Бесплатный фрагмент - На помине Финнеганов

От переводчика

Третья книга ПФ посвящена последнему нераскрытому персонажу романа — Почтовому Шону. В первой книге были представлены: неопознанный Финнеган (гл1), слухи касательно Вертоухова и нападение на него (гл2), судебное разбирательство (гл3—4), анализ главной улики, Письма (гл5), главные персонажи ПФ (гл6), портрет Шема Писца (гл7), сцена подглядывания за прачками (гл8). Далее повествование вместе с расследованием происхождения Письма переместилось в детство героев, и содержанием второй книги ПФ были: детские игры (гл1), детские занятия, во время которых было написано Письмо (гл2), истории в баре (гл3), свидание Тристана и Изольды (гл4).

Здесь в одной из барных историй было рассказано, как дочь раскройщика выдали за норвежского капитана, которого окрестили «Вертоуховым» — и можно предположить, что именно в это время произошло и её расставание с возлюбленным «Тристаном». В кн1 уликой для обвинения Вертоухова в подглядывании послужило Письмо; анализ Письма показал, что его автором был Шем; кн2 описала процесс сочинения этого документа в период детства героев. Что происходило с Шоном и Письмом в период после юношеского расставания кн2 до расследований кн1? Этому посвящена кн3 ПФ.

Первая глава описывает «интервью» Шона, где он отвечает на 14 вопросов и рассказывает басню о Хмуравье и Коснетчике, которая противопоставляет характеры братьев Шема и Шона. Содержание второй главы — План Шона: вернувшийся Шон (под именем Жан) сначала читает длинную проповедь для Иззи, после чего предлагает аферу, включающую имитирование сцены подглядывания и подбрасывание улики; здесь же он завладевает памятным «платочком», т.е. сюжетным Письмом. Последствия этого плана для Шема-Вертоухова читателю знакомы из кн1; однако что-то в Плане Шона пошло не так, и для него всё обернулось очень плачевно. Большая третья глава описывает спиритический допрос Зёва (Шона) — здесь Шон представлен в таком же состоянии как Финнеган в гл1 и подробно отвечает на вопросы, касающиеся предшествующих событий, от лица различных персонажей романа. Четвёртая глава посвящена сцене отхода ко сну, после чего последует пробуждение, которое станет содержанием последней главы романа (кн4 гл1).

Переводчик благодарит людей, поддерживавших перевод: Krzysztof Bartnicki, Patrick O'Neill, Robbert-Jan Henkes, Вячеслав Суворов, Янис Чилов.

{Часть 1. Почтовый Шон}

{Спящие}

Чу!

Рвинацед да дзиньцок здеседлили (не может быть) шест.

Чуй!

Чи теребить питьдесерт клин (должно быть) двенадцать.

Тайком обуяло тишину сердцебиение сна.

Повисла белая туманная дуга. Аркоём укреплённый. Маркий как растворцы. Нос человека, у которого не было ничего от назадых. Он самоокрашенный, морщинистый, охристый. Его ображка дрокконусная. Он быть гасконец Нерешитель из Ширветви-под-Буком, чьё видоизображение бродит шатуном, страхобратив мои памятные святотемы. Она, представляемая далее, его Анасташия. Её молитвы нижедельвидны. Вод салатные роскрыльцы. Как именуем мокроватый синезубец, что там глазеет? Гугурта! Гугурта! У него клюв набыченного индигана. Ох, у него рогожкожа! И теперетька насчёт вас. Не забудь-ка! Самая красивая из женщин во всём в цвете в милолентах. Она будет козлюбезничать к нёбосводам моего замка, с обсцедиановыми губпышками, пока её шуршило в её крайней горлице. Баста ходу! Не подтемните ближе! Прочернь! Выхватит уже!

{Одежда Шона}

Мне показалось, пока я проваливался в сон, отчастно в ничай-земле кудажалуйстранства (и это было, когда вы и они были нами), я услышал, когда пробил час, как будто взрыв лисьего смеха среди полуночного перезвона от колокольни изящной старой крапчатой церкви, что звонила так слабо, что пан кроткого штата как темнотанский невидимый фиолет окрасил все сразумоделированные великобританские и ирландские объекты, незримоспособные для человеческих дозоров, кроме (или то было просто некое сверкающее свечение над темневшей поверхностью заллюливального токитока, как могло показаться) предметов прачечной, оставленных на подлиственных зеленях под рукой полной готовности. И вот когда я припрыгивал во сне, когда дремотно я тащился, ан ну-тка, я подумал, что камензык услышался, и ползучие, и скользучие, и улетанчики дыхания земли, и танцеязыки древогней, и пищики со своих мест все эхоформенно горлопанили «Почтовый Шон! На почту шёл!» высоким голосом, и чем выше, что выше, тем глубже и ниже, где я его слышу! И чу, мне сценозалось, что-ничто изошло из шума и кто-никто, может быть, скрал всетемноту. Потому как было кучно, потому и возможно. Когда, смотрите, стало светлее, потом была засветка, потом быльём как светопад. Ах, в неосвещённости была правда подобность, боже мой, то была его поясная лампа! О ком мечтали мы, всего лишь тень, и сам он только светлонекий велетень! Блаженный моменс, о роменс, он воздевается остаться! Да, он, который качал волшебным фонарём передо мной, рука предметом к руке, подсказки лицом к подмосткам, одетый как граф в совершенно правильном наряде, где и высококлассный о'кожух МакБобрика занавесходнейшей шероховатости, верно индигоцвеченный, примётанный и потоптанный, и ирландский мехковочный воротник, молодцевитый со свиноморскими кройживыми с его рукоплечностей и толстыми утороченными портянками на нём, прибитыми, чтобы подходить скоттодворовому народу и климату, железные пяты и гвоздевые подошвы, и его жакет провидения, укомплектованный шерстянками с мягкопереливами шелестящих отворотов на нём и большими сургучными пуговицами, требующими не больших усилий, чем отверстия для них, в двадцать два карьера маков красноперстень и его неуязвимая мешковинная жилеткосынка, и его популярный галстух, Тамагнум за семь чертовских, и его кричащий богемственный бунт, и дамасковая наддёвка, которой он щеголял в помещении, звездоусыпанный зепфир с намеренно стихарским передом мятодурня с его девизом из-за всех сил супкрашенный поверх него горохом, рисом и яйцежелтком, «Ка — Королевская, Пэ — значит Почта, КПД — всю наличку на бочку», и наиболее удачно исполненные рукавистые подвёртки, теперь вам и навсегда (какая парнонормальная кройка! какая безумславная крысота!), что переламывается на лодыжке и обнимает каблук, всё наилучшее — не от кого иного (ах, так пусть же похлебчивые благословения Бога и Марии, и Бланманжейных Патрика и Бригитты сольсойдут на него!), не от кого иного, как (и пусть его стотысячекратно приветственные сальные письма, переложенные с почтвспашкой, множатся, дай боже, и мощьмножаются!) Шона собственной персоной.

Что за дегенеротип!

