Бесплатный фрагмент - На помине Финнеганов

{Часть 1. Диалог 1}

{Спящий Зёв}

Тиховодно, низкотравно, раздалось рыдание. Безучастный Зёв лежит лежмя. На лугу холмика лежит, дремотным сердцедухом среди затенённой местописности, сжатый бумажник у него под боком и спущенная рука возле древка лимонного шиповника, традиционной переходной трости. Его монолог сна закончился небеспричинно, зато его драма параполилогики ещё только намечалась иссердствием. Крайне бедственно (зато, моя дорогая, как чудодейственно!) он рыдал, с его прядями луканчарного оттенка, живобогатыми, струящейся спелости, бесповязочными, с теми пересникшими веками на пороге времени закрытия, покель вскользь его стороннеоткрытый рот его дыхание однаково изнывало по самой царственнейшей тройной тянучке или цветной вкускуске, что кошелёк может позволить. Зёв в полуобмороке лежал ревя (уф!), какая порция медоточивого сладовольствия (фух!), какая ушераздражающая сласть! Как будто вы должны были пойти и ткнуть вашей штырьевой втычкой живопосамые его плоть-от-плюшевые подушечки, хоть он и вьюнош пухлощёкий, хоть он и ангел вселюбим. Хохах!

{Четверо приходят на крик}

Тогда, как сирена вызывает светлую бригаду — прийти в дома, где жглись огни, — так и те самые подстрекотаемые нашли на него, через ост-средиземные вест-границы, три короля и их три рубашки и коронер, из всех их кардинальных краёв, по янтарному пути, где утёсник Бросны. И они подняли их, сенаторы четверо, при первом редком пробрезге сумерек и они дали дёру на иссухо-слоновые мышегоры, пересекая климаты старых прошедших времён и дней, не стоящих упоминания; изобретая какие-то всемоправдания, любого вида, с семислойным потом ночного зелья тоски на них. Жах! Спалох!! Страв!!! Боязь!!!! Уплаха!!!!! Сум'яття!!!!!! Бяснокуче!!!!!!! Напуганы до чечёртиков они были, чтобы удивляться классу перекроссартиста, каким он наверняка был, длина на ширину не без замешательства его толщины, вершок за вершком его, получая столько-то квадратных ярдов его, одна его половина в половине Конна, зато его целое тем не менее в пяти кварталах Оуэна Великого. Там он и лежал, пока они его не обнаружили, стреноженного на цветочном ложе, во всю огромильную силу, насреди бледно-жёлтых цветов наркцисса, что четвертеснили его подножия, где галоизгородь диких картохлей висела над ним, эпикуры вальсировали с садогулёнами, а пуританские побеги продвигались к вождям Аранна. Спалох!! Его метеорная плоть — бесшовная радужная кожура. Боязь!!!! Его пустотело туманности с его неспираемым пупоцентром. Сум'яття!!!!!! И его вены как падающий меланитовый фосфор, его сливкозакремовые кометовласы и его астероидные суставы, рёбра и члены. Бяснокуче!!!!!!! Его электромлечный пояс сплетённых внутренностей.

{Четверо начинают расспросы}

Те четверо землебителей сошлись вместе, чтобы держать их присяжный звёзднопалаческий распрос на него. Ведь он вечно вызывал среди них раздор, так они видели себя, с букаждого по знаменованиям, тож энной по понятиям, а полуничьи их встречи стоили его утренних двух. На самом кряжевом эскере это было, Перемельничий приход, к лугу, что был недалеко, сыновний покой. Сначала пригрохотал Сенадор Грегори, ища след на глубоком времяпротяжении, Сенадор Лион, выслеживая вьющуюся линию его тропы раздела (что-то в его мозолях говорило ему постоянно, как он был в том месте однажды), потом его Регистраторство, д-р Силнапор Тарпей, гонясь за химарами почётных сноягнений, рьяный до аниса, и, встав из его суфлёрского угла, старый Сонни МакСвет, ходок МакДугал, у них назади второпях, чтобы составить кворум. Он держал на привязи их серого скакуна, их небесносерого землеобходчика, по запоздалом размышлении и вполне себе держась на ногах, ведь таковы были его ростки, настолько ходнеровные, что переворачивало, а он был о четырёх локтях, не дальше чем на демаршевый выкрик, прямо ступай, любо ступай, площе вяленки, и карпы сыты, и козельцы съели, большой серый скакун, чтобы услышать невооруженными ушами трезвонких гуслей в небе звук, рожок авроротрубит, вольному воля, пересмешника, чья развязка в его языке, который, как говорится, бросал соловьёв на ветер.

Этот прото тащился через все хитросплетения тогда, Матфей Скороход, надкрёстный батькум, выступая депутатом от своякратии, и его остановка была несколько перчей к наветренной стороне бугра Уснеха, и это произошло ни в каком ином месте, как не там, как и когда, что он вверхпростёр высотомерно к эфиру месмерпулированием свою руку, создающую тишину. Тот братец, что дальше на ветреном лугу, тогда остановился, где бы они не упрочили свои положения, и таким образом они учредили над ним опеку, выказывая подчинение, поклон, наклон, кивок и приседание, словно охранители Проспекта, поддерживая свои дородновыпученные шляпы дознателей на их железящихся головах, дорожный суд своими выводами окружая того подсударя, что гиб в терниях. И чертвыличная грубурывка стеноизвершистов, что они представляли собой, солоновки и психоморы, в общей сложности, и их черти и грусти, огрехи и скрипы, даже не без исключения их зверя подле них, что самый червонный патриций колоды и козырный враг бубенцов. И, что бы вы думали, кто же возлежал там выше всех прочих людей насупротив них, как не Зёв! Совершенно растянувшись он лежал там, насредьминь попиумных маковок, и я вам даже больше скажу, ужасаемый писатель, как бы основательно вы об этом ни тугодумали, он спал оскалосном. И это скорее напоминало сатрапа, как он лежал там, елейной красотой окружённый, этот позёр, или, насколько я знаю, как Лорд Люмен, преподающий своим любимым созвездиям веру и учение, для старого Мэтта Грегори, это у него был звёздный зверинец, Маркуса Лиона и Лукаса Телицына Тарпея, и парня, которым никогда не был забит его осёл, засевший позади, Джонни О'Селянин.

Даже больше, чем их посильным вкладом пяти чувств заворожены, вы бы сказали, они были, пане кадила, раз они верно не могли отличить пятки от стульев, когда они приспускались мамалуем у его квадроспальной колыбели, когда время вопросов жалось всё приближе, и карта группографии душ поднялась рельефно на их четвертях, чтобы играть в крышки, или змеев, или кольца, или шарики, падая за платочком ниц, таращась на него за испускание его пнума и мягкосерчая от одного из них к другому, исторасспрашайки живота.

И тогда они начали говорить ему, тетраэдрально, те мастера, в каком положении он был.

{Четверо раскидывают сети}

— Он сдаёт, дитя малое. Зяб выжил.

— Да нну вас, почему эдак, мой лидер?

— Да как же ж это, он напился или что, пенночка?

— Или его дух из другого прошиба, — говорит Нед Пригорыныч.

— Прослушайте!

— Как так, говорите же, вы слышите меня, вашество?

— Или он погребалуется на чьих-тось похоронах.

— И водотишетам! Клёвопошло!

И пока они раскидывали вширь на своих осьми ножках их наплавные сети, хромисто мерцающие рыбацкие сети, тогда, без обмана, там было слово созвучия тихо произнесено среди той четвёрки рулевых.

— За работу, парень!

— Ну же, проснись и пой!

— Сейчас под крылом всё благоприимно.

— Теперь я возьмусь за этого парня.

Ведь это было в глубине их духовного уха, искушённый слуходел, как они расстилали четырёхсвободно их лазурнопестрящие тонкие притягательные сети, их нансен-сети, от Старшего Мэтта до кадиловарного мистагога за ним, и оттуда до соседа, и тем путём к неумладшему ослятнику и его хвосту крестоносца. И в их духовной эре книжного сонма, так и было, спадшая красавица, как они закидывали в ту сторону, когда он поднялся туда, с играющим планкотоном вокруг него, дрожаниями чешуйчатого серебра и их хромообъятиями сильно светящегося испанического золота, покамест, пока час уступал место часу замешательства, тогда Зёв, отбивая такт своим трепыхтоном, показал свой несболтаемый язык, чтобы издать что-то первоклассное, словно мирра мавра и мутное марево месяца маслоисто медотаяли на его мокроустах.

{Зёв отвечает}

— Ё?

— Всё вам!

— Эвон! Как сладок нам твой звук! А потом бы где? В стороне храпа львицкого?

— Друзья! Сначала, если выш не против. Назовите вышские исторические корни.

— Это та самая доисторическая могильная кочка, оранжерея.

— Понятно. Очень хорошо. То есть это в вашей оранжерее, я так понимаю, находятся ваши письма. Вы меня слушаете тут, вашество?

— Торсречи. Для моей дорогой. Тискунчик!

— В столь давнопрошедшем? Вы можете слушать лучше?

— Миллионы. Ради сиречь дохода. Ради моей дорогой дражайшей.

— Теперь давайте ближе к нужной зоне; я хотел бы поднять мой вторознаковый пункт вслух касательного этого. Вот где могуща открыта. Как мне сообщает наш переводчик, Ганнес Оселлус, есть целых шесть сотен и шесть разрыв-слов в вашем малярвальном магичном азыпознании, в котором садов выграждение в гладь с альпердругом, и есть клад во всех корнях для монарха, зато ниет увас ни единого удобопроносимого срезоделения, что веет во всех юдолях валбурьгама, для обозначения могущестраты, даже условно, нет ни ретродрожек, или терпентинова пути, или галлюцинской дороги, ни аврельного брода, ни наносного вала, ни повиличного тракта, ни татехода крестантов, ни куропаточьего крика или лунатической сходнотруппы, чтобы вести нас к Стогнорайгену. Вот такая вот откудаследовательная казематерия мессьё! Франк свидетель. Полнейше поясняется, меньше разумею се.

— Как? Воно погано вымовляется, коснотальянец, поуфранкийски. У вас немые оды в провинцийном роде, мусью. Я поглашаюся, але я знай шёл крюк чрез поле прелестников. И в оном нема облачення, как дашь!

— Хеп с вами! Когда ж це не мает значения? За кем скрючен пали? Хто б это наклоняется и говорит про мессию столь трелестно? Травдомирие вашим тримистикам! Шлю в хаз!

— Господарь Печальнатан Патерник, вы не видели её? Тискунчика, мою наборную, о!

— Вы в своей фатериге, одинокий?

— Всё тот же. Три лица. Вы видели мою дорогую единственную? Изо льда по полыньям!

— О чём выш вонволновались, ультрамонтан, словно куронос? Или к вам холод пристал, видобояка? Или выш хотите вышскую вясновзорую школоучительницу?

— Мглотусклый лис! О моите перепредци!

— Подашь тише, серлапчатый! Зарянка поднимается, и вы разбудите там всю стоянку ржанки. Я знаю то место лучше всех. Конечно, я всегда был вонтамвот, на четвёртый день, у моей бабушки, Дёр-нянь-Огр, мой дом на западе седой, одетый мглою, среди или около Мейо, когда длиннотень собаки подаёт голос, и они проклинают границы и рвутся из узды. Черепаховый панцирь за злотую гинею! Глушь! Глушь! Глушь! Вперёд со мною в Лужкозерск! Вот самое место для ненакларных устриц, Олушеморье, Графство Конуэй. Я никогда не знал, насколько я был богат, словно из другой оперы в зоодальности зефиротов, продолжая странствовать, таская моего драгомана, Местец Мастит, серосла с непереизносимым хвостом, вдоль берега. Вы знаете моего родственничка, г-на Яшму Дугала, что держит «Якорь на горе», тот сын священника, Яшма Бочонков, Пэт Какбишьзватьегонам?

— Смертественно. Клянусь хищным волклюдом! Через Ктозватьменятам? Не шуткидайте меня к сердюжим!

— Тур меня, нда, вот тебе и аз, тут как ни крути! Волнчары, не меньше!

{Его погребальная ладья и его отец}

— Только один момент, если я укорочу согласовку вашей скуколесицы. Вторжение намекает на вымывание. Черногрудка и зеленушка предвещают нам где, как и когда лучше всего будет для захоронения трупа, обшивки мусора и совершения неразшумихи. Затем, раз вы заветуете югрыться для выслеживания лисиц, мне бы хотелось послать альбатроса вокруг этой голубой лагуны. Теперь расскажите мне это. Вы говорили моему учительному другу несколько прежде, чем только что, касательно этой насыпи или кочки. Моё вам мнение, что ещё до того как появился этот гиблый курган, как вы, кажется, его называете, там был погребутлый челн, ладья миллионов лет. Тут вы меня должны поддержать, собственно говоря, с её джекштоком, что вздёргивался от её товаров шлюпоперелазки, зачем же нет, и захватыванием милого паруса, знаком тахофский тип? Этот «Почему бы нет», что направляется на Знайшаландию, та четырёхмачтовая баркентина, сообщает Вебстер, наша лодка, что никогда не вернулась. Тот Француз, я говорю, был оранжелодкой. Он это ладья. Вы видите его. Плоткапище, что вы видите, это они! Дракконка на Датскгрот! Не отнять, так слопать! Передо Хну! Скажите боле гласно!

— Коляска, кортеж, центральная кочка, навозопогребенье. Обследуйте и руны, чтобы увидеть длинную урну! Всяк должён прочь, когда услышит бригадорожок. И встретите Навигатсена. Ас. Ас. О, ас. Чаруй, ничь! Пару знаваете селянок? Норвешно. Её вороной флаг был поднят, невольничий. Я вырву им во благо, иордателя всемлишков, блажье чадьце и привечальника. Пригнитесь низко, тройка голубей! К слову, позовите ту девушку с власплеченьем! Позовите Волкодава! Морской волк. Волклюд! Волклюд!

— Вот так, очень хорошо. Этот фольклор из зада уст его. Я продолжу кампанию с этой плавучей базой, с предызволения погоды, подальше от тех зелёных холмов, позиция, как мне сообщает Айртон, благумеренная для судкренителей, что теперь должны прийти к полуночной первокучке на этой левантской западвинции. Из омрачённого Дейнланда муж волоокий судно гнал, смотрите, что скажу я вам.

— Магнус Лопатобородый, кроссморской распоясник, надувалец чудаковарный. Разрушитель у нас в порту. Приписанный ко мне с его черпальным совком. Разоблачил свои грудные сосочки для кормления, чтобы вскормить меня. Зане Величело Господне!

— Ох, дезинфицуйся! — говорит отравленный колодец. Рыбопах Первый. Грузводила запрещёнки на возномирских эпиманёврах!

— Хеп! Здравствуйте, сударь старого Приставства! Хто он такой? Хто этот парень, что за щеночки?

— Гуннственник Грудничёрствый Воскресвет. Прошёл последний шанс его, Эмайн. Стращаться с ним пора.

— Хей! Вам приснилось, что вам пришлось снесть собственные потроха, моя думушка, что вы привязали себя к тому, что лайнекий риск?

— Теперь мне понятно. Мы обращаемся во круги зверья. Бурсачок и панциробобр! Вы сказали то, что у меня было на языке. Грудным боязно от драконьего примерного отца. Градозавеса, вооблачи нас! Вы имеете в виду, что вы жили как на молочных берегах у них в ликее, куцик, пока вы учились, лицелис, как выть себя войволчьи. Пуп! Пуп! Прилагайте усилий побольше!

— Я ведь медмыкаюсь во все будинки, вежлев. Щенки гонятся за мной, воукажется, вся тотемная свора, вук-вук и вук-вук на них, за щит Робинсона.

— Нюховные лыснапевы! Снова звериные лайшайки! Найдите фингалльскую свору! И перевойте мне шляпу всезнайки, чтобы мне помереть от волчанки молочника!

— Как? Волхватка? Хватит! Говорите позамедленнее!

— Гой еси грубиязычник, грей его глиноземля!

Зрякурсировал, перезакурсировал, заброшенец …………….?

Ветхий как всеконец, вселенский ………………….?

— Каталептик мифокифаллический! Был ли это Предок Тотемошествия, что выш проводили на «Дне Эйрости», где ещё не плёл сетей паук, или в «Году от сотворения мира», прежде чем петлял шлюпик за Бард-арку? Добр Крис к нам!

— Сон. О нанедельнике мне спалось. Мне снилось разнеделье. А в постнедельник я поднимусь. Ах! Пусть же он получит, что тут страхвершило меня! Подтопдух, о подтопдух! Выти! Выйти! Страх хреста!

— Теперь у меня есть ваш впечатлистих; это возвращается трижды равно по-разному (есть следующая былобывшая история, что получается про него): имяходя традицательно от абстрактового до потрибетонного, от гуманного героического брута, Финнсена Фолафея, морерассиянного, к этому вот вульганическому холмушнику от ваших, г-ну Дону Дубручкину с Утрешских Высот, с магмассивным потоком и его деньденьской подзвучкой, если он возвернётся своевовремя, как старый Ромео Роджерс, в городе или округе, и ваш точь мир, или весь, с или от града, ажели вы знаете разницеличие, как брюховар на апабхранше, сьерра-тка! Мы говорим о Бухе-Стрельце. К тому же на местном. Пафа! Пафа!

— Ойча Над, Безлих Бугай, которого определьные урбиты счетовидят из того зонокружения, где Высь Единая Лицом, Смитик, Ронта, Каледон, Салим (Масс), Градхиосский, Аргос и Безвины. В смысле, мне подсказывают, что он в некотором смысле может быть обоими, как любой джентльатман как я, приставочно сказать, как Авраляжкша и Буропар! Так он поступил как пафка, так мною было путьступлено, к чему оно и скрадётся, пеняй же ж, пеняй же ж! Я опасаюсь, вы не могли вверхдневать ваших собственных старых камнетёсынков, чудомовнучадцев, через полунаруженный забор у Града Плетений до этой классической ноктюбрьской ночи, чтобы онолионили не пошли в пирпрыжку, старо да ровно, сзади ночлёжки за ездогонщиком в телоистинном цвете, который то ли уравновешивал по её иссечённой, то ли просто повторял за собой. Это позапоздний прапрямотец, ныне человек, которого я опасаюсь, Томми Терракота, и он мог быть совершенно ваш и мий тац, побродира учредиры прародилы проходилы управдела управмера первого принца в Ранелаге (убыл! убыл!), хлебец, и фиалаква (аз есмь сыт, как я и Тэм Тауэр бывало пенутренне иезуиснялись об этом, там во Взгорницах Эдди Кристи, имея в виду Дедотца, Детсына и Ко-ко), и санкциорудье!

— Ветродохните. Вещание — слухлото. Что ему нарок?

— Мий тац кажет слуха златкрылки. Пронзи, пронзи, пронзи, пронзи!

— Влагообреснички и блюдо сытого выдоха! Прося Богукрыл! Затем, где нам тут сходить, прохиндей?

{Письмо и близнецы}

— Тихой становкой, Лукас и Прудлин! Вульвин! Вульвин! Вульвин! Вульвин!

— Макдугал, Атлант-Сити, или его серонагр то есть, что терзан и кашлян! Я близок, чтобы распознать вас от ваших ставролитых, Джонг из Махо, с выслонтемами вокруг вашей иокошапки. И тот О'Маланхонри чахотник, который у вас от западшего небрежья Ирландии, Глъвлвъд Мъгъщъ Хвъткъ, также вам не поможет, Джонни мой донсерскотт. Четвёртый номер, зашнуруйте ваши сложенные крылья и затяните лямку!

— Домспешим же под кыши, где этот родный птах и Хейденские садки. Вы знавали сего юного сводоученя психической каллиграфии, именем Клевин или (дай нездешним вопиять) Эван Воган, от его постового рожка на Верхней Улице, что шукал на побрежника гусиноса, Пинтопатку, что нашла перворазрядный шавкумел, а я бы предложил, неразбираемое, нисповерхгнутое неизбираемым?

— Знакома ли мне занятая совестливость? Иногда он молчит несколько минут, как будто в молитве, и хватается за лоб, и в это самое время он думает про себя, и его никто не заботит, кто стал бы к нему обращаться или трясти грязным бельём. Зато я в вас совсем не нуждаюсь, с вашим загребным веслом и шустрыми рукоятками. Вы чересчурчура тут задираете свой клюв, Магфей Арма, пора бы ему ниспуститься.

— Низ пусть чтится. Вы в Верхнем Верном Ольстере, а я в Свободной Нижней Эйрии, что намного лучше. Кого тошнит от ада, того лечат раем. Тот прутогон, что в итоге изобретёт там некую расписку, это поэтист, ещё более учёный, что изначально обнаружил там ту самую расчистку. В этом суть эсхатологии, к которой наша киллерская книга стремится ныне контрапунктом своего такмногословия. Речь, что нельзя заоблачить, следует расстричь, если лаз уха примет, отчего ни один глаз сухо не болел. Итак, доктрина получается, мы имеем случайную причину, что причиняет следствие, и аффекты, что иногда рекурсируют причинить альтер-следствие. Или я возьму на себя позволение предложить сбивать с пути письменного в печатном направлении. Субстан, субстан Чтопена; а рука, рука того Ше. Штон-Штым-Штукс. Есть сильное подозрение о поддельном Кевине, и мы все помним-с ваши рожьмышления о детстве. Это колокола Скальдола, что задали тон, чтобы ворчать о нём и ком-то между мною и тобою. Он будет проповедовать двум куретчинам и нырныр всем диньдюшкам, этот мастер аббатства, и даст златые вести для всех в бонзовом веке предпронекрополитики, чтобы вверить их светлое ввысхожденье дому вуальхования фетровых пришлёпков. Он светец нашей фирмы. А теперь, появляется ли у вас обоснованная задержка в вашем уме насчёт него после четырехсвященнической красномессы или вам не по плечу почтавленная задача? Скажи вперёд отбросить страх. Лео, прыг!

