята насмехались над Федором, охаивая его девушку, и в один из дней, при чтении его дневника, мы узнали, как на одном из свиданий он хотел порвать с Валей. Это была трогательная сцена, но так Федя и не смог разлучиться со своей девушкой. Так же из дневника узнали, как в отсутствие его мамы (мама жила в пригороде Днепропетровска) они ночевали одни в квартире, и как состоялся их любовный роман. А история этих свиданий у Феди Яковлева такова, что где-то через полгода после выпуска с училища у них родился сын, а как только им исполнилось по 18 лет, они поженились.

Вторая наша производственная практика, во время учебы в ГПТУ, была на стройке жилого дома, в декабре месяце. Было тогда очень холодно, а ходили мы на работу легко одетыми. Были на нас тонкие брюки синего цвета (спецовка); теплого белья не имелось. В один из дней ребята сильно намерзлись и, не дождавшись времени окончания работ, самовольно ушли в расположение училища. Я в этот день был рабочим в столовой. Было очень много шума со стороны руководства училища по этому поводу.

В дальнейшем, на втором году обучения, производственная практика проводилась через каждый месяц: месяц — учеба, следующий месяц — производственная практика, и так до окончания училища.

За проделанную работу, во время практики, с производства, заработанные деньги перечислялись в училище, и кое-какие деньги выплачивались учащимся, как вознаграждение. Деньги распределял учащимся наш мастер. Более дисциплинированным и трудолюбивым учащимся он назначал по 8—10 рублей, остальным — по 5—6 рублей за проработанный месяц. А кое-кого он лишал всякого вознаграждения за прогулы во время производственной практики.

На втором году обучения в ГПТУ, весной, нас отправили на две недели на практику в п. г. т. Томаковка, Запорожской области. Ехали туда поездом организованно, администрация училища заблаговременно приобрела для нас билеты. Там нас поместили для проживания в каком-то ангаре, нас там кормили. Прошло указанное время нашей практики и нужно было возвращаться в училище. За нами никто не приехал, и ребята решили добираться самостоятельно, естественно, без билетов на поезд.

Помню, как мы половину пути проехали в поезде, и вдруг заметили ревизоров с проверкой билетов. Все ребята поднялись и прошли вперед в другой вагон; а в другом вагоне навстречу шли с проверкой билетов другие ревизоры. Мы рванули назад к выходу и полезли на крышу вагона, далее, по крыше вагонов побежали вперед по ходу движения поезда. Пробежав по крыше трех-четырех вагонов, мы опустились вниз по ступеням и зашли в вагон. В нем ревизоры уже проходили. Вот так без билетов мы добирались до Днепропетровска в свое строительное училище.

Последняя производственная практика, за два месяца до окончания училища, у меня была на конфетной фабрике. Нас, группу ребят из 6 чел., туда распределил мастер. Мы там строили шахту для лифта из красного кирпича, начиная с подвала. Работать на фабрике понравилось, так как мы там постоянно лакомились конфетами. На фабрике было несколько цехов, один из них был закрытым. Туда посторонних, даже рабочих из других цехов, никого не пускали, потому что выпускаемые конфеты в том цеху предназначались для руководства райкомов и исполкомов. В основном там изготовлялись конфеты с коньячной начинкой. В другие цеха мы заходили, смотрели весь производственный процесс по изготовлению конфет, включая их автоматическое обвертывание. В цеху можно было кушать конфет сколько угодно, только нельзя было выносить из цеха. Сидел вахтер на выходе и, если видел набитые карманы, то сразу возвращал человека назад.

Мы на фабрике пробовали пить кружками патоку для леденцов. Приезжала спецмашина и сливала патоку в емкость цеха, поэтому, кто из ребят хотел, то подставлял кружку и пил. Патока представляла собою вязкую жидкость, как жидкий мед, по вкусу не сильно сладкая.

И вот пришло время выпускных экзаменов в ГПТУ. Экзамены принимала государственная комиссия, членами которой были представители из разных строительных трестов г. Днепропетровска. Все экзамены я сдал на «отлично». Учитывая то, что за время текущей учебы я усваивал программу обучения на «отлично» и сдал на «отлично» выпускные экзамены, государственная комиссия присвоила мне квалификацию каменщика III разряда, а кто хуже учился, тем присваивали II разряд. Итак, нас выпустили с училища 15 июня 1964 года. При распределении я попросился, чтобы меня оставили работать в г. Днепропетровске, так как хотел закончить вечернюю школу, ту, где учился. Меня направили работать, после окончания училища, в строительное управление СУ-122 треста Днепротранстрой г. Днепропетровска.

Работа на производстве

После окончания строительного училища, с июня 1964 года, началась моя самостоятельная трудовая деятельность.

Окончив ГПТУ, я с другими выпускниками явился в управление треста «Днепротранстрой». Некоторых выпускников нашего ГПТУ (в том числе и хлопцев из нашей группы) направили работать в строительное управление СУ-122 г. Днепропетровска. Парням предоставили жилье в общежитии на ул. Караваевской, девушкам — в общежитии на пр. Гагарина. Меня и моего товарища с нашей учебной группы (Виктора Мельникова) в строительном управлении распределили в одну бригаду каменщиков, на один из строительных участков управления. Эта бригада строила два 5-ти этажные дома на набережной р. Днепр, ниже кинотеатра «Планета». Бригада, в которую меня направили работать, являлась бригадой «коммунистического труда». Бригадой руководил Григорий Пальчун, плотный мужчина лет 35-ти.

В состав бригады входило человек двадцать-двадцать два работников. Кроме каменщиков, в бригаде были еще два плотника и шесть подсобников. В бригаде были мужчины и женщины самых разных возрастов. Было в бригаде несколько человек, которые когда-то отбывали наказания за уголовные преступления. Мы с Виктором явились в свою бригаду, представились бригадиру, там же на стройке нам со склада выдали рабочую одежду, спецовки и инструмент для работы.

Бригадир нас представил членам бригады и, после всяких инструктажей, мы включились в работу на стройке в составе бригады. Так как мне и Виктору еще не исполнилось по 18 лет, то мы работали не полный рабочий день, а на один час меньше, то есть работу мы заканчивали в 16.00. Рабочий день у нас на стройке был 8-ми часовым; начинался с 08.00 и заканчивался в 17.00.

С 1 сентября 1964 года я пошел в вечернюю школу в 10-й класс, поэтому, по законодательству, мне причитался один (школьный) день в неделю для подготовки к занятиям, который по ставке в 50% оплачивался. Месяц-два я присматривался и изучал членов бригады. Кроме меня и Виктора Мельникова, прибывших молодых рабочих, в бригаде были еще три молодые парня, которые пришли с нашего училища годом раньше. Наша бригада, до моего прихода, только выстроила первый 5-ти этажный дом (была готова коробка дома и проводились бригадой внутренние работы). Часть бригады занималась возведением фундамента для второго 5-ти этажного дома. Машины с растворного узла привозили бетон, рабочие клали на землю металлические листы и самосвалы вываливали на них бетон. Оставшийся в кузове бетон, рабочим приходилось лопатами скидывать вручную. Привезенный бетон рабочие совковыми лопатами носили и закидывали в опалубку фундамента, далее бетон утрамбовывался специальными электрическими вибраторами. Внутренние работы в 1-м доме и возведение фундамента 2-го дома проводились до декабря 1964 года.

Как же я обустроился в общежитии и как проходили мои трудовые дни?

В общежитии комендант поселил меня в 3-х местную комнату на втором этаже. Кроме меня, в комнату поселили второго человека — Полишко Андрея, моего товарища с одной учебной группы по ГПТУ; его распределили для работ в другую бригаду каменщиков нашего строительного управления, и работал он совсем на другом участке. Так мы вдвоем и жили в этой комнате до самого призыва в армию. Каждый раз просили коменданта, чтобы к нам никого не подселяли. Но где-то через год подселили к нам третьего человека — Николенко Геннадия, не плохого парня.

Подымались по утрам мы с Андреем в 06.00 — как только начинал звучать Гимн Советского Союза по нашему настенному приемнику. Брились, умывались в ванной комнате, заправляли койки и бежали к 07.00 в столовую на завтрак — она как раз с этого часа только начинала свою работу. Завтракали, я и Андрей, скромно: котлета с гарниром — 18 коп., стакан чая — 2 коп., два кусочка хлеба — 2 коп. Так что завтрак мой укладывался в 22 коп. Иногда я позволял себе на завтрак 100 г. сметаны — 17 коп. Тогда завтрак стоил 40 коп. После завтрака я быстро шел на трамвай, садился на 8-й маршрут и доезжал до железнодорожного вокзала, а там пересаживался на другой трамвай (на 1-й маршрут) и ехал еще четыре остановки, далее пешком шел мимо кинотеатра «Планета» к набережной, к месту работы. В вагончике переодевался в рабочую одежду и в 08.00 был готов выполнять работу в составе бригады.

Обеденный перерыв на стройке был с 12.00 до 13.00. Семейные члены бригады, как правило, брали еду с собой и обедали в раздевалке, а холостяки, в том числе и я, ходили обедать в студенческую столовую, которая находились недалеко от нашей стройки. Ходили в столовую в робе, испачканной раствором и краской. Стыдно было мне, когда в очереди за обедом стояли хорошо и чисто одетые студенты. Поэтому я смотрел на все и мотал себе на ус, что когда-то нужно менять род своей деятельности. Мечтал поступить в строительный институт на вечернее отделение от производства, конечно же, — после окончания 11-ти классов.

Обед обходился мне где-то от 42 до 60 коп. Брал я пол тарелки борща или супа — 7—9 коп., 100 г. сметаны (если утром не брал) — 17 коп., на второе брал шницель — 22 коп. или бифштекс — 36 коп., какой-то салат — 5 коп., стакан компота — 5 коп., три кусочка хлеба — 3 коп.

После обеда продолжались работы на стройке еще 4 часа и заканчивались в 17.00. До 12 января 1965 года я, как несовершеннолетний, заканчивал работу в 16.00, а после, — уже работал до 17.00.

По окончанию каждого месяца наш бригадир Григорий Пальчун и мастер нашего участка Борис Николаевич Сабатовский закрывали наряды, то есть подсчитывали, какие работы наша бригада выполнила за прошедший месяц, и, с учетом нормы расценок, определяли месячный заработок нашей бригады. В месяц получалось где-то 25—26 рабочих дней. Из всех подсчетов выходило, что самый удачный для нас был рабочий месяц, когда на каждого члена бригады, по расчетам, причиталось по 3 рубля в день. В остальные месяцы закрывали наряды, где было по 2 рубля 60 коп., 2 рубля 70 коп. в день. Месячная зарплата каждого работника определялась с учетом имеющихся у них разрядов. Подсобники имели 1-й разряд, а каменщики, плотники были с 2-м и 3-м разрядами

При выполнении строительных и земляных работ расценки в 60-х годах были низкие. Так, например, при выкапывании ям для канализационных и телефонных колодцев, 1 куб. м. песчаного грунта оценивался в 42 коп., а чернозема — в 55 коп. Выравнивание грунта, на территории перед домом, площадью в 100 кв. м. оценивалось в 3,7 рубля; укладка 1 куб. м. бетонного фундамента — 2 руб. 10 коп.

Если коснуться кирпичной стенки, то 1 куб. м. наружной стенки оценивался в 2 руб. 58 коп., а 1 куб. м. внутренней стенки — 2 руб. 10 коп.

А каковы трудовые возможности каменщика в день? По норме выработки он должен давать за рабочий день не менее одного кубометра кирпичной кладки. Вот по таким расценкам и закрывала бригада месячные наряды. Хорошо считалось, если каждый день у бригады был полный фронт работ, но не каждый день получалось. Бывало, то раствор привезут с растворного узла только к 10.00, то бетон подвезут поздно.

А еще некоторые члены бригады сачковали, особенно молодые, делали продолжительные перекуры. Да и бригадир должен рядом с рабочими подключаться к работе, а наш — все ходил да следил за молодыми рабочими, часто беседовал в комнатушке с мастером, то на площадке подолгу разбирался с чертежами с мастером. Не то что бригадир другой бригады каменщиков — Тараборкин, он работал наравне с остальными рабочими-каменщиками, его никто не мог упрекнуть. Если кто из молодых рабочих пытался с ним грубо повести себя, то от другого рабочего он мог получить удар по спине деревянной правилкой. Этого бригадира уважали и защищали.

Месячная зарплата за работу на стройке у меня была не большая. Если посмотреть в мою расчетную книжку, например, за январь 1966 года, то видно, что я получил: аванс — 35 рублей, получка — 39 рублей; в феврале еще меньше: аванс — 40 рублей, получка — 19 рублей. Из этих заработков видно, как я мог «сытно» питаться в столовой, из этих денег надо было еще и на одежду, и на обувь что-то отложить. Откладывал по 5 — 10 рублей каждый месяц. Где-то за первые полгода работы, после выпуска с ГПТУ, я насобирал себе и купил к зиме полупальто за 55 рублей и туфли за 15 рублей, чтобы ходить ежедневно на работу, а к лету 1965 года — костюм за 70 рублей, в дальнейшем купил туфли за 25 рублей, пиджак и отдельно брюки. Вот в основном за 2 года работы до армии — все что я смог купить, еще можно добавить две-три рубашки, одна из них нейлоновая.

По окончанию рабочего дня, я переодевался в раздевалке и ехал в общежитие, брал в комнате сумку с учебниками и в 18.00 шел в столовую ужинать. На ужин брал опять же котлету с гарниром или тефтели, чай и два кусочка хлеба. На ужин я вкладывался от 22 до 30 коп. В целом, для питания на день я старался укладываться в 1 рубль, а иногда, — в 1 рубль и 20 коп. На большее рассчитывать не приходилось, так как зарплаты тогда не позволяли этого. После ужина я шел та трамвайную остановку и на трамвае ехал к школе (три остановки); когда работал до 17.00, то успевал только на конец первого урока. В вечерней школе мы занимались по 5 уроков в день. Занятия в школе заканчивались где-то в 22.30, и к 23.00 я приезжал в общежитие.

За время занятий (с 18.00 до 23.00) — проходило 5 часов — за это время успевал проголодаться. В столовой еще работал буфет, но брать для еды в буфете было для меня слишком накладно, — тогда бы я не укладывался в запланированные расходы на день. Поэтому мы с Андреем в буфете часто брали булку хлеба и в своей комнате, поздно вечером, ели хлеб и запивали водичкой с графина. Булки хлеба нам хватало на два вечера. Вот такое было наше дополнительное питание.

Что можно сказать о моем питании?

За два года учебы в строительном училище и два года работы на стройке до армии, я фактически не покупал и не ел фруктов: ни вишен, ни абрикос, ни груш и яблок, не говоря там о персиках, апельсинах, мандаринах. Когда бывал в отпуске у родителей в Лиховке, то что-то из фруктов в это время ел. Вот и все фруктовые витамины, что я получал.

Проработав на стройке после выпуска с училища 1,5 — 2 месяца, я ушел в отпуск, который проводил в Лиховке. Отпуск по продолжительности был не большой, всего 21 день. Так что к сентябрю, к началу учебы в вечерней школе, я возвратился из отпуска. И продолжилась моя работа на стройке в составе бригады.

Наша бригада продолжала выполнять работы по возведению фундамента для второго 5-ти этажного дома; проводились работы на территории по возведению канализационных колодцев и колодцев для телефонной связи, поклейкой рубероидом, в три слоя, крыши первого 5-ти этажного дома и установки бордюров возле него. Молодые рабочие, такие как: Мищенко, Прищепа и Мельников, особого энтузиазма в работе не проявляли, иногда сачковали, ходили к девушкам-штукатурам и там с ними подолгу простаивали. Поэтому наш бригадир ходил по этажам и разгонял хлопцев, отчитывая их: «Хотите встречаться с девчатами, так назначайте им свидания на вечер, а во время рабочего дня надо работать». Стыдили их и наши пожилые женщины-подсобники. Во время работ они их постоянно подгоняли — так как во время передышек эти ребята делали большие перерывы.

Помню, как я с двумя женщинами-подсобниками копал яму под канализационный колодец. Грунт там был песчаный. Я копал яму под колодец и быстро углублялся, а женщины совковыми лопатами откидывали песок подальше от ямы, чтобы он не сыпался в яму обратно. Я работал лопатой очень интенсивно, без отдыха, так что они вымотались, еле успевая за мной, и начали мне говорить: «Николай, отдохни, нельзя же так, ты же сердце надорвешь». Других ребят им приходилось в этой работе постоянно подгонять, а мне не хотелось, чтобы меня женщины подгоняли и считали лодырем, — вот я и горел на работе.

Молодые ребята часто делали прогулы на работе. К примеру, Виктор Мельников, — утром, бывало, заходил я к нему в комнату звать его, чтобы вместе ехать на работу; он руку высовывал в форточку и, если брызгал дождик или шел снег, то говорил: «Не пойду на работу», — и продолжал спать. За два года работы на стройке до армии, я ни одного разу не совершил прогула. Поэтому, как примерного и дисциплинированного молодого рабочего меня избрали в бюро комсомола первичной комсомольской организации строительного управления.

Работа на стройке велась в любую погоду: то ли брызгал дождь, то ли шел снег, то ли стоял сильный мороз. Если был раствор, то его к концу рабочего дня надо было весь израсходовать, иначе он на второй день схватывался и был не пригоден к работе.

Осенью 1964 года демобилизовался из армии мой старший брат Анатолий. Он прослужил в группе советских войск в Германии ровно три года. Немножко дома, у родителей, отдохнул после службы и пошел работать в совхоз им. Кутузова шофером. Назначили его шофером на ГАЗ-51 (молоковоз).

Припоминаю, когда я был в своем первом отпуске после окончания ГПТУ, я на велосипеде приезжал к нему на ферму, где он заливал свою цистерну молоком. Я сел к нему в кабину, и мы выехали с фермы на полевую дорогу за населенный пункт. И тут он остановил машину и говорит мне: «Давай, Коля, садись за руль и немного проедешь». Поменялись мы местами в машине. Я до этого никогда не сидел за рулем автомашины и никогда не управлял ею.

Толя рассказал мне, как надо переключать скорости, где тормоз, где находится рычаг газа.

— Ну, что теперь? Давай поехали вперед, — сказал Анатолий.

Я завел, включил первую передачу и тронулся с места.

— А теперь включай вторую и нажимай на газ, — сказал он.

Я начал ехать быстрее, руками крутил руль, чтобы ехать по правой стороне дороги, но, видать, сильно крутил, что машина начала вилять по дороге то в правую сторону, то в левую. Толя помог выровнять машину, положа свою руку на руль. Я ехал, держась за руль, и был весь в напряжении.

— Да ты не напрягайся, чувствуй себя спокойнее, а теперь включай третью и прибавь газу, — скомандовал Анатолий.