{Диета Шона}

Имей я складную умноголовость г-д Грегори и Лиона неподалёку от д-ра Тарпея, и, со словоления сказать, преподобного г-на Мак Дугалла, затем что я, сиромах, лишь их четырёхголосный безбожницкий оселок. Однако, мне казалось, Шон (святые ангелы-правозверстники пусть непрерываемо подталкивают его среди и вдоль рандомизированных ветреных путей вовек!), Шон это подходящий человек (так пусть же все синеотступничёрные созвездия продолжат оформлять его меняющееся расписание!) появился предо мной. И я дам вам зарок моего земледельного слова сотней и шестьюдесятью на глаз палочек и колбочек этого застьмоего видения, что тот молодой товарищ давал жару, Аллея Белого Беления, первокарта, лучше не сыщешь! Жив? Теперь без обмана тут едва ли можно много сказать, он выглядел важным, чертовски подтянутым, с гораздо более чем его обычным здоровьем. Тебя ни с чем не спутать, если светлокралем выгнешь бровь! У вас был один, у коего николи даже горемыковой росинки во рту не было, зато кто мог воссъесть сквозь месяцы без единого знака в ихо Эрре, а потом, в остальном закруглившись, раскорчмяться с кислотными Тарбрегами. Какой яствпительный блеск взглянца! Душа кропания! И урвать клуш. Он был грандиозен, превосходный франт, ведь он был после отличного провождения времени, двадцать четыре часа каждый момент не меньше, чем медопирокружение, в заливаловке, бив стойку за себя самого, если хотите знать, Святой Ромбенс из Тулла, «Колесо фортуны», оставьте ваши палицы в холле и обслужите себя сами, во все лопатки за бордовыми кетчупами, изюмно дешёвой лазаньей и чатни (дом прежней королевы Бристоля и Балгородска дважды восхитительный, потому что её вывескозырёк выглядывал на Улицу Достой), где в пылу видимости милых глаз, пока каждый червлёный стилет оставлял сердцеточины, ему, чтобы скрепить силы, хлебспосольствовала пиковая дыба духмяного корма, в предкрошении праздника вкусщей, составляющих его тричастные пищезаглавные блюда, плюс закуска, его завтрак на первое, благослови нас, о кровавленный для жажды апельсин, следом, половина пинты бекона со свежесносными йайцами и сегментом изюмрисовой напиханки, сось абы без самхора, и немного влажно остылого стейка, подторфгретого во безмятежночь сажчерно, потом, без приторсоков к повечериантам, сопроводив перекусывательно его кастрюльный обед половины фунта натурального бифштекса, многолетней вырезки, из быколиверобойни Блонга из Портарлингтона, съесть ещё потрох в гороховницах Коркшира на меланжский манер, и бекон с (ещё немложечку!) парой отрезов, и докинутый с серебряной решётки завладетельницей петушёнки, что здорово пел на холму, и гуляшская подливка, и хлеборжанка, чтобы сольхлебаться, и чревосходная лукобычная перловка (Маргояд, Маргарияд, Марголанутрояд), а также на второе блюдо, а потом, наконец, после его анисодцатиролевой закуски в Красъяблонье или у Кацяни Бурдохвост, где подседельный стейк и будтобред с её отчим Феникса вином, толькмо прокмочить горкло, со сладкими коротышками в ирландскую сборную, и суповычерпаха, когда просвистываешь вприглотку, глът да глът, чтобы он орудовал языком, и похлёбка Боланда, что преломили вдокуску, к его огорчению, его суппища не без ночного колпачка, столсесть, пойгулянка, совместимая со вторым блюдом, глазунья бекона (сокровище) с кормовыми бобами, грилем, стейком, кралей, перцем на алмазную кость, подогретую в домодыме, и пока было после того как он уплетал селезёныша, рекуратно фаршированного, следом за холодным филе говядины, ещё капусты и, из салатного гурманства, вспучок гороха, свечно грошового, под конец. П.С. затем огнеперсток рейндживина поднять за Мир и Духотуту. Спасибо высухочтимому. Буханка с водоросцами и перегонный джем, всё бесплатно, опять маслить-мять. И лучшее вино душ истых. Ведь его натура была широка как он сам, так и было, да, или даже больше! Пока батончики рассыпаются и славоуст щёлкает. Всё у Св. Илиана из Берри, и слава пивкружкам! Мафродафни, бурая гордость причала нашего заварного здания, дружественная и пиршественная, плесни, немилостиво плесни нам! О величайная, Энн Линч, он крепкоспирт! Боссанна! Велик Чай твой Вышний! За старъ чайдревний векъ! Так всё толще он возрастит себя, возобновится. Всё слаще, и слаще, умасливши масло. По знаку маэстрицы Ванобмер. Хорошо! Заметьте, принимаясь за питательности, или они приемпищественно ветчинку хамкали и яффских, и я не хочу делать предпожевание в данный момент, что он был глинтвинен в присосудпительном обжорстве, что касается жевательных жартефтелек, зато, тёлка пастыря доится, в общем и целом, когда не в коня корм, имея предлюбовный аппетит и послелюбовную цену, благополучно брал за полушку, был ли то густарь термидора или май флореаля, пока свистящие прериальские шустрицы играли, между гурманствинами и гастронамбулизмом, он схватил свою рапиру как нужно, допположит пиррог, каждый раз, когда он поступал грязно с едой или чувствовал как бутыль ардилона в месть с опробой лаканного целуйчика от приправленной тартинтарки. Хотя вся его нетточистая вещь не весила даже муховейки по сравнению с его общным и цельным бандажом сверх корма. И он был прямой как шофёробаранщик с задором как завершенство школьницы, что мило виднелся на его лице на кону Светлого Подстригальника, и он был просто при угаре и ударе, как вы бы сказали, пока он не говорыкнул.

{Голос Шона}

Увертюра и начинающие!

Когда, чу (потешь, о тишь!), мне кажется, мне привылилось, как зеленавеска на зелокраски током сильным ниц пустилась, сквозь глубочащу глухоночи глубже изюмгрунта, я слышал голос, словно Шона, ирландский голос, словом издалека (и, несомненно, ничего столь ребячистого в ладных палестринах не пели божеангельски среди облаков, полных «ты Пётр еси», ни Михаил Келли, ни Марик О'Марио, и, конечно, есть ли более многоголосный итальюноша, что мог яйцежевать искристый улов из мокроприёмника?), бризы на Ирскозону над ветренноветранским морем, от зова Инчигилы, как оно вздыхалось (свиристельный храп!) для благовонной ночной жизни, неторопливо, как высокомирные марконимачты из Клифдена, что вздымали открытые беспроволочные секреты (всехсвистанье в порт!) в Новую Шотландию, что внимает в сестричном напрямлении. Взоровзор!

Его руколадонь поднята, его рукочаша скруглена, его рукознак направлен, его рукосердце встретилось, его рукотопор воздымаем, его руколист опал. Рука допознаётся в беде! Всё б тебе свято было! Оно жестотворило.

И оно сказало:

{Шон устал от доставки письма}

— Алло, алядама, алядива, амурлюба! Гоже ль им рансоль гласить? — Шон зевнул, словно генеральная репетиция адресования (там были предпозапрошлодневные пироголубки с жестотестом для почтовика и позабывчерашним «глаголь зело веди», пьюз водтошная шумпаника у него в голове, с воспоминаньем о былом и соплемерностью настоящего для приукачивания будущих музык в исполнении оркестра Миккируни), адресуясь к себе с альтер-неба, и жалуясь с вокальным недовольством, что было слишком тесно, о том факте, что навеска была поднята, о контрамарках и бесплатках, о полном доме примыкальцев, как у него всеходны сивки-юбки, застряв у чернодней с добыванием на стенд, в долю достатка его, когда, увлажнив свои розжевалки на тихих и скоблящих коренниках и точильщиках начисто своими двумя указ-пальцами, он плюхнул свою стать, внизвверхгнутый, чтобы тут же решкинуться, изнурённый как загнанный заяц, совершенно истощённый, это было всё, что он мог сделать (испытывая к себе отвращение, что суммарный вес всех тонн его иносилий был чересчисленнее сотни мужей для него), в зеленях своих родимых, как он любил, когда они доставали по колено девственной порослью, ведь кто из тех, что ступали на травы Эрина, мог бы проснуться без торфа? — В смысле, меня либерально докостило увидеть себя в этом наряде! Насколько я совершенно недомолвный, простой мирный почтальон, жалкий блохонький бойтрусливец первой степени, принципан Кандии, без ног и звания, для такого преосвященства, про гульное освещение скорее, если быть гораздо более точным, чтобы быть чрезвычайным носителем этих почтмеренных посланий, служа его царскому могуществу, пока и я, и вы, и они, мы простираем себя по модели ответной рекреации! Мученье мне, у выи вам! Я, светложечный моргонный, который резал его веселье слишком рано или встретил его рожденье слишком поздно! А дожил бы мой ровный с его прахвещью, ведь он это голова, а я его вечнопредатель дух. Пенял я завтра лик, ушли се днины, как были насгарно влюбвимы. Сомненных Симонов, поддатых пирожников леты! Мы делили двойную комнату и мы дразнили одну девицу, и что Сим похерил за гроб дня, то я простру за траур, ведь тогда настанет, я могу надеяться, пирчествование Сэм-Питье. Я как тот настройщик точен, высочайше, очень, очень, твой зеркальный Оувал. Устарьте се! Он выглядит довольно тощим, подражая мне. Я очень люблю мою альтершу. Рыбные руки Максорли! Элилей! Похороны! Барабанзай! Во имя скакуна Исаака Егеря! Мы музыкзальная пара, что выиграла скитальские пузырьцы на празднестве Гиннесса в Баденайви. Я не должен смеяться с ним на этой сцене. Но он такой неудачник в игре! Я снимаю свой диск перед ним. Медные и духовые, делали и выходили! Как над нами, сэр, вы Голова, что же с молодобуйною будет с ней? Сначала он жил, чтобы чувствовать, что она, как старшая дочь, позадумала, а в конце он умирал узнать, что старая Мадре Патриак знай себе замышляла. Возьмите Аллею Джонса себе на раздавилку. Шонти, и шонти, и шонти опять! И двенадцать целиндырных месяцев! Я не убожный водссыпатель, зато я боготворю её! Для собственного чудовольствия! Она соучилась! Рыбогодно! Райспевания! Пирный хлюп Вылепдома! Затем, о болезные, каким пугающе тощим он выглядит! Я слышал, как парень Ши шепелявил с бантрогаликами. Пусть покоится, где мусорный прах! Слухо! Слухо! Не согласен! Соглаз! Соглаз! Ведь я в самом сердце этого. Однако я не могу, при моих соломолительных заслугах речитативца, припомнить, что я когда-либо делал что-либо подобное, чтобы заслужить всё это. Никакой почтмистики нации! Троллопу надвое сказалось! У меня просто не было времени. Святой Антоний Гид!