— Чертопард со мной режет эпоху востро! Ня, ня! Этот перун в руке будет моим предвестителем! Чтоб вам пойти куда подальше, краснобайственный Маркитантий! Что могёт таковой негодник сказать для Моя, и как Моя преступить с ним? Мы были чревоточием неприятностей и в зачальном порядке, свершинно схожий, заросшпиль над пятокончиком, нечистомывалки Альпавекки, вин иксын есмь иксын, тот малыш, испринциначально, мой лепраздный сбрат, этот Гдетина, самоневинность лишь пятнадцати первочасий. Вы развсе в вашем львиноделячем так трилюстрированно держитесь средишколы, чтобы быть прямым спич как, здоровейшим будто яйцо, спасильным словом соль и хорошим с бухты бродр, параллелющий сыракты, альтермобилизовал ли я его вспухнуть изнутренней веспышкой. Резв есмь аз детстражник? Я не знаю, мой домушний, но я уверен на обитателично, как это податными небесами, коль детским счётом, сравнивая с первым двигателем, тот отец, от кроткого я восхожу, знает, как я думаю, быв причиной, кем я, по самой мысли, стал пребывать, продолжая населять аэр, пляж и огневоды, насчёт того, как я предменял непослушничество, обладая моим будущим состоянием, падая в сторону частрижды самого себя, открадывая младенчеслой, когда я получил обличье, следуя за Мезинием, в связи с Мезосием, включая прозелитирование, прижимая к груди злобомыльца, обрезал мои волосы, с утрословием, и удалил мои одежды из патриохранных мотивов, моя минимальшая поплошность! Позволяя, чтобы язв (яко был, то бишь именно вот) припал к земле в глубоком поклоне, чрез всечестные меры копрологического прошлого, заставляя зловолей практики себя исповедаться — терпя чистое натыкание на ваши восьминоги, усторечь всебез перстонажима, признавая мою смиренность перед ним, прилагая дар Аудеона в распростороны, боль сопровождает моё слезувлажнение от азмоих глазольдов — чего я (человек, в коем жен я теперь) не делал, как он, сказать, исстарался, ход прибавляя, как он разгуливал деятельность, хоть отбавляя, как он оглаголашал устнами, для чего вы, мой шестичасблизкий друг, всегда болтали, что вы были бы втюрьмного рады быть опорой для меня, местнопогэльский разобщитель, опрокинув Горемыку, обнимая Племянника, старого буколая, придумывая подобную почту, сидя за его ночной службой? С присоединением, представляя Святого Момулуя, как вы околпачивали вокруг, закругляя своё динамическое движение касательно других неозелитов, продолжая, скажем, предоставлять добавление подписи, понежесь вы будете пирзнавать мои бденьежданья, понежесь, сокрытый укрыватель, я двусторонне высокомерен, какбытуманный изоляционист, оканчивая невездечасным губер-ирландским. В смысле, японько серчёртову маньщёчку, перед самокатайградом, как уже многие начали приставлять руку, я могу с тем же успехом скромно исправить ту вечерничню теперь по случаю временных бенефициев. Мои карманы полновещны ваших мирски созданных кардоналов, ап Ринц, ап Рыгун, ап Рыскун, ап Роящий! Укоролевски! Я спас вас от чередных гекатинцев, а вы пустили аз позади Гарри Бревнителя в сучёный холмоград Ауд Дуб. Я препондавал вам во черченное время, мои старцы, весь С. Ы. Р. Ный Ж. М. Ы. Х. легатских властей, а вы, Айлбей Сиардеклан, как я узнаю, эписканируя мою подколготную, обступитулировали меня. Я отвёл вас от ляпов лазарителей, и вы вспомнили мои лавковалкие лобмолвки. Глазъестьственноперсонно! Мояпотвоянипоннимать! О мойский городовздор! Ум полон яда. Делу время, раздумью шанс! Почтительные напоминания, чтобы воплотить им мину. Моя деканочинная каста это надрез над вашими перегринами. Остаюсь реминистрастку уважь. Смотрите рабословие моих потомков! Разве мой мастер, Теофрастий Сферопневматический не писал, что дух есть из верхнего круга? Я из охлократии с Престофор Полубем и Паркающим Птервятником. Миръ естъ градъ Террикеррии под Деррисводом наразворот. Эй, посмотрите на мой рецидевиз Навсякиум и секвенциально вышеклеймёный на мне как ретрофикция на иностранном Папагаллом и Помпомагном: «Эхон!» Плоханглысому: «Не всё киту выеденница, сунет и влагомолчью нос». Иеромудритель может полигласить беспреградно к мирско-катлическому патрицианскому утреннему щитку герба с моим Высоким трёхпёрым гребнем и хвостовой девизиткой: «Мерой деканской»; что по Гастеру, Отто и Соусеру он переводит: «Умзрите эхо!» Обращаясь, есть или не есть, тело Вас дух Мя. И, сразумно, клонюсь букой, это первый отличный эгоним Выжест слышали буассбуасси в Домах Смутного Дия. Ускорено виденье! Или по-аляменски: «Соккать!»

{Психосинология}

— Сос с вами, с палки леденец! А мы же ж, как выжид подумаете, чи прошали шансмотреть на вашу больную ступню или попробовать вашу задышку, жаркую и кислую! Веруй рыбацки! Пясть шансов! Шоры плебспаси! Между его лазниками и её заглазницами! Кравший, резвый и главорезный с Розой Ланкестерской и Бланш Йаркской! Мы шпехом д'англеза языцыили вы шплюхен зи джойсч? Допослушайте, божеублажи, куда ни пойди, только знание остаётся? Стать количеством, что обсуждает неугомонно, когда чем заняться? Знание остаётся? Вернись назад, и худ, и сир, в Женлаевск! Греби со мной, гряди, как грубый ист! Что насчёт вашего трёхпенсного сгребня от старого товарища (на веки вечны, рассердечный), расскажете нам, а? Что насчёт Бриана Двадцарьдержца, Мастер Мних, эх-хэ, «Я дух приял от Господа, я жду погостопад!» Толсто мошностоит благонамеренный персиголубколюб, э-хэ-хэ, эсквайр уховертун, иссребрите, из Угла Дженкинса, плюс с плющом под его ин-языком и острым писком из его глухофона прежде, чем появился звук в мире? Насколько большой был его подбодрый друг в одной с ним шанхайке-верейке? Швабр картина! Двурушник, триляскнутый в Разбрюхокопе! Громше проклятье на него! Если вы злыжали его обнаружно, как мы служенно бежалабиринтно, от утреннего риссвета до ночного кышмужа, с его огнём, войной и мерными гулами, так что вы уходонутреннее к его слугам не спрыгивали-с. Хо-ха-хи-хе-хуч! Циньк-циньк!

— Моя не влитанская тепеля, моя говолить золтая залгона. О мила Дока Лука, позалуйста! Мне не мнозыцы носнлавится сам тот пелволазлядный пелвосолтный ласкастольный товалиссь. Мне мнозыцы вестимы песнопения в длугое влемя. Позалуйста, Мистела Лука Сколохода! Яхвадам, мумувидная маамка дляменяшная онатянетменязлособой, клянуся голлубками, Джек-насколобосс дляеёшный; племного блл-блеяния.

— Глас законфуженного в пустыне! О твардар мноргор! Эхфтот ни разу не почтовый клирик, подтягиваясь к потякивающим ниппоннимушкам! Сейчас же прекратите эту слезливую историю вашим ягнятотрезвонщикам! Вы не римский картрюк 432?

— Квадригатурьте моё ярмо.

Утройте моё встречаяние.

Притандемьте моего господина.

— История, как о ней гуслярят. С песьепениями, от которых старьпсица дошлая. Плачевник, колпак-трюк, встречаяние и вспарх рук, вскользь гласных! Я чувствую, ваши бедовольные рты надрываются, о драгоман, руки подвизаются. Сурдинка молвит, что помело глаголит. Пантомима простофили; Бог кривит лик. Старый порядок сменяется, и последние как первый. У каждого третьего человека есть маньчжмурка на совести и у каждой второй женщины есть оплошка на уме. А теперь, смотрите на малого товарища в моём глазу, Минуций Мандрагор, так давайте ж честно сверим мою психосинологию, бедный сиромах змийзнанья. Теперь я, господин Тутти, помещаю этот заглавный тавровый угольник похоронного нефрита к вашему виску на минуту. Вы видите что-нибудь, храмовник?

— Я вижу чернофризку светосластника… который несёт на своей черепной коробке… целый собор из желе любви для его… Тэк-с, как он напоминает кое-кого!

— Праведный, праведный человек. Какой звук печальности изошёл до моего уха? Я горизонтирую то же, змея с головой барана, и устанавливаю его легонько к вашим устам. Что вы чувствуете, устолюбый?

— Я чувствую милую даму… плывущую в недвижном потоке беличьего серебра Изиды… со светлой головушкой на постели… и холёными рученьками к блестяшкам… О-ля-ля!

— Чисто, чистым манером. О, кажет затем со свистом или как стела, всё до лампочки! Сегодня обручена вдруг, завтра сбегает враз. Я переворачиваю инициал вашим трёхчастным и подписываю нестираемо, с тесаком при поясе, на вашей груди. Что вы слышите, Нагрудник?

— Мне прислышался прыгун позасиднем за дверью, что шлёпает ногой в дрожжевой луже.

{Часть 2. Диалог 2}

{Личность Зёва}

— Вернёмся к нашим браням, упрямым как барабан. Так трёхстворчатое видение и проходит. Из одного склона холма в другой. Благоживая затухает. Снова меня очерадует плутописность вашей ирмагинации. Теперь, с оным межзапрашивающим стимулом, я чувствую призыв спросить, вам никогда не казалось, под вашими, прежде этого, с некоторым напряжением вашего иверборического воображения, когда оно шустрее этого шарлатанства, что вы могли, случай не в счёт, быть очень основательно заменены в потенциальном отследовании от вашей следующей жизни неким дополнительным персонажем, голосами отличны? Эк страх же! Я содрогаюсь за ваши мысли! Подумайте! Выбросьте это из головы и примите на веру вот что. Следующее слово зависит от вашего ответа.

— Я и хочу попридумать, о мысликий позжий! Я как раз пытался придумать, когда мне подумалось, что мне попалась блоха. Я не могу сказать, ведь это, наконец, не имеет никакого значения. Один или два раза, когда я был в Одинбурге с моим врагодельником, Джейком Джонсом, из маршкибитки, когда я подумкал, ток я примерял мой тепличный костюменитель, молодцами открытый, у моего блицбрюзжащего словоседа, и может быть более основательно, чем не вам, кусь то вашнее, однохлебник, представляется. Несколько раз, образом говоря, мне выпадало вытягивать — в тени, как я думал — правожитьё из самого себя в моём виррациональном воображании. Я чуть было не чувствовал наполовину не в своей шотландской похлёбке внекруг моего среднего возрастания, как трясавица от чаёв вещих, так что указал из себя и, клянусь моими трибогами, я совершенно сам не свой, уже не радостен, страшимый, когда я осознал сам-содруг, каким статочным я должен буду стать.

— О, значит, так с вами, малпузырь? Короче, нарядки были в становленьи, не так дале? Не всяк монах, на ком клобук. Голос, голос игрального, я боюсь. То, что вы сейчас имитируете, это Рома или Амор? Мы вам полностью эмпатизируем, эх, г-н Всепоплечник, если вы не против, то есть, помимо шума и вздора, ответить на мой прямой вопрос?

— Дай бог мнишеству! Я не буду против, это есть, ответить на ваш упрямый передоброс, будет ли это так же неэтично для меня ныне отвечать, как было бы бессмысленно для вас тогда не спрашивать. Не можется сим, не волится дом, проведённый я. Мне пущение и мой возврат. Из моего имени вы зовёте меня, Низландец. Зато под моей защельтой вы хватитесь меня. Когда Нукакс ходит словом наперёд, он самая тёмная лошадка в Скакундолах. Вы знали меня однажды, зато вы не узнаете меня дважды. Я магистручитель искусов худучудилища, ведь у скучатьницких детей их взор разорлив и услужен.

— Моё дитя, знайте это! Определённая часть того ответа, кажется, была прията вами из писаний Святого Синодиоза, того первого лжеца. Давайте же услышим тогда, раз вы чтите и повинуетесь королеве, вилось ли присутствование того, что стыдосрамит, сплетённым из одного или пристолбленным из двух. Давайте услышим, искусство простиссимо!

— Дорогая возлюбленная братия: Бруно и Нола, глубительные тщетоводы и стацтоварные жизнекомпаньоны с оранжерейной Улицы Святого Нессау, объясняли это повсеценно вокруг друг друга преж прощальной недели из Ибн Сена и Ипанзушта. Когда на него Нола Бруно монополизирует своё эгобруно, совершенно невольно довлевдевает, через смертные силы, всенольно равным и противоположным самобруно, то суть, внутренне провоцируя иного напротив, равно провоцированного, как Бруно в том, чтобы быть вечно противником Нолы. Отлынув пуншчествовав и в галловеки гэловеков: он будет так!

— Можно услышать в их потустороннем тот львинорык в воздухе снова, зоотыркпырк Фелина Позовушки. Бурый подходит к Нобилю, абы он есть? Ибо се он? Или вы имеете в виду Воланса Неволанса, алиби, не так ли, Немзломысль, что страдает неэгоистично от единственного, зато позитивно наслаждается на множественном? Пыльтвердите вашу подошву, ротишко! Больмни, бранишка, ты должен обмереть!

— Совсоглас! Я никогда не промышлял предбыть почтманном, затем, я имею в виду в остралийском иноместе, многлубоко вземлюпленный, мой алябрат, Негоист Кабельщик, из этого города, которого было бы лучше николи не именовать, мой писаный брат, трезор богучения, выстланный за разглядывание церквей сзади, посыльщик сценной графики в канун злющих востролисов, в прозе и стихотвратнее, каждую ночь Всеобщих. Отсроченная Брандана Гранд-Бразилии, на чистоклэрном сороедином губернском языке, льнульнульнуль гдевзять. Сир Суд. Дублиры, через Невропути. Точта. Сегодня тощать вдруг попляска тчт назавтра открыть вся два попляска тчт сбереженья проводом как два попляска тчт Кабельщик. Разве вы забыли бедного Альби Племенника, Туффа, вашего борителя, узнаваемого по необходимому белому клоку на его тылу? Как он отправился в свою Слабцарию после своих лёгких, мой пасмурный покойный брат, перед его генидальним загранвздутием? Вы не присоединитесь ко мне для небольшой пресвятой браговольницы, на бутыль наилучшего, ведь панамолистный Копнильщик, из объединённых ирландцев, пусть даже предпочитая чужака, ковы и дичь, мининьких и радивых, ополоснутых и забугрийцев, ведь из его рода были те ошибившиеся патриоты. Настоящее сердце — вот кем был наш Ладушка МакГрадушка! Хотя бывают те, кто оплакивают его, посчитав его мёртвым, но ещё больше тех, кто ждут обождутся. У него то лис на верхнице, то зайздорово завьёшь, он должен выиграть тот брит-вик-крест. Не хмурьтесь над предвиногоревальщиком, послезосердствуйте о его уже! Даже будь он среди потерянных! От наших похищен, запределью принадлежит. Долу смирно обратяшись, чтобы он смог избежать участи плаввысельника и всё равно остался нашим верно усопшим. Я был неправ с вами. Я никогда не хочу больше видеть плохих людей, зато готов учиться от любых в эфемире, как Тасс, с многими благоданностями, тут тоже, если он живёт здесь-нибудь у антипатий австразии или где угодно с моей нижнесшей на его взятки замолчания, цел как чёрт один, или плюнул на это, или кто может пролить немного клея на спадачку, мой нежный приближний, О. Почил Нолан, Выработки, Н.Ю.У., его состояние у Уважаемого Теремщика, что не имеет связей в этих местах, который, я помню, хам поднесь, когда мы были как брат и сестра над нашими касторкой и перлушкой, а он всевыйдет наскоронужным боком, ожидая его гортаньвейн негус, тайнотрезвый непивоха. Он чувствует, он должен быть пристыдшим из-за меня, как и я отстыжён из-за него. Мы были в одном классе возраста как два сгустка одного яйца. Я премногознателен ему, моему терзоименитому, как мы говаривали это на нашем амхариканском, из Теледубльжелателя. Черезгруженные сердца колеблются меньше всвоевременно. Сношенные ботинки на его ногах, что поправить не смог бы ни один язык! В его руках ботинок! Сбереги меня бо, медяк или два, и счастлив, я надеюсь, вы будете! Это меня порадовает позади с благодарностями из ранее и любовью к себе и прочее, я остаюсь тут вашим искренним другом. Я не учёный, зато я любил того человека, у которого были абриканские глыбы с лунной статью в его профиле, мой враль и шельм свободник! Я зову тебя своим полубратом, потому что вы в ваших более трезвых облёгких моментах глубоко напоминаете мне моего натурального оптималичного бордельника, с пиром, кормёжкой и прыгскоком, С. Х. Девитта, того отемнённого иридстраждца, дорывного позлобленного Сиднеем и Алибанией.

— Поскольку вы поёте это, это учение. То письмо, самописанное к своему иному, тот недоидеал в вечнопланах?

— Этот ненедельничный дневник, эта сумеречная новостная хроника.

— Мой дорогой сэр! В этот беспроводной век любому старопёрому петуху может наклеваться хлопстоп. Больчего онбудитель такой отмученический? Или он победитель, побеждённый на жатве жертв?

— Можно не сомневаться! Дуйте с дороги его дряньспорта! Иносколяска пробаранила его полуснизу, когда он читал вслушку с двумя неспешниками, и ему бездорожится из-за того звонка под стать с тех спазмов в борт.

— Мадонах и Держец, идеалист ведёт двойную жизнь! Зато кто, ради всего блеска братьев, есть этот Нолан, именовидный номинально?

— Г-н Нолан это небоимённый г-н Богдай.

— Я понял. Слыша его вещь про личность, можно определять ему место как точное в истинном. Не ври-ка, он в патовом положении для вас перед прямым дополнением в женском. Так и вижу. С девичьей по милости. Теперь, я убедительно спрашиваю вас и выражаю это как между этим вашехим и тем умонимном, не могли бы вы поискать среди ваших мемуаров благодея всецелые две минуты ради этого олицетворящего именолана, с доброголовой на злоплечах. Получается, как сдвоенный трюизм, это беспатриант оступков, слишком прямопрямше истинный и заправдашный доблинленник, приблизительно как ваш собственный медиум с песочными бакенами? Ткните маего бесса под ребро и снимите предвесть у него с языка.

— Тройной Эльпитух с улицы Святого Баггота, ранее Кухоньедок, которого я предвосхитил недавно за четыре и шесть, неся домой Рождество, тяжёлое словно музыка, рука к глазам на волномоле ради Ноевогодной арки, в блаженном преемственном месте поступает со мной грязно с его плачевностями и всеми этими богопрощёнными киловаттами, без которых я могу отлично обойтись. Она ему вестница, что она мне отшильница, Дженни Редивива! Звук! Расписьмо для вас, г-н Нобру. Звук-звук! Раскрасно для вас, г-н Анол! Таким путём мы. Одним проказтуктуканным утром.

— Когда ваш единопротивник из Тарадукатая ищет десточку, это не есть хороший знак? Нет?

— Я говорю истинно, это безосадочный знак, что нет.

— Что из того, что там что-то про хлевожительницу его души? Даже будь она хорошей голубкурочкой?

— Если бы она съела ваш подоконник, вы бы не отрицали её свинью.

— Будете ли вы удивлены после того моим вопросом, есть ли у вас вол, бык-задирун, со свистком у него в хвосте, чтобы отпугивать других птиц?

— Буду.

— Вы были с Сэнди и Сидни, навещая Голиафа на волах?

— Вы вынуждаете меня сползать, как вам хочется. Я замышлял похороны. Хоть сев, хоть сиднем.

— Ум их есть перепутность для славрешения их словственников?

— И оба дерут один и тот же подпев.

— Прыг-доскок, кидай-то бог, когда метископ криспианских соколистов покушается бороть или когтедрать ирвингиан в антидоках. Фортуноворот, я понял. Считая юным, через весь размах серого возраста, тот моральный жир, на который опирается его ментальный. Мы можем капорудовать это нашей аулицей, что называется перекорёжицей. Это был бы лучший брат бульваров на милю в любом направлении, от Лисмора до Мыса Брендан, у Патрика, если бы они убрали повариху из его середихи. Вы говорили также о привечальнике с парочкой пачек. Мне теперь интересно, не обнажая се клети из алькова, с тартаркотунами и каркарабами, слышал ли я упоминание чьего имени где-нибудь? В Калаче-на-Дому или в Массметании? Вдарьте нам с любого конца «Кто не слишком проехали герра Вангоре» или даже «Терезу Cкайну Дайвель».

{Голос Анны}

— Марака! Марака! Марака!

Он равнял свай райтазы в Ледашному параку.

Также он адалжал дальзаплатье с настарцией у архабаскапа Йарака!

— Братребргнет на праздных шатаньях?

— А лилиптички на полёжке.

— Бытие снова в становляниях снова. От союзной залинии огнищ через их державный центр?

— Перси! Пронзи! Лихо! Лихое!

— О дрозд Тарры, что за расплатронятель! А он сказал, что он только снимал среднюю температуру травы на Зелёный Чисторфток, умскудное лестничтожество! Кто вас знает моллюскмена, с мускульмимом, с мачехмамой? Майми, Мейми, ам-мам-мимс! Чей гонор с дамкружком. Радостифилличествуем глупонемого г-на Власошлёпкова, который только что двоенашивался с маленькими кудришками! Он отдыхал под одеялами Хоррокс, китобуйствуя не обелять кровопролитие, тырбырский уэльст-бретонец, и непоколебимый смущением из-за утилизации, зато в первый разбудний день, громом клянусь, он станмундировался и надел свои брюки для рекрутакции и верховой передник в балтийском Весьграде, старого водовоя, как когда бодрые буйцы Ирана не хотели присоединяться.

— Как вы выразите это голосами, милый Сэндльмен? Он не большой панчеловек, Сэндимил. Спросите его сию минуту скользь внутренний лотос его пританского уха, которышним он ронял свой Басс до ссыпь-бемоль. И за это его эйсмеяли? И потом бистродали? Во всю силгаммовскую?

— Побездумник! Муторник!! Насредьминедело!!! Бейшеиуда!!!! Страстьпарыспадниц!!!!! Псугодно!!!!!! И, такинамдела, жестрещендно!!!!!!!

— Грознодень-деньской! Маня к этому манекеннолетию? И Анни Нарушка, его древокатная дива, в дельтском долумраке, квохчет ему пойкаблучный орусский через прутья? Моя Шевелюрокова дикая как Краснийское море! Хоробожок, близшатанный, спешите, и я вылечу вас! Мать изумрудов, молюся по соседским!

