Бесплатный фрагмент - На помине Финнеганов

От переводчика

Третья книга ПФ посвящена последнему нераскрытому персонажу романа — Почтовому Шону. В первой книге были представлены: неопознанный Финнеган (гл1), слухи касательно Вертоухова и нападение на него (гл2), судебное разбирательство (гл3—4), анализ главной улики, Письма (гл5), главные персонажи ПФ (гл6), портрет Шема Писца (гл7), сцена подглядывания за прачками (гл8). Далее повествование вместе с расследованием происхождения Письма переместилось в детство героев, и содержанием второй книги ПФ были: детские игры (гл1), детские занятия, во время которых было написано Письмо (гл2), истории в баре (гл3), свидание Тристана и Изольды (гл4).

Здесь в одной из барных историй было рассказано, как дочь раскройщика выдали за норвежского капитана, которого окрестили «Вертоуховым» — и можно предположить, что именно в это время произошло и её расставание с возлюбленным «Тристаном». В кн1 уликой для обвинения Вертоухова в подглядывании послужило Письмо; анализ Письма показал, что его автором был Шем; кн2 описала процесс сочинения этого документа в период детства героев. Что происходило с Шоном и Письмом в период после юношеского расставания кн2 до расследований кн1? Этому посвящена кн3 ПФ.

Первая глава описывает «интервью» Шона, где он отвечает на 14 вопросов и рассказывает басню о Хмуравье и Коснетчике, которая противопоставляет характеры братьев Шема и Шона. Содержание второй главы — План Шона: вернувшийся Шон (под именем Жан) сначала читает длинную проповедь для Иззи, после чего предлагает аферу, включающую имитирование сцены подглядывания и подбрасывание улики; здесь же он завладевает памятным «платочком», т.е. сюжетным Письмом. Последствия этого плана для Шема-Вертоухова читателю знакомы из кн1; однако что-то в Плане Шона пошло не так, и для него всё обернулось очень плачевно. Большая третья глава описывает спиритический допрос Зёва (Шона) — здесь Шон представлен в таком же состоянии как Финнеган в гл1 и подробно отвечает на вопросы, касающиеся предшествующих событий, от лица различных персонажей романа. Четвёртая глава посвящена сцене отхода ко сну, после чего последует пробуждение, которое станет содержанием последней главы романа (кн4 гл1).

Переводчик благодарит людей, поддерживавших перевод: Krzysztof Bartnicki, Patrick O’Neill, Robbert-Jan Henkes, Вячеслав Суворов, Янис Чилов.

Книга 3, Глава 1

{Часть 1. Почтовый Шон}

{Спящие}

Чу!

Рвинацед да дзиньцок здеседлили (не может быть) шест.

Чуй!

Чи теребить питьдесерт клин (должно быть) двенадцать.

Тайком обуяло тишину сердцебиение сна.

Повисла белая туманная дуга. Аркоём укреплённый. Маркий как растворцы. Нос человека, у которого не было ничего от назадых. Он самоокрашенный, морщинистый, охристый. Его ображка дрокконусная. Он быть гасконец Нерешитель из Ширветви-под-Буком, чьё видоизображение бродит шатуном, страхобратив мои памятные святотемы. Она, представляемая далее, его Анасташия. Её молитвы нижедельвидны. Вод салатные роскрыльцы. Как именуем мокроватый синезубец, что там глазеет? Гугурта! Гугурта! У него клюв набыченного индигана. Ох, у него рогожкожа! И теперетька насчёт вас. Не забудь-ка! Самая красивая из женщин во всём в цвете в милолентах. Она будет козлюбезничать к нёбосводам моего замка, с обсцедиановыми губпышками, пока её шуршило в её крайней горлице. Баста ходу! Не подтемните ближе! Прочернь! Выхватит уже!

{Одежда Шона}

Мне показалось, пока я проваливался в сон, отчастно в ничай-земле кудажалуйстранства (и это было, когда вы и они были нами), я услышал, когда пробил час, как будто взрыв лисьего смеха среди полуночного перезвона от колокольни изящной старой крапчатой церкви, что звонила так слабо, что пан кроткого штата как темнотанский невидимый фиолет окрасил все сразумоделированные великобританские и ирландские объекты, незримоспособные для человеческих дозоров, кроме (или то было просто некое сверкающее свечение над темневшей поверхностью заллюливального токитока, как могло показаться) предметов прачечной, оставленных на подлиственных зеленях под рукой полной готовности. И вот когда я припрыгивал во сне, когда дремотно я тащился, ан ну-тка, я подумал, что камензык услышался, и ползучие, и скользучие, и улетанчики дыхания земли, и танцеязыки древогней, и пищики со своих мест все эхоформенно горлопанили «Почтовый Шон! На почту шёл!» высоким голосом, и чем выше, что выше, тем глубже и ниже, где я его слышу! И чу, мне сценозалось, что-ничто изошло из шума и кто-никто, может быть, скрал всетемноту. Потому как было кучно, потому и возможно. Когда, смотрите, стало светлее, потом была засветка, потом быльём как светопад. Ах, в неосвещённости была правда подобность, боже мой, то была его поясная лампа! О ком мечтали мы, всего лишь тень, и сам он только светлонекий велетень! Блаженный моменс, о роменс, он воздевается остаться! Да, он, который качал волшебным фонарём передо мной, рука предметом к руке, подсказки лицом к подмосткам, одетый как граф в совершенно правильном наряде, где и высококлассный о'кожух МакБобрика занавесходнейшей шероховатости, верно индигоцвеченный, примётанный и потоптанный, и ирландский мехковочный воротник, молодцевитый со свиноморскими кройживыми с его рукоплечностей и толстыми утороченными портянками на нём, прибитыми, чтобы подходить скоттодворовому народу и климату, железные пяты и гвоздевые подошвы, и его жакет провидения, укомплектованный шерстянками с мягкопереливами шелестящих отворотов на нём и большими сургучными пуговицами, требующими не больших усилий, чем отверстия для них, в двадцать два карьера маков красноперстень и его неуязвимая мешковинная жилеткосынка, и его популярный галстух, Тамагнум за семь чертовских, и его кричащий богемственный бунт, и дамасковая наддёвка, которой он щеголял в помещении, звездоусыпанный зепфир с намеренно стихарским передом мятодурня с его девизом из-за всех сил супкрашенный поверх него горохом, рисом и яйцежелтком, «Ка — Королевская, Пэ — значит Почта, КПД — всю наличку на бочку», и наиболее удачно исполненные рукавистые подвёртки, теперь вам и навсегда (какая парнонормальная кройка! какая безумславная крысота!), что переламывается на лодыжке и обнимает каблук, всё наилучшее — не от кого иного (ах, так пусть же похлебчивые благословения Бога и Марии, и Бланманжейных Патрика и Бригитты сольсойдут на него!), не от кого иного, как (и пусть его стотысячекратно приветственные сальные письма, переложенные с почтвспашкой, множатся, дай боже, и мощьмножаются!) Шона собственной персоной.

Что за дегенеротип!

{Диета Шона}

Имей я складную умноголовость г-д Грегори и Лиона неподалёку от д-ра Тарпея, и, со словоления сказать, преподобного г-на Мак Дугалла, затем что я, сиромах, лишь их четырёхголосный безбожницкий оселок. Однако, мне казалось, Шон (святые ангелы-правозверстники пусть непрерываемо подталкивают его среди и вдоль рандомизированных ветреных путей вовек!), Шон это подходящий человек (так пусть же все синеотступничёрные созвездия продолжат оформлять его меняющееся расписание!) появился предо мной. И я дам вам зарок моего земледельного слова сотней и шестьюдесятью на глаз палочек и колбочек этого застьмоего видения, что тот молодой товарищ давал жару, Аллея Белого Беления, первокарта, лучше не сыщешь! Жив? Теперь без обмана тут едва ли можно много сказать, он выглядел важным, чертовски подтянутым, с гораздо более чем его обычным здоровьем. Тебя ни с чем не спутать, если светлокралем выгнешь бровь! У вас был один, у коего николи даже горемыковой росинки во рту не было, зато кто мог воссъесть сквозь месяцы без единого знака в ихо Эрре, а потом, в остальном закруглившись, раскорчмяться с кислотными Тарбрегами. Какой яствпительный блеск взглянца! Душа кропания! И урвать клуш. Он был грандиозен, превосходный франт, ведь он был после отличного провождения времени, двадцать четыре часа каждый момент не меньше, чем медопирокружение, в заливаловке, бив стойку за себя самого, если хотите знать, Святой Ромбенс из Тулла, «Колесо фортуны», оставьте ваши палицы в холле и обслужите себя сами, во все лопатки за бордовыми кетчупами, изюмно дешёвой лазаньей и чатни (дом прежней королевы Бристоля и Балгородска дважды восхитительный, потому что её вывескозырёк выглядывал на Улицу Достой), где в пылу видимости милых глаз, пока каждый червлёный стилет оставлял сердцеточины, ему, чтобы скрепить силы, хлебспосольствовала пиковая дыба духмяного корма, в предкрошении праздника вкусщей, составляющих его тричастные пищезаглавные блюда, плюс закуска, его завтрак на первое, благослови нас, о кровавленный для жажды апельсин, следом, половина пинты бекона со свежесносными йайцами и сегментом изюмрисовой напиханки, сось абы без самхора, и немного влажно остылого стейка, подторфгретого во безмятежночь сажчерно, потом, без приторсоков к повечериантам, сопроводив перекусывательно его кастрюльный обед половины фунта натурального бифштекса, многолетней вырезки, из быколиверобойни Блонга из Портарлингтона, съесть ещё потрох в гороховницах Коркшира на меланжский манер, и бекон с (ещё немложечку!) парой отрезов, и докинутый с серебряной решётки завладетельницей петушёнки, что здорово пел на холму, и гуляшская подливка, и хлеборжанка, чтобы сольхлебаться, и чревосходная лукобычная перловка (Маргояд, Маргарияд, Марголанутрояд), а также на второе блюдо, а потом, наконец, после его анисодцатиролевой закуски в Красъяблонье или у Кацяни Бурдохвост, где подседельный стейк и будтобред с её отчим Феникса вином, толькмо прокмочить горкло, со сладкими коротышками в ирландскую сборную, и суповычерпаха, когда просвистываешь вприглотку, глът да глът, чтобы он орудовал языком, и похлёбка Боланда, что преломили вдокуску, к его огорчению, его суппища не без ночного колпачка, столсесть, пойгулянка, совместимая со вторым блюдом, глазунья бекона (сокровище) с кормовыми бобами, грилем, стейком, кралей, перцем на алмазную кость, подогретую в домодыме, и пока было после того как он уплетал селезёныша, рекуратно фаршированного, следом за холодным филе говядины, ещё капусты и, из салатного гурманства, вспучок гороха, свечно грошового, под конец. П.С. затем огнеперсток рейндживина поднять за Мир и Духотуту. Спасибо высухочтимому. Буханка с водоросцами и перегонный джем, всё бесплатно, опять маслить-мять. И лучшее вино душ истых. Ведь его натура была широка как он сам, так и было, да, или даже больше! Пока батончики рассыпаются и славоуст щёлкает. Всё у Св. Илиана из Берри, и слава пивкружкам! Мафродафни, бурая гордость причала нашего заварного здания, дружественная и пиршественная, плесни, немилостиво плесни нам! О величайная, Энн Линч, он крепкоспирт! Боссанна! Велик Чай твой Вышний! За старъ чайдревний векъ! Так всё толще он возрастит себя, возобновится. Всё слаще, и слаще, умасливши масло. По знаку маэстрицы Ванобмер. Хорошо! Заметьте, принимаясь за питательности, или они приемпищественно ветчинку хамкали и яффских, и я не хочу делать предпожевание в данный момент, что он был глинтвинен в присосудпительном обжорстве, что касается жевательных жартефтелек, зато, тёлка пастыря доится, в общем и целом, когда не в коня корм, имея предлюбовный аппетит и послелюбовную цену, благополучно брал за полушку, был ли то густарь термидора или май флореаля, пока свистящие прериальские шустрицы играли, между гурманствинами и гастронамбулизмом, он схватил свою рапиру как нужно, допположит пиррог, каждый раз, когда он поступал грязно с едой или чувствовал как бутыль ардилона в месть с опробой лаканного целуйчика от приправленной тартинтарки. Хотя вся его нетточистая вещь не весила даже муховейки по сравнению с его общным и цельным бандажом сверх корма. И он был прямой как шофёробаранщик с задором как завершенство школьницы, что мило виднелся на его лице на кону Светлого Подстригальника, и он был просто при угаре и ударе, как вы бы сказали, пока он не говорыкнул.

{Голос Шона}

Увертюра и начинающие!

Когда, чу (потешь, о тишь!), мне кажется, мне привылилось, как зеленавеска на зелокраски током сильным ниц пустилась, сквозь глубочащу глухоночи глубже изюмгрунта, я слышал голос, словно Шона, ирландский голос, словом издалека (и, несомненно, ничего столь ребячистого в ладных палестринах не пели божеангельски среди облаков, полных «ты Пётр еси», ни Михаил Келли, ни Марик О'Марио, и, конечно, есть ли более многоголосный итальюноша, что мог яйцежевать искристый улов из мокроприёмника?), бризы на Ирскозону над ветренноветранским морем, от зова Инчигилы, как оно вздыхалось (свиристельный храп!) для благовонной ночной жизни, неторопливо, как высокомирные марконимачты из Клифдена, что вздымали открытые беспроволочные секреты (всехсвистанье в порт!) в Новую Шотландию, что внимает в сестричном напрямлении. Взоровзор!

Его руколадонь поднята, его рукочаша скруглена, его рукознак направлен, его рукосердце встретилось, его рукотопор воздымаем, его руколист опал. Рука допознаётся в беде! Всё б тебе свято было! Оно жестотворило.

И оно сказало:

{Шон устал от доставки письма}

— Алло, алядама, алядива, амурлюба! Гоже ль им рансоль гласить? — Шон зевнул, словно генеральная репетиция адресования (там были предпозапрошлодневные пироголубки с жестотестом для почтовика и позабывчерашним «глаголь зело веди», пьюз водтошная шумпаника у него в голове, с воспоминаньем о былом и соплемерностью настоящего для приукачивания будущих музык в исполнении оркестра Миккируни), адресуясь к себе с альтер-неба, и жалуясь с вокальным недовольством, что было слишком тесно, о том факте, что навеска была поднята, о контрамарках и бесплатках, о полном доме примыкальцев, как у него всеходны сивки-юбки, застряв у чернодней с добыванием на стенд, в долю достатка его, когда, увлажнив свои розжевалки на тихих и скоблящих коренниках и точильщиках начисто своими двумя указ-пальцами, он плюхнул свою стать, внизвверхгнутый, чтобы тут же решкинуться, изнурённый как загнанный заяц, совершенно истощённый, это было всё, что он мог сделать (испытывая к себе отвращение, что суммарный вес всех тонн его иносилий был чересчисленнее сотни мужей для него), в зеленях своих родимых, как он любил, когда они доставали по колено девственной порослью, ведь кто из тех, что ступали на травы Эрина, мог бы проснуться без торфа? — В смысле, меня либерально докостило увидеть себя в этом наряде! Насколько я совершенно недомолвный, простой мирный почтальон, жалкий блохонький бойтрусливец первой степени, принципан Кандии, без ног и звания, для такого преосвященства, про гульное освещение скорее, если быть гораздо более точным, чтобы быть чрезвычайным носителем этих почтмеренных посланий, служа его царскому могуществу, пока и я, и вы, и они, мы простираем себя по модели ответной рекреации! Мученье мне, у выи вам! Я, светложечный моргонный, который резал его веселье слишком рано или встретил его рожденье слишком поздно! А дожил бы мой ровный с его прахвещью, ведь он это голова, а я его вечнопредатель дух. Пенял я завтра лик, ушли се днины, как были насгарно влюбвимы. Сомненных Симонов, поддатых пирожников леты! Мы делили двойную комнату и мы дразнили одну девицу, и что Сим похерил за гроб дня, то я простру за траур, ведь тогда настанет, я могу надеяться, пирчествование Сэм-Питье. Я как тот настройщик точен, высочайше, очень, очень, твой зеркальный Оувал. Устарьте се! Он выглядит довольно тощим, подражая мне. Я очень люблю мою альтершу. Рыбные руки Максорли! Элилей! Похороны! Барабанзай! Во имя скакуна Исаака Егеря! Мы музыкзальная пара, что выиграла скитальские пузырьцы на празднестве Гиннесса в Баденайви. Я не должен смеяться с ним на этой сцене. Но он такой неудачник в игре! Я снимаю свой диск перед ним. Медные и духовые, делали и выходили! Как над нами, сэр, вы Голова, что же с молодобуйною будет с ней? Сначала он жил, чтобы чувствовать, что она, как старшая дочь, позадумала, а в конце он умирал узнать, что старая Мадре Патриак знай себе замышляла. Возьмите Аллею Джонса себе на раздавилку. Шонти, и шонти, и шонти опять! И двенадцать целиндырных месяцев! Я не убожный водссыпатель, зато я боготворю её! Для собственного чудовольствия! Она соучилась! Рыбогодно! Райспевания! Пирный хлюп Вылепдома! Затем, о болезные, каким пугающе тощим он выглядит! Я слышал, как парень Ши шепелявил с бантрогаликами. Пусть покоится, где мусорный прах! Слухо! Слухо! Не согласен! Соглаз! Соглаз! Ведь я в самом сердце этого. Однако я не могу, при моих соломолительных заслугах речитативца, припомнить, что я когда-либо делал что-либо подобное, чтобы заслужить всё это. Никакой почтмистики нации! Троллопу надвое сказалось! У меня просто не было времени. Святой Антоний Гид!