Я переключился, начал прибавлять газу, и машина понеслась быстрее. Будто бы не крутил рулем, а машина забегала по дороге то в правую сторону, то в левую, а тут впереди развилка дорог и как раз с боковой дороги навстречу выезжала грузовая автомашина. Если бы я так продолжал ехать, виляя своей автомашиной, то мы бы столкнулись со встречной автомашиной. Толя хватается за руль и крутит вправо, я нажал на тормоз, забыв нажать на сцепление, — автомашина наша заглохла. Я весь вспотел от напряжения и говорю Толе: «Все, — хватит, больше не хочу! Садись теперь за руль сам!». Вот такой была моя первая попытка поводить автомашину.

Наступил декабрь 1964 года, и наша бригада каменщиков приступила к возведению второго 5-ти этажного дома. Начали кладку стен 1-го этажа, которую закончили за 10 дней. Затем над окнами и дверьми, с использованием башенного крана, укладывались перемычки. Потом краном укладывались 6-ти метровые плиты, тем самым делалось перекрытие, — и этаж был готов. Одновременно с возведением наружных стен, выкладывались внутренние несущие стены и перегородки.

В декабре начались морозы, шел снег, а рабочие, невзирая на морозы и снег, трудились в поте лица, а вместе с ними трудился и я. Бригадир расставлял каменщиков на всю длину стенки; наиболее квалифицированных ставил возводить углы здания. Натягивался шнур на всю длину стенки фасада здания, выставлялись маячки, и работа кипела. Кто на своем отрезке кладки, при выкладывании ряда кирпича, отставал, то ему помогали товарищи, работающие по соседству. Потом шнур подымался на 2-й ряд кирпича и работа продолжалась.

Крановщик, по вызову, подавал пачки кирпича (в пачке 250 шт. силикатного или 500 шт. красного кирпича), бадьи раствора, а женщины-подсобники, — подносили кирпич, теплой водой размешивали раствор и лопатами накидывали в растворные ящики каменщикам. Холодный ветер пронизывал насквозь: в один рукав — залетал, с другого рукава — вылетал, от ветра слезились глаза, в брезентовых рукавицах замерзали пальцы, которые не могли удерживать тяжелую силикатную кирпичину, в рабочих ботинках мерзли ноги. Вот так я познавал труд каменщика. Закончив возведение 1-го этажа, бригада каменщиков приступала возводить 2-й этаж. А сантехники на 1-м этаже уже начинали укладывать трубы для водопровода и канализации; электрики проводили проводку для электричества, плотники начинали устанавливать окна и двери, а потом бралась за работу бригада женщин-штукатуров. Таким образом наша бригада возводила 2-й, 3-й, 4-й и 5-й этажи, а за нами вверх следовали другие бригады.

Долго буду помнить очень опасный для жизни каменщиков случай, который произошел после завершения 4-го этажа этого дома. Это было в январе 1965 года. Четвертый этаж был полностью уже перекрыт плитами-перекрытия, наша бригада каменщиков только приступила к возведению наружной стены фасада здания 5-го этажа. Крановщик, по вызову, подал в бадьях раствор и начал подавать в пачках кирпич, которые опускал на плиты перекрытия 4-го этажа. Бригада проложила пять-шесть рядов кладки стены и все рабочие продолжали, нагнувшись, работать. Я за своей спиной услышал какой-то треск и шорох, а также тревожный окрик нашего такелажника Владимира Турко, и машинально сделал шаг вперед — стал на стенку. Оглянувшись, я увидел, что та плита, на которой я стоял, не выдержала двух тяжелых пачек кирпича, треснув и сломавшись пополам, полетела вместе с нагруженным кирпичом вниз на 3-й этаж, пробила там плиту перекрытия и полетела на 2-й этаж, пробив также плиту перекрытия и 2-го этажа и далее пробила плиту перекрытия 1-го этажа. Так что какое-то провидение спасло меня от верной гибели.

К январю 1965 года первый 5-ти этажный дом был готов к сдаче. Все квартиры были отделаны и готовы к заселению. Но дом никак не могли сдать. Отопление дома осуществлялось своей кочегаркой, которая размещалась в подвальном помещении этого же дома. Штатного кочегара там еще не было, поэтому кочегарами заступали мужчины — члены нашей бригады, по очереди. С утра заступал кочегаром один человек, а с 18.00 его сменял другой и кочегарил до самого утра.

Помню, как в феврале 1965 года, когда я в 17.00, закончив работу на стройке и переодевшись, собрался уходить с работы к себе в общежитие, ко мне подошел бригадир и сказал: «Николай, сегодня должен заступать в кочегарку Николай Фомин, но он заболел и не может заступить на ночь кочегаром, давай переодевайся и с 18.00 заступишь дежурить в котельной».

Мне пришлось отработать целый рабочий день и потом еще целую ночь работать кочегаром в котельной. Рабочий, которого я менял в кочегарке, объяснил мне порядок и условия работы в котельной. Там стояли два электронасоса и их, при определенной температуре воды, надо было включать, чтобы прогоняли сильно нагретую воду, иначе от высокой температуры могли полопаться радиаторы. Топить печь пришлось угольком. Надо было работать так, чтобы печка не затухла. Своевременно лопатой я подбрасывал уголек, включал вентилятор для подачи воздуха, уголь, когда разгорался, вентилятор я выключал. Через три-четыре часа топки, в печи и поддувале набиралось много золы, которую я выгребал и выносил, иначе была слабая тяга. Главное, я старался, чтобы не уснуть и не прозевать температуру воды в радиаторах котлов, и чтобы не затухла печь. После заброски в печь угля, можно было минут на 10—15 присесть и сидя наблюдать за процессом. Я заступил в ночную смену не поужинав, и голод не давал возможности задремать. Таким образом, я работал кочегаром до 08.00, пока меня не заменил другой рабочий — Петр Овчаренко. После этого наш бригадир отпустил меня с работы для отдыха.

Среда — это был мой школьный день. В этот день я на работу не выходил, мог подольше поспать, но и не так долго — ведь надо было не прозевать позавтракать в столовой. А позавтракать надо было успеть до 09.00, иначе после 09.00 столовая могла быть уже закрытой.

После завтрака я приступал к подготовке к занятиям в школе по различным предметам: готовился к занятиям на четверг и пятницу; в оставшееся время читал художественную книгу. Так как в среду в вечерней школе занятий не было, то я мог читать художественные книги в этот день допоздна — до часу или до двух часов ночи. По субботам и воскресеньям я тоже читал допоздна.

В те времена по субботам мы работали на стройке — это был короткий рабочий день, работали на два часа меньше, без обеда и работу заканчивали в 15.00. После обеда, в субботу, я, как правило, читал художественную книгу или готовился к занятиям в школе на понедельник и вторник. Частенько мы с Андреем Полишко, по субботам или по воскресеньям, вечерами, ходили в кинотеатр смотреть художественные фильмы. С девчатами я ни с одной не встречался, чтобы не тратить время на свидания, да и чтобы не пришлось жениться до армии. Женитьба в мои планы никак не входила. Я решил: пока я не смогу выучиться и получить высокооплачиваемую специальность, про женитьбу — и не думать.

Я наяву видел, как моя сестра с мужем, — строители, в каких условиях они жили. Их жизнь была в постоянных кредитах: холодильник — в кредит на год или два, телевизор — в кредит, мебель то одна, то другая, — тоже в кредит. И так всю жизнь. Аналогичным образом жил мой старший брат Виктор, тоже постоянно был связан с кредитами. Я такой семейной жизни, чтобы пребывать в постоянных кредитах, не хотел. И думал, как же мне выкарабкаться из этой ямы. Тогда я уже понимал, что нужно учиться, выучиться и получить достойную профессию и только так можно достичь приличных условий жизни. На помощь родителей, братьев и сестер я не надеялся; мой жизненный принцип был один — опора на собственные силы.

По воскресеньям я спал подольше, тоже читал художественные книги; если подготовка к занятиям в школе не была сделана в субботу, то готовился к занятиям в школе на понедельник и вторник; иногда по воскресеньям, вечерами, мы с Андреем шли в кинотеатр смотреть кинофильм или в театр — на спектакль. В гости к сестре Люде и брату Виктору я ходил уже реже — по одному разу в месяц, по воскресеньям, поочередно.

Мое участие в общественной работе, в основном, сводилась к работе в комсомольской организации управления, заседаниях бюро комсомола первичной комсомольской организации. Заседания бюро комсомола первичной организации, которые проводились один раз в месяц, приходилось оформлять протоколами, которые мне частенько поручали писать. Помню, в администрации управления там работала племянница начальника нашего строительного управления, молодая девушка, тоже была членом бюро комсомольской организации. Приходилось с ней оформлять протоколы заседаний. И вот я обратил внимание на ее действия: однажды захожу в ее кабинет, где она работала, чтобы спросить, как оформить тот или иной пункт протокола заседания бюро, — она быстро отвечала и тут же говорила: «Ой, быстрее уходи, а то увидит дядя!». Я понял отношение ее дяди к рабочим, он ей запрещал контактировать с рабочими, поэтому она и боялась, чтобы дядя не видел ее общения с такими как я.

Взаимоотношения и общение в бригаде были самые разные. В общениях, как правило, преобладал язык вперемешку с матерщиной. При разговорах матерились мужчины и женщины; молодые рабочие при разговорах со старшими мужчинами и женщинами тоже матерились. Я, молодой рабочий, воздерживался при общении применять матерные слова, особенно при старших и женщинах, во-первых, — стеснялся, а, во-вторых, — не хотел засорять свою речь этими словами.

Моими, как бы, наставниками в бригаде были старшие по возрасту рабочие, ранее судимые, но ставшие на правильный жизненный путь, — это Петр Овчаренко и Евтушенко Илья. Петр Овчаренко (ему было лет 28—30) был семейным человеком; его жена работала каменщиком в нашей бригаде, он растил сына. Проживали они в нашем общежитии в семейной его части. Илья Федосеевич Евтушенко с 1931 года рождения (ему в то время было 33—34 года) был еще холостяком и проживал в нашем общежитии. Так вот, при разговоре с Петром Овчаренко о хулиганских действиях хлопцев, он всегда говорил: «Николай, не связывайся с ними, зачем это тебе нужно, ведь этим ты только испортишь репутацию и свою биографию; приводы в милицию оставят на тебе темное пятно и потом тебе никуда не сунуться». Я, конечно, прислушивался к их советам, но и сам еще лучше понимал, каким образом можно сломать себе жизнь.

Во время работ на стройке, когда я работал рядом с Петром Овчаренко, то помню, как задавал ему такой вопрос: «Петро, вот смотри: у нас экономикой управляют „совнархозы“, людьми руководят избранные советы, исполкомы, райисполкомы, облисполкомы, а зачем в управлении нужны парткомы, райкомы и вообще компартия, ведь они пытаются везде влезть, руководить, командовать, ни за что не отвечая». Тут Петро мне говорил, что они нужны, партийное руководство необходимо.

К весне 1965 года каменщики бригады закончили возведение коробки второго 5-ти этажного дома и приступили к внутренним работам, которые тянулись до самого лета.

Приближались Первомайские праздники 1965 года. Я собирался ехать домой к родителям, ведь они 1-го, 2-го и 3-го мая играли свадьбу, — женился мой старший брат Анатолий. В жены он брал 19-ти летнюю девушку — Валю Кривцун, проживавшую в поселке Лиховка. После свадьбы молодожены пошли жить к тете Дусе (тещи Анатолия).

В конце июня 1965 года, меня вызвали в отдел кадров нашего строительного управления и там заведующая мне сказала, что мне предстоит с 1 июля месячная командировка в г. Ртищево, Саратовской области, в одно из строительных управлений, для проведения там строительных работ. Я, конечно, этому не обрадовался: у меня не было желания куда-то далеко ехать работать. Но пришлось ехать. На 28 или 29 июня 1965 года я взял себе по требованию билет на поезд Днепропетровск — Барнаул и с командировочным удостоверением уехал к месту командировки. По прибытию явился я в указанное управление. Там собралось таких командировочных, как я, восемь человек и нас определили на работу на станцию Летяжевка, Ртищевского района. Там на станции нам пришлось возводить одноэтажное здание из белого силикатного кирпича.

В Летяжевке я с одним таким же командировочным парнем поселился на проживание у одной пожилой женщины. Мы ей платили за проживание и за питание. Она нам готовила еду.

В работе прошел целый месяц июль, мы возвели из белого кирпича станционное здание; все собрались возвращаться домой. Поехали в управление, в Ртищево, рассчитываться. Там мне объявили, что моя командировка продлена еще на один месяц, — конечно, настроение у меня тогда упало, но пришлось оставаться. Второй месяц я работал с другими ребятами, но не на станции Летяжевка, а в п. г. т. Аркадак, — там, у выстроенных 2-х этажных зданиях, мы возводили отопительные печи с трубами. В этой работе прошел август месяц. В конце месяца меня рассчитали, и я уехал в г. Днепропетровск, в свое управление. В управлении меня рассчитали и отправили в отпуск, который был до 20 сентября. Свой отпуск я проводил в Лиховке у своих родителей.

Я планировал в отпуск пойти раньше, чтобы к 1-му сентября возвратиться на работу и пойти в вечернюю школу в 11-й класс, но, из-за моей двухмесячной командировки пришлось немножко опоздать.

С 1-го сентября 1965 года начиналась учеба не только в школе, но и в техникумах и институтах, и занятия начинались с участия студентов в уборочной в колхозах и совхозах.

В Лиховку, для участия в уборочной нашего колхоза, тогда приезжали студенты из Днепропетровского технологичного техникума. Приехало много девушек-студенток 1-го курса, только что поступивших в техникум. За несколько дней до окончания моего отпуска я познакомился с одной из девушек-студенток этого техникума. Это была Мосулезная Лида. У нас состоялось всего два-три свидания; я попросил у нее адрес для переписки и по окончанию отпуска уехал в г. Днепропетровск.

Опять, после отпуска, у меня началась трудовая деятельность на стройке и учеба в школе. Наш объект работ уже находился на другой стороне города за р. Днепр в районе «железнодорожного узла». Там бригада возводила новый 5-ти этажный дом. Добирался я к месту работы с железнодорожного вокзала электричкой. Ехать надо было минут 15—20.

Был и такой случай во время работ на стройке. Наша бригада выстроила два этажа здания; пришел заказчик Котов, начал гвоздем ковырять швы кладок кирпича и забраковал работу.

Что получилось?

На растворном узле, видать, воровали и сбывали на сторону цемент. Раствор нам на стройку привозили почти из одного песка, поэтому заказчик проверил работу и забраковал. Нас заставили разбирать целых два этажа; как не хотелось всем рабочим бригады заниматься этой работой, но деваться было некуда.

Во время работы на производстве я уже реже ходил по воскресеньям к своим родственникам: сестре Люде и брату Виктору. Старался ходить к ним по одному разу в месяц. Потому что в свои выходные, я планировал с Андреем посещать какие-то культурные мероприятия.

Мне помнится, как в одно из воскресений, в марте 1965 года, находясь в гостях у брата Виктора, он рассказал интересную историю. У брата Виктора в марте месяце был отпуск, и он на недельку ездил к нашим родителям в Лиховку. В то время мои родители имели корову, которая давала мало молока и решили завести другую, — вскормить и вырастить ее из телочки. Для этой цели мой отец, в начале марта 1965 года, выписал в колхозе годичную телочку. К этому времени он уже три года работал скотником на молочно-товарной ферме. На этой ферме он, совместно со своим сватом (Озерным Петром), ухаживал за стадом полуторагодичного молодняка.

Так вот, когда приезжал к родителям в гости мой старший брат Виктор, будучи в отпуске, отец в один из вечеров предложил Виктору оказать ему помощь. Ухаживая за своим стадом молодняка, отец там заприметил несколько впитанных и хороших полуторагодичных телочек, а выписал он-то всего лишь годичную; поэтому он решил сделать подмену: свою поменьше, которую выписал, — привести на ферму, а более крупную телочку привести домой; ведь главное в стаде, — чтобы совпадало количество поголовья. Но эту комбинацию необходимо было провести скрытно, чтобы никто из колхозников и соседей не видели. Помощь Виктора состояла в том, чтобы, поздно ночью, вместе с отцом отвести на ферму выписанную телочку, а с фермы привести домой другую, — побольше.

До 24.00 часов они сидели, ужинали и, конечно, употребляли спиртное. Когда пробило полночь, они собрались, вывели из сарая телочку и на веревке повели ее на ферму. Она шла на ферму без всякого сопротивления. Пришли к помещению, зашли в загон, открыли и завели в телятник свою телочку, отвязали и отпустили. В помещении, при лунном свете, отец начал ходить и выбирать себе покрупнее телочку; очень долго ходил и выбирал: то попадался бычок, то попавшаяся телочка не нравилась отцу. Да еще он был хорош, в результате употребления спиртного. Около часа отец искал, пока не нашел телочку, которая понравилась ему. Еле ее поймали, а затем еле одели ошейник, и, осмотревшись, двинули домой. От фермы шла полевая дорога до самого большака (дорога на Мишурин Рог). От фермы до нашего дома было расстояние около километра.

Итак, выбор был сделан, и отец с Виктором повели телочку домой. Виктор шел впереди и вел ее за веревку, а отец шел позади и подгонял. От ферми дорога все время шла под гору до самого большака. Отошли они от фермы метров 200—300 и телочка запротестовала: останавливалась, упиралась и не хотела идти, и иногда мычала. Виктор тянул за веревку, отец сзади подталкивал ее, даже упирался и толкал ее своим плечом.

Как говорил Виктор: «Отец был хорошо выпивши и, когда вели, он подталкивал телочку, хлопал ее руками по бокам и все нахваливал: «Ой, ты ж моя телочка, я буду за тобой ухаживать, ты будешь хорошей коровкой, у тебя уже и вымечко большое…».

Пока дотянули эту телочку до большака, так оба взмокли. Перевели ее через дорогу и начали идти по полевой дороге, приближаясь к нашим огородам. А отец подталкивал да все нахваливал телочку. Уже оставалось идти домой 200 метров, и они остановились отдохнуть напротив своего огорода. А отец, нахваливая телочку, похлопывал ее по бока, да все причитал, что какая она будет хорошая коровка.

Когда остановились отдохнуть, Виктор захотел проверить, что же это за телочка, что отец так ее нахваливает.

Когда Виктор мне рассказывал эту историю, то его жена и мы оба падали со смеху. Виктор продолжал: «Я передал отцу повод и подошел поближе проверить, что это за телочка. Подошел к ней сзади и попробовал вымя; я долго щупал и не мог поверить себе: телочка оказалась бычком. Я сказал тогда отцу: папа, кого ты выбрал — это же бычок и мы его тащили целый километр!» Отец тогда ответил: «Как это — бычок? Не может быть!» — «А ты внимательно проверь», — сказал ему тогда Виктор. Отец проверял, проверял и признал затем, что это не телочка, а действительно, — бычок; развернулись они и повели эту «телочку» обратно на ферму. На ферму этот бычок шел уже быстро, еле его сдерживали.

По прибытию на ферму, снова отец начал выбирать телочку, — так на этот раз уже безошибочно. Виктор, там же на ферме, перепроверил выбор нашего отца. Вторым разом отец уже не ошибся. Привели телочку домой, завели в сарай, потом зашли в хату и глянули на часы — часы показывали три часа ночи. Вот такова история была у Виктора при посещении им Лиховки ранней весной 1965 года.