— Власяшка, Багряшка и Медоромашка! Просто пачкотня, безоболгательно! В смысле, я прошу оспорить это вышеназванное заявление частных тесовщиков в их чертыльной норе в Копькруче, что само собой наблюдается моими администрантами медленного отравления, когда мой дряннодобрый должностник менгерр был заточён в караулке, не могу хиндустать удивляться, тихой пинтой из-за его фильтравленной плесенской бутыли и Зефанайи Холуэлла, Х. и Дж. К. С., что я несла среди моих заказов лихих парафирмацен в моём автоносителе с моим лицегрязепакетом от моего расчётного аптекаря и семейного фармацепта, Суражира Доулинга, ветврача, для нашего слухового хирурга, ознамого власдуктора Ахмеда Борумборада, У. В. Р. В., Сагиб, с 1001 Зонтеневой Улицы, Спринцепарад, Аллея Пуллея, чтобы посмотреть, был ли в моих водах порядок, мой музычный ватерпад, из-за чинимого коробочным червём на заду кожаных нежнобрючек, семь жартов в его галантельном пальце на парчатке, вместе с его для меня непокрушимой поддёвкой, собственность моего глубоко страхостращального припадолобия, который причисляет нам стосчастья, что я пишу в майрассказе для Денжурнала Командарма, когда он сгорбленно усаживал себя в сухом тлейаддымстве для его тринидядей пичкунов за их орпентированиями, вызывая слабительную тенденцию поживаться, особенно раз он был запретным плодом и, по свидетельству его спелого духовенства, имел диспаскудное эмоциональное услоение, с полной коробкой пастырственностей, пересекающей святогреховность, чтобы спровадить его с бесповетриями абдоменного мора, и после того обязанного уступить, когда ему подадут патентные грамоты ниже хворости, если мой рупий репортированный, суднаруженный Е. К. К. вынул письмушку на всех порубашкусах из той утверждаемой данной минеральной, говоря мне посмотреть его в работных газетах Еврантистана в воскресном досвидетельстве с приветственной аперитивицей валанды «Пэрсир д'Ворянин», он никогда бы не дрыгнул в орлиный перед тем, как отдать мне свой долг на мой аннубилей к попужанному листу, я в полном нилгляже, на его привальных чреслах, затем он запрятал мои полуфизии во всех моих майяранни и он сливу втолкнул в мои смирноуста, словно утро Изражства в конце времён, с тепловым ноющим сердцем, румянощёчками и раджевалками, и, мой чаровник, кому я опускала свою руку, он просто показал мне его обронистый грузорастолкатель, Морезмей шипит шиштоны, что было как тогда производится со всем мужествованием мудрейшим из викрамадитьянистов, с запомнизапамяткой замурозаметкой, на его журчатряском: «Эррынок для паразитов и ром для всей отперетчины, до Литии, М.Д.», ведь это для Ползодчего впрочь!

— Как было сказано, кем-де и кого до?

— Того, да. Но кем-ди, я не могу вздумать.

— Лакомки! Глазоньки да глазоньки, ан нет добавоньки! И ничтоже ново под облачающей луной. Когда Ота, малоблаговерная Куролеса, сбагрила её сортрушку мотальну под свою рубашковину, она образдавала наш градолюдный дамэтаж принцепассий, чтобы им насесть во всех их бомбазностях феодального фавора, фатоватные, фасонистые и франжипанские, пока масстабель, которым Эфиальт возвысился, это та мера, бесчестность простоты, которой наш Неслух режет ему гордо. Теперь сводгоден!

— Сноглазые или ню, скажите дас или нус! Пусть им! Пусть им!

— Пустые, Эйвин, Златые Врата, ведь их немеркнущие отблески обморочили её. Одр бери, да, о сирый, да! Пусть твои уста будут даны тебе! Ведь ужели неймёте урывки удачи, чтоб чашей был полной мир? На виньетке ражегусь. Распорядитель дома предпородителя морей, Нью-Мен, с триумфом говорит: «Летай как ястреб, кричи как коростель, Ани Лач, на притолоке твоё имя, воскликни!»

— Сердце моё, моя мать! Моё сердце, мой выход из тьмы ночи! Они не знают моего сердца, о мужеснастный! Мрачней, мучимовражный! О, чей очароважный! Какое сюрпризнание, дорогой г-н Проповедник, мне слышать от вашего соломоныческого радушества! Да, тут была та косая арка, где тон милый дом, освещённая с верхнего хлябесвода, где рать райдушенег, и выпуклость, где верблюд получил по ушам. Вот вам и неприливчатости! Рубин, берилл, хризолит, нефрит, сапфир, яшма и лазурит.

— Брань в дугу! Вопль небес на глас земли, Этнат Афонс? Угасите вашу вулканологию во имя магмоселей!

— Это вы, а не я, кто из дерзателей, взгодопаджаркий!

— Змееносец наблюдаем над торризонтом, Девичка заперта кольцевой змеиной системой Сатарна, рыбёшечки Нова Ардонис и Прежняя Парфенопа, облакообрезали северное небо. Земь, Мирс и Мелкелий восходящи под ободом Части Зенита, пока Арктура, Анатолия, Геспер и Месембрия рыдают в своих домах над Суровым, Стоком, Люком и Спадом.

— Ну же, Апоп да Уаджет! Великие змеи, чем Чарльз не шутит, у г-жи Евы бряцалки под её франтшубками! Кряж Урал, он в движении и он будет трепихать её со всей штормбури! Болтунья вбок, канаты вскрутку, широк вверху, как и в низушках! Пробираясь через лев-траву и бык-трусник, тот тучнодекануж, перед представительницами класса Приёмок Маурьи, в академии письма стенопасквилей Билла Шасара, камуфлированный как холодные пудинги с кленовым сиропом! Точнодетель в сих любочек это грехосмотрение сим ротам! Вон шейх для шей, вин дрейф для дней, а маслосырьё Гидогазу. Бегодорожный галькоронятель хаха хахпрахвился к надземелью, а она только простословит в своей чрезвыпчельной чепушанке, Алялюпопытная! Пуще иззмейчивой! Трижды ура и ева-виват за имя Дэна Маграт-души!

— Гигантское светило в своей развесистости, затем что оно глава тех белых карличных, которые его вечный суробандаж? А вы думаете, что я могла бы быть его седьмой! Он будет шёлкатать меня под мялкость. «Что насчёт его возраста?» — говорите вы. «Что насчёт него?» — говорю я. Я исповедуюсь в его грехах и позасрамлю себя дальче. Я безунижусь до того, чтобы порицать за те клеветы сопливцев, что от миропротухтов у канальев. Синамит слишком хорош для них. Две затридцатки в побережных полушортах. Она в заулошку у Нило-Столбовой и она пойдёт мужевиться на стороне у г-жи Хаможёнки. Вы не предупредите вашего старого мужелая, что собачится с судостояльцами, что его полнорот перегрызёт привязь? В ответ мне пажаласка. Вышеуказанный Сальный, клакёр, связанный с жестянщиками, из черноручек, Суммовалов, сочинейтер аддонимных писем и гласдивательских балетов на парси-френче, он же головорез Магратища и от него пахнет неимущественно нищдушными напитками Крепина, как от морскопучинного головоочертиста, и он не годится даже на то, чтобы кидать требуху медведю. Сильфилируя меня, когда у девы нет и тени девы, он за неё пойдёт на любые адаптанцы! Прощай, Саллийман! Если они подрезали его нос на строчильщике, у них должны были быть их семьёзные веские причины. Вот за лягательность моих поношенных и голоценных чулошенек пайларчика, оранжевым брюшком вверх с мозаиковыми установлениями и подмёрзшей чёрной картохлей, от моей церковной галантерейщицы. Когда Салон Линча с Братвой, Друзьями и Приятелями, с Т. С. Кингом и Хранителем Голуэя, готов повесить этого блаженного, клянусь силами небесными, среди света звёзд, С.Л.Б. «Гиб-гиб канат!» — говорит капитан при лунном свете. Я могла бы положить его под свой попотрясник и храповиться на нём все ночи, как я бы свернулась ради свят-повидленика над его местами займоимения. Мы уже готовы засмеяться любовью над ним вместе, я и мой О'Крыл в постели Викарюхи! «Вляпц!» — говорю я. Он каркает меня староранней огненосной струёй, когда я прячусь под своими волосами от него, и я воркукую его моим Финнеханом, чему он насмеянно охрадуется. «Плямц!» — говорит он. Наскольку я возрадостна иметь возможность заявить, счастливая жильствовать после сорока зим клевания носом, один красивый суверен был свободно сдан в зарок в их пенсишках в таскушный автомах, закомпанейски с вишнеиволозовязанкой спеломарьянника, где Сумрак Ла-Розы, обеим негподдёвочным дамам исполнительницам, демонстрирующим необсуждалки, Елизавеска и Марьяжетта Наганнские, H2O, через то положение развязненьких на его Саксопенслетие с мотто на уулшийском ффранкллатинском «Голова взглянул, как у Ганны трусы под юбками» и многоценимой гравюрой, означающей полноцельные мужские части во время утверждаемого недавнего акта наших главных меже-марже магистраншей, на пять мизинчей выше коленчашки, как требуется согласно статуям. В.И.К.5.6. Если вы меня не освободите, прекратите радовать меня вверх по ноге. Вод видите! Вответьте. П. Л. С. К. Ваша жена. Амн. Анм. Амм. Анн.

— Вы хотели бы завербовать нас, П.Б.Орница, делоладница, как артистическая и литературная покровительница, зато, я боюсь, моя бедняжка с тем же именем, вследствие вашей сруборобости и вашей сильновялости, вы заблуждаетесь.

— Ах, лютые пойборники!

— Лорд О'Лдон и Леди д'Он! Дядя Тёпа и Тётя Джек! Конечно, тот старый мужелжец был бойкотирован и девозарублен, через глухотернии к гнездоводам, даже флотилией разверни-флагов, насколько я могу сейчас понять, злописанный на всех бесплатностях и соплемышленный в бесприкосновенниках. Горько-пьянушко с забора встал мимо, на миллион пантомима. Не было ни архимандрита Датского острова с пригородами, ни малявки с Бабского острова, ни одного из четырёх закантоулков, ни любого на всём кольце его головного всемерного законсилиума, ни иже любейшей неcложёнки во всех шармах лица этой замятости, что приблизятся рядом или близко к нему, г-ну Ведрокучеру, садов и лесов дельцу, или к его газдутой запасадьбе, «Я спасён лишь Ангелом Божьим» (Яслаб), от хладу и гладу, от колик и физий, после того.

— Как же ухи вертелись, наша Эйре вернулась, как Пирса Духокрыла вшеювломило.

— Поподробней!

— Я могу сыграть графство Финал. Этот милый пупсик полез на горшок с вареньем. А этот мини путник описал круг. А этри истых чудика были стулопоганяльщиками. Модар подар. Подар модар. Маславь. Сподобь.

{Помин}

— Во имя родителя родственных с домочадцами дочерьми. Или, затем, теперь, итак, воднимаясь из её междумиражной бассеянности и, чтобы избавить тот предметод от травмопургии в кои-то веки, и стремясь назад к вздору, если вы можете отождествить себя с ним в вас, к тому волнуёмному наторговцу, кровобацька и млекомацька, ведь с того времени у нас слишком много её, Речанка Любви, и переходя к тятятьке снова, ведь от них вы николи не свободны, был ли он в чаях допреж того, как он перешёл к домовинам, или он онадоже сделал что-то прилично сладкое для содержателя? Он выпустил христоверного голумбя, и тот вернулся с преступтичьими неизготовлялками в его клюве, и потом он выслал Ле Карона Ворона, и его до сих пор разыскивает Надзорпол. Побудитель из правимого, пчелотвязные из родительского роя. Говорите по-правому! Ротациста тихоедство! Он николи не могёт быть трудоватым, затем что должён быть утровёрнут. Если есть будущее в каждом прошлом, которое есть настоящее, «Кто есть, кто не знает Кунакана?» и «Кто есть кто нам показала та кончина курокрада!» Шах! Разве его производители это не его потребители? Ваша искучениерама вокруг его фактиворамы для путьправлениерамы процесса начинения. Декламируйте!

— Ан ну-тка, нуинутка, воттенатка, разве они не приезжали целыми тайновщинами ради балвесьмирования «На царский пир Агнца», дождворовые и пангибернскеры, после жалких и тощих лет, скальподёры и возглаворубатели, как и мессианты великого бога, полный состав пурпура, Двуясный Петьрад, суммируя, лягачи и прилежники, в их совокупных летах два и тридцать плюс одиннадцатичные сотники с внутриведами, исключители и туттифрутти всеединительно, от Ратнодвора, Рубанщины, Рукжилина и Раша, от Американской Авеню, и Азиатской Улочки, и Африевой Дороги, и Европейского Плаца, истотакже валаллеи Нив Нужных Улесий и от Вико, Меспил Рок и Сорренто, из-за искуса его благ и страха его эписелений, в его магазей надежды под килем его крааля, словно брегжестянки, стремительно стекающиеся к Горе Максимагнитной, поужавшись, что он страхогон, зато и измужавшись держаться в стороне, мерриониты, дандрамдулетоходяги, лукканикане, яркосельные, паркисты Перебиттерсби и крамлёвские боярды, филлипсбуржцы, кабраисты и финглянцы, поборатники, лиходеи и забодальники Торфяника, ведь чтобы рассчитать для декларации и оплатить их первостепенные сборы перед обеими его, двенадцать камней за сторону, с их «Развратного безволь!», и их «Бргте вшу Жжду!», и их «До надонного Мертваго!», и их «До отливного Пьянчудея!», у и в лицензированных производочных привечаниях его восхитидельного базара, и где объединённый с магазинами двор, там, где взмыл магазина забор, Гостевой, Загранвывоз, на его пятьсот шестьдесят шестой день двуждания, многоопытный Герр Геннесс, Парс и Рыхля, взыматель податей, их Грейнский Пробкокорк и Псиктер Винликий, устраивающие дарбар Данкера, трофейные короли, и резиндийские третираторы, и шали из пейсли, и муфты в муслиме, и кышмышиные суетаны, и иорданские миндальники, и ряд сагиб-джемов, и странная принчипесса в её нежноюбке, и королева палиц царей, и кладдахские кольчужники, и две салямеи, и Хамка Всячины, и Ганзас Хан с двумя толстыми махажаренками, и немецкий самребристый гейзер, и он подполировался, преждезренный, звонназванивая для себя как сильфоютитель, и там был Дж. Б. Данлоп, лучший вершинник изюмомудрых хроник, и фаты французских винных стюардов и подаразартных тюдоров, и Цесаревич для текущего противника Леотгария Св. Легерлегера верхом на подолгоседлоножке вверх по дубовому лестничному маршу верхом на муле как Обозиний Навыворотос, стылквартира впереди и пинок подсобить, и он отгоднокопал свой девствительно натуральный гимн «Лошадношась, так пистолетом хвост держать», и насколько холл свободной тыщеприёмной Олада Хозбуфета мог уверенно обеспечивать дома Оранжа и Непомерании Ч. П., к чему добавляются Друиды Д. П., Брегоны Б. П., и Фонфараоны Ф. П., и Парстушевское Антисогласие А. П., и Предпырнулиты П. П., и Конунг Ольстера, и Геральд Манстера, со Знаменосцем Клеверграда и Сопроводителем Атлона, и его Имперская Карателина, струйлейн его, и его близнеценные санктсыны среди бойвидов и сглаздолов, и его бриллиантовислая внушатогерцожинка, Адамантайя Любоковсква, сплошь на порченом ирландском, безумежду бдений, из их собратальников на поджатнике, и доиграх, и томлёном, и гужератном, после изобилия его свежего стаута и его добрых баллонов солода, не забывая его эльтраты с марей, ни его пенистые на ржи, пропитавшись от его пани небедности (а в Кеннедской печке — её обе дольки, те, что так сдобны по мне, да-с!), социальность и коммуникабедность при деификации его членов, чтобы простодушить или благородить их героичасть его, трепребедный старый богач лаврами, его артуросклеп с розами, Ханурик Агоний Жаль, мирсветски слёгший на просторе, на круглом столе, с рампами направленными назад, верно как то, что меч Бриана у Вернонов, и дюжина и один да один добавошных догарышков вокруг его становища, с околобступившими его дочерьми с прощулаживаниями его сыновностей, лёжа высоко, как он лежал во всех измерениях, в придворном костюме и цепи ломодёра, с пахучестью, источающейся от его перевязок, вокруг него, как колыбилие духов на итальянском складе, гроздья зарослей на его вересковидности, спектракт его настояния, насмехающийся над светоченьями его повременности, дровяная колбасостоятельность до глухоточки, оплакиваем своими смеловидами и сероватыми, персонами и бездомцами, сильными, властными и сачками, старицами и архистарицами, застигнутый кверху хазом, внеставленный на ноги для продажи после инспекции судьи, округлый вне, он был многонапыщен, швыряниями стал он первомытарь, за ним глядели, его вылечили и заброньзалировали, ожидающего ввысьвержения его буки, высочайше ошарашенный, как оказалось, после его жизни черезвечной, чтобы таким образом быть сведённым в ничто.

{Слова смерти}

— Топкоразыскательство и багор в помощь! И все его смерёдушки полигибкие, топча в трипляску, траурцарьпели: «Муло Молящий! Гомо Гробящий! Попляски с папертью! Скат скат скатертью! О бийство! О буйство! Погребально! По гроб доски! Мармагила! Мормомента! О Смирч! О Шмерц! Валгибель! Марграбиль! Ты Туоный! Ты Тайнатос! Успение! Умирание! Смри! Смърт! О Лузка! Кат же так! Плач! Палач! Се ох смерь! Се ах сместь! Ушёл! Шеол! Марг! Спокой преткновечный подай и Доналу Дольмении! Неуспех векоедкий да глазверзает!» (Всихда!).

{Сомнительное воскресение}

— Зато разжечь прыгают несправы у Светильни Шенапана. Псалом ключим. Возратует сключён!

— Боже, храни вас короля! Мастьсэр Сокрытой Жизни!

— Боже, похрани вас королевски, Царь Едыб! Я принял лишь четыре утром, парочку на обед и три попозже, зато, чтоб вас бесовски рассвинячило, вам лишь бы меня. Прям. Сбыть. В путь?

— Непроезжее сплетение невероятных лжелаятелей! Выш намереваетесь засесть там, где вы сейчас, лелея вашу сверхштатную ногу, с тем базаразным языком в вышской розговарильне, и ваши хахачки да хиндички, смотрясь как барыш на нового борова, Рыжий Чарли, как выш повторяли, и говорите мне это?

— Я намереваюсь сидеть на этом старохолме, где вы сейчас находитесь, Ражий Сэрли, собой полонённый, пока я живу, в моих домопряжевах, словно молчок, со всем, что похоронено внутрииспод исподнутри исповнутри меня. Если я не могу развалить эту сотку прессованных оллимок, я могу досадить его тычертями звуков.

— Оливер! Он может быть землеявлением. Был ли это стон, или я слышу подгорние волынки, взвывающие войны и? Вот!

{Телефонный разговор}

— Печаль ней ней души и мя! Пленник любви! Скрипящая серна! Низложенная туша! Распрыткая рука! Стремянки ног! Вод тоже ж! Тоже ж! Тоже ж! Се древо же е…

— Райнадзор с гръмовышинским пожаром? Это мир помех неусопно вращается или что это за статический бормотон, почведаете нам?

— А кто же ж, кто же ж, кто же ж, кто же ж у неё всех дорожимей? А кто же ж, кто же ж, кто же ж?

— Барабанная перепалка! Приложите вашские ухи до порчвы. Мёртвый гигант живчеловек! Они играют в напёрстки и шилья. Клан гаэлов! Хоп! Хто внутри?

— Галлодар и финволк, они звонят на пневмощь!

— Дзинь-дзинь. Дзинь-дзинь.

— Гром победы! Кромвель к победе!

— Мы их будем резать, будем бить, будем палить, будем любить.

— Дзинь-дзинь.

— О, вдовы и сироты, это же йомены! Красноножки навсегда! Ну же, Ланки!

— Это гик красули! Холениха. Их следы, цепь в цепь, гончий гонорожок! Нам во славу просвещенье! Готовы, чай?

— Христос в наших изумрудных хрониках! Христос в независимых аэрах! Христос, держи фривольников джентри! Христос, зажги дельную экспрессию!

— Мочить, месть, мощь! Похитить дочь! Попы чтоб удавились!

— Веяния! Отче над! Неуверенно! Внехорошо!

— Дзинь-дзинь.

— Зло предали! Меня зло продали! Горчеобрученница! Моя эйстричка! Моя зедстричка! Горчеобрученница, прощай! Горчеобрученница! Я зол! Я распредан!

— Пискунчик, дорогая! Нас! Нас! Меня! Меня!

— Вперёд! Вперёд! Бай рот! Марш!

— Я! Наконец! Нам конец! Изольда. Преданная. Пискунчик. Бесценная моя!

— Дзинь-дзинь.

— Горчеобрученница, положите мою цену! Горчеобрученница!

— Цена моя, бесценная моя?

— Дзинь.

— Горчеобрученница, ценная моя! Когда продадите, получите мою цену!

— Дзинь.

— Пискунчик! Пискунчик, моя неоценимая!

— О! Мать моих слёз! Верь за меня! Се сын, скрой!

— Дзинь-дзинь. Дзинь-дзинь.

— Теперь мы попадаем. Настраивайтесь и поймайте сторонние инографства! Алло!

— Дзинь-дзинь.

— Алло! Иск! Который чей?

— Горчеученица!

— Алло-алло! Охрипо-Осиповка! Я пропал, Исс? Мисс? Попал?

— Близк! Который ч..?

МОЛЧАНИЕ.

{Часть 3. Встреча 1}

{Погода в ночном парке}

Конец действия. Наготове! Засветка! Поднять занавес. Ток, пожалуйста! Рампа!

— Алло! У вас Сигар пустьвисяча озимь?

— Я воспонял. Губим Энн всходам подняться.