{Часть 2. Вопросы 1—8}

{1. Шон стал почтальоном из-за пророчества}

— Затем, разве мы до сих пор хоть раз спрашивали вас, дорогой Шон, мы вспомнили, кто это был, добродруг, для начала, который, испытывая симфонию, дал вам позволение?

— В добропуть теперь, — Шон отвечал, голосом верным, как церковные лишь, и эхо вслед ещё пригожей, с котличным рывком его сластолоконов соволоска, как своевременное предвкушение его емкочанной мозговой цветной копнушки. — Офеянный! Кокс вы прочесали ли еговый, томилушка годин? Блаже брав ты? Что они за колумбушки! Горче их намылуй! Изнурительно, очень изнурительно. Гобоем рожколенки и искриворонение моего хребта. Бедоядный! Это мой тяжелейший хряст и маслодневный жребий, с кроватью жёстче вещего хлама греков и доской обнажённей римского алтаря. Я избегаю зайчишеских кухонь и спасительных каштрюмов. Не позднее, чем совсем немного двунедельностей после того, как я встречался на Безбожницкой Гати с парой людей из дома за стеклом, которым я тасовал руки, что звались МакБлёк — мне кажется, их имя МакБлейк — из Клубка головной огнемощи — и они совершенствовали меня и заставили меня уваровать: нет пятичасовой фабричной жизни с недостаточно обесплаченными и индустриально нетрудоспособными для тех, что живут даром дневного духа. Я имею высшее удовлетворение аббатъявить, что я получил это от кого-кого же, как не от Святца и его пророчеств Голубителя черни. После солнц и лун, рос и мокрядей, гроз и огней наступает субботаж. Спасенье в танцпрогулке! До отмучення! Укрощайте!

{2. Шону надоела такая жизнь}

— Потом, мы объяснили, слава ездке вне, и ноги в руки, вы, возможно, могли быть таким по указанию?

— Простите меня, — Шон повторил со своих мокрых уставов, — не то чтобы я хотеть делать какую-нибудь самовольную работу, зато так на меня заблагоначально приговорили Архипрораб Чтец и Главнадзиратель Щец в их гармоничных заповедях Всеевсевия, и тут бывает себе, что крепость находит на меня, что дана мне свыше из книги взрастаний, и раз оно становится зароследственным, у меня непрепонно не будет ничего в виду в перспективе, только разве Сванн и выбивание слепчастей из часословноплавномеров моего старотоварища. Словно плохой приступ мороки всё это чувствуется. Верно троп, сказал смотритель. Почти что могу сказать и про себя, в то же время избегая времянарушений, теперь мне становится почти надоевшим кружить вокруг да около по тем новым гидовровным магистралям, как те безымянные души, совершенно снегодные, постудные и мразные, до самого ржавого октября в этом тусклом лесу, и я был буквопально присмущён, думая о кратере какого-нибудь известного вулкана, дублинской реке или кашалотческом низменном ловшестве, как выход и отложение, или для изоляции Аз от моих множественных Мыс на отмылях острова Люмбаго, или чтобы похоронить себя, со всем скарбом старьсевщика, глубоко среди моего элюбойного пойла, разве что кольт Моррисси поможет мне или тот гусак, может быть, в 49, раз оно так дестку рыбтягивает, это свинодельце со всеми потрохами, и где в этом маре или среди этого чудотворного чекана в этом раскидывающемся трансовеществлении можно повернуться, после того как оно попало мне в руки, я внепримерно безнадёжен, чтобы делать хоть что-то соответствующее.

{3. У Шона есть возможность доставить письмо}

— Мы ожидали это от вас, честный Шон, мы подтверждаем, зато согласно франкировальным машинам, для лимеритчиков, в конце может вполне оказаться, как мы слышим, что это вы, наш запасздравый, кто принесёт это открытое письмо. Расскажите нам о главпочтенном Эмайле.

— А что касается того, — ответил правдруг Шон, в подритме чудачечёток и в подавленном приседании, — что у меня есть ещё перец в гуттаперечницах, то, клянусь благосыновним Бородара, тут можно ещё крепость чего сказать обо всём, моя возлюбленная.

{4. Шону нравится читать молитвы}

— Вы не против рассказать нам, милый Шон, мал моля больший велемальчик, мы предложим подобному дорогому юнцу, где в основном вы способны делать дело. Ах, уже можно! И очень жалостно сказал нам он.

— Вот ведь! — Шон ответил, пока он поглаживал один из своих подкорованных наручей. — Для намадов нет суббот, и я в основном способен гулять смело, будучи слишком нежным для настоящей работы, шестьдесят косых беглянских хилометров в неделю между тремя мессами поутру и двумя торжественными вечорками. Я всегда говорю тем пешеходерастам, моим ответчикам, Томми, Сидди и Гекльберри, теперь (вот чистая эхтоправда как свитская ворофиксация), как было первосказано мне в грамоте для моих отклонностей, всё ещё обладая крепкими ногами, чтобы быть разжалованным после святых даров от излишнего холопского труда ненужного хождения разного вида на всё опроставшееся мне время, ведь иначе, после моих потпыток, я попаду под порицание, там где не было бы сита, да Всевысший доплатил. Слаб брось труд стоп дай зад ход. Ты идти этот остров, один сончасток там, потом ты идти другой остров, два сончастка там, они поймают один кышмрак, потом домой к дражайшим. Никогда не заступайтесь за женщину, которую защищаете, никогда не покидайтесь другом, от которого зависите, никогда не стройте гримас врагу, пока он не облуплипка, и никогда не приставайте к той, кто для другого любпипка. Амен, Птах! Добудет голод его! И на материке, как в Эйронезии. Зато, поверьте мне в моей простоте, я ужасно хорош, мне кажется, такой вот я, в самом корне, да славится Учение правой щеки! И теперь я могу истинно бордогласить пред всем моим Горнеполётным Пантомирозданием с моими плотокровными ладонями на половостланиях охламостолов, что я стараюсь изо всех разумелых сил читать мои четковидные сладосолины за мумку да куклу плюс мымру впляс бонзку регулярно, коленопреклонения подполнительно. Домче взгод, пущий на высях сам, клянусь собахусом, хлебать нам супчик и т.д., Пресвятая Благородница и Патрик Славленный, и т.д., и т. п. На самом деле всегда я веровал. Скупели! Герму на отречение!

{5. Шон покрасил город в зелёный цвет}

— И всё это твоетушие дархлебника. Но после минутного рассмотрения, дорогой доготренерский Шон, как вы заставили на досуге весь город выпучить меренные зелёные шарфочки.

— О муть честная, за чем же стало? — ответствовал Шон, чутьисто умасляясь сквозь лампальцы (просто это казалось естественной вещью), настолько он тогда стеснялся света. — В смысле, да будет так! Свет цепной во тьме лучился, резвеет сфумарь. И тут я признаюсь, было, да. У вас диогеноз разонравственного человека. Делотрубарю, это сделал я! Честнушка, я! Весьпесенно, я! Долой сакстанское рудоводство! И, я боюсь, это не была моя первая жилетколатность после того, как прокатил вампир лихой, спалившись славной извержжёнкой (раз!), спалившись славной извержжёнкой (как раз!), спаливши извергов иных. Как обычная красноножка я. Неплодотворный как тот самый мул. Кто-то, может быть, намекнёт на ночеродное впечатление, что я был неправ. Ничегошеньки подобного! С вами никогда не было более намприятного вридоразумения, извините себя! Что для вас свинина, то для меня значит мясо, пока вы очевидите, что я старчеведаю. Зато это грандиозно по моим способам мышления из пророчеств. Новые миры всем и сразу! И они были скотографически расставлены только для джентльменов священножевателем в Открываундленде, который узнаёт, что он родственник. Это было вместе с моим экстравертом Дэви. Как одно. Вот и всё. Дружночь мой серденный, малпальчик. Фсфыф!

{6. Шон напишет отчёт о происшествии на почте}

— Как сладкорнечисты твои плесканты, о певчая птица, и как истисканон твоё пополовеяние! Уструби в нашей Эмайнии трубою во многознаменитый день твой. Затем, не имеете ли вы в виду, постричадо чубное, от Фортоверлика до Девичьей Слюботы будут наши терцы ледам? Мы размышляли основательно, действительно ли мебель или зелень искрасятся?

— Это отъявленская инъектива, так сказать, — Шон, этот пламявзорный парень прокричал, естественно воскуяркнувшийся, пока он вытряхивал красный перец из своих ушных раковин. — А в другой раз, пожалуйста, ограничьте ваши вопиющие интинуации каким-нибудь другим смердным телом. Чем на этом физиогнёте нашей измеблированной планеты мне заниматься, кроме вашей назрелости? Это больше, чем я могу облицевать, на блохкороткое близвременье, в любом случае. А теперь давайте-ка мы с вами бросим это по-хорошему, злейший сэр! Это не французское сыроделие. Можете мне поверить. Вы должны меня понять, когда я говорю вам (и я попрошу вас не шипстеть, не кричать золотом и не цитировать дам в летах), что на посылпрошлой почте, столь глубоко оплакиваемой моим стародавним старшим другом, мисс Показчицей, порчмейстершей, чей смешливый рот чрезмерен, ведь в частности для Общества Скотии «Тысячегалонная корова бедняка» (я думал о том, что эре нужно), благословлённой их не менее двадцатью двумя тысячами сортировщиков из почтибольшего максимума в двадцать две тысячи, мне в ус одно, слишком много приветных канцтоваров и всяких кипустройств было снедено прелаврушественно теми мозойливыми козлами из-за пенсионной жадности. Рогие носители, приятной бонпартиты! Продолжая, я также скажу, что один из моих замыслов признаний, когда только письмилостивится горпост в месть с подоградительницей (когда я не готов сказать), столь точный, пока моё перо носа не подточит, чтобы хоть немного уразумировать составления сберкнижки цвета грязь-лужайки в форме пары боксёрских перчаток из озероких овец, окружающих эту материю вальс-пуншкарей маскотёров и их рогача пущения, что спас город для моих паблакаторов, Ноланца и Бровного, Нишкний Мешаинск, Христокрёсток, пока, благодаря силе судьбы, мой зорьпалтус кильтужащего преддолажен, подо мной есть деревяшка и для меня есть пузость.

Самому Почтеннейшему, в Память об Их Крайностях, Наиблагородному, Некогда Худостроение для Услуг Писателя. Привет створим. Только что усопшая г-жа Постыльщица, к которой (да страхует ей Лойд!) я был свист-швартован, с её шестерёнкой г-жой Пострельщицей, обе духтарши музицины средь школкованной площади и театралогичные ноженькам порхальных эстричек. Она была приятельнейшим человеком как многоначтённая некомпанейская женщина, от которой я вечно получал письма, только слишком толстая, привыкшая к малышам и декамногосломию, это её каприздневания, ведь она взбрякивала бутыль, чтоб впринять медосцены глоток, ежечасно. Ей было гораздо менее девяноста, бедная покойная г-жа, и она имела вкусы к поэтикам, когда я держался как опилигримевший, порыв в море, когда луна также была прилажена на углу милого Разноладовича к лыжне. П. Л. С. Матрона фон Ладносказовична это была она, кто дала мне бараний медальон, обедоляжки к её празднованию для прошения. Почитай пашца своего и зряписи мои. Это, мои слезоглядные, моё последнее волеяйцеление, выписанное источардашно про их недостаток женского фраздевания, что я, или, возможно, любой другой человек, что приседал на тубу-лейку, имел честь иметь на их вежливых софонежностях в истинном присутствии благочестнейшей г-жи Сварлихи, когда её кожа подверглась воздействию воздуха. О, какое должно быть у меня горе на устах о двух маленьких чернобравых петунчиках, стоящих двадцать тысяч фантов, согласно умоведцам, с обоявственными немахайловыми пожеланиями для Розанчика в следующих трелях от их глубоко возлюбленного Роггерса, М. Д. Д. О. Д. Мне дубль-дорого обождание дожданья! Письмена.

{7. Шон потерял свою форму, но у него есть бочка}

— Резвославно козлосчастны вы сковместно с вашим каденусом, и потому козлику вознесть нос, как мы закончим эту белую книгу. Две венерессы! Влагсток! Нетакий да сточтимый! С гвалтом да всегвалтом! Иначе, франкёр Шон, мы продолжали, какой будет автобиография вашей мягкотелой юлоформы?

— К долу уроняшись! Никого подобного, — Шон отвечал, — Слабонебеса! (Он намерениевался и теперь присматривался достаточно близко к пастишу его рубинского былкольца.) Хотя должно было быть более или менее ракракра романтично. Кстати наклонясь, как г-н Фрай? Всё это, я могу сказать, по данному обету, плата, приплаты и деревянная полуденьга (златоносящий всенаружый Рейн!) были спондейственно переданы из моей рукоятки (пусть клянчат за упакуй мои злопыхатели и их Мисс Досказчица! прошло её виденье грёз в ту ночь, что врозь вела нас с нею!), от имени подкорного г-на ван Вгорного из Трухзамков, Поймиколково, почторуба, среди моих разночисленных присоседских и завистленников к каждому подписанию, озаглавленному Бор за Птицебазом, наших выселенных прожильцов. Я говорю (и я никой не косулерог или тылкильт, позвольте мне сказать вам, если не информированы), что я никогда не трачивал его. Нет у меня и привзрачного наполнятия со мной, каким путём. Такое у меня правило. Оно ушло в любом случае как горячая похлёбковыпечка. Что приводит меня к моему перлопункту. Понежесь, я прост как возимый законверченный, настолько, что вы теперь будете вероявно принимать, для передачи одной из регистрированных внешнеточных бочек Былтушки Гиннессыни. Вместе с тем раз нюх дав, выпейте разом. Сейчас!

{8. Шон расскажет басню}

— В союзе как! — отвечали мы. — Шанс, Шон! Шансон! Давай на лад! Только вперёд!

— Я прошу нравопрощения, — Шон начал, — зато я лучше наспиногружу вас одной из тех гримустрашимых проделок Иакоба и Исапа, раз басня, да безобразня. Давайте здесь разберём фактострофы, мои дорогие ройсестрички (подкаше­подкашле­чихото­чахотко­супер­скулёже­николающе­коклюшански­хрипото­харкото­раскато­раскашле­каркракатар), о Хмуравье и Коснетчике.

{Часть 3. Хмуравей и Коснетчик}

{Коснетчик проводит время с девочками}

Коснетчик всегда спешил вприспешку, прыгвольный, что кантуется его раджостности (у него была партнёрская пара подмогомножек, чтобы подсадить ему), или, если нет, он всегда делал крайне бесчестные увертюры для Флошки, и Льянки, и Бжелки, и Осекомушки, чтобы играть в кутокуколку, и блошкаблушку, и лаунтеннисы, и крестовики-нулевики, и чтобы замышлять с ним пчелосмешение, лих ротовые части к его разверстию и его хохотульки к лихвоздолжным процессам, даже если только раззапущенный, средьминь вечнолистных, посмотри осокочки. Он, отлучаемо медоречивый, своими негощупальцами, сгибателями, стягивателями, опускателями и разгибателями, плоше говоря, меня разграбь, меня жени, меня зарой, меня свяжи, пока она не муруговела от стыда, а такожде наукообразил для неё сплетанскую трикотажку, артуроком паче шопингчаяния, столь же махоловко, как его коттедж, что модновеянием назноился «Вещица-не-вещица», ростнашёлся. Или, если он того не делал, он всегда правил весёлый погрейбал с Блаградетелем Хронидом, тем Старцем, со всеми власоухарскими венчиками, альбедливыми и уплывчивыми, скосившимися в его элитрический червегроб, с Далией и Пионией, его плодвисшими нимфами, обхаживавшими его, с его главорогачестью высокочувствительного зрения, и ещё архикиска Летти Присапожённая, чтобы чесать его головошник и стрекотать его дыхательце, дива двухвастка (семь хлопков пузырницы, чуть извести, две капельки фарсспора, три пункции серфлюидов, шип шахара, сдюжина крупинок мигния и столнож подачки смолосбора. То исток и поток как моток на виток, и Бубу из Бурроткуда довольный приехал в наш улей!), и с тамбуффонами и кустальянками сатурнакручивая вокруг его осекладочной тарантаски их пляс к С. Мерти от ретрофебии, спинать спинет, как фантастические десостояльцы и джейнапрели, кругаля, краваля, на скучнобутых каблуках и скачноватных мысочках, в сопровождении матушь и донча, небанимать, вахтёрский путч, а мирмидинцы пшлагуляк бджеловодили «Сатирший пир и буря», и «Кротко, Кротушко, пора нам проститься», и «Воспомянем Временнаго!». Ведь если знатишье (что есть что) не может промолчать нашинским ничего, как в мысли бы, кассательно Великого Теловвека среди Тирансообщества, вскокможно, арфистаккорд (тьфу есть тьфу) может спеть нашимским таим-чтим позадельно Маленьких Вновьпрививателей, что окружают его животёрню. Наконец настала волна для барспекаемых публик, живущих даром целодневного духа! Ром и пламенье для всяко хваткого, любого филистера вод, меж тем как наш О'Кронионий завяз в песках зыбучих ноне, сынсынсынишкам свет весь завещав. Времяхватность над землёй, как его Книга Дыханий засыпала его, для того повсегда, что шельме, что жоху, как суше видно, чтобы лупить время.