К этому времени мой старший брат Виктор получил в городе Днепропетровске трех комнатную квартиру. В 1963 году у него родился сын Славик. Работал мой брат сборщиком на Днепропетровском шинном заводе. Рабочие на заводе работали в три смены. Сборщики в цеху занимались изготовлением шин для легковых автомобилей, но в цеху, где работал мой брат, не готовые шины они изготовляли, а только круглые заготовки, без протекторов. В товарный вид шины приводились в другом цеху. По рассказам брата, с января 1963 года была установлена норма изготовления этих остовов шин — 40 штук за смену. Кто справлялся с этой нормой, то получал зарплату по 140 руб. в месяц. За перевыполнение месячной нормы шла доплата в зависимости от количества дополнительно изготовленных изделий. Рабочие совершенствовали свои навыки и технику быстрого изготовления изделий. Вследствие чего, через полгода или год начали перевыполнять свои нормы и доводить выпуск заготовок шин до 50 штук за смену. С учетом премиальных доплат месячная зарплата у рабочих доходила до 160—180 рублей в месяц.

Что начала делать администрация завода? — увеличили норму выработки до 50 шин за смену при сохранении прежней заработной платы в 140 рублей в месяц. В дальнейшем, рабочие опять начали перевыполнять сменную норму выработки и начали доводить изготовление изделий по 55 и даже по 60 штук за смену. Когда 80—85 процентов рабочих начали перевыполнять установленную норму, администрация завода установила новую норму выработки — 60 штук за смену, с сохранением месячной зарплаты в 140 рублей. Но и то, — эта зарплата в то время считалась высокая. По рассказам моего брата, инженера завода, имевшие месячные оклады в 110—120 рублей, переходили работать сборщиками в цеха, — уходили с своих руководящих должностей.

В январе 1965 года мне исполнилось 18 лет.

Снимок сделан летом 1965 года.

На фото, я — слева и мой друг Геннадий Николенко.

Учеба в вечерней школе шла своим чередом. Я много читал художественной литературы. В школе нам преподавал

русскую литературу очень хороший учитель — Мыцык Виктор Андреевич; помню, как при изучении романа И. С. Тургенева «Отцы и дети», он сильно расхваливал этого писателя, особенно его язык. Я взялся за чтение романов И. С. Тургенева; я прочитал все книги И. С. Тургенева, которые только смог достать; полностью прочитал роман «Отцы и дети», романы «Рудин» и «Дворянское гнездо», «Ася», «Вешние воды», «Первая любовь» и кажется еще другие. И таким же образом прочитывал работы всех других писателей, которых мы изучали по литературе.

Свой досуг, вне работы и учебы в школе, я проводил, как и раньше, посещая кинотеатры и реже театры. Кроме того, начал посещать вечера отдыха, которые организовывались поочередно, по субботам, культ массовиками наших двух общежитий — женского и мужского. Где-то один раз в два месяца организовывался и проводился вечер отдыха в актовом зале то одного, то другого общежитий: в нашем мужском — на ул. Караваевской или в женском — на пр. Гагарина. На вечерах отдыха слушали песни самодеятельных певцов наших общежитий, организовывались танцы. Я тоже танцевал, знакомился там с девчатами, но свиданий не назначал.

Новый, 1966 год, я с ребятами встречал вместе с знакомыми по работе девчатами в женском общежитии на пр. Гагарина, впервые за все время, не поехав на Новый год к своим родителям в Лиховку.

Мы тогда с ребятами набрали разного вина: «Мадера», «Лидия» и других сортов, а девчата готовили еду. Был вечер отдыха с танцами в их общежитии; мы там все танцевали, а затем в большой комнате посидели вместе за столиками, и так провели время до самого утра и разошлись кто куда. Я поехал утром к себе в общежитие отдыхать.

После встречи Нового, 1966, года продолжилась моя трудовая деятельность на стройке. На набережной, возле ранее возведенных двух 5-ти этажных домов, закладывался фундамент для нового 9-ти этажного дома. И весной 1966 года наша бригада приступила к началу его строительства. Меня, как квалифицированного рабочего с 3-м разрядом, бригадир уже начал назначать для возведения одного из углов этого дома. У меня все получалось хорошо, — я ни разу не завалил угол здания, как тогда выражались каменщики.

На нашей стройке, в бригаде штукатуров, работала девушка, со мной одногодок, Надя Нерода, она мне нравилась, но так я до армии ни разу ей не назначил свидания. На вечерах отдыха она меня избегала. Толи я ей не нравился, толи что-то другое, но избегала. Когда я уходил в армию, подруги с ее комнаты дали мне ее адрес. А с Лидой Мосулезной, — студенткой технологичного техникума, — я только переписывался в письмах, до ухода в армию я с ней ни разу не встретился.

И вот подошло время заканчивать 11-й класс. Перед выпускными экзаменами в школе, где-то с 10 июня 1966 года, мне дали школьный отпуск на 12 дней для подготовки и сдачи экзаменов.

В мае 1966 года, еще до выпускных экзаменов в школе, я начал готовиться для поступления в строительный институт на вечернее отделение. В отделе кадров начал собирать документы для льготного поступления и учебы.

В период сдачи выпускных экзаменов в школе ко мне приехал младший брат Иван, который только что закончил 8 классов в Лиховке. Рядом с моей 40-й школой было ГПТУ, где можно было выучиться и получить хорошую рабочую специальность. Мы с Иваном переночевали в общежитии в моей комнате, а утром я его повел в это училище. В ГПТУ сдали документы, Иван прошел медкомиссию и его зачислили в группу токарей. После его зачисления он остался в этом ГПТУ, ему там предоставили место в общежитии.

Выпускные экзамены в школе я все сдал на «хорошо» и «отлично»; 25 июня мне вручили аттестат о среднем образовании. А еще за неделю до получения аттестата, я получил повестку в армию на 5 июля 1966 года.

В военкомате я был включен в команду «200». Я знал, что тех, кого включили в эту команду, направляют служить в Пограничные войска СССР. Предстояло мне служить рядовым солдатом целых три года. Да, при Советском Союзе, служба в армии, по Конституции СССР, считалась для каждого гражданина почетной обязанностью. «Что меня ждет при прохождении службы в Пограничных войсках? Не зря ли я отдам три года своей жизни? Значит все придется начинать по новой после окончания военной службы — и устройство на работу, и попытка поступить в строительный институт, и создание семейного очага» — вот такие вопросы меня волновали перед уходом в армию. Вот и закончились мои мечты поступить в строительный институт в 1966 году.

Как только я получил аттестат об окончании 11 классов, я сразу пошел в управление, в отдел кадров, рассчитываться с работы. Рассчитавшись, я уже 27 или 28 июня 1966 года был в Лиховке у своих родителей, сообщил им новость о призыве меня в армию, и они начали готовиться к моим проводам. Проводы решили начать вечером 3 июля, а 4-го, после окончания проводов, я должен был уехать, чтобы 5-го июля явиться в военкомат в г. Днепропетровске. Так что в моем распоряжении, до прибытия в военкомат, оставалась всего одна неделя — вот и весь мой отпуск за 1966 год.

Какова дальнейшая судьба друга моей юности Андрея Полишко?

Судьба наша почти одинаковая. Его тоже в то время призывали на действительную военную службу, он получил повестку с военкомата на несколько дней раньше меня. Как и я, он должен был направляться для прохождения службы в Пограничных войсках СССР. Явившись в Ленинский РВК, их там всех построили. После отсчета старшим лейтенантом семи призывников, и вывода их из строя, где оказался и Андрей, кто-то спросил, «нас куда?». Офицер ответил: «В Ростовскую школу милиции». Один из отобранных возмущённо выкрикнул: «Я в вышибалы не пойду!» Андрей и другие отобранные призывники тоже высказали отказ. Всех семерых отпустили домой. Но Андрей запомнил слова старшего лейтенанта: «Вы об этом пожалеете». И он был прав. Сначала можно было жить в общежитии и питаться припасами от родителей, снабжёнными будущему солдату. Но они незаметно кончились и пришлось добывать еду разными способами. Жил в своей же комнате в общежитии. До получения новой повестки, где было возможно, там и подрабатывал. Ждал вызова в Ленинский РВК (военкомат). После просьбы Андрея, чтобы его побыстрее забрали в армию, на вопрос офицера военкомата: «В каких войсках хочешь служить»? Он ответил: «В любых», — так как ему уже не на что было жить. Разговаривавший с ним старший лейтенант куда-то позвонил, затем спросил: «А в стройбат пойдёшь?» Естественно, что Андрей обрадовался и, взяв в общежитии свой рюкзак, поехал к сестре, доложил, что в три часа ночи поедет поездом, Одесса — Ростов, в Таганрог. Вот так 50 лет назад 26 сентября 1966 года он был зачислен на военную службу военным строителем. После прохождения карантина был назначен командиром отделения в бригаде каменщиков. Помимо обязанностей командира отделения, он должен был организовать работу бригады и закрывать наряды, так как отряд был на самоокупаемости. Бригада состояла из каменщиков прежних призывов и его призыва — из шахтёров. Они учились по ходу работы: сначала работали подсобниками, затем, в зависимости от прилежания в учёбе, — каменщиками. Андрей, после очередного увольнения в запас части солдат 3-го года службы, стал заместителем командира взвода. В декабре 1966 года Андрея избрали секретарём первичной комсомольской организации роты. Затем Андрей был направлен в г. Новочеркасск на годичные офицерские курсы подготовки политсостава.

По окончанию офицерских курсов, в звании лейтенанта, был направлен для прохождения службы в Забайкальском военном округе. Во время прохождения учебы на офицерских курсах Андрей женился.

После вооруженных провокаций китайских военнослужащих на советско-китайской границе на о. Даманском и в районе оз. Жаланашколь, Андрей был направлен для прохождения службы во вновь сформированную, для отпора китайским провокаторам, Воздушно-штурмовую бригаду — заместителем командира воздушно-штурмовой роты по политической части.

В 1973 году в качестве секретаря первичной партийной организации Воздушно-штурмового батальона, в составе делегации Забайкальского военного округа, был участником 5-го Всеармейского совещания секретарей партийных организаций Советской Армии и Военно-Морского Флота СССР. Совещание проходило в Кремле с участием Высшего Командования Вооруженных Сил СССР. В дальнейшем Андрей повышал квалификацию на курсах политсостава в г. Киеве. Служил в Забайкальском военном округе и в Группе Советских войск в ГДР.

После службы в Германии Андрея перевели служить в г. Мукачево, а затем в г. Сургут. После десантников — служба в автомобильных войсках в политотделе Дорожно-строительной бригады. Избирался членом партийной комиссии соединения. Андрей заочно окончил Тюменский государственный университет. Это позволило ему, после увольнения в запас, работать в администрации города Сургута. В администрации этого города избирался в состав профкома. Всю жизнь занимался выборами. Был простым членом избирательной комиссии и председателем участковых комиссий.

У Андрея имеется два сына.

На данное время (2017 год) Андрей Полишко — пенсионер и проживает со своей супругой в г. Новочеркасске.

Готовясь к проводам в армию и находясь в Лиховке, 30 июня 1966 года, после обеда, я встретился с Виктором Данильченко, который жил по соседству с моими родителями и был другом моего старшего брата Анатолия; в то время он был еще не женатым. Он тогда мне предложил:

— Коля, сегодня выпускной вечер в средней школе, — сказал мне Виктор, — давай сходим вечером туда.

— Пойдем, — ответил я.

Ближе к вечеру я собрался, и мы с Виктором пошли в «центр» нашего села, к клубу, а затем зашли в школу на выпускной. Там, в школьном зале, играла музыка и были танцы. Девушки-выпускницы танцевали парами. Виктор сказал мне:

— Давай разобьем эту пару, — показывая на пару девушек, которые танцевали ближе к нам.

— Не эту пару, — сказал я, — я этих знаю, учился в 4-й школе вместе с ними. Давай разобьем вон ту пару, — показывая на незнакомых мне девушек.

Мы с Виктором разбили, указанную мною, пару. Я познакомился с девушкой, с которой танцевал, — это была Вера Журба. Мы с ней немного поговорили, я ей сообщил, что через три дня мне придется идти Родину защищать, — предстоит призыв в армию. После окончания выпускного вечера, мы с Виктором ушли домой.

И вот наступило 3-е июля 1966 года, — начало моих проводов в армию. На фотоснимке: слева — мой старший брат Анатолий, я стою возле него с лентами. Рядом со мной — сестра Нина; крайняя справа — жена Анатолия, Валя.

На проводы я пригласил знакомых парней и девушек, а также хорошо знакомых людей с нашей улицы. Из братьев и сестер на проводах были: старший брат Анатолий с женой Валей и младшие сестры — Нина и Валя, остальных не было. На проводах была музыка, были танцы.

Вася Шевченко, мой школьный друг, принес и установил усилитель, так что музыка гремела и слышно ее было вечером далеко. Конечно же, — было застолье.

Девушки, которая бы провожала меня в армию, у меня не было.

Старший брат Анатолий, два года назад как отслужил в армии, на моих проводах выступал, почти, как замполит. По громкоговорителю он выступил с напутственным словом, пожелал надежно защищать мирный труд наших односельчан, служить добросовестно и честно. На своих проводах я разок станцевал с Валей Прядко, ей было только 16 лет, она была красивой девушкой. Глядя как, мы танцуем и улыбаемся друг другу, мой двоюродный дядя Нестор Кротенко сказал: «Вот это — хорошая пара, как они подходят друг другу!». Но, какая ни молодая еще была Валя Прядко, а к тому времени уже ожидала своего парня с армии.

На второй день, с утра, опять собрались в нашем дворе все, кто участвовал в моих проводах, на улице были накрыты столы, гулянка и танцы продолжились. Выдался очень жаркий день — 4-е июля. Проходя мимо столов с крестным отцом, — со мной каждый сидящий мужчина хотел выпить. Пил спиртное я тогда по одному глоточку, но было жарко и я чувствовал, что если буду так со всеми, то я смогу свариться от жары и спиртного. Голова кружилась. Но я выдержал все эти испытания.

В 13.00 4-го июля 1966 года настало время мне идти на автобус, чтобы ехать на станцию Вольные Хутора, а оттуда электричкой до г. Днепропетровска. Все меня провожали до «центра», до автобусной стоянки, но автобуса долго не было. Ехала попутная грузовая автомашина с зерном на элеватор и меня взяли на кузов. Так я, лежа на зерне, доехал до г. Вольногорска, потом добрался до станции и электричкой уехал в г. Днепропетровск.

Солдатская служба в Пограничных войсках СССР

Утром, 5-го июля 1966 года, после прибытия в военкомат Ленинского района г. Днепропетровска, нас, призывников, отправили на сборный пункт при областном военкомате, где мы находились целые сутки. В течение дня юристы военной прокуратуры проводили беседы об ответственности военнослужащих за различные воинские нарушения. Со сборного пункта нас, в пешем порядке, направили на железнодорожный вокзал. С г. Днепропетровска поездом, в двух плацкартных вагонах, нас отправили в г. Донецк, — оказывается, там формировался целый эшелон призывников. На второй день, 7 июля 1966 года, после прибытия в г. Донецк, эшелон призывников тронулся в Среднюю Азию. Ехали мы к месту назначения 12 суток. Была в то время сильная жара. В плацкартных вагонах призывники располагались на всех трех полках. Особенно парились те ребята, которые лежали на 3-й полке: от потолка шла сильная жара, так как накалялись крыши вагонов.

Ехал эшелон медленно. На отдельных железнодорожных узлах, в каких-то тупиках его останавливали, и стоял он там каждый раз по полсуток. В вагоне-ресторане готовилась еда, с каждого вагона получатели пищи шли и получали ее для призывников своего вагона; раздавали пищу черпаками в миски каждому призывнику. По мере следования и приближения нашего поезда к границе, потихоньку начали выгружаться с вагонов команды призывников и направляться в свои пограничные отряды. Призывники-днепропетровцы, ехавшие в двух плацкартных вагонах, спешились в г. Душанбе, то есть последними. Нас прибыло на конечный пункт человек 150. На вокзале всех прибывших посадили на автомашины и повезли в воинскую часть, которая располагалась на окраине города.

В воинской части было объявлено, что мы прибыли для прохождения службы в Пянджском пограничном отряде. Курс молодого бойца будем проходить на учебном пункте в г. Душанбе при МОШСС (меж отрядная школа сержантского состава) инструкторов службы собак. После окончания учебного пункта всех молодых солдат отправят служить на заставы Пянджского пограничного отряда.

Всех прибывших призывников, в первую очередь, повели в баню, которая размещалась на территории воинской части. Свои рюкзаки и гражданскую одежду, с подписанными бирками для отправки родителям, мы оставили и пошли мыться; после помывки переоделись в военную (солдатскую) форму одежды. Одевшись в военную форму, хлопцы еле узнавали своих знакомых. После помывки и переодевания всех призывников направили на строевой плац, — там началось формирование учебных взводов и представление командиров. Всего было сформировано пять учебных взводов.

Начальником учебного пункта нам был представлен майор (фамилию уже вспомнить не могу), он занимал должность начальника химической службы Пянджского пограничного отряда. Заместителем начальника учебного пункта по политической части был назначен капитан Коваленко. Его основная должность — заместитель начальника ШСС по политической части Пянджского пограничного отряда. Вот и все офицеры учебного пункта.

Командирами учебных взводов назначили сержантов 3-го года службы. Командиром учебного взвода, в котором я находился, был сержант Кузь, заместитель командира взвода — младший сержант Свинкин — военнослужащий 2-го года службы и командиры отделений: командир 1-го отделения — младший сержант Знак (я попал в 1-е отделение), командир 2-го отделения — младший сержант Александров, командир 3-го отделения — младший сержант Сизов. Все командиры отделений были военнослужащими 2-го года службы, — они только что закончили строевую школу сержантского состава.

После представления командиров, призывников накормили в солдатской столовой и повели в казарму, разместили и дали возможность пару часов отдохнуть. После отдыха закрутилась целая карусель. Послышалась команда — «Подъем!», все забегали; тогда по-настоящему мы услышали командирские голоса наших сержантов.

Через несколько дней на нашем учебном пункте, где-то с 20 июля 1966 года, начался курс молодого бойца. В основном командовали взводами и проводили с нами занятия по боевой подготовке сержанты — командиры отделений.

Обучение началось с того, как рядовой должен обращаться к сержанту, что без разрешения сержанта рядовой не должен что-то самостоятельно предпринимать и самовольно делать. На учебном пункте все началось с изучения Дисциплинарного устава: права и обязанности военнослужащих; начальники и подчиненные, старшие и младшие; дисциплинарные взыскания, налагаемые на подчиненных; права начальников и т. д.

Политические занятия и политико-воспитательные мероприятия в масштабе учебного пункта проводил капитан Коваленко, а с учебными взводами — заместители командиров учебных взводов. С нашим учебным взводом политические занятия проводил младший сержант Свинкин. Он также проводил занятия и по Уставам Вооруженных Сил СССР

По программе учебного пункта начали изучать материальную часть автомата Калашникова, его неполную разборку и сборку, работу частей и механизмов автомата при стрельбе одиночными выстрелами и очередями; мы много тренировались в быстроте разборки и сборки автомата, снаряжению магазина 30-ю патронами, — в нормативы не все укладывались.