— Сладненько. Теперь, после той сиюсекундной сиесты, разрешите мне один момент. Бездна Челленджера это детские игрушки по сравнению с этим, зато, по нашим прослушиваниям по свистальским каналам, земля следует. Перемирие для демобилизованных словбратников. Освободите линию, важный звонок! Сивилла! Лучше то или это? Сивилково на этом конце! Лучше тем способом? Следуйте за светомальком. Да. Теперь очень хорошо. Мы снова в магнитном поле. Вы помните, одной конкретной бабьелетней ночью, следом за слезливой приятницей? Намочите ваши губы для табачного раската и начните снова. Осторожней со вспышками и глушителями! Лучше?

— В смысле. Изюмлозные Остовы. Пензанское Пивопитие. Фирмен Гендрал. Дели Эксчлен.

— Всё ещё звонят откуда-тихо из определводного? Больше нет? Доотложено. Там были огни на каждом лысом холме в святой Ирландии той ночью. Так лучше?

— Вы можете сказать, что были, сыне божителя!

— А это были костры? Это ясно?

— Никакое другое имя не будет приличествовать, кроме этого. Пламефеерии! Их синие бороды развевались к небесам.

— Была ли то высокая белая ночь?

— Самая белая ночь из тех, что смертный когда-либо видел.

— Был ли владыка небес подле владычицы долин?

— Он хотел себя пригостить, и он хотел себя зазнобить, и он хотел себя подтенить, чтобы нежиться на её мерцале словно надрезиненный болканчик.

— Гнусопенье! Не было ли там дождя случайно, грозпорыв?

— Предостаточно. Если бежать бегосадко.

— Там выпал некий малозимний снегопад, плющчище боговидиц, мне кажется, есень такое?

— К зиме начихав. Совсем наилучший. На пляже боговышних зимарайских гор.

— Разве там не дули разные ветры, веснодикие и осеньдейские, довольно сильно до слабого, с их чудачествами не к месту, как ясочки пускались в бег?

— Ни в какие шутки не лезет, но так и было. Пикписк! Изо льда. Гррчеобррченница, мм цн! Лета топчественного рвенья!

— Прдлжт звнт! Нумр! Пожалей, устал! Вы случаем не вспоминаете, была ли там Муна, под надёжкой неготьмы, и светила ли она вообще?

— Конечно, да, моя полуденная дорогуша! И не одна, а две галактные улунбочки.

— Колижды? Когдажды? Обнять дуйте-с!

— Спозднораньше! Спозднораньше! Спозднораньше! Спозднораньше!

— Это и правда было позорлишне. А был ли там ледяной узор рядом, и туманная погода, и стужарки, вскоре знобкие, вскоре замёрзшие, хладный на тёплом, затем прелолужественно сухой, и ладьевидное одеяло листовпалых воздуховздохов, и градовоев, и жаровсполохов, и ватервскличей, и всего, что людям всяким угодно?

— Беспогодица ливнем градится! Бурегульные хмари, густняк со мглою! Так и было, как любят ваши всезоны. До самого беглого кипения. До старого белого духовеянья. Юлия и Лулия в их паркхладнейшем виде.

— Ламентации, ламентацийки, только лапоньке всё до лампоньки. Словно вескость видобличья выдающегося ветренно видного воблака в Девмялово?

— Запрятки и зажмурки!

— От милого сна, что лепит Дощ, обратно к псильной бредной Морзлячке. Можно ли ожидать подобное ладное чувство в этот заслуженный сезон?

— Конечно, можно. В тягость чувства купля превращает, чрез рубку, вязь иль елеграммы. И фоны.

— А под белыми гребнями были?

— Ворсовжимки волновиснут от Фронтлиса до Фингласа.

— Словчинка для моряков! Паронома! Занавес всего горизонта! И все эффекты вкупе повод составят. Дождевой тамтам, воздуходувка, коробок со снегом. Но зачем громовые листы?

— Не здесь. Под покровами.

{Пара под деревом}

— Эта вездеподсадка теперь в звездочистой светлительности как стозорная сфера ауратории для битой черепицы и древних овощей?

— Просто ужасно, эта грязь. Стоемусорный мразень.

— Я понял. А теперь, вы знаете тот всеведомый кучносор, где несовместимая первая пара впервые встретилась друг с другом? Место, где старшинский Фанаган? Время, когда юнкерский Финугар?

— Искал как знаю, В.К.

— А в Фингале они тоже встречались в Малодобрани, под спадом дверевушки, Доможёлтово в Верхней Добринке Старомясной Бурды и Пощупово с Уборами в Спас-Заулке Подмоклова, под обеими сразу, за перевозом через кривой порог?

— Трисвятородица, из вас дельвильски хороший перетолкователь!

— Это то место, что достоверно разобженили перед четырьмя последними ветрами?

— В смысле, я искренне достоверю, так и есть, спору нет, если всё, на что я надеюсь из любви к богу, будет хоть наполовину правдой.

— Эти места подольцев, это Низина Несчастных Датчан?

— Это скорбно в пору бед, как бы там ни было касательно чего угодно или всего-нибудь под зеленячумным солнцем серрозной Эйреанны.

— Трёхцветная ленточка, что сулит опасность. Старый флаг, хладный флаг.

— Флагмощение. Где камни веские в поперечнике. Неувидательная память. Одр миритель.

— А что предрешает Вотанический Втыкзнак о том?

— Зряшутители будут двусеиваться.

— Там некогда торчало дерево? Стоеброская ейсень?

— Там оно и было, действительно. Пред самым Аннаром стоит. Где льются воды Пудхребтов. Вяз Ясной Оукли. Сухроссыпь собралась под ним под веткой бросковой одной. И самое благорослое кронодоброе священное майское дерево во всей дожделенной истории Валлесов. В «Плантарном Тезаурусе» Брауна от Нолана, Лебедяжий Издат, нет ничего подобного этому. Ведь мы кормимся от её леса, одеваемся в её дерево, кожегреваемы её корой и наша лекция это её лист. Дерев станица, всех птиц столица. Данник-кавалер и женолюбимец из плантагенетов, стройных и священных.

— Так, не надо зарывать вашу псицу в зелень! Что оно там делало, например?

— Стояло нас супроть.

— На шуммайском солнцепёке?

— И в киммерийских судорогах.

— Видимо, вы наблюдали это из вашего тайного места?

— Нет. Из моего невидимо лёжного места.

— И вы тогда занесли на стерео, что имело место, как оно нынечаянно случается?

— Я тогда завьял моё именьеместо лёжа, мне скажется, я говорил вам. Знакомо?

— Восходя нетороплиффно к ветрокружениям вышним. Насколько же велик в координальных подчислах этот выдающийся гигант, сэр Айлант? Какой вид с вашей высоты певчего поднятья, птенец летней долины? Мне бы хотелось послушать, как вы будете бурбурчать нам строгим конклавом, пурпурча, и без лишнего италиотского замечательства, что вы знаете по секрету о нашем властном будтостебле, Тонансе Томазевсе. О кажите!

— Порфир Энди (слух, послух!), Ваше Предвосхищенье, Ваше Неотвращенство, и праворушенные древбратства! Есть духздоровские коронличные горничные и продавщицы из Айдевахо, и те трёхсосновые дети, что росли подле неё, и птицы пламингаги, что качкокачеливались вперолёт на вспархмачту, и ярбалки Орании, что играли в абыземляного небрыкунчика, и фении Тайберна, что храпели в его рябиностволе, и скрещённые кости, что усыпали оный святой пол, и престыльники борстольской шпаны Эразма Смита с их подспудными графикарандашами, что карабкались на её разветвление ради пряностяжания её специй, и шарлотки дорогушки с хлопчатоголубыми задаймнениями, что болтали про исторжение ихних, гиббонсы и гоббенсы, что в хмеле и гибельвыли, попредлагая пюпитрословия к их остнатолиям и обрушивая пожурения на их катарстрочки, и побралчёртдушные пенсионеры, что бросались за поломанные вёрсты к ней, чтобы свалить её клюковки и её аннеттисовки для их неестественного приёма, и рукописанные вострушки, что срывали мужей с него, и птички рук, что сызновоснова высиживали большую часть, где икргнездился тот эмиробей, за него, солнце и луна, что вколачивали медуницу и белый вереск, и дымсиницы, что затыкивали там смолу, и тумаксовки, что искали дёготь в другом месте, существа этого миррастения, что приближались к нему, в остроге листьев плюща, чтобы когтить и драть, отшельники пустыни, что лаяли свои адские ша над её трёхбуквенными корнями, и его жёлуди и сосновые сшибки, что стреляли широко во все стороны от него, кладезь лес тылсычи из страстотьмы туч тысяч, после прогульщиков адозверства, и её нисскользун в том «ты разбавлялуж нювежды», что прихныкивал женский страстоплот, такое фешентабельное сатинитяное платье из того изыскивающего создания, и её листья, моя дорогая дражайшая, что дриньдряньдурноделали с той ночи времени, и все до одной из их веток, что встречались и трясли извилистыми руками кругом снова в их новом мире через разрастание его раздваивания от начатка Всякого до конца Всячины. Он в закруг главкружён. Эвоами!

— Оно такое восторжествующее, выдающееся, внепадублажаемое и всевыспрямленное?

— Насредьминь деревьев, как люди ходящих, или дубов, как ангелы слёзы льющих, небеспёр никрыла не птичил нихвоста ястребсильного этому! Он затем откол в дрожь, твердынь от вышних!

— Говорите, с древесилой правдуб?

— А как же ж, а также ж как так же ж.

— Куст греховника, несомненно! Зато тот длинный законный камень насмертельно то, что величает его значащу?

— Смърт, смърт, и разлучаться крепись!

— Теперь я понял, д-р Меламанесский. Конечночь деет средьбесконечности правду. Форма мужская. Пол женский. Я понял. Теперь, вы и сами деревотивны от этого в некотором роде? Правый дуб, я имею в виду. Давайте послушаем, что может сказать наука, пандит на худой венец. Шплянк!

— Верханизовка.

— Как напоминание о сиянии слёз дщерей?

— И воспоминание до остановки чувств.

— Чёрствый, скотский и рогоносный! Как этот несусветец сердымит фарсфорсом! И был ли этот древолюдоангел в натруднищевом стволужении, потому что, Кровоглушь, тот куданижлоб колошмякнул его по кнехтвольничеству?

— В смысле, он был вечно собой для предубеждения невежества над животными, ведь он дал своё собственное грошзвание каждой квакше, нерке и буревестнику прежде, чем ползучий заполз наверх, делая средвышение из парка, угождая своей горчайшей пуплесине с её гололомками. Он позволял, чтобы у нас были три бочки. Что было намнужно слишком дородно для того Стансмастьсэра, когда он обрушился на Великого Провозверстника, который обвивал его пресмыкающимся нижайшего прошиба и громил его, чтобы тот ницпустил то поднятие и чтобы постуденился за себя на весь пойстаток чрева шшествования.

— О спинаемый Финлей!

— Лучше бы жаробог сжёг их!

— Вы были там, скажите, о спадарь? Вы были там, когда они ихо сослали между валами ущелья?

— Трр! Тпрр! Так на псалмосердце ляжет бремя всё блуждать, блуждать, блуждать.

— Брр! Вот так вот он и стал вербным из наших древвалильщиков?

— Ясенно, и при отсутствии какого бы то ни было наивномолчания, наилестным из наших голфаллильщиков. Паппадение! Ствол очковых!

— Как близко вы чувствуете к этому гологоловному мысу, сэр?

— Бывают себе дни сухого холода между нами, когда он знай себе пребывает как ношлежка далеко-далече, и бывают себе ночи влажного ветровоя, когда он знай себе заставляет меня горечь луковую взвидеть на разные лады.

{Участники дуэли}

— Теперь вы большагом держитесь мраку, Пути Подолья. Она разбросала свою пепиновку где-то там, и у них проявилась зубная высокомина, крикчадный остров чтоб бойкинуть. Теперь, терновыходец, следуйте за прожектором, пожалуйста! Касательно мальчика. Вы знакомы с язычеством, наместнически известным как Фтом Дотрога который? Я предположу, что Виногалс это его среда обитания. Представьте себя пред судом и выбирайте выражения, вам мой нарок. Пусть вашим мотто будет: «Велелепие во облацех».

— Не надо тут о моей матери или её всегдаобивании. Мне представляется, будь я там, мне было бы ужасающе стыдно за ненаглядный порок.

— Он мужчина около пятидесяти, повёрнутый на Пекое Анны Линшы с молоком и виски, посол по подсобным помещениям, на котором больше грязи, чем на старой псине блох, пинающий камни и сбивающий снег со стен. Вы когда-нибудь слышали о нём, который старина «Фтом» или «Фтим» с рыбьим взглядом, что принадлежит Киммиджу, мелкопоместный район, у которого не все дома, и который тем более сам по себе, раз у него не того, проводящий больше всего своего времени внизу у «Зелёного человека», где он крадёт, закладывает, отрыгивает и настоящее проклятие, попивая ежепраздно по два часа после времени закрытия, с курткой на нём изнанкой на кожу против разбойнищания, с его носками, что щитокрыли его пружинкобокие, хлопая своими руками невыразительным манером и систематически смешиваясь с публикой, что ходит за продуктами, громко шлёпая большие и малотесты своими кетгутными поясами, качая голобедренными и вальсовращаясь кругом, в своём снаружении всегда поперёд бань в кущпекло, как длиннорукий Лугг, после того как заканчивал с чаем?

— Это и есть тот товарищ? Он безумный как дровокат. Потрогайте его. Со стряпчими, торчащими у его штановалов, и незлобивками за бастворками его берета. Он целовал меня более чем однажды, скажу с сожалением, и если мне приходилось совершать преловкодеяния, пусть хозперст простит это! О, подождите, когда я расскажу вам!

— Мы ещё не уходим.

— И посмотрите сюда! Вот, моя дорогая, что он сделал, таким же провором, как я это говорю.

— Убирайтесь, дрянь вы эдакая! Странно поразительная часть речи для ярчайше обработанного слова на прежаркончике языка. Пусто вам! Столь отлично раз? Просто немое перстоявление? Недавно?

— Почём я знаю? Таков мой ордер. Купить отпуск в казармах. Спросить сказаков. Рассказать разбойникам.

— Вы намекаете на карманные кражи на Нижней Улице О'Коннелла?

— Я отметаю пекинскую пряжу, затем что я избегаю нежностей Лауры Коннор.

— Теперь просто прополосните и освежите ваши мемории немного. Как я нахожу, ссылаясь на патера присутствующего человека, умшедшего за душевнопокой камнемётчика, я любопытствую про себя, о нашей арке завета, был ли Дотрога, методист, чьё имя, как другие говорят, на самом деле не «Фтом», был ли этот солёный сын века из Лодкограда, Шевлюгой Вильямом, тем глубейшим старым вилявым, что горазд зариться на вещделушки, который всегда с ним у Большого Вяза и Арки, после того как его зубы вытрясла вон из их сладколожений вертлящая собака, за то, что у него 5 пинт 73 не эрийской крови в нём в нише уровня пола, побродягой, носящим свой коровий фонарь и ложные одежды типа пивной мешанки с задними пугалками с его девизом поверх «К новолетию попомнишь», по видимости только для того случая двенадцатого дня Мирной и Квантовой Свадьбы, я любопытствую.

— Я рад за вас. В смысле, он полепутствовал, а вы и рады, какая бы у него ни была причина, на уме тоже, отдайте ему должное, и мне жаль вам это говорить, но, как в канун пущих боговидцев, они спадали с него.

— Вот занятное господоявление!

— Зане грехоспадницы внисложены?

— Оно очень походило на то.

— Нуждающийся знает нессуду, неже одежды. Человеком задумывается Табунщик, чтобы изволить уволить? Мирволить?

— Да, ещё одна хорошая пуговка сошла с пути.

— Стрельба взашкурку! Словно кораб, протёкший чечевичаянно в портик, его отягчали..?

— Лимондамы, лежебуки, лирохвостые, попросительницы, позаподбивщицы, повальномарьи.

— Вогнувшись теперь выпукло к полудемиполношариям и, с женского угла, к музыке милострепета, были ли те подвороченные сёстры, Ле и По, лишеньеспелые от Копытрыка, с полагающимися поправками, одинаково несолоно хлебавшие, персик всего пирограда, ловитва всех ловких?

— Знакомых леди промежду, самые красивые соленья неуподоблялок поподевахам, какими я только поискушался, парабуравила буркалорнет, ведь город ушагал шагами шаганув на Проказной Легашке.

— Шелкобильность и скуксочёска?

— Парень и нашивка, брешь и скука.

— Я слышал, эти две богини могут состряпать суд на него?

— В смысле, я надеюсь, две Девкачурки не навострятся стукнуть его.

— Обе были белые в чёрном арпистки клеесильного фортописания, чини?

— Бах в тыл иные, дам? Я листовился вслух. Упреждения для правой руки.

— Это точно насчёт них? Они взирали на вас как на такого же дозорного?

— Откуда вы взяли эти помои? Такое представление не согласуется с моим опытом. Они взирали, как дозорный взирает. Все они дозорьные.

— Хорошо. Только составьте этот обзор кратко, тут не нужны эти озорные груды. Теперь, дотрагивательно друга Томски, безвременщика, много ли вы нашли из того, что мы обронили? Мы тут сидим ради этого.

— Я был в состоянии ружьего безумия, не вру. Насчёт его бесформенной шляпы.

— Я подозревал, что с вами так будет.

— Вы совершаете вашу ненастную ошибку. И я тоже сожалел о нём навозможным образом.

— О Шум! Не правда ли? Вы сожалели, что вы обезумили из-за него тогда?

— Когда я говорю вам, что я родиморугался по безуматери сам с собой, так и было, из-за того, что я сожалел о нём.

— Так?

— Абсолютно.

— Вы будете винить его по всем статьям?

— Я верю без малого, что он совсем смутьян. Затем что всё, что несомненно сутьходит для грека, то суммарно нордходит и для варяга. Кто убьёт кошку в Каире, простится петухом в Горлании.

— Я передаю вам, что это было излучительно в его подсолнечном состоянии и что его еленаклонная ляпка была тем, из-за чего все девушки вздыхали о нём, сумасбродничали и соперничали за него. Хм?

— После Посейо, Канзаса, Либурна и Новой Намистердамы это не удивит меня ни в малейшей степени.

— Вон срывы, вот урывки, вам слёзы, нам улыбки. То жизнь внутри прелестных женских глаз, вот где несчастья наши с давних пор. Галс за галсом. Реформируйте в моём размеривании его деформацию. Чихчах мне в ноздрю, если вы мне чухнёте землевёртку наружу из уха.

— Может он грозу щурить, как нашлась его девка, может он и комкаться даже пол её шоу, но не хохот смеяться её целую пьеску — броско, шлак ни подастся, не выйдет оно. И тогда он полнодовершил своё «мнеприкасайся», и у него было совещание о молнии, и он нижестравил свои пантологионы, и сделал первое наличное лихдетворение, и до сидитих пор не ясно, чем всё это. Оботрётся.

— Грохот и бомбы и небесный огонь?

— По вам того же.

{Свадебный праздник}

— Раз хаз такой мастродантный, как вы сказываете его, он практически перехватывает ваше каплеустное дыхание. Ваши стансы так несвободны потому, что его станы были стеснены. Тем не менее пусть оступительность, совершённая не в истинности, искупит нелепости, сделанные вне винности. Скольких поженили на самой доброй утренней заре, после полуночного куретчинского виста, мой добрый наблюдатель?

— По псиной понятливости. Тут расхвост виляет. Тут хох смешон и хех смешана. Затем, что касается Тэмми Тернокрафта, безразличая дворомера и тропомершу, и всех прицеховых вольниц для его массажа.

— Теперь от Шкодграфства Ганнера к Сценографии Гиннесса. Приходите на встречу Кропальского Бала. Мы имеем в виду на ссечу Мочтамтского Молла. Где кутёж, скулёж и неприличье до Гёрлистого Гала. Лёгший, подъём! Лёгок на помине! Каждая старая шкура в кожестороннем мире, инфектически все штатисты старого дома Поднаклон-Бочки, была томистически пьяна, двое по двое, лодыри фистулек и тамбуров обедники, дёрн и раж, и пировинные банкоглоты, сливно коктейливые нормалы, как мне говорили, до последних тужащих полусвалки? Какие-то грязноличные дубины были использованы следуя традиции уэлслианского закона о бутылочных беспорядках, и несколько тарелок были бросаемы повсюду, и стаканы, несущие следы свежего портера, катались кругом, независимо от того, чтобы почестить Отрыв Фюна, и потом последовал снадобный завтрак у Господня Завета, где Родэх О'Волнон, чьё хлябиопущание на водсбирателей становилось возвращением в Едгин, словно опустошения Скандалёзии, на или в будтовьющемся судотучии паруса, да? Или это тоже было бы небылицей? Это был прародитель Арльтер. Это был его корчембелый скакун. Пил?

— В смысле, натурально он и был, сдавшие как и госполовые. С которым крысдействовались. Многие затем явились из иных заморских стран песнь Иверную послушать. Вдовесок смертовой! И никаких пьюсипорций, необходные сменторжества кругом. Зато высокопреподобный священник, г-н Узженик, и предобрая обречённая невместка, Фриззи Фрауфрау, были достаточно трезвые. Мне кажется, они были трезвые.

— Мне кажется, тут вы противотечивы касательно высказанного преподания. Магратушка у нордвигского шампанлейца был свадебным недружкой, как газеты пред нас донесли. Вы видели его поспешливо, или нет, если сеять вопрос не неуместно? С помощью молотка Слейтера, возможно? Или он погрузился в шерстянку?

— Страшенно да. Точно в дюжину. Я уверен, что я неправ, зато я слышал, как неподобный г-н Магратушка, в поисках косноречия, выколовыдворяя всю чердакщину из старого могильщика, крас-Лиса Чел-пана вокруг ризницы, пока они не стали сторожбыком до сизголуба-сажных синяков по шкале битфорта, когда я с Хлябом и другими людьми, джазообразными кишобратьями и швейстричками, цокотал его сдарушку до цыцыкания в коридоре, ту зазлобушку (она лампоалая думой), с её белолебяжьей усмывкой и её двенадцатифунтовым осмехом.

— Лоялистский медамский дивче-хохотический плачущий кашель! Из моды крик последний — испод палкий. Значит, вы наладили личный контакт? Эпиэкзегетически или в порядке ордера?

— То разрядочное блато зёвпредельно для моих пирушечных притерзаний. Я сижу и в соус себе не дую, зато у меня есть большое предположение, это было из-за пинты портера.