{Хмуравей молится за себя}

«Смилостетеревьтесь надо мной и скоробейте о моих телесах! Что это за чертвощина! С три козни! Гнусекомое! Прус! Пшла! Птух! Ускорьбиение любому готу!» — выпалил Хмуравей, который, будучи не летомерком, подвохточительно совершал постудные пространности на своей мухоедке против кошачьего стекла его избытности, что антитопически промерзалась «Ней, ней и ней». Мы не придём на вечеринку к тому болхушке, он решил вероятно, ведь его нет на нашем социальном листе. Ни ниже к погребериям Ба, фтого ревнительца, на сотку эбтого стармайского хруща, покадлинно Ху не разлучат с Хат. Неферсмотря на то, когда он надёжно запечатлел свою яйцекладовую, он ввысьдел крики и молился: «Пусть он мне не опорожняет воды! Моля помолю! Пусть не меня он кроет свиными изразцами! Сос на сосу! Широко как мир Беппи пусть процветает, мой Рим пусть процветает! Высоко, как гнивеса Леппи пусть гирьдымает, мой ненавес пусть гарьвитает! Пусть растёт, пусть процветает! Пусть гарьдымает! Хммим».

{Коснетчик разорился}

Хмуравей был мироздравый товарищ, престатный и костоправильный, подхоже возвышенный, словом шеллинг в лобанчиках. Он был сверч саранчомовный и геррманчивый, когда он не совершал пространности в своей психее, зато (вошка!), когда оный бы совершал пространности на своей идеономии, он и бил многомножко мольнее к елейным и муравъедливо мудрогеррманчивый. Опять же, вылиздоровье великоровье у Коснетчика звонькало через заросли любви и сметы и звякало через зряросли судьбы и смуты, худконец за брагоусочением с челомамками, дринькая с гребляками, шныряя с дерновожжиками и ройпутничая за вольнопсицами (ихневозможностный восполезник), он пал чествуя себя злее зоильщика и трепребедным как церковничий принц, и каким оводом вести сильфосебя, или сеногде выпознать кладкапищ для его телощита, или найти странноприим, обжалко, но он и в гнус гнид гнул! Гусенищий! Труднеспособный! Восьмирук осино попустел! И весьмирок осанну пустопел! Нет, нет и нет! Ни одной кипокупейки мушквомонет, чтобы прикопить чуть-чуточку с пылхлебца! Иомио! Иомио! Сверч корзиночку сломит, чья же ситуация! Дажь Бух, — он сокрушил с меланхтолией, — разрази меня град, а его ливнивцы! Я голоден сердечно!

{Коснетчик ищет еду зимой}

Он съел всю мигобойную бумагу, проглотил все когдалябры, переварил сорок лестнициклетий, пережевал все клоп-местечки и столешницы, покруглил подсчёты, заманикрутил эфемерид и пауколощил очень плотножорливо с самими часометрами в вековейнике — не слишком пыльная цикада рационала для охитинившегося клещного доверища. Зато когда хризопразднество уже было на голых ветвях, тогда он вышел из Вещицы-не-вещицы. Он пошёл в кружную прогулку, и он пошёл в прогулку кругом, и он пошёл в кружную сновопрогулку, пока букашки в его голове и скребницы в его волосах не заставили его преддумать, что у него Танцмания. Разве он не двуциклировал моря материй и не тремахнул через их размачтания? Приставал ли он к франкобогу с его автохранителями или бритъютился от паплюбви? Июньские снега скапливались пылевиками на гегельделицах, в миллиножестве и мириафутами, а иродски кружащие турнапсы, Бораборадёры, блошкоблажили в труботочины до сверкушек и шкваливали червепищу с крышефонтанов, исполняя ражнароком ройразор, чтобы раздражительно, проникательно, кровонасосно волноснесть. Кусь! Нечисссссссь! Кусь! Нечисссссссь!

{Хмуравей проводит время с девочками}

Коснетчик, который, хотя был слеп как божья моль, однако знал немножучком свою мертолику энтимологии, не осспрашивал ни червя вошьволения или согнусия, зато прямиком бросился в викоум, зуденьсейчёс, наверху его жужжальца, головодразнительно озадаченный, когда бы ему бы успешность споспешно, пора бы, чтоб спорился мир, а в следующий раз, когда он познаквинатился с Хмуравьём после этого, они встретились друг с другом, эти водевильномерные аншумбли, и было бы блохопримятно, если бы ему воззрилось ни одного мира различностей. Восславься Его Кротчайшая Хмуравьиность, что раздворстёрся на своей тронтени, в его папильонских бабушочках, смолвливающий пространный бред осаннских цикад, с неуминалками, скособачивающимися от его непередавалок, в жарком улейпении с собой в своей солнцекомнате, усидчивый перед своей удобовалимой филейнасупией из плоднуса скамфорченного котелка с ментолишкой (ведь он был умудрильный атеукс и аристотрезвенник), довольный как обчеломканный любитель умедунения или пляженежильщик либидозной поступи, с Флошей, жалящей его ногу очреслую, и Льяной, стаскивалящей его бушуюю ногу, и Бжелой, целящей его раззудок, и Осекомушкой, дующей припеваючуткие погудки во всю ширпотерянную длину его большемалых. Настолько окрылённый, насколько сокровенное мучит быть. «Чёрт за мурашливость, и грустьпади изменцыц, и грузклади ослицац! — вьюкашлял Коснетчик, язверзнувшись от ревгнидости и в хмрайнем рогоумении, — где что завидано!»

{Коснетчик становится Партолоном, Хмуравей — Горемыкой}

Хмуравей, тот истинный и идеальный госприимец, проучишка толкопряд, совершал величайшие престрастности, доступные телу, с его королевами, сетчатоокрылённый, ведь он чесчесал кругом себя как вещица-довершица, с прелюдомурашками, безгранично ублаженствованный в алябаюбаньке гуриманства. Он основательно вёл себя как шершенефат с медовицей и миродневкой, гоняясь за Флошкой из любви, и щекоча Льянку, буду надеяться, и стрекоча с Бжелкой, в смысле, наверно, и подзуживая Осекомушку, поджучивая за клоплеченье. Никогда Другнечик из Домовейково не танцевал с большей дьявольщиной! Истопатетическая личина невозможного Коснетчика на его драгбашке среди марей, после его трижды эфемерных денношествий, без башсмачной благоодёжи, перовесящее душество, реально и самоувидимо доброчающее отчаяние хроника, было достаточно и вероятно чересчервь много для хорахтера его гравитяжестей. Пусть он будет Алкпаёк Плакосный с его парижитыми, что снимают с него шкуру, я буду Драговитый Шутковсторонник. Вракилюбец в отпуск шёл, опубликобводчик, зато граф Карманн тот песни плёл, прибыль что приносят. К вящему в. т. б.! Слава благам! Переступатель порога. Горитхто? Склонирис, опрокидыватель его антладьи, доля спросника от Самого-Зла, хозяин хлебов в Ламентес. Будет так! Да будет так! Ты-какой-ты-есть, флотилия-как-волномот, да бесогораздит тебя от моего ширвесвышенуса. Харитхто!

{Песня о Хмуравье и Коснетчике}

Столь по нраву пришлась хмуравью та хвещица:

Он такие то ж ноты кадил осмеясь,

Что Коснетчик боялся оскал свой стерять.

Хмурольва я хпрощаю, Коснетчик заплакал,

Ради райгрустей их домоспех вам охрана.

Дайте Фло с Льяной польки, а Бжеле комфорт,

И кусать Осекомушка толстых сожжёт.

Если игрывал музу, плати по графьям,

Сейд сказался майградец, аврал на-гора!

Кто ввек вволю хотят, в полноунию вылет;

Мне не будет шмельней, запыльцанку увидев.

Я ваш принял упрёк, конедар мне от друга,

Что вам пенни и фунты, мне пени и путы.

Полелюбит ль кохарок кто, папик коль бросит,

И затешится ль Мошкин, не двинет коль Блошкин?

Место есть мигубыть, и есть день неназлыдень-с,

Этой парой взят в клещи наш Хомо Обыченс.

Разве норс Аквильва не крылило на нюх,

Грифълёт къль нас ждёт вдъльшей всех раздвижух?

Чья запавшая доля, финал свой исторг ли,

Вестудачник коль ждёт остпокоить восторги?

Каждый наш эфирмот трисуждён не на жизнь

Ждать Невольному воли, а в Буркалах синь.

Хорооводы воют, силён и ваш гнёт.

Что прямит, проведёт, что текло, истечёт.

Мои техтуки тактны, такточны, хворь с благом,

Чем глазпрядать, к прияткам моим бы припали.

Бормотишь я предвзял, не сломать чтоб глазетки,

Тесноместо у вас со Всем нравильной меткой.

В светотворной вселенной найти не ищи

Перестроже стейк с тушей телец позади.

И подвижки у вас, и объёмы безмерны

(Мои Классы наставят и Хмурость петь верно!),

Генный вы на весь мир, и пространты до края!

Но зачем, Промартин, жить, часов не считая?

Во имя первеца, и следа, и их жертводушия. Анонимь.

{Часть 4. Вопросы 9—14}

{9. Шон рассказывает про Письмо}

— Итак? Как же вы хороши нарасвспышку! О, какой фразкидистый у вас флексиклор и какой прыткозвучный у вас пансловаризм! Хто эсбирае надзею, помирае спяваючи. О боеславие, о блажь, с вами птиц попутствующих плач! Что легко доступно для нервосприятия и продолжается бескровной сапой как тянучая темяшка со своим тиктакелажем. Краснейший байковский бред во всём Коронуглу! Затем могли бы вы, конечно, мил-письмоводяной, мы знали (изменять ваше имя, разве не вашу нацию), пока всё ещё в бочке, читать страннонаписанную анаглифию в тех шельмпатентных грамотах для Его Велегерцогзнатнейшего Эм?

— Грек с вами! Передайте это мне! — Шон отвечал, со взрывом указывая на коричную чистотрубочку позади его звукопоглушки. — Я настолько благоримляннейший мракодокс, насколько архиелей и вода могли окрестить меня. Посмотрите на это ради пырьевой мучки! Я, справа Горлантию Певческому, потенциграмотный сыграть это шем вдаль и наперёд, как Оскан Воль, или на дервиш-просидском, пероводя с отельменского, или подкопски, или как угодно, как пяльцерассудится, на сквозняке или с бултыхами, когда мои глазья толстозакрыты, и прочее. Элладно, затем это неизраильстиво ужасно в грядущем намозолить. До известной степени я присоединяюсь к вашей ремарке только что из теодицеи пересхищенной нотной бумаги и вполне соглашаюсь с вашими предписаниями, ведь действительно я, гей-живей, сопоставлен сказать, это не изящное изделие. Это пункция писанины, не стоящая и бутыли кочевряжки. Шелкопёстро! Пужаснейшая мукохалтура! Кроме того, оно судопродаваемо, сплошь каянье и пасквиль! Ничего, помимо клерклекальных грубых зашибок во трансобществе, и, как иностранное, пойдёт как дело второго класса. Самая закоптелая грязь, что когда-либо сжигали со времён Луканского Чарли. Белиберда, вот как я бы это назвал, если бы вы меня попросили привести это к одному измерению, каковое отчётливое мнение я могу просто в устновиде иметь про те вместилишки мусора, которые мать и г-н Неупоминаемый (сих типов вам родить не след!) свели к писанию, не делая новостей из моего саждонима. Когда она засунулась под свой думочад. Там, где он встретил взглядом киску. Как тоже носились две марухи, что волномочились. И почему там были древовалищи в окустностях. Потом он передаёт ястребом свои фигурогномии ручной браковки от Фрэнси к Фрицси внизу в чушьмастерской. Вид мая мать и Влас май отец. Малой Мерки Жинка и Подлой Подлей Свинка. Их уборное древо (да расцветёт!) рядом с их экотафией (стейн где стоишь!). Рдевцветочки ростпрекрасны, буем в верхоту. Сколь хорошует, сколь хорошует! Стомного! Стомного! И голландцогиня ухмирала дослепу от его цапцелуя из Челоулья. И весь мар всколупнулся. Пока он узнать не узнает, с чего начать ему следует. Младенец, что сплавляет скорлупу по полу мокрого дня, и то более смекалист.

Письмо, доставленное Шоном, сыном Бзика, написанное Шемом, братом Шона, рассказанное Альпе, матери Шема, для Бзика, отца Шона. Инициалы. Вже. Сшёл. 29 Жардвиг-скит. Взаимодали до Велихопуста. Город-Возле-Брода. 31 Янв. 1132 Р. Х. Где занимаются внешторговлей. Прений положенный дом. 13 Фицгибель. Лунаточка. Опасность. Налог 9п. Б. Л. Гинейс, эдаксквайр. Л. Б. Неизвестен в 1132-а. 12 Норд Ричмар. Именье заборчинимо. Ноя славил платьица. Автогрех, Мирон Просудья. Нет уж поповски болеть. 92 Вейвздор. Привет. Нет такого но. Долгие лета. Оттепель Финна. Лязгнанный из 1014-д. Складимир. Срашновидово. Открыла Мисс Теричка. 965 донвзятьход сексдесертмять. Ста Сердяг Будка. Бегдомный. Ставьте Данлоп и будете довольны. Г-н Домнал О'Домналли. Ч.К. 8 Царских Терроров. Всем в таком узится. Под заслонкой. Обедает с датчанусами. Перенесено к Филипу Бёрку. На воле волн. К. Н. Ц. Пужалый стал, пошли те. Дровяные базары. Отец Иаков, Рисовый Фактор. 3 Кровобург. Мирвам. Подзамшел. Мирсуд. Обращённый на Госпитализм. Прежде прошедшего марша Цивилизации. Некогда Банк Ирландии. Вернуться в городские руки. 2 Млекурна. Неверно выплеснуто. Раевокондыра. Теперь баранка Англии. Утонул в Смешлиффи. Тут. Верходобный Адам Форейтор. Быт застрельщиц. 7 Петраллея. Стоянка бранщиков. Конфисковано Кроной. Верь, сэр Артур. Купите спички Патерсена. В руки обеспорочные его. Взорван в прошлый Леммас у Ложи Орхидистов. Ищите невостребованного мужчину. Горницы заборкованы выборщиками. Вернусь через несколько минут. Санкрыто ремонетно. 60 Шельфбурь. Ключи у Кати. Поцеклюй. Айзек Батт, бедняк. Очаромышленный поджох. Пойман. Пропавший. Правосудействован. Раскаянно преднаваждён. Абрахам Сбренди Конунг, Парк Буки. Удоздоровано. Как крас плодхоронен. Покров лиственный плащ. Брось людность. Надгрузка. Подплатье. Назад к П. О. Каэрточка. Оун же должен Д. П. Опоздалсядь. До выпачкания. Сонаселяем Падшими. Потерял последнюю лицензию. Его говяш умерзает. ООО «Э, Ю и Я». Полумечтатель. Педбак Почтамтыч. Бостон (Масс). 31 янв. 13, 12. П. Д. Понято. Судпущено. Пусто в. Голо в. Вот убейлифельные. Шагните оттуда в Треприёмную, Сверхнедугов, с вашим Большим Броским Бристолетом. Ввух. Брось. Ввух. Брось. Ввар-ввор. Брось. Ввернувшись в стару Эриушку. Брось.

{10. Шем заставил Анну оклеветать Шона}

— Чудный Шон, — мы все вопрошали, — поскольку нам надо это сказать, зато раз вы уже доросли до использования денег, разве вы, не настаивая ни на секунду, не использовали на миллионы разных разов диалексику в детсадки слов обзорней, чем перьеследы, используемые в швахшрифте с некоторой задержкой вашим блаженнейшим братом, извините меня за аминеупоминаниего?

— Блаженненьким! — Шон ответил под защельтой его жарбровщика, энергично натирая свой волшебный фонарь до свечения полносознательности. — За-Вдерж-Гой! Ваши слова злобствовуют мне на станы. Отъявленный, и я готов был бы склониться на свою сторону первоначально, чтобы так описать г-на О'Шема Драпировщика, перед письмом, когда меня должны в действидимости позвать для диогиннесстирования, чтобы перевести мои мнения, в кратком извержении, на предумышленный ирлицкий. Затем меня не заботит, если будет неплодородно с моей стороны поклясться в данный момент решительно, что касается видов Дании. Нет, сах! Затем позвольте мне сказать, что каждое моё верование перед вышней Нотой в том, что я сильно сомневаюсь в этом. У меня нет места для того товарища на моём списке испечённых, я просто не могу. Как я ежечасно узнаю от Брейтера и Загаса по майстолбам Гиллигана в милом патетическом сообщении, он, тот чокнутый дурошлёп, из своих последних, с неразборчивой архимудрёностью, вечно хвастает своей румяной скомклекцией! Она же, та, что млекопитек, была сподвигнута на это им, на ту безнравственность, а он должен быть разнуздан от его вольгарностей, отстранён, острижен и отсрочен, и помещён в кандалах в какое-нибудь драпирамочное учреждение к дальним антипабам для слововтирательства, только если он был достаточно больновидным, чтобы пройти панельных местоцелителей и полепочтового цензора. Кудахше! Ведь это полноценный факт и довольно безженнейший со стороны четырёх судоразводчиков с прислужками у короля, как его начал грызть червь, после того, как он увидел скотчзелёных змиев и имеет разложение на производство потребления, а долехватский цефалитик у него в брагостоятельных помещениях, где он может дать выход своему презрению и резволиться в сухопарию, наприпоминавшись до смерти. Чтоб его! Фланеленогий! Сдутаршинный! Я опишу для вас то слово. Ты. (Я прошу у вас прощения.) Хомо! А потом кинул своего дружилку на меня! (Лишку Мику, Ник к ответу.) Пряденаружитель: «Я дам ему то за это! Пытался бардгордого исправить гомилой, как мы говорим в нашем сложнейшем писании! Разве он в домоспешке или аз е? Преосудительный постуммист! С его кормёжным букварожком и его принца нищеборческой гордостью, раздробляя по всем двум мирам! Пусть подождёт, когда я куплю ему муссолянковый подарок! Оне даже вне троюродичей, сучье вымя! И даже не хочет! Я скорее устрою зубостачку! Амкни!»