Много занятий было по строевой подготовке, — учились ходить строевым шагом, поворотам в движении, подходу к начальнику и отходу от него; отрабатывались строевые приемы с оружием, много ходили строевым шагом в составе отделения и учебного взвода и т. д.

На занятиях по пограничной подготовке сержанты обучали приемам маскировки, службе во всех видах пограничных нарядов, обнаружению и изучению следов «нарушителей границы», порядку их преследования и задержания.

Самыми трудными занятиями для нас, молодых солдат, в жару, были занятия по общевойсковой тактике. По программе отрабатывались темы одиночной подготовки солдата на поле боя и в составе отделения. На тактическом поле пришлось много ползать, бегать, атаковать, стрелять холостыми патронами, окапываться, бегать в противогазах и действовать в ОЗК (общевойсковой защитный комплект). Не все ребята укладывались в норматив по отрывке и маскировке одиночного окопа для стрельбы лежа. Да, уложиться в норматив на «отлично» в 27 минут не все успевали, особенно те, кому попадалась твердая или укатанная автомашинами почва. Но сержанты тренировали и требовали укладываться в этот норматив на положительную оценку. На занятиях по тактике сержанты не давали нам дышать, — действовали на поле боя почти без перерывов. Некоторые молодые солдаты, зная, что завтра тактическая подготовка в поле, просились у сержантов, чтобы их назначили в кухонный наряд в столовую.

Однажды на занятиях по тактической подготовке, в самую жару, мы наступали, а впереди было неглубокое озеро, направление атаки шло через него; рядом со мной атаковали ребята и между собой перекинулись словами: «Ох, если бы сержант подал команду «Стой». И, действительно, на средине озерца сержант подал протяжную команду — «Стой!», — все попадали в воду и были довольные. Ведь по этой команде надо ложиться; все намокли, но немного прохладились.

Где-то через месяц обучения на учебном пункте нас начали вывозить на войсковое стрельбище, — по огневой подготовке начались практические стрельбы. На стрельбище молодых солдат вывозили на автомашинах; руководителями стрельб поочередно были: наш начальник учебного пункта или его заместитель. Молодые солдаты учились выполнять начальное упражнение, а потом и 1-е упражнение учебных стрельб из автомата. С трудом для многих молодых солдат шло выполнение 1-го упражнения учебных стрельб из автомата. В 1-е упражнение входило две цели: первая цель — пулемет (расстояние до него 300—350 м), вторая цель — две грудные мишени (расстояние до них 200—250 м). Пулемет подымался один раз на 30 сек., а грудные мишени — два раза по 20 сек. Стрелять надо было лежа очередями. Если солдат допускал во время стрельбы два одиночных выстрела, то оценка ему снижалась на один балл. При выполнении этого упражнения много ребят получали оценки «неудовлетворительно». Потому что волновались, у них дрожали руки.

Что делали командиры?

В стороне от стрельбища, молодых солдат, получивших неудовлетворительные оценки, тренировали, — заставляли совершать перебежки, ползать, то есть успокаивали их волнение, а потом, в конце тренировки, давали возможность перестреливать. А когда руководил стрельбами замполит, капитан Коваленко, то он не давал возможности перестреливать. По окончанию стрельб, он выстраивал два взвода, которые выезжали на стрельбы в этот день, и командовал: «Двоечники и троечники, — выйти из строя!». Назначал из сержантов старшего и приказывал к определенному времени быть в месте расположения учебного пункта. А до этого места расположения было 12 км. Вот и совершали слабоуспевающие марш-бросок, а жара была под 40—45 градусов, а то и больше. Группа слабоуспевающих убегала, а остальные солдаты, после посадки на автомашины, ехали в расположение учебного пункта на кузовах автомобилей. Обгоняя бегущих на марш-броске, мы все смеялись с них, а они, конечно, завидовали тем, кто ехал на автомашинах. Я всегда стрелял не ниже как на «хорошо», поэтому ни одного разу не пришлось бежать марш-бросок по жаре.

В один из жарких дней августа 1966 года выезжал проводить учебные стрельбы, с двумя учебными взводами, начальник учебного пункта. Выполняли молодые солдаты 1-е упражнение учебных стрельб из автомата Калашникова. Один взвод уже отстрелял это упражнение; за ним приступил к стрельбе наш учебный взвод. Когда отстреляло человек двенадцать из нашего взвода, наблюдатель с вышки подал сигнал о прекращении огня. Какова же причина?

Оказывается, на удалении метров 800 от рубежа открытия огня, справа, из ущелья, появилось десятка два баранов, а за ними еле плелся пастух-таджик, и двигались они по скатам сопок перпендикулярно направлению стрельбы. Естественно, стрельба была временно прекращена — решили переждать, пока уйдет это небольшое стадо влево из сектора стрельбы. Но стадо приостановилось, и бараны начали на месте выпасаться. С пункта управления стрельбой по громкоговорителю начали кричать и размахивать красным флагом, давая сигналы о быстром освобождении стрельбищного поля. Но пастух-таджик на это не реагировал и не собирался угонять баранов. Тут начальник учебного пункта не выдержал и обратился к одному из солдат, который приготовился выполнять упражнение: «Дайте-ка мне свой автоматик!» — обратился он к солдату. И тут все мы увидели, как наш майор поставил переводчик автомата на одиночные выстрелы, прицелился в сторону объекта на стрельбищном поле и начал вести огонь одиночными выстрелами. Я видел, как пули на скатах высот подымали пучки пыли правее метров 10—15 от пастуха-таджика. Он, конечно, услышал свист рикошетирующих пуль и зашевелился — начал быстро собирать в гурт баранов и угонять влево в следующее ущелье. Вот таким образом начальник учебного пункта ускорил освобождение стрельбищного поля. Конечно, для нас, молодых солдат, был показан негативный пример, как не надо делать. Хоть и жарко было и далеко до стада баранов, но надо было все-таки выслать группу из оцепления и очистить стрельбищное поле. Руководитель стрельб поступил по-другому.

Большое значение придавалось на учебном пункте физической подготовке. Сержанты с нами проводили занятия по гимнастике и беговым упражнениям; все начиналось с подтягивания на перекладине и отжиманиях на брусьях, затем отрабатывали подъем переворотом на перекладине и размахивание ногами с одновременным отжиманием на брусьях. Мне все это давалось не трудно.

Много было кроссов. Первые два месяца бегали кроссы на 1000 метров, а за месяц-полтора до окончания учебного пункта, перешли и на 3000 метров. Отрабатывали упражнения и на полосе препятствий. Тяжело некоторым ребятам давались кроссы, особенно тем, которые имели лишний вес. Помню молодого солдата Виктора Жука, имевшего излишний вес; так он часто, я это слышал, не добегая до финиша кричал: «Ой, мамочка!». Виктор ничего не хотел кушать, всю еду, кроме компота и чая, отдавал ребятам. Через год мы с ним встретились на сборах по подготовке для поступления в пограничные училища, в г. Душанбе, он был уже худой, лишнего веса — ни грамма, прыгал на волейбольной площадке только так.

На учебном пункте мы привыкали к напряженному распорядку дня, который был насыщен постоянным движением и напряженной учебой. Подъем был в 06.30 и осуществлялся нашим взводом за 2—3 минуты. После подъема выходили на 30-ти минутную физзарядку, в ходе которой проводилась легкая разминка путем выполнения вольных упражнений в течение 10-ти минут, а затем беговые упражнения по стадиону или по территории городка, или на спортгородке выполняли упражнения на спортивных снарядах. На умывание и заправку коек выделялось всего 20 мин., далее — построение на утренний осмотр, который проводился 10—15 мин. После всего этого, взвода, под руководством командиров взводов, направлялись в солдатскую столовую на завтрак, который предусматривался распорядком дня по времени в течение 30-ти минут.

Занятия на учебном пункте начинались в 08.30. Если были занятия полевые, то после завтрака, личный состав учебных взводов получал экипировку, оружие, средства защиты, все на себя подгонял и под руководством командиров отделений выстраивался для проверки; если были классные занятия, — то учебные взвода, после завтрака, шли в указанные классы. До обеда занятия проводились в течение 5-ти часов, после этого, личный состав вели на обед; после обеда выделялось 30 мин. свободного времени, а потом, — еще 2 часа занятий. После занятий, в течение 30 минут, — уход за оружием; затем, в течение 50 минут, политико-воспитательная работа и так дело доходило до ужина. После ужина распорядком предусматривалось 1,5 часа свободного времени. Перед отбоем, где-то в течение 15—20 минут, проводилась вечерняя прогулка. На вечерней прогулке ходили и пели строевые песни. Каждый учебный взвод разучил и пел свою строевую песню. Во взводах были свои запевалы.

Вспоминаю, как на вечерней прогулке, младший сержант Свинкин подавал команду: «Взвод, — запевай!». И тут же наш запевала, Юрий Жук, начинал: «Бродят, бродят тучки грозовые у подножья белых гор, там, заставы часовые, боевой несут дозор…».

После запевалы все мы хором начинали припев: «На подвиги готовые, мы беззаветно сторожим суровые, суровые пограничные рубежи!..»

В то время солдат обували в сапоги с портянками. От сильной жары ноги потели, портянки были мокрые от пота. Чтобы ноги были без потертостей, надо было каждый день стирать портянки. Я это делал, да и другие ребята; в послеобеденный 30-ти минутный перерыв — стирали портянки с мылом и щеточкой; к концу этого перерыва они успевали высохнуть. Были лентяи, которые по нескольку дней не стирали своих портянок, от этого портянки грубели, становились темными и натирались ноги до язв, а коль портянки были грязные, то в ранки заносилась инфекция и ноги распухали, тем самым ребята мучились, получали освобождения у врача, и, как результат, были небоеспособны. А были и хитрецы: чтобы своих портянок не стирать, они, в обеденное время, висящие и сохнущие на проволочном заборе чужие белые портянки, просто воровали, а свои грязные — выкидывали. Поэтому, из-за этого воровства, каждый, кто постирал и вывесил для просушки свои портянки, посматривал и следил, что бы никто их не стащил.

Каждый учебный взвод располагался в казарме в отдельном помещении. Сержанты — командиры взводов, располагались и отдыхали в отдельном помещении, а заместитель командира взвода и командиры отделений располагались и спали в помещении, — вместе со своими подчиненными.

Вспоминаю случай, как после отбоя прошло минут десять, свет был погашен, и кто-то с кем-то в углу начал разговаривать. Тут же поднялся заместитель командира взвода младший сержант Свинкин, включил свет и спросил: «Кто разговаривал?». Все молчали. Он повторил второй раз этот же вопрос. Опять никто не ответил. Он подал команду: «Взвод, ода минута — Подъем!» Построился весь взвод, заместитель командира взвода третий раз спросил: «Кто разговаривал?» Никто не ответил. Рядом находился стадион; младший сержант Свинкин вывел взвод на стадион, командиров отделений вывел из строя, а остальным дал команду: «Взвод, — бегом марш!». Наш взвод пробежал по стадиону 16 кругов, затем младший сержант Свинкин остановил взвод, привел его в казарму и сделал отбой. В дальнейшем, после отбоя, не было слышно ни единого звука.

Сравнивая работу сержантов на нашем учебном пункте и их методическую подготовку, то скажу, что, будучи уже офицером, я не видел таких хорошо подготовленных сержантов, и даже молодых офицеров, которые могли бы сравниться с профессиональной подготовкой сержантов тех времен, в шестидесятых годах.

Наступило 4 сентября 1966 года — день принятия военной присяги. Я, и мои сослуживцы по учебному пункту, приняли военную присягу — дали клятву на верность Родине; с этого времени только начала засчитываться служба в армии. Но с принятием военной присяги учебный пункт еще не закончился, а продолжался. Длился он у нас три с половиной месяца, где-то до 10 или 15 октября 1966 года. За время учебного пункта мне пришлось пару раз побывать рабочим по столовой. Однажды пришлось поработать на посудомойке. Там, я так за сутки «покрутил пластинки» — мыл тарелки в горячей, как кипяток, воде, что все пальцы по окончанию моего наряда были в волдырях.

Также, я раза два, за период учебного пункта, побывал в суточном наряде. Один из командиров отделений нашего взвода заступал дежурным по учебному пункту, а трое молодых солдат заступали дневальными. Один из дневальных стоял по полной форме у тумбочки с телефоном и отвечал на телефонные звонки, а двое других, в это время, занимались уборкой помещений и прилегающей территории. Через пару часов дежурный производил замену дневального, стоящего у тумбочки, и на его место становился другой, а сменившийся, — включался в работу по уборке помещений. Во время несения службы в суточном наряде, в ночной час — от отбоя до подъема — дежурной службе разрешалось отдыхать не более 4-х часов каждому. Дежурный своим решением регулировал сон наряда. Нужно было действовать так, чтобы в ночной час обязательно находились у тумбочки два человека из состава наряда.

Когда я впервые заступил в наряд дневальным по учебному пункту, и, во время моего отдыха ночью, меня разбудила команда дежурного: «Учебный пункт, — Пожар!» Все быстро поднялись, оделись и побежали на улицу строиться, я, хоть всего спал один час, тоже поднялся и выбежал к дежурному. Оказывается, в ста метрах от казармы учебного пункта, горел чей-то сарай — одного из офицеров этой части. Пока мы все подымались по команде «Пожар», в это время два наших дневальных тушили пожар. Командиры взводов провели расчет, команды вооружились баграми, ведрами и огнетушителями и приступили к тушению пожара, а дневальные приступили к своей службе. Пожар тушили до самого подъема, — так я больше уже и не ложился спать, потому что дежурный больше никому не разрешил ложиться. Пришлось мне тогда за сутки всего лишь один час поспать. А служба-то в суточном наряде продолжалась до нашей смены, до 19.00.

В один из воскресных дней из города приезжал фотограф и фотографировал молодых солдат. Я тоже сфотографировался впервые в военной форме; разослал эти фотографии родителям, своим братьям и сестрам.

Во время учебного пункта с молодыми солдатами в индивидуальном порядке беседовали офицеры МОШСС (меж отрядной школы сержантского состава) с целью отбора кандидатов для школы. Со мной тоже беседовали, и я дал согласие учиться на инструктора службы собак, меня записали в список. С целью выявления нежелательных для службы на границе элементов с каждым молодым солдатом проводились индивидуальные беседы офицерами особого отдела. Со мною то же проводилась индивидуальная беседа. Стоя перед дверьми в кабинет для беседы с офицером, я волновался, думая: «Не вспомнят мне за моего деда, который был против коллективизации». Но мне этого не нагадали, так что я успокоился.

Во время прохождения нашего учебного пункта, учебный процесс в МОШСС подходил к концу, близился выпуск сержантов.

Помню, что где-то в первых числах сентября 1966 года, в МОШСС были похороны, и нас, молодых солдат учебного пункта, привели для прощания с курсантом МОШСС, который погиб во время учебы. Его товарищи рассказывали, что проводилась следовая работа с собаками за городом, вблизи какого-то кишлака и местный житель — таджик, охотился за кишлаком, признал собаку за волка, которая поднялась на холм, прицелился и выстрелил с ружья. В это время рядом с собакой оказался курсант и весь заряд попал ему в голову. На суде этот мужчина-таджик говорил, что солдата не видел и принял собаку за волка. Ему присудили, кажется, два года условно. Вот и возмущались товарищи убитого курсанта.

Подошло время окончания учебного пункта. Начались зачеты по изучаемым дисциплинам. Я все зачеты сдал на «отлично». Молодых солдат мандатная комиссия начала распределять по подразделениям границы. Меня распределили служить на заставу им. Самохвалова Пянджского пограничного отряда. На эту заставу с нашего учебного пункта попало всего 10 человек, остальные прибыли с учебного пункта, который проводился в пограничном отряде.

Находясь на пограничной заставе, я назначался в пограничные наряды для несения службы по охране государственной границы в качестве младшего пограничного наряда. Старшими нарядов заступали сержанты и военнослужащие 3-го и 2-го годов службы. При несении службы в нарядах, я учился у старших товарищей пограничному мастерству в несении пограничной службы. Поначалу, по ночам, у каждого куста мне мерещился «нарушитель границы», — сказывалась повышенная бдительность. Около полутора месяцев я прослужил на этой заставе, затем меня вызвали для учебы в МОШСС, в г. Душанбе, на инструктора службы собак.

Прибыл я г. Душанбе для учебы в МОШСС 25 ноября 1966 года, а учебный процесс начинался только с 15 декабря. Видать специально, человек 20, вызвали в школу на две недели раньше, в том числе и меня. А вызвали раньше потому, что нужно было заготовлять для МОШСС картошку, и началась подготовка к выезду.

Старшим группы по заготовке картофеля был назначен капитан. Погрузили две палатки на автомашины, набрали продуктов на неделю, прицепили к ЗИЛ-130 полевую кухню и поехали за 100 км на Памир. Подымались вверх в горы по вьющейся крутой дороге. Горная дорога — сплошь грунтовая. Автомашиной поднялись на высоту 3000 м. Внизу перед горами было плюс 30—35 градусов, а на высоте 3000 м — всего лишь 16—18 градусов тепла. В горах на высоте 3000 м было ровное плато, и там были хорошие условия для выращивания картофеля. Там, поблизости кишлака, были большие картофельные поля.

В 200 м от кишлака мы поставили свои палатки, в 20 м от палаток протекал арык с холодной ледяной водой, пригодной для приготовления пищи. Для приготовления пищи повар воду брал с арыка, чуть выше расположения палаток, мы умывались, используя воду арыка, — чуть ниже по течению от палаток. С колхоза прикрепили одного таджика с сохой и двумя волами. Условия были таковы для нашей части: с тонны собранного нами картофеля, воинской части причитался 1 центнер (100 кг). И пошла работа. Таджик с волами становился на рядок, сохой подцеплял и переворачивал клубни картофеля с землей, а мы, расставленные друг от друга по рядку на 10—15 шагов, собирали картофель в ведра и носили в одно место, высыпая на кучу.

Солдат-повар приготовлял пищу три раза в день по распорядку. Прошло 2—3 дня, и в горах пошли затяжные дожди. Работа по уборке картофеля временно прекратилась. Все сидели в палатках и ожидали окончания дождя, — так прошла вся 1-я неделя. А дожди не прекращались. У нас продуктов было привезено всего на одну неделю. Каждую неделю должна была прибывать к нам автомашина с продуктами, а назад возвращаться с картофелем. Жиры, хлеб, мясо — все это у нашего повара закончилось, а автомашина с продуктами, из нашей части, по мокрой и раскисшей дороге к нам в горы подняться не могла. Повар нас начал кормить одной картошкой, отваренной на воде, то есть картофельным пюре. Лежали в палатках, животы подводило. Стало холодно, все были промокшие.