— Ну вы и тостолакомка! Зато всё это, как агнёнок сказал озлику, было лишь для того, чтобы детороженица могла бедохудо вбокхватиться? Мрак вы почтибаете наследно, заросший темнодым?

— Лишь. Где с женским длят женщин, и с мужским зря мужчин.

— Как наглел дуралей, натворил не хоккей. Салунная надстройка, вы говорили, или междупалубье?

— Меж распитья, я глубоко и болезненно рассказываю это.

— На ней были коммодные ходделения утехи ради её конькоседлого, для Массдаря стелла-звёздочка?

— Миссис Тан-Тайлор? Просто плавающая створка, секретерские панельслоны, бандаж с ключевеером на её плечисдаче, простень серобронзы на её узыменном чеканце и сорок устоцветов в её словцах для защипки.

— Так это та дурь, чья цель это гад, что массу смутил, что судит позор, чем мучим пижон, что холил девиц?

— Что топали в хохме, какую устроил плут.

— Средь хлама хлипкого лиходея?

— В рухляди жоха покровителя.

— Достоголл! Неможебой! Всё вверх низляжками в её вселенной? Между вами не было ничего суровского? А Пивочарник, отец Изод, что с ним-то сталось?

— В самый цвет, человек, но как буйволевой в рубашке и стоячем, телищем к топтыге, Мегаломагеллан нашего виноцветоводопути, выжимая лиффиобилие из всехлившихся.

— Ради Христоноса Карамба! Таково удивлетворение. С вами и пихнуть не смеешь! Он приходит, он влобзает, он побеждает. Вранрвятник! Мечта его миголётностью соблазняет яхонт в её глазу? Та парфюмерная царица этого костюмирного бала! Аннаправая, Любобравая, Послебранная, да-с?

— Двас! Трескнабат Трезвонтон у Св. Сабины. Ай-ей, та самая литчервонка и перфеклушка. Може те того? Може те сего? Може те хозушку?

— Чем живее глухоманный, тем шатунней шагтрость, зато чем морскорее могучий, тем притеснее промыв. То фаскарта надвое гадала! Это кругооборачивание антелитических первозычников грубонаутским замкровельным веронеукротимцем или какодеморализация антилитерной путагонноанны геррероическим знакомботейским видооткрывателем?

— Я верю вам. Такточ, шух и крыто!

— Ждать горя негоже, мы без вас никуда-с! Нам кашли гербатос теперь лечил у камелька. И Мигач щёлкает древзабавы, пока Ангаж очаги нам раздувает. Так пост же она его слушает, чтобы ницповергнуть чело этого мужа (или это так всего лишь просится) и тезоимствовать его думы? Взглядушевные очи, бризкормные власоросли и болезненный вздох из язвительных уст, что как Дублин-залив с бранью хмурой.

— Первейший златуходивший мой.

— Щёлочки краше чаща, — говорит она, — зато неужели моё богатство в моём Скелтоне?

— Никогда не ходили принять пустриг? С вами у меня разговорчик кроткий, Бродень О'Блюд, ведь, сладкий, я вас знатней знаю-с.

— Это так в ответ?

— Эдак я в опрос!

— Тот дом это был Трубный Храм-Инн возле Оселмостка, но затем, уверены ли вы солярно и всечестно, что за лежнями каникулярного года? Стыльно неймёт зачинание строй.

— Сириусно и вселунно уверен, что за ставнями. Вточь как тень внизу метит.

— А дата? Ваше время погружения? Мы всё ещё сухомаемся насчёт …?

— Вод Торжества Престольной, Маркус из Коррига. Ох мылко с охочих, да Сью-краса.

— И бредоголовый Йорн, что барабольного рождения?

— Свистательный как его урхан. По смычкам поушник.

— А Жердь, из Дельфинского Течения или (как старчие норовят) из Тофетра?

— Утранцовывая небжинкски хореопископально как воскресветлое солнце среди колондыр, супостат! Таранта нонесчас! Вам явлен барса юркий скок, вам веет запах впрыговую, вам слышен сширкиваний гром, скользящен негой он…

— Хрясьнапор Порумбам! И правда, царьтанцор! Дервишски довольный к тому же. Недоподзабыть о переживчиках. Пантальоническая привязанность через его кровь как злая простуда в високосной точке вращения?

— От Прошлецкого Папколенко, парализованного старого приамита, домой после волшебственского зрелища панталоунады Эдвина Гамильтона «Ороп Ямб и Пантосмена» в Гейети, триплясывая по ариекружащей местности, с его пятьюдесятью двумя годовалыми! И пусть их раскружил его порыв, то раут, где бушует лишь Нойль Балов.

— На чуть что же Лилипаинька Изабаинька разгулялась разголялась?

— Распечали да плачи, трисчастья и кортежи.

— К странице девственной переверженье, за дёром ход!

— Это кстати крайне-с.

— Койликий квартет был тоже там, если я не ошибаюсь, говоря в сторону, затем, с позволения презрения сената, в черте наличности, на аминестическом заседании, вместеформиругались, чтобы решить, гдевновькогда им встретиться, выношенные и плюхающие, запухнувшие и сбашенные, нетвёрдо выпивая среди кадрилей Керри и лансье Листоуэла и мастерсингулируя всегда с той ихней параллельной квинтой, да? Как четыре умелых слона, снаружииизнутрирующие под двенадцатиногой падистолешницей?

— Они были простыми сплетниками, тот приручённый, и прочие! Норманд, Десмонд, Осмунд и Кеннет. Творя мажицинскую историю где ни попадя!

— А в итоге, глазотводы? И прочих бравостей пылужас?

— Наши ставки стали в ступор, там, где орный гул содружеств, как м-р Арти прыснул с поля Энн эскортов.

— Неожиданно немного хорошо обожжённой глины было выброшено через жердоппалочки дома эев?

— Шкоттожиданно там был клуб золотой молодёжи, что выперли через чтотутунас Воттакномера.

— Словно внискатастрофосвержение гефесистой злоковальни. Три дня три раза в Вулкуум?

— Перетрушка!

— Иль Ной с Экклезиастом, нетушли?

— Нетуштак, хоть сено не стели при Экклс-дворе.

— Увидел бы я аже признак его, если бы вы могли выкапать, где он познаквинатился? Вспоместужительствуйте ему, и наша ночь прошла не зря!

— О__л_ _и__а.

— Вы уверены, это было ни перетряска проходящего, ни пожимание помолвленного, ни поминки почившего, ни всё остальное в том же роде родов там, где вы были?

— Именно.

— Возможно. Моритесь за Час, Четвергрозы, после чуточки Сгорнего и Взгорного, жена Деифобоса (Д'Рябь), графа Адама ФитцАдама из Тартарии (произрождён) или Нижнего Сумбаулово и Морленд-Вест, под кровом Абывыгодельни для Лихорадящих в Благолепенске, реки подле и А. Бриггса в Карлайле, защитника подружек наседки и представительствователя жениха. Папское месиво. Или (небзалпом) Шкотта, которого охватило сполохпламя от восстаний. Без подточки. Согласность?

— Безбожно. А также любые ссуды по почте. С или без обеспечения. Где угодно. В любом объёме. Замшистоил, тотализатаристы, просто ниспослано провидением.

— У Хлябей. Тот цвет человека, та выжимка, та шибучая пинта. Гаа. А потом пирпунша гэлам обратиться. Лис. Дама с фонарём. Парень в мешке ячменя. Старик на своей скокарке. Чернотдери! То мы и вы, и вы и я, и гимн и гон, и вой и всяк. То эйресущее племя, та нашасущная нация, тот продувательный берег, всякорасполагающий. Он моявинился о прощении, в то время как вы принимали его звонкую. Тот зашибленный, пан с грустнолисьим челом, сказал что-нибудь важное? Всенеровно или сорсекретно, без стука или без задора?

— Не больше, чем лупоглазки богача.

— Ннн днг слв?

— Чрт ггг пдр.

— Нашгэл разгулянный по схеме сноба? Хнык?

— Кровночего не значащий. Хмык!

— Верностью его Родонус твёрд?

— Пять увечий! Или что-то очень похожее.

— Мне бы хотелось облагоозвучить это. Это звучит как изохронизм. Ягельтон секретной речи и очевидно обезглашенный. Зато оно отлично и как мирской спокой. Мы можем принять те пинки благих намерений в порядке бесплатных вещей, хотя и как ультравозможное, пустоту и, на самом деле, не необходимое. К счастью, вы не были столь удачливы в делоговарении, по которому вы бы сублимировали ваши блефароспазмешистые подавления, как кажется?

— Что это было? Я впервые об этом услышал.

— Вы признаёте или нет? Задайте себя ответ, я не даю вам краткий вопрос. Теперь, чтобы не спутаться, окиньте вашим взглядом весь Кобыл-Двор. Я хочу, чтобы вы, свидетель этой эпической борьбы, как вашей, так и моей, воссоздали для нас, насколько сможете коротко, неточно как вид с высоты мысленного взгляда, как эти всенощные игры, что завладевали нами через голубемерную куриелестную почту, мессовитийствовали, пока святоимённый сбор происходил кругом.

— Который? Я точно говорил вам это грязше. Я был пьян всю брошенную жизнь.

{Часть 4. Встреча 2}

{Нападение}

— В смысле, расскажите мне это заблаго, весь план компании, тем вашим голосом минострельных конфузалимиад. Выкладывайте-ка, Кристи! Дублизвестимый, трижды знакомый.

— Ах, точно, аз заплутатель как в дурмании. Оно у меня по шапке перебитьевской кругом.

— Ах, тогда продолжайте, Массер Застрель, смех с огрех, с вашими недостачками и вашими пойпугайчиками! Пустая память бесшапочной чернушки в подсиненном костюме. Вы всегда были нежным поэтом, голубок от Амбармена. Штопарь, рюмкач, пюрелестник? Будьте об оном нежнее, Застрель Младший! Глядите радовластнее! Немного деликатности! Пади к мураве, о счастливец! Прекрасен тон кузнечных дел. Старое доброе мленье.

— Право слово, Мейстер Завсегдатель, сначала он появился, хрущ как хлыщ, тетеря балобая к городскому майору с Зудпада, МакРушник Сбрынди от Гордовыйных Табунов, тем не менее собрался, с кокардой в сторону Древохрама на его кукуртке, в его злеедремучих оборковицах и ужасном приспособлении, как было видно выше, посбрызгивая в косточку довольно деликатно «Мы синее давай наденем», и снимая свою хлопкожатую прусакскую шапку в его оводовейной мигуловкой манере, говоря «добрый вам утровей, всех блох каждому» и ковыляя своими ногами обычным путём, и был вечно ужасно мааслен, правда, говоря ему почистить его цапальцы и лисить себя в порядок, Майлс, и так далее, и того проворнее, и применить расчищение к его гризливатости, и который оприходовал того лисьего прохвоста, волос медь, ведь огненный, вырываясь из посредкостра, и, повесьте меня наполовину, сэрр, если он не хотел тело своего коленконя назад, прежде чем он заберёт его жизнь или так спасёт его жизнь. Потом, клянусь голубыми, продолжая не меньше чем от одиннадцати до тридцати двух секунд с его карманным браунингом, как я говорил, айн свайн айн, это мой автерроритет, он продолжал вернословить отскарблениями, какого Черточана, Когана, ради кокоключа от дондома сэра Тироля, пока не стало следом послано, и как Монтегю был ограблен, и волкоизвивал узнать всё, что стряслось, и кто спалил сено, возможно, вы бы сказали, прежде чем он убьёт всех каролаев, и цену мрактотема Пёрселла Перештопа, что за человек, его плантагонист, прямо из зыбей влажьих, который бушевал с жаждой священной губки и который, если пунштупиться профактами, насколько это его касалось, только стоял там замешательно на углу Улицы Тюрбота, озадаченный касательно ссудокассы и изволчаясь плюнуть, желая знать, кокошник чурятника здравоегиптствующенков он хотел от того, про которого ничего не зря.

— Сарсенмерец, вроде попурри муры и торжества Напа О'Фаррелла Совриаргонавта? Другими словами, то есть именно так — по анналобычному ходу вещей, комплектовав комплимент, хотя из того типа людей, что, как я должен и буду говорить, кажут себя выдающимися — их небожительская неуловимая ангельская война или финитарная фотопьеса начались?

— Воистину. Чтоб мне никогда!

— И тогда один подонок в ауродраме, а сам тугой, после некой умной игры в грязи дрянной, упомянул для другого из нежелательных, а там тупой, во время различных намеренных моментов, что по итогам, после Враговещения, как для его дела он был свиноголовик Швед и должен был направиться к штатмедицейцам?

— Как бить дать, он должен был, тот худосброд! Только это был брюквоподобный пень, я прошу вашего прощения, и он лишку валунхаживал по тому палковедцу его чёрным мушкетантом от шаромыжских луж.

— Хоть вышний глас предупреждал их!

— Того автора, на самом деле, моргрубили.

— Сделал ли он, который первый краснослов, что-нибудь с ним, который последний остролов, когда, после различной немощи с тухлостью между ними, они стокместно скатались вместе в канаву? Ров Чёрной Свиньи?

— Нет, он добился, что у него были зубки на макушке.

— Так значит, Плих пытался потчевать его щёлочку?

— Нет, зато Плюх пытался прописать тому шельмецу.

— Гудшие тоны, чтобы вот бы ему никогда не увидеть родные Смывосвояси, и высшие стоны, чтобы ему никогда не бытовать в солнечном месте?

— Истыстинно он победит вовек. И сплохосплав, чтоб мне ни в жизнь.

— То касание карлающего форте пьянвершило стандело.

— Трясть!

— Вы со мной одного мнения, что оно продолжалось в среднем до половины полудня, щёлк часов, пип полумочи, время по Гринвичухову, на вашем кольцованном квадранте?

— Вы всё спрашиваете меня, а мне бы, хранюсь Хиггинсом, хотелось, чтобы вы перестали. Представляете?

— Пусть будет тридцать двенадцатого после времяскакивания постполудни!

— И было томимостей с тридцать там, прежчерт в там и сям, чем час не шутит!

— В пору ходикам бить время нам. Крах ваши дела? Рассветает день и россходит в ночь безгодной недели.

— Усмирье, блажите спасидра! Годиннадцатый день голоднадцатого месяца хладильнадцатого года. На малрынок месс.

— Треденство до дня нашего пресстульного Ларри. По какому из наших хронизмов, мой страж четырёх часов, право руля, лево руля, пас или чёс?

— Обсерватория, регби, порт и шар. Можете себе представить.

— Сформулируйте это любовдвойне, ведь клянут Маросеи обоюдосурово насчёт этого. Готовы ли вы всё равно поклясться, что вы видели их тени сотней футов позднее, что дьявольски мучались то одним, то другим, то третьим, где их силы за и его господство против, подле Руин, Улица Долгомостья, и выделывали столбы пыли, чтобы милезское небо с чертовщинку показалось?

— Я готов. Я сделал. Они были. Я клянусь. Как небесное ополчение. Да подчинит меня Недобрый! Моим языком сквозь мой носок обуви на длинномирном камне челомфатума, если это так, то добудет воля Т. Воя.

— Клянусь слезами Лорканов! Они, должно быть, отлично потрудились, клянусь гадом, тихой сапой будто, во время этих переговоров вооружений, живоглоды наскрещь вороторианцев. Ты так не полагаешь?

— Ага.

— Эта нелегальнообразная огородка или решётка, иначе торфяной прибор, изделие Заложников и Ко, Госвоенпром, сменило ноги несколько раз, пока верескозаготовки ревальвертелись во время оружиеобмена? Пих?

— Пых! Извинитесь. Это было эрзац-лейкособление.

— Разве они не знали, что война окончилась, и только пристопаривали да полпивостояли друг другу, случайно или по необходимости, с затычками шаманского, бурда и пир, как смеждуобойчик Пиктоблуз и Шортлатанок, как их каратакатуры на ирландско-рутинском, чтобы поздноминовать извергнание датчайцев? А ты что скажешь, попрощелыга?

— Уже всё. Ведь он был тяжело прямолинейный человек, ромынские языцы на тасканном фраклике. Фарсобредней стих.

— Я имею в виду тех фатов Морганов и Дверян, по-финальски?

— Я знаю, что у вас нет, у Финбарских.

— Мужзыки дующего на варвархамов дошлого? Ко Коннили?

— Да Доннули.

— Но эта бойня слала позже мирт? Истовость в войне. Закон из хаоса, не атак ли?

— О бранные! О простые! О праведные! Доним. И обе длани с нами. Брагоданности Храмостроителю!

— Всё равно, вы озвучили, будто оно тряско взыграется, как треисподница, прямоткрытая для ражхристиан?

— Зато оно и адски вгрызается, как ангелица, открытые для невропеанов, если вы то вершили, всё в одно. Так бдите же!

— И эта престольная пуншчистская потехтема, занеротная и противратная, продолжалась (сминать страсть пойдёт), помянув пнедело, ваша ночь за ночью Ларри, дрожьдрожание на Дора О'Хаггинса, Ормондом заложен Батлер, артиллерия Небестужевых отвечает кавалерии Облаколая, всё форте и форте, тысяча и один раз, в соответствии с вашей курятниколесицей? Продоллуддолжая, возможно, на долгие-долгие годы?

— Всё пра. Вот его ширподлинность, вот май тимтомтрезвый, а вот её два лепомерных. От последнего пальца на второй ноге четвёртого человека до первого на последней первого. Всё правильно.

— Забавно. Дюже даже зубовно!

— И если вызывает смех, то и представление не грех.

{Показания}

— Весьма недобре, г-н Медножестян. На пальцах с языка и с ходу на лету. И все ваши спешки, рампы и тирады! Наверные думали, я спал за баранкой? Выш хотите склонять судодадейским из фтафин фтарктики под присягой, приятель май, и попросите нас поверить вам, на долгие сроки, терпевшие вас, когда вышских забот полный ход, что вышская луна сияла на пиках и на гребнях и веровеяла ночь за ночью, возможно, долгие-долгие годы, после того как вы клялись в том немного ранее перед вашим корысследователем Маркоштаном, что там было премокро дождливня всё то ревмя?

— Возможно так, как вы судодадельно утверждаете, рытьский кальвиник. Я никогда не думал об этом, верно слово. Я определённо именно так думаю об этом. Я надеюсь. Если за это не привлекут к ответственности. Мне будет любопытно думать о чём-то, что я должен ни в коем счёте стоимости не упустить, если вы спрашиваете ко мне. Мне это было сказано как вдохновенное замечание одним моим другом, в ответ на приветствие, Тарпей, после мессы в три часа и сорока дичин попущений, что немного дождя обещали для Миссис Лион, инвалида Виллы Янтарьдивки, с большей поймощью и пейвещью, и также он сказал мне, тот инакомыслящий, после повторения мессы, с двумя сотнями коленопреклонений, в час искомый среди бучи душат прутья зала жутче, вот что и воспоследовало. Он совершает прогулку, говорит она, в парке веймикса, говорит он, как тьмутёмный турка, говорит она, выпущенный от его доглядчицкой, и, клянусь голубями, он повстречал себя с г-ном Майклом Клери вторничного дня, который сказал, что Фатер МакГрегор порывался в плохое место среди оркрестностей и изливал кругом разные гвоздящие ливни, там и котурыльник хлещет свою уходёрку, и малоудобства были заперты уже месяцы, по причине покривительства сторонителей, злоупотребляющих аппаратом, а Тарпею натянуть свой ужинный костюм, и напялить свою фетровую тряпку, и пойти до сводоместа с полыньеносной мокрядью, и увидеть Фатера МакГрегора, и, кляну Гадом, сэр, ему нужно было затрубить, и поздравствовать того священника, и рассказать его святейшеству всю кожью травлю про три шиллинга в истопугальне, и рассказать, как Миссис Лион с её чашеверчением была той неверной, которая провещала подать три ширлуга лишки Петра из её порогданнного с дочубранью и альбами в больших количествах к г-ну Мартину Клери для Фатера Матфея, чтобы устроил полуночную маску воспевания страстного друга для африканца, и оставил ребёнка Бурого в покое, и бросил он Одиноконного, и все неприятности, совершённые вояками, делоотставниками и дамозаступниками для Нутр-Дамб де л'Эскорт, чтобы послать больше айкай адских пойтопотов, мой братник, снова! И я никогда не носился словно гады с мокрокурией! Фууф!

— Неисстрельно наглицский, знать, ваше право, мой кельтомёт! Хански ленных и переместных. Так братьям след тужить поныне?

— Раз жребий нош на нефти велоездить, мысль в даль-длины догоним ранить вас, зато нечистопутным маредевкам, разбуйствами не выловив побед, на берега буйдома быстро бы.

— Елебурда! Коего лысого выш чудите с вышским хромоломким быстерством? Я научу вас дисциплине! Вы готовы поклясться или подтвердить тот день вышским ясным видением зараз и отречься, что всё, что выш утверждали, проручаясь с первого взгляда насчёт его южного акцента, было бредом Сивки Флаэрти? Ну так как-с, не-не или ей-ей?

— Ай да да. Я потверждательно клянусь в том, что здрав и прав, и эта тырпыртень случилась с моими плотноелейскими губами, что постоянно прилаживаемы к рубрикаторам анналов святого Аль-Астро.

— Удобре! Очень мило с вышской стороны-с, Р.К.! Возможно, выш не будете против распрямить нам, мой губастый парень, как премного яркой капусты или промятных комфертов выш вытащили после всех вышских руганий? Те блестяшки, парень?

— Бароплошка. Тут вы меня поймали! Вестьма нисколечко («компир ювелир» я называю это), ведь я также могу сказать вашнему Эссексходительству, и я не хватил лишнего на ветер, правда на мост золота. Всё сводится к нищему, в фунтах ли, пенсах ли. Ни бокала Лужзеркалья, ни даже целой себестоимости древоштанин высокогорца или трёх крон вокруг вашей занавеспадни (ведь это же чертовиски отвратно!) за всю эту недайбогразимую тягломотину!

— Ну хватит, Джонни! Ведь мы не вчера родились. Чем мы расплатимся за столь многое? Я прошу вас сказать вашим скоттским пиктокраешком, как вам обещали весёлое времяповреждение с разными вертипойлами или мертвоплатами, чистяком или крупняком, у Ворона и Сахарной головы, то ли аллюры Джониса, то ли подставы Джеймиса, или как?