{Часть 2. Вопросы 1—8}

{1. Шон стал почтальоном из-за пророчества}

— Затем, разве мы до сих пор хоть раз спрашивали вас, дорогой Шон, мы вспомнили, кто это был, добродруг, для начала, который, испытывая симфонию, дал вам позволение?

— В добропуть теперь, — Шон отвечал, голосом верным, как церковные лишь, и эхо вслед ещё пригожей, с котличным рывком его сластолоконов соволоска, как своевременное предвкушение его емкочанной мозговой цветной копнушки. — Офеянный! Кокс вы прочесали ли еговый, томилушка годин? Блаже брав ты? Что они за колумбушки! Горче их намылуй! Изнурительно, очень изнурительно. Гобоем рожколенки и искриворонение моего хребта. Бедоядный! Это мой тяжелейший хряст и маслодневный жребий, с кроватью жёстче вещего хлама греков и доской обнажённей римского алтаря. Я избегаю зайчишеских кухонь и спасительных каштрюмов. Не позднее, чем совсем немного двунедельностей после того, как я встречался на Безбожницкой Гати с парой людей из дома за стеклом, которым я тасовал руки, что звались МакБлёк — мне кажется, их имя МакБлейк — из Клубка головной огнемощи — и они совершенствовали меня и заставили меня уваровать: нет пятичасовой фабричной жизни с недостаточно обесплаченными и индустриально нетрудоспособными для тех, что живут даром дневного духа. Я имею высшее удовлетворение аббатъявить, что я получил это от кого-кого же, как не от Святца и его пророчеств Голубителя черни. После солнц и лун, рос и мокрядей, гроз и огней наступает субботаж. Спасенье в танцпрогулке! До отмучення! Укрощайте!

{2. Шону надоела такая жизнь}

— Потом, мы объяснили, слава ездке вне, и ноги в руки, вы, возможно, могли быть таким по указанию?

— Простите меня, — Шон повторил со своих мокрых уставов, — не то чтобы я хотеть делать какую-нибудь самовольную работу, зато так на меня заблагоначально приговорили Архипрораб Чтец и Главнадзиратель Щец в их гармоничных заповедях Всеевсевия, и тут бывает себе, что крепость находит на меня, что дана мне свыше из книги взрастаний, и раз оно становится зароследственным, у меня непрепонно не будет ничего в виду в перспективе, только разве Сванн и выбивание слепчастей из часословноплавномеров моего старотоварища. Словно плохой приступ мороки всё это чувствуется. Верно троп, сказал смотритель. Почти что могу сказать и про себя, в то же время избегая времянарушений, теперь мне становится почти надоевшим кружить вокруг да около по тем новым гидовровным магистралям, как те безымянные души, совершенно снегодные, постудные и мразные, до самого ржавого октября в этом тусклом лесу, и я был буквопально присмущён, думая о кратере какого-нибудь известного вулкана, дублинской реке или кашалотческом низменном ловшестве, как выход и отложение, или для изоляции Аз от моих множественных Мыс на отмылях острова Люмбаго, или чтобы похоронить себя, со всем скарбом старьсевщика, глубоко среди моего элюбойного пойла, разве что кольт Моррисси поможет мне или тот гусак, может быть, в 49, раз оно так дестку рыбтягивает, это свинодельце со всеми потрохами, и где в этом маре или среди этого чудотворного чекана в этом раскидывающемся трансовеществлении можно повернуться, после того как оно попало мне в руки, я внепримерно безнадёжен, чтобы делать хоть что-то соответствующее.

{3. У Шона есть возможность доставить письмо}

— Мы ожидали это от вас, честный Шон, мы подтверждаем, зато согласно франкировальным машинам, для лимеритчиков, в конце может вполне оказаться, как мы слышим, что это вы, наш запасздравый, кто принесёт это открытое письмо. Расскажите нам о главпочтенном Эмайле.

— А что касается того, — ответил правдруг Шон, в подритме чудачечёток и в подавленном приседании, — что у меня есть ещё перец в гуттаперечницах, то, клянусь благосыновним Бородара, тут можно ещё крепость чего сказать обо всём, моя возлюбленная.

{4. Шону нравится читать молитвы}

— Вы не против рассказать нам, милый Шон, мал моля больший велемальчик, мы предложим подобному дорогому юнцу, где в основном вы способны делать дело. Ах, уже можно! И очень жалостно сказал нам он.

— Вот ведь! — Шон ответил, пока он поглаживал один из своих подкорованных наручей. — Для намадов нет суббот, и я в основном способен гулять смело, будучи слишком нежным для настоящей работы, шестьдесят косых беглянских хилометров в неделю между тремя мессами поутру и двумя торжественными вечорками. Я всегда говорю тем пешеходерастам, моим ответчикам, Томми, Сидди и Гекльберри, теперь (вот чистая эхтоправда как свитская ворофиксация), как было первосказано мне в грамоте для моих отклонностей, всё ещё обладая крепкими ногами, чтобы быть разжалованным после святых даров от излишнего холопского труда ненужного хождения разного вида на всё опроставшееся мне время, ведь иначе, после моих потпыток, я попаду под порицание, там где не было бы сита, да Всевысший доплатил. Слаб брось труд стоп дай зад ход. Ты идти этот остров, один сончасток там, потом ты идти другой остров, два сончастка там, они поймают один кышмрак, потом домой к дражайшим. Никогда не заступайтесь за женщину, которую защищаете, никогда не покидайтесь другом, от которого зависите, никогда не стройте гримас врагу, пока он не облуплипка, и никогда не приставайте к той, кто для другого любпипка. Амен, Птах! Добудет голод его! И на материке, как в Эйронезии. Зато, поверьте мне в моей простоте, я ужасно хорош, мне кажется, такой вот я, в самом корне, да славится Учение правой щеки! И теперь я могу истинно бордогласить пред всем моим Горнеполётным Пантомирозданием с моими плотокровными ладонями на половостланиях охламостолов, что я стараюсь изо всех разумелых сил читать мои четковидные сладосолины за мумку да куклу плюс мымру впляс бонзку регулярно, коленопреклонения подполнительно. Домче взгод, пущий на высях сам, клянусь собахусом, хлебать нам супчик и т.д., Пресвятая Благородница и Патрик Славленный, и т.д., и т. п. На самом деле всегда я веровал. Скупели! Герму на отречение!