И тут, в одно утро, пришел к нашему капитану учитель с кишлака и спросил у капитана: «Есть ли среди солдат специалист, который смог бы в школе переложить плиту с грубой, а то дымит плита». Капитан построил нас в палатке и задал этот же вопрос. «Я могу!», — сказал я. Ну и мой дружок, Петя Иванюк, сказал, что тоже может. Но потом Петя мне признался, что в качестве помощника захотел. Пошли мы следом за учителем в школу и принялись за работу. Разобрали мы плиту и трубу, — на это ушло часа два. Замесили глину, и я приступил к работе. Первые два ряда я выложил, и тут нас позвали к обеду. Смотрим: стоит казан с бешбармаком — это их национальная еда. Увидели мы в этом казане куски мяса, картофель и рваные лепешки. Еще готовились обедать три учителя — все мужчины. Один из них сказал: «У нас где-то есть одна ложка, а как будем кушать?» Тут Петя Иванюк быстро ответил: «Будем кушать по-мусульмански!». Значит руками черпать с казана. Все помыли с мылом руки. Тут один из учителей поставил пиалы, раскрыл бутылочку водки, разлил по пиалам и предложил всем выпить. Я с Петькой отнекивался, мол, нам нельзя. Но они нас уговорили. И пришлось нам выпить по одной. А еда была жирная, горячая, — вот тогда мы душу отвели. После обеда — вновь за работу. А тут и ужин подготовили, — жирный плов с бараниной. Пришли мы к своей палатке, и очень сытно чувствовали себя. На второй день — опять за работу, я начал торопился. Иванюк за руку меня схватил: «Не спеши, — сказал он шепотом, — видишь идет дождь, неизвестно сколько тут голодными торчать». Я начал помедленнее работать. За четыре дня мы все сделали. И все четыре дня — сытные обеды и ужины. Затопили печку, сначала повалил дым и пар. Но потом печка с грубой просохли, — и работа, оказывается, удалась. К этому времени прекратился дождь, поднялась к нашему лагерю автомашина с продуктами. И стало опять нормальное питание. Вместо двух недель, пришлось на заготовке картофеля работать целых три недели.

По приезду на заготовку картофеля, в первый же день, нашелся один из солдат симулянт. Среди нас был один коренастый и высокого роста солдат; собирать картошку, низко нагибаясь, ему показалось тяжело. Работая после обеда на картофельном поле, он скорчился и лег, сказал, что сильно колет и болит в правом боку, — значит аппендицит так все решили. Наш фельдшер, по приказу капитана, посадил его в автомашину, которая еще не отправилась в часть, и повез его в Душанбе, в медицинский пункт. Когда подъехали они к нашей МОШСС, этот солдат сказал, что уже в боку не болит, отпустило. Обратно его, конечно, не привезли, так и остался в части до нашего возвращения. Вот такова случилась история на уборке картофеля в начале моей службы. Лучшего случая не придумаешь для приключений нашего «Бравого солдата Швейка».

К 10-му декабря 1966 года все кандидаты для обучения в МОШСС прибыли с пограничных отрядов нашего округа, и началась подготовка к учебному процессу. Было сформировано в МОШСС пять учебных застав. Учиться на инструктора службы собак надо было 9 месяцев. Учащихся МОШСС называли курсантами. За каждым курсантом закрепили служебную собаку, которую во время учебы он должен обучать, а после ее окончания, — уехать с ней на границу.

До начала учебного процесса представители школы закупали овчарок в разных регионах страны; закупали собак в возрасте от одного года до двух лет.

Начальником нашей учебной заставы был капитан Яшко, заместителем начальника учебной заставы по политической части — лейтенант Сущиков, старшиной учебной заставы — старший сержант Желтов, а командиром моего, 1-го, отделения был сержант Егоров.

Собаки в МОШСС содержались на специальной, огражденной забором, территории в вольерах. До начала учебного процесса, капитан Яшко вывел учебную заставу на территорию, где были в вольерах собаки для нашей заставы и приступил к закреплению собак за каждым курсантом. За мной была закреплена служебная собака по кличке Эльба. Кормлением собак и уходом за ними занимался каждый курсант, — каждый занимался исключительно своей собакой.

15 декабря 1966 года после общего развода начался учебный процесс в сержантской школе. Занятия проводились по 7 часов в день. По вторникам и пятницам с нами проводились, в течение двух часов, занятия по политической подготовке. Кроме предметов боевой подготовки, в школе была еще и специальная подготовка, в ходе которой отрабатывались темы дрессировки служебных собак и следопытства. Сначала в теоретическом плане отрабатывались вопросы, к примеру, общей дрессировки, а затем на следующий день эти вопросы отрабатывались с привлечением служебных собак. В ходе общей дрессировки мы вырабатывали у собак условные рефлексы на команды: «Сидеть», «Стоять», «Лежать», «Ко мне», «Рядом», «Апорт», «Нюхай», «Ищи», «Вперед», «Фас» и другие.

Обучали собак и выборке предметов. У каждого курсанта был апорт — толстый, круглый, в диаметре 5 см, тряпичный жгут, который всегда был в его сумке и имел, соответственно, его запах. При обучении собак в выборке предметов, собаке давали нюхать этот предмет, принадлежащий одному из курсантов учебной заставы. Затем этот предмет ложился в ряд с другими такими же апортами (в ряд выкладывали штук десять или двадцать этих предметов) и через определенное время подводили собаку, которая нюхала это апорт. Затем он ее подводил к уложенным в ряд этих предметов, и она пробегала по нескольку раз вдоль предметов и должна была безошибочно отыскать и взять в зубы этот апорт.

Также обучали собак выборке человека. Давали собаке понюхать какой-то предмет, к примеру, носовой платок или расческу. Затем человек десять выстраивалось в шеренгу с интервалом в один метр и курсант на поводке проводил свою собаку вдоль строя, и она должна точно указать на человека, чью вещь она нюхала. Реакция собак была разная. Одна собака пробегала вдоль строя и возле того человека, чья была вещь, садилась напротив него. Другая — с рычанием набрасывалась на этого человека, готовая его порвать.

Учили собак идти и на задержание неизвестного. Неизвестный выскакивал впереди на удалении 200—300 м в дрессировочном костюме, курсант отпускал свою собаку и командовал — «Фас!» Собака с большой скоростью бежала к неизвестному, делала прыжок и лапами сбивала его на землю. Потом усложняли это задержание: неизвестный стрелял холостым патроном, то есть учили собаку идти на выстрел. Поначалу некоторые собаки боялись выстрела, а потом привыкали и смело шли на задержание. Это было интересно, потому что каждый видел результаты своей практической работы с собакой. Успехи дрессировки зависели от самого курсанта, — как он смог наладить контакт с собакой, от его теоретической подготовки и умения управлять собакой, так и от самой собаки, — как она поддается дрессировке, от ее вида нервной деятельности.

В МОШСС я впервые узнал, что такое караул. На территории школы сержантского состава было караульное помещение, где целые сутки размещался караул. Караул — это вооруженное подразделение, которое наряжалось на сутки для охраны важных объектов воинской части. В караул полностью заступало отделение курсантов во главе с командиром отделения. Командир отделения заступал начальником караула. Отделение в карауле, в течение суток, охраняло важные объекты МОТШСС: Боевое Знамя части (пост номер 1), склад артиллерийско-технического вооружения (пост номер 2), вещевой и продовольственный склады (пост номер 3). Посты номер 1 и номер 2 охранялись круглосуточно, они были трехсменные. Для их охраны назначалось по три караульных. Каждый раз, когда наше отделение заступало в караул, я назначался для охраны Боевого Знамени части (пост номер 1). Для охраны Боевого Знамени части назначалось три караульных, одетых в парадную форму одежды. Согласно Табелю постам, службу на постах несли по два часа. Все, кто находился в караульном помещении, назывались караульными, а те, кто заступил на посты для их охраны, — часовыми. В Постовой ведомости начальник караула расписывал всех караульных по постам и сменам. Каждая смена часовых несла службу на посту по 2 часа, а потом проводилась очередная смена часовых. Смену часовых на постах проводил сам начальник караула, разводящие не назначались, так как мало было постов и расстояния на выдвижения были небольшие.

После развода суточного наряда и караула к 19.00 осуществлялся прием караульного помещения и состояние постов, после чего на посты заступала 1-я смена часовых, которая несла службу на посту 2 часа; в 21.00 — заступала 2-я смена часовых; в 23.00 — заступала 3-я смена, а в 01.00 вновь заступала 1-я смена и т. д. Так что на 3-х сменном посту каждому караульному приходилось заступать на пост четыре раза и нести службу в течение суток в общей сложности 8 часов. Распорядок для караульных на 3-х сменном посту распределялся следующим образом, например, для 1-й смены: служба на посту — 2 часа, после службы — бодрствование, также 2 часа, после бодрствования — 2 часа сон; после сна — очередное заступление на пост. Тяжеловато было часовым у Боевого Знамени, — ведь там приходилось стоять на одном месте, расслабив правую или левую ногу, согнувши ее чуть-чуть в коленке. Часовой у Боевого Знамени части был с автоматом в положении «на грудь» и имел 60 боевых патронов. Боевое Знамя части располагалось в штабе на специальном постаменте в коридоре. Все военнослужащие, проходящие мимо Боевого Знамени части, обязаны были отдавать воинскую честь Боевому Знамени, при этом, часовой должен был принимать положение «Смирно». К концу 2-го часу службы ноги у часового, у Боевого Знамени части, полностью затекали, и, при смене другим часовым, сменяемый часовой, шагов 10—15, еле двигал ногами.

В МОШСС было 25 отделений. Поэтому нашему отделению, в среднем, приходилось заступать в караул один раз в месяц.

Наш начальник учебной заставы, капитан Яшко, был строгим офицером, мы никогда его не видели улыбающимся или смеющимся. Среди курсантов ходили разные разговоры о капитане: говорили, что даже при встрече на улице с женой, он проходил молча, не обмолвившись с ней ни единым словом, хотя бы заговорил с ней о своем сыне. Офицеры школы жили на территории части в одноэтажных домиках. Домики отапливались зимой углем. Помню, однажды, как капитан Яшко меня позвал к себе домой и поставил задачу подделать печку, так как на ней было много трещин и валил дым. Я эти неисправности устранил за пару часов.

Служба в армии — это выполнение обязанностей по защите своей Родины. Во время ее прохождения приходилось находиться вдали от своих родителей, близких и знакомых. Поэтому приходилось скучать, особенно в свободное время, по вечерам. У ребят, сослуживцев по учебной заставе, настроение приподымалось от получаемых писем: от родителей, друзей и, особенно, от знакомых девушек. Все ребята очень ожидали писем. На нашей учебной заставе почтальоном был один из сержантов — командиров отделений, который ежедневно, после обеда, ходил на почту за корреспонденцией. В свободное время ему разрешалось выдавать почту. Он выходил в коридор, там его все ожидали, и называл фамилии курсантов, кому адресовались письма и вручал их. Кому приходило письмо от девушки, он говорил: «Подставляй нос», — и три раза был конвертом по носу, затем отдавал письмо. Мне тоже доставалось по носу, ведь мне писали две девушки — Надежда Нерода и Мосулезная Лида. Многие из ребят, получив письмо от девушки, тут же его распечатывали и читали в сторонке. Когда приходило мне письмо от девушки, я не спешил его сразу прочитать, — клал его в карман, долго ходил и воображал себе его содержание, затем, через полчаса или через час, в укромном месте, вскрывал письмо и начинал читать. Читал не одним махом, а по абзацам, с остановкой и размышлением о прочитанном эпизоде, некоторые места в письме перечитывал дважды. Ответ стремился написать в этот же день. Конверты покупали без марок и отсылали в них письма. Письма до Душанбе доходили за неделю. Поэтому, отправив письмо, ответа я ожидал только через две недели. Так что радоваться письмам приходилось не часто.

Впервые свой день рождения, 12 января 1967 года, — мне исполнилось 20 лет, — я встречал во время службы в армии. Где же я в этот день был? Встречал я свой день рождения на койке в медицинском пункте, в лазарете. Перед днем рождения заболел гриппом, поднялась высокая температура и меня положили в лазарет нашей МОШСС. Никто не знал о моем дне рождения, поэтому никто из сослуживцев и командиров меня не поздравлял. Так тишком-ничком и встретил я свое двадцатилетие. Где-то с неделю я проболел, потом меня выписали, и я включился снова в учебу. Программу обучения в МОШСС я усваивал на «отлично». С дрессировкой служебной собаки тоже все было в порядке, собачка работала хорошо, активно исполняла все мои команды. Где-то через пару месяцев после начала учебного процесса началась следовая работа. Поначалу мой «помощник», одетый в дрессировочный костюм, дразнил и хлыстом бил мою собачку, я удерживал ее на поводке. Удерживая собачку за укрытием, я не позволял ей смотреть и видеть, куда убегал «помощник». Через 5 мин. времени, когда «помощник» убегал на 300—500 м и укрывался, я командовал своей собачке — «Ищи!». Собачка, не отойдя от возбуждения после ударов хлыстом, моментально брала след и вела к месту укрытия «помощника», его находила и хватала за тряпку в его руке, трепала и сгоняла свою злость. В дальнейшем мы усложняли обстановку: увеличивали дистанцию, где укрывался «помощник», промежуток времени до начала движения по следу, то есть увеличивали давность следа. В последующем, прокладывались следы не по прямой линии, а по определенному маршруту с поворотами под большими углами, а дальность до «помощника» увеличивали до 5 км, до 10 км и до 15 км. К концу обучения в МОШСС давность следа доводилась до 4—5 часов от момента его прокладки. Некоторые собачки быстро брали след и активно работали, даже и при большем отрезке времени, прошедшем с момента прокладки следов.

Собачки, как и люди, тоже есть активные, трудолюбивые и пассивные, ленивые. Некоторые ленивые собачки имитировали движение по следу и уводили курсанта совсем в другом направлении, а некоторые собачки часто теряли след. Поэтому задача инструктора состояла в умении правильно распознать, по поведению собачки, ее фальшивую работу и уметь, путем требовательности и поощрения, заставить ее активно работать по следу. Для поощрения собачек каждый курсант имел на своем поясном ремне специальный застегивающийся кожаный пенал, в котором лежали небольшие кусочки мяса. Если собачка хорошо выполняла команду или действие, курсант ей давал кусочек мяса, тем самым поощряя ее работу. И это хорошо помогало.

Мясо мы брали на занятия с собаками в столовой для собак. Там повар специально отваривал это лакомство для собак и, идя на занятия, мы там его получали. Так что с каждым месяцем учебы в МОШСС увеличивалась практическая работа с собачкой в полевых условиях.

Уборкой и кормлением собак курсанты занимались сами. К собачьей кухне сносили пустые бачки; повар, после приготовления пищи, разливал пищу по бачкам для каждой собаки; к моменту кормления пища остывала, и мы брали свои, подписанные именем собаки, бачки и несли своим собачкам. До кормления делали уборку в вольерах, а затем заносили корм в бачках. Горячую пищу собачке давать не разрешалось, потому что она могла потерять обоняние.

Каждый понедельник, после завтрака, в МОШСС проводился общий развод на занятия. В середине февраля 1967 года, на разводе, заместитель начальника школы по политической части, майор Соколов, сделал объявление о том, что будет проводиться набор абитуриентов из числа гражданской молодежи и солдат-пограничников, имеющих среднее образование, для поступления в высшие пограничные командные училища — Алма-Атинское и Московское.

На второй день после этого объявления, на перерыве, ко мне подошел сержант Егоров (мой командир отделения) и сказал: «Курсант Штаченко, ты в строевом отношении подтянут, физически развит хорошо, у тебя примерная дисциплина, программу обучения ты усваиваешь на „отлично“, из тебя получится неплохой офицер. Так что подумай об этом хорошенько». Я замялся и сказал: «Не знаю, сможет ли из меня получиться хороший офицер. Надо мне подумать».

На следующий день сержант Егоров опять подходил ко мне с тем же вопросом. Я все время размышлял: «Где я смогу получить высшее образование, как не в военном училище? Ведь в гражданских условиях мне получить его почти невозможно — так как помощи ждать не от кого». И, — я принял решение идти учиться в ВПКУ.

На беседу меня вызвал начальник учебной заставы капитан Яшко, и я дал окончательное согласие идти учиться в пограничное училище на офицера-пограничника. Пришлось, после беседы, там же в канцелярии, написать рапорт о моем желании идти учиться в пограничное училище. На рапорте капитан Яшко написал утвердительную резолюцию.

Кандидатов для поступления в пограничные училища и училища Советской Армии от нашей МОШСС оказалось немного, всего 6 человек. С 1-й учебной заставы был я один, со 2-й учебной заставы было 2 человека, с 3-й, 4-й и 5-й учебных застав — по одному человеку.

В Алма-Атинское Высшее пограничное командное училище кандидатами для поступления были: я и Сергей Чхальянц. Кандидаты от Душанбинской МОШСС (межотрядной школы сержантского состава) для поступления в пограничные училища. На фотографии, в первом ряду слева направо: рядовые Горбатенко, Алексеенко, Власов; во втором ряду слева направо: рядовые Штаченко, Трефелов, Чхальянц. Фотоснимок сделан в мае 1967 года.

Через несколько дней, после написания рапортов, нас направили в военный госпиталь для прохождения медицинской комиссии. Пройдя медкомиссию, начали собирать и сдавать в отделение строевое и кадров необходимые документы. Из дому мне родители прислали аттестат о среднем образовании. Я хотел ехать поступать в Московское Высшее пограничное командное училище, но в отделении строевом и кадров капитан Григорьев сказал, что Алма-Атинское Высшее пограничное командное училище — лучшее в СССР и, если я действительно хочу стать офицером-пограничником, то надо ехать поступать именно в это училище, — тем самым он меня переубедил.

Комсомольскую характеристику для поступления в пограничное училище мне утверждали на комсомольском собрании первичной комсомольской организации нашей учебной заставы, на котором присутствовал заместитель начальника МОШСС по политической части майор Соколов. Все выступающие на собрании обо мне отзывались положительно. Когда закончились прения, мне начали задавать вопросы. Майор Соколов задал такой вопрос:

— Комсомолец Штаченко, а с какой целью вы хотите поступить в пограничное училище?

— В пограничное училище я хочу поступить, чтобы быть полезнее нашей Родине, — ответил я.

Этот ответ удовлетворил всех, и все комсомольцы учебной заставы единогласно проголосовали за выдачу мне положительной комсомольской характеристики и рекомендации для поступления в пограничное училище.

Вспоминаю, как приближался праздник 8-е марта 1967 года — Международный женский день. У заместителя начальника МОШСС по тыловому обеспечению возникла идея к 8-му марта отправиться на границу, на реку Пяндж, на рыбалку и наловить рыбы для нашей воинской части. Он назначил старшим капитана Герасимова (начальник финансовой части). В группу рыболовов еще были включены: начальник продовольственного склада старшина Козлов и шесть человек курсантов — кандидатов для поступления в пограничные училища. Попал в эту группу и я.

С утра 7-го марта начали готовиться к выезду на автомашине ЗИЛ-130. Взяли с собой большой бредень, были подготовлены удочки, загрузили сухой паек на двое суток, и после обеда выехали к месту промысла.