{11. Шем заставил Анну написать Письмо}

— Можем ли мы подать вам прошение, славный Шон, тогда, положить его гордость принцлица в ваш кошель лучшерода и развернуться, как вам заблагорассудится, словами стиля для ваших наиболее похороннейших, мы предлагаем, в виде, например, розни Эзиопа, как насчёт?

— В смысле, как мне благом рассудится, не так ли? И вы можете, должны и даже приглашаетесь, — Шон ответил, делая в то же время, пока его голод взял над ним грех, укус от всего сердца от медовых сот его шапки Грудинкуса и Медвяноса, разрешимо, дорядимо, триедино. — Ан простопожалуйте. Конечно, мне достодумается, вы знали об этом всё, по учёным причинам, по внешнемерительным каналам давным-допрежь. Конечно, это старо как баденблошки у Святого Доминока, и общеграждански теперь для лютовсех розветров, и пустопорожне как Нельсону его трахгромъясный столб. Хорошо. Мне бы раз, глаз охоч. Виножмурки, вот из-за чего всё началось, Старый Холм и его займище! И потом поливные лилианы, Неженка Нижрюшек и Чарофея Нагножка! Потом мэм, хэм и жакоджек. Всё про Райставщика и правописание его имени за него. Я с сожалением объявляю, после раскладывания его лыкохалтурной кровати, в течение двух дней она продолжала плакать визг перед придирскими служителями и выкрикивать на её джемшваха фарсона на шемитском словно хват инков с грацилицей, кой Анонимус пощипывал её трико, и про Балта с парикмахами маркозавивки и его прелояльными разводницами, когда он подлотворно рассыпал айки в Элемании, це це, всю башню братии с бургженерозной шумоперемёткой, и он, наслюнтяйчившись как обоедвурушник, дьяконски поднимвыделяясь, креплёно заснул на продыхе в его трусоколяску с шестым пальцем между его глазовозвращателем и указателем, совершенствуя полоумничание зайчат к гарроте, вовлекая к его гусьтрюкам, что за идиоглоссарий он изобрёл из-за ико иссухоты! Хик! Мнойик дан ему и этик, подражатель! И в этом абсолютно нужно было винить тик письмендальние. Или он дует, если я болезненный, так уже не должно быть ни Катек, ни Нелек. Если вы видите его, оно произошло там. Как сообщили мник, спасибо Скамье, чтобы помочь со всей этой вещью череззык специальную канцлерскую лицензию. Как только я думаю о том некровном раздомчонке, Шеме Скрипуниче, что вечно режет мою прозность, чтобы угодить своей фразности, кляну букой, я заявляю, у меня просто стреляет в челюсти! Без маего напинания его самонаблюдения он не начнёт свою бытогрофобию из рядных оскорбличностей. Экземментор! Самоделщец! Нехай еда мочало! Вы знаете, что он особенный, тот кладказначей, с запахом старушки от него, не теребя ничего о его простофантах. М.Д. сделала его предсмертное вскрытие за него. Он был седым в три, как лебедь водопава, когда он расшикивался перед публикой, и надел баранкуляры по самые глаза, когда он, на долго мучаясь, раскаялся после семи. Тот вязель, что зимовеет на его верхушке, как в скалах затхлость, что воспарит, когда он стойткнётся, до тех пор, когда та карга валко расщелит помещение его кокона. Он слёг с лающим смехом, вековав до потери разума век, в самый першащий раз, когда он опередил мою кручину. Он странный, я вам говорю, и средьбелоколкий до глубины его раскидистой души. Не обращайте внимания на его ложные ноги и его кожгречневую комплекцию. Вот почему он был запретным томатищем и его отвлажнили от рискакового пути за брачносостоянием, по Госуказу Внекостнадёги Закочурившегося. Я совершенно не удивлён, что святой пнул его, и тем суммарным Беркли направил умствовать женерозно. Низверг, нерод, неграммово, неграмотно, неграмотня, низложитель! Потом его путчтеснила из Травешнего Холмлежа Мисс Гергрудка за подкатовку. Потом он заимел грыжистое весроптание и присоединился к обществу иудства. Где Брет Тонский, и Фран Чишек, и Братр Пштс, и Брате Славос. Одним фактом, когда ему не продавилось быть убитым, некий урод хотел протолкнуть его двуязычную голову намеренно через «Изюмлозные Ходики» и пойти и присоединиться к просвященничеству как демониканский скайтерьер. Сыпав песок в глаза фермерших несусветых! Он долго вызывал прелюдобоязнь, и он должен был быть остережист. Как одновыждав я настучал, так двучаянно я пристукну его. Потом он направился на удочку Сесилии собственным соло, чтобы подобрать Галена. Асбестополь! Чернилазал! Смешение у чар тех в крови. Шельм! Вот кого я до крайности презираю. Налёгший самоловец! Дуй на вольку! Тиберия ждёт вас, арестокрад! Чейки это полёт в один конец к Поморнику и Тюремнику! Ступайте за моря, разлыньщица, от меня и оставьте ваши впечатки ТриКолДубу. Для вас уже запахло жареным! Рушать подано, чтоб вам полно было! Фарш укорный… Экс. Экс. Экс. Экс.

{12. Письмо появилось из-за языка Шема}

— Затем, ради чего, трижды правдивый рассказчик, крайнемилостивый Шон? — еженедельно мы продолжали спрашивать о том всемилостивом. — Соизволительно сказать. Теперь вы готовы, право, не так ли? Почему?

— Ради его простакречия, если вы спрашиваете меня почего, — Шон отвечал, благословляя себя набожно как хрястовая бомбочка, совершая акт амнистии (ущерборадетельно! с кем червонец не шутит?), который он воткрыткнул в своё листменное изобретёрство. — Улльсхёд­громлавино­мутьгард­глумгнирурдр­молнир­фенрир­лукки­локки­бауго­ватно­додр­рерин­сурткрин­мгерн­раже­рокот! Тор ли ещё будет!

{13. Никто не может произнести «громовое слово»}

— Снова это стократнобуквенное имя, последнее слово совершенного языка. Зачем вы не подошли ближе к нему, мы предполагаем, сильный Шон О., мы тщетполагали. Как?

— Перомирие! — Шон отвечал на велюрном мирнаследном. — Это броссыпь перед Суини, — он опрокинул стопарик Йона Якобсена из его треплакучей лаканной тростинки. — Мирно тесно! Я мог бы с тем же успехом разговаривать с четырьмя волнами до блескошатницы или пока наряд не намается. Студно! Нет уж! Никто в своих семи чувствах не мог, как я прежде говорил, просто вы не поняли, куда я целю, но это было зажигаемо. Все неявленные письмена в нём это копии, и немало сивиллогизмов и всеобложных слов я могу показать вам в моём Царствии Небесном. А эта его говорнизость! С его трефзвёздочными монофтонами! Фоттепе! Последнее слово в повестьхищении! Разве есть более низотносительное небурозвательное схизтематическое потворовство! Да. Пока он возводил мне пенсъём. С вас точно. И пока я перещипывал его гусинокосточки. Дотошно. Он выкроил добайку с моей со ручки. Так точно. Как вам такой шемский?

{14. Шон мог писать как Шем, но не хотел}

— Однако, в некотором роде, не для того, чтобы польстить вам, мы удивляемся вам, что вы столь поразительно мозговиты и прочитально литобразнающи, как могли только Ограниченные Шельмас Шельмнашон, можете использовать свои вырождения, находчивый Шон, мы всё ещё удивляемся, если бы вы только ещё уделили время и усилие делать это. Вперёд, почтейший!

— Несомненно, затем шоу это так, — Шон отвечал, когда модаромлеко его кровяного донора начало работать, — и хотя невинный в сеянии подлого порождения, это был бы падший день, если бы я не мог, сам, так что можете безмествовать, и, клянусь силами халатников, я вынуждабельный делать это (и я не расхаиваюсь в этом!) в любое время, в какое захочу (может ставить ваши пятипенсы из маего обувного пособия-с!), с наивеличнейшим трансфузиазмом, поскольку, понимаете, хотя я могу выраженствоваться на шиаманском лучше, чем большинство, это уширазверстый секрет, как тому не быть, что я крайне своеобычный в чиновничестве даже с одной моей скройверной левой и, ан ну-тка без даконечности, для меня кистописать это с переписчернуацими так же просто, как разглодаться спицеронами бобов по цене двух мариклей моего трёхлистного либредто, авторнаскальная Книга Жинки, смог бы, если дать солнечному свету (я придерживаюсь самой невообразимой веры в это), сильно превысить то, что тот бракованно боляхный шельма, мой самстатский брат, Братцер Фукс, сведущий в подотчётливом чёрном и тушпочатом. Бардпения навзрыдок! Экидемоны литсшибок! Я обнимаю их всех, кто канул, ввергнут и потревожен, моим мысленным азом. И в один из этих погожих дней, человек дорогой, когда настроение со мной, чтобы у меня возбыла можность перерезать себе горло моим языком сегодня, но затем я, можно сказать, вовсю ормазд писывать наудачу и интрообрести это, Практик, просто как заслуженное произведение, попомните мои слова и прибавьте мою маркую тень, что откроет ваши потриграфические обглазья для вас, продельник протрельник, только ведь, как папистый, и опроверженец, и невообретёрский, и протягательный промер, и сто одиннадцать прочих вещей, я никогда и ни за что не приложу усилий сделать это. А почему так? Потому что в целом я шибко юркий парень и заросший сэр, чтобы мне инфрадосталось от подобной ультраядовитости. И всем, что я считаю священным на земле, за горизонтом и в облаках, я клянусь вам на моей пипчей и присягаю страхом Шона (не имя, а чертыхайщина!), что я уполномочу пламени любого поджигателиста, откуда ни возьми, или серзлейшего, уму хоть отбавляй, который попытается предать аниморадушку маюшку мамушку огню. Толкайте меня со всех Джули, но я сделаю на свой лай!

{Шон падает}

И, с тем крикскрипскрежетом его трехлёгочного оркресла, из-за которого скорбь залпопотребила каждую улыбку, эта большая вспыльчивая сипла силпушка, этот моцны оцень рострослов, какой ни есть, он фактически сломался на головомумушке, чувствуя себя с ней довольно подъярёмно, пересиленный самим собой, хоть слёз он серебро лелеет в её сплетённых волосах, ведь, точно, он был вялый растрёпа бывалой броскофирмы, с сердцем как у Монтгомери в его выставочной груди и харвихарактерными ношами чувства в нём, а также невинный и незадачливый как свежесвежёванный холёнок. Тем не менее, с избытком бескорыстный хворенькой персоной, он смакнул трислёзы прочь и только посмеялся, вытерев свои пухлины и сконфуженно глотнув, прогоняя всю хмурь в лике разглажкой его, амурно около. Его брюшко не принадлежать волнушкоглажкий голубь. Всемушка вскрышка. С Шу Ли в ином. Обратите ваше внимание, теперь, что он был в глыбокуче почвтенности, хотяжко его щельусть била хлишком хонная хля хазговора хлеще прамного. Дале, только так, он резко остановился, глядя пере пере впереди его сводящих наручных запястий через наваждение поднятия на простогны прозевальной небесчерни глазетотума Джоупитера, ведь они говорят не только что было и будет, короче говоря, вдыряясь предназад во впередишествующее, чтобы прозондировать, какой возраст в годах тропических, экклезиастских, штатских или сидерических, он мог найти по сириусной силопозиции Повозки Чарли (что в промежнотах сфер катится вдоль млечного и за блаженными домами, чтобы стронуть былые века), как прежде он тосковал о подобном, спирательство сна ошейниколовило его, просунул большие пальцы сквозь свои кулаки и, лососбавляя гармонический баланс его шаронесущих конечностей, клянусь святым котлом, как молниеносная фляжка он перекренился (о сыновности отцов!) от мощноздорового веса его бочки (всё, что предотвращало то кольцешествие кого же, как не астерисков, опромежду ними будет ли?), и как самый мудрый ход постлюдии, что он мог актсценировать, низригнулся во весь строй и покатился водоплавно назад менее чем через мгновение, через угол Раттигана за дальними пределами слышимости с его высоким любопытным ладом небреженного движения, твердоного, тяжконого, тонконого, тугоного, ламповщик лапился, лампадочник лазутничал, и у Эстеробители с её высями и падями, с корками, жезлами и древлистниками, и (вспень, рулевой, ему судно), вполне открытый миловзору путь на пущенный выкрик отстать от жизни, по направлению к Крестодому имени Мак Олиффа, «Откройте ж двери безмятежно», в долину вниз, перед тем как он был реально вверхпрямлен, прежде чем в глуботе низин (всеаля!) он бесследышно порастерялся и вонистёрся, как попошка вниз папашки, из круга кругов. О, хинь!

Охохохошки! Табубаченья!

И звёздочки были блестяшками. И земленочь распростёрла ароматоз. Его волынканитель вползвучна средь томноты. Запах был с воздушком на духстриме. Он был наш, сплошное благоухание. И мы были его на всю жизнь. О сладкоясные сновидения истомительности! Табукур!

Это было шармантно! Зато и шаромыжно!

Тогда наша лампа погасла, светить потому что нет искр, о да, наша лмп пгсл, стоять потому что невночь.

{Шон уезжает}

В смысле (как стражнам ты в твойлишний раз, когда твойлик готов угаснуть!), всё такое сумеркшее и выжелченное, и это ночепрескромно, что отбудешь в дальний путь, мой братр, правильный Шон, со смельчищением робы, преж, чем зари струистый свет тревог мучительных развеет мрак постылый, дальше тюлькиного ложа и поля касатки, от плотских связей намзнакомых лиц, до индиких заслонманнов, где трубёж олифантов, по выпады Обмираклей, где махоэпатажки гордо возвышаются, потому тем досадней, что на все ваши дела добра вы были слихослабкий, но вечно действовали, как никак кто, для миромириад и даже до мулмульонов, как наши более скромные классы, чья добродетель это смирение, могут сказать, едва ли мы, в крае старины, Мал Старшон, можем расстаться с вами, ведь, совьюнош, вы были настоящий живой святой, чутьчутьчадный терпеливец, благословенный от рая до партесных и мовопоение усохших. Манера, чьё исчезновение беспокоительный франта Фьюнна фикс. Победитель игрываний, первейший в образовациях, пропредсказанный из рассказобраней, выбор мудрых веков! Предпризфракставитель нашей фантазмической замалчиваемости! Когда же ж надушечаете о нас где-то там в Петьтушилке, двенадцатичасовые школяры-писатели, в одно время или другое, когда поймёте время. А также ж заворотитесь назад к нам домой в Курятничек из одного места или иного, откуда угодно, мы скучаем по вашей улыбке.

Пальмозелье на хлебфруте, молокосуп на водокиселе! Смалулакать! Хорошо! Наши люди здесь в Самоанезии не будут жаждать забыть вас, а старцы лукавят и маркируют длиннования, отмечая мелком дождь на день, морось как вчера на четырёх краеголых матрасах. Как вы будете мусолить в ваших мыслях, какого дырявого всё это началось, и как вы будете продираться через ваши угрызения, чтобы приворотить обладание несовершенством при исполрвении. Сирландия зовёт вас. Мари Гусыня как лунный свет шатается. И Сметка Майскорбная штатдамой в Сейвольном Ложе. Смените ваш мундир, сильная личность, и влачитесь среди нас внизу в долине, пирвенец-гусак, только ещё раз! И пусть массистость преуспеяния вас к родному лежбищу катит! Пусть туманные росы небесалмазят ваши многообручаяния! Пусть противопожарная потомственность перестрахует вашу бычью задточку! Пусть ячменный ветер сзади рдеет удачей для ваших пескопяток! Нам очень хорошо известно, вы с неохотой покидали нас, дуя в ваши неразотрубы, правой королевской почтой, затем, как быть-то, дремотная думушка, страница толкователя снов, милостью Многоматери, когда ваш ноктюрн натуральным утром протянет холодную рученьку светлой патоке национального утра, и Дону Лихачу получится собственной персоной вернуться из старкопивческих Кварт Георгов, пока то правосудно Раджойсджонс выбивает ветер у ватертопленного короля Эрина, вы бригоплывёте через Моредолину и пристанете к вашей собственной эскапитологии в один прекрасный канонизаторский день, мех на плечах (увы и ах!), копая снег (не так нет?), раз вы такой хороший человек, с вашими картинными карманами, вывернутыми насыпанкой наружу, идя в изливаторе дождя ради свежих вспомоществований, от сих до сих, в любом случае, пужлив постоялец, пусть дернолуговики быстро вырастут под вашими травмоштиблетами, а ромашкотопы легко ступают по вашим грязечавкам.