{5. Шон покрасил город в зелёный цвет}

— И всё это твоетушие дархлебника. Но после минутного рассмотрения, дорогой доготренерский Шон, как вы заставили на досуге весь город выпучить меренные зелёные шарфочки.

— О муть честная, за чем же стало? — ответствовал Шон, чутьисто умасляясь сквозь лампальцы (просто это казалось естественной вещью), настолько он тогда стеснялся света. — В смысле, да будет так! Свет цепной во тьме лучился, резвеет сфумарь. И тут я признаюсь, было, да. У вас диогеноз разонравственного человека. Делотрубарю, это сделал я! Честнушка, я! Весьпесенно, я! Долой сакстанское рудоводство! И, я боюсь, это не была моя первая жилетколатность после того, как прокатил вампир лихой, спалившись славной извержжёнкой (раз!), спалившись славной извержжёнкой (как раз!), спаливши извергов иных. Как обычная красноножка я. Неплодотворный как тот самый мул. Кто-то, может быть, намекнёт на ночеродное впечатление, что я был неправ. Ничегошеньки подобного! С вами никогда не было более намприятного вридоразумения, извините себя! Что для вас свинина, то для меня значит мясо, пока вы очевидите, что я старчеведаю. Зато это грандиозно по моим способам мышления из пророчеств. Новые миры всем и сразу! И они были скотографически расставлены только для джентльменов священножевателем в Открываундленде, который узнаёт, что он родственник. Это было вместе с моим экстравертом Дэви. Как одно. Вот и всё. Дружночь мой серденный, малпальчик. Фсфыф!

{6. Шон напишет отчёт о происшествии на почте}

— Как сладкорнечисты твои плесканты, о певчая птица, и как истисканон твоё пополовеяние! Уструби в нашей Эмайнии трубою во многознаменитый день твой. Затем, не имеете ли вы в виду, постричадо чубное, от Фортоверлика до Девичьей Слюботы будут наши терцы ледам? Мы размышляли основательно, действительно ли мебель или зелень искрасятся?

— Это отъявленская инъектива, так сказать, — Шон, этот пламявзорный парень прокричал, естественно воскуяркнувшийся, пока он вытряхивал красный перец из своих ушных раковин. — А в другой раз, пожалуйста, ограничьте ваши вопиющие интинуации каким-нибудь другим смердным телом. Чем на этом физиогнёте нашей измеблированной планеты мне заниматься, кроме вашей назрелости? Это больше, чем я могу облицевать, на блохкороткое близвременье, в любом случае. А теперь давайте-ка мы с вами бросим это по-хорошему, злейший сэр! Это не французское сыроделие. Можете мне поверить. Вы должны меня понять, когда я говорю вам (и я попрошу вас не шипстеть, не кричать золотом и не цитировать дам в летах), что на посылпрошлой почте, столь глубоко оплакиваемой моим стародавним старшим другом, мисс Показчицей, порчмейстершей, чей смешливый рот чрезмерен, ведь в частности для Общества Скотии «Тысячегалонная корова бедняка» (я думал о том, что эре нужно), благословлённой их не менее двадцатью двумя тысячами сортировщиков из почтибольшего максимума в двадцать две тысячи, мне в ус одно, слишком много приветных канцтоваров и всяких кипустройств было снедено прелаврушественно теми мозойливыми козлами из-за пенсионной жадности. Рогие носители, приятной бонпартиты! Продолжая, я также скажу, что один из моих замыслов признаний, когда только письмилостивится горпост в месть с подоградительницей (когда я не готов сказать), столь точный, пока моё перо носа не подточит, чтобы хоть немного уразумировать составления сберкнижки цвета грязь-лужайки в форме пары боксёрских перчаток из озероких овец, окружающих эту материю вальс-пуншкарей маскотёров и их рогача пущения, что спас город для моих паблакаторов, Ноланца и Бровного, Нишкний Мешаинск, Христокрёсток, пока, благодаря силе судьбы, мой зорьпалтус кильтужащего преддолажен, подо мной есть деревяшка и для меня есть пузость.

Самому Почтеннейшему, в Память об Их Крайностях, Наиблагородному, Некогда Худостроение для Услуг Писателя. Привет створим. Только что усопшая г-жа Постыльщица, к которой (да страхует ей Лойд!) я был свист-швартован, с её шестерёнкой г-жой Пострельщицей, обе духтарши музицины средь школкованной площади и театралогичные ноженькам порхальных эстричек. Она была приятельнейшим человеком как многоначтённая некомпанейская женщина, от которой я вечно получал письма, только слишком толстая, привыкшая к малышам и декамногосломию, это её каприздневания, ведь она взбрякивала бутыль, чтоб впринять медосцены глоток, ежечасно. Ей было гораздо менее девяноста, бедная покойная г-жа, и она имела вкусы к поэтикам, когда я держался как опилигримевший, порыв в море, когда луна также была прилажена на углу милого Разноладовича к лыжне. П. Л. С. Матрона фон Ладносказовична это была она, кто дала мне бараний медальон, обедоляжки к её празднованию для прошения. Почитай пашца своего и зряписи мои. Это, мои слезоглядные, моё последнее волеяйцеление, выписанное источардашно про их недостаток женского фраздевания, что я, или, возможно, любой другой человек, что приседал на тубу-лейку, имел честь иметь на их вежливых софонежностях в истинном присутствии благочестнейшей г-жи Сварлихи, когда её кожа подверглась воздействию воздуха. О, какое должно быть у меня горе на устах о двух маленьких чернобравых петунчиках, стоящих двадцать тысяч фантов, согласно умоведцам, с обоявственными немахайловыми пожеланиями для Розанчика в следующих трелях от их глубоко возлюбленного Роггерса, М. Д. Д. О. Д. Мне дубль-дорого обождание дожданья! Письмена.

{7. Шон потерял свою форму, но у него есть бочка}

— Резвославно козлосчастны вы сковместно с вашим каденусом, и потому козлику вознесть нос, как мы закончим эту белую книгу. Две венерессы! Влагсток! Нетакий да сточтимый! С гвалтом да всегвалтом! Иначе, франкёр Шон, мы продолжали, какой будет автобиография вашей мягкотелой юлоформы?

— К долу уроняшись! Никого подобного, — Шон отвечал, — Слабонебеса! (Он намерениевался и теперь присматривался достаточно близко к пастишу его рубинского былкольца.) Хотя должно было быть более или менее ракракра романтично. Кстати наклонясь, как г-н Фрай? Всё это, я могу сказать, по данному обету, плата, приплаты и деревянная полуденьга (златоносящий всенаружый Рейн!) были спондейственно переданы из моей рукоятки (пусть клянчат за упакуй мои злопыхатели и их Мисс Досказчица! прошло её виденье грёз в ту ночь, что врозь вела нас с нею!), от имени подкорного г-на ван Вгорного из Трухзамков, Поймиколково, почторуба, среди моих разночисленных присоседских и завистленников к каждому подписанию, озаглавленному Бор за Птицебазом, наших выселенных прожильцов. Я говорю (и я никой не косулерог или тылкильт, позвольте мне сказать вам, если не информированы), что я никогда не трачивал его. Нет у меня и привзрачного наполнятия со мной, каким путём. Такое у меня правило. Оно ушло в любом случае как горячая похлёбковыпечка. Что приводит меня к моему перлопункту. Понежесь, я прост как возимый законверченный, настолько, что вы теперь будете вероявно принимать, для передачи одной из регистрированных внешнеточных бочек Былтушки Гиннессыни. Вместе с тем раз нюх дав, выпейте разом. Сейчас!

{8. Шон расскажет басню}

— В союзе как! — отвечали мы. — Шанс, Шон! Шансон! Давай на лад! Только вперёд!