Выехали за г. Душанбе и поехали дорогой, преодолевая горные перевали, проехали через г. Курган-Тюбе, далее к границе, к реке Пяндж. Засветло приехали на 2-ю пограничную заставу (им. Самохвалова) Пянджского пограничного отряда. До учебы в МОШСС я прослужил на этой заставе 1,5 месяца. Там проходила граница с Афганистаном, проходила она по середине реки Пяндж, пограничные столбы стояли на обоих берегах реки на возвышенностях в 200-х-300-х метрах от реки. К реке примыкали небольшие озера и заболоченные места, где мы и ловили рыбу 8-го марта. Переночевали на заставе. Наступило 8-е Марта, день был солнечный и теплый, температура воздуха днем доходила до +18—20 градусов. С утра начали ловить рыбу удочками в озерах вблизи реки Пяндж. Ловились сазаны по 300—500 граммов, не успевали забрасывать удочки. Только закинешь удочку — тут же потянул сазан. Если на удочке было, на поводках, два крючка, то сразу цеплялось по два сазана. Что характерно, — не надо было навешивать на крючки червяков или какую-то кашу, — сазаны хватали за голые крючки, и мы их вытаскивали. К обеденному времени начала хватать более крупная рыба и все крючки на наших удочках пообрывались. Капитан решил перейти к ловле рыбы бреднем. И вот мы, поочередно, начали его таскать по озерцам и вдоль берега реки. Бродили по пояс в воде часов 5—6, намерзлись, намочились — ведь вода была в начале марта еще очень холодная. В итоге, мы наловили два мешка рыбы и 9-го марта к обеду привезли и сдали ее на продовольственный склад.

Вспоминаю, как где-то в конце марта или начале апреля 1967 года в г. Душанбе приезжала группа киноактеров с Москвы. Как и положено, их пригласили посетить нашу воинскую часть — МОШСС. Встреча состоялась в нашем летнем клубе, так как было уже тепло. Встречу организовывал наш заместитель начальника школы по политической части майор Соколов. Приехали к нам знаменитые киноактеры: Николай Рыбников, Зинаида Кириенко, Алла Ларионова и другие. В клубе собрались все офицеры школы и курсанты. Перед нами киноактеры поочередно выступили, рассказали о своем творчестве, планах и т. д. Николаю Рыбникову подарили от пограничников зеленую фуражку, которую он там же одел. В конце встречи майор Соколов благодарил артистов за посещение нашей воинской части, хвалил их творчество и в конце сказал от нас всех, что вызвало у курсантов сильный смех: «Мы вас любим, вы нам снитесь по ночам…»

В МОШСС я продолжал учебу до июня месяца. Да, от сослуживцев по учебной заставе мне пришлось выслушивать многое. Некоторые говорили: «Николай, куда ты идешь? Это же придется тебе лямку тянуть целых 25 лет. Ты же всю жизнь проведешь под офицерским ремнем. Быть офицером — это самое плохое, что может быть в жизни». И тому подобные высказывания и насмешки. Но я был непреклонен и меня не сбили с верного пути.

За отличную учебу в школе сержантского состава командование МОШСС 28 мая 1967 года наградило меня грамотой.

В мае 1967 года командование МОШСС посчитало, что кандидатам для поступления в военные училища не стоит дальше участвовать в учебном процессе и решило нас использовать на различных работах в воинской части, в основном, на строительных. На стрельбище мы работали, делали там из шлакоблока хода сообщения, на территории части из кирпича выкладывали забор, кладку из кирпича делал я, а остальные ребята подносили кирпич, шлакоблок, замешивали раствор.

В группе кандидатов для поступления в пограничные училища был солдат по фамилии Власов (он на снимке тоже есть), сам он сибиряк, который со мной часто входил в споры. В этой маленькой группе кандидатов часто велись разговоры о прошедшей войне. Так вот, Власов хвастался, что в коренном переломе Великой Отечественной войны большую роль сыграли дивизии сибиряков, а вы, хохлы, — все предатели, сдали немцам Украину. Я с ним спорил и доказывал: «Причем здесь безоружное население Украины, ведь Красная Армия должна была отбить агрессора и не дать возможности оккупировать территорию, а вместо этого войска отступали, бежали — только успевали пятки смазывать». Это ему не нравилось, он все доказывал свое. Даже приглашал за угол выяснить отношения; я шел за ним, но так мы с ним и не подрались, оба понимая, чем это грозило.

25 июня 1967 года всех кандидатов для поступления в пограничные училища, из всех воинских частей Среднеазиатского пограничного округа, собрали в г. Душанбе при роте связи, которая располагалась отдельным военным городком, как воинская часть. Кандидатов набралось человек 90. Начальником сборов был назначен майор Кучин, он же являлся заместителем начальника ОВО (оперативно-войскового отдела) войск душанбинского направления). В течение месяца, на подготовительных сборах, с нами проводили занятия по физике, математике и русской литературе. Командование сборов нанимало гражданских преподавателей, которые проводили занятия в соответствии с программой вступительных экзаменов в пограничные училища. Во время сборов, по субботам и воскресеньям, нас привлекали к различным работам в городе и на территории воинской части.

В конце июля 1967 года сборы закончились, и все кандидаты разъехались по своим училищам. Кто ехал поступать в Алма-Атинское Высшее пограничное командное училище, тех сопровождал в Алма-Ату старшина с нашей МОШСС. С Душанбе до Алма-Аты мы ехали двое суток в плацкартном вагоне. Приехали в Алма-Ату поздно вечером. С железнодорожного вокзала Алма-Ата-1 наш сопровождающий, старшина сверхсрочной службы, позвонил в пограничное училище дежурному, и за нами прислали автомашину ГАЗ-66, на которой мы приехали в училище.

К 30 июля 1967 года все абитуриенты из числа гражданской молодежи и кандидаты для поступления из Пограничных войск СССР, и несколько человек из Советской Армии, прибыли поступать в Алма-Атинское Высшее пограничное командное училище. Из пограничных округов солдат прибыло, в общей сложности, около 65 человек, гражданской молодежи — около 350 человек. Из этой массы сформировали 10 или 12 учебных групп; военнослужащих равномерно распределили по группам, назначив их заместителями командиров учебных групп и командирами отделений. Меня назначили командиром отделения. Все абитуриенты были обеспечены 3-х разовым питанием в курсантской столовой и переведены на казарменное положение. Абитуриенты из числа гражданской молодежи были самых разных возрастов: много было с 1950 года рождения (сразу после 10-ти классов), 1949-го и 1948-го годов рождения. Из тех, которые служили, было много с 1947-го года рождения, 1946-го и один был с 1945-го года рождения. Вообще-то, по правилам приема, принималась молодежь в возрасте до 23-х лет включительно.

И началась подготовка к сдачи вступительных экзаменов. Абитуриенты из числа военнослужащих поступали вне конкурса — достаточно было сдать все экзамены на «удовлетворительно» и поступление в училище было гарантировано.

Вступительных экзаменов было три и одно собеседование по иностранному языку. На подготовку к каждому вступительному экзамену выделялось по три дня. Первый вступительный экзамен по математике был письменный, который, как мне помнится, проводился 4-го августа 1967 года. Времени на написание выделялось 4 часа. На второй день нам объявили оценки. Я получил оценку «хорошо». Ребята из числа гражданской молодежи, получившие на экзаменах оценку «неудовлетворительно», на второй день получали расчет, и они уезжали домой; к сдаче следующего экзамена они не допускались. Абитуриентов из числа военнослужащих, после получения неудовлетворительной оценки по математике, допускали к сдаче следующего экзамена, — их держали до окончания всех вступительных экзаменов, а затем, после мандатной комиссии, отправляли в войска.

Вступительные экзамены по физике и русской литературе я так же сдал на «хорошо»; оставалось пройти собеседование по знанию немецкого языка. Ребята между собой говорили, что, если кто покажет низкие знания, то будет зачислен в начинающую группу по изучению иностранного языка. Я этого и хотел добиться. Поэтому на собеседовании показал низкие знания.

После вступительных экзаменов, 25 августа проводилась мандатная комиссия по зачислению абитуриентов в училище. Возглавлял мандатную комиссию начальник училища генерал-майор Курский. На этой комиссии мне объявили, что я зачислен в училище на 1-й курс. 30 августа 1967 года нам зачитали приказ начальника Высшего пограничного командного училища о зачислении нас курсантами на 1-й курс обучения. В этот день всех зачисленных переодели в курсантскую форму одежды. Была повседневная и парадная формы. В парадной — были на парадах, ходили в городской отпуск, ездили в отпуск домой летом и на каникулы зимой. Китель был защитного цвета, брюки-галифе — синего, и обутые были курсантов в хромовые сапоги. Таким образом, с 1-го сентября 1967 года я стал курсантом 1-го курса.

Из всех военнослужащих, приехавших с Среднеазиатского пограничного округа, поступили в Алма-Атинское Высшее пограничное командное училище только 8 человек, в том числе и я.

Учеба в Высшем пограничном командном училище

Четыре года учебы (с 1967 по 1971 год) в Алма-Атинском Высшем пограничном командном училище — это самые лучшие годы моей юности. Это годы учебы, морально-психологической закалки, возмужания, приобретения знаний и опыта и формирование новой личности — личности офицера-пограничника. В пограничном училище мы научились переносить все тяготы и лишения, встречающиеся при несении пограничной службы.

1-го сентября 1967 года начался учебный процесс в пограничном училище. В этот день проводился обще училищный развод на занятия. На разводе начальник пограничного училища, начальники кафедр и преподаватели-ветераны поздравили нас, первокурсников, с поступлением в училище и пожелали успешно усваивать программу обучения с тем, чтобы стать высококвалифицированными офицерами-пограничниками.

Вот так выглядело, в 1967 году, Алма-Атинское ВПКУ: справа мы видим один из учебных корпусов; слева — казарма 3-го дивизиона.

Что было характерным для нашего пограничного училища во взаимоотношениях курсантов различных курсов? Командование пограничного училища с самого начала предупредило всех курсантов о том, что курсанты 1-го, 2-го и 3-го курсов должны при встрече с курсантами 4-го курса отдавать им воинскую честь. Некоторые курсанты младших курсов отнеслись к этому несерьезно. Однажды наблюдал такую картину: идут навстречу друг другу два курсанта, один — 4-го курса, другой — 2-го, и курсант 2-го курса, проходя мимо, не пытался отдать воинскую честь. Тут же курсант 4-го курса остановил этого курсанта и потребовал вернуться на 20 шагов, и назад и пройти мимо с отданием воинской чести. Курсант 2-го курса вынужден был подчиниться.

Традиционно в нашем пограничном училище курсантские курсы (1-й, 2-й, 3-й и 4-й) почему-то называли дивизионами (1-й, 2-й, 3-й, 4-й), хотя так называются артиллерийские подразделения, а начальников курсов — командирами дивизионов. Так как в том году выпустились с училища курсанты 2-го дивизиона (4-й курс), то из нас, первокурсников, был сформирован 2-й дивизион в составе 8-ми учебных групп. Было принято 250 курсантов, из них закончили училище только 173 человека.

На фото казарма нашего 2-го учебного дивизиона, дорожка ведет прямо к входу в наш дивизион. Каждый день перед глазами открывался прекрасный взор: снежные вершины, как зимой, так и летом.

Я был включен в 7-ю учебную группу и назначен командиром 3-го отделения курсантов. Поначалу в группе было 32 курсанта. Но потом, в ходе обучения, из года в год, группа по количеству уменьшалась.

Наша, 7-я, учебная группа для изучения иностранного языка делилась на две подгруппы: на английскую и немецкую. Но при формировании подгрупп, меня включили в английскую подгруппу. На мой удивленный вопрос ответили: «А тебе какая разница? Все равно ты не знаешь немецкого языка». Вот так мне пришлось с азов изучать английский язык. А в подгруппе оказались все те, кто в школе изучали английский язык.

Ну и что же? За три месяца, при усиленной учебе, я сравнялся с остальными курсантами подгруппы и, наравне с ними, усваивал программу обучения — получал хорошие и отличные оценки. В конце 3-го курса мы сдавали курсовой экзамен по иностранному языку, я получил хорошую оценку, — и распрощались мы тогда с иностранным языком.

Распорядок дня в пограничном училище для курсантов был такой

Подъем в 07.00; физзарядка — 30 мин. Дальше — умывание, заправка коек и начинался утренний осмотр. На утреннем осмотре курсовой офицер (или заместитель командира учебной группы) проверял внешний вид: состояние прически, бритье, чтобы были подшиты белые подворотнички, наличие расчески, носового платочка, начищены ли сапоги, поглажено ли обмундирование. У кого были выявлены недостатки, то давалось минимум времени на их устранение. После утреннего осмотра, а это примерно 08.20, строем нас вели командиры в курсантскую столовую. За 20 минут завтракали и в 08.45 — развод на занятия. Опять построение, проверка состояния командирских сумок: наличие тетрадей, учебников, авторучек, командирских линеек, цветных карандашей, терок (резинок), компасов, курвиметров и т. д. Ровно в 09.00 — начало занятий, по 6 часов каждый день, в том числе и в субботу. Конец занятий — в 14.10 или 14.20. Обед с 14.30 до 15.00. После обеда — 30 мин свободного времени. С 15.30 до 16.00 — чистка оружия. И с 16.10 до 19.00 — самостоятельная подготовка к занятиям на следующий день. С 19.10 до 20.10 (1 час) — спортивно-массовая или политико-воспитательная работа. Последние два мероприятия чередовались через день. Ужин начинался в 20.30.

С 21.00 до 22.30 — свободное время. Тут каждый занимался своим делом: кто письма писал, кто читал художественную книгу, кто приводил свою форму в порядок и т. д.

В 22.30 начиналась вечерняя прогулка перед сном. Строем ходили по территории и пели строевые песни.

В 22.50 начиналась вечерняя поверка: в группах осуществлялась фамильная перекличка, проверка наличия курсантов, все ли на месте, не убежал ли кто в самоволку. И ровно в 23.00 — отбой. Сон был до 07.00 — всего 8 часов, вполне достаточно.

Курсантское питание

Курсанты были обеспечены трехразовым горячим питанием в соответствии с раскладкой продуктов на неделю. За каждым дивизионом (курсом) в столовой закреплялась определенная часть зала и одна официантка, которая с рабочими по столовой, из числа солдат, накрывала столы для курсантов. После приема пищи они же и убирали столы. В отличие от солдатских столов (там посуда была алюминиевая) в курсантской столовой использовалась фарфоровая посуда: тарелки и чашки.

На завтрак всегда подавалось второе блюдо. К установленному распорядком дня часу официантки накрывали столы. За каждой учебной группой были закреплены свои столы. За стол садилось по четыре курсанта. Кроме второго блюда, которое подавалось в тарелках, на столе в отдельной тарелке лежало по четыре варенных яйца, по одному на каждого курсанта; в блюдце было масло на четверых, а также сахар в сахарнице, то же на четверых, и хлеб. Я любил, когда утром на завтрак подавали плов, наедался и сытно себя чувствовал, — легко было терпеть до обеда. Еще я любил, когда на завтрак подавалась гречневая каша с мясом. Подавали на завтрак и молочную кашу с вермишелью или с рисом, и манную кашу. Масло намазывалось на кусок хлеба, этот кусок хлеба ели и запивали чаем. Чай подавался на столы в железных чайниках.

На обед подавалось три блюда. На первое подавали — на каждый стол — борщ в кастрюлях или какой-то суп на четверых; на второе — разные блюда; в течение недели подавали и гречневую кашу с мясом, и перловую кашу, и овсяную кашу, и плов и т.д., на третье блюдо — компот, кофе или какао.

На ужин подавалось второе блюдо, масло на четверых, хлеб и чай. На второе блюдо подавала какую-то кашу с мясом, часто — картофельное пюре с селедкой или с жареной рыбой. Картошку чистили солдаты и делали много отходов, поэтому картофельное пюре из-за малого количества картофеля получалось жидкое и мало его было в тарелке. Кусочек селедки или кусочек жареного хека мало придавали насыщения. После такого ужина до отбоя (до 23.00) приходилось проголодаться. У кого были деньги, те ребята, в буфете, дополнительно что-то покупали: печенье, банку сгущенки и другое, чтобы насытить свой желудок.

Хорошо было, когда наступали праздники. В эти дни много ребят шло в увольнения, а в столовой готовилась вкусная еда, во вторые блюда дополнительно додавалась колбаса — типа мясной сардельки длиной сантиметров по 10—15. За столами оставалось по два человека и съедали все вкусное, что подавали на четверых.

А теперь об изучаемых дисциплинах

В нашем Алма-Атинском Высшем пограничном командном училище был физико-математический профиль. Нам командиры говорили, что такой диплом, возможно, пригодится для будущей гражданской жизни. Четыре года мы изучали высшую математику, после окончания каждого курса проводился по ней курсовой экзамен, она выносилась даже на государственный экзамен.

Общая физика изучалась первые три года; каждый год в конце курса обучения проводился зачет или курсовой экзамен, последний, итоговый, экзамен был в конце 3-го курса, я сдал его на «отлично».

Химию в пограничном училище мы то же изучали, она нам преподавалась один год — на 1-м курсе.

Конечно, важным предметом в пограничном училище была история КПСС. Ее мы изучали 2 года (на 1-м и 2-м курсах), итоговый экзамен я сдал на «хорошо».

Еще, с гуманитарных дисциплин, в пограничном училище изучались: на 2-м курсе — марксистско-ленинская философия, военная педагогика и военная психология, этика и эстетика; на 3-м курсе — политическая экономия и партийно-политическая работа, на 4-м курсе — научный коммунизм, — так распределялись общественные науки в процессе учебы.

Физическая подготовка, как учебная дисциплина, тоже включалась в плановые занятия, проводились занятия все четыре года и был даже по ней государственный экзамен — кросс 3 км и гимнастика. Кроме того, все 4 года изучались военные и специальные дисциплины, такие как: служба и тактика пограничных войск, специальная дисциплина, войсковое хозяйство, тактическая подготовка, ОМП и защита от него, военно-инженерная подготовка, военно-техническая подготовка, военная топография, артиллерия, военная история, автомобильная подготовка, конная подготовка, огневая подготовка.

По социально-экономическим, гуманитарным и военным дисциплинам проводились сначала лекции, потом групповые или семинарские занятия; по военным и профессиональным дисциплинам, кроме того, проводились практические занятия как в специализированых классах, так и в полевых условиях; проводились ролевые игры, и практические занятия по методике обучения. В конце каждого учебного года с курсантами 3-го и 4-го курсов проводились двусторонние тактические учения.

Досуг курсантов в училище

Каждую субботу и воскресенье, по вечерам, в клубе училища нам показывали художественные кинофильмы. Иногда, по воскресеньям, приглашались артисты, которые рассказывали о своем творчестве и давали концерты. Выступали перед нами и художники, и писатели. Наш учебный дивизион имел своих шефов — педагогический институт, и учебные группы взаимодействовали. Учебные группы нашего дивизиона периодически выезжали в педагогический институт — там много училось девушек — на вечера отдыха. Там организовывались танцы, наши курсанты знакомились со студентками. Затем были ответные приглашения, и девушки — студентки шефских групп приглашались к нам в училище на наши вечера отдыха.