Глава 2

{Часть 1. Проповедь Жана для Иззи}

{Жан встретил служителя с бутылкой}

Жан Живучка, как я был недавно уведомлен, далее остановился, чтобы перепустить дыхание, когда первая ходультимативная ножка его ночешествия позволила водить её за носок, и чтобы ослабить (пусть же сын божий ныне смотрит свысока на бедного виноходца!) обе его потёртые портянки, что просто были сделаны немного ранее, чем его ногавици, на плотине у Проезда Лазаря (ведь везде и всюду, широкий и бодрый по натуре, он был известен своим гуманным обращением с любым видом порченой обувки), речь о расстоянии, может быть, в девятью двадцать или около того по бочковым часам, которые он истинно заслуживал совершить. Он был там, вы могли планиметрически видеть, когда я присмотрелся к нему ближе, далече говоря (с прочей помощью, при такой скорости возрастания наше вечорошнее дитя колыбели вскорости заполнит пространство и разразится системами — мгновение не временит!), премного видоизменённый к лучащему, хотя по-прежнему изваяние собственной скандалёзной личности, какой он был, потевший, зато и счастливый, несмотря на то, что его сонные ноги за ним не поспевали, так он думал, клянусь святыми януарскими, он бил копытом как валух в котурнах, с его большими пальцами, такими замечательными, во всей Ирландии непревзойдёнными, большеротый подмейстер, подпёртый, почтстоятельный, против маслобрысого смотрителя мира, некоего кварстамбульного Сигурдсонныча (и где же лучше, чем так, подобному стройвыходцу отдыхать от пересекания жентльместа этого черночинца?), который, похороненный вертикально как Осборны, в козомоторном уставании, рухнул сонвременительно на покой на ночном дежурстве позади станции консервирования, уравнотрескавшийся среди объятий монополизированной бутыли.

{Девушки танцуют, пьяный служитель спит}

Итак, было целых двадцать девять огородских дочерей из народной вечерней школы Бенента Святой Бригантии (ведь, казалось, они помнили, что всё это оставалось старой доброй четырёхлеткой), изучая их дополуденный урок жизни, под его древом, на его стопсигнале, усадчивые, как они и были, на прудобережье, привлечённые вредкосным зрелищем первого человеческого желтокаменного межевого знака (сам бур, сам бурый и самый дурень, сэр Горемыка, слуга его был в топколужьях!), пока они гребли прочь, выдерживая ритм магнетически их восемью да пятьюдесятью педалюшками, исполняя «баранотаран, отворян воротан», свята мечта-почта, о столь младоодёжно, все едва ли в их початьростковом возрасте, описывающие очаровательную дактилограмму ноктюрнов, хотя и отталкиваемые храпениями того бревна, что выглядело привязанным к почве, как по безвременьям, когда напузырится (страв!), оно мурмычало сурдопомрачительно на его родном голодранском, очевидно нетронутое, над его найденным кладом для короны: «Одр жён раздолье, маета товста прыгожа пляшка!»

{Жан следит за Иззи}

Жан (после того, как он первым делом скинул шляпу с упроченным венцом и поклонился всем прочим в том хоре похвал благосклонных девочек за то, что они вели себя по-пчеловедчески, которые все они были девочки, все ройсдувально спешащие к почте, бджеловоя, как бы ни было трутно, чтобы прочитать его целуйруки, громчавшись кругом, спеша и делая громадный дивошум вокруг него очертя годного, их юного любовника с его розоветреной улыбкой, смешивая его вьющиеся волосы и чучеловеческие кудри на нём, все, кроме той одной; фееличность Финфрии, покрытой любописьменами как полная подноска морошковых тарталеток (разве они не отличные, премилые, премило отличные и почтенные?), млеюще веющих, пара к паре рядышком, широкие для ширеротных и узкие до узеньких, милые благоухарства, что сходили с него запаханными кожицами (мило!), что было просто ягельски, смакуя дикий чабрец и петрушку, смешанную с хлебными крошками (как мило!), и сочувствуя его толстому мешку за него столь тактно, и позвякбивая его желеорудиями, ведь, хотя он выглядел юным цациком сикснаксцати лет, они могли счесать по его мужественному челу, что он был просто самый любийственный ледихватский сердцекрад, теперь вы, Жан, спрашивая дружелилией (привит, милочки!), как они наконец живут-могут с теми из их хрясторанцев (а где агнец Агафьи? а как наши церквеголубки Бернадетты? а беризайцы Юлиенны? а дерисенцы Евлалины?), далее он продолжил (в самсусамый раз!), бросив несколько шальных замечаний по поводу их личных наружностей и противоположенных вкусов, выказываемых в их тугих кошкоушниках и их элегантных спадкоблузках, спрашивая жеманскую оную после желанской оной, читала ли она ирландские леггиндсы и нежно упрекая оную, что рай её кроя можно видеть ниже её края, и шепча другое в сторону, как навариант, что игры её граней были тылточку открыты у неё сзади для намётанного бокового глаза, гладя (и всё, конечно, просто чтобы заполнить форму из чистой человеческой доброты и из леших побуждений), ведь Жан, кстати говоря, был путём заманивания (как я думаю, я надеюсь, что был) самым чистым человеческим созданием, что когда-либо звали человеком, с любовью то вверх, то вниз по всей вселенной от моськи Самаисона до кильки Ионса и от Всевиршей Царицы до последних интрузорий), Жан, после тех нескольких вступишек, разобрал через его эроскоп привидение его дорогой сестры Иззи, когда любовь свою он знает, валволны как с неё струятся, и всё она ему покажет, и как нужнежно устыжаться, и он не мог забыть её так чертянски легко, как всё прочее, ведь он был вдобраток её бенедиковинным крёстным отцом, и только небо знает, он всюду, что ни день, чтоб целовать ей руки попрошанья (бураво!), бедный, добрый, правый Жан!

{Жан вспоминает письмо Иззи}

— Дражайшая сестра, — Жан предоставил себя с заметной сердечностью, отмеченной ясностью произношения и генеральной доставкой, когда он начал бросать свою сколастику сразу, чтобы выиграть время, с глубоким чувством, — мы честно верим, что вы с болью будете скучать по нам, как только мы отойдём, однако мы чувствуем словно мученик на вероисполнении всех обязанностей, что уже подошло время, клянусь Большим Гарри, чтобы мы убрались блуждать в наше долгое последнее путешествие, чтобы не быть грузом для вашенских. И вот валовые выручки от ваших учений, в которых мы были взращены, вы, сестра, что часто писала нам безмерно милые письма для презентации и рассказывала нам сестрократ (вполне хорошо, как мы обычно припоминаем про себя) твои старосветские истории про домоткание, и сломиголову, и диускоренение, и попичкивание, те истории, которые неоднограмотно взбадривали наши сердца, когда ты читала их, малочка, до безупречности, наша всеобщая любимица воспитанников ритметического класса и подспорщик нашего эригенального дома, в то время, когда мы, пара младеточек, мило потряхивали себя (о Феб! о Поллукс!) в кровати, будучи уложены с маслом Кастора на сиропе Пэрриша (та ночь, что мы будем помнить), чтобы делить наш тяжёлый набор чувств с тобой.

{Жан читает проповедь для девушек}

Я восстаю, о милое собрание! Консуммиция. Итак, после этого входного вступления, мои гордополётчицы, соотносительно указаний для курслужниц, я спрашивал его совета, под трезвотайной завесой, у Фатера Майкла, П.П., моего ораторского доминиканца и исповедного доктора, С.С.Д.Б. (жажду птичек, он говорил, пихая меня под рёбрами, в его псалмоведовании в качестве отщедрения и доверения промежду парочки таких как мы многими такими-сякими неразпорчеными словами про то, как он бракосовещался нежнонебойчиком с двумя нетронутыми бойдевками, и какую страшную жизнь он вёл, надрывской пуп, произнося мессу для свиты меринов, и какой страдный день это был, там и тогда, для заключения с возлиянием и где, манной ларчиков али пернаток, право, клонясь сводысподним, он возьмёт меня в жёны в любое время старых добрых сплочений, быстролётнее, чем посмотрит на меня) и я ныне капризно вверяюсь вам снова в словах стиля даром приношения, евоный михсовет, аже пестерь располагает, как прежде он возвращался в свой приход, те глаголы, что он говорил мне. Самый преосвященный из епархопальных епископов Дублунытика для всех его мельтешонок в Девбейлизне. Приидитевседымечтадамочки, удосаживайтесь и послаженней! Следуйте за мной ближе! Не теряйте меня из виду! Прочноумствуйте мои помилочки! Что по проведнической точке знания благослужащего вольмонаха, так будьте же как джентльмен без пылесборника перед поломенторшей с тихой стёжкой. Теперь. Во время нашего короткого апсудствия от этого скрытного сыроводного сезона, следуйте, насколько это вероятно, десяти заповедям, касающимся очищений и отпущений, и в конце концов они окажутся для вас лучшим указанием на вашем пути с правой милостью. Где же среди лизьёмлений мы находимся и что нужно исполнить в певчую очередь? Это рубрики, мандатрывы, пасхвили, или вердидады имеют место быть, или синяками багровые индокрушения чрезморной везделютости, и (влюби мя, сонносложение), вперяв или незнант, где же те неги, что стоит оныть? Через несколько возгрешений после путеблуждатницы. Лучше бросить того больного пономаря в ту самую минуту, когда я благословляю его. Чем силиться смягчить его виногрехи. Осмотрительность в движениях — се длю я. Это как приставать с нуждой к горним, выдирая любого слитого по каналдырам. От ординария для Огнятия Пурпуристового до проприя Франциска Ультрамерина, последний пекла, третье снежного, терророплошаем, доброт выдай. Вот она, Звонобелла, что слыла на небе как, девобелая, Безотрицатница, Викиззи Манонна. Долу с миром! Это или подобное должно вежливо соблюдаться в доверенных диетцезах Бравого О'Тула и Гвендолин де Хмурей (слышится датский!) от понедельника причастия до фестивальной сиесты скидайских домино. Слова, принятые с триумфом, моё нежное сострадание, от правосклонного пера нашего Джиманника, того исчернокнижного милитариста, от той тростинки за ухом.