— Я прошу нравопрощения, — Шон начал, — зато я лучше наспиногружу вас одной из тех гримустрашимых проделок Иакоба и Исапа, раз басня, да безобразня. Давайте здесь разберём фактострофы, мои дорогие ройсестрички (подкаше­подкашле­чихото­чахотко­супер­скулёже­николающе­коклюшански­хрипото­харкото­раскато­раскашле­каркракатар), о Хмуравье и Коснетчике.

{Часть 3. Хмуравей и Коснетчик}

{Коснетчик проводит время с девочками}

Коснетчик всегда спешил вприспешку, прыгвольный, что кантуется его раджостности (у него была партнёрская пара подмогомножек, чтобы подсадить ему), или, если нет, он всегда делал крайне бесчестные увертюры для Флошки, и Льянки, и Бжелки, и Осекомушки, чтобы играть в кутокуколку, и блошкаблушку, и лаунтеннисы, и крестовики-нулевики, и чтобы замышлять с ним пчелосмешение, лих ротовые части к его разверстию и его хохотульки к лихвоздолжным процессам, даже если только раззапущенный, средьминь вечнолистных, посмотри осокочки. Он, отлучаемо медоречивый, своими негощупальцами, сгибателями, стягивателями, опускателями и разгибателями, плоше говоря, меня разграбь, меня жени, меня зарой, меня свяжи, пока она не муруговела от стыда, а такожде наукообразил для неё сплетанскую трикотажку, артуроком паче шопингчаяния, столь же махоловко, как его коттедж, что модновеянием назноился «Вещица-не-вещица», ростнашёлся. Или, если он того не делал, он всегда правил весёлый погрейбал с Блаградетелем Хронидом, тем Старцем, со всеми власоухарскими венчиками, альбедливыми и уплывчивыми, скосившимися в его элитрический червегроб, с Далией и Пионией, его плодвисшими нимфами, обхаживавшими его, с его главорогачестью высокочувствительного зрения, и ещё архикиска Летти Присапожённая, чтобы чесать его головошник и стрекотать его дыхательце, дива двухвастка (семь хлопков пузырницы, чуть извести, две капельки фарсспора, три пункции серфлюидов, шип шахара, сдюжина крупинок мигния и столнож подачки смолосбора. То исток и поток как моток на виток, и Бубу из Бурроткуда довольный приехал в наш улей!), и с тамбуффонами и кустальянками сатурнакручивая вокруг его осекладочной тарантаски их пляс к С. Мерти от ретрофебии, спинать спинет, как фантастические десостояльцы и джейнапрели, кругаля, краваля, на скучнобутых каблуках и скачноватных мысочках, в сопровождении матушь и донча, небанимать, вахтёрский путч, а мирмидинцы пшлагуляк бджеловодили «Сатирший пир и буря», и «Кротко, Кротушко, пора нам проститься», и «Воспомянем Временнаго!». Ведь если знатишье (что есть что) не может промолчать нашинским ничего, как в мысли бы, кассательно Великого Теловвека среди Тирансообщества, вскокможно, арфистаккорд (тьфу есть тьфу) может спеть нашимским таим-чтим позадельно Маленьких Вновьпрививателей, что окружают его животёрню. Наконец настала волна для барспекаемых публик, живущих даром целодневного духа! Ром и пламенье для всяко хваткого, любого филистера вод, меж тем как наш О'Кронионий завяз в песках зыбучих ноне, сынсынсынишкам свет весь завещав. Времяхватность над землёй, как его Книга Дыханий засыпала его, для того повсегда, что шельме, что жоху, как суше видно, чтобы лупить время.

{Хмуравей молится за себя}

«Смилостетеревьтесь надо мной и скоробейте о моих телесах! Что это за чертвощина! С три козни! Гнусекомое! Прус! Пшла! Птух! Ускорьбиение любому готу!» — выпалил Хмуравей, который, будучи не летомерком, подвохточительно совершал постудные пространности на своей мухоедке против кошачьего стекла его избытности, что антитопически промерзалась «Ней, ней и ней». Мы не придём на вечеринку к тому болхушке, он решил вероятно, ведь его нет на нашем социальном листе. Ни ниже к погребериям Ба, фтого ревнительца, на сотку эбтого стармайского хруща, покадлинно Ху не разлучат с Хат. Неферсмотря на то, когда он надёжно запечатлел свою яйцекладовую, он ввысьдел крики и молился: «Пусть он мне не опорожняет воды! Моля помолю! Пусть не меня он кроет свиными изразцами! Сос на сосу! Широко как мир Беппи пусть процветает, мой Рим пусть процветает! Высоко, как гнивеса Леппи пусть гирьдымает, мой ненавес пусть гарьвитает! Пусть растёт, пусть процветает! Пусть гарьдымает! Хммим».

{Коснетчик разорился}

Хмуравей был мироздравый товарищ, престатный и костоправильный, подхоже возвышенный, словом шеллинг в лобанчиках. Он был сверч саранчомовный и геррманчивый, когда он не совершал пространности в своей психее, зато (вошка!), когда оный бы совершал пространности на своей идеономии, он и бил многомножко мольнее к елейным и муравъедливо мудрогеррманчивый. Опять же, вылиздоровье великоровье у Коснетчика звонькало через заросли любви и сметы и звякало через зряросли судьбы и смуты, худконец за брагоусочением с челомамками, дринькая с гребляками, шныряя с дерновожжиками и ройпутничая за вольнопсицами (ихневозможностный восполезник), он пал чествуя себя злее зоильщика и трепребедным как церковничий принц, и каким оводом вести сильфосебя, или сеногде выпознать кладкапищ для его телощита, или найти странноприим, обжалко, но он и в гнус гнид гнул! Гусенищий! Труднеспособный! Восьмирук осино попустел! И весьмирок осанну пустопел! Нет, нет и нет! Ни одной кипокупейки мушквомонет, чтобы прикопить чуть-чуточку с пылхлебца! Иомио! Иомио! Сверч корзиночку сломит, чья же ситуация! Дажь Бух, — он сокрушил с меланхтолией, — разрази меня град, а его ливнивцы! Я голоден сердечно!

{Коснетчик ищет еду зимой}

Он съел всю мигобойную бумагу, проглотил все когдалябры, переварил сорок лестнициклетий, пережевал все клоп-местечки и столешницы, покруглил подсчёты, заманикрутил эфемерид и пауколощил очень плотножорливо с самими часометрами в вековейнике — не слишком пыльная цикада рационала для охитинившегося клещного доверища. Зато когда хризопразднество уже было на голых ветвях, тогда он вышел из Вещицы-не-вещицы. Он пошёл в кружную прогулку, и он пошёл в прогулку кругом, и он пошёл в кружную сновопрогулку, пока букашки в его голове и скребницы в его волосах не заставили его преддумать, что у него Танцмания. Разве он не двуциклировал моря материй и не тремахнул через их размачтания? Приставал ли он к франкобогу с его автохранителями или бритъютился от паплюбви? Июньские снега скапливались пылевиками на гегельделицах, в миллиножестве и мириафутами, а иродски кружащие турнапсы, Бораборадёры, блошкоблажили в труботочины до сверкушек и шкваливали червепищу с крышефонтанов, исполняя ражнароком ройразор, чтобы раздражительно, проникательно, кровонасосно волноснесть. Кусь! Нечисссссссь! Кусь! Нечисссссссь!