— Барсмала! Вы задумываетесь хоть на минуту? Да, кстати. Как весьма с необходимостью истинно! Покажите мне чистую игру. Когда?

— В таверне Голубь и Ворон, ой, так ли? Приложить за умродник?

— Воды, воды, дрязгрязные воды! Восстаньте, ладные скальды! Торф есть, хлебпшено вкуступить!

— Что хочет вреда, просто требуй его! Как вы бы хотели услышать вышское правое имя, Газий Крепин, мой грустианский менестрель, если выш не истопуганы франтодушным комментарием?

— Не перепуган ни энной фразличной газокрепкостью, ни злокачественными больсдёрками.

— С вашими галдядьками!

— С вашими проглотками!

— Вы мне это повторите снаружи, ленсконнмен?

— После того как вы крикнули парочку? Повторю, когда мне удобно, ольстрелист.

— Удобре! Будем драться! Трое на одного! Уготовы?

— Но нет, неся мненье, Эмайн Рассудник! Что с вами? Что вы имеете в виду, августейший? Честной игры для Финниев! Я получу свои прихоти. Конечно, вы не совершите ту трусливую вещь, чтобы амурить маю аленькую? Скажите причалу Королевы, я сбываю. Расстанемся до когда-нибудь! С благом!

— Коли мне очно понадобится доброжелать куру вроде вас во щах, кто тут говорит о ваших верхотурах?

— Я не знаю, сэр. Не спрашивайте меня, ваша честь!

{Копеечник с двумя девушками}

— Легче, легче, Северландия! Поласкайте горячую руку! Позвольте мне ещё раз! Мы низменно бываем захвачены хитрыми сплетнями событий, выше понимаете? Теперь мой другой пункт. А вы знали, то ли от меланодактилизма, то ли просто возлиятельно, что один из тех двух крымчан с решёткой, неменьший молодец, был обвинён в некотором нарушении или в ассортименте из двух серьёзных обвинений, юбки разделились на этом предмете, если вы предпочитаете таким образом? Вы же знали, ну разве вы не подлец?

— Вы слышите разные вещи. Кроме того (теперь со всей сериальностью), у кустов есть глаза, не забудьте. Хах!

— Какое из следующих двух аморальных действий вы бы предпочли, будь у вас выбор: набуянить бычий вклад в медведицину или отнять задние ноги у бельевых козел? Скажите, ражие полицаи или пустые огородники не появлялись ли периодически на вашей родословной древорубке?

— Зовите меня пусторостом, если я знаю! Это всё зависит от того, сколько славных родовых среброрублей вы хотите за усильную упряжку. Хах!

— Что вы имеете в виду, сэр за вашим хах? Не надо ваших хах, чтоб сделать тах, вы знаете, щелкограф.

— Ничего, сэр. Просто кость въезжает в помещение. Шелкопьянь. Хахах.

— Хахтах?

— Вы хотите себе всё удовольствие от вываживания меня? Я не говорил этого вслух, сэр. У меня есть что-то внутри, что говорит со мной.

— Вы неплохой свидетель третьей степени, верно что! Зато это и не тема для шуток. Вы думаете, мы глухие до тонов и в наших носах в придачу? Вы можете различить чувство, мельтыкание, от звука, иакания? У вас гомосексуальное захватывание взаимочувствия между нарциссизмом эксперта и стеатопигической инвертированностью. Вам следует психоагонизироваться!

— О, клянусь голубыми, мне не нужно нервоглядного сестродания от ваших бурунных квартеронов, и я могу сам присухоанормировать себя в любое время, когда захочу (смог бы вас всех догнал!), без ваших вмешательств или любого другого голубиного простотатя.

— Примерку! Примерку!

— Вы когда-нибудь сами лазмышляли, гепогтёг, что зло, ежели его желают, может тем не менее плоизвести каким-то облазом и добло, к общему целя?

— А пгопо, далее, спорого с портящим, и говоря о плебисцитах поднятием рук, пояснительных или действительных, со всей серьёзностью, у вас ещё не начало доходить в сознании, что тот подприсяжный, человек с Сент-Пляжа, возможно (тут с неохотой нужно страдательно заложить), всеможно, зла терпит столько, сколько сделал сам, ведь если мы посмотрим на это буквально, вероятно, нет истинного существительного в активной природе, где каждое градскудное бытие — пожалуйста, прочитайте эту штатью — это становление в его собственностных глазках. Форменные терпение и труд всё перегнут!

— Гнедоглядного Задора Вечнобойкий, самый брат никакнедосягаемого, далеко сверх бессчётных рук, радетель многих победителей и проигравших, выхоленный С. Самсоном и сыном, вскормленный дилялями, предстанет в заливе (Дублина) от рассудня до полсвета, и на смотр берёт, и в залах мисс или миссис МакМанниган.

— Может быть, вы объясните, сагобитый? Миру дай Знак, что мудрён.

— За генеральную продолжениераму и для частной пояснениерамы к вашей единичной дознаниераме нашей афишеновлениерамы. Ледисподины, приятели с улыбками, зато я и Рисковый Малый, мой близлежащий друг, что необычно помешан на дебриходчивой поэзии, и несколько тлейбесчинниц в окрестностях Вест-Чернь-что-у-Боскетов, были рады снова вернуться с ребятами и как раз спорили как примерные друзья в разгрузочной Доддеркана, имея небольшой разговорец с нашим гостеводцем в его заведеньице вольготцы насчёт старой партии мидлсекса и его амур-действий, имея в виду грипп, оспу, сыпь и неудержание, спазм, резь, гной и язву, кариес, бешенство, хандраж и сплин. Что я с Рисковым в нашем согласенсусе и всей двойной шлюпкомандой кроховаяльщиков, без словаря о деньпирмене, благополучно завершив наше библеистое томостроение, хочем знать, так это здешнеследующее. Предполагая, в рамках фиктической этики, что он, как добытые сведения показали, позволил себе эпицеремонные вольности перед дивизионом нордсекты, соответственно, что относится к тем мужским частям, и или, сопутствуемо, что касается всего обычного и среднего у тех женщин публичных эксексов, и хотя на худконец правда милыми дивушками, но очень правильно взятыми митрополицией в связи с этой прискорбной неприятностью, касательно своевольного поведения, что было в прямом противоречии с расписанием в постановлениях совета лесов и работ, регулирующих секцию развлечений похотников и панбаронов нашего возлюбленного натюрпарка, и для исполнения этих оперуполномочий я с Малым приблизились к преподобному джентльмену по имени г-н Копеечник, говоря про подобие пламенного приспособления, что было крайне признательно, вот чесслово, в этой материи его объяснений — утвердительных, отрицательных и ограничительных — данных мне и Малому, касательно того, что хорошая книга говорит о людях барскоромашек, относительно качеств вольностипрежнего бисектуализма, помимо его цитирования из одобренных разноучений примера, данного ценным другом по имени г-н мирсудья Тирпташкин, прожидающим в Англии, владея милой квартиркой, Аки Вседержитель, лицом к Обрывам Зюссокса, пока он говорил нам категорически, как г-н Тирпташкин, к которому у него было предписание, наличный владелец односторонне и по контракту ругательского ремня, он называет его гипотетически, преподобный г-н Копеечник, оный счислил сам разделительно своим острым глаззондом до дюжины миль клинодивного костяка селодочек, что поверхностно проходили собой у Мыса Копчака от двенадцати доппоблудня около часа тишины. Ударяя, напирая, обнимая, отступая, выступая, избегая, поднимая, поражая, заряжая, упирая и окропляя их гузки садотрясильщицки, прищеливая своими подхвостьями. Так, преподобный, он говорит, весомо проблематично, клонюсь тем социалистическим солнцем, чтоб мне пусто бы, зато те злокозочки были радостны, насколько копчушки Усестьсыска могут считаться, подбрасывая свои малые копеечки, чтоб их полно бы, свежие малые флиртушки, грязные малые гёрлофиолеряженые, хвать их взахвост, малые селёдочные галопировательницы, и, преподобный, говорит он, более положителично, дюжпоможет мне Дий, говорит он, пустим амбру быть шпротяжением плотваннства, лямку — изгибами их протягучести, а пескаря — сердной шёлкостью их нагрудности, те маленькие солёные размножалмерки, говорит он, наиболее аподиктически, скорее, чем мои лососящиеся яйца зададут тир ташки между нусами, все те малые бедоходные психцессы они были все амурные либидозницы прямопропащения и налёт на живогольца игристых простохлопов как свидетельства их вольностипрежнего бисектуализма. Так вот, он говорит, как преподобный Копеечник, он визуализирует узколобые высокоправила гурукрестнозаданий. Утрокайтесь деликратко каждым мутным в вашей пятнасаленной мраковине. Использование холодной воды, свидуфиксирует д-р Рутти, может раздавально рекомендоваться для узпокорения гениталического любвеобидоза. Школы, мотайте анчоус!

— Тартарряды и Барбадиз с вами и вашим елецарийским сокопровеяньем! Пелагиавтор! Ремонстрант Монтгомериит! Краткие жизни вашим родственникам! Вы пересексолили, так и есть, с мокредьгласием и мерклостифеличностью.

— Подождите-ка, прыглососи! Я чую яйцересиархаизм. Я подвергну вас проверке. Я не могу уследить за вами до конца в вашем во всём прочем аккуратном отчёте. Это была быстрая щука или дикая сёмга? Вы обираете нас в гонимое будущее, или же нет, с этим руттимодным рыболовством?

— Лалия Лелия Лилия Лулия и малая милая Лола Монтес.

— Невернаторр! Это, они говорят, фений, посвящённый в тайну. По имени Парасоль Окрыль. Готовый наметать яйца и мальков как маммодержальный монах на кругопосещении его семи приходских церквей. И населяя грубые баронства данами, элями и водканалами!

— Давайте выше, Гостевой! Горб ваша марка! Для гониметкого приземления! Хромоглазка вершегляд, Великий Карпий, резвей этик наш зоопакт?

— Жил-был старый один псалмохнычущий сом-говорливец у той ротзабитой Судачицы из Стангребущих.

Что пошёл галантировать с полной шаландой его спермаценного груза.

Маслянистовый прыгать за всяк длиннодоном и всяк мокролизкой от нашего Взгорья и до Горбыль-устья.

Наш Господин Змеиных Вод!

— Хеп! Я вижу его в вешанных путах! Вверх вашей рыболовкой! Держите этого парня! Вывыживайте его, Силкаурка! Роголовач!

— И вы тяните, сэр! Перо оливы подойдёт! Злееобразник Манилы, он вскричит перед своим свежеванием. И его надрыв создаст новые островланды. Поднялся? Стой, рвулёгочник! Великий финвал-кучушка! Лесхозяйств трёхлиственны древстояния! Ноеносец!

— Он не попал в её устье, а встал в реку Дыр, Ромункул Рем, совращая с торной, так что теперь любой бучпринц обязан взобраться вверх по ней, если он будет водить её за ножку, и заночевать у неё на задах. Нет, он скатился как скат, и расположился на её руковалах, и никогда со страхом, зато они ещё вытащат его на сушу, на чешуескользкое ливбережье, в продолжение времени, времён и полвремени, с подушкой песка, чтобы умягчить ему.

— Вы говорите, они так сделают?

— Я вас уверяю, сделают.

— Среди дрожащих дербенников, да? Ползучее покачивание.

— Или клумбы тюльпанов Раша ниже.

— Куда вы приносите выши кувшины промыть, когда стемнеет?

— Там порядок, дурь примяла, Том приятель.

— Возле вновельющий вод в, вплавновьющий вод в?

— Почти.

{Три солдата и две девушки}

— Гренадёры. А расскажите мне теперь. Эти ангелицы или аргусловы сосуществовали и сонаходились с или без их нечтотретьего?

— Три в одном, один и три. Шем и Шон с несовершенством от несовершённого. Сын мудрости, брат глупости.

— Бог да благословит вашу остроту, шаляй-вихляй! Это три знака и ни одной сгорелки. Вы пропустили вполержинку для миловзорников. Что, Джон Скороходов Первоподобный? Сыграйте нам как пятьмастак! Ай, бокадержись!

— Круча Наива! Всё тужим и тужим, как говорит Чесовоин Кудымкин. Дамы пустятся во все тяжкие дебелые дамбы. А милушка кулис поможет счастию найтись. Конечно, я думал, оно суеютилось среди древлысины пахмарных долов с двумя раздебелыми голработницами, Щелкой Подлеска и Молью МакГарри, то есть он, рука на клинке в то время, и их мать, подстожарая дымочадка, как мне дали понять, с изливочной подрослью, бегума. Была ещё одна, которой он вскружил младоголову, её первый хвойниковый король и самый широкозаклятый человек в Карраке-на-Шэрон, графство Розасарон. Несомненно, она почти утонула в блатокреме талолетних вод восхищения самособой, не лучше моего тарпейского кузена, Веста Туллия, строя рожи на своё рекоходное изображение в потоке после охлаждения себя в стихии, она приласкала её, она прославляла её, иволистьями и вдольними травмиртами, все раскинуты, как она была, эта белактриче, что нежнее Нежской Губы!

— О, добавьте позаручёную манежинку! Всё, что ни есть, её! Нарцисходимки они как дольщицы витражений. Иксилы за взыгральными уроками становятся домоводками, когда стонут старше.

— И такжется с Исзалами? Ой ли? Нампространите! Скопейка справду сбережёт?

— Послушайте-с, маймая малмайшая! Они были плужасны, эти травмуары! Приляг на грудь сию! Так жаль, вы потеряли его, бедный агнец! Конечно, я знаю, что вы бойче байсовестная девочка, чтобы пойти в то невзвиданное место, причём в то стремя сна, что было очень неправильно даже под тёмным расцветом тьмы, своестрасти дерзив подавно! Он пропал за простячным шоурядом. Поводя гусями и красами и разголяясь вверх по лестнице. И там же ребята на углу вели беседы. И ваши больскорые страдательства впервые нашли на вас. Всё ещё придётся простить, божественно, моя слизливая речежинка, и каждый знает, что вы прекрасно выглядите в своих непобедимках. «Евангель», идеальное сопритирание с талолетней водой «Сироканон» от Яицкого. Я всегда использую при наплывах, когда обжигаюсь сочным желтком, чтобы извлечь максимальную пользу, с уместным знамением. Ну вы даёте! Просто восхитительно! Если бы я только мог пропустить мои руки неж, мои руки меж, твоих волос! Какие бойчебойче бобо брошечные! О молчиночки, скажи добродня, Чудачка! Рукоприятельно. Как они изгибаются там под нюдавними чаровательными наручами! Я блаженнее таким образом, когда у меня всего по паре, включая парненепроницаемые низбрючки. Выигрышно по-своему, вот только мои ручки белее, дорогуша. Холёные рученьки, самообивание. Светлая головушка, о болезная. Послушайте, мая маймиленькая! О, будьте осчастлеплены! Зеркало с правдивостью, лучистая светом, сердце беззаветной лавры, колец навес золота! Моя вуаль сохранит это во всех красках от его небесстащимого пламени! Им вот мы в мой ём, моймоё любоваяние. Конечно, это было совершенно стыдовидно с его стороны, необходно встречая меня в маскировке, Бартоло мио, подрядочно павлетательно, даст бог, с моими коломбиночками-неразлучницами. Их греховдумчивости сжались. Даже Нетта и Линда, наши дивительные титиньки, и те слыли греховидными, благодар вам! Майские розоперси любведыханны, да наречья яхонько горят. Моя просто объедает друг друга (моя избелабелая! мая верховодная!), в его грозовом воротнике, как я уняла завчера от его мускустых лозкасаний, даже мой маленький шпиц пришёл в восторг, когда я повернула его голову на его собственном мужеском бюсте и целовала его ещё. Только он мог говорить с человеком, властитель будто верченый, принимая мои выложения злом намеренно! Позвольте, я представлю! Вот, как со мной случится, с лобзаниями и лицом страстолюбия. Я всё ещё с вами, бедный вы хладолеток! Давайте помиримся с матерью Консепсьон, и славословие лежит между нами, безмятежность, не будучи новенной в любых монастырях лоретинок, не моя самая маленькая из всех, ради всего святого, если угодно знать, что промелькнуло на наших устах или. Да, сэр, будем бдеть и мы! Мойрозный ветер! Фуйзнайчай! Угнездите нас получкой! Прочь, баншивый страх! Под наблюдением благини. С ним нежно понижнее! Сделайте для меня что-нибудь лунопомрачительное. Всё произрастёт под флёрдаранжировку у Св. Аудиента в кремско-утолической капельне, с моим брильянтовым светозарником после, маяк приличий вгорницы, чтобы весь кошкин дом остолбеленился, а Фатер Благочинник Миндальсоль будет трепетать моей руки. Куролитания! Кристаллосование! Куролитания! Поём расхристанию! Святотанцы, святотанцы, святотанцы! Обним! Маймая ближайшая, истречка угнетательства, будьте со мной свободны! (Я почти потух!) И послушайте, вы, вы, красавица, эсстричка, я покажу прость с тем, знаетесь с кем, молю Магду, Марту с Луцией и Жанной, пока я лежу с раздовольным лепетом на Толке. (Я дух!)

{Новые вопросы}

— Нус хорошо! Начните, о чём молчок! Угнетательская истерия? Гвоздь истоарии? Как всё это вообще? Это тата самая вещь в себе или те-те самое то-то? Так мы услышим её первый штрих в позе от шовстрички к шовстричке? Алисочность близтечений узречений, за зовущим порогом или полезла в юдоль чудес? Пих пах! Ваша звонкая лапа в шелку щегольском? Загадайте деву. Вводение. Прибавьте ещё одну. Браковещение. А теперь вычтите первое, что придёт в голову. Непророчность. Стучите, чтобы было отъявлено вам! Кто раз цвёл, суть как цвет, пребудет явней бдений. Музокройте её, запонвешайте её и сдержите её нижайше. После лирики и методы мягкая аглоирида украйностен. Эта юная баркитантка, как, эйфористически? Она сама совершает амбидуальное действие при видении себя, как одна улеглась присухой другого?

— Трёп! Се тыры, пой, бедствовав, теням!

— То чи шо, прядую де сядую! Вы трещите совершенно невпопад, мой светлячок Лунстера, как обычно. А ещё 2 Р.Н. и Длиннорогие Коннахта, вот бы мои поля их не видели! Вы ухватили весь капитал и получили львиную волю после 1542, зато тут-то и вся разница в Ирландии между вашей граньнацией, моя болтливая голбухточка, и мной. И скоро ленестрель младой становится к стене припёрт, что сужено судьбой, стяжает, чтоб рады были Монн и Конн. Дворняга, что зовут ослом. Предвозбраняя волкоместь! Вы последние вели первых, когда мы последние, зато мы первыми растопчем вас напоследок с последствиями. Восстаньте из валяльных повозок или возьмите их, как вам угодно, но сначала надо вот ведь, сир, на мои васспросы, джеклис! У вас теперь столько краснобравой отваги, сколько нужно, чтобы вскипятить котелок жатвопохлёбки. Действительно ли Хейден Лонлакейная, из рыночных миссионерок, встреченная с шиканьем, сыскала более чем перстьнадцать процентов мела в беспримесной, бережливой и безупречной муке этого сырого материалиста и менее чем одну седьмую промилле в его еде? Нам, находчивым молодым ребятам из мозгового треста нового курса, поручили это дело, и мы, с материнской санкцией, принуждённо уполносложены на квартальных сессиях по закону об устранении долевых дисквалификаций для унимистификации юных личностей (Кивающие Нейтралы) от Комитетокопателя Номер Подпятнадцать, чтобы узнать, действительно ли у тех пэресс генработниц, которые по дешёвке получали носокровные деньги и возбуждали общественное мнение касательно приватных мест своими ножками, Мисс Мирта и Мира, две ассистрелки фраппировщика, их книги для службы были в порядке и правильно подписанные «Дж. Х. Норд и Компания», когда были отпущены от их последних местоположений? Не будет ли вам угодно встрять, чтобы рассказать залу некоторые антримные подробности того, как, во имя трёх раскройщиков на Улице Тули, тот О'Буркосушкосон или Мохмакмохнатович, Спадд Бракчар прежний наниматель, нарушая бушельный стандарт, дошёл до злокосного имения бочки сливостатков? И почему, если это не больной вопрос, этот гнедовладелец у вала ущелья, листопродавец, что немного белопрядал, Фальфитцкучкинсон, собравшись от Мужеострова, несущий свой ковчег с фюзеляжем в форме яйца, сделанным в Фридбурге насколько это электровозможно, поперёк его спины, когда он предположительно направлялся ионошагом внутрь как извозчик Градслома? Куда те пышкотинцы, треименованные, небезъединённые, ветераны горкотловины или закалённые сердца, Хансен, Морфид и О'Диер, В.Б., с их гарцующими горшляпами, держали свой путь, согласно офицеру связи Ольстерпола, с их открытыми траншейными больсдёрками и их руками в их карманах, наперекор армейским правилам, когда столкнулись с заграждением в натуральную величину? Когда он валял дело и дрябил дымостоятельных, и как он начал поппыхивать у Патерсона и Зластука? Это фактический факт, доказанный по рукогорлоязву, что эта костюмированная нордличность в бритых овечьих брюках, детских кильтах, светском синтепоне и веллингтонах, с палкой, шлемом и кружерельем, преддержатель Бара Птоломея, является совладельцем Цирка Жонглёра возле Северной Великой Датской Улицы (между прочим, это самое растрекрасное шоу, что идёт в провинции, и я собираюсь отвести туда младших в субботу первого, когда настанет ночь простоватых в полцены, чтобы увидеть падших болезников, что передразнивают баклибогсиров, и слепых к двум мирам, что повторяют за глупожалкофорсистыми), а шемшельмошоумен всё время жаловался в полицейских бараках, и обращался за ордером истребования, и выкрикивал что-то злое про то, что его домогались, после того, как у него была тройня, предложениями вакансий от женщин в этом городе, которые ржали вслед тому человеку с его выдающейся прелестью, после того как они видели его рентгеновский снимок, что оказался в богатых красных цветах на шабботних листах? Были ли это он, кто подстрекал своего глухоимённого сына, разносителя сорреспонденции в Святом Патриковом Смывалище, следовать римской букве, покинуть седание и выпасть в своих босых хлюпкобродильщиках грязнули, купить привычный кувшин портера у Морга и Крёжки и поставить его перед женой с её нашлендом пожарника на ней, призывая её, не чахло тки истому, уличарка, пока он и его мягкостланные любовницы буйствовали по дорогам совершенной распояской под носами гелиополитского Надзорпола? Переплюнете? Подготовьте почву! Где же тот вспомогательный жандармеец арионавигационной сапёртиллерии, который доложил обо всём этом хулиганстве, отвечая по его морзгэльскому разговорливнику с жезлостью у него под хвостом? Покрышьте Хладнолобовича, этого везучего голодранца, и узнайте её историю у него! Перекрышьте Насалатовещь, лиззивлюб! Носопыркович, гуруманьонец Глубернии. Косолапович! Подключайтесь!