{Заповеди для Иззи}

Никогда не пропускайте вашу поздномётную мессу из-за пары Майлсов, что вы образучены невестослужению. Никогда не режьте свиристящего хряка, что вредно для вашего ножа великой пятницы. Никогда не позволяйте взгорному взвепрю попирать стопою ваше бельё линии Киллини. Никогда не предавайтесь женским забавам ради столба святого. Никогда не теряйте радость сердца прочь, пока не вернёте его бриллиант. Возьмите себе за строгое правило никогда не задирать ваши охвести выше завёрнутого края софы в Кафетерии Дуб-Хлад-Кельи, трубя сомнительные песенные оказии в коммивояжёрских курительных, эти ночные увеселения амуропадких сказок, вроде «Белоликая красотка — покоряй!» или «Манской была Малявка, но Мурри Жантильмен». И, к сдобе сказать, не вы лихо бродите, напеченяясь Г-дами Власавами, ЗАО, и потом кидаете ишнюю коробку до кучи? Как же, жестянка почти пуста. Во-первых, тебе не следует улыбаться. Во-вторых, тебе не следует любить. В-поскудных, тебе не следует совмещать кумировнимание. Ограничители чресл помогают раскаянию. Никогда не паркуйтесь вашими буфами к мужским удобствам. Никогда не чистите ваши чашечки вашими грязными ражтычками. Никогда не спрашивайте его первое лицо, где ваш кратчайший путь к нашему последнему месту. Никогда не позволяйте обетованной руке любопользоваться вашим однодейственно сакральным. Пришлобеда — отворот топора! Моток верёвки, хитроспутана дочка, краса на кусте превратили первое человекозабавство в безусмешливое сбивство. О чудливая чета! Ах, бес шанскостей! Никогда не кунайтесь в фолио, пока штатовалит катерок. Никогда не давайте серебряному ключу проскользнуть через ваши врата золотого века. Сталкивайтесь с мужами, сговаривайтесь с деньгами. Пока не уплыли, отложите мои ценности. Будьте смотробдительны, где вы овиваетесь, и семь раз примерь, один раз отлей, дорогая. Никогда не крестите медородные яблоки, пока не завидите светлину. Промочите терпким там, где венец, и вам станет тернисто, боярышни-писаницы. Особенно опасайтесь, пожалуйста, приёма участия в любой деморализующей домашней жизни. Так пройдоха ухайдокан. Держите холодную веру в твёрдости, имейте кров тёплой надёжи и начинайте с собственности дома, чтобы не расточать любвеобилия. Там благородней пищей подкрепляться, где просчёт-пострелы яросудии. Пропавшие поцелуи оживите; возвратите оборы кожзамшевые. Соберите вновь те жутковалкие углорозы, что слишком часто расстраивают зелёных диводушек, Роудорозку и Дородарку, как только они оседлают своего качалконька, играя под брюководством Бесси Сюдлоу в панталомах телесного цвета, вместо того чтобы закопаться в угольный подвал, пытаясь сварить наганонерский обед. Заслонные ноги к забору прибивши, наш чёрт ферторогий тут метко счертился. Чреслочета чувствовала, как оно светолучилось, зато Вейс, Зонингем и Гробинсон клялись, что это яйцо. Незадуйка! Остановитесь, всесознайте и попростите это! Помните горечь горечарования, что я проливал ночной службой, хороня наш Пир Шмарлотки от бедной г-жи Манген из Британского Суда на праздник Мари Магдаливневой. Ах, кто же вытрет её плакальник насухо, перед тем как скрепить узцы? Проданная в своём зените, положенная на солому, купленная за одну резаную грушу. Мораль: если вы не можете навестись на лилии узоры, убирайтесь к чёрту в хотьбыхнычихи! Принимайтесь за дело со вспухшей ноги с фулярскими пневмоническими рассмешонками, что несивместимы с истинным жинским смихстрастием, и с кружевом была тесьма, но лимерник бесчестится. Конечно, то, что в целом лишь дырки, сшитые вместе, простейшие и прозрачные вашинходки, чтобы показать, что Лола Любоглядная трусишек тороватее? Кантор Слаксов вальновалит ваши ногавицы и сердечки, полные пустошения. Позор тщеславию и не позарьтесь на чессловие! Диозвон! Китовые усы и задколки могут ранить вас (тычадевверней!), значит, никогда не разоблачайте вашу грудную тайну (проездикие планы!), чтобы был Иона рад в той дельфиньей тачке с вашим сборищ другом, Девгидом Крошкофилом, что позвращал истокупленные спазмы между подползамлениями к жжёнке Улики и паре отворниц из старой давки нежностей. Там ваши померкшие глаза уставятся на автоката быстренького возовья, зато здесь пока вы не мартиморфизируетесь, пожалуйста, сидите спокойно лицом к лицу. Ведь если сподницы вашей спадницы спустятся к его коленям, скажите, сколь дошлым он будет глядеть, пока не поднимется? Не прежде, чем страшный спех заручится. Затем снова появляется Аутист Алджи, ясноокунь и ветроявный исполнитель, слаще говоря, г-н Смуть, как сообщают вице-крестоносцы, ведомый каждой бездельницаце в и возле суеграда Беллас-Аэрес, ведя вас в театр во время чумы, чтобы посмотреть пьесу «Венерианский срамец», и спрашивая с нашёптываемыми предложениями очень слабым подбородым голосом, с аккуратненько премилой манерой и в очень аккуратненько премодном стиле, не будете ли вы моралью художника, чтобы позировать в одном бельяже как местная эстетика перед многославными старыми мастерами, познакомив вас, слева направо компания составляется, с такими боровиконтами как Бочкотелли, и Тыквореппо, и Ветронеже, и Курраджо с их сверхподручным Мастаччо, плюс обычная дюжина уличника дрянькамерепортёров. Не без тычков лома Буйлана, наприкрыть! И филлисофии утископа Балкли. Ох эти веснауськанные вертушки нововременности! Есть множество льдополярных глобальных топоршественников, обуреваемых самой горячей точкой ниже экватора, как Нямврот, мясца охочий, вечно егерствующий желанием сунуться. С прекрасным тылосложением, разоблачённый боговидец! И сюзимиленькие модницы с их тёмноголубыми дунайцами! Увыилях! Випера вероломный враг! Уберите этого старого человека, не отходя от купели, и сразу же займитесь томновоздыхателем за спиной. Пусть ваш низбыток ускользнёт от касаний и пусть парадриз будет вашей целью. Ну кожа, ну рогожа, отобратите ваш старт! Засуньте веское себе в ухораковины, когда слышите голос подсказителя. Посмотрите на боа во всём его благолепии и вы никогда больше не будете носить ваши земляничные листья. Храните хозяйство. Какого бы соузника вы ни связали на земле, я обязуюсь, чтобы это был союз и в поднавесье. Кто с грёзой встал, тот червяще урвал. Приготовьте киску для её ночнушки и проводите её крючкохвостики весь путь до Страны Млений. Смотрите, маленькая поискушка она ужснулая. Высидев ваши поповторения, вы уже знаете, что случается, когда кидок набрасывается на жупанию. Делите ложе сна с птичником, вы понимаете, и потрясайтесь с млекаришкой. Сальные стервяшонки рыщут в округе. Тресвятая Гилирозница. Тобаккам табу и тобогган на заднем плане. Тайные торжища и онанимные письма делают всё пристальнородье таким же дурным, как их лучшие. Ни в коем случае не съезжайте с кадушек по поводу вездепущепринятой окурошной привычки к посещению и сожительствуя в обнимку с парочкой в прихожих г-на Тоннели (вломить бы), закручивая с насекомцами, и брюколазами, и вампиршами, и грымзунами, с конечной целью совершать поступки промежсумрачной непристойности как между вьюницами и тесноподвязками, печаткопальцы на ласколюбимцах, под комендантский занавес. Но чалым, ногооббегающее но! Ваша высоконапряжённая весомая вострушка не задумываясь пробьётся через целую свиту бездымных мужей. Три минуты, я рассчитываю вас. Ирааааааз. Не подманывать! Дайте мне это, когда я скажу вам! Юнотка-воровка! Разве это подходящее место, чтобы проносить его мадамовы яблоки? Коварная кобылка. На скачих но! Клянусь голубыми, мне нравится, что они заготовсмятку. Держи, режь, жарь, жги это порозное чувство от двоюрчеломкания дисгиенически в запретительных пределах дозволенного, как науськанная Пэг Популяции или как парка посекретничком знай себе делает с Томом Поманщиком, что требовал ответконцы на братанском и раздражался прошательствами как дайглядчица. Пока есть браненосцы в видах, будут и люботруженицы в доме нор. Любовь по обычным каналам, цистернобордельно, когда подобающе дезинфицировано и прибрано генеральным манером после отхода на боковую в компании названого мужа или другого респектабельного родственника положенного пола, не та любовь, что ведёт на поводу, как я предчуял, но канализируемая любовь, вы понимаете, пойдёт зловещему на пользу, в подсмотренности если у него вяловеликая печень, зато я не устаю втолковывать это со всей пылкостью (и после образседаний опыта я говорю по вдохновению), что зловонные настои это похититель вылечений, так что никаких ваших близкопробных вишнёвых накидок, дочь мая! У Кота с Кроликом или у Пятнистой Собаки. И на Улице Десятников 2/2. Когда стороны надираются друг за друга, они теряют всё уважение взаимно. По вони её фиаско и по тому, как она бает былицы, узнаете дрянную драчливую дублинскую девицу. Вы заплатите за каждую паскудную заботнюю ночь каждым прескудным наскрестным утром. Когда светить майственной ночью луна как самая конная взвилась. Мы не найдём местце за Наван-склоном, пока вы не попробуете оставить Кельехейм зол безнадёжных с носом. Луг или лог, берлога или Гаага! Петушественники храбры на дорогах к Древохраму, осторожней будьте, дамы, чтоб вам не попасть на свадьбу. Средь любовных ласк, смотри, прахгалдейка — испорть друга сердца ночкой, но пожалей его сорочку! Просто прядью прянь на плечи, отступай от осмелевших, дуй домой, не дав надежду, но случись вам вздумать план, поднимать канкан-скандал, я вам враз намылю шею, скуку теша. Лазлюбовь не лозвяжете, гастрогибчий гимнаст. Также вы не должны пропускать того, чтобы накрепко закрутить крышку на всей этой твистотряске и крутить вперёд. Гонки со столкновениями по ровному и по маршруту с препятствиями. Праворуливая там распутьедорожно вверх по ветреному Ямтёсовскому Подъёму и взбудодразнивая мятежных северян перед фертом града Дунлиб. Потом свободным бреретоном курсируя с вашими трубокуриными напевами и вашими пятками на ручках руля. Штангельцирковое носоводство! Нет, прежде чем ребро вашего корселяжа раскромсядется, иначе словами, если у вас упущение внутренностей, я к тому, что принимая во внимание ваше беспокойство там, где был брюшностенный зазор, и печёнка ком-в-ком, винвин, винвин, или если вы почувствуете, в сорочке, как будто вам не хватает здоровых фиктических упразднений, чтобы промыть ваши почки, вы понимаете, и освободить вашу двенадцатиперстную кишку вместе с оттягочающим её червём, девчушка, и потеть свободно, просветите вашего причетника в приёмной и, вот, выходите мимо привратника прямо на грунтовую дорогу и прыгайте! Будьте спортивней. Общайтесь с Природой, этим продуктовым универсумом, и регулярно платите ежемесячные. Ваша «Влага лица» Пунта только в лавке шапочного разора возле развонюхи резвенницы. И более важно, чем воздух, я хочу сказать, чем питание воздухом (фуп, я никогда не разеваю ворот, но всё равно могу съесть калошу) и стимулирует естественный эмоцион. Затопчите, если вышло всмятку. Почему так много пирогов оказываются неудовлетворительными, как говорит Диетолог в Брошюре о Благах Бытия, и почему так часто готовка окажется на помойке. Если бы мы могли растолстеть на вылизатесте, у нас не было бы зубов как у гиппопотамианцев. Хорошо. Кроме того, будь я в вашей обёрточной рубашке, я бы держал флюгер петушком по ветру насчёт ваших меблированных постояльцев, что платят за еду в кредит компанией и мелодиями на пианино. Вы только компроманкируете себя! Один друг слишком дружественного типа, Мазурикович или какая-то подобная враженёнковещь, который оный грядёт от древлей Паннонии с оным стремглавием, насчёт которого суд заискался насчёт разнежды соплуга и женчана, что плутничал себя как дома в месте музыки и который долбит по слоновьим клавишам очень мило для этого вашего Мистро Мелосличности МакЖара МакЖжёнса, возможно, скоро удостоверит вашу гибель и проклятие в течение последующих лет дождя, если вы, покамест Жана нет дома, привыкните нежиться в его низлюбовнообъятьях, с недостатно одетым, усощекочущим, когда рукоуединялись вместе за запертыми дверями, настойчиво целуясь (безвкусница, это не та самая вещь, вы же понимаете!), с телячьи нежным себялюбом, под влиянием женских паров, подбираясь к вам, спутывая ваши скромности, и шаря своими фортелапами в вашем корсете за вашей любовной тресьмой, когда первое спадает (осторожнее, если собираетесь передумать и выдать меня!), и продолжая выказывать его себеумие каждый раз, когда вы давали ему шанс подобраться теснее и крутить крючком-пяточком, премного ценя вас, чепухогородя как последний слюнтяй, уси-посягуси, про вашу гладиатласную шею, и круглый глобус, и белое молоко, и алые ягоды-малинницы (о сполошник!), копаясь ещё глубже, чтобы попытать его счастливую руку насчёт чреватых вопросов о наших прошлых жизнях. Как спето к нему доносится? В следующий лаз, когда вы соберётесь присестдать на дыру-хранительницу, выворачивая кувшины стекать для прославления старого Кладодатчанина, постверователи «Чёрной стражи» будут тайком подглядывать из «Куста Скитальцев». И наш местный надоеда, что мелет от пустобрешности. Пуще прежнего! Из культистых в раббожьи! Это было бы совершенно простихудшее состояние дел для красноподдентов газетопечатных эпопей, Пётр Параграф и Павел Пудр (я пирчествую их, чтобы они закрывали мои концерты), чтобы заполучить их воздушные шары и застрелить вас лично врасплох, рассуждая о падении женитьбы в этом нефтяном веке, и о занудствах по три шиллинга за пинту, и про женское пятое-тридесятое, когда домашние пороченные катастрофы и мороченные свежеснесённости для двадцати двух тотчас на взятьсядь две тысячи вялым маршем цивилизации, если вы, становясь виновной в нелыкоприятном опьянении, чтобы иметь и владеть, чтобы прозябать и оплачивать прямые связи, в качестве посредника, с выдающимся женатым членом отдела нравов вечнокуролесов и как следствие тамошних повестушек смутитесь до второй степени, становясь одной их тех ненависнущих, что водят знакомства с ночесветками Лучинки. Что угодно, только не это, ради блага и страха денег! Раз и навсегда, я не потерплю модников колледжа (вы понимаете, я умудрённый шёпотом насчёт арсенала любви и её увертюр от шарогонных хлипчиков до шалогульных дивочек, так что у меня есть все основания знать ту преступную галерею ночных пташек и псицеведов, тёмных плутов и светлых лирников, кичливых гамильтонов и драчливых гордонов, потчуемых, пользуемых и прочих, перепутывая юбки, и как их подползнамеренья выглядят, вы должны сами порешить насчёт этого), посягая на вашу опасную зону в танцевальные годы. Если я когда-нибудь уличу вас за этим, попомните, вы так и останетесь уличанкой! Я займусь вами, чтобы вы почувствовали, сколько в вас сидит чертей. Ружьеправый, я отделаю вас на чём огонь, вода и медные трубы стоят прежде, чем вы решите се дать! Или пусть проклятия Страхосносца падут как крапива на отца белых монахов, которые обратили от ночкоголизма приёмную мать первой неженконсерваторки, которая убежала за тромбондуром, который покалечил мелодии Мура и так вскружил дурью башню звездочадного журналописца, чтобы вдохновить премьер-задиру повалить ему пихту, из которой Купор Лежебок выстрогал крышку пивной бочки, на которую мой древдушка пахатнейше сажал своё седалище немудрости вместе с балованной сестрой моей всётушки, его удовольствия ради! Олунь.

{Ещё советы}

Пуф! Вот вам и пуф, клянусь голубыми, целые россыпи, что я вкруг оторочу всегласно! Слава и по всему свету преставленье! Вдоволь со всех нот, вдаль не перечесть! Валендивный воксхализм Великолепного Вала Вуздема. И пусть чело мне застит мглой, росится песнь моя с листа. И высоконотное доставление, что вы ожидали, будет с моими пенсопенями! Предупреждение о Данухью от дяди Хью. Да ну? Насчёт чего я озадачиваюсебыть, ведь есть сильная тенденция, говоря мягко, если делать меня медиумом. Я чувствую, как духи распутия выёрзываются из меня отовсюду, и есть только сила травмбивки в моей руке, чтобы дать им отпор, черночь лишь разберёт, что и кто будет говорить о следующем. Хорошо. Итак, прежде моего оперотического рогистра кое-что миленькое. Итак? Дорогая Сестра, выражая чувства разнежения, снова я говорю, примите вобратский совет и держите его при себе, что мы, Жан, первый от нашего имени, здесь и сейчас превращаем всё в хранилища, без лишних цен. Низзлись, моя дорогая, если вас будут пощипывать, не говорите ничего или кивайте. Никаких щекощекотаний с пареньком-резвунком, вы и ваш последний свершиннолюбимчик, и падре в исподвидальне, подсчитывающий вам его панацеи. Будьте мнительны насчёт тех бдительных, которые оставят вас поверять белое на чёрное. Уединяйтесь для психической профантактики так же, затем избегайте призхитительных. Подпалю я книги ваши, что печалят вас весьма, и зажгу алоскандирский раскрастёр, что субфраппировал бы Томми Подсветского или Сожженорольню. Перечтите в заместку вашу «Простачную Правду», наш совращательный орган, что ярославится всем печатничеством. Приложите ваши пять чувств к четырём самопоследним. «Трактатъ о Миракуле или Смотрящий Засмертно от Истребителя Священников» Арсидевила по-прежнему первый на горизонте, несмотря на замки баров, Вильям Арчер урывски-каталогический отличник и он покажет вам подъём к нашей насьональной бадейколейке. Перелистайте «Ход с Папствой через Пекло» (в основном парни) от божественного комедиографа Дантиста Аллигатора (распрещая ваш индекс) и найдите хохму в хоре наилепших насмевок от шмуцтитула до фатерджонсона. Причитайте благой клятвой на праведном вымысле, вроде тех «Познаний Постхлёбки» Карнавала Коллена, или «У Проси Уинна» нашего С. Дж. Финна, или «Пир да горох» Военноцелителя, лицензированные и переладанные нашими самыми колоритными прелатами, Их Райностями Чечевидцем и Горошанином, епископами Гибернитов, смирным изволением, для распространения в помещении, два лидера продаж на рынке в этом счастливейшем году, как установлено Нэшем отцом, тиражируемо Нэшем сыном и незатишно распространяемо внешнеряшливым другом. Завяжите шапочное знакомство ради нашей доктрины с работами старой г-жи Трот, старшей, и Мануэля Татя, младшего, и Лаподея Неги, яхонта дикции. Раньше я следил за мелкотешащими рассказами Милы Умерлиддельноягни, в присыпанности с эмоциомятным соусом. Просеянная наука полезна для ваших низмышлений. «Яйцо, отложенное бывшим петухом» и «С флаголётами во все Фантазмконцы». В основном девочки. Шагните за священным чаем в долгие жизни наших святых и свещумников, с виньетками, врезанными в инструктивные буквари специально уполномоченными людьми для вкусовершинствования ваших разрыхлений. Не дай зряпасть сотрясунам. Зажгите спичку за бедную старую Контраскверну и пошлите немного плодмасла для сшизматиков. Нет рубашки теплей, чем в нужде от друзей. Помни, дева, в прах пыль неси, но затем Золушкой ты должна возвратиться (зачем вы подрываете её рукав, Руби? и втяните ваш язык, Полли!). Спишите это сами детскость раз, все вы. Как дружку друг, что шарил в марах, взял в девы, хоть милкройщик мал. Как смеете вы смеяться из вашего медовустья на отсутствие этого? Будьте хладнокровнее с вашей свежей невинностью, и чем дальше, тем дольше. Скорее, чем расставаться с тем вестовечным изумрудом первостепенной важности, что дошёл до меня через многих в нашей семье, что вы храните столь сокровенно, где крайности сходятся, нет, влагооплакивающийся, лучше пусть вся ойкуменическая вселенная принадлежит мощномеренному Халу и делает всё, что его Марии благоугодно. Когда гонг раздаётся в честь оводосовместной свадьбы, облачайтесь в свои узы и раскройте признание ничтожности. Остановим жентщету! Лишь бурным править спешный бег, весёлым в тернии мчаться. Спускайте сехтантские, чёрный, зелёный и серый, и поднимайте михличную муть с опилками. И вроде разодетый, но в одних раздёвках? Попочто не след затерять, будет и для наших белая полоса. Стишь! Блаженна она, что с Горемыковой прогулкой проблем не ведала, ведь он её чудоутолил. Идите! Вы можете насыщаться нацедками, если немного налапшитесь, и стельной солонинкой тоже, в своё либидовольствие, на зельеширотах, если у вас есть родители и вещи, о которых заботиться. Вот что прилипло к Графине Кантилене, пока она выпячивала сласти прелюдогубок, чтобы кормить её дискантуженных балладовестных, и поэтому оно ассоциируется с её именами. Нам сцедки! Ниц, едоки! Неповторимое, переседеющее непоправимое! Нет ничего, что это напоминает, как нам впинают, если только она не захочет полоротье белого пудинга, ведь желание в её розе марины и в её глазах, столь голодом сиявших, поэтому, когда вы гладите скалку, напишите моё имя на пироге. Охраняйте это сокровище, Сисси, как перл, что редок и сияет красотой, говорит он. В этом хладном древлем мирозвании кто почувствует это? Хум! Об этом сокровище много трещали, но мало кому суждено обрести, ведь теперь нет ничего, только крепа палантины и развозка им под стать. Позвони ему песней. Придвинься пониже. По вам томясь, Нитонисеевна моя-с. Что нашёл. Шок на шоу. Шинкарна. Шепотков. Шумн.