{Хмуравей проводит время с девочками}

Коснетчик, который, хотя был слеп как божья моль, однако знал немножучком свою мертолику энтимологии, не осспрашивал ни червя вошьволения или согнусия, зато прямиком бросился в викоум, зуденьсейчёс, наверху его жужжальца, головодразнительно озадаченный, когда бы ему бы успешность споспешно, пора бы, чтоб спорился мир, а в следующий раз, когда он познаквинатился с Хмуравьём после этого, они встретились друг с другом, эти водевильномерные аншумбли, и было бы блохопримятно, если бы ему воззрилось ни одного мира различностей. Восславься Его Кротчайшая Хмуравьиность, что раздворстёрся на своей тронтени, в его папильонских бабушочках, смолвливающий пространный бред осаннских цикад, с неуминалками, скособачивающимися от его непередавалок, в жарком улейпении с собой в своей солнцекомнате, усидчивый перед своей удобовалимой филейнасупией из плоднуса скамфорченного котелка с ментолишкой (ведь он был умудрильный атеукс и аристотрезвенник), довольный как обчеломканный любитель умедунения или пляженежильщик либидозной поступи, с Флошей, жалящей его ногу очреслую, и Льяной, стаскивалящей его бушуюю ногу, и Бжелой, целящей его раззудок, и Осекомушкой, дующей припеваючуткие погудки во всю ширпотерянную длину его большемалых. Настолько окрылённый, насколько сокровенное мучит быть. «Чёрт за мурашливость, и грустьпади изменцыц, и грузклади ослицац! — вьюкашлял Коснетчик, язверзнувшись от ревгнидости и в хмрайнем рогоумении, — где что завидано!»

{Коснетчик становится Партолоном, Хмуравей — Горемыкой}

Хмуравей, тот истинный и идеальный госприимец, проучишка толкопряд, совершал величайшие престрастности, доступные телу, с его королевами, сетчатоокрылённый, ведь он чесчесал кругом себя как вещица-довершица, с прелюдомурашками, безгранично ублаженствованный в алябаюбаньке гуриманства. Он основательно вёл себя как шершенефат с медовицей и миродневкой, гоняясь за Флошкой из любви, и щекоча Льянку, буду надеяться, и стрекоча с Бжелкой, в смысле, наверно, и подзуживая Осекомушку, поджучивая за клоплеченье. Никогда Другнечик из Домовейково не танцевал с большей дьявольщиной! Истопатетическая личина невозможного Коснетчика на его драгбашке среди марей, после его трижды эфемерных денношествий, без башсмачной благоодёжи, перовесящее душество, реально и самоувидимо доброчающее отчаяние хроника, было достаточно и вероятно чересчервь много для хорахтера его гравитяжестей. Пусть он будет Алкпаёк Плакосный с его парижитыми, что снимают с него шкуру, я буду Драговитый Шутковсторонник. Вракилюбец в отпуск шёл, опубликобводчик, зато граф Карманн тот песни плёл, прибыль что приносят. К вящему в. т. б.! Слава благам! Переступатель порога. Горитхто? Склонирис, опрокидыватель его антладьи, доля спросника от Самого-Зла, хозяин хлебов в Ламентес. Будет так! Да будет так! Ты-какой-ты-есть, флотилия-как-волномот, да бесогораздит тебя от моего ширвесвышенуса. Харитхто!

{Песня о Хмуравье и Коснетчике}

Столь по нраву пришлась хмуравью та хвещица:

Он такие то ж ноты кадил осмеясь,

Что Коснетчик боялся оскал свой стерять.

Хмурольва я хпрощаю, Коснетчик заплакал,

Ради райгрустей их домоспех вам охрана.

Дайте Фло с Льяной польки, а Бжеле комфорт,

И кусать Осекомушка толстых сожжёт.

Если игрывал музу, плати по графьям,

Сейд сказался майградец, аврал на-гора!

Кто ввек вволю хотят, в полноунию вылет;

Мне не будет шмельней, запыльцанку увидев.

Я ваш принял упрёк, конедар мне от друга,

Что вам пенни и фунты, мне пени и путы.

Полелюбит ль кохарок кто, папик коль бросит,

И затешится ль Мошкин, не двинет коль Блошкин?

Место есть мигубыть, и есть день неназлыдень-с,

Этой парой взят в клещи наш Хомо Обыченс.

Разве норс Аквильва не крылило на нюх,

Грифълёт къль нас ждёт вдъльшей всех раздвижух?

Чья запавшая доля, финал свой исторг ли,

Вестудачник коль ждёт остпокоить восторги?

Каждый наш эфирмот трисуждён не на жизнь

Ждать Невольному воли, а в Буркалах синь.

Хорооводы воют, силён и ваш гнёт.

Что прямит, проведёт, что текло, истечёт.

Мои техтуки тактны, такточны, хворь с благом,

Чем глазпрядать, к прияткам моим бы припали.

Бормотишь я предвзял, не сломать чтоб глазетки,

Тесноместо у вас со Всем нравильной меткой.

В светотворной вселенной найти не ищи

Перестроже стейк с тушей телец позади.

И подвижки у вас, и объёмы безмерны

(Мои Классы наставят и Хмурость петь верно!),

Генный вы на весь мир, и пространты до края!

Но зачем, Промартин, жить, часов не считая?

Во имя первеца, и следа, и их жертводушия. Анонимь.

{Часть 4. Вопросы 9—14}

{9. Шон рассказывает про Письмо}

— Итак? Как же вы хороши нарасвспышку! О, какой фразкидистый у вас флексиклор и какой прыткозвучный у вас пансловаризм! Хто эсбирае надзею, помирае спяваючи. О боеславие, о блажь, с вами птиц попутствующих плач! Что легко доступно для нервосприятия и продолжается бескровной сапой как тянучая темяшка со своим тиктакелажем. Краснейший байковский бред во всём Коронуглу! Затем могли бы вы, конечно, мил-письмоводяной, мы знали (изменять ваше имя, разве не вашу нацию), пока всё ещё в бочке, читать страннонаписанную анаглифию в тех шельмпатентных грамотах для Его Велегерцогзнатнейшего Эм?

— Грек с вами! Передайте это мне! — Шон отвечал, со взрывом указывая на коричную чистотрубочку позади его звукопоглушки. — Я настолько благоримляннейший мракодокс, насколько архиелей и вода могли окрестить меня. Посмотрите на это ради пырьевой мучки! Я, справа Горлантию Певческому, потенциграмотный сыграть это шем вдаль и наперёд, как Оскан Воль, или на дервиш-просидском, пероводя с отельменского, или подкопски, или как угодно, как пяльцерассудится, на сквозняке или с бултыхами, когда мои глазья толстозакрыты, и прочее. Элладно, затем это неизраильстиво ужасно в грядущем намозолить. До известной степени я присоединяюсь к вашей ремарке только что из теодицеи пересхищенной нотной бумаги и вполне соглашаюсь с вашими предписаниями, ведь действительно я, гей-живей, сопоставлен сказать, это не изящное изделие. Это пункция писанины, не стоящая и бутыли кочевряжки. Шелкопёстро! Пужаснейшая мукохалтура! Кроме того, оно судопродаваемо, сплошь каянье и пасквиль! Ничего, помимо клерклекальных грубых зашибок во трансобществе, и, как иностранное, пойдёт как дело второго класса. Самая закоптелая грязь, что когда-либо сжигали со времён Луканского Чарли. Белиберда, вот как я бы это назвал, если бы вы меня попросили привести это к одному измерению, каковое отчётливое мнение я могу просто в устновиде иметь про те вместилишки мусора, которые мать и г-н Неупоминаемый (сих типов вам родить не след!) свели к писанию, не делая новостей из моего саждонима. Когда она засунулась под свой думочад. Там, где он встретил взглядом киску. Как тоже носились две марухи, что волномочились. И почему там были древовалищи в окустностях. Потом он передаёт ястребом свои фигурогномии ручной браковки от Фрэнси к Фрицси внизу в чушьмастерской. Вид мая мать и Влас май отец. Малой Мерки Жинка и Подлой Подлей Свинка. Их уборное древо (да расцветёт!) рядом с их экотафией (стейн где стоишь!). Рдевцветочки ростпрекрасны, буем в верхоту. Сколь хорошует, сколь хорошует! Стомного! Стомного! И голландцогиня ухмирала дослепу от его цапцелуя из Челоулья. И весь мар всколупнулся. Пока он узнать не узнает, с чего начать ему следует. Младенец, что сплавляет скорлупу по полу мокрого дня, и то более смекалист.