{Через Зёва говорят Косолапович *S* и Катя *K*}

— Леньсдельник под листвой квадрынка плыл.

От браг в сад к ней дырплутник зайчастил.

— К ней зайчастил! Божусь, он нашёл у неё, что искал! Её туфли клав на плечи, он страшил то усмотревших, как он взял их выловсети, опрометчик. Крайнее бесчестие для светской протестантской религии! Старый паскудный преадамит с его двурукоятным занытиком! Дайте мне самому возиться с моими выбросами!

— Валпургеника! Это и есть ваш обожествляемый град? Норвегсон? И с ним нам молиться за обращения Верхнеместера? Зовите Китти Чёточницу, ту надомужницу Прямоткосного Крова! Пусть Суккуба уступит, новообъятное его богатство теперь стало возможным! Его кухонногарь, что гласпылала своей молитвой к тому, что на верху ступенек. И она глубока, в этот раз.

— Исподняя подлива на его турацкие арментации. «Бывший Ниш, аще ныне горбат» до «род раз любезный даден нам сеять». А потом преклоним конфессиузы ради татской дребеденции. Как солнцевотировано для его требнужника от соборников при детской. Поп его знахарь с его хромостью по хмелю! Нумар спятьдестрах полуснованья смежьвноль. Мастерсгинь бил наилёгше. Я муссоширивала его тестовидные кластьрюшки моллюсков на коханном столе. Моим бравым битюгом по его бельескладкам жирогузки до додо доброй дородности, пока его бестостное лицо не делалось жарко красным с его размякишами глазных лампочек, а его литровары горечаялись и трещали как жаренки в моей мукомолке. Я дрожала было расштриховать его авралкрасную сбивку за него. Ради всего мучного Обадии, вытащите вашу носопышку ротоначальника из маей клумбаулочной! Абы незналомец углядал ваши соковые жималки на маей кастрюльке! Крепостница этого дома, ты панствуешь безраздельно. Его лакатель и губители были расплутно прыгулюблены, когда он там дожигался, глядя на маю лоретковскую тартину от Вексфорд-Ателье, как Катти и Ланнер, изысканная супредка, с моей выпяченной грудкой и пастильной горелкой у меня за тазухой, показывая мои окороченные рукавжиги и все мои новые папирузкие папильнотки. Вжих! Там мая зримена, тут мая храмина и вот мая жупанетка, галс будет метр! Вжих! Что это? Вжих! А то? Он никогда не изловчаял лучше, можете танцпровеять, на блошиной потномине Ромиоло Веничелли из Грели Котельной, или из Башы Шмячницы, или из Зои Марашки, тот кат-самокрас, когда я взялась за пани швабру жжёноподобно, высокопыщенно, чтобы отбивать время куд-кудах щёлк-пощёлк птах-притих кап-капкан стук-постук бац-набатс куй-кулак-копытом. Слухосмятособачники, трясите пофортосильнее. Как не выпить моментально всё во имя Вылакана!

— Всем стоп! Спонсорская программа и завершение вещания. Прекращайте уже, гнирал, эту Финнеганову фонтанию и все эти лялякания тополякания. Последний бюллетень, губрнедур, чтобы устранить все сомнения. Клянусь сильфом, саламандрой и всеми троллями и тритонами, я намереваюсь превалировать над её ходом и привуалировать это в конце концов. От его мыслей приходили слова, от его жизни отходили дела. Да и воля туда же, клянусь святым чадом Кулушки, примопатриаком архиепископии, если мне нужно сначала опустить каждую маску в Трансеания от Дыры Территерри до Угла Заиколомья, чтобы найти тому Игокову его письмо, этому Ярмократу его долю. После шустриции короля, Ковнерала-Журналапаря и даже властного заступника гибернарха, что всем мегам мега, со старой шайкой Карнисона! Прочь с вашими персидскими! Шерше ле Финн-с! Попортчик под писанно отпущенным покровом. Ну не ни но нам! Гей, злая ворона! Восстаньте, сэр призракум! Сколько бы вы уже не прожили, другого не будет. Долой!

{Часть 5. Ямсадам 1}

{Защита от обвинений}

— Ямсадам, сэр, за вас! Вековечный град, здравствуй! Никак, мы снова вместе! Меня выв вырастили под старокопытным законом династий давно вышедших из печати, начавшихся с Жидника Жалконравного (или то Айлаф МакАскальтор Третир?), зато, если верховенствоваться пантофактами, я известен по всему миру везде, где мой дорогой древлеалленглийский анголососачконский на потреблении, как им уготовано, от Августейца до Эргастула, как оно и есть, что на радах Фарнама, что в крае Кондры, что на поймах Долкина, что в приходе Мнихнастоя, и святые и совестящиеся очиочи очень видят мой любый быт и, если считаться с фикцией, клянусь моей полуобвенчанной, я считаю, как и наш народ в целом, который в своей моей оценке берёт высоко, что мой быт настолько люб, насколько возможно, и играю я очень даже поправляемо, ведь я всегда могу уиджа уиджа выждать и дать от ворот отворот. Клянусь моей лаврообвенчанной, я никогда не был и не могу себе позволить быть виновным в прикрыводеянии преступления посягательства на пастора вместе с персоной молодой снасна знакомой вдев девушкой, невеличкой Анисовкой, исполняемой Устофеей, и с любой из моих кузин в Челобнимском Шляхе-под-Вязками или в Жилгулливом Бору, когда бы тронул её придамное и рдяно набросился на её неспелости, что должно казаться очень племянительным и слишком бахоньким, ан не стоит упламенять, для моей репутации на ярмалке Бабэля для розничных дочерей, будучи легко одетым. Однако, как мои познакомцы удостаивают меня любезности известить меня, мне нужно, что её бы арестковали под моей лучиной перешлёпываний с надзорлеями и думовольцами, судорядителями, если бы только она прыснула что-то погодное. И, если чисто считаться с фикфактами, я рассказываю о себе, как я зазад захватил самую спелую махонькую женушенцию среди всех глобальных глобусиков, из-за которых она и егозила в Цветопонедельник подальше от греха харама кругом циркаллеи Скиннера, первая с её утешительным призом в моих серийных снах о миловзорых дамах «Тискающие мальчики» с наградами по расчёту фигуры и улыбок, когда обогнали на две груди операдивно, небольшим примечательным дарственным облачением. Застёгиваемым в различных местах. О влагообразие! Я краскрас крайне люблю такое, особенно наслаждаясь их ароматами в их самом наилучшем виде, когда поданы с гелиотропными гласкивками, как оно и есть, где я изливаю свою широкую душицу на чёс чистую красоту её прошлого.

{Жена и священник Михаил}

Она моя отлично сохранившаяся полнообвенчанная, с ней счасть и за ней шед, Эванс свидетель, с несоизмеримо наименьшим размером обуви, кроме лишь чайнатаунянок. Они беззубастые желчины, говоля по плавде. Разве нельзя нам порекомендовать их? Как показало моё исследознание в моём подмастачестве. А также, увы, наш личный Ломбедный и Юдольный капеллан, райепископ, азвечно грустноликий человек, в его крепюшоне под сарпинку с тесьмой ирландского сукна, который посещал наши елико жестокие сердца и чресла с наложением пяпяти пяльцев, оследом за пильцем пикши, в той Большой Горнице, может громкоговорить вам некоторые комплиментирующие вещи про мои чистые характеристики, даже когда замечены в темноте, сколь бы удручающим подобное изложение не казалось мне, как оно и есть, когда я представил её (франкфуртеры, номбурины, дзе быв чорторык!) нашим четырёхножковым тонирцам с их христорадуницей под Каструччи Старшим и Де Меллосом, тем оступенившимся отпадникам, под сикомерной эвфонией во всех нотациях в нашей клеткодержаве сплошь дикоутиных домиков вдоль Гус-на-Грин, тех домомилостивых уют-компаниях, через тревогпени привязанности (Первый Мраклиз, согласно их сэнкхциям. Дадай! О'кеи! А Грегорио спереди, а Иоганн далеко на бобах. Ай, ай!), вразвлечению в мытгостях малышом, а в мылдоме Нордостов лучше. У которых, как у моего Храма Финлейтера, сей малой церквы за сим углом, и К. К. Катахиазм заповедует Веру, и, как вам всем известно, от ребячества, дорогие Человеки, одна из моих жизненных амбиций моего вьюношества от раннего пипи периода, будучи всё ещё в негждальней школе, предназначенный для широкой церкви, я, будучи чувствителен к этому, прошёл поместническую конфирмацию в постели Калифлярда через нашего хахаль холёного автолекария. Михаил Энгельс тот, кто вам нужен. Пусть Михаил переключит Саттон и расскажет вам, тем людям, у кого есть эта фоновая привычка (впрок дающаяся), через его радивидение, как оно и есть, как один только наш Михаил может, когда росстраняется от прекрасстудий, чтобы довести до отпадения наши грохоты, как я узус усиливаю. Ярызвондерсигал. У Босса Пупушиста четрдевспол. Шон Шемсен скажикада скажикада. Торгденьжищи нештабильны. Чертъяичные шиллойдинги Сиросероомута, один, четыре, доппенса туже. Вал вала валче! Простите! Благоумствую! На сего для остаточно. Бросьте эту штучку. Покойнамощи всекашуму. Ишь пачкливое коржтесто! Уцените по новой йоркские эстрадиции. Киок! Так.

— Тиккак? Тиктак.

— Ветрить, гулять, водить и падать.

— Коль штука дивная, тут и ухарь.

— Тише мыши дождь по крыше.

{Низость обвинителя}

— Вот где затишье. Билл Тишь Гор, ведущий. Это возомненно наиболее уморрешительная и эрнстепенная экструктакция. Я коренник своего слова! Примите это за зубочистую монету. Я протестую, нет букварно ни единой чайной полложки свидетельств задним счётом о моём златодействе, как вы увидите, как оно и есть. Кимун Лапсанг первого сбора. И я могу надбавить, что могу снять мои дрызгав дерзость предметов обличения тут в Пникс-парке перед теми, что на небесах, чтобы облагочинить себя по гранмилости правдосудия, я имею в виду днищадина и джентрьмона, надёжно и непоколебимо вовек, и внести после авизомления от корпорации Миср Норриса, Зюйдара, Йейтса и Вестона, к их привилегированному клиенту, в моё препротестантское ходатайство против пупуп публикации клеветы любым допвыпившим доходимцем или драгзолотником с Гэллинии Крессоедов (бровоокий сухподжора, в обличении тельной нижепояской, с грязерворотами голенижицей, обелфастокружённый со всех сторон, с лёжногрудым красноручием (он конновольтижёр «Новобрачных Листков» Напростылина и Справочника «По Чтиво» по его малпотребе), лучший барышнечестный человек в Белградии, что не оплачивает нашего заимучителя) перед моим невообразцом, той высочайшей личностью, что в минуту удерживает трон. Если можно так сказать о тех, кто в лубковых поимках изысканно преследуют цветы, о тех искателях кущ и целлулоидного искусства! Вам-то виднелось верить в подобное? Этот кака гад! Он шёл вдоль Норд-Странда с его платком Фомы в руке. Двуочковка! Душитель софистерзанных зелёных змиев! Я опротестовываю то, что это он, моей полуподмазывающей. Вхотя он пропускал мои дубль-инны, в то же время он сноваливался на мои одновыходы. Таков был предупрештраф его недавнего поведения. Ширлоб рыщет его во все лорнетки. Всеобщество с поясными скреплениями. Пора вам обкорнать эфир! Шельма этот Рядовой М! Шельма он, с его чрезмерностью! Шельмас, он с его дружил-жилкой аткинсшвали, что понырнула для подобного отверженного мастиффа, запачканного трусливой кровью! Гористократ до Висячей Башни! Прутткнуть копьём его прелюбосудное сердце! Инстантивно! Трепыхайся, мой повеса! Болтайся, мой высокоуважаемый! Дрыг-скок, мой джекки-одуванчик! И пусть я никогда не увижу его неабъдную феску вновь! Хотя оно было моё, Лайфорумей Фонвенгри, Гласпадин Проссевов (частоковатая его жусстикуляция, недображительный мой охрик! как наши вот, так ваши вон!), когда на нашу долю оно свалилось в моём тополином Секссексе, моём Секставролетнем, околочасом Врат Гари, перед его общежитием Деревозданного человека, я скокспешил свобододательствовать его Маме, его Мамане, Мозглавной, его Магнус Многожестычине, первые городские ленные ключиндали этой Тарры Новы, нашей самой благородной, наскакуноседлавши его блескценника строевого коня, Сверзинанта Аллюрпастра (не след эдогрести к Нордверам, вездесь он, раствори лишь двеер) с моими альбровными бездомпрениями повсюду в моих завещаниях, группожалованья и щекмилованья благодатьсвамионых, высокоэклектичество.

Видим вон жакерист воропужается против рукотрусителя грудой в грудь? Припаркой мерины ретиво рвались. Однонекому наших было четверомного. Супостлат! Шпилящий Диявал! Первый лжец на Ладномеже! Вульф! Посмотрите на ваш кровгольм на том судобережье! А те малмышки! Аховы дивсласти! Лютые норовят, столь я что ронюсь конэсервативным? Вздор! Просто думысшедшая верхшабашность, которую я просто не могу постичь! Самая низкая приземистость в истерии! Ибсценнейший нансенс! Ногохваты! Во имя Оперпалиц! Этот увитый долгом стегун! Зияв затея злишь дрянные жиженавозные дрязги свинобраза. Ханохватит!

— Ух выш ли это, Спелобарышня?

— Теперь у вас шум в голове?

— Окажите нам ваш сливообмыленный приём, увы не против?

— Передавайте рыбу ради Христа!

{Продолжение апологии}

— Старый Беловзгорок заговорил вновь. Насторожите юстахиеву трубу! Пожалейте бедного шапковздорщика! Дорогие ушедшие воспамятки, добычка! Расскажите этому войльному миру, что я прошёл тридцать треисподних. Пожалейте, пожалуйста, леди, бедного О. В. с этим чрезвычутким всфыркиванием, что я застал. Дрызгов девять лет мой возраст, лысый как лунь, памятки изнемели, снежный занос мне до лукоточки, глухой как Аспид. Перед тем как ответвить, дорогая леди, судите о моём древе по нашим плодам. Я дал вам от древа. Я сделал два вдоха, три укуса. Мои вкусноварищи, мои благородичи: мои счастливые персишки, мои вездепавшие плоды моего арьерсада. Пожалейте бедного Всеохватного Зачинателя Грудничков с Мутненькой!

Это был Переговорщик, бывший полковник. Развоплощённый дух, званый Себастион, из Риеры в Янвайро (он немного не в слухе), может скоро дальнефонировать с сообжитиями от моего атташе мирового. Давайте подбодрим его немного и назначим узловстречу на будущую дату. Горячастие, здравствуй! Как ваши телеса? Вечноскептик! Он совершенно не верит в наш психиоз Истинного Отсутствия, ни в чудотворное пшено, ни в духовную хирургию подлекаря Куимби. У него были некоторые насмехтрения, бедняга, уже довольно долго, смущённый своим лялялянским фенятворением. К ядреной фене! Ох, Феликс Счастыльный! Звоните его помин, колотильни (с бонзой!), в моей издавней дымокуренной дребезжизни, и в моём кремлине, и в околокрестностях, и в пограницах! Сачкочасовые! Стачкачасовые! Бам! Я улично оплакиваю его. Скорбь вящая! Ох, горчение! Литвечером с нобелитетом, терпеть бронксиолы до пачеболей! Наслаждаясь старой непроходимой вальницей, в большом белом фатовском шапокляке наших квадронаблюдений, из жезлодрева вся его ходулька, бракленно трикотоваренная у Царской Ноги, и его магнум-папиротки, коими он выдувал дымную распышку. И как он голубил её, так вероаккуратно, сию гарную павку! (Он вгонял её в краску своими вестовыми спичами, но это ещё ничего.) И с ним мы, его двоюродники и его осадские, взвесьма окуренные и отуманенные им и его тамошним дымом. Зато он получит свой гладкодонник с нашим пивом резвого разлива в винотаверне Оскаршаля. Пока, влеченья! Клац бойца всё ещё плосковялый, и его уставы всё ещё носят солдатский багрец, хотя соломослои поперчили солёностью. Вот при каком почине он был вознесён в его присутственное следствий вне. Я знаю про это мысль. Отсюда его низглубинные слова. Возможно, однажды я освещу его второй эпатаж. Хват! Хвать! Кажется, будто кто-то другой несёт мои ноши. Я не могу допустить этого. На кон нихт.

{Признание}

В смысле, мелкоподьячие, я оголил всё моё прошлое, с чем могу себя поздравить, с обоих концов. Дайте мне хоть бы два месяца второго режима шажком закона, и моя первая беловыстилка бизнеса будет заключаться в том, чтобы протестовать перед Регистратором в Вече всех Вечей, или судом Скивини, с серыми приторговцами, древностными и праведливыми, Пузыркляузен Парентон, Чревовед Иона, Стойкий Гордильщик или Окорок Верховцев, мои присяжные, если это не повторится снова. Долу с рифмой склоняшись! Светлотче Хральш, злющий из Краехат; Харрод, чтится имя твоё. Доприидет детище моё, добуду здравие моё. Всякий людер богодых валит. О жись! А злобским людям среди градстёкол не след битковать гладыши. Дом гиппопотама это его верный замок. Я здесь, чтобы сказать вам, честно кстати говоря, что хотя я порицал все резкоубеждения, для отринаучения пышности допрежь, с воском, что я воздержу в руке, я торголичностью собираюсь водовенчать себя от её испещряток и под вихроводством тех пятнанных Аквоню ныне, как Браун ночьвстречу Кристине Ании, как неирладные, чтобы обратить меня в сельта (но сначала я должен по доверенности деткрестить моих старых бракумушек), когда как Сигизмунд Статноросовый с Раббином Хищнокурым для моей лицеприятцы, и Ляхарем Рутти для моего авралчеркания, и Лореншем Подтруном (эринемся до побездны!), когда я вестерноглазирую тех бедных переночлежников и перебряцаю их великограницу. Человек должен выложить всё, и я заплачу мою весьма хорошую оптовую цену за мою клюклюй глюкозу, для городских слюд, самую справедливую, как она и есть, правовая вира за нечестивое грубоводство (здесь приодёженный как раз облагается мой карманный ношеплатный чек) и, если считаться с фактами, я обязуюсь прервать совершинно все практики и отрицаю вычаркивательно интотально по собственной инициативе со всей стойтакостью, что я совершал конферментацию или кондифференцию и соглашался в предвоенные времена, когда вот тут болотники на железнодорожан, как это теперь покрупично мне передаётся, от моего со другом, то г-н Вышеклюв, молодковод, мой квартбрат, который иногда был времзамом для меня на ссудоговорениях и которого я именовал крепкоправным, ведь так оно мне казало себя, на купле-пропаже благополучки чрезузукапаления одной безустной нигеритянки, Бланшетты Браговар из Чёрной Межени, Синекрайный Беристоль, или чтобы ставвбить мою четвёртую часть в неё, что хотя и позволительно во Второбрачении как и в нескольких местах Писания (защищённого авторским правом) и исключённых книгах (они должны совершенно справедливо быть вытревожены), кажется с яйцяйц с чрезвычайцей деньговсесдирающе для моих чутькостей за два скотч-пунта, один сломленик и чертвелик или трясучье вымямливание. Ты, Фрик Аржан, Ходень Серный, который чиркает только по спичкнигам, пересвети меня, случись мне конфетерять голову из-за девицы дамочки! Раз смотря на её бобрика, она женственна и сокрыльна. Низоманимые розвисюльки для моего журнала комиксов «Мол Мэгги Месячный», выходящего с кожной Поманкой Фанагана, чтобы реветь как клоундикие на Ословещенском базаре. Что улучит мрачить задачник вычислительной геометрии. Самый беспурдонный эмпсоизм из всего её или вашенского, клянусь Юной Монетой! Если от неё, ирлаженной Марионой Тегерезианны, избавились за её значительность, то я, Ледвидж Спасительный, к этому чрезотчаянно безрозничен. И если она по-прежнему рассыпается тальками над её какао контурами, у меня, наскоком то меня касаемо, есть весомое мнение, почему у меня его не должно быть. Неумыслимо! Я не доверяю ни единому слову из этого от таких-растаких мисстраверток. Сороке под хвост! Нанетушки! Или чтобы быть троежалованным для исторга или призайма на толкучем некой супермлеккарты, сублично; брикстонец лучшей буланой кожи, без прогулов; во сто крас на Аукцион-бридже. То было гонивадское жестокусердие и действительное совладательство их негожизней и навозможных орджий, что снедают нас в зверовековых руинозданиях утлодревлего картфургона. Крайне укорительно! Ни за старого Хрёза или белую душу золота! Сыпь в силицу, да люэс в лысбор, или три пары в гонгонг коккока реют, крывшим отказы у задней двери! Ни за какие пистольпени чрезлупного чекана, ниже за все копиталеры минцкабинета! Да повесит мя Долг! Я это серьёзнично.