{Часть 2. План Жана}

{Проповедь продолжается}

Разгласись, — вдруж вожгласил наш трудолюбивый Жан, пиная панель с дублем пополам и вопия вслух словно брамаамова ослица, а когда его голосоозверение вознеслось к верхнему, сжимая его региструки, муж какой он был высокорешительный, пока он всё теплее подавался к ней (там должна была быть прорва денномыканья в тех несолоных хлебавщах на сон тщедушный), — разведись за меня и скажи, где фамилилась моськожительствовать (если вы попадёте в неприятность со стороной, с которой вы навряд ли забудете его внешность) с любым наколенным щенком или нарукавным барбосом, что всё время брешет по дороге, сделать дыры в каждом цапуне (пусть полицеприятель родный нистормошит его с его шпик-пыром!), и волонтёрами, чтобы забавляться с вашими округлостями за предложенные стаканы и харчи, женатая рука, от которой долго мучаешься, — даже не получая его правильный пасс от уполномоченной министрицы инодел с чёрным дружеземцем, тем врагом нашей страны, в чистовидном свете, — и меня не заботит ни на туманчивый грош, кто ж такой этот хуанхряк, ни на два фунта нуль зрения в углу, ни на три крика с холма (будь он даже моим настоящим константистым тезоимяреком, Молодчиной Нусладным, и весьма ханохожим на моих градоначальных предков, тех двух, что получают свои разводы в судейских округах Шутсбери, Тыловой Дядюшка Римус, баас Эборакума, и Старый Фатер Улиссабон Ногивбрючин, лайкосир Вулвергемптона, что касается их бристлингов), зато верней чем то, что есть подводы по ведомствам в двухвъездном Питербараке, и верней чем то, что домой мы приходим в небеский проспект с запада, на волне по расписанию (если я приду хоть немного быстрее, я вернусь прежде чем я отбыл), от земли нарушения обетования, где мантия Брендана убеляет Керрибразильское море, а мартовская галька поскрипывает под нашими ширешагиваниями, чтобы принести огонь и меч, можете застраховаться, ведь столь мы ценим само имя сестрахования, что как только мы сделаем, вероятно, уже будет незавидная перспектива, чтобы всестраховаться. Он стал барышничающим с того часа. И почему мы говорим это, вы можете экивочить меня? Это кивать? Угадать! Ты попробуешь? Думайте, думайте и ещё раз думайте, я настаиваю на вас. Промажь-ка. Непереварево. Вы недознайка! Потому что тогда, вероятно, мы немы шоу представить, каков есть путь Шона, как мы окольно подойдём к тому, чтобы проломить его лицо чужака за него за то, как он подкатывал к вам с его тебенесённым бальзамом Галаалых, и за его «спою тепеснь Арупии», судседательствуя лицо моей подопечной в убежище, перед тем как нащупывать двумя его измерениями ваше свадебное тамжество. Тьфутоге, ежели был я как Рыжбатька, я б дуэлиста пихпахгнул! Теперь мы расскажем вам, что мы сделаем, чтобы быть увеченнее вместо компенсации. Оныш переполнит нашееговое устье как Лири на Ленстерлик и онмый сведёт егонашенские примазки низше полбы. Откройте ж двери безмятежно, вас кто-то ждёт, друг дорогой! Позовёт он, вы услышите, бух-бабах, как молний блиц, громче муэдзина вечного в туркофеенную ночь. Давайте же, почтовый ящик! Я расправлюсь с вашими каракуличностями, трость надломленная! Вот так вот оно, и большим орпером не описать, даже если я, с моими служицами гопнуть и чикнуть, должен вылощить волости ветоши вокруг Скита Святого Патриса, чтобы приложить моей бахомучкой по его спиноношке как соледар. Мы навострили глаза. У меня есть его кворум образов, всё для моего ретивого окоружения, Миклух Мухомань. Размошнитесь! Кроме того, следом, чтоб мне пуще стыдно, если я не с уверенностью полагаю отдать этого брательного стража под опеку первому полицейскому бой-бобби, квартальной надирательше из Десантников Доры в открытом поле, на которую мне случится нашёлгнуться. Или вдобавок, к вашему сведению, если меня вгонит в тоску, неужели вы полагаете, что катя бочку гнева я не смогу даже включить в прогромму, на сладкое, совершение опрометчивого поступка, чтобы подключиться и ввернуть вашему совершенному незнакомцу на чудесном подгорье, а потом волочить по улицам этого шелестоногого, в ожидании передачи моих разбирательств в противостих живогарсону перед группой моровых судей и штатом из двенадцати кротких и баснословящих человек? Ничейный сын правдами и неправдами. Это должно оказаться более или менее событием и показать самого широкого выдералиста в моём котелке. Потом он получит сбережения за его сопереживания, вопия о мире. Красивые холомы я обещаю ему и бессчётнокс бырок за его тела. Друмглин, гудь сгимн. И в этом случае я не буду полон, борясь с похотью, пока я не задумал полуубить вашего Чарли, вы моя дорогуша, за вас и отослать его в Домовинзавод, этого алгебриста, прежде назначенного ему времени, особенно окажись он прожигателем ночной жизни, Ролло Подвохов, сын брившего полевого скомороха у Арнольффа, на подхвате идей, гораздо более пятидесяти шести или около того, антропоидных пропорций, возвышно, пять футов восемь, рядовой представитель Ш. Ш. З. З., рим.-кат., из Доброй Твердыни, чистых кларетов, не в племенной книге никоим аистом, усы щёточкой и зубопротирка, иначе усмешник через воротник, и конечно же никакой бороды, костюм оттенка мяса с горчицей, смоломешковатые слаксы, очевидно слишком просторные для него, половажные ботинки, стирающийся галстук, мостовая заколка Отца Мэтью, потягивает что-нибудь вроде Уитли или Росс за барным стулом с каким-нибудь завсехдатым с почкой Олафа Крепкого, вечно пытаясь понаскрести на движимость у недельных священников, чтобы сочленить новый дом вдобыток, сигарета в его держателе, с хорошей работой и пенсией в Биннессе, разговоры из разряда «что насчёт нашего путешествия в Нормандию» со случайным «говорят, что та художественная галакартинушка в инофеатре Смотроперл про Михана с его лицанжелочками раскупоркупажное соплеменниколепие», синеватозелёные глаза немного пенистые, развивая некоторые злые наплывы с некоторыми отсылками к Божеству, ищет утешение в алкоголе и прочее, генеральный трансобщественный персонаж со щепоткой железнодорожного мозга, иночехотный, с временными приступами хромоты, у которого его любимая многозлачная семья, достигающая десятка, из востроногих и сильнопорточных, в придачу и в отдачу, воисть.

{План Жана}

Так пусть там будут костяшки или локоть, сим я предостерегаю вас! Всё это может быть смех пополам, или налёт наповал, и пан или пропал на каждый удар, что у Мэри стоп-игра, чтобы Вил Влейтист взыграл. Рывком под руку, посторонись в сторону, лицом к стене. Невзначай нассужала судьба, сколько ж надо едать, детвора! И чтобы там не было никакой неплодотворности, Мисс Предполотница, насчёт того, на кого следует прицепить бракобязаловкача (триста и тридцать три к одному на «Проклят день!»), когда милый малый прокозник выхрипывает в своей улюлюльке, как грязный старый биггарист будет перескрипывать свой кашлефолк, вам лучше держаться прямоты ружейной трубочки насчёт росточерёдности, как я рекомандую вам (вы, цыганскоглазый багаж, вы слышите, о чём я молю?), или, Плоший мой, если не подбивать мысли мне в голову, чтобы ухвостомериться, чей удар был пёршим или кто ударил обратклин, я собственнолишне брошусь вам в объятия горизонтально, как сказал висящий на ремне, за сбагривание меня с моим именем, и вас самих с вашим детмешком с такой приветликой жертвенностью под удар молотка ловцеводу третьего предложения дешевле, чем грязь черномазурика (на продажу!), или я шлёпну по вашим фруктопахнущим ююбовым губам, по-быстрому, как мною ради вас замышлено, если вы не будете держать культурный язык за голубятней. Заботы нежности длятся лишь миг, зато с зароками бренности томятся целовечно. Я вам это припомню. Я научу вас напостойностям, платежом празден, чтобы вы проделывали ваши дочерносглазые танготрюки с сердцемяками, если я найду, что муруг влас буйный на вашем речноплатье, и что подбережье вашей грозодежды плутливо покрыто сеном-соловушками и обривками. Подымайтесь, Ал. Розмалюха и Уд. Опошлоломитва, ноне прав вдали? Я наднимаю вас, вы понимаете. Попросив Инновероанных доставить ваши посылки, и вы мечтаете о чистой славе. Вам не станется мориться с Вульфом Походов. Отчарлившись от капеллы, не так вы? И ходили на свидания с прощелыжниками в особых отелях, не так мы? Одинокая пошла исполнять вашу матушку, исоль? Вы были струзьями? Хап, вотще вильное чудчело! Помяните мерзослово! Я буду с вами насталхищным, Блудничка, несомненно как палатин в Лимерике, и, по стройной секреции, вот как. Хлысторати! Если вы двое вдаль пойдёте железной дороги, о, пожди, и я побужусь тратить время по кустякам! Не забывайте об этом! Раскрытка! Это зависит от вас. Шустрей шпикгончей буду шляпокрасть, где гуртом гурий гонят к городьбе. Отщёлка! Я разорву ваши плохфоны и запру все ваши распробушки в шкафу, да, и порежу вашу шелкожицу на подвязки. Вы бросите эти ваши приёмы Измарашки, когда я выставлю вас неимовихрем изящной. Наказав вас в цвет, приложив губы на рану! Я получу пленарное удавлетаврение, как прелатчествует, с вашими неравнодушными отпущениями, будимая родеодевчушка. Светлый муж и тёмное предложение. Есть много оказистого удовольствия, что на вас обрушит свой сбокуголосый удар, атласная г-жа Переперечница. Для вашего же блага, вы понимаете, ведь мужчина, который поднимает свою ручку на женщину, нежит с добротой и лаской. Вы пропомните ваш горб «Аветесен Рим» михоньки расторопнее в следующник. Ведь я просто достану моего иноходчика и дам вам один хлопбрысь по крупу, вы понимаете, что вызовет маков цвет стыда на вашей пионовой тыловине, пока вы не завизжите папапардон и не жарумянитесь вашими розосиндромами до писка гневокраскоболи (возник, соделал, пострадал — вы слышите меня сейчас, ложколизка, и, может, хватит смотреть на ваш кискосердечный поклон на плитке?), чтобы вы не стушевались на большую часть текущего года, после неудачи дать отчёт о себе, если вы думаете, что я такой приамурошный как все прочие. Теперь погасите огни (пуф!), сладких, утро вечера мудреней. Вот как я забутыльничаю по вашу ититьвпоту красотулицу для майтёлочной бодашки, ведь это у меня умытые руки, чтобы вы устраивали побойку. Между ними.

{Он вернётся изменившимся}

Без ведома вам яр вернусь из-за смотра, нунцием я возвращусь сюда. Сколько же (от великого до смешного) раз без счёта, будущее моё, если мы подумаем с глубоким чувством, с образумьем, с глазразутьем о тебе, затем далече в простынях я млею, вздыхая с принятцей над моими именами, в стаканы глядя напролёт, покамест ошаромыженный грохотом доппельдверовредителей. Наш гомрульдельный поэт для Остелинды, Фред Уэзерли, говорит это отчастучку лучше: «За мной, гляжу, вы майступали, только пока вам копи зашибал». Затейливая простумеля от Лиффидобреда (перекосменя!), но затем вы заполните большой угол на этом неподдельном троне наших эмоций. Ветрожухлова моя прирученница, чтобы мы могли беззастельчиво многоножиться как сложители Амбархана! Небессемейно и семинебесно! Вышь для меня нешто! Бывшенские способы малооценить мя были замечательны, так что асмь в состоятельности послать вамс прекраснейшие прозовольные размысли касательно моих тычков в вас через малые тырки всяк галочки, столь мила арочная ночеспальная скрижаль. Если я удовлетворял ваше рассалливание деньками, как амунициозный человек, дайте увы, дайте удив, дайте увидеть ваши безотделки. Как я бы хотел, — если уцелею, да поможет мне единитель М.Д.Сердешных, раз я живу с надеждой на деянье, подменяя моинские блуждающие руководы под вышинские, что шустремляются ко мнению, — позитивно покрыть две чистые сластощёчки вашего миловидного изюмвзбитня вашими крем-безе, чаль эль и так даль, как я распугаю всех тараканов у чердаковатых любым лапчатым утром, честно, клянусь моей рьяной шавочкой за дверью дубовою, что так и сделаю, стань, что станет становиться, когда при смешении наших слиянных вод, милаш мираж, как массивные горы, чтобы не расставаться боле, вы там и тогда, в те счастливые моменты нашенашего нежного согласия, подождецелуете мне в спину, ради отличных оценок и оружий на плечо, и среди тех объединённых И.Р.Cтендистов, когда я приду (вонно! вонно!) как диколетящий лис на своего собственного зеленогуся снова, ласк лапать любо, шесть одного за пол дюжины другого, пока они не отличат любого нашего от дербиморды, когда ягодки в следующий раз вернутся в Илинг, как с ними должно статься, как они должнили в их прошлом, как они должны к моему настоявшему сезону, как в дальнейшем они должны разъяхонтиться, сразу восследуя по моему безопасному возвращению к неведению и блаженству в моей бесконной Откидной Лошадности, через шурланды и норланды, страну королей и королев, с моими нитками жемчуга для игривых девочек, выменять знатней. Знались.

{Планы вычистить Дублин}

О юность, в мирной тесноте ютись со мной, как сошка, сулящая сама по себе! Очищением почты мы хотим заниматься, продажей рукоделий и общественной работой, сдарушка, завершая наш союз Абелита через усыновительство приёмышей. Это путь на Эвфонию! Вперёд, МакМорфель, Хенсон и О'Двайер, Блюстители Бойчестера! Я управлюсь в кратчайшую сорочку, если вы пробьётесь через вашу смену и между нами в одних холопностях, булавкой к бюстгальтеру и треплом к трюкачу, тогда мы вытянем нашу программу начинаний. Приди ко мне в сады союзны, чтоб от наезжих отдыхать! Мы кругообрезоним всю сторону Дублина. Давайте же мы, истинные Мы, все огнедымимся в нашем подготовительном учистилище как апоскалы и будем полезными для удоботребований, помочь нашим сёстрам Жардин вычистить свинарник и в генеральном смысле придать вещам остроты. Мелиоризм в массколичествах, разыгрывая поступления и деля тотализатраты, пока ось, спицы и ободья не начнут гудеть гимном. Сожгите только то, что ирландское, за испечением их углей. Вы успокоите коксочёрную желчь, что из Англичании и затронете то, что у Армурики в железной груди. Пишите мне ваши такточки, мои профессиональные школяры, затем моноходом, макая туда свой нос, не поминая Генриетту лихом, насчёт смерторождаемости в жизни судврейских и нечистот у Короля Хариустона в высшей точке, пробегая в бульварном смысле по всему в целом. Я бы написал всё это самоличиной, будь тут со мной мой черноюркий влагонос. Имейте в виду, клянусь Михаилом, вся провинциальная банановая кожура и яйца всех щебетушек составляли долгоместную людноигру вдоль улиц Генриха, Мура, Графа и Тальбота. Присмотритесь по Луке ко всем мимоподманкам, что он униваживал для хищных петиций, наш священник-мэр-царь-купец, усыпающий Откосокровную Дорогу, наваливая навоз сверху, докель не всплыли виды Уэльса, от верхнеоконных выступов Колотокостья до поворота у Давки, где одиннадцать братьев отцов Миристов против белых монахов, что вышли на молебный мальчишник. Сравните те самоспады кепилицых с Воротами Ветров в Красновидово, севвсточный дублинский любимый зюйдвестный водоплац, и как судите, так и скучите. Что вы имеете в виду под Жно Гражданином и что вы думаете о Жасе Язычнике? Сравняйте любоффь в большом Дырблике Пирса Игана с букой в Букерли у Сушки Ралли. Объясните, почему существует такое число орденов в религии Азиании! Почему такое число орденов предпочтительно перед любым другим числом? Почему какое-то число и чем оно неординарно? Итак? Как далеко расположен самый зелёный остров от чёрных краёв Ризпании? Перекладите на универсальный: «Я патрипёлка еси, и на моём перегребне». Стращавшись! Дайте же дорогу автоинтаксисакции нашего града скоплений фордов! Листобаньтесь с каким-нибудь пристоварищеским крюкопожимателем или, чтобы убедиться в фактах личиком, пробегитесь в дождливую погоду разок, потом доверьтесь, сядьте на краевокондровый трамвай и, одетая средительной запояской, одобренной иерархией, укомплектованной эккластиками, направляя ваши стопы, возьмите след и набредите на, скажем, Астон, я вам настоятельно рекомендую, приберёгши экземпляр Акта Посевов и Уборов, когда вы уже раздобыли один для себя, и направьте пристальный взгляд в любое окно магазина поблизости, что вы выберете по догадке, давайте предположим, домвышка под номером одиннадцать, «Портные для Света и Полусвета», и в течение тридцатидвухминутного срока продолжайте разворотворачиваться на колдоблуках в сторону предыдущего путепровода, и я действительно очень беспощадно ошибусь, если вы не будете стаивать как астонбеленелые, увидев, как вы будете тем временем чертихомутновидно полишинелены лепёшками шлякоти, что случаются от хлябеуличного перехруста с черносворачиванием транзитного транспорта. Увидеть Капеллу и ускакать. Покажите мне ту книгу жалоб. Где Кравская Каттирина, женщина с муть-граблищами? Когда вже военвычистят этот наш поросительно навозмутимый дубтлен, этот пиргам во весь срам (бесись, Кармен, с жиру), кишащий попрошавками в дырявых одеждах, и сделают его ненаглаженно белым как липун и манжестер? Когда начнётся то нацвеликое златокупленное ипподробнодерби с его благодельней рвотных средств для наших насносных матерей и носилками для их обезжизненных мужей? Что касается меня, я за свободу гона, но затем кто будет клеймить срамной водой Папское Авинью или кто макизгладит Опиеву Дорогу? Кто будет грайтонировать Грейвзгорье, и затравит Сударика Пристава, и никогда не расстроится от Лорканбурга? Буйные королевские комиссары! Кто не лелеет маков цвет, тот пожнёт бурьян. И этот труд достоин взыграний моих. Маслом оклад, батрачь за харч, и дело с сумой Иовтуристу. Если надежды на любовь не имею, какой мне ждать пользы? Никакой! Мои флаги врушничества это шишки неприятвестей, ведь это сказки Извергрима, чтобы удержать отца вихров от поворотов отворотов. Знаете что, мои умилительные полюбушки? В один из тех дней мне советовал улыбчивый избирателеискатель, который сейчас храпит во всеотлынивание, категорически бросить бродяжничать раз и навсегда, что мне нужно, чёртдери, обезделать, до тех времятоков, когда расположение будет получено по печать-малой разнарядке, чтобы добиться для меня прироста автомобензина, и обуви для тех бедных босоножек, и полную бурсу от Св. Наветрино для кюре в Раздунайви (хотя откуда оно должно прийти в этот раз –), как я сатурально думаю сейчас, как пред Иоанном, для подналожного обихода, что граничит с кровожатвенным краем. Отым.