Письмо, доставленное Шоном, сыном Бзика, написанное Шемом, братом Шона, рассказанное Альпе, матери Шема, для Бзика, отца Шона. Инициалы. Вже. Сшёл. 29 Жардвиг-скит. Взаимодали до Велихопуста. Город-Возле-Брода. 31 Янв. 1132 Р. Х. Где занимаются внешторговлей. Прений положенный дом. 13 Фицгибель. Лунаточка. Опасность. Налог 9п. Б. Л. Гинейс, эдаксквайр. Л. Б. Неизвестен в 1132-а. 12 Норд Ричмар. Именье заборчинимо. Ноя славил платьица. Автогрех, Мирон Просудья. Нет уж поповски болеть. 92 Вейвздор. Привет. Нет такого но. Долгие лета. Оттепель Финна. Лязгнанный из 1014-д. Складимир. Срашновидово. Открыла Мисс Теричка. 965 донвзятьход сексдесертмять. Ста Сердяг Будка. Бегдомный. Ставьте Данлоп и будете довольны. Г-н Домнал О'Домналли. Ч.К. 8 Царских Терроров. Всем в таком узится. Под заслонкой. Обедает с датчанусами. Перенесено к Филипу Бёрку. На воле волн. К. Н. Ц. Пужалый стал, пошли те. Дровяные базары. Отец Иаков, Рисовый Фактор. 3 Кровобург. Мирвам. Подзамшел. Мирсуд. Обращённый на Госпитализм. Прежде прошедшего марша Цивилизации. Некогда Банк Ирландии. Вернуться в городские руки. 2 Млекурна. Неверно выплеснуто. Раевокондыра. Теперь баранка Англии. Утонул в Смешлиффи. Тут. Верходобный Адам Форейтор. Быт застрельщиц. 7 Петраллея. Стоянка бранщиков. Конфисковано Кроной. Верь, сэр Артур. Купите спички Патерсена. В руки обеспорочные его. Взорван в прошлый Леммас у Ложи Орхидистов. Ищите невостребованного мужчину. Горницы заборкованы выборщиками. Вернусь через несколько минут. Санкрыто ремонетно. 60 Шельфбурь. Ключи у Кати. Поцеклюй. Айзек Батт, бедняк. Очаромышленный поджох. Пойман. Пропавший. Правосудействован. Раскаянно преднаваждён. Абрахам Сбренди Конунг, Парк Буки. Удоздоровано. Как крас плодхоронен. Покров лиственный плащ. Брось людность. Надгрузка. Подплатье. Назад к П. О. Каэрточка. Оун же должен Д. П. Опоздалсядь. До выпачкания. Сонаселяем Падшими. Потерял последнюю лицензию. Его говяш умерзает. ООО «Э, Ю и Я». Полумечтатель. Педбак Почтамтыч. Бостон (Масс). 31 янв. 13, 12. П. Д. Понято. Судпущено. Пусто в. Голо в. Вот убейлифельные. Шагните оттуда в Треприёмную, Сверхнедугов, с вашим Большим Броским Бристолетом. Ввух. Брось. Ввух. Брось. Ввар-ввор. Брось. Ввернувшись в стару Эриушку. Брось.

{10. Шем заставил Анну оклеветать Шона}

— Чудный Шон, — мы все вопрошали, — поскольку нам надо это сказать, зато раз вы уже доросли до использования денег, разве вы, не настаивая ни на секунду, не использовали на миллионы разных разов диалексику в детсадки слов обзорней, чем перьеследы, используемые в швахшрифте с некоторой задержкой вашим блаженнейшим братом, извините меня за аминеупоминаниего?

— Блаженненьким! — Шон ответил под защельтой его жарбровщика, энергично натирая свой волшебный фонарь до свечения полносознательности. — За-Вдерж-Гой! Ваши слова злобствовуют мне на станы. Отъявленный, и я готов был бы склониться на свою сторону первоначально, чтобы так описать г-на О'Шема Драпировщика, перед письмом, когда меня должны в действидимости позвать для диогиннесстирования, чтобы перевести мои мнения, в кратком извержении, на предумышленный ирлицкий. Затем меня не заботит, если будет неплодородно с моей стороны поклясться в данный момент решительно, что касается видов Дании. Нет, сах! Затем позвольте мне сказать, что каждое моё верование перед вышней Нотой в том, что я сильно сомневаюсь в этом. У меня нет места для того товарища на моём списке испечённых, я просто не могу. Как я ежечасно узнаю от Брейтера и Загаса по майстолбам Гиллигана в милом патетическом сообщении, он, тот чокнутый дурошлёп, из своих последних, с неразборчивой архимудрёностью, вечно хвастает своей румяной скомклекцией! Она же, та, что млекопитек, была сподвигнута на это им, на ту безнравственность, а он должен быть разнуздан от его вольгарностей, отстранён, острижен и отсрочен, и помещён в кандалах в какое-нибудь драпирамочное учреждение к дальним антипабам для слововтирательства, только если он был достаточно больновидным, чтобы пройти панельных местоцелителей и полепочтового цензора. Кудахше! Ведь это полноценный факт и безженнейший со стороны четырёх судоразводчиков с прислужками у короля, как его начал грызть червь, после того, как он увидел скотчзелёных змиев и имеет разложение на производство потребления, а долехватский цефалитик у него в брагостоятельных помещениях, где он может дать выход своему презрению и резволиться в сухопарию, наприпоминавшись до смерти. Чтоб его! Фланеленогий! Сдутаршинный! Я опишу для вас то слово. Ты. (Я прошу у вас прощения.) Хомо! А потом кинул своего дружилку на меня! (Лишку Мику, Ник к ответу.) Пряденаружитель: «Я дам ему то за это! Пытался бардгордого исправить гомилой, как мы говорим в нашем сложнейшем писании! Разве он в домоспешке или аз е? Преосудительный постуммист! С его кормёжным букварожком и его принца нищеборческой гордостью, раздробляя по всем двум мирам! Пусть подождёт, когда я куплю ему муссолянковый подарок! Оне даже вне троюродичей, сучье вымя! И даже не хочет! Я скорее устрою зубостачку! Амкни!»

{11. Шем заставил Анну написать Письмо}

— Можем ли мы подать вам прошение, славный Шон, тогда, положить его гордость принцлица в ваш кошель лучшерода и развернуться, как вам заблагорассудится, словами стиля для ваших наиболее похороннейших, мы предлагаем, в виде, например, розни Эзиопа, как насчёт?