Для досуга курсантов, по субботам, организовывались и проводились вечера отдыха в большом зале клуба училища. На эти вечера так же приглашались знакомые девушки с города, которых пропускали по пригласительным билетам. Если организовывали вечер отдыха старшие курсы (3-й, 4-й курсы), то туда курсантов 1-го и 2-го курсов они не пускали. На вечерах отдыха играли свои самодеятельные музыканты, были и свои певцы. В основном были танцы.

На вечерах отдыха отдельными группками стояли девушки — дочери офицеров, их сразу было заметно. У них такой был недоступный, горделивый вид, что и приглашать на танец такую девушку простой курсант не решался. К ним было не подступиться, — не с каждым курсантом она еще и пойдет танцевать. Обычно возле них крутились курсанты — сыновья офицеров, которые среди массы остальных курсантов выделялись: вели себя высокомерно, заносчиво, показывали себя всезнающими.

Не любил я дамские танго, исполняемое на вечерах отдыха. Потому что часто меня приглашали такие девицы, которые мне не нравились своей внешностью и, единственный способ освободиться от них, — это уйти с зала и в этот вечер больше не появляться.

Отпускали курсантов в увольнения с выходом в город — по субботам и воскресеньям. Зимой в городе делать было нечего, а летом, — там красивые парки отдыха, особенно парк им. Горького. Но маловато было времени в городском отпуске. Так как в субботу отпускали с 18.00 до 23.00, а в воскресенье — с 15.00 до 23.00. Пока доедешь до парка, — а это целый час времени, да на возвращение еще час, — тут и от увольнения уже ничего не оставалось. Вот и маловато. На 3-м курсе я ходил в увольнения всего лишь 2 раза: один раз — осенью, а второй раз — весной. Поэтому и запомнил счет.

В часы спортивно-массовой работы курсанты (после самостоятельной подготовки), кто усиленно занимался спортом, — шли заниматься в спортивные секции в спортзал или в плавательный бассейн, а остальные, — организованно, под руководством курсовых офицеров, в зависимости от графика, — шли на гимнастический городок или на стадион и занимались гимнастикой или отрабатывали беговые упражнения.

Кроссовая подготовка, плавание и гимнастика, а зимой, — лыжная подготовка, — отрабатывались и в часы плановых занятий. Плановые занятия по всем дисциплинам проводились парами (по 90 мин).

Всякие соревнования проводились по воскресеньям и по праздничным дням. Самые трудные соревнования были — марш-броски на 6 км. Тут требовалась полная выкладка: автомат, противогаз, укомплектованный вещевой мешок. Марш-бросок — это такой вид передвижения, когда учебная группа совершает бег, потом переходит на шаг; опять бежит бегом и затем переходит на шаг. Но тут существуют нормативы на оценку, а то могли бы курсанты всю дистанцию пройти шагом и не вспотеть. Чтобы вложиться в норматив, тут приходилось больше бежать. И время для учебной группы засчитывалось по последнему курсанту, который финишировал. Поэтому разрешалась взаимопомощь. У более слабых курсантов более сильные забирали на себя вещмешки, даже автоматы, чтобы им легче было бежать.

В часы политико-воспитательной работы проводились комсомольские и партийные собрания, но они проводились раз в месяц. Так же в эти часы организовывались и проводились различные диспуты, викторины, ленинские чтения, приглашались и выступали перед курсантами ветераны Великой Отечественной войны, проводились подведения итогов учебы и дисциплины за месяц и за семестр.

Ходить в увольнения не всем разрешалось. К тому же для поддержания боеспособности учебных групп, разрешалось увольнение с каждой учебной группы не более 30% курсантов. Кто хотел идти в увольнение в субботу или в воскресенье, тот записывался, в пятницу вечером, в Книгу увольняемых. Командир дивизиона имел результаты учебы и дисциплины, проверял состояние учебы и дисциплины за неделю всех курсантов, записавшихся в увольнение. Курсантов, которые получили за неделю двойки и тройки, а также получивших дисциплинарные взыскания, он вычеркивал из книги. Значит, — они лишались увольнения. Сочувствовали мы женатым курсантам, которые были лишены увольнений. Женатые курсанты на курсе и в нашей группе начали появляться после 1-го курса, но их было немного, всего двое. После 2-го — прибавились еще. После 3-го — процентов 30 было женатых. Ну а на 4-м — осталось процентов 30 холостых товарищей. Женились кто-где. Некоторые, как и я, женились на алма-атинских девушках. Другие — женились на своих девушках по месту рождения и жительства родителей.

Женатым курсантам было учиться тяжело. У них мозги были заняты меньше учебой, а больше своей семьей. Я это видел. И мечтал искать себе спутницу жизни после выпуска. Но чуть-чуть поспешил. Женился за один месяц до выпуска, можно сказать, во время государственных экзаменов.

Переходя из курса на курс, мы мужали, набирались опыта и становились все серьезнее и серьезнее. Знали, что такое застава, государственная граница и как необходимо организовать службу по ее охране и обороне. Не только знали уставы, инструкции, наставления и положения, но и научились их практически использовать в службе и в повседневной деятельности пограничной заставы. С 3-го курса курсанты овладели методикой обучения солдат, сержантов и офицеров, владели принципами, формами и методами обучения. Короче, к выпуску стали, по содержанию, готовыми офицерами. Но до этого выпуска с пограничного училища, в качестве офицеров, еще было очень и очень далеко — предстояло четыре года напряженной учебы. Этот путь до конца не каждому удалось пройти.

Будни курсантской учебы

Началась учеба на 1-м курсе. В нашей учебной группе, среди курсантов и сержантов, было 6 человек, которые до поступления в училище служили в Пограничных войсках. У нас, первокурсников, сознание было еще далекое до офицерского — ведь учиться было еще долго и формировались мы на 1-м курсе на уровне сержантов-командиров отделений. Командование дивизиона и курсовые офицеры обращались с первокурсниками очень лояльно, как со вчерашними школьниками. Возможно это и правильно, ведь резко давить на психику молодых ребят, — это никак не вкладывалось бы в теорию воспитания и дидактические принципы обучения, и многих курсантов, вчерашних школьников, это только бы оттолкнуло от пограничного училища.

Мы — первокурсники — постепенно, от месяца к месяцу, все сильнее и сильнее втягивались в учебу. Поначалу, отучившись на занятиях шесть часов и имея значительную физическую нагрузку, мы на самостоятельной подготовке буквально засыпали от усталости. Поэтому результаты учебы за первые два-три месяца были не высокие.

До конца первого семестра, по математике, мы повторяли элементарную математику. Я поначалу с трудом усваивал математические понятия на русском языке и буксовал. Поэтому, при сдаче зачета по математике за 1-й семестр, Алексей Константинович Колосов, наш преподаватель, мне говорил:

— Наверно вас, товарищ курсант, надо на каникулах оставить в училище, чтобы вы подучили элементарную математику.

— Алексей Константинович, поверьте мне, во 2-м семестре я буду усваивать математику только на «отлично», — ответил я ему.

На зачете за 1-й семестр по математике он мне поставил оценку «удовлетворительно». Начиная со 2-го семестра, я сдержал слово, — действительно высшую математику я усваивал на «хорошо» и «отлично».

Больше месяца наша учебная группа была без курсового офицера, то есть без командира учебной группы. Командир дивизиона говорил, что к нам едет курсовой офицер с Камчатки. Учебной группой, до его приезда, руководил заместитель командира учебной группы сержант Кощеев Леонид.

Вчерашним школьникам тяжело давалась воинская дисциплина и беспрекословное повиновение командирам-сержантам. Поэтому мы — командиры отделений — боролись с такими проявлениями, но со стороны подчиненных курсантов было много недовольства относительно нашей требовательности.

В первых числах октября 1967 года приехал наш курсовой офицер — лейтенант Толстухин Дмитрий Николаевич. Он прослужил 3 года на Камчатке, на морской границе, и перевелся в училище курсовым офицером. Родители его жили в г. Алма-Ата, он был еще холостяком. Офицер он был грамотный, с юмором. Поначалу он, для знакомства, вызвал к себе всех сержантов учебной группы: сержанта Кощеева и младших сержантов Коркина, Букий и Штаченко, то есть меня. Мы поочередно ему доложили о состоянии учебы и дисциплины в своих отделениях. Потом он в индивидуальном порядке познакомился с каждым курсантом группы. Нас, сержантов, он предупредил, что мы назначены на должности командиров не на все четыре года, поэтому для получения практики управления подразделением будут, на каждый курс, назначаться новые командиры отделений из числа курсантов.

Первое, с чего начал проверять наш курсовой офицер, — проверил в часы спортивно-массовой работы состояние физической подготовки курсантов. И начал с кросса на 3000 метров. Вывел он учебную группу за территорию училища в район совхоза «Горный Гигант» на старт, — он же являлся и финишем; дистанция 1500 м в одну сторону была им заранее отмерена. Выстроил учебную группу перед стартом, напомнил нормативы на «отлично», «хорошо» и «удовлетворительно»; подал команду: «Группа, внимание!», затем — «Марш!» и включил секундомер. Все курсанты и сержанты побежали. Маршрут был тяжелый, по дороге много попадалось булыжника под ногами. Пробежала группа 1500 м и обратно бежала до финиша. На финише стоял с секундомером наш курсовой и засекал время. Результаты нашего забега были неутешительные — почти полгруппы показали неудовлетворительный результат. Я финишировал первым с отличным результатом. Курсовой построил группу, подвел короткий итог и объявил, что группа сейчас пойдет на повторный забег для улучшения результата. И сказал, что поведет группу на забеге младший сержант Штаченко.

Вновь, курсовой офицер, подвел учебную группу к старту и скомандовал: «Внимание, бегом — марш!» и включил секундомер. Я побежал первым, вся учебная группа, с командирами отделений, побежала за мной. Так я первым бежал почти до самого финиша. За 200 м до финиша я наступил на булыжник и как-то подвернул ногу, что мне в голеностопном суставе защемило нерв и я не смог наступать на правую ногу. Под руки меня товарищи довели до финиша. Вот из-за такой строптивости курсового офицера я перестарался — на повторных 3000 м ноги были расслаблены, и я защемил себе нерв, наступив неудачно на булыжник. А булыжники лежали круглые, как галька, но по весу в 2—3 кг. Больше месяца мне пришлось страдать от болей в суставе. Дней десять проходило, нога будто бы восстанавливалась, а тут марш-бросок на 6 км, меня не освобождали, я пробегал, натруживал на твердом асфальте ногу и опять болело в суставе, а надо было дать покой ноге хотя бы на месяц, а меня не освобождали. Но потом постепенно все прошло, начал через пару месяцев бегать нормально.

Приближалось окончание 1-го семестра, я успешно сдал сессию и готовился на каникулы ехать домой.

В родном поселке Лиховка, у своих родителей, к этому времени я не был 1,5 года, поэтому хотелось повидаться с родными и знакомыми. Зимние каникулы у курсантов нашего пограничного училища начинались с 1-го февраля и продолжались до 14-го февраля. Командиры строго предупредили, что билеты на самолеты брать не раньше, как на 31 января и возвратиться в училище должны не позже 22.00 14-го февраля. Я решил лететь домой самолетом. На билет я насобирал денег из своего курсантского денежного содержания. Сержантам — командирам отделений, на 1-м курсе, платили по 12 рублей в месяц. Билет зимой был льготный, как у студентов, была скидка 50 процентов. Билет на самолет я брал до г. Днепропетровска через Москву, который стоил тогда всего лишь 33 рубля со скидкой.

В кассе аэропорта, в Алма-Ате, указывалось место только до Москвы, так как брони я не успевал делать; чтобы иметь бронь в Москве, надо было заказывать билет за две недели. Ведь прямого рейса до Днепропетровска с Алма-Аты не было. Были у меня и попутчики до Днепропетровска: Гриша Демченко — курсант с нашей группы. С Алма-Аты до Москвы в то время, в основном, летали самолеты ИЛ-18, которые на полет затрачивали 5,5 часов и прилетали в аэропорт Домодедово. С Москвы до Днепропетровска надо было вылетать с аэропорта Внуково. Поэтому, прибыв в Домодедово, мы с Гришей Демченко сразу же садились на автобус и ехали во Внуково. Билеты-то наши были с открытой датой, а рейсов на Днепропетровск было всего два на сутки. Начиналась регистрация билетов на днепропетровский рейс, и нам приходилось стоять и ждать ее окончания, — вдруг останутся свободных два-три места, чтобы полететь этим рейсом. Оканчивалась регистрация, а там таких как мы, — с билетами, имеющих открытые даты, — оказывалось человек 5—6, а то и больше. Поэтому, при первой поездке, и не попали на первый рейс, ожидали несколько часов до регистрации на второй рейс.

В следующих поездках я уже был похитрее. До начала регистрации подходил к девушкам у стойки, которые должны были проводить регистрацию рейса до Днепропетровска и просил их заранее, чтобы меня оформили, если появятся свободные места. Это срабатывало. Когда оканчивалась регистрация, оказывалось несколько мест свободных, — и тут к девушкам тянулось десяток рук с билетами. Протягивал руку с билетом и я; девушки на регистрации, одним из первых, брали мой билет. Таким образом, я уже долго не задерживался в Москве, — всегда улетал тем рейсом, который отправлялся первым до Днепропетровска. С Москвы до Днепропетровска в то время летали самолеты АН-10. Время на полет затрачивалось — 1 час 40 мин.

Итак, 1-го февраля 1968 года я уже был в г. Днепропетровске. С прибытием в город, в кассе аэровокзала, я заказал себе билет на самолет на обратный маршрут. Пару дней гостил у сестры Люды и у брата Виктора. Заходил в отдел кадров своего строительного управления, на нашу стройку, где работала моя бригада, в общежитие, где я проживал до армии, там встретился с оставшимися друзьями, повидался с Надеждой Неродой, с которой мы вместе состояли в бюро комсомольской организации, затем поехал домой к своим родителям в Лиховку.

Встретился я в Лиховке со своими родителями, — они за прошедшее время немного постарели; с ними оставалась самая младшая моя сестра Валя, которая ходила в 9-й класс.

На своей улице я ходил в гости к Моргунам. Владимир Моргун (мой одноклассник) был дома, он в армии не служил по состоянию здоровья и жил с родителями. Отец Моргуна посмотрел на мою форму и завел разговор:

— Где ты, Николай, учишься и кем ты будешь? — спросил он меня.

— Обучаюсь я в Алма-Атинском Высшем пограничном командном училище. После окончания учебы мне присвоят воинское звание лейтенант, буду офицером, служить придется на пограничной заставе, — ответил я.

— И это все 25 лет будешь служить на пограничной заставе? — с удивлением спросил он.

— Почему все 25 лет? — сказал я. — После выпуска с пограничного училища прослужу лет пять на заставе, а потом пойду учиться в Военную академию им. М. В. Фрунзе в Москве, после ее окончания буду служить в штабах пограничных отрядов и могу дослужиться до полковника, — отвечал я.

— Да, ты прицелился далеко, — резюмировал отец Владимира.

Во время пребывания на каникулах в п. г. т. Лиховка, там выпало много снега.

Однажды в воскресенье, вечером, пошел я в местный клуб поселка Лиховка, чтобы посмотреть какой-то художественный фильм. Людей оказалось совсем мало, поэтому фильм в клубе крутить не стали. Оглянувшись по сторонам, я увидел знакомую девушку — это была Вера Журба, с которой я познакомился на выпускном вечере в средней школе (перед проводами в армию) и танцевал с ней. Я ей напомнил об этом. Мы разговорились. Пошел я ее провожать домой на Бузовую. Она должна была уезжать рано в понедельник в г. Днепродзержинск (ныне Каменское) на учебу. Училась она в медицинском училище. Возле хаты ее родителей я попросил, чтобы она написала и вынесла мне свой адрес. Она мне вынесла, записанный на бумажке, свой адрес, и мы распрощались. Мне пришлось с Бузовой возвращаться опять в «центр» села, а оттуда идти на свой хутор, на ул. Степную. Так что поздно я вернулся домой к родителям.

Заканчивались мои каникулы, и я поехал в г. Днепропетровск, чтобы оттуда возвращаться к себе в Алма-Ату для продолжения учебы в пограничном училище. За два дня до моего отлета я приехал в город Днепропетровск, чтобы погостить у сестры Люды и у брата Виктора. Прошли два дня быстро, и после обеда, 13-го февраля 1968 года, я отправился в аэропорт и вечерним рейсом вылетел до Москвы. С Москвы до Алма-Аты летало в сутки пять рейсов, поэтому на один из них я попал при регистрации билетов. Прилетел в Алма-Ату 14 февраля, и после обеда явился в свое училище.

С 15 февраля 1968 года началась учеба во втором семестре.

После каникул, поначалу, было скучновато, в голове кружились картинки каникулярных событий, воспоминаний, но потом все прошло. Вновь вошел в ритм учебы.

Хорошо помню, как тогда зимой, каждое утро после подъема, выходя на физзарядку, мы видели на территории слой снега сантиметров 20—30, который выпадал за ночь. Уборщики брались сразу за лопаты и приступали к очистке дороги и тротуаров возле казармы на закрепленной территории; уборщики в спальных помещениях, за время физзарядки, приступали к уборке своих помещений. После развода на занятия начинались занятия.

Что касается занятий по высшей математике, то во втором семестре перешли к изучению дифференциальных и интегральных исчислений. Сначала проводились лекции в лекционных залах, а затем классно-групповые занятия. Лекции по этой дисциплине с нашим потоком читали: заведующий кафедрой высшей математики, кандидат физико-математических наук Стрельцов В. В. и доцент кафедры Алексей Константинович Колосов, он же с нашей учебной группой проводил классно-групповые занятия. Нам, курсантам, не нравилось, как читал лекции Стрельцов В. В. Речь у него была сбивчивая, он спешил, и курсанты не успевали за ним записывать и часто раздавались голоса с зала: «Повторите!». Вдобавок, он рано стирал формулы, записанные на доске. Нам нравилось, как читал лекции доцент Колосов. Речь у него была размеренная, спокойная, понятная, темп изложения позволял нам успевать записывать по ходу изложения учебного материала. Мы успевали все записывать и вопросы курсантами не задавались. На классно-групповые занятия по математике очень много задавалось примеров, так что приходилось много времени тратить для их решения.

По истории КПСС так же читались лекции, а затем с каждой учебной группой проводились семинарские занятия. По истории КПСС изучали много ленинских работ, к семинарским занятиям выдавались планы-семинаров, и по указанным вопросам надо было готовиться к ним, а еще, вдобавок, требовалось конспектировать работы В. И. Ленина и других классиков марксизма-ленинизма. На конспектирование тратилось время и в субботу, и в воскресенье. К предстоящему семинару надо было законспектировать, например, целую книгу В. И. Ленина: «Две тактики социал-демократии в демократической революции», а в ней больше 100 страниц. И так надо было готовиться к каждому семинару по этой дисциплине. Пришлось два года усиленно работать, изучая темы по программе истории КПСС.