{Цели Жана}

Сестра дражайшая, — Жан добавил, гулосом чутьточку мрачнее, хотя это всё ещё фа, пущенное течь, пока он повернулся к ней спиннингом, чтобы быть почтительным к нему, и видлистал свои драгокнижки, чтобы передать ноту партии, фоноскопически нелюбопытчивый и меланхоличный всё это время, покель на буресводе, на который он глядел с надоявлением, его насатурноклончивые глаза со звездочерним влечением следовали как свиватель за вымышленной ластичкой (о бабочки, на лампочки! несись оно всё до лампочки!), — бурсоналично, да поможет мне Грог, не то чтобы я сильно спешил. Если «дальше будет» упустило уток, то «тише едешь» нашло их. Я учую, что это голубоокий песец, с любыми причитальниками, что щурятся на свет земли, из любых, что идут мимо дырдороги, куцебаррикады или улицы Уилфреда, а затем я бы повернул назад, особливо не только потому, что я мог бы разживиться подавальщицей моего душевного назначения, Моной Верой Каликой Гипостилой, моей лионской леди, чтобы направлять меня согласно гастрономии под её охранной грамотностью. Мне это более по вкусу. Судьбы более чем любезны, чем оставаться там, где я есть, с моей жестянкой чая маловеток, по призыву Святого Джамаса Ханвея (Дий зонт всякому), камнепобитого, и Якобуса Персофона, посрезника, ради моего крестильщика, с Петром Рудоносом (то мой друг рассердечен, любим, ко дражайшей руке что прильнул), в этот проходящий момент по местному праву в птичьем заведении, среди моих фазанок, где мне снилось, что даны мне певчих казематы, где дрозд и чиж споют мне для души, спехоспешив, и мои куцики встали дыбом, и мои лапоухи аналогично, где рысканная чуть (что за лиса!) выторапливается без промедления до глубочающей ночи испарений, выщипывая регулировочные драгоценности из плетней и хватая неоновенькие диаманты на краю моего болтателя, если бы не те осовевшие часы (чтоб им пусто быстро!), что только что вторбурчали время, и бейдевихри, что носятся кругом Дроксхагена, что и чёрту мило не покажется. Я могу засесть от греха подальше до лая Святого Глухария весь удодовый период, до всезонного горисолнца, когда смех уж берёт от кудрявых зарниц, и сонно повернуть широчуткое ухо на трепихание перестрельщиков, слыша милые старые беспроводные Аэровы арфтемы, и почты через ночебережье (пиписк! пиписк!), и жалобного козодойчика в трёх сосенках (свиристения! верещания!), мироленивого как филопотам, и вальдшлёпание кадушек по лягляжкам, оставляя чай-лист для форели и бел-лук для усталых, пока я не последую моим воздымленным новоскопом за бейрегбийной луной, что кучевражисто дуговращается и зазря засыпает там туксреди облакостанища, чтобы посмотреть, как аккуратно моя полуночная гусематушка отложит своё новое золотое вонаяйцо для меня внизу на стороне пугливого востока. Чего я бы только не сварил, мою прибрежную залплату, мои пулярковые ботинки, мой бобровник (честно!), да, и размягчил бы мой ремешок ради стаеприманки, пир плотвой, с теми финчушками, теми счастливыми горбушками в их мелюзгопадах, что сверкают в сторону морской саванны, прыгая вперёд склизков МакСигов, больших бублиц красноварищей и подбитых мошноветром фразанов, изрядных правцов поперечной рыбалки, что встали ко мне стерном, или, хотя я предпочитаю собственную компанию, когда оплясунул плодояд, чтобы склониться у водослива одиностанцем, мой т. б. ч. к. к моей ф. з. н. м., спичгармоника в моих лапушечниках и любимая латакия с благодушком для моих ностопырок, с завязьлистиками, увядающими от всего осерчанья, и сеньяблочным королём, что ниспускает свои поддонные ароматы для моего оцепенения, может подгрифтовать мне с поманкой, зажигает воду при копьесвете или ловит трофеи королевского колледжа монарха чирургов целыми охапками с выпечкой (ни пудинг, ни уха), пока гнездо сплести я рад бы в Палатах О'Пернатых, все павшие псицы Аделаиды токощекотали мне подпокровночно, я бы диапослал мой благощебет дорийских черногроздей хтонической сольфии с моей песни льющей пикколютни, чтобы трубодуть музыкзальные напевы с разномеренными феереакциями. Я дам, король, всё мне, она, один, вверх до, вот так, я дважды дам, пока вся рощица не станет ококутана в песне с ними. Ну разве это не мило? Я дам всё мне один, я тризны дам! У меня, возможно, нет настроения сопранвиться с тем фортебачением, что непроходиссимо, зато вы никогда не споймаете меня за неверным ключом. Звенчат в дали верхи напевов. Нотмарьо! Бемолли и дьесус! Ведь я щеголяю тем, что вам не по кормаку, в запасдальней части моих шнуровалов. И у того соловья, что я выпустил (оляля!), такая же чепушистая фырфонетика как гармонь моих бубенчиков. Натурально, вы можете нижнерегистрировать меня как сердцедиссаккордного, затем что я один-утлонёшенек средь лиллетеней киллармий. Никаких полутонов. И подальше от пустошей, чтоб вас! Где плевелам мир, не выйдет компир. Смертоносы спрятали болиголовы среди чернотала. Робейте перед ракитником. Бросьте вредную стограммку! Бриония О'Бриония, твоё имя Белладама! Затем хватит уже всех этих шорохоистовых сплетен. Дело пастыря гнездится. Тебе ниш путь, значит, мне риск гнуть. А теперь сыграйте мне как по нонам. Во-второпервых, не покладая голову, я обойду все мои экзомины. И если какую чувствительную монету я обрету у Латушей, клянусь голубыми, я спущу все их суммарно, каждый дольный фартинг, капитал в облачениях, на субдоминальную сивуху по себестоимости, я готов держать альпари на свой шелкотный питьшанс против всей толики, что у вас несть на вашем заднем щитке (коль штатсдама без поддёвы, стужа, покарай дыханье!), что я изгоготался, чтобы заставить заплатить как касса-автомат, надёжней, чем горшок на шесте. А кроме того, что оному клювонос, то неким лещ, сея мои дикие сливы, чтобы пожинать спелые пирогоизобилия медовухи, благодать сливянки, и гидромель, и метеглин, я выйду с моей волшебной нельмой, сокрытой временем, вольно, видно и весело, взмывая превосходством на рынке в качестве фактора. И я скажу вам, регбиктивы меня не удержат. Клянусь неусыпным Лососманом Аннадромным, сим божеством всех рыболовких, ничто меня не остановит, чтобы пайживиться, чтобы пойжениться, как те портовки и полёвки. Ни Ружья Ольстера, и Милиция Корка, и Пушкари Дублина, и рейнджеры Коннахта вместевзятием! Я прорублю шаннал, и брошусь за лиффборт, и выпью анчарную воду, что певчие мне на пути. Дык! Как вам такое мыто, мая прыгожая, для неразлучницы? Струхнуть суть совершенно петроестественно, стращать же бога воление. Узриньтесь! Как Вариан, что полметает позади меня. И прежде чем вы узнали, где вас не было, я ставлю свою изначадную судсказку, не теряясь ни на монету, я буду попирать человечность и буду с вами кататися, моя довручённая свиноснежка, в кислице и в сладости, со спокойным начётчиком метрономом, пойзорно, пойзорней, пойзорнейше. Святые парень и педель, я бы покорыстовался на любую вашу часть, моя шикарная Шалунья! Будь это всё пропито, лучше пропустить брютмочку шипучки и раскупорить несколько брагодушных, трясите же тот лёд игристый как дева с трепетом любви! На моей лайке сроду пятен нет, но выискать вы чувственны немного! За мной дело не станет, я вам обещаю. И, как первый парень на веселье, чьё языческое имя К.С., такое оно есть, я никогда не скажу передёрнуть прочь, пока мы не поепискотствуем и не плоттопим друг друга, мужпруга, до наших вех сближенства, где я посажу вас, моя иззлобливка, на электрической оттоманке купаться в распущенности буквольно без швов от изумляции, среди самых подкаблучших меблированных компактноментов с сибаритными комнатами, дайте мне только набить мошну приблизительно в миллион или около того ихними как первоклассный делец и прочее. Только ради одной вещи, это, если я стану премного более расхудалым, я бы ужасно тревожился, вы понимаете, насчёт мочигонятелей юнителей и поднимая тылвнимание ужасных сквозниманий, что завиваются кругом, с гедроликой в престудной амстофере, до того исхода, что изничтожит любого датчануса с его капитулом обстоятельств, чтобы черновредительствовать дражайшей половине моего перелирического здоровья, не считаясь с моей хлопушанкой, и это сущая правда из мешка квохтушки, доподлинно верная, и, помимо прочего, я никогда не мог сказать ложнейшей лжи, что истинно дала бы увольнетворение. И я не вешаю яблочное пюре на уши к твоеведению. Или чтобы закусить котелком. Я сурьёзно. Апочхи!

{Часть 3. Прощание Жана}

{Жан уходит, чтобы встретиться с королём}

Сиссибис дражайшая, как я читал себе не так давно у Тенниса Фланелса МакКортуа, в его корреспонтанцах, усидчивый на моём триместном и просто думая как тхофторр, как долго я бы хотел продолжением следовать во Входстеле Изольды, чтобы навестись на очагвидное и наскрести на подноготные размечтания, чтобы навострить уши под моё фоно на земле и наловить слухи от эхтово до эфтово, раз горем я узкокалечен средь этой ночи горделивой, как вы можете видеть по моему взмыванию и лбу, что занял всё лицо, чтобы выйти в свет, честный и прыгливый, под мелодию, от которой стихла прополка, из нашего безэтажного дома, по этому бенедиктинскому поручению, зато исторически это самая славная миссия, секретная или веская, через все анналы нашей, как вы часто определяли её, яросвежеокрашенной Ливобильной, в блаженнолепном покое среди тишины мёртвых, от фородальнего из следпервых до самого ветхорамседлого из худславных. Дорога Вико идёт вокруг да около, сходясь, где начинаются пределы. По-прежнему повелеваемые циклами и непорченые рекурсантами, мы чувствуем себя превосходно, не стоит волноваться насчёт наших сдвигов с мерной бочкой. Преисполненный моим размахом и гордостью (пустим благо веять, жив имярек!), ведь это великая вещь (великолепная!), собираться встретить короля, не какого-то еженощного короля, неннетушки, бой ты мой, зато верхоправителя Тудая-на-Сюдае всея Эрина, божистинно, я говорю. Прежде первого недоштопа Ирландии, уже жил один господин в Лукане. Мы лишь желаем, чтобы каждый был так же уверен хоть в чём-нибудь в этом водном мире, как мы во всём что угодно, в том влагосочетании, что уже проклёвывается. Теперь я выложу вам гинею за сено-солому. Скажите это матери. И скажите ей сказать её старухе. Это развлечёт её.

{Жан прощается}

В смысле, к дёрганому Аннанмизеру это всеабулическое дело! Ведь я объявляю пред Йушусом, что я начинаю страдать солнечной болезнью! Я не наполовину нордвершец не просто так. Рок ледяной доски весьма умеренный с нашепамятных времён, которые, увы, не так далеки, как вы бы хотели, чтобы застыло. Итак, теперь я спрошу с вас, чтобы вы не создавали сцен, чтобы этого и в моём бедном телогреющем помине не было. Я не хочу, чтобы вии вспучки барахтали, мориалкали и куроцапались на дуэлях, кулдык-тык-тык, надо мной, пока не начнёте харкать горькой, вы понимаете, после солёной макрели, хлюпая «пекитесь, сельди» с нахальными перебранками, бахвальство праздных баек, ни ваше страшно лимонхолическое нытьё про бытьё в швейном кружке, захватывая предметы женских костюмов с капитальными скидками, изнашивая ваши охи, сидя вкруг ваших ахов, сколачивая златовония где-то там, где я последний раз клал их, там же пора трубочищенья, гнездокровится, подрубашечное, наседает плотное, превращая зрявтыки в таявшие горечи и салонный чай, ни ваша мягкотелость на ваших креслах горячки над путебедствиями Болливара в тщетный понадейник, дымя вашими мокрыми костушками, моля Святое Запрещение с Иожёлчью Диспепстителя, пока Старый Клоковщик идёт лесом совместить с Прищемкой, надоедая шумными сбитостями за Прочего Лётного Парня, и Мистраль Вислонос обнимает своих дымочадных, когда в такт била спивачка, это мой гала-бенефикс, вырывая листы из моей рассказочной книги. Типун на мой разболтишко, если я когда-либо видел подобное повальное море маргдалин! Давал делов минувший хмель, со славного доброго хмеля, и прочее ваше порожнемельство! Просто обычные подводы у огня для отсутствующего По-вого Ш., и я собственнолично сделаю вам восточное спылушарие в тот самый момент, когда вы означите судьбы. Загляните под крышку балаки и вы увидите, как я паруспростёрся над пением, и на что вам нужны те укрощения, когда Париж внушил вам шляпокрой? Пойдымайте настройку всяк кругом, пустите ваших аляискуса и распрочих, пока я блуждаю, и пусть вам не причиняет огорчение это, даже если развенчанный обет будет весь низвергнут, на мою бедную головолю, даже если бы мы прозаклали нашу жизнь. Чу, благоприятные века ждут вас! В саду костей. Когда-нибудь очень скоро, теперь, когда дальние облака разбросаны после их сорока лет дождей, по вероятию, мы все будем вместе, гордо и в здравости, всякоммуникатистически, среди феерисейской полифонии, элита избранников, в земле избытия времени. Йоханнисбург это откровение! Складируйте алмазы, что никогда не умирают! Так что бросьте уже этот вздор про одиночество! Выпейте, дамы, пожалуйста, со всем изяществом опрокидывания! К чёрту десятницу! Хлопайте руками почтмастерски! Великопостье уже близко. Ваша подошва и майкрайщёк должны посему прекратить знакомство. Итак, впрошаг тебе наш век! Разлучаться праздник. Мой дар тебе, любимая, к лицу. В знак памяти монету раздаянья моя сума тебе преподнесла. Прощай, секстёрка, прощай! Гуль-гуляшка! Конечно, драгоценные, письмоносец знай себе часто думал читать вам между строк, которые не имеют никакого смысла. Я подписываю себя. С искренней любножкой. Несгибаемо ваш. Эн Пошт Лишённ. Продолжение следует. Поляжь!

{Жан смеётся}

Что-то из разряда бокохватательного, видимо, произошло с вестменстрелем Жанатаном, ведь великий, большой, гулославный, сердечный и громопобудный смех (даже Работяга, что лежал тишмя, допускал пух и перья) выскочил из его коломягкого горла как мяч, поднятый над головой в дальней позиции, при одной мысли о том, как жантильно они будут подпевать ему восвогласье, и все эти доведённые до суммосессии прототипчики только начинали исторыкать восторгии с жантиль-домятыми, спех, спих, спах, смяк, смяк, смяк, смок, смок, смок, о Жан, такой смехотворец и для пущей ваш (ты чист! девственный наш! ты свят! здоровье наше! ты силён! победа наша! о спасительный! Защити наше строгое одиночество, ты, который так неумолимо разит! Слушайте же, заросшие! Мы следили за тобой с недавних пор. Залом красоты!), как вдруг (и совершенно по-женски!), швидкий как меркурий, он внезапно вырулил через тернии прямо на Ризки, с его сверляшками, что сверкали довольно остервенело (и чернее грома!), чтобы увидеть, что тут ништяк. В недоумении стояли они. И тогда он вздох проронил (как же сиро да больно!), и они почти подняли крик (вот она, соль земли!), после чего он собрался с благомыслями, чтобы ответить им:

{Прощание}

— Давайте трезво посмотрим на вече. Вот моя речь на посошок. Раз уж тон наш сердечный здесь нем. Знаксвидания, вас прашиваю! Дальние проводы — милые взоры! Всё, что я могу вам сказать, это следующее, мои всестрички. Этот молебен не поколеблен всё постукивающее время, клянусь голубыми, юная группа глории в противопев старым благословам, в злачместьях небесных садов, как только мы перейдём, после циркуляций, превосходным шагомерным шагом Дерби и Юнии к нашей награде уютного вечного воздаяния (рогодельня). Сважь! Сважь! Сважь! Если вы хотите присчастливиться не отходя от парка. Святое вольноделие! Сеймнад и нашсброд низкий. Тудать, тудать! Вспаря низыщу! Никаких мелких семейных ссор Там Наверху, ни доморощенных ураганов на наших Когорткущах, ни соловопения, ни нагуболяпсусов, ни перетрушенья кадушек, ни чего прочего. С Бёрнсом, который для всех благ и, дескать, навсегда ваш недостяг. Вы с трудом сможете рекогнофиксировать жену былую в борьбе свежей или нашейного шинфермера в его цветах последнего дня. Это вытравка припараженных лосковыих лжетур Туссена после думоговорения горстряпчих умыслов. Шафранные булочки или суверенные бурсвинки, как бы вы их ни избывали, как любите, так и скучите, только назовите. В ярландах оптимерные мирсадки. Вот пища для самого насыщения, когда под кровом гурт увидим целый. Боровосвалил возбрык? Боровосвалил возмилобрык? Боровосвалил возмилопудрибрык? Можете взять приз Джо Ханни за это! Эти товары постмарсовые. С увесилением тут же следом. Солнцарство на живцарство по гробцарство! Это наша грубая, зовтрясшая и вчернежестокая жизнь, пока, в один прекрайний чтозанедельник, Мерзотный Громила не постучит костью в колокол, а сзади в руках, злогоуханьем зловонных, у него скипетр и песочные часы. Возможно, мы происходим на волосок от атомов и явей, зато мы предтечно определены браться не с того без концов. Здесь мы слетаемся на Мхи Кайна и хлопочем, где побег брезжит, перебиваясь едва ли не порожным тормозком, со Стойктоидётом и живым балластом за углом. Затем будьмнепокойны, Проспектор, вы прорастаете со всей старабельностью и крутите вашим крыльями, намертво знающие совершенно неочего наверно и навечно, пока Самый Самый председателен. Ах, конечно, любезности в сторону, как корова на хвосте принесла, какой горекраюхой выглядит земля для нашей мнесложной насегодняшности, если сравнивать рядом с Послесмотром Мысновавместных Хоробалетов, когда «Королевский Револьвер» этих реальных голобисов открывает царский огонь с его «воя миной» для друждейственных пыткомин, чтобы сдаться, и чтобы Арлекинада начала правильно СИНековоРить Фиништячную шутку Марка Стрелок. Всю пространность под крепогрех.

{Он проведёт «печатную афёрку»}