{Девушки}

Дорогие горбыльмены! Это глухое дело! Чёрта имея в виду. Её голые идеалые, это чухчух чудоковарно. Абсурд бартер, тс, вызывайте. В одну строчку вместе с! В одну строчку вместочку с! Будем какдожденно есть лососку, не потерявшую бойнский дух. Тю, пострелпоспелые и их катяранетки, Лиззи и Лисси Щекотуньи, с Улицы Перепродуктов, будто они луна на заре с геспермесяцем, и я, их сборищ подсадник, я бы не отличил, если связываться, подобных гретховидных раздевиц на моих путях от Хатдама, или любых суестричек, или наследниц иже, что заявляются рядом, через, или под ними. От их недамного ласкодня, мня в камеля. Её есть тот, что перепадходит к моей анормалии. Тот тип, сорвавший связки в Ставкигорске. Он это Девколизун. Каксый слышал, полагая вперёд, что вы нутривольны, зато мы ведали вас со вместной арочкой маложёнок. Девколизун! Роздых. Речермные звонности это грязнюханная гулбарщина, зато тобой били брошенные оследом свинцемёты пострелецким Кэннунга в Шкотлавине, печинетак? Тактом, Девколизун! Мне нравилась его постготская эленаглость! Бочкоязычно! Какая пустырникакая получилась шутка! Я готов положить мой головздор под мою белошаткую для выкупа быков и буду держаться, где я держался, свободогоримый, между Пелагом и маленькой Чистиной у нашего родерикского самомонолита, после того как и мои уходауши, и балбрючные бонбиблии, и шапкоскрёб, свидетельствуют о моей неприкрытой добродетели у длиннокаменного эрехциона нашего всепервого менгерра. Я должен сказать вам, что, честно, клянусь своей честью Вернопраха, я всегда вспоминаю одним вотсловом того первоочерёдно любимого континентального поэта, Драмку, Гарроту и Шекельпира, АО, которыми большинство восторгмается и в этом, что есть, и в том, что должно случиться. Как словно пришлая политика полумниха, у меня были мои лучшие уроки мастера, как народ он знает, и знаете ли вы, домоседские, я честно думаю, если я прискорбно потерпел неудачу из-за случайных выгод, хотя моргоубиенный, агонистреляный, чумопомрачённый и воекрытый, я стараюсь сколько смогу и неплохо реализовал мои страхсвидетельства. Как мне говорили, я владею вугольными штольнями или чем-то в этом юге на друге Исшпании. Хохохохо! Говорил ли я уже, что такжется безмерно себя ненавижу (по правде сказать), и раскаиваюсь до глубинной души в праздновлачении? Самая удительная вещь в том, я бы сказал, метрдотели, что поскольку я, над топяще топким Узкобродом должен обрести Гиблобрега снова, пристыжённый про себя, в три броска кормовесла, хоть и без бутыльнима, вознёс имперский штандарт своей правосильностью и погранчертил мою прецеденцию, беря из бурьянов и бюргеров звезденских дебрей, и вёл и управлял моей брикстольской коллекцией, тут на фолсиденье, для мужчины премерзкой бульварщины и его невроликой куй-бабы, с коммуноподданством среди иностранных и неприятельных, среди этих наймоделянок, в Поплинграде, прежне Форт Дунлип, позже на море, дыра Сербонского болота, ныне город величественных дистанций, крепостноогороженный, с откосом и контрэскарпом, с бледной линией палисадов, на маршемплаце осад, с Аббатом Упийства для счастливоучасти, под разрезсенью тарифного золота, в том году, что я назвал смертьестественным, и разносторонил эти грани полиса (обоюдомеч Венцеустава был моим, и моей была пресская тресть, которой владел Альбрешт Малведь), под покорвитийством наших дорогих королесудных иннов, где И. К. В. Урбан Первый, и Чампань Чольямань, и Гуннрейх Чертстрашный, и Ханьгрех Тщетслабый, тут, где я получил свою феодолжность, и где мои труды культивирования впервые начались, с бременем женщины, мои дань и долг, затем Флокиус Воронов как мой верный рулевоин, чтобы голод, англичанский пот, подомамания, двухзубые драконовые черви с разнообразными змеями обходчиво отделились от этой земельной лиги многих наций, и открыто и пагубно порочные жители больше не встречаются в наших свитках. Это местоположение нашего города всесторонне приятное, уютное и благотворное. Если захотите пересечь холмы, они вовсе не далеко. Если равнинную землю, она лежит из края в край. Если захотите испробовать свежей воды, знаменитая река, названная Птолемеем Лётноливной, быстро бежит мимо. Если захотите насладиться видом моря, он под рукой. Поспешите же!

— Запоминай Ореховокрай!

— Вiдвiдайте Бiлий Горiховокрай!

— Наведайце i убачыце упершыню Аэрэхавыкрай!

— Види Оревработ и да умре.

{Его город}

— Вещи не такие, как они были прежде. Позвольте мне кратко подытожить. По вас гашение! Гуди! Гудок! Погудка! Зде задаваки загудели, сам спускрючок свистунок. Тут терзал Тайверн, массивная мурморная марка; где автобусы бывают, там еду я покупаю; где я есть, я днесь и останусь. Это я, ваш спящий гигант. Будибуди! Будтобыть! От всеохвата моей шапки на высотах до умерщвления, что у меня в грядущем. Конец древлейшего моисейшего этось начало всех здесьпорядков, так что последний из их гансбейлифов станет первым в нашем шерифсбурге. Новые верхи всем и сразу! Руду Негру, возможно, чёрт сторичный, зато пост дамский занимают мои предстатели каждый со своей морфомассажницей. Для пэров и джентов, цензряшных и причинодралов, франтоузников мирских строчек и дряхлых едкобаев, прицепленников и вагонёров будораженья, столпов отщепенства и наступателей на мирские хоромы. Послушение горожан выливается в благовеличие с гору. Наши биржа и политаккомедия в сохранности с хорошим Жохом Овчаром, наши жизни на безопасности, связавшись с Джонатанами, дикими и великими. Свободного позволения! Спасибо вам, по чести! Вендеттоты схоронились. Белогорящие чертопорохи отошли от моды, и запальчивые дружбайки теперь весьма не ко времени. Головорезня редкостойна как главарные хватания, прокажённых поищи, опредставительствовавшиеся кажутся не заслуживающими подозрения словно строжайшие половины эскулапулоидов. В полуденной поре довольствия пусть Миледь обнаружит вся. Милудд в её Майн-парке хочет видеть Малуночницу. Всё доброзелено. Болезность аэров, мы воздухдымаем за вас! Светлетунчики, черт-те правый! Сухопутёвые, сдержите ворох в жухлости! Моряки, мы благопоём вашим жёнам с байдарами! Семь хламов с небольшим от центротачек умменя иммалость, земьдесят земь в окружности невзначаянно, тут ваш проспект холмов. Гряда, Блёклогорок, Калтон, Вольностан, Хартковы Святогирьска, С. Коттофирн, Р. Туртрон. Чертежи Николаса-в-Стенах были мне гидом, и я воздвиг Дом около внестенахождений Михана; там, где эфемерзкие туры, мои неонедвиговские здания подняли пронзающие пространство пролёты и куполами качающиеся колокольницы; и вот ещё что. С помощью финунций и повинностей, которыми я располагал и которые растил с бухмалости, я разросся словомнепередательски; сборы на стены и рынки были моими магистралями для десятины господношения и моими стоками для возмещения и отчуждения, пособий и притоков; я чудом выжал из станка со всеми теми, кто штампостируют мне мозги, пока я не стал чеканить сам и не получил, не Морли нимало, немало; для Сирргерра из Ставкополя нелишние деньги, для Мадам из Спас-Кассирш «вы для менял нечто». Флоринстранцы выдерзаймов навалились гугетоннами на нас, и я матложил их, на попа истовых, варфелемеем; мильрейсы (мракумерь!) насели, и (лупоглазь!) я воспрял Даниилом в Львовлоге. Буллофесты зоввыдавили мне, корккутцы стреженьдали. Татабей! Я бросил вызов Бриену Бураву, чтобы перебравить его против Заморяевых, и все её толковалки вздрожали: «Лучше сферзитесь! Завжди будь ласка!» Если их глаз ело глазтерние, они получали зубодатчину переднего зуба; там были веселья меж стансов, тут были боренья меж шанцев; я впрыггнал Дюка Великдворья, чтобы перешпилить Царя Нашелкотона: Вальхалоо, Вальхалоо, Вальхалоо, бойно то полно! Под жезлом маршировки и фасцировки я страждал, пока, волей плумбата, пиф и пав, я не освободился. Я совершил прахослужение у надкрополя и плодзарился в Нижнаделье. Я судил прекрасновиды по-над грязьместьями, затем рядил ратнокопов вокруг ярослабых; мне задали баденбаню за нищенство и я глазцелился от окозональности. Кто может рассказать их историю, кого я экспробовал информировать на поле Погробдуши? Где три сотни груз-приятелей, славно застлано! Вящих красавиц я упряжал в ночь нишкнуть, ко хмарному чудовищу я обратил глухую стену. Вокруг мускатной моталось мормотание, затем искоулки ливмяревели, а низвраги гудели; мелодии Темдушки как будто воды разошлись, начав влейтозалей от вест-мидий, пока из георога ост-обилия появились преорангудения языкантов. Всё вместе, мой шумбурный Вариенплац, будь спех, был штрассензиянен, зато, кумекая в моём бурге, Звербалки представляли форпостное лежбище; клубеньскулёж я рассаждал полными картошнями от закатморфелеготовки Хукинсона и рябирябину от полного крова ирландского субпюре. Я слышал, что мои вольные хлебопашни становились свободными благодаря своим вересковым валам и ущельям, и мои голубовидные иеруселились перед Стенаниями Взвывотона; я гребогородил дождливни в моей резервчурбанной колоде и передал всё это слышнопроводом, с рычанием могучих криков, через мои долготрубы вяза; испытывая денежность к наружнозоне, я провёл их и прибил их в моих машинах Взялположска до моих отелей Послеобеденьги; я пустил побеги фонтаноизвольно от филолиповой трезвости с чушкой, что на цепи ноне опьяняет; когда они насосались вдоволь по передник, я сделал настаивания более настойчивыми; сеятели виноходцы фрукткустов, возделслушайтесь меня! Когда вы представляете, как я оковошатан, смотрите, оберегитесь насмеккатьсомной, платя под защельтой каакбы восприюта, чтобы проставить пташечек, как вы чайхаете натвердо. Посему постерегитесь получше-с! Ведь пока я ввысьсматривал первых на проспекте Януса, я низвидел последние из шагов Рождества; самоуправский подестрат, платящий налоги, я за малоимущих и мунициправление; на Площади Преемственности я демосфренировал моё всенеродное дражелюбие, и мои нечинники почувствовали, что я бурком лаю больше, чем они по-брайтски кусают; Сапфрожинка и Демаршетта были нерешительно привязаны ко мне, зато для грядушек под шхунушкой и анфипарфенофей переспешки моих слов с воспалёнными губками настигли их всёпусты-стройкусты и бамбашки враспых; Флетчер-Флеммингс, тандемзаветы, сколь расквакерно они прашивали меня, их золотого, и я незадержительно ответсказал: «мадамамзели с досуградетелем», и кто на износ хил: «не жгите свеч стрелять, пока не увидите белки их бункерглаз!», и человещая: «вертай юниц, вертай юниц, вертай юниц!»; в моём Бейтэле Селямана я отбременил их ротондости и я втюрьмостился бекляршахом к наголо обесчищенным люэстициям; я дал скоромку пущений джекобъедам и заплеталки впохлёб тем, у кого исаввидная участь; я уделитворял их шницельгренками с помощью постоянных подаяний из моей бельмелочи ежевзносов, пока я суммзарезюмировал их мукотрясенья для них на моём сажном стане не без уголь-удержу; я путешествовал на своей улкобаранке, охваченный к ленте нашейником, и отеррасивался около облиственного тронного поста словно подпойный подпрыга. По гуманности сердечной я выслал разворочниц, чтобы освежить кубкоусталых, а потом, дублируя политумеренность мегалополии, моя самая благая из этих благотворительностей, девалоризировал тех неблагородных товарищей для укорачивания их нижайшей половины; из положения против калитки я послал свою подачу до Ботанической Бухты и я наткнулся на двадцатку и ещё меты четырёх, пока Янки пошли кегельбранью на Вердиктат; мне предписывают ан анонимилые письма и широкоподписанные прошения, полные хитроплётства о моей монументальности в роли этакой штукидрюки, и я взбудораживал обсуды даже у самых хорошистских музпевчих, так что они всевызывают меня ражим силком; чем более секретно я сор сооружал, тем более открыто турухалтурил. Внимайте! Ухом на боковую! Я городил мою чудовечную хатчишку в нольпроглядную темьночь и на следующем одре был заборпикетирован залнавесами. Отдыхайте и будьте благодумны, с позволением, спасибо. Я считался с поливными лилиями и для Балкиды я разобнажил мою славу. И вот ещё что. Эта дамочка, духтарши мои, и эти люди, сын мой, от моего фьефа Остманнградской Усадьбы до Торрного камня, точнее, Улки Фомарса, и от Кохан-Парада до дома самого Вильяма Инглисского, того мужа де Ландреса, во всей их баронии Скачка, крепостные и неподелимбюргеры, илоты и иноки, вышагивающие оные и шатающиеся маки, джемдарские, джондружки, краснодушки и ситцмундиры, со всеобщими повинностью и присягательством, все, кто получили билеты, милый дом переполнен, чисто, но очень мало мебели, респектабельно, вся семья посещает мессу ежедневно и которым до смерти осточертели хлеб с маслом, некогда в ополчении, умственно напряжённый от чтения труда по немецкой физике, делит гардероб с восемью другими жилищами, более чем респектабельными, получает пособие удобств от прихода, кормилец, свежевыбритый из тюрьмы, высоко респектабельный, планируя новую инициативу для циклозавершения Маунтгомери, старший сын не будет служить, зато изучает клочки о Большом человеке в небесах, духкумнатушки без чёрного хода, почти респектабельные, платит тряпичнику костями за линялые оконные занавески, лестничная клетка постоянно запружена гостями, особенно респектабельными, дом потерян среди грязи и загромождён отходами, спеша как на пожар винокурни Роу, неряшливая жена активна с кувшином, собственной трудозанятости, на подходе десятый незаконник, частично респектабельный, следом за курсами переписки, бросил работу через улицу, обе щеки целует на приёме покойный маркиз Шетланда, делят гардероб, который обильно исписан одиннадцатью прочими абонентами, некогда респектабельный, открытая прихожая, едкая от балтийских блюд, из-за стука женщина прислонила голову к стене, что помешало соседям, личная часовня занимает задний подъезд, выселение в каждый день квартальных платежей, особый случай специфической безысходности, наиболее респектабельный, нечистоты нужно выносить через храпящий домочад, эксцентричный морской офицер без твёрдой опоры наслаждается еженедельными благовониями и смеётся, читая иностранные иллюстрированные издания на пне-колоде перед дверью, известной как «лазейка», вдова с ревматизмом и прислуживает, грозная забракованная ветхость, сомнительной респектабельности, инструменты, что слишком дорого заложены или не застрахованы, реформатский филантроп, при любой возможности пользующийся падшими в ветшающих зольных сараях, серьёзный студент ест свои последние обеды, пол, опасный для пожилых священников без сопровождения, вполне респектабельный, множество благочестивых книг с неразрезанными страницами на виду, ближайший рукомойник в двухстах ярдах быстрым ходом, дичь и настойка крыжовника часто на столе, мужчина не снимал обувь в течение двенадцати месяцев, младенца обучают долбить фальшивое пианино, внешне респектабельно, иногда получает сообщения от титулованных знакомых, ладонь пыли между перилами и потрескавшейся стеной, жена чистит в стульях, исключительно респектабельно, безделкино, систематически безработный, будет прооперирована, если она согласится, прискорбная прореха в крыше, погреб кларета, покрытый паутиной ещё со времён понтификата Льва, носит ярдовые штаны и коллекционирует редких будд, несовершеннолетние очень липкие и нужно выбирать вшей, ухаживает за лихорадочными за шиллинг и три пенса, имеет две террасы (сквозные спина к спине), респектабельный со всех сторон, безобидный имбецил, предположительно слабоумный, сосиска каждое воскресенье, содержит восемь человек прислуги, общий вид замаран ниначтонегодниками, использующими тропинку, сыны лежебоки гуляют с сёстрами с наступлением темноты, никогда не видел море, всегда путешествует с одиннадцатью чемоданами одежды, голодающая кошка брошена с отвращением, цвет респектабельности, отдыхает после колониальной службы, работает на фабрике, причина отчаяния его многочисленных благодетельниц, калории исключительно от нутриентов дополдников, одного брикета солнечного средства хватает им на весь январь и половину февраля, В. де В. (животная пища) живёт в пятиэтажном полуотдельном доме, но редко платит лавочнику, стал поручительством за друга, который скрылся, делит один гардероб с четырнадцатью подобными помещениями и одной сомнительной ночлежкой, более респектабельной, чем прочие, с пенсией чайной вдовы, принуждённой покупать, унаследованная шляпа-цилиндр от названого отца, глава домашнего хозяйства никогда не упоминается, озадаченность, как они живут, предполагаемое обеспечение, последних четырёх обитателей выносили, умственное товарищество исключительно с дружками, тщетные стремления к респектабельности, здоровые гнездовья выпускающие мышей, украшение от вождя Уганды, запертое в шкатулке слоновой кости, у бабушки прогрессирующая алкоголическая амблиопия, ужас Челпанского Луга, и уважаемые, и респектабельные, настолько респектабельные, насколько респектабельность простирается, хотя их плахонькие изъятельства были гнётом, что был, как я знал, возможен, все, пусть они придут, они мои крепостьяне, по картуляриям я обложил их повинностями. Посему я повелеваю и строго приказываю, как я уже повелевал и строго приказывал, я даю моё монаршее слово и засим прилагаю большую печать, чтобы от их очень отдалённых отцов до сынов сынов сынов их они заселяли его и сохраняли для меня необременённым и для моих наследников, уверенно и спокойно, полно и честно, и со всеми вольностями и свободными традициями, что мужи Тольбриса, града Тольбриса, имеют в Тольбрисе, в окрестностях их города и по всей моей земле. К этому мои поручительства, нож и табакнижки. Ном нам в найм. Генрушь нас поломарх.

{Предательство девушек}

После песковечной борьбы я дольноотпустил десятины соток навольников. Вот, я посмотрел на моих помпадушек в их разуборных, и мои обиватели потешались пустословием обо мне по всей земле; надеяться на фатоморгенаттичек я намок, в вечорных подвалах я устроил сторожительство писучим каферистам; на пьедестуле моей могучести я порциявил милость моим подданным, зато в уличных арках, что самые тёмные, я войносмирял надменных; я суживал вертихваток в нежной подштанции и удосуживал пыльноногих в грейтузках; у Братца их пеленали, у Фулька их бичевали, голос за Гомеса, линч за линч; если я поступал по-джентльмосски как урывновешанный захватодатель, я ревулоканизировал мои возвершения; торны и сорны придорожники я рассыпал их, на моих домонивах грабенов сновосделанными я собирал их; на Кольцевой Шеридана мой ум отдыхает, в чернопитанных ямах проклятого Ланфана он ополоумер. (Дубовые сердца, пусть зеленя будут вам туком! Рехавиты, воздержитесь! Глинистые покровы, саван древлестажа, вот лежачий камнем, пока не уйдёт! Мимом lento, Моргосон!) Право полномочий приготовил его великость мой самоверхан и влиятельный В. Конунг лорд пожеланий для меня, и он даровал мне моё петлеминование (шо птацца!), что было старостепенного порождения. Сии суть мои краеугордые знаки. На гербе две юные красны рыбицы, лучезарницы, хлоппетлявые, разобличённые от их одеяний, собольи камзолы, ниспадницы серебра. На выступе жесткокрыл, подвесомый, подле тылокладины, выставленный ошуюю, по налужности, естественный. По нижнему полю терцина копьеносцев, трясущих вынутыми из ножен древками, их руки андреевским крестом, окопавшиеся, зелёные. Девиз, с жалованной грамотностью: «Вчерне Заведомо Големый». Бесполезно было, переправляясь из загранконтужки к старому порядку, спрашивать, были ли я, разрыврушенный, пёршим поколением группового брака, законвыспросграммой, с моим ессеизмом, или был доставлен облаком из земли саранчи, галерой дрозда принесённый, я, нагромождённый кому ли дивно быть массовым продуктом коллективной работы, три сюртука, завороченные другзудружно, две парные исподдивки, живавшие как одно, трижды утраиваемый или даже домеблированный, ежели икрокрасен я есмь или облагоограблен фенистимлянами, фиджийская обезьяна, пересаженная на водопаву, окружённый безвестностью, в силу моих благодревностей творения и в силу дара обетования, в силу того, что есть моё естественное право слободного дежурнальмена и мой внутриней свет альтерцеркви, потому и посему, как меня этим подгибает, в полной уверенности я решаюсь и гласвещаю избрать одновременное. Доколе день не забрезжит в прохладе и тени не скроются в сени. Бзик по сему. Истинно! Истинно! Время теням занять в сенях своё место!

— Какой у вас умер? Амс!

— Кто дал вам этот умер? Швайн!

— Вы уже вложили все ваши сбергроши? Я слушаю. Грай!

— Держитесь подальше от прогрошистов! Вынь!

{Часть 6. Ямсадам 2}

{Он бросил свою верную Фольвию}

— Г-н Телеглас, г-жа Глубанемон и невидимые друзья! Я хоть бы хотел бы сказать. Раздражанская часть этого была в том, что если бы верная Фольвия, следуя извьюнистыми курсами этого мира, повернулась спиной к своим путям, чтобы пойти вверх по склонам холмов на поиски любвольниц, мужей брюнеток Внемляндии, там Вождь Северная Лапа, и Вождь Входящий в Чёрную Воду, и Вождь Бурый Пруд, и Вождь Ночное Облако возле Глубин, или, опять же, если бы Флувия, янтарная ведьмоя, оставила своё изныренное сикось-крокусовое ложе при голых предложениях каких-то вырыскивающих разбойников с просёлочной дороги из Моабита, которые, возможно, полонили её, франтлисы, тут, возможно, возникает преимущество спросить, где, очертя побери, её обманщики прегрешают. Однако знайте, всё это было совершенно наоборот тому, как я об этом слышал от муммоей доброправной, как я главобразом весьма значительно утверждаю, ведь Фольвия Флувия, столбовая дама для сверхурождённых, всегда стремилась взаместо прочего к вещам, подобавшим благоискусности, она та, передком я люборадовался, подгибшеей. Несмотря на то, я пошёл любовью на неё; и покорыстовался на её трусалки. И она плакала: «Упаси бо!»

— Когда встретимся!

— Пока не разлучимся!

— До вскорости!

— В это же время через сотни лет!

{Он работал ради неё}