Закрепленным преподавателем за нашей учебной группой по этой дисциплине была Татьяна Борисовна Гороховская. Она была очень строгим и требовательным преподавателем. Хоть и вольнонаемный преподаватель, но она стоила целого офицера.

Однажды, в конце первого курса, она присутствовала на комсомольском собрании нашей учебной группы. Тогда рассматривался проступок комсомольца Николая Ященко, который допустил распитие спиртных напитков, будучи в городском отпуске и прибыл в училище немного навеселе. На комсомольском собрании он все объяснил, как это случилось. Оказалось, он посетил свою девушку на ее дому и, садясь обедать, она на стол поставила бутылку коньяка. Были вдвоем, рюмочки опрокидывал в основном наш курсант Ященко. После окончания выступления комсомольца Ященко, Татьяна Борисовна с возмущением начала говорить, что это за девица, что вздумала курсанта угощать спиртным… и тому подобное. В решении собрания комсомольцы ограничились объявлением выговора комсомольцу Ященко без занесения в учетную карточку. Учли, что он обучался на 1-м курсе и этот проступок совершен впервые, также учли его обещание, что больше это никогда не повторится.

Иногда с курсантами нашей учебной группы занятия по истории КПСС проводил подполковник Афанасьев — хорошо профессионально подготовленный и знающий офицер. До сих пор помню одно занятие, проводимое подполковником Афанасьевым с нашей учебной группой, когда изучался «Манифест коммунистической партии». Он нам разъяснял каждое положение этого документа, и помнятся до сих пор его слова: «Бродит, бродит по Европе призрак коммунизма…» и другое: «Учение К. Маркса всесильно, потому что оно верно.»

Курсанты — это такой изобретательный народ, способный на разные выдумки, замечают всякие мелкие негативы в поведении и действиях преподавателей и быстро могут сочинять анекдоты, давать клички.

Вот что было замечено в действиях подполковника Афанасьева, преподавателя истории КПСС. Однажды, в начале второго курса обучения, сменился с суточного наряда курсант Стариковский и поведал нам в учебной группе, как проходил развод суточного наряда и караула в училище. Оказывается, дежурным по училищу заступал подполковник Афанасьев. При проведении развода присутствовал военный оркестр, и заступающему дежурному, при проведении развода, надо подавать соответствующие команды, предписанные Уставом гарнизонной и караульной службы. И вот, вместо того, чтобы подать оркестру команду: «Оркестр, играй развод!», подполковник Афанасьев подал команду: «Оркестр, играй что надо!» Курсанты нашей группы, также и я, подумали, что это выдумка курсанта Стариковского. Но где-то через полгода и я заступал в суточный наряд. Дежурным по училищу заступал, как раз, подполковник Афанасьев. И точно, как дело дошло до подачи команд оркестру заступающим дежурным, то я услышал такую же команду: «Оркестр, играй что надо!»

Методика проведения занятий по другим гуманитарным дисциплинам ничем не отличалась от методики проведения занятий по истории КПСС. Так же читались лекции, проводились групповые занятия и семинары. Много конспектировалось работ классиков марксизма-ленинизма, для чего курсанты затрачивали много времени, в том числе и личного

Наша специальная подготовка осуществлялась при изучении дисциплины служба и тактика пограничных войск. Темы этой дисциплины мы начали изучать с начала 1-го семестра. Поначалу изучили «Положение об охране государственной границы СССР», затем приступили к изучению и практической отработке службы пограничных нарядов. Проводились поначалу лекции, которые читали начальник кафедры полковник Шубарев Н. Ф. и его заместитель, затем проводились групповые занятия, а в полевых условиях, — отрабатывались практические занятия по службе пограничных нарядов.

Практические занятия по службе пограничных нарядов отрабатывались в полевом учебном центре (ПУЦ) училища, который находился в 50 км от г. Алма-Ата. Практические занятия с нашей учебной группой в поле, на участке учебной границы, проводил наш преподаватель — майор Прудько — знающий свое дело офицер, который, до окончания Института пограничных войск, прослужил лет 6 или 7 на пограничной заставе.

В полевом учебном центре был хорошо оборудован участок учебной границы с «Турцией», протяженностью в 10 км; там, на участке учебной границы, были установлены советские и турецкие пограничные столбы, был оборудован турецкий погранпост «Алибек». В двух километрах от линии учебной границы, в тылу участка, была оборудована КСП (контрольно-следовая полоса) и сигнализационный комплекс (проволочный забор из колючей проволоки, высотой 2 м), подающий сигналы при его преодолении. Вдоль него проходила проводная связь. На участке были собраны три пограничные вышки, а четвертая располагалась около здания учебной заставы. При проведении с нами занятий, мы входили в обстановку так, что было такое ощущение, будто бы мы находимся на границе с Турцией.

Первый пограничный наряд, службу которого мы практически отрабатывали, был пограничный наряд «Дозор». На занятии майор Прудько выступал в роли начальника пограничной заставы, а курсантская учебная группа, — составляла личный состав пограничной заставы, на то время — 9-й пз (пограничной заставы). Днем майор Прудько, на заранее подготовленном наряде, показал нам на участке учебной границы организацию и порядок несения службы пограничного наряда «Дозор». А в вечерний час, когда стало темно, в коридоре здания заставы майор Прудько разбил учебную группу на парные пограничные наряды, в каждом назначив старшего наряда, объявив время 22.30, выступая в роли начальника 9-й пз, приступил к отдаче приказа на охрану государственной границы пограничному наряду «Дозор». Приказ отдавался в комнате пограничной службы одному наряду, а касался всех нарядов, которые были построены в коридоре. После приказа наряды, на участок границы, выходили через каждые 10—15 минут. Старшие пограничных нарядов, после выхода нарядов из здания заставы, организовывали службу своих нарядов. Для контроля за правильностью действий нарядов привлекался и курсовой офицер, как помощник руководителя занятий. Пограничные наряды «Дозор» действовали: один наряд нес службу в движении и шел до стыка на правый фланг, следующий за ним наряд — шел на левый фланг до стыка и так далее. Действуя в составе пограничного наряда, курсанты учились правильности осмотра КСП с фонарем, действиям при обнаружении следов и других признаков нарушения границы.

В дальнейшем, в течение всего 1-го и 2-го семестров, отрабатывалась служба всех, кажется, 20-ти пограничных нарядов и к концу 1-го курса мы все умели организовывать службу любого пограничного наряда в роли старшего наряда.

Много занятий, предусмотренных программой, с нами проводилось по общей тактике. Проводились лекции, групповые занятия и практические занятия в ПУЦ на учебном тактическом поле. Начинались практические занятия с действий солдата на поле боя и заканчивали программу обучения за 1-й курс управлением отделения в обороне и наступлении в роли командира отделения.

Практические занятия по общей тактике с нашей, 7-й, учебной группой проводил капитан Звягин, который заочно обучался в Военной академии им. М. В. Фрунзе. В период его отсутствия с нами занятия проводили и другие преподаватели кафедры. Проводили занятия и старший преподаватель подполковник Соколов, и майор Шепель Н. И., а на 4-м курсе, — и подполковник Казаренко. Интересные и интенсивные занятия по общей тактике были в поле. Поле для курсантов — это настоящий университет. Там мы учились искусству воевать с «противником», правильно наступать и его атаковать и умело обороняться, действовать в условиях радиоактивного и химического заражения. Учились, на 1-м курсе, умелому управлению отделением в бою. Набегавшись «на поле боя», мы, с разрешения преподавателей, имели продолжительные перерывы.

На перерывах разговоры продолжали о том же, — о бое, как воевали на прошедшей войне. Больше всего философствовал курсант Ермаков Виктор, говоря: «Война для того и нужна, чтобы солдат, сколько хотел, столько и убивал бы солдат противника». Сержант Букий Александр часто вмешивался в разговор и говорил: «На войне, в бою с противником, дела идут так — кто кого сможет, тот того и повалит. Поэтому все будет зависеть от мастерства солдата, а командиры должны учиться правильно управлять подразделениями». Вот такие подобные разговоры мы вели на перерывах в период практических занятий по общей тактике.

Практические занятия по дисциплине оружие массового поражения и защита от него проводил с нашей учебной группой майор Башкирцев. Он знал свое дело, занятия проводил с высоким профессионализмом. Проводя занятия, он сильно делал ударения на отравляющие химические вещества, такие как: зарин, зоман. Это курсанты заметили и начали его про себя называть — «Зарин Зоманович».

Усиленно проводилась с курсантами всех курсов строевая подготовка — ведь проводились в стране, в то время, два военных парада в год — 7-го ноября и 1-го мая. За месяц до парадов начиналась подготовка, сначала одиночная строевая подготовка, затем тренировали курсантов пошереножно, и в составе коробки; тренировки проводились на строевом плаце училища; в дальнейшем проводилось несколько гарнизонных тренировок, а за день-два до парада, — генеральная репетиция на площади города. С 1970 года первомайские военные парады были отменены.

В воскресные и праздничные дни в нашем пограничном училище проводились различные соревнования по легкой атлетике, на которых я всегда участвовал. Я принимал участие в забегах на 400 метров, на 1000, 3000 и 5000 метров. Периодически, в выходные дни, проводились соревнования на первенство училища по марш-броскам на 6 км. Старт давался не далеко от центрального КПП, на дороге, за проспектом Ленина. Маршрут движения марш-броска проходил: 1,5 км — ровная дорога, затем 1,5 км — подъем до самого центра горы Кок-Тюбе (1125 м над уровнем моря); далее поворот в обратном направлении и движение до финиша. Когда учебная группа делала старт, играл оркестр, и финиширующую группу также встречал играющий оркестр. На соревнованиях, которые начинались с 09.00, интервал между стартующими группами составлял 15 мин. Оркестр привлекался только на училищных соревнованиях.

А курсантские группы, кроме соревнований, бегали марш-броски и в часы спортивно-массовой работы. Получалось, что курсантские группы марш-броски на 6 км в среднем бегали по два раза в месяц, плюс различные кроссы в период плановых занятий по физической подготовке.

Во время учебы в училище часто практиковались, в выходные дни, различные переходы: зимой, как правило, — на лыжах, летом — пешие переходы.

К началу 2-го семестра все курсанты 1-го курса детально изучили положения Устава гарнизонной и караульной службы, сдали по ним зачеты. Во 2-м семестре каждая учебная группа, в соответствии с расписанием занятий, один раз в месяц заступала на целые сутки в караул. Ведь в нашем пограничном училище также, как в любой воинской части, было Боевое Знамя части, склады артиллерийско-технического вооружения, вещевой и продовольственный склады и другие, подлежащие охране, объекты. Поэтому из состава учебной группы наряжался караул для охраны всех этих важных объектов. В нашем училище караул охранял пять постов, три из них были 3-х сменные и два — 2-х сменные. Исходя из этого, с состава учебной группы наряжалось вместе с начальником караула и двумя разводящими — 15—16 чел. Остальная часть учебной группы, в эти сутки, заступала в столовую — рабочими по столовой или выполняла другие работы.

После зимних каникул, на 1-м курсе, наша учебная группа впервые заступила в караул. Так как учебная группа заступала впервые, то начальником караула был назначен наш курсовой офицер, помощником начальника караула назначался сержант — заместитель начальника учебной группы, разводящими назначались два командира отделений — сержанты. Я заступал разводящим, потому что на 1-м курсе я был командиром курсантского отделения. За каждым разводящим закреплялось несколько постов, на которых он проводил смену часовых через каждые 2 часа.

Помню, как курсанты нашей учебной группы впервые заступили в караул, я заступил разводящим. Приходилось караульных, впервые заступающих часовыми на посты, тщательно инструктировать. Особенно проверять знания о порядке действий часового при приближении к охраняемому объекту неизвестных в ночное время и днем. Задавал караульным, при заступлении на посты, такой вопрос: «Что должен делать часовой при приближении неизвестного к посту в ночное время?»

Один из караульных отвечал: «В условиях плохой видимости, когда с расстояния, указанного в табеле постам, нельзя опознать приближающихся к посту или к запретной границе поста, часовой останавливает всех лиц окриком „Стой, кто идет?“. Если ответа не последует и (или) нарушитель пересечет запретную границу поста, часовой предупреждает его окриком „Стой, стрелять буду!“ и задерживает нарушителя. Если же нарушитель после предупреждения „Стой, стрелять буду!“ продолжает движение, часовой досылает патрон в патронник и производит предупредительный выстрел вверх» и так далее. Задаю еще такой вопрос: «Как должен действовать часовой в дневное время при приближении неизвестных?»

Другой караульный отвечал, что всех лиц, приближающихся к посту или к запретной границе поста, обозначенной на местности указателями, кроме начальника караула, помощника начальника караула, своего разводящего и лиц, сопровождаемых ими, часовой останавливает окриком «Стой, назад!» или «Стой, обойти вправо (влево)!» и так далее.

И вот утром, с поста номер 2, в 09.15, поступил сигнал о вызове разводящего; начальник караула выслал меня с постовой ведомостью к посту. Я прибыл на место и там увидел у ограждения начальника склада артиллерийско-технического вооружения, старшину сверхсрочной службы, уже пожилого военнослужащего, который прибыл на склад выполнять свою работу, и он начал мне жаловаться на неправильные действия часового, мол, часовой не знает, как правильно надо действовать при приближении к посту начальника склада. А часовым стоял с моего отделения курсант Ермаков Виктор. При приближении к посту начальника склада, утром в светлое время, часовой при приближении его на удаление 20—30 м от ограждения скомандовал: «Стой, кто идет?», снял и наставил автомат в сторону начальника склада. Вот и сетовал начальник склада на неправильные действия часового, который действовал, как будто это было ночью. Пришлось в караульном помещении еще более тщательнее инструктировать и опрашивать о правильных действиях часовых на постах. При следующих заступлениях в караул наши подчиненные совершенствовали свои знания и навыки по действиях при несении службы на постах.

В последующие месяцы наша учебная группа, также, как и другие, наряжалась в караул по одному разу в месяц, но начальником караула уже заступал сержант — заместитель начальника учебной группы. Таким образом, во 2-м семестре все курсанты 1-го курса получили хорошую практику несения службы в карауле по охране важных объектов воинской части.

В нашем пограничном училище, начиная с 1-го курса, была организована и проводилась с курсантами военно-научная работа. На каждом курсе были организованы военно-научные кружки. Руководили военно-научными кружками старшие преподаватели кафедр. Заседания военно-научных кружков осуществлялось по одному разу в месяц — все было под контролем учебного отдела. На заседаниях военно-научных кружков младших курсов, как правило, с научными сообщениями выступали преподаватели. На старших курсах — это поручалось курсантам; курсанты брали темы рефератов, готовились и свои разработки доводили до членов ВНК.

Курсовая работа курсантов 4-го курса включалась в систему военно-научного исследования. В начале 4-го курса курсанты брали темы курсовых работ, как правило, по военным дисциплинам; руководителями курсовых работ назначались преподаватели кафедр, которые работали с курсантами в составлении с планами разработки курсовых работ. Эти планы утверждались начальниками кафедр. Таким образом, в системе ВНО курсанты старших курсов получали первичные навыки научного исследования.

О наших командирах и начальниках

За четыре года обучения в пограничном училище у нас сменилось три начальника училища. При обучении на 1-м и 2-м курсах начальником пограничного училища был генерал-майор Курский; после окончания 2-го курса начальником училища был назначен полковник Любин; по окончанию нами 3-го курса ему было присвоено воинское звание генерал-майор и его перевели служить в войска. Затем начальником училища был назначен полковник Заболотный, работавший 10 лет начальником учебного отдела нашего училища. Через несколько месяцев после назначения, ему было присвоено воинское звание генерал-майор.

Командиром нашего, 2-го, дивизиона, с сентября 1967 года, был тогда 43-х летний подполковник Белоногов, а в начале 4-го курса обучения ему было присвоено воинское звание полковник; он и осуществлял наш выпуск из училища. Заместителем командира дивизиона по политической части был 36-ти летний майор Чудинов, которого, после окончания нами 3-го курса, перевели в Москву, во вновь созданное Высшее пограничное военно-политическое училище. На должность замполита дивизиона назначили подполковника Зуйкова. Секретарем бюро комсомола дивизиона был лейтенант Жуков.

На фотоснимке стоят все командиры, которые нами командовали в течение нашей учебы в пограничном училище.

Слева направо: старший лейтенант Шепилов (командир 4-й учебной группы), старший лейтенант Полумисков (командир 3-й учебной группы), капитан Соколов (командир 1-й учебной группы), лейтенант Жуков (секретарь бюро комсомольской организации дивизиона), подполковник Белоногов (командир 2-го дивизиона), старший лейтенант Бекаревич (командир 8-й учебной группы), старший лейтенант Ларионов (командир 6-й учебной группы), старший лейтенант Толстухин (командир 7-й учебной группы), старший лейтенант Панов (командир 2-й учебной группы), майор Чудинов (заместитель командира 2-го дивизиона по политической части). Отсутствуют: старший лейтенант Хмызов (командир 5-й учебной группы).

Был командиром учебной группы и капитан Сидоренко Н. С., которого, после окончания нами 1-го курса, перевели на должность преподавателя огневой подготовки.

Старшиной дивизиона, с 1-го и до окончания нами 2-го курса, был старшина сверхсрочной службы, бывший курсант, который, закончив два года обучения в пограничном училище, по состоянию здоровья был комиссован.

При обучении на 4-м курсе обязанности старшины учебного дивизиона исполнял старший сержант Гольбах (он же являлся курсантом).

Курсанты нашего дивизиона располагались в казарме на 2-м этаже 3-х этажного здания. Каждая учебная группа располагалась в казарме в своем кубрике. Через всю казарму проходил 3-х метровый, в ширину, коридор, который застилался двумя или тремя ковровыми дорожками. При входе в коридор нашей казармы слева располагались: оружейная комната, комната для умывания и отдельная комната для туалета; напротив входа, на отдельной площадке, были установлены спортивные брусья и перекладина с матами. Пройдя весь коридор, в самом конце казармы располагались канцелярии: командира дивизиона, замполита дивизиона, секретаря бюро комсомола дивизиона, две канцелярии для курсовых офицеров и ленинская комната.

Оружейная комната, имущество дивизиона и курсантов, а в ночной час и сами курсанты, находились под охраной суточного наряда нашего дивизиона. Каждый день на строевом плаце в 18.00 начинался развод суточного наряда и караула училища, который проводился под оркестр. Суточный наряд и караул училища назначались на каждые сутки. Суточный наряд дивизиона состоял из 3-х человек: одного дежурного по дивизиону (как правило, сержант) и 2-х дневальных по дивизиону. Охрана и наведение внутреннего порядка в дивизионе, в отсутствие курсантов, возлагались на суточный наряд. Отдыхать, в течение суток, дежурному и дневальным разрешалось не больше 4-х часов, как правило, — от отбоя до подъема курсантов.

В суточный наряд назначались по графику представители разных учебных групп. Отдельные курсанты, получившие взыскания, заступали в суточный наряд дивизиона с субботы на воскресенье, — это считались для них наряды вне очереди.