— В смысле, как мне благом рассудится, не так ли? И вы можете, должны и даже приглашаетесь, — Шон ответил, делая в то же время, пока его голод взял над ним грех, укус от всего сердца от медовых сот его шапки Грудинкуса и Медвяноса, разрешимо, дорядимо, триедино. — Ан простопожалуйте. Конечно, мне достодумается, вы знали об этом всё, по учёным причинам, по внешнемерительным каналам давным-допрежь. Конечно, это старо как баденблошки у Святого Доминока, и общеграждански теперь для лютовсех розветров, и пустопорожне как Нельсону его трахгромъясный столб. Хорошо. Мне бы раз, глаз охоч. Виножмурки, вот из-за чего всё началось, Старый Холм и его займище! И потом поливные лилианы, Неженка Нижрюшек и Чарофея Нагножка! Потом мэм, хэм и жакоджек. Всё про Райставщика и правописание его имени за него. Я с сожалением объявляю, после раскладывания его лыкохалтурной кровати, в течение двух дней она продолжала плакать визг перед придирскими служителями и выкрикивать на её джемшваха фарсона на шемитском словно хват инков с грацилицей, кой Анонимус пощипывал её трико, и про Балта с парикмахами маркозавивки и его прелояльными разводницами, когда он подлотворно рассыпал айки в Элемании, це це, всю башню братии с бургженерозной шумоперемёткой, и он, наслюнтяйчившись как обоедвурушник, дьяконски поднимвыделяясь, креплёно заснул на продыхе в его трусоколяску с шестым пальцем между его глазовозвращателем и указателем, совершенствуя полоумничание зайчат к гарроте, вовлекая к его гусьтрюкам, что за идиоглоссарий он изобрёл из-за ико иссухоты! Хик! Мнойик дан ему и этик, подражатель! И в этом абсолютно нужно было винить тик письмендальние. Или он дует, если я болезненный, так уже не должно быть ни Катек, ни Нелек. Если вы видите его, оно произошло там. Как сообщили мник, спасибо Скамье, чтобы помочь со всей этой вещью череззык специальную канцлерскую лицензию. Как только я думаю о том некровном раздомчонке, Шеме Скрипуниче, что вечно режет мою прозность, чтобы угодить своей фразности, кляну букой, я заявляю, у меня просто стреляет в челюсти! Без маего напинания его самонаблюдения он не начнёт свою бытогрофобию из рядных оскорбличностей. Экземментор! Самоделщец! Нехай еда мочало! Вы знаете, что он особенный, тот кладказначей, с запахом старушки от него, не теребя ничего о его простофантах. М.Д. сделала его предсмертное вскрытие за него. Он был седым в три, как лебедь водопава, когда он расшикивался перед публикой, и надел баранкуляры по самые глаза, когда он, на долго мучаясь, раскаялся после семи. Тот вязель, что зимовеет на его верхушке, как в скалах затхлость, что воспарит, когда он стойткнётся, до тех пор, когда та карга валко расщелит помещение его кокона. Он слёг с лающим смехом, вековав до потери разума век, в самый першащий раз, когда он опередил мою кручину. Он странный, я вам говорю, и средьбелоколкий до глубины его раскидистой души. Не обращайте внимания на его ложные ноги и его кожгречневую комплекцию. Вот почему он был запретным томатищем и его отвлажнили от рискакового пути за брачносостоянием, по Госуказу Внекостнадёги Закочурившегося. Я совершенно не удивлён, что святой пнул его, и тем суммарным Беркли направил умствовать женерозно. Низверг, нерод, неграммово, неграмотно, неграмотня, низложитель! Потом его путчтеснила из Травешнего Холмлежа Мисс Гергрудка за подкатовку. Потом он заимел грыжистое весроптание и присоединился к обществу иудства. Где Брет Тонский, и Фран Чишек, и Братр Пштс, и Брате Славос. Одним фактом, когда ему не продавилось быть убитым, некий урод хотел протолкнуть его двуязычную голову намеренно через «Изюмлозные Ходики» и пойти и присоединиться к просвященничеству как демониканский скайтерьер. Сыпав песок в глаза фермерших несусветых! Он долго вызывал прелюдобоязнь, и он должен был быть остережист. Как одновыждав я настучал, так двучаянно я пристукну его. Потом он направился на удочку Сесилии собственным соло, чтобы подобрать Галена. Асбестополь! Чернилазал! Смешение у чар тех в крови. Шельм! Вот кого я до крайности презираю. Налёгший самоловец! Дуй на вольку! Тиберия ждёт вас, арестокрад! Чейки это полёт в один конец к Поморнику и Тюремнику! Ступайте за моря, разлыньщица, от меня и оставьте ваши впечатки ТриКолДубу. Для вас уже запахло жареным! Рушать подано, чтоб вам полно было! Фарш укорный… Экс. Экс. Экс. Экс.

{12. Письмо появилось из-за языка Шема}

— Затем, ради чего, трижды правдивый рассказчик, крайнемилостивый Шон? — еженедельно мы продолжали спрашивать о том всемилостивом. — Соизволительно сказать. Теперь вы готовы, право, не так ли? Почему?

— Ради его простакречия, если вы спрашиваете меня почего, — Шон отвечал, благословляя себя набожно как хрястовая бомбочка, совершая акт амнистии (ущерборадетельно! с кем червонец не шутит?), который он воткрыткнул в своё листменное изобретёрство. — Улльсхёд­громлавино­мутьгард­глумгнирурдр­молнир­фенрир­лукки­локки­бауго­ватно­додр­рерин­сурткрин­мгерн­раже­рокот! Тор ли ещё будет!

{13. Никто не может произнести «громовое слово»}

— Снова это стократнобуквенное имя, последнее слово совершенного языка. Зачем вы не подошли ближе к нему, мы предполагаем, сильный Шон О., мы тщетполагали. Как?

— Перомирие! — Шон отвечал на велюрном мирнаследном. — Это броссыпь перед Суини, — он опрокинул стопарик Йона Якобсена из его треплакучей лаканной тростинки. — Мирно тесно! Я мог бы с тем же успехом разговаривать с четырьмя волнами до блескошатницы или пока наряд не намается. Студно! Нет уж! Никто в своих семи чувствах не мог, как я прежде говорил, просто вы не поняли, куда я целю, но это было зажигаемо. Все неявленные письмена в нём это копии, и немало сивиллогизмов и всеобложных слов я могу показать вам в моём Царствии Небесном. А эта его говорнизость! С его трефзвёздочными монофтонами! Фоттепе! Последнее слово в повестьхищении! Разве есть более низотносительное небурозвательное схизтематическое потворовство! Да. Пока он возводил мне пенсъём. С вас точно. И пока я перещипывал его гусинокосточки. Дотошно. Он выкроил добайку с моей со ручки. Так точно. Как вам такой шемский?

{14. Шон мог писать как Шем, но не хотел}

— Однако, в некотором роде, не для того, чтобы польстить вам, мы удивляемся вам, что вы столь поразительно мозговиты и прочитально литобразнающи, как могли только Ограниченные Шельмас Шельмнашон, можете использовать свои вырождения, находчивый Шон, мы всё ещё удивляемся, если бы вы только ещё уделили время и усилие делать это. Вперёд, почтейший!

— Несомненно, затем шоу это так, — Шон отвечал, когда модаромлеко его кровяного донора начало работать, — и хотя невинный в сеянии подлого порождения, это был бы падший день, если бы я не мог, сам, так что можете безмествовать, и, клянусь силами халатников, я вынуждабельный делать это (и я не расхаиваюсь в этом!) в любое время, в какое захочу (может ставить ваши пятипенсы из маего обувного пособия-с!), с наивеличнейшим трансфузиазмом, поскольку, понимаете, хотя я могу выраженствоваться на шиаманском лучше, чем большинство, это уширазверстый секрет, как тому не быть, что я крайне своеобычный в чиновничестве даже с одной моей скройверной левой и, ан ну-тка без даконечности, для меня кистописать это с переписчернуацими так же просто, как разглодаться спицеронами бобов по цене двух мариклей моего трёхлистного либредто, авторнаскальная Книга Жинки, смог бы, если дать солнечному свету (я придерживаюсь самой невообразимой веры в это), сильно превысить то, что тот бракованно боляхный шельма, мой самстатский брат, Братцер Фукс, сведущий в подотчётливом чёрном и тушпочатом. Бардпения навзрыдок! Экидемоны литсшибок! Я обнимаю их всех, кто канул, ввергнут и потревожен, моим мысленным азом. И в один из этих погожих дней, человек дорогой, когда настроение со мной, чтобы у меня возбыла можность перерезать себе горло моим языком сегодня, но затем я, можно сказать, вовсю ормазд писывать наудачу и интрообрести это, Практик, просто как заслуженное произведение, попомните мои слова и прибавьте мою маркую тень, что откроет ваши потриграфические обглазья для вас, продельник протрельник, только ведь, как папистый, и опроверженец, и невообретёрский, и протягательный промер, и сто одиннадцать прочих вещей, я никогда и ни за что не приложу усилий сделать это. А почему так? Потому что в целом я шибко юркий парень и заросший сэр, чтобы мне инфрадосталось от подобной ультраядовитости. И всем, что я считаю священным на земле, за горизонтом и в облаках, я клянусь вам на моей пипчей и присягаю страхом Шона (не имя, а чертыхайщина!), что я уполномочу пламени любого поджигателиста, откуда ни возьми, или серзлейшего, уму хоть отбавляй, который попытается предать аниморадушку маюшку мамушку огню. Толкайте меня со всех Джули, но я сделаю на свой лай!

{Шон